Дети улицы (Шеллер-Михайлов)/ДО

Дети улицы
авторъ Александр Константинович Шеллер-Михайлов

Опубл.: 1894. Источникъ: az.lib.ru

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА. ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера. ТОМЪ ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ. Приложеніе къ журналу «Нива» за 1905 г. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе А. Ф. МАРКСА.

1905.

ДѢТИ УЛИЦЫ.
РОМАНЪ.

I.

Стояла ранняя, ненастная весна. Было уже совсѣмъ тепло. Мартовскій снѣгъ падалъ частыми крупными хлопьями, но тотчасъ же превращался подъ ногами прохожихъ и лошадей къ темную, липкую и скользкую грязь и только на навѣсахъ подъѣздовъ и лавочекъ, да на верхахъ газовыхъ фонарей изъ него образовались рыхлыя бѣлыя шапки, изъ-подъ которыхъ обильно струилась внизъ вода. Сновавшіе по улицамъ люди поднимали воротники и шли торопливою походкою, спѣша укрыться отъ несносной погоды. Только одна дѣвушка лѣтъ пятнадцати-шестнадцати по виду а по росту, въ одной изъ примыкающихъ къ Невскому проспекту улицъ, несмотря на эту непогоду и на свой слишкомъ легкій для холоднаго времени нарядъ, стояла на тротуарѣ и, повидимому, кого-то или чего-то ждала. Ожиданіе продолжалось довольно долго, и дѣвушка начала тихо всхлипывать, безпомощно прислонившись съ фонарному столбу. На ея платье лилась вода, но она, казалось, отого не замѣчала, поглощенная своимъ горемъ. Прохожіе, минуя ее, искоса бросали подозрительные взгляды на эту неподвижно стоявшую фигуру и шли дальше, исчезая во мракѣ плохо освѣщавшейся улицы или вмѣшиваясь въ густую толпу, двигавшуюся по тротуару Невскаго проспекта. На Невскомъ проспектѣ, несмотря на непогоду, было обычное оживленіе въ этотъ вечерній часъ закрытія мастерскихъ и магазиновъ, когда спѣшитъ по домамъ весь этотъ молодой людъ, состоящій «при мѣстахъ», приказчики, продавщицы, сидѣльцы, швеи. Толкаясь, обгоняя другъ друга, говоря громко на ходу, весь этотъ людъ торопился на отдыхъ послѣ тяжелаго двѣнадцатичасового труда. Никого изъ этихъ усталыхъ людей не могло заинтересовать, что какая-то дѣвочка въ легонькомъ лѣтнемъ нарядѣ стоитъ и плачетъ на улицѣ. Въ этихъ смежныхъ съ Невскимъ проспектомъ улицахъ, гдѣ въ вечерніе часы шмыгаетъ столько разныхъ несчастныхъ падшихъ созданій, украдывающихся въ полумракѣ и ожидающихъ случайной уличной добычи, каждому возвращающемуся домой съ работы въ эти вечерніе часы приходилось не разъ видѣть всякія возмутительныя сцены и всѣ привыкли къ нимъ, помня одно правило, хорошо знакомое жителямъ столицы, что прежде всего не слѣдуетъ «впутываться въ исторіи». Тѣмъ не менѣе, одинъ изъ прохожихъ заинтересовался плачущей дѣвушкой. Онъ прошелъ мимо нея, бросивъ на нее взглядъ, вернулся, прошелъ опять мимо и, наконецъ, рѣшительно подошелъ къ ней.

— О чемъ вы плачете? — добродушно спросилъ онъ.

Это былъ пріятный и мягкій молодой голосъ. Она, всхлипывая, почти дѣтскимъ голосомъ отвѣтила:

— Вонъ выгнали, а куда я пойду?.. ночь скоро…

Она отняла отъ глазъ мокрый платокъ и спрашивавшій ее молодой человѣкъ, увидавъ ея лицо, воскликнулъ съ изумленіемъ:

— Дора, это ты!

Она взглянула на него и изъ ея груди вырвалось радостное восклицаніе:

— Валентинъ Григорьевичъ… Господи… это вы! Вотъ-то не ожидала!..

И, вспомнивъ о томъ, что случилось въ этотъ вечеръ съ нею, она снова заплакала.

— Вотъ гдѣ Богъ привелъ свидѣться!.. Что подумаете… Стыдъ и срамъ, — заговорила она, всхлипывая, прерывисто.

— Полно, полно, Дора! — ласково началъ онъ успокаивать ее. — Экая важность! Съ кѣмъ бѣды не бываетъ! Ты гдѣ живешь-то теперь?

— Нигдѣ я не живу! — отвѣтила, она.

— Какъ нигдѣ не живешь? Ахъ, ты, чудачка! Вѣдь есть же у тебя квартира, уголъ?

— Ничего теперь нѣтъ… на улицѣ… — прерывающимся отъ слезъ голосомъ отвѣтила она. — Выгнали, сказали: «Ищи мѣста…» а гдѣ же… Аспиды проклятые!

— Да не грѣхъ ли тебѣ, что ты ко мнѣ не толкнулась? — воскликнулъ онъ, перебивая ее.

Она подняла на него съ выраженіемъ недоумѣнія глаза.

— Я думала, — начала она несмѣло: — думала, что и вы, Валентинъ Григорьевичъ, угла не имѣете… Да и гдѣ-жь было искать теперь… вечеромъ…

Онъ засмѣялся добрымъ смѣхомъ при этихъ словахъ.

— Я-то угла не имѣю! — воскликнулъ онъ, продолжая смѣяться. — Да если бы у меня не было угла, я въ чужой пришелъ бы, къ дядюшкѣ, къ тетушкѣ, и заставилъ бы ихъ держать меня.

— Да, заставили бы, — сказала она по-дѣтски задорно, словно передразнивая его. — Я вотъ заходила и къ дядѣ, и къ теткѣ, такъ лакеи не допускали…

— Ну, Дора, — уже совсѣмъ серьезно проговорилъ онъ: — тебѣ-что какіе же они родные, сама ты это должна знать, слава Богу, уже не дитя, а отъ меня-то было бы не легко имъ откреститься, если бы я точно толкнулся къ нимъ. Я-то имъ не чужой. Ну, да что объ этомъ толковать… Иди ко мнѣ… Не на улицѣ же тебѣ оставаться…

Онъ крикнулъ извозчика и, не торгуясь, сѣлъ на дрожки съ молодой дѣвушкой. Она замѣтила ему:

— А вы все шикарите, не торговались…

— А ты думаешь, меня пятакъ создалъ, а не я его? — со смѣхомъ отвѣтилъ онъ. — Крови больше перепортишь, чѣмъ выгадаешь, если станешь изъ-за всякой копейки торговаться…

— Въ моего папашу вы!

— А, можетъ быть, въ твою мамашу, — сказалъ онъ шутливо.

— А и то можетъ бытъ. Мама тоже швыряла деньги, — согласилась она и оживилась, охваченная сладкими воспоминаніями: — Ахъ, какъ жили! Какъ жили!

— Да, обѣды съ музыкой давали, домашніе спектакли устраивали, — проговорилъ онъ тоже оживленно.

— А елку, елку въ послѣдній годъ помните? — съ удивленіемъ спросила она.

— Какъ же, какъ же! — оживленно проговорилъ онъ. — Это для тебя, для Теодоры, для «Богомъ данной» устроили тогда елку, въ послѣдній разъ! Славное было житье!

Они оба оживились, какъ дѣти, отдавшись сладкимъ воспоминаніямъ о минувшемъ блескѣ. Осенняя непогода, всякія житейскія непріятности, все разомъ забылось подъ наплывомъ этихъ воспоминаній о былыхъ блескѣ и роскоши.

Смотря теперь на эту странную пару, никто бы не повѣрилъ, что обоимъ имъ живется не сладко, что онъ не сегодня, такъ завтра можетъ очутиться снова на мостовой, какъ очутился онъ на ней еще недавно, и что она, эта дѣвушка-ребенокъ, только-что пережила страшную катастрофу въ жизни, была позорно выгнана на улицу изъ того швейнаго магазина, куда пристроилась въ послѣдніе годы. Правда, оба они были молоды — ему шелъ двадцать седьмой или двадцать восьмой годъ, а ей, вѣроятно, только-что минуло семнадцать лѣтъ, на видъ же казалось и того менѣе. Молодость всегда почти безпечна и легкомысленна. Но ихъ легкомысліе и безпечность выходили изъ ряду вонъ и, только зная всю ихъ жизнь, можно было понять, какъ могли сложиться такіе два своеобразные типа.

Это были вполнѣ дѣти улицы. Улица приняла ихъ, выброшенныхъ случайностью изъ семьи, и воспитала ихъ среди своей сутолоки, смѣны сценъ, то горькихъ, то мишурно-блестящихъ, выставокъ въ окнахъ магазиновъ, нарядной и оборванной толпы, вѣчной суеты за дѣломъ или отъ бездѣлья. Когда-то у нихъ была и семья, но въ ихъ памяти, пріучившейся глядѣть только на мелькающихъ по улицѣ прохожихъ и экипажи, на разставленные въ окнахъ магазиновъ товары, воспоминанія о семьѣ складывались въ рядъ картинъ пировъ и баловъ. За этими пирами и балами они ничего не могли уже разсмотрѣть ослѣпленными внѣшнимъ блескомъ глазами. Блеска же въ прошломъ было много. Съ этой стороны имъ было чѣмъ помянуть старую жизнь.

Открытая жизнь Аркадія Павловича Неронова, въ домѣ котораго росли эти люди, была хорошо извѣстна Петербургу той давно прошедшей эпохи, когда процвѣтали откупа и откупщики, когда строились николаевская желѣзная дорога, церковь св. Исаакія, Благовѣщенскій мостъ и тому подобныя грандіозныя сооруженія, и когда въ числѣ остротъ, постоянно приписывавшихся все одному и тому же князю Меншикову, ходилъ по городу анекдотъ, что князь, доказывая свои математическія способности, сказалъ, что онъ возьмется высчитать даже и то, во что обошлись эти монументальныя постройки. Люди, знакомые съ этимъ временемъ только по книгамъ, представляютъ его нерѣдко какимъ-то мрачнымъ, точно тогда и солнце не свѣтило, и люди веселиться не умѣли. Это большая ошибка. Это было веселое время, такое веселое, что ему никогда, пожалуй, и не повториться. Съ одной стороны цѣлая масса маленькихъ людей-тружениковъ, подобно полчищу муравьевъ, ползла въ то время, цѣпляясь другъ за друга, куда-то въ гору, среди разныхъ канцелярій, отдѣленій и департаментовъ, и все превозмогающимъ усердіемъ и терпѣніемъ созидала себѣ и значеніе въ обществѣ, и капитальцы на черный день, скромно, но весело справляя семейныя вечеринки, обозначавшія каждый разъ прибавленіе капитальца; съ другой стороны беззаботныя широкія натуры, не думая о заложенныхъ и перезаложенныхъ въ опекунскомъ совѣтѣ имѣніяхъ и душахъ, жили такъ, какъ теперь уже не живутъ и не могутъ жить люди, несмотря на всякіе взаимные кредиты, дворянскіе и всесословные банки. Никакіе праздные проклятые вопросы и уныло-пессимистическіе взгляды на жизнь не проникли ни въ ту, ни въ другую сферу, такъ какъ какая-нибудь булгаринская «Пчелка» или очкинскія «С.-Петербургскія Вѣдомости» этимъ суемудріемъ не занимались, да если бы и занимались, то ихъ читали очень немногіе, интересовавшіеся по большей части вопросами о производствахъ, наградахъ и тому подобныхъ семейныхъ дѣлахъ. Бывшія въ ходу книги служили тоже по большей части только для развлеченія людей, и пищеваренія не портили, да и ихъ было въ ходу очень ограниченное число. Этимъ мертвымъ капиталомъ запаслись немногіе чудаки, большинство же только брало книжечку у пріятелей «почитать» и эта книжечка обходила десятки и сотни пріятельскихъ рукъ, пока не зачитывалась совсѣмъ. Большинству было просто некогда удѣлять много времени на такую пустую забаву, какъ чтеніе: составлявшіе капитальцы люди усердно работали, а въ свободное время играли въ преферансъ, въ бостонъ, въ ералашъ или въ вистъ, широкія же натуры прожигали жизнь, рыща по баламъ, по театрамъ, по увеселительнымъ заведеніямъ, являвшимся въ обиліи въ видѣ тайныхъ или явныхъ танцклассовъ и тому подобныхъ веселыхъ домовъ. Итальянская опера, балетъ, французскій, нѣмецкій и русскій театры, модные цирки, разныя панорамы и звѣринцы, все это наполнялось падкой до развлеченій и поощрявшей искусство толпой, а въ танцклассахъ отплясывала кутящая молодежь средней руки, по части идей и вопросовъ невинная, какъ новорожденные младенцы, сосущіе безъ думъ и размышленій данныя имъ соски. Лѣтомъ въ Петергофѣ, на Елагиномъ и въ Екатерингофѣ бывали такія гулянья, о которыхъ теперь остались одни преданія, и даже какой-нибудь «сапожническій» Куллербергъ поражалъ тогда своимъ шумомъ и гамомъ, чудовищными выходками развернувшихся во всю ширь необузданныхъ натуръ. Въ обществѣ то и дѣло ходили толки о чудодѣяхъ, выкидывавшихъ разныя штуки на удивленіе столицѣ и каждый, казалось, хотѣлъ перещеголять извѣстныхъ своими выходками милліонеровъ Савву Яковлева и Пономарева. Да, это было не мрачное, а веселое время.

Но едва ли гдѣ-нибудь веселье было такимъ постояннымъ, какъ въ домѣ Неронова. Не говоря о томъ, что Аркадій Павловичъ Нероновъ и его молодая жена Сарра Гавриловна ѣздили почти каждый день въ театръ, гдѣ ихъ ложа превращалась въ какой-то сборный пунктъ для всей блестящей петербургской молодежи, то и дѣло заглядывавшей въ ложу, чтобы сговориться, гдѣ кончить вечеръ послѣ спектакля, — у Нероновыхъ ежедневно обѣдали посторонніе люди, а въ воскресные дни за обѣдомъ или пѣли пѣвчіе изъ казеннаго церковнаго хора, или играла военная музыка. Только ночью въ теченіе нѣсколькихъ часовъ въ домѣ Нероновыхъ не было посторонняго народа; въ остальное время этотъ домъ походилъ на базарную площадь во время ярмарки: посѣтители смѣнялись модистками, портными и обойщиками, которымъ всегда находилось дѣло въ этомъ домѣ; послѣ только-что конченнаго шумнаго обѣда шли торопливыя переодѣванья и приготовленія къ балу или спектаклю, и кромѣ всего этого Аркадію Павловичу приходилось еще перекидываться спѣшными дѣловыми разговорами съ какими-то чиновниками, приходившими къ нему съ бумагами и смиренно вытягивавшимися передъ нимъ, втягивая въ себя изъ чувства деликатности и подобострастія отраставшія брюшки.

Невысокій ростомъ, стройный, черноволосый и голубоглазый, вѣчно подвижной, красавецъ Нероновъ презиралъ отъ всей души этихъ выслужившихся изъ кантонистовъ и писарей «канцелярскихъ крысъ», какъ онъ называлъ ихъ, и они видимо трепетали передъ нимъ, такъ какъ онъ былъ любимчикомъ, но ихъ выраженію, «самого» и «самой», — главное «самой». Презрѣніе къ нимъ не мѣшало, однако, Неронову швырять имъ деньги, крестить у нихъ дѣтей, быть у нихъ посаженымъ отцомъ. Ихъ трепетъ передъ нимъ тоже не мѣшалъ имъ изъ-подъ его рукъ и подъ его безсознательной защитой урывать себѣ капитальцы и, выйдя отъ Неронова, важно выпячивать только-что втягивавшіеся изъ почтительности животы. Вѣчно веселаго, остроумнаго и безпечнаго Неронова тѣшила, какъ мальчишку, эта способность канцелярскихъ крысъ умиляться и худѣть въ его присутствіи, вырастая и тучнѣя за его дверями, а ихъ утѣшало то, что онъ только вышучиваетъ ихъ, а не ругаетъ и не гонитъ въ шею, оставляя ихъ свободно орудовать дѣлами. «Шути, шути, насъ не убудетъ», — думалъ каждый изъ нихъ, выходя отъ Неронова.

Если кто-нибудь могъ бы быть названъ болѣе безпечнымъ, чѣмъ Нероновъ, такъ это его жена.

Въ обществѣ Сарру Гавриловну еще въ дѣтствѣ прозвали въ шутку канарейкой за ея желтоватые волосы и за привычку вѣчно напѣвать что-то. Канарейкой она осталась и тогда, когда прошли годы дѣтства. Недурненькая собой, съ синими, какъ васильки, глазами, съ волосами цвѣта спѣлой ржи, эта маленькая женщина-птичка никогда не знала горя, и даже болѣе того — не знала, что горе вообще бываетъ на свѣтѣ. Въ то блаженное время такія женщины были еще не рѣдкостью. Крестьяне, которые кормили ея родную семью, были гдѣ-то далеко; въ домѣ жила сытая и нарядная прислуга изъ дворовыхъ грабителей; гувернантки — и француженки, и англичанки — читали ей только благородныя и возвышенныя произведенія о добрыхъ феяхъ и послушныхъ дѣвочкахъ; учащіе больше всего заботились о ея граціи и учили ее танцовать «па-де-шаль». Свободное отъ наукъ время проводилось въ пріемѣ богатыхъ гостей и выѣздахъ на богатые балы. Вышла она замужъ по любви, то-есть ей очень понравился лицомъ красавецъ Нероновъ, и веселъ онъ былъ такъ, что жизнь съ нимъ представлялась ей какимъ-то сплошнымъ водевилемъ.

И точно, ихъ жизнь была похожа на водевиль или на игру двухъ ребятъ сперва въ мужа и жену, а потомъ въ папу и маму, такъ какъ у нихъ черезъ нѣсколько лѣтъ послѣ бездѣтнаго брака явился пріемный сынишка, сынъ сестры Неронова. Эта женщина потеряла мужа и, разрѣшившись отъ бремени, умерла. Ребенка взяли Нероновы и назвали его Валентиномъ. Валентину накупили сразу столько кружевныхъ и шелковыхъ нарядовъ, одѣялецъ, покрывалъ, чепчиковъ и такую массу игрушекъ, превосходившихъ иногда по величинѣ его самого, что, по крайней мѣрѣ, половину этого добра кормилица и слуги разобрали для своихъ ребятишекъ. Нарядная кормилица, вся въ бусахъ и въ позументахъ, ежедневно приносила въ столовую Валентина Григорьевича, какъ звали его слуги уже съ пеленокъ, и показывала его пріемнымъ отцу и матери или гостямъ, и всѣ хохотали при видѣ его, такъ какъ и онъ, обвѣшанный разными дорогими бездѣлушками, постоянно смѣялся. Его такъ и звали «веселенькимъ ребенкомъ».

Когда веселенькій ребенокъ подросъ, всѣ стали находить его не только веселенькимъ, но и остроумнымъ ребенкомъ. Къ нему взяли русскаго учителя, и его пріемная мать, зная по опыту, какъ скучно учиться, спросила его послѣ перваго же урока за обѣдомъ:

— Ну, не скучалъ ты за урокомъ со своимъ Зотовымъ?

— О, нѣтъ, меня развлекаетъ его носъ, — отвѣтилъ съ улыбкой мальчуганъ.

Всѣ засмѣялись.

У Зотова носъ былъ дѣйствительно комичный, похожій на маленькую луковицу. Комическій носъ учителя примирилъ Валентина съ началомъ ученья, а потомъ ученье пошло болѣе или менѣе успѣшно потому, что учитель оказался вообще «потѣшнымъ». Онъ не умѣлъ держать себя съ «аристократами», каковыми въ бурсацкой простотѣ онъ считалъ Нероновыхъ, такъ какъ для него богатство и аристократизмъ сливались въ одно неразрывное цѣлое. Онъ конфузился и терзался въ обществѣ аристократовъ и былъ или комично грубъ, или комично краснорѣчивъ. Иногда онъ въ припадкѣ грубости называлъ мальчика «дубиноголовымъ», «осиновымъ коломъ», «пробкой», «ослицей Валаама», и мальчикъ, нисколько не боявшійся его, хохоталъ до слезъ отъ этихъ эпитетовъ, при чемъ все болѣе и болѣе конфузившійся учитель только ворчалъ уже себѣ подъ носъ:

— Дурака валять только и умѣете!

Иногда же учитель на сложные вопросы любопытнаго ученика пускался въ пространныя объясненія, говорилъ высокопарнымъ слогомъ, уклонялся отъ главнаго предмета въ сторону, смущался, путался и снова вызывалъ смѣхъ ученика и своей книжной рѣчью, и своей конфузливостью, при чемъ мальчуганъ имѣлъ однажды дерзость замѣтить ему:

— А это не про васъ басню Хемницеръ написалъ?

— Какую? — спросилъ учитель.

— «Метафизика», — бойко отвѣтилъ мальчуганъ.

Учитель совсѣмъ растерялся, потомъ нахмурился и какъ-то особенно рѣзко отвѣтилъ:

— На балаганахъ бы вамъ изображать «дѣда» на качеляхъ.

Нѣкоторое время онъ дулся на Валентина, а тотъ беззаботно смѣшилъ своихъ пріемныхъ отца и мать разсказами «о метафизикѣ».

Это не помѣшало ученику и учителю въ одинъ прекрасный день сблизиться очень сердечно. Какъ-то Зотовъ появился на урокъ хмурымъ, озабоченнымъ и разсѣяннымъ. Онъ не ругалъ ученика, не смѣшилъ его витіеватостью, объяснялъ и спрашивалъ коротко и отрывисто.

— Вы нездоровы? — спросилъ Валентинъ.

— Здоровъ, — коротко отвѣтилъ Зотовъ.

— Такъ что же съ вами? — спросилъ Валентинъ.

— Много будете знать, скоро состаритесь! — оборвалъ учитель.

Однако, на слѣдующій день онъ былъ не веселѣе. Валентинъ присталъ къ нему съ разспросами. Зотовъ сдѣлалъ строгое лицо и сказалъ:

— Не разговаривайте, а отвѣчайте урокъ.

Валентинъ не привыкъ въ противорѣчіямъ и непокорности. Видя упорство учителя, онъ закрылъ книгу, откинулся на спинку стула и рѣшительно объявилъ:

— Я не стану отвѣчать урока, пока не скажете, что съ нами.

— Да вы это что выдумали? — прикрикнулъ Зотовъ. — Не хотите учиться? Ну, и не надо. Вотъ я возьму шапку и уйду.

— И уходите, — рѣшительно сказалъ Валентинъ.

Зотовъ протянулъ руку къ шапкѣ и остановился. Никогда не переживалъ онъ такой скверной минуты, какую переживалъ теперь. Этотъ капризный и привередливый мальчишка-аристократъ, какъ мысленно называлъ Валентина Зотовъ, способенъ былъ отказаться учиться у него. Отъ него всего можно ждать, а его милые родные потакать ему готовы. Что же будетъ тогда? Голодать придется? И такъ дома теперь жрать нечего. Онъ рѣзко швырнулъ шапку въ сторону и проговорилъ:

— Пороть бы васъ надо, не привередничали бы! Отвѣчайте урокъ!

— А вы скажите, почему вы такой и вчера, и нынче? — настойчиво спросилъ Валентинъ.

У Зотова сжимались кулаки, но онъ переломилъ себя и, несмотря на страстное желаніе, не надавалъ тычковъ и затрещинъ ученику.

— А вотъ потому, — заговорилъ онъ, чуть не скрежеща зубами: — что я не такой прохвостъ, какъ вы. Я вотъ дни но урокамъ бѣгаю, чтобы семью прокормить, а теперь вотъ двоюродный братъ на шею сѣлъ. Курсъ вотъ въ университетѣ кончилъ, а приходится гранить мостовую безъ куска хлѣба. У насъ ѣсть семьѣ нечего, а приходится и его кормить, потому на улицу его не выгонишь, когда онъ умираетъ съ голоду, не собака. Эхъ!

Онъ махнулъ рукою, раскрылъ книгу и началъ спутанно и торопливо объяснять урокъ ученику. Его голосъ былъ страненъ, казалось, этого крупно обтесаннаго и неуклюже сложеннаго бѣдняка съ корявымъ лицомъ и комическимъ носомъ-луковкой душили слезы. Валентинъ глядѣлъ не безъ любопытства и на его некрасивое лицо, на которомъ теперь выступили капли пота, и на его потертую одежду, на которой мальчикъ впервые увидалъ заштопанныя мѣста и заплаты.

Что объяснялъ ему учитель, Валентинъ на этотъ разъ не слыхалъ и мало интересовался этимъ; въ его головѣ вертѣлась одна странная мысль, что двоюродный братъ Зотова — умираетъ съ голоду. Онъ такъ буквально и понималъ это выраженіе, представляя себѣ худого-худого человѣка, лежащаго на постели и умирающаго съ голоду.

Когда урокъ кончился, Валентинъ быстро понесся въ комнату Нероновой и впопыхахъ разсказанъ, что у Зотова двоюродный братъ умираетъ съ голоду, что онъ кончилъ курсъ въ университетѣ, а мѣста нѣтъ, и онъ лежитъ и умираетъ съ голоду, что у Зотова тоже мало хлѣба, а онъ долженъ держать двоюроднаго брата, пока тотъ не умретъ съ голоду.

— Что же ему денегъ надо? Сколько? — спросила растерянно Неронова.

— Я не знаю, — отвѣтилъ не менѣе растерянно Валентинъ. — Ты какъ думаешь?

— Я тоже не знаю! — сказала она. — Надо будетъ Аркадія спросить. Онъ, вѣрно, знаетъ.

Они пошли къ Аркадію Павловичу, стали разсказывать, стали разспрашивать, сколько нужно дать, если человѣкъ умираетъ съ голоду? Тотъ разсмѣялся.

— Мѣсто надо дать. Вотъ что надо. У насъ найдется, — коротко рѣшилъ онъ.

— А вдругъ онъ умретъ съ голоду? — воскликнулъ Валентинъ.

— Подождетъ! — сказалъ съ усмѣшкой Нероновъ.

— Да, да, я скажу, чтобы онъ подождалъ, — рѣшилъ Валентинъ и спросилъ у Неронова: — а когда дашь мѣсто?

— Ну, пусть придетъ завтра, послѣзавтра, — отвѣтилъ Нероновъ: — все равно когда.

Валентинъ побѣжалъ въ свою комнату, быстро надѣлъ верхнюю одежду и тайкомъ убѣжалъ изъ дому: ему хотѣлось скорѣе предупредить двоюроднаго брата Зотова, чтобы тотъ подождалъ умирать съ голоду.

Впервые въ жизни онъ очутился на улицѣ безъ провожатыхъ. Тѣмъ не менѣе онъ не растерялся и сумѣлъ разспросить городовыхъ и будочниковъ, какъ ему пройти въ первую роту Семеновскаго полка, гдѣ жилъ Зотовъ.

Какъ ураганъ влетѣлъ онъ въ бѣдную и тѣсную квартиру Зотова, гдѣ пахло и грязнымъ бѣльемъ, и горячимъ хлѣбомъ, и кислыми щами, и засталъ Зотова въ какомъ-то затасканномъ парусинномъ балахонѣ, смятомъ сзади и продранномъ на локтяхъ.

— Вы скажите, скажите своему двоюродному брату, чтобы онъ подождалъ, — началъ онъ, съ трудомъ переводя духъ: — завтра папа дастъ ему мѣсто.

Зотовъ растерянно смотрѣлъ на него. Валентинъ продолжалъ объяснять ему, что онъ говорилъ съ Нероновой, потомъ съ Нероновымъ и что послѣдній далъ слово пристроить молодого человѣка.

— А онъ не умретъ до тѣхъ поръ? — неожиданно спросилъ Валентинъ, перебивая свой собственный разсказъ.

Зотовъ очнулся и совсѣмъ растерянно, сконфуженно, съ глупой улыбкой на широкомъ лицѣ, проговорилъ:

— Ахъ, вы, физія!

Богъ вѣсть, что онъ хотѣлъ этимъ сказать. Валентинъ залился звонкимъ смѣхомъ.

— Какъ, какъ вы сказали?

— А ну васъ! — махнулъ рукою еще болѣе растерявшійся Зотовъ. — Спасибо!

Онъ потрясъ руку Валентина, сжавъ ее до боли, въ знакъ благодарности; но тотъ уже не отставалъ отъ него.

— Нѣтъ, нѣтъ, повторите, что вы сказали?

— Ну, прицѣпился! — проговорилъ Зотовъ. — Ну, сказалъ: ахъ, вы, физія!

— А что это значитъ? — допрашивалъ Валентинъ.

— А чортъ его знаетъ, что значитъ! Ничего не значитъ! — отвѣтилъ Зотовъ, опять махнувъ рукой. — Бѣдность это значитъ! Вотъ что!

Въ его голосѣ послышалась горечь.

Послѣдствіями этого происшествія было опредѣленіе на мѣсто двоюроднаго брата Зотова, превращеніе Зотова въ обожателя Валентина, который въ его мнѣніи изъ «паршиваго аристократишки» превратился въ. «широкое русское золотое сердце», и новое шутливое прозвище «комическому носу» и «метафизику», котораго теперь Валентинъ называлъ «физіей».

Золотое сердце Валентина сказалось, впрочемъ еще яснѣе въ его любви къ Теодорѣ.

Въ одинъ прекрасный день вся семья Нероновыхъ, безпечно болтая о проектируемыхъ ею развлеченіяхъ, сидѣла за завтракомъ. Вдругъ раздался сильный звонокъ въ передней, и Нероновъ особенно торопливо вскочилъ изъ-за стола, проговоривъ:

— Это кто такъ трезвонитъ?

Онъ для чего-то самъ пошелъ въ переднюю, хотя въ ней всегда дремалъ казачокъ, и быстро вернулся съ корзиной въ рукахъ:

— Смотри, смотри, — сказалъ онъ женѣ. — Дѣвочку намъ подкинули!

Неронова очень обрадовалась и даже не удивилась тому, что мужъ сразу угадалъ, что въ корзинѣ былъ младенецъ именно женскаго, а не мужского пола.

Новая игрушка обѣщала новыя развлеченія: наемъ мамки, шитье костюмовъ и для мамки, и для ребенка, покупку игрушекъ, однимъ словомъ, все то, что продѣлывалось и при принятіи въ домъ Валентина. Дѣвочка оказалась красавицей: черноволосая, голубоглазая, румяная, граціозная, она сильно напоминала самого Неронова, и только большія руки и ноги говорили о неблагородной примѣси къ этому подкинутому ребенку. Десятилѣтній Валентинъ, наравнѣ съ другими, обрадовался появленію въ домѣ этой дѣвочки, тоже какъ новой игрушкѣ. Онъ уже учился въ гимназіи, но по возвращеніи домой все свободное время проводилъ съ маленькой Дорой. Дѣвочку назвали Теодорой, то-есть «Божіимъ даромъ».

Четыре съ половиной года она каталась какъ сыръ въ маслѣ: ее наряжали, для нея дѣлали елки, она топоталась на утреннихъ дѣтскихъ балахъ, воображая, что и она также танцуетъ. Событія же шли своимъ чередомъ.

Восемнадцатаго февраля 1855 года разнесся въ Петербургѣ страшный слухъ о смерти государя Николая Павловича, и въ городѣ, пораженномъ неожиданностью этой преждевременной кончины, заговорили между прочими толками и о томъ, какъ были поражены и какъ глядѣли въ этотъ день нѣкоторыя изъ вліятельныхъ лицъ, которымъ грозила отставка. Въ числѣ лицъ, царство которыхъ неизбѣжно должно было окончиться въ это время, былъ одинъ изъ тузовъ, ворочавшихъ милліонными дѣлами, лѣзшій въ гору и даже мечтавшій о своемъ «аристократизмѣ». Отъ этого титулованнаго представителя выскочекъ того времени зависѣло все значеніе и благосостояніе Неронова. При новыхъ порядкахъ не въ-мѣру зазнавшемуся тузу приходилось сойти со сцены, чтобы избѣжать худшей участи.

Узнавъ тотчасъ же объ удаленіи со сцены общественной дѣятельности своего патрона, Нероновъ пріѣхалъ домой въ странномъ настроеніи: онъ былъ почти веселъ, его маленькая граціозная фигурка вертѣлась на каблукахъ и, побрякивая шпорами, онъ насвистывалъ выходную арію шута изъ «Риголетто». Съ беззаботнымъ видомъ неунывающій философъ мелькомъ сообщилъ женѣ:

— Сарра, нашъ Павелъ Ивановичъ остался не у дѣлъ.

— Неужели? — съ дѣтскимъ любопытствомъ спросила она, не понимавшая въ качествѣ канарейки никакихъ служебныхъ дѣлъ. — Это новость!

— Да, да, прелюбопытная исторія! — сказалъ мужъ и, повернувшись на каблукахъ, прошелъ въ свой кабинетъ.

Пощелкивая пальцами и продолжая напѣвать все ту же арію, онъ сталъ ходить по кабинету. Въ головѣ роились странныя думы, не имѣвшія ничего общаго съ шутовствомъ Риголетто: «Имѣнія всѣ проданы и съѣдены; жалованіе, доходы, значеніе, все будетъ потеряно завтра же; надо будетъ откуда-то добывать средства и ограничивать свои прихоти».

— Прелюбопытная исторія! — повторилъ онъ съ саркастической усмѣшкой и, пожимая плечами, рѣшилъ: — что-жъ, посмотримъ!

Хладнокровіе философа не измѣнило ему ни на минуту, и, можетъ-бытъ, онъ точно не безъ любопытства «посмотрѣлъ бы», каково жить безъ всякихъ средствъ, если бы не случилось одного обстоятельства.

У каждаго умирающаго льва найдется оселъ, который сочтетъ нужнымъ храбро лягнуть его. У патрона Неронова такихъ смѣлыхъ ословъ нашлось тѣмъ болѣе, чѣмъ грознѣе и кровожаднѣе онъ былъ во дни своей власти. Въ день своего удаленія отъ дѣлъ, какъ говорили въ городѣ, онъ получилъ цѣлую груду ругательныхъ и анонимныхъ писемъ. На него писались и ходили по рукамъ пасквиля въ прозѣ и стихахъ. Среди этихъ письменныхъ засвидѣтельствованій ослиной смѣлости и холопской доблести было одно письмо, касавшееся Неронова и его отношеній къ «самой». Эти oтношенія были очень не двусмысленнаго свойства, что не мѣшало Неронову, какъ настоящему сердцеѣду и Донъ-Жуану, любить и другихъ женщинъ. Анонимный авторъ письма выяснилъ патрону и эти отношенія Неронова къ его женѣ, и даже приложилъ одно гдѣ-то перехваченное имъ «billet doux», написанное не только на бумагѣ съ вензелемъ «самой», но даже, вѣроятно, въ ея же кабинетѣ, какъ выражался авторъ анонимнаго письма.

Въ обѣдъ Нероновъ заѣхалъ къ Павлу Ивановичу и, къ величайшему своему изумленію, не былъ принятъ ни «самимъ», ни «самою». Онъ уже хотѣлъ уйти, когда его догналъ лакей и проговорилъ:

— Барыня приказала вамъ передать полученное бариномъ письмо.

Онъ подалъ Неронову письмо. Нероновъ разорвалъ конвертъ и увидалъ въ немъ роковое анонимное письмо и приложенное къ нему «billet doux». Онъ поблѣднѣлъ и сквозь зубы прошепталъ:

— Мерзавецъ!

Лакей, слышавшій это слово, не зналъ, кого обругалъ Нероновъ, его, барина, или кого-нибудь другого. Нероновъ вышелъ изъ дома Павла Ивановича, пришелъ домой, вошелъ въ свой кабинетъ, написалъ коротенькую записку Павлу Ивановичу, отослалъ ее съ лакеемъ, подошелъ къ камину, бросилъ въ огонь анонимное письмо съ приложеннымъ къ нему «billet doux», подождалъ, когда и то, и другое сгорѣли, и не прошло получаса, какъ въ его квартирѣ начались страшный переполохъ, плачъ, крики, бѣготня.

Пятнадцатилѣтній Валентинъ тоже пробрался въ этотъ кабинетъ и увидалъ при свѣтѣ догоравшихъ въ кабинетѣ дровъ лежавшаго на полу съ разможженной головой Аркадія Павловича. Юноша вздрогнулъ и сталъ не безъ любопытства всматриваться въ этотъ бездыханный трупъ. Еще нѣсколько минутъ тому назадъ это былъ безпечный весельчакъ, первый щеголь, извѣстный красавецъ, ловкій шаркунъ и говорунъ, поражавшій всѣхъ своимъ остроуміемъ, находчивостью и колкостью, а теперь это была неподвижная масса съ обезображеннымъ лицомъ, лежавшая на полу въ лужѣ чернѣющей крови. Ее можно было пихнуть ногой; ее будутъ «потрошить», какъ говорили слуги; ее не будутъ даже хоронить по-христіански, какъ увѣряла старая экономка, а бросятъ ровно пса. И все это превращеніе произведено однимъ выстрѣломъ вонъ изъ этого пистолета, до котораго никто не смѣлъ дотронуться до прибытія полиціи. Валентинъ всматривался съ жуткимъ любопытствомъ въ эту массу, которая, казалось, слегка шевелилась, озаряемая трепетнымъ-краснымъ отблескомъ изъ камина, и ему хотѣлось найти отвѣты на родившіеся въ его головѣ вопросы. Изъ-за чего онъ застрѣлился? Ему, Валентину, вспомнился двоюродный братъ Зотова: тотъ умиралъ съ голоду, а вѣдь не застрѣлился же. Неужели же есть нѣчто болѣе ужасное, чѣмъ голодъ? Неужели же нельзя было бороться? Бороться всегда можно и нужно за жизнь. Не придется ли теперь и ему испытать борьбу? Побѣдитъ ли онъ? Неужели и онъ кончитъ такъ же? Ему стало жутко, и онъ пошелъ изъ кабинета.

Въ дверяхъ онъ встрѣтилъ Дору, на которую теперь никто въ домѣ не обращалъ вниманія.

— Постой, постой, — остановилъ онъ ее. — Не ходи туда, тебѣ не надо, ты маленькая!

Онъ взялъ ее на руки и унесъ въ дѣтскую.

Впервые въ жизни въ его умѣ не нашлось ни остроты, ни карикатуры, ни насмѣшки въ отвѣть на это событіе.

Петербургъ переживалъ такіе дни, что никто почти и не говорилъ о самоубійствѣ какого-то Неронова, а кто и говорилъ о немъ, тѣ дѣлали гримасы, понимая, что Нероновъ покончилъ съ собою, видя неизбѣжность отставки и окончательно прожившись, о чемъ ясно свидѣтельствовали нахлынувшіе въ его домъ кредиторы изъ разныхъ поставщиковъ и подрядчиковъ, изъ почетныхъ гражданъ и коммерціи совѣтниковъ и тому подобнаго люда.

Но это ничтожное само по себѣ событіе отозвалось страшно на трехъ лицахъ:

Сарра Гавриловна, какъ птичка Божія, не сѣявшая, не жавшая, а только клевавшая обильныя зерна всѣхъ наслажденій, совсѣмъ растерялась, когда у нея все описали, когда ей сообщили, что у нея ничего нѣтъ. Кто-то напомнилъ ей, что у нея одна изъ тетокъ состоитъ игуменьей въ большомъ женскомъ монастырѣ, и она можетъ пріютиться тамъ навремя. Она обрадовалась этой мысли. А какъ же Валентинъ? какъ же Дора? Одинъ изъ родственниковъ Неронова сказалъ, что онъ возьметъ покуда Валентина къ себѣ, что Ѳедору можно отдать въ пріютъ.

— И зачѣмъ брали! — замѣтилъ онъ небрежно, досадливо пожимая узкими плечами.

— Ахъ, это дочь Аркадія! — сказала Сарра Гавриловна.

— Мало ли такихъ дочерей у каждаго изъ мужчинъ, — презрительно проговорилъ родственникъ. — Ихъ именъ даже не знаютъ отцы.

Такъ и сдѣлали, какъ совѣтовали добрые люди.

Сарра Гавриловна уѣхала гостить на неопредѣленное время къ теткѣ въ монастырь; Ѳедору — теперь всѣ такъ звали дѣвочку, такъ какъ смѣшно же было называть Теодорой какую-то нищую изъ незаконнорожденныхъ — отдали въ частный благотворительный пріютъ куда-то на Козье болото, а Валентина помѣстили въ семью Ивана Петровича Вязьмитивова, обязательно принявшаго на себя на-время роль оракула въ глазахъ Сарры Гавриловны Нероновой.

Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ чувствовалъ себя однимъ изъ новыхъ людей, то-есть однимъ изъ тѣхъ людей, которые надѣялись составить себѣ блестящую карьеру при новыхъ порядкахъ. Такіе новые люди всегда являются при перемѣнѣ царствованій. Для того, чтобы прослыть новымъ человѣкомъ, требуется немногое: для этого нужно прежде всего бранить все старое и хвалить все новое. Такъ какъ новаго покуда, на первыхъ порахъ, было только одно: прекращеніе войны, то на эту тему и говорилось новыми людьми изъ породы Ивановъ Петровичей Вязьмитиновыхъ безъ конца, при чемъ еще наканунѣ прославлявшаяся, сопровождавшаяся барабаннымъ боемъ и фейерверками трескучихъ фразъ, война выворачивалась теперь на грязную изнанку и съ паѳосомъ называлась безуміемъ, несчастной идеей, доказательствомъ нашей несостоятельности, попыткой на самоуничтоженіе и Богъ вѣсть еще чѣмъ. Переходъ къ перемыванію грязнаго бѣлья, къ выискиванію только этого грязнаго бѣлья отъ возгласовъ «вотъ въ воинственномъ азартѣ воевода Пальмерстонъ поражаетъ Русь на картѣ указательнымъ перстомъ» былъ рѣзокъ и круть, но такіе люди, какимъ былъ Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ, не стѣсняются ничѣмъ въ области «настроеній». Порицаніе же стараго давало много простора уже потому, что въ старомъ было одно зло, на которое періодически нападаютъ всегда, когда можно нападать, — это взятки, которыя почему-то считаются исключительно принадлежностью нашего отечества. Всѣ знаютъ, что онѣ были всегда и что онѣ не уничтожатся ни отъ какихъ разговоровъ, но, тѣмъ не менѣе, эта неисчерпаемая тема даетъ возможность для громкаго фразерства. Нѣтъ ничего легче разговоровъ на эту тему. Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ внезапно открылъ въ себѣ необыкновенныя ораторскія способности, коснувшись этого предмета, и былъ однимъ изъ первыхъ, изобрѣвшихъ безкорыстнаго станового, либеральнаго исправника и возвышенно благороднаго чиновника на самомъ низшемъ окладѣ жалованья. Проповѣдуя необходимость новаго и порицая старое, Иванъ Петровичъ Вязьмигиновъ не могъ не касаться личностей, и такъ какъ на падшихъ и мертвыхъ все можно свалить, то козлищами отпущенія являлись Павелъ Ивановичъ, Нероновъ и его жена, какъ примѣры безпутной жизни на чужой счетъ. Сколько грязи нашелъ Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ въ жизни Нероновыхъ, которую онъ, конечно, хорошо могъ изучить, всегда присутствуя въ ихъ ложахъ, на ихъ пирахъ и на ихъ обѣдахъ! Ораторь особенно оживлялся въ присутствіи разной молодежи, и въ числѣ этой молодежи былъ шестнадцатилѣтній Валентинъ. Валентинъ слушалъ все и даже смѣялся, когда Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ бывалъ въ ударѣ. Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ это видѣлъ и даже началъ нѣсколько поощрять умнаго юношу, смѣявшагося во время его ораторствованія не зря, не безъ толку, а въ мѣстахъ, требовавшихъ поощрительнаго смѣха слушателей, какъ вдругъ оратору попался какой-то листокъ бумаги, весь зачерченный карикатурными изображеніями людей, стоявшихъ въ шеренгу. Рисунокъ былъ сдѣланъ талантливой, хотя и неопытною рукою; несмотря на неопытность карикатуриста, легко было узнать во всѣхъ этихъ изображеніяхъ всѣхъ чадъ и домочадцевъ Ивана Петровича Вязьмитинова, начиная съ его матери, которую прятали отъ гостей за то, что она не умѣла держать себя въ обществѣ, и кончая восьмилѣтнимъ сыномъ Ивана Петровича Вязьыитинова, котораго стыдились показывать людямъ, потому что онъ смотрѣлъ совсѣмъ идіотомъ. Всѣ эти люди были изображены непомѣрно тощими и длинными. Передъ ними стоялъ, приподнявшійся на цыпочки, господинъ, указывавшій на нихъ величественно вытянутою рукою. Внизу была надпись: «Господа, вы видите, какъ всѣ мы тощи, но это потому, что мы честны и имѣемъ право ѣсть только габерсупы!»

Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ пришелъ въ неописанную ярость и, тыча почти въ лицо Валентину злополучной карикатурой, крикнулъ:

— Это твои упражненія? это ты намазалъ?

— Я, — отвѣчалъ Валентинъ.

— Ты что же это думаешь, что я Зотовъ, котораго ты смѣлъ называть комическимъ носомъ? — еще сильнѣе раскричался Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ. — Меня комическимъ носомъ тебѣ не удастся сдѣлать.

Эта въ запальчивости произнесенная фраза заставила Валентина взглянуть на носъ Ивана Петровича Вязьмитинова, и юноша прыснулъ со смѣху: носъ Иванъ Петровича Вязьмитинова, длинный, точно вынюхивавшій что-то, былъ тоже комическимъ носомъ, пожалуй, даже болѣе комическимъ, чѣмъ носъ Зотова.

— Пошелъ вонъ, негодяй! — крикнулъ Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ, швырнувъ въ лицо Валентину скомканнымъ листомъ карикатуры.

Съ этой поры Валентинъ очутился на улицѣ.

Его помѣстили въ какой-то семьѣ, платя «изъ милости» за его содержаніе и не заботясь болѣе ни о чемъ. Онъ былъ вполнѣ свободенъ — могъ бродить по улицамъ, могъ плохо учиться, могъ прогуливать уроки. Это такъ соблазнительно въ годы юности.

Въ шестомъ классѣ Валентинъ засѣлъ на второй годъ. Тогда Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ призвалъ его къ себѣ и объявилъ ему, что онъ заплатилъ еще за годъ за него въ гимназію и за его содержаніе, а дальше…

— У меня нѣтъ шальныхъ денегъ для помощи лѣнтяямъ и негодяямъ. Ты уже взрослый шалопай, --закончилъ Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ: — и долженъ самъ прокармливать себя, если тебѣ угодно засиживаться въ классахъ. Слана Богу, теперь прошли тѣ времена, когда люди считали нужнымъ потакать Митрофанушкамъ.

Валентинъ былъ молодъ, здоровъ, безпеченъ и ужъ, конечно, не могъ упасть духомъ отъ того, что черезъ годъ ему придется остаться на мостовой. Онъ сорвалъ свою досаду на Иванѣ Петровичѣ Вязьмитиновѣ нѣсколькими карикатурами и удовлетворился этимъ.

Вполнѣ свободный отъ всякихъ опекуновъ и наставниковъ, весельчакъ и душа общества, окруженный всегда товарищами, онъ втянулся уже въ ту безпечную жизнь, въ которую такъ легко втягивается предоставленная сама себѣ молодость. Онъ не замѣтилъ, какъ прошелъ еще годъ. Для прежнихъ его товарищей конецъ учебнаго года былъ началомъ болѣе самостоятельной жизни, началомъ поступленія въ университетъ, а для него это было начало зарабатыванія денегъ. Онъ точно очнулся отъ сладкаго сна, когда ему волей-неволей пришлось вспомнить, что даромъ его не станутъ держать на квартирѣ и кормить; какъ всѣ легкомысленные люди, онъ могъ быстро переходить отъ радости къ горю, отъ самонадѣянности къ отчаянью. Цѣлый рядъ вопросовъ зароился въ его головѣ: что теперь дѣлать? не идти ли къ Ивану Петровичу Вязьмитинову съ покорной просьбой поддержать его еще на годъ? Согласится ли тотъ и какія горькія минуты униженія придется пережить, можетъ-быть, не достигнувъ ничего? Но если Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ не поможетъ, то что же тогда будетъ? Гдѣ исходъ?

Въ это время стояла чудесная весна, и Петербургъ, по обыкновенію, принялъ оживленный видъ: въ магазинахъ шла дѣятельная работа, въ окнахъ то и дѣло появлялись образцы новыхъ модныхъ вещей, сотни экипажей неслись по направленію къ островамъ, на Невскомъ проспектѣ и на Дворцовой набережной по вечерамъ бродили толпами нарядные люда, вездѣ встрѣчались возы съ мебелью, говорившіе о переселеніи на дачу, по Фонтанкѣ и по Невѣ сновали лодки съ молодежью, иногда съ этихъ лодокъ разносились далеко въ воздухѣ безпечныя пѣсни и смѣхъ. Все говорило о жаждѣ жизни. Валентинъ уже привыкъ бродить по городу, всматриваться въ ея уличную жизнь, глазѣть на богатыя выставки магазиновъ, пристывать у зеркальныхъ стеколъ, за которыми сверкали рубины, изумруды, брильянты, и слѣдить за жизнью людей. — Чѣмъ оживленнѣе былъ теперь городъ, тѣмъ назойливѣе становился роковой вопросъ: «а я, что будетъ со мною?»

Въ такомъ настроеніи онъ разъ прошелъ до Петровскаго парка и, утомленный, вошелъ, чтобы отдохнуть, въ полукруглую бесѣдку изъ акацій на берегу Невки. Здѣсь сидѣлъ какой-то человѣкъ, исхудалый, въ потертомъ пальто, съ папиросой въ зубахъ. При появленіи Валентина онъ вздрогнулъ, поднялъ опущенную голову и по его сухому, желтому лицу скользнула недружелюбная гримаса. Казалось, онъ увидалъ врага. Валентинъ досталъ изъ кармана папиросу, пошарилъ спичекъ и, не найдя ихъ, обратился къ незнакомцу:

— Позвольте закурить!

Тотъ, не глядя на него, подалъ ему свой окурокъ папиросы, проговоривъ отрывисто:

— Кажется, еще не погасъ, на ваше счастье.

Валентинъ сталъ закуривать, но это не удалось ему, такъ какъ окурокъ незнакомца потухъ.

— Досадно, спички вотъ забылъ дома, — пояснилъ Валентинъ, отдавая незнакомцу окурокъ.

Тотъ посмотрѣлъ на этотъ окурокъ тупымъ взглядомъ и бросилъ его, проворчавъ:

— Что-жъ мнѣ въ немъ, если не горитъ!

— А у васъ тоже огня нѣтъ? — сказалъ въ видѣ вопроса Валентинъ.

— Ахъ, если-бъ былъ! — произнесъ незнакомецъ и, опять опустивъ голову, впалъ въ раздумье. — Ничего нѣтъ! — какъ-то глухо проговорилъ онъ, какъ бы про себя.

Прошло нѣсколько минутъ въ молчаніи. Незнакомецъ заговорилъ первый и голосъ его сталъ какимъ-то хриплымъ, точно у него пересохло въ горлѣ.

— Вы гимназистъ?

— Да.

— Кончаете?

— Нѣтъ, еще годъ осталось пробылъ въ гимназіи.

— А потомъ? въ университетъ?

— Не знаю. Хотѣлось бы.

Незнакомецъ засмѣялся едва слышнымъ смѣхомъ.

— И на что, на что! Гроша на спички нѣтъ, а хотѣлось бы въ университетъ. Еще чего хотѣлось бы? Всѣ книги прочесть? Всю премудрость узнать? А потомъ что?

Онъ сердито, точно бранясь, закончилъ:

— Денегъ нѣтъ — ничего не надо хотѣть, кромѣ смерти! Жить безъ денегъ — подлецомъ сдѣлаться!

Проговоривъ это, онъ замолкъ. Валентину стало какъ-то особенно жутко. Голосъ, тонъ, смыслъ словъ этого страннаго человѣка, же было непріятно. Валентинъ ничего не отвѣтилъ на слова незнакомца и началъ задумчиво, чертить на пескѣ узоры сорваннымъ прутомъ. Какъ-то инстинктивно онъ чувствовалъ, что незнакомецъ косится на него, и въ этомъ взглядѣ было что-то недружелюбное. Наконецъ, раздался отрывистый, раздражительный вопросъ:

— Ждете кого-нибудь здѣсь? Свиданіе, что ли, назначили?

— Нѣтъ, — отвѣтилъ Валентинъ.

— То-то, а то вѣдь вашей братьѣ по веснѣ еще и амуры лѣзутъ въ голову, а не одни университеты, да академіи.

Незнакомецъ окинулъ его подозрительнымъ взглядомъ и что-то безумное на минуту отразилось въ его глазахъ. По лицу скользнула странная, какъ бы радостная улыбка.

— Такъ, можетъ-быть, — началъ онъ нерѣшительно: — пережидаете меня… тоже задумали…

Онъ остановился и почти заискивающимъ, вызывающимъ на сочувствіе голосомъ прибавилъ:

— Скверная штука нищета, голодъ… А?.. Тоже предѣлъ есть, дальше не пойдешь… Такъ?..

И, точно вполнѣ убѣжденный въ тонъ, что онъ что-то угадалъ, онъ съ усмѣшкой заговорилъ болѣе твердымъ тономъ:

— Вотъ мы сидимъ тутъ и пережидаемъ другъ друга и раздражаемся. А зачѣмъ притащились сюда? зачѣмъ усѣлись тутъ?

Валентинъ немного раздражился въ свою очередь и перебилъ его.

— Гулялъ я и просто присѣлъ отдохнуть. Вотъ и все.

И потомъ задорно онъ добавилъ:

— Я не понимаю, съ чего вы пристали ко мнѣ. Мѣшаю я вамъ, что ли?

— Ну да, мѣшаете! — отрѣзалъ незнакомецъ, снова нахмурившись и, видимо, разсердившись. — Мѣшаете!

— Паркъ для всѣхъ, — сказахъ Валентинъ. — Не нравится вамъ, что я здѣсь сижу, можете идти въ другое мѣсто. Скамеекъ много.

— А если я не могу? — отвѣтилъ тотъ. — Если усталъ до конца, до послѣдней возможности?

И совсѣмъ злобно, тономъ приказанія проговорилъ:

— Если много скамеекъ, такъ и идите въ другое мѣсто, а тутъ нечего торчать. Человѣкъ измучился, человѣку покой, нуженъ, а вы торчите тутъ…

Валентинъ сообразилъ, что онъ имѣетъ дѣло съ сумашедшимъ или пьянымъ, и рѣшился «не связываться» съ нимъ. Онъ проворчалъ что-то сквозь зубы о томъ, что «это чортъ знаетъ что такое», всталъ и пошелъ изъ бесѣдки.

Эта встрѣча немного возбудила его, точно кто-то безнаказанно оскорбилъ его, и онъ нѣкоторое время шелъ очень скоро, отрывисто ругая въ душѣ этого бродягу, оборванца, нахала. Потомъ, мало-по-малу, волненіе улеглось, шагъ сталъ замедляться, а въ головѣ начали бродить болѣе спокойныя кисли о томъ, что этотъ бѣднякъ, можетъ-быть, просто хотѣлъ растянуться на скамьѣ, чтобы уснуть, и стѣснялся присутствіемъ посторонняго человѣка, что, можетъ-быть, это одинъ изъ тѣхъ безпаспортныхъ, которые наполняютъ парки къ лѣтнее время. Не легка жизнь этихъ бѣдняковъ, не даромъ этотъ чудакъ сказалъ, что безъ денегъ ничего не надо хотѣть, кромѣ смерти. При этой мысли онъ сдвинулъ брови. Неужели и онъ дойдетъ когда-нибудь до такого убѣжденія? Что же тогда дѣлать? Неужели наложить на себя руки?

Солнце уже зашло и въ воздухѣ начинало свѣжѣть. Валентинъ вздрогнулъ и рѣшился вернуться домой. Онъ пошелъ обратно той же дорогой, но которой дошелъ до конца Петровскаго парка. Дойдя до того мѣста въ Петровскомъ паркѣ, гдѣ стояла бесѣдка на берегу Невки, онъ вдругъ вспомнилъ о незнакомцѣ. Ушелъ ли тотъ изъ нея? Или спитъ? Начнетъ, пожалуй, ругаться, если не спитъ и увидитъ опять его! Но любопытство пересилило, и Валентинъ завернулъ въ бесѣдку. Его взглядъ упалъ на скамью, и на этой скамьѣ не было ничего, но въ то же мгновеніе онъ въ ужасѣ отшатнулся назадъ. Касаясь ногами этой скамьи, къ трельяжу прислонилась темная фигура незнакомца, съ посинѣвшимъ лицомъ, смотрѣвшаго, прикусивъ кончикъ высунувшагося языка, расширенными какъ бы отъ ужаса глазами въ пространство.

Валентинъ стремительно выбѣжалъ на дорогу и долго еще не могъ замедлить свои шаги, точно ему казалось, что его преслѣдуетъ этотъ страшный повѣсившійся человѣкъ.

Всю ночь его била лихорадка и, забываясь на минуту сномъ, онъ видѣлъ передъ собою то разможженную голову Неронова, то страшную голову повѣсившагося незнакомца, а въ мозгу проносилась одна роковая мысль, высказанная передъ смертію самоубійцею: «Безъ денегъ не слѣдуетъ ничего хотѣть, кромѣ смерти».

II.

— Ну, вотъ моя канура, — проговорилъ Валентинъ Григорьевичъ, вводя дѣвушку въ довольно просторную комнату, обставленную рыночною, сильно уже потертою и поломанною мебелью.

Эта комната находилась въ концѣ длиннаго темнаго коридора, освѣщавшагося и днемъ, и ночью лампою. Воздухъ былъ здѣсь тяжелый, пахло керосиномъ, табачнымъ дымомъ, чадомъ. Входъ въ коридоръ былъ свободный: входная дверь никогда не замыкалась; прислуги при входѣ не было. По обѣ стороны коридора было множество дверей меблированныхъ комнатъ. «Этими меблированными комнатами» были заняты три этажа дома, и здѣсь ютился всякій людъ, ищущіе мѣстъ неудачники, дѣвушки подозрительнаго поведенія, старички, живущіе на пенсію, темныя личности, искавшія выгодныхъ аферъ. Репутація этого притона была не изъ завидныхъ и, если онъ чѣмъ славился, такъ это свободою: жильцы и ихъ посѣтители могли приходить и уходить, никѣмъ не видимые и никѣмъ не стѣсняемые. Это привлекало сюда тѣхъ, кто боится надзора постороннихъ и дорожить болѣе всего свободою нравственности или, скорѣе, безнравственности.

— Ничего, комната хорошая! — сказала Дора, отряхиваясь и, въ то же время, съ любопытствомъ осматривая помѣщеніе. — И диванъ, и кровать, и ширмы, все какъ слѣдуетъ. А вотъ и зеркало даже.

Она подошла къ зеркалу, снимая мокрую отъ растаявшаго снѣга шляпу и не безъ кокетства разсматривая свое разгорѣвшееся на воздухѣ личико. Это заставило и Валентина Григорьевича обратить вниманіе на ея лицо.

Его поразила теперь ея красота, оригинальная, причудливая красота, напоминавшая лицо Неронова. Черные, какъ вороново врыло, волосы съ своеобразнымъ синеватымъ металлическимъ отливомъ, волнистые и вьющіеся отъ природы; длинныя, слегка загнутыя вверхъ, точно искусственно подвитыя, черныя рѣсницы, изъ-подъ которыхъ смотрѣли синіе глаза, какъ бы подернутые масломъ, казавшіеся слегка полузакрытыми; прямыя черныя брови, удивительно тонкія и вмѣстѣ съ тѣмъ густыя; замѣчательная бѣлизна матовой кожи съ легкимъ румянцемъ на щекахъ; очень небольшой гладкій лобъ; тонкій носъ съ вздрагивающими тонкими ноздрями; ярко-пунцовыя, нѣсколько чувственныя губы, полуоткрытыя и выказывавшія два ряда бѣлыхъ, мелкихъ и красивыхъ зубовъ, все это было характерно. Эта головка настолько поражала своею оригинальной красотой, что наблюдатель сразу даже не замѣчалъ мелкихъ недостатковъ стой красавицы, ея большихъ ногъ и рукъ, ея нѣсколько длинной для ея роста и немного толстой тальи.

— Волосы даже промокли, — сказала Дора, продолжая смотрѣть въ зеркало, и вынула шпильки изъ закрученной косы, тряхнувъ головой, отчего коса медленно раскрутилась и тяжело упала вдоль ея спины. — А ты знаешь, — сказала она: — меня разъ цыганка остановила и спросила, не цыганка ли и я, а то такъ жидовка заговорила со мной по-жидовски. Смѣхота!

Онъ любовался ея красотой, какъ она развилась и выросла. Совсѣмъ сформировавшаяся дѣвушка. А давно ли была ребенкомъ!

— Мы вѣдь лѣтъ пять не видались съ тобой, — проговорилъ онъ, соображая, когда они видѣлись въ послѣдній разъ.

— Да на Невскомъ въ послѣдній разъ встрѣтились, — отвѣтила она. — Я хорошо помню. Ухъ, какая у меня память! Меня тогда за неспособность къ наукамъ отдали къ мадамѣ въ ученье. Я съ картонками бѣгала, глазѣла у магазиновъ, а тутъ и ты подвернулся, тоже глазѣлъ на брильянты. Тутъ мы и узнали другъ друга. Ты куда-то собирался уѣхать изъ Петербурга.

— Да, да, помню, — сказалъ онъ и оживился отъ воспоминаній. — Актерствовать задумалъ, въ провинцію уѣзжалъ. Тутъ ѣсть было нечего.

— Да ты развѣ актеръ? — съ удивленіемъ спросила она, обернувшись къ нему лицомъ.

— Все я: учитель, писецъ, актеръ, музыкантъ, повѣсть даже разъ написалъ, — сказалъ онъ, махнувъ рукою. — И напечатали; деньги даже недурныя заплатили… Однако, что же я болтаю. Надо чай пить. Озябла ты.

Онъ пошелъ распорядиться насчетъ самовара. Въ «меблированныхъ комнатахъ» насчетъ самовара и тому подобнаго было неудобно. Прислуга была всегда въ разгонѣ я заставляла долго ожидать исполненія всякихъ порученій. Покуда Валентинъ Григорьевичъ ходилъ хлопотать о самоварѣ, Дора развѣсила шляпку, кофточку на стульяхъ и начала осматривать все въ комнатѣ, щупая и поворачивая разныя вещи, выказывая мелочное любопытство человѣка, который любить все высмотрѣть, все ощупать, все взвѣсить. Когда вернулся Валентинъ Григорьевичъ, она засыпала его вопросами:

— Это твое собственное одѣяло? А подсвѣчники хозяйскіе? Съ постельнымъ бѣльемъ сдаютъ комнату или оно у тебя свое?

Онъ разставлялъ на столѣ стаканы, чайникъ, полоскательную чашку, отвѣчая коротко, на ходу:

— Все хозяйское! Я, какъ и всегда, голъ, какъ соколъ! Цыганомъ живу! Правда, теперь имѣется въ виду наслѣдство, да когда-то оно будетъ! Эхъ, если бы его получить, показалъ бы я себя. Да не легко получить-то. Прежде, пожалуй, подохну, чѣмъ получу его. Нужны деньги, чтобы собрать всѣ документы, а гдѣ возьмешь денегъ.

— Еще бы имъ быть, когда съ извозчиками не торгуешься, — попрекнула она его.

Онъ захохоталъ.

— Дора, да развѣ мнѣ гривенники нужны? Сотни рублей нужны, чтобы добыть документы, съѣздить въ Москву, въ провинцію…

— Копеечка рубль бережетъ! — сказала она.

— Пустяки! Я, слава Богу, знаю жизнь!

— Ну, да, знаешь! Гдѣ вамъ, мужчинамъ, знать жизнь!

— А вы, женщины, что ли ее знаете?

— Да ужъ получше васъ!

Служанка принесла грязный самоваръ, поставила его за столъ и искоса, не безъ любопытства, взглянула на Дору.

— Больше ничего не потребуется, — проговорилъ ей Валентинъ Григорьевичъ и хотѣлъ заваривать чай.

— Давай, я заварю, — сказала Дора и стала хозяйничать.

Служанка вышла.

Онъ разстегнулъ жилетъ, присѣлъ на диванъ и закурилъ папиросу. Его взглядъ невольно упалъ на руки Доры. Онѣ были велики и не гармонировали съ красотою ея лица. На пальцахъ правой руки оставались характерные слѣда отъ порѣзовъ нитками. Видно было, что она много работала.

— Ты все въ магазинѣ жила? — спросилъ онъ.

— Да, горбъ гнула за шитьемъ у проклятой мадамы, — отвѣтила она, и въ ея тонѣ послышались какія-то вульгарныя ноты. — Только шитьемъ у нея немного выиграешь. Не то у нея на умѣ. Подлая! Вонъ выгнала на всѣ четыре стороны сегодня, потому что по ея не сдѣлалось. Такъ я и стану по ея дудкѣ плясать! А все же не попадись ты — нечего дѣлать, вернулась бы къ ней. Не сладко, не сладко, а подохнуть не хочется. Ну, да и теперь придется еще вернуться. Куда я дѣнусь! У тебя у самого ничего нѣтъ.

Она досадливо смахнула рукой набѣжавшія на глаза слезы и, чтобы перемѣнить разговоръ, стала разспрашивать его:

— Ты какъ же, гимназію-то не кончилъ? На мѣсто пошелъ? Зачѣмъ не потерпѣлъ?

— Потерпѣть до голодной смерти, что ли! — сказалъ онъ. — Мнѣ жить хотѣлось.

— А Ивану Петровичу Вязьмитинову поклонился бы!

— Ну, кланяться не сладко, да и не вышло бы ничего изъ поклоновъ. Этотъ подлецъ былъ радъ, что отдѣлался отъ меня красивой фразой: «Митрофанамъ потакать не слѣдуетъ».

Онъ порывисто сорвался съ мѣста и заходилъ но комнатѣ, волнуясь и горячась.

— Показалъ бы я ему Митрофана теперь, если бы собрать документы всѣ. Я ближайшій наслѣдникъ, а не онъ, послѣ дѣда. Ему ничтожная часть досталась бы. А теперь, пока я буду собираться — онъ успѣетъ заграбить все. Расхититъ все. Негодяй! Вотъ кому перервалъ бы горло. Ищу теперь какого-нибудь ростовщика, чтобы добыть денегъ подъ векселя. Все наслѣдство убью на это, а уже Ивану Петровичу гроша лишняго не уступлю.

— Вотъ-то сласть! — воскликнула Дора. — Проклятому жиду за нѣсколько сотъ рублей отдать тысячи. Ты бы лучше къ Вязьмитинову сходилъ, спѣлся бы съ нимъ.

— Ну, нѣтъ, ужъ къ нему-то я не пойду!

— Не голодалъ, видно, а то не на то бы еще пошелъ!

— Я, я не голодалъ? — воскликнулъ онъ, остановившись передъ нею. — Да я иногда петлю готовъ былъ надѣть на шею отъ нужды…

— А не надѣлъ же? Не надѣлъ? Нѣтъ, петлю не легко надѣть. Себя скорѣй продашь! Говорить-то легко только!

Онъ тяжело перевелъ дыханіе и опять заходилъ по комнатѣ. Она налила себѣ изъ чашки на блюдечко чай и стала его съ наслажденіемъ прихлебывать, отгрызая понемногу сахаръ. Онъ не дотрогивался до своего стакана, весь охваченный волненіемъ.

— Да, не легко, — заговорилъ онъ, наконецъ. — Себя скорѣй продашь! Правда!

Въ его воображеніи проходилъ рядъ мрачныхъ картинъ.

Онъ вышелъ изъ гимназіи изъ послѣдняго класса, выбившись изъ силъ содержать себя и польстившись на предложенное ему жалованье, какъ учителю въ уѣзжавшую въ провинцію семью. Онъ надѣялся подкормиться на этомъ мѣстѣ и потомъ выдержать гимназическій экзаменъ. Но какъ только онъ сталъ подкармливаться, такъ тотчасъ же забылъ о своихъ планахъ. Сытый, онъ никогда не думалъ о голодѣ. Для него существовалъ только настоящій день. Въ два года онъ подготовилъ двухъ дѣтей въ гимназію, а самъ перезабылъ многое, забросивъ учебники, какъ ненужный хламъ, и, очутившись снова безъ мѣста и безъ денегъ, сталъ опять думать о мѣстѣ, а уже не объ гимназическомъ экзаменѣ.

Побившись нѣкоторое время въ поискахъ за мѣстомъ въ Петербургѣ, онъ случайно встрѣтился съ однимъ провинціальнымъ актеромъ, и тотъ послѣ нѣсколькихъ выпитыхъ кружекъ пива сманилъ его въ провиціальную труппу. Служеніе искусству! Свободный трудъ! Независимость! Всѣ эти прелести, произнесенныя съ паѳосомъ актеромъ, убѣдили Валентина Григорьевича, что лучше карьеры провинціальнаго актера ничего не можетъ быть, и онъ поѣхалъ въ провинцію. Это было глупо, такъ какъ нельзя же разсчитывать на хорошіе заработки юношѣ, игравшему только на любительскихъ спектакляхъ и въ сущности не умѣвшему ступить на сценѣ. Но, помимо даже увлеченія громкими словами, голодъ заставлялъ схватиться за соломинку, особенно, когда въ воображеніи вставали образы двухъ людей, покончившихъ самоубійствомъ счеты съ жизнью изъ страха передъ нищетою. Эти призраки преслѣдовали Валентина Григорьевича постоянно, когда онъ временно голодалъ.

Въ провинціи онъ дѣйствительно былъ принятъ въ бродячую труппу актеровъ и протаскался съ этой труппой, годъ или два по разнымъ вороньимъ угламъ и медвѣжьимъ берлогамъ, переигравъ десятки ролей, начиная съ ролей лакеевъ и кончая Гамлетомъ, при чемъ ни лакейскія, ни шекспировскія роли не давали ему ничего, кромѣ возможности не подохнуть съ голоду. Въ это время онъ написалъ повѣсть «Провиціальный Гамлетъ» и послалъ ее въ Петербургъ. Повѣсть была не дурна, хотя и невыдержанна; недостатки выкупались страстностью и искренностью тона, какою-то раздражающею злобою. Ее напечатали. Онъ пришелъ въ восторгъ, вообразилъ себя будущимъ свѣтиломъ литературѣ, поскакалъ въ столицу, получилъ за повѣсть деньги, протранжирилъ ихъ въ ресторанахъ и кондитерскихъ и потомъ снова принялся писать. Но что онъ ни пробовалъ написать, все возвращалось ему съ фразой: «Это не отдѣлано; это не интересно». Еще бы! «Провинціальный Гамлетъ» былъ принятъ редакціей только ради оригинальности сюжета, бытового интереса и вложенной авторомъ въ разсказъ горячности, — былъ принятъ, какъ довольно цѣнный матеріалъ, надъ которымъ, тѣмъ не менѣе, пришлось усердно поработать чьей-то посторонней рукѣ; эта посторонняя редакторская работа была настолько велика, что самъ Валентинъ Григорьевичъ не могъ узнать въ нѣкоторыхъ мѣстахъ своей повѣсти ни прежней формы, ни прежняго слога. Онъ понялъ это послѣ нѣсколькихъ неудачныхъ попытокъ напечатать еще что-нибудь и бросилъ надежды сдѣлаться писателемъ, затаивъ въ душѣ враждебное чувство ко всѣмъ редакторамъ. Явилась опять необходимость искать заработка, уроковъ, корректуры, переписки бумагъ.

Онъ съ увлеченіемъ разсказывалъ все это Дорѣ. Сколько униженій онъ вынесъ, какъ часто оставался безъ угла, на какія сдѣлки шелъ иногда.

— На бѣду еще рожа смазливая, — замѣтилъ онъ. — Одна мадамъ чуть не женила на себѣ.

— Старуха, видно? — спросила Дора.

— Карга!

— Такимъ всегда подавай молодыхъ!

Она перебивала его, входила въ подробности, интересуясь мелкими деталями, желая все знать. Ее подталкивало и любопытство, свойственное всѣмъ дѣтямъ улицы, и прежняя родственная любовь къ этрму. человѣку. Онъ былъ радъ, что его слушаютъ, что его судьбой горячо интересуются. Давно уже не испытывалъ онъ этого сладкаго ощущенія наговориться обо всемъ — главное, о себѣ — съ родной душой.

— Да, а вотъ кабы взялъ казенное мѣсто и не скитался бы, — рѣшила Дора.

— Въ десять часовъ быть въ должности, въ четыре уходить домой, строчить бумаги, просиживать всю жизнь одинъ стулъ. Нѣтъ, на это я не способенъ, — горячо запротестовалъ онъ.

— А въ гимназію ходилъ же? — заспорила она. — Тамъ, небось, просиживалъ одну скамью?

— Да, прежде, ребенкомъ, — проговорилъ онъ: — а потомъ, когда выгналъ Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ, отвыкъ я отъ этого, сталь манкировать уроками…

Онъ вдругъ вспомнилъ что-то и оживился,

— Нѣтъ, я бродяга. Я даже въ деревнѣ не могъ бы ужиться. Мнѣ нуженъ Петербургъ. Огни на улицахъ, блестящіе магазины, озабоченно снующіе люди, несущіеся съ грохотомъ экипажи, пестрые наряды, немолчный говоръ и шумъ, на масленицѣ и на Святой балаганы съ кривляющимися «дѣдами», перваго мая и въ Троицу гулянье черни и купцовъ въ Екатерингофѣ, въ Духовъ день медленно движущаяся, чинная толпа въ аллеяхъ Лѣтняго сада.

Но мѣрѣ того, какъ онъ говорилъ, у нея все ярче и ярче свѣтились глаза. Она облокотилась обѣими руками на столь, подперла подбородокъ кулаками, полуоткрыла ротъ к жадно ловила каждое его слово, кивая головой съ шапкой, густыхъ распущенныхъ волосъ въ знакъ согласія и одобренія.

— А брильянты въ магазинахъ, — задыхающимся голосомъ прервала она его: — ожерелья, серьги съ подвѣсками, браслеты и, когда огонь зажгутъ, все точно загорится,,

И оба ори разомъ увлекались разговоромъ на эту тему. Ея и безъ того прекрасное лицо теперь стало просто восхитительно. Оно горѣло огнемъ страсти, увлеченія, восторга. Боже мой, чего-чего нѣтъ въ Петербургѣ! Цѣлыми днями можно не отрывать глазъ отъ магазиновъ, переходить отъ одного къ другому. Она еще продолжала говорить, когда онъ уже замолчалъ и только любовался ею, забывъ обо всемъ, кромѣ ея красоты. Выставить бы такую головку въ витринѣ какого-нибудь магазина, сотни бы людей стали тѣсниться около него. Да, отъ ея лица трудно отвести глаза, и какъ рѣдко ему удавалось видѣть около себя хотя сколько-нибудь сносную женскую физіономію. Тѣ женщины, съ которыми онъ сближался, по большей части, скорѣе отталкивали, чѣмъ привлекали. А онъ такъ любилъ все изящное, все красивое. Когда она замолчала, онъ съ грустной усмѣшкой сказалъ ей:

— Все бы это купилъ я тебѣ, если бы получилъ наслѣдство!

— Да, купилъ бы, а хочешь все уступить ростовщику за грошъ, лишь бы насолить Вязьмитинову! — съ упрекомъ сказала она.

— Что-жъ, это значитъ, что бодливой коровѣ Богъ рогь не даетъ, — отвѣтилъ онъ и замѣтилъ: — ну, однако, пора и спать. Ты ложись тамъ за ширмами на моей кровати: я лягу на диванѣ.

Онъ самъ понесъ въ кухню самоваръ; потомъ вернулся за чашками, унесъ и ихъ. Когда онъ прибралъ все, она уже была за ширмами, и онъ, погасивъ свѣчу, сталъ раздѣваться и прилаживаться да диванѣ. Ему не спалось. Въ его воображеніи носился ея образъ. Какъ она похожа на своего отца. «Донъ-Жуанъ, что ни женщина, то возлюбленная», вспомнились ему слова Ивана Петровича Вязьмитинова про Неронова. «Еще бы, красавецъ!» Да, и ей стоитъ захотѣть, и у нея явятся сотни поклонниковъ. Мерзавецъ какой-нибудь ничего не пожалѣетъ, чтобы погубить ее ради своей прихоти. Въ столицѣ тоже разныхъ проходимцевъ изъ породы ловеласовъ не мало. Для нихъ ничего нѣтъ завѣтнаго. Въ немъ поднялась злоба противъ того мерзавца, который купитъ и погубитъ ее. Онъ откинулъ пледъ, которымъ покрылся, и повернулся на бокъ, ощущая страшный жаръ.

— Я такъ и знала, что неловко тебѣ будетъ на диванѣ, — послышался голосъ изъ-за ширмы. — Какъ на одномъ мѣстѣ привыкнешь спать, такъ на другомъ и не спится.

Онъ промолчалъ.

— И коротко тебѣ тамъ, на диванѣ-то, — продолжала она. — Лучше бы меня тамъ уложилъ, я маленькая.

— Ты, Дора, не разговаривай, тогда скорѣе уснемъ, — посовѣтовалъ онъ.

Онъ сталъ думать о наслѣдствѣ. Вотъ получить бы это наслѣдство, тогда можно бы жениться на ней. Быть богатымъ и имѣть такую красавицу-жену! Да онъ просто съ ума сошелъ бы отъ радости. Къ несчастью, времена чудесъ прошли. Наслѣдства ему не видать, какъ ушей безъ зеркала, по крайней мѣрѣ, въ ближайшемъ будущемъ. Кто дастъ ему денегъ? Безъ денегъ же ничего не подѣлаешь. Не идти ли ужъ пѣшкомъ въ Вязьмитинову? Нѣтъ, не дойти ему. Онъ тяжело вздохнулъ.

— Будь я не я, коли я не достану тебѣ денегъ, — раздалось въ тишинѣ.

Его точно электрическимъ ударомъ подняло…

— Дора, милая, если бы ты знала, какъ мнѣ тяжело, — послышался его шопотъ уже тамъ, за ширмами. — Ты прости меня…

— Что-жъ, я и такъ потеряла себя… — шепталъ другой голосъ: — тоже не отъ радости… Не разъ тоже слезами обливалась…

— Ну, полно, полно… Только бы получить наслѣдство, тогда заживемъ…

— Милый ты мой… красавецъ… Я для тебя… на все пойду… себя продамъ…

— Не смѣй и думать этого… Довольно того, что и безъ меня тебя погубили… Теперь ты моя — вся моя…

На слѣдующее утро, когда проснулся Валентинъ Григорьевичъ, Дора была уже одѣта и кокетливо причесывала волосы, стоя передъ зеркаломъ и, очевидно, любуясь собой. Онъ слѣдилъ за нею глазами, восхищаясь ея красотой. Она казалась ему теперь еще прекраснѣе, чѣмъ вчера. Онъ видѣлъ въ ней уже не дѣвочку, а страстную женщину, одалиску по натурѣ. Когда она отошла отъ зеркала, онъ рѣшился встать. Она услышала, что онъ одѣвается за ширмами, и сказала:

— Заспался ты. Я уже собираюсь идти.

— Куда? — спросилъ онъ ее.

— Къ мадамѣ, тамъ паспортъ, кое-какія вещи. А много надо тебѣ денегъ, чтобы наслѣдство получить?

— Не знаю, навѣрное, — отвѣтилъ онъ. — Рублей триста-четыреста. Ну, да объ этомъ нечего говорить. Гдѣ ихъ возьмешь?

— А наслѣдство-то большое?

— Большое! Дѣдъ — двоюроднымъ дѣдомъ онъ мнѣ приходился, тоже Вязьмитиновъ, — былъ очень богатъ, какъ я слышалъ, и я являюсь однимъ изъ главныхъ наслѣдниковъ. Насъ много, должно-быть, но и на мою долю придется, вѣроятно, тысячъ пятьдесятъ… можетъ-быть, немножко больше…

— У, милліонщикомъ будешь!

Онъ засмѣялся.

— Съ пятьюдесятью-то тысячами милліонщикомъ!

— А то какъ же! Пятьдесятъ тысячъ — капиталъ. Большія деньги.

— Большіи-то большія, да что толку?

Онъ, тяжело вздохнувъ, пояснилъ:

— Какъ бы не стать нищимъ, не добывъ во-время документовъ. Хорошо, если какой-нибудь ростовщикъ повѣритъ, что я не жуликъ, а настоящій законный наслѣдникъ, и дастъ взаймы. Скверно то, что ни связей здѣсь нѣтъ, ни знакомствъ среди денежныхъ людей…

— Я уже достану денегъ, — съ убѣжденіемъ сказала она.

— Полно глупости говорить! — рѣзко проговорилъ онъ.

— А вотъ увидишь! — настойчиво замѣтила она. — Покажемъ мы тогда себя, какъ деньги будутъ у насъ!

Онъ вышелъ изъ-за ширмъ, уже одѣтый, и поспѣшно умылся. Она ходила по комнатѣ и строила вслухъ воздушные планы. Онъ вѣдь купитъ ей бархатное платье? Синяго цвѣта платье хотѣлось бы ей. Страсть какъ идетъ къ ней синій цвѣтъ, особенно если бархатъ. Тоже ротонду бархатную, шляпку съ перьями, браслеты и кольца, и особенно съ брильянтами. Брошекъ она не любитъ: другіе видятъ, а сама безъ зеркала не видишь брошки на себѣ, что-жъ за сласть? Не для другихъ тоже наряды нужны, а и для себя. Она вотъ цѣлый день стояла бы передъ зеркаломъ, собой любуясь. Онъ смѣялся надъ ея наивностями.

— Ахъ, ты, мечтательница! — весело проговорилъ онъ, отеревъ полотенцемъ освѣженное водою лицо, и поцѣловалъ ее. — Хорошо и то, что можешь хоть этимъ тѣшиться.

И, самъ того не зная, тоже увлекся мечтами. Пересталъ бы онъ перебиваться съ гроша на грошъ. Зажилъ бы широко, а деньги идутъ къ деньгамъ. Теперь ничего нѣтъ, а тогда рубль родилъ бы другой рубль. Онъ не мотъ, онъ не растранжирилъ бы денегъ. Нѣтъ, теперь онъ знаетъ хорошо ихъ значеніе.

Онъ самъ притащилъ самоваръ, чашки, булку, заварилъ чай.

— И за малымъ дѣло стало, только за тѣмъ, чтобы ты денегъ достала, — сказалъ онъ шутливо.

И въ ту же минуту ему стало какъ-то не по себѣ: вчера онъ чуть не душить ее вздумалъ за то, что она хотѣла достать денегъ, а теперь самъ онъ подзадориваетъ ее. Что-жъ, вѣдь это простая шутка! И сорвалось это съ языка какъ-то случайно! Бѣды нѣтъ. Онъ убѣжденъ, что ей негдѣ достать денегъ. А если точно она знаетъ средства достать столько денегъ? Нѣтъ, не можетъ быть, будутъ у него деньги — онъ спасетъ ее отъ паденій, онъ дастъ ей средства существовать, женится, наконецъ, на ней. Какое-то скверное чувство поднялось въ немъ противъ себя. На что онъ разсчитываетъ! Чѣмъ хочетъ воспользоваться!

— Только ты, пожалуйста, не дури, — сказалъ онъ ей, видя, что она собирается идти. — Никакихъ денегъ ты не достанешь.

— Ну ужъ это мое дѣло! — отвѣтила она.

— Ты ко мнѣ-то, ко мнѣ только приходи, — сказалъ онъ, обнимая и цѣлуя ее. — Какъ-нибудь перебьемся и безъ наслѣдства, хоть и трудно будетъ.

Она ушла.

«Какъ-нибудь перебьемся и безъ наслѣдства, хоть и трудно будетъ», — повторилъ онъ мысленно свою послѣднюю фразу и опять разсердился на себя. Зачѣмъ это онъ сказалъ? Точно подстрекнуть хотѣлъ. Ну, да подстрекай — не подстрекай, а денегъ она не добудетъ.

Въ немъ теперь точно два человѣка сидѣли: одинъ подталкивалъ поощрить ее добыть деньги, другой порицалъ его за это подстрекательство. Никогда съ нимъ не случалось ничего подобнаго. Сомнѣній и колебаній въ этой душѣ не было никогда. Онъ всегда шелъ впередъ наобумъ, какъ бы гонимый какимъ-то теченіемъ, стихійными силами. Теперь явилась въ душѣ двойственность. Еще вчера онъ скорѣе задушилъ бы Дору, чѣмъ допустилъ бы ее идти добывать деньги Богъ вѣсть какимъ путемъ. Еще вчера онъ только о томъ и думалъ, что онъ съ ума бы сошелъ отъ счастія быть ея мужемъ. А теперь? Его уже не задѣваетъ теперь за живое мысль, что она добудетъ деньги не чистымъ путемъ. Ему уже не кажется особенно заманчивой перспектива ся ѣлаться ея мужемъ. И что за жизнь будетъ у нихъ, если они сойдутся нищими? Нѣтъ, голодать тяжело и одному.

Вспомнивъ о голодѣ, онъ вспомнилъ, что ему надо идти на урокъ. Въ настоящую минуту онъ жилъ только этимъ урокомъ да грошевой перепиской. И какъ жилъ! Сегодня бежъ обѣда, завтра, можетъ-быть, безъ сапогъ. Другихъ же источниковъ для существованія не было и не предвидѣлось. Онъ заторопился, чтобы не опоздать къ назначенному для урока часу. Въ этой торопливости сказывалось отчасти жеіаніе отдѣлаться отъ непривычныхъ мрачныхъ думъ.

Почти цѣлый день ушелъ у него на бѣготню: сперва урокъ, потомъ пришлось сходить за перепиской, далѣе толкнулся онъ къ кое-кому разузнать, нельзя ли взять подъ вексель рублей триста-четыреста. Попытки добыть эти деньгя были и наивны, и смѣшны. Его наслѣдству не вѣрили даже друзья, подзадоривавшіе его, впрочемъ, ради потѣхи, разсказывать о капиталахъ умершаго дяди: мало ли несчастныхъ людей толкуетъ о наслѣдствѣ, чтобы надуть кого-нибудь, мало ли находится маніаковъ, бредящихъ наслѣдствами, потому что у нихъ слишкомъ разыгрывается среди нужды фантазія и имъ грезятся дядюшки въ Америкѣ, скопившіе милліонныя состоянія и умершіе бездѣтными. Столица богата всевозможными типами неудачниковъ, начиная съ мелкихъ карманниковъ, идеаломъ которыхъ является кража настолько, чтобы перебиться сутки въ теплѣ и не голодая, и кончая голодающею и полубосою фамиліею поврежденныхъ, члены которой хлопочутъ и разсылаютъ всюду по Европѣ къ королямъ и патріархамъ письма по поводу своихъ претензій на королевскій престолъ на какомъ-то островѣ, захваченномъ Турціей. На пунктѣ милліонныхъ наслѣдствъ мѣшались въ умѣ многіе и кончали домомъ сумасшедшихъ.

Когда Валентинъ Григорьевичъ вернулся домой, къ нему вбѣжала Дора.

— А я достала мѣсто, — бойко объявила она.

— Мѣсто? какое? — съ изумленіемъ спросилъ Валентинъ Григорьевичъ.

— Модисткой къ одной барынѣ, — пояснила она развязно. — Очень выгодное, такое выгодное, что и не разсказать. Ты погоди, я достану еще денегъ.

Онъ засмѣялся.

— Черезъ годъ? Полно! Что глупости говорить!

— Ну, вотъ еще, раньше достану. Мнѣ дадутъ взаймы.

— Ну, хорошо, хорошо! — сказалъ онъ. — Сними лучше шляпку да оставайся сегодня у меня.

— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ, мнѣ вечеромъ нужно тамъ быть! — почти испуганно сказала она. — Непремѣнно приказали сегодня придти.

Ея личико горѣло румянцемъ и было удивительно оживленно. Онъ, залюбовавшись ея красотой, привлекъ ее къ себѣ, заключилъ въ свои объятія.

— Останься! — тихо прошепталъ онъ. — А? останешься?

— Нѣтъ, нѣтъ, — быстро запротестовала она: — останешься — разсердятся и тогда прощай все…

Онъ заходилъ по комнатѣ, покусывая губы. Въ немъ происходила опять какая^:то внутренняя борьба.

— Ну, ступай! — отрывисто проговорилъ онъ, досадуя на себя, на нее, на нужду.

Она пошла.

Онъ не выдержалъ, бросился за ней и сжалъ ее въ объятіяхъ.

Когда, спустя часъ времени, Дора уходила отъ него, онъ плакалъ, какъ ребенокъ. До этого дня онъ даже и не подозрѣвалъ, что у него страшно расшатаны нервы. Она же только повторяла ему:

— Погоди, погоди, ужъ будемъ мы милліонщиками!

— А, чортъ бы побрать эти деньги! — говорилъ онъ.

— Ишь ты какой богачъ! Нѣтъ, деньги самимъ нужны, нечего ихъ чорту отдавать!..

Никогда не переживалъ Валентинъ Григорьевичъ болѣе тревожнаго времени, чѣмъ въ эти дни. Его волновали самыя разнородныя чувства. Достанетъ ли ему Дора денегъ? Какъ она ихъ достанетъ? Кто тотъ, у кого она ихъ достанетъ? Какихъ жертвъ онъ потребуетъ? Гдѣ она живетъ? Не узнать ли въ адресномъ столѣ? Ну, и что же тогда? Если онъ узнаетъ ея адресъ, онъ пойдетъ къ ней и произведетъ скандалъ?

Когда дня черезъ три Дора забѣжала къ нему утромъ, онъ бросился къ ней, какъ безумный.

— Измучился я, истерзался, — быстро заговорилъ онъ, страстно обнимая ее.

— Завтра, завтра, милый, достану деньги! — сказала она.

— Ахъ, чортъ ихъ возьми! — воскликнулъ онъ въ опьянѣніи страстью. — Изорву я ихъ въ клочки! Не онѣ мнѣ нужны, а ты! ты!..

— Что ты! что ты! — испуганно воскликнула она, отстраіясь отъ него. — Какъ можно! Да такого случая никогда больше не будетъ! Люди годы ждутъ такихъ-то денегъ, а на — рвать ихъ хочешь! Вотъ сумасшедшій! Ты какъ получишь, сейчасъ и поѣзжай, чтобы скорѣе получить наслѣд: во, а то…

— Что? — спросилъ онъ.

— Не хѣтѣлось бы мнѣ долго жить на мѣстѣ, тоже не сласть, — пояснила она.

— Да? Да? Не сладко? — обрадовался онъ. — Значитъ, хсьлось бы сюда, ко мнѣ? Да?

Дора едва вырвалась отъ Валентина Григорьевича, настойчиво повторяя ему двадцать разъ, что «сама» будетъ сердиться за долгую отлучку.

— И пусть сердится! пусть сердится!

На слѣдующій день Дора явилась къ нему снова — явилась съ деньгами и въ какомъ-то лихорадочномъ состояніи, на вытащила изъ кармана деньги и торопливо сунула ихъ Валентину Григорьевичу:

— Поѣзжай, поѣзжай скорѣе!

Онъ швырнулъ эти деньги въ сторону и хотѣлъ обнять ее.

— Нѣтъ, нѣтъ, что ты это! спрячь ихъ скорѣе и позжай, поѣзжай сейчасъ же, — заговорила она, торопя его и командуя имъ въ волненіи.

— Теперь и поѣзда нѣтъ, — сказалъ онъ.

— Ахъ, все равно, все равно, поѣзжай скорѣе, — наставала она, не имѣвшая даже понятія о путешествіяхъ и не уѣзжавшая изъ Петербурга дальше Крестовскаго острова и Лѣсного института.

— Да что же ты такъ торопишь меня? — спросилъ онъ гь недоумѣніи.

— Ишь ты какой! — воскликнула она тѣмъ вульгарнымъ тономъ, которымъ она говорила въ запальчивости. — Зачѣмъ тороплю? Сказалъ тоже! Чѣмъ скорѣй уѣдешь, тѣмъ скорѣй съ деньгами вернешься…

Она спѣшила проститься съ нимъ, говоря, что ей сегодня ни на минуту нельзя оставаться. Хватятся дома — бѣда! Тайкомъ она ушла. А то, Богъ вѣсть, что могло бы выйти. Никто не знаетъ, что она ушла. Она и ключъ отъ своей комнаты съ собой взяла. Сказалась больною, а сама удрала.

— Но куда мнѣ тебѣ писать? — спросилъ онъ.

— Не надо, не надо! — воскликнула она, махая рукой. — Недѣльку потерплю…

— Какъ недѣльку? Да я, можетъ-быть, полгода пробуду въ разъѣздахъ…

Она даже присѣла отъ ужаса на стулъ.

— Какъ полгода? — воскликнула она не своимъ голосомъ.

— Голубка, милая, какъ ты испугалась, — сталъ онъ утѣшать ее, ясно понявъ, какъ тяжела ей долгая разлука съ нимъ. — Мнѣ самому не легко, но эти дѣла скоро не дѣлаются.

Онъ сталъ ее успокаивать, утѣшать. Она сидѣла безмолвно съ растеряннымъ видомъ, томно ее пришибло чѣмъ-то.

— Вотъ-то бѣда, вотъ-то бѣда! — проговорила она, наконецъ. — Сомлѣла я просто, какъ ты это сказалъ! Вотъ бѣда-то.

Онъ опять сталъ ее утѣшать, успокаивать. Что бы ни случилось, онъ не измѣнитъ ей, будетъ ее любить такъ же горячо, какъ теперь. Она для него все теперь, съ ума она его сводитъ.

Она сдѣлала нетерпѣливое движеніе.

— Не то ты все! — проговорила она досадливо. — Ничего не понимаешь!

Онъ снова заговорилъ о томъ, что онъ знаетъ, какъ ея тяжело. Но что же дѣлать? Нужно покориться на-время необходимости, перенести все теперь, благо послѣ будетъ хорошо. Какъ бы ни было ей трудно, она. должна помнить, что все это преходящее. Она молча качала головой, казалось, не слушая его пустой болтовни и передумывая свои собственныя серьезныя думы. Наконецъ, она перекрестилась и проговорила рѣшительно:

— Ну, будь, что будетъ…

И порывисто обняла его.

— Ты только не забудь меня! Помни! Я для тебя все сдѣлала!

III.

По пыльной почтовой дорогѣ въ простой почтовой телѣжкѣ ѣхали на парѣ лошадей два человѣка, одинъ молодой, лѣтъ двадцати семи, другой почти уже старикъ, лѣтъ пятидесяти пяти. Первый былъ одѣтъ въ новенькое съ иголочки лѣтнее платье, на второмъ была порыжѣвшая шинель съ короткимъ, какъ видно, много разъ подрѣзавшимся и подшивавшимся воротникомъ и военная замасленная фуражка съ помятой кокардой и потрескавшимся козырькомъ, имѣвшая сверху видъ опрокинутой глубокой тарелки съ промаслившимся дномъ. Молодой человѣкъ кудреватый, краснощекій, дышалъ цвѣтущимъ здоровьемъ; старикъ смотрѣлъ помятымъ, обрюзглымъ, какъ видно, широко пожившимъ на своемъ вѣку. Это были двое изъ наслѣдниковъ вязьмитиновскаго богатства — Валентинъ Григорьевичъ и Дмитрій Платоновичъ Вязьмитиновъ. Оба они молчали, погрузившись въ думы и дыша свѣжимъ весеннимъ воздухомъ.

По обѣ стороны дороги раскинулась безпредѣльная ширь ровныхъ полей; съ одной стороны далеко-далеко блестѣла, какъ зеркальная поверхность озера, разливавшаяся на нѣсколько верстъ рѣка. Апрѣльскій день былъ ясный и солнце уже грѣло настолько, что было тепло, какъ лѣтомъ.

— А хорошо, Валя, что я встрѣтилъ тебя въ ресторанѣ, — неожиданно заговорилъ старикъ сиповатымъ голосомъ: — а то, пожалуй, по образу пѣшаго хожденія, что называется сюръ пье, пришлось бы отмахать путь отъ губернскаго-то города до Вязьмитиновки. Па зен су данъ ла пошь, ву компренэ, — пояснилъ онъ на томъ французскомъ языкѣ, на которомъ говорятъ русскіе люди, воображающіе, что они знаютъ по-французски, потому что лѣтъ тридцать или сорокъ тому назадъ ихъ обучали французской грамотѣ гдѣ-нибудь въ гимназіи или въ корпусѣ.

— А я, дядя, уже совершалъ этотъ путь по образу пѣшаго хожденія, — отвѣтилъ тоже очнувшійся отъ думъ Валентинъ Григорьевичъ: — и именно объ этомъ времени раздумывалъ сейчасъ. И грустно, и смѣшно, какъ вспомнишь прошедшее.

— Ходилъ? Когда же? — не безъ удивленія спросилъ старикъ. — Я думалъ, что ты и не зналъ о существованіи покойнаго нашего Креза.

— Лѣтъ пять-шесть тому назадъ, — отвѣтилъ Валентинъ Григорьевичъ. — Тоже думалъ: дѣдъ, авось, поможетъ…

И, охваченный наплывомъ воспоминаній, онъ сталъ разсказывать, какъ лѣтъ пять-шесть тому назадъ, странствуя съ труппой бродячихъ актеровъ, онъ очутился безъ гроша въ карманѣ, безъ связей, безъ знакомствъ, въ губернскомъ городѣ. Но имѣя ни души какихъ бы то ни было знакомыхъ, не зная, что дѣлать дальше, онъ рѣшился идти въ Вязьмитиновку, зная, по слухамъ, что тамъ живетъ его богатый двоюродный дѣдъ, братъ его родного дѣда. Тогда ему казалось, что старикъ непремѣнно поможетъ ему, приметъ его съ распростертыми объятіями. Молодъ онъ былъ и во многое вѣрилъ, не зная жизни.

— Ха-ха-ха! — громко захохоталъ старикъ и закашлялъ отъ смѣха. — Надумалъ къ кому идти за помощью! грандъ онкль! Веревки, для желающаго повѣситься нищаго, не далъ бы онъ! Я это хорошо знаю! О, коню, біенъ коню!

— Да, — со вздохомъ отвѣтилъ Валентинъ Григорьевичъ: — я не зналъ его до той поры, а тутъ пришлось узнать. Это вѣдь не Плюшкинъ, не Гарпагонъ былъ, а какой-то идолъ, для котораго не существовало никого и ничего святого, кромѣ его самого.

— Какъ же принялъ? — спросилъ Дмитрій Платоновичъ. — Это интересно!

— Да вовсе не принялъ, — отвѣтилъ Валентинъ Григорьевичъ. — Выслалъ сказать черезъ камердинера, что никакого Валентина Григорьевича Вязьмитинова онъ не знаетъ. Вотъ и все.

— Браво! браво! узнаю его, узнаю! — воскликнулъ старикъ, снова смѣясь и давясь кашлемъ. — Ну, и что же? Ты его письмами сталъ бомбардировать? Да?

— Какое! Я просто совсѣмъ упалъ духомъ! — отвѣтилъ Валентинъ Григорьевичъ.

— Ну, я не такъ поступилъ съ нимъ! Па комъ са; па комъ са! Онъ вѣдь меня тоже не принялъ. Ну, я и рѣшился идти на приступъ. Я вѣдь роднымъ племянникомъ приходился, не кѣмъ-нибудь съ улицы! Онъ и узналъ, каково имѣть со мной дѣло. Я его разъ три мѣсяца держалъ въ осадномъ положеніи, бамбардируя письмами. Двадцать три письма написалъ ему!

— И что же, сдался на капитуляцію?

Старикъ поморщился, поджавъ пренебрежительно губы.

— Точно воды въ ротъ набралъ, ни слова не отвѣтилъ, — проворчалъ онъ сердито и тотчасъ же опять добродушно засмѣялся: — а все же двадцать три письма прочиталъ! И что за письма! По четыре, по восьми страницъ! Плачевныя и ругательныя! Отъ моего имени и отъ имени вымышленныхъ моихъ покровителей! Тоже крови ему не мало испортилъ, хоть этимъ отплатилъ. Оно, знаешь, пріятно досадить врагу хоть чѣмъ-нибудь. Не можешь въ открытомъ полѣ помѣряться силой — веди партизанскую войну… Ну, а какъ же ты-то? Такъ и отправился, повѣсивъ носъ, въ обратный путь ни съ чѣмъ?

— Нѣтъ, Агаѳья Матвѣевна помогла, — отвѣтилъ Валентинъ Григорьевичъ. — Вотъ доброта-то!

— А! Агаѳья Матвѣевна! — воскликнулъ, оживившись, старикъ и, передразнивая кого-то, должно-быть, именно ее, Агаѳью Матвѣевну, заговорилъ, подражая женскому голосу: — "Ты его извини, монъ шеръ, монъ фреръ страдаетъ нервами и тоже печень болитъ; его нельзя судить строго, монъ шеръ, никакъ нельзя! Такъ вѣдь? А? А потомъ пошли поиски во всѣхъ углахъ; въ кошелечкахъ и въ бурсахъ разныхъ монетъ, презрѣннаго металла, аржаносъ — и совсѣмъ уже съ сконфуженнымъ видомъ выдача нѣкоторой лепты, субсидіи, такъ сказать! О, женщина, женщина, знаю я тебя насквозь! Правду сказалъ одинъ великій человѣкъ: «шерше ла фаммъ».

Старикъ совсѣмъ оживился, вспомнивъ объ Агаѳьѣ Матвѣевнѣ въ частности и о женщинахъ вообще, и началъ разсказывать о томъ, какую роль играли женщины въ его тревожной и разнообразной жизни, полной, по его выраженію, превратностей судьбы. Женщины его губили, — женщины его спасали; это демоны и ангелы его жизни; безъ и ихъ онъ не зналъ бы блаженства на землѣ и не прошелъ бы заживо чистилища, преддверья ада. Онъ говорилъ съ паѳосомъ провинціальнаго трагика старыхъ временъ, постоянно вплетая въ рѣчь невозможныя французскія фразы. Несмотря, однако, на приподнятый, искусственный тонъ, въ его рѣчи слышались сердечныя фразы, что-то искреннее и трогательное, говорившее, что онъ дѣйствительно и хорошо зналъ, и горячо любилъ не мало женщинъ на своемъ вѣку. Онъ «любилъ любить».

Пока онъ разсказывалъ свои донъ-жуанскія похожденія безшабашнаго кутилы-армейца николаевскихъ временъ, промотавшаго среди женщинъ и на женщинъ значительное состояніе, Валентинъ Григорьевичъ невольно вспомнилъ о томъ, что и ему, въ настоящее время, помогла тоже женщина.

Все это произошло, какъ сонъ. Еще недавно онъ такъ нуждался и не зналъ, что дѣлать, какъ вдругъ ему, словно съ неба, упали четыреста рублей. Располагая этими деньгами, онъ могъ пріодѣться, уѣхать въ Москву, разыскать необходимые для него документы и войти въ соглашеніе съ однимъ изъ извѣстныхъ присяжныхъ повѣренныхъ. Дѣло его было ясное, безспорное. Теперь это было уже не наслѣдство «дядюшки изъ Америки», не выдумка мошенника, не бредъ маніака, а неоспоримый фактъ. О томъ, что его двоюродный дѣдъ, Павелъ Петровичъ Вязьмитиноѣъ, умеръ, не оставивъ духовнаго завѣщанія, и что дѣтей, то-есть прямыхъ наслѣдниковъ, у него не было, было извѣстно изъ офиціальнаго вызова наслѣдниковъ умершаго. Наслѣдниками должны были явиться братья Вязьмитинова или ихъ потомки, въ числѣ которыхъ былъ и Валентинъ Григорьевичъ. Документы были теперь налицо, и на обладателя этихъ документовъ уже смотрѣли съ уваженіемъ, какъ на будущаго богача. А еще такъ недавно этотъ будущій богачъ вызывалъ только насмѣшки и подозрительные взгляды.

Поговоривъ съ адвокатомъ въ Москвѣ, Валентинъ Григорьевичъ вышелъ отъ него на улицу съ сіяющимъ лицомъ, пріободрившійся, точно выросшій. Какъ все это просто складывается, когда на плечахъ надѣта сносная одежда, когда есть деньги на первые расходы и когда можно говорить съ адвокатомъ, не опасаясь быть принятымъ за жулика. Даже денегъ теперь не приходится просить, такъ какъ люди предлагаютъ ихъ сами, желая сдѣлать выгодную сдѣлку. Да, просто все это дѣлается теперь, а еще нѣсколько недѣль тому назадъ ему, Валентину Григорьевичу, не на что было ѣхать въ Москву, не въ чемъ было явиться къ адвокату, не на что было навести первыя точныя справки и сдѣлать копіи съ бумагъ, удостовѣряющихъ, что онъ сынъ своего отца, что его отецъ сынъ его дѣда, а его дѣдъ родной братъ покойнаго Павла Петровича Вязьмитинова. Еще недавно при вопросѣ о займѣ нѣсколькихъ сотенъ рублей всѣ только пожимали плечами, считая его не то за мошенника, желающаго нажиться не хитрымъ обманомъ, не то за сумасшедшаго, который помѣшался на мысли о полученіи большого наслѣдства отъ какого-то недавно умершаго однофамильца. Одно его прошлое дѣлало его подозрительною личностью: не окончившій курса гимназистъ, бродячій бездипломный учитель, неудавшійся писатель, шлявшійся по провинціямъ актеръ, то писецъ, то корректоръ и — сколько темныхъ знакомствъ, двусмысленныхъ связей было въ его прошломъ, и ютился-то онъ въ одномъ изъ тѣхъ вертеповъ, гдѣ то и дѣло создавались разные планы и проекты ловкихъ мошенничествъ. Такимъ ли людямъ повѣрять, когда они толкуютъ о крупныхъ наслѣдствахъ? Не подвернись ему случайно Дора — можетъ-быть, ему и не видать бы, какъ ушей безъ зеркала, этого наслѣдства. Безъ сносной одежды на плечахъ, безъ гроша въ карманѣ эти дѣла не дѣлаются, а если и дѣлаются, то очень медленно, да и то большая часть денегъ переходитъ въ руки благодѣтелей, рѣшившихся рискнуть и похлопотать за бѣдняка. Дора разомъ повернула дѣло въ его пользу. Добрая дѣвочка! Какую жертву она принесла для него! Какъ она просила его скорѣе ѣхать, чтобы онъ могъ скорѣе вернуться! Въ этой просьбѣ слышалась не одна любовь къ нему, не одно опасеніе передъ долгой разлукой, а и страхъ передъ тѣмъ, что ожидаетъ ее во время разлуки. Да, не легко ей: онъ сталъ упрекать себя, зачѣмъ онъ не разспросилъ ее, кто тотъ человѣкъ, который заплатилъ ей деньги. Впрочемъ, лучше не знать, что это за человѣкъ? Можетъ-быть, это какой-нибудь гнусный старикъ, можетъ-быть… Нѣтъ, нѣтъ, лучше не знать! Если бы она сказала ему все откровенно, онъ, можетъ-быть, отъ всего отказался бы и тогда — опять нищета, опять скитаніе. Теперь же спасется онъ, спасется и она, хоть и потерпитъ горя. Онъ вздохнулъ, жалѣя ее.

Толчокъ, отъ котораго Валентинъ Григорьевичъ чуть не ткнулся носомъ въ спину ямщика, прервалъ его думы и заставилъ его осмотрѣться кругомъ, какъ бы очнувшись отъ сна. Онъ и его спутникъ уже ѣхали не по почтовому тракту, а по кочковатой мягкой дорогѣ, прилегающей къ почтовому тракту; по ней мѣстами были навалены жерди и сучья, на тонкихъ мѣстахъ, которыя иначе были бы вовсе невылазными и недоступными ни для конныхъ, ни для пѣшихъ.

— Нечего сказать, хороша у васъ дорожка, — проговорилъ Дмитрій Платоновичъ.

— Павлу Петровичу она была не нужна, такъ какъ онъ никуда не выѣзжалъ, онъ ее и не чинилъ, — отвѣтилъ Валентинъ Григорьевичъ.

— Да, да, переатъ мундусь, какъ выражаются классики, только бы Павлу Петровичу жилось безъ тревогъ, это былъ его девизъ, — сказалъ старикъ и засмѣялся громкимъ смѣхомъ, прерываемымъ кашлемъ, отъ котораго багровѣло его лицо. — А подкосило его подъ корень окончательно время эмансипаціи крестьянъ и реформъ. Этого афронта онъ не ждалъ. Сидѣлъ въ своей берлогѣ, сосалъ лапу и вдругъ новыя вѣянія, реформы безъ его согласія. Это ли не обида. Къ новому режиму не могъ привыкнуть, не зналъ, какъ себя держать. Комикъ тоже былъ. Даже въ обращеніи съ людьми послѣ этого измѣнился на старости лѣтъ.

— Да развѣ, дядя, вы съ нимъ видались? — спросилъ Валентинъ Григорьевичъ.

— Съ нимъ? Нѣтъ, съ нимъ не видался, — отвѣтилъ старикъ: — но Агаѳья Матвѣевна въ минуты жизни трудныя всегда выручала меня, и еще два года тому назадъ я посѣщалъ ее. Она разсказывала, дворня тоже передавала. Потѣха тоже, какую онъ комедію разыгрывалъ. Прежде онъ держалъ себя азіатскимъ падишахомъ: «подать!» «принести!» «выпороть!» вотъ и всѣ его рѣчи, спокойно, коротко, ясно. Разговорами людей не удостоивалъ и достоинства своего не ронялъ. Приказалъ и кончено! Лаконизмъ, такъ сказать, спартанскій. А тутъ иронія проявилась въ отношеніи къ ближайшимъ, къ служащимъ, къ народу, шипѣніе началось, глумленіе надъ людьми, ехидничанье, скрежетъ зубовный: «Можетъ-быть, я и приказывать своимъ людямъ не имѣю права»; «можетъ-быть, я и выгнать слугу не смѣю»; «можетъ-быть, я и нанять другого человѣка не могу». Онъ-то, Титъ Титычъ-то нашъ! Агаѳья Матвѣевна, ужъ на что терпѣливый и блаженный человѣкъ, а и ту онъ измоталъ этими ехидничаньями и съ толку сбилъ, такъ что она сама растерянною ходитъ и спрашиваетъ: «Что же это будетъ, неужели и права всякія отнимутъ, и званіе дворянское отнимутъ? неужели и земли всѣ отнимутъ и изъ родовыхъ имѣній выгонятъ?» Это онъ ее пугалъ каждый день за завтраками и за обѣдами, для возбужденія своего аппетита, такъ что старуха каждымъ кускомъ давиться стала. Она вилку ко рту, а онъ ей ужасы разные расписываетъ, ну, и давится она каждымъ кускомъ. Его это утѣшало, вознаграждало за нанесенный ему афронтъ. А и афронтъ-то весь въ томъ состоялъ, что его мнѣнія не уважали, его благоглупостей не приняли во вниманіе, видя въ немъ поврежденнаго. Вѣдь онъ старъ-то былъ такъ, что, какъ говорится, царя Ирода помнилъ. Въ деревнѣ Богъ вѣсть сколько лѣтъ безвыѣздно жилъ и ничего не зналъ, что тамъ, въ Петербургѣ, дѣлается. Ну, для него и казалось все снѣгомъ на голову. Рѣчистъ даже сталъ онъ за послѣднее время, фрондерствовать сталъ. «Я, говорилъ онъ Агаѳьѣ Матвѣевнѣ про петербургскихъ заправилъ, не знаю этихъ молодыхъ людей, но они очень либеральны на чужой счетъ. Это начало безначалія и потрясенія основъ. Этихъ господъ мнѣ не приходилось видѣть, но голоштанниковъ я еще засталъ въ Парижѣ и потому могу составить себѣ нѣкоторое понятіе объ этихъ личностяхъ». А потомъ и начнетъ пугать Агаѳью Матвѣевну тѣмъ, что будетъ. Экзекуціи, демонстраціи, конституціи, революціи — однимъ словомъ, всякія страшныя слова въ ходъ пускалъ, только бы ее напугать. Каково ей-то? Весь вѣкъ только и знала, что стихи Василія Андреевича Жуковскаго да повѣсти Марлинскаго, соловьиныя трели, мечтанія при лунѣ, романсы варламовскіе, а тутъ, вдругъ, ей говорятъ, что къ ней, къ дѣвицѣ, придутъ какіе-то голоштанники и потащатъ ее зачѣмъ-то, куда-то, на какую-то площадь изъ Вязьмитиновки. И какая это такая площадь, и зачѣмъ на нее нужно какимъ-то голоштанникамъ тащить ее, Агаѳью Матвѣевну, ничего она не могла въ толкъ взять. А монъ фреръ утверждалъ, что это будетъ и должно быть.

— А вотъ и она сама, Вязьмитиновка! — прервалъ рѣчь старика Валентинъ Григорьевичъ, завидѣвъ большой барскій домъ, построенный въ старинномъ вкусѣ въ видѣ большого четырехугольнаго ящика съ куполомъ на крышѣ, съ плоскими колоннами со всѣмъ четырехъ сторонъ, съ большой террасой въ садъ и съ широкимъ крыльцомъ, выходящимъ на дворъ.

У молодого человѣка сильно забилось сердце, въ головѣ невольно мелькнула мысль, что, можетъ-быть, этотъ домъ будетъ его домомъ, эта земля его землею. Онъ сталъ не безъ любопытства съ какимъ-то особеннымъ чувствомъ не то какъ оцѣнщикъ, не то какъ хозяинъ, всматриваться въ этотъ домъ, который онъ видѣлъ лѣтъ шесть тому назадъ.

Все здѣсь носило теперь слѣды запущенности, невниманія, отсутствія ухода. Стѣны дома были давно не крашены и облупились, окна большею частью были забиты досками, деревья въ саду, уже покрывшіяся листьями, когда-то подстригавшіяся въ причудливыя формы, теперь стояли какими-то рогатыми и неуклюжими, нѣкоторыя изъ многочисленныхъ надворныхъ пристроекъ полуразвалились.

Точно угадывая мысли Валентина Григорьевича, Дмитрій Платоновичъ замѣтилъ:

— Это онъ все въ пику новымъ порядкамъ запустилъ

Валентинъ Григорьевичъ очнулся отъ раздумья и могъ только сказать:

— Жалкій старикъ!

И тотчасъ же, замѣтивъ въ окнахъ около крыльца чьи то лица, онъ дернулъ своего спутника за шинель, проговоривъ:

— Смотрите, смотрите, вороны уже слетѣлись въ разоренную берлогу!

Въ этомъ восклицаніи послышались и смѣхъ, и радость, и торжество. Онъ узналъ въ этихъ лицахъ, привлеченныхъ къ окнамъ стукомъ колесъ, самого Ивана Петровича Вязьнитинова, его жену… Въ его головѣ пронеслись мысли о томъ, какой переполохъ происходитъ теперь въ душахъ этихъ людей, не ждавшихъ его, считавшихъ его, можетъ-быть, уже мертвымъ. Почему бы и не считать его мертвымъ? Да онъ и долженъ бы былъ умереть съ голоду, съ холоду, брошенный ими мальчикомъ на произволъ судьбы, безъ руководителей, безъ опоры. Его можно было считать мертвымъ, не встрѣчая его въ Петербургѣ, видя, что онъ такъ долго не отзывается на вызовъ наслѣдниковъ. Нѣтъ, онъ не умеръ, онъ здѣсь, онъ вырветъ изъ ихъ рукъ значительную часть наслѣдства. Для одной этой минуты стоило мучиться цѣлые годы, не налагая на себя рукъ. А сколько разъ у него было достаточно причинъ, чтобы покончить съ собою! Но онъ все переросъ и дождался торжества надъ этими людьми. Какія проклятія посылаютъ они, вѣроятно, въ душѣ ему, какія кислыя мины скорчатъ сейчасъ при его появленіи въ домѣ! Скрыть своей ярости не сумѣютъ даже.

Онъ разсмѣялся, онъ ожилъ, словно одержалъ надъ кѣмъ-то побѣду.

Совсѣмъ иначе смотрѣлъ его спутникъ. Онъ сдѣлалъ гримасу, точно попробовалъ чего-то кислаго, и какъ-то инстинктивно торопливо началъ стряхивать пыль съ сюртука, сконфуженно и досадливо ворча себѣ подъ носъ:

— Чортъ, возьми, не ждалъ, что придется встрѣтиться съ этими питерскими джентльменами. Никогда ничего но соображу заранѣе! Да еще и женщины тутъ. О, ле фаммъ, ле фаммъ! Въ нищенскомъ облаченіи не люблю встрѣчаться съ прекраснымъ поломъ.

Онъ былъ и жалокъ, и смѣшонъ въ своемъ смущеніи, стѣсняясь прорѣхъ и заплатъ своей одежды и повторяя:

— И какъ было не предвидѣть, какъ было не подумать!

— Дядя, дядя, полноте! — сердечно проговорятъ Валентинъ Григорьевичъ, сжимая ободрительно его руки: — вы забываете, что вы-то главный наслѣдникъ и есть. Мы всѣ двоюродные внуки, а вы родной племянникъ.

— Ну, да, — съ кислой миной проворчалъ старикъ: — подумаютъ еще, что изъ кабака явился, а я, монъ шеръ, надо тебѣ сказать, шампанское пилъ, благородныя вина пилъ, а по кабакамъ — фи! фи! Я помнилъ всегда, какого я рода! Нѣтъ, мой отецъ при самой Екатеринѣ II въ фаворѣ былъ!

Онъ былъ очень комиченъ въ эту минуту и вызвалъ невольную улыбку на лицѣ Валентина Григорьевича. Послѣдній, выскочивъ изъ телѣжки на землю, небрежно, не считая, бросилъ ямщику столько денегъ, что тотъ, оторопѣвъ отъ неожиданности, могъ только проговорить:

— Ну, баринъ! спасибо! Вотъ такъ баринъ!

Валентинъ Григорьевичъ, раскраснѣвшійся, самодовольный, охваченный однимъ желаніемъ пустить кому-то пыль въ глаза, кого-то раздражить до послѣдней степени, взбѣжалъ на крыльцо и нетерпѣливо, съ шумомъ отворилъ дверь. Не прошло и пяти минутъ, какъ онъ уже стоялъ лицомъ къ лицу съ Иваномъ Петровичемъ Вязьмитиновымъ. Иванъ Петровичъ сильно посѣдѣлъ, похудѣлъ, пожелтѣлъ, его длинный носъ казался еще длиннѣе прежняго. Было видно, что этотъ человѣкъ страдаетъ и печенью, и геморроемъ, и катаромъ желудка, и болѣе всего неудовлетвореннымъ честолюбіемъ. Брюзгливое выраженіе этого пергаментнаго, сухого лица усилилось, сдѣлалось ярче, носило характеръ сварливости.

— Не ждали? — съ удареніемъ проговорилъ Валентинъ Григорьевичъ съ насмѣшкой на лицѣ и въ голосѣ. — Собирался ранѣе, да боялся разливовъ рѣкъ и весенней грязи. Торопиться все равно было не для чего: наслѣдство не медвѣдь, въ лѣсъ не уйдетъ. А вы, кажется, здѣсь уже со всей своей семьей?

— Да, — проговорилъ Иванъ Петровичъ, сухо здороваясь съ нимъ: — то-есть, не со всей семьей, а я, жена и Оля здѣсь…

— Я, конечно, не запоздалъ и не задержалъ васъ по части раздѣла наслѣдства? — сказалъ Валентинъ Григорьевичъ, улыбаясь. — Кстати, позвольте вамъ отрекомендовать нашего главнаго сонаслѣдника, дядю Дмитрія Платоновича Вязьмитинова. Вы, вѣдь, кажется, не знакомы?

Старикъ пріосанился, немного выпятивъ грудь и выставивъ впереди одну ногу.

— Не имѣю чести, — началъ онъ басомъ. — Не встрѣчались!

— Я… я слышалъ, — отрывисто началъ Иванъ Петровичъ, протягивая руку старику: — но мнѣ говорили… то-есть ходили слухи…

Онъ замялся, прерывалъ рѣчь, и, не зная, что говорить, сказалъ:

— Позвольте васъ отрекомендовать моимъ женѣ и дочери…

Онъ пошелъ изъ первой комнаты во вторую, гдѣ находились три женщины, двѣ молодыя, очень худощавыя дамы, и одна еще довольно молодая дѣвушка съ строгими и пранильными чертами лица; Иванъ Петровичъ назвалъ ихъ по именамъ:

— Софья Никоновна, моя жена, Оля, дочь моя, Евлампія Даниловна Вязьмитинова, одна изъ нашихъ общихъ дальнихъ родственницъ.

Произошли взаимныя рукопажатія, довольно церемонныя и натянутыя. Одинъ Валентинъ Григорьевичъ, все еще попрежнему возбужденный, ощущавшій потребность двигаться и говорить, чувствовалъ себя отлично и теперь не могъ оторвать глазъ отъ Ольги, удивившей его своею красотой. Задержавъ ея красивую и нѣжную руку въ своей рукѣ, онъ весело проговорилъ:

— Да неужели это ты… то-есть вы, Оля… Ольга Ивановна? Я васъ зналъ вотъ такой!

Онъ показалъ, какой онъ зналъ ее.

— И сажали на колѣни, и рисовали мнѣ картинки? — сказала она, слегка улыбаясь заученной улыбкой, дѣлавшей еще прекраснѣе ея лицо: — помню, помню все!

— Да, да, проявлялъ задатки художественнаго таланта, рисовалъ вамъ картинки и за одну изъ этихъ картинокъ очутился на мостовой, — развязно проговорилъ Валентинъ Григорьевичъ, бросивъ насмѣшливый взглядъ на Ивана Петровича.

— Ты нѣсколько измѣняешь факты, — сухо замѣтилъ Иванъ Петровичъ. — Ты очутился не на мостовой, а только былъ переселенъ на другую квартиру, которую я нанялъ тебѣ.

— Да кстати, я вашъ должникъ, — отвѣтилъ задорно Валентинъ Григорьевичъ, повернувъ къ нему голову: — и намъ нужно будетъ сосчитаться. Я не люблю неоплаченныхъ счетовъ.

— Я давалъ не взаймы, — проговорилъ Иванъ Петровичъ.

— О, конечно, конечно! — съ ироніей согласился Валентинъ Григорьевичъ. — Вы же были моимъ благодѣтелемъ! Къ сожалѣнію, я тогда былъ тунеядцемъ и лѣнтяемъ и плохо воспользовался благодѣяніями…

Софья Никоновна, вялая, апатичная, брезгливо относившаяся ко всякимъ дрязгамъ, прервала эту пикировку вопросомъ:

— Вы, вѣроятно, хотите завтракать? Оля, надо распорядиться.

Валентинъ Григорьевичъ быстро обернулся въ ея сторону.

— О, да, какъ же, мы порядкомъ проголодались! — отмѣтилъ онъ. — Но гдѣ же сама хозяйка? Ее надо расцѣловать и заставить…

— Какая хозяйка? — съ недоумѣніемъ спросилъ Иванъ Петровичъ. — Здѣсь же никакой хозяйки нѣтъ. Или ты но знаешь, что покойный…

Валентинъ Григорьевичъ не далъ ему кончить.

— А Агаѳья Матьѣевна? — воскликнулъ онъ, перебивая Ивана Петровича.

Иванъ Петровичъ досадливо и пренебрежительно пожалъ плечами.

— Вотъ ты о комъ говоришь! Какая же хозяйка здѣсь эта особа? Она даже не наслѣдница. Двоюродная сестра покойнаго, со стороны матери, призрѣнная имъ изъ милости…

Старикъ Вязьмитиновъ внезапно оживился при этихъ словахъ.

— Она-съ не наслѣдница, но она намъ наслѣдство сохранила, потому что она здѣсь была все! — рѣзко проговорилъ онъ, неожиданно вмѣшавшись въ разговоръ и взъерошивъ свои сѣдые волосы, точно готовясь къ бою. — Если бы ея не было-съ здѣсь, а былъ бы кто-нибудь другой на ея мѣстѣ, то, вѣроятно, же ву з’ассюръ, мы всѣ не были бы здѣсь вотъ теперь…

Онъ шумно поднялся съ кресла, на которомъ сидѣлъ, и, сердито кашлянувъ, проворчалъ:

— Мы-то слетѣлись сюда, какъ коршуны на добычу, чтобы только подѣлить наслѣдство, а сберегла все она. Вуаля ля веритэ! Я-съ старый военный и миндальничать не люблю, а говорю всегда правду.

Онъ направился къ выходу изъ гостиной, Валентинъ Григорьевичъ тоже поднялся съ мѣста.

— Дядя, вы на поиски за Агаѳьей Матвѣевной? — спросилъ онъ. — И я съ вами. Надо же повидать ее, милую!

Ему теперь доставляла двойное наслажденіе встрѣча съ Агаѳьей Матвѣевной, такъ какъ онъ могъ этимъ не только доставить себѣ удовольствіе обласкать старушку, но и могъ взбѣсить Ивана Петровича.

Едва затворилась за нимъ дверь, какъ Евлампія Даниловна быстро приподнялась съ мѣста, закивала головой и заговорила торопливо и отрывисто ехиднымъ шопотомъ:

— Въ заговорѣ!.. Комплотъ устраиваютъ! Оба заодно! Грабить пріѣхали… Этотъ старый мнѣ извѣстенъ. Очень, могу даже сказать, хорошо извѣстенъ. Первѣйшій забулдыга. Не пьяница, врать не стану, а насчетъ женскаго пола, насчетъ донъ-жуанства, не здѣсь будь помянуто, — страсть. Ни одной изъ нашего сословія не пропустилъ!

— Ахъ, оставьте! — молящимъ тономъ произнесла Софья Никоновна, бросивъ тревожный взглядъ на дочь. — Что налъ за дѣло до ихъ нравственности, до ихъ грязи!

— Да какъ же, какъ же, когда они грабить прибыли? — запротестовала Евлампія Даниловна, и ея глазки забѣгали отъ мужа къ женѣ, отъ жены къ дочери, точно спрашивая у всѣхъ отвѣта. — Развѣ же можно не говорить О нихъ? Да мы о нихъ кричать должны, на изнанку ихъ выворотить! У васъ семья, у васъ на рукахъ шестеро дѣтей, у васъ на хлѣбахъ матушка-старушка, а они пріѣхали грабить на кабаки и непутевыхъ бабъ! Я вѣдь его, старика-то, знаю. Не пьетъ, врать не стану, а на бабъ…

— Оля, ступай къ себѣ, — проговорила Софья Никововна, теряя терпѣніе.

Иванъ Петровичъ ходилъ изъ угла въ уголъ по комнатѣ, молча покусывая губы. Хожденіе изъ угла въ уголъ и покусываніе нижней губы всегда выражали сильное раздраженіе. Наконецъ, онъ проговорилъ, обращаясь въ Евлампіи Даниловнѣ:

— Но какъ же вы говорили, что этотъ Сидоръ или, какъ его тамъ зовутъ, Терентій…

— Дмитрій Платоновичъ, — подсказала Евлампія Даниловна.

— Ну да, Дмитрій Платоновичъ. Мнѣ все равно, какъ его зовутъ… Вы говорили, что онъ умеръ гдѣ-то въ кабакѣ?

— Не въ кабакѣ, не въ кабакѣ, а въ самомъ что ни на есть неприличномъ мѣстѣ, — съ убѣжденіемъ пояснила Евлампія Даниловна. — И теперь скажу, что такъ по всей губерніи говорили, когда два года тому назадъ онъ исчезъ изъ нашего губернскаго города. И вы думаете, онъ въ лучшемъ мѣстѣ умретъ? И не предполагайте! Никогда! Ни въ жизнь! Какъ вотъ только онъ получитъ…

Иванъ Петровичъ нетерпѣливо пожалъ плечами и совсѣмъ грубымъ тономъ перебилъ ее.

— Мнѣ нѣтъ никакого дѣла, гдѣ онъ умретъ теперь. Существенно то, что онъ живъ, что все то, что говорилось про его смерть, было наглымъ враньемъ…

И, обрывая свою рѣчь, онъ обратился въ женѣ:

— Но что за нахалъ вышелъ изъ Валентина. Я всегда считалъ его наглецомъ, но такой наглости, такого нахальства, какъ его напоминанія о каррикатурѣ, объ изгнаніи изъ нашего дома, я, признаюсь, не ждалъ…

— Ахъ, я всего ждала отъ него, — протяжно и брезгливо простонала Софья Никоновна.

Въ эту минуту въ комнату вбѣжала молоденькая дѣвушка, въ немного короткомъ, какъ у подростка, платьѣ, вся раскраснѣвшаяся, съ пучкомъ полевыхъ цвѣтовъ въ рукахъ, быстро проговорила, обращаясь къ Евлампіи Даниловнѣ:

— Мама, какого я молодого человѣка сейчасъ видѣла! Просто прелесть! Совсѣмъ душка!

— Цыпка моя невинная, цыпка! — съ умиленіемъ воскликнула Евлампія Даниловна, выпячивая въ умиленіи впередъ трубочкою тонкія губы. — Берегись его! Берегись! Спроси дядю и тетю, что это за человѣкъ. Это коршунъ! Да, коршунъ! коршунъ!

Молодая дѣвушка немного оторопѣла и, глядя вопросительно на не обращавшихъ на нее никакого вниманія Ивана Петровича и Софью Никоновну, сконфуженно, съ сожалѣніемъ въ голосѣ сказала:

— Но онъ, мама, очень хорошъ собой!

— Цыпка! цыпка! я теперь должна тебя охранять, какъ зѣницу ока! — трогательно и съ паѳосомъ воскликнула мать и прижала къ тощей груди хорошенькую головку дочери…

Въ это время въ маленькомъ флигелечкѣ, похожемъ скорѣе на жиденькую бесѣдку, чѣмъ на жилое помѣщеніе, шла оживленная бесѣда между Дмитріемъ Платоновичемъ, Валентиномъ Григорьевичемъ и Агаѳьей Матвѣевной или, вѣрнѣе, Агатой Матвѣевной, какъ ее звали всѣ въ глаза. Агаѳья Матвѣевна, маленькая, кругленькая, розовенькая старушка съ выцвѣтшими голубыми глазами и съ крошечными ручками, была единственнымъ человѣкомъ, котораго если не любилъ, такъ какъ любить онъ не могъ никого, то терпѣлъ у себя Павелъ Петровичъ Вязьмитиновъ. Это не мѣшало ему ежедневно злиться на нее и говорить про нее и ей самой рѣзкости и грубости. Онъ раздражительно прозвалъ ее «безхвостой цесарской курицей», «дурой Царя Небеснаго». На безхвостую цесарскую курицу она, маленькая, кругленькая старушка въ короткомъ клѣтчатомъ сѣромъ платьѣ, можетъ-быть, и точно походила, но была ли она дурой — этимъ вопросомъ никто не задавался; всѣ только знали ея склонность къ мечтамъ, любовь къ поэзіи «Василія Андреевича», къ соловьямъ и звѣздамъ небеснымъ, страсть любоваться съ умиленіемъ, какъ восходитъ и закатывается солнце, да удивительную способность ни въ комъ и ни въ чемъ не видѣть дурного. Двоюродный братъ ея былъ золъ, сварливъ и желченъ, потому что, по ея мнѣнію, онъ, «бѣдный, страдалъ печенью»; кто-нибудь изъ дворовыхъ былъ пьяницей, потому что онъ, «бѣдный, былъ въ горѣ». Нужно было очень хорошо знать и долго изучать Агаѳью Матвѣевну, чтобы всѣ эти сужденіи о «бѣдныхъ людяхъ» не казались слащавыми до тошноты и не раздражали.

— Вы ужъ не назовете ли и того разбойника, который придетъ васъ убивать, бѣдненькимъ разбойничкомъ, — замѣтилъ ей разъ Павелъ Петровичъ, раздраженный ея «куриной кротостью», какъ онъ выражался.

— Какого разбойника? — сказала старушка и растерянно прибавила въ недоумѣніи: — Всегда вы какими-нибудь ужасами меня пугаете!

— Какой? какой? — сердито передразнилъ ее Вязыштиновъ. — Дѣло не въ томъ: какой! А вотъ если онъ придетъ убивать васъ…

— Да за что же меня убивать? Кому я что сдѣлала? — испуганно перебила его сестра.

— Ну, а если придетъ…

— Я и не знаю, съ чего вы это, mon frère, взяли? Конечно, если несчастный человѣкъ съ ума сойдетъ, — начала она.

— Дура! — перебилъ ее Павелъ Петровичъ.

Старушка покачала головой.

— Опять у васъ, вѣрно, печень болитъ, — кротко замѣтила она и вздохнула сострадательнымъ вздохомъ.

Онъ посмотрѣлъ на нее съ презрѣніемъ.

— Если бы я зналъ, что у васъ есть хоть крошка ума, хоть съ маковое зерно, то я подумалъ бы, что вы притворяетесь, — сказалъ онъ и ушелъ изъ комнаты, хлопнувъ дверью.

Тѣмъ не менѣе, когда разъ Агаѳья Матвѣевна захворала, съ Павломъ Петровичемъ произошло нѣчто необыкновенное: прежде всего онъ обозлился на нее, когда ему доложили, что она больна, и проворчалъ:

— Туда же нѣжности!

Съ тѣмъ же пренебреженіемъ онъ послалъ къ ней своего доктора:

— Посмотрите, какой тамъ у ней чирій вскочилъ!

Потомъ онъ зашагалъ у себя въ кабинетѣ, внолголоса ругая сестру:

— Дура старая! право, дура! На луну, вѣрно, глазѣла и влѣзла въ какую-нибудь лужу, ну, теперь и бьетъ лихорадка!

Когда докторъ объявилъ ему, что болѣзнь не опасна, но довольно серьезна, онъ рѣзко оборвалъ его:

— Серьезна! серьезна! Что можетъ быть серьезнаго у женщины!

Но уже дня черезъ три прислуга то и дѣло начала бѣгать къ «барышнѣ», чтобы узнать, скоро ли она поправится, такъ какъ безъ нея никому житья не было въ домѣ и особенно доставалось повару, который вдругъ сталъ готовить скверные завтраки и обѣды, по крайней мѣрѣ, такъ казалось Павлу Петровичу, и онъ вставалъ изъ-за стола голодный, за что, конечно, и отвѣчалъ поваръ.

— Драть его, мерзавца, надо! Шкуру спустить на конюшнѣ слѣдуетъ! — неистовствовалъ Павелъ Петровичъ. — Сказать ему, канальѣ, что я ему лобъ забрею, если онъ мнѣ еще такой обѣдъ подастъ!

Съ недѣлю пролежала Агаѳья Матвѣевна, и въ эти дни вся дворня успѣла перебывать у нея, прося ее «поскорѣе поправиться». Самъ Павелъ Петровичъ зашелъ взглянуть на нее, «мимоходомъ», какъ онъ отрывисто пояснилъ ей, и строго распекъ ее за ея глупость.

— Все это отъ вашей женской глупости! — отрывисто и грубо говорилъ онъ. — Докторъ каждый день ѣздить, не могли заранѣе посовѣтоваться съ нимъ! Какъ же можно: барышня, и вдругъ совѣтоваться съ докторомъ! Тысячу лѣтъ прожили, а все со своимъ дѣвичествомъ носитесь, какъ съ сырымъ яйцомъ! Кажется, можно бы и позабыть о немъ. А вотъ теперь и приходится валяться! Ноги больше не держатъ! А все отчего? Потому что по вечерамъ на луну вздыхать ходите! Предоставили бы ужъ собакамъ на нее выть, ѣдите тоже, какъ птица, потому что какъ же можно ѣсть до-сыта дѣвицѣ!

Она была очень довольна, что онъ такъ любитъ ее и такъ безпокоится о ея здоровьѣ, и, едва держась на ногахъ, вопреки предписаніямъ доктора, при первой возможности пересилила себя и стала являться въ домѣ брата за завтраками и обѣдами. Какъ только появилась она въ домѣ, такъ тотчасъ же и къ повару явилось его прежнее умѣнье готовить кушанье, по крайней мѣрѣ, Павелъ Петровичъ сталъ ѣсть съ прежнимъ аппетитомъ и пересталъ обрушиваться гнѣвомъ на прислугу, травя и пугая, браня и вышучивая во время завтраковъ и обѣдовъ «безхвостую цесарскую курицу» и «дуру Царя Небеснаго».

Смерть Павла Петровича глубоко поразила старушку и не потому, что ей предстояло остаться на мостовой, не имѣя ни гроша за душой — объ этомъ она какъ-то вовсе не подумала, — а потому, что она очень любила своего «бѣднаго братца» и даже не могла сообразить, какъ и для чего она будетъ теперь жить. Тотчасъ же послѣ смерти Павла Петровича прискакалъ въ Вязьмитиновку Иванъ Петровичъ Вязьмитиновъ и отрекомендовался ей, Агаѳьѣ Матвѣевнѣ, какъ наслѣдникъ, потомъ пріѣхалъ какой-то адвокатъ и заявилъ, что онъ представитель другого наслѣдника, брата Ивана Петровича, Николая, далѣе пріѣхала Евлампія Даниловна со своей цыпкой и съ первыхъ же словъ покорно объявила, что она вовсе не наслѣдница, но что ей любопытно узнать, не сдѣлалъ ли покойный ея родственникъ распоряженія насчетъ ея и ея цыпки въ духовномъ завѣщаніи, при чемъ но безъ ехидства замѣтила, что вѣдь и Агаѳья Матвѣевна вовсе не наслѣдница, а живетъ же покуда въ домѣ, значитъ и ей можно остаться въ этомъ домѣ до вскрытія духовнаго завѣщанія и пріѣзда остальныхъ наслѣдниковъ покойнаго. Старушка откровенно заявила, что духовнаго завѣщанія, вѣроятно, нѣтъ, такъ какъ «бѣдный братецъ» боялся смерти и никакихъ распоряженій на этотъ счетъ не сдѣлалъ.

— Кромѣ меня и брата наслѣдниковъ нѣтъ, — рѣшительно сказалъ Иванъ Петрооичъ.

— Валя, — осторожно замѣтила Агаѳья Матвѣевна: — тоже, кажется, имѣетъ права и…

— Валентинъ Григорьевичъ? — съ усмѣшкой проговорилъ Иванъ Петровичъ. — Я думаю, что онъ давно погибъ гдѣ-нибудь подъ заборомъ или угодилъ въ мѣста не столь отдаленныя, съ потерей всякихъ нравъ.

Старушка испугалась.

— Что вы говорите! Онъ, кажется, живъ, слава Богу, и за что же его ссылать? Тоже Дмитрій Платоновичъ…

— Это еще кто такой? — спросилъ Иванъ Петровичъ, угрюмо сдвигая брови.

— Ахъ, это забулдыга, забулдыга такой, совсѣмъ, не стоящій человѣкъ! — торопливо вмѣщалась въ разговоръ Евлампія Даниловна. — Самую то-есть непотребную жизнь велъ и умеръ гдѣ-то въ кабакѣ. Ужъ это я вѣрно знаю! Два года тому назадъ спутался Богъ вѣсть съ кѣмъ и умеръ,

Старушка даже перекрестилась отъ испуга.

— Господи, какъ же такъ? — воскликнула она. — И не пилъ онъ, кажется; никогда я…

— Ужъ вы не спорьте, но спорьте, Агаѳья Матвѣевна! — загорячилась Евлампія Даниловна. — Я лучше знаю. Вы дальше своего флигелька ничего и не видали въ жизни. А я на народѣ живу, въ центрѣ! Весь городъ говорилъ про его авантюры. Самый какъ есть непутящій человѣкъ былъ. И все насчетъ женскаго сословія и сердечныхъ амуровъ!

Она обернулась умильнымъ лицомъ къ Ивану Ветровичу.

— Вы не смущайте себя, дорогой Иванъ Петровичъ; этотъ человѣкъ вамъ не можетъ стать поперекъ дороги; у насъ всѣ давно знаютъ, что онъ умеръ.

И, отведя въ сторону Ивана Петровича, она стала униженно просить его позволить ей и цыпкѣ погостить въ домѣ Павла Петровича до вскрытія духовнаго завѣщанія, прозрачно, съ краснорѣчивыми подмигиваніями въ сторону Агаѳьи Матвѣевны, намекая на то, что она, между прочимъ, и присмотритъ кстати здѣсь за всѣмъ да и кое за кѣмъ.

— Что же, глазъ нуженъ, разворуютъ все, — прибавила она — Ахъ, и какъ это легко, такъ я вамъ и изобразить не могу!

Иванъ Петровичъ, какъ власть имѣющій, любезно согласился на любезное предложеніе.

У него теперь была масса хлопотъ, разъѣздовъ, свиданій. Какъ безспорный наслѣдникъ, онъ охранялъ оставшееся имущество и хозяйничалъ въ домѣ, гдѣ все было описано и сдано ему на руки до раздѣла наслѣдства.

Въ домѣ покойнаго Павла Петровича, такимъ образомъ, совершенно неожиданно и невольно стали хозяйничать посторонніе люди. Агаѳья Матвѣевна, которую изъ милости не гнали изъ дома, жалась въ своемъ флигедечкѣ и не протестовала, не роптала и только иногда плакала о Валентинѣ, о которомъ не было ни слуха, ни духа, и о Дмитріи Платоновичѣ, который погибъ въ кабакѣ. Какъ же была она обрадована, когда получила письмо отъ Валентина Григорьевича, писавшаго, что онъ пріѣдетъ въ Вязьмитиновку. По къ радости примѣшалось и горе: Валентинъ Григорьевичъ писалъ, что онъ сидитъ безъ гроша денегъ, и именно это обстоятельство задерживаетъ его въ Петербургѣ. У нея тоже не было ничего, чтобы послать ихъ ему. Она написала ему отвѣтъ, гдѣ горько жаловалась на судьбу, сыгравшую съ ними плохую шутку, и конфузливо извинялась по поводу своего безденежья; въ то же время она торопила Валентина перехватить гдѣ-нибудь денегъ и пріѣхать въ Вязьмитиновку, такъ какъ Иванъ Петровичъ уже находится къ имѣніи. Вслѣдъ за этимъ письмомъ обрадовало ее и другое письмо, отъ Дмитрія Платоновича. Онъ тоже писалъ, что пріѣдетъ или придетъ въ Вязьмитинову. Письмо было все полно шутокъ и веселости, хотя содержаніе его говорило, что старику живется далеко не весело: недаромъ же онъ пріютился гдѣ-то въ захолустномъ монастырѣ.

«Не весело ему, бѣдному, хоть и шутитъ, — со вздохомъ подумала старушка: — да и кому же теперь весело!..»

Она задумалась. Ей жилось теперь тоже тяжело.

— Агатъ, каве ву? — воскликнулъ Дмитрій Платоновичъ, съ шумомъ входя къ ней въ комнату съ Валентиномъ Григорьевичемъ и изумившись происшедшей въ ней перемѣнѣ.

Она осунулась, розовыя щечки поблѣднѣли, кожа на щекахъ обвисла,

— Дмитрій! Валя! — воскликнула старушка, увидавъ входившихъ къ ней родственниковъ, и торопливо и радостно стала обнимать ихъ обоихъ. — Я ужъ думала, вы не пріѣдете во-время, наслѣдства лишитесь.

— Мы-то, законные-то наслѣдники? — воскликнулъ Дмитрій Платоновичъ и расхохотался, кашляя на весь флигель. — Кель иде!

— Ахъ, развѣ я знаю эти дѣла! — проговорила старушка, отирая радостныя слезы. — Никакихъ дѣлъ я не знаю! И тоже стали говорить, что ты, Валя, въ Сибирь будто бы сосланъ и правъ всякихъ лишенъ, а ты, Дмитрій, умеръ гдѣ-то въ нехорошемъ мѣстѣ какомъ-то!

— Жаме де ма ви! — воскликнулъ Дмитрій Платоновичъ и потрепалъ по плечу старушку. — Да я изъ гроба всталъ бы и пришелъ бы сюда хоть ради того, чтобы этотъ гемороидальный либералъ пережилъ юнъ мове каръ д’еръ!

— Про кого ты это? — спросила съ недоумѣніемъ старушка.

— Да вотъ про этого Ивана Петровича, — пояснилъ старикъ. — Мнѣ племяшъ нашъ поразсказалъ дорогой, что это за птица. Гусь! Но прежде всего, кузина, перекусить бы намъ чего, юнъ морсо, что называется.

Старушка сконфузилась и засуетилась, безцѣльно сунувшись къ шкапу, гдѣ у нея не было ничего, кромѣ остатковъ хлѣба.

— Да, да, — заговорила она растерянно: — только какъ-же… что дать?.. Я вѣдь теперь не хозяйка… Тутъ они поручили хозяйство этой… Евлампіи Даниловнѣ?.. Что-жъ я?..

— Они? Кто они? Кто здѣсь смѣетъ хозяйничать? — громко воскликнулъ Дмитрій Платоновичъ и постучалъ кулакомъ по столу. — Хозяйка здѣсь ты!

Старушка вздохнула, качая головой.

— Какая же я хозяйка… Сестра двоюродная послѣ брата не наслѣдница… Они тутъ хозяйничаютъ… и предводитель у нихъ былъ… и исправникъ… и… Не знаю я, кто у нихъ тутъ бываетъ, власти и судьи какіе-то, только поселились они тутъ и хозяйничаютъ…

Валентинъ засмѣялся.

— Ахъ, тетя, тетя, вы все такая же, всѣ на васъ насѣсть могутъ! Ну, да теперь все иначе пойдетъ. За нами вы, какъ за каменной стѣной, будете. Такъ, дядя?

— Еще бы! Ты намъ все сберегла, да тебя же и тѣснятъ. Нѣтъ, шалить изволите, господа! Се сонь де пустяки, какъ говорится, — проговорилъ Дмитрій Платоновичъ. — Что тамъ ни будь, а усадьбу я оставлю за собой, чтобы уголъ на старость былъ мнѣ и тебѣ, а послѣ васъ все племяннику останется. Онъ у насъ славный малый. Я радъ, что познакомился съ нимъ.

Онъ потрепалъ по плечу Валентина Григорьевича.

IV.

Все общество наслѣдниковъ и родственниковъ покойнаго Павла Петровича Вязьмитинова собралось вмѣстѣ за обѣденнымъ столомъ, несмотря на то, что почти каждаго изъ нихъ волновали враждебныя чувства къ тѣмъ или другимъ изъ присутствующихъ за столомь лицъ. Подобное настроеніе не могло содѣйствовать оживленію общества, и даже такой рѣдко унывающій человѣкъ, какъ Дмитрій Платоновичъ, чувствовалъ себя не въ духѣ и брюзжалъ, можетъ-быть, главнымъ образомъ потому, что на его потертую и засмасленную венгерку рыжаго цвѣта было брошено нѣсколько очень не двусмысленныхъ, брезгливыхъ взглядовъ Иваномъ Петровичемъ Вязьмитиновымъ и его женою. Они не считали даже нужнымъ маскироваться передъ этимъ «забулдыгою», — какъ они называли старика. Понятно, что при такихъ отношеніяхъ присутствующихъ другъ къ другу обѣдъ тянулся довольно вяло. Говорили больше всѣхъ или, вѣрнѣе сказать, исключительно, Валентинъ Григорьевичъ и Ольга Ивановна. Они одни, казалось, сошлись дружески и не держали другъ противъ друга камня за пазухой. Разговоръ вертѣлся больше всего на воспоминаніяхъ прошлой жизни; Валентинъ Григорьевичъ коснулся, между прочимъ, того, какъ широко жилъ когда-то Нероновъ, и воодушевился, увлекся. Блескъ, роскошь, пиры, весь этотъ шумный и блестящій фейерверкъ жизни всегда воодушевлялъ его и дѣлалъ краснорѣчивымъ. Ольга Ивановна слушала съ любопытствомъ, и ея темные глаза блестѣли какимъ-то особеннымъ блескомъ, особеннымъ оживленіемъ.

— Безпутное прожиганіе жизни съ девизомъ: «Послѣ насъ хоть потопъ!» — желчно проговорилъ Иванъ Петровичъ.

Дочь мелькомъ бросила на него холодный, почти враждебный взглядъ, полный презрѣнія.

— Да, эта жизнь, должно-быть, опьяняла, — сказала она спокойнымъ тономъ, обращаясь къ Валентину Григорьевичу. — Это во всякомъ случаѣ интереснѣе скуки лицемѣрно добродѣтельнаго мѣщанства и благороднѣе тартюфства, а что за жизнь шла когда-то здѣсь, въ давно былыя времена! Здѣсь вѣдь когда-то сама императрица Екатерина II пробыла сутки во время своего путешествія по Россіи. Одинъ этотъ день чего стоилъ.

— Неужели Екатерина была въ Вязьмитиновкѣ? — проговорилъ Валентинъ Григорьевичъ.

— Вы не знали этого? — удивилась Оль.га Ивановна. — Наша фамилія этимъ гордилась. Это было событіемъ. Тріумфальныя арки тутъ были построены, музыка выписывалась изъ другого имѣнія, гдѣ у отца Павла Петровича были и свой театръ, и свой оркестръ, вся обстановка дома была передѣлана къ этому дню…

Она начала разсказывать живо и увлекательно объ этомъ событіи, входя въ подробности, видимо гордясь тѣмъ, что одинъ изъ Вязьмитиновыхъ принималъ съ царской роскошью великую государыню.

— Да откуда вы все это знаете? — спросилъ Валентинъ Григорьевичъ, любуясь строгою красотою ея лица, разгорѣвшагося теперь яркимъ румянцемъ.

Въ этомъ оживленіи сказывалась страшная, хотя и затаенная жажда широкой жизни.

— Я же интересуюсь всѣмъ, что касается нашихъ родовыхъ преданій, — пояснила она. — Объ этомъ пріемѣ императрицы у насъ въ имѣніи есть и печатныя свѣдѣнія, и уцѣлѣла рукописная исторія въ семьѣ. Наща фамилія играла роль вообще въ русской исторіи.

— Да? — проговорилъ Валентинъ Григорьевичъ въ формѣ вопроса. — Я, признаюсь, мало интересовался этимъ да и гдѣ же было. Я вѣдь отрѣзаннымъ ломтемъ былъ, на улицѣ остался…

Иванъ Петровичъ сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе, точно его укололи или нанесли ему личную обиду. Но онъ сдержался, закусилъ нижнюю губу и не сказалъ ничего, Не обращая вниманія на отца, Ольга Ивановна сказала;

— Теперь можете ознакомиться: у покойнаго Павла Петровича былъ большой архивъ старинныхъ фамильныхъ бумагъ. Вообще у него домъ цѣлый музей: масса интересныхъ историческихъ документовъ, превосходныя коллекціи рисунковъ и картинъ, обширная библіотека.

— Вотъ какъ! — проговорилъ Валентинъ Григорьевичъ. — Надо будетъ познакомиться со всѣмъ. Я вѣдь даже не видалъ нашего дома. То-есть видалъ снаружи и только.

— Не хотите ли пройтись по дому? — предложила Ольга Ивановна.

— Да, да, это любопытно, — сказалъ Валентинъ Григорьевичъ.

Обѣдъ былъ конченъ и всѣ поднялись изъ-за стола. Всѣмъ уже давно хотѣлось разойтись въ разныя стороны. Ольга Ивановна и Валентинъ Григорьевичъ пошли осматривать комнаты стараго дома.

— А мнѣ тоже можно? — спросила цыпка своимъ дѣтскимъ молящимъ голоскомъ.

Ольга Ивановна пожала плечами и сухо, съ ироніей въ голосѣ отвѣтила:

— А вы думаете, что вамъ туда входъ запрещенъ?

— Цыпа, цыпа, ты только мѣшать будешь! — воскликнула Евлампія Даниловна, обращаясь къ дочери.

— Мама! — начала молящимъ голосомъ цыпка.

Ольга Ивановна бросила презрительный взглядъ на Евлампію Даниловну и сказала нѣсколько рѣзко ея дочери:

— Пойдемте же!

Они пошли въ парадныя, никѣмъ не обитаемыя послѣ смерти Павла Петровича Вязьмитинова комнаты, въ которыхъ теперь пахло немного сыростью, плѣсенью, своеобразнымъ запахомъ нежилыхъ и запертыхъ комнатъ. Во всѣхъ этихъ покояхъ пыль лежала уже довольно густымъ слоемъ, а пауки развѣсили то тутъ, то тамъ прозрачные узоры паутины. Обстановка здѣсь была характерная старинная, по большей части во вкусѣ временъ Людовика XV и до-революціонной эпохи, временъ фижмъ, напудренныхъ париковъ, шитыхъ бархатныхъ кафтановъ. Въ первой же комнатѣ Ольга Ивановна остановила вниманіе Валентина Григорьевича на нѣсколькихъ висѣвшихъ на стѣнахъ портретахъ. Это были портреты разныхъ Вязьмитиновыхъ.

— Родовые портреты сгорѣли въ Москвѣ во время 1812 года, — пояснила Ольга Ивановна: — и потому имѣются только немногіе позднѣйшіе портреты. Вотъ это покойный Павелъ Петровичъ въ молодости. Характерное лицо: уже въ юности эта складка между бровей не обѣщала ни доброты, ни мягкости.

Валентинъ Григорьевичъ мало заинтересовался тусклыми и темными изображеніями родныхъ. Онъ остановился только передъ однимъ портретомъ.

— А это что за юный смѣющійся красавецъ? — спросилъ онъ.

— А, это отецъ Дмитрія Платоновича, — отвѣтила Ольга Ивановна. — Enfant terrible, bête noire Павла Петровича. Одинъ изъ тѣхъ прожигателей жизни, которыхъ такъ не любитъ папа.

— А вы любите? — съ любопытствомъ спросилъ Валентинъ Григорьевичъ.

— Я ихъ не видала, — отвѣтила она: — но во всякомъ случаѣ все новое, оригинальное любопытно.

Она оборвала этотъ разговоръ и предложила идти далѣе. Одна изъ гостиныхъ поразила Валентина Григорьевича особенною роскошью золоченой мебели и золоченыхъ причудливыхъ карнизовъ, которыми обрамлялись всѣ стѣны; обивка мебели и стѣнъ была шелковая, вышитая отъ руки цвѣтами по бѣлому, казавшемуся теперь сѣроватымъ, фону. Все это, и позолота, и вышивка, выцвѣло и полиняло, но было, тѣмъ не менѣе, прекрасно, даже, можетъ-быть, лучше, чѣмъ тогда, когда было ново; тона были мягче, нѣжнѣе, не рѣзали глазъ. На мозаичныхъ каменныхъ столешницахъ, обдѣланныхъ по краямъ бронзовыми рѣшетками и поддерживавшихся затѣйливыми золочеными ножками, красовались дорогіе подсвѣчники, часы, вазы, статуетки. Всѣ мелочи отличались фривольнымъ содержаніемъ, вездѣ были обнаженныя тѣла, идиллическія сцены любви. Валентинъ Григорьевичъ залюбовался всѣмъ этимъ, цѣлующимися голубками, танцующими нимфами, рѣзвящимися купидонами, покоящимися среди облаковъ или выходящими изъ морской пѣны Венерами.

— Смотрите, смотрите, утопаю! — воскликнула цыпка, бросаясь на одно изъ пышныхъ широкихъ креселъ, точно простиравшихъ объятія къ посѣтителямъ.

Подушки креселъ были набиты чистымъ пухомъ и, опускаясь на нихъ, человѣкъ точно тонулъ въ этихъ пуховикахъ. Валентинъ Григорьевичъ обратилъ вниманіе на диваны и канапе и замѣтилъ, что они походили со своими пуховыми подушками на широкія мягкія постели.

— Да, люди тогда, должно-быть, умѣли жить въ свое удовольствіе, — проговорилъ онъ, какъ бы очнувшись, и невольно взглянулъ на отражавшееся въ зеркалѣ прекрасное лицо Ольги Ивановны, задумчиво остановившейся передъ группой амуровъ, везущихъ колесницу съ снопами ржи и возсѣдавшими на снопахъ другими амурами. Ея щеки были залиты румянцемъ, губы полуоткрыты, грудь подымалась усиленнымъ дыханіемъ.

«Какъ хороша она! — подумалъ онъ. — Жаль только, что немного высока ростомъ и крупна по фигурѣ».

Она инстинктивно замѣтила, что онъ вглядывается въ ея отраженіе, и торопливо заговорила:

— Да, умѣли жить, цѣльныя натуры были и притомъ вообще крупные люди. Это нынче все мельчаетъ и — ахъ, это скучное мѣщанство, это скучное мѣщанство! Какъ оно иногда тошно!

Онъ опять взглянулъ на нее и подумалъ, что она-то не можетъ жаловаться на измельчаніе, ну, а насчетъ жизни она, кажется, не очень-то довольна ею. Вѣрно, развернуться по-своему хотѣлось бы, да и пора вѣдь. Онъ началъ мысленно считать, сколько ей лѣтъ и мѣсяцевъ.

Они перешли въ залъ въ два свѣта, съ хорами, съ большими окнами внизу, съ расписанными стѣнами и потолками. Залъ казался съ непривычки немного пестрымъ, но потомъ заинтересовывалъ и производилъ пріятное впечатлѣніе, кругомъ былъ, казалось, весь Олимпъ въ сборѣ. Это была цѣлая исторія миѳологіи, нагія фигуры боговъ и богинь и вездѣ любовь, любовь и любовь.

— О, о! — крикнула громко цыпка и захохотала, услышавъ, какъ отдался ея голосъ подъ высокимъ куполомъ залы. — Кто тамъ? Это я. Кто ты? Цыпка, — продолжала она забавляться, перекликаясь съ эхо.

— Это зало, конечно, придется уничтожить тому, кто оставитъ за собой домъ, — сказала не безъ грусти Ольга Ивановна: — а между тѣмъ, какъ жаль эту стѣнную живопись! Вѣдь это все копіи съ болѣе или менѣе извѣстныхъ картинъ. Вотъ тамъ, видите, наверху, это «Аркадскія пастушки» Николая Пуссэна въ копіи, а тутъ вотъ въ томъ медальонѣ, на бюллюстрадѣ хоръ, совершенно вѣрно переданы «Мельпомена, Эрато и Полиннія» Сюера. Очень хорошія копіи. Въ коллекціяхъ картинъ покойнаго Павла Петровича есть замѣчательные оригиналы и копіи съ рисунковъ въ особенности Прюдона и Фрагонара.

Она заговорила о живописи, называя особенно нравившіяся ей произведенія старыхъ мастеровъ, упоминая о лучшихъ европейскихъ коллекціяхъ, галлереяхъ, музеяхъ. Она знала даже анекдотическую часть жизни художниковъ и судьбы ихъ произведеній, жалѣла барона Гро за то, что онъ утопился, и вдавалась въ соображенія о томъ, что вышло бы изъ Александра Декана при правильномъ образованіи. Онъ слушалъ ее въ нѣкоторомъ смущеніи; для него все это были слова и только слова. Ни Пуссэновъ, ни Прюдоновъ, ни Фрагонаровъ, ни Дюреровъ, ни Кранаховъ, ни Гро онъ никогда не видалъ, никогда не слыхалъ о нихъ. Правда, онъ видѣлъ множество картинъ въ окнахъ эстампныхъ магазиновъ и даже очень любилъ нѣкоторыя изъ нихъ, не зная вовсе именъ ихъ авторовъ и даже не интересуясь, кто авторъ какого-нибудь нравившагося ему францисканскаго монаха, прищелкивающаго языкомъ, пробуя доброе винцо; можетъ-быть, даже и не стоило запоминать имени автора этого монаха, такъ какъ такихъ монаховъ, щелкающихъ языкомъ, подмигивающихъ глазомъ и пьющихъ винцо, имѣются сотни и сотни изображеній, одни смѣшнѣе другихъ.

— Ау! ау! — рѣзко пронеслось по залѣ съ хоръ и отдалось во всѣхъ ея углахъ.

Ольга Ивановна вздрогнула и сдѣлала досадливую гримасу, взглянувъ мелькомъ на перевѣсившуюся черезъ перила хоръ цыпку.

— Вы любите, должно-быть, живопись? — спросила она у Валентина Григорьевича. — Въ дѣтствѣ вы подавали надежды сдѣлаться художникомъ.

— Да, люблю, но… но я не изучалъ этого предмета, — отвѣтилъ Валентинъ Григорьевичъ: — а вы… кажется, вы много занимались этимъ.

— Да, я изучала, то-есть читала много, — отвѣтила Ольга Ивановна. — Я и сама рисую на фарфорѣ, тоже занимаюсь выжиганьемъ на деревѣ…

— Выгодно это? — спросилъ Валентинъ Григорьевичъ, не зная, что сказать.

— То-есть какъ это? — спросила удивленно Ольга Ивановна. — Я но ради выгоды.

— А для чего же?

Она съ еще большимъ удивленіемъ взглянула на него, и не сразу отвѣтила ему. Потомъ, усмѣхаясь насильственюй улыбкой, она проговорила:

— Пожалуй, вы и въ правѣ спросить: для чего же! но вѣдь такъ же нельзя сидѣть, безъ дѣла. Ахъ, какая скука наша жизнь! Вотъ и пишешь по фарфору, по атласу, выжигаешь по дереву, работаешь иглой на кожѣ. Оно все же интересно, особенно когда работаешь съ хорошихъ образцовъ или…

Она не кончила фразы, сознавая, что ей давно уже надоѣли всѣ эти работы, предпринятыя отъ скуки, никому не нужныя, ничтожныя, какъ тѣ люди, которые тѣшатся ими. У нея стало скверно на душѣ. Онъ не спѣшилъ поддержать начатаго ею разговора о живописи и торопливо заговорилъ съ цыпкой:

— А вы не боитесь, что перила обломятся? — крикнулъ онъ ей, глядя вверхъ.

— А свалюсь, вы меня словите! — отвѣтила она со смѣхомъ.

— А вдругъ не сдержу! — сказалъ онъ.

— Вы-то? Я легкая! Хотите, соскочу?

— Пойдемте въ библіотеку, — рѣзко и нетерпѣливо сказала Ольга Ивановна.

Въ ея движеніяхъ, въ ея голосѣ чувствовалось легкое нервное раздраженіе.

Они пошли дальше, слыша, какъ стучитъ каблучками о деревянныя ступени лѣстницы торопливо сбѣгающая съ хоръ цыпка.

— У, какъ здѣсь темно! — воскликнула цыпка, вбѣгая въ полутемную библіотеку, сплошь заставленную разными шкапами изъ темнаго дуба съ такимъ же круглымъ столомъ посрединѣ, окруженнымъ стульями съ высокими рѣзными и спинками. Надъ столомъ высоко поднимался старинный глобусъ, на высокой ножкѣ.

— Да, здѣсь точно темно, — сказалъ Валентинъ Григорьевичъ, всматриваясь въ обстановку комнаты.

— Ставни почти у всѣхъ оконъ заколочены, это оттого и темно, — пояснила Ольга Ивановна. — Я именно потому и люблю эту комнату, тутъ есть что-то напоминающее средніе вѣка, алхимиковъ, искателей жизненнаго эликсира и философскаго камня. Мнѣ такъ и кажется, что тутъ за одной изъ этихъ высокихъ спинокъ стульевъ сидитъ, сгорбившись, — какой-нибудь старый алхимикъ и смотритъ на это изображеніе земного шара, на эту большую игрушку, которую хочетъ передѣлать и подчинить своей волѣ человѣкъ, и тутъ же невольно упадаютъ его взоры на это memento mori, говорящее о суетности всѣхъ нашихъ стремленій, о пустотѣ всего земного…

Валентинъ Григорьевичъ взглянулъ по направленію бѣлѣвшейся въ полутьмѣ руки Ольги Ивановны, указывавшей на что-то лежавшее на столѣ, наклонился немного къ столу и съ отвращеніемъ, почти съ испугомъ воскликнулъ:

— Да эту гадость выкинуть надо! Это чортъ знаетъ что! Человѣческая голова!

Ему вдругъ вспомнились двѣ другія мертвыя головы: одна съ прострѣленнымъ черепомъ, залитая кровью, и другая съ вытаращенными глазами и прикушенномъ языкомъ.

Ольга Ивановна усмѣхнулась.

— Вы, кажется, стараго черепа испугались?

— Не испугался, а гадость это, — сказалъ Валентинъ Григорьевичъ, стараясь подавить свое волненіе.

Она взяла черепъ, старый, пожелтѣвшій, съ поломанными остатками зубовъ, и стала всматриваться въ него.

— Охота руки пачкать! — брезгливо проговорилъ Валентинъ Григорьевичъ.

— Онъ же совершенно чистый, — равнодушно отвѣтила она и задумалась: — интересно бы знать, чей это черепъ, можетъ-быть, какого-нибудь человѣка, обольщавшаго всѣхъ своей красотой, а теперь…

«Ну, да, ты вотъ такой будешь», — обозленно подумалъ Валентинъ Григорьевичъ, не любившій и боявшійся всякихъ напоминаній о смерти, и хотѣлъ выйти изъ библіотеки, какъ вдругъ позади его раздался голосъ цыпки:

— Нѣтъ, нѣтъ, взгляните сюда! что за видъ! Вы въ эту щелку взгляните!

Она потащила его къ окну, затащила за спущенныя тяжелыя занавѣси, приблизила къ ставню. Сквозь неплотно забитый ставень можно было разсмотрѣть передъ библіотекой видъ — широкую просѣку, тянувшуюся между двумя высокими стѣнами лѣса. Она заканчивалась прекраснымъ пейзажемъ: за нею былъ крутой обрывъ, а далѣе разстилалась широкая гладь полей съ раздѣвшейся рѣкой на горизонтѣ: танъ заходило въ эту минуту солнце, заливая все: и ноля, и лѣсъ, и зеркальную гладь рѣки багровымъ заревомъ пожара.

— Хорошо? — тихо спросила Валентина Григорьевича цыпка и въ порывѣ восторга взяла его за рукавъ. — Правда, хорошо?

— Удивительно! — проговорилъ онъ. залюбовавшись чудной картиной.

Когда онъ и цыпка обернулись назадъ, раздвинувъ занавѣсъ, Ольга Ивановна въ какомъ-то тупомъ оцѣпенѣніи стояла все на томъ же мѣстѣ съ черепомъ въ рукахъ.

«Гамлетствующая дѣвица», — мелькнуло въ головѣ Валентина Григорьевича, и онъ заторопился выйти изъ кабинета.

«Непремѣнно выброшу эту дрянь и вообще сдѣлаю эту комнату веселенькой, когда домъ достанется мнѣ», — рѣшилъ онъ, направляясь изъ кабинета въ обратный путь…

Утомленный и поѣздкою, и хожденіемъ по дому, онъ рано отправился спать.

Во второмъ этажѣ большого дома шелъ цѣлый рядъ комнатъ окнами во дворъ; двери комнатъ выходили въ коридоръ; эти комнаты въ былые годы спеціально предназначались для гостей. Въ каждой комнатѣ стояли кровати, умывальники, шкапы, какъ въ номерахъ гостиницъ. Старикъ-слуга, введшій Валентина Григорьевича въ одну изъ этихъ комнатъ, замѣтилъ, шамкая, молодому барину, что эта комната и теплѣе другихъ и поспокойнѣе, «въ середкѣ приходится».

Валентинъ Григорьевичъ быстро раздѣлся и съ наслажденіемъ опустился на пуховикъ, заложивъ руки подъ голову и вытянувшись во весь ростъ. Около постели стоялъ ночной шкаликъ съ горящею на немъ свѣчою. Несмотря на усталость, Валентинъ Григорьевичъ не могъ уснуть сразу. Въ головѣ бродили безсвязные отрывки мыслей.

Точно въ сказкѣ, все перевернулось въ его жизни. Наслѣдство съ неба упало. Съ неба ли? Вязьмитиновы — старая фамилія, родни много, еще, можетъ-быть, и не одно наслѣдство онъ получитъ. Это какіе-нибудь Иваны, непомнящіе родства, на наслѣдство разсчитывать не могутъ. Да, хорошо быть родовитымъ человѣкомъ. Гамлетствующая дѣвица недаромъ исторію своего рода изучила, у нея не уплыветъ изъ рукъ никакое наслѣдство. Хороша она, только крупна очень и ужъ больно много знаній нахватала, и объ исторіи, и объ искусствѣ, и объ алхиміи. А черепъ надо будетъ выкинуть. И для какого чорта покойницкую голову въ домѣ держалъ Павелъ Петровичъ? Чтобы о смертномъ часѣ помнить? А не хотѣлось, должно-быть, умирать и ему, и всѣмъ его предкамъ. Хорошо они жили. Особенно хорошо, должно-быть, пожилъ тотъ вонъ, отецъ Дмитрія Платоновича, котораго гамлетствующая дѣвица назвала enfant terrible и bête noire Павла Петровича. Недаромъ онъ такимъ красавцемъ былъ. Поди, отъ бабъ отбою не было. Тоже и онѣ хотятъ жить. Гамлетствующая дѣвица, вѣроятно, тоже не прочь пожить хорошо. Не даромъ нервничаетъ да мечтаетъ. Еще бы! выцвѣтать начала, по фарфору пишетъ, выжиганьемъ на деревѣ занимается — это ужъ не къ добру, начало конца. Съ радости фарфоровыя тарелки раскрашивать не станешь. Теперь вотъ развѣ выйдетъ зам-ужъ, когда разбогатѣютъ. Да разбогатѣютъ ли? Семья-то у нихъ большая, а наслѣдство теперь не очень-то крупное достанется, вдвое меньше, чѣмъ ему и Дмитрію Платоновичу. Иванъ Петровичъ, вѣрно, съ охотою придушилъ бы ихъ, а она, гамлетствующая дѣвица, и съ руками, и съ ногами замужъ бы. вышла за него, за Валентина Григорьевича. Еще бы? Теперь за него всякая пойдетъ: и хорошъ собою, и молодъ, и богатъ…

Онъ самодовольно сладко потянулся и, задувъ свѣчу, началъ дремать, улыбаясь въ полуснѣ.

V.

Софья Никоновна страдала мигренью и лежала на кушеткѣ, брюзжа и охая, то и дѣло прикладывая ломтики лимона къ виску. Это ей облегчало боль въ вискѣ. Дурное расположеніе духа вызывалось не столько мигренью, сколько вчерашнимъ долгимъ разговоромъ съ мужемъ. Она относительно терпѣливо выносила всякія напасти и наказанія божескія, кромѣ разговоровъ мужа. Хуже этой напасти для нея не было ничего. Какъ нарочно, эта бѣда обрушивалась на нее всегда передъ ночью, когда мужъ и жена оставались одни въ своей спальнѣ. Такъ случилось и на этотъ разъ.

Иванъ Петровичъ наканунѣ вечеромъ проходилъ цѣлый часъ по спальнѣ, изъ одного угла въ другой, горячась и волнуясь по поводу пріѣзда нежданныхъ сонаслѣдниковъ. Все, что накипѣло въ его душѣ въ теченіе прошедшаго дня, должно было излиться и излилось теперь передъ женою. Обыкновенно, чѣмъ дольше онъ говорилъ, тѣмъ сильнѣе онъ взвинчивалъ свое дурное настроеніе, ускоряя шаги и возвышая голосъ. Трудно было уловить ходъ его мысли въ такія минуты раздраженія. Вчера, говоря съ женою или, вѣрнѣе, говоря передъ женою, онъ ругалъ себя и за то, что онъ твердо вѣрилъ въ гибель и исчезновеніе съ лица земли или, по крайней мѣрѣ, съ лица Европейской Россіи Валентина, и за то, что онъ поддался на удочку розсказней Евлампіи Даниловны, ораторствовавшей о смерти Дмитрія Платоновича въ кабакѣ или гдѣ-то въ худшемъ мѣстѣ. Эти два бродяги, какъ энергично выражался онъ, неожиданно смутили его миръ и спокойствіе, вставъ поперекъ дороги у, него и у его брата. Положимъ, наслѣдство велико, но большая разница получить шестую часть его вмѣсто половины, и притомъ эти долги, долги! Ничего у нихъ не останется за отдачею долговъ. А какъ ихъ было не дѣлать? Онъ не кто-нибудь, онъ Вязьмитиновъ, онъ не въ подвалѣ какомъ-нибудь выросъ, онъ не въ какомъ-нибудь пріютѣ воспитывался, а въ училищѣ правовѣдѣнія! Онъ не можетъ жить по-свински. Онъ, навинчивая себя, дошелъ, по своему обыкновенію, до того, что началъ говорить невозможныя глупости. Подобныхъ бродягъ, какъ Валентинъ и этотъ старикъ, ораторствовалъ онъ, закономъ бы надо лишать правъ наслѣдства. Давать имъ подобныя нрава значить поощрять развратъ и пьянство, способствовать паденію нравовъ и разложенію общества. Только потому и падаютъ нравы и разлагается общество, что бродяги и честные граждане пользуются одинаковыми нравами. Родовое наслѣдство, деньги, скопленныя скряжничествомъ въ теченіе десятковъ лѣтъ, все пойдетъ въ кабаки и въ веселые дома, на кутежи и оргіи. Честные люди сдѣлаются чуть не нищими, а мерзавцы разбогатѣютъ на ихъ счетъ. Онъ говорилъ все это серьезно, не замѣчая даже того, что онъ говоритъ сумбуръ. Далѣе онъ перешелъ къ покойному Павлу Петровичу. Хорошъ былъ этотъ старый скряга, выжившій изъ ума маніакъ! Никогда ничѣмъ не помогъ имъ и вдобавокъ не сдѣлалъ никакого духовнаго завѣщанія, чтобы его богатства попали въ достойныя руки.

Жена очень хорошо знала, что Иванъ Петровичъ въ такія минуты раздраженія готовъ ораторствовать цѣлые часы, вертясь около одной и той же темы, бѣгая по комнатѣ, какъ бѣлка въ колесѣ, бормоча и выкрикивая, какъ помѣшанный, все, что взбредетъ на умъ, и тоскливо слушала его, предчувствуя на завтра непремѣнную мигрень.

— Зато эта побирушка, эта приживалка, должно-быть, теперь ликуетъ и радуется! — вдругъ перескочилъ Иванъ Петровичъ къ новой темѣ.

— Ты это объ этой… какъ ее?.. объ Агаѳьѣ? — презрительно произнесла жена замогильнымъ тономъ.

— Вовсе не объ ней! — нетерпѣливо отвѣтилъ Иванъ Петровичъ. — Вовсе не объ ней! Что она? Богомъ пришибленный человѣкъ! Я говорю объ Евламаіи, объ этой черносалопницѣ, объ этой приживалкѣ съ ея пошлой цыпкой. Придумала тоже кличку для своей Евгеніи Семеновны! Ужъ просто звала бы ее дурищей, чортовой перечницей, ослицей Валаама! Это было бы характернѣе и ближе къ правдѣ!

Онъ уже выкрикивалъ слова и готовъ былъ ругаться, какъ пьяный мужикъ. Это всегда бывало съ нимъ въ минуты крайняго раздраженія.

— Чего же ей ликовать? — спросила тоскливо жена, ничего не понимая.

— Какъ чего? — воскликнулъ Иванъ Петровичъ. — И ты еще спрашиваешь! Да ты оглупѣла совсѣмъ со своими мигренями. Ты слышала вчера наивныя глупости этой цыпки, восклицанія о его красотѣ и пошлые ужасы ея матушки по поводу того, что это коршунъ. Дочь въ восторгѣ, а мать начнетъ ее еще взвинчивать насчетъ того, что коршунъ можетъ похитить цыпку. Коршунъ и цыпка! Мерзости! Шлюхи мокрохвостыя, шляются изъ дома въ домъ въ погонѣ за женихомъ.

Онъ еще болѣе быстро и нетерпѣливо зашагалъ по спальнѣ, мелькая, какъ маятникъ, взадъ и впередъ передъ глазами жены. Она ужъ теперь нисколько не сомнѣвалась въ томъ, что завтра у нея будетъ мигрень и «мельканіе въ глазахъ». Она чувствовала, что это уже начинается.

— Правда говорится, что дуракамъ и мерзавцамъ счастье! — заговорилъ онъ снова. — Они вотъ всѣ ликовать будутъ, а мы — теперь дай Богъ долги уплатить, а чтобы что-нибудь осталось дѣтямъ — объ этомъ нечего и думать. Тоже обзавелись семейкой, на каждый ротъ припасай пищу. Я думаю, дѣдъ въ гробу перевернулся бы, если бы узналъ, какимъ плутамъ и разбойникамъ его богатства достанутся. Да ему-то и подѣломъ бы!

— Но, можетъ-быть, Валентинъ и не обратитъ вниманія на эту глупую дѣвчонку, — проговорила жена уныло.

— Заставятъ обратить вниманіе, заставятъ, когда повѣсятся ему на шею! — вскрикнулъ Иванъ Петровичъ. — Развѣ онъ способенъ разбирать? Неучъ, неразвитой, невоспитанный человѣкъ, болванъ, ему чѣмъ глупѣе дѣвушка, тѣмъ лучше. Это одного поля ягода съ нимъ, пара ему! Да если бы и не такъ, то его подведутъ, заставятъ ее соблазнить, силой сдѣлаютъ виновнымъ и потомъ благословятъ въ рѣшительную минуту. Для нихъ всѣ способы хороши, лишь бы была достигнута цѣль. Что имъ честь, этимъ бродягамъ!

Жена вздохнула.

— Бѣдная Оля! — проговорила она. — Я такъ надѣялась, что это наслѣдство дастъ ей возможность не быть безприданницей.

— Мало ли мы на что надѣялись! А теперь вотъ и придется ей сидѣть въ дѣвкахъ.

Онъ еще съ полчаса промучилъ жену и, наконецъ, когда у него стали подкашиваться отъ усталости ноги, съ шумомъ бросился на постель и улегся спать.

Софія Никоновна, какъ она и ожидала, встала на другой день съ страшною мигренью. Тотчасъ же послѣ утренняго чаю, къ ней пришла Евлампія Даниловна. Узнавъ, что та не такъ здорова, Евлампія Даниловна заохала, засуетилась, настояла, чтобы та легла на кушетку, и заботливо поправила подъ ея головой подушку, одернула на ея ногахъ юбки и платье, невыносимо досаждая ей и все повторяя, что при мигрени первое лѣкарство — спокойствіе. Затѣмъ, присѣвъ около кушетки и совѣтуя больной уснуть, поспѣшно заговорила:

— Ахъ, и я совсѣмъ сама не своя! Цыпка моя меня просто сокрушаетъ. Вотъ вообразила, что самый этотъ — какъ его? — Валентинъ Григорьевичъ, что ли? — красавецъ будто бы, и весь вечеръ, весь вечеръ со мной объ этомъ проговорила. Извѣстно, дитя наивное! Сердиться даже нельзя на нее. А я ужъ вижу, что это за гусь! Каторжникъ какой-то бѣглый…

— Ахъ, что вы за глупости говорите! — тоскливо воскликнула Софья Никоновна. — Какой же онъ каторжникъ.

— Да я въ томъ смыслѣ, ангелъ мой, какъ вы сами говорили, что онъ изъ гимназіи выгнанъ, какъ послѣдній негодяй, и бродягой сталъ, и дуракъ набитый…

— Вовсе я этого вамъ не говорила, — запротестовала больная.

— Нѣтъ, душечка, какъ же такъ? И вы, и Иванъ Петровичъ говорили это.

Она умильнымъ лицомъ обратилась къ сидѣвшей у открытаго окна съ книгою въ рукахъ Ольгѣ Ивановнѣ.

— Вѣдь такъ, ангелъ мой? И папаша, и мамаша не разъ разсказывали, какой онъ негодяй былъ еще ребенкомъ? Я его, еще не зная, возненавидѣла отъ всей души. И каково же материнскому моему сердцу было бы, если бы моя невинная цыпка влюбилась въ него, въ этого аспида? Хотя она и не такого образованія и воспитанія, ангелъ мой, какъ вы, потому мы люди бѣдные и простые, а все же такого афронта я не перенесла бы. Я мать! Не такъ ли, ангелъ мой!

— Не знаю, — сухо отвѣчала Ольга Ивановна, не отрывая глазъ отъ книги: — это ужъ ваше дѣло.

— Да ужъ вѣрно, вѣрно, что не перенесла бы, — съ убѣжденіемъ сказала Евлампія Даниловна: — хоть я не того круга, не того воспитанія, какъ ваши родители. Я и цыпкѣ все это разсказала, какъ вы его аттестовали и какими красками изобразили, чтобы цыпка боялась его. «Какъ отъ огня, говорю, бѣги отъ него…»

Ольга Ивановна засмѣялась короткимъ, тихимъ смѣхомъ.

— Чему же вы, душа моя, чему? — спросила Евлампія Даниловна.

— А тому, что ваша дочь, какъ видно, не особенно послушна, — насмѣшливо отвѣтила молодая дѣвушка, мелькомъ взглянувъ въ окно, выходившее въ садъ.

— А что? А что? — полюбопытствовала Евлампія Даниловна.

— Вонъ она гуляетъ по саду съ Валентиномъ Григорьевичемъ и Дмитріемъ Платоновичемъ, — пояснила Ольга Ивановна, продолжая снова глядѣть въ книгу.

— Что вы? Что вы? — съ ужасомъ воскликнула Евлампія Даниловна, подбѣжавъ къ окну, и всплеснула руками. — Ахъ, ахъ, и въ самомъ дѣлѣ! Смотрите, смотрите, смотрите!! И этотъ старый Донъ Жуанъ, прости, Господи, мое прегрѣшеніе, съ ними. Ну, научитъ тоже добру. Господи, вотъ бѣда-то! Хоть уѣхать, такъ въ пору…

— Зачѣмъ же дѣло стало? — холодно спросила Ольга Ивановна, пристально взглянувъ на Евлампію Даниловну.

— Да какъ же, какъ же уѣхать до раздѣла наслѣдства? — съ наивнымъ видомъ проговорила Евламдія Даниловна. — И притомъ, мы люди бѣдные, ангелъ вы мой, гдѣ приткнулись, такъ и слава Богу…

И, перемѣнивъ тонъ, она проговорила:

— Вотъ вы счастливица: барышня умная, образованная, всякія книги читали, людей знаете; васъ никакой проходимецъ на удочку не подцѣпитъ. Нѣтъ, не такъ это просто. Мамаша и папаша выяснили вамъ, что это за гусь лапчатый, вы не броситесь къ нему на шею, не станете рѣчамъ сахарнымъ, развѣся уши, внимать, а моя цыпочка — сама простота и молода она! Охъ, а простота хуже воровства. Теперь бѣда мнѣ, смотри въ оба…

Она встала и направилась къ двери, громко разсуждая:

— Пойти позвать дѣвочку до бѣды! Неравенъ часъ и поздно будетъ!

Едва закрылась за ней дверь, какъ Ольга Ивановна поднялась съ мѣста и выпрямилась во весь ростъ, отбросивъ рѣзкимъ движеніемъ книгу. Въ эту минуту выраженіе ея красиваго лица походило на выраженіе лица Ивана Петровича, когда онъ сердился: тѣ же сдвинутыя брови, тотъ же взглядъ исподлобья, та же закушенная нижняя губа. Она прошлась по комнатѣ, какъ ходилъ въ минуты волненія ея отецъ, тяжело дыша высоко поднимавшейся грудью, и наконецъ, остановилась передъ матерью, зорко смотря на ея желтое лицо.

— Она непремѣнно рѣшилась выдать замужъ свою цыпку за Валентина? — спросила она.

— Ахъ, почему я знаю! — раздражительно воскликнула мать. — Мнѣ, право, не до того! У меня и такъ мигрень!

Дочь снова заходила по комнатѣ.

— И съ какой стати вы всѣ его бранили? — строптиво заговорила она. — Съ какой стати? Что онъ вамъ, сдѣлалъ? Выгнали когда-то человѣка мальчикомъ на улицу за какую-то удачную и остроумную карикатуру и потомъ стали его же обливать грязью, когда онъ очень понятнымъ образомъ разлѣнился, засѣлъ въ классѣ. Вообразили потомъ почему-то, что онъ посланъ въ Сибирь, что онъ умеръ, и теперь не находите ничего лучшаго, какъ ругать его при какой-то побирушкѣ, которая очень разсчетливо желаетъ женить его на своей дочери!

— Да намъ-то что до этого? — почти простонала мать.

Дочь посмотрѣла на нее такъ, какъ смотрѣлъ на жену иногда Иванъ Петровичъ, не то съ состраданіемъ, не то съ презрѣніемъ. Въ ея душѣ поднялась почти ненависть къ матери, къ отцу, къ той жизни, которую ее заставляли вести въ теченіе послѣднихъ четырехъ-пяти лѣтъ.

Неудавшійся карьеристъ изъ правовѣдовъ николаевскаго Царствованія, Иванъ Петровичъ сдѣлался фрондеромъ и будирующимъ чиновникомъ. Новое царствованіе и новыя вѣянія породили въ его душѣ надежды, и онъ началъ на всѣхъ парахъ либеральничать. Отъ либеральнаго фразерства въ его домѣ нельзя было никуда укрыться, что не мѣшало ему и гнуть спину передъ вліятельными людьми, и быть деспотомъ въ семьѣ. Его дѣти съ одной стороны должны были повторять либеральныя фразы отца, а съ другой не пикнуть передъ его волей. Болѣе всего испытала эту двойственность старшая дочь: она должна была быть эмансипированной дѣвицей и, въ то же время, вести знакомство только съ тѣми людьми, которые были нужны ея отцу. Эмансипированность ея заключалась въ томъ, что она ѣздила съ отцомъ на модныя лекціи, играла въ аристократическихъ спектакляхъ въ пользу трудящихся женщинъ, участвовала на свѣтскихъ базарахъ въ пользу яслей и пріютовъ, училась музыкѣ и пѣнію, рисовала и писала на фарфорѣ и на атласѣ, выжигала узоры на деревѣ, дѣлала цвѣты изъ кожи, однимъ словомъ, слѣдовала всему, что было въ модѣ для молодыхъ эмансипированныхъ дѣвушекъ хорошаго круга, а дома выносила вмѣстѣ съ братьями, сестрами и матерью бури по поводу отцовскихъ неудачъ въ карьерѣ или лишняго истраченнаго гроша. Эти бури были тѣмъ несноснѣе, что онѣ выражались не въ какихъ-нибудь грубыхъ выходкахъ, не въ кулачной расправѣ, а сводились къ разглагольствованіямъ, къ жалкимъ словамъ, къ брюзжанью безъ конца, къ пиленью тупымъ ножомъ. Это въ концѣ концовъ раздражало, какъ жужжанье неотвязнаго комара надъ самымъ ухомъ человѣка со связанными руками; это портило характеры, пріучая ихъ къ мелкой придирчивости, къ мѣщанской сварливости, къ страсти огрызаться. Неглупая отъ природы, Ольга Ивановна возненавидѣла либерализмъ и стала считать его синонимомъ выгодной лжи, лицемѣріемъ, тартюфствомъ, какъ выражалась она. Жить, то-есть, выѣзжать въ свѣтъ, она начала очень рано, такъ какъ отецъ разсчитывалъ на ея красоту и думалъ, что она составитъ выгодную партію. Ожиданія не сбылись. Годы шли, а жениховъ не являлось, хотя ухаживала за ней вся окружавшая ее молодежь. Молодые люди говорили, что она слишкомъ хороша для бѣдной невѣсты; другіе разсуждали, что она слишкомъ развита и эмансипирована для роли законной жены. Ей шелъ двадцать второй годъ, а она уже пять лѣтъ выѣзжала въ свѣтъ и уже начинала серьезно задумываться о томъ, что же будетъ дальше, когда пришло извѣстіе о смерти Павла Петровича Вязьмитинова, извѣстіе о наслѣдствѣ, о богатствѣ. Этой минуты ждали въ домѣ всѣ нетерпѣливо въ теченіе многихъ лѣтъ, досадуя, что этотъ старикъ зажился на свѣтѣ. Во имя этой минуты дѣлались долги, давались векселя. Умретъ старикъ — все уплатится! Размѣры наслѣдства, по обыкновенію, преувеличивались. Наконецъ, настала минута награды за долготерпѣніе. Въ городѣ заговорили о милліонномъ наслѣдствѣ, объ огромномъ имѣніи, о какихъ-то домахъ въ Москвѣ. Иванъ Петровичъ былъ всегда способенъ на увлеченія и повѣрилъ въ эти толки, не сообразивъ даже того, что они возникли вслѣдствіе его собственнаго хвастовства и вслѣдствіе бахвальства его покучивавшихъ сыновей. Кромѣ грезъ о колоссальности наслѣдства, онъ увлекся и блестящими мечтами о томъ, что онъ и его братъ Николай, жившій постоянно за границей, являются единственными наслѣдниками, такъ какъ о Валентинѣ Григорьевичѣ не было ни слуху, ни духу, а о существованіи какого-то Дмитрія Платоновича Вязьмитинова Иванъ Петровичъ даже и не подозрѣвалъ. Теперь оказывалось, что наслѣдство вовсе не такъ велико, какъ предполагалось, и что, кромѣ того, оно должно дѣлиться на нѣсколько частей и часть Ивана Петровича вовсе не такъ значительна, какъ онъ предполагалъ. Львиная часть доставалась не ему, а двумъ другимъ сонаслѣдникамъ, получившимъ въ четыре раза болѣе, чѣмъ онъ. Молодую дѣвушку это извѣстіе точно пришибло. Она не думала ни о чемъ, кромѣ того, что у нихъ лично попрежнему не будетъ почти ничего и только убавятся долги. Но когда она увидала, что дочь Евлампіи Даниловны явно мѣтитъ завладѣть Валентиномъ Григорьевичемъ, у нея поднялось какое-то скверное чувство зависти. Ничего подобнаго не ощущала она прежде. Эта глупая, неразвитая, необразованная дѣвчонка завладѣетъ богатымъ женихомъ, а она и тутъ останется ни при чемъ со своею красотой, умомъ, образованіемъ. Ей самой было гадко это чувство; она относилась къ нему брезгливо, но побѣдить его она была не въ силахъ. Сердясь на себя за это чувство, она готова была теперь презирать всѣхъ: отца — за то, что онъ когда-то такъ черство и безсердечно выгналъ Валентина; мать — за то, что та носилась со своими мигренями болѣе, чѣмъ съ заботами о дѣтяхъ; Евлампію Даниловну — за ея пошлое поведеніе въ качествѣ матери, ловящей жениха для дочери; цыпку — за ея беззастѣнчивое ухаживаніе за первымъ встрѣчнымъ; Валентина Григорьевича — за его сближеніе съ неизвѣстной ему дѣвчонкой. Всѣ эти люди казались ей пошлыми и глупыми, и чѣмъ пошлѣе и глупѣе казались они ей, тѣмъ досаднѣе ей было сознавать, что именно имъ-то она и завидуетъ, что именно они-то и будутъ счастливы, тогда какъ она останется въ ожиданіи одного — участи старой дѣвы.

А они и точно были счастливы; по крайней мѣрѣ, Валентинъ Григорьевичъ, цыпка, ея мать, Дмитрій Платоновичъ и Агаѳья Матнѣевна точно ожили со дня пріѣзда Валентина Григорьевича и Дмитрія Платоновича. Они вдругъ образовали какой-то отдѣльный кружокъ, точно заключили наступательный и оборонительный союзъ противъ семьи Ивана Петровича Вязьмитинова. Особенно счастливымъ чувствовалъ себя Валентинъ Григорьевичъ, отдыхая отъ недавнихъ невзгодъ и беззаботно слушая немолчныя щебетанья цыпки.

Цыпка была маленькое ростомъ, миніатюрное существо, съ волосами льняного цвѣта, съ глазами цвѣта васильковъ, съ щебечущею рѣчью.. Она говорила много и говорила о чемъ попало, все, что Богъ на душу положитъ, не стѣсняясь, не обдумывая своихъ словъ, глупо ли, умно ли — ей было все равно. Эти легкомысліе и откровенность часто приводили въ отчаяніе ея мать, но теперь они оказались какъ разъ кстати. Никакія хитрости и умные разговоры не могли завоевать сердца Валентина Григорьевича такъ, какъ завоевало его это щебетаніе, которое онъ теперь слушалъ по цѣлымъ днямъ.

— Вы гдѣ же собственно живете постоянно? — разспрашивалъ Валентинъ Григорьевичъ у цыпки, гуляя съ нею и съ Дмитріемъ Платоновичемъ по тѣнистому и обширному вязьмитиновскому саду.

— Нигдѣ мы не живемъ съ мамой, мы гостимъ все, — отвѣтила, не задумываясь, цыпка..

Дмитрій Платоновичъ разсмѣялся шумнымъ смѣхомъ, по обыкновенію перешедшимъ въ кашель.

— Какъ гостите?

— Да такъ, то у однихъ, то у другихъ знакомыхъ и родственниковъ гостимъ, — отвѣтила цыпка. — У насъ вѣдь ничего нѣтъ, ни земли, ни дому, ни квартиры.

— Ну, этимъ и я могу похвалиться, — благодушно сказалъ Дмитрій Платоновичъ. — Я вотъ тоже въ послѣднее время у одного благопріятеля въ монастырѣ жилъ въ банѣ. Ей-Богу! Келій свободныхъ не было, меня и пріютили въ банѣ…

Цыпка залилась смѣхомъ.

— Ай, дядя, не смѣшите, не смѣшите! Умру отъ смѣха! Какъ же такъ, значитъ, монахи и мылись при васъ?

— Ну, вотъ! — проговорилъ Дмитрій Платоновичъ. — Уходилъ я на то время, когда мылись. Бродилъ по кельямъ. А вотъ потомъ и сыро, и душно бывало да ке форъ, шеръ ніесъ, самъ во всемъ виноватъ, спустилъ все! Ну, да кто не грѣшенъ!..

Валентинъ Григорьевичъ, смотря на цыпку, думалъ: «Милая, откровенная дѣвочка; я бы не могъ сознаться такъ просто въ томъ, что у меня тоже нѣтъ угла».

— Я и училась около чужихъ, — продолжала откровенничать цыпка. — Разъ два года прогостила у однихъ дальнихъ родственниковъ и училась съ ихъ дѣтьми. Потомъ у другихъ годъ училась. Я вѣдь нигдѣ не кончила курса.

— Ну, чтобы женой быть, никакіе курсы для этого не нужны, — замѣтилъ Дмитрій Платоновичъ.

— Да, это правда, — просто согласилась цыпка. — Мама то же говоритъ. А вдругъ, я не выйду замужъ? Нынче очень трудно выйти замужъ. Вонъ какая хорошенькая, умная и образованная Ольга Ивановна; а двадцать третій годъ ей пошелъ, а все дѣвушка.

Она, соболѣзнуя объ участи Ольги Ивановны, вздохнула.

— Ну, а я и не красива, и не умна, и не образованна, — продолжала она. — Гдѣ же мнѣ выйти замужъ? Ахъ, я очень, очень боюсь, что я не выйду замужъ!

— Боитесь? — спросилъ Валентинъ Григорьевичъ.

— Еще бы! Теперь мнѣ шестнадцать лѣтъ, такъ я и прыгаю, а тамъ…

Она засмѣялась.

— Вдругъ останусь старой дѣвой. Волосы посѣдѣютъ, повылѣзутъ, свиной хвостикъ вмѣсто косы будетъ на затылкѣ торчать, зубы повыпадаютъ, ротъ ввалится, — въ морщины все- лицо стянется, точно, печеное яблоко, и стану брюзжать: «Охъ, ужъ эти мужчины, все за дѣвчонками глупыми бѣгаютъ, уваженіе почтеннымъ особамъ не оказываютъ».

Она опять залилась звонкимъ смѣхомъ.

— Это я такую старую дѣву знаю, — пояснила она. — Тоже гостить то тутъ, то тамъ и вездѣ ее вышучиваютъ, или выживаютъ. Нѣтъ, страшно такой сдѣлаться!

Она вздохнула и поежила плечами, дочно отъ холода.

— Счастливцы мужчины! Захотѣлъ жениться, предложилъ руку дѣвушкѣ и дѣло въ шляпѣ. А мы не можемъ такъ дѣлать. Жди, когда кто-нибудь руку предложитъ.

— Ну, вамъ предложатъ, — сказалъ Дмитрій Платоновичъ и шутливо прибавилъ: — вотъ получу я наслѣдство: и предложу вамъ руку.

— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ! Не надо, не надо! — воскликнула съ испугомъ цыпка, торопливо замахавъ руками, и скофузилась. — Вы шутите, конечно, — въ смущеніи сказала она и покачала отрицательно головѣй: — я за старика не пошла бы.

— Ну, а если бы приходилось или старой дѣвой остаться, или за старика выйти? — спросилъ Валентинъ Григорьевичъ.

У нея въ глазахъ блеснули слезы.

— Я не знаю, — тихо сказала она: — какъ же такъ: или старой дѣвой, или за старика? Можетъ-быть, и найдется молодой, ну, хоть бѣдный-бѣдный…

Она замолчала и задумалась. Но долго думать и отдаваться грустному настроенію было не въ ея характерѣ. Она скоро оправилась и засмѣялась:

— Что это со мной? Есть о чемъ думать! Мнѣ еще шестнадцать лѣтъ. До старой дѣвы далеко. А за васъ все же не пойду, хоть и предложите руку! — шутливо и весело обратилась она къ Дмитрію Платоновичу. — Ни за что не пойду, хотъ озолотите! А вы вотъ что сдѣлайте: получите наслѣдство, дайте мнѣ часть и найдите мнѣ жениха.

— Ого, чего захотѣли! Еще, пожалуй, не только молодого, но и красавца? — сказалъ Дмитрій Платоновичъ, смѣясь.

— А то какъ же! — проговорила она. — Молодого и красавца!

Валентину Григорьевичу она начинала нравиться. Они проводили вмѣстѣ почти цѣлые дни въ сопровожденіи Дмитрія Платоновича. Иногда ея откровенность просто смущала Валентина Григорьевича, но это подкупало его еще болѣе въ ея пользу.

Однажды, когда они гуляли по запущеннымъ аллеямъ вязьмитиновскаго сада вдвоемъ, цыпка спросила Валентина Григорьевича:

— Почему васъ всѣ не любятъ?

— Кто это: всѣ? — спросилъ онъ съ удивленіемъ.

— Иванъ Петровичъ, его жена, Ольга Ивановна, — пояснила цыпка.

— Сердятся, что нужно дѣлиться со мною наслѣдствомъ, — сказалъ онъ.

— Да, но они говорятъ, что вы были всегда дурнымъ человѣкомъ, лѣнтяемъ и тунеядцемъ. Что-жъ, это правда, что вы ничего не дѣлали и били баклуши?

— А это большой грѣхъ? — шутливо спросилъ Валентинъ Григорьевичъ.

— Я не знаю, грѣхъ или нѣтъ, — проговорила она, качая въ раздумьи головою. — Я и мама тоже ничего не дѣлаемъ, но не хорошо это, особенно мужчинѣ.

— Да? Почему же?

— Да какъ же такъ жить? Вотъ и мы съ мамой все гостимъ, потому что ничего не дѣлаемъ, а мужчинѣ нельзя гостить у чужихъ и жить на ихъ счетъ.

— Ну, а если мужчина богатъ?

— Охъ, если богатъ, то у него и подавно дѣла будетъ много. Надо управлять имѣніемъ, считать, а то все въ трубу вылетитъ.

— Управляющаго можно нанять.

— Да скучно же будетъ такъ сидѣть, сложа руки!

Онъ сталъ объяснять ей, что богатымъ скучать некогда, что на свѣтѣ для богатыхъ есть такая масса развлеченій: театры, картинныя галлереи, путешествія, балы, карты. Когда же тутъ скучать? Вонъ Дмитрій Платоновичъ почти никогда ничего не дѣлалъ а имѣлъ большое состояніе и прожилъ его, не зная скуки.

— Ахъ, развѣ это хорошо? — перебила она его горячо. — Имѣлъ деньги и прожилъ, чуть не нищимъ остался. Вонъ, самъ говоритъ, въ банѣ жилъ Христа-ради въ монастырѣ. Развѣ это хорошо? Я очень, очень полюбила нашего старичка и мнѣ жаль, что онъ былъ такимъ дурнымъ человѣкомъ прежде.

— Дурнымъ? — спросилъ Валентинъ Григорьевичъ. — Никогда онъ дурнымъ не быль, а просто безпечнымъ былъ.

— Нѣтъ, нѣтъ! Онъ, мама говоритъ, обольщалъ женщинъ, — отвѣтила она. — Это не хорошо, обманывать. Очень не хорошо! Если полюбилъ одну, такъ и люби ее, а не обманывай. Что-жъ хорошаго, если дѣвушка повѣритъ, полюбитъ, а ее за это обманывать станутъ, бросятъ? Нѣтъ, этого я Дмитрію Платоновичу не прощу и Богъ не проститъ, потому онъ мужчина, а мужчинѣ легче обмануть. Захотѣлъ — и обманулъ! Мы, женщины, глупы и только напускаемъ на себя, будто и мы умны. Ну, насъ и но трудно обмануть тому, кто захочетъ. Это очень, очень дурно.

Она разгорячилась, но не находила словъ для объясненія своей мысли. Валентинъ Григорьевичъ молчалъ въ раздумьи. Въ душѣ шевельнулись упреки совѣсти. Ему вспомнилась Дора. Не обманетъ ли и онъ ее? Вотъ теперь ему нравится цыпка, и онъ почти забылъ Дору. Что-жъ въ этомъ? Но жениться же ему на Дорѣ. Она могла бы быть его возлюбленной, но никакъ не женою. Она несчастная падшая дѣвушка. Развѣ на такихъ можно жениться? Это надѣвать себѣ петлю на шею, рисковать своею честью, своимъ именемъ. Жалѣть ее — онъ жалѣетъ, но жениться на ней — нѣтъ, онъ на ней не можетъ жениться. Бѣдняжка, что-то она теперь дѣлаетъ? Скорѣй бы настало время раздѣла; скорѣй бы кончились всѣ формальности этого дѣла. Онъ дастъ ей денегъ, онъ обезпечитъ ее вполнѣ, и тогда они будутъ квиты. Дальше, впрочемъ, его мечты не шли: онъ не думалъ о томъ, что онъ женится на цыпкѣ, что онъ сейчасъ же броситъ Дору. Она представлялась ему его возлюбленной; ему представлялось, что ихъ отношенія продлятся; его дразнила ея страстность, ея горячность. Онъ чувствовалъ, что у него сильнѣе билось сердце и разгорались щеки при воспоминаніи о ней. Цыпкой онъ любовался только какъ милымъ ребенкомъ; вѣчно веселымъ, вѣчно откровеннымъ, вѣчно щебечущимъ. Онъ даже не могъ представить себѣ ее иною.

А между тѣмъ; этому ребенку жизнь готовила огорченія. Цыпка ихъ не ожидала, не думала, что что-нибудь можетъ вдругъ смутить ея душевный миръ. Какъ-то разъ, ложась вечеромъ спать, Евлампія Даниловна окликнула свою дочь.

— Цыпа, ты не спишь?

— Нѣтъ, мама, — отозвалась дочь.

— Что Валентинъ Григорьевичъ не дѣлачъ тебѣ какихъ-нибудь этакихъ намековъ? — спросила мать.

— Какихъ, мама?

— Ну, насчетъ любви?

— Нѣтъ, мама.

Мить помолчала. По ея расчетамъ было уже время Валеятину Григорьевичу заговорить о любви. Недаромъ же онъ, точно пришитый, все бродитъ по пятамъ цыпки. Она, задумавшись о чемъ-то, заговорила снова:

— Ты не знаешь, въ Петербургѣ-то у него тамъ нѣтъ какихъ-нибудь амуровъ, пассіи какой-нибудь, что ли?

— Не знаю, мама, — отвѣтила дочь.

— Ты бы навела разговоръ какъ-нибудь обиняками. Какъ, малъ, да что, любили ли вы кого, не собирались ли жениться? Красивъ онъ! Поди, много дѣвчонокъ вѣшалось на шею.

Цыпка промолчала, тихо вздохнувъ. Ей онъ очень нравился. Не разъ ей хотѣлось обнять его и расцѣловать, такой онъ былъ хорошенькій, какъ думалось ей. Она ни отъ кого и не скрывала того, что онъ кажется ей красавчикомъ, и говорила откровенно, что Валентинъ Григорьевичъ «душка» и «красавчикъ».

— Ты его не выпускай изъ рукъ! — прервала ея мечты о Валентинѣ Григорьевичѣ мать.

— То-есть какъ, мама, не выпускать? — спросила дочь.

— Глупенькая! Ну, кокетничай съ нимъ, говори о любви, объ увлеченіи. Молодые люди это очень любятъ. Это имъ придаетъ куражу. Человѣкъ онъ молодой, красивый, богатый, какого жениха другого во вѣки не найдешь. И получше тебя пошли бы за него съ радостью, а для тебя это кладъ.

Цыпка приподнялась на локтѣ въ постели, стараясь въ полумракѣ вглядѣться въ лицо матери, и спросила:

— Какъ же, мама, а если онъ не любитъ меня?

— А ты сдѣлай, чтобы полюбилъ! Случая упускать нельзя. Подъ лежачій камень и вода не течетъ. Ты упустишь его, другія поймаютъ. Ахъ, люди своего не прозѣваютъ. Ты думаешь, Ольга-то не мѣтитъ выйти за него замужъ? Какъ-же, держи карманъ шире. Теперь она съ руками и ногами къ нему бросилась бы на шею, только бы позволилъ. Зѣвать теперь нечего, отбить его у нея надо. Говори чаще съ имъ о любви, вздыхай, мало ли какъ можетъ дѣвушка прилечь мужчину. Мудрости большой нѣтъ, надо только случаемъ пользоваться.

Лицо цыпки, какъ она это чувствовала сама, заливалъ теперь яркій румянецъ. Она вспомнила, какъ часто она говорила съ Валентиномъ Григорьевичемъ о любви, о замужествѣ, о страхѣ передъ участью старой дѣвы. Это именно то, что рекомендовала ей дѣлать мать. У нея, у цыпки, въ умѣ не было, что этимъ способомъ можно завербовать жениха; просто болтала она о томъ, что чувствовалось, что приходило въ голову; теперь же оказывалось, что это могло быть сочтено Валентиномъ Григорьевичемъ за желаніе съ ея стороны заманить его въ свои сѣти. Ей стало стыдно до слезъ.

— Я, мама, никого обманывать не стану, — отвѣтила она сдавленнымъ голосомъ.

— О какомъ это обманѣ ты говоришь, дурочка? — спросила мать. — Развѣ онъ тебѣ не нравится? Сама же ты называла его красавцемъ. Красавецъ онъ и есть, а ужъ богатъ-то какъ будетъ — страсть. Такимъ мужчиной плѣниться не мудрено. Ну, а нравится, такъ и увлекай его, привяжи къ себѣ, женихи-то на улицахъ не валяются, а днемъ съ огнемъ искать ихъ надо!

— Богъ тебя знаетъ, мама, что ты говоришь, — проговорила печально цыпка и легла снова. — Теперь вотъ ты это сказала мнѣ, а я вовсе не буду съ нимъ говорить. А то что же онъ обо мнѣ подумаетъ? Совсѣмъ, совсѣмъ дурно станетъ думать!

Она не могла себѣ отдать яснаго отчета, почему ей показался гадкимъ совѣтъ матери, но она сознавала, что ей стыдно за свои прошлые разговоры съ Валентиномъ Григорьевичемъ. Вотъ что значитъ глупой-то быть да болтушкой! Небось Ольга Ивановна ничего такого съ нимъ не говорила, и онъ не станетъ смѣяться надъ тою, а про нее, про цыпку, скажетъ: «Она мнѣ на шею вѣшалась!» Вотъ-то срамъ будетъ, когда всѣ узнаютъ! Она давала себѣ слово никогда болѣе не говорить съ нимъ о любви. Вообще теперь она съ нимъ говорить ни о чемъ не станетъ. Еще подумаетъ онъ, что она навязывается. А какъ ей хорошо было болтать съ нимъ обо всемъ, что приходило въ голову. Глупая она, сама не понимала, что означали ея разговоры.

Она тяжело, чисто по-дѣтски вздыхала, напрасно стараясь уснуть.

Мать пробовала опять заговорить, и стала развивать свои соображенія насчетъ намѣреній Ольги Ивановны. Хитрая та. Чуетъ она, что цыпка можетъ отбить у нея жениха, и ненавидитъ цыпку. Фыркать стала! Пожалуй, еще выживать ихъ станетъ изъ дому. Ну, да насчетъ этого теперь она, Евлампія Даниловна, покойна. Ихъ не дадутъ въ обиду ни Валентинъ Григорьевичъ, ни Дмитрій Платоновичъ, ни Агаѳья Матвѣевна. Эти на ихъ сторонѣ.

— Станутъ фыркать — я и сама зафыркаю, меня теперь не выжить отсюда, — закончила Евлампія Даниловна. — Эхъ, какъ бы и навсегда остаться здѣсь. Тоже старыя кости покоя просятъ. По гостямъ-то изъ милости гостить надоѣло. Мало сласти. Хочется и свой уголъ имѣть. Женится на тебѣ Валентинъ Григорьевичъ — будетъ и уголъ, хоть на старости лѣтъ скитаться-то не буду.

Цыпка молчала, притворяясь спящей.

На слѣдующій день она, присмирѣвшая, молчаливая, сидѣла съ вышивкой въ гостиной. Къ ней подошла Ольга Ивановна и съ насмѣшливой улыбкой замѣтила:

— Что это вы снова за свою вышивку принялись?

— А что? — спросила цыпка, не поднимая глазъ.

— Такъ, странно! Ваши вѣчные спутники, вѣроятно, ждутъ васъ уже въ саду.

Цыпка вся раскраснѣлась. Она подняла на Ольгу Ивановну свой откровенные голубые глаза и проговорила:

— Я не понимаю, на что вы намекаете.

— Я ни на что не намекаю, — все съ той же усмѣшкой сказала Ольга Ивановна, холодно пожимая плечами. — Я просто говорю, что ваши вѣчные спутники, вѣроятно, ждутъ васъ. Вонь они гуляютъ въ саду. Какіе же тутъ могутъ быть намеки, я васъ не понимаю.

Цыпка совсѣмъ сконфузилась, растерялась, чувствуя себя глупенькой дѣвочкой передъ этой образованной и умной барышней, и сквозь слезы проговорила:

— Вы, Ольга Ивановна, умная и образованная дѣвушка и всегда можете меня сбить съ толку. Грѣхъ вамъ!

Ольга Ивановна опять пожала плечами.

— Я васъ окончательно не понимаю! — сказала она. — Говорите о какихъ-то намекахъ, упрекаете за что-то…

Цыпка опустила на колѣни вышивку и заговорила торопливо, по-дѣтски:

— Ну, да, вы хотите сказать, что я ловлю жениха! Это и мама думаетъ. Какъ это гадко, какъ гадко! Я никого не ловлю и не хочу ловить! Богъ за это счастья не дастъ. Я выйду за того, кто самъ меня полюбитъ, а кого ловить станешь, тотъ пойметъ это и броситъ потомъ обманщицу. Вы вотъ дѣвушка умная, свѣтская, вы должны это сами знать и не подозрѣвать другихъ въ этихъ гадостяхъ.

Ольга Ивановна немного растерялась отъ этой простой откровенности. Она попробовала вывернуться.

— Вы Богъ знаетъ что придумали! — сказала она небрежно. — Я рѣшительно не понимаю, что дурного въ томъ, что вы гуляете съ Валентиномъ Григорьевичемъ и съ Дмитріемъ Платоновичемъ. Вамъ весело съ ними, и это такъ естественно. Я удивилась, что вы сегодня, въ такой чудесный день, отказались отъ этого удовольствія, занявшись скучными вышивками. Вотъ и все.

Цыпка посмотрѣла на нее недоумѣвающимъ взглядомъ, покачала головой и сказала:

— Можетъ-быть, вы и правду говорите, только гулять съ ними я больше не буду.

— Отчего же? — полюбопытствовала Ольга Ивановна.

Цыпка промолчала и прилежно занялась вышиваньемъ.

Побродивъ по саду и въ душѣ поджидая обычнаго появленія цыпки, Валентинъ Григорьевичъ и Дмитрій Платоновичъ прошли въ гостиную, увидавъ въ окно голову дѣвушки, склоненную надъ вышивкой.

— Вы это что за вышивку усѣлись? — весело спросилъ Дмитрій Платоновичъ, входя въ гостиную съ Валентиномъ Григорьевичемъ и здороваясь съ дѣвушками. — День. просто отдай все да и то мало, а вы вонъ за свои бродери усѣлись!

— Надо, же что-нибудь, дѣлать, — отвѣтила цыпка, не поднимая головы и краснѣя. — Нельзя же вѣчно, гулять.

— Бросьте и пойдемте гулять, — проговорилъ Валентинъ Григорьевичъ.,

— Я не буду больше гулять съ вами, — тихо отвѣтила она, попрежнему не поднимая головы.

— Вотъ тебѣ разъ! — воскликнулъ Дмитрій Платоновичъ и засмѣялся, громко закашлявъ. — За что немилость? Чѣмъ провинились?

— Полноте! Говорите, за что разсердились? — шутливо сказалъ Валентинъ Григорьевичъ и дружески сталъ отнимать у нея вышивку.

— Оставьте, Валентинъ Григорьевичъ, оставьте! — проговорила въ сильномъ смятеніи цыпка. — Я вамъ не давала права такъ обращаться со мной!,

Она въ волненіи поднялась съ мѣста. Ее душили слезы.

— За что вы сердитесь? Чѣмъ я оскорбилъ васъ? — съ изумленіемъ спросилъ Валентинъ Григорьевичъ.

— Вѣдь вы же не смѣете отнимать книгу у Ольги Ивановны, — сказала въ слезахъ цыпка. — Не смѣете! А я такая же… дѣвушка…

Она, тихо, какъ обиженный ребенокъ, всхлипывая, вышла торопливыми шагами изъ гостиной. Ольга, смотря ей вслѣдъ съ насмѣшливымъ выраженіемъ, презрительно пожала плечами.

— Что съ ней? — спросилъ въ смущеніи Валентинъ Григорьевичъ.

— Нервы! — насмѣшливо пояснила Ольга Ивановна.

Дмитрій Платоновичъ подозрительно взглянулъ на нее недружелюбнымъ взглядомъ.

— А вотъ я разузнаю причину нервовъ. Ни съ того, ни съ сего этого не бываетъ. Тутъ иль я келькъ шозъ, — сказалъ старикъ и вышелъ изъ гостиной, что-то ворча себѣ подъ носъ о томъ, что обидѣть ребенка всякій можетъ.

— Дмитрій Платоновичъ, кажется, положительно очарованъ ею, — замѣтила съ улыбкой Ольга Ивановна, оставшись съ глазу на глазъ съ Валентиномъ Григорьевичемъ.

— Да она и стоитъ того, — отвѣтилъ онъ разсѣянно.

— Да, маленькая провинціальная мѣщаночка, — небрежно сказала Ольга Ивановна. — Къ ней такъ идетъ ея глупенькая наивность ребенка.

Онъ не возражалъ. Это немного разсердило ее.

— Она, кажется, недалека по уму? — въ видѣ вопроса сказала она и, не дождавшись отвѣта, продолжала: — вы бываете съ ней подолгу вмѣстѣ, — скажите, каково ея развитіе. Образована она, остроумна, развита, начитана? Меня очень интересуетъ этотъ типъ. Въ Петербургѣ, въ обществѣ такихъ не встрѣтишь. Я, по крайней мѣрѣ, не встрѣчала такихъ.

Онъ попрежнему не отвѣчалъ, задумавшись о чемъ-то. Она засмѣялась.

— Валентинъ Григорьевичъ, что съ вами? Вы даже не отвѣчаете…

Онъ очнулся.

— Да, вы интересуетесь ею? — разсѣянно проговорилъ онъ: — спрашиваете, образована ли она, остроумна ли, развита ли, начитана ли? Нѣтъ, въ ней ничего этого нѣтъ.

— Ну, какъ же? — съ сомнѣніемъ и точно съ сожалѣніемъ сказала Ольга Ивановна и едва замѣтно улыбнулась. — Есть же хоть что-нибудь привлекательнаго… Нельзя же, чтобы она нравилась за пустоту и неразвитость…

— Правдива она очень, — коротко отвѣтилъ Валентинъ Григорьевичъ.

— А-а! — протянула Ольга Ивановна. — Значитъ, въ мать!

Въ ея тонѣ послышалось пренебреженіе. Валентинъ Григорьевичъ не попросилъ у нея объясненій ея мысли и не вступился за цыпку. Молодой дѣвушкѣ это показалось страннымъ и сбило ее съ толку. Вѣрно, онъ не любить цыпку, иначе онъ протестовалъ бы. А Валентинъ Григорьевичъ сидѣлъ, какъ на иголкахъ, занятый весь мыслью о томъ, что случилось, почему цыпка ушла и сказала, что она не станетъ гулять съ нимъ. Что это съ нимъ? Ужъ не влюбленъ ли онъ въ нее? До этой минуты эта мысль и въ голову ему не приходила. Положительно онъ видѣлъ въ цыпкѣ только ребенка. Теперь вдругъ онъ сталъ на нее смотрѣть иначе. Въ его ушахъ звучали ея слова: «Я такая же дѣвушка». Да, она не ребенокъ.

Ольга Ивановна что-то говорила о какомъ-то романѣ, только-что прочитанномъ ею. Очень хорошій романъ, совершенно реалистическій, рисующій жизнь такою, какою она является въ дѣйствительности. Надоѣли всѣ эти идеализаціи жизни; люди должны трезво и смѣло взглянуть въ глаза дѣйствительности. Всѣ несчастія происходятъ отъ того, что мы не знаемъ жизни и требуемъ отъ нея того, чего она не можетъ дать. Взглянуть въ глаза дѣйствительности — это главное. Валентинъ Григорьевичъ ничего не понималъ, но при послѣднихъ словахъ дѣвушки пробормоталъ:

— Да, да, надо взглянуть!

Онъ поднялся съ мѣста.

— Вы куда? — спросила она.

— Да вотъ… взглянуть, — отвѣтилъ онъ. — Это любопытно… что съ нею…

Онъ пошелъ, поглощенный думами о цыпкѣ. Ольга Ивановна досадливо отбросила книгу и заходила по комнатѣ.

— Ну, братъ, у насъ цѣлая драма, — началъ Дмитрій Платоновичъ, встрѣтивъ Валентина Григорьевича. — Цыпка мнѣ все разсказала. О, ле фаммъ, ле фаммъ! Ты, братъ, положительно долженъ жениться на этой дѣвочкѣ! Прелесть, что за дѣвочка!

Онъ, не обращая вниманія на недоумѣніе слушателя, быстро сталъ передавать Валентину Григорьевичу все, что онъ узналъ отъ цыпки. Она, плача, передала ему и свой разговоръ съ матерью, и рѣчи Ольги Ивановны. Ничего она не умѣетъ скрыть. Ну, да и онъ умѣетъ выспросить все, что захочетъ, у женщины. Онъ съ женщинами умѣетъ говорить. Ни одна женщина не могла ничего скрыть отъ него. Цыпка тоже все высказала, прибавляя къ признаніямъ, что она никогда, никогда не станетъ болѣе не только гулять, но и говорить съ Валентиномъ Григорьевичемъ. Опала окончательная и безповоротная! Старикъ засмѣялся.

— И, конечно, завтра же будетъ и гулять, и говорить съ тобою! Это ужъ всенепремѣнно! Я даже намекнулъ ей, что ты самъ хочешь жениться на ней.

— Дядя, что вы! — воскликнулъ Валентинъ Григорьевичъ почти съ испугомъ.

— Да ужъ это вѣрно! — сказалъ старикъ, похлопавъ его по плечу. — Врѣзался ты въ нее давно, поди, съ первой же встрѣчи, ну, а и она тоже того — плѣнена вашею красотою, милостивый государь! Значитъ, честнымъ пирконъ да и за свадебку.

И, не слушая никакихъ возраженій, Дмитрій Платоновичъ сталъ развивать свои планы, какъ они всѣ вмѣстѣ заживутъ въ Вязьмитиновкѣ купно съ Агаѳьей Матвѣевной.

Валентинъ Григорьевичъ молчалъ, а его мысли невольно перенеслись къ Дорѣ. Какъ же она-то? Неужели онъ такъ и прекратитъ съ ней всякія отношенія? Положимъ, онъ не любитъ ее, но при одной мысли о ней у него пробуждаются чувственныя желанія, что-то такое, что кружитъ ему голову.

VI.

Валентинъ Григорьевичъ ходилъ взадъ и впередъ по своей комнатѣ, волнуясь и тревожась, какъ никогда. На столѣ лежало только-что полученное имъ съ почты письмо, и всѣ его мысли были поглощены содержаніемъ этого рокового письма. Оно опрокидывало вверхъ дномъ всѣ его мечты и планы, а главное поднимало такую душевную бурю, что онъ не зналъ, какъ овладѣть собою и запастись необходимымъ хладнокровіемъ.

Это было письмо отъ Доры.

Счетомъ это было третье письмо отъ нея. Въ первыхъ двухъ она говорила о томъ, какъ она любитъ его, своего Валю, и какъ ждетъ его обратно въ Петербургъ. Въ этихъ фразахъ, очень безграмотныхъ и неловкихъ по оборотамъ, не было ничего новаго, ничего такого, чего бы не зналъ Валентинъ Григорьевичъ и безъ ея писемъ. Восклицанія Доры о томъ, какъ бы онъ скорѣе вернулся, не тревожили его особенно, хотя иногда у него самого являлось сильное желаніе повидаться хоть на день, насладиться ея ласками. Но это были чисто животныя побужденія, а не тоска по любимой дѣвушкѣ. Любви въ сердцѣ не было. Совсѣмъ иное впечатлѣніе произвело послѣднее ея письмо. Въ этомъ письмѣ она уже не просто торопила его, а писала, чтобы онъ «ради самого Создателя тотчасъ же ѣхалъ, не медля, и спасъ ее». Что-то лихорадочное, что-то мучительное было въ каждой строкѣ этого малограмотнаго посланія. «Слезамъ обливаясь, молю я тебя, пріѣзжай, голубчикъ, и спаси меня. Вотъ-то бѣда стряслась и писать не смѣю о ней, а только погибель меня сущая ждетъ безъ тебя», писала она, и онъ чувствовалъ, что она пишетъ правду, видѣлъ слѣды слезъ на этомъ письмѣ. Тысячи предположеній охватили его мозгъ. Очевидно, у нея не хватило болѣе силъ терпѣть и она совершила какое-то безуміе, отъ котораго страдаетъ теперь. Надо ѣхать, спасти ее. Это его долгъ, его обязанность! Но какъ спасти? Что дѣлать? На что ѣхать? Проклятое дѣло объ утвержденіи въ правахъ наслѣдства все еще тянется и денегъ въ рукахъ еще нѣтъ ни гроша.

Къ нему зашелъ Дмитрій Платоновичъ.

— Ты что это въ уединеніи? — спросилъ старикъ. — Въ сладостныхъ мечтаніяхъ о супружествѣ обрѣтаешься?

— А, это вы, дядя! — разсѣянно сказалъ Валентинъ Григорьевичъ. — Ѣхать мнѣ надо, ѣхать!

— Куда? зачѣмъ? — изумился старикъ.

— Въ Петербургъ! — пояснилъ Валентинъ Григорьевичъ.

— За приданымъ для цыпки, что ли? — пошутилъ старикъ. — Не рано ли? Санъ аржанъ монъ шеръ, онъ не ne па!

— А, Богъ съ нею, съ цыпкой! Что мнѣ она! Спасти человѣка надо, такъ не до цыпокъ тутъ! — рѣзко воскликнулъ Валентинъ Григорьевичъ.

— Какого человѣка? Съ ума ты сошелъ? — проговорилъ старикъ, глядя на него изумленными глазами.

Валентинъ Григорьевичъ остановился передъ старикомъ. Онъ чувствовалъ, что ему нужно признаться старику во всемъ — признаться теперь же, не медля, такъ какъ нужно было торопиться отъѣздомъ.

— Дядя, — началъ онъ въ волненіи: — вы должны все знать. Я васъ полюбилъ, какъ отца, и обманывать васъ я не стану и не могу. Слушайте.

Онъ началъ торопливо, сбивчиво передавать исторію Доры, свою встрѣчу съ ней, ея жертву. Онъ говорилъ вполнѣ откровенно, не скрывая ничего.

— Фью! — посвисталъ старикъ. — Женщина, вездѣ женщина! Шерше ла фаммъ, какъ сказалъ какой-то великій знатокъ жизни.

И тотчасъ же торопливо освѣдомился, подмигивая однимъ глазомъ:

— Хороша собой? А?

— Красавица, страстная натура, — отвѣтилъ Валентинъ Григорьевичъ.

— И сильно влюбленъ въ нее?

— Я не знаю, любовь это или что-нибудь другое, но иногда у меня голова кружится, когда я вспоминаю о ея страсти.

— Гмъ! — проворчалъ старикъ. — Не о ней, а о ея страсти! Значитъ, въ жены бы не годилась, а возлюбленной могла бы быть…

— Не знаю я, ничего я не знаю, по крайней мѣрѣ, теперь, — отвѣтилъ Валентинъ Григорьевичъ, махнувъ безнадежно рукой. — Ясно одно, что мнѣ надо спѣшить спасти ее.

— А деньги есть?

— Нѣтъ, но я поѣду искать ихъ… къ дворянскому предводителю… къ губернатору… къ ростовщикамъ… ко всѣмъ чертямъ, а все же добуду ихъ…

Старикъ задумался.

— Поѣдемъ къ дворянскому предводителю, — сказалъ онъ. — Онъ дастъ навѣрное. Теперь и времени-то до раздѣла наслѣдства не много осталось. Кстати и довѣренность мнѣ выдашь формальную быть твоимъ представителемъ.

— У меня есть адвокатъ.

— Ну, адвокатъ адвокатомъ, а дашь и мнѣ довѣренность. Но…

Старикъ на минуту задумался и потомъ продолжалъ:

— Но послушай меня, старика. Прежде всего не дури въ Питерѣ. Не попадись на удочку страстныхъ объятій и всякаго такого баловства. Страсть штука хорошая, но для супружества… лишнее это немного. Шампанскимъ однимъ не проживешь.

Онъ махнулъ рукою.

— Эхъ, горе, что не могу я съ тобой ѣхать, чтобы присмотрѣть за тобою, — проговорилъ онъ. — Боюсь я, что надуришь ты тамъ.

Старикъ началъ пространно толковать, что одной страстью не проживешь, что женитьба на падшей дѣвушкѣ не обѣщаетъ счастья, что одинъ необдуманный шагъ можетъ испортить всю жизнь. Потомъ онъ заговорилъ о цыпкѣ. Валентинъ Григорьевичъ не долженъ забывать ее. Дѣвочка любитъ его и уже знаетъ о томъ, что и онъ раздѣляетъ^- ея чувства. Обмануть ребенка было-бы грѣшно. Она будетъ хорошею женою. Не чета какой-нибудь падшей дѣвушкѣ съ улицы.

— Ужъ не посовѣтуете ли вы мнѣ не ѣхать! — раздражительно перебилъ его Валентинъ Григорьевичъ.

— Подлецомъ не посовѣтую быть никому, — коротко и немного сурово отвѣтилъ старикъ. — Ты это, монъ шеръ, совсѣмъ напрасно…

Валентинъ Григорьевичъ сконфузился и сказалъ:

— Вы меня простите… голову я потерялъ…

— Вижу, вижу, — согласился старикъ: --а теперь-то она и нужна тебѣ… Ну, ѣдемъ!..

Онъ поѣхалъ съ племянникомъ къ дворянскому предводителю, уже успѣвшему познакомиться со всѣми наслѣдниками покойнаго Павла Петровича Вязьмитинова, и откровенно и сразу прямо объяснилъ предводителю, зачѣмъ онъ пріѣхалъ съ племянникомъ. Племяннику нужны деньги, нужны тотчасъ же. Тутъ дѣло не прихоти, а чести. Занимать у ростовщиковъ не хотѣлось бы, и потому они обращаются къ нему, къ предводителю дворянства. Сомнѣваться въ отдачѣ долга, конечно, онъ не можетъ, такъ какъ дѣлежъ наслѣдства дѣло рѣшенное, вѣрное. Дворянскій предводитель вовсе и не думалъ ни въ чемъ сомнѣваться. Онъ былъ всегда готовъ служить чѣмъ могъ людямъ своего круга, дворянамъ своей губерніи. Дѣло займа двухъ тысячъ рублей улажено въ нѣсколько минутъ, и дворянскій предводитель спросилъ даже посѣтителей, не мало ли будетъ этихъ двухъ тысячъ. Онъ прибавилъ любезно, что ему крайне пріятно, что они обратились именно къ нему, какъ къ предводителю мѣстнаго дворянскаго общества и защитнику всѣхъ его интересовъ.

Старикъ Вязьмитиновъ, выходя отъ него, пошутилъ, что онъ за это на общихъ дворянскихъ выборахъ всѣхъ мѣсттыхъ дворянъ вербовать будетъ въ партію дворянскаго предводителя.

— Единогласно выберемъ! — рѣшилъ онъ. — Ну, а теперь, братъ, и въ путь-дорогу. Только, смотри, не дури въ Питерѣ! Помни, главное, цыпку!

Въ тотъ же день въ господскомъ домѣ вязьмитиновскаго имѣнія всѣ узнали, что Валентинъ Григорьевичъ ѣдетъ въ Петербургъ. Извѣстіе это произвело переполохъ и подняло массу разнорѣчивыхъ толковъ и предположеній. Всѣ видѣли въ этомъ поспѣшномъ отъѣздѣ что-то таинственное и недоброе. Болѣе всѣхъ волновалась и суетилась Евлампія Даниловна, добиваясь толку, разспрашивая всѣхъ и каждаго и все-таки не зная ничего. Хуже всего было то, что даже Дмитрій Платоновичъ хранилъ гробовое молчаніе и не находилъ возможности успокоить Евлампію Даниловну или цыпку. Онъ былъ хмуръ и не на шутку боялся, что Валентинъ Григорьевичъ, увидавъ въ Петербургѣ Дору, разжалобится и женится на ней. Старикъ зналъ по горькому опыту, какъ умѣютъ опутывать молодыхъ людей женщины извѣстнаго сорта.

Когда на другой день всѣ собрались къ чаю, Ольга Ивановна замѣтила не безъ злораднаго чувства, что у цыпки опухли глаза отъ слезъ. Она усмѣхнулась. Когда же, оставшись наединѣ съ матерью, она услышала тоскливый и брезгливый вопросъ послѣдней:

— Зачѣмъ это уѣхалъ Валентинъ?

— Не нашелъ, вѣроятно, другого средства спастись отъ законнаго брака, — не безъ ѣдкости отвѣтила она.

И, не выдержавъ, засмѣялась.

— Я такъ и думала, что онъ, въ концѣ-концовъ, сбѣжитъ отъ этой дѣвчонки!

— Ты думаешь, что это онъ отъ нея? — спросила мать.

— О, я увѣрена! Она надоѣла ему! Она такъ глупа!

Валентинъ Григорьевичъ, между тѣмъ, летѣлъ на всѣхъ парахъ въ Петербургъ, и въ его головѣ вертѣлась теперь одна мысль: не опоздать бы. Въ чемъ опоздать? Какъ опоздать? Этого онъ не зналъ и только спѣшилъ и спѣшилъ, точно на пожаръ: Слава Богу, вотъ и Петербургъ виднѣется вдали. Закинувъ свои вещи въ гостиницу, Валентинъ Григорьевичъ поскакалъ въ адресный столъ узнать адресъ Доры….

«Господи! что же это такое? За что? Какимъ образомъ? Не можетъ быть, чтобы это была правда? Тутъ очевидная ошибка! И что такое могла она совершить! Какое преступленіе?»

Эти вопросы неотступно и мучительно вертѣлись въ головѣ Валентина Григорьевича, когда, наконецъ, онъ, послѣ долгихъ розысковъ, узналъ точно, гдѣ находится Дора.

Потомъ потянулся другой рядъ вопросовъ.

— У кого же узнать, за что? Какъ явиться съ этимъ вопросомъ? Какъ назвать себя? Родственникомъ? Любовникомъ? Знакомымъ?

Какой-то подлый страхъ охватилъ его, какой-то жалкій стыдъ овладѣлъ имъ. Въ головѣ внезапно мелькнула мысль:

— А если за воровство?

И тутъ же явились предположенія, что точно ее постигла бѣда за воровство и что воровство это совершила она для него. Его точно кипяткомъ обдало и въ душѣ поднялись протесты.

— Что за глупости! Тогда она попалась бы раньше! Да, наконецъ, если и такъ, то я долженъ тѣмъ болѣе узнать, спасти, помочь. Не могу же я бояться, что меня примутъ за соучастника? Я не зналъ ничего! Я чистъ, это одна она знала!..

А подлый страхъ опять охватилъ его:

— Не зналъ? А если спросятъ: «Откуда же, думали вы, взяла она деньги? Развѣ вы могли предполагать, что у нея могутъ быть четыреста рублей сбереженій?» Что отвѣчать? Какъ выпутаться? Ужъ не лучше ли оставить ее на произволъ судьбы? А если она все разскажетъ сама? Тогда что?

Онъ переживалъ страшную пытку. Но ѣхать было надо, и онъ поѣхалъ узнавать, за что содержится въ тюрьмѣ Ѳеодора Ивановна Діодатова…

Никогда еще не испытывалъ такихъ ощущеній Валентинъ Григорьевичъ, какія онъ испытывалъ теперь. Онъ, казалось, вдругъ превратился въ ничтожное, безправное: существо, которое тотчасъ же могутъ взять, арестовать, засадить въ тюрьму. Казалось, каждый мелкій чиновникъ въ судѣ смотрѣлъ на него подозрительно и думалъ: «А, голубчикъ, тебя-то мы и ждали!» Самыя ничтожныя фразы казались ему многозначительными и заставляли его быть насторожѣ. Послѣ многихъ и долгихъ осторожныхъ разспросовъ, онъ, наконецъ, узналъ, куда ему надо было направиться, чтобы разузнать все, и не безъ страха переступилъ тотъ порогъ, за которымъ могли ему сообщить о ней, о воровкѣ. Тяжелую пытку перенесъ онъ, ожидая, покуда его приметъ то лицо, — отъ котораго онъ можетъ получить точныя свѣдѣнія, и въ головѣ его являлась мысль, не лучше ли бѣжать.

— Прошу, — коротко проговорилъ молодой чиновникъ, указывая на мягкое кресло Валентину Григорьевичу, когда тотъ объяснилъ, что онъ пришелъ по дѣлу. — Чѣмъ могу служить?

Валентинъ Григорьевичъ, обыкновенно смѣлый и развязный, впервые совершенно растерялся, переступивъ порогъ кабинета этого чиновника, смотрѣвшаго юношей, гладко выбритаго, тщательно приглаженнаго, изысканно одѣтаго и спокойно вѣжливаго. У этого юноши-чиновника было теперь въ рукахъ слѣдственное дѣло дѣвицы Ѳеодоры Ивановой Діодатовой, обвинявшейся въ кражѣ процентныхъ бумагъ у нѣкоего Вильгельма Карловича Шмидта. Здѣсь можно было точно и опредѣленно разузнать все. Немного путаясь въ словахъ и обрывающимся голосомъ, Валентинъ Григорьевичъ объяснилъ, что онъ явился узнать о дѣлѣ этой самой дѣвушки Ѳеодоры Ивановой Діодатовой.

— Вы ея родственникъ? — ровнымъ голосомъ спросилъ чиновникъ, стараясь казаться строгимъ и суровымъ.

Валентину Григорьевичу краска бросилась въ лицо, и онъ поспѣшилъ заявить:

— О, нѣтъ, нѣтъ!..

— Да, но она писала вамъ изъ тюрьмы, — сказалъ чиновникъ, вертя въ рукахъ визитную карточку Вязьмитинова.

— Вы знаете…

— Черезъ наши руки проходятъ всѣ эти письма, — отвѣтилъ чиновникъ.

Вязьмитиновъ окончательно смутился, вспомнивъ смутно содержаніе письма Доры, и поспѣшно началъ пояснять: — Это, надо вамъ сказать, несчастная дѣвушка, дитя любви, подкидышъ моего покойнаго дяди, Аркадія Павловича Неронова, я росъ съ нею и, конечно, горячо интересуюсь ея положеніемъ, хотя въ послѣднее время, къ сожалѣнію, я и потерялъ ее изъ виду. Дѣла требовали моего присутствія въ моихъ имѣніяхъ.

Онъ старался говорить какъ можно небрежнѣе, хотѣлъ сказать, что онъ богачъ, милліонеръ, выдумать что-то такое, что ошеломило бы этого человѣка..

— Положеніе ея не изъ блестящихъ, — сказалъ хозяинъ и, доставъ портсигаръ, спросилъ: — вы курите?

— Благодарю! — отвѣтилъ Вязьмитиновъ и хотѣлъ закурить папиросу.

— Вы не тѣмъ концомъ, — замѣтилъ хозяинъ, зажигая спичку.

Валентинъ Григорьевичъ сконфузился, перевернулъ папиросу и закурилъ ее.

— Украла шестьсотъ рублей, — продолжалъ чиновникъ.

— Какъ шестьсотъ? — торопливо спросилъ Вязьмитиновъ.

Хозяинъ вопросительно взглянулъ да него. Валентинъ Григорьевичъ поправился.

— Такъ вы говорите: шестьсотъ?

— Да, — отвѣтилъ хозяинъ и, щуря глаза, прибавилъ: — кстати, не знаете ли вы, не было ли у нея второго возлюбленнаго, которому она могла бы отдать эти деньги?

Онъ былъ близорукъ и притомъ зналъ, что къ его очень моложавой и интересной физіономіи идутъ сощуренные глаза. Вязьмитиновъ смутился окончательно..

— Второго возлюбленнаго? — повторилъ онъ. — А кто же первый?

Чиновникъ пожалъ плечами.

— Да, я не зналъ, что вы не знаете вовсе этого дѣла. Вы вѣдь были гдѣ-то въ имѣніи?

— Да, да, въ имѣніи, — поторопился сказать Валентинъ Григорьевичъ. — Еще наслѣдство получилъ, очень значительное, и надо было привести все въ порядокъ. Ужасно долго тянутся всѣ эти дѣла. Безъ меня, какъ главнаго наслѣдника, не могъ обойтись дѣлежъ. Какъ жаль, что я ранѣе не зналъ этой несчастной исторіи, я могъ бы помочь этой жалкой дѣвочкѣ, потушить дѣло, отдать эти проклятые шестьсотъ рублей…

— То-есть вамъ пришлось бы отдать только четыреста, — сказалъ чиновникъ.

Валентинъ Григорьевичъ поблѣднѣлъ.

— Вы сказали, — началъ онъ, запинаясь: — шестьсотъ?

— Двѣсти рублей были найдены, — пояснилъ хозяинъ, перебивая его неторопливо. — Но четыреста пропали безслѣдно, и никакими мѣрами не могли добиться отъ нея, какой негодяй взялъ у нея эти деньги.

Вязьмитиновъ сдѣлалъ неопредѣленное движеніе, точно желая протестовать. Хозяинъ продолжалъ:

— Я васъ потому и спросилъ о второмъ ея возлюбленномъ. Перваго, этого старика Шмидта, она обокрала, конечно, для того, чтобы помочь другому. У этихъ барышень всегда такъ бываетъ: одинъ разоряется на нихъ, на другого разоряются онѣ. У нея тоже былъ второй возлюбленный. Вотъ кого я желалъ бы найти. Но она, хоть на куски ее рѣжьте, не говоритъ его имени. Правда, за ней нѣкоторое время слѣдили…

— Слѣдили? — вырвалось у Валентина Григорьевича.

— Да, когда старикъ Шмидтъ заявилъ о пропажѣ, — пояснилъ чиновникъ. — Сначала Шмидтъ не подозрѣвалъ именно ея. У него вѣдь не одна она жила. Вотъ-то интересный субъектъ этотъ Шмидтъ. Вы его увидите… Вѣдь вы, вѣроятно, будете въ судѣ при разбирательствѣ дѣла?

— Да, я хотѣлъ бы, — поспѣшно сказалъ Валентинъ Григорьевичъ и раскаялся тотчасъ же.

Зачѣмъ ему идти? Она можетъ увидать его, выдать себя. Положительно, это будетъ безуміемъ съ его стороны!

— Засѣданіе будетъ очень любопытнымъ и, вѣроятно, привлечетъ не мало публики; это страничка изъ нравовъ столицы, — пояснилъ хозяинъ. — Интересно взглянуть вамъ на этого Шмидта. Я его и этого скрывшагося негодяя охотнѣе бы сталъ обвинять, чѣмъ ее. Хотя я обязанъ обвинять ее, но, признаюсь, я почти готовъ защищать ее. Я, какъ опытный въ дѣлахъ подобнаго рода человѣкъ, понимаю, что это не преступница, а жертва двухъ мерзавцевъ.

Вязьмитиновъ вскочилъ съ мѣста. Молодой чиновникъ сощурилъ глаза.

— Васъ это возмущаетъ? — спросилъ онъ.

Вязьмитиновъ опомнился и пробормоталъ:

— Да, все это болѣе чѣмъ возмутительно!

— Еще бы! Одинъ держитъ у себя дѣвушку, почти ребенка, Богъ вѣсть для какихъ цѣлей, устроивъ игорный домъ, другой заставляетъ ее обокрасть этого негодяя и скрывается съ деньгами, оставивъ ее на жертву. И должно-быть, это какой-нибудь смазливый мальчишка, врѣзалась она, вѣрно, въ него. Всѣ эти дѣти тротуара, дѣти улицы, тоже переживаютъ свои идилліи любви, свои сентиментальные романы. Ей говорили, что назови она его имя — и она спасена.

Онъ сдѣлалъ гримасу.

— Конечно, ее и такъ оправдаютъ. Мое обвиненіе будетъ похоже на защиту и адвокату ничего не стоитъ разбить меня. Я, въ сущности, буду даже радъ этому.

— Кто ее защищать будетъ? — спросилъ Валентинъ Григорьевичъ.

— Не знаю, кто-нибудь по назначенію отъ суда, — небрежно отвѣтилъ хозяинъ. — Въ этихъ случаяхъ защищаютъ слабо, но тутъ защита легка. Вотъ если вы хотите помочь ей, переговорите съ какимъ-нибудь извѣстнымъ адвокатомъ… Холтурина, напримѣръ, пригласить бы. У него слеза въ голосѣ. Тутъ это у мѣста: растрогаетъ присяжныхъ и вынесутъ оправдательный вердиктъ.

— Да, да, я непремѣнно сдѣлаю это, — разсѣянно проговорилъ Вязьмитиновъ: — если вы считаете это не лишнимъ.

— Хорошій защитникъ никогда не бываетъ лишнимъ, — отвѣтилъ хозяинъ.

Они встали.

Валентинъ Григорьевичъ распрощался съ любезнымъ чиновникомъ, попросивъ у него извиненія, что онъ отнялъ у него столько дорогого времени. Тотъ, какъ истинно свѣтскій человѣкъ, сказалъ, что ему было очень пріятно, что онъ могъ ему быть полезнымъ, и еще разъ высказалъ свое участіе къ подсудимой.

— Вы посѣтите ее? — спросилъ онъ на прощаніе.

— Нѣтъ, нѣтъ, зачѣмъ же! — торопливо отвѣтилъ Вязьмитиновъ и, овладѣвъ собою, прибавилъ небрежно: — я принимаю въ ней участіе, готовъ ей помочь, но видѣть ее — на что же?

Онъ откланялся.

Выйдя на улицу, Валентинъ Григорьевичъ вздохнулъ полною грудью. Ему казалось, что онъ избѣжалъ страшной опасности — опасности быть признаннымъ, сообщникомъ Доры. Его могла запутать въ дѣло и, можетъ-быть, погубить одна неосторожная фраза. Такъ ему казалось. При этой мысли онъ покраснѣлъ до самыхъ ушей, вспомнивъ, какъ называлъ юный чиновникъ сообщника Доры: «Мерзавецъ», «негодяй». Какъ удержался онъ, Вязьмитиновъ, чтобы не перервать горла этому наглецу? Видно, своя шкура дорога. Да и что бы было, если бы онъ выдалъ себя? Ему пощады не было бы. Развѣ поняли бы эти люди его положеніе? Погубили бы его ни за грошъ, ни за денежку. А что если Дора не выдержитъ и назоветъ его? Несчастная дѣвушка, какую она жертву принесла для него и какъ она любитъ его! Ни словомъ не обмолвилась о немъ, хотя ей и обѣщали за это спасеніе отъ наказанія. Онъ уже ради этого долженъ ее спасти.

На нѣсколько минутъ онъ замечтался о ней, о ея любви, о ея страстности, о ея красотѣ. Какъ былъ бы онъ радъ, если бы могъ повидать ее. И зачѣмъ онъ сказалъ, что онъ не желаетъ ее видѣть? Боялся показать, что онъ слишкомъ близокъ къ ней, напустилъ на себя роль простого богачапокровителя этой дѣвочки, воспитывавшейся у его дяди. А между тѣмъ, видѣть ее не только было бы пріятно, но и нужно. Онъ могъ бы ее ободрить, шепнуть ей, что ей ничего не сдѣлаютъ, если она будетъ продолжать запираться, если она не выдастъ его. Необходимо было бы все это подсказать ей, — а то она можетъ пасть духомъ, и тогда все пропало. Тоже въ судъ на процессъ онъ напросился, а вдругъ Дора, увидавъ его, вскрикнетъ, смутится; выдастъ его въ минуту волненія? Это вѣдь очень возможно. Что тогда будетъ?

Онъ шелъ, перескакивая отъ одной мысли къ другой, ничего не знающій, непрактичный, сбитый съ толку. Наконецъ, онъ вспомнилъ объ адвокатѣ и заторопился. Надо скорѣй идти къ нему, къ этому Холтурину. Холтуринъ? Холтуринъ? У нихъ въ гимназіи былъ Холтуринъ. Не онъ ли? Надо упросить его взяться за это дѣло. Досадно, что теперь его, вѣроятно, не застанешь дома. Надо отложить визитъ до завтра. Мучительно это откладываніе дѣла, когда сидишь, какъ на иголкахъ. Ну, да дѣлать нечего.. Надо пойти пообѣдать.

Валентинъ Григорьевичъ вышелъ на Невскій и при видѣ нарядной толпы, несущихся экипажей, роскошно обставленныхъ магазиновъ, вдругъ какъ-то забылъ все, и деревню, и Дору, и опасность своего положенія. Его заблестѣвшіе глаза перебѣгали отъ предмета къ предмету. «А надо будетъ сшить такое пальто», — машинально разсуждалъ онъ, смотря на идущаго передъ нимъ франта. Фасонъ этого пальто ему понравился. Такихъ передъ отъѣздомъ изъ Петербурга онъ еще не видалъ. Вѣрно, это послѣдняя мода. Потомъ взглядъ его упалъ на выставленные въ окнѣ фруктоваго магазина фрукты, закуски и вина, и онъ почувствовалъ, что онъ голоденъ. Куда зайти поѣсть? Онъ вспомнилъ про ресторанъ Вольфа. Сколько разъ прежде онъ завидовалъ тѣмъ, кто входилъ въ этотъ ресторанъ. Сколько разъ онъ думалъ, какой чудный видъ, должно-быть, открывается изъ углового окна этого ресторана на Невскій проспектъ. Должно-быть, вплоть до Аничкина моста видно. Теперь ему ничего не стоило осуществить свое давнишнее желаніе. Деньги у него били. Онъ позвать извозчика и громко сказалъ:

— Къ Вольфу!

Франтъ въ модномъ пальто, услышавъ это приказаніе, обернулся, и Валентину Григорьевичу было очень пріятно это. Ему почему-то даже показалось, что тотъ завидуетъ ему. Можетъ-быть, на брюхѣ шелкъ, а въ брютѣ щелкъ. Много тоже бываетъ такихъ модниковъ, что не знаютъ, гдѣ поѣдятъ сегодня. По виду о счастьѣ людей нельзя судить. Я тотчасъ же его охватило жуткое чувство: «Да, вотъ теперь и я къ Вольфу ѣду, а завтра, можетъ-быть, въ тюрьму поволокутъ! И чортъ возьми, въ какое время застаетъ эта исторія. Права на наслѣдство можно потерять», Онъ сталъ раздумывать: могутъ или не могутъ его лишить правъ на наслѣдство? Какъ досадно, когда не знаешь законовъ! За какія преступленія лишаютъ правъ? У кого бы узнать? Прескверная исторія выйдетъ, если его лишатъ правъ. Опять нищета настанетъ, нищета въ Сибири, нищета лишеннаго гражданскихъ правъ человѣка. Еще хорошо, что теперь съ голоду: не умрешь, во-всякомъ случаѣ. Дядя-старикъ поможетъ. Славный малый онъ. Валентинъ Григорьевичъ внезапно почувствовалъ такую нѣжность къ старику Вязьмитинову, что будь тотъ здѣсь — молодой человѣкъ бросился бы ему на шею. И Агаѳья Матвѣевна славный человѣкъ. Дядя раздѣлитъ съ ней свою долю наслѣдства, и оба они не оставятъ его, Валентина Григорьевича. Это придало ему бодрости и даже развеселило его. Никогда онъ не унывалъ надолго. Теперь онъ опять былъ охваченъ надеждами: все. кончится хорошо!

Въ этихъ думахъ онъ остановился у ресторана, соскочилъ съ дрожекъ, бросилъ извозчику, не считая, мелочь и поднялся по лѣстницѣ. Его заинтересовала обстановка ресторана, и онъ^: сразу замѣтилъ, что на него, какъ на новичка здѣсь, устремились любопытные взгляды завсегдатаевъ. Онъ тотчасъ же овладѣлъ собою и сталъ «играть роль». Скитанія но провинціальнымъ сценамъ и изображенія «Чацкихъ», «Хлестаковыхъ», хлыщей и фатовъ много помогали ему въ извѣстныя минуты, научивъ его въ тѣхъ или другихъ случаяхъ «держаться на сценѣ». Онъ въ этихъ случаяхъ бывалъ доволенъ собою и не замѣчалъ, что «переигрываетъ», а другіе видятъ, какъ онъ «играетъ роль» и «прикидывается». Онъ думалъ, что никто въ немъ не видитъ «актера».

Онъ громко позвалъ лакея:

— Чеоэкъ!

Съ особенной манерой, выдвинувъ впередъ и закругливъ руки, онъ сталъ стягивать за концы пальцевъ перчатки и небрежно бросилъ ихъ въ шляпу, смотря въ то же время нѣсколько бокомъ, скосивъ глаза, на лежавшее на столі меню обѣда.

— О-бѣдъ и бутылку краснаго вина…

Лакей подалъ карточку винъ. Вязьмитиновъ небрежно отодвинулъ ее и, вынимая папиросу, проговорилъ:

— Все равно какого, только изъ бургонскихъ… а не бордо.

Лакей заторопился подать ему огня. Онъ закурилъ папиросу и сталъ смотрѣть на движеніе толпы на Невскомъ. Нѣкоторое время онъ помнилъ, что ему для чего-то нужно играть роль передъ ресторанными лакеями и посѣтителями, и нѣсколько ломался, откидываясь на спинку стула, потягиваясь и зѣвая, переигрывая роль скучающаго фланера, но тяжелое, тоскливое настроеніе взяло верхъ надъ разыгрываніемъ роди, и въ головѣ опять неотступно вертѣлась одна мысль о томъ, что и пребываніе въ Петербургѣ, и щеголянье богатствомъ, и наслажденіе жизнью, все это разомъ можетъ выскользнуть изъ рукъ. Одно слово Доры можетъ погубить его. О, онъ къ ногамъ ея бросился бы, только бы отблагодарить ее за сдѣланное ею и умолить выдержать роль до конца. Скорѣй бы ея дѣло кончилось. Оправдаютъ ее, и онъ озолотитъ ее, женится на ней. И зачѣмъ онъ не заѣхалъ къ адвокату? Можетъ-быть, и засталъ бы того дома. Не попытаться-ль теперь заѣхать къ нему? Авось, застанегь. Спокойнѣе онъ будетъ тогда.

Онъ сталъ торопиться ѣсть и походилъ на голоднаго, торопящагося насытиться и бѣжать. Если бы кто-нибудь слѣдилъ за нимъ внимательно, то нашелъ бы въ немъ два разныя лица — одно до обѣда, другое за обѣдомъ. Но на него никто ужо не обращалъ вниманія, такъ какъ особеннаго въ немъ не было ничего…

Когда онъ подъѣзжалъ къ дому Холтурина, онъ посмотрѣлъ на часы. Было уже десять минутъ восьмого. Онъ рѣшилъ, что не застанетъ дома адвоката, и упалъ духомъ. Однако, онъ все же позвонилъ у дверей квартиры Холтурина. Лакей отперъ дверь.

— Николай Ивановичъ Холтуринъ у себя? — спросилъ Вязьмитиновъ, прочитавъ на мѣдной дощечкѣ имя и отчество Холтурина.

— Сейчасъ уѣзжаютъ, — отвѣтилъ слуга.

— Мнѣ на минуту, — сказалъ Вязьмитиновъ.

Въ дверяхъ изъ зады въ переднюю появился низенькій, черненькій господинъ, натягивавшій перчатки. Онъ сощурилъ немного подслѣповатые глаза, всматриваясь въ полутемной передней въ Вязьмитинова, и проговорилъ:

— Простите, уѣзжаю!

— Господинъ Холтуринъ? — спросилъ Валентинъ Григорьевичъ.

— Да. Съ кѣмъ имѣю удовольствіе говорить?

— Валентинъ Григорьевичъ Вязьмитиновъ, — сказалъ Вязьмитиновъ. И вдругъ вспомнилъ и это узколобое лицо, и эти черненькіе глазки, щурящіеся и смѣющіеся надъ всѣмъ и всѣми, и эти сочныя губы чуть-чуть открытаго рта, обдаюпця горячимъ, нѣсколько нервнымъ дыханіемъ.

— Кока? — воскликнулъ онъ, обрадовавшись, и заторопился объяснить: — а я-то чуть не дрожалъ въ лихорадкѣ, отправляясь къ знаменитому адвокату, и вдругъ? И какъ это я забылъ! Нѣтъ, это просто изъ рукъ вонъ!..

Николай Ивановичъ, щурясь, едва замѣтно улыбался, какъ бы выжидая, когда пройдетъ волненіе посѣтителя, и не трогался съ мѣста. Потомъ онъ протянулъ ему руку, крѣпко сжалъ его руку и проговорилъ по-французски:

— Надѣюсь, что не тебя надо защищать?

— О, нѣтъ, нѣтъ! — быстро отвѣтилъ Вязьмитиновъ по-русски. — Но я…

Холтуринъ, не выпуская его руки, перебилъ его:

— Ты свободенъ?

— Да.

— Ну, такъ поѣдемъ вмѣстѣ. Разскажешь все дорогой. Я ѣду на Стрѣлку, потомъ на Минерашки. Когда наработаешься, нужны отдыхъ, воздухъ, развлеченіе et caetera, et caetera.

Онъ говорилъ мягко, что-то женственное было въ его манерахъ. Такимъ онъ былъ и въ гимназіи, и въ университетѣ. Его звали идеалистомъ, потому, можетъ-быть, что онъ брезгливо относила ко всякимъ связямъ изъ-за денегъ и всегда искалъ чистой, любви, находилъ обожавшихъ его швеекъ и носилъ пестрые галстучки ихъ издѣлія изъ обрѣзковъ, отъ заказанныхъ имъ шелковыхъ платьевъ. Всѣ товарищи такъ и знали, что означаетъ новый, галстучекъ у Коки.

Сойдя съ лѣстницы, Холтуринъ и Вязьмитиновъ сѣли въ наемную двухмѣстную коляску, ожидавшую Холтурина у подъѣзда.

— Ты меня немного испугалъ своимъ видомъ, — сказалъ Холхуринъ, нѣжно положивъ свою маленькую, затянутую въ перчатку женскую руку за руку Вязьмитиновъ. — Пришелъ въ волненіи, заговорилъ порывисто, спрашиваешь господина Ходтурина. Я думалъ, не влопался, ли ты въ какое-нибудь поскудное дѣло. Тебѣ вѣдь послѣ гимназіи не везло, кажется?

Вязьмитиновъ заторопился.

— О, прежде не везло! Теперь я богатъ!…

— Да? --удивился Холтуринъ.

— Ты знаешь, мы, Вязьмитиновы, всегда можемъ разсчитывать на-разныхъ бабушекъ и дѣдушекъ. Это разные Безкровные да Безродные, холодные да голодные не могутъ ничего и ни отъ кого ждать. Я получилъ еще наслѣдство.

Онъ какъ-то случайно вставилъ это «еще» и обрадовался этой случайности: Холтуринъ будетъ думать, что у него и до полученія этого наслѣдства были средства. Хоть онъ и пріятель дѣтства, а все же съ нимъ нужно быть осторожнѣе. Присяжные повѣренные и прокуроры казались ему людьми одного сорта, и тѣхъ и другихъ онъ смѣшивалъ со шпіонами, сыщиками и тайной полиціей.

— Тѣмъ, не менѣе, волненіе мое очень понятно, --продолжалъ Валентинъ Григорьевичъ. — Ты знаешь. Дору? Пріемышъ, жившій у насъ…

— Да, помню что-то. Побочная дочь брата твоей матери?

— Ну да, да! Вообрази, попалась въ кражѣ….

— Что ты?

— Да, да, и представь мое горе: случилось это, когда я поселился въ деревнѣ, въ нашемъ родовомъ имѣніи, Вязьмитиновкѣ. Будь я здѣсь, ничего бы этого не было, конечно.

Онъ горячо сталъ разсказывать дѣло. Дору онъ какъ-то упустилъ изъ виду. Швейка она бѣдная. Гдѣ-то въ магазтнѣ жила.

— Ахъ, несчастная дѣвушка! — вздохнулъ не безъ сентиментальности Холтуринъ.

— Да, ты вѣдь хорошо знаешь ихъ бытъ, — сказалъ Вязьштиновъ, вспомнивъ галстучки Холтурина.

Тотъ только снова сентиментально вздохнулъ..

Валентинъ Григорьевичъ продолжалъ разсказывать, какъ въ изъ писемъ Доры узналъ о постигшей ее бѣдѣ, какъ прискакать въ Петербургъ, какъ былъ у молодого товарища прокурора, Громецкаго.

— Громецкій обвинять ее будетъ, — пояснилъ онъ. — Онъ меня и направилъ къ тебѣ. Говоритъ, что ты непремѣнно и выручишь. Конечно, я заплачу за твои труды.

— Я съ удовольствіемъ, — отвѣтилъ Холтуринъ. — Въ такія дѣла я вкладываю свою душу. Я не знаю ничего ужаснѣе положенія этихъ дѣвочекъ, губящихъ надъ шитьемъ свою молодость, красоту, здоровье. Помнишь Томаса Гуда: «Шей, шей, шей!»

Онъ неожиданно обернулся къ Валентину Григорьевичу.

— Ты не знаешь, кто ея любовникъ?

— Какой-то старикъ Шмидтъ, — отвѣтилъ Вязьмитиновъ и предвидя другой вопросъ, сдѣланный ему уже Громецкимъ, прибавилъ: — а для кого она украла — я не знаю, и думаю, что Громецкій ошибается, подозрѣвая кого-то, для кого взяты эти деньги.

Холтуринъ нѣжно положилъ руку на руку Валентина Григорьевича, какъ бы останавливая его.

— Если бы даже его и не было, я долженъ изобрѣсти его, — пояснилъ онъ. — Иначе я не могу и защищать. Нѣтъ, нѣтъ, иначе я не могу защищать.

— Какъ?.. — проговорилъ растерянно Валентинъ" Григорьевичъ.

— Да, мнѣ нуженъ этотъ человѣкъ. Онъ — это; моя точка опоры, онъ — это козелъ отпущенія, онъ — это ширма, за которую я спрячу ее, чтобы спасти ее и наказать его.

— То-есть какъ это: наказать? — воскликнулъ въ волненіи Вязьмитиновъ. — Какъ наказать? Она же не называетъ его. Не назоветъ его.

— А мы все-таки накажемъ его! — настойчиво проговорилъ Холтуринъ. — Правосудіе должно совершиться! Жертва должна быть принесена!

Вязьмитиновъ совершенно растерялся. Они уже неслись по Елагину острову, и Холтуринъ медленнымъ и плавнымъ движеніемъ головы, какъ чопорная женщина, раскланивался съ знакомыми. Онъ началъ называть Валентину Григорьевичу громкія фамиліи проѣзжающихъ и восхищался природой.

— Я такъ и остался поэтомъ въ душѣ, — съ чувствомъ и мечтательно говорилъ онъ. — Давай мнѣ пгигоду, пгигоду и пгигоду и больше мнѣ ничего не надо! Эти фантастическія очертанія медленно развивающихся облаковъ, съ ихъ то загорающимися, то потухающимися контурами, эти переливы воды, отражающей и небо, и деревья, и облака, эти сотни, тысячи разнообразныхъ звуковъ, начиная съ едва слышнаго, какъ шопотъ любви, шелеста листьевъ и кончая громкими, побѣдными трелями соловья, торжествующаго побѣду любви, о, развѣ что-нибудь и кто-нибудь можетъ замѣнить все это?

Онъ долго и увлекательно говорилъ о природѣ, называя ое почему-то «пгигодой», хотя, обыкновенно, во всѣхъ другихъ словахъ онъ чисто выговаривалъ букву р, и направляясь отъ Стрѣлки къ «Минерашкамъ».

Тамъ онъ и Вязьмитиновъ пошли бродить по саду, заглянули въ длинный неуютный театръ, послушали шансонетки и направились въ буфетъ ужинать. Здѣсь они неожиданно для Вязьмитинова столкнулись лицомъ къ лицу съ Громецкимъ.

— Ба! всѣ главныя дѣйствующія лица знаменитаго судебнаго дѣла, и недостаетъ только подсудимой, — шутливо сказалъ Холтуринъ, дружески пожимая руку Громецкаго. — А я ужъ думалъ, что вы не пріѣдете. Одни?

— Одинъ, — отвѣтилъ Громецкій и пояснилъ, что какіе-то товарищи, собиравшіеся сегодня провести вечеръ съ нимъ и Холтуринымъ, не могли пріѣхать.

— Значитъ, ужинаемъ вмѣстѣ?

— Конечно.

Они прошли на террасу, нашли отдѣльный столикъ и усѣлись.

Сначала всѣ трое говорили о скукѣ, царствующей на Минерашкахь, жаловались на невозможность уѣхать на все лѣто изъ Петербурга, горевали, что оно такъ скоро пришло къ концу, говорили, что завидуютъ Вязьмитинову, имѣющему возможность прожить до поздней осени въ имѣніи.

— А вотъ все же пришлось пріѣхать сюда, — сказалъ онъ со вздохомъ: — и въ какое время!

— Ну, дѣло кончится быстро, — замѣтилъ Громецкій и обратился къ Холтурину: — а ваша кліентка просто краавица.

— Да?.. А я думалъ, что она не очень красива. Дѣвочкой была неуклюжа по фигурѣ и такъ себѣ лицомъ.

— А вы ее знали ребенкомъ?

— Да, видалъ нѣсколько разъ. Мы вѣдь съ Валентиномъ нѣкоторое время учились вмѣстѣ въ гимназіи.

— И представьте, я вовсе не подозрѣвалъ, что адвокатъ Холтуринъ — именно онъ, мой другъ, — проговорилъ Вязьмитиновъ.

Разговоръ перешелъ на воспоминаніе дѣтства, на анекдоты изъ школьной жизни. Услыхавъ отъ Холтурина вопросъ, въ какой семьѣ росъ Вязьмитиновъ, Громецкій не безъ уваженія отозвался о знаменитомъ по богатству и силѣ патронѣ Неронова, Павлѣ Ивановичѣ, замѣтилъ, что онъ иного слышалъ и о Нероновѣ, потомъ пожалѣлъ Дору, что она изъ такой обстановки дошла до настоящаго положенія.

— Ахъ, бѣдныя швейки, бѣдныя швейки! — съ чувствомъ проговорилъ Холтуринъ.

Въ его голосѣ послышались слезы.

— Сколько поэзіи пробуждается у меня въ душѣ при воспоминаніи о нихъ! — тихо закончилъ онъ.

Всѣ они подвыпили немного и стали менѣе сдержаны.

— И что съ нею дѣлалъ этотъ негодяй Шмидтъ, такъ по просто невѣроятно, — распространялся Громецкій про Дору. — Онъ систематически губилъ ее и ей подобныхъ, привлекая молодежь въ свой игорный домъ хорошенькими горничными. Вы, Валентинъ Григорьевичъ, непремѣнно будьте на этомъ дѣлѣ, — сказалъ онъ Вязьмитинову. — Вы должны видѣть этого человѣка. Это типичная личность. Такія создаются только въ столицахъ.

— О, да, столицы это ядъ, — согласился Холтуринъ. — Это засасывающія болота. Тутъ все такъ далеко отъ благодѣтельной матери-пгигоды.

— Но вы думаете, что все кончится благополучно? — спросилъ Вязьмитиновъ, интересуясь дѣломъ Доры.

— О, я убѣжденъ! — воскликнулъ Холтуринъ, услышавъ нѣкоторыя подробности о Шмидтѣ. — Ужъ ради этого негояя, котораго ждетъ Сибирь, ее слѣдуетъ оправдать.

— А будь еще тотъ другой на сценѣ, тогда мы имѣли бы еще удовольствіе упечь его въ Сибирь, — сказалъ Громецкій.

Вязьмитиновъ вздрогнулъ и выпилъ залпомъ стаканъ краснаго вина.

— Ну, а знаете. рада чего, главнымъ образомъ, надо ее спасти? — спросилъ, подмигнувъ, выпившій Громецкій и пояснилъ: — ради ея красоты и…

Онъ обратился къ Валентину Григорьевичу:

— Вы извините, она вамъ немного родня…

— Ну, какая же родня! — воскликнулъ Валентинъ Григорьевичъ….

— Я… я… просто очарованъ ея красотой, — сказалъ Громецкій невѣрнымъ языкомъ. — И, — должно-быть, огонь дѣвочка. Шмидтъ многому научилъ.

«Шмидтъ многому научилъ»; Эти слова какъ-то странно и непріятно поразили Вязьмитинова. Начались холостые разговоры, анекдоты, скабрезности. Молодые люди сошлись по-пріятельски.

Было уже совершенно свѣтло, когда всѣ трое усѣлись въ одну двухмѣстную коляску Холтурина, тѣсно прижимаясь другъ къ другу. Всѣ они были въ духѣ, веселы и безпечны, и Валентинъ Григорьевичъ даже и позабылъ о томъ, что два его собесѣдника завтра же могутъ привлечь его на скамью подсудимыхъ.

VII.

Валентинъ Григорьевичъ переживалъ въ своей жизни не мало передрягъ и, какъ онъ самъ мысленно выражался, «бывалъ во всякихъ передѣлкахъ». Тѣмъ не менѣе, никогда онъ не чувствовалъ себя такъ скверно, какъ въ тотъ день, когда ему нужно было отправиться въ судъ для слушанія дѣла Доры. Ему все казалось, что судить будутъ и его, что случится нѣчто такое, отъ чего погибнетъ вся его будущность. Всегда смѣлый, немного наглый, старающійся храбриться и бравировать, онъ былъ похожъ на мокрую курицу, входя въ зданіе суда, и каждый сторожъ, казалось; смотритъ на него подозрительными глазами и точно говорить:

— А! и тебя, молодчика, притянули къ суду.

Онъ силился побѣдить и подавить въ себѣ «подлую трусость», но чувствовалъ, что у него нѣтъ на это силъ.

— А ты что это такой кислый сегодня? — спросилъ встрѣтившійся съ нимъ Холтуринъ, одѣтый въ этотъ день съ особенной щеголеватостью и смотрѣвшій ликующимъ, предвкушая побѣду.

— Нездоровится что-то, — отвѣтилъ Вязьмитиновъ, пожимая ему руку. — Все вашъ Петербургъ виноватъ… Послѣ деревни не могу свыкнуться….

— Ахъ, ты! Да меня никакими благами изъ Петербурга не заманишь въ деревню, хотя, я и обожаю пгигоду. Здѣсь борьба, здѣсь жизнь!

— Какая, это жизнь! Безпутство одно!

— Толкуй!

Холтуринъ куда-то заторопился, его позвалъ кто-то, но на ходу онъ уепѣлъ сказать Вязьмитинову:

— А вотъ мы сегодня встряхнемъ тебя!

— То-есть какъ это? — спросилъ испуганно Валентинъ Григорьевичъ.

— Извѣстно какъ, кутнемъ на радостяхъ! — сказалъ Холтуринъ и пошелъ прочь.

Вязьмитиновъ вздохнулъ тяжелымъ вздохомъ и направился въ залу засѣданія. Тамъ уже набралась публика. Онъ осмотрѣлся и пробрался въ уголъ, подальше отъ барьера, боясь быть замѣченнымъ Дорой, — когда ее введутъ въ залу. Пожалуй, еще вздумаетъ, переглядываться съ нимъ, обратитъ на него всеобщее вниманіе. Онъ былъ впервые въ судѣ и не могъ отдать себѣ отчета, что за люди снуютъ по залѣ съ цѣпями на шеѣ. Неужели это все судьи! Сколько же ихъ будетъ судить Дору? О чемъ будутъ спрашивать? Наконецъ, все начало мало-по-малу стихать, въ залѣ ощущалось напряженное ожиданіе, воцарилась какая-то торжественная тишина. Вязьмитиновъ вздрогнулъ, услышавъ условный возгласъ о томъ, что идетъ судъ. Онъ почувствовалъ, что у него холодъ пробѣжалъ по спинѣ и дрожатъ ноги, когда онъ поднялся вмѣстѣ съ другими съ мѣста при появленіи судей.

Странное впечатлѣніе произвела на Валентина Григорьевича Дорау, когда ее привели въ задъ судебнаго засѣданія и указали ей мѣсто на скамьѣ подсудимыхъ… Прежде всего Вязьмитинову бросилось въ глаза то, что Дора немного похудѣла, немного поблѣднѣла, но именно это дѣлало ее еще болѣе прекрасною. Ея глаза, окруженные синевою, казались больше, темнѣе и глубже, блѣдность кожи и худощавость лица придавали дѣвушкѣ видъ страстной женщины; она уже совсѣмъ перестала казаться дѣвочкой. Среди публики пробѣжалъ тихій шопотъ: — Что она цыганка или итальянка?

— Нѣтъ, жидовка, должно-быть.

--Красавица!..

— Ещё бы! не будь красавица, не попалась бы по такому дѣлу!

У Вязьмитинова закружилась голова при видѣ ея красоты, на минуту онъ забылъ все постороннее и видѣлъ только эту красоту; въ немъ поднялись животные инстинкты, ему захотѣлось обнять, расцѣловать, прижать къ груди эту красавицу. Въ его жизни бывали не разъ такія минуты, когда онъ, голодный, идущій искать работы, вдругъ останавливался передъ магазиномъ ювелира и жадно всматривался въ блескъ брильянтовъ, рубиновъ, изумрудовъ, забывъ про свою нищету. Теперь было то же; опасности были на мигъ забыты, и все вниманіе было поглощено красотой Доры. Зная, что ей извѣстно черезъ Холтурина его присутствіе въ залѣ суда, онъ ждалъ, что она станетъ искать его глазами, и не только не боялся этого, но досадовалъ на себя, что онъ затесался въ уголъ: если бы она увидѣла его, она улыбнулась бы му! Но она сидѣла скромно, опустивъ длинныя рѣсницы, изрѣдка только бросая молитвенный взглядъ на образъ Христа. Это была воплощенная угнетенная невинность. Вязьмитиновъ удивился, какъ можетъ она такъ сдерживать себя и маскироваться. Вѣдь должна же она желать увидать его? Или этого желанія нѣтъ? Это немного раздражило его и пробудило въ немъ какое-то смутное чувство ревности и страха при мысли, что она разлюбила его. Что-жъ, развѣ она не могла разлюбить его? Она принесла для него столько жертвъ, а онъ даже не добился свиданія съ нею. Побоялся выдать и скомпрометировать себя, тогда какъ она ничего не побоялась, ни передъ чѣмъ не отступила ради него. Да, ради него она пошла на все, и въ этомъ доказательство того, что она не разлюбила его. И какъ любитъ-то! Онъ сталъ припоминать ея страстность, ея опьяняющія беззавѣтныя ласки, у него опять кружилась голова отъ этихъ воспоминаній. Серьезность минуты для него теперь была ничтожнѣе ихъ.

Онъ услыхалъ точно сквозь сонъ, что кто-то говоритъ, твердымъ голосомъ, задавая кому-то вопросы. На эти вопросы послышались отвѣты, произносимые едва слышнымъ, дрожащимъ отъ слезъ голосомъ. Онъ взглянулъ на Дору; она стояла, опустивъ голову, и едва шевелила губами, отвѣчая на вопросы предсѣдателя. Въ публикѣ сразу начали относиться къ ней съ симпатіей. Кое-гдѣ шушукались:

— Несчастная, какіе-нибудь негодяи погубили.

— И совсѣмъ еще молоденькая дѣвочка! И голосишко дѣтскій!

— Да, не легко такимъ живется!

— Гдѣ ужъ легко.

Валентинъ Григорьевичъ чуть не заплакалъ, услыхавъ ея голосъ.

«Господи! какъ она изстрадалась, — проносилось въ его головѣ. — Бѣдная, бѣдная! неужели ее не оправдаютъ?»

Въ его головѣ, способной на минутныя увлеченія, создавались уже рѣшенія на случай обвиненія. Что-жъ, если ее не оправдаютъ, онъ послѣдуетъ всюду за ней, онъ и въ ссылкѣ сдѣлаетъ ее счастливою, вознаградитъ ее за то, что она вытерпѣла для него. Такія жертвы не могутъ остаться безъ награды. И не все ли ему равно, гдѣ жить, лишь бы жить съ нею, съ этой обожающей его дѣвушкой. Такъ любить, какъ любитъ она, не сумѣетъ никто…

— Господинъ Шмидтъ! — долетѣлъ до его слуха опять чей-то голосъ…

Онъ снова поднялъ голову, какъ бы очнувшись отъ сна, и увидалъ стоящаго посреди залы, лицомъ къ предсѣдателю, прилично одѣтаго пожилого господина, державшагося очень прямо и почти надменно. Портилъ его скромный и прекрасно сшитый черный нарядъ только яркій пестрый галстукъ, какіе иногда носятся мелкими франтами дурного тона, принарядившимися приказчиками, писцами, лакеями. Этотъ галстукъ, бросавшійся въ глаза, какъ кричащее пятно, на картинѣ, говорилъ не только о плохомъ вкусѣ, но и о стремленіи помолодиться, такъ какъ господинъ былъ не только не молодъ, а даже просто старъ. Желаніе скрыть свою старость сказывалось тѣмъ яснѣе, чѣмъ пристальнѣе вглядывался человѣкъ въ этого господина. Оно сказывалось во всѣхъ мелочахъ, комично, спѣшно, отчасти отвратительно. Вся его голова покрывалась чернымъ подвитымъ и припомаженнымъ парикомъ и, очевидно, была гола, какъ колѣно. Худощавое, прорѣзанное множествомъ морщинъ лицо поражало подозрительною чернотою густыхъ бровей и небольшихъ торчавшихъ щетиною усиковъ; не менѣе подозрительнымъ казался розовый румянецъ впалыхъ щекъ и тонкихъ губъ большого плотояднаго рта, изъ-за которыхъ виднѣлись во время разговора ослѣпительно бѣлые и слишкомъ ровные зубы. Ни съ завитымъ парикомъ, ни съ накрашенными бровями и усиками, ни съ поддѣльнымъ румянцемъ щекъ и губъ, ни съ вставленными челюстями не гармонировали отвислыя, мягкія уши, изъ которыхъ выглядывали цѣлые пучки сѣдыхъ волосъ, и дряблая желтая кожа тонкой, сморщенной, какъ кожа печенаго яблока, шеи. Взглянувъ на эту личность, Валентинъ Григорьевичъ сразу почувствовалъ отвращеніе къ ней и въ немъ поднялось ощущеніе брезгливости. Это же враждебное чувство къ Шмидту ощущала вся публика.

— Субъектецъ, — проговорилъ кто-то около Вязьмитинова.

Валентинъ Григорьевичъ сталъ пристально всматриваться въ старика и мысленно разоблачалъ его, представлялъ его безъ парика, безъ зубовъ, безъ краски на усахъ, бровяхъ и щекахъ. Получалось нѣчто отвратительное, какой-то разлагавшійся трупъ.

— Ѳеодора Ивановна жила у васъ въ услуженіи? — раздался мягкій, женственный и заискивающій голосъ Холтурина.

— Да, — отвѣтилъ Шмидтъ; коротко и сухо.

— Въ горничныхъ?

— Да.

— Кромѣ нея. у васъ была еще прислуга?

— Была.

Шмидтъ отвѣчалъ коротко, сдержанно, съ холоднымъ достоинствомъ, держась такъ- прямо, какъ будто на немъ былъ корсетъ.

— Сколько прислуги держали вы, господинъ Шмидтъ? — продолжалъ допрашивать Холтуринъ.

— Три.

— Все дѣвушекъ?

— Да.

Шмидтъ бросилъ взглядъ на Холтурина и въ этомъ взглядѣ ясно сказалась холодная насмѣшка прошедшаго огонь, воду и мѣдныя трубы старика надъ разставляющимъ ему сѣти юнцомъ.

— Отчего вы держали именно женскую прислугу?

— Потому что я держалъ не мужскую прислугу, — отвѣтилъ онъ.

— Но, — началъ Холтуринъ: — вы холосты и держите…

Шмидтъ неторопливо неребялъ его немного наставительнымъ тономъ:

— Я не знаю, какъ относится этотъ вопросъ къ кражѣ у меня денегъ. Могу только сказать, что если бы я держалъ мужскую прислугу, то меня могли бы спросить, зачѣмъ я держу не женскую прислугу, а если бы я держалъ и кухарку, и лакея, то меня спросили бы: почему я держу у себя одновременно мужчинъ и женщинъ.

Въ его-голосѣ послышалось легкое раздраженіе.

— Ишь мѣщанинъ нѣмецкій, а тоже рѣжетъ; — замѣтилъ тихо сосѣдъ Вязьмитинова. — За словомъ въ карманъ не полѣзетъ.

Допросъ продолжался.

— У васъ бываетъ много молодыхъ людей? — спрашивалъ Холтуринъ.

— И молодыхъ, и старыхъ знакомыхъ у меня много, какъ у всякаго небѣднаго человѣка, — отвѣтилъ не безъ достоинства Шмидтъ.

— Однако, молодежи собирается у васъ больше?

— Я не велъ статистики знакомыхъ, — насмѣшливо отвѣтилъ Шмидтъ: — Впрочемъ, вѣроятно, молодежи больше, такъ какъ старики тяжелѣе на подъемъ.

— Нѣкоторые остаются у васъ вплоть до утра?

— Гости уходятъ тогда, когда имъ вздумается.

— У васъ часто ночуютъ посторонніе?

— Какъ у всякаго другого холостяка.

— У васъ идетъ картежная игра?

— Да, у меня играютъ въ карты, — отвѣтамъ Шмидтъ. — Гдѣ собираются мужчины, тамъ всегда играютъ въ карты.

— Къ вамъ исключительно для этого и ѣздятъ.

— Не знаю. Можетъ-быть. Я не спрашиваю знакомыхъ, ради чего они ѣздятъ ко мнѣ.

Онъ усмѣхнулся.

Холтуринъ задалъ еще вопросъ:

— Ѳеодора Ивановна Діодатова уже жила у васъ прежде. Не можете ли вы сказать, сколько она жила и почему ушла?

— Жила полтора мѣсяца и ушла, вѣроятно, потому, что не хотѣла болѣе служить, — твердо отвѣтилъ Шмидтъ.

— Почему?

Шмидтъ сощурилъ немного глаза и презрительнымъ тономъ отвѣтилъ:

— Я не имѣю привычки разспрашивать, почему уходитъ прислуга, и если бы даже разспрашивалъ, то вѣрно забылъ бы, такъ какъ она жила у меня годъ тому назадъ. Гдѣ же помнить такія мелочи!

— Но вѣдь вы интересовались ею! Вы ходили нѣсколько разъ въ магазинъ, гдѣ она жила, и сманивали ее снова къ себѣ?

— Вы, кажется, думаете, что подсудимый это я, а не она, — дерзкимъ голосомъ отвѣтилъ Шмидтъ, очевидно, выведенный изъ терпѣнія.

Предсѣдатель сдѣлалъ ему замѣчаніе, что онъ долженъ только отвѣчать на вопросы, а не вставлять своихъ замѣчаній и соображеній.

Шмидтъ пожалъ плечами и усмѣхнулся. Что-то враждебное скользнуло по его лицу. Въ душѣ, казалось, онъ презиралъ и ненавидѣлъ и всѣхъ судей, и самый судъ. Знаетъ онъ людей: попадись любой на его мѣсто — можно надавать ему такихъ вопросовъ, что онъ чернѣе сажи станетъ. Въ нравственную чистоту онъ вѣрилъ не болѣе, чѣмъ въ любую нелѣпую сказку, которыя создаются для дѣтей и дураковъ. Нравственность — это праздныя слова, въ которыя никто не вѣритъ и которыя всѣ повторяютъ или какъ попугаи, по привычкѣ, безъ смысла, или ради самыхъ безнравственныхъ цѣлей. Холтуринъ настойчиво повторилъ свой вопросъ. Шмидтъ посмотрѣлъ на него съ холодной ироніей и отвѣтилъ коротко:

— Не помню.

— Не настаивали ли вы на томъ, чтобы она шла къ вамъ, не настаивали ли до такой степени сильно, что хозяева магазина, гдѣ жила она, побили ее и выгнали отъ себя за ея нежеланіе идти къ вамъ, такъ что ей пришлось одну ночь ночевать на улицѣ?

— Это любопытно, — вмѣсто отвѣта проговорилъ Шмидтъ.

— Что любопытно?

— Исторія, которую вы мнѣ разсказываете!

И, пожимая плечами, сухо добавилъ:

— Я не знаю, зачѣмъ вы это разсказываете мнѣ, и во всякомъ случаѣ не могу отвѣчать за то, что дѣлалось не въ моемъ домѣ, не мною, не при мнѣ.

Холтуринъ заявилъ, что у него покуда нѣтъ больше вопросовъ.

Послышался голосъ Громецкаго, разсматривавшаго пристально свои выхоленные ногти и подчищавшаго ихъ внимательно и заботливо батистовымъ платкомъ. Она сталъ разспрашивать Шмидта, когда могли пропасть деньги и какимъ образомъ. Шмидтѣ пожалъ плечами и отвѣтилъ:

— Я самъ былъ бы радъ, если бы зналъ это. Я узналъ о пропажѣ, когда нужно было мѣнять купоны.

Громецкій спросилъ, гдѣ и какъ могла достать ключи похитительница.

— Я не имѣю привычки замыкать ящики, — отвѣтилъ Шмидтъ. — Я вѣрю людямъ.

— Ишь ты овца какая! — сказалъ сосѣдъ Валентина Григорьевича.

Предсѣдатель хотѣлъ уже отпустить Шмидта, когда Холтуринъ попросилъ позволенія задать ему еще вопросъ.

— Для чего вы возили Ѳеодору Ивановну Діодатову въ маскарадъ? — неожиданно спросилъ онъ.

Въ залѣ послышался легкій смѣхъ. Улыбки скользнули даже по лицамъ судей. Вопросъ былъ совершенно неожиданный для всѣхъ и прежде всего для самого Шмидта. Шмидтъ немного растерялся, но только на мгновенье. Онъ тотчасъ же оправился и поторопился отвѣтить:

— Для того же, для чего ѣздятъ въ маскарадъ и другіе, и я, и вы, для развлеченія.

Отвѣтъ былъ необдуманъ и неудаченъ. Холтуринъ спросилъ:

— Вы всѣхъ своихъ горничныхъ такъ развлекаете? Это странно немного.

Шмидтъ пожалъ плечами.

— Моя частная жизнь не касается никого.

— Сколько лѣтъ было Ѳеодорѣ Ивановнѣ Діодатовой, когда вы ее возили въ маскарадъ? — спросилъ Холтуринъ.

— Не знаю, — отрывисто отвѣтилъ, точно огрызнулся, Шмидтъ, и въ его глазахъ вспыхнулъ недобрый огонекъ ярости.

— Кажется, около пятнадцати лѣтъ, не больше? — подсказалъ Холтуринъ.

Шмидтъ упорно молчалъ.

Одинъ изъ присяжныхъ засѣдателей задалъ вопросъ:

— Въ какой же это маскарадъ?

Въ залѣ послышался опять чей-то легкій смѣхъ; но лицамъ присутствующихъ скользнули улыбки. Шмидтъ отвѣтилъ какъ-то раздражительно и глухо:

— Въ клубъ.

— Въ костюмѣ? — расхрабрившись, продолжалъ съ празднымъ любопытствомъ допрашивать наивный присяжный засѣдатель.

Веселое настроеніе охватило всю залу. Шмидтъ молчалъ, закусивъ губы. Вопросъ повторился. Онъ отвѣтилъ отрывисто:

— Въ домино.

Присяжный засѣдатель покачалъ головой и, тяжело вздохнувъ, проговорилъ про себя:

— Ишь, а горничная!

Холтуринъ улыбался, чувствуя, что побѣда останется за нимъ.

Казалось, все было спрошено, и онъ могъ успокоиться, но Холтуринъ приберегъ на самый конецъ еще одинъ вопросъ. Онъ освѣдомился у Шмидта:

— Вы, кажется, прежде имѣли гласную кассу ссудъ?

Шмидтъ отвѣтилъ сквозь зубы:

— Да.

— Теперь вы уже оставили это занятіе или ваша касса ссудъ еще существуетъ?

— У меня нѣтъ кассы ссудъ. — отрывисто отвѣтилъ Пімидтъ.

Подъ ухомъ Валентина Григорьевича раздалось тихое восклицаніе:

— Ай да гусь!

Это было восклицаніе впечатлительнаго и экспансивнаго сосѣда Вязьмитинова.

Начался допросъ вызванныхъ защитникомъ свидѣтельницъ, служившихъ въ одно время съ Дорой у Шмидта. Это были хорошенькія собою, молоденькія дѣвушки, щеголевато одѣтыя, бойкія и вертлявыя, но принадлежавшія къ необразованныхъ слоямъ общества. Въ тайномъ игорномъ домѣ Карла Ивановича Шмидта, гдѣ хозяинъ считалъ не лишнимъ держать молоденькую прислугу, онѣ видимо запаслись извѣстной развязностью и даже наглостью. Передъ ними прошла такая масса мужчинъ, что онѣ вовсе не стѣснялись и здѣсь передъ лицомъ судей. Когда первую изъ нихъ спросилъ Холтуринъ:

— Вы служили у господина Шмидта?

Она глупо захихикала:

— Хи-хи-хи!

Холтуринъ повторилъ вопросъ:

— Служили вы у него?

— Хи-хи-хи! служила!

— Горничною?

— Хи-хи-хи! — опять безпричинно захихикала она и закрыла ладонью носъ и ротъ.

Что-то не просто вульгарное, но и тупоумное было въ выраженіи ея лица, въ ея манерахъ. Толку отъ нея, очевидно, было трудно добиться.

— Вы должны отвѣчать на предлагаемые вамъ вопросы, — замѣтилъ ей строго предсѣдатель.

Она сдѣлала плачевную мину и испуганно жалобнымъ тономъ. отвѣтила:

— Горничною-съ….

— Въ^- чемъ заключались ваши обязанности?

Она потупилась и, ломаясь немного, не то смѣясь, не то готовясь заплакать, сказала:

— Мнѣ стыдно-съ.

Холуринъ началъ слово за словомъ вытягивать изъ нея признанія. Все это было некрасиво, говорило о характерѣ того игорнаго дома, гдѣ бывшій ростовщикъ-хозяинъ приманивалъ и обиралъ всѣми способами падкую до всякихъ соблазновъ кутящую молодежь. Оказалось, что господинъ Шмидтъ появлялся то съ той, то съ другой изъ этихъ дѣвушекъ на Невскомъ проспектѣ и въ клубныхъ маскарадахъ, и выдавалъ знакомымъ молодымъ людямъ этихъ дѣвушекъ за родственницъ. Холтуринъ не упускалъ ни одой мелочи, разворачивалъ всю закулисную грязь жизни Шмидта. Всѣ слушали съ напряженнымъ вниманіемъ, сначала заинтересованные пикантностями, потомъ возмущенные безобразіями этой закулисной жизни, новой почти для всѣхъ. Предсѣдатель и судьи нѣсколько разъ перешептывались, не слѣдуетъ ли удалить публику, но Холтуринъ надавалъ вопросы такъ, что все объяснялось одними намеками и полусловами и не могло шокировать никого. Когда допросъ этой несчастной тупоумной дѣвушки кончился, Холтуринъ попросилъ позволенія задать одинъ вопросъ подсудимой.

— На вашу долю выпало то же? --спросилъ онъ.

— Да, — тихо отвѣтила она и поднесла платокъ къ глазамъ.

Холтуринъ попросилъ вызвать другую свидѣтельницу. Эта, какъ и первая, сообщила тѣ же подробности, но она не хихикала, какъ первая, а говорила отрывисто, дерзко, досадливо. Какая-то затаенная злоба чувствовалась въ ея короткихъ отвѣтахъ. Она скорѣе ругалась, чѣмъ отвѣчала. Должно-быть, этимъ тономъ она говорила и со Шмидтомъ, съ другими посѣщавшими домъ Шмидта мужчинами, которыхъ, какъ можно было понять изъ двухъ-трехъ ея отвѣтовъ, она или презирала, — или ненавидѣла. На вопросъ о онъ, что дѣлали у Шмидта вообще на игорныхъ вечерахъ гости, она коротко отвѣтила:

— Извѣстно, мужчины!

Этотъ отвѣтъ, произносимый не то съ презрѣніемъ, не то съ ожесточеніемъ, она повторила разъ десять, отвѣчая имъ когда на совершенно неподходящіе вопросы. Видимо было, что она считала мужчинъ способными на всякія гадости и только на однѣ гадости, а такъ какъ здѣсь были, все мужчины. то она и считала нужнымъ грубить имъ. Въ ея грубости было что-то привычное и, можетъ-быть именно эта грубость нравилась посѣтителямъ игорнаго дома, какъ нѣчто оригинальное. Дѣйствительно, это было оригинально какъ дерзкія выходки и грубая правдивость древняго шута котораго каждую минуту могли избить тѣ, кому онъ грубилъ и говорилъ правду. Въ этомъ была вся соль, въ этомъ былъ весь комизмъ положенія. Когда свидѣтельница кончила. Холтуринъ опять обратился къ Дорѣ съ тѣмъ же вопросомъ, съ которымъ онъ обращался къ ней послѣ допроса первой свидѣтельницы, и Дора дала тотъ же отвѣтъ, тѣмъ же тономъ и такъ же закрывши носовымъ платкомъ глаза.

Допросъ третьей свидѣтельницы не удался. Она видимо начертала себѣ впередъ программу отвѣтовъ. На всѣ вопросы она отвѣчала коротко:

— Не знаю-съ. Такъ-съ. Обнаковенно, какъ служатъ. Мы этого не знаемъ. Мы не причастны были къ этому. Что господа велятъ, то и дѣлаемъ.

Какъ ни бился съ ней Холтуринъ, добиться онъ почти ничего не могъ. Тѣмъ не менѣе и при этомъ допросѣ онъ вымучилъ изъ свидѣтельницы отвѣты на то, что господа пріѣзжали въ карты играть, играли всю ночь, пили вино. Онъ даже добился того, что она объяснила, какъ играли въ карты, то-есть далъ понять, что играли въ азартную игру.

— Извѣстно какъ, соберутся около стола и играютъ.

— По-четверо?

— Какъ случится. И по-трое, и по-многу. Встанутъ около стола и играютъ.

— Стоя?

— Кто какъ хочетъ. Одни стоя, другіе сидя.

Сосѣдъ Вязьмитинова не выдержалъ и шепнулъ:

— Извѣстно, игорный домъ, банкъ метали. А горничныхъ покрасивѣе всегда въ такихъ домахъ держать, тоже въ кондитерскихъ или кухмистерскихъ. Это для привлеченія, обстановка значитъ. Вонъ у насъ въ домѣ одна барыня игорный домъ держала…

Валентинъ Григорьевичъ не слушалъ, что шепчетъ онъ. Онъ весь былъ поглощенъ допросами свидѣтельницъ.

Отпустивъ послѣднюю свидѣтельницу, Холтуринъ опять обратился къ Дорѣ и, извиняясь передъ нею, спросилъ ее:

— Васъ силой отдали въ услуженіе къ господину Шмидту?

— Били, — тихо отвѣтила она.

— Вамъ было тяжело у него?

— Стыдно, — еще тише отвѣтила она. — Все холостые мужчины бывали, пили, буянили, въ растерзанномъ видѣ.

— Вы убѣжали? — съ чувствомъ спросилъ Холтуринъ.

— Утопиться хотѣла, — уже плача сказала она.

— Успокойтесь, — заботливо проговорилъ Холтуринъ, обращаясь къ ней, какъ къ тяжело больной. — Еще одинъ только вопросъ. Почему вы снова весною поступили къ нему?

— Меня выгнали изъ магазина… за то, что я не хотѣла идти къ нему… Я… я на улицѣ ночевала… въ дождь… въ снѣгъ и потомъ вернулась… согласилась… На улицѣ не сладко!.. Наложить на себя руки силъ не хватило…

Она начала тихо всхлипывать. Холтуринъ съ милой предупредительностью спросилъ, не надо ли ей воды.

«Какъ же она говорить, что ночевала на улицѣ? — подумалъ Вязьмитиновъ. — Вѣдь она у меня ночевала».

Но онъ тотчасъ же сообразилъ, что она лжетъ, чтобы не проговориться про него. Бѣдная! лгать ей ради него приходится!

Призвали содержательницу и содержателя швейнаго магазина, поставлявшаго горничныхъ Шмидту. Шмидта они давно знали, когда онъ еще гласную кассу ссудъ держалъ. Шили они на него бѣлье. Про игорный домъ ничего не слыхали, а что онъ держалъ молодую женскую прислугу, это знали. Опять начались подробности, поразившія и возмутившія присутствующихъ.

— Всѣхъ бы этихъ господъ въ Сибирь угнать надо, а не ее, — совсѣмъ тихо шепнулъ одинъ изъ присяжныхъ засѣдателей своему сосѣду, едва шевеля губами и не поворачивая головы.

Предсѣдатель, уже совсѣмъ ознакомившійся съ подробностями дѣла и негодующій не на подсудимую, а на окружавшихъ ее лицъ, съ особенной рѣзкостью и придирчивостью сдѣлалъ нѣсколько замѣчаній во время допроса послѣднихъ двухъ свидѣтелей. Его видимо охватило гадливое чувство по отношенію къ этимъ людямъ. Онъ началъ нетерпѣливо относиться къ допросу свидѣтелей и въ этомъ нетерпѣніи опытный человѣкъ могъ прямо угадать, что предсѣдатель въ душѣ уже оправдываетъ Дору, какъ доведенное до гибели созданіе, и не считаетъ нужнымъ какія бы то ни было дальнѣйшія показанія для оправданія ея. Дѣйствительно, онъ оправдывалъ ее въ душѣ, какъ несчастную жертву, и не вполнѣ понималъ, какъ будетъ обвинять ее товарищъ прокурора. Онъ мелькомъ взглядывалъ на послѣдняго, точно спрашивая его: «Что-то ты скажешь?»

Громецкій продолжалъ возиться со своими ногтями, скобля ихъ крошечнымъ подпилкомъ. Онъ видимо уже не слушалъ допросовъ и не интересовался ими, изрѣдка зѣвая и желая скорѣе конца всей этой комедіи. Настроеніе присутствующихъ людей въ залѣ было ему ясно. Онъ самъ раздѣлялъ это настроеніе — отвращеніе къ Шмидту, къ содержателямъ швейнаго магазина и состраданіе къ подсудимой.

Когда онъ заговорилъ — предсѣдатель, судьи, присяжные и Холтуринъ сразу поняли, что это не обвинительная рѣчь, а лѣнивое изложеніе никѣмъ не оспариваемаго факта. Ѳеодора Ивановна Діодатова украла у Карла Ивановича Шмидта шестьсотъ рублей, изъ которыхъ двѣсти найдены у нея, а остальные исчезли; фактъ кражи доказанъ, подсудимая не отвергаетъ его, и присяжнымъ засѣдателямъ остается только признать, заслуживаетъ ли какого-нибудь снисхожденія виновная, — личность, очевидно, не знающая никакихъ нравственныхъ правилъ, способная украсть, быть-можетъ, завтра же, какъ она украла вчера.

Окончивъ эту сухую и короткую рѣчь, онъ сѣлъ на мѣсто и слегка зѣвнулъ.

Заговорилъ Холтуринъ. Онъ могъ тоже сказать рѣчь въ десятокъ фразъ, чувствуя настроеніе присяжныхъ и судей, но онъ не могъ удержаться отъ беллетристики. Ему представлялась возможность прочитать публично главу романа, и онъ прочелъ ее.

— Господа судьи и присяжные, — началъ Холтуринъ: — сущность дѣла, занимающаго всѣхъ насъ въ настоящую минуту, такъ ясна и проста, что собственно о ней не приходится много говорить: молодая дѣвушка поступила въ услуженіе, увидала, гдѣ лежатъ деньги у господина, и украла ихъ; господинъ узналъ о кражѣ, когда надо было отрѣзать купоны, заявилъ полиціи, у его служанокъ сдѣлали обыскъ и нашли часть украденной суммы у похитительницы; дѣвушку допросили, она созналась во всемъ и ее арестовали. Теперь она передъ вами, не отрицающая кражи и ожидающая приговора. Если бы вамъ пришлось обсуждать вопросъ только на основаніи этихъ простыхъ данныхъ, вы не могли бы отвѣтить ничего, кромѣ простого: «Да, виновна». Но жизнь — дѣло сложное и часто никакія страшныя трагедіи, никакіе потрясающіе романы, измышленные тѣми или другими господами сочинителями, не могутъ сравняться по ужасу съ тѣмъ, что создается самою жизнью. Такая жизненная драма раскрывается теперь передъ нами, и мы должны пристально вглядѣться, вдуматься въ мое прежде, чѣмъ изречь свое: «да, виновна». Въ одинъ изъ тѣхъ домовъ, гдѣ жизнь является вѣчной масленицей, вѣчнымъ праздникомъ, лѣтъ семнадцать-восемнадцать тому назадъ принесли корзинку, гдѣ среди цвѣтовъ и кружевъ спало безмятежнымъ сномъ крошечное дитя… Представители вѣчной масленицы обрадовались новой игрушкѣ и назвали ее Ѳеодорой, надѣливъ ее фамиліей Діодатовой. Этотъ Богомъ данный ребенокъ сидитъ теперь передъ вами на скамьѣ подсудимыхъ и съ ужасомъ ждетъ вашего приговора. Какая страшная пропасть лежитъ между этими двумя періодами. Батистъ и кружево, шелкъ и бархатъ нарядовъ ребенка-игрушки, исполненіе всѣхъ его прихотей, безсмысленное баловство, все это окружало дѣвочку съ колыбели, и уже всѣ въ домѣ шептались о томъ, что ребенокъ, какъ двѣ капли воды, схожъ со своимъ пріемнымъ отцомъ, блестящимъ представителемъ свѣтскаго общества того времени, и пророчили ребенку блестящую будущность, когда безсмысленно прожигавшій жизнь отецъ этого ребенка промоталъ все и разомъ кончилъ расчеты съ жизнью. И вотъ ребенку дастся первый урокъ жизни: среди блеска, роскоши и веселья дитя вбѣгаетъ въ кабинетъ пріемнаго отца и видитъ кровь, кровь и кровь и среди кровавой лужи обезображенный, ужасающій трупъ своего пріемнаго отца съ размозженной головой. О, одно это впечатлѣніе дѣтства должно было глубоко потрясти дѣвочку…

Въ головѣ Валентина Григорьевича мелькнула мысль о томъ, что Холтуринъ лжетъ. Никогда Дора не видала размозженной головы своего отца. Ради краснорѣчія привралъ Холтуринъ, что ли? Или Дора сказала ему, что она видѣла трупъ Неронова? Ахъ, ей, бѣдной, приходится столько лгать! Онъ поднялъ на нее глаза; она отирала слезы, сидя съ опущенной на грудь головой. Какое страдальческое выраженіе лица у нея.

— Таково было ея положеніе въ этомъ устроенномъ отъ скуки какими-то праздными благотворителями пріютѣ, — услыхалъ онъ восклицаніе Холтурина и разсердился на себя, что пропустилъ интересную для него часть защитительной рѣчи, а Холтуринъ опять восклицалъ: — это не воспитательное заведеніе, а пріютъ нищихъ, жизнь впроголодь, прозябаніе въ четырехъ стѣнахъ, чтобы потомъ быть выброшенной на улицу. Выброшенной на улицу? За что? За то, что мудрые воспитатели нашли ее неспособной къ наукамъ! Дѣвочку и выбросили на улицу, помѣстивъ въ какой-то швейный магазинъ. Въ этотъ швейный магазинъ обыкновенно отдавали изъ этого пріюта дѣтей, которыхъ находили неспособными къ наукамъ. Въ швейномъ магазинѣ помѣщалось ихъ много, кормили ихъ скверно, спали онѣ на кроватяхъ, поставленныхъ одна на другую, какъ въ нарахъ спали дѣти. Когда пріѣзжалъ одинъ изъ попечителей пріюта справляться, какъ живется дѣвочкамъ, онѣ должны были лгать изъ страха передъ содержательницей пріюта и говорить, что кормятъ ихъ хорошо и что на ночь кровати ставятся на полъ по разнымъ комнатамъ, а только днемъ, для удобства и простора, ставятся одна на другую. Все это было ложью, а покровители признавали это за правду и даже не замѣчали, что дѣвочки малокровны, тощи, болѣзненны. Объ истязаніяхъ я уже и не говорю: мужъ содержательницы магазина разъ уже судился за это. Такова была обстановка. Посмотримъ далѣе. «Не много шили тамъ и не въ шитьѣ тамъ было дѣло». Дѣвочку посылали забирать прикладъ въ Перинной линіи, заставляли разносить заказы къ богатымъ барынямъ, бѣгать то туда, то сюда по петербургскимъ улицамъ. Это было своего рода школой — гибельной школой для подрастающихъ дѣтей. Въ этой школѣ росла и та дѣвушка, которая ждетъ вашего приговора. О, какъ полюбился ей Невскій проспектъ, съ его нарядной толпой, съ его выставками въ магазинахъ, какъ жадно глядѣла она на роскошную обстановку разныхъ дамъ полусвѣта, къ которымъ иногда относила заказы. Все это напоминало ей ея дѣтство, ея блестящую обстановку, ея свѣтлый сонъ жизни. Пожить бы еще такъ самой, поносить бы эти богатые наряды, покататься бы въ этихъ чудныхъ экипажахъ, понѣжиться бы въ этихъ прелестныхъ будуарахъ! И вотъ находится старикъ, ищущій, какъ мебель, какъ украшеніе, какъ приманку, молоденькихъ горничныхъ для своего игорнаго дома. Эта руина, замаскированная…

Предсѣдатель хотѣлъ остановить Холтурина, но тотъ понялъ сразу его рѣзкое движеніе и быстро сказалъ:

— Я не стану распространяться объ этомъ человѣкѣ: вы, господа присяжные и судьи, видѣли его здѣсь, могли все оцѣнить и взвѣсить. Слова тутъ не нужны. Скажу только, что этотъ человѣкъ пожелалъ взять къ себѣ въ услуженіе дѣвочку; ей обѣщали золотыя горы, и она пошла. Она не знала еще тогда, какой цѣной достаются деньги бѣднымъ дѣвушкамъ. Ей пришлось это узнать, оскорбительно, мучительно, постыдно. Вы слышали здѣсь допросъ такихъ же несчастныхъ жертвъ, какъ она, вы должны были понять, что это была за жизнь. Бѣдная дѣвочка не выдержала и бѣжала отъ позора. Но куда же она могла бѣжать? Опять въ магазинъ, откуда ее продали. Другого пріюта у нея не было. Она и бѣжала туда, бѣжала попрежнему нищею, но уже опозоренною и вкусившею сладость баловъ, маскарадовъ, мелкаго разгула. Дѣвичья чистота была утрачена, жажда наслажденій сдѣлалась потребностью, явилась надобность не любви — этого святого чувства она не знала, — а сладострастія.

Вязьмитиновъ вздохнулъ и задумался. Да, ей нужно было не чувство любви, а сладострастіе. Это правда. Этотъ проклятый старикъ развратилъ ее. Въ какомъ вертепѣ она жила, какія сцены видѣла. Развѣ можно сохранить душевную чистоту въ такой обстановкѣ? Этотъ игорный домъ былъ притономъ негодяевъ, содержимымъ старымъ грѣховодникомъ. И какъ онъ, этотъ старикъ, отвратителенъ. Какъ могла она переносить его ласки? Другая бы скорѣе петлю надѣла на шею, чѣмъ пошла къ нему. Ему, Вязьмитинову, со стороны омерзительно вспомнить, что этотъ человѣкъ близокъ къ ней. Онъ загрязнилъ ее своею нравственною грязью. Этого не смыть, это выжженное клеймо. Никогда, никогда онъ, Вязьмитиновъ, не истребитъ въ себѣ этого гадливаго ощущенія. Этотъ человѣкъ будетъ стоять между нимъ и ею.

— Повторяю, господа присяжные и судьи, что моя кліентка не выдала имени этого негодяя, — вдругъ услыхалъ Валентинъ Григорьевичъ и понялъ, что онъ опять пропустилъ часть рѣчи Холтурина. — Она все приняла на себя, она за все рѣшилась одна нести кару. Но мнѣ ясенъ тотъ душевный процессъ, который она пережила въ это время. Опозоренная, ищущая привѣта, ласки, она поддалась на сладкія рѣчи одного изъ тѣхъ шалопаевъ, которыми кишитъ столица и которые ищутъ легкихъ интрижекъ среди разныхъ папиросницъ, горничныхъ, швеекъ. Этотъ молодой негодяй подбился къ ней, опуталъ ее.

У Вязьмитинова краска бросилась въ лицо, когда онъ вполнѣ понялъ, о чемъ говорилъ теперь защитникъ. Онъ со злобой взглянулъ на Холтурина, и вдругъ въ его головѣ мелькнула мысль:

«Самъ галстучки бралъ!»

— Вѣроятно, онъ былъ молодъ, красивъ, краснорѣчивъ, конечно, по-своему, но въ то же время онъ былъ и бѣденъ, — продолжалъ Холтуринъ. — Нужно было добыть денегъ, разумѣется, не трудомъ, не упорной борьбой, не терпѣливымъ прилежаніемъ, а ловкой продѣлкой, мошенничествомъ, и вотъ онъ, это дитя подвала, этотъ выкидышъ улицы, обольщая неопытную дѣвушку, обманывая ее, толкаетъ ее на преступленіе. Что ему за дѣло, что она будетъ страдать, поступивъ вновь въ игорный домъ къ старику? Онъ ей говоритъ, что у нея будутъ тамъ деньги, что безъ денегъ онъ долженъ будетъ ее бросить. Онъ знаетъ, что для нея это самая страшная угроза. Безъ него ей свѣтъ не милъ. Она рѣшается принести ему жертву, идетъ въ услуженіе, даетъ ему послѣдніе гроши, а онъ высасываетъ изъ нея деньги и все требуетъ еще и еще, ненасытный, какъ всѣ люди этого сорта; онъ наводилъ ее на мысли, что у старика много денегъ, что онѣ лежатъ плохо, что взять можно незамѣтно. Гдѣ же старику догадаться, что у него пропало нѣсколько сотъ рублей? Ей кажется тоже, что старикъ и точно не считаетъ денегъ, ихъ столько проходить черезъ его руки ежедневно! Гости оставляютъ цѣлыя груды проигранныхъ. ими денегъ; все это переходитъ въ его руки. Нужно глубоко прочувствовать это положеніе между двухъ огней, положеніе страдающей и жаждущей ласки неразвитой дѣвушки, чтобы понять, какъ рѣшилась она совершить кражу. Наивное существо, она думала удержать этимъ при себѣ обманывавшаго ее негодяя; она до того вѣрила въ это, что не отдала ему всѣхъ денегъ сразу, а выдавала по частямъ, по мѣрѣ его требованій, не тратя ни гроша на себя. Изъ допроса свидѣтелей ясно видно, что она не сшила себѣ ни одного новаго платья изъ этихъ денегъ, не купила ни одной бездѣлушки и истратила все на этого негодяя, который скрылся какъ разъ въ то время, когда должна была открыться пропажа денегъ. Онъ зналъ лучше ея, что хватиться бумагъ должны именно во время того срока, когда нужно отрѣзать купоны. Она этого не знала. Она не ушла съ мѣста передъ этимъ временемъ, она не размѣняла оставшихся у нея бумагъ. Она ихъ берегла, думая, что любимый ею негодяй потребуетъ у нея еще денегъ. Вотъ вся исторія моей кліентки. Она похитила деньги. Но у кого? У того, кто дорого поплатился бы, если бы она сама предъявила къ нему искъ, поплатился бы и деньгами, и честнымъ именемъ, потому что она была почти ребенкомъ, когда погибла въ его домѣ. Для кого она похитила эти деньги? Для того мерзавца, который толкнулъ ее на этотъ путь и самъ предательски скрылся съ украденными ея руками деньгами. И вотъ эти люди свободны, сыты, счастливы, веселы, а она сидитъ здѣсь на скамьѣ подсудимыхъ и ждетъ своего приговора, беззащитная, безпомощная, обреченная на холодъ и голодъ даже и въ томъ случаѣ, если вы отпустите ей ея грѣхъ. Грѣхъ! что я говорю! Передъ кѣмъ она грѣшна?.. Передъ тѣми, кто погубилъ ее? Передъ обществомъ, которое выбросило ее безъ призора на улицу? Нѣтъ, она не грѣшница, а глубоко несчастное существо, заслуживающее нашего состраданія, сочувствія, нашихъ заботъ о ней, способныхъ загладить хотя отчасти тяжелыя, нанесенныя ей обиды.

Когда Холтуринъ кончилъ, предсѣдатель обратился къ подсудимой съ вопросомъ, не желаетъ ли она чего-нибудь сказать. Она поднялась и, всхлипывая, проговорила:

— Я… я… во всемъ виновата!

Она безпомощно опустилась на скамью.

Вязьмитиновъ быстро вышелъ въ коридоръ. Ему нужно было освѣжиться, провѣтриться, отдохнуть. Ему казалось, что судили не Дору, а его. Вся послѣдняя часть рѣчи Холтурина звучала въ его ушахъ и точно дробь выбивалось одно слово: «Негодяй! негодяй! негодяй!» Что будетъ съ нею, съ Дорой, — ему теперь было почти все равно. Онъ относился къ ней почти враждебно. Зачѣмъ она скрыла отъ него, что она хочетъ украсть деньги? Никогда не замаралъ бы онъ своихъ рукъ крадеными деньгами! Зачѣмъ она спрятала часть украденныхъ денегъ? Чтобы дать ему въ случаѣ надобности? Но этимъ она съ головой выдала себя. Не будь этихъ спрятанныхъ денегъ, она не попалась бы. И почему не отдала она ему всѣхъ денегъ? Не довѣряла ему? Боялась, что онъ истратитъ все разомъ, какъ мотъ? И низкая, и мелочная душа! Да развѣ могло что-нибудь иное возрасти на той почвѣ, на которой взросла она? Это махровый цвѣтокъ подонковъ общества, того отребья, которое растетъ на улицѣ для улицы

— Ну-съ, вотъ и мы! — раздался около него веселый голосъ Холтурина. — Оправданы и свободны!

Вязьмитиновъ отшатнулся къ стѣнѣ: передъ нимъ стояли Холтуринъ и Дора, томно улыбающаяся, какъ-то особенно смотрящая на него.

— Очень радъ, очень радъ, — пробормоталъ онъ и пожалъ руку Холтурина, избѣгая встрѣтиться глазами съ Дорой.

Онъ въ душѣ чувствовалъ теперь смутную ненависть къ обоимъ, точно они вошли въ стачку и были его врагами.

VIII.

Вязьмитиновъ, Холтуринъ и Дора въ этотъ день ужинали вмѣстѣ. Надо было сдѣлать «вспрыски освобожденія», какъ настаивалъ Холтуринъ. Валентину Григорьевичу хотѣлось избѣжать этой «попойки», какъ мысленно называлъ онъ этотъ ужинъ, но онъ, тѣмъ не менѣе, согласился ѣхать ужинать въ одинъ изъ петербургскихъ ресторановъ.

Онъ чувствовалъ себя скверно, оставшись съ глазу на глазъ съ Холтуринымъ и Дорой, потому что разговоръ вертѣлся, какъ и слѣдовало ожидать, все около процесса, о которомъ Вязьмитинову хотѣлось бы поскорѣе забыть; Валентинъ Григорьевичъ во время этого разговора ощущалъ «подлый страхъ», какъ онъ выражался мысленно, — страхъ при мысли, что Дора проговорится объ его роли въ этомъ дѣлѣ. Чѣмъ сквернѣе чувствовалъ онъ себя, тѣмъ болѣе раздражалъ его фамильярно ловеласническій тонъ Холтурина въ разговорѣ съ Дорой, смотрѣвшей побѣдительницей. Въ выраженіи лица молодой дѣвушки не было и слѣда того смиренія, которое такъ располагало всѣхъ въ ея пользу во время судебнаго разбирательства ея дѣла.

— А вы, барышня милая, превосходная актриса, — говорилъ, смѣясь, Холтуринъ Дорѣ и обратился къ Вязьмитинову: — ни въ чемъ не сбилась; какъ уговорились, такъ и держала себя. Въ подобныхъ дѣлахъ главное — умѣнье держать себя, подѣйствовать на присяжныхъ судей.

— Да, въ тюрьмѣ-то не сладко сидѣть, — отвѣтила Дора, — На все пойдешь, лишь бы на волю вырваться.

— Такъ-то оно такъ, да вѣдь и умѣнье нужно, чтобы роль выдержать, — проговорилъ Холтуринъ. — Я на вашемъ мѣстѣ, право, на сцену поступилъ бы!

И со смѣхомъ Холтуринъ началъ пояснять Валентину Григорьевичу, какъ онъ уговорился съ Дорой насчетъ того, какъ ей держать себя въ судѣ, что говорить, въ какое время всплакнуть. Даже ея послѣдняя фраза: «Я… я… во всемъ виновата», была подсказана имъ.

— Все, какъ по нотамъ, разыграли! — весело заключить онъ свой разсказъ.

Вязьмитинову стало еще болѣе непріятно, когда онъ узналъ, что угнетенный и смиренный видъ Доры въ судѣ былъ одною маскою: лжетъ она, всегда и во всемъ лжетъ!

— Ну, а и скрытности вамъ природа отпустила не малую дозу, — продолжалъ Холтуринъ, обращаясь къ Дорѣ, и опять пояснилъ Вязьмитинову: — вѣдь вотъ такъ я и не могъ добиться, какой негодяй выманилъ деньги у Теодоры Ивановны. А ужъ я ли не доказывалъ ей, что адвокатъ тотъ же духовникъ: все должна ему высказать, какъ на исповѣди. Нѣтъ, не призналась!

Онъ быстро обернулся къ Дорѣ:

— Ну, а теперь, Теодора Ивановна, скажете?

— Нѣтъ, не скажу и теперь, — отвѣтила Дора и лукаво взглянула на Вязьмитинова.

— Не понимаю, на что это и нужно, — нетерпѣливо проговорилъ Вязьмитиновъ, пожимая плечами.

— А хоть бы для того, чтобы знать вкусъ Теодоры Ивановны, — пояснилъ Холтуринъ. — Это вопросъ не маловажный. Вы блондиновъ любите или брюнетовъ?

«Какъ былъ, такъ и остался пошлякомъ», — подумалъ Вязьмитинрвъ.

Дора звонко засмѣялась:

— А вы спросите Валю, онъ мой вкусъ знаетъ! — не безъ лукавства отвѣтила она.

Валентинъ Григорьевичъ вспылилъ, испуганный тѣмъ, что вотъ-вотъ она все разскажетъ, и непріятно раздраженный ея фамильярнымъ обращеніемъ къ нему. Какъ она смѣетъ его называть Валей при Холтуринѣ?

— Почему я знаю твои вкусы! — строптиво проговорилъ онъ, отвѣчая на ея вопросъ.

— Какъ же не знаешь! — спросила она съ удивленіемъ. — Вѣдь ты же…

Валентинъ Григорьевичъ еще болѣе испугался: вотъ-вотъ она скажетъ все. Онъ, опять ругая себя въ душѣ за подлую трусость, поспѣшилъ проговорить:

— Что за глупый разговоръ! Ну, знаю, слышалъ отъ тебя о твоихъ вкусахъ, но что за дѣло до этого другимъ!

И наставительно прибавилъ:

— Ты должна теперь серьезно подумать о томъ, чтобы перемѣнить образъ жизни, не вѣтренничать. Я, конечно, постараюсь дать тебѣ средства встать на ноги, но и ты должна приложить со своей стороны старанія, чтобы стать на честный путь, не ворочаться къ какимъ-нибудь Шмидтомъ.

Онъ вдругъ оборвалъ свое наставленіе и растерялся: при имени Шмидта ему неожиданно пришла въ голову какая-то новая, испугавшая его мысль:

— А что, Шмидтъ можетъ еще возобновить это дѣло, обжаловать рѣшеніе суда? — обратился онъ торопливо къ Холтурину.

— Можетъ попробовать, но, я думаю, ему откажутъ. Формальности всѣ соблюдены, — отвѣтилъ Холтуринъ и, подумавъ минуты двѣ, рѣшилъ: — нѣтъ, ему, вѣроятно, не удастся добиться ничего.

— Но все же можетъ попытаться? — настаивалъ Вязьмитиновъ.

— Конечно! пытаться никому не возбраняется, хотя иногда и тщетно пытаются люди, — отвѣтилъ Холтуринъ и, подмигивая, обратился къ Дорѣ: — правда, Теодора Ивановна, попытаться всегда можно? А?

— Отчего же и не такъ, — отвѣтила она, кокетничая.

— А надѣяться на успѣхъ тоже не запрещается?

— Я не знаю!

Валентинъ Григорьевичъ, поглощенный своими мыслями, раздражительно произнесъ:

— Надо, значитъ, замазать этому подлецу ротъ.

— То-есть какъ это? — разсѣянно спросилъ Холтуринъ.

— Заплатить ему деньги, — пояснилъ Валентинъ Григорьевичъ.

— Ну, очень нужно! — воскликнула оживленно Дора. — Чего ты боишься?

— Ничего я не боюсь! Чего, мнѣ-то бояться? — поспѣшно заговорилъ Вязьмитиновъ и взглянулъ на нее злыми глазами. — Я просто не хочу, чтобы тебя опять таскали по судамъ! Или тебѣ это пришлось по вкусу?

— Нѣтъ, нѣтъ, я не хочу, чтобы ты платилъ ему, — горячо и настойчиво заговорила она. — Самимъ эти деньги пригодятся. А ему наука. Скряга онъ. Пусть платится!

— Разумѣется, — подтвердилъ Холтуринъ и опять сталъ смотрѣть на Дору замаслившимися глазами. — Я бы и не такими деньгами на его мѣстѣ пожертвовалъ. Есть вещи, Теодора Ивановна, за которыя тысячъ не жаль. Что тысячи — жизнь отдашь и то мало!

Онъ слегка наклонилъ голову и вкрадчиво спросилъ ее:

— А вы изъ Петербурга никуда не уѣдете?

Она вопросительно посмотрѣла на Вязьмитинова и, не дождавшись его отвѣта, отвѣтила:

— Не знаю, какъ вотъ онъ… Ты, Валя, вѣдь поѣдешь еще въ имѣніе?

— Да, да, — торопливо отвѣтилъ Валентинъ Григорьскіічъ. — Что за вопросъ? Что мнѣ здѣсь дѣлать? ѣхать надо. Сейчасъ же, т. е. завтра… Мнѣ надо скорѣе…

— И Теодору Ивановну возьмешь? — спросилъ Холтуринъ.

— Ну, что ты выдумалъ? — съ пренебреженіемъ сказалъ Вязьмитиновъ. — Въ чужое мѣсто, къ чужимъ людямъ! Этого только недоставало!

Онъ сталъ торопиться: пора по домамъ, завтра надо рано вставать, бѣда, если онъ проспитъ. Его охватило радостное чувство, точно онъ нашелъ путь ко спасенію. Другихъ средствъ къ спасенію онъ не зналъ, кромѣ бѣгства. Изъ всякихъ затрудненій онъ выпутывался только бѣгствомъ.

Онъ поднялся, заплатилъ по счету лакею и простился съ порядочно захмелѣвшимъ Холтуринымъ.

— А вы куда? — спросилъ Холтуринъ у Доры, смотря на нее посоловѣвшими, пьяными глазами.

— Ей надо сегодня переночевать гдѣ-нибудь въ гостиницѣ, а завтра пріищемъ комнату отъ жильцовъ, — пояснилъ за нее Вязьмитиновъ.

— Ты завтра съ утреннимъ поѣздомъ ѣдешь? — спросилъ Холтуринъ у Валентина Григорьевича.

— Да, — отвѣтилъ Вязьмитиновъ.

— Я тебя пріѣду проводить! — сказалъ Холтуринъ.

— Спасибо, — равнодушно отвѣтилъ Вязьмитиновъ, торопясь проститься съ Холтуринымъ.

Онъ повезъ Дору въ гостиницу.

— Я къ тебѣ? — спросила она его, какъ только они остались одни.

— Нѣтъ, нѣтъ, что ты, какъ можно! — воскликнулъ онъ испуганно. — Что могутъ подумать, какіе слухи могутъ пойти…

— Ну, вотъ! Теперь все кончено, — сказала она смѣло. — А молодецъ я, Валя? Ничего не высказала! О, я врать умѣю и что не захочу сказать — не скажу, хоть по кускамъ рѣжь. Бывало, въ пріютѣ набѣдокуришь, а станутъ спрашивать — запрешься, запрешься и ни въ чемъ не сознаешься. Тоже не сладко сознаваться-то, чтобы выпороли.

Онъ не удержался и упрекнулъ ее:

— Да, я это знаю, что ты лгать умѣешь! И мнѣ все лгала, говоря, что пошла служить швеей къ барынѣ и что заняла у нея денегъ.

— А не солги я, ты бы и не пустилъ къ Шмидту. Приревновалъ бы.

— Горло бы надо было перервать этому мерзавцу.

— Ну, ну, не сердись. Брось его! Теперь, небось, радъ, что имѣніе получилъ. Радъ?

Она немного прижалась съ нему и взяла его за руку. Онъ почувствовалъ, что ей хочется приласкать, поцѣловать его, — и немного отстранился отъ нея.

— Оставь, мы на улицѣ, — сказалъ онъ нетерпѣливо и вдругъ почувствовалъ и злость, и брезгливость. — Со Шмидтомъ и его гостями, что ли, привыкла не стѣсняться при народѣ?

— Что онъ тебѣ дался!..

— А то, что тошнитъ меня, когда вспоминаю объ этой рожъ.

— Да ты его еще не видалъ безъ зубовъ, безъ парика и когда онъ слиняетъ — вотъ-то сморчокъ! — воскликнула она и засмѣялась. — Слюнявый, трясется весь и руки потныя, точно лягушку держалъ.

— Не разсказывай мнѣ о немъ! — прикрикнулъ на нее Вязьмитиновъ. — Если тебя не тошнитъ отъ этого, то у другихъ есть брезгливость.

— Сердитый ты сталъ, — замѣтила она.

— А ты думаешь, что я благодарить тебя долженъ за то, что ты меня чуть не погубила? — придирчиво проговорилъ Валентинъ Григорьевичъ. — Ты бы пережила то, что я пережилъ за эти дни.

— И мнѣ было не легко сидѣть, — сказала она.

— Ты знала, за что сидишь, а я по твоей милости въ негодяи да мерзавцы попалъ! Твой же Холтуринъ такъ назвалъ!

— Ну, какой же онъ мой!

— А! вмѣстѣ сговаривались врать!

Она перебила его:

— Ну, полно! Что вспоминать старое! Я рада, что теперь ты богатъ, что наслѣдство въ рукахъ…

— Ужъ не думаешь ли ты, что безъ твоихъ денегъ я лишился бы его? Чортъ знаетъ, что вбила себѣ въ голову! Наслѣдство никогда не ушло бы! Тоже нашлась спасительница!

Они доѣхали до одной изъ гостиницъ и Вязьмитиновъ нанялъ номеръ для Доры. Онъ сталъ прощаться съ нею, спѣша уйти.

— Ты и въ комнату не зайдешь? — спросила она несмѣло.

— Завтра передъ отъѣздомъ, а теперь нельзя же, — сказалъ онъ и ушелъ торопливо, не оглядываясь.

Очутившись на улицѣ, онъ вздохнулъ широкимъ вздохомъ.

Всегда безпечный, жившій изо дня въ день, втянувшійся въ жизнь улицы, онъ въ этотъ день вдругъ точно переродился. Никогда онъ не переживалъ ничего подобнаго тому, что пережилъ въ этотъ день. Его публично шельмовали, хотя и не называли по имени. Каждую минуту онъ ждалъ, что вотъ-вотъ его имя сорвется съ языка у той, которую судили. Еще недавно ему казалось, что онъ влюбленъ въ эту дѣвушку, что онъ жить не можетъ безъ ея ласкъ. Теперь онъ бѣсился за то, что она его чуть не погубила. Онъ допускалъ, что она продалась за тѣ деньги, которыя она дала ему, но онъ негодовалъ на нее за то, что она украла эти деньги и, такимъ образомъ, помимо его воли, сдѣлала его своимъ сообщникомъ въ дѣлѣ воровства. Но этого мало. Когда онъ увидалъ Шмидта, когда онъ услыхалъ подробности жизни въ домѣ этого человѣка, онъ ощутилъ въ себѣ такую брезгливость, что ему стало противно, тошно. Онъ вспоминалъ о своихъ отношеніяхъ къ Дорѣ и твердилъ мысленно: всему этому научилъ ее онъ. Ни любви, ни увлеченій, ни страсти, ничего этого у нея нѣтъ, а есть выучка разврата, безстыднаго, циничнаго, затверженнаго какъ урокъ. А эта лживость — лживость, хвастающая тѣмъ, что хоть на куски ее рѣжь, а правды не добьешься, если правда не выгодна. Она можетъ лгать передъ всѣми, передъ судьями, передъ защитникомъ, передъ нимъ. Лгала о поступленіи на мѣсто, лгала о займѣ денегъ, лгала о размѣнѣ украденной суммы. И почему не выдала его? Потому что тогда бы онъ попалъ тоже подъ судъ и, какъ она думала, лишился бы наслѣдства, если бы его обвинили. Тутъ не любовь была, а корыстолюбіе было. Надо было спасти его, чтобы потомъ получить отъ него денегъ. Да и онъ хорошъ былъ во всемъ этомъ дѣлѣ!

— По уши выкупался въ грязи и наглотался ея! — съ невольнымъ отвращеніемъ проговорилъ онъ. — И ради чего?

Онъ сталъ думать о томъ, что и безъ Доры онъ получилъ бы наслѣдство, если бы даже не получилъ денегъ отъ ростовщиковъ, если бы даже никто не повѣрилъ ему, что у него есть въ виду наслѣдство. При дѣлежѣ Агаѳья Матвѣевна и Дмитрій Платоновичъ заявили бы, что онъ, Валентинъ Григорьевичъ, живъ и здоровъ. Наслѣдство пропасть не могло, разъ онъ, Валентинъ Григорьевичъ, зналъ о немъ и могъ заявить о своемъ существованіи письмомъ. Все бы сдѣлалось законнымъ порядкомъ и безъ всякихъ подлыхъ сдѣлокъ. Она подвернулась ему подъ руку и впутала его въ кашу. Онъ ее не просилъ ни о чемъ, она сама первая предложила ему помощь. Онъ сперва это за шутку принялъ, а потомъ…

— Сколько мерзостей, сколько гадостей произошло потомъ! — проговорилъ онъ, дѣлая гримасу. — Вотъ она, эта трущобная жизнь, до чего доводитъ!

Опять въ немъ пробудилось ощущеніе брезгливости. Это была брезгливость человѣка, жившаго съ дѣтства въ роскоши и, потомъ, послѣ долгихъ лѣтъ невольныхъ бродяжничсствъ, нужды, грязи, попавшаго снова въ свою сферу и ощущающаго отвращеніе къ тому, что дѣлалъ онъ во дни нужды, какъ онъ низко падалъ въ безсильной борьбѣ. Если бы теперь его заставили ночевать ночь въ тѣхъ трущобахъ, гдѣ онъ ночевалъ еще недавно — онъ пришелъ бы въ ужасъ; если бы ему предложили теперь поѣсть тѣ кушанья, которыя онъ истреблялъ съ аппетитомъ какихъ-нибудь полгода тому назадъ — у него поднялась бы тошнота; если теперь бы Дора предложила ему ту сдѣлку, которая спасла его изъ безвыходнаго положенія, — онъ съ омерзѣніемъ выгналъ бы вонъ эту низкую личность. И вообще чего-чего онъ ни дѣлалъ прежде, отъ чего отвернулся бы теперь съ ужасомъ, съ омерзѣніемъ. Онъ теперь сдѣлался сытымъ человѣкомъ и потому сталъ разборчивѣе, чистоплотнѣе.

— Я сегодня уѣзжаю, принесите счетъ, — сказалъ онъ лакею гостиницы, когда тотъ вошелъ въ его номеръ поутру.

Въ его голосѣ было что-то особенное, сухое, строгое, барское. Еще вчера онъ казался растеряннымъ, способнымъ оробѣть при малѣйшемъ подозрительномъ взглядѣ; теперь этой робости не было и слѣда. Онъ твердо намѣтилъ себѣ, какъ надо поступать далѣе, что дѣлать.

Одѣвшись, онъ поѣхалъ къ Дорѣ.

Она уже давно проснулась и ждала его. Увидавъ его, она бросилась къ нему навстрѣчу. Онъ протянулъ ей руку, пожалъ ее и заговорилъ дѣловымъ тономъ:

— Я тороплюсь. Вотъ тебѣ деньги. Живи экономно покуда. Когда получу наслѣдство, пришлю тебѣ еще.

— Развѣ ты самъ не пріѣдешь? — спросила она и какъ-то сразу почувствовала, что онъ говоритъ съ ней, какъ господинъ.

— Не знаю, какъ сложатся дѣла, — отвѣтилъ онъ. — А ты за что думаешь приняться? Работать? Купи машинку, заведи мастерскую. Это выгодно, если будешь добросовѣстно исполнять заказы. Я помогу. Вообще урокъ тебѣ хорошій дала жизнь, надо воспользоваться имъ. Ты сдѣлала проступокъ, за который могла дорого поплатиться, могла и меня погубить. Я тебя не виню, но ты жестоко обманула меня.

Она приблизилась къ нему и тихо сказала:

— Валя, голубчикъ!

Въ ея голосѣ послышалась боязливая мольба.

— Ахъ, полно, — отстранилъ онъ ее, чувствуя, что она готова броситься въ его объятія. — Старайся исправиться отъ всего этого. Ты еще молода, можешь отвыкнуть. Этотъ негодяй развратилъ и тебя, и твое воображеніе. Эта дорожка скользкая, Дора; пойдешь по ней, станешь спускаться все ниже и ниже. Потомъ и возврата не будетъ. Ты еще не знаешь, какъ засасываютъ эти омуты.

Онъ взглянулъ на часы.

— Однако, мнѣ пора. Я радъ, что могъ помочь тебѣ, что теперь ты не будешь нуждаться. Мнѣ было бы тяжело сознавать, что ты нуждаешься. Случится нужда — пиши. Ну, прощай!

Онъ опять протянулъ ей руку. Она, растерянная, сконфуженная, смутно понимающая, что онъ сердится на нее за что-то, вдругъ захотѣла его разсмѣшить, удержать шуткою и, пожимая его руку, пощекотала ему пальцами ладонь, улыбаясь жалкой, молящей улыбкой. Онъ отдернулъ руку и брезгливо пробормоталъ:

— Что за привычки этотъ мерзавецъ развилъ у тебя. Будь же хоть немного порядочнѣе. Прощай.

Онъ повернулся и пошелъ.

Она осталась посрединѣ комнаты съ растеряннымъ и жалкимъ выраженіемъ на лицѣ. Постоявъ немного на одномъ мѣстѣ, она, наконецъ, очнулась и прошла къ окну. Богъ вѣсть о чемъ она думала, смотря на оживленное движеніе на улицѣ. «Вонъ какая шляпа на барынѣ: бѣлой соломы и съ длиннымъ бѣлымъ перомъ, а накидка изъ бисеру. Лихача торгуетъ. Содержанка чья-нибудь. Имъ житье. Конечно, если старикъ, такъ тоже и деньги не сласть, а если молодой и любитъ, такъ живи, не тужи. А что если подлецъ Шмидтъ опять дѣло затѣетъ? Надо будетъ опять Холтурина просить защищать. Опять будетъ ругать Валентина Григорьевича. Что-жъ, Валентинъ Григорьевичъ не зналъ, что она украла. Онъ не виноватъ. Обѣщалъ денегъ ей, помогать будетъ. Денегъ, денегъ… что деньги!»… Она вытащила изъ кармана платокъ и начала отирать крупныя капли: лезъ, катившіяся но ея щекамъ.

Она не помнила, сколько времени она провела у окна, присѣвъ на подоконникъ и то смотря безцѣльно на улицу, то снова горько плача. Въ головѣ не было опредѣленныхъ мыслей, а проносились какіе-то обрывки думъ. Что ей дѣлать? Какъ жить? Куда идти? Работать? Шить? Выгодно это, говоритъ онъ. Пошилъ бы самъ! Онъ, конечно, баринъ, онъ ничего этого не понимаетъ, а она — ахъ, насмотрѣлась она на жизнь швей!

— О чемъ это? о чемъ? — раздался позади ея голосъ, заставившій ее вздрогнуть.

Она узнала этотъ голосъ и обернулась къ Холтурину, быстро отирая слезы.

— Ну-съ, какое горе? Говорите! — сказалъ Холтуринъ, протягивая ей руку. — Валентинъ Григорьевичъ уѣхалъ, что ли?

— Да! — отвѣтила она.

— Знаю, знаю, сейчасъ проводилъ его, — проговорилъ Холтуринъ.

— Да, проводили?

— Проводилъ! Провожать ѣздилъ затѣмъ, чтобы вашъ адресъ узнать… — Онъ заглянулъ ей въ лицо: — А мы… ну, признайтесь… мы немножко влюблены въ него? Такъ?

— Красавецъ онъ!

— Вотъ что! — сказалъ Холтуринъ. — Красавецъ, но жестокъ, не отвѣчаетъ на любовь?

— Что-жъ, Валентинъ Григорьевичъ баринъ, — отвѣтила она. — Ему не такая нужна…

— Баринъ! А кто же я? — спросилъ Холтуринъ. — Я тоже не мужикъ, а вы мигните мнѣ только, и я у вашихъ ногъ. Хотите, сейчасъ?… Вы съ ума меня свели, я сегодня всю ночь уснуть не могъ…

Ей вдругъ вспомнилась другая ночь: и тогда другой молодой человѣкъ говорилъ ей почти тѣ же слова; она всей душой отдалась ему, потомъ украла для его спасенія денегъ; попала въ тюрьму; ее судили, оправдали, а онъ пришелъ къ ней, далъ деньги, сказалъ: «веди себя честно», и уѣхалъ, уѣхалъ! Она опустилась на стулъ, закрыла лицо руками и горько-горько заплакала, какъ плачутъ иногда совсѣмъ простыя дѣвушки-служанки.

— Полноте, полноте! — нѣжно уговаривалъ ее Холтуринъ. — Развѣ только и свѣту въ окошкѣ, что онъ?

И, что-то сообразивъ, онъ неожиданно замѣтилъ:

— Вы для него себя чуть не погубили…

— Онъ развѣ сказалъ вамъ? — быстро спросила Дора.

Холтуринъ только тутъ понялъ, для кого украла деньги Дора.

— А вы думали, я не знаю? Нѣтъ, я все знаю, и потому-то и говорю, — сказалъ онъ: — что вамъ не стоить портить глазъ изъ-за него!

Онъ взялъ ея руку и сталъ цѣловать.

— Дора, милая, не плачь, не плачь!

IX.

— Дядя, дорогой мой, вы ли это? Неужели меня встрѣчать выѣхали? Вѣдь это ужъ черезчуръ!

Такъ говорилъ Валентинъ Григорьевичъ, горячо обнимая Дмитрія Платоновича, выѣхавшаго къ нему навстрѣчу въ городъ.

— Ну, вотъ еще! — отвѣтилъ старикъ, въ свою очередь крѣпко обнимая молодого человѣка. — Захотѣлось поразмять кости, ну, и поѣхалъ встрѣчать тебя. Кстати и дѣлишки кое-какія въ городѣ были. Видишь, обмундировался. Да, признаюсь, и соскучился, заждался..

Онъ усмѣхнулся.

— Мы, вѣдь, старые бобыли, скоро привязываемся къ молодежи…

Онъ махнулъ рукою.

— Видно, какъ ни храбрись, а умирать одинокимъ скверно. Ну, да что объ этомъ говорить: ла моръ е тужуръ тристъ.

— Не могъ, не могъ раньше, — торопливо отвѣтилъ Валентинъ Григорьевичъ. — Едва вырвался.

— А какъ дѣло? — съ безпокойствомъ спросилъ старикъ.

— Ничего, пустяки все! — отвѣтилъ Валентинъ Григорьевичъ и, краснѣя, снова обнялъ старика. — Но какъ я радъ, что я снова здѣсь.

Старикъ посмотрѣлъ на него, какъ бы желая прочитать, что дѣлается въ его душѣ, и переспросилъ:

— Такъ пустяки?

— Да! тѣснили бѣдную дѣвушку за долгъ. Надо было заплатить и выручить ее, — солгалъ Валентинъ Григорьевичъ и заторопился разспросами: — ну, а какъ у васъ тутъ?

— Нѣтъ, ты постой, — серьезно остановилъ его старикъ. — Ты какъ же съ ней? Сошелся? Женишься?

— Дядя! — воскликнулъ Валентинъ Григорьевичъ. — Развѣ на такихъ женятся?

И быстро, точно желая порвать разомъ и окончательно разговоръ на тему о женитьбѣ на Дорѣ, онъ отчетливо пояснилъ:

— У нея тамъ любовники.

Старикъ не замѣтилъ краски стыда, залившей при этой фразѣ все лицо Валентина Григорьевича, и радостно вздохнулъ облегченнымъ вздохомъ.

— Ну, и слава Боту! слава Богу! А я ужъ боялся, — заговорилъ старикъ: — боялся и за тебя, и за цыпку… Я, братъ, обстрѣленная птица, знаю, какъ на эти удочки попадаются люди… Охъ, молодость, молодость! Ну, а теперь — кончилось и аминь!.. Теперь будемъ говорить и о здѣшнихъ дѣлахъ. Дѣлежъ конченъ, остались кое-какія формальности. Я оставилъ за собой Вязьмитиновку, далъ отступного за нее Ивану Петровичу и повѣренному его брата. Чортъ ихъ подери. Пусть давятся деньгами!

Онъ засмѣялся.

— Ольга Ивановна спрашиваетъ: «На что вамъ эиа берлога?» "Медвѣдю, говорю, подъ старость теплый уголъ нуженъ, а тутъ еще, можетъ-быть, соловьиное гнѣздышко совьется. А? бьенъ ля, монъ шеръ! Сейчасъ же пристала: «Какое такое гнѣздышко?» А я и брякнулъ: «Послѣ меня и Агаѳьи Матвѣевны все Валентину Григорьевичу перейдетъ, такъ, авось, онъ здѣсь и гнѣздо совьетъ».

— Дядя! — съ чувствомъ сказалъ Валентинъ Григорьевичъ, пожимая его руку.

— Ну! что: дядя! Самъ знаю, что я дядя. А что я оставлю тебѣ все послѣ своей смерти и послѣ смерти Агаѳьи Матвѣевны, такъ это вполнѣ понятно; не въ гробъ же Вязьмитиновку тащить…

— Ну, не будемъ говорить о смерти, — проговорилъ Валентинъ Григорьевичъ: — теперь жить надо…

— Кто говоритъ! Я самъ радъ теперь пожить, — сказалъ старикъ и прибавилъ: — да, хорошо знать, что есть своя берлога!..

Онъ оглянулся кругомъ. Какой просторъ, какая благодать! И все это теперь его собственность. Не будетъ онъ болѣе скитаться по бѣлу свѣту, не будетъ думать съ тревогой, гдѣ проведетъ день, гдѣ ночь, какъ приходилось думать ему еще недавно. Какія бѣдствія ему грозили впереди, какъ часто въ послѣднее время проводилъ онъ ночи безъ сна въ той монастырской банѣ, гдѣ его пріютилъ изъ милости пріятель монахъ. Онъ чувствовалъ, что ему начинаетъ измѣнять даже его вѣчная безпечность, его всегдашняя шутливость и въ его шуткахъ слышатся уже слезы. Видно и у выносливости есть границы, видно, и у безпечности есть предѣлы. Старость-то не свой братъ. Не подъ силу ему стало его положеніе въ послѣднее время и, кажется, продлись еще немного такія лишенія — не вынесъ бы онъ. Давно уже ныли его старыя костя, и онъ только храбрился, старался бодриться. Теперь онъ ощущалъ это нытье въ костяхъ еще сильнѣе и ясно сознавалъ, что избавленіе пришло какъ разъ во-время.

Почти тѣ же думы проходили въ головѣ Валентина Григорьевича. Онъ не былъ старъ, у него не ныли еще кости, но, продлись еще немного его прежнее положеніе, и онъ дошелъ бы Богъ вѣсть до какого нравственнаго паденія. Оставаться нищимъ и быть нравственнымъ почти невозможно, изъ-за хлѣба на всякія сдѣлки идутъ люди. Почти съ ужасомъ онъ вспомнилъ теперь о нѣкоторыхъ изъ этихъ сдѣлокъ, обидныхъ, постыдныхъ, гнусныхъ. Ему вспомнилось, между прочимъ, какъ онъ воспользовался помощью Доры, даже не спросивъ, откуда она взяла деньги, боясь спросить. Чуть не погубилъ этимъ и себя, и ее. Вспомнивъ теперь о ней, онъ далъ теперь слово помочь ей, крупно помочь, чтобы она не имѣла нужды торговать собою. Что-жъ, съ деньгами она еще можетъ выйти замужъ: она молода, хороша собою, и если за ней водятся грѣшки, то это не бѣда, всегда найдется человѣкъ «ея круга», готовый простить эти грѣшки ради ея молодости, красоты и денегъ. Онъ думалъ теперь о ней свысока, какъ думаютъ о слугахъ, о простонародья, прилагая къ нимъ иную мѣрку, чѣмъ къ себѣ. Ни на минуту ему уже не приходила въ голову мысль самому жениться на ней. Она въ его глазахъ была уже дѣвушкой не его круга, необразованной, вульгарной и, кромѣ того, падшимъ созданіемъ. Нѣтъ, не съ такой женой надо начинать новую жизнь.

— Но какая же будетъ эта новая жизнь? О, о чемъ же тутъ спрашивать? Съ богатствомъ ему открыты всѣ дороги. Земская дѣятельность, сельское хозяйство, служба по дворянскимъ выборамъ, мало ли чѣмъ можно заняться. Слава Богу, голова есть на плечахъ. Онъ вспомнилъ, что онъ не имѣетъ чина. И это добудется съ деньгами. Сдѣлается онъ попечителемъ какого-нибудь благотворительнаго учрежденія — явятся и чины, и ордена, умретъ статскимъ генераломъ. Не оставаться же недорослемъ изъ дворянъ. Ему вспомнилось, какъ Иванъ Петровичъ назвалъ его «Митрофанушкой». Онъ усмѣхнулся самодовольной улыбкой: нѣтъ, онъ не Митрофанушка, а человѣкъ съ блестящимъ будущимъ. Кто бы что ни говорилъ, все дѣло въ деньгахъ!

Дмитрій Платоновичъ и Валентинъ Григорьевичъ явились въ Вязьмитиновку прямо къ завтраку. Всѣ были въ сборѣ въ столовой, гдѣ теперь, какъ въ былые годы, распоряжалась Агаѳья Матвѣевна. Когда Валентинъ Григорьевичъ здоровался со всѣми, Ольгѣ Ивановнѣ бросилась въ глаза особенная серьезность, почти торжественность выраженія его лица. Онъ, казалось, переродился за время своего отсутствія изъ Вязьмитиновки, возмужать, остепенился.

— А ты долго задержался въ Петербургѣ, — сказалъ Иванъ Петровичъ. — Мы успѣли тутъ и дѣлежъ кончить.

— Да, такъ сложились дѣла, — отвѣтилъ Валентинъ Григорьевичъ дѣловымъ тономъ. — Отъ нихъ не уйдешь.

— Дѣла? — немного саркастически произнесъ Иванъ Петровичъ, и по его лицу скользнула усмѣшка. — Я и не зналъ, что и у тебя дѣла.

— Мнѣ двадцать семь лѣтъ, — отвѣтилъ нѣсколько холодно Валентинъ Григорьевичъ: — такъ нельзя же въ эти годы баклушничать…

Ивана Петровича поразилъ тонъ, которымъ говорилъ Валентинъ Григорьевичъ. Казалось, онъ, Валентинъ Григорьевичъ, вдругъ переросъ Ивана Петровича и сталъ глядѣть на него свысока. Отвернувшись отъ Ивана Петровича, Валентинъ Григорьевичъ обратился къ цыпкѣ съ легкой покровительственной улыбкой:

— А вы не безпокоились, что я такъ загостился тамъ?

— Я? — спросила она сконфуженно и покраснѣла — Почему же… мнѣ…

— И такъ и не вспомнили обо мнѣ? — тѣмъ же тономъ спросилъ онъ, вглядываясь въ ея раскраснѣвшееся личико.

— Вспоминала, вспоминала! — воскликнулъ Дмитрій Платоновичъ, громко смѣясь и кашляя.

У цыпки навернулись на глаза слезы.

— Неправда, неправда, — запротестовала она. — Это вы все говорили мнѣ про Валентина Григорьевича, а я…

Валентинъ Григорьевичъ серьезно и мягко замѣтилъ ей:

— Я былъ бы очень счастливъ, если бы зналъ, что вы хоть иногда думали обо мнѣ…

Она подняла на него недоумѣвающіе глаза, точно боясь, что онъ подшучиваетъ надъ ней. Евлампія Даниловна не вытерпѣла и некстати вмѣшалась въ разговоръ:

— Не вѣрьте ей, дорогой Валентинъ Григорьевичъ, не вѣрьте! — слащаво заговорила она, глядя на него съ умиленіемъ. — Не было вечера, чтобы, ложась спать, она не сказала. «А гдѣ-то нашъ миленькій»…

— Мама, это неправда! — быстро перебила ее цыпка, и двѣ слезинки блеснули въ ея глазахъ. — Я не хочу…

Валентинъ Григорьевичъ сказалъ ей:

— Полноте, я вамъ вѣрю.

И, уловивъ презрительную гримасу на лицѣ Ольги Ивановны, пожавшей плечами и переглянувшейся съ отцомъ, онъ вдругъ почувствовалъ желаніе поглумиться надъ ней, надъ Иваномъ Петровичемъ, надъ его женой.

— Вы вотъ, Иванъ Петровичъ, къ зимѣ опять, вѣроятно, въ Петербургъ вернетесь, а я ѣздилъ сводить съ нимъ окончательные счеты, — заговорилъ онъ.

— Развѣ ты думаешь въ провинціи остаться? — спросилъ не безъ удивленія Иванъ Петровичъ.

— Да, непремѣнно. Дядя Дмитрій, надѣюсь, не выгонитъ. Хочу здѣсь за дѣятельность приняться. Моя будущая карьера мною вполнѣ намѣчена. Да и первое время послѣ женитьбы отрадно провести въ своей семьѣ, въ затишьѣ.

— Вы женитесь? — спросила жена Ивана Петровича.

— Да, если только получу согласіе, — отвѣтилъ Валентинъ Григорьевичъ. — Покуда приходится только ждать и питаться надеждами…

Онъ пристально взглянулъ на цыпку; она сидѣла, опустивъ глаза, и, кажется, не слыхала его словъ. Въ ея душѣ происходило что-то странное: ей было стыдно и больно, ей казалось, что всѣ глумятся надъ нею. Ольга Ивановна тоже не удержалась и съ любопытствомъ взглянула на нее. Въ ея душѣ поднялось враждебное чувство и къ этой «провинціальной мѣщаночкѣ», и къ этому наглецу, какъ она называла теперь мысленно Валентина Григорьевича — она поняла, что онъ заговорилъ о женитьбѣ, чтобы поглумиться надъ ней и надъ ея отцомъ. Это было пошло, нагло. Подталкиваемая враждебными чувствами, она не сдержалась и не совсѣмъ тактично сказала:

— Какъ жаль, что намъ не придется пировать на вашей свадьбѣ, такъ какъ намъ уже пора собираться въ путь. А я такъ люблю веселье.

— Надѣюсь, не секретъ, на комъ женишься? — спросилъ Иванъ Петровичъ.

Дочь взглянула на него алыми глазами, сердись за этотъ безтактный вопросъ. У Евлампіи Даниловны замеръ духъ; она не спускала глазъ съ Валентина Григорьевича, точно боясь пропустить то, что онъ отвѣтитъ.

— Покуда секретъ, — отвѣтилъ Валентинъ Григорьевичъ: — такъ какъ я могу еще получить отказъ.

— Вы-то? Отказъ? — воскликнула, не выдержавъ, Евлампія Даниловна. — Да за васъ всякая съ руками и ногами пойдетъ. И молоды, и видный изъ себя мужчина, и съ вашими-то капиталами.

На губахъ Ольги Ивановны снова появилась брезгливая усмѣшка. Валентинъ Григорьевичъ разсмѣялся.

— Вообразите, Евлампія Даниловна, я самъ почти того же мнѣнія, — развязно сказалъ онъ: — и сомнѣваюсь только въ одной той, которую люблю. Есть натуры такія чистыя и правдивыя, которыхъ не подкупишь ничѣмъ, если онѣ не любятъ.

Цыпка, окончательно смущенная и сконфуженная, поднялась изъ-за стола, быстро допивъ чай, на ходу поцѣловала руку Агаѳьѣ Матвѣевнѣ и вышла поспѣшно изъ комнаты, Валентинъ Григорьевичъ на лету уловилъ выраженіе ея лица, говорившее, что вотъ-вотъ она разрыдается.

Когда всѣ поднялись изъ-за стола, онъ быстро пошелъ изъ столовой и спросилъ у служанки, куда пошла барышня Евгенія Семеновна. Та отвѣтила, что въ садъ. Онъ пошелъ туда же. Довольно долго бродилъ онъ по аллеямъ, наконецъ, въ самой глухой части сада увидалъ цыпку. Она сидѣла на скамьѣ и горько плакала.

— Что съ вами? — спросилъ онъ заботливо, садясь около нея.

— Уйдите! уйдите! — отвѣтила она. — Оставьте!

— Да говорите, что случилось? — спросилъ онъ.

— Стыдно вамъ, стыдно! — проговорила она прерывающимся голосомъ. — Вы… вы… недобрый человѣкъ… Смѣялись… и надъ Ольгой Ивановной… и надо мной… и надъ мамой…

— Что вамъ пришло въ голову? Я смѣялся надъ вами? — воскликнулъ онъ.

Она быстро отерла слезы и торопливо заговорила:

— Ну да, и надо мной! это вамъ стыдно! Вы знаете, что мама ищетъ мнѣ жениховъ, вызвали ее на этотъ разговоръ, всѣ слышали, всѣ подумаютъ, что и я ищу, а мнѣ не нужны женихи, не нужны, я хлѣбъ съ водой буду ѣсть, полы мыть стану, стирать буду, а навязываться…

Она поднялась съ мѣста я словно выросла.

— Если вы хороши собой и богаты, такъ это не даетъ права смѣяться надъ бѣдными. Это еще стыднѣе, да, да! И вы знаете, что мы здѣсь, какъ приживалки… Грѣхъ вамъ!

Она пошла торопливо, спотыкаясь, въ слезахъ. Онъ стоялъ, точно пораженный громомъ. Потомъ очнулся, побѣжалъ за ней, крича:

— Постойте, постойте, милая, дорогая моя!.. Поймите вы, что я безъ ума отъ васъ, что я…

Онъ нагналъ ее, обнялъ за талью. Она рѣзкимъ движеніемъ отстранила его, проговоривъ:

— Оставьте, оставьте меня! Вамъ хочется, чтобы всѣ насмѣхались надо мной, указывали пальцами: «Вотъ жениха богатаго подцѣпила». Я никогда… никогда…

Она не кончила и опять ускоренными шагами направилась впередъ. Она уже просто задыхалась отъ рыданій.

Въ одной изъ аллей она столкнулась съ Ольгой Ивановной. Та съ удивленіемъ взглянула на нее и удержала ее на ходу.

— Что случилось? — невольно спросила она. — Разскажите!

— Вамъ-то что, Ольга Ивановна, — коротко отвѣтила цыпка. — Мое горе не ваше…

Она освободила свою руку изъ рукъ Ольги Ивановны и прошла къ себѣ въ комнату.

Ольга Ивановна презрительно пожала плечами и пошла дальше. Навстрѣчу ей шелъ Валентинъ Григорьевичъ. Онъ былъ, видимо, разстроенъ и озабоченъ. Увидавъ ее, онъ проговорилъ разсѣянно и какъ бы безсознательно:

— А это вы… гуляете…

— Да, гуляю… а вы? Несчастье случилось, что ли, что вы такъ смотрите?..

Онъ проговорилъ тѣмъ же тономъ:

— Да, несчастье… то-есть не несчастье, потому что это такъ не можетъ остаться… а, впрочемъ…

Она засмѣялась.

— Нѣтъ, вы сами не знаете, что говорите!

Онъ провелъ рукой по лбу.

— Да, точно, не знаю, — отвѣтилъ онъ со вздохомъ. — Мнѣ сейчасъ отказала Евгенія Семеновна. Просилъ ея руки и отказала…

У Ольги Ивановны на мгновеніе сильнѣе забилось сердце. Отказала! Ему! Эта дѣвчонка можетъ выбирать жениховъ, можетъ отказывать! Она съ нѣкоторой брезгливостью словила себя на мысли, что она-то, Ольга Ивановна, не отказала бы. Это раздражило се, унизило въ ея собственныхъ глазахъ. Точно стараясь отомстить самой себѣ за это скверное чувство, она съ дѣланнымъ участіемъ сказала:

— Ну, это капризъ, она еще согласится!..

— Нѣтъ, вы ея не знаете, Ольга. Это удивительно честный и прямой человѣкъ… Она боится одной мысли, что ее заподозрятъ въ томъ, что она ловила жениха… Я самъ кругомъ виноватъ, я недостаточно серьезно относился къ вопросу любви, шутилъ, смѣялся…

— А она не допускаетъ шутокъ? — уже не безъ насмѣшки спросила Ольга Ивановна.

— Есть положенія, когда шутить съ дѣвушкой въ вопросахъ о любви и бракѣ нельзя, — сказалъ Валентинъ Григорьевичъ. — Прежде я этого не думалъ, теперь понялъ. Дѣйствительно, если дѣвушка находится въ такомъ положеніи, что по убѣжденію окружающихъ она рада за перваго встрѣчнаго выйти замужъ, лишь бы не остаться старой дѣвой безъ угла и безъ хлѣба, то шутить съ нею и при ней о бракѣ болѣе, чѣмъ жестоко.

Ольга Ивановна поблѣднѣла, Точно онъ говорилъ про нее. Чтобы скрыть свое волненіе, она разсѣянно спросила:

— Что же вы намѣрены дѣлать?

— И ума не приложу, — отвѣтилъ онъ. пожимая плечами. — Надо будетъ попросить дядю и Агаѳью Матвѣевну уладить дѣло… выяснить…

— А если не уладятъ? — спросила она, искоса взглянувъ на него.

— Тогда… тогда, — растерянно отвѣтилъ онъ и рѣшительно, почти съ отчаяніемъ произнесъ: — да нѣтъ же, не можетъ это быть…

И, не обращая особеннаго вниманія на нее, весь поглощенный заботой о своемъ дѣлѣ, онъ прибавилъ шагу, говоря какъ бы про себя:

— Надо поскорѣй увидать дядю и Агаѳью Матвѣевну.

Ольга Ивановна опустила голову и отстала отъ него.

Тысячи разнородныхъ чувствъ волновали ея душу и одно было хуже другого. Зависть, злость, ненависть къ молодой дѣвушкѣ, къ молодому человѣку, горечь за свою судьбу, насмѣшки надъ цыпкой, презрѣніе къ Валентину Григорьевичу, лицемѣрное отрицаніе желанія выйти замужъ, страхъ передъ будущимъ, все это перемѣшивалось въ ея душѣ и, въ то же время, она говорила себѣ: «Скорѣй, скорѣй уѣхать отсюда».

Эту же фразу повторяла цыпка, поспѣшно входя въ свою комнату и отирая слезы. Вошла Евлампія Даниловна и увидала дочь въ слезахъ.

— Что это съ тобой?

— Мы должны уѣхать отсюда какъ можно скорѣе, — рѣшительно сказала дочь.

— Съ ума ты спятила? Дѣло на мази…

— Мы должны сегодня же уѣхать или я уѣду одна, — настойчиво и твердо перебила ее цыпка.

— Нѣтъ, ты и въ самомъ дѣлѣ рехнулась… Тутъ наклевывается…

Цыпка вышла изъ себя и топнула ногой.

— Не смѣйте, не смѣйте говорить этихъ гадостей! — запальчиво крикнула она. — Или я точно съ ума сойду. Я всей душой, всѣмъ сердцемъ полюбила человѣка, а вы отравили эту любовь! Бѣжать теперь надо…

Кто-то постучалъ въ дверь.

— Войдите, — откликнулась растерявшаяся Евлампія Даниловна и сейчасъ же начала заискивающе улыбаться, увидавъ Агаѳью Матвѣевну: — ахъ, это вы, ангелъ, благодѣтельница наша. А мы вотъ тутъ съ дочкой воюемъ, ѣхать хочетъ… «Одна, говоритъ, уѣду».

Агаѳья Матвѣевна, не обращая вниманія на Евлампію Даниловну, подошла къ цыпкѣ, ласково взяла ее за голову, поцѣловала въ лобъ и тихо съ материнской нѣжностью спросила:

— Да вѣдь любишь, дитя мое!

— Очень! — такъ же тихо отвѣчала цыпка, скрывая на груди старушки свое пылающее лицо.

Старушка за ея спиною махнула рукой Евлампіи Даниловнѣ. Та поняла знакъ, радостно закивала головой и торопливо вышла изъ комнаты.

— Ну, сядь, — сказала Агаѳья Матвѣевна, садясь въ кресло и указывая на скамейку у своихъ ногъ цыпкѣ.

Та безмолвно и покорно опустилась у ея ногъ. Старушка заговорила:

— Кто заподозрилъ-то тебя? Онъ? Да онъ безъ ума отъ тебя. А шутить онъ любитъ. Ну, за это надо задать ему головомойку. Не шути, гдѣ не надо. Обо всемъ же остальномъ и думать не стоитъ…

— А что скажутъ, — прошептала цыпка.

— Кто скажетъ-то! Ужъ не думаешь ли ты, что мы, я и Дмитрій Платоновичъ, заподозримъ тебя? Какъ ни грѣхъ! Или этихъ стыдишься, Ольги, Ивана Петровича, жены его. Ну, они, пожалуй, и заподозрятъ. Такъ они вѣдь не сегодня, такъ завтра уѣдутъ. Что тебѣ до нихъ? Тяжело будетъ, пока они здѣсь? Ну, поѣзжай съ Богомъ на недѣльку, на днѣ къ сосѣдямъ, къ подружкамъ своимъ погостить. А счастье-то изъ-за пустяковъ нечего терять.

— Какая вы добрая, добрая женщина! — шептала цыпка, цѣлуя руки старушки.

Вопросъ былъ рѣшенъ. Въ тотъ же день цыпка уѣхала изъ Вязьмитиновки, и ея отъѣздъ поразилъ всѣхъ. Ольга Ивановна, Иванъ Петровичъ и Софья Никоновна не знали, что и подумать объ этомъ отъѣздѣ. Неужели эта нищая отказалась отъ такого завиднаго жениха? Они мысленно ругали ее и дурой, и дрянью, и испытывали какое-то скверное чувство, сознавая, что они-то были бы безмѣрно счастливы, если бы Валентинъ Григорьевичъ предложилъ свою руку Ольгѣ Ивановнѣ. Онъ теперь былъ для нихъ уже не Митрофаномъ, не негодяемъ, не бродягой, а выгоднымъ женихомъ. Изъ отдѣльныхъ фразъ, изъ любезнаго обращенія съ нимъ онъ угадывать это — и былъ безконечно счастливъ. Онъ даже не старался обдумать, что именно уважаютъ и цѣнятъ эти люди: его или его деньги. Ему было бы непріятно сознаться, что онъ для нихъ былъ попрежнему ничто, а его деньги были для нихъ все.

X.

Кто зналъ Вязьмитиновку въ послѣдніе годы ея существованія, при покойномъ Павлѣ Петровичѣ Вязьмитиновѣ, тотъ съ трудомъ бы узналъ это имѣніе лѣтъ черезъ семь послѣ суроваго, полупомѣшаннаго старика. Разоренная берлога прифрантилась, прикрасилась, наполнилась жизнью.

Ожила она и обновилась, благодаря своему новому владѣльцу, Дмитрію Платоновичу Вязьмитинову. Онъ тоже ожилъ подобно ей и вошелъ въ свою старую роль радушнаго хлѣбосольнаго хозяина, милаго болтуна, души общества, какимъ когда-то любило и знало его офицерство его полка, говорившее про него, что это «человѣкъ-рубашка». Не вернулись только кутежи, швырянье денегъ направо и налѣво цыганамъ и цыганкамъ, все то, чего уже не позволяли дѣлать всесильные, помявшіе и поломавшіе человѣка годы.

Тѣ же годы не позволяли ему донжуанствовать, какъ прежде хотя они и не мѣшали ему, расшаркиваясь, цѣловать ручки у всѣхъ хорошенькихъ провинціальныхъ барынь и барышень и иногда щипать мимоходомъ горничныхъ, при чемъ онъ каждый разъ тяжело вздыхалъ, повторяя съ комической грустью;

— Регарде, регарде, ме не па.

Агаѳья Матвѣевна, снова пополнѣвшая, зарумянившаяся, какъ бы помолодѣвшая, каталась, какъ шарикъ, вѣчно торопилась то въ погребъ, то въ кладовую, то на скотный дворъ, то въ птичникъ, гдѣ у нея были свои любимицы, въ родѣ тѣхъ куръ, которыхъ она ни за что не позволяла рѣзать на обѣдъ, наивно замѣчая при этомъ;

— Нѣтъ, какъ же это такъ: друзей и вдругъ рѣзать на обѣдъ? Пусть ихъ живутъ съ Богомъ!

За ея подоломъ таскались постоянно два нарядные ребенка, вѣчно что-то болтавшіе на своемъ неразборчивомъ дѣтскомъ языкѣ и не признававшіе надъ собой никакихъ иныхъ властей, кромѣ «Бабъ Агать», какъ они звали свою бабушку Агату Матвѣевну. Что позволила имъ «Бабъ Агатъ», того ужъ не могъ запретить никто, а у «Бабъ Агатъ» не было ничего запретнаго для нихъ. Это были дѣти Валентина Григорьевича и Евгеніи Семеновны Вязьмитиновыхъ. Евгенія Семеновна давно уже перестала казаться дѣвочкой и развилась въ прелестную женщину, дышащую завиднымъ здоровьемъ и пользующуюся полнымъ семейнымъ счастіемъ. Стоило только взглянуть на ея бѣлое и румяное, пополнѣвшее съ годами лицо, чтобы не сомнѣваться въ ея счастіи: имъ вѣяло отъ всего ея существа. Да было бы и странно, если бы она не была счастлива, богатая, здоровая, любимая мужемъ и влюбленная въ него, какъ въ первый день замужества.

Этого счастія молодой женщины не могла отравить даже Евлампія Даниловна, превратившаяся изъ смиренной и низкопоклонной приживалки, съ отощалымъ видомъ охотничьей собаки, гоняющейся за зайцами, въ чопорную и заносчивую, сильно расплывшуюся барыню, и сохранившая только старую страсть въ кляузничеству и сплетнямъ. Впрочемъ, на кляузничества и сплетни старухи никто въ домѣ теперь не обращалъ вниманія и чаще всего это только возбуждало смѣхъ всѣхъ членовъ семьи. Всѣ они были теперь настолько счастливы, что въ ихъ душахъ не могло найтись мѣста для сварливости, для подозрительности, для мелочности, и они пользовались высшимъ благомъ жизни — смотрѣли снисходительно на ближнихъ. Евлампія Даниловна одна никакъ не могла воспользоваться этимъ благомъ, и ей все казалось, что кто-то имъ «устраиваетъ каверзу», что кто-то «грабительски грабитъ» ихъ, что кто-то «роетъ имъ яму». Впрочемъ, это разнообразило ея бездѣятельную жизнь «сбоку припеки», какъ она сама говорила про себя въ минуты раздраженія.

Болѣе всѣхъ перемѣнился Валентинъ Григорьевичъ. Онъ пополнѣлъ, его крупный подбородокъ сталъ еще крупнѣе, его высокій ростъ казался теперь еще выше, при исчезновеніи прежней торопливости въ манерахъ, его видъ внушительнѣе, и дамы называли его «Аполлономъ» и «bel homme». Въ минуты оживленія онъ любилъ попрежнему широко жестикулировать, но въ этой старой актерской привычкѣ теперь было болѣе благородства, и онъ уже напоминалъ не провинціальнаго Гамлета, Чацкаго и Карла Мора, а ловкаго оратора, желающаго убѣдить пламенною рѣчью и повелительными жестами толпу и готоваго при случаѣ горячо потолковать даже объ англійскомъ парламентѣ. Жена восхищалась имъ во время земскихъ собраній, слѣдя за нимъ влюбленными глазами, а его партія называла его «свѣтлой головой» и гордилась тѣмъ, что и у нея есть своя «свѣтлая голова». Онъ любилъ щегольнуть своимъ либерализмомъ и говорилъ, что либерализмъ есть истинный признакъ настоящаго барства, не боящагося что-то потерять и не старающагося что-то утянуть у другихъ. При этомъ онъ велъ хорошо свое обширное хозяйство и наглядно доказывалъ тѣмъ, что либерализмъ не всегда идетъ въ убытокъ себѣ. Большую часть года онъ жилъ въ деревнѣ, но на-время ежегодно ѣздилъ въ Петербургъ или за границу — освѣжиться. О своемъ прошломъ онъ почти не говорилъ и только иногда замѣчалъ:

— Ахъ, чего не приходится переживать въ молодости, въ этотъ періодъ бурь и стремленій! Счастливъ тотъ, кто уцѣлѣлъ отъ гибели, особенно въ наше время.

Окружающіе соглашались съ нимъ и радовались, что такая свѣтлая голова не погибла среди какихъ-нибудь мальчишескихъ увлеченій, при чемъ всѣ понимали подъ этими увлеченіями политическія бредни, хожденіе въ народъ и тому подобныя донъ-кихотства. Валентинъ Григорьевичъ не разубѣждалъ своихъ друзей и даже со вздохомъ замѣчалъ:

— Да, ради всего этого даже нарушается правильный ходъ образованія!

Всѣ понимали, что онъ былъ заговорщикомъ уже на гимназической скамьѣ, и многіе даже утверждали, что онъ чуть ли не на тринадцатомъ году началъ скитаться и долго сидѣлъ по тюрьмамъ. Недаромъ же онъ былъ феноменально свѣтлый человѣкъ! Впрочемъ, Валентинъ Григорьевичъ старался, по большей части, избѣгать разговоровъ о своемъ прошломъ, и всѣ понимали причину этого:

— Ему тяжело вспоминать старое; онъ столько перенесъ…

Тѣмъ не менѣе, нерѣдко въ его памяти воскресало это прошлое, какъ тяжелый и мрачный сонъ, и онъ могъ только радоваться, что онъ очнулся отъ этого сна. Не многимъ выпадаетъ на долю такое счастье. Онъ благодарилъ за это судьбу, небо, Бога.

Сытый и самодовольный, веселый и снисходительный къ людскимъ проступкамъ и слабостямъ, не нарушавшимъ его личныхъ интересовъ, онъ даже съ семьей Ивана Петровича Вязьмитинова встрѣтился безъ всякаго злого чувства черезъ три года послѣ своей женитьбы и искренно пожалѣлъ, что дѣла Ивана Петровича идутъ попрежнему скверно. И выжившая давно изъ ума мать Ивана Петровича все еще живетъ чуть не сто лѣтъ, и все еще требуетъ, чтобы ее лѣчили; и сынъ его идіотъ, котораго стараются прятать отъ постороннихъ, не умираетъ, а ѣстъ за пятерыхъ, жирѣетъ и требуетъ расходовъ на свое содержаніе, нуждаясь въ отдѣльной прислугѣ, въ особенномъ уходѣ, и старшіе сыновья его живутъ прилично своему положенію въ обществѣ, то-есть мотаютъ деньги, путаются въ долгахъ и дѣлаютъ скандалы отцу, когда онъ не платитъ за нихъ этихъ долговъ; и Ольга Ивановна разучила всю серьезную музыку, перерисовала дюжины тарелокъ, выжгла узоры на сотняхъ досокъ, написала масляными красками сотни букетовъ и гирляндъ и на атласѣ, и на зеркалахъ, а жениховъ все не было попрежнему. Иванъ Петровичъ подъ этими ударами судьбы дошелъ до послѣдней степени малодушія и не только изливался передъ женою въ желчныхъ жалобахъ на судьбу, но и жаловался постороннимъ, чего онъ не дѣлалъ прежде. Когда онъ излилъ свою желчь передъ Валентиномъ Григорьевичемъ, — тотъ не ощутилъ даже злорадства, а почувствовалъ только сожалѣніе къ этому неудачнику.

— Грустно, что вы слишкомъ понадѣялись на Петербургъ, — заговорилъ онъ дѣловито. — Въ провинціи вы бы лучше устроились съ вашими способностями и умомъ.

— У меня дѣти были, надо было имъ дать образованіе, — замѣтилъ Иванъ Петровичъ.

— Ахъ, и имъ было бы лучше въ провинціи. Какіе примѣры въ Петербургѣ? Буффы, Берги, — цирки, кутежи. Петербургъ это Вавилонъ, это Содомъ и Гоморра. Нѣтъ, я своихъ дѣтей буду держать какъ можно дольше дома, въ деревнѣ, подъ своимъ надзоромъ, въ простой и здоровой обстановкѣ.

И совершенно по-родственному онъ предложилъ:

— Не могу ли я быть вамъ чѣмъ-нибудь полезенъ?

Онъ зналъ, что Иванъ Петровичъ опять нуждался въ деньгахъ. Прежде, чѣмъ тотъ успѣлъ отвѣтить, онъ сказалъ:

— Помните, что я вашъ неоплатный должникъ и былъ бы радъ, если бы могъ хотя отчасти отблагодарить васъ…

— Ну, что объ этомъ говорить, — отвѣтилъ Иванъ Петровичъ: — я нѣсколько виноватъ передъ тобою.

— Вы? Да я же первый былъ виноватъ передъ вами!..

Валентинъ Григорьевичъ заговорилъ объ ошибкахъ молодости, сдѣлалъ нѣсколько комплиментовъ по адресу Ивана Петровича, и его искренно радовало, что онъ теперь можетъ такъ относиться даже къ этому человѣку, котораго онъ когда-то ненавидѣлъ. Ему было пріятно быть добрымъ, снисходительнымъ, не помнящимъ зла и платящимъ за зло добромъ. Иванъ Петровичъ, въ свою очередь, началъ каяться передъ нимъ за прошлое, высчитывать свои ошибки и провинности.

— Полноте, полноте! — перебилъ его Валентинъ Григорьевичъ: — кто же не дѣлаетъ ошибокъ!

Они нѣжно обнялись…

Такъ какъ Иванъ Петровичъ отказался отъ всякихъ денегъ, то Валентинъ Григорьевичъ, разузнавъ, что одинъ изъ сыновей Ивана Петровича задолжалъ двѣ тысячи по векселямъ, заплатилъ эти деньги и при этомъ отечески намылилъ голову молодому расточителю.

Заѣхавъ на другой день послѣ этой уплаты по векселямъ къ Ивану Петровичу, Валентинъ Григорьевичъ не безъ удовольствія почувствовалъ, что Иванъ Петровичъ какъ-то особенно крѣпко пожалъ его руку. Это была нѣмая благодарность. Вообще въ этотъ день всѣ были особенно привѣтливы съ Валентиномъ Григорьевичемъ и, видимо, чувствовали, что у нихъ гора свалилась съ плечъ съ уплатою по этимъ несчастнымъ векселямъ. Валентинъ Григорьевичъ почувствовалъ себя такъ хорошо, такъ весело, что сталъ звать всѣхъ гостить въ Вязьмитиновку. Увы, семья не могла ѣхать.

— Ну, а вы, Ольга? — спросилъ Валентинъ Григорьевичъ и съ особеннымъ участіемъ взглянулъ на ея блѣдное, малокровное лицо съ мелкими-мелкими черточками морщинъ.

— Въ гувернантки или въ бонны къ вашимъ дѣтямъ? — спросила съ горечью она.

— Ольга, за что вы обижаете меня? — искреннимъ тономъ проговорилъ онъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, — торопливо сказала она: — я вовсе не хотѣла обидѣть васъ. Я, право, поѣхала бы къ вамъ и бонной, и гувернанткой, только бы вонъ отсюда…

— Такъ поѣзжайте просто, какъ родственница, — проговорилъ онъ. — Право, дайте слово; жена будетъ рада.

— Я знаю, она добрый человѣкъ.

Послѣ обѣда они остались вдвоемъ. Ольга Ивановна заговорила первая:

— Увезите меня отсюда, — Валентинъ! Я задыхаюсь здѣсь среди нашего фальшиваго положенія. Вы видите, карьера отцу не удалась, хотя онъ растратилъ все на обѣды и ужины, разыгрывая роли сановника. Сановникъ! Добился только того, что братья стали кутить, мотать деньги, — лѣзть въ долги, а я становлюсь старой дѣвой.

— Ну…

— Ахъ, не возражайте! Я же сама знаю, сколько лѣтъ я уже выѣзжаю въ свѣтъ, пою, рисую, выжигаю! О, какъ все это кажется мнѣ и глупо, и пошло… Да, я становлюсь старой дѣвой и не смѣю думать выйти замужъ за кого-нибудь, такъ какъ это будетъ, по мнѣнію отца, mésalliance, люди же нашего круга, конечно, уже не предложатъ мнѣ руки.

Она нервно засмѣялась,

— Можетъ-быть, тамъ у васъ вы выдадите меня замужъ за какого-нибудь земца.

И тутъ же поспѣшно прибавила:

— Конечно, я шучу; замужество вовсе не манитъ меня; но уѣхать къ вамъ я хотѣла бы.

— Значитъ: ѣдемъ?

— А Женю вы все-таки спросите.

— Зачѣмъ? Женя думаетъ моими думами, чувствуетъ моими чувствами.

— Вы немного деспотъ?

— О, нѣтъ, но я же хозяинъ въ домѣ и притомъ ей нравится все, что нравится мнѣ.

Ольга Ивановна поѣхала въ Вязьмитиновку, и уже черезъ годъ всѣ стали говорить, что ее узнать нельзя: пропала блѣдность, исчезла худощавость, появился румянецъ.

— Ишь на чужихъ хлѣбахъ какъ распустилась, — говорила шипящимъ голосомъ Евлампія Даниловна дочери, уже предвидя всякія «каверзы». — Ты только смотри, чтобы она у тебя мужа не отбила. Ты-то простота деревенская, а она изъ столичныхъ. Обойдетъ его!

Евгенія Семеновна смѣялась, увѣренная въ любви мужа.

— Нечего смѣяться-то! — сердилась мать. — Тоже взяли манеру; онъ ее Ольгой, она его Валентиномъ зоветъ. Чай, не родные братъ и сестра.

— Она, мама, почти невѣста, — замѣтила Евгенія Семеновна.

— Чай, давно невѣста, только безъ мѣста! Дѣвкѣ чуть не тридцать лѣтъ.

— За нее уже сватается женихъ.

Мать покачала головой.

— Охъ, не вѣрится что-то. Ну, а если есть женихъ, то скатертью ей дорога. Не спокойно мое материнское сердце, пока она здѣсь болтается.

Болтаться въ Вязьмитиновкѣ Ольгѣ Ивановнѣ пришлось, однако, не долго. Одинъ изъ сосѣднихъ помѣщиковъ, вдовецъ лѣтъ сорока, сдѣлалъ ей предложеніе. Она, не задумываясь, приняла его.

— Я радъ за Ольгу, — говорилъ въ своей семьѣ Валентинъ Григорьевичъ: — радъ, что намъ удалось ее пристроить.

Онъ теперь вообще любилъ оказывать благодѣянія и съ особеннымъ наслажденіемъ посѣщалъ земскую больницу, земскую школу, куда дѣлалъ щедрые вклады. Сознаніе, что онъ добрый и щедрый человѣкъ, что его имя упоминаютъ съ благодарностью, разливало въ немъ внутреннее довольство. Особенно было ему пріятно, когда, пріѣзжая на короткое время въ Петербургъ, онъ встрѣчалъ кого-нибудь, кто говорилъ ему:

— Да, я слышалъ о васъ!

— Слышали? — спрашивалъ онъ. — Какъ? отъ кого?

— Помилуйте, какъ же не слыхать; у насъ общественныхъ дѣятелей одинъ-два да и обчелся. О вашей дѣятельности такъ часто пишутъ въ газетахъ.

Онъ усмѣхаіся, сознавая, что его «слава» разносится уже далеко. Дѣйствительно, его имя часто упоминалось въ газетахъ: «Нашъ извѣстный крупный землевладѣлецъ Валентинъ Григорьевичъ Вязьмитиновъ помогъ изъ своихъ средствъ построить школу»; «при горячемъ содѣйствіи нашего извѣстнаго земскаго дѣятеля Валентина Григорьевича Вязьмитинова у насъ учредилась больница»; «Валентинъ Григорьевичъ Вязьмитиновъ, глубоко сочувствующій всѣмъ животрепещущимъ вопросамъ, сказалъ горячую рѣчь о необходимости, для женщинъ медицинскаго образованіи». Все это сильно щекотало самолюбіе и подбадривало, подталкиваю впередъ Валентина Григорьевича.

На этомъ пути къ славѣ явилась только одна тучка. Это уже было на седьмомъ году его женитьбы.

По дѣламъ земства ему пришлось пріѣхать въ Петербургъ лѣтомъ одному, безъ жены. Хлопотъ по дѣламъ было не мало, но, тѣмъ не менѣе, вечера оставались свободными и сидѣть въ душномъ номерѣ гостиницы было бы томительно скучно. Вслѣдствіе этого почти каждый вечеръ Валентинъ Григорьевичъ садился на пароходъ или въ вагонъ желѣзной дороги и отправлялся въ Павловскъ, въ Петергофъ, на загородныя гулянья. Особенно заинтересовали его эти загородныя гулянья. Сколько воспоминаній разомъ пробудили въ его душѣ эти притоны, гдѣ веселится лѣтомъ холостой Петербургъ! Когда-то, лѣтъ семь-восемь тому назадъ, Валентинъ Григорьевичъ такъ любилъ эти злачныя мѣста съ ихъ каскаднымъ репертуаромъ, съ ихъ свободными женщинами, съ ихъ случайными знакомствами и приключеніями. Теперь было уже не то. Впервые переступивъ черезъ порогъ этихъ вертеповъ, послѣ долгой, здоровой и дѣятельной жизни въ глуши, онъ точно оробѣлъ, сконфузился; все показалось ему здѣсь и неприглядно, и мишурно, и нелѣпо; фольга уже не казалась золотомъ, стекла не казались брильянтами; накрашенныя женщины скорѣе отталкивали, чѣмъ привлекали; кривлянья безголосыхъ пѣвцовъ и пѣвицъ не смѣшили, а сердили. Онъ невольно спрашивалъ себя: неужели же тутъ все измѣнилось къ худшему? Должно-быть, что такъ, иначе какъ же могъ бы я увлекаться всѣмъ этимъ? Или нужно втянуться во все это, чтобы находить здѣсь удовольствіе, чтобы восхищаться этой вонючей иллюминаціей, чтобы безъ омерзѣнія волочиться за. этими изношенными, выштукатуренными созданіями, чтобы находить смыслъ въ этихъ скверно распѣваемыхъ на сценѣ безсмыслицахъ, чтобы безъ брезгливости смотрѣть на это чахлое отрепье хористовъ и хористокъ, задирающихъ для потѣхи публики ноги въ канканѣ, ради куска хлѣба? А эти осовѣлые юнцы и слюнявые старички, бѣгающіе и мечущіеся по аллеямъ сада съ одной мыслью продать или купить, развѣ они не противни? Это все продукты городской жизни, жизни улицы. Онъ теперь уже презиралъ улицу и при всякомъ удобномъ случаѣ нападалъ жестоко на городъ, на столицу. «Въ деревню! въ деревню!» — призывалъ онъ всѣхъ и сыпалъ громы проклятій на всякіе «новые Вавилонія». Тѣмъ не менѣе, — онъ нѣсколько вечеровъ кряду завертывалъ въ этотъ пріѣздъ въ сады загородныхъ увеселительныхъ заведеній, наблюдая эту жизнь. Иногда къ нему подходили женщины, отъ которыхъ онъ сторонился съ нѣкоторой брезгливостью; порой попадались старые знакомые, съ которыми онъ перекидывался нѣсколькими фразами; вообще онъ скучалъ здѣсь, чувствовалъ себя уже не въ своей сферѣ.

— Какими судьбами здѣсь? — окликнулъ его кто-то въ одно изъ посѣщеній имъ загороднаго гуляки. Онъ обернулся и увидалъ Холтурина. Рядомъ съ Холтуринымъ стоялъ Громецкій. На минуту Валентинъ Григорьевичъ смутился передъ этимъ живымъ призракомъ горькаго прошлаго, но тотчасъ же онъ овладѣлъ собою.

— Ба! вотъ не ожидалъ встрѣтить васъ и притомъ вмѣстѣ! — сказалъ онъ, протягивая руку старымъ знакомымъ.

— Какъ же, теперь идемъ по одной дорогѣ, — проговорилъ Холтуринъ. — Громецкій послалъ къ чертямъ прокуратуру и адвокатствуетъ. Нельзя же все на пищѣ святого Антонія сидѣть. А перемѣнился ты. Не узнать. Мы съ четверть часа все ходили кругомъ да около тебя, боясь ошибиться.

— Ну, господа, и васъ тронуло время, — замѣтилъ Вязьмитиновъ. — Ты, Холтуринъ, и снѣжкомъ слегка запорошенъ.

— Старость приходитъ, — со вздохомъ проговорилъ Холтуринъ. — Къ сорока годамъ идетъ.

— Однако, не присѣсть ли намъ въ сторонѣ? — сказалъ Громецкій.

— Я, господа, привыкъ рано ложиться спать, — замѣтилъ Валентинъ Григорьевичъ.

— Да и мы не долго тоже останемся, — сказалъ Холтуринъ.

Они прошли къ отдѣльному столику и сѣли. Приказали подать вина и закурили сигары. Началась болтовня, воспоминанія, холостая бесѣда праздныхъ людей. Валентенъ Григорьевичъ былъ радъ, что имя Доры не упоминалось никѣмъ. Онъ объ ней давно постарался забыть, какъ о какомъ-то самомъ темномъ пятнѣ своего прошлаго. Было уже около десяти часовъ, и Вязьмитиновъ собирался уходить. Мимо нихъ въ это время прошла какая-то дама въ бросающемся въ глаза туалетѣ.

— Видѣлъ? — живо спросилъ Холтуринъ, схвативъ за руку Вязьмитинова, и все его лицо какъ-то особенно оживилось.

— Камелія? — небрежно спросилъ тотъ.

— Дора! — отвѣтилъ Холтуринъ и его голосъ дрогнулъ. — Не узналъ?

Вязьмитиновъ смутился. Ему вдругъ захотѣлось уйти, скрыться. И зачѣмъ онъ зашелъ въ этотъ кабакъ? Сидѣлъ-бы въ своемъ номерѣ, или — ну, въ Павловскъ, что ли, съѣздилъ бы, туда, гдѣ собираются порядочные и степенные люди, а не эта кутящая сволочь. Въ душѣ была буря. Тѣмъ не менѣе, онъ овладѣлъ собою и равнодушно сказалъ:

— По торной дорожкѣ пошла, значитъ!

— Ну, не совсѣмъ-то торная, — рѣзко отвѣтилъ Холтуринъ, выпивая залпомъ стаканъ вина.

Онъ былъ видимо сильно возбужденъ.

— Онъ-то не хорошо знаетъ, — проговорилъ Громецкій: — года три шелъ рука объ руку съ нею. И сегодня сюда меня затащилъ, зная, что она теперь стала бывать здѣсь каждый день.

Вязьмитиновъ встрепенулся, обернулся къ Холтурину съ вопросительнымъ видомъ.

— Да-съ, поскакали по этой торной дорожкѣ и теперь еще ноги болятъ! — произнесъ съ горечью Холтуринъ. — Видишь, снѣжокъ-то въ кудряхъ — это она навѣяла.

Онъ безнадсжно махнулъ рукою и пробормоталъ сквозь зубы:

— А вернись, приди она опять — все забылъ бы и опять полетѣлъ бы по тѣмъ же ухабамъ и рытвинымъ! Чортъ знаетъ, что за женщина. Бѣсъ разгула въ душѣ сидитъ. Ничего святого, ничего запретнаго и, что сквернѣе всего, а можетъ-быть и завлекательнѣе, такъ это то, что когда нашъ брать совсѣмъ дурѣетъ — отъ нея холодкомъ вѣетъ.

Онъ налилъ еще стаканъ вина и выпилъ ого, какъ воду. Громецвій покачалъ головой.

— Свернегь она тебѣ когда-нибудь шею, — проворчалъ онъ.

— Ты, кажется, въ старину не былъ особенно постояннымъ, — съ нѣкоторою насмѣшливостью замѣтилъ Вязьмитиновъ.

— Галстучки часто мѣнялъ? — съ ироніей сказалъ Холтуринъ, сощуривъ глаза, и вдругъ озлился. — Ну да, ну да, не все коту масленица, приходитъ и великій постъ. То галстучки мѣнялъ, а то такъ въ долги, вотъ, по уши влѣзъ изъ-за этой…

— Ну, у нея и свои деньги были, — проговорилъ невольно Вязьмитиновъ.

Немного захмелѣвшій Холтуринъ принялъ слова Вязьмитинова за недовѣріе Въ его словамъ, о томъ, что онъ, Холтуринъ, тратился на Дору, получившую отъ Валентина Григорьевича пять тысячъ тотчасъ же послѣ раздѣла наслѣдства.

— Ты это про пять-то тысячъ говоришь, что ты швырнулъ ей въ видѣ отступного, — задорно заговорилъ Холтуринъ: — такъ плевать она на нихъ хотѣла, какъ и на тебя.

Вязьмитиновъ поблѣднѣлъ. Онъ хотѣлъ что-то спросить, хотѣлъ уйти и не рѣшился. Онъ чувствовалъ, что вотъ0вотъ произойдетъ какой-то скандалъ, и не видѣлъ исхода, спасенія отъ него. Холтуринъ продолжалъ все болѣе и болѣе злымъ и наглымъ тономъ:

— Ты думаешь, я ничего не знаю? Я все знаю, и Громецкій все знаетъ…

— Что ты знаешь? — воскликнулъ внѣ себя Вязьмитиновъ.

— Полноте, господа! Что за счеты! — сказалъ Громецкій, взявъ за руку Холтурина. — И изъ-за кого!

— Нѣтъ! Онъ мнѣ галстучками глаза колетъ, — кричалъ Холтуринъ. — А онъ что взялъ у нея? что ты взялъ у нея? Отвѣчай! Ты ее къ Шмидту въ объятія бросилъ, ты ее воровкой сдѣлалъ, ты посадилъ ее на скамью подсудимыхъ и самъ поджалъ хвостъ, какъ собака…

Вязьмитиновъ вскочилъ съ мѣста, блѣдный, задыхающійся, не помнящій себя, сжимая въ рукѣ трость. Онъ готовъ былъ уже схватить за горло Холтурина или ударить его палкой по лицу, чѣмъ попало, какъ вдругъ передъ нимъ остановилась Дора. Онъ безпомощно опустилъ руки.

— А и ты здѣсь? Вотъ сюрпризъ! — своеобразно небрежнымъ тономъ заговорила она, протягивая ему руку. — А мнѣ Миша сейчасъ сказалъ, что Холтуринъ и Громецкій здѣсь. Я и пришла. Надо же взглянуть на старыхъ друзей. Да и скучно въ театрѣ. Всѣ старые и все старое. Тутъ хоть съ знакомыми поболтаешь. Да что вы всѣ рты разинули? Пьяны?

Она говорила быстро, развязно, немного приподнявъ голову вверхъ. Она еще больше прежняго походила теперь на своего отца. Даже въ манерахъ было теперь что-то общее съ манорами ея отца.

Громецкій нерѣшительно отвѣтилъ ей, указывая на Холтурина и Вязьмитинова.

— Повздорили? Кто? Изъ-за чего?

— Изъ-за тебя, — отвѣтилъ Громецкій.

Она презрительно передернула плечами.

— Нашли изъ-за кого ругаться!

И обратилась къ Холтурину и Вязьмитинову:

— Ну, миритесь, скучно это, когда мужчины ругаются. Женщины разругаются, такъ это забавно. А мужчины — скучно. Ну же миритесь, не то уйду.

— Мнѣ все равно, — покорно сказалъ Холтуринъ, опустивъ голову.

Вязьмитиновъ не зналъ, что ему дѣлать: бѣжать, провалиться сквозь землю, вызвать Холтурина на дуэль. Дора взяла его руку и протянула ее Холтурину.

— Ну, теперь садись! — приказала она ему. — Изъ-за чего разругались?

Громецкій въ короткихъ словахъ разсказалъ ей все. Она опять съ презрѣніемъ пожала плечами.

— Стоило! Всѣ вы хороши!

И обернулась съ ласковой улыбкой къ молоденькому, безусому и женоподобному лакею, не спускавшему съ нея глазъ:

— Миша, шампанскаго!

И весело засмѣялась, смотря, какъ онъ бросился бѣжать:

— Видѣли? Безъ ума отъ меня!