За последние годы мы отпраздновали не мало вековых юбилеев нашей военной славы и сейчас вступили в год столетия кампании 1814 года, которою победно закончили цикл великих европейских Наполеоновских войн, при полном торжестве русского оружия, отомстившего за варварский разгром французами Москвы культурным и лояльным взятием Парижа. И вот как-то незаметно подкрался к нам десятилетний, если хотите тоже своего рода юбилей, считаемый от начала военных действий на Дальнем Востоке в 1904 году. Исполнилось ровно десять лет с рокового момента, когда, произведенная без объявления войны, минная японская атака вывела из строя три боевых единицы нашей тогдашней могущественной Тихоокеанской эскадры, беспечно задремавшей на внешнем рейде Порт-Артура.
Началась война, принесшая нам столько несчастия, столько унижения национальной гордости; война, в которой русские армия и флот не записали ни одной крупной победы; война начатая под гипнозом „терпения“, провозглашенного Куропаткиным, и действительно заставившая всех русских людей только терпеть и страдать, сперва с надеждою на успех, с полною даже в нем уверенностью, как в конечный результат вооруженной борьбы между таким колоссом, как Россия, и таким пигмеем, как Япония, затем война обратилась в досадное предприятие, наконец — в безнадежное, и была закончена в силу этой безнадежности, без акта последнего состязания на поле сражения. Портсмутский мир был заключен тогда, когда миллионная русская армия приготовлялась к решительному бою, и таким образом вопрос о последних победе или поражении остался навеки открытым и нерешенным. Портсмутский мир был во всяком случае весьма печален и вызывает до сих пор чувство неудовлетворенности у многих.
Казалось бы, может ли идти речь о каком-нибудь — „юбилее“ столь печальной памяти событий, каковы наши военные дела в Манчжурии, и не лучше ли, вступая в новое десятилетие, обойти их молчанием? Мне кажется, что совсем наоборот: мы должны вспоминать о них, говорить самым распространительным образом, и вот почему. Война — это государственный экзамен для государства и его народа во всех отношениях; в проигрыше войны всегда, а при современном состоянии военного искусства, когда армия представляет собою вооруженный народ, в особенности, повинны не только вооруженные силы, а вся государственная система; обвинять только армию и флот будет несправедливо и просто не логично. Поэтому если мы станем старательно избегать говорить о невыдержанном нашим отечеством государственном экзамене на Дальнем Востоке, то мы тем самым как бы свалим всю вину на наши вооруженные силы, а это было-бы слишком незаслуженно. Наоборот, вспоминая печальные дни, указывая на бывшие промахи и недочеты в военных делах, но в то же время оттеняя тот героизм, который был проявлен нашими войсками и моряками часто в самой высокой степени, мы будем способствовать поднятию их духа и отдадим им должное.
Пусть русские воины убедятся, что общество оценивает их высокое самоотвержение и исполнение ими своего долга при исключительно тяжких обстоятельствах, и не отказывает им в своем доверии ни в настоящем, ни в будущем.
Когда утром 27 января были прочитаны в России роковые телеграммы из Порт-Артура, то перед каждым из нас возник вопрос: что будет дальше? Ответ был ясен: надо сражаться упорно и решительно, дабы не был поколеблен престиж России, — но сейчас же вставал и другой вопрос: готовы ли мы к войне и, конечно серьезной, ибо было ясно, что Япония, начав войну с Россией, тем самым ставила на карту свое существование и, следовательно, должна была на что-нибудь рассчитывать. Всякий невольно догадывался, что наш враг подготовился во всех отношениях. К несчастию, ответить на второй вопрос было также не трудно: Россия не была готова ни в политическом, ни в стратегическом отношениях. Первое потому, что враждовавшие с нами англичане только что заключили союз с Японией, кроме того, мы не могли рассчитывать на надежный нейтралитет наших западных соседей в Европе; наконец, вообще, кроме Франции, у нас не было ни одного союзника, да и с нею после Фашодского инцидента наши отношения значительно потерпели в своей сердечности.
Наша стратегическая готовность к борьбе на Дальнем Востоке возбуждала лишь одни сомнения. Знали, что крепость Порт-Артур далеко не закончена в своих сооружениях, что полевых восточно-сибирских войск недостаточно даже при условии, что Япония выставить армию не свыше 200 т. человек, что в предвидении войны были перевезены всего две неукомплектованных бригады пехоты с артиллерией, и что только еще приступлено к формированию трех батальонов восточно-сибирских полков. Приходилось сосредоточивать силы из Европейской России, а тут были каждому понятны трудность и медленность подвоза, по не вполне оборудованному, великому сибирскому пути, разорванному еще тогда озером Байкалом.
Все-таки, не смотря на всю невыгодность наших политического и стратегического положения, никому не приходила в первую минуту мысль, что возможно проиграть войну. Назначение Куропаткина командующим действующей армией было встречено сочувственно. Имя сподвижника Скобелева невольно подкупало общественное и военное мнения. Даже те военные, которые лучше знали, что представлял собою этот военачальник, являвшийся схоластическим продуктом нашей ультра-схоластической военной школы, способный может быть исполнять чужие приказания, но окончательно не обладавший вдохновением для ведения сражений и военных операций, молчали и притаились. Думаю, и у них была еще некоторая надежда на Куропаткина.
Спросим же теперь, через десять лет после совершившихся печальных событий, было ли дано Куропаткину достаточно боевых средств, чтобы выиграть решительную победу в Манчжурии? По совести говорим, что да. В первом же решительном столкновении сторон под Ляояном русская армия, вступая в него, обладала значительным превосходством сил, потому что японцы сделали серьезную стратегическую ошибку: они увлеклись осадой Артура и разделили свои силы; их поражение под Ляояном было обеспечено, а после него, будучи вынуждены отступать при условии огромного превосходства нашей кавалерии, они никогда не могли бы обеспечить осаду Артура; следовательно, мы должны были выиграть всю кампанию на территории Манчжурии и может быть нам только не удалось бы, без содействия флота, выгнать японцев из Кореи.
Но... Ляоян был проигран. Виновата ли в этом армия? Сражение началось на правом фланге расположения нашей Восточной группы, занимавшей Ляньдясан-Аннинскую позицию. В трехдневном бою 11--13 августа 3-й В.-Сибирский корпус достиг решительного успеха, разбив японскую гвардию, но вследствие некоторой неудачи на нашем левом фланге, Куропаткин, вместо того, чтобы развить уже одержанный успех, приказал отступать назад. Произошли бои 17 и 18 августа на предгориях Ляояна. Опять мы имели полный успех, не отдав врагу ни одной позиции, и опять, вместо перехода в наступление, всем войскам было приказано отходить на ближайшую к Ляояну позицию, собственно уже тет-де-пон, обеспечивавший переправу через р. Тайцзы. Вот эта-то наша пассивность и позволила Ояме решиться на смелое, в сущности безумное, предприятие — переправу Куроки на правый берег реки с угрозою нашему тылу. Однако и здесь, не смотря на самое неудовлетворительное руководство боем и притом на глазах у самого Куропаткина, японцы к 21 августа не добились решительного успеха; наоборот, уступая нам в несколько раз по силам на правом берегу р. Тайцзы и израсходовав снаряды, они были обречены на гибель. Что же делает Куропаткин? В ночь на 21 августа он решает оставить Ляоян и отступить к Мукдену.
Если бы, вместо оправдывания своего отхода „критическими донесениями“ некоторых корпусных командиров (кстати сказать, таковые всегда бывают после серьезных боев), Куропаткин отдал им приказ „наступать и сбросить японцев к р. Тайцзы во что бы то ни стало“, то победа не могла не быть выиграна.
Следующим серьезным боем было Шахэ-Бенсиху. Превосходство сил на нашей стороне стало еще больше, потому что мы успели получить подкрепление, а японцы — нет. Здесь, в ходе сражения бесспорно оказались не на высоте своего назначения некоторые крупные военачальники, но все-таки в руках командующего армией оставалось вполне достаточно сил, чтобы исправить сделанные ошибки и одержать победу. Верный своей пассивности, он удовольствовался констатированием этих ошибок, так сказать возможностью найти для себя оправдание, и тотчас же от наступления перешел к обороне, не израсходовав своего резерва, а вернее, сперва связав его деятельность, а потом совсем не использовав. Куропаткин перешел зимнему сидению на позициях, и тем самым пожертвовал Артуром и Тихоокеанской эскадрой. После Шахэ дни их были сочтены, и только мужество Кондратенки все еще стояло поперек всем усилиям осадного корпуса Ноги.
Но пал Кондратенко, а через несколько дней Стессель сдал крепость. Казалось, обозначилась крайняя необходимость разбить Ояму под Мукденом до подхода к нему целой армии, освободившейся взятием крепости. И Куропаткин переходит в наступление, но как? Он направляет Гриппенберга частью на левый фланг японского расположения, а частью в охват его, но в то же время остается пассивным на всем фронте своих других армий. Ясно, что такая операция позволила японцам тотчас перетянуть свои силы к угрожающим пунктам; тем не менее, не смотря на неискусное и недостаточно энергичное наступление Гриппенберга, успех в направлении на Сандепу с окрестностями был обеспечен, а уже принесенные армией жертвы требовали продолжения сражения. Но Куропаткин отказывает в резервах (ни одного штыка!) и заставляет Гриппенберга отступить. Таким образом Манчжурская армия понесла третье поражение.
Вот такими-то систематическими по своим бесталанности и малодушию операциями и боями подготовил Куропаткин катастрофу под Мукденом; не смотря на все его старания обвинить за понесенное поражение Каульбарса и других генералов, он должен, по совести, признать себя его виновником.
Испугавшись очевидной демонстрации Оямы, направленной на наш левый фланг, несчастный полководец мгновенно перебрасывает туда свои резервы, заставив пробежать свой лучший боевой корпус около 60 верст; затем, убедившись в истинном направлении удара японцев к самому Мукдену, нерешительным командованием теряет последовательно день за днем, перепутывает свои войска и, затянув до последнего предела решительный бой, вдруг приказывает повернуть спину врагу и уходить. Но ведь отступать массами войск, продержав их под огнем более недели, дело слишком рискованное уже только в психологическом отношении, а потому нам еще остается благодарить Бога, что наши армии не растаяли, и уже через несколько дней были в состоянии остановить наступление врага под Сипингаем. Правда, ведь за нами шел враг, уже в третий раз разбившийся о мужественную грудь русского воина.
Итак, сделав очерк главнейшей причины наших военных неудач в больших сражениях, мы видим, что наша армия терпела их не по своей вине, а по вине руководства ею человеком, не имевшим никаких решительно полководческих способностей. Но кроме этого капитального обстоятельства, разве не было еще многих и многих причин для неуспеха? Начнем с того, что война была вообще непопулярна в русском народе, а, следовательно, и в армии, являющейся плотью от плоти этого народа. Если нельзя никаким образом критиковать дух сражавшихся войск в отношении их стойкости, храбрости, самоотверженной готовности умирать, то все-таки он не был победным, заставляющим солдата рваться вперед, искать врага, стремиться его разбить, уничтожить. Русский солдат исполнял свой долг, умирал, но не видел и не понимал цели борьбы; большинство до войны даже не слышало ничего о существовании Японии, о том, что она сделалась могущественным государством, грозным и опасным для наших Дальневосточных окраин. Затем, разве мы посылали на театр военных действий лучшие войска? Мы брали то, что было под рукой, боясь расстроить оборону на Западных границах (хотя все-таки расстроили ее); мы не выбирали лучших военачальников, а давали случайных, между которыми оказались заведомо плохие; им точно хотели дать возможность себя реабилитировать. Мы послали даже два корпуса какой-то устарелой милиции, которая все же сражалась хорошо. Технически мы явились хуже снабженными, чем наши противники: не было снаряда — гранаты (шимоза), горной, тяжелой полевой артиллерии, пулеметов, вьючного обоза. Все это затрудняло деятельность нашей армии в Манчжурии. А как резко обозначалась неправильная, схоластическая подготовка нашего генерального штаба, — как сказано выше, прежде всего в лице самого главнокомандующего, а также и в лице начальников штабов и многих строевых начальников, прошедших ту же схоластическую школу!
Принимая во внимание все эти недочеты, тем поразительнее блещет героизм, проявленный войсками и отдельными воинами. Конечно, прежде всего надо вспомнить о Романе Исидоровиче Кондратенке и гарнизоне Артура. В какой отчаянной обстановка пришлось жить и работать Кондратенке: известно, что он не сомневался после Ляояна в безнадежном положении защищаемой крепости; но он сказал себе, что не переживает ее сдачи, и что враг войдет в нее не ранее, чем когда он сам станет трупом; он так и сделал. Не даром японцы поспешили поставить памятник герою и чтут его память, не смотря, что этот героизм обошелся так дорого сынам страны Восходящего Солнца; сколько потеряли они времени, энергии, средств и крови. Кондратенко создал оборону Артура, был ее душою и отдал ей свою жизнь.
Не обязаны ли мы постоянно вспоминать о Романе Исидоровиче и говорить о нем не только в военной среде, но и в среде всего русского народа. Верхам же нашей армии надо вспоминать о Кондратенке еще и потому, что этот воин был совершенно не оценен по заслугам, по образцовой и талантливейшей службе в мирное время. Считавшийся великим военным авторитетом, Драгомиров чистосердечно сознался, что „не заметил Кондратенко“, а Гродеков позволил себе сказать в 1906 году, что хотел дать ему, „плохую аттестацию“. Само назначение Кондратенки в Артур, в качестве начальника стрелковой бригады, было сделано не ради оценки его деятельности, а потому, что его не терпели в окружном штабе. Пожалуй, тут можно видеть перст Божий, но для оценки хороших генералов и в мирное время желательно обходиться без таких указаний с небес; нужно просто правильнее и беспристрастнее оценивать их службу. Замечательно, что на должность коменданта Артура был вызван из России печальной памяти Смирнов, а ведь общий голос в Артуре уже указывал тогда настоящего коменданта, т. е. Кондратенку. И будь он назначен комендантом, может быть, осада Артура продолжалась бы, и не было бы мукденского поражения. Не надо забывать, что возможность для русской манчжурской армии выиграть Ляоян, а следовательно и всю кампанию, была достигнута опять-таки благодаря Кондратенке. Кто знает, продержался ли бы Артур до августа 1904 года, если бы в нем не было Кондратенки — героя, офицера генерального штаба и в то же время инженера.
Но, кроме доблести, проявленной в такой полной мере Романом Исидоровичем и его многочисленными сподвижниками, мы в каждом сражении можем привести массу примеров проявления героизма и долга. Вспомним Тюренчен, где два полка, брошенные на произвол судьбы и начальством, и разбросанными бесцельно другими частями, пробиваются штыками сквозь окружившее их вражеское кольцо. Эпизоды из Ляоянского сражения, — например, кровопролитнейший бой славного 1-го В.-Сибирского корпуса, отбившего все главные удары японцев, доходивших в своих атаках до озверения. Эпизоды из сражения под Шахэ-Бенсиху, хотя в конце концов и не увенчавшиеся общей победой, но тем не менее запечатленные кровью и жизнью десятков тысяч русских храбрецов. Как самоотверженно атаковали войска того же 1-го корпуса горные перевалы и в особенности 3-го Сибирского — неприступную гору Лаутхалаза, с почти вертикальными склонами! Виноваты ли они, что высшее командование не решилось переправиться по „готовым“ мостам на другой берег реки и тем выиграть легко и с малыми жертвами дело? Как ужасно было для этих раненных героев тащиться несколько переходов до железной дороги по отчаянным тропам горной местности, под дождем и на холоде. А бой под Сандепу-Хегоутаем в зимнюю стужу, когда раненные быстро замерзали? А бой войск Ренненкампфа под Мадзянданем в Мукденском сражении, бой войск Церпицкого, Гершельмана и Артамонова тогда же? Лучшей доли заслужили все эти богатыри, от высшего командного состава до самого последнего рядового!
Итак будем же смело отдаваться воспоминаниям о кровавых печальных днях Манчжурии, и пусть они послужат нам доказательством того, что русская армия вполне способна побеждать, и если в эту войну она не победила, то только в силу особенно неблагоприятных условий, не от нее зависевших.
