Державинъ въ Петрозаводскѣ 1)
править1) Не напечатанные документы, на которые сдѣланы ссылки въ настоящее статьѣ, заимствованы изъ архивныхъ дѣлъ олонецкаго намѣстническаго правленія.
I.
правитьЕсли и теперь считается продолжительнымъ и скучнымъ двухсуточный переѣздъ на пароходѣ отъ Петербурга до Петрозаводска, то за сто лѣтъ назадъ тотъ же водяной путь былъ еще медленнѣе и утомительнѣе. Старинные путешественники не имѣли понятія объ удобствахъ теперешняго пароходнаго сообщенія и ѣздили на парусныхъ судахъ, приспособленныхъ для перевозки грузовъ. Когда не было попутнаго вѣтра или приходилось подниматься рѣкою чрезъ быстрые пороги противъ теченія, то рабочіе медленно тянули суда бичевою. Берега Невы совсѣмъ не были приспособлены для тяги судовъ, и отъ оттого то и дѣло случались остановки въ пути. Теперь пароходъ идетъ Невою не болѣе 6-ти часовъ, а за сто лѣтъ назадъ путешественники пріѣзжали въ Шлиссельбургъ только на третій день по выѣздѣ изъ Петербурга.
За Шлиссельбургомъ суда выходили изъ Невы въ громадное и бурливое Ладожское озеро, на которомъ не было ни маяковъ, ни вѣшекъ. Оно, по разсказу одного стариннаго путешественника, «весьма часто отъ вѣтровъ въ ужасное приходитъ волненіе, которое превосходитъ, кажется, колебаніе большаго моря. Прѣсная, легкая и прозрачная вода онаго дѣйствіемъ вѣтровъ вздымается отъ самаго дна и производитъ валы, страшнымъ горамъ подобные, такъ что судно болѣе по озеру взметается, нежели плаваетъ. Самые даже водяные жители, какъ-то: осетры, лососи, сиги и другія рыбы, въ глубинѣ озера не только покоя, но и безопасности себѣ не находитъ, ибо нерѣдко волнами изъ своей стихіи извержены бываютъ на сушу и достаются въ снѣдь человѣку, звѣрю и птицамъ. Въ такое время быть въ суднѣ на озерѣ и не имѣть въ спасенію своему надежнаго пристанища — есть крайность, въ совершенное отчаяніе приводящая. Тогда на для кого не важно лишиться грузу, лишиться всего имѣнія, лишь бы спасти свою жизнь»[1].
Пройдя Ладожское озеро, суда входили въ рѣку Свирь. Многочисленные и весьма быстрые пороги на Свири теперь уже расчищены, но, несмотря на это, продолжаютъ представлять серьезное препятствіе и даже опасность для судоходства. Еще опаснѣе они были сто лѣтъ тому назадъ, когда рѣка не была искусственно урегулирована и вода въ порогахъ, по выраженію очевидца, «падала какъ бы изъ ямъ въ ямы». Въ 1785 году, академикъ Озерецковскій цѣлые девять дней поднимался Свирью въ небольшомъ суднѣ. Большія суда обыкновенно шли Свирью противъ теченія болѣе мѣсяца, если, къ несчастію путешественниковъ, не было попутнаго вѣтра. Очень трудно, а иной разъ невозможно было достать рабочихъ дли тяги судна, потому что прибрежные крестьяне лѣтомъ были заняты земледѣльческими работами. Къ тому же, не было и бичевника для судовой тяги. Оба берега рѣки были покрыты такимъ частымъ лѣсомъ, что во многихъ мѣстахъ чрезъ него нельзя было пробраться человѣку, тѣмъ болѣе невозможно тянуть суда бичевою.
При истокѣ рѣки Свири изъ Онежскаго озера, гдѣ теперь стоитъ богатое торговое село Вознесенская Пристань, сто лѣтъ тому назадъ было разбросано нѣсколько рыбачьихъ избушекъ. Въ нихъ, весною и осенью, становали рыбаки, а въ остальное время избушки стояли пустыя. 9то мѣсто называлось «Свирскимъ устьемъ». За нимъ начинается Онежское озеро, на западномъ берегу котораго находится городъ Петрозаводскъ.
Въ октябрѣ 1784 года, описаннымъ выше водянымъ путемъ ѣхалъ изъ Петербурга извѣстный всей грамотной Россіи подъ именемъ «пѣвца Фелицы» — Гавріилъ Романовичъ Державинъ. Онъ ѣхалъ въ Петрозаводскъ на губернаторство, бывшее предметомъ его давнишнихъ желаній и стоившее ему многихъ хлопотъ и заискиваній у разныхъ «милостивцевъ» и «благодѣтелей». Теперь онъ достигъ своей цѣли и, казалось бы, долженъ быть доволенъ. Между тѣмъ, было много обстоятельствъ, которыя мѣшали Державину радоваться назначенію на высокій постъ губернатора или, по тогдашнему названію, правителя Олонецкаго намѣстничества. Позади, въ Петербургѣ, еще раздавался насмѣшливо-желчный отзывъ бывшаго начальника его, генералъ-прокурора князя А. А. Вяземскаго: «пусть по моему носу полѣзутъ черви, если онъ долго просидитъ губернаторомъ»[2]. А впереди, въ Петрозаводскѣ, лежало темное будущее, сквозь густой мракъ котораго не видно было ни одной свѣтлой точки.
Новый губернаторъ былъ не въ духѣ. Онъ былъ недоволенъ доставшеюся ему далекою и неустроенною Олонецкою губерніею. Здѣсь вновь вводилось самостоятельное областное управленіе послѣ длиннаго ряда административныхъ опытовъ, причемъ Олонецкій край то получалъ самостоятельное управленіе, то перечислялся отъ одной провинціи въ другой. Во время новгородскаго владычества, территорія, занимаемая Олонецкою губерніею, входила въ составъ Обонежской пятины, которая, послѣ покоренія Новгорода Москвою, была причислена къ Новгородскому уѣзду и управлялась намѣстникомъ, жившимъ въ Новгородѣ. Въ половинѣ XVII ст. былъ учрежденъ городъ Олонецъ съ воеводскимъ управленіемъ, которому была подчинена почти вся теперешняя Олонецкая губернія, за исключеніемъ Каргопольскаго уѣзда, имѣвшаго отдѣльное воеводское управленіе. Въ 1702—1703 годахъ, города Олонецъ и Каргополь были приписаны къ Ингерманландской губерніи, переименованной въ 1710 году въ С.-Петербургскую. Затѣмъ, въ 1727 году, они были отчислены отъ Петербургской и приписаны во вновь учрежденной Новгородской губерніи, причемъ Олонецъ вошелъ въ составъ Новгородской, а Каргополь — Бѣлозерской провинцій. Въ 1773 году, Олонецъ былъ отдѣленъ отъ Новгородской провинціи и сдѣланъ административнымъ центромъ особой Олонецкой провинціи. Черезъ три года Олонецкая область была вновь приписана къ Новгородскому намѣстничеству. Затѣмъ, въ 1781 году, произошло новое измѣненіе въ судьбѣ Олонецкой области. Она была отчислена отъ Новгородскаго къ Петербургскому намѣстничёству, причемъ областныя присутственныя мѣста, въ 1782 году, были переведены изъ Олонца въ Петрозаводскъ. Наконецъ, 22 мая 1784 года, послѣдовалъ указъ объ учрежденіи особой Олонецкой губерніи, или намѣстничества, которое, вмѣстѣ съ Архангельскою губерніею, было подчинено главному управленію особаго генералъ-губернатора. Губернскимъ городомъ Олонецкаго намѣстничества былъ назначенъ Петрозаводскъ. Губернаторомъ или правителемъ вновь учрежденнаго Олонецкаго намѣстничества опредѣленъ дѣйствительный статскій совѣтникъ Гавріилъ Романовичъ Державинъ, а генералъ-губернаторомъ Олонецкаго и Архангельскаго намѣстничествъ — генералъ-поручикъ Тимоѳей Ивановичъ Тутолминъ[3].
Петрозаводскъ принадлежитъ къ числу молодыхъ городовъ, основанныхъ въ силу императорскаго указа при пассивномъ участіи народа. Отъ этого вся исторія Петрозаводска носитъ на себѣ казенный отпечатокъ, имѣетъ видъ канцелярской «справки», изготовленной для «пріобщенія къ дѣлу». Самыя древнѣйшія извѣстія о мѣстности, занятой Петрозаводскомъ, говорятъ о преслѣдованіи правительствомъ народнаго стремленія къ колонизаціи пустыннаго Олонецкаго края. Сюда бѣжали отъ государственной тяготы недовольные люди — раскольники, крѣпостные, рекруты. Здѣсь они расчищали дикій лѣсъ и ставили починки въ глухихъ, лѣсистыхъ мѣстахъ. Правительство посылало воинскія команды отыскивать и забирать бѣглыхъ. Одна изъ такихъ командъ, въ послѣдніе годы XVII столѣтія, случайно забрела на устье рѣчки Неглинки, впадающей въ губу Онежскаго озера. Здѣсь стояла убогая мельница да нѣсколько рыболовныхъ избушекъ, въ которыхъ останавливались наѣзжавшіе по временамъ для промысла рыболовы. Начальникъ воинской команды, — по преданію, «капитанъ гвардіи», — разговорившись съ рыболовами, узналъ, что невдалекѣ находятся рудныя залежи и что крестьяне пользуются ими для приготовленія на кузницахъ уклада и желѣза. Онъ «рапортовалъ» по начальству объ открытіи желѣзной руды[4]. Начальство послало въ Олонецкій край иностранца Блюэра, который, на мѣстѣ нынѣшняго Петрозаводска, построилъ въ 1703 году Петровскій пушечный заводъ. Около завода образовалась слобода, гдѣ жили мастеровые. Окрестные жители прозвали новое поселеніе Петровскою слободою. Императоръ Петръ придавалъ большое значеніе Петровскому заводу, нѣсколько разъ пріѣзжалъ туда и построилъ въ слободѣ деревянную церковь во имя Петра и Павла. По смерти Императора Петра заводъ находился въ сильномъ упадкѣ, такъ что въ 1734 году работы на немъ были остановлены. Послѣ ряда разныхъ перемѣнъ на заводѣ, казенныя заводскія работы возобновились только въ 1774 году, когда былъ построенъ новый, обширный, пушечный заводъ[5]. Съ устройствомъ этого завода, Петровская слобода пріобрѣла въ глазахъ правительства столь важное значеніе, что въ 1777 году переименована городомъ Петрозаводскомъ, который, чрезъ семь лѣтъ, былъ сдѣланъ губернскимъ городомъ Олонецкаго намѣстничества[6].
Петрозаводскъ, раскинутый по склонамъ возвышеннаго берега при заливѣ Онежскаго озера, въ настоящее время имѣетъ очень красивый видъ, когда подъѣзжаешь къ нему съ озера. Церкви съ золотыми крестами и бѣлые, каменные дома, расположенные на возвышенныхъ пригоркахъ, красиво перемѣшаны съ утопающею въ низинахъ и оврагахъ сѣрою массою деревянныхъ построекъ, которыя бросаются въ глаза одною пестротою крышъ, кое-гдѣ выкрашенныхъ то яркокрасною, то зеленою красками. Декораціею для этой картины служитъ лѣсъ, окружающій городъ. Прямо за городомъ начинается мелкій кустарникъ. Здѣсь преобладаетъ мягкая и свѣтлая зелень березы, кое-гдѣ прерываемая темнозелеными полосами сосняка и ельника. Но, по мѣрѣ удаленія отъ города въ вершинамъ виднѣющихся вдалекѣ горъ, лѣсъ становится крупнѣе, и въ немъ начинаетъ преобладать темная зелень хвойной растительности, которая заканчивается на горизонтѣ почти черною полосою сосноваго бора, сохранившагося на далекихъ возвышенностяхъ. Въ этомъ морѣ лѣсной зелени, кое-гдѣ, островками, выступаютъ клочки пашенъ, покрытыхъ блѣднозелеными хлѣбными посѣвами, принимающими желтый оттѣнокъ по мѣрѣ созрѣванія хлѣба. Вся эта картина производитъ очень пріятное общее впечатлѣніе, которое уничтожается только послѣ ближайшаго знакомства съ городомъ, неправильно и неудобно застроеннымъ.
Таковъ общій видъ Петрозаводска въ настоящее время. Но сто лѣтъ тому назадъ, когда подъѣзжалъ къ нему Державинъ, городъ едва ли могъ произвести пріятное впечатлѣніе на поэта, сдѣлавшагося олонецкимъ губернаторомъ. Мрачный сосновый боръ не только окружалъ городъ, но остатки стариннаго лѣса сохранялись даже среди городскихъ построекъ, загораживая ихъ своею темною зеленью. Главная достопримѣчательность города — казенный пушечный заводъ — скрывался въ лощинѣ, по которой круто падала внизъ порожистая и бурливая горная рѣчка Лососинка. Надъ лощиною, между заводомъ и берегомъ Онежскаго озера, стояли рядомъ двѣ, единственныя въ городѣ, деревянныя церкви. Къ нимъ примыкала березовая роща, разведенная при Императорѣ Петрѣ возлѣ дворца, отъ котораго въ 1785 году оставалось одно основаніе, придававшее городу своими развалинами еще болѣе грустный видъ. Около церкви и рощи стоялъ домъ генералъ-губернатора — ветхое деревянное зданіе. Отсюда городъ спускался внизъ къ берегу Онежскаго озера и тянулся по береговой линіи, занимая общее пространство около двухъ верстъ. Несмотря на такую раскинутость, въ немъ было только 375 де-' ревянныхъ обывательскихъ домовъ, большею частію построенныхъ по-крестьянски; жителей обоего пола считалось 2,851 человѣкъ. Выше церкви, на лѣвомъ берегу Лососинки, надъ лощиною, были разбросаны кое-гдѣ 18 домовъ на каменныхъ фундаментахъ, построенные на счетъ казны для помѣщенія губернскихъ чиновниковъ. Вплоть до присутственныхъ мѣстъ эти дома стояли по прямой линіи и выходили окнами на правильную улицу, проложенную по окраинѣ лощины. Видъ изъ оконъ открывался прямо на пушечный заводъ; расположенный среди низменнаго пустыря на противоположномъ берегу Лососинки. Самый крайній на этой улицѣ, ближайшій къ присутственнымъ мѣстамъ, одноэтажный домъ былъ назначенъ для помѣщенія губернатора. Дальше стояли особою группою шесть каменныхъ двухъэтажныхъ домовъ, расположенныхъ другъ противъ друга по круговой линіи; здѣсь помѣщались присутственныя мѣста[7]. Мѣстность, окруженная присутственными мѣстами, называлась «циркульною площадью» и, по разсказамъ старожиловъ, долгое время была покрыта остатками стариннаго сосноваго бора. Въ лѣтнее время, по вечерамъ, сюда приходили гулять чиновники и, по простотѣ старинныхъ нравовъ, даже лица, занимавшія крупныя должности, забавлялись здѣсь игрою въ «рюхи»[8]. Присутственными мѣстами оканчивался городъ и далѣе тянулся сосновый боръ, гдѣ на свободѣ разгуливали медвѣди. Въ лѣсу было такъ иного медвѣдей, что петрозаводскіе жители для забавы воспитывали медвѣжатъ, которые дѣвались ручными и свободно ходили по городскимъ улицамъ.
Сто лѣтъ тому назадъ, жизнь въ Петрозаводскѣ представляла очень мало удобствъ, особенно для пріѣзжихъ чиновниковъ. Часто приходилось терпѣть нужду въ самыхъ необходимыхъ вещахъ, даже въ провизіи. Не говоря о мясѣ, иной разъ нельзя было достать и рыбы, несмотря на то, что городъ стоялъ при озерѣ, богатомъ рыбою. Торговля съѣстными припасами и преимущественно рыбою производилась на пристани, куда жители окрестныхъ селеній привозили въ лодкахъ деревенскіе продукты. Хорошо, если рыбаки привезутъ въ городъ ряпушку да вонючую, соленую пилью, — значитъ, городскіе жители будутъ имѣть къ обѣду и уху, и любимый олончанами «рыбникъ». Но бурная погода на озерѣ могла задержать рыболововъ, и тогда городъ оставался безъ провизіи. Притомъ же на пристани можно было закупить провизію только раннимъ утромъ. Чуть кто долго проспалъ, тому приходилось оставаться безъ рыбы въ обѣду. Въ лавкахъ у мѣстныхъ купцовъ можно было достать кое-какіе суровскіе товары, сахаръ и съѣстные припасы, привозимые на судахъ изъ Петербурга, Новой Ладоги, Тихвина и Весьегонска, а также хлѣбъ, доставляемый въ Петрозаводскъ, лѣтомъ — на судахъ изъ низовыхъ городовъ чрезъ Вытегру, а зимою — гужемъ изъ Вологды и Каргополя. Нѣкоторыхъ необходимыхъ предметовъ совсѣмъ нельзя было достать въ лавкахъ. Напримѣръ, чиновники и мастеровые терпѣли большую нужду въ табакѣ, котораго купцы совсѣмъ не держали въ лавкахъ, считая за грѣхъ торговать имъ[9].
Тихо и мирно шла жизнь купцовъ-старовѣровъ, считавшихъ за грѣхъ держать табакъ въ своихъ лавкахъ. Однообразно и скучно проводили время небогатые мѣщане и заводскіе мастеровые, цѣлый день занятые подневольною работою. И вдругъ вся жизнь маленькаго городка перевернулась вверхъ дномъ, когда нахлынула сюда толпа пріѣзжихъ чиновниковъ. Среди деревянныхъ домишекъ, построенныхъ по-крестьянски, появилась невиданная роскошь. Глухія, заросшія травою, улицы огласились шумомъ городскихъ экипажей. Подлѣ городской рощи, въ ветхомъ деревянномъ домикѣ, поселился генералъ-губернаторъ Тутолминъ, одинъ изъ самыхъ великолѣпныхъ вельможъ временъ Очакова и покоренья Крыма. Съ пріѣздомъ его, въ ветхомъ домикѣ началась блестящая, роскошная жизнь, которая заманивала сюда пріѣзжій приказный людъ и увлекала его къ подражанію той же роскоши и въ домашнемъ быту.
Тутолминъ былъ самый блестящій представитель высшаго общества конца XVIII вѣка. Онъ отличался остротою ума, любезностію и даромъ слова, коимъ одушевлялъ бесѣды; имѣлъ чрезвычайную предусмотрительность, предвидѣлъ неудачи и бралъ надлежащія мѣры въ устраненію оныхъ; любилъ прекрасный полъ и былъ любимъ онымъ, одаренный пріятною наружностію". При небольшомъ состояніи онъ любилъ жить съ царскою роскошью, и богатыми, дорогими пирами приводилъ въ изумленіе даже привыкшаго въ безумной расточительности Потемкина. На одномъ изъ такихъ пировъ высокомѣрный князь Таврическій замѣтилъ Тутолмину: «Ты такъ славно угощаешь, какъ бы въ самомъ дворцѣ, а состояніе у тебя небольшое, — возьми мои столовыя деньги». Вельможа, оскорбленный предложеніемъ подачки[10], отвѣчалъ: «Отъ руки монаршей все приму, отъ другихъ ничего».
Будучи назначенъ изъ гусарскихъ полковниковъ вице-губернаторомъ и вскорѣ затѣмъ губернаторомъ въ Тверь, Тутолминъ обнаружилъ рѣдкія административныя способности, но, въ то же время, роскошною жизнью сильно разстроилъ состояніе и запутался въ долгахъ. Въ Твери онъ сдѣлался общимъ любимцемъ, будучи «отъ всѣхъ за справедливаго, за умнаго и за дѣльнаго почитаемъ»[11]. Начальникъ Тутолмина, генералъ-губернаторъ Сиверсъ, не могъ нахвалиться имъ. Знаменитый государственный дѣятель екатерининской эпохи рекомендовалъ его Императрицѣ, какъ человѣка, способнаго въ скоромъ времени занять еще болѣе важное мѣсто. Въ то же время, Сиверсъ не скрылъ и слабой стороны своего любимца; онъ просилъ Императрицу, въ виду разстроеннаго состоянія Тутолмина и многихъ долговъ, пожаловать ему въ награду 500 душъ крестьянъ[12]. Но тяжелые уроки жизни не могли исправить привыкшаго къ роскоши вельможу. Никакія пожалованія не могли быть достаточно щедры, чтобы удовлетворить всѣ барскія прихоти и затѣи Тутолмина. Онъ вѣчно нуждался въ деньгахъ, и чтобы поддержать пышность и блескъ своей обстановки, былъ принужденъ марать въ грязи вельможныя руки, принимая взятки. Вигель, вспоминая о жизни Тутолмина во время намѣстничества его въ четырехъ, присоединенныхъ отъ Польши, западныхъ губерніяхъ, даетъ слѣдующій характерный отзывъ: «онъ любилъ жить по-царски, и самыя щедроты Императрицы были недостаточны для поддержанія его пышности, а поляки на колѣняхъ подносили ему золото»[13]. Впрочемъ, любя хорошо пожить, Тутолминъ, въ то же время, умѣлъ и работать. Будучи переведенъ изъ Твери губернаторомъ въ Екатеринославль, онъ такъ много сдѣлалъ для устройства Новороссійскаго края, что самъ «великолѣпный князь Тавриды», Потемкинъ, позавидовалъ его славѣ. Незадолго до поѣздки Императрицы въ Крымъ, Потемкинъ, «для присвоенія себѣ всей славы водвореннаго Тутолминымъ порядка и благоустройства», постарался удалить его изъ Екатеринославля и, въ этихъ видахъ, выхлопоталъ ему высокій постъ архангельскаго и олонецкаго генералъ-губернатора[14].
Поселившись въ Петрозаводскѣ, новый генералъ-губернаторъ удивилъ здѣшнихъ жителей невиданною ими роскошью. По свидѣтельству современника, служившаго въ Петрозаводскѣ, «Тутолминъ былъ самый пышный генералъ-губернаторъ. Когда выѣзжалъ, то его всегда конвоировала большая свита штабъ и оберъ-офицеровъ и вновь сформированные драгуны. Въ табельные дни обѣдалъ онъ у подножія трона, а всѣ прочіе за большими столами; вечеромъ давался балъ съ церемоніею придворною. На балы приглашались всѣ жители, и служащіе, и дворяне, и купцы. Балы были веселые и оканчивались въ 3 часа»[15]. Домъ генералъ-губернатора въ Петрозаводскѣ назывался «дворцомъ». Для житья въ лѣтнее время, Тутолминъ выстроилъ загородную дачу на Древлянкѣ, въ мѣстности гористой и покрытой сосновымъ боромъ, откуда открывался величественный видъ во всѣ стороны на многіе десятки верстъ. Роскошная дача занимала вершину холма, на склонѣ котораго былъ раскинутъ городъ. Всѣ городскія постройки, перемѣшанныя въ живописномъ безпорядкѣ, виднѣлись изъ оконъ дома. Дальше, за городомъ, открывался видъ на обширный заливъ Онежскаго озера, окаймленный на противоположномъ берегу террасами гранитныхъ скалъ, вершины которыхъ покрыты сосновымъ лѣсомъ. Влѣво за заливомъ, будто огромное зеркало, блестѣли на солнцѣ спокойныя воды озера Логмозера, весело выглядывавшаго изъ мрачной, болотистой и лѣсистой низины. Еще далѣе влѣво, чуть замѣтною свѣтлою змѣйкою извивалась рѣка Шуя, съ частыми деревнями по берегамъ, и скрывалась въ туманныхъ очертаніяхъ далекаго лѣса, застилавшаго горизонтъ. Вправо отъ залива красиво расположена группа Иванскихъ острововъ, а за ними разстилался необъятный просторъ Онежскаго озера. Возвышенность, на которой Тутолминъ выстроилъ дачу, по направленію къ городу имѣла отлогій склонъ, а вправо круто падала внизъ. Здѣсь, въ лощинѣ, съ шумомъ бѣжала по камнямъ рѣчка Лососинва. За нею на далекое пространство виднѣлись лѣса, которые то поднимались на высокія горы, то сползали въ глубокія низины. Лучшаго, болѣе живописнаго мѣста Тутолминъ не могъ бы отыскать для постройки великолѣпнаго загороднаго дома, слѣды котораго, занимающіе обширное пространство, виднѣются еще теперь. Старожилы разсказываютъ, что передъ домомъ стояли пушки, которыя ежедневно залпомъ возвѣщали городу полдень.
Любя пышность, Тутолминъ требовалъ себѣ отъ подчиненныхъ чисто царскихъ почестей. Особенно великолѣпны были поѣздки его по намѣстничеству. Впереди его двигался обозъ подъ присмотромъ одного изъ крупныхъ губернскихъ чиновниковъ; напр., когда, въ апрѣлѣ 1785 года, Тутолминъ отправился въ отпускъ въ Петербургъ, то съ обозомъ его ѣхалъ совѣтникъ казенной палаты[16]. Въ городахъ генералъ-губернатору дѣлались пышныя встрѣчи, необыкновенныя для нашего времени. Въ одномъ частномъ письмѣ 1786 года сохранилось весьма любопытное описаніе встрѣчи его въ Петрозаводскѣ, по возвращеніи изъ непродолжительной поѣздки въ Архангельскъ. «Сего апрѣля 9 числа, — говорится въ этомъ письмѣ, — Тимоѳей Ивановичъ къ намъ пріѣхалъ и былъ встрѣченъ со всею имъ желаемою почестію, т.-е. за 500 верстъ, въ Каргополь, на встрѣтеніе его высланъ былъ совѣтникъ; потомъ за 25 верстъ на первую станцію высланъ былъ другой совѣтникъ, и къ нему-жъ въ сотоварищество выпросился самъ волонтеромъ Ставинскій (тоже совѣтникъ), чтобы тѣмъ болѣе умножить его ассистенсію. При въѣздѣ въ городъ, на городской границѣ, встрѣченъ былъ комендантомъ съ конвоемъ и купечествомъ и, въ препровожденіи всей свиты, когда показался онъ въ виду города, то началась пушечная канонада и продолжалась во все шествіе его до самаго дворца, гдѣ, при выходѣ изъ кареты, онъ и съ супругою принятъ былъ предъ крыльцомъ губернаторомъ и первостепенными чиновниками»[17].
Тутолминъ чрезвычайно радушно принялъ Державина цо пріѣздѣ его въ Петрозаводскъ. Молодой губернаторъ не могъ нахвалиться «вниманіемъ, уваженіемъ и ласкою» со стороны генералъ-губернатора[18]. Повидимому, оба они очень подружились между собою и каждый день посѣщали другъ друга", особенно Державинъ часто бывалъ у Тутолмина[19].
Въ декабрѣ 1784 года, генералъ-губернаторъ открылъ Олонецкое намѣстничество «съ довольнымъ по здѣшнему мѣсту празднествомъ и великолѣпіемъ; но какъ сіе великолѣпіе, — писалъ Державинъ въ частномъ письмѣ, — гораздо обыкновеннѣе простаго, какого ни-есть столичнаго града церемоніала, то и думаю, что не заслуживаетъ подробнаго описанія»[20].
II.
правитьДержавинъ, несмотря на свое высокое служебное положеніе и умственное развитіе, мало выдѣлялся въ нравственномъ отношеніи изъ той приказной среды, въ которую попалъ въ Петрозаводскѣ. Онъ сразу вошелъ въ обычный обиходъ приказной жизни, втянулся во всѣ канцелярскія мелочи и дрязги, и сдѣлался истымъ провинціальнымъ чиновникомъ. Приказная жизнь поглотила въ себя всего Державина, такъ что для него перестали существовать всѣ другіе интересы, помимо интересовъ обыденной приказной жизни. Во все время службы правителемъ Олонецкаго намѣстничества, онъ не написалъ ни одной рифмованной строчки, исключая плохаго переложенія одного псалма Давида. По за то онъ оставилъ послѣ себя въ казенныхъ архивахъ цѣлую массу оффиціальныхъ кляузныхъ бумагъ, въ которыхъ яркими чертами выступаютъ картины тогдашней приказной жизни. Его высокое служебное положеніе и умственная даровитость поставили его въ центрѣ, вокругъ котораго, въ теченіе цѣлаго года, вращались всѣ интересы приказной жизни. Но, при этомъ, самъ онъ отнюдь не былъ нравственно выше приказной среды, и если личность еГо въ болѣе рѣзкихъ очертаніяхъ выступаетъ изъ толпы приказнаго люда, то не иначе, какъ въ качествѣ наиболѣе типичнаго представителя своей среды.
По прибытіи въ Петрозаводскъ, Державинъ не нашелъ здѣсь мѣстнаго приказнаго общества, бытъ котораго вылился бы въ опредѣленную форму, гдѣ господствовали бы извѣстныя традиціи, сила которыхъ подавляетъ и подводитъ подъ одну мѣрку всякую личность, вновь вступающую въ это общество. Онъ ѣхалъ изъ Петербурга во вновь учрежденную губернію, гдѣ еще не было мѣстнаго чиновничества, или было слишкомъ мало. Одновременно съ нимъ ѣхали сюда искать счастія чиновники изъ разныхъ мѣстъ Россіи. Всякаго, кто бы ни попросился на службу въ Олонецкую губернію, принимали съ большою радостью, не справляясь, что за человѣкъ онъ и каково его прошлое. Но и за всѣмъ тѣмъ чиновниковъ было недостаточно. Чтобы наполнить присутственныя мѣста чиновниками, награждали чинами желающихъ перейти на службу изъ другихъ губерній. Получивъ высшіе чины, пріѣзжіе чиновники могли въ Олонецкой губерніи занимать и должности съ высшими денежными окладами, чѣмъ на родинѣ. Что же касается писцовъ, то они набирались очень оригинальнымъ способомъ изъ духовныхъ школъ. Сосѣдніе архіереи высылали къ генералъ-губернатору сразу цѣлыя артели, человѣкъ въ 10—20, не окончившихъ курса учениковъ духовныхъ училищъ. Между ними были и взрослые молодые люди 20—25-ти лѣтъ, и мальчики 13—14-ти лѣтъ. Генералъ-губернаторъ обыкновенно дѣлалъ распоряженіе — «помѣстить ихъ на лучшія копеистскія ваканціи для поощренія другихъ къ вступленію въ статскую службу и для скорѣйшаго укомплектованія праздно-остающихся приказно-служительскихъ мѣстъ»[21]. При недостаткѣ приказныхъ служителей, между ними попадались и убогіе старики, вродѣ бывшаго въ Повѣнецкомъ нижнемъ земскомъ судѣ подканцеляриста Дьяконова, котораго т. п. Тутолминъ, во время ревизіи, нашелъ, «не токмо способностей, но чувствъ и памяти неимѣющимъ», почему и отослалъ его въ петрозаводскій приказъ общественнаго призрѣнія, предписавъ «о принятіи его и о доставленіи ему покрова и пропитанія въ богадѣльнѣ»[22]. Случаи, подобные этому, были нерѣдки. Такъ, въ январѣ 1786 года, вытегорскій городничій доносилъ Тутолмину, что при городническихъ дѣлахъ «остается одинъ копеистъ Романовъ, который, по старости лѣтъ, за худымъ зрѣніемъ и слабостью здоровья, а болѣе по неспособности и незнанію въ дѣлахъ, исправлять текущія по городническому правленію дѣла не въ состояніи»[23]. Да и вообще въ оффиціальныхъ бумагахъ того времени постоянно слышатся жалобы на «весьма великій недостатокъ приказныхъ служителей»[24].
Для характеристики нравовъ служилыхъ людей конца XVIII столѣтія слѣдуетъ отмѣтить одну весьма замѣчательную черту, — это любовь къ литературѣ, весьма сильно распространенная въ кругу гражданскихъ и военныхъ чиновниковъ. Въ то время чиновничество, несмотря на всѣ свои недостатки, составляло самый интеллигентный классъ русскаго общества. Образованное и даровитое юношество стремилось исключительно на государственную службу. Его заманивало сюда желаніе захватить въ руки власть и пріобрѣсти политическое значеніе, такъ какъ служилое сословіе было политическою силою, заправлявшею судьбами русскаго государства.
Въ силу того, что образованіе и политическое значеніе были преимущественнымъ достояніемъ служилаго сословія, и литературная жизнь ограничивалась почти исключительно этимъ сословіемъ. Тогдашніе литераторы непремѣнно были чиновниками, а простые чиновники старались сдѣлаться литераторами. Литература была для чиновниковъ выставкою ихъ умственныхъ талантовъ. Всякій, мало-мальски образованный и выдающійся талантами, чиновникъ старался напечатать собственное сочиненіе, или переводъ съ посвященіемъ какому-нибудь «милостивцу», или «благодѣтелю», — своему начальнику, или иному крупному чиновнику. Это дѣлалось въ тѣхъ видахъ, чтобы начальство обратило вниманіе на литератора-чиновника и оказало ему поощреніе по службѣ.
Стихотворство было особенно въ большомъ ходу между чиновниками. Оно было модною болѣзнью, которою заразилось все тогдашнее интеллигентное общество. Чиновники, никогда не писавшіе ничего, кромѣ отношеній и доношеній, усердно принялись подбирать рифмы. Старики-генералы ломали сѣдыя головы надъ стихотворною галйматьею. Государственные люди писали въ стихахъ резолюціи на оффиціальныхъ бумагахъ. И что за курьезныя вещи выходили изъ-подъ пера этихъ импровизованныхъ стихотворцевъ!… Напримѣръ, помощникъ экзекутора въ сенатѣ, Ахвердовъ, сообщая петербургскія новости въ письмѣ къ Державину, «въ бытность его тамбовскимъ губернаторомѣ, вдругъ, ни съ того, ни съ сего, обращается къ нему въ стихахъ:
Пасись, овечка дорогая,
На жесткихъ правоты лугахъ
И, сердца пламень утоляя
Невинной честности въ струяхъ,
Ищи ты счастія въ себѣ;
Посѣй, примѣромъ научая,
Звѣрей тамбовскихъ ты въ душахъ,
Желанье слѣдовать тебѣ.
„Этого, конечно, вы отъ меня не ожидали, — продолжаетъ прозою помощникъ экзекутора, — да какъ утерпѣть, чтобъ-таки во весь вѣкъ свой не намарать стиховъ? Въ сію заразительную болѣзнь едва ли кто не впалъ, кто только грамотѣ знаетъ“[25].
Да и зачѣмъ нужна была грамота тогдашнимъ стихотворцамъ? — писали стихи даже люди незнакомые съ грамотою, вродѣ престарѣлаго, увѣчнаго и хвораго генерала Ртищева. Въ отвѣтъ на стихотвореніе Державина, онъ писалъ къ нему въ прозѣ — рукою писаря, а въ стихахъ — собственноручно: „Похвала, коею угодно было вашему высокопревосходительству почтить меня въ стихахъ, излившихся изъ вашего творческаго пера, произвела во мнѣ столь пріятное расположеніе, что отъ единаго движенія чувствъ, безъ способностей къ стихотворству, мгновенно рѣшился доказать благодарность мою покорнѣйшею просьбою:
Въ отвѣтѣ, четырехъ стихахъ, на ваши строчки
Поставте сами вы въ моихъ, гдѣ надо, точки:
Воспѣть хвалу и Богу и Фелицѣ Державинъ
Речетъ свѣтъ у всѣхъ народовъ славянъ
Любить Отечество достоинство Его
И Росскій воинъ чтитъ за друга своего“ *).
- ) Соч. Держ., т. VI, стр. 285.
Даже самъ генералиссимусъ А. В. Суворовъ не избѣжалъ модной болѣзни, — и онъ написалъ стихи въ письмѣ къ Державину[26]. А бывшій секретарь генералиссимуса, Фуксъ, разсуждая съ Державинымъ о войнѣ 1812 года, писалъ: „Позвольте мнѣ, никогда стиховъ не писавшему, отважиться въ первый разъ поднесть съ должнымъ къ вамъ высокопочитаніемъ слѣдующіе два стиха:
Чрезъ годъ отъ Фабія погибнулъ Аннибалъ,
А здѣсь въ два мѣсяца колоссъ Европы палъ.
Такъ точно война нынѣшняя есть чудо“! *)
- ) Соч. Держ., т. VI, стр. 252.
При Державинѣ въ Петрозаводскѣ было нѣсколько чиновниковъ, имѣвшихъ большее или меньшее отношеніе къ тогдашней литературѣ. Поэтъ-губернаторъ привезъ съ собою изъ Петербурга и опредѣлилъ въ петрозаводскій приказъ общественнаго призрѣнія А. М. Грибовскаго, извѣстнаго въ литературѣ переводами. Сатирикъ Н. О. Эминъ служилъ экзекуторомъ въ Олонецкомъ намѣстническомъ правленіи. При намѣстникѣ состоялъ на службѣ О. Т. Поспѣловъ, извѣстный переводами изъ Тацита. Самъ намѣстникъ Тутолминъ, бывши екатеринославскимъ губернаторомъ, писалъ стихи въ похвалу Потемкину[27]. Такимъ образомъ, въ маленькомъ провинціальномъ городкѣ собралось, повидимому, замѣчательное богатство литературныхъ силъ. Можно было бы ожидать, что изъ нихъ составится литературный кружокъ, который будетъ имѣть благотворное вліяніе на мѣстное общество. Но на самомъ дѣлѣ ничего этого не вышло. Литература не связала чиновниковъ-литераторовъ въ одинъ сильный кружокъ. Дѣло въ томъ, что они были не настоящіе литераторы, а диллетанты въ литературѣ. Ихъ профессіею была служба; наиболѣе живой интересъ для нихъ представляли служебныя отношенія и жизнь приказнаго общества, въ которомъ они вращались. Оттого они, живя въ Петрозаводскѣ, не занимались литературою, но всецѣло погрузились въ службу и дѣланіе карьеры, — писали отношенія и исполняли предписанія, кляузничали и сплетничали, дрались и мирились.
Пріѣхавшіе въ Олонецкую губернію одновременно съ Державинымъ, крупные и мелкіе чиновники явились сюда совершенно новыми людьми, неимѣвшими корня въ населеніи. Жизнь мѣстнаго населенія — купечества, мѣщанства и крестьянства — была чужда и незнакома имъ. Не было даже мѣстнаго дворянскаго элемента, около котораго могли бы сомкнуться пріѣзжіе чиновники. къ тому же, нахлынувшіе сюда изъ разныхъ мѣстъ Россіи чиновники не имѣли никакой общей связи другъ съ другомъ. Между ними не было не только могучаго въ приказномъ быту родства, но даже просто стариннаго знакомства. Весь этотъ сбродъ представлялъ изъ себя какую-то безформенную массу, сырой матеріалъ, изъ котораго только со временемъ могло сформироваться мѣстное приказное общество. Но, въ то же время, каждый изъ пріѣхавшихъ въ Олонецкую губернію чиновниковъ, по своей нравственной физіономіи, мало чѣмъ отличался отъ другаго такого же чиновника. Всѣ они были представителями одного и того же, общаго для всей Россіи, вѣками выработаннаго, приказнаго типа. Они съ молокомъ матери всосали въ себя приказныя традиціи и съ малолѣтства усвоили всѣ пороки и недостатки приказнаго сословія, — кляузничество, произволъ, хищничество, раболѣпство и т. д.
Всѣ недостатки тогдашняго приказнаго люда неминуемо должны были съ особенною рельефностью выступить въ первое время по открытіи Олонецкой губерніи. Приказнымъ было скучно въ новомъ, незнакомомъ мѣстѣ, да, къ тому же, и дѣлать имъ было нечего. Во вновь открытыхъ присутственныхъ мѣстахъ долгое время не было никакихъ занятій. Такъ, приверженецъ Державина, совѣтникъ намѣстническаго правленія, Свистуновъ, въ концѣ 1785 года, въ своемъ объясненіи сенату по поводу командированія въ Каргополь на слѣдствіе стряпчаго верхняго земскаго суда, Салвова, писалъ: „Въ верхнемъ земскомъ судѣ, въ коемъ онъ (Салковъ) при должности находится, онъ тогда ничѣмъ не былъ занятъ, ибо въ ономъ, съ самаго открытія губерніи по 28 число іюля, совсѣмъ никакихъ дѣлъ не было, а и въ томъ мѣсяцѣ вступило въ 1-й департаментъ на ревизію только два дѣла да третіе 18 августа, а во 2-й департаментъ и понынѣ ни откуда ни одного дѣла не вступало. Чему доказательствомъ служитъ самое предложеніе правящаго должность генералъ-губернатора, посланное правленію отъ 28 августа, въ коемъ, между прочимъ, изъяснилъ, что верхняго земскаго суда оба предсѣдатели — Тутолминъ и Зыковъ — и засѣдатели онаго уволены были въ деревни свои, по несостоянію тогда дѣлъ въ верхнемъ земскомъ судѣ, которые въ тѣхъ отпускахъ и пробыли — предсѣдатель Тутолминъ по 10 іюня, засѣдатель Пыжовъ по 18 августа, Саванчеевъ по 28 сентября, изъ коихъ предсѣдатель Зыковъ и того суда прокуроръ Грязновъ и понынѣ къ должностямъ своимъ не явились“[28].
Что же оставалось дѣлать этому праздному и скучающему люду, чтобы какъ-нибудь убить время? Искали развлеченія въ винѣ, мелочныхъ дрязгахъ, кляузахъ, разныхъ приказныхъ шуткахъ. Эти шутки иногда заходили такъ далеко, что изъ нихъ выростали цѣлыя уголовныя дѣла. Такъ, въ 1785 году, Тутолминъ писалъ намѣстническому правленію, что „опредѣленный въ вытегорскій нижній земскій судъ, дворянскій засѣдатель Лихачевъ, ходя по городу съ крѣпостными людьми, чинитъ на многихъ нападенія и производитъ драки“[29]. Въ томъ же году, въ г. Каргополѣ, былъ такой случай. На торговой площади собралась толпа народа поглазѣть на публичное наказаніе преступника. Когда преступникъ былъ приведенъ на мѣсто казни, то полицейская власть замѣтила, что некому держать его во время наказанія чрезъ палача. Не долго думая, Городничій Дерновъ пріостановилъ наказаніе и, взявъ съ собою команду солдатъ, въ сопровожденіи толпы народа, отправился къ дому купца Просвирвина. Этотъ купецъ и его сынъ были когда-то публично наказаны, и на этомъ основаніи Дерновъ потребовалъ, чтобы они отправлялись на мѣсто казни держать преступника. Посланные Дерновымъ въ домъ солдаты нашли тамъ изъ мужчинъ одного старика Просвирнина, который, оказавъ сопротивленіе, успѣлъ скрыться. Тогда солдаты схватили жену и двухъ невѣстокъ хозяина, не давши имъ даже прилично одѣться. Дерновъ повелъ этихъ трехъ женщинъ, подъ карауломъ и въ сопровожденіи толпы народа, на мѣсто казни. Здѣсь, несмотря на протестъ со стороны народа, палачъ приказалъ имъ держать преступника во все время наказанія[30].
Самою лучшею характеристикою приказныхъ нравовъ того времени можетъ служить происшествіе, случившееся въ г. Лодейномъ Полѣ, въ мартѣ 1786 года. Находившійся при Олонецкой верфи въ г. Лодейномъ Полѣ, флота капитанъ-лейтенантъ Лялинъ доносилъ государственной адмиралтейской коллегіи, что въ темную, глухую полночь, изъ примыкающаго къ верфи селенія вышла толпа вооруженныхъ, дубинами людей съ „шумствомъ“ и „безобразствомъ“. Въ этой толпѣ, состоящей изъ городскихъ обывателей, находились, между прочимъ, городничій Думашевъ и нижняго земскаго суда секретарь Краевскій съ своими дворовыми людьми, столоначальникъ городническаго правленія Шушковъ, подканцеляристъ нижняго земскаго суда Петровскій и много другихъ, которыхъ, за темнотою ночи, нельзя было узнать. Когда толпа поровнялась съ казенною кладовою, то часовой окликнулъ: „кто идетъ?“ Изъ толпы кто-то отвѣчалъ: „солдатъ!“ — и вслѣдъ затѣмъ выдвинулись городничій Думашевъ съ секретаремъ Краевскимъ и начали бранить часоваго ругательными словами. На убѣжденіе часоваго удалиться, толпа только болѣе наступала на него, а Думашевъ съ Краевскимъ продолжали свою ругань. Тогда часовой ударилъ тревогу и толпа поворотила назадъ, въ селеніе. Но вскорѣ Думашевъ и Краевскій явились съ еще большею вооруженною толпою и начали осаждать домъ Лялина, находившійся невдалекѣ отъ казенной кладовой. На крикъ Лялина часовой вторично забилъ тревогу. Самъ Лялинъ бросился изъ дома, чтобы соединиться съ своею командою. Но на крыльцѣ его встрѣтили, находившіеся впереди вооруженной кольями толпы, Думашевъ и Краевскій, „ругая его, Лялина, всякими скверными словами и неоднократно нападая со своею партіею, чтобы его, Лялина, схватить“. Въ это время команда Лялина пробилась сквозь толпу и, схвативъ Краевскаго, повела его подъ караулъ. Думашевъ былъ вынужденъ оставить Лялина и бросился догонять солдатъ, чтобы отбить у нихъ Краевскаго. На этотъ разъ побѣда осталась на сторонѣ Думашева. Но Лялинъ уже успѣлъ послать солдата въ стряпчему Протопопову съ требованіемъ помощи. Это обстоятельство напугало Думашева такъ, что онъ, собравъ свою толпу, отступилъ въ селеніе, откуда пришелъ. А, между тѣмъ, и самъ стряпчій находился „въ великомъ страхѣ“. Придя къ Лялину, онъ разсказалъ, „что онъ точно городничаго Думашева и секретаря Краевскаго, съ толпою народа идущаго изъ верфи, видѣлъ съ великимъ кривомъ и пѣснями, что онъ, стряпчій, въ разсужденіи ночи и великой тревоги, притаился за уголъ, пока та толпа мимо его пройдетъ, и въ то время слышалъ разговоръ во оной толпѣ, что весьма жалѣютъ, что не было у нихъ ножа, — еслибъ былъ, то изрѣзали-бъ въ куски; но кто сіе говорилъ и про кого именно — узнать не могъ въ разсужденіи происходящаго шуму и пѣсенъ, а притомъ тотъ стряпчій находился въ великомъ страхѣ“[31].
И не въ однихъ глухихъ уѣздныхъ городишкахъ приказные забавлялись подобными дикими шутками. Въ самомъ Петрозаводскѣ, въ резиденціи намѣстника, тузы губернскаго общества дрались и ругались между собою не лучше послѣдняго копіиста, или подканцеляриста. А высшее губернское начальство благодушно разбирало ссоры и драки своихъ подчиненныхъ, мирило поссорившихся, или дѣлало отеческіе выговоры обидчикамъ, а потомъ, какъ ни въ чемъ не бывало, водило хлѣбъ-соль и дружескую компанію съ тѣми же самыми буянами. Такъ, въ маѣ или іюнѣ 1785 года, совѣтникъ казенной палаты, любимецъ намѣстника, Шишковъ, придя въ домъ предсѣдателя расправы, Давыдова, „разбранилъ его буянскими словами“; то же самое онъ продѣлалъ съ совѣтникомъ намѣстническаго правленія, Ставинскимъ. Сплетня разнесла это происшествіе по всему городу. Въ обществѣ начались оживленные толки. Всѣ осуждали Шишкова и говорили губернатору Державину, что нужно унять буяна. Въ роли начальника, Державинъ сдѣлалъ Шишкову публичный выговоръ[32]. Этимъ губернское общество совершенно успокоилось: попрежнему, Шишкова вездѣ принимали, и онъ вполнѣ сохранилъ свое почетное положеніе въ обществѣ, какъ будто ничего не случилось съ нимъ.
Не только въ домахъ, но даже на улицахъ, высшіе губернскіе чиновники не стыдились заводить ссоры и дѣлать скандалы. Напримѣръ, директоръ экономіи Ушаковъ, при всякой встрѣчѣ съ секретаремъ приказа Грибовскимъ, требовалъ, чтобы тотъ снималъ шапку передъ нимъ. Грибовскій отказывался и изъ-за этого ссора между ними дошла до того, что разъ, на общественномъ гуляньѣ, Ушаковъ публично разругалъ Грибовскаго и грозилъ, что велитъ слугѣ палкою сбить шапку съ него. Грибовскій отвѣчалъ на это грубостями, но, все-таки, пошелъ къ намѣстнику жаловаться на Ушакова. Тутолминъ самъ разбиралъ дѣло между ними и, найдя Ушакова виноватымъ, приказалъ губернатору сдѣлать ему выговоръ[33].
Жены чиновниковъ, матери подростающаго приказнаго поколѣнія не уступали мужьямъ въ грубости и дикихъ выходкахъ. Онѣ ссорились между собою и невольно втягивали мужей въ свои дрязги. Такъ, на Святой Недѣлѣ въ 1786 году, весь Петрозаводскъ толковалъ о недавнемъ столкновеніи между женами директора экономіи Ушакова и штабъ-лѣкаря Ратча, или, какъ выражалось провинціальное общество, между „директоршей“ и „штабъ-лѣкаршей“. Разсказывали, что въ первый день Пасхи, во время заутрени въ каѳедральномъ соборѣ, послѣ торжественныхъ пушечныхъ выстрѣловъ, директорша прибила куличемъ и жгла свѣчею штабъ-лѣкаршу, а по выходѣ изъ церкви, ругала ее „подлымъ образомъ“ и продолжала эти ругательства, „во всю мочь“, по дорогѣ изъ церкви до своего дома. Гнѣвъ воинственной директорши былъ вызванъ тѣмъ, что хворая штабъ-лѣкарша стояла въ церкви нѣсколько впереди ея. Такъ какъ штабъ-лѣкарша не по чину стояла впереди директорши, то мѣстное общество, вѣроятно, осудило бы штабъ-лѣкаршу, если бы директорша не позволила себѣ черезъ-чуръ грубой выходки. Но приказный мірокъ принялъ сторону штабъ-лѣкарши изъ жалости въ ней, а еще болѣе къ ея бѣдному мужу, который считалъ себя до такой степени оскорбленнымъ, что хотѣлъ выходить въ отставку. Замѣчательно, что негодованіе приказнаго общества по поводу описаннаго происшествія выразилось въ очень оригинальной, чисто приказной формѣ. Негодовали не столько на грубый поступокъ директорши, сколько жаловались на силу и авторитетъ въ глазахъ начальства директора экономіи Ушакова, который считался фаворитомъ намѣстника Тутолмина. „Всѣ закричали, — разсказываетъ жена совѣтника Свистунова, — что дурно давать фаворитамъ столько силы, чтобы дѣлать мятежи въ церкви“[34]. Очевидно, тогдашнее провинціальное общество не имѣло ни твердыхъ нравственныхъ принциповъ, ни даже установившихся общественныхъ приличій. Воля начальства, грубая сила были единственнымъ закономъ, управлявшимъ всею жизнью общества. Начальство было центромъ, вокругъ котораго вращались всѣ интересы общества, къ которому были обращены взоры всѣхъ и каждаго, которое одно давало то или другое направленіе общественной жизни. Прихоть начальства была источникомъ общественной жизни приказнаго кружка, такъ что, казалось, люди даже родились и умирали по прихоти начальства, и волосъ съ головы ихъ не могъ упасть безъ воли начальства.
III.
правитьПроизволъ и насиліе до такой степени вошли въ приказные оравы того времени, что самъ правитель Олонецкаго намѣстничества, Державинъ, публично обвинялся въ кулачной расправѣ.
Въ началѣ іюля 1785 года, по Петрозаводску разнеслась молва, что Державинъ „билъ и толкалъ совѣтника намѣстническаго правленія Соколова до того, что онъ имѣетъ у себя, на спинѣ и да плечахъ, синія пятна“. Этотъ слухъ распространялся, не встрѣчая себѣ опроверженія, ни даже сомнѣнія. Очевидно, кулачная расправа начальника съ подчиненнымъ была слишкомъ обыкновеннымъ явленіемъ въ приказномъ быту, да и самая нравственная личность Державина мало выдѣлялась изъ толпы приказнаго люда, если цѣлый городъ повѣрилъ слуху о дракѣ губернатора съ совѣтникомъ правленія. Этотъ слухъ, переходя изъ устъ въ уста, по обыкновенію, дополнялся новыми варіантами, и, наконецъ, дѣло дошло до того, что совѣтникъ казенной палаты Шишковъ „публично, при собраніи цѣлаго почти города, объявилъ, что онъ слышалъ означенную жалобу отъ него, Соколова, въ квартирѣ его самолично“.
Чтобы потушить этотъ громкій скандалъ, Державинъ обратился къ весьма оригинальному и характеристичному для своего времени способу. Онъ рѣшился самъ произвести слѣдствіе о клеветѣ на себя и самъ же разсудить себя съ клеветниками. Онъ далъ намѣстническому правленію письменное предложеніе, въ которомъ говорить, что „Соколовъ, какъ изъ рапорта капитана Михайлова видно (а нужно замѣтить, что этотъ рапортъ написанъ по требованію самого же Державина), въ томъ заперся, что онъ, Соколовъ, Шишкова не видалъ и съ нимъ о реченномъ моемъ поступкѣ не говаривалъ“. Затѣмъ Державинъ указываетъ то обстоятельство, что штабъ-лѣкарь Ратчъ, свидѣтельствовавшій Соколова въ болѣзни по случаю продолжительной неявки его къ должности, ни слова не упоминаетъ о побояхъ. Этимъ и кончилось все слѣдствіе о клеветѣ, и Державинъ, признавъ фактъ клеветы доказаннымъ, великодушно объявляетъ помилованіе клеветникамъ, хотя о такомъ помилованіи никто не просилъ его. „Хотя клонится сумнѣніе, — говоритъ онъ, — на сторону г. Шишкова въ разсѣяніи несправедливаго на меня злорѣчія, но я, къ прекращенію каковыхъ-либо въ семъ случаѣ слѣдствій, яко въ собственной мнѣ причиненной обидѣ, виноватаго того или другаго, кто взнесъ на меня клевету, прощаю, ибо на хочу никого изъ нихъ за личное мнѣ огорченіе подвергнуть суду и сдѣлать несчастливымъ“. Но такое великодушное помилованіе было только на бумагѣ, а на самомъ дѣлѣ Державинъ поступилъ въ отношеніи Шишкова, слѣдуя правилу: око за око, зубъ за зубъ. Шишковъ публично, „при собраніи цѣлаго почти города“, обвинилъ Державина въ кулачной расправѣ съ Соколовымъ, а Державинъ, съ еще большею публичностью, обвинилъ Шишкова въ клеветѣ и при этомъ воспользовался случаемъ, по выраженію поэта, „верстъ за тысячу въ окружности повѣстить свой добрый нравъ“. Правитель предложилъ намѣстническому правленію сдѣланное самимъ Державинымъ разъясненіе столкновенія его съ Соколовымъ и Шишковымъ изложить въ указѣ на имя петрозаводскаго коменданта Михайлова, съ тѣмъ, чтобы „сей указъ объявилъ бы онъ не токмо г. Соколову, но и всѣмъ чинамъ и обывателямъ, жительствующимъ въ здѣшнемъ городѣ, что ежели въ самомъ дѣлѣ учинилъ я, не токмо съ таковымъ чиновнымъ человѣкомъ, каковъ г. Соколовъ, но съ послѣднимъ гражданиномъ или поселяниномъ, каковой неприличный моему характеру и ввѣренной мнѣ власти поступокъ, какъ-то: побои, брань, или какого бы ни было роду незаконное притѣсненіе, домогательство, укоризну и насмѣшку, то, не взирая на то, что ежели бы прошли, установленные по законамъ на подачу жалобъ, сроки, взносили бы на меня свои письменныя прошенія съ ясными доказательствами, куда слѣдуетъ по законамъ“[35].
Такъ, высшая въ губерніи власть пригласила всѣхъ жителей губернскаго города полюбоваться на приказныя дрязги, и громкое дѣло о дракѣ губернаторамъ совѣтникомъ правленія, несмотря на необыкновенную оффиціальную гласность, покончилось мирно, какъ будто весь скандалъ произошелъ въ родной семьѣ, не распространяясь за порогъ дома.
Если подобныя отношенія могли существовать между губернаторомъ и такими чиновными людьми, какъ совѣтники палатъ, то въ отношеніяхъ между начальниками и мелкими приказными служителями произволъ и насиліе не только были признаны и освящены всесильнымъ обычаемъ, но даже отчасти находили себѣ оправданіе и поддержку въ законѣ. Насиліе и произволъ были какъ бы основнымъ принципомъ, на которомъ покоился весь приказный быть того времени. Всякій приказный самодурствовалъ и насильничалъ надъ слабымъ, — будь то товарищъ, подчиненный ли его, или простой обыватель. Но эти, повидимому, дикія, не знающія себѣ удержу, натуры раболѣпно склонялись предъ самодурствомъ другаго, если этотъ другой имѣлъ силу и власть. Мелкій приказный служитель никогда не протестовалъ противъ произвола и насилія надъ нимъ со стороны начальства; онъ молчалъ, принимая, какъ должное, палочные удары и заключеніе подъ арестъ на хлѣбъ и на воду. Если и раздавались протесты, то не иначе, какъ со стороны другихъ начальствующихъ лицъ, которыя, сами самодурствуя и насильничая не хуже другаго, протестовали въ видѣ приказныхъ, кляузныхъ доносовъ на своихъ непріятелей. Державинъ, въ объясненіи сенату, по поводу наказанія двухъ чиновниковъ, приводитъ нѣсколько примѣровъ произвольной расправы начальниковъ съ подчиненными. О генералъ-губернаторѣ Тутолминѣ онъ разсказываетъ: „Генералъпоручикъ самъ, въ бытность свою въ Петрозаводскѣ, безъ всякого опредѣленія, приказывалъ водить и сажать на гауптвахту секретаря своего… А равномѣрно не могло быть неизвѣстно ему, генералу-поручику, ежели не отъ него, правителя, то отъ губернскаго прокурора, что и въ прочихъ нижнимъ присутственныхъ мѣстахъ, при самоличной бытности его въ губернскомъ городѣ, а именно въ верхней расправѣ, по опредѣленію ея, безъ суда, марта 3 дня, наказанъ былъ подканцеляристъ Василій Яковлевъ нещадно тростьми и отъ должности отрѣшенъ. Да и онъ, генералъ-поручикъ, не одинъ разъ ему, правителю, изволилъ дѣлать наставленія, что оцъ весьма тихо обходится съ подчиненными“. Послѣ такихъ примѣровъ Державинъ, оправдывая свой произволъ и насиліе относительно подчиненныхъ лицъ, съ удивленіемъ опрашиваетъ: „Почему же нынѣ онъ (Тутолминъ) я губернскій прокуроръ усматриваютъ въ немъ поступки, несоотвѣтственные милосерднымъ Ея Императорскаго Величества узаконеніямъ, какъ то генералъ-поручикъ и кавалеръ въ рапортѣ своемъ сенату донесъ? Онъ, правитель, иной причины показать не можетъ, какъ то, что генералъ поручикъ его и намѣстническое правленіе по необходимости своей притѣснять изволитъ“[36]. Самъ Державинъ былъ весьма типичнымъ образцомъ начальника-самодура. Онъ обращался съ подчиненными точь въ точь, какъ помѣщики съ крѣпостными людьми. У него, какъ и у помѣщиковъ, былъ самый патріархальный взглядъ на власть. При чтеніи оффиціальныхъ бумагъ Державина о наказаніи подчиненныхъ, вездѣ такъ и Цроекальзываетъ изъ-подъ архивной плесени и порыжѣвшихъ отъ времени чериняѣ живая мысль: мы ваши отцы, а вы наши дѣти; я васъ накажу, я же васъ и помилую. Иной разъ удивляешься, почему Державинъ жестоко наказываетъ однихъ за самые ничтожные проступки, а къ другимъ относите» очень снисходительно, тогда какъ они виноваты въ болѣе серьезныхъ проступкахъ? Но это недоумѣніе легко разрѣшается, когда присмотришься къ обстоятельствамъ, при которыхъ онъ производилъ свои раcправы съ подчиненными. Дѣло въ томъ, что если Державинъ былъ раздосадованъ болѣе сильнымъ лицомъ, то онъ, по обычаю всѣхъ самодуровъ, набрасывался на перваго попавшагося подъ руку маленькаго человѣка и на немъ срывалъ свою* досаду. Проходила досада — и онъ тотчасъ миловалъ и награждалъ наказаннаго чиновника. Если же Державинъ былъ доволенъ и веселѣй тогда и дѣйствительно виноватый чиновникъ могъ разсчитывать на снисходительность начальства, особенно, если онъ никогда не сходился съ его недругами.
Эта несимпатичная черта характера Державина съ особенною рельефностью обнаружилась въ бурѣ, которую онъ поднялъ въ намѣстническомъ правленіи, вскорѣ по пріѣздѣ въ Петрозаводскъ, изъ-за «канцелярскаго обряда». Дѣло въ томъ, что Тутолминъ, 17 декабря 1784 года. Въ день открытія въ Петрозаводскѣ присутственныхъ мѣстъ, прислалъ въ намѣстническое правленіе, для разсылки во всѣ подвѣдомственныя ему: мѣста, «канцелярскій обрядъ», т.-е. подробную инструкцію о порядкѣ производства дѣлѣ въ канцеляріяхъ, въ этомъ обрядѣ не было ничего ни вреднаго, ни противозаконнаго. Напротивъ, онъ былъ очень полезенъ и даже необходимъ въ видахъ установленія въ дѣлопроизводствѣ однообразнаго порядка, который былъ плохи извѣстенъ вновь набраннымъ чиновникамъ. Самъ Державинъ сознавался, что, даже мѣсяцъ спустя послѣ открытія намѣстническаго правленія, чиновники еще не знали канцелярскаго порядка. Въ предложеніи намѣстническому правленію 28 января 1785 года, онъ, «но необращенію нѣкоторыхъ изъ канцелярскихъ служителей при письменныхъ дѣлахъ и по новому сего правленія устроенію, относилъ ихъ въ дѣлахъ неисправность и медленіе ихъ ненавычкѣ и невѣдѣнію канцелярскаго порядка»[37]. Этимъ самымъ онъ признавалъ необходимость точно установить и разъяснить чиновникамъ порядокъ веденія дѣлъ въ канцеляріяхъ. Тѣмъ не менѣе, по полученіи канцелярскаго обряда, онъ придрался къ замѣченнымъ въ немъ разнымъ пустякамъ, неимѣющимъ никакого серьезнаго значенія[38]. Онъ указывалъ, что нѣкоторыя статьи въ обрядѣ не основаны на существующихъ законахъ, и оттого, по его мнѣнію, они являются новымъ закономъ, а такъ какъ генералъ-губернаторамъ воспрещено издавать какія-либо новыя постановленія, — слѣдовательно, изданіе канцелярскаго обряда есть личный произволъ, превышеніе власти со стороны Тутолмина. Все это онъ рѣшился высказать самому Тутолмину при личномъ свиданіи:
Чтобы позолотить пилюлю, приготовленную для Тутолмина, Державинъ разсыпался передъ нимъ въ «наиласкательнѣйшихъ похвалахъ» «Нѣтъ су мнѣнія, — говорилъ онъ, — чтобъ, по упражненію вашему въ губернаторской должности довольнаго времени и знанію въ дѣлахъ, обрядъ вашъ не былъ хорошъ. Онъ можетъ послужить надежнѣйшимъ способомъ къ соблюденію впредь благоустройства. И удивительно, въ какое короткое время вы его сдѣлали!… Но при всемъ томъ безъ конфирмаціи онъ исполненъ быть не можетъ»[39].
Послѣ такого приступа Державинъ прочиталъ указъ сената 26 сентября 1780 года., которымъ, между прочимъ, предписывалось, чтобы «никто изъ генералъ: губернаторовъ не дѣлалъ отъ себя собственно никакихъ установленій». Генералъ-губернаторъ, оскорбленный безтактностью поступка Державина, затрясся и поблѣднѣлъ, но тотчасъ сдержалъ порывъ гнѣва и съ уступчивостью, отвѣчалъ Державину: «Я пошлю къ генералъ-прокурору курьера, и что онъ мнѣ отвѣтитъ, такъ и сдѣлаемъ»[40].
Немедленно былъ отправленъ курьеръ къ генералъ-прокурору князю Вяземскому съ письмомъ, въ которомъ Тутолминъ просилъ разъясненія, можетъ ли быть введенъ въ дѣйствіе обрядъ безъ конфирмаціи Императрицы, а, между тѣмъ, до полученія отвѣта исполненіе обряда было пріостановлено. Однако, Державинъ остался недоволенъ этимъ; ему хотѣлось поставить на своемъ, добиться отмѣны обряда и этимъ унизить Тутолмина въ глазахъ приказнаго общества. Онъ открыто, на глазахъ у Тутолмина повелъ интригу противъ него, вручивъ его же курьеру письмо для передачи генералъ-прокурору и своимъ благопріятелямъ Безбородкѣ и Воронцову. Было слишкомъ ясно, что Державинъ желаетъ не разъясненія своихъ недоразумѣній, но именно добивается отмѣны обряда и притомъ дѣйствуетъ окольными путями чрезъ благопріятелей. Послѣ этого Тутолминъ рѣшился дать болѣе сильный отпоръ противъ интриги, Державина.
Въ отвѣтъ на обвиненіе въ личномъ произволѣ, генералъ-губернаторъ передалъ свой обрядъ на разсмотрѣніе высшихъ начальствующихъ въ губерніи лицъ, которыя вполнѣ одобрили его. Одинъ Державинъ сдѣлалъ нѣкоторыя замѣчанія на обрядъ, почему Тутолминъ согласился исключить изъ него кое-что, касающееся намѣстническаго правленія. къ тому же, и въ Петербургѣ, какъ слѣдовало ожидать, рѣшились поддержать авторитетъ генералъ-губернатора въ только-что учрежденной губерніи. Князь Вяземскій написалъ Тутолмину, что не находитъ препятствій ко введенію въ дѣйствіе обряда[41]. Все это должно было жестоко уязвить самолюбіе Державина. Но Тутолминъ, не довольствуясь своею побѣдою, хотѣлъ еще разъ побѣсить самолюбиваго поэта. 20 января 1785 года, онъ торжественно прибылъ въ засѣданіе намѣстническаго правленія гдѣ обыкновенно не присутствовалъ; ему хотѣлось самому видѣть, какъ Державинъ, въ его присутствіи, будетъ подписывать протоколъ о приведеніи въ исполненіе канцелярскаго обряда[42].
Генералъ-губернаторъ торжествовалъ, губернаторъ былъ униженъ, а бѣднымъ чиновникамъ намѣстническаго правленія пришлось расплачиваться своими боками, и за торжество генералъ-губернатора, и за униженіе губернатора. Никто, какъ самъ же Державинъ, задержалъ на цѣлый мѣсяцъ приведеніе въ исполненіе канцелярскаго обряда. Но могъ ли сознаться въ этомъ самолюбивый Державинъ? Могъ ли онъ потерпѣть, чтобы онъ одинъ перенесъ тяжкую обиду отъ Тутолмина, а другіе, какіе-нибудь приказные служители, оставались, какъ ни въ чемъ не бывало? Нѣтъ, и они виноваты вмѣстѣ съ нимъ, можетъ-быть, даже болѣе его. Пусть же и они будутъ оскорблены, унижены, наказаны… И черезъ день послѣ засѣданія 20 января, разразилась буря въ намѣстническомъ правленіи.
22 января, разгнѣванный Державинъ явился въ правленіе и спросилъ: разосланъ ли во всѣ мѣста канцелярскій обрядъ? Оказалось, что протоколистъ Тюренинъ, которому было поручено распоряжаться отправкою обряда, «не токмо не исполнилъ ему повелѣннаго и не уважилъ особливо даннаго ему начальническаго препорученія, но и не пришелъ даже въ назначенное ему время въ правленіе и отлучился отъ своей квартиры, такъ что его нигдѣ отыскать не могли». Державинъ сталъ смотрѣть приготовленныя бумаги, при которыхъ разсылался обрядъ, и нашелъ, что «не токмо чисто и исправно переписаны, но пропущены и цѣлыя противъ опредѣленія мѣста въ тѣхъ указахъ и сообщеніяхъ, при которыхъ то распоряженіе препровождаться должно; что Тюренинъ не только не наблюлъ, но и не заглянулъ въ оные указы и распоряженія, которые ему отправить препоручено было». Въ минуту гнѣва Державину подвернулся подъ руку регистраторъ Брантъ. Онъ также оказался виноватымъ, потому что, «хотя и справилъ указы, но совсѣмъ не прочтя, такъ что оказались въ нѣкоторыхъ цѣлые фразисы пропущенными». На этихъ двухъ преступниковъ обрушилась первая вспышка начальничьяго гнѣва. Державинъ распорядился «Тюренина и Бранта задержать въ правленіи до того времени, доколь отпущенный въ отпускъ секретарь Сафоновъ не возвратится, чтобъ они до его прибытія дѣлъ не запустили».
Гнѣвъ все еще не унимался и шла дальнѣйшая переборка виноватыхъ: «Столоначальникъ Дикушинъ, не скрѣпя на его часть доставшагося къ списыванію означеннаго распоряженія, сказался больнымъ. Столоначальничьи помощники Разумовъ и Махначевъ, по позыву чрезъ привратника, вслѣдствіе особаго повелѣнія его, правителя, чтобъ были при своихъ мѣстахъ для вышеизѣйсненнаго отправленія, за лѣностію не пришли Къ правленіе, да и прежде сего всегда въ праздности и нерадѣніи примѣчены». Эти преступники оказались счастливѣе своихъ товарищей. Относительно ихъ послѣдовалъ болѣе мягкій приговоръ:
«Столоначальника Дикушина задержать, ежели онъ, по свидѣтельству лѣкаря, окажется въ самомъ дѣлѣ не боленъ, въ правленіи на недѣлю, а помощниковъ Разумова и Махначева, чтобъ были прилежнѣе къ ихъ должности, заставить не въ очередь дежуритъ двѣ недѣли». За то жестоко поплатился столоначальникъ Харлицкій. У него не было найдено никакихъ неисправностей въ дѣлопроизводствѣ, но расходившійся Державинъ поставилъ Харлицкому въ вину, что, «несмотря на многіе сдѣланные ему выговора, непрестанно упражняется въ пьянствѣ». За это, ему объявленъ слѣдующій приговоръ: «Столоначальника Харлицкаго, къ удобнѣйшему воздержанію отъ пьянства, никогда, безъ особаго повелѣнія, доколь не исправится, не выпускать, буде же случится какая необходимая нужда, какъ-то: перемѣнить бѣлье и проч., то, съ доклада его превосходительства, отпускать на нѣсколько часовъ, и то за присмотромъ караульнаго»[43].
Русскій самодуръ, хвастается тѣмъ, что онъ «строгъ, но милостивъ.» И вся меньшая братія, всѣ подвластныя существа, которыя терпятъ гнетъ самодурства, до того свыкаются съ своимъ приниженнымъ положеніемъ, что сами же готовы оправдывать самодура тѣмъ, что «сердитъ, да отходчивъ.» Между тѣмъ, эта «отходчивость», слѣдующая за дикими вспышками гнѣва, эти «милости» къ тѣмъ самымъ лицамъ, который за минуту назадъ испытали, «строгость» самодура, есть ничто иное, какъ безхарактерность. Самодуръ, самъ по себѣ, — ничтожное, безхарактерное существо. У него правая рука вѣчно разрушаетъ то, что сдѣлано лѣвою рукою, а голова остается непричастною всей этой работѣ. А безумная непослѣдовательность, это нравственное ничтожество въ русскомъ быту, сплошь и рядомъ возводится чуть не на степень добродѣтели. Приниженная и угнетенная масса часто прославляетъ самодура, какъ благодѣтеля, когда, въ слѣдъ за безумною вспышкою гнѣва, онъ броситъ обиженному милостивое слово, какъ оглоданную кость голодной собакѣ.
Державинъ, какъ всѣ русскіе самодуры, былъ «строгъ», но «милостивъ». Гнѣвъ его на чиновниковъ намѣстническаго правленія скоро прошелъ безслѣдно. Наказанные были милостиво прощены; мало того, Державинъ щедро наградилъ ихъ. Черезъ пять дней послѣ грозы, разразившейся въ намѣстническомъ правленіи, чиновники, наказанные за неисправности по службѣ, и даже «непрестанно упражняющійся къ пьянствѣ» Харлицкій, получили денежныя награды за усердіе въ службѣ.
IV.
правитьПриказная жизнь опять вошла въ обычную колею; въ Канцеляріяхъ водворился миръ. Державинъ и Тутолминъ забыли взаимныя неудовольствія, и между ними на время возобновились добрыя отношенія. Каждый день они бывали другъ у друга на вечеринкахъ вмѣстѣ съ женами и обращались между собою по пріятельски[44]. Успокоенный въ этомъ отношеніи, Тутолминъ, въ началѣ февраля 1785 года, уѣхалъ изъ Петрозаводска осматривать губернію. Въ отсутствіе его Державинъ старался показать всевозможное вниманіе и привязанность къ семейству своего начальника, оставшемуся въ Петрозаводскѣ. Каждое утро онъ ѣздилъ въ домъ генералъ-губернатора и спрашивалъ домашнихъ, не имѣютъ ли; надобности въ какихъ-нибудь услугахъ. Въ это время умеръ сынъ Тутолмина, — и Державинъ съ женою принимали дружеское, почти родственное участіе въ семейномъ горѣ генералъ-губернатора[45].
Съ отъѣздомъ Тутолмина, Державинъ остался первымъ лицомъ въ городѣ. Теперь онъ почувствовалъ свои руки развязанными и спѣшилъ воспользоваться властью безъ помѣхи со стороны генералъ-губернатора, какъ шаловливый школьникъ спѣшитъ надурачиться вволю, пока не видитъ его надзиратель. И точно — Державинъ былъ еще чистый школьникъ въ дѣлѣ гражданскаго управленія. Предоставленная ему громадная власть радовала его, какъ блестящая игрушка тѣшитъ ребенка. Но пользоваться этою властью онъ не умѣлъ. Оттого благія начинанія его ни къ чему не вели, а грозныя распоряженія, въ концѣ-концовъ, оказывались шутовскимъ фарсомъ.
Въ отсутствіе Тутолмина изъ Петрозаводска, случилось происшествіе, которое должно было съ невыгодной строгій рекомендовать Державина въ глазахъ генералъ-губернатора. Къ правителю намѣстничества явился мѣщанинъ Мартьяновъ, «съ огорченнымъ видомъ и слезами». Онъ жаловался, что петрозаводскій городовой Магистратъ не выдаетъ ему паспорта на отлучку въ Петербургъ для заработка. Державинъ вошелъ въ положеніе просителя и послалъ секретаря въ магистратъ съ приказаніемъ, чтобы немедленно былъ выдавъ паспортъ Мартьянову. Магистратъ не согласился исполнить приказанія правителя. Бургомистръ магистрата Коротяевъ лично явился къ Державину и сказалъ, что нельзя выдать паспортъ Мартьянову, потому что, по просьбѣ купцовъ и мѣщанъ, въ магистратѣ состоялось опредѣленіе не выдавать видовъ на отлучки сыновьямъ безъ письменнаго согласія родителей.
«Странны, — замѣчаетъ Державинъ по поводу объясненія Коротяева, — показались мнѣ таковыя узы для обращающихся въ коммерціи». Но эта живая мысль безслѣдно прошла въ головѣ Державина. Онъ не потрудился разсмотрѣть, дѣйствительно ли состоялось указанное бургомистромъ опредѣленіе, и если состоялось, то законно ли оно. Равнымъ образомъ, принявъ участіе въ положеніи Мартьянова, онъ не позаботился найти какой-нибудь иной способъ къ выдачѣ ему паспорта. Напротивъ, онъ отнесся къ этому дѣлу какъ самый заматорѣлый въ канцелярской рутинѣ, чиновникъ. Несмотря на увѣренія Мартьянова, что въ магистратѣ никогда не было опредѣленія о невыдачѣ паспортовъ безъ согласія родителей, Державинъ, не входя въ дальніе разговоры, наотрѣзъ отказалъ ему въ просьбѣ, приказавъ представить въ магистратъ письменное согласіе отца на отлучку въ Петербургъ.
Чрезъ нѣсколько дней, Державинъ отъ кого-то услыхалъ, что въ магистратѣ не было сдѣлано опредѣленія о невыдачѣ паспортовъ сыновьямъ безъ согласія родителей. Тогда онъ опять призвалъ къ себѣ бургомистра и приказалъ принести указанное имъ магистратское опредѣленіе. Въ магистратѣ, дѣйствительно, не оказалось этого опредѣленія. Раздосадованный Державинъ рѣшился примѣрно наказать бургомистра за ложь. Но какъ наказать его, когда и самъ правитель сдѣлалъ большую ошибку, положившись на слова бургомистра и не провѣривъ заявленія Мартьянова, что въ магистратѣ нѣтъ опредѣленія, на которое ссылается бургомистръ?… И вотъ, изъ-подъ пера Державина выходитъ предложеніе намѣстническому правленію, въ которомъ онъ оправдываетъ свою оплошность тѣмъ, что, «сохраняя во всей силѣ важность судейскаго голоса, онъ охотно повѣрилъ донесеніямъ бургомистра, не подозрѣвая въ лицѣ его пристрастія, или тѣмъ менѣе какого-либо обмана». Мало того, онъ постарался какъ бы узаконить свою ошибку, предписавъ чрезъ намѣстническое правленіе всѣмъ присутственнымъ мѣстамъ въ губерніи, «дабы всѣ чины вѣдали, что донесенія ихъ, относящіяся къ высочайшей службѣ, въ партикулярныхъ письмахъ или словесно дошедшія, удобны иногда приниматься за формальныя; ибо хотя словесное донесеніе, по существу своему, въ случаѣ какихъ-либо дальнѣйшихъ изслѣдованій, и не можетъ служить яснымъ доказательствомъ, но избранные въ чины люди и честію судить другихъ удостоенные предполагаютъ уже довѣренностью, имъ законами сдѣланною, словамъ своимъ такую вѣроятность, на которой иногда основываясь, начальство обязано принимать тѣ или другія мѣры; почему при рапортахъ своихъ всѣ чиновники наипаче помнить должны свою присягу и ничего никогда не доносить несправедливаго». Въ заключеніе Державинъ смиренно просилъ всѣхъ безбоязненно указывать его ошибки. «А дабы и мнѣ, яко управляющему, губерніею, заслужить отъ всѣхъ чиновъ твердое надѣяніе, что донесенія ихъ, хотя бы они прямо приказаніямъ моимъ противорѣчащія и изобличающія противъ высочайшихъ законовъ и истины мои какіе-либо поступки, то могутъ не токмо прокуроры и стряпчіе по ихъ обязанностямъ, но и всякій Проситель придти ко мнѣ во всякое время и сказать безстрашно мои ошибки; что ежели справедливо, то не токмо съ снисхожденіемъ и благодарностію принято будетъ, но, елико можно, исправлено, а чего уже исправить нельзя, то съ уничижительнымъ благоговѣніемъ не устыжуся принести извиненіе поставленной надо мною вышней власти и впредь исправлюсь»[46].
Что сказать объ этомъ наивномъ приказаніи чиновникамъ говорить начальству одну правду, даже въ тѣхъ случаяхъ, когда они являются виноватыми, какъ было съ бургомистромъ Коротяевымъ?… Такое едва ли исполнимое распоряженіе и вмѣстѣ съ нимъ предупрежденіе, что всякое слово чиновника будетъ принимаемо начальствомъ за несомнѣнную истину, не иначе могли быть приняты въ приказномъ мірѣ, какъ съ громкимъ смѣхомъ надъ простотою правителя. А всенародное приглашеніе приходить во всякое время къ правителю и обличать ошибки его должно было казаться лишь лицемѣрнымъ пустословіемъ. Но болѣе всего должно было поразить приказный міръ придуманное Державинымъ наказаніе бургомистра Коротяева. Губернаторъ предложилъ намѣстническому правленію: «на бургомистра Коротяева за его дерзостную поступку и ложное начальству донесеніе наложить по законамъ пеню, и приказать магистратскому стряпчему шесть Мѣсяцевъ, въ» каждый субботній день, читать ему высочайшія узаконенія и толковать оныя" Не бывало примѣровъ, чтобы когда нибудь на чиновниковъ налагалась въ наказаніе подобная шестимѣсячная эпитимія. Оригинальная мысль сдѣлать палача изъ магистратскаго стряпчаго, а изъ законовъ — орудіе казни — была неприличнымъ, шутовскимъ, фарсомъ. Да и вообще придуманный Державинымъ способъ наказанія обличалъ одно самодурство и не; умѣнье пользоваться предоставленною закономъ обширною властью.
Подобныя распоряженія Державина не могли остаться неизвѣстными генералъ-губернатору. Въ то-же время, они говорили далеко не въ пользу Державина. Невнимательность его къ дѣламъ, самоуправство въ отношеніи подчиненныхъ, вообще неспособность къ самостоятельному управленію областью обнаруживались довольно ясно. Державинъ, какъ шаловливый ребенокъ, требовалъ бдительнаго надзора за собою, иначе широкая власть губернатора могла сдѣлаться въ рукахъ это опасною игрушкою. Поэтому Тутолминъ, возвратясь въ Петрозаводскъ послѣ объѣзда губерній, увидѣлъ необходимость пріучать Державина къ дѣламъ подъ личнымъ своимъ наблюденіемъ[47]. Онъ видѣлъ недостатки молодого губернатора и полагалъ, что вся бѣда заключается въ чрезмѣрномъ его самолюбіи. Онъ замѣтилъ, что Державинъ, какъ всѣ самолюбивые люди, думая быть самостоятельнымъ, дѣлался игрушкою въ рукахъ ловкихъ льстецовъ. Въ особенности Тутолминъ предостерегалъ Державина отъ сближенія съ старшимъ совѣтникомъ намѣстническаго правленія Свистуновымъ. По словамъ Тутолмина, этотъ чиновникъ былъ причиною всѣхъ несогласій между имъ и Державинымъ. Узнавъ самолюбіе губернатора, Свистуновъ, будто бы, напалъ на него съ этой слабой стороны и, употребя въ дѣло лесть, вкрался въ довѣренность къ Державину и управлялъ имъ, какъ хотѣлъ[48]. Поэтому генерал-губернаторъ нѣсколько разъ говорилъ Державину, что нужно Свистунова «отбоярить», т.-е. такъ или иначе удалить изъ намѣстническаго правленія. Но Державинъ иными глазами смотрѣлъ на Свистунова, приписывая ему «справедливость, непреклонный характеръ и твердость». Онъ видѣлъ въ немъ человѣка вполнѣ и беззавѣтно преданнаго себѣ. Предостереженіе генералъ-губернатора казалось ему хитростью, вызванною желаніемъ «посадить въ правленіе свою креатуру, чрезъ кого бы онъ, какъ и въ прочихъ мѣстахъ, могъ своими прихотьми дѣйствовать»[49].
Съ цѣлью постепенно пріучать Державина къ дѣламъ подъ своимъ личнымъ наблюденіемъ, Тутолминъ сталъ строже наблюдать за намѣстническимъ правленіемъ. Онъ не позволялъ Державину безъ своего, вѣдома рѣшать ни одного болѣе важнаго Дѣла и присвоилъ себѣ исключительное право перемѣщать и представлять къ наградамъ чиновниковъ. Еще передъ Отъѣздомъ изъ Петрозаводска, 30 января, Тутолминъ предложилъ намѣстническому правленію: «Какъ всякія по намѣстничеству постановленія и благоучрежденія дѣлаемы быть долженствуютъ со свѣдѣнія его, то по всѣмъ таковымъ дѣламъ безъ изъятія, а равномѣрно: о заслуживающихъ награжденія чиномъ, о наполненіи ваканцій, разными случаями открывшихся, о перемѣщеній служащихъ въ намѣстничествѣ съ одного мѣста на другое, по усмотрѣнію надобности и пользы, о подверженіи кого-либо за вины суду, о просящихся въ отпускъ болѣе дозволеннаго генеральнымъ регламентомъ времени, — и по другимъ подобнымъ сему дѣламъ, требующимъ уваженія, намѣстническое правленіе, во время пребыванія его въ губерніяхъ, ввѣренныхъ его управленію, благоволитъ разсужденія свои препровождать къ нему и ожидать его согласія»[50]. Вслѣдствіе такого распоряженія, авторитетъ Державина въ глазахъ приказнаго люда сильно поколебался. Пинокниви перестали бояться его, зная, что участь ихъ зависитъ отъ одного генералъ-губернатора, который съ недовѣріемъ относился къ правителю намѣстничества. Державинъ не могъ не замѣтить охлажденіяхъ себѣ чиновниковъ, и тогда ему стало мерещиться обидное «неуваженіе отъ всѣхъ»[51]. Ему казалось, что Тутолминъ нарочно привлекалъ къ себѣ подчиненныхъ и отвращалъ отъ губернатора[52]. Самолюбіе Державина было жестоко уязвлено, и онъ въ раздраженномъ состояніи сталъ враждебно относиться къ генералъ-губернатору, обвиняя его въ самоуправствѣ и незаконномъ захватѣ власти. Не можетъ быть, чтобы Державинъ, съ его бѣшенымъ характеромъ, воздержался высказывать въ обществѣ неудовольствіе на Тутолмина. А, между тѣмъ, мы знаемъ, что въ тогдашнемъ, приказномъ обществѣ въ Петрозаводскѣ было сильна развито сплетничество, Естественно, что изъ числа приказныхъ могли найтись вѣстовщики, которые, подъ видомъ преданности и доброжелательства, переносили сплетни отъ Державина къ Тутолмину и отъ него обратно, превращая бывшія между ними непріятности въ открытую вражду. Вотъ гдѣ, вѣроятно, кроется причина, откуда вскорѣ сыръ-боръ загорѣлся.
Въ мартѣ 1785 года, отношенія между Тутолминымъ и Державинымъ, хотя не отличались искренностью, но были настолько удовлетворительны, что никакъ нельзя было ожидать скораго разрыва между ними. Искра раздора тихо тлѣлась подъ толстымъ слоемъ пепла, такъ что невозможно было замѣтить ее. Самъ Державинъ, въ концѣ марта, писалъ въ-Петербургъ въ пріятелю Львову о Тутолминѣ: «Тимоѳей Ивановичъ собирается къ вамъ (т.-е. въ Петербургъ). Я, кажется, съ нимъ теперь въ ладахъ, ибо еще все не доходитъ до мнѣнія моего о его обрядѣ; думаю какъ-нибудь легче поступить»[53]. По черезъ нѣсколько дней послѣ этого, въ первыхъ числахъ апрѣля, неожиданно произошелъ открытый разрывъ между генералъ-губернаторомъ и правителемъ намѣстничества. Тутолминъ собрался ѣхать въ Петербургъ и предъ отъѣздомъ захотѣлъ обревизовать дѣлопроизводство присутственныхъ мѣстъ, подвѣдомственныхъ намѣстническому правленію. Ревизія началась съ самаго намѣстническаго правленія, гдѣ Державинъ заранѣе ожидалъ пріѣзда генералъ-губернатора. Тутолминъ замѣтилъ въ правленіи несоблюденіе изданнаго имъ обряда канцелярскаго дѣлопроизводства. Это замѣчаніе не могло понравиться Державину послѣ бывшихъ ранѣе пререканій съ генералъ-губернаторомъ изъ-за того же обряда. Изъ намѣстническаго правленія Державинъ проводилъ Тутолмина въ совѣстный судъ. Здѣсь генералъ-губернаторъ нашелъ неисправности и сдѣлалъ рѣзкія замѣчанія судьямъ. Державинъ, почему-то, принялъ эти замѣчанія на свой счетъ и оскорбился ими. Затѣмъ Тутолмицъ, выйдя изъ суда въ сѣни, надѣлъ шапку, потомъ сѣлъ въ карету и поѣхалъ дальше осматривать присутственныя мѣста. Державинъ и въ этомъ увидѣлъ личное оскорбленіе. Ему показалось, что Тутолминъ надѣлъ на себя шапку «съ неучтивостью и раздраженіемъ»; притомъ же, онъ обидѣлся, что не былъ приглашенъ сѣсть въ карету. Раздосадованный, онъ возвратился въ намѣстническое правленіе, «за непристойное почти бѣгать пѣшкомъ» по присутственнымъ мѣстамъ вслѣдъ за Тутолминымъ. «А, между тѣмъ, и генералъ-губернаторъ обидѣлся, что Державинъ не сопровождалъ его при обзорѣ присутственныхъ мѣстъ, подвѣдомственнымъ намѣстническому правленію[54].
Въ тотъ же день, вечеромъ, Державинъ съ женою отправился къ Тутолмину. Здѣсь онъ нашелъ много гостей, которые собрались по случаю назначеннаго на другой день отъѣзда Тутолмина въ Петербургъ. Въ залѣ, при многолюдномъ собраніи, генералъ-губернаторъ сдѣлалъ Державину замѣчаніе, что, при ревизіи присутственныхъ мѣстъ, онъ нашелъ неисправности. Державинъ возразилъ на это, что въ дѣлахъ нѣтъ остановки.
— Что, сударь, мнѣ въ вашихъ тысячныхъ дѣлахъ! — горячо и вмѣстѣ насмѣшливо воскликнулъ Тутолминъ. — Надобно, чтобъ мои предписанія были выполнены.
— Вы изволите знать, — перебилъ Державинъ, — великій недостатокъ въ приказныхъ служителяхъ, и что ежели обрядъ вашъ не вездѣ выполненъ, то вы прежде о томъ уже сами знали, а для сего, кажется, и не настояло большой нужды свидѣтельствовать нынѣ присутственныя мѣста.
— Какъ же мнѣ, сударь, это сдѣлать? — возразилъ Тутолминъ. Я ѣду въ Государынѣ, то и долженъ донести ей, въ какомъ порядкѣ оставилъ мои благоучрежденія[55].
И это замѣчаніе Державинъ принялъ за обиду, почувствовавъ во всей силѣ стыдъ и униженіе своего состоянія[56]. На другой день, за полчаса передъ отъѣздомъ въ Петербургъ, Тутолминъ сдѣлалъ визитъ ему; такую любезность Державинъ счелъ за хитрость[57]. Наконецъ, когда высшіе чиновники собрались къ Тутолмину проститься съ нимъ предъ отъѣздомъ изъ Петрозаводска, Державинъ разобидѣлся тѣмъ, что въ его присутствіи генерал-губернаторъ отдавалъ другимъ чиновникамъ приказанія, относящіяся до губерніи, а съ нимъ не сказалъ ни слова[58]. Видя неудовольствіе генералъ-губернатора, Державинъ предположилъ, что тотъ будетъ жаловаться на него въ Петербургѣ[59]. Разобиженный и напуганный, онъ рѣшился прибѣгнуть въ приказному мщенію противъ своего врага. Прощаясь съ Тутолминымъ, онъ обдумывалъ доносъ на него, съ злобнымъ намѣреніемъ „ему за самолюбіе расквасить носъ“[60].
Утромъ 8 апрѣля, Тутолминъ выѣхалъ изъ Петрозаводска. Проводивъ генералъ-губернатора, Державинъ отправился въ намѣстническое правленіе и приказалъ составить протоколъ объ отъѣздѣ Тутолмина. На основаніи этого протокола, правленіе должно было подробно сообщить всѣмъ губернскимъ присутственнымъ мѣстамъ о власти правителя намѣстничества во время отсутствія генералъ-губернатора. При этомъ Державинъ напомнилъ палатамъ о своемъ правѣ произвести въ нихъ ревизію дѣлопроизводства. „За должность свою почитаетъ правитель извѣстить палатамъ, — сказано въ протоколѣ, — что онѣ, хотя есть департаменты коллегіи, и правитель губерніи, яко не есть во оныхъ присутствующій и не судія, не имѣетъ законовъ, слѣдовательно, и власти входить во внутреннее оныхъ сужденіе и рѣшеніе дѣлъ, но надзирать о порядкѣ и успѣхѣ производства дѣдъ должностію своею почитаетъ, для чего и имѣетъ иногда посѣщать оныя, дабы, что-либо примѣтя въ нихъ несоотвѣтственное законамъ, могъ о исправленіи онаго доносить правительствующему сенату. Ибо какимъ другимъ образомъ недремлющимъ окомъ въ губерніи надзирать ему правосудіе и исполненіе должностей всѣхъ чиновъ, когда онъ не будетъ посѣщать тѣхъ самыхъ мѣстъ, отъ которыхъ примѣръ порядка на среднія и нижнія мѣста, слѣдовательно, и удовлетвореніе имѣющихся въ нихъ дѣлъ истекать должно? Хотя же, по силѣ узаконеній, и обязаны смотрѣть за оными губернскій прокуроръ и стряпчіе, но какъ и въ ихъ должностяхъ повелѣно доносить имъ губернскому правленію и генералъ-губернатору, въ отсутствіе котораго губернаторъ, по даннымъ ему наказамъ, губерніею управляетъ, — слѣдовательно, обязанъ онъ и самыя донесенія ихъ повѣрять собственнымъ своимъ рачительнымъ присмотромъ, дабы злоупотребленія исправлены были“[61]. Это напоминаніе о правѣ правителя намѣстничества ревизовать высшія губернскія учрежденія имѣло большое значеніе въ томъ отношеніи, что эти учрежденія, считавшіяся въ исключительномъ вѣдѣніи генералъ-губернатора, недавно были обревизованы Тутолминымъ. Состояніе дѣлопроизводства въ нихъ было найдено вполнѣ удовлетворительнымъ, тогда какъ въ низшихъ присутственныхъ мѣстахъ, подвѣдомственныхъ намѣстническому правленію, Тутолминъ нашелъ иного неисправностей. Теперь, при новой ревизіи, на которую намекалъ Державинъ, могли оказаться неисправности и въ высшихъ учрежденіяхъ, подчиненныхъ Тутолмину. Кромѣ того, въ протоколѣ намѣстническаго правленія былъ и другой ясный намекъ на намѣреніе Державина обревизовать высшія губернскія учрежденія. Правленіе требовало, чтобы они, „отнюдь не отлагая далѣе трехъ дней“, доставили такія свѣдѣнія о чиновникахъ и движеніи дѣлопроизводства, которыя обыкновенно представляются каждому ревизору.
Не успѣли пройти три дня, назначенные Державинымъ на доставленіе свѣдѣній о чиновникахъ и дѣлопроизводствѣ, какъ онъ приступилъ въ ревизіи высшихъ губернскихъ учрежденій. Ревизія продолжалась четверо сутокъ. Державинъ усердно работалъ, побуждаемый могучею страстью — враждою. Вся ревизія его клонилась къ одной цѣли — къ обвиненію Тутолмина. Генералъ-губернаторъ нашелъ въ низшихъ присутственныхъ мѣстахъ неисправности; въ отмщеніе за это Державинъ находилъ въ высшихъ учрежденіяхъ „великое неустройство“. Тутолминъ утверждалъ, что безпорядокъ въ низшихъ мѣстахъ заключается въ неисполненіи изданнаго имъ „обряда“ канцелярскаго дѣлопроизводства; наоборотъ, Державинъ силился доказать, что „великое неустройство“ въ высшихъ учрежденіяхъ происходитъ вслѣдствіе исполненія обряда. Такимъ образомъ, вся ревизія сводилась на одни личныя пререканія. Поэтому неудивительно, что нѣкоторые изъ начальствующихъ лицъ не захотѣли участвовать въ канцелярскихъ дрязгахъ, затѣянныхъ Державинымъ, и не явились, по вызову его, присутствовать при ревизіи подвѣдомственныхъ имъ учрежденій.
Ревизія была окончена 15 апрѣля, и въ тотъ же день Державинъ послалъ Императрицѣ доносъ на Тутолмина. Онъ обвинялъ своего врага въ превышеніи власти. О своихъ личныхъ отношеніяхъ къ Тутолмину онъ выразился въ доносѣ такимъ образомъ: „Людямъ, неимѣщинъ ни опыта въ дѣлахъ, ни твердости души, происходящей отъ знанія оныхъ, и живущимъ единымъ жалованьемъ, можно ли было кому ни быть устрашену отъ великаго человѣка, который носитъ высочайшую довѣренность, прославляется своими дарованіями и беретъ, можетъ быть, у многихъ преимущество своимъ долговременнымъ упражненіемъ и трудолюбіемъ въ дѣлахъ? Но я повергаюсь предъ священнымъ Вашего Императорскаго Величества престоломъ и признаюсь, что съ тѣхъ поръ, какъ я прочелъ ему Вашего Императорскаго Величества узаконенія, воспрещающія притязать законодательную власть, а онъ ихъ не уважилъ, то я все потеряла къ нему внутреннее почтеніе и, сохраняя наружность, соблюлъ ее до сихъ поръ. Теперь прибѣгаю подъ Высочайшую Вашего Императорскаго Величества десницу и испрашиваю защиты себѣ, защиты императорскимъ законамъ и преимуществамъ, или благоволите съ меня снять бремя служенія подъ его начальствомъ, меня отягощающее“[62].
Понятно, что такое обвиненіе Тутолмина въ узурпаціи прерогативъ императорской власти было слишкомъ нелѣпо для того, чтобы Императрица могла повѣрить ему. Съ другой стороны, весь доносъ Державина былъ насквозь пропитанъ такою непримиримою враждою въ Тутолмину, что послѣ того они уже никакъ не могли ужиться другъ съ другомъ. Тутолмину ничего болѣе не оставалось дѣлать, какъ только мстить Державину. А месть была для него дѣломъ легкимъ. По его выраженію, Державинъ былъ „изрядный стихотворецъ, а плохой губернаторъ“[63]. Другой современникъ Державина, человѣкъ болѣе молодого поколѣнія, А. П. Ермоловъ постоянно повторялъ о поэтѣ, „что онъ былъ фантазеръ и неспособенъ къ дѣламъ“[64]. Державинъ на каждомъ шагу дѣлалъ такіе неприличные поступки и такъ запутывался въ дѣлахъ отъ недостатка служебной опытности и такта, что, въ концѣ-концовъ, долженъ былъ отъ стыда самъ бѣжать изъ Петрозаводска. Генералъ-губернаторъ въ своемъ мщеніи ограничился тѣмъ, что ни разу не протянулъ Державину руку для помощи и въ протестахъ сенату противъ опредѣленій намѣстническаго правленія освѣтилъ для потомства не мало темныхъ сторонъ изъ жизни самолюбиваго „пѣвца Фелицы“.
V.
правитьПослѣ доноса, Державинъ опустился на самое дно приказной жизни. Теперь мы встрѣчаемъ его среди людей, составляющихъ подонки приказнаго общества. Онъ принимаетъ участіе въ грубыхъ приказныхъ шуткахъ, вмѣшивается въ мелочныя дрязги приказныхъ, разбираетъ ихъ доносы, выслушиваетъ доклады вахмистра изъ намѣстническаго правленія о томъ, какъ ведутъ себя приказные, подвергаетъ ихъ жестокимъ наказаніямъ и дико самодурствуетъ. Тутолминъ издали наблюдаетъ за нимъ, не допуская близко къ себѣ. Генералъ-губернаторъ, вмѣстѣ съ губернскимъ прокуроромъ, то и дѣло доносятъ сенату о неправильныхъ дѣйствіяхъ и неприличныхъ поступкахъ Державина. А въ сенатѣ генералъ-прокуроръ, показывая эти донесенія, говоритъ сенаторамъ: „Вотъ, милостивцы, смотрите: нашъ умница-стихотворецъ дѣлаетъ медвѣдей предсѣдателями“[65].
Вскорѣ послѣ отъѣзда генералъ-губернатора въ Петербургъ, уѣхалъ въ отпускъ двоюродный братъ его Николай Ивановичъ Тутолминъ, служившій въ Петрозаводскѣ предсѣдателемъ верхняго земскаго суда. Понятно, что, по родству съ генералъ-губернаторомъ, Державинъ считалъ и его въ числѣ своихъ враговъ. Поэтому онъ дурно отзывался о Тутолминѣ, говоря, что тотъ „худо грамати знаетъ“. Для Тутолмина было самое удобное время уѣхать въ отпускъ, потому что, съ открытія губерніи по 28 іюля, не поступало еще ни одного дѣла въ верхній земскій судъ, гдѣ онъ служилъ. Чиновники не имѣли занятій и, собираясь въ судъ, скучали отъ бездѣлья. И вотъ, въ отсутствіе Тутолмина, 10 мая, одному изъ засѣдателей суда, Молчину, благопріятелю Державина, отъ бездѣлья и скуки пришла въ голову дикая мысль затащить въ судъ медвѣдя.
Молчинъ, идя въ судъ мимо губернаторскаго дома, встрѣтилъ на улицѣ ручнаго медвѣдя, принадлежавшаго одному чиновнику, который жилъ у губернатора. Онъ приманилъ къ себѣ медвѣдя, затащилъ -его въ прихожую суда и, оставивъ тамъ, самъ пошелъ въ судейскую комнату. Въ то время въ судѣ были засѣдатели Горловъ и Скорняковъ. Обратясь къ Скорнякову, Молчинъ сказалъ: „Встрѣчай новаго члена Михайла Ивановича Медвѣдева!“ Съ этими словами онъ отворилъ дверь въ прихожую и впустилъ медвѣдя въ судейскую комнату. Скорняковъ и Горловъ убѣждали Молчина превратить неприличную шутку. Но Молчинъ, не слушая ихъ, сталъ кормить медвѣдя хлѣбомъ. Тогда Горловъ приказалъ сторожу выгнать медвѣдя изъ суда. Медвѣдь не хотѣлъ выдти; въ судѣ поднялась возня сторожа съ медвѣдемъ; сторожъ билъ медвѣдя палкою, а Молчинъ кричалъ на сторожа: „Медвѣдь — губернаторскій; не смѣй бить его!“[66]. Однако, медвѣдь былъ выгнанъ изъ суда, а вслѣдъ за нимъ и Молчинъ прямо отправился къ Державину похвастаться своею шуткою. Исторія о медвѣдѣ была разсказана за обѣдомъ и не мало насмѣшила правителя намѣстничества, который въ то время питалъ неудовольствіе въ приверженцамъ Тутолмина и самъ дозволялъ себѣ въ насмѣшку говорить, что съ отъѣздомъ генералъ-губернатора они осиротѣли[67].
Между тѣмъ, городская сплетня разукрасила эту исторію такъ, что она приняла видъ оскорбленія, нанесеннаго предсѣдателю верхняго земскаго суда Тутолмину. Разсказывали, будто въ судѣ медвѣдь былъ посаженъ на предсѣдательское кресло, что секретарь подавалъ ему для подписи листъ бѣлой бумаги, что намазали чернилами лапу медвѣдя и прикладывали ее въ бумагѣ. Объ этой сплетнѣ узнали и генералъ-губернаторъ, и двоюродный братъ его, когда они находились въ Петербургѣ. Понятно, что, въ виду пущенной сплетни, они не могли не обидѣться неприличною приказною шуткою Молчина и легкомысленнымъ отношеніемъ къ ней Державина. Чрезъ нихъ исторія о медвѣдѣ разнеслась по Петербургу и вызвала невыгодные для Державина толки[68].
Въ іюнѣ, предсѣдатель верхняго земскаго суда Тутолминъ возвратился въ Петрозаводскъ и тотчасъ поспѣшилъ донести намѣстническому правленію „о учиненномъ засѣдателемъ Молчинымъ непорядкѣ введеніемъ въ судебную комнату медвѣдя и о несоблюденіи должнаго о благоустройствѣ, къ мѣсту присутственному уваженія“[69]. Державинъ, вмѣсто того, чтобы подвергнуть Молчина взысканію за неприличное поведеніе въ судѣ, горячо принялъ его сторону. Онъ видѣлъ въ Молчинѣ своего благопріятеля, а на предсѣдателя Тутолмина сердился за то, что тотъ не сдѣлалъ ему визита по возвращеніи въ Петрозаводскъ. Поэтому онъ послалъ къ Тутолмину приглашеніе явиться къ нему для объясненія по дѣлу Молчина, надѣясь склонить къ прекращенію бумажнаго производства по этому дѣлу. Тутолминъ отказался отъ личныхъ объясненій и не явился по приглашенію правителя. Тогда Державинъ, чрезъ другихъ лицъ, старался склонить Тутолмина къ прекращенію дѣла, — по его выраженію, — „болѣе смѣха, нежели уваженія достойнаго“; но и это не помогло.
Между тѣмъ, губернскій прокуроръ, вѣроятно, по жалобѣ Тутолмина, протестовалъ противъ медленности, допущенной намѣстническимъ правленіемъ въ производствѣ дѣла о медвѣдѣ[70]. Державинъ еще болѣе разгнѣвался на Тутолмина и, посредствомъ кляузныхъ изворотовъ, поставилъ дѣло такъ, что во всемъ оказались виноватыми самъ Тутолминъ и тѣ засѣдатели, которые убѣждали Молчина прекратить шутку съ медвѣдемъ. Для этого правитель намѣстничества, какъ истинный приказный своего времени, даже воспользовался законами, сдѣлавъ произвольные выводы изъ нихъ. „Поелику, — сказано въ постановленіи намѣстническаго правленія, — въ генеральномъ регламентѣ, главѣ 21, между прочимъ, изображено, что не позволено въ коллегіи о другихъ дѣлахъ разговоры имѣть, токмо о тѣхъ, которые къ Императорскаго Величества службѣ касаются, наименьше же непотребныя слова и смѣхъ имѣть; въ указѣ 1765 года, декабря 31 дня, напечатано: архивы наполнять документами прямыхъ дѣлъ, а не пустыми бумагами“… Слѣдовало бы ожидать, что, на основаніи этихъ законовъ, намѣстническое правленіе подвергнетъ Молчина взысканію за неприличную шутку въ судѣ. Но, къ изумленію, правленіе сдѣлало совершенно обратное примѣненіе законовъ. „На основаніи сихъ узаконеній, — продолжаетъ оно, — чтобы не уподобиться верхнему земскому суду по сему болѣе странности и смѣха, нежели прямаго уваженія достойному дѣлу, а паче не употребить священное и высочайшее Императорскаго Величества имя всуе, — не посылать въ оный судъ указа, а, призвавъ, чрезъ кого надлежитъ, предсѣдателя Тутолмина, изъяснить ему: не можетъ онъ, предсѣдатель, самъ не чувствовать, что скотъ и всякое другое безумное животное не въ состояніи само по себѣ, ежелибъ оно и очутилось какимъ бы то случаемъ ни было въ присутственномъ мѣстѣ, сдѣлать оному неуваженія или принебреженія; а потому, что впущенъ или введенъ былъ въ присутственную камеру медвѣженокъ, казалось бы, не весьма пристойно было дѣлать о томъ предложенія, протокола, посылать письменнаго рапорта и извѣщать правящаго генералъ-губернаторскую должность, яко бы о какомъ по высочайшей службѣ интересномъ дѣлѣ; тѣмъ паче, какъ сіе происшествіе случилось за мѣсяцъ до прибытія изъ отлучки его, предсѣдателя, то отвѣтствовать за него, какъ и за всякій безпорядокъ, въ небытность его случившійся, онъ обязаннымъ не былъ“[71].
Итакъ, Державинъ призналъ, что введеніемъ медвѣдя въ судъ не было оказано неуваженія въ присутственному мѣсту и что неприлично вести письменное производство объ этомъ дѣлѣ. Но, вслѣдъ затѣмъ, онъ впадаетъ въ явное противорѣчіе съ самимъ собою, дѣлая строгій выговоръ засѣдателямъ и стряпчему верхняго земскаго суда за то, что они не донесли своевременно о поступкѣ Молчина, а самому Молчину за „поступокъ весьма не похвальный… ежели правда на него рапортованное“. Оговорка, сдѣланная относительно Молчина, — „ежели правда на него рапортованное“, — показываетъ, какъ будто Державинъ не вполнѣ убѣжденъ въ справедливости донесенія о шуткѣ Молчина съ медвѣдемъ. Между тѣмъ, онъ наказываетъ за этотъ недоказанный проступокъ какъ самого Молчина, такъ, въ одинаковой мѣрѣ, и засѣдателей, которые не донесли о случаѣ, дѣйствительная бытность котораго признается имъ сомнительною; это и непослѣдовательно, и несправедливо. Очевидно, наказаніе засѣдателей, стряпчаго и Молчина понадобилось ему лишь затѣмъ, чтобы сильнѣе дать почувствовать свою власть непріятному для него Тутолмину. Ему именно Державинъ поручаетъ объявить засѣдателямъ строгіе выговоры, съ тѣмъ разсчетомъ, что этимъ путемъ Тутолминъ глубже прочувствуетъ оскорбленіе, нанесенное ему вызовомъ въ правленіе.
Но Державину не удалось насладиться торжествомъ надъ непріятнымъ ему Тутолминымъ. Видя очевидную несостоятельность написаннаго Державинымъ опредѣленія по дѣлу Молчина, Тутолминъ не явился по вызову намѣстническаго правленія и не исполнилъ требованія его относительно выговора засѣдателямъ и стряпчему. Тогда Державинъ, въ своемъ гнѣвѣ на Тутолмина, окончательно вышелъ изъ всякихъ границъ: онъ предалъ Тутолмина суду за неисполненіе требованія намѣстническаго правленія. Но преданіе суду явно невиннаго человѣка не могло пройдти даромъ и самому Державину. Генералъ-губернаторъ вступился за Тутолмина; онъ остановилъ постановленіе намѣстническаго правленія, а о неправильныхъ дѣйствіяхъ Державина донесъ сенату.
Пока дѣло о медвѣдѣ было предметомъ городской молвы и еще не начиналось бумажное производство о немъ, въ самомъ намѣстническомъ правленіи Державинъ дозволилъ себѣ палочную расправу съ подчиненнымъ ему чиновникомъ. Это новое дѣло настолько важно для характеристики приказныхъ нравовъ того времени и личности Державина, что заслуживаетъ нѣсколько подробнѣе остановиться на немъ. Въ объясненіи, представленномъ сенату по этому дѣлу, Державинъ говоритъ: „Въ приказныхъ служителяхъ, въ тамошней губерніи, крайній недостатокъ и многіе изъ нихъ невоздержнаго состоянія. Въ намѣстническомъ правленіи неоднократно учиненными журналами къ исправленію ихъ лѣности, неприлежанія и прочихъ непорядковъ, съ наложеніемъ на нихъ арестовъ, они отвращаемы и унимаемы были. Но болѣе всѣхъ столоначальникъ Псковитиновъ даже личнымъ его, правителя, увѣщаніемъ не исправился…“ И вотъ, для исправленія Псковитинова Державинъ принимаетъ мѣру, которая и прежде, въ минуты гнѣва, практиковалась имъ относительно своихъ чиновниковъ. 6 іюня, онъ, вдвоемъ съ преданнымъ ему совѣтникомъ Свистуновымъ, составили постановленіе, въ силу котораго, „за лѣность и нерадѣніе велѣно посадить Псковитинова на хлѣбъ и воду на два мѣсяца, котораго и содержать на гауптвахтѣ съ тѣмъ, чтобы онъ днемъ отправлялъ свою должность, а ночью былъ въ караульнѣ“.
Едва прошло нѣсколько дней послѣ заарестованія Псковитинова, какъ онъ вновь попался Державину подъ сердитую руку. Понадобились дѣла о заштатной губернской ротѣ; ихъ не могли скоро собрать, и Державинъ разсердился на Псковитивова. Въ другой разъ Псковитиновъ засунулъ куда-то нужную бумагу и забылъ помѣстить ее въ справкѣ. Державинъ опять-разсердился и самъ принялся розыскивать бумагу и дополнять справку. Сверхъ того, Псковитиновъ не вынесъ двухмѣсячнаго безотлучнаго ареста на хлѣбѣ и водѣ, съ ночлегами въ сторожкѣ, и разъ ночью ушелъ изъ-подъ ареста къ себѣ на квартиру. Между тѣмъ, Державинъ, какъ оказывается изъ объясненія его сенату, имѣлъ слабость иногда бесѣдовать съ солдатами и сторожами о своихъ чиновникахъ. Караульный унтеръ-офицеръ Аѳанасьевъ и вахмистръ Юлинъ доложили ему, что Псковитиновъ самовольно отлучился на квартиру. Державинъ вывелъ отсюда заключеніе, что Псковитиновъ „возложенный на него штрафъ своимъ безстрашіемъ обращалъ въ ничто“. Раздосадованный Правитель, опять вмѣстѣ съ совѣтникомъ Свистуновымъ, составилъ постановленіе: „Псковитинова, при собраніи прочихъ его собратій, предъ фрунтомъ, наказать палками и удержать жалованье, для награжденія прилежнѣйшихъ, 10 рублей въ три трети; прочимъ же столоначальникамъ подтвердить, что, ежели у нихъ правитель найдетъ дѣла не въ порядкѣ, или подобныя сему справки выносимы будутъ, то тѣ, которые офицерскихъ чиновъ не имѣютъ, равными съ нимъ, Псковитиновымъ, штрафами наказаны будутъ, а тѣ, которые офицеры, отосланы быть имѣютъ къ суду, для поступленія по законамъ“.
Это постановленіе состоялось 13 іюня, а черезъ четыре дня въ намѣстническомъ правленіи произошла позорная сцена наказанія палками. Въ сѣняхъ, предъ фрунтомъ солдатъ, были собраны всѣ чиновники правленія. Предъ ними на средину былъ выведенъ преступникъ Псковитиновъ, и здѣсь торжественно секретарь Сафоновъ далъ ему тридцать ударовъ палкою по спинѣ.
На другой день послѣ наказанія, Псковитиновъ заболѣлъ; у него, открылся жаръ въ головѣ. Родственники пришли къ Державину съ просьбою освободить больнаго изъ-подъ ареста. Они говорили, что Псковитиновъ нездоровъ; просили позволенія Псковитинову, хотя бы на время болѣзни, отлучиться домой съ тѣмъ, что, во выздоровленіи, онъ отсидитъ подъ арестомъ назначенный ему двухмѣсячный срокъ, ручались, что, на будущее время, отъ исправится. Но Державинъ не хотѣлъ оказать никакого снисхожденія Псковитинову, пока тотъ, чрезъ десять дней послѣ наказанія, не былъ освидѣтельствованъ штабъ-лекаремъ Ратчемъ. Впослѣдствіи Ратчъ далъ показаніе, что, „при освидѣтельствованіи того Псковитинова, никакихъ боевыхъ знаковъ тогда на немъ не было и что онъ болѣнъ былъ имѣющимся у него въ головѣ жаромъ, приключившимся ему, какъ думаетъ онъ, отъ одного страха“. Освидѣтельствовавъ Псковитинова, Ратчъ просилъ намѣстническое правленіе, чтобы „упоминаемаго Псковитинова, лежащаго въ правленіи въ болѣзни, до излѣченія изъ онаго правленія отпустить“. Послѣ этого только Державинъ согласился сдѣлать распоряженіе: „по болѣзни Псковитинова до излѣченія отпустить и наложенный на него штрафъ выполнить по выздоровленіи его“[72].
Псковитиновъ былъ самое заурядное существо изъ темной приказной среды, случайно выплывшее на поверхность, освѣщенную яркою фигурою Державина. Вся жизнь этой низменной среды была подчинена одному закону: кто палку взялъ, тотъ и капралъ. Здѣсь, съ измалѣтства, человѣкъ видѣлъ одно самодурство сильнаго и слѣпую, безотвѣтную покорность слабаго. Подъ давленіемъ грубой силы нравственная личность стиралась, доходила до скотскаго безличія. Весь приказный міровъ представлялъ изъ себя безличную массу, нѣчто похожее на табунъ лошадей или стадо барановъ. Человѣкъ изъ этой массы не сознавалъ за собою никакихъ личныхъ правъ. Онъ зналъ одно лишь стихійное право силы. Предъ силою онъ покорно склонялъ свою изуродованную вѣковымъ насиліемъ голову. Какъ бы ни оскорблялъ его, ни ругался надъ нимъ сильный, какія бы физическія страданія ни наносилъ ему захватившій въ руки власть, — онъ или молчалъ, или раболѣпно просилъ пощады. Мысль о протестѣ противъ насилія не приходила въ голову съ измалѣтства забитому и нравственно искалѣченному приказному, вродѣ столоначальника Псковитинова. Что можетъ быть позорнѣе для человѣка того наказанія, которому Державинъ подвергнулъ Псковитинова, и, однако, тотъ покорно подставилъ спину подо палочные удары. Больной, весь въ жару, онъ лежитъ въ намѣстническомъ правленіи и не осмѣливается, безъ позволенія начальника, уйдти домой изъ-подъ ареста. Противозаконно избитый Державинымъ, онъ не жалуется высшей власти. Наконецъ, когда, безъ его вѣдома, другіе привлекли Державина къ отвѣтственности за насиліе и самоуправство, Псковитиновъ даетъ отъ себя отзывъ, что онъ, „по мѣрѣ учиненнаго имъ тогда преступленія, признавая себя заслуживающимъ наказанія, о томъ отнюдь никогда и никого не просилъ и обиженнымъ себя чрезъ то не читаетъ“.
Державинъ приказалъ, при торжественной обстановкѣ, въ стѣнахъ высшаго въ губерніи присуственнаго мѣста, избить палками подчиненнаго ему чиновника, — и это дикое насиліе прошло незамѣченнымъ; никто не возмутился самодурствомъ правителя. Общество, воспитанное въ насиліи, равнодушно выслушало новость о палочной расправѣ въ намѣстническомъ правленіи и спокойно продолжало заниматься своими дѣлами. Мѣстныя власти, обязанныя закономъ охранять неприкосновенность человѣческой личности, — генералъ-губернаторъ и губернскій прокуроръ, — видѣли въ поступкѣ Державина самое обыкновенное, общепринятое въ то время примѣненіе власти начальника надъ подчиненнымъ. Они долго молчали объ этомъ дѣлѣ, пока оно не понадобилось имъ для сведенія личныхъ счетовъ съ Державинымъ. Когда потомъ они возбудили противъ него преслѣдованіе за наказаніе Псковитинова, то Державинъ былъ удивленъ такою необычайною для своего времени придирчивостью къ пустякамъ. „Генералъ-поручикъ, — писалъ Державинъ о Тутолминѣ въ объясненіи, представленномъ сенату по дѣлу Псковитинова, — не одинъ разъ ему, правителю, изволилъ дѣлать наставленія, что онъ весьма тихо обходится съ подчиненными. То почему же нынѣ онъ и губернскій прокуроръ усматриваютъ въ немъ поступки, несоотвѣтственные милосерднымъ Ея Императорскаго Величества узаконеніямъ, какъ то генералъ-поручикъ и кавалеръ въ репортѣ своемъ сенату донесъ? Онъ, правитель, иной причины показать не можетъ, какъ то, что генералъ-поручикъ его и намѣстническое правленіе притѣснять изволитъ“. Даже сенатъ, разсмотрѣвъ дѣло Псковитинова, постановилъ рѣшеніе: „да, столоначальникъ Псковитиновъ двоекратное потерпѣлъ наказаніе въ противность узаконеніямъ, по коимъ каждый въ винѣ своей безъ отвѣта осужденъ быть не можетъ“. Но далѣе этого сенатъ не пошелъ. Державинъ не былъ признанъ виновнымъ и не былъ приговоренъ къ наказанію…
Дѣло о наказаніи Псковитинова выплыло наружу послѣ того, когда Державинъ затѣялъ бумажную распрю съ предсѣдателемъ верхняго земскаго суда Тутолминымъ изъ-за приказной шутки засѣдателя Молчина. 1 іюля Державинъ составилъ опредѣленіе намѣстническаго правленія о вызовѣ Тутолмина, для внушенія ему о неприличіи начинать дѣло о медвѣдѣ. Тогда Державинъ былъ сердитъ на весь земскій судъ, такъ что, нанеся оскорбленіе предсѣдателю, въ то же время, сдѣлалъ строгіе выговоры и всѣмъ засѣдателямъ и стряпчему суда. Одинъ секретарь суда оставался безъ наказанія. Какъ разъ въ это время нашелся случай наказать и секретаря. Къ Державину явился засѣдатель верхняго земскаго суда Ивановъ съ жалобой на секретаря Вельяминова. Иванову, по словамъ его, было поручено разобрать дѣла, присланныя въ судъ изъ намѣстническаго правленія, а секретарь Вельяминовъ, по распоряженію предсѣдателя Тутолмина, долженъ былъ помогать въ разборѣ дѣлъ. Но Вельяминовъ, — какъ жаловался на него Ивановъ, — не исполняетъ этого приказанія и „чинитъ въ томъ ослушаніе и упрямство.“ Державинъ, на основаніи одной жалобы Иванова, не удостовѣряясь въ справедливости ея, предложилъ намѣстническому правленію, „чтобы оное благоволило Вельяминова, за ослушаніе и неисполненіе приказаніевъ его начальниковъ, держать мѣсяцъ въ томъ судѣ на хлѣбѣ и водѣ, съ тѣмъ, чтобы днемъ исполнялъ тѣ дѣла, ему порученныя, по даннымъ ему отъ засѣдателя Иванова приказамъ, и по должности его, что слѣдуетъ по первому департаменту, а въ ночи приказать его, Вельяминова, исправляющему въ правленіи экзекуторскую должность брать и содержать на гауптвахтѣ“. Узнавъ о такомъ опредѣленіи, Вельяминовъ въ тотъ же день пришелъ къ Державину на домъ и „приносилъ извиненіе, прося прощенія и свободы отъ налагаемаго на него штрафа“. Державинъ отвѣчалъ, „что когда начальникъ на него жалуется въ непослушаніи и упорствѣ, то онъ, правитель, его извинять, тѣмъ менѣе прощать, не можетъ; а если онъ подастъ письменное прошеніе и можетъ исходатайствовать отъ него, Иванова, или отъ другихъ своихъ присутствующихъ, какое вѣроятное себѣ извиненіе, тогда и будетъ о томъ сдѣлано надлежащее разсмотрѣніе“.
Вельяминовъ былъ арестованъ и содержался по ночамъ на гауптвахтѣ, находившейся въ помѣщеніи намѣстническаго правленія. Но чрезъ четыре дня верхній земскій судъ донесъ намѣстническому правленію, что считаетъ неосновательною жалобу Иванова на секретаря Вельяминова, потому что „отъ предсѣдателя секретарю было приказано дѣлать вспоможеніе Иванову въ свободное время, когда не будетъ обязанъ дѣлами, по департаменту ему ввѣренными, въ коихъ онъ, секретарь, еще упражняется“. По этому донесенію въ намѣстническомъ правленіи состоялось, опредѣленіе: „хотя и приказано было отъ предсѣдателя секретарю въ разборѣ ввѣренныхъ засѣдателю Иванову дѣдъ чинить вспоможеніе, но только въ свободное время…. а не рѣшительно онъ, Вельяминовъ, къ тому опредѣленъ былъ, то ближе оное къ его недосугамъ, нежели неповиновенію и ослушанію засѣдатель Ивановъ причесть долженъ былъ, а не приносить неосновательныхъ жалобъ; а для того отъ положеннаго секретаря содержанія на хлѣбѣ и водѣ освободить…. а засѣдателю Иванову сдѣлать, яко за неточное донесеніе, выговоръ“.
Это опредѣленіе состоялось 7 іюля, чрезъ трй дня послѣ преданія суду предсѣдателя верхняго земскаго суда Тутолмина, за неявку по требованію намѣстническаго правленія. Неизвѣстно, былъ ли въ то время Державинъ удовлетворенъ преданіемъ суду Тутолмина, или испугался послѣдствій этого рискованнаго дѣла, но только онъ, произвольно распорядившись съ Вельяминовымъ, скоро одумался и отмѣнилъ назначенное ему наказаніе. Отъ этого наказаніе Вельяминова не такъ глубоко возмущаетъ нравственное чувство; какъ наказаніе Псковитинова, который, и послѣ освобожденія Вельяминова, долженъ былъ еще сидѣть подъ арестомъ, всѣми зарытый. Между тѣмъ, высшая власть придала дѣлу Вельямцнова гораздо большее значеніе, чѣмъ наказанію Псковитинова. Дѣло въ томъ, что когда Державинъ предалъ суду Тутолмина, то губернскій прокуроръ и генералъ-губернаторъ стали придираться ко всякому удобному случаю, чтобы обвинить Державина въ незаконныхъ поступкахъ. Произвольный арестъ Вельяминова, какъ нельзя болѣе, былъ пригоденъ для этой цѣли. Поднимая дѣло о Вельминовѣ, они вспомнили, что въ намѣстническомъ правленіи на гауптвахтѣ еще не отсидѣлъ назначенный срокъ и другой чиновникъ, произвольно наказанный Державинымъ, столоначальникъ Псковитиновъ. Губернскій прокуроръ Грейцъ, 21 іюля, донесъ генералъ-губернатору о неправильномъ арестѣ Вельяминова и при этомъ упомянулъ также о наказаніи Псковитинова. Генералъ-губернаторъ предложилъ намѣстническому правленію „не дѣлать Псковитинову, по выздоровленіи его, присужденнаго наказанія, а секретарю Вельяминову, въ причиненномъ ему безвинномъ наказаніи, предоставить просить, гдѣ слѣдуетъ, по законамъ“. Въ то же время, Тутолминъ донесъ сенату о произвольномъ наказаніи Вельяминова и Псковитинова[73].
Понятно, какое впечатлѣніе на мѣстное приказное общество должны были произвести описанные поступки Державина, цѣлымъ непрерывнымъ рядомъ слѣдовавшіе одинъ за другимъ. Перессорившись со всѣми властями, онъ пріобрѣлъ репутацію неуживчиваго человѣка. Доносъ, поданный имъ на генералъ-губернатора, былъ поступкомъ, выходящимъ изъ предѣловъ приличія и порядочности. Преданіе суду Тутолмина рекомендовало Державина, какъ приказнаго кляузника, которому ни по чемъ сдѣлать явную неправду, лишь бы повредить непріятному человѣку. Отношенія его къ подчиненнымъ чиновникамъ отличались грубымъ самоуправствомъ и, иной разъ, жестокостью. Подъ вліяніемъ, вѣроятно, разсказовъ о самоуправствѣ его съ чиновниками, въ іюлѣ, сложилась сплетня о дракѣ съ совѣтникомъ Соколовымъ, если только слухъ объ этомъ происшествіи не имѣлъ подъ собою никакой фактической подкладки. Приверженцы генералъ-губернатора, вродѣ совѣтника казенной палаты Шишкова, разносили по городу неблагопріятные для Державина слухи и возбуждали противъ него общественное мнѣніе. Нелестная слава о немъ разнеслась далеко за предѣлы Олонецкой губерніи, такъ что даже изъ Казани Державину приходилось получать такого рода письма отъ пріятелей: „Скажи, пожалуйста, хотя коротенько, что такое у тебя сдѣлалось съ Тутолминымъ? Татищевъ (казанскій губернаторъ) всякія небылицы несетъ на тебя, будто ты какого-то чину человѣка поколотилъ палкою въ правленіи…“[74] Словомъ, общество видѣло, сколь много зла сдѣлалъ Державинъ людямъ, и отвернулось отъ него, какъ отъ дурнаго человѣка.
Й самъ Державинъ ясно видѣлъ, какъ враждебно настроено противъ него все петрозаводское общество, и, въ то же время, сознавалъ свое безсиліе. На глазахъ его генералъ — губернаторъ торжествовалъ полную побѣду надъ нимъ. Все общество, весь петрозаводскій чиновный міръ, словомъ, всѣ были на сторонѣ побѣдителя, толпились въ пріемной его, заискивали милостей у него. Одинъ Державинъ оставался въ сторонѣ отъ общества, одинокій, всѣми покинутый. Его душила безсильная злоба и горькое сознаніе, что пѣсня его въ Петрозаводскѣ спѣта, что онъ подвергся нравственному остракизму со стороны общества. Ему хотѣлось, отъ стыда, скрыться изъ Петрозаводска, бѣжать куда бы то ни было, лишь бы дальше отъ опостылѣвшаго мѣста. Еще 8 іюля онъ писалъ своему „благодѣтелю и покровителю“ графу Безбородкѣ: „Отъ всякихъ нелѣпыхъ привязокъ у меня голова вскружилась. Тимоѳей Ивановичъ (Тутолминъ) дневными своими предложеніями въ намѣстническое правленіе произвелъ не токмо ко мнѣ отъ всѣхъ отвращеніе, но, можно сказать, благопристойный бунтъ… Только и знаю, что дѣлаю отраженія, не выходя изъ пристойности. Но сколько-нибудь въ отдохновеніе ѣду на будущей недѣлѣ осматривать губернію и елико можно далѣе, въ лопскіе погосты. Изведите изъ темницы душу мою!“[75]. Но черезъ недѣлю Державину не удалось выѣхать изъ Петрозаводска; его задержали здѣсь хлопоты по поводу ходившей по городу сплетни о дракѣ его съ совѣтникомъ Соколовымъ. 14 іюля состоялось въ намѣстническомъ правленіи опредѣленіе объ объявленіи по городу, что слухъ о дракѣ есть клевета. Этимъ Державинъ еще болѣе повредилъ себѣ, придавъ сплетнѣ необыкновенную оффиціальную гласность. Въ конецъ измученный толками, сплетнями и всевозможными непріятностями, онъ выѣхалъ изъ Петрозаводска 19 іюля, чтобы осмотрѣть губернію.
Путь лежалъ на сѣверъ чрезъ Повѣнецъ и Пудожъ до далекой Бе мы и Соловецкаго монастыря, а оттуда назадъ на Онегу, Каргополь и Вытегру. Путешествіе продолжалось два мѣсяца и было сопряжено съ большими трудностями, потому что путешественникамъ приходилось пробираться безъ дорогъ въ дикомъ, пустынномъ краѣ и на утлыхъ поморскихъ ладьяхъ плыть по бурливому Бѣлому морю. За то какія величественныя картины природы смѣнялись одна другою предъ глазами поэта во время дальняго пути! Живописные берега Онежскаго озера, окаймленные дикими, гранитными скалами съ необозримымъ лѣснымъ раздольемъ въ далекой перспективѣ, смѣнялись альпійскими видами дивной красоты на Масельгскомъ перевалѣ. За пустынною, болотистою тундрою раздавался грозный ревъ лѣнящихся валовъ на взволнованномъ Бѣломъ морѣ. Поразительное впечатлѣніе, оставленное видомъ сѣверныхъ водопадовъ — Кивача и Воячскаго падуна, сглаживалось прелестною картиною спокойныхъ водъ Выгозера, усѣяннаго безчисленнымъ множествомъ зеленыхъ островковъ самыхъ причудливыхъ формъ.
Но всѣ эти дивныя картины природы мало занимали Державина. Мысль его не могла оторваться отъ Петрозаводска, отъ тамошнихъ дрязгъ и сплетенъ. Со страстнымъ любопытствомъ онъ слѣдилъ за всѣмъ, что дѣлалось въ Петрозаводскѣ, въ намѣстническомъ правленіи, у генералъ-губернатора и въ мѣстномъ обществѣ. Желаніе отмстить Тутолмину, надѣлать непріятностей, если не лично ему, то близкимъ къ нему людямъ, преслѣдовало Державина во всю дорогу и побудило измыслить „родъ крестьянскаго возмущенія“, которое, будто бы, произошло, вслѣдствіе распоряженія о передѣлѣ земель между крестьянами.
VI.
правитьДержавинъ имѣлъ много основаній быть недовольнымъ казенною палатою и считать членовъ ея своими врагами. Они явно стояли на сторонѣ генералъ-губернатора и пользовались его расположеніемъ. Уже этого одного было достаточно, чтобы вызвать неудовольствіе на нихъ со стороны Державина, когда тотъ со страстью, доходящею до самозабвенія, втянулся въ мелочную борьбу съ Тутолминымъ. Еще при отъѣздѣ Тутолмина въ Петербургъ, Державинъ замѣтилъ, что генералъ-губернаторъ оказываетъ особенное вниманіе и расположеніе къ предсѣдателю казенной палаты, вице-губернатору Зиновьеву, какъ будто нарочно для того, чтобы этимъ рѣзче оттѣнить въ глазахъ приказнаго общества нерасположеніе къ губернатору. До ссоры съ Державинымъ Тутолминъ былъ такъ недоволенъ Зиновьевымъ, что хотѣлъ удалить его отъ должности. Но послѣ ревизіи присутственныхъ мѣстъ, предъ поѣздкою въ Петербургъ, генералъ-губернаторъ сталъ расхваливать его и ставить въ примѣръ губернатору[76]. Вслѣдъ за отъѣздомъ Тутолмина, когда Державинъ началъ свою ревизію присутственныхъ мѣстъ, Зиновьевъ, подъ предлогомъ болѣзни, не явился, по приглашенію губернатора, присутствовать при ревизіи дѣлъ казенной палаты[77]. Это обстоятельство также не могло остаться безъ вліянія на личныя отношенія между губернаторомъ и вице-губернаторомъ. Изъ подчиненныхъ Зиновьеву членовъ казенной палаты совѣтникъ Шишковъ, по отзыву Державина, былъ „любимцемъ“ Тутолмина, и онъ именно разнесъ по городу слухъ о дракѣ губернатора съ совѣтникомъ Соколовымъ. Какъ на грѣхъ, этотъ слухъ, надѣлавшій Державину такъ много хлопотъ и непріятностей, разнесся предъ самымъ отъѣздомъ его изъ Петрозаводска, такъ что въ дорогу онъ отправился подъ тяжелымъ впечатлѣніемъ скандальной исторіи, возбужденной однимъ изъ членовъ казенной палаты. Такимъ образомъ, Державинъ былъ недоволенъ казенною палатою и съ радостью ухватился за первый, попавшійся ему на дорогѣ, случай отмстить ненавистной палатѣ, надѣлать непріятностей ей и вмѣстѣ Тутолмину, открыто показывавшему особенное расположеніе къ членамъ палаты. На этотъ разъ вся тяжесть мщенія, направленнаго Державинымъ по адресу Тутолмина и казенной палаты, обрушилась на подвѣдомственнаго палатѣ директора экспедиціи экономіи или домоводства Ушакова и, что всего хуже, на неповинныхъ крестьянъ. Положимъ, Ушаковъ, завѣдывавшій казенными крестьянами, не могъ пользоваться расположеніемъ Державина, такъ какъ считался „фаворитомъ“ Тутолмина. Положимъ, что этотъ герой разсказанной выше площадной ссоры съ секретаремъ Грибовевинъ, этотъ мужъ воинственной директорши, отколотившей въ церкви штабъ-лѣкарія, какъ нравственная личность, не возбуждаетъ въ насъ и не возбуждалъ въ Державинѣ никакой симпатіи къ себѣ. Но за что же должны были страдать ни въ чемъ неповинные крестьяне? Между тѣмъ, на нихъ всего тяжелѣе отразились приказныя дрязги и оправдалась пословица, что паны дерутся, а у хлопцевъ чубы трещатъ.
Олонецкая губернія была населена, преимущественно, государственными крестьянами, состоявшими въ вѣдѣніи экспедиціи директора экономіи. Земля, на которой они жили, считалась государственною собственностью, но состояла во владѣніи крестьянскихъ волостей. Болѣе или менѣе обширныя группы селеній составляли волости, — сельскія общины, которыя издавна владѣли окрестными казенными землями, хозяйничая на нихъ безъ всякой посторонней помѣхи; оттого и самыя земли назывались волостными землями. Каждый членъ общины, волостной крестьянинъ, имѣлъ право захватить подъ пашни и сѣнокосы столько свободной, никѣмъ незанятой волостной земли, сколько былъ въ силахъ разработать. Какъ скоро крестьянинъ обращалъ свободную волостную землю въ постоянныя пашни и сѣнокосы, то они переходили въ его личное владѣніе, какъ бы на правѣ собственности; онъ передавалъ ихъ наслѣдникамъ, завѣщалъ, отдавалъ въ приданое, дарилъ, закладывалъ, продавалъ и вообще имѣлъ право отчуждать, какъ и кому вздумается, даже лицамъ постороннимъ волости, напр., монастырямъ, попамъ, купцамъ и посадскимъ людямъ. Такъ явилось неограниченное, имѣющее видъ собственности, личное владѣніе на волостныхъ земляхъ. Съ теченіемъ времени, неограниченная свобода отчужденія деревенскихъ участковъ привела къ тому, что культурныя земли сосредоточились въ рукахъ немногихъ владѣльцевъ, а масса крестьянъ или осталась совсѣмъ безъ земли, или же владѣла ничтожными клочками, отъ которыхъ не могла прокормиться. Правда, въ волостномъ владѣніи еще оставались громадныя пространства свободныхъ лѣсныхъ земель, но бѣдняки, обнищавшіе подъ экономическимъ гнетомъ захватившихъ культурныя земли богачей, уже не въ силахъ были начинать дорого стоющую разработку пустопорожнихъ земель. Между тѣмъ, потерявшіе землю и обнищавшіе, бѣдняки хорошо знали, что во владѣніи богачей находятся волостныя земли, что богачи, посредствомъ гражданскихъ сдѣлокъ, пріобрѣли одинъ трудъ, вложенный въ землю при разработкѣ ея, но не самую землю, которая, попрежнему, принадлежитъ всей волости. Притомъ же, издержки, употребленныя богачами на пріобрѣтеніе труда, вложеннаго въ разработанную землю, давно вознаграждены чрезъ продолжительное пользованіе землею. Поэтому присутственныя мѣста были завалены просьбами обѣднѣвшихъ крестьянъ „о претерпѣніи ими въ земляхъ нужды“. Бѣдняки жаловались, что „иной въ маломъ количествѣ, другіе и во все, по двумъ ревизіямъ платя подати, земли не имѣютъ по причинѣ присвоенія прочихъ крестьянъ, которые по купчимъ, закладнымъ, завѣщаніямъ, приданствомъ и наслѣдствомъ завладѣвъ, во многихъ селеніяхъ пользовались землями, не допуская ихъ къ разрабатыванію удобныхъ мѣстъ, относя оное въ собственности“[78].
Недостатокъ земли у казенныхъ крестьянъ былъ явленіемъ общимъ и повсемѣстнымъ въ Россіи. Поэтому правительство предположило, въ видѣ общей мѣры, надѣлить малоземельныхъ крестьянъ землею въ размѣрѣ не менѣе 15 десятинъ на душу. Одинаковый размѣръ проектированнаго правительствомъ надѣла, убѣжденіе, что всѣ крестьянскія земли составляютъ государственную собственность, и, наконецъ, жалобы крестьянъ на неуровнительное распредѣленіе между ними земель, — все это привело къ мысли о необходимости передѣлить всѣ культурныя земли между крестьянами поровну[79]. Первое, дошедшее до насъ, извѣстіе о передѣлѣ относится въ 1784 году, когда Олонецкій край входилъ въ составъ Петербургской губерніи. Въ этомъ году, по приказу директора петербургской экспедиціи экономіи, въ Пудожскомъ погостѣ была „уравнена“ между крестьянами вся пашенная земля и сѣнокосы.
Передѣлъ земли въ Пудожскомъ погостѣ, повидимому, былъ частнымъ, единичнымъ случаемъ, а не общею мѣрою, принятою относительно всѣхъ крестьянъ Олонецкаго края. Только въ слѣдующемъ, 1785 г., когда Олонецкій край получилъ самостоятельное губернское управленіе, наконецъ, было сдѣлано общее распоряженіе о передѣлѣ всѣхъ крестьянскихъ земель. Это распоряженіе едва ли опиралось на какихъ-нибудь законодательныхъ актахъ; по крайней мѣрѣ, мы не знаемъ прямыхъ законныхъ основаній для него. Изъ документовъ, которыми мы пользуемся, видно, что, 3 мая 1783 года, послѣдовалъ именной указъ Императрицы въ генералъ-губернаторамъ, „дабы оные, чрезъ директоровъ экономіи получа вѣрныя свѣдѣнія о селеніяхъ казеннаго вѣдомства, землями скудныхъ, и о нужномъ количествѣ земли по числу крестьянъ къ пополненію сего недостатка, прибавя къ тому: имѣются ли для сего въ той губерніи удобныя, казенныя, порозжія земли, гдѣ именно и сколько? — предложили казеннымъ палатамъ на разсмотрѣніе и, какъ тѣхъ палатъ, такъ и ихъ собственное мнѣніе, не умедлили представить сенату съ показаніемъ: сколько за удовольствіемъ помянутыхъ селеній и гдѣ именно останется еще порозжихъ земель?“ Въ этомъ указѣ ни слова не говорится о передѣлѣ земель, а только требуется доставить свѣдѣнія о числѣ земель и соображенія о надѣлѣ малоземельныхъ крестьянъ. Такъ какъ указъ долгое время оставался безъ исполненія, то въ 1785 году генералъ-губернаторъ Тутолминъ получилъ изъ сената новый указъ буквально слѣдующаго содержанія: „Хотя, посланными, отъ 3 мая 1783 г., ко всѣмъ генералъ-губернаторамъ именными указами Высочайше повелѣно о всѣхъ казенныхъ землями скудныхъ селеніяхъ въ разсужденіи ихъ удовольствія сдѣлать общее положеніе и представить сенату на разсмотрѣніе, но, поелику со времени сего Высочайшаго повелѣнія прошло болѣе 2 лѣтъ, а отъ нѣкоторыхъ генералъ-губернаторовъ понынѣ объ ономъ еще не представлено, то всѣмъ имъ о исполненіи вышепомянутаго Высочайшаго повелѣнія напомнить отъ сената указами“. Тутолминъ поспѣшилъ буквально передать этотъ указъ для исполненія казенной палатѣ, предложивъ ей, 25 іюня 1785 года, „по экспедиціи директора домоводства приказать немедленно сдѣлать исполненіе по именному указу, состоявшемуся въ 3 день мая 1783 г., и о всѣхъ казенныхъ селеніяхъ, землями скудныхъ, сдѣлавъ въ разсужденіи ихъ удовольствія общее положеніе, доставить къ генералъ-губернатору для представленія въ сенатъ“[80]. Экспедиція экономіи поняла это въ томъ смыслѣ, что ей поручено „сдѣлать общее положеніе въ разсужденіи удовольствія казенныхъ, землями скудныхъ, селеній“, т.-е. принять общія мѣры въ устраненію малоземелья. А такъ какъ изъ крестьянскихъ жалобъ экспедиція уже знала, что малоземелье происходитъ отъ захвата культурныхъ земель немногими богачами, поэтому она и распорядилась передѣлить между крестьянами всѣ пашни и сѣнокосы поровну. Въ такомъ именно смыслѣ былъ разосланъ 30 іюня приказъ волостнымъ старостамъ. Этотъ, доселѣ нигдѣ не напечатанный, приказъ имѣетъ большую важность для культурной исторіи народа, а потому мы приведемъ его цѣликомъ..
„Къ прекращенію нужду терпящихъ крестьянъ поднесь въ худомъ и пристрастномъ раздѣленіи старостами земель, экспедиція долгомъ своимъ поставляетъ, для общей пользы и вѣрнаго для нея свѣдѣнія: въ которомъ селеніи ежегодно какое количество всякаго хлѣба высѣяно и по урожаѣ въ умолотѣ быть можетъ? — единажды навсегда приказать раздѣлить оныя; хотябъ и слѣдовало, въ соотвѣтствіе межевой инструкціи, по 15 десятинъ, считая десятину 80 саженъ длины и 30 ширины, на каждую ревизскую душу, полагая здѣсь строеніе хоромное, огородъ и сѣнокосъ, но какъ здѣсь поднесь еще не всѣ селенія обмежеваны, то и вѣрнаго количества пахотной земли узнать нельзя, для чего разровнять токмо поровну, держась десятинной же мѣры. А какъ есть селенія, кои имѣютъ малое число душъ, а большое количество земли, а другія — большое количество душъ, но малое земли, то, не отдѣляя деревню отъ деревни, полагать въ общій раздѣлъ не токмо подъ однимъ староствомъ находящіяся, но стараться между собою и съ прикосновенными селеніями держаться сего уравненія. А гдѣ положеніе мѣстъ каменисто, такъ что особенныхъ полей сдѣлать нельзя, и крестьянская пашня состоитъ въ разныхъ мѣстахъ, то и тамъ стараться разровнять поровну, дабы всякій, имѣя безобидный по семейству своему участокъ земли, могъ быть доволенъ. Но для избѣжанія могущаго при раздѣленіи произойти негодованія, стараться какъ можно болѣе держаться показанной мѣры и сіе уравненіе земли начать съ полей, пріуготовленныхъ къ посѣву озимаго хлѣба, дабы не потерять времени посѣва; а по снятіи хлѣба, оставшія оба поля и сѣнокосы разровнять также, чтобы каждый уже на будущій годъ надежнѣе-бъ могъ прилагать трудъ въ удобреніи, будучи увѣрены, что оная земля отнынѣ навсегда останется въ пользу его потомства; наблюдая притомъ и то, буде у кого есть земли, обработанныя за полянами изъ лѣсовъ и болотъ, чтобъ оставались за ними, ибо на сіе употребленъ ихъ собственный трудъ, но въ поляхъ уже участіе ихъ должно быть только въ случаѣ недостатка по душамъ, состоящимъ въ, ихъ семействѣ; буде-жь захотятъ и оныя въ общій раздѣлъ пустить, то оставить на ихъ волю. Да и всѣхъ при раздѣлѣ стараться не удалять отъ прежнихъ полосъ, ими владѣемыхъ, а развѣ въ случаѣ излишества, то отрѣзывать. Чтожь касается до земель пашенныхъ и сѣнокосовъ, проданныхъ и заложенныхъ крестьянами другъ другу, то оные отобрать въ волостныя земли, запретя навсегда дѣлать такое злоупотребленіе изъ государственной земли, данной на единое хлѣбопашество. А дабы не быть вовсе обиженному тѣмъ, кои платили и ссужали деньгами, сказать, чтобъ они расположили на разныя времена возвращеніе денегъ своихъ, представя притомъ, чтобъ всякой уменьшилъ платежъ, потому что нѣсколько лѣтъ владѣлъ землей, пользовался ея произрастеніемъ; получившіе же тѣ деньги должны на міру дать обязательство, съ заплатою оныхъ расчисля такъ, чтобы не разстроивалось состояніе каждаго и не остановило-бъ казенныхъ податей. Если-жь живущіе въ селеніяхъ купцы и мѣщане заложенныя и проданныя имъ крестьянами земли похотятъ на таковомъ же основаніи возвратить, то сіе не возбранять, а паче способствовать въ обращенію паки земли въ казенное вѣдомство. А потому все сіе и предоставляется безпристрастному мірскому суду, и чѣмъ поспѣшнѣе и согласнѣе въ раздѣленіи земли и всего постановленія поступятъ, тѣмъ болѣе выполнятъ сколь полезное, столь и похвальное для себя дѣло. По раздѣленіи-жь земли пашенной и сѣнокоса, всѣхъ безъ изъятія крестьянъ принудить землю, данную имъ для пашни, обсѣять, и чтобъ впустѣ ничего не лежало. И сколько на каждаго земли и сѣнокоса достанется и озимаго хлѣба къ будущему году посѣяно будетъ, — въ экспедицію прислать немедленно при рапортахъ вѣдомости, пріобща притомъ мірской приговоръ, съ засвидѣтельствованіемъ священника, что все общество раздѣломъ довольно. А при самоличномъ, обозрѣніи, директоръ экономіи не оставитъ изслѣдовать, всель сіе въ точности исполнено, и ослушники, будутъ отосланы для наказанія къ суду“[81].
Вся бѣднота, всѣ малоземельные крестьяне съ радостью приняли приказъ директора Ушакова и накали дѣлежъ земли. Усердіе крестьянъ въ мірскомъ передѣлѣ было такъ велико, кто имъ захотѣлось отобрать у владѣльцевъ и пустить въ общій раздѣлъ даже тѣ волостныя земли, которыя перешли во владѣніе купцовъ и мѣщанъ. Крестьяне припомнили, кто волостныя земли уступлены во владѣніе купцовъ и мѣщанъ съ обязательствомъ участвовать въ платежѣ податей наравнѣ съ крестьянами; но теперь купцы и мѣщане уплачивали подати отдѣльно отъ крестьянъ, такъ кто, пользуясь крестьянскими землями, всю податную тяжесть сваливали на однихъ крестьянъ. Поэтому крестьяне Шуйскаго погоста просили у директора експедиціи экономіи разрѣшенія отобрать у купцовъ и мѣщанъ всѣ, состоящія у нихъ во владѣніи, писцовыя крестьянскія земли и пустить ихъ въ общій передѣлъ между крестьянами. Экспедиція экономіи отказалась отъ разбирательства этой жалобы по неподсудности себѣ купцовъ и мѣщанъ, сославшись, между прочимъ, на указъ Императрицы генералъ-губернатору Тутолмину 30-го мая 1785 г., гдѣ было сказано: „какъ многіе изъ мѣщанъ и купцовъ имѣютъ земли, долгое время за ними во владѣніи бывшія, трудами ихъ обработанныя и чрезъ то уже, такъ сказать, собственностію ихъ учинившіяся, то по сему уваженію всемилостивѣйше позволяемъ въ двухгодичный срокъ имѣющимъ тѣ земли продать оныя но ихъ доброй волѣ или дворянству, или же поселянамъ вѣдомства директора домоводства“. О всемъ этомъ экспедиція извѣстила казенную палату, которая, въ свою очередь, просила намѣстническое правленіе разобрать права купцовъ и мѣщанъ на крестьянскія земли и указать, какія именно земли должны быть отобраны у нихъ въ казну, „дабы экспедиція директора экономіи, по поводу сего разрѣшенія, зная одинъ разъ навсегда, что принадлежитъ по прову крестьянину и что купцу и мѣщанину, могла удобнѣе число земли раздѣлить по крестьянамъ, а за удовольствіемъ оныхъ и въ пользу казенную обратить“[82].
Это сообщеніе было послано изъ казенной палаты 17 іюля, а на другой день, наканунѣ отъѣзда изъ Петрозаводска, Державинъ призывалъ въ себѣ директора Ушакова и имѣлъ какое-то личное объясненіе съ нимъ по дѣлу о крестьянскихъ земляхъ. По словамъ Державина, онъ, будто бы, говорилъ Ушакову, что къ общему передѣлу земель слѣдуетъ приступить „сколь можно съ наилучшимъ предопасеніемъ, дабы не послѣдовало иногда отъ того какихъ-либо непріятныхъ случаевъ“; что поэтому намѣстническое правленіе не согласится на передѣлъ до тѣхъ поръ, пока окончательно не выяснится сколько всѣхъ земель числится въ писцовыхъ дачахъ при селеніяхъ, много ли изъ того числа перешло во владѣніе купцовъ, отдѣльно по документамъ и отдѣльно по самовольному захвату[83]. Но Ушаковъ отрицаетъ, чтобы Державинъ что-нибудь говорилъ о передѣлѣ между крестьянами земель; разговоръ, будто бы, шелъ только о правахъ купцовъ на писцовыя крестьянскія земли[84]. Впрочемъ, какъ бы то ни было, очевидно одно, что разговоръ между ними не привелъ къ доброму согласію, и Державинъ уѣхалъ изъ Петрозаводска очень недовольный Ушаковымъ.
Дорогою Державинъ, по словамъ его, замѣтилъ сильное волненіе между крестьянами, обнаружившееся вслѣдствіе приказовъ о передѣлѣ земли. „Во всякомъ почти жительствѣ, — разсказываетъ онъ, — гдѣ токмо быть мнѣ случалось, приступали ко мнѣ крестьяне толпами и требовали моего разсмотрѣнія. Трудившіеся съ проліяніемъ своего пота и обрабатывавшіе своимъ иждивеніемъ и трудами землю, хлѣбопашцы жаловались, что у нихъ отняли или отнимаютъ не токмо полевыя, но даже и запольныя ихъ распашки, никогда не прилежавшіе къ трудамъ тунеядцы или тѣ, которые, обращаясь въ другихъ промыслахъ, никогда не радѣли удобрять своихъ земель, и велятъ, вмѣсто обработанныхъ ими загоновъ, распахивать заросшія или совсѣмъ новыя нивы, единственно возжелая, по поводу приказовъ экспедиціи экономіи директора, непринадлежащимъ имъ добромъ воспользоваться. Другіе, напротивъ того, приносили просьбы, что яко бы большесемейные и зажиточные крестьяне взяли въ свое владѣніе всѣ земли и ничего имъ на пропитаніе и на платежъ государственныхъ податей не оставили“[85].
Этотъ интересный разсказъ, безъ сомнѣнія, справедливъ въ общихъ чертахъ, но не совсѣмъ вѣренъ въ подробностяхъ. Державинъ былъ до такой степени вооруженъ противъ передѣла, что рѣшился отступить отъ. истины, чтобы только выставить распоряженіе о передѣлѣ въ видѣ. возмутительной несправедливости, жертвами которой сдѣлались трудолюбивые земледѣльцы. Приказы экспедиціи отнюдь не требовали обмѣна принадлежащихъ богачамъ культурныхъ земель, на новыя или заросшія нивы, какъ утверждаетъ Державинъ. Притомъ же многоземельные богачи были не „трудящіеся съ проліяніемъ своего пота хлѣбопашцы“, но, какъ видно изъ другихъ разсказовъ того же Державина, кулаки, закабалившіе долгами бѣдныхъ крестьянъ и ихъ руками обрабатывавшіе землю. Точно такъ же несправедливо было бы выводить изъ разсказа Державина заключеніе, будто крестьянская масса была недовольна распоряженіемъ о передѣлѣ, что въ массѣ слышался ропотъ на раздѣлъ земли и будто бы „лишившіеся удобренной пахоты произведи не токмо всеобщій ропотъ, но и самое другъ на друга возстаніе“[86], какъ утверждаетъ Державинъ въ „запискахъ“. Единственный случай безпорядковъ, прекращеніе которыхъ онъ ставитъ себѣ въ заслугу, доказываетъ совершенно противное; масса стояла за передѣлъ, а безпорядки произошли вслѣдствіе незаконнаго вмѣшательства земской полиціи не въ свое дѣло.
Случай безпорядковъ или, по выраженію Державина, „родъ крестьянскаго возмущенія, происшедшаго по поводу приказовъ экономіи директора Ушакова“, состоялъ въ слѣдующемъ. Въ Пудожскомъ погостѣ былъ произведенъ передѣлъ земли въ 1784 г., до открытія Олонецкой губерніи, слѣдовательно, безъ всякаго участія Ушакова. Земля передѣлена крестьянами согласно приказу петербургской казенной палаты, — значитъ, не самовольно, но на законномъ основаніи. Въ 1785 г. крестьяне засѣяли хлѣбомъ доставшіеся имъ по раздѣлу участки. Между тѣмъ» крестьянинъ Костинъ, у котораго при передѣлѣ отошло изъ владѣнія «великое множество» лишней земли, подалъ въ земскій судъ кляузное заявленіе, будто крестьяне насильно завладѣли принадлежащими ему пашенными и сѣнокосными участками. Хотя, по закону, полиція не имѣла нрава входить во внутренніе распорядки у крестьянъ казенныхъ селеній, однако земскій судъ постановилъ, по просьбѣ Костина, рѣшеніе: «отнятую крестьянами насильно какъ землю, равно и полосы возвратить Костину попрежнему съ посѣяннымъ хлѣбомъ». На такое рѣшеніе все сельское общество, съ мірскимъ старостою во главѣ, принесло жалобу Ушакову, который далъ старостѣ приказъ въ томъ смыслѣ, что крестьяне должны владѣть землею на основаніи мірскаго раздѣла, «несмотря ни на какое усиліе»[87].
Въ такомъ положеніи находилось пудожское дѣло въ то время, когда Державинъ пріѣхалъ въ Пудожскій погостъ. Здѣсь онъ нашелъ членовъ земскаго суда, которые весьма развязно донесли ему, что «между крестьянами начались раздоры и драки, близкіе къ смертоубійству и междоусобному возмущенію, причиненные приказами экспедиціи директора экономіи о раздѣлѣ земель». Безпорядки, по разсказу самого же Державина, состояли въ «неповиновеніи черни установленнымъ надъ ними судамъ». Именно, за нѣсколько дней до пріѣзда Державина, когда члены земскаго суда объявили крестьянамъ свое рѣшеніе по дѣлу о землѣ, то крестьяне «осмѣлились противъ оныхъ предъявить отъ экспедиціи приказы къ своему оправданію, а экономическій староста Фадеевъ и письменнымъ своимъ рапортомъ, іюля 15 поданнымъ суду, утвердилъ единогласный отзывъ крестьянъ, что они имѣютъ къ присвоенію себѣ земель присланные изъ экспедиціи къ старостамъ приказы, и пошли о томъ просить, гдѣ слѣдуетъ, т.-е., какъ послѣ открылось, къ экономіи директору, и принесли отъ него помянутый приказъ, и затѣмъ къ отдачѣ крестьянамъ земли онъ, староста, ихъ и принудить не могъ»[88]. Въ такомъ сдержанномъ и строго законномъ поведеніи крестьянъ Державинъ нашелъ «буйственное непослушаніе» земскому суду и приказалъ подвергнуть ихъ тѣлесному наказанію. Гадкое и позорное дѣло совершилось. Поэтъ равнодушно и самодовольно слышалъ вопли изсѣченныхъ крестьянъ, не понимая своего позора. Онъ ни мало не поднялся нравственно со времени пугачевщины, когда вѣшалъ крестьянъ, по выраженію современника, изъ одного «поэтическаго любопытства»[89].
Державинъ не только не понималъ своего позора, но и былъ очень доволенъ собою. Измысливъ никогда небывалое возмущеніе и жестоко наказавъ за это крестьянъ, онъ затѣмъ свалилъ всю вину на казенную палату и въ особенности на директора Ушакова. По мнѣнію Державина, они были главными виновниками бунта, а самъ онъ, конечно, спасителемъ отечества. Совершенно забывая произвольныя и незаконныя дѣйствія земскаго суда, онъ потребовалъ отъ Ушакова объясненія, на какомъ основаніи тотъ осмѣлился предписать пудожскому старостѣ, чтобы крестьяне отобрали земли съ хлѣбомъ отъ тѣхъ, «кому оныя разбирательствомъ земскаго суда были отданы»? Далѣе онъ придирался къ Ушакову, зачѣмъ тотъ сдѣлалъ распоряженіе о передѣлѣ земель безъ свѣдѣнія намѣстническаго правленія? Отъ казенной палаты расходившійся Державинъ требовалъ «наистрожайше воспретить экспедиціи экономіи директора посылать къ старостамъ таковые приказы, которыми почти предписываетъ она упорствовать нижнему земскому суду и не исполнять его приказовъ». Кромѣ того, онъ приказывалъ экспедиціи отобрать отъ старостъ всѣ приказы о раздѣлѣ земель и прекратить это дѣло[90]. Сдѣлавъ распоряженіе о превращеніи начатаго передѣла земель, Державинъ опасался, что ни казенная палата, ни директоръ Ушаковъ не послушаютъ его. Эта мысль не давала покоя ему, такъ что чрезъ два дня онъ сдѣлалъ слѣдующее распоряженіе на случай, если бы казенная палата не распорядилась отобрать отъ старостъ приказы о раздѣлѣ земель. Намѣстническому правленію было предписано, при первомъ извѣстіи о какомъ добудь «неустройствѣ» въ народѣ по раздѣлу земель, чрезъ полицію отобрать у старостъ приказы директора Ушакова[91].
Казенная палата не исполнила требованія Державина, и тогда, по приказанію его, намѣстническое правленіе донесло объ этомъ сенату. Такъ возникло въ сенатѣ новое, непріятное для Державина, дѣло. Скоро изъ обвинителя онъ очутился въ положеніи обвиняемаго и долженъ былъ оправдываться. Теперь сенатъ отъ него самого потребовалъ объясненія, на какомъ основаніи онъ предложеніемъ объ отобраніи приказовъ «вошелъ въ дѣло, до казенной палаты принадлежащее, и тѣмъ самымъ остановилъ распоряженіе о скорѣйшемъ выполненіи Высочайшей воли въ разсужденіи уравненія крестьянъ землею»? Кромѣ того, сенатъ писалъ къ Державину, что «поступокъ его о наказаніи крестьянъ безъ суда на тѣлѣ есть въ противность узаконеній, — то какія причины его къ тому побудили?»[92] Напрасно нашъ поэтъ хвастался своими дѣяніями предъ давнишнимъ «милостивцемъ» гр. Воронцовымъ, разсказывая ему, что «теперь вошло въ сенатъ дѣло болѣе уваженія достойное — по раздѣлу земель, потому что отъ онаго зависитъ спокойствіе цѣлой губерніи». Напрасно онъ разсылалъ милостивцамъ записки по этому дѣлу, которыя просилъ «удостоить примѣчанія и, въ случаѣ справедливости, не лишить милостиваго покровительства»[93]. Дѣло его было проиграно, пѣсня его въ Петрозаводскѣ окончательно спѣта. Онъ ясно видѣлъ это и съ тяжелымъ, грустнымъ чувствомъ возвратился, 13 сентября 1785 г., въ Петрозаводскъ послѣ двухмѣсячной поѣздки по Олонецкой губерніи. Онъ рѣшилъ, что далѣе оставаться олонецкимъ губернаторомъ невозможно, нужно искать другое мѣсто, нужно ѣхать въ Петербургъ, хлопотать, кланяться, оправдываться по множеству частію серьезныхъ, частію кляузныхъ дѣлъ, которыми былъ заваленъ сенатъ. Онъ былъ бы радъ, какъ можно скорѣе, хоть сейчасъ, покинуть ненавистный Петрозаводскъ. Но, къ несчастію поэта, тамъ водились за нимъ грѣшки, которые нужно было прикрыть прежде, чѣмъ выѣхать въ Петербургъ.
VII.
правитьКогда Державинъ получилъ должность олонецкаго губернатора, въ то время денежныя дѣла его были очень запутаны. Его сильно тяготили долги, для покрытія которыхъ оказались совершенно недостаточными тѣ 2,000 рублей, которые онъ получилъ изъ казны въ пособіе предъ выѣздомъ изъ Петербурга въ Петрозаводскъ. Чтобы удовлетворить наиболѣе нетерпѣливыхъ и докучливыхъ заимодавцевъ, пришлось прибѣгнуть къ новымъ займамъ. Повидимому, найти денегъ было не легко; Державинъ не пользовался большимъ денежнымъ кредитомъ, такъ что ему пришлось заложить разныя вещи, напримѣръ, серьги и даже табакерку, пожалованную Императрицею за «Фелицу». Не довольствуясь ссудою подъ закладъ вещей, онъ, гдѣ только было возможно, набралъ денегъ подъ векселя, да, кромѣ того, у него были карточные долги на честное слово[94].
Естественно, что казенный денежный сундукъ долженъ былъ представлять большой соблазнъ для такого, запутавшагося въ долгахъ, человѣка, какимъ былъ Державинъ. А, между тѣмъ, по должности олонецкаго губернатора, онъ сдѣлался распорядителемъ такого сундука, который былъ назначенъ, между прочимъ, для раздачи денегъ въ долгъ. Особенной заботливости губернатора былъ порученъ приказъ общественнаго призрѣнія[95], подъ вѣдѣніемъ котораго состояли нормальныя школы и больница. Эти заведенія содержались на счетъ особаго капитала, находившагося въ распоряженіи приказа. Въ видахъ увеличенія средствъ приказа, генералъ-губернаторъ сдѣлалъ распоряженіе, чтобы денежныя суммы приказа были розданы купцамъ, желающимъ дѣлать займы изъ процентовъ[96]. Понятно, что главный начальникъ приказа, завѣдывающій денежными операціями его, губернаторъ ни въ какомъ случаѣ не могъ заимообразно пользоваться капиталами приказа лично для себя.
По прибытіи въ Петрозаводскъ, запутавшійся въ долгахъ, Державинъ взялъ въ свои руки веденіе денежныхъ операцій приказа, не допустивъ къ участію въ этомъ дѣлѣ другихъ членовъ приказа. Изъ записокъ и переписки его можно съ полною вѣроятностью заключить, что онъ устранилъ всѣхъ членовъ отъ участія въ денежныхъ операціяхъ, именно съ тою цѣлью, чтобы, для своихъ надобностей, воспользоваться капиталами приказа. Иначе невозможно объяснить, почему опредѣленія приказа о выдачѣ купцамъ въ долгъ денегъ были подписаны однимъ Державинымъ безъ совѣтниковъ и почему въ книгахъ приказа не оказалось росписокъ купцовъ въ полученіи ими денегъ[97]. Объясненіе, которое дѣлаетъ по этому поводу Державинъ, отличается полнѣйшею невѣроятностью. Онъ утверждаетъ, будто секретарь приказа, Грибовскій, бралъ взятки съ купцовъ и, по просьбѣ ихъ, выдавалъ деньги безъ росписокъ. Но, если бы, дѣйствительно, купцы, посредствомъ подкупа, добивались полученія денегъ безъ росписокъ, т.-е. безъ всякихъ слѣдовъ полученія, то они могли желать этого единственно для того, чтобы не возвращать взятыя деньги, — иной цѣли не могло быть. Грибовскій, будучи человѣкомъ, обладавшимъ большимъ практическимъ смысломъ, не могъ не понять этого и, какъ скоро рѣшился на безчестный поступокъ, то предпочелъ бы воспользоваться деньгами приказа безъ всякаго дѣлежа съ купцами, а никакъ не сталъ бы отдавать имъ безвозвратно казенныя деньги за одну подачку. Притомъ же, по словамъ Державина, купцы, будто бы, склонились на убѣжденія его и послѣ росписались въ полученіи денегъ. Повѣрить этому можетъ только человѣкъ, совершенно незнающій дѣйствительной жизни и въ частности русскаго купца. Никогда купецъ не возвратитъ денегъ, пріобрѣтя посредствомъ подкупа полную возможность не платить долга, потому что онъ купилъ эти деньги, затративъ на пріобрѣтеніе ихъ свой капиталъ.
Изъ всѣхъ невѣроятныхъ объясненій Державина достовѣрно только одно, что онъ, по возвращеніи въ Петрозаводскъ изъ поѣздки по губерніи, добылъ росписки купцовъ въ полученіи ими изъ приказа денегъ. Но это еще не значитъ, что деньги были взяты въ долгъ купцами, росписавшимися въ полученіи ихъ. Купцы были не болѣе, какъ подставными лицами, а воспользовался казенными деньгами самъ губернаторъ Державинъ. Изъ писемъ его видно, что когда онъ окончательно выѣхалъ изъ Петрозаводска въ Петербургъ, чтобы хлопотать о переводѣ въ другую губернію, то остался долженъ по векселю 3,000 руб. петрозаводскимъ купцамъ Михееву и Баканину съ товарищемъ, которые были должны ту же самую сумму приказу общественнаго призрѣнія. Получивъ должность тамбовскаго губернатора, Державинъ сильно безпокоился объ уплатѣ долга Михееву, но болѣе всего хлопоталъ объ уплатѣ Михеевымъ долга приказу, такъ что, когда долгъ приказу былъ уплаченъ, тогда и Державинъ пересталъ спѣшить уплатою долга Михееву. Въ разгаръ наибольшаго безпокойства объ уплатѣ долга, 9 марта 1786 года, онъ писалъ своему преемнику по должности олонецкаго губернатора, Зуеву: «Долженъ я петрозаводскому купцу Басилью Михееву по векселю 3,000 руб., коему срокъ въ нынѣшнемъ мѣсяцѣ; то покорно прошу приказать призвать его и сказать, что, если не въ исходѣ нынѣшняго мѣсяца, то въ апрѣлѣ, конечно, всю ему занятую сумму перешлю; а, между тѣмъ, пожаловать приказать не тревожить его съ товарищами его, по которымъ онъ порукою, заплатою такой же суммы въ приказъ общественнаго призрѣнія»[98]. Чрезъ день послѣ этого, онъ пишетъ къ совѣтнику олонецкаго намѣстническаго правленія, Свистунову, что 2,000 руб. у него приготовлены для уплаты Михееву, а остальную тысячу рублей поджидаетъ дней черезъ десять, «получа же, не мѣшкавъ, отправлю къ вамъ или Зуеву, съ тѣмъ, чтобы купцамъ велѣли долгъ ихъ въ приказъ общественнаго призрѣнія заплатить, а вексель отъ купца Михеева взять себѣ»[99]. Свистуновъ поспѣшилъ успокоить Державина насчетъ долга въ приказъ. Онъ писалъ Державину 14 апрѣля: «Баканинъ и Михеевъ съ товарищемъ? до наступленія срока платежа денегъ въ приказъ, приходили ко мнѣ и условились между собою въ срокъ взнести всѣ деньги въ приказъ и взнесли, а къ вамъ отправятъ нарочнаго корреспондента своего, дабы онъ, получа отъ васъ деньги въ Тамбовѣ, на оныя, при моршанской пристани, закупилъ хлѣбъ и доставилъ къ нимъ»[100]. Получивъ это извѣстіе объ уплатѣ Михеевымъ долга въ приказъ, Державинъ пересталъ безпокоиться и спѣшить уплатою своего долга Михееву, такъ что только 11 мая выслалъ ему тѣ 2,000 рублей, которые, по словамъ его, были приготовлены еще 9 марта, а объ остальныхъ 1,000 рубляхъ писалъ, что вышлетъ ихъ чрезъ мѣсяцъ[101].
Естественно, что секретарь приказа, близкій въ Державину человѣкъ, Грибовскій, не могъ не знать, какъ начальникъ его Пользуется казенными деньгами. По примѣру Державина, и Грибовскій запустилъ руку въ денежный сундукъ приказа. Онъ повелъ большую карточную игру съ тузами провинціальнаго чиновнаго общества, съ вице-губернаторомъ, губернскимъ прокуроромъ, предсѣдателемъ уголовной палаты, и проигралъ имъ 1,000 рублей казенныхъ денегъ.
Когда Державинъ, возвратясь изъ поѣздки по губерніи, сталъ приводить въ порядокъ денежныя дѣла приказа, то при этомъ обнаружилась и растрата, сдѣланная Грибовскимъ. Державину не было никакого разсчета отдавать Грибовскаго подъ судъ за растрату, такъ какъ по этому дѣлу онъ и самъ былъ бы обвиненъ, по меньшей мѣрѣ, въ слабомъ надзорѣ за подчиненными, послѣдствіемъ чего была растрата денегъ, а, въ концѣ-концовъ, въ случаѣ несостоятельности Грибовскаго, ему пришлось бы, по судебному рѣшенію, уплатить изъ своего кармана растраченную сумму. Поэтому прямой интересъ Державина состоялъ въ томъ, чтобы замять дѣло о растратѣ, не доводить его до суда. Но, съ другой стороны, онъ зналъ, что растраченныя деньги проиграны врагамъ, — вице-губернатору, прокурору и предсѣдателю уголовной палаты, которые, по закону, подлежатъ денежной отвѣтственности за выигранныя у Грибовскаго казенныя деньги. Державинъ не могъ утерпѣть, чтобы не воспользоваться этимъ обстоятельствомъ и не надѣлать непріятностей своимъ непріятелямъ. По приказанію его, Грибовскій написалъ письмо, въ которомъ онъ назвалъ по именамъ всѣхъ, кому проигралъ растраченныя деньги. Получивъ это письмо, Державинъ, несмотря на позднее вечернее время, послалъ къ вице-губернатору Зиновьеву приглашеніе тотчасъ явиться къ нему. Въ разговорѣ съ Зиновьевымъ онъ разсказалъ, что въ приказѣ случилось несчастіе — денежная растрата, и лицемѣрно просилъ совѣта, какъ поступить въ этомъ дѣлѣ. Вице-губернаторъ сталъ упрекать Державина въ неосторожности, а относительно Грибовскаго сказалъ, что нужно отдать его, вмѣстѣ съ соучастниками, подъ судъ. Этого только и нужно было Державину, — онъ тотчасъ показалъ Зиновьеву письмо Грибовскаго. Ничего не подозрѣвавшій, вице-губернаторъ страшно перетрусилъ, увидавъ свое имя между игроками, которымъ Грибовскій проигралъ растраченныя казенныя деньги. Но это было бы еще сносно, если бы Державинъ ограничился однимъ испугомъ непріятнаго ему человѣка, — нѣтъ, онъ воспользовался перепугомъ Зиновьева, чтобы выманить у него въ долгъ подъ вексель 1,000 рублей, которые и внесъ въ приказъ на покрытіе растраты[102].
Ту же самую исторію Державинъ продѣлалъ съ прокуроромъ и предсѣдателемъ уголовной палаты, исключая того, что ему не удалось взять у нихъ денегъ въ долгъ. Ихъ не такъ легко было запугать, какъ Зиновьева. Мало того, прокуроръ не только не испугался, но и вступился за вице-губернатора, подавъ оффиціальное заявленіе, что Державинъ ночью требовалъ къ себѣ Зиновьева и показывалъ ему бумагу, въ которой тотъ умышленно замѣшанъ въ карточной игрѣ, приведшей Грибовскаго къ растратѣ казенныхъ денегъ. Теперь и Державинъ понялъ, что продѣлка его можетъ кончиться худо. Онъ поспѣшилъ къ прокурору и сказалъ, что въ приказѣ нѣтъ никакой растраты и что никакой бумаги объ этомъ онъ никому не показывалъ. Проку: дворъ не повѣрилъ на слово, а тотчасъ отправился въ приказъ освидѣтельствовать денежныя суммы и приходо-расходныя книги. Но въ это время растраченныя деньги уже были внесены, постановленія о выдачѣ денегъ подписаны всѣми членами, а въ книгахъ сдѣланы росписки купцовъ о полученіи займовъ, — словомъ, все оказалось въ порядкѣ. Прокуроръ изорвалъ свой протестъ, и дѣло о растратѣ благополучно окончилось роспитою у Державина бутылкою шампанскаго[103].
Между тѣмъ, положеніе Державина было самое трудное и невыносимое. Мало того, что въ Петрозаводскѣ отъ него отвернулось все чиновное общество, но и въ Петербургѣ высшіе сановники были враждебно настроены противъ него; даже знатные покровители и милостивцы его теперь въ глаза не одобряли поведеніе поэта и отказывались защищать его. Въ письмѣ къ гр. Воронцову, отъ 6 октября, Державинъ съ грустью сознается, что онъ всѣми оставленъ, что вездѣ видитъ одно неблаговоленіе, месть, недоброхотство, гоненіе, что послѣдняя надежда осталась у него на покровительство Воронцова, а единственный исходъ изъ печальнаго положенія — переводъ на службу изъ Петрозаводска въ другое мѣсто. «Осмѣливаюсь я ласкать себя, — пишетъ онъ Воронцову, — что вы въ притѣсненныхъ моихъ обстоятельствахъ будете мнѣ подпорою и справедливости моей великодушнымъ помощникомъ и защитникомъ. По несправедливымъ и затѣйнымъ на меня рапортамъ т. п. Тутолмина, изъ единственной мести происходящимъ и одобряемымъ, какъ мнѣ кажется, недоброхотствомъ ко мнѣ и гоненіемъ кн. А. А. Вяземскаго, сенатъ столько оказалъ мнѣ своего неблаговоленія, что я изъяснить не могу… Я прошу ваше сіятельство нануниженнѣйше, отъ всей души моей — будьте какъ въ сенатѣ хоть вы одинъ моимъ покровителемъ, такъ и при дворѣ, чтобъ извлеченъ я былъ изъ сего кромѣшнаго ада»[104]. Но скоро Державину пришлось разочароваться въ послѣдней надеждѣ на покровительство Воронцова. Въ отвѣтномъ письмѣ, отъ 10 октября, графъ отказался отъ заступничества въ сенатѣ и въ слѣдующихъ выраженіяхъ высказалъ Державину свое неодобреніе поведенія его: «Что слѣдуетъ до происходимыхъ между вами и начальникомъ споровъ и несогласій, то, по откровенности скажу вамъ, что не произойдетъ изъ того никакой пользы обоимъ вамъ, а лучше совѣтовалъ бы я вамъ согласіе и, буде можно, всѣ сіи неудовольствія взаимно прекратить»[105]. Иначе думалъ Державинъ. Неудовольствія между нимъ и Тутолминымъ зашли такъ далеко, что не оставалось никакой надежды на возможность примиренія. Съ другой стороны, было ясно, что, несмотря на всѣ старанія Держазина, Тутолминъ ни въ чемъ не можетъ быть обвиненъ и, слѣдовательно, неминуемо останется побѣдителемъ. Теперь Державину нужно было позаботиться, чтобы отклонить отъ себя обвиненія и спасти служебную карьеру, а для этого нужно было спѣшить въ Петербургъ и тамъ личнымъ ходатайствомъ искать защиты.
Наконецъ, Державинъ выѣхалъ изъ Петрозаводска, чтобы никогда болѣе не возвращаться туда. Намѣреніе ѣхать въ Петербургъ хранилось въ тайнѣ, такъ что отъѣздъ поэта принялъ видъ позорнаго бѣгства изъ Петрозаводска. Державинъ выѣхалъ 23 октября, заявивъ намѣстническому правленію, что отправляется для ревизіи присутственныхъ мѣстъ Олонецкаго и Лодейнопольскаго уѣздовъ[106]. Эти уѣзды были выбраны для ревизіи по той причинѣ, что они лежатъ на пути изъ Петрозаводска въ Петер: бургъ, куда поэтъ отправилъ нарочнаго съ просьбою о разрѣшеніи отпуска. Обревизовавъ присутственныя мѣста въ городахъ Олонцѣ и Лодейномъ Полѣ, Державинъ проѣхалъ далѣе до Сермаксы, — послѣдней почтовой станціи на границѣ Олонецкой и Петербургской губерній. Здѣсь онъ дождался отпуска и 3 ноября выѣхалъ въ Петербургъ[107].
Въ декабрѣ 1785 года, Державинъ былъ переведенъ на должность губернатора въ Тамбовъ и, въ то же время, Императрица назначила ревизію дѣлъ въ Олонецкой губерніи. Въ числѣ ревизоровъ находился покровитель поэта гр. Воронцовъ, которому Державинъ по этому случаю писалъ, что сколько ни лестно было ему получить другое, выгоднѣйшее мѣсто въ Тамбовской губерніи, «но несравненно будетъ для меня пріятнѣе, ежели при свидѣтельствѣ дѣлъ въ Олонецкой губерніи найдете меня не вовсе безъ справедливости. Безъ сомнѣнія, Тимоѳей Ивановичъ (Тутолминъ) и прочіе будутъ обвинять меня въ угожденіе его»[108]. Сенаторская ревизія окончилась благополучно и для Державина, и для Тутолмина, потому что ревизоры остались очень довольны найденнымъ порядкомъ въ дѣлопроизводствѣ и не нашли никакихъ злоупотребленій. Дѣла, возбужденныя въ сенатѣ, по обвиненію Державина въ разныхъ неправильныхъ поступкахъ, также не имѣли никакихъ дурныхъ послѣдствій для него. Скоро петрозаводскіе чиновники забыли Державина, и только самъ онъ не могъ забыть Петрозаводска, гдѣ онъ провелъ одинъ изъ самыхъ тяжелыхъ годовъ своей жизни.
- ↑ Путешествіе академика Озерецковскаго по озерамъ Ладожскому, Онежскому и вокругъ Ильменя, 2 изд. С.-Пб., 1812 г.
- ↑ Соч. Державина, изд. Грота, т. VI, стр. 539. книга х. 12
- ↑ А. Ивановъ. Очеркъ Олонецкой губерніи въ историческомъ, топографическомъ и промышленномъ отношеніяхъ. Памятная книжка Олонецкой губерніи на 1867 годъ. Петрозаводскъ, 1867 г.
- ↑ А. Ивановъ. Импер. Петръ В. и дѣятельность его на Олонцѣ. Петроз. 1873 г.
- ↑ Холостовъ. Краткій историческій очеркъ горнозаводскаго дѣла въ Олонецкой губерніи., олон. Губ. Вѣд. 1874 г., № 50.
- ↑ А. Ивановъ. Статистическій очеркъ городовъ Олонец. губерніи. Памятная, книжка Олон. губ. за 1868—69 г. Петроз., 1869 г.
- ↑ Путешествіе Озерецковскаго, стр. 182—181.
- ↑ Мѣстное названіе игры въ городка.
- ↑ Путешествіе Озерецковскаго, стр. 186—189.
- ↑ Бантышъ-Каменскій. Словарь достопамятныхъ людей. М. 1836 г., ч. V, стр. 171—174.
- ↑ Соч. Держ., т. V, стр. 845.
- ↑ Д. Иловайскій. Графъ Яковъ Сиверсъ. Рус. Вѣст. 1864 г., т. LVI, стр. 205
- ↑ Воспоминанія Вигеля. Рус. Вѣст. 1864, № 5, стр. 184.
- ↑ Бантышъ-Каменскій. Словарь достопам. людей, ч. V, стр. 172.
- ↑ Записки Брокера. Рус. Арх. 1868 г., стр. 1419.
- ↑ Соч. Держ., т. V, стр. 414.
- ↑ Соч. Держ., т. V, стр. 466.
- ↑ Соч. Держ., т. VII, стр. 686.
- ↑ Соч. Держ., т. VI, стр. 662.
- ↑ Соч. Держ., т. VII, стр. 686.
- ↑ Предложеніе Тутолмина намѣстн. правленію 17 января 1785 г., № 32.
- ↑ Предложеніе Тутолмина намѣстн. правленію 6 февраля 1785 года, № 190.
- ↑ Предложеніе Тутолмина намѣстн. правленію 6 февраля 1876 г. № 72.
- ↑ Соч. Держ., т. V, стр. 412; также указъ сената 24 декабря 1786 года, № 7,133.
- ↑ Соч., Держ. т. V, стр. 544.
- ↑ Соч. Держ., т. VI, стр. 22.
- ↑ Соч. Держ., т. V, 409.
- ↑ Указъ сената 24 декабря 1785 г., № 7,133.
- ↑ Предложеніе Тутолмина намѣстн. правленію 3 февраля 1785 г., № 82.
- ↑ Протоколъ намѣстн. правленія 7 мая 1785 г.
- ↑ Предложеніе Тутолмина намѣстн. правленію 25 апрѣля 1786 года, № 194.
- ↑ Соч. Державина, т. VII, стр. 119.
- ↑ Соч. Державива, т. V, стр. 487.
- ↑ Соч. Державина, т. V, стр. 487.
- ↑ Соч. Державина, т. VII, стр. 51 и 52.
- ↑ Указъ сената 24 декабря 1785 г., № 7,133.
- ↑ Протоколъ нам. правленія 23 января 1785 г.
- ↑ Наприм., въ протоколѣ намѣстническаго правленія 20 іюня 1785 г. Державинъ дѣлаетъ слѣдующія мелочныя замѣчанія по поводу обряда: «Въ конфирмованныхъ статахъ намѣстничества экзекутора не положено, а находится онъ въ правленіи всходствіе обряда его в-пр-ва; жалованье получаетъ изъ суммъ канцелярскихъ служителей. По практическому соображенію канцелярскаго порядка, генеральнымъ регламентомъ и прочими узаконеніями утвержденнаго, обрядъ его в-пр-ства и потому уже затруднительнѣе, что по первому входящая бумага имѣетъ въ производствѣ девять оборотовъ, по второму — двѣнадцать».
- ↑ Соч. Державина, т. VII, стр. 110.
- ↑ Соч. Державина, т. VI, стр. 562.
- ↑ Соч. Державина, т. VII, стр. 112.
- ↑ Протоколъ нам. правленія 20 января 1785 года.
- ↑ Протоколъ нам. правленія 26-го" января 1785 года.
- ↑ Соч. Держ., т. VI, стр. 564; т. VII, стр. 114.
- ↑ Соч. Держ., т. VII, стр. 114.
- ↑ Соч. Держ., т. VII, стр. 46—50.
- ↑ Соч. Держ., т. VII, стр. 114.
- ↑ Соч. Держ., т. V, стр. 481—2.
- ↑ Соч. Держ., т. V, стр. 846, 437.
- ↑ Протоколъ нам. правленія 20 іюня 1785 года.
- ↑ Соч. Держ., т. V, стр. 414.
- ↑ Соч. Держ., т. VII, стр. 115.
- ↑ Соч. Держ., т. V, стр. 841.
- ↑ Соч. Держ., т. V, Стр. 843—4.
- ↑ Соч. Держ., т. VII, стр. 117.
- ↑ Соч. Держ., т. V, стр. 414.
- ↑ Соч. Держ., т. VII, стр. 115.
- ↑ Соч. Держ., т. V, стр. 843—4.
- ↑ Соч. Держ., т. VII, стр. 117.
- ↑ Соч. Держ., т. V, стр. 844, т. VII, стр. 116.
- ↑ Протоколъ нак. правленія 8 апрѣля 1785 г.
- ↑ Соч. Держ., т. V, стр. 412—417,
- ↑ Соч. Держ., т. V, стр. 409.
- ↑ Погодинъ: А. И. Ермоловъ. Русск. Вѣст. 1804 года, № 5, стр. 209, 239.
- ↑ Соч. Держ., т. VI, стр. 670.
- ↑ Протоколъ нам. правленія 21 іюня 1785 г.
- ↑ Соч. Держ., т. VI, стр. 568; т. VII, стр. 119.
- ↑ Соч. Держ., т. VI, стр. 569.
- ↑ Протоколъ нам. правленія 21 іюня 1785 г.
- ↑ Соч. Держ., т. VI, стр. 569—570.
- ↑ Протоколъ нам. правленія 1 іюля 1785 г.
- ↑ Указъ сената 24 декабря 1785 г.; также протоколы намѣстн. правленія 30 сентября и 4 октября.
- ↑ Указъ сената 24 декабря 1785 г., № 7133; также протоколъ намѣстническаго правленія 2 іюля 1785 г.
- ↑ Соч. Державина, т. V, стр. 848.
- ↑ Соч. Державина, т. V, стр. 847.
- ↑ Соч. Держ., т. VII, стр. 115, 116.
- ↑ Соч. Держ., т. V, стр. 414, 415.
- ↑ См. очеркъ исторіи сельской общины въ „Письмахъ объ Олонецкой губерніи“ (IV, V, VI) Лонскаго. Рус. Вѣд. 1860 г., №№ 23, 30 и 46.
- ↑ Къ сожалѣнію, исторія перваго передѣла у насъ пало извѣстна. Братнія неполныя и отрывочныя извѣстія о передѣлѣ въ Олонецкой губерніи помѣщены въ упомянутой выше статьѣ Русскихъ Вѣдомостей. О передѣлѣ въ Архангельской губерніи разсказано въ статьѣ г. Ефименко „Крестьянское землевладѣніе на крайнемъ сѣверѣ“ (Русская Мысль за нынѣшній годъ). Вѣроятно, и въ другихъ губерніяхъ первый общій передѣлъ былъ сдѣланъ во второй половинѣ XVIII ст. Напр., въ Костромской губерніи живое народное преданіе. указываетъ на такое же волостное владѣніе. и на такой же захватъ волостной земли въ личное владѣніе, какъ и въ Олонецкой губернія. Приводимъ выписку изъ статьи „Живыя преданія крестьянъ“ (село Палома и окрестности по р. Унжѣ), помѣщенной въ Народной Газетѣ 1861 г.: „Въ старину, при малочисленности населенія, въ вашемъ краѣ границъ и межъ не знали; земли и лѣсъ считались свободными, какъ бы никому не принадлежащими; кто гдѣ вырубилъ, выжегъ, вычистилъ лѣсъ, тотъ тому и былъ хозяинъ. Разсказываютъ, что противъ самаго села пріѣзжали Макарьевскіе жители рубить лѣсъ и угоняли къ себѣ водою, никого не спрашиваясь; и никому до того не было дѣла, потому что крестьяне, здѣсь жившіе, или не имѣли понятія, или боялись гонять лѣсъ водою и продавать его, а для домашняго обихода они рубили лѣсъ тутъ же, гдѣ рубили и пришлые; а пришлые не мѣшали крестьянамъ въ лѣсахъ водить новины и дѣлать расчистки подъ сѣнокосъ и пашни. Духовенство тоже не имѣло особой земли, а, какъ и крестьяне, владѣлъ каждый причетникъ тамъ, гдѣ зачистилъ лѣсъ ихъ дѣдъ (службы церковныя переходили отъ отца къ сыну или ближайшему родственнику). Крестьяне, будто бы, отдавали зачисти и луга въ приданое за дочерьми, или вдовы послѣ мужей съ дѣтьми, выходившія за другаго мужа, уносили съ собою въ новую семью право на владѣніе извѣстнымъ мѣстомъ покоса, бывшимъ какъ бы собственностью умершаго перваго мужа; такъ, будто бы, съ одною вдовою деревни Высоково близъ села отошелъ во владѣніе крестьянъ дер. Яковлева (деревня отъ села въ 9 верстахъ) лугъ Никулинъ — десятинъ въ 20, лежащій за Унжею, немного пониже села. Когда, говорятъ, было генеральное межеваніе, то крестьяне не хотѣли брать себѣ много лѣсныхъ земель, боясь платы съ десятины: такъ, будто бы, образовалась, теперь существующая надъ деревнею Еоролевымъ, цѣлая казенная роща“. Какимъ же образомъ и когда измѣнились эти первобытные порядки? Если не прянаго отвѣта, то ближайшихъ указаній для разрѣшенія вопроса слѣдуетъ искать въ дѣлахъ о первомъ передѣлѣ, которыя, вѣроятно, хранятся въ архивахъ казенныхъ палатъ. Было бы весьма желательно, чтобы мѣстные изслѣдователи розыскали дѣла о передѣлѣ и познакомили съ ними читающее, общество.
- ↑ Протоколъ олонец. намѣст. правл. 19 сентября 1785 г.
- ↑ Протоколъ олон. нам. правл. 19 сентября 1785 г.
- ↑ Тоже.
- ↑ Соч. Держ., т. VII, стр. 62.
- ↑ Протоколъ Олон. нам. прав. 19 сентября 1785 г.
- ↑ Соч. Держ., т. VII, стр. 60.
- ↑ Соч. Держ., т. VI, 577.
- ↑ Протоколъ олонец. намѣстн. правл. 19 сентября 1785 г.
- ↑ Соч. Держ., т. VII, стр. 60, 61.
- ↑ Пушкинъ: «Исторія пугачевскаго бунта».
- ↑ Соч. Держ., т. VII, стр. 60—64.
- ↑ Соч. Держ., т. VII, стр. 56.
- ↑ Соч. Держ., т. VII, стр. 90.
- ↑ Соч. Держ., т. VII, стр. 689.
- ↑ Соч. Держ., т. V, стр. 840—845.
- ↑ Соч. Державина, т. VI, стр. 573 и 574.
- ↑ Соч. Державина, т. V, стр. 430—845.
- ↑ Соч. Державина, т. VI, стр. 574.
- ↑ Соч. Державина, т. V, стр. 430.
- ↑ Соч. Державина, т. V, стр. 439.
- ↑ Соч. Державина, т. V, стр. 468.
- ↑ Соч. Державина, т. V, стр. 480—511.
- ↑ Соч. Державина, т. V, стр. 561.
- ↑ Соч. Державина, т. VI, стр. 574, 5 и 6.
- ↑ Соч. Держ., т. VII, стр. 689.
- ↑ Соч. Держ., т. VII, стр. 690.
- ↑ Соч. Держ., т. VII, стр. 83.
- ↑ Соч. Держ., т. VII, стр. 86.
- ↑ Соч. Держ., т. VII, стр. 692—3.