Деревенские истории (Ромер)/ДО

Деревенские истории
авторъ Федор Эмильевич Ромер

Опубл.: 1884. Источникъ: az.lib.ru • Счастливчик.

ДЕРЕВЕНСКІЯ ИСТОРІИ

I.
СЧАСТЛИВЧИКЪ.

I.

Былъ прелестнѣйшій весенній день…

Небольшая березовая роща, едва успѣвшая покрыться первымъ налетомъ жидкой зелени, вся гремѣла соловьями, вся благоухала прѣлымъ листомъ, фіалками, смолистою почкою деревьевъ, вся трепетала, словно отъ избытка жизни, подъ легкимъ движеніемъ вѣтра, переливая сотнями красокъ и оттѣнковъ, насквозь пронизанная лучами яркаго солнца… Ахъ, это солнце! Безконечною сѣтью своихъ свѣтлыхъ движущихся пятенъ покрыло оно и бурый коверъ прошлогодняго листа, весело распестренный зеленью молодой, только-что пробивающейся травки, и толстые бѣлые стволы березъ, и рыжихъ, черныхъ, пестрыхъ воровъ, которыя уже паслись въ лѣсу небольшимъ стадомъ… Все ликовало, все рвалось къ жизни подъ могучимъ сіяніемъ солнца, подъ ширью необъятнаго, бездонно-глубокаго неба, въ сіяющей синевѣ котораго такъ безпомощно тонулъ взоръ человѣка.

Спрашивается: какъ въ подобный день усидѣть дома? Особливо покуда въ памяти еще такъ живы и недавнія метели, и вой зимняго вѣтра въ трубахъ, и противная слякоть сырого, холоднаго дня — того дня, когда все кажется сѣрымъ: и земля, и небо, и даже хлопья мокраго снѣга, падающія въ глубокое мѣсиво грязи.

— Нѣтъ, папа, воля твоя, а я домой не поѣду! — рѣшила очень юная дѣвица съ высоты великолѣпнаго шарабана заграничной работы. — Ныньче такая погода, такой воздухъ, такой запахъ, что просто пьянѣешь, какъ отъ шампанскаго… Если тебѣ некогда, оставь меня здѣсь, и пришли за мною миссъ Чёрчъ.

Спутникъ юной дѣвицы, очень представительный господинъ лѣтъ пятидесяти на видъ, съ красивымъ и умнымъ, но нѣсколько высокомѣрнымъ лицомъ, молча вытащилъ свои дорогіе карманные часы.

— Что-жъ, пожалуй… — протянулъ онъ затѣмъ. — До обѣда остается еще три часа. Поброди здѣсь, если припала охота.

— Merci, papa! — восторженно крикнула дѣвица. — Останови, пожалуйста, лошадей: я сойду.

Представительный господинъ натянулъ возжи.

Но тутъ вдругъ, почти съ быстротою мысли, произошло нѣчто неожиданное, странное и страшное: съ ближайшаго дерева съ шумомъ и карканьемъ сорвалось нѣсколько воронъ; въ то же мгновеніе лошади разомъ шарахнулись въ сторону; послышался раздирающій крикъ, что-то большое, блеснувшее на солнцѣ розовой краской, мелькнуло въ воздухѣ; затѣмъ еще крикъ, удушливый и хриплый; еще что-то, но уже темное, метнулось впередъ…

Когда черезъ минуту шарабанъ остановился, и можно было понять, въ чемъ именно дѣло, что такое произошло — дѣйствующія лица оказались въ слѣдующемъ положеніи: дѣвушка лежала на землѣ, блѣдная, съ закрытыми глазами, и розовое ея платье запуталось въ заднемъ колесѣ экипажа; представительный господинъ, съ лицомъ, искаженнымъ отъ ужаса, готовился прыгнуть съ подножки шарабана; лошади дрожа стояли на мѣстѣ, а за уздечки ихъ держался какой то крестьянинъ, тяжело дышавшій и, повидимому, сильно придавленный дышломъ къ березѣ.

— Мила! Мила! Что съ тобой? Ради Господа!.. — воскликнулъ представительный господинъ.

Съ быстротой, совершенно необычайной въ человѣкѣ его возраста, онъ соскочилъ на-земь и наклонился надъ дѣвушкой, протягивая къ ней руки.

— Мила! Жизнь моя!..

Но дѣвушка уже успѣла открыть глаза.

— Я, кажется, только очень испугалась, — слабо улыбнулась она, слегка двинувъ руками и ногами, какъ бы съ цѣлью убѣдиться, что онѣ еще цѣлы и будутъ служить ей по прежнему.

— Ты можешь встать?

— Конечно.

Дѣвушка привстала, повидимому, свободно; но платье, запутавшееся въ колесѣ, не допустило ее подняться на ноги.

Тутъ только представительный господинъ замѣтилъ всю опасность такого положенія.

— Держи, держи лошадей! Держи, ради Бога! — крикнулъ онъ крестьянину, который, хотя былъ придавленъ къ дереву, все еще не трогался съ мѣста и не выпускалъ изъ рукъ уздечекъ.

— Будьте благонадежны, ваше сіятельство.

Господинъ съ нѣкоторымъ усиліемъ приподнялъ заднія колеса.

— Если можешь, помоги мнѣ высвободить твое платье, — сказалъ онъ дѣвушкѣ. — Тяни его въ себѣ, сильнѣе… Ну!

Послышался трескъ разрываемой ткани, но черезъ минуту или двѣ все было приведено въ надлежащій порядокъ: господа опять сидѣли въ шарабанѣ, а крестьянинъ усердно отвѣшивалъ имъ поклоны, съ шапкою въ рукахъ.

— Спасибо тебѣ, добрый человѣкъ, спасибо! — говорилъ представительный баринъ. — Ты меня знаешь?

— Какъ же намъ не знать ваше сіятельство!

— То-то. Приходи. Ну, еще разъ спасибо, и прощай.

— Не на чемъ. Прощайте, ваше сіятельство.

Крестьянинъ, низко раскланявшись, простоялъ безъ шапки, покуда шарабанъ не скрылся за деревьями на поворотѣ дороги.

— Дюжо убился! — замѣтилъ онъ тогда про себя, потрогивая грудь рукою. — Ажно дышать тяжко.

И, надѣвъ свою дырявую шапченку, онъ медленно побрелъ домой, по изрытой водою лѣсной тропинкѣ.

II.

Людмила Сергѣевна княжна Убромская поплатилась за свое паденіе только двумя-тремя царапинами да небольшою ссадиной на лѣвой рукѣ пониже локтя. Приключеніе сошло ей съ рукъ необыкновенно благополучно, и на всѣ тревожные разспросы у нея былъ одинъ отвѣтъ: «никакой боли нигдѣ не замѣчаю, а вообще чувствую себя, какъ нельзя лучше».

Тѣмъ не менѣе князь Убромскій счелъ необходимымъ тотчасъ же выписать изъ губернскаго города мѣстную хирургическую извѣстность.

«Извѣстность» щупала, стучала, давала, вытягивала, гнула, слушала, но несмотря на очевидное и самое искреннее желаніе розыскать «легонькій переломчикъ или что-нибудь въ этомъ родѣ» — должна была прійдти въ заключенію, что кромѣ пустячныхъ царапинъ ничего у княжны не замѣчается, общее же состояніе ея здоровья «можно признать даже цвѣтущимъ и вполнѣ благонадежнымъ».

Князь, однако, не вполнѣ успокоился.

— Да еще понимаетъ ли что-нибудь этотъ господинъ, провинціальный эскулапъ? — усомнился онъ, расплатившись съ хирургомъ.

Какъ человѣкъ, постоянно живущій въ Петербургѣ и очень богатый, князь привыкъ вѣрить, что только немногіе въ правѣ понимать недуги его самого и его единственной дочери.

Князь вообще не отличался ни обиліемъ нѣжности въ характерѣ, ни особенной набожностью… Но онъ много пожилъ на свѣтѣ, многое испыталъ и многаго добился, одаренъ былъ умомъ не дюжиннымъ, а потому — познавъ истинную цѣну всякихъ земныхъ радостей — сталъ нѣсколько скучать жизнью, которая уже не представляла ему иллюзій и приманокъ, способныхъ всецѣло охватить душу огнемъ страсти, желанія или вдохновенной вѣры. Хорошенькая, шестнадцатилѣтняя княжна, съ ея идеальной головкой и большими открытыми главами, съ ея веселой болтовней и неистощимой, довѣрчивой нѣжностью, была — сама того не подозрѣвая — солнцемъ въ жизни князя. Осыпанный всяческими дарами счастія, онъ, однако, не разъ говорилъ себѣ, что безъ Милы, пожалуй, не стоило бы и жить на свѣтѣ. А послѣ приключенія въ лѣсу этотъ баловень судьбы, этотъ человѣкъ съ гордымъ и смѣлымъ умомъ, запершись у себя въ кабинетѣ, на колѣняхъ, со слезами и съ горячей мольбою, билъ поклоны передъ дѣдовскимъ образомъ въ потускнѣвшей серебряной ризѣ, передъ тѣмъ самымъ образомъ, который такъ долго, цѣлые годы, висѣлъ всѣми забытый въ своемъ темномъ углу… «Сотрясеніе мозга», «разрывъ сосудовъ», «поврежденіе надкостной плевы и костоѣда» — вотъ ужасныя слова, которыя словно кто-то нашептывалъ князю Убромскому; и дыханіе замирало въ немъ отъ страха, и сердце сжималось до боли, и съ новыми слезами глядѣлъ онъ на темный дѣдовскій образъ.

Однако, дня черезъ два-три даже князю пришлось убѣдиться, что на этотъ разъ малоизвѣстный провинціальный эскулапъ не ошибся: хорошенькая княжна прыгала, бѣгала, смѣялась, и все уто съ такою энергіей, которая лишь очень рѣдко проявлялась у нея въ Петербургѣ; чистый, музыкальный голосокъ княжны, словно серебряный колокольчикъ, разносился по цѣлому дому, звенѣлъ изъ всѣхъ закоулковъ сада и усадьбы. Рѣшительно «мозгъ и сосуды» сохранились въ надлежащей неприкосновенности.

Князь не былъ изъ числа людей, легко забывающихъ. Почти совсѣмъ успокоившись на счетъ своей дочери, онъ еще разъ преклонилъ колѣни передъ тѣмъ же темнымъ образомъ.

Молитва князя была прервана на этотъ разъ голосомъ его дочери.

— Папа, можно къ тебѣ? — постучалась она.

Еще съ глазами, влажными отъ слезъ, поспѣшно вытертыхъ надушеннымъ платкомъ, онъ поднялся съ колѣнъ и отворилъ двери.

— Можно, моя радость. Тебѣ всегда можно.

Весело и шумно, на этотъ разъ даже съ особеннымъ оживленіемъ, ворвалась Людмила Сергѣевна въ комнату отца.

— Папа! Знаешь, что говоритъ кучеръ?

— Ну?

— Онъ говоритъ, не быть бы мнѣ въ живыхъ, еслибъ не тотъ крестьянинъ, который — помнишь? — схватилъ лошадей.

— Конечно, дитя мое, этотъ человѣкъ сдѣлалъ намъ величайшую услугу. Но все-таки онъ — только орудіе божіе; и что именно случилось бы безъ него — вѣдаетъ одинъ Господь.

Князь, еще весь подъ вліяніемъ своей прерванной молитвы, глубоко вздохнулъ, мысленно творя крестное знаменіе.

— Нѣтъ, папа, кучеръ говоритъ, что Самсонъ, — нашъ лѣвый дышловой, — очень смирная лошадь; но ужъ за то, если иной разъ испугается, удержать его нѣтъ возможности. Не будь того крестьянина, мнѣ навѣрное размозжили бы голову объ какой-нибудь пень или дерево, право.

Князь даже закрылъ глаза рукою.

— Боже сохрани! И зачѣмъ вспоминать объ этомъ, когда уже все прошло и кончено…

Убромскій съ невольной дрожью подумалъ: «размозженная голова… кровь… пробитый черепъ!.. И все это, пожалуй, по моей же винѣ; пришлось бы упрекать себя же… Господи, какой ужасъ!»

Но княжна, все съ тѣмъ же одушевленіемъ, съ тѣмъ же блескомъ въ глазахъ — вѣдь минувшая опасность была такимъ интереснымъ обстоятельствомъ! — продолжала толковать свое.

— Кучеръ даже удивляется, папа, какъ это крестьянину удалось схватить лошадей, какъ его самого не подтоптали подъ копыта и не избили въ прахъ… Мнѣ бы хотѣлось отыскать этого крестьянина и поблагодарить его.

— Да, да, конечно, ему надо заплатить! — живо согласился внизъ: — хорошо заплатить, обезпечить на всю жизнь, дать больше, чѣмъ онъ мечтаетъ… А, впрочемъ, искать его не безпокойся: повѣрь, онъ самъ явится.

— Почему, папа?

— Какое ты еще дитя, Мила! — погладилъ онъ ее по головѣ. — Подумай сама: человѣкъ этотъ знаетъ, что онъ оказалъ намъ огромную услугу, знаетъ, что я могу и конечно захочу наградить его щедро… И неужто онъ пропуститъ подобный случай? Это было бы ужъ слишкомъ удивительно! Не рыцарь же онъ, переодѣтый въ лапти и сѣрую свиту.

Князь даже улыбнулся.

Но послѣ приключенія въ лѣсу прошло болѣе недѣли, а крестьянинъ, успѣвшій остановить лошадей, не являлся въ Краснополье (такъ прозывалась великолѣпная усадьба князей Убромскихъ): точно онъ въ воду канулъ.

III.

Вечерѣло.

Солнце, близкое въ закату, выглянувъ изъ-за небольшой тучки, еще разъ озарило своимъ послѣднимъ розоватымъ свѣтомъ и яркую зелень озимей, и черныя поля свѣжевспаханной яри, и сотню березъ (неизмѣнный пріютъ неизмѣнно суетливыхъ и крикливыхъ грачей), которыя словно сторожили въѣздъ въ небогатое село Богодухово.

Но это было прощальной улыбкой дня.

Почти тотчасъ затѣмъ румяный блескъ началъ сбѣгать съ полей. Разомъ потускнѣла и нахмурилась синеватая озимь. Тѣнь пошла рости все выше, выше… Вотъ ужъ она добралась почти до самыхъ верхушекъ березъ, вотъ погасъ вдали глубоченскій мѣловой холмъ — и вмѣстѣ съ этимъ вдругъ помутнѣлъ воздухъ, исчезли всѣ яркіе тоны красокъ… Только крестъ богодуховской колокольни еще горѣлъ яркой звѣздочкой надъ мирными полями, да западная половина неба, разцвѣтившись въ золото, янтарь и карминъ, повела свой молчаливый хороводъ быстро мѣняющихся огней, блесковъ и тѣней.

Въ этотъ вечерній часъ, по узенькой полевой дорожкѣ пробирались къ селу Богодухову три крестьянскія сохи, запряженныя лохматыми лошаденками; а слѣдомъ шли двое крестьянъ, да крестьянскій же мальчикъ лѣтъ тринадцати на видъ.

Первый изъ пѣшеходовъ — рыжій, съ лохматой бородой, вздернутымъ носомъ, съ живыми и вороватыми глазами — былъ одѣтъ въ такія невообразимыя лохмотья, что даже человѣку, привычному къ сельской бѣднотѣ, его костюмъ, конечно, бросился бы въ глаза. Это, впрочемъ, нисколько не мѣшало рыжему «дядѣ Кукишу»^[1] находиться въ самомъ пріятномъ настроеніи духа, по крайней мѣрѣ судя по его веселому лицу и неистощимой болтливости.

За то товарищъ «дяди Кукиша» — степенный и задумчивый мужикъ лѣтъ тридцати пяти на видъ, солидно одѣтый по крестьянски, — очевидно съ трудомъ волочилъ ноги, а на всѣ рѣчи болтливаго спутника отзывался почти только полусловами.

— Что, братъ, Алеха, али тебѣ опять неможется? — спросилъ наконецъ рыжій Кукишъ.

— Разломило. Такъ-то-ли разломило — мочи нѣтъ! Ну, да еще благодарить Бога, что противъ прежняго все-таки быдто полегчало: работаю вотъ, цѣльный день пахалъ. А то вѣдь и не чаялъ съ ярью управиться. Выйдешь, выйдешь это въ поле, возьмешься за соху, пройдешь двѣ-три борозды — шабашъ! Ровно вотъ кто у тебя весь духъ отыметъ. Ахъ, ты-жъ Господи! Въ самый, то-ись, сѣвъ — на-ко-сь, — вонъ какая бѣда стряслась.

— Угораздило тебя ловко!

— Дышломъ, провалиться ему на семъ мѣстѣ! Спервоначалу, значитъ, садануло меня, братецъ ты мой въ брюхо; да вѣдь такъ-ли двинуло, что ажъ въ глазахъ помутилось. Ну, между прочимъ ничего. А вотъ послѣ-то, когда къ дереву очинно крѣпко прижмало — тутъ вышла самая погибель: какъ заняло духъ, даже и поселева дыхать не могу; нѣту легости въ груди, хошь ты что! Восемь дёнъ не работалъ, въ экую пору, вотъ она какова оказія. А у меня, самъ знаешь, всей подсобы — одинъ мальчонка. Что съ него взять?

Алексѣй кивнулъ головой на опередившаго ихъ мальчика.

— Все-таки я на твоемъ мѣстѣ къ этому самому князю пошелъ бы. Такъ, молъ, и такъ, ваше высокое сіятельство! Черезъ усердіе пострадалъ, и должонъ свово хлѣба рѣшиться. Отъ лошадей вашего здоровья. Убитъ. Явите божескую милость!

Алексѣй махнулъ рукой.

— Не пойду. Ништо я самъ не загадывалъ идти? И жена посылала, и добрые люди присовѣтовали… Да нѣтъ, не пойду! Тамошніе порядки извѣстные; къ самому не допустятъ, а ужъ холопишки эти… Ну!

— Для-че не допустятъ? Пострадалъ. Може и того… награда какая выйдетъ. Попытка — не пытка, а спросъ — не бѣда. Такъ старые люди говаривали.

— Провались она, эта награда. Ну, выкинетъ онъ мнѣ рублевку, дѣло статочное… Оно конечно, кто говоритъ: можно лишней копѣйкой попользоваться… Но, между прочимъ, жили мы, благодарить Бога, безъ этой самой рублевая доселева — проживемъ, Богъ дастъ, и на предбудущее время.

— Такъ-то такъ. Только вѣдь, братецъ ты мой, я рублевка — не грибъ, въ лѣсу не выскочитъ. А на милость образца нѣтъ: ну, какъ онъ тебѣ… вдругъ… трюшницу отвалитъ)?

— Трюшницу! Вона! Выпалилъ тоже!.. Извѣстно, сказать не жаль, сказать все можно.

— Нѣтъ, да ты что думаешь? А какъ же бочарскому Митяю посчастило? Вѣдь вотъ живой человѣкъ, у всѣхъ на глазахъ.

— Что посчастило?

— На счетъ Сухаревой барыни.

— А что съ барыней?

— Да нѣшь ты не слыхалъ?

— Нѣ. Скудова-жъ мнѣ слыхать? Я и Миняя нонича не стрѣвалъ нигдѣ съ самаго съ Успенья.

— Вона! — словно обрадовался дядя Кукишъ, и разсказалъ цѣлую исторію спасенія Сухаревой барыни, вылетѣвшей изъ саней. Барыня, оказалось, наградила Митяя на мѣстѣ «синюхой».

— Слышь, подъ Бочарами. Знаешь, гдѣ двѣ ракитки стоятъ? Ну, такъ вотъ въ этомъ самомъ, мѣстѣ. Врюхались такъ чудесно, что ни взадъ, ни впередъ. Кучеръ бился, бился, видитъ — шабашъ! ничего не подѣлалъ. А тутъ сичасъ на этотъ грѣхъ, откуда ни случись — Митяй. Кучеръ его покликалъ; потому, извѣстно, чужой душѣ обрадовался: что-жъ ёнъ одинъ подѣлаетъ? Вотъ они сичасъ, честь честью, барыню съ барышней изъ саней ввволокли, и представили ихъ на сухое мѣсто; постромка лопнула — подвязали ее овять же; сани вытащили въ лучшемъ видѣ… И сичасъ Митяй шапку въ руки. — «Извольте, говоритъ, сударыня, садиться; пріятнаго вамъ желаю пути!» А барыня, какъ бы ты думалъ? — «спасибо, молъ, добрый человѣкъ!» Сичасъ въ карманъ, да Митяю-то синюху.

— Синюхой!? Врешь!? — усомнился Алексѣй.

— Провалиться мнѣ на семъ мѣстѣ! Да что мнѣ врать? Спроси, кого хочешь, изъ ихнихъ бочарскихъ: всякій тебѣ скажетъ.

Алексѣй даже руками развелъ.

Но послѣ нѣкотораго раздумья, Алексѣй махнулъ рукой съ новой рѣшимостью.

— Богъ съ ними, не пойду! Только сраму тамъ напримаешься отъ холопишковъ этихъ проклятыхъ. Ёнъ, може, по своему большому званію, даже говорить со мной не захочетъ, не токма-что другое прочее. А то вдругъ — синюха! Какъ-же! Разѣвай ротъ пошире: неравно влетитъ.

Дядя Кукишъ счелъ за лучшее перемѣнить разговоръ.

— Ты колько-нибудь землицы ужъ снялъ подъ озимь, асъ?

— Снялъ десятину у глубоченскаго управителя.

— Гдѣ?

— Въ копаномъ болотѣ.

— Значитъ, красненькую отвалилъ?

Алексѣй молча кивнулъ головой.

— Чево-жъ ты отъ міра отбиваешься? Бралъ бы за одно у старшины въ Мокрецахъ.

— А мнѣ пошто? Нѣтъ за мной подати стоять? Благодарить Бога, еще николи самъ себя до этого не допускалъ.

Дядя Кукишъ тяжело вздохнулъ.

— Это точно, что воля твоя вольная, вся передъ тобой, — протянулъ онъ, почесывая затылокъ. — Куды захотѣлъ, туды и пойдешь.

— Коли-бъ иные прочіе поменьше этой самой водки проклятой локали, была бы и у нихъ воля вольная, — сердито замѣтилъ Алексѣй. — Никто бы не отнялъ. А теперича не то что волю, скоро и хрестъ съ шеи пропьемъ; душу свою крестьянскую за полштофа заложимъ…

Въ это время сохи повернули въ околицу села Богодухова, и передъ нашими путниками стала по немногу открываться длинная деревенская улица, обставленная невзрачными домишками крестьянъ.

Вдругъ сынъ Алексѣя — мальчикъ, значительно опередившій обоихъ крестьянъ — крикнулъ во весь голосъ:

— Тятька! Глянь-ка, передъ нашимъ дворомъ народъ собрался, и какая-то господская запряжка стоитъ.

— Ну?

— Вѣрно!

Дядя Кукишъ поспѣшилъ къ мальчику.

— Алеха!

— Чево?

— Да вѣдь это княжьи лошади, съ Краснополья, провалиться мнѣ на семъ мѣстѣ!

IV.

Княжна Убромская вмѣстѣ со своей компаньонкой, миссъ Чёрчъ, уже около часа пробыла въ селѣ Богодуховѣ, у Алексѣя Иванова Щастнева, поджидая его возвращенія съ полевыхъ работъ. Она терпѣливо расположилась на низенькой деревянной скамьѣ, прямо на улицѣ, передъ избою Щастнева, и завела долгую бесѣду съ его женой, выспрашивая, давно ли она замужемъ, сколько имѣетъ дѣтей, какъ ей живется, и т. п. «Алехина хозяйка» — рослая и здоровая баба лѣтъ тридцати-трехъ, извѣстная на селѣ также подъ именемъ «рябой Катюхи» — правда, не разъ порывалась «спосылать за своимъ мужикомъ старшенькаго мальченку», но княжна этого не допустила, объяснивъ, что спѣшить ей некуда к что она даже рада случаю «получше познакомиться съ семьей Алексѣя Ивановича».

Между тѣмъ со всѣхъ концовъ села стали подходить любопытные, и мало-по-малу обступили пріѣзжихъ довольно многолюднымъ кружкомъ, но сначала на почтительномъ разстояніи к весьма молчаливо. Однако, вслушавшись въ ласковую бесѣду княжны съ Катюхой, нѣкоторые позволили себѣ, какъ бы вскользь и съ должной опаской, вставить два-три короткія замѣчанія. А когда сдѣлалось очевиднымъ, что «барышня» не только не «гнѣвлива», но даже на эти стороннія замѣчанія очень охотно отзывается — кружокъ быстро съузился, и началась общая бесѣда самаго оживленнаго характера.

При этомъ выяснилось, что Алексѣй Ивановъ — «мужикъ настоящій, степенный мужикъ — работникъ, надо прямо сказать; ну, и зелья этого самаго, прости Господи, не потребляетъ, человѣкъ совсѣмъ, какъ есь, не питущій, потому — зарокъ далъ». Выяснилось даже, что Алексѣй Ивановъ — хозяинъ, сравнительно достаточный: «Житель, одно слово! Много ли еще у насъ такихъ-то? Двѣ лошади, корова, овецъ девять штукъ, подсвинокъ… Ну, вѣстимо, совсѣмъ чтобы безъ недостатковъ прожить никакъ не возможно, потому — дѣло мужицкое; тоже вѣдь на всякъ день одного чистаго хлѣба не напасешься: поѣшь когда и со жмышкомъ, а не то и вовсе съ мякиной… Земельки мало, вотъ оно, наше горе крестьянское!.. Все-жъ таки между прочимъ Алексѣй Ивановъ, не въ примѣръ другимъ, податя справляетъ въ лучшемъ видѣ; ужъ отъ него старшина не поживится, это шалитъ».

Доложили, разумѣется, Людмилѣ Сергѣевнѣ и о томъ, что удержавъ ея лошадей, «Алеха дюжо убился, восемь день въ полѣ не работалъ, и даже сичасъ очинно кряхтитъ».

Къ этому послѣднему сообщенію княжна отнеслась съ видимымъ участіемъ. Она тотчасъ начала разспрашивать и что, и какъ зашибъ Алексѣй Ивановичъ; но удовлетворительныхъ разъясненій добиться не могла, такъ какъ даже рябая Катюха только и знала, что мужъ ея «все больше на грудь жалится, въ родѣ какъ удушье у ево».

— Почему же онъ не пріѣхалъ или не прислалъ кого-нибудь къ намъ, въ Краснополье? — спросила Людмила Сергѣевна. — Можетъ быть, мы давно бы ему помогли: съ докторомъ бы посовѣтовался, лекарство бы дали… все-таки лучше.

— То-то вотъ глупость наша мужицкая: не посмѣлъ, — возразила Катюха, — Я таки грѣшнымъ дѣломъ ему наказывала: надыть, молъ, сходить, Иванычъ, безпремѣнно сходить поклониться ево сіятельству, не умилился бы онъ надъ нами; ну, и добрые люди тоже совѣтовали. А онъ все нѣтъ да нѣтъ… такъ и осталось.

— Почему же нѣтъ-то?

— Не похотѣлъ. Тамъ, говоритъ, до барина не допустятъ. Катюха вдругъ оборвалась, и даже ротъ зажала рукой.

— Вы ужъ меня простите, если я вамъ по глупости, може, слово какое непріятное сказала, — поклонилась она чуть не до земли. — То-то мы дуры, бабы деревенскія, дуры какъ есть. Нѣшь мы что смыслимъ? Болтаемъ зря, ровно сороки… Ужъ вы простите, ради Бога!

— Что вы, что вы, Катерина Захаровна! Зачѣмъ это? — сконфузилась княжна. — Мнѣ напротивъ очень пріятно говорить съ вами…

— Ну, ужъ гдѣ, чай!

Въ эту минуту это-то изъ толпы крикнулъ: «гляди! Вона и самъ Алеха идетъ».

Катюха живо бросилась къ мужу на-встрѣчу.

— Барышня пріѣхала изъ Краснополья! — объяснила она ему торопливо, но полушопотомъ. — Сидитъ возлѣ насъ, почитай, цѣлый часъ: тебя ждетъ. Иди скорѣе!

Алексѣй Ивановъ очень засуетился.

— Чево такое, Господи помилуй! — проговорилъ онъ въ смущеніи, и быстро зашагалъ впередъ.

Людмила Сергѣевна съ своей стороны не усидѣла на скамьѣ. Поспѣшно бросивъ нѣсколько словъ миссъ Чёрчъ, она двинулась по улицѣ, храбро взметая своими маленькими ножками цѣлое облачко черной пыли.

Толпа любопытныхъ повалила за ней.

Увидѣвъ княжну, Алеха еще издали снялъ свою оборванную шапку, умѣрилъ шагъ и понурилъ голову; а затѣмъ, не доходя шаговъ десять, вдругъ остановился середи улицы, молча и очень смущенный.

Но княжна, съ обычной своей живостью, тотчасъ подступила къ нему вплотную.

— Алексѣй Иванычъ, — заговорила она горячо. — Я пріѣхала благодарить васъ…

И она поклонилась по-русски.

— Вы спасли мнѣ жизнь. Я только сейчасъ узнала, что при этомъ вы даже сами пострадали, гораздо больше меня… Я, разумѣется, понимаю, что за такую услугу нельзя заплатить деньгами, что я должна всю жизнь молиться за васъ — и я буду молиться, повѣрьте!.. Но все-таки отецъ мой желалъ бы знать, не можетъ ли онъ исполнить какое-нибудь ваше желаніе? Онъ будетъ счастливъ, если ему придется хоть чѣмъ-нибудь поблагодарить васъ.

Алеха — человѣкъ смирный и даже застѣнчивый — до того былъ смущенъ и поклономъ, и обращеніемъ къ нему, какъ къ «Алексѣю Иванычу», наконецъ, вообще всѣмъ тономъ рѣчей княжны, ея обѣщаніемъ молиться цѣлую жизнь — молиться за него, Алеху! — все это было такъ неожиданно и невозможно, такъ походило на какую-то странную сказку, что, совершенно растерянный, онъ даже не покушался отвѣтить что-либо словами, а только молча отвѣшивалъ усердные поклоны, одинъ за другимъ.

— Алексѣй Иванычъ! — настойчиво повторила княжна. — Я пріѣхала къ вамъ съ чистымъ сердцемъ, чтобы поблагодарить васъ, моего спасителя, отъ всей души, чтобы поклониться вамъ, какъ второму отцу…

Она опять отвѣсила поклонъ. Алексѣй же вдругъ вздрогнулъ, точно раненый, и быстрымъ движеніемъ вскинулъ свою опущенную голову.

— Вы спасли меня, рискуя своей собственной жизнью, — съ волненіемъ продолжала Людмила Сергѣевна: — послѣ отца я вамъ обязана больше всѣхъ на свѣтѣ…

Вдругъ Людмила Сергѣевна невольнымъ движеніемъ отшатнулась назадъ: Алеха съ громкимъ не то стономъ, не то рыданіемъ рухнулъ передъ ней на колѣни.

— Матушка-барышня! Ваше сіятельство! — воскликнулъ онъ дрожащимъ голосомъ. — Ничего мнѣ не надо, видитъ Богъ! На такомъ вашемъ ласковомъ словѣ… что вы, то ись, не погнушались… не то что деньги — а прикажите мнѣ сейчасъ умереть!

Княжна очень смутилась.

— Что вы, что вы, Алексѣй Иванычъ! — говорила она испуганно. — Встаньте, ради Бога!

— Не встану! Буду, какъ песъ, въ ногахъ валяться. Нѣшто я не чувствую? Вѣдь это какое мнѣ было отъ васъ слово? Замѣсто второго отца! Даромъ, значить, что сѣръ — не погнушались… Православные! Должонъ я это понимать? Должонъ я, то ись…

Алексѣй только рукой махнулъ, не находя словъ, чтобы достойно. выразитъ свое чувство.

— Вѣрно, вѣрно, Алексѣй Ивановъ! правильно! — завопили въ толпѣ, гдѣ общее возбужденіе тоже росло съ необыкновенной быстротой.

Многіе уже крестились.

Какая-то пожилая женщина вдругъ вырвалась впередъ, припала къ ногамъ княжны, и прежде, чѣмъ та успѣла опомниться, благоговѣйно приложилась губами къ носку ея запыленной ботинки.

Людмила Сергѣевна была до того поражена всей этой неожиданной сценой, что, не умѣя ни сказать, ни сдѣлать что-нибудь въ отвѣтъ на возгласы и благословенія, только расплакалась горячими слезами.

За то эти слезы возымѣли самое рѣшительное дѣйствіе: мгновенно толпа затихла и разступилась; Алексѣй вскочилъ ни ноги съ испуганнымъ видомъ.

— Буде вамъ, ошалѣлые! Куды лѣзешь, Микифоръ? Не видите рази: барышню мы растревожили. Эхъ, дуроломы, право!

Такія увѣщанія и упреки посыпались въ смущенной толпѣ.

— Добрые люди! — воскликнула Людмила Сергѣевна. — Ради Бога, простите меня! Простите мои слезы!.. Я не знала… я не умѣю выразить все, что теперь вдругъ…

Она дѣйствительно не умѣла выразить, и замолкла съ новыми слезами.

— Матушка-барышня! Андельская душенька прежалосливая! Христосъ съ тобою, родимая! — раздались возгласы въ толпѣ. — Да пошли-жъ тебѣ Господь! Да подай же тебѣ Царица Небесная! Печальница ты наша христьянская…

— Господа! — всплеснула руками Людмила Сергѣевна..

— Darling! — шепнула сзади миссъ Чёрчъ. — It is getting quite dusk. I fear your father may be displeased…

— Yes, yes, my dear! We are going home directly.

Миссъ Чёрчъ — уже не молодая, но еще очень не дурная собой и пресимпатичная на видъ англичанка — ничего не поняла изъ разыгравшейся передъ нею сцены: она совсѣмъ не разумѣла по-русски. Но видимое возбужденіе толпы, а особенно слеза Людмила Сергѣевна, привели ее въ немалое смущеніе, я она рѣшилась напомнить про поздній часъ и безпокойство отца.

— Алексѣй Ивановичъ! — обратилась опятъ княжна къ смущенному крестьянину. — Отецъ мой непремѣнно желаетъ васъ видѣть, и приказалъ мнѣ попросить васъ пріѣхать вмѣстѣ со мною. Если вамъ угодно, поѣдемте; онъ давно ждетъ.

Алексѣя усадили на бархатное сидѣнье княжей коляски — и экипажъ покатился обратно.

V.

Въ двадцатыхъ годахъ нашего столѣтія, сынъ одного барскаго камердинера, «Ѳадюшка Лопоуховъ», проявилъ замѣчательную способность каллиграфическую, почему и балъ взятъ въ вотчинную контору писаремъ, съ производствомъ ему жалованья по два рубля въ мѣсяцъ, на господскихъ харчахъ.

Въ сороковыхъ годахъ этотъ же самый «Ѳадѣй Корниловичъ Писарекъ» (настоящая его фамилія, Лопоуховъ, къ тому времени не только давно вышла изъ употребленія, но даже была всѣми позабыта) настолько поднялся во мнѣніи своихъ господъ, что сдѣланъ былъ управителемъ всего помѣстья, дочь выдалъ замужъ за купца третьей гильдіи, — конечно, испросивъ ей предварительно вольную, — а сына Николашку «опредѣлилъ» въ уѣздное училище.

Впрочемъ, такъ какъ ничто не вѣчно подъ луною, то и управительское благополучіе Писарька, хотя весьма продолжительное, возымѣло однако свой конецъ: въ концѣ пятидесятыхъ годовъ, проворовавшись слишкомъ неосторожно, Писарекъ вдругъ смѣщенъ былъ съ должности, лишенъ всякаго имущества (въ пополненіе начетовъ), и наконецъ сосланъ въ дальнюю деревню свинопасомъ.

Удалось ли ему, при такомъ внезапномъ поворотѣ колеса фортуны, припрятать хотя нѣсколько наличныхъ денегъ (какъ это предполагали тогда весьма многіе) — неизвѣстно. Но во всякомъ случаѣ но подлежитъ ни малѣйшему сомнѣнію, что по смерти «старика Ѳадѣя», случившейся въ слѣдующемъ же году, сынъ его не наслѣдовалъ ни единой копѣйки.

Юный Николай Писарекъ, однако, во растерялся, даже при такихъ неблагопріятныхъ условіяхъ своего вступленія въ жизнь. Малый онъ былъ бойкій, неглупый, грамотный, въ уѣздномъ училищѣ окончилъ курсъ съ отличіемъ, и потому довольно легко находилъ себѣ кусокъ хлѣба. А когда въ провинціи появились первые мировые судьи, онъ даже успѣлъ къ одному изъ нихъ пристроиться въ качествѣ письмоводателя.

Это былъ рѣшительный шагъ впередъ!

Въ новой своей должности Николай Ѳадѣевичъ скоро проявилъ и замѣчательное трудолюбіе, и быструю сообразительность: въ самое короткое время онъ настолько ознакомился съ дѣломъ, со всѣми юридическими тонкостями мирового судопроизводства, что сталъ рѣшительно «правою рукою» г. судьи, вообще нѣсколько беззаботнаго на счетъ уставовъ, и преисправно подсказывалъ ему большинство рѣшеній.

Однако и Николаю Ѳадѣевичу пришлось со временемъ на собственномъ горькомъ опытѣ провѣрить ту скорбную истину, что ничто не вѣчно подъ луною, что всякое, самое даже, повидимому, прочное положеніе вещей — способно измѣниться.

Вслѣдствіе нѣкоторыхъ довольно сложныхъ обстоятельствъ, сопряженныхъ съ утратою документовъ, ввѣренныхъ храненію г. мирового судьи, и съ довольно громкимъ процессомъ, возникшимъ по поводу значительнаго наслѣдства — Николай Ѳадѣевичъ не только вынужденъ былъ прекратить свою письмоводительскую дѣятельность съ нѣкоторой, такъ сказать, внезапностью, но и покинуть родную іубернію, бывшую до сихъ поръ неизмѣннымъ театромъ его подвиговъ.

Многіе теряютъ голову въ подобномъ положеніи. Но юный Писарекъ вовсе не счелъ себя окончательно погибшимъ, какъ могъ бы предположить иной, слишкомъ торопливый на заключевія, читатель. Обвиненный мировымъ судьею въ покражѣ документовъ, онъ успѣшно оправдался передъ судомъ, мимоходомъ набросивъ весьма неблаговидную тѣнь на самого обвинителя; а затѣмъ покинулъ родныя мѣста, и скоро нашелъ себѣ новыя занятія, устроившись писаремъ при краснопольскомъ волостномъ правленія.

Въ этомъ званіи Николай Ѳадѣевичъ сначала держалъ себя тише воды, ниже травы. Но какъ человѣкъ, завѣдомо талантливый, онъ въ нѣсколько мѣсяцевъ съумѣлъ привлечь къ себѣ сердца всѣхъ членовъ мѣстнаго уѣзднаго но крестьянскимъ дѣламъ присутствія, и притомъ до такой степени, что когда наступило время новыхъ крестьянскихъ выборовъ — Николай Ѳадѣевичъ, по настоянію и горячей рекомендаціи г. мирового посредника, былъ избранъ краснопольскимъ волостнымъ старшиной.

Писарекъ пришелся какъ разъ по плечу своей новой должности, а эта должность пришлась ему по вкусу: онъ дослуживаетъ теперь свое четвертое трехлѣтіе, и не только скончателѣно устроился и обосновался на новомъ мѣстѣ, сдѣлавшись въ Краснопольѣ совсѣмъ своимъ человѣкомъ, но даже пріобрѣлъ себѣ въ районѣ волости прочную земельную осѣдлость и цѣлое маленькое состояніе.

Случилось это такимъ образомъ.

Лѣтъ шесть тому назадъ, купилъ онъ почти задаромъ небольшую помѣщичью усадьбу возлѣ села Богодухова, вмѣстѣ съ принадлежавшими къ ней сорока-шестью десятинами очень хорошей земли. Прежній владѣлецъ этой усадьбы, нѣкто Горчаковъ — старый, одинокій и совершенно спившійся помѣщикъ — отдалъ Николаю Ѳадѣевичу свой Верхній Хуторъ за долгъ, въ сущности довольно ничтожный, но съ приплатою въ пользу его, Горчанова, сорока ведеръ водки и съ тѣмъ, чтобы за нимъ же, Горчановымъ, оставалось пожизненное право владѣнія проданнымъ хуторомъ.

Послѣднее условіе, хотя очень, повидимому, стѣснительное для покупателя, оказалось на дѣлѣ совершенно ничтожнымъ, такъ какъ Горчаковъ черезъ двѣ недѣли по совершеніи вышеозначенной сдѣлки умеръ съ перепоя.

Николай Ѳадѣевичъ Писарекъ похоронилъ опившагося помѣщика на свой счетъ (весьма прилично), переѣхалъ въ свое новое владѣніе вмѣстѣ съ женою, дочерью и двумя сыновьями, выписалъ откуда-то еще племянницу, не молодую дѣву, снялъ на ея имя кабакъ въ селѣ Богодуховѣ, и «зачалъ шибко хозяйствовать».

Впрочемъ, ни выгоды, получаемыя Писарькомъ отъ торговли водкою, ни его доходы по службѣ, ни прекрасные урожаи на поляхъ Верхняго Хутора не могли сравниться съ тою пользой, какую умѣлъ онъ извлечь изъ тѣсной дружбы съ Ѳедоромъ Карловичемъ Тайферомъ, управляющимъ князя Убромскаго.

Усердно помогая ему въ разныхъ его сельско-хозяйственныхъ экспериментахъ финансоваго характера (особенно въ такихъ, которые не во всей подробности должны были сдѣлаться извѣстными князю-довѣрителю), и очень охотно являясь въ роли то подставного лица, то посредника въ нѣкоторыхъ сдѣлкахъ щекотливаго свойства, то сбытчика кое-какихъ «экономическихъ остатковъ» за счетъ и въ пользу ученаго г. Тапфера, Писарекъ пріобрѣлъ себѣ незыблемое право на живѣйшую благодарность этого агронома… И хотя, по мнѣнію иныхъ пессимистовъ, высокое чувство благодарности становится все болѣе рѣдкимъ въ наши дни, но оно, очевидно, съ неизмѣннымъ постоянствомъ процвѣтало въ душѣ благороднаго г. Тапфера. Заключить это можно изъ того, что съ таковымъ же неизмѣннымъ постоянствомъ онъ ежегодно изъ земель князя Убромскаго сдавалъ Писарьку въ аренду пустошь Мокрецы за двѣсти рублей, аттестуя ее въ отчетахъ довѣрителю, какъ «малоудобный болотистый выгонъ при селѣ Богодуховѣ, съ небольшимъ количествомъ распашной земли плохого качества». Въ дѣйствительности этотъ болотистый выгонъ представлялъ собою сто-двадцать десятинъ великолѣпнаго чернозема, прилегавшаго къ самымъ огородамъ богодуховскихъ крестьянъ, которые по необходимости арендовали его въ теченіе многихъ лѣтъ, и мало-по-малу добрую треть земли превратили въ коноплянники, увѣренные, что богачъ князь Убромскій, конечно, не вздумаетъ заводить собственное хозяйство на отдѣльномъ клочкѣ въ сто-двадцать десятинъ, никогда имъ даже не виданномъ, а слѣдовательно, и Мокрецы никогда не минуютъ своихъ стародавнихъ «рендателевъ».

Богодуховцы, однако, горько ошиблись.

Поселившись въ Верхнемъ Хуторѣ, Писарекъ тотчасъ отбилъ у нихъ аренду, принялся «хозяйствовать» по своему и съ помощью кабака, старшинской власти, а особенно обладанія Мокрецами, очень скоро закабалилъ себѣ все богодуховское населеніе въ столь идеальной полнотѣ, что ни о чемъ подобномъ и не снилось, конечно, даже бывшимъ богодуховскимъ помѣщикамъ-крѣпостникамъ.

Устроившись въ хозяйственномъ отношеніи съ такимъ изумительнымъ мастерствомъ, Николай Ѳадѣевичъ Писарекъ быстро сдѣлался очень виднымъ человѣкомъ въ своемъ ближайшемъ сосѣдствѣ, и даже начиналъ быть не безъизвѣстнымъ въ цѣломъ уѣздѣ. Двое сыновей его не дурно учились въ мѣстной классической гимназіи, дочь — въ институтѣ. Не только купцы и мелкіе землевладѣльцы, во даже крупные дѣятели мѣстнаго земства охотно протягивали ему руку; тѣмъ болѣе, что Николай Ѳадѣевичъ, въ качествѣ гласнаго отъ крестьянъ, былъ далеко не молчаливымъ членомъ уѣздныхъ земскихъ собраній, и напротивъ, часто отстаивалъ мѣстные интересы населенія очень рѣчисто и не безъ успѣха.

Писарекъ уже задумывалъ новый шагъ впередъ: онъ рѣшилъ пріобрѣсти, съ переводомъ на себя банковаго долга, траста двѣнадцать десятину земли отъ сосѣда землевладѣльца, поразстроившаго свои дѣла какою-то неудачною спекуляціей. Этою покупкой онъ надѣялся сразу достигнуть двухъ выгодъ: прибыльно помѣстить накопившіяся свободныя деньги, и вмѣстѣ стать твердою ногою въ средѣ крупныхъ землевладѣльцевъ уѣзда. А Николай Ѳадѣевичъ былъ честолюбивъ. Онъ мечталъ провести современенъ одного изъ своихъ сыновей въ мировые судьи или, пожалуй, въ предсѣдатели управы, и такимъ образомъ, завоевать себѣ мѣсто между самыми видными людьми уѣзднаго общества. Въ силу такихъ соображеній, Писарекъ поспѣшилъ дать запутавшемуся владѣльцу намѣченной земли нѣкоторую сумму въ долгъ, подъ перезалогъ имѣнія; но окончательную покупку, какъ человѣкъ осторожный, порѣшилъ отложить годика на два, чтобы должникъ позапутался еще больше, а самому можно было тѣмъ временемъ «укрѣпиться получше и осилить дѣло безъ всякаго разстройства въ прочихъ обстоятельствахъ».

Все, повидимому, удавалось Писарьку, какъ нельзя лучше, все катилось, точно по маслу: «надо бы только радоваться да благодарить Бога».

И что же?

Вдругъ изъ яснаго неба грянулъ надъ нимъ громъ — да такой неожиданный, такой неправдоподобный громъ, что рѣшительно ничего подобнаго невозможно было допустить даже въ разсчетѣ самыхъ отдаленныхъ вѣроятностей. А между тѣмъ, этотъ непостижимый громъ грозилъ поколебать въ самыхъ основахъ все недовершенное зданіе благополучія, которое съ такимъ несравненнымъ талантомъ, съ такимъ терпѣніемъ и нѣжною любовью устроялъ себѣ «уважаемый Николай Ѳадѣевичъ».

VI.

Въ одно прекрасное майское утро, Писарекъ сидѣлъ на высокомъ крыльцѣ своего дома въ Верхнемъ Хуторѣ, и велъ переговоры съ кучкою богодуховскихъ крестьянъ, относительно найма земли въ Мокрецахъ подъ озимь.

Главнымъ говоруномъ и запѣвалой среди явившихся «рендктелей» былъ не безъизвѣстный уже читателю дядя Кукишъ. Но, судя по смущенному виду крестьянъ, все краснорѣчіе этого оборваннаго дяди пропадало втунѣ и переговоры ладились совсѣмъ не удовлетворительно.

— Вы ужъ сдѣлайте милость, — кланялся онъ Писарьку: — изъ отработковъ хоть молотьбу-то намъ отставьте. Сдѣлайте милость! Тяжко будетъ, Миволай Ѳатѣичъ, ей-ей тяжко! не въ моготу.

— Не въ моготу — и не надо. Нѣшто я васъ тяну брать у меня землю? Это дѣло любовное: не выгодно, не бери. А между прочимъ, можетъ, и такіе найдутся, которымъ будетъ въ моготу.

— Миволай Ѳатѣичъ! Вотъ-те хрестъ, дюжб тяжко… Пожалѣй ты насъ, хоть маленечко.

— У меня, брать, слово одно. Я, можетъ, съ тебя Богъ знаетъ чего не возьму за слово за свое, вотъ что. А ты лѣзешь! Небось какъ податя платить доведется, такъ тутъ напротивъ васъ и людей не сыщешь, чего-чего не наобѣщаете: и ужъ я-то вамъ замѣсто отца родного выхожу, и ужъ вы-то мнѣ, Богъ дастъ, отслужите, себя не жалѣючи: только, молъ, свисни, Миколай Ѳатѣичъ — мы ужъ тутъ всей душой… Благодѣтели, что и говорить! А какъ денежки за васъ повнесешь — сотнями вѣдь платить-то приходится! — тутъ вы сейчасъ изъ-за важнаго дня торговаться рады… Что у тебя, ай руки-то отвалятся помолотить денекъ, другой? — вдругъ свирѣпо напустился Писарекъ на дядю Кукиша. — Ай тебѣ это расходъ дюжо великъ составляете? Купленныя онѣ у тебя, что ли, руки-то?

Дядя Кукишъ, совсѣмъ оробѣвши, поспѣшилъ отступить за товарищей.

— Я что-жъ, я какъ люди, — забормоталъ онъ въ смущеніи. — А по мнѣ какъ угодно…

— То-то вотъ и есть! — уже спокойно, но съ презрѣніемъ заключилъ. Николай Ѳадѣевичъ. — Вся и цѣна-то вамъ грошъ, а туда-же артачитесь, торговаться вздумали. Эхъ!.. А впрочемъ, вѣдь насильно милъ не будешь: не нравится вамъ брать у меня землю — возьмите помимо у кого-нибудь другого. Это дѣло любовное, какъ кому пріятно, неволить васъ я не могу. А мнѣ даже и хлопотъ меньше: по крайности съ податьми впередъ докучать не будете… Ну, должокъ-то, разумѣется, принесите, это ужъ какъ водится; не докелева же мнѣ ждать!

Крестьяне всѣ вдругъ заволновались.

— Нѣтъ, это зачѣмъ же! Нѣтъ, это что-жъ! — толковали они на перебой. — Ужъ мы, Миколай Ѳатѣичъ, отъ вашей чести не станемъ отбиваться николи: надо къ одному боку тянуть… Сусѣди мы, по-сусѣдски и жить слѣдоваетъ. Когда мы васъ уважимъ, а когда и вы насъ. Такъ-то вотъ лучше! А ужъ отбиваться на сторону — это зачѣмъ же, это послѣднее дѣло.

— Тадъ чего-жъ вы тутъ цѣлый часъ галдѣли? — воскликнулъ Писарекъ. — Ай меня до сихъ поръ не знаете? Тьфу вы, дуроломы, право! Нѣтъ на васъ пропасти…

— И то, братцы! — обратился дядя Кукишъ въ остальнымъ своимъ товарищамъ. — Видно ухъ обуха плетью не перешибешь, видно такъ тому и быть… По рукамъ, что ли? По крайности Миколай Ѳатѣичъ попоштуетъ насъ при договорѣ.

— За этимъ пустякомъ дѣло не станетъ: пожалуй — четверть вамъ жертвую, такъ и быть.

— Покорно благодарствуемъ, Миколай Ѳатѣичъ. Такъ что же, братцы? Слышали вы? Рѣшайте, что ли, и въ самъ дѣлѣ. Чего еще ждать-то, какого рожна?

— Рѣшать надыть, это такъ точно… Водно, какъ ни гадай, а податься вѣдь некуда… Видно, ужъ пусть будетъ, какъ ихъ милость приказываютъ: ослухаться мы не должны.".

— И премилое дѣло.

Николай Ѳадѣевичъ пошелъ къ себѣ въ кабинетъ, чтобы: написать племянницѣ ордеръ на безплатную выдачу предъявителямъ «четверти» изъ питейнаго заведенія.

Между тѣмъ, на богодуховскомъ проселкѣ показался густой столбъ пыли, который съ необычайной быстротой летѣлъ въ направленіи въ Верхнему Хутору,

— А вѣдь это, должно, краснопольскій управитель будетъ, — замѣтилъ одинъ изъ собравшихся у крыльца крестьянъ. — Колоколецъ быдто сходственный.

— Онъ и есть, — подтвердилъ дядя Кукишъ.

Дѣйствительно, когда Писарекъ вновь появился на крыльцѣ, съ ордеромъ въ рукахъ, во дворъ къ нему уже влетала тройка съ конюшенъ князя Убромскаго, и самъ Ѳедоръ Карловичъ Тапферъ торопливо вылѣзалъ изъ тарантаса.

— Николай Ѳадѣевичъ! — воскликнулъ онъ еще на ходу, не, успѣвая даже сказать: «здравствуйте». — Мнѣ нужно поговорить: съ вами по очень важному дѣлу. Вы одни?

— Одинъ, одинъ, пожалуйте. Что случилось?

Управляющій, войдя въ кабинетъ, съ силой бросилъ свою фуражку на стулъ.

— Ну, Николай Ѳадѣевичъ, — сказалъ онъ сурово, — теперь стряслась бѣда, отворяй ворота.

— Что такое? Господа!..

Новости, привезенныя Писарьку агрономомъ, были дѣйствительно почти неправдоподобнаго свойства.

Князь Убромскій, отъѣзжая въ Петербургъ и притомъ въ самую послѣднюю минуту, уже сидя въ коляскѣ, вдругъ прікавалъ своему управляющему немедленно выдать богодуховскому крестьянину, Алексѣю Иванову Щастневу, даровую купчую на всю пустошь Мокрецы. «Довѣренность на сей предметъ», кратко добавилъ князь, «вы найдете у меня въ кабинетѣ, на письменномъ столѣ». Кромѣ того, онъ же приказалъ: за всѣхъ крестьянъ села Богодухова всѣ подати за текущій годъ, а равно и всѣ недоимки прежнихъ лѣтъ — тотчасъ уплатить изъ вотчинной конторы.

Николай Ѳадѣевичъ ушамъ своимъ не вѣрилъ.

— Да вы шутите, должно быть! — воскликнулъ онъ было въ первую минуту.

— Какія тутъ шутки!

Очень мрачное лицо г. Тапфера дѣйствительно не допускало и предположенія о шуткахъ или мистификаціи. Притомъ же ученый агрономъ совсѣмъ не склоненъ былъ къ подобнымъ маленькимъ забавамъ…

Да, несомнѣнно, извѣстіе было вполнѣ достовѣрное.

Но Николая Ѳадѣевича оно ошеломило до такой степени, что онъ даже не сразу могъ освоиться съ новымъ фактомъ, не сразу внивнулъ во всѣ его тревожныя послѣдствія.

Впрочемъ, это было лишь минутнымъ помраченіемъ свѣтлаго ума.

— Господи! — воскликнулъ онъ вдругъ, хватаясь за голову обѣими руками. — Ѳедоръ Карловичъ! Что же вы со мной-то дѣлаете?

Тайферъ только руками развелъ.

— А я тутъ причемъ, я что могу? — возразилъ онъ мрачно. — Черезъ недѣлю или двѣ меня, вѣроятно, самого турнутъ отсюда… Дай только Богъ благополучно выскочить.

— Что вы! А васъ за что?

— Да все за то-жъ. Вѣдь князь-то, оказывается, всѣ Мокрецы объѣздилъ самъ, верхомъ, осматривалъ всю землю: и луга, и коноплянники…

— Ну-у?!

— Чего ну! Вѣрно, коли говорю.

— А вы и не знали?

— Узналъ… да поздно.

— Кто-жъ его провожалъ? Кто ему межи указывалъ?

— Все тотъ-же Щастневъ, подавиться ему навозомъ!

Николай Ѳадѣевичъ и руки разставилъ въ тяжеломъ раздумьѣ: совсѣмъ придавили его такія извѣстія.

— Да-а! — протянулъ онъ въ полголоса, словно про себя. — Это, значитъ, и вамъ капутъ…

Но затѣмъ онъ вдругъ схватился рунами за голову, и отчаянно воскликнулъ:

— Господи! Да что-жъ это такое стряслось надъ нами? Откуда? За что? Владыко, Царь небесный!

VII.

Двадцатаго мая тысяча-восемьсотъ-семдесятъ-перваго года, Алексѣй Ивановъ Щастневъ вернулся къ себѣ домой, послѣ трехдневнаго пребыванія въ губернскомъ городѣ, и вернулся полнымъ владѣльцемъ пустоши Мокрецовъ.

Да, теперь ужъ не могло быть сомнѣнія въ его правахъ, въ окончательномъ осуществленіи тѣхъ невозможныхъ, почти сказочныхъ мечтаній, которыми онъ жилъ и волновался послѣднія двѣ недѣли. Въ городѣ ему выдали большой листъ синей бумаги, съ печатнымъ орломъ на правомъ углу, съ печатью и подписями на третьей страницѣ…

Это была купчая.

Кому изъ грамотныхъ ни предъявлялъ затѣмъ Алексѣй Ивановъ свою драгоцѣнную бумагу — всѣ подтверждали ему то же самое: на синемъ листѣ прописана купчая, о продажѣ ему, Щастневу, княземъ Убромскимъ пустынки Мокрецовъ, всей безъ остатка.

Алексѣй Ивановъ началъ понимать.

Онъ началъ освоиваться съ той мыслью, что въ самомъ дѣлѣ эти огромные коноплянники, эти богатѣйшіе луга, это поле, родящее не менѣе тринадцати копенъ на тридцатой десятинѣ — принадлежатъ ему, Алексѣю Иванову Щастневу. И порывы безмѣрнаго, почти непереносимаго восторга по временамъ захватывали ему дыханіе.

Въ такихъ порывахъ совсѣмъ тонуло даже то хозяйское горе, которое онъ было вывезъ съ собой изъ деревни, и которое заставило всплакнуть его «рябую Катюху»: на расходы по купчей пришлось продать одну изъ лошадей, корову, овецъ и двѣ десятины посѣва.

Конечно, это было полное разореніе для крестьянскаго хозяйства, конечно, это стоило немало тревоги и сомнѣній всему семейству Щастневыхъ — но что значили подобныя невзгоды теперь! Теперь, когда синяя купчая уже въ рукахъ у Алексѣя Иванова; когда, ставъ посреди поля въ Мокрецахъ, онъ можетъ воскликнуть: все мое! все, на сто двадцать десятинъ кругомъ!

Собственно говоря, Алексѣю Иванову не предстояло бы никакой надобности распродавать имущество, потому что князь Убромскій приказалъ Ѳедору Карловичу Тапферу сдѣлать купчую на его, Убромскаго, счетъ. Но ученый агрономъ, по совѣту и даже усиленной просьбѣ Писарька, предпочелъ стоимость купчей положить въ свой собственный карманъ — записавъ ее, конечно, князю въ расходъ — а уплату возложить на счастливаго пріобрѣтателя Мокрецовъ.

Алексѣй Ивановъ спорить не смѣлъ. Да ему и въ голову не приходило, чтобы князь, «жертвуя» землю, еще и купчую сталъ дѣлать на свои же деньги: это было слишкомъ несовмѣстимо, съ крестьянскими понятіями Щастнева. А князь, со своей стороны и по своимъ понятіямъ, не допускалъ даже возможности, чтобы возникло хотя какое-нибудь сомнѣніе относительно купчей: если ужъ онъ дарилъ тысячи — стоило ли распространяться о хакой-нибудь парѣ сотенъ? Это было такъ ясно само собою, что князь даже не упомянулъ Щастневу объ этой подробности своихъ распоряженіи Г. Тапферъ удачно воспользовался такою недомолвкой.

Какъ бы то ни было, двадцатаго мая Алексѣй Иванои получилъ купчую, и въ тотъ же день поспѣшилъ домой.

Верстъ пятьдесятъ онъ проѣхалъ по желѣзной дорогѣ, эатѣмъ со станціи Песчанки пошелъ пѣшкомъ, и къ тремъ часамъ пополудни явился въ Босодухово.

Рябая Катюха еще въ воротахъ встрѣтила его громкими восклицаніями. Но Алексѣй Ивановъ, только искоса скользнувъ по ней взглядомъ, прямо прошелъ въ избу.

Тутъ онъ истово помолился на иконы, а ужъ затѣмъ моли отвѣсилъ женѣ поясной поклонъ, и молча, но съ затаенной улыбкой положилъ на столъ сложенный вчетверо листъ синей бумаги.

Катюха, въ высшей степени пораженная чрезвычайной торжественностью мужа, обыкновенно очень простодушнаго, даже совсѣмъ присмирѣла.

— Это что-жъ такое будетъ? — спросила она робко, указывая пальцемъ на синій листъ.

— А то, любезная супруга моя Катерина Захаровна, что завтра же надыть безпремѣнно подымать икону, чтобы, то-есть молебствіе и съ водосвятіемъ.

— Значитъ, благополучно, Алексѣй Ивановичъ?

— Супруга моя, Катерина Захаровна! вотъ въ этой самой бумагѣ съ орломъ, — Щастневъ бережно взялъ ее со стола, и на обѣихъ ладоняхъ приподнесъ женѣ, — состоитъ намъ купчая.

— Ку-упчая?..

— Она сама. И должны мы таперича возблагодарить Господа, какъ слѣдуетъ по порядку.

Съ минуту оба молчали, пристально глядя другъ другу въ глаза.

— Иванычъ! а, Иванычъ! — еще робче начала опять Катерина: — что-жъ теперь будетъ?

— Съ чево?

— Да съ этой самой… съ купчей-то?

Катюха опять съ явнымъ опасеніемъ указала пальцемъ на бумагу.

Мужъ посмотрѣлъ на свою оторопѣвшую супругу — и вдругъ разразился какимъ-то дикимъ, но восторженнымъ хохотомъ.

— Катюха! — крикнулъ онъ, съ размаха хлопнувъ ее по плечу рукою. — Да неужъ ты не смыслишь? Вѣдь Мокрецы-то теперь наши!

— На-а-ши?

— Ну, да, наши! Совсѣмъ какъ есть наши! Вотъ къ примѣру, ты о коровѣ плакала, или-бо объ овцахъ; а мы теперь если… хоть половину, скажемъ, земли будемъ отдавать въ аренду — въ родѣ какъ старшина Миколай Ѳатѣичъ…

— Мы? въ аренду! — повторила ошеломленная Катюха, да такъ и осталась съ открытымъ ртомъ.

— Чего ты дивишься? А старшина какую землю сдавалъ? Стало быть, таперича, нашу же.

— Царица небесная!..

— Такъ вотъ мы, значитъ, на одни задатки… коли, говорю, въ аренду… на одни задатки, пожалуй — сразу три коровы купимъ! Поняла ты?

— Три?!..

— И купимъ, даже сичасъ. Потому скотомъ обзавестись таперича первое дѣло.

Катюха нѣсколько мгновеній простояла молча, совершенно подавленная. Но вдругъ лицо ея засіяло, станъ выпрямился и, точно угорѣлая, она опрометью бросилась къ двери, изъ хаты вонъ.

— Постой! Куда ты? — воскликнулъ удивленный мужъ въ догонку.

— На село.

Да, подобныхъ извѣстій она не въ силахъ была удержать въ себѣ самой; о нихъ надо было разсказать всѣмъ и каждому, разсказать тотчасъ же, чтобъ не задохнуться.

Алексѣй Ивановъ, очень озадаченный внезапнымъ бѣгствомъ жены, съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ ей вслѣдъ и даже двинулся-было къ двери, которою та съ размаха хлопнула за собою. Но, постоявъ передъ этой дверью нѣсколько мгновеній, онъ только медленно покачалъ головой, проговорилъ: «вотъ-те знай!» — к повернулся къ печкѣ.

Алексѣй Ивановъ былъ очень голоденъ. Въ городѣ съ самаго утра — а всталъ онъ по обыкновенію рано — пришлось ему съѣсть только небольшой кусокъ домашняго хлѣба, взятаго съ собою изъ деревни про запасъ. Запасъ этотъ истощился еще наканунѣ. Но Щастневъ, какъ человѣкъ хозяйственный и весьма бережливый, разсчиталъ, что будетъ дома «почитай, въ самые обѣды, или рази чуточку попозднѣе», а слѣдовательно успѣетъ поѣсть своего, не переплативъ лишнее въ лавкахъ, гдѣ за всякую снѣдь берутъ дорого.

Понятно, что къ тремъ часамъ по-полудни, да еще послѣ доброй прогулки пѣшкомъ, онъ чувствовалъ завидный аппетитъ. Но въ виду непостижимаго исчезновенія Катюхи, совершеннаго съ такой стремительностью, ему оставалось только самому позаботиться о своихъ нуждахъ.

Онъ совершенно правильно началъ осмотръ съ печки, въ которой и нашелъ чугунокъ съ варенымъ картофелемъ. Затѣмъ онъ добылъ ковригу хлѣба, соль, кружку воды изъ колодца, солидно разставилъ все это на столѣ, сѣлъ, перекрестился и, взявъ въ руки ножъ да ковригу хлѣба, съ сосредоточеннымъ вниманіемъ готовился приступить къ трапезѣ.

Однако, Алексѣю Иванову не суждено было пообѣдать безъ помѣхи: прежде, чѣмъ онъ успѣлъ отрѣзать себѣ намѣченную краюху, въ избѣ появился гость — оборванный дядя Кукишъ.

— Хлѣбъ да соль! — поклонился онъ низко.

— На томъ благодаримъ. Не хочешь ли вмѣстѣ? Присаживайся.

— Нѣ, поснѣдали. А а къ тебѣ, Алексѣй Ивановичъ, прослышамши, что какъ будучи ты сичасъ вернулся съ города… Какъ дѣла?

— Дѣла — благодарить Бога: справили, какъ слѣдоваетъ быть.

— Совсѣмъ, то ись, въ чистую? Неужъ и правда? Катюха, положимъ, прибѣгала, сказывала…

— Надо быть, чисто. Я купчую привезъ. Вонъ лежитъ подъ образами.

Дядя Кукишъ стремительно поднялся съ мѣста, подступилъ къ образамъ и молча, не дотрогиваясь руками, нѣсколько мгновеній созерцалъ синюю бумагу.

— Тэ-экъ!… — протянулъ онъ затѣмъ, качая головой. — И крѣпко сдѣлано?

— Надо быть, крѣпко. Самъ нотарусъ сказывалъ: таперича, говоритъ, не то что кто да нибудь, а хоша бы самъ князь — и то въ другую сторону повернуть не можетъ…

— Самъ князь!

— Да. Твоя, говоритъ, земля, Алексѣй Ивановичъ, не сумдѣвайся, потому — сдѣлано во-какъ: за царской печатью. Владай на здоровье; а встрянутъ къ тебѣ никто не смѣетъ, а ни Боже мой!

— Такъ и сказалъ?

— Вѣрно тебѣ говорю.

— Нну! — энергически тряхнулъ головой дядя Кукишъ. — Значитъ, теперь въ аккуратѣ, вполнѣ! Какъ кому Богъ… Вотъ это такъ дѣльцо ты оборудовалъ, Алексѣй Ивановичъ! Это вотъ дѣльцо! Умственный человѣкъ, одно слово.

— Умственный, не умственный, одначе между прочимъ Господь благословилъ.

— Не умственный? — съ одушевленіемъ воскликнулъ дядя Кукишъ. — А какого-жъ тебѣ еще надоть?

— Ну, чево тамъ!

— Чево-о? А пусть говорю объявится, похвастаетъ, какія-такія за имъ дѣла есть. Твое вотъ дѣло всѣмъ видимое: оборудовалъ такъ, что надо лучше, да нельзя. Прямо сказать, въ помѣщики вылетѣлъ!

— Ври больше.

— Чево мнѣ врать? Небось, всѣ чувствуютъ. Кто молъ, у нашей волости самый умственный человѣкъ? Промежду крестьянъ, то ись? Извѣстно — Алексѣй Ивановичъ, всякому видимо.

— Съ чево-жъ то я вдругъ поумнѣлъ больно?

— Не вдругъ, а и завсегда ты былъ первѣйшій человѣкъ! Только что мы-то, ровно какъ свиньи какія, не чувствовали. Кто на сходкѣ стоялъ, чтобъ не давать дозволенія на счетъ кабака? Кто отсовѣтовалъ съ Писарькомъ коноплей займаться? Вѣдь ты же. Тогда, извѣстно, не послухались, загордѣли; а между прочимъ, вышло-то по твоему…

Въ этомъ направленіи, не лишенномъ пріятности для Алексѣя Иванова, бесѣда тянулась подолѣе получаса; такъ что подъ конецъ Щастневъ — въ виду всяческой лести и всепокорнѣйшей униженности своего деверя — почувствовалъ себя на высотѣ положенія. Хотя онъ отлично понималъ, что Кукишъ вретъ и льститъ ему превыше всякой мѣры, совсѣмъ не искренно, а ради угожденія; но именно это обстоятельство доставляло ему огромнѣйшее удовольствіе.

Пріятная бесѣда окончилась, однако, не совсѣмъ по-пріятельски.

Дядя Кукишъ началъ просить своего «зятька брильянтоваго», чтобы онъ не забывалъ родственныхъ отношеній, а удѣлилъ ему, Кукишу, десятинокъ семь земли въ аренду, съ пожданьемъ денегъ до вымолота.

Алексѣй Ивановичъ, въ чаду лести и торжества, можетъ быть, и пообѣщалъ бы, если не семь, то «хоша пару десятинокъ»; но тутъ возвратилась домой рябая Катюха я, услыхавъ въ чемъ дѣло, накинулась на брата.

— Проваливай-ка, проваливай! — безцеремонно проводила она его за дверь, почти подталкивая въ спину. — Ишь, какой еще прокуратъ сыскался! Тьфу! Намъ, миленькій, и самимъ еще справиться надоть, безъ тебя тошно: ни коровенки, ни овечекъ. А то на-ка. Семь десятинъ съ пожданьемъ. Какъ же! Пождать съ тебя, видно, покелева въ кабакъ снесешь.

Алексѣй Ивановичъ пытался-было нѣсколько ускромнить жену.

— Катюха! — напомнилъ онъ. — Вить, чай, ёнъ тебѣ не кто да нибудь, а братъ родный.

— Братъ! братъ! Ладно-ка ты, рохля! Небось, какъ въ запрошломъ году ригу-ту ставили, да просили его на помочь — такъ ёнъ къ попу на покосъ сбѣжалъ: на поповскую баранину да на лишнюю рюмку польстился. Тогда, небось, сестру съ зятемъ на шкаликъ промѣнялъ; а таперича — братъ?!

VIII.

На слѣдующее утро состоялся молебенъ.

Богодуховскій батюшка, о. Михаилъ — небольшой, худенькій и сѣденькій человѣкъ съ живыми черными глазами — очень охотно явился на зовъ Алексѣя Ивановича, узнавъ, по какому чрезвычайному случаю этотъ зовъ воспослѣдовалъ;

Служеніе длилось болѣе получаса. Давно уже о. Михаилъ ни для кого изъ своихъ прихожанъ не вычитывалъ молебенъ съ такимъ рвеніемъ и торжественностью. Весь акаѳистъ пресвятой Дѣвѣ Маріи произнесъ онъ даже, стоя на колѣняхъ.

Наконецъ, провозгласивъ «многая лѣта» кому полагается, подставивъ серебряный крестъ и собственную сморщенную руку десятку вѣрующихъ устъ и окропивъ святой водою столько же смиренно-преклоненныхъ головъ, о. Михаилъ снялъ съ себя облаченіе и остался въ одномъ нанковомъ подрясникѣ.

Служба кончилась.

За нею, конечно, послѣдовало обычное угощеніе «чайкомъ» (самоваръ, чай, сахаръ и всѣ принадлежности были припасены заранѣе изъ питейнаго заведенія, отъ племянницы Писарька).

О. Михаилъ принялъ угощеніе безъ всякихъ отговорокъ.

— Ну, Алексѣй Ивановичъ, — замѣтилъ онъ, присаживаясь на лавку въ «чистой горницѣ», — вотъ ужъ именно можно сказать, все это происшествіе съ тобою въ родѣ какъ бы сонъ нѣкій. Даже не вѣрится… Такъ-таки, и выдали тебѣ купчую?

— Выдали, вѣрно вамъ говорю.

— А возможно полюбопытствовать, взглянуть?

— Для-че нельзя? Сичасъ.

Алексѣй Ивановъ и самъ горѣлъ нетерпѣніемъ предъявить батюшкѣ свой драгоцѣнный синій документъ, потому что батюшка «все-таки быдто какъ побольше нашего смыслитъ, и по крайности разсудитъ, какъ оно что, крѣпко ли писано».

О. Михаилъ съ полнымъ вниманіемъ, при общемъ напряженномъ безмолвіи всѣхъ присутствующихъ, прочелъ бумагу отъ первой строки до послѣдней, а затѣмъ сложилъ ее вчетверо и, отдавая Щастневу, всталъ съ лавки.

— Ну, поздравляю васъ, Алексѣй Ивановичъ, еще разъ! — поклонился онъ. — Дай Богъ вамъ много лѣтъ здравствовать, а съ хозяюшкой вашей, и съ дѣтками, на новомъ пребогатомъ владѣніи.

— Значитъ, вѣрно, о. Михаилъ? — какимъ-то дрогнувшимъ и зазвенѣвшимъ голосомъ воскликнулъ Алексѣй Ивановичъ.

— Чего же вѣрнѣе? Купчая во всей формѣ, старшимъ нотаріусомъ утвержденная. Тутъ и сомнѣнія быть не можетъ… Ну, сине-Алексій, возвеличилъ же тебя Господь, нежданно-негаданно. Да, вотъ они, неисповѣдимые-то пути Промысла! Кто ихъ постигнетъ?

— Я благодарю Господа, — перекрестился Щастневъ.

— И благодари Его, Алексѣй Ивановичъ, молись Ему съ сугубымъ усердіемъ! Не забывай, что если кто возмогъ преподать, тотъ и еще легче отниметъ.

— А рази князь, коли захочетъ, то и вернуть можно? Какъ же нотарусъ меня завѣрялъ, быдто какъ теперь дѣло мое крѣпко, и самъ князь назадъ податься не можетъ?

— Не можетъ, это точно. Да я не про князя и говорю. А про Того, Кто превыше всѣхъ князій и сильныхъ земли: про Бога, Царя нашего небеснаго… Вотъ Онъ что ниспослалъ, то и отъяти можетъ, въ единое глаза человѣческаго мгновеніе.

Алексѣй Ивановичъ видимо успокоился.

— Это такъ! — замѣтилъ онъ, прикусывая сахаръ. — Безъ этого, извѣстное дѣло, никакъ не возможно, чтобы, значитъ, не молиться… А только я такъ надѣюсь, что худого ничего за мною нѣтъ, значитъ, и Господь насъ таперича не обидитъ… Батюшка! Еще стаканчикъ, прикажете!

— Выпью… Да! Несравненная Его къ вамъ милость видима: передъ всѣми, можно сказать, объявилася во славѣ. Потщитеся лишь достойно сохранить ее.

— Вѣрно. А между прочимъ я такъ надѣюсь, батюшка, что какъ будучи я не пропойца, не воръ, ко храму Божію усерденъ, посты соблюдаю… и во всемъ прочемъ живу по христіанскому положенію… А ужъ это на что лучше, для души это первое!

— То есть, что именно?

— Да наше мужицкое положеніе.

— Почему ты такъ полагаешь?

— Потому — дѣло наше справедливое. Справедливѣе нашего дѣла, надо такъ сказать, и въ цѣломъ свѣтѣ нѣтъ.

— Это, пожалуй, отчасти и правда… Именно, по завѣтѣ Господа, въ потѣ лица вашего снискиваете хлѣбъ свой.

— А то какъ же? — нѣсколько воодушевился Щастневъ. — Ты то подумай: нѣшь мужикъ кого ограбилъ, или обманулъ, или чужое добро съѣлъ? Нѣ, отецъ, Николй! Онъ еще и другихъ прочихъ своимъ хлѣбномъ накормилъ. Ты спроси: чьимъ потомъ-кровью вся земелька полита? Мужицкимъ. Кто божію скотинку выростилъ? Мужикъ опять же. Такъ то! Небось и самъ Ісусь Христосъ, царь нашъ небесный, когда будучи на землѣ, откелева апостоловъ взялъ? Изъ богатыхъ? Нѣ, шутишь! Простые рыбари были, все одно крестьяне по нашему; этакіе видно Господу угоднѣе, даромъ что сѣры.

О. Михаилъ съ нѣкоторымъ удивленіемъ уставился на Щастнева. «Вотъ какъ заговорилъ теперь!» думалъ онъ про себя. «А ужъ на что, кажется, мужикъ былъ смирный».

— Что-жъ! — замѣтилъ онъ вслухъ. — Слова ваши, можетъ быть, и вѣрныя… Но вѣдь именно теперь то, Алексѣй Ивановичъ, придется вамъ свое крестьянское положеніе оставить навсегда.

— Какъ это?

— А разумѣется. Какой же вы теперь крестьянинъ? Вы земледѣлецъ, богачъ. Прежде люди васъ утѣсняли землей, а теперь вы саки людей тѣснить будете.

— Это точно…

— Прежняя простота помышленій вашихъ отложится. Ибо до сихъ поръ вамъ приходилось разсуждать: какъ бы своими руками хотя малый хлѣба кусочекъ выростить? А теперь ужъ надо думать: какъ бы у кого-нибудь другого — арендатора, что ли, или работника — кусокъ хлѣба изъ рукъ вырвать, да побольше? И за что это? Развѣ ты, сынъ мой, землю-то въ Мокрецахъ сотворилъ? Ты ее выростилъ что ли? За что она твоя, а не прочихъ людей? Очень ясно: единственно по милости Божіей.

— Это точно… — уже задумчиво поддакнулъ Алексѣй Ивановичъ. — Настоящей справедливости, пожалуй, что не будетъ.

— То-то вотъ и есть.

— Такъ какъ же теперь, отецъ? Не отъ меня вѣдь это, отъ Бога.

— Вѣрно. Я и говорю: потщися сохранить милосердіе Его къ честному дому твоему.

— А сдѣлать-то какъ?

— Извѣстно, какъ угождаютъ Господу: молитвой, жизнью праведной, и наипаче усердіемъ къ церкви, къ ея служителямъ.

— Да я что-жъ, батюшка, я даже со всѣмъ моимъ удовольствіемъ… по силѣ возможности… Вотъ только пошли Господь справиться…

— Чего тамъ справиться! Развѣ мы тебя деньгами нудимъ? А если есть ваше усердіе къ церкви, то и кланяемся вамъ всѣмъ причтомъ: соблаговолите хотя сколько-нибудь земли и сѣнокосцу, ради тѣсноты нашей церковной; а мы ренду платить готовы, если по силамъ. Кланяемся низко въ нуждѣ нашей.

О. Михаилъ всталъ и дѣйствительно поклонился очень низко, а вмѣстѣ съ нимъ продѣлали то же два его псаломщика.

Алексѣй Ивановичъ совсѣмъ растерялся: слишкомъ еще было для него ново и необычно, что ему кланяются, что его просятъ, съ нѣкоторой даже униженностью — и кто же? Самъ батюшка! Человѣкъ, на котораго онъ еще такъ недавно, или даже до настоящей минуты смотрѣлъ снизу вверхъ, какъ на лицо сравнительно очень высокопоставленное.

Щастневъ все еще не вдумался въ свое новое положеніе, ему все еще приходилось дѣлать нежданныя открытія. Онъ никакъ не могъ проникнуться той мыслью, что прежнія его отношенія къ людямъ измѣнились разъ навсегда, что бѣднякъ Алеха исчезъ, а новый землевладѣлецъ Алексѣй Ивановичъ Щастневъ есть сила, и даже сила великая въ своемъ ближайшемъ околоткѣ, передъ которою обязательно должны летѣть шапки съ обывательскихъ головъ. Смиреніе крѣпко засѣло въ крестьянской душѣ, опаска сдѣлалась привычкой, — какъ тутъ сразу войти въ новое положеніе, повѣрить своему нежданному величію?

— Алексѣй Ивановичъ! Не оставьте насъ грѣшныхъ своею милостью. Можно сказать, со слезами припадаемъ ко стопамъ вашимъ и молимъ, яко благодѣтеля и покровителя.

Это гнусилъ псаломщикъ Евтихій, который слылъ на селѣ человѣкомъ гордымъ, заносчивымъ и весьма безпокойнаго характера.

Мудрено ли, что Щастневъ растерялся?

— Я… я… — лепеталъ онъ, запинаясь: — да что-жъ, я со всѣмъ моимъ удовольствіемъ… Вотъ какъ, Катюха… А по мнѣ все равно. Будемъ землю сдавать, тогда и того — можно…

— Намъ бы отъ Песоченскаго края, сколько милости вашей будетъ, — мягко проговорилъ о. Михаилъ. — Тамъ-то землю будете-же въ аренду сдавать?

— Да мы, батюшка, покелева и сами еще ничего не удумали, — вдругъ вступилась Катюха довольно рѣзкимъ тономъ. — Мудреное вѣдь это дѣло, сразу такъ-то.

— Вѣрно! Вѣрно! — поспѣшилъ согласиться священникъ. — Легкое ли дѣло! Имѣніе вона какое: тоже все обсудить требуется. А между прочимъ, Алексѣй Ивановичъ, когда можно будетъ зайти къ вамъ понавѣдаться? Вечеркомъ, или завтра?

— Да я что-жъ… Я вотъ какъ только… Я къ вамъ и самъ прибѣгу…

— Ну, благослови васъ Господь. И то въ самомъ дѣлѣ, если выберется свободное время, заходите чайку испить. Супругу вашу милости просимъ. А мы съ попадьей всегда будемъ рады. Милости просимъ!

IX.

Когда, послѣ многихъ и низкихъ поклоновъ, священникъ со своими псаломщиками отправился домой на Поповку — такъ называлась совершенно отдѣльная частица Богодухова, населенная причтомъ, — между Алексѣемъ Ивановичемъ и его Катюхой произошло весьма серьезное совѣщаніе, первый поводъ къ къ которому данъ былъ просьбою церковниковъ на счетъ земли.

Алексѣй Ивановичъ очень «заскучалъ» съ одной лошадью, безъ коровы и безъ овецъ: въ опустѣвшемъ дворѣ совсѣмъ «рукъ не къ чему приложить стало». А Катюха чуть ли еще не больше «хозяина» вздыхала по своей пестрой коровѣ, безъ которой «и молочка взять для ребенка негдѣ». Раны, нанесенныя хозяйству совершеніемъ дорогой купчей, были серьезны, даже очень серьезны. Вотъ для того-то, чтобы залечить ихъ какъ можно, Щастнева, потолковавъ между собою, рѣшились тотчасъ же раздать большую часть земель въ Мокрецахъ подъ посѣвы, и притомъ на первое время даже задешево, но съ тѣмъ, чтобы взять большіе задатки и разомъ возстановить крестьянское благолѣпіе своего двора. Это, по ихъ соображеніямъ, было самой разумной мѣрою въ данныхъ обстоятельствахъ, хотя вырвало не одинъ вздохъ изъ груди Алексѣя Иванова.

— Радъ бы попри держаться, — говорилъ онъ своей Катюхѣ, — земли дуже жалко. Эхъ! Отъ Песоченскаго края, кажется, ни въ жисть бы никому не отдалъ. Опять же къ Глубочкъ… Еслибъ самимъ-то все посѣять — эхъ, Господи! Хлѣба-то! Да ничего не подѣлаешь, податься некуда. Безъ лошадей, безъ сѣмянъ, безъ работниковъ, что я одинъ сдѣлаю?

— Видимое дѣло, что не за что взяться! — покачивала головой Катюха. — Обзаведемся на задатки, такъ по крайности все юноплянье за собой удержимъ; а то вѣдь и къ тому приступаться не съ чѣмъ.

— Извѣстно… Катюха! Ты помнишь, какая въ третьемъ годѣ у старшины по коноплянью рожь стояла? Матушка, царица небесная!

Катерина Захаровна отъ восторга даже сунула въ мужа кулакомъ, и показала свои бѣлые зубы.

— Счастливчикъ ты, право! Всѣ люди таперь на насъ дивуются. Вотъ тебѣ, говорятъ, и Щастневъ! Ужъ подлинно, что Щастневъ; не даромъ такъ прозывается.

— И то. Это священникъ даве правильно сказывалъ, что видимая милость божія… Може, родители на томъ свѣтѣ умолили, — отъ нихъ.

Супружеская бесѣда Щастневыхъ была прервана очень неожиданнымъ, но к очень почетнымъ посѣщеніемъ: передъ скромнымъ крылечкомъ ихъ незатѣйливаго жилья вдругъ очутился столь извѣстный всему околотку сѣрый жеребецъ волостного старшины, и самъ Николай Ѳадѣевичъ Писарекъ грузно вылѣзалъ изъ щеголеватой телѣжки городского издѣлія, въ которой имѣлъ обыкновеніе дѣлать свои разъѣзды по волости.

Разумѣется, Алексѣй Ивановичъ поспѣшилъ выскочить на встрѣчу именитому гостю, приказалъ сынишкѣ «принять лошадь» его высокостепенства, а самъ съ низкимъ поклономъ отворилъ передъ нимъ дверь въ «горницу».

Николай Ѳадѣевичъ, войдя, истово перекрестился на иконы, поклонился хозяину и хозяйкѣ, проговоривъ: «еще разъ здравствуйте!» а ужъ затѣмъ съ самымъ пріятнымъ оживленіемъ обратился въ Щастневу.

— Алексѣй Ивановичъ! — воскликнулъ онъ весело. — Ну, что, какъ, братецъ? Я слышалъ, краснопольскій управитель выдавъ-таки тебѣ купчую?

— Благодарить Бога! Третьяго дня все дѣло покончено.

— Ну, слава Богу! Поздравляю, истинно поздравляю!

Николай Ѳадѣевичъ раскрылъ объятія и трижды облобызался со Щастневымъ.

— Счастливчикъ, что и говорить! Вотъ ужъ именно, если Богъ захочетъ кого возвысить, такъ ужъ на диво всѣмъ.

— Это точно, благодарить Бога! — перекрестился Алексѣй Ивановичъ.

— А вѣдь я къ тебѣ именно ради этого самаго дѣла во говорить пріѣхалъ.

— Что-жъ, милости просимъ.

— Значитъ, сядемъ рядкомъ, да потолкуемъ ладкомъ. Такъ что ли? Хе-хе-хе… Только вотъ что, милый: тутъ у тебя ребятишки вертятся и тѣсновато, да кромѣ того, если ужъ говорить о дѣлѣ, такъ надо же и горло прополоскать чѣмъ ни на есть. Пойдемъ-ка мы съ тобою къ племянницѣ; тамъ у нея въ задней горницѣ и чаю выпьемъ всласть, и потолкуемъ преотлично, безъ всякой помѣхи. А разговоръ-то у насъ будетъ, пожалуй, что довольно «антиресный».

Разговоръ вышелъ и дѣйствительно «антиресный», по выраженію Писарька, который хотя умѣлъ выражаться совершена правильно, гдѣ это было нужно и кстати, но съ крестьянами любилъ говорить на ихъ ладъ, и даже у себя дома въ семьѣ очень охотно сбивался на мѣстный складъ крестьянской рѣчь

Когда собесѣдники засѣли въ отдѣльной комнаткѣ при кабакѣ, которую обыкновенно занимала племянница Николая Ѳадѣича, но на этотъ разъ уступила имъ въ полное распоряженіе — Писарекъ приступилъ къ дѣлу такимъ образомъ:

— Слушай, братецъ Алексѣй Ивановичъ, какъ ты теперь располагаешь поступить съ Мокрецами?

Крестьянинъ сразу не понялъ вопроса.

— То есть, это на счетъ чего же, Николай Ѳатѣичъ? — спросилъ онъ въ свою очередь.

— Ну, какъ, то есть, ты съ землей-то хозяйствовать будешь? Я вотъ про что.

— А что-жъ, какъ люди, такъ и на.

— Да вѣдь у людей скотина есть, и денежки водятся. А тебѣ съ чѣмъ приступиться?

— Извѣстно, на первое время перебьемся какъ ни на есть. А тамъ, гляди, Богъ дастъ, и поправимся.

— Улита ѣдетъ, когда-то будетъ. Ты вотъ дворъ свой ужъ разорилъ купчей этой самой; а справлять его чѣмъ станешь?

— Да вотъ, Богъ дастъ, землю подъ посѣва отдамъ… ну, к справлюсь.

— Зе-емлю? Какую?

— А въ Мокрецахъ.

— Коли-жъ та ее раздавать будешь?

— Я такъ полагаю, сичасъ пустить. И радъ ба самъ хозяйствовалъ — да не съ чѣмъ.

— Ну, это, братанъ, та шутишь. Землю-то раздавать, особенно сичасъ, тебѣ не придется.

— Для-чего?

Николай Ѳадѣевичъ, не торопясь, вынулъ папироску и закурилъ ее.

— А для того, — сказалъ онъ очень спокойно, дымя папиросой, — для того, что правовъ твоихъ нѣтъ. Вотъ для этого самаго.

— Правовъ лѣтъ! — воскликнулъ Алексѣй Ивановъ, крайне обезпокоенный и удивленный. — А купчая?

— Что-жъ, купчая. Конечно, вольно было князю выдавать ее, ни у кого не спросившись. Да вѣдь на землю-то, чать, и пораньше вашей купчей документа какіе ни на есть сдѣланы.

Щастневъ уже съ великимъ ужасомъ, широко раскрывъ глаза, погрѣлъ на Николая Ѳадѣича.

— Я сколько лѣтъ владѣлъ землей? Ты то попомни! — все такъ невозмутимо продолжалъ Писарекъ. — Такъ неужто жъ я безъ документовъ; такъ себѣ пользовался? А это-жъ бы мнѣ позволилъ?

— Да вѣдь вы, Николай Ѳатѣичъ, землю-то на рендѣ судержали, — пролепеталъ Щастневъ.

— Ну, да. Такъ что-жъ?

— А теперь, какъ она, значитъ, продамши…

— А ты про арендный-то нашъ договоръ знаешь, какойтакой онъ есть, и что въ ёмъ заключается? Може, по этому самому договору князь и продавать совсѣмъ не могъ, а? Который же документъ раньше сдѣланъ: твой, или мой? Вотъ она штука! Понялъ ты таперь, ай нѣтъ?

Алексѣй Ивановичъ молчалъ, совершенно подавленный.

— Князь вѣдь тоже, — усмѣхнулся Писарекъ, — зналъ чѣмъ подарить: чего себѣ не жалко… Купчая твоя, милый другъ, кто жъ говорить; при тебѣ и останется; только въ землю вступаться ты не моги. Дай-ка сюда стаканъ, чайку тебѣ налить.

Но Щастневу было не до чаю. Въ немъ «сердце упало», и въ головѣ другъ завертѣлся такой вихрь недоумѣній, страховъ и отчаянія, что онъ вполнѣ созналъ окончательную свою безпомощность въ данномъ случаѣ. Какъ тутъ выбраться собственными силами изъ этого хаоса противорѣчій и бѣдъ? Съ видомъ человѣка, который стоитъ передъ погибелью неминучей, онъ только по-дѣтски лепеталъ одну и ту же фразу, совершенно ничтожную:

— Какъ же таперь быть? Головушка ты моя!..

— Какъ быть? — подхватилъ Писарекъ. — А вотъ про это-то я и пріѣхалъ съ тобой покалякать, Алексѣй Ивановичъ. Слушай же меня обоими ушами, потому въ другой разъ этого не повторю. Одно у меня слово. Мокрецы, положимъ, я могу оттягать у тебя въ чистую, это вѣрно; только будетъ это самое стоить денегъ много, да и по судамъ придется ходить не одинъ мѣсяцъ. А ужъ это на что хуже.

— Ужъ это!.. — и Щастневъ, недоговоривъ, безнадежно махнулъ рукой.

— Потому что все-таки, какъ ни на есть, у тебя купчія выдана, хоша и неправильно. Поди возись съ ней… Тахъ вотъ я тебѣ предлагаю разойтись со мной полюбовно. Выбери ты для себя изъ коноплянья, изъ самолучшей земли, или откуда хочешь — это все равно — восемнадцать десятинъ, да двѣ десятины огородовъ, да двѣ луговой. Выбирай самъ, какъ хочешь, я тебѣ не препятствую; и пусть ужъ эта земля остается твоей на вѣки вѣчные. По твоей семьѣ, да еще при надѣлѣ, съ тебя этого поля весьма предовольно; даже на твоихъ дѣтей и внуковъ хватитъ. Кромѣ того жертвую я тебѣ три лошади, двѣ коровы, свинью съ поросятами, хорошую, борова и два десятка овецъ. Все это сейчасъ. Кромѣ того, плачу я тебѣ двѣ тысячи рублей, чистими деньгами, прямо изъ рукъ въ руки. Ну, вотъ! Пусть же не даромъ Господь тебѣ счастье послалъ: первымъ жителемъ будешь на всю волость. А ты, разумѣется, на остальную землю выдашь мнѣ купчую… На мой счетъ! Нотаріусу за все самъ заплачу, копѣйки съ тебя не потребую… Вотъ тебѣ мой первый и послѣдній сказъ. Хочешь ты такъ-то — давай дѣлать, что ни скорѣй, то лучше. А заупрямишься — ну, помогай тебѣ Боже. Только ужъ отъ меня милости не жди! Доведешь до судовъ, я тебя, прямо сказать, разорю въ корень, а то и еще хуже… Суды-то я, можетъ, получше твоего знаю!

X.

Катерина Захаровна, она же рябая Катюха, въ томъ трудномъ положеніи, которое наступило для Щастневыхъ послѣ бесѣды съ Писарькомъ, выказала несравненно большую твердость духа, чѣмъ Алексѣй Ивановичъ. Подобно мужу, она въ первую минуту была тоже совершенно озадачена притязаніями старшины, но очень скоро пришла въ себя и затѣмъ вдругъ необычайно разгнѣвалась.

— А вить онъ вретъ все, собачій хвостъ, поганая его душонка! — разразилась Катерина Захаровна цѣлымъ потокомъ ругательствъ. — Нотарусъ, чать, не похуже его дѣла-тѣ знаетъ. Опять же и попъ купчую читалъ: не похулилъ нискольки. Да ты вить еще комусь показывалъ?

— А какъ же!

Щастневъ убитымъ тономъ перечислилъ человѣкъ пять «знающихъ людей», которые смотрѣли его документъ въ губернскомъ городѣ.

— И никто не похулилъ? — спрашивала Екатерина Захаровна.

— А ни Боже мой! — печально повѣсивъ голову, — объяснялъ Щастневъ. — Даже всѣ въ одно слово завѣрили: настоящая, говорятъ, твоя купчая, то есть, въ самомъ лучшемъ видѣ, какъ быть возможно. Не токма что, а самъ князь, чу, повернуть таперича не можетъ. Во какъ завѣрили!..

— Такъ чево-жъ онъ мелетъ? На дураковъ напалъ? Извѣстно, земли ему жалко, такъ вотъ онъ и мутитъ. Для всѣхъ, вишь, купчая хороша, какъ быть слѣдствуетъ; а ему одному не ндравится: не гожа-де, не правильная! Ахъ онъ… Иди на него ужъ и суда нѣтъ? Да подавись ты и своими коровами, и лошадьми, я двумя тысячами! Чтобъ ты ихъ съ собой въ домовину взялъ!

Катерина Захаровна положительно неистовствовала.

— Какъ онъ и въ самъ-дѣлѣ засудитъ? — попыталъ-было Алексѣй Ивановичъ хотя нѣсколько поудержать расходившуюся супругу, — Какъ бы, то есть, чего не вышло, чтобъ, значитъ, въ отдѣлку не пропасть. Мы вить что-жъ — люди темные…

— Темные! Такъ что-жъ, что темные? Чать, вить и онъ не оди въ свѣтлый по землѣ ходитъ. Поискать, такъ еще, можетъ, насупротивъ его свѣтлѣе найдутся…

Катерина Захаровна примолкла на одинъ мигъ, и вдругъ закончила тономъ, не допускающимъ возраженій:

— Идемъ въ попу!

Въ данную минуту это было самое благоразумное рѣшеніе. Такъ, по крайней мѣрѣ, оцѣнилъ его Алексѣй Ивановичъ, который чувствовалъ неодолимую потребность посовѣтоваться съ «умственнымъ и знающимъ человѣкомъ».

— «Чего мы знаемъ?» — разсуждалъ онъ про себя. — «Баба, извѣстно, торохтитъ, потому — баба. А между прочимъ чего мы знаемъ? Влопаешься это подъ судъ… сичасъ раззоръ… да еще угодишь куда-нибудь, въ отсидку, значитъ… Вотъ тѣ и здравствуй! бабѣ что? Баба, извѣстно, не въ отвѣтѣ… Да!»

Однако о. Михаилъ разсѣялъ — по крайней мѣрѣ на время — всѣ сомнѣнія Алексѣя Ивановича. Онъ такъ утвердительно говорилъ о незыблемости правъ новаго владѣльца, о рѣшающемъ значеніи купчей, такъ посмѣивался и покачивалъ головой, выслушивая разсказъ о притязаніяхъ Писарька, наконецъ, вообще такъ охотно принялъ сторону Щастневыхъ, что не только Катерина Захаровна, — женщина вообще энергичная, — но самъ Алексѣй Ивановичъ, — гораздо болѣе мнительный, — не могли не успокоиться вполнѣ; дѣло оказывалось слишкомъ ужъ несомнѣннымъ, а утвержденія и указанія о. Михаила слишкомъ положительными и точными.

Тому горячему интересу, съ которымъ отнесся священникъ къ дѣлу Щастневыхъ, можетъ быть, отчасти способствовало и то обстоятельство, что Катерина Захаровна, вопреки своей недавней неподатливости, первая заговорила объ отдачѣ въ аренду церковникамъ нѣкоторой части земель съ Песоченскаго края, и притомъ на самыхъ выгодныхъ для причта условіяхъ, такъ какъ «тоже и о душѣ своей надоть попомнить, чтобъ было съ чѣмъ передъ Господомъ Богомъ явиться, отвѣтъ Ему, Царю нашему небесному, держать».

Узнавъ о такомъ усердіи своей прихожанки, о. Михаилъ тотчасъ же и заявилъ, что ему доподлинно извѣстно, будто у Писарька нѣтъ ни одного письменнаго документа на владѣніе Мокрецами, такъ какъ арендовалъ онъ землю просто по словесному уговору съ управителемъ князя Убромскаго. Но о такой арендѣ въ купчей не упомянуто ни однимъ словомъ, слѣдовательно она вовсе не обязательна для новаго владѣльца. Что же касается до правъ собственности, до того, чтобы Писарьку удалось отсудить землю въ свою пользу окончательно — объ этомъ и говорить смѣшно. Писарекъ пробуетъ попугать Алексѣя Ивановича, обмануть его, пока онъ «по новости» еще не знаетъ дѣла — это очевидно. Но если споръ и въ самомъ дѣлѣ дойдетъ до суда, то Писарекъ, навѣрное, даже не явится къ разбору, потому что съ чѣмъ же ему явиться? Не съ пустыми же руками!

О. Михаилъ настолько выразилъ свою несомнѣнную увѣренность въ правахъ Щастнева, что даже «со всѣмъ удовольствіемъ» предложилъ ему тотчасъ же получить значительный задатокъ подъ аренду земли, даже сталъ ему навязывать этотъ задатокъ съ нѣкоторой горячностью, чтобы, какъ онъ выразился, «уже быть въ надеждѣ, если есть ваше такое усердіе къ церкви».

Послѣ этого въ умахъ Алексѣя Ивановича и Катюхи уже не могло оставаться никакихъ сомнѣній: они оба значительно просвѣтлѣли.

— Ужъ коли батька деньги давалъ, — сообщала Катерина Захаровна мужу свои соображенія, по дорогѣ домой; — такъ ужъ тутъ и говорить нечего; выходитъ, дѣло вѣрное. Ужъ этотъ, небося, гривенника даромъ не выложитъ, не токма что.

Алексѣй Ивановичъ вполнѣ соглашался.

О. Михаилъ указалъ ему даже самый простой и легкій путь къ немедленному осуществленію своихъ правъ: а именно онъ совѣтовалъ, пользуясь тѣмъ, что Писарекъ пашетъ въ Мокрецахъ подъ гречиху, тотчасъ подать прошеніе мѣстному мировому судьѣ о возстановленіи его, Щастнева, владѣнія, нарушеннаго Писарьюмъ.

Наконецъ, самое прошеніе о. Михаилъ вызвался написать и написалъ тутъ же, безъ всякаго отлагательства; такъ что, уходя отъ священника, Алексѣй Ивановичъ уже несъ аккуратно сложенную бумагу съ собою, тщательно увязавъ ее въ какую-то женину тряпицу.

Послѣ этого можно ли было еще сомнѣваться въ смыслѣ окончательнаго рѣшенія Щастневыхъ? Конечно, они безъ всякаго раздумья положили: предложенія Писарька отклонить, и тотчасъ же начать противъ него рѣшительныя непріязненныя дѣйствія.

— Ишь, кабанъ пестрый, какъ было хотѣлъ объѣхать! — замѣтила про него Катерина Захаровна даже совсѣмъ успокоеннымъ тономъ.

На другой день Алексѣй Ивановичъ всталъ еще до солнца, и исполнивъ по дому разныя мелочныя надобности, отправила въ путь «къ мировому». Онъ очень спѣшилъ, потому что или приходилось не близко: мѣстный судья уѣхалъ куда-то въ отпускъ, за него исправлялъ должность мировой судья городского участка, а отъ Богодухова до уѣзднаго города считалось верстъ восемнадцать. Единственную же свою лошадь Алексѣй Ивановича отправилъ въ поле на пахоту. Да еслибъ она и была свободна, едва ли онъ воспользовался бы ея услугами: какъ человѣкъ весьма «хозяйственный», онъ берегъ свою «животину» пуще всего, и никогда не запрягалъ ее «безъ надобности».

Было раннее утро, когда Алексѣй Ивановичъ шагалъ по пыль вой дорожкѣ, пролегавшей черезъ Мокрецы, между двумя стѣнами густой, сине-зеленой ржи, которая только-что начинай зацвѣтать. Невысокій туманъ еще покрывалъ поля, тихо волнуясь надъ ними своей непроницаемой пеленой мутно-молочнаго цвѣта. Но совершенно чистое небо уже было залито потоками солнечныхъ лучей, видимыхъ даже сквозь дымку тумана; въ высотѣ уже звенѣли пѣсни жаворонковъ; уже начинали трещать, жужжать и суетиться милліарды насѣкомыхъ. Все предвѣщало погожій, чудесный день. И въ самомъ дѣлѣ, вдругъ густая масса тумана какъ-то вся заколебалась, что-то въ ней заклубилось, завилось, заволновалось; кое-гдѣ образовались разрывы и яркіе просвѣты; еще минута, двѣ, и вотъ — словно невидимою силой разомъ отдернутъ былъ громаднѣйшій занавѣсъ — солнце брызнуло своимъ ослѣпительнымъ свѣтомъ на все вокругъ, и мгновенно выявилась широкая панорама окрестностей: загорѣлся крестъ Песоченской церкви; засверкала странная Мѣловая гора бѣлыми боками своихъ огромныхъ овраговъ, окаймленныхъ чернолѣсьемъ; зазолотилось облако пыли, не вдалекѣ поднятое пестрымъ стадомъ, которое съ веселымъ мычаньемъ бѣжало на пастьбу. Вся даль съ ея холмами, селами, полями и перелѣсками была залита сплошнымъ моремъ горячаго свѣта; и только вблизи, вокругъ Алексѣя Ивановича, солнце разсыпалось отдѣльными блестками растопленнаго золота, которыя сквозили, прыгали и мелькали среди высокихъ стеблей роскошнѣйшей ржи.

Однако, у Щастнева не было ни глазъ, ни вниманія для красивой картины, такъ просторно и ярко развернувшейся передъ нимъ: онъ весь, всѣми своими чувствами, всѣмъ своимъ помышленіемъ ушелъ въ восторженное созерцаніе богатой нивы, которая волновалась вокругъ него. И не причудливою игрою золотыхъ блестокъ, не быстро бѣгущими волнами сѣро-зеленой тѣни любовался онъ, вглядываясь въ высокія стѣны ржи, гдѣ каждый кустъ чуть не десяткомъ сочныхъ стеблей росъ изъ одного могучаго корня; нѣтъ, его волновало нѣчто иное.

— "Господи! — думалъ онъ. — Ржица-то, ржица! Вѣрныхъ восемнадцать копенъ будетъ. Вотъ благодать Божія! Вотъ земелька!.. А еще этотъ прохвостъ за двѣ тысячи оттягать хотѣлъ. За двадцать не отдамъ. Пусть меня лучше живого четвертуютъ. Не отдамъ, покеля живъ.

Легкій, но очень близкій стукъ колесъ заставилъ Щастнева очнуться. Онъ быстро поднялъ голову, и почти носъ къ носу столкнулся съ «прохвостомъ», о которомъ только-что думалъ.

Николай Ѳадѣевичъ, сидя на бѣговыхъ дрожкахъ, самой маленькой рысцой, въ притруску, объѣзжалъ поле. Встрѣтивъ Щастнева, онъ тотчасъ остановилъ свою раскормленную лошадь.

— Алексѣй Ивановичъ! Другъ-пріятель! Ты куда бредешь?

— Въ городъ.

— А по што?

Щастневъ, на минуту смущенный нечаянной встрѣчей, по_: чувствовалъ въ себѣ новый приливъ геройства.

— Къ мировому! — отвѣтилъ онъ, твердо глядя въ глаза своему противнику.

— Во какъ! А зачѣмъ бы это?

Улыбающееся лицо Писарька стало хмуриться.

— На тебя жалиться, Миволай Ѳатѣичъ, на счетъ, значитъ, завладѣнія.

— Те-е-екь… Ну, что-жъ, помогай Богъ. А на меня ужъ, братецъ, таперича не гнѣвись, холи ежели что-нибудь… По чести не хотѣлъ — значитъ, самъ на себя и плачься.

Николай Ѳадѣевичъ вдругъ сильно стегнулъ свою лошадь, и укатилъ, не дожидаясь возраженій, прежде чѣмъ Щастневъ успѣлъ открыть ротъ.

Крестьянинъ долго стоялъ на одномъ мѣстѣ. Рѣшимость Писарька, явно уклонившагося отъ всякихъ дальнѣйшихъ переговоровъ, подѣйствовала на него крайне непріятно и заронила въ душу новыя сомнѣнія. Однако, жребій былъ брошенъ. Еще разъ посмотрѣвъ на восемнадцатикопенную рожь, Алексѣй Ивановичъ глубоко вздохнулъ и пошелъ дальше, на встрѣчу своей судьбѣ.

Въ городѣ ожидала его удача. «Мировой» не только принялъ прошеніе, но, подъ добрую минуту, даже прочелъ купчую Щастнева, объявилъ ее совершенно правильной, а про притязанія Писарька отозвался съ рѣзкостью эксъ-военнаго человѣка: «должно быть, старый чортъ съ ума сошелъ».

— Не бойся! — обнадежилъ онъ крестьянина, хлопнувъ его по плечу рукою. — Защитимъ тебя отъ всякихъ писарей и писарьковъ. Твое твоимъ и будетъ.

Послѣднія сомнѣнія Щастнева разсѣялись дымомъ. Чего еще было желать!

XI.

Однако, Алексѣю Ивановичу пришлось долгонько ожидать судебнаго рѣшенія.

Дѣло въ томъ, что городское его высокородіе, согласившись «по-товарищески» взять на себя другой участокъ, пока деревенское высокородіе будетъ отсутствовать — признавало актомъ великой снисходительности съ своей стороны благосклонные пріемъ и помѣтку всякаго рода прошеній, апелляцій, актовъ, казенныхъ бумагъ и пакетовъ, которые поступали къ нему по «чужому» участку. Но затѣмъ «вся эта канцелярщина» просто сваливалась въ кучу, впредь до прибытія «настоящаго» мирового судьи. Городскому его высокородію не приходило и въ голову назначить какое-либо засѣданіе по дѣламъ «чужого» участка. А тѣмъ немногимъ просителямъ, которые рѣшались настаивать на необходимости скорѣйшаго разсмотрѣнія ихъ споровъ, онъ только отвѣчалъ, пожимая плечами: «Но какъ же вы не понимаете? Вѣдь я временно — слышите? — временно взялъ на себя участокъ Александра Васильевича, просто изъ одной любез пости. — Понимаете вы это? Просто изъ одной любезности — и больше ничего. Пріѣдетъ Александръ Васильевичъ, и разберетъ всѣ дѣла. А я-то тутъ при чемъ же?» Онъ еще разъ пожималъ плечами и удалялся въ свой кабинетъ, нѣсколько оскорбленный требовательностью упрямыхъ просителей.

Такимъ образомъ дѣло Щастнева пролежало «безъ движенія» поболѣе мѣсяца.

Между тѣмъ, положеніе Алексѣя Ивановича было далеко не изъ пріятныхъ, и съ каждымъ днемъ становилось все хуже. Николай Ѳадѣевичъ Писарекъ, ради извѣстныхъ ему причинъ и цѣлей, съ особеннымъ искусствомъ умѣлъ возстановить противъ Щастневыхъ все населеніе села Богодухова. Выходило какъ-то такъ, что пріобрѣтеніе Мокрецовъ Алексѣемъ Ивановичемъ стало поперегъ дороги всѣмъ богодуховцамъ, непосредственно и очень чувствительно задѣвая ихъ интересы. То какой-нибудь Иванъ Селифонтовъ, снявъ у Писарька двѣ десятины подъ посѣвъ за весьма выгодную цѣну, только благодаря притязаніямъ Щастнева не могъ продлить аренду на всѣ три года; то «Пётра» Большовъ не рѣшался удобрить нанятый коноплянникъ, и терпѣлъ убытки, потому что «кто его знаетъ? Таперича навозъ загатишь — а еще кому достанется сѣять?» То Фролъ Лазаревъ дрожалъ за судьбу своихъ покосовъ: по уговору съ Писарькомъ, онъ раскосилъ и расчистилъ кустарникъ въ Машкиномъ Болотцѣ, а также провелъ тамъ канаву, съ тѣмъ, чтобы три года косить исполу; «между прочимъ, таперича либо скесишь, либо нѣтъ». Самъ Щастневъ, и въ особенности Катерина Захаровна не могли безучастно относиться къ дѣйствіямъ Писарька, который началъ раздавать землю въ Мокрецахъ подъ посѣвъ разнымъ богодуховцевь, причемъ раздавалъ ее усиленно и крайне дешево, но забиралъ впередъ болѣе половины денегъ. Это была именно та система раздачи, о которой на первое время мечтали сами супруги Щастневы. Они, конечно, бросились къ нанимателямъ съ предостереженіями, они рѣшительно и впередъ заявляли каждому заинтересованному лицу, что никакихъ сдѣлокъ Писарька не признаютъ, счетовъ съ нимъ имѣть не желаютъ, а просто воспользуются своей землею, кѣмъ бы она ни была засѣяна. Арендаторы, выгодно снявшіе поле у Писарька и уплатившіе впередъ немалую сумму денегъ, разумѣется, приходили въ остервенѣніе отъ подобныхъ угрозъ, завязывалась неистовая ругань, а иногда даже и взаимное «оскорбленіе дѣйствіемъ». Понятно, что за полтора мѣсяца такихъ отношеній и столкновеній все село вооружилось противъ Щастневыхъ, тѣмъ болѣе, что Писарекъ умѣлъ необыкновенно искусно подливать масло въ огонь.

Наконецъ въ послѣднихъ числахъ іюля мѣсяца Алексѣй Ивановичъ получилъ повѣстку, изъ которой явствовало, что мировой судья 2-го участка приглашаетъ его явиться въ камеру свою, состоящую въ селѣ Бѣлыя Глины, третьяго августа тысяча восемь сотъ такого-то года.

Широкимъ крестомъ перекрестился Алексѣй Ивановичъ. Еще бы! Наконецъ-то развяжется вся эта «канитель», прекратится небывалая скудость въ домѣ, и замолкнутъ разные Иваны, Петры, Фролы, позволяющіе себѣ то самыя язвительныя насмѣшки, то площадную брань и угрозы.

«Погоди, дай только управиться, — мечталъ Алексѣй Ивановичъ, — еще прикусятъ язычокъ, еще покланяются мнѣ въ ноги! Погоди!»

Что же касается Катерины Захаровны, то она ужъ рѣшительно носилась съ планами самой безпощадной мести всѣмъ своимъ новымъ ворогамъ и завистникамъ; ни о комъ изъ нихъ она даже не могла хладнокровно вспомнить; а вслѣдствіе постоянныхъ, и хотя упорныхъ, но не всегда удачныхъ стычекъ на улицѣ, она въ послѣднее время почти не выходила со двора.

Третье августа приходилось въ воскресный день.

Алексѣй Ивановичъ одѣлся въ чистую рубаху, въ свою лучшую свиту и, съ не малымъ замираніемъ сердца, отправили въ село Бѣлыя Глины.

Въ глубинѣ души своей онъ еще далеко не былъ увѣренъ въ благопріятномъ исходѣ дѣла. Во-первыхъ, судиться пришлось не у того «мирового», который такъ рѣшительно призналъ неоспоримость его купчей. А во-вторыхъ, его очень смущала самоувѣренность Писарька, который не только не заводилъ болѣе никакихъ съ нимъ переговоровъ, но и самую спорную землю раздавалъ на-право и на-лѣво всѣмъ желающимъ, точно не могло быть даже сомнѣній въ его правѣ распоряжаться ею по произволу. Для вѣчно опасливаго крестьянина такое нахальство явилось просто непостижимымъ. «Вить, значитъ, надѣется же онъ на что да нибудь!» говорилъ себѣ Алексѣй Ивановичъ… На арендаторовъ тоже отнюдь не дѣйствовали ни его увѣщанія, ни угрозы. Положимъ, они — свой братъ, мужики: «чево они понимаютъ?» Имъ бы вотъ только землю "подешевле снять, а тамъ — что будетъ! «Мало ли насъ, дураковъ, такъ-то надуваютъ? Въ лучшемъ видѣ!» Однако…

Однако, на душѣ у Алексѣя Ивановича, когда онъ шагалъ по дорогѣ въ Бѣлыя Глины, было очень и очень скверно.

Нѣсколько утѣшили его знакомые крестьяне изъ сосѣдняго села, которые тоже пробирались «къ мировому» кучкою въ пять человѣкъ, и къ которыуѣ онъ присталъ на пути. Эти знакомцы горячо и наперерывъ расхваливали судью второго участка. «Будь спокоенъ!» говорили они Алексѣю Ивановичу: «коли твое дѣло правое, энтотъ ни за что не выдастъ. Онъ не то что на Писарька, а ни на кого, какъ есть, не поглядитъ — было-бъ твое дѣло правое. Да! Судья, одно слово, Бога за него молить — больше ничево! Опять же ни онъ тебя облаетъ, какъ другіе прочіе, ни онъ тобой погнушается, а либо поскучаетъ. Иной разъ сидитъ, сидитъ, сердешный, въ каморѣ-то своей — все судитъ, все судить — инда нашему-то брату тошно станетъ, животы подведетъ; а онъ — ничево! Да еще что, братецъ ты мой, даже послѣ суда, ужъ онъ и цѣпь съ себя скинетъ, домой бы ему идти — глядь, а кто-нибудь изъ просителевъ, посмѣлѣе, значитъ, и подойдетъ къ ему — такъ, значитъ, по своему дѣлу. Ну, и что-жъ ты думаешь? Ничево, ей Богу, ничево! И послухаетъ, и разскажетъ все какъ быть слѣдуетъ, тихо, истово. То-есть… одно слово — праведны! судья, настоящій!»

Алексѣ! Ивановичъ запомнилъ мужицкія рѣчи, и тутъ же рѣшилъ про себя — «въ случаѣ чево» — переждать засѣданіе суда, а затѣмъ прямо «повалится мировому въ ноги»: научи-де и защити насъ, темныхъ людей. «Може, онъ и въ самъ-дѣлѣ умилится надо мной», соображалъ Щастневъ: «бываетъ»…

Путь до Бѣлихъ Глинъ билъ не дальній: всего девять верстъ; а потому передъ нашими крестьянами скоро открылся и громадный дѣдовскій садъ «мирового», и его «хоромы» — гордый каменный домъ, очень красиво построенный на холмѣ надъ обширными прудами.

— Куда-жъ тутъ идти? — спросилъ Алексѣй Ивановичъ у свопъ бывалыхъ товарищей. — Нѣшто прямо къ хоромамъ?

— Зачѣмъ? Камора-то вонъ она гдѣ.

И товарищи указали ему на новую небольшую постройку, поставленную нѣсколько въ сторонѣ отъ остальной усадьбы.

— Тута онъ и судитъ. А если окромя суда къ ему есть дѣло — въ другое, значитъ, время: прошеніе ли подать, али такъ, спросить что-нибудь — тогда, малый, прямо или въ ему въ хоромы: ничево, допущаетъ! Даже вотъ какъ: воли ежели онъ дома случится — и ждать не нужно: сею минутою самъ въ тебѣ выйдетъ…

Мировой судья 2-го участка, Александръ Васильевичъ Щемлтевъ, принадлежалъ къ тому типу сельскихъ судей, который, къ сожалѣнію, лишь очень рѣдко, а въ послѣднее время и все рѣже, встрѣчается въ нашихъ провинціальныхъ захолустьяхъ. Магистръ московскаго университета и человѣкъ совершенно независимый по средствамъ, даже относительно богатый (онъ не умѣлъ проживать свои двадцать — двадцать-пять тысячъ дохода), Александръ Васильевичъ моложе тридцати лѣтъ отъ роду безвыѣздно поселился въ своемъ наслѣдственномъ помѣстьѣ и горячо отдался всѣмъ интересамъ сельской жизни, начиная отъ полевого хозяйства и кончая земской службой. Что побудило его отказаться и отъ настежь раскрытой передъ нимъ служебной карьеры (Онъ имѣлъ хорошія связи), и отъ пріятной жизни богатаго человѣка въ большомъ городѣ, и, наконецъ, отъ близкаго общенія съ «умственными центрами?» Первые два вопроса очень удивляли и интртиговали его деревенскихъ сосѣдей, послѣдній — его бывшихъ товарищей по университету.

Ни карманъ, ни честолюбіе не влекли его къ земской службѣ. Но въ такомъ случаѣ, что-же, кромѣ искренней преданности къ дѣлу, могло побудить его ввить на себя совсѣмъ не легкія обязанности мирового судьи? И въ самомъ дѣлѣ Александръ Васильевичъ творилъ это свое дѣло просто, скромно, но съ великимъ усердіемъ. Правда, онъ не «священнодѣйствовалъ» въ своей камерѣ, не поражалъ ни точностью соблюденія всѣхъ формъ, ни серьезной величавостью своего вида. Напротивъ! Отъ своей публики тоже никакого «соблюденія формъ» не требовалъ: прехладнокровно позволялъ всѣмъ высказываться, какъ они знаютъ; допускалъ самые горячіе споры тяжущихся, не прерывая ихъ ни единымъ словомъ; ивой разъ терпѣливо переносилъ даже вмѣшательство постороннихъ дѣлу лицъ изъ публики, лишь бы это вело въ раскрытію обстоятельствъ дѣла; читая рѣшеніе, никогда не замѣчалъ, если какой-нибудь новичокъ въ камерѣ позволялъ себѣ «выказать неуваженіе суду» — то-есть, по просту не вставалъ съ мѣста. Однимъ словомъ Александръ Васильевичъ, по мнѣнію нѣкоторыхъ своихъ товарищей, допускалъ въ своей камерѣ «всевозможную распущенность», хотя — сознавались они — дѣло «понималъ до тонкости». Мы же рѣшаемся утверждать, что даже нѣкоторое пренебреженіе къ формѣ было не недостаткомъ, а очень существеннымъ достоинствомъ въ дѣятельности деревенскаго мирового судьи, какимъ былъ Александръ Васильевичъ.

XII.

Дѣло Щастнева разсматривалось въ числѣ самыхъ послѣднихъ: Александръ Васильевичъ дѣла безъ свидѣтелей всегда откладывалъ на самый конецъ засѣданія, стремясь поскорѣе освободить большинство явившихся.

За то вся процедура разбирательства оказалась необыкновенно короткой.

— Что вы имѣете возразить противъ иска? — спросилъ судья Николая Ѳадѣкча.

— Ничего. Пусть мой противникъ докажетъ свое право; а я пока буду молчать.

— На чемъ вы основываете ваше право? — обратился суди къ Щастневу.

— Какъ это?…

— Почему вы считаете, что Мокрецы ваши?

— Помилуйте! У насъ купчая есть.

И Алексѣй Ивановичъ, торопливо развернувъ грязный бумажный платокъ, подалъ судьѣ свой драгоцѣнный документъ.

Суди бѣгло просмотрѣлъ его.

— А вводный листъ у васъ есть?

— Это что-жъ будетъ?..

— Пріѣзжалъ къ вамъ судебный приставъ? вводилъ васъ въ владѣніе?

— Нѣ… нѣтъ, не бывавъ.

— Ну, такъ я вамъ долженъ объяснить, что мировой судья, когда дѣло идетъ о помѣстьѣ — землѣ или домѣ, все равно — не имѣетъ права разсматривать какіе-либо документы, кромѣ вводнаго лета. Купчую получите назадъ.

Алексѣй Ивановичъ съ недоумѣніемъ принялъ изъ рукъ судьи бумагу и опять бережно завернулъ ее въ пестрый платокъ.

— Стороны, не угодно ли вамъ помириться? — предложилъ онъ.

— Какъ это?..

— Не желаю! — твердо отвѣтилъ Писарекъ.

Черезъ минуту судья объявилъ рѣшеніе:

«Въ силу 1 п. 31 ст. уст. гр. суд. опредѣляю: настоящее дѣло признать мировымъ судебнымъ учрежденіямъ неподсуднымъ».

Алексѣй Ивановичъ все съ тѣмъ же совершеннымъ недоумѣніемъ продолжалъ стоять передъ судейскимъ столомъ; но какой-то бывалый крестьянинъ тихонько тронулъ его за рукавъ, поманилъ къ себѣ и усадилъ на скамѣю.

— Дѣло твое таперь кончено, — сказалъ онъ въ поясненіе.

— Кончено? На чемъ же?

— Отказали, братъ, тебѣ; не выгорѣло…

У Алексѣя Ивановича помутилось въ глазахъ.

— Отказали? Господи Боже мой! А какъ же купчая-то…

Онъ дрожащими руками сталъ торопливо разворачивать свою пеструю тряпицу.

— Слышь, ты не купчую предоставить должонъ, а вводный листъ, потому — здѣсь купчей хода нѣту. Понялъ?

— Значитъ, пропала таперь моя головушка! Пропала… пропала…

— Дурашный, чево ты? Чево ты? Коли купчая есть, такъ вводный листъ самое пустое дѣло.

— Дѣтки мои малыя…

— Да ты, слышь, чево ты убиваешься? Я-жъ тебѣ говорю, что вводный листъ самая плевая вещія, даже сичасъ его можно справить.

Алевсѣй Ивааовинь поднялъ голову.

— Какъ это?

— Нотарусу скажи, альбо аблакату какому-нибудь… Только бери изъ плохонькихъ, подешевле, потому — дѣло это не мудреное: всякій охлопочетъ.

Изъ дальнѣйшихъ объясненій бывалаго крестьянина, Алексѣй Ивановичъ кое-что уразумѣлъ, и даже нѣсколько пріободрился. Но про себя онъ все-таки рѣшилъ прежде всего исполнить еще по дорогѣ надуманное предпріятіе, то-есть, выждавъ судебное засѣданіе до конца — «повалиться судьѣ въ ноги».

Это онъ исполнилъ въ точности.

Александръ Васильевичъ, очень не любившій подобныхъ вещей, отшатнулся назадъ, досадливо нахмуривъ брови.

— Что вы! Что вы! — заговорилъ онъ поспѣшно. — Вставайте! Этакъ не годится дѣлать. Что вамъ угодно?

Щастневъ началъ было что-то объяснять, но Александръ Васильевичъ перебилъ его:

— Сначала встаньте, а такъ я васъ не стану слушать.

Алексѣй Ивановичъ поднялся съ колѣнъ.

— Ваше высокородіе! — воскликнулъ онъ. — Отецъ нашъ милосливый! Заставьте за себя вѣчно Бога молить; умилитесь вы надо мною, темнымъ человѣкомъ…

— Хорошо, хорошо. Разскажите толкомъ, въ чемъ ваше дѣло.

— Да все на счетъ того-же, что завладалъ Писарекъ моею собственностью…

— Да вы достаньте вводный листъ, подайте мнѣ опять прошеніе — и все дѣло будетъ кончено въ три минуты. Это совсѣмъ пустяки…

— То-есть, чья же тогда земля будетъ?

— Разумѣется, ваша, — улыбнулся Александръ Васильевичъ, — коли у васъ купчая. Что-жъ тутъ можетъ сдѣлать Писарекъ? Вы поймите: я не потому вамъ отказалъ, что ваше дѣло не правое; а просто потому, что по закону не могу рѣшать такихъ дѣлъ безъ вводнаго листа. Но представьте вводный листъ — и всю бѣду какъ рукой сниметъ.

— Ваше высокородіе! Листъ когда еще будетъ, а вѣдь онъ покелева всю землю, какъ есть, поразмытарить. Онъ таперъ, ровно оглашенный, за полцѣны кому угодно раздаетъ. Причемъ же я-то останусь? Моя собственность. — а другіе будутъ сѣять? Посѣвы-то вѣдь вотъ они, подходятъ; пожалуй, что черезъ недѣлю кто-нибудь и начнетъ. А я должонъ лишиться?! За что же? Будьте милосерды!..

— Не безпокойтесь, — улыбнулся Александръ Васильевичъ. — Пусть себѣ сѣютъ. Вамъ-то какая обида? Вѣдь вы, по закону, всю землю и со всѣми посѣвами въ свою пользу возьмете. Такъ чего же вамъ бояться, что люди за васъ постараются? И въ обидѣ никто не останется; потому что если кто въ самомъ дѣлѣ посѣетъ, такъ убытки свои съ Писарька взыщетъ. А съ Писарька есть что взять.

Мировой судья «не погнушался» подробно и терпѣливо разъяснить Алексѣю Ивановичу всѣ его права, пріобрѣтенныя по купчей крѣпости, а также и тѣ способы, посредствомъ которыхъ онъ всего легче можетъ добиться осуществленія этихъ иракь на дѣлѣ. Оказалось, что Писарекъ не только не имѣетъ и малѣйшихъ шансовъ «оттягать» землю въ Мокрецахъ, но — и виду отсутствія какихъ-либо письменныхъ условій между нимъ княземъ Убромскимъ, и по общему смыслу купчей крѣпости — онъ, Писарекъ, не имѣлъ никакого права воспользоваться даже тѣмъ урожаемъ, который уже былъ снять имъ и его арендаторами; а Щастневъ, безъ всякаго сомнѣнія, можетъ взыскать а Писарька и всю стоимость урожая, и убытки, понесенные югъ, Щастневымъ, отъ самовольнаго захвата его собственности.

Трудно описать тотъ восторгъ, въ которомъ находился Алексй Ивановичъ, выйдя изъ судейской камеры. Всѣ его сомнѣнія мнительно разсѣялись. Наконецъ-то дѣло оказалось и простымъ, вѣрнымъ, и — главное — близкимъ, близкимъ къ осуществленію… Сердце Алексѣя Ивановича было переполнено горячей благодарностью къ мировому судьѣ.

— Вотъ это баринъ, такъ баринъ! — разсуждалъ онъ, проходя мимо прудовъ и высокихъ каменныхъ хоромъ. — Простой баринъ, ду-ушевный! Бываютъ и промежъ ихняго брата… А Писарекъ-то! Ну, ужъ только и Писарекъ! Нѣтъ ужъ таперича, любезный, видно шалишь; будетъ тебѣ надо мною куражиться; покуражился! Таперича какъ бы еще я надъ тобою не поломался — вотъ что. Тоже вить какъ придется платить-то… Можетъ, побольше тыщи рублей — почешешь за ухомъ и ты, любезный, не пондравится!..

Впрочемъ, отъ Писарька и «мирового» мысли Алексѣя Ивановича скоро перешли на хозяйство, на ту землю, которая уже и дняхъ сдѣлается его неотъемлемой собственностью, на тѣ порядки и устройство, которые поспѣшитъ онъ завести въ своемъ любезномъ дворѣ. Будутъ у него восемь лошадей, три коровы; новый овинъ надо выстроить; по неуправкѣ, пожалуй, придется работника взять…

Занятый этими розовыми мечтами, Алексѣй Ивановичъ скоро вышелъ изъ барской усадьбы и миновалъ Бѣлыя Глины.

Публика, бывшая у мирового судьи, давно уже разбрелась; а тѣ, кому приходилось идти въ одну сторону со Щаствевымъ, далеко опередили его: одни ушли ранѣе конца засѣданія, другіе хотя и дождались этого конца, но успѣли исчезнуть, пока Алексѣй Ивановичъ объяснялся съ мировымъ.

Такимъ образомъ Щастневъ совсѣмъ одиноко шелъ по знакомой дорогѣ.

Онъ уже добрался до песоченскаго перекрестка (что составляло почти половину пути), когда услышалъ за собою торопливый топотъ лошади: кто-то скакалъ верхомъ, поднимай цѣлое облако пыли.

Алексѣй Ивановичъ посторонился съ узкаго проселка, чтобы пропустить всадника впередъ; но, къ нѣкоторому его удивленію, незнакомецъ круто осадилъ лошадь, и прямо обратился къ нему съ опросомъ:

— Не ты будешь Алексѣй Ивановъ Щастневъ съ Богодухова?

— Я…

— Ну, вотъ!

Всадникъ проворно соскочилъ съ лошади.

— Держи! — передалъ онъ поводья Щастневу. — Садись верхомъ, да отведи лошадь къ Писарьку, въ Верхній Хуторъ. Мировой судья, Александръ Васильевичъ приказали; потому — тебѣ все равно: почитай, что по дорогѣ.

— Ла-а-дно… А вы сами кто такіе будете?

— У Александра Васильевича, у мирового, въ кучерахъ служу.

— О-о-о! А прежній-то что же, Емельянъ Антоновичъ? Уволился, стало-быть?

— Зачѣмъ! Я въ родѣ какъ его помощникъ, за конюха состою.

— Та-а-акъ…

— Ну, смотри же, братъ, доставь лошадь въ исправности, баринъ приказалъ. Прощавай! Да ты — слышь! — не гони ее занапрасно… поспѣешь.

— Ладно, предоставлю, будь въ надеждѣ. Чево гнать? Прощенья просимъ.

Конюхъ быстро ушелъ назадъ; а Щастневъ сѣлъ на давно знакомую кобылу, и шажкомъ поѣхалъ своей дорогой, давись про себя: зачѣмъ это «Синичка» попала въ мировому?

— Нѣшто купить ее не хочетъ ли; такъ, можетъ, на спытокъ бралъ? — догадывался Алексѣй Ивановичъ. — Мудренаго въ этомъ нѣтъ, что на спытокъ.

Однако Щастневъ не проѣхалъ и полверсты, какъ конскій топотъ опять раздался за его спиною.

На этотъ разъ верховые скакали цѣлою кучкой человѣкъ въ семь.

Они, конечно, весьма быстро догнали Алексѣя Ивановича, который подвигался впередъ только самымъ неторопливымъ шажкомъ, и затѣмъ…

Затѣмъ произошло нѣчто до такой степени неожиданное и непонятное для нашего героя, что онъ даже совсѣмъ одурѣлъ на извѣстное время, и далеко не вполнѣ былъ увѣренъ: на яву, или только во снѣ видитъ онъ все происходящее.

Верховыми оказались: самъ Николай Ѳадѣевичъ Писарекъ, двое его работниковъ, урядникъ, да три крестьянина изъ Песочни.

Всѣ они разомъ окружили Алексѣя Ивановича, и начало; невообразимый гвалтъ.

— Ага! Такъ вотъ оно что! Вотъ у насъ, стало-быть, кто эфтими дѣлами займается! Ловко! Очень даже превосходно! Ребята, чево смотрѣть? Крути ему руки назадъ! Ахъ, ты идолъ-анаѳема! Ахъ, ты…

Совершенно ошеломленнаго Щастнева сорвали съ лошади, навалились на него впятеромъ, смяли, и дѣйствительно начали вязать ему руки такъ безцеремонно, что чуть не повывихнули ихъ въ плечевыхъ суставахъ; а отъ усерднаго урядника тутъ хе «влетѣло» ему и нѣсколько весьма добросовѣстныхъ пинковъ (въ водахъ служебной неукоснительности).

— Братцы! — взмолился Алексѣй Ивановичъ. — Да, что-жъ это будетъ? за что? чево я сдѣлалъ?

— Чево-о-о? Ахъ, ты Езопъ, безстыжіе твои глаза! Ахъ, ты… Еще спрашиваетъ! Чево-о-о!!

Новый изрядный «толчокъ» кулакомъ въ зубы преподанъ былъ Щастневу въ видѣ разъясненія.

Однако мало-по-малу изъ общаго гвалта выдѣлялись слова и цѣлыя фразы, на основаніи которыхъ можно было кое-какъ уяснить себѣ слѣдующую связь событій:

Лошадь «Синичка» въ эту же ночь была украдена у Писарька съ ночного въ Верхнемъ Хуторѣ. По какимъ-то свѣжимъ слѣдамъ урядникъ, вмѣстѣ съ двумя работниками потерпѣвшаго, бросился съ обыскомъ въ Песочню, куда, покончивъ свое дѣло у мирового судьи, вскорѣ прибылъ и самъ Николай Ѳадѣевичъ. Въ Песочнѣ ничего не нашли. Однако, предполагая затѣмъ проѣхать еще въ Цитово, на всякій случай захватили съ собою трехъ понятыхъ. Но въ Цитово не попали; потому что на пути встрѣтился «нѣкоторый неизвѣстный человѣкъ» (позабыли или не сочли нужнымъ спросить: кто онъ именно, и откуда?) и указалъ, будто по богодуховской дорогѣ только-что проѣхалъ крестьянинъ, верхомъ на пѣгой кобылѣ, которая, какъ видно изъ объясненныхъ примѣтъ, во всѣхъ статьяхъ походитъ на украденную. Трудно рѣшить, по какому странному предчувствію Николай Ѳадѣевичъ Писарекъ такъ разговорился со встрѣчныхъ «неизвѣстнымъ человѣкомъ», и вдругъ ему настолько повѣрилъ, что, отложивъ поискъ въ Цитовѣ, бросился на богодуховскую дорогу. Во всякомъ случаѣ, предчувствіе не обмануло почтеннаго старшину: черезъ какія-нибудь пять минутъ, преслѣдователи уже настигли Щастнева, ѣхавшаго верхомъ на украденной Синичкѣ.

— Братцы! Такъ нѣшто я ее кралъ?! — воскликнулъ Алексѣй Ивановичъ, постигнувъ, наконецъ, въ чемъ именно его обвиняютъ.

— А то кто же? Ужъ не сама ли къ тебѣ прибѣжала? — насмѣшливо возразилъ урядникъ.

— Нѣтъ, хуть не сама. Мировой приказалъ мнѣ доставить ее къ Миколаю Ѳатѣичу на Верхній Хуторъ, вотъ что. Я и поѣхалъ, потому — мы не можемъ ослухаться. А про воровство я знать не знаю, вѣдать не вѣдаю, разрази меня Господь!

— Мирово-о-ой?! Это еще что! Который?

— Все нашъ же, Лександра Василичъ.

Алексѣй Ивановичъ разсказалъ дѣло во всей подробности, и притомъ такъ убѣдительно, что даже урядникъ на минуту задумался.

— Ты вѣдь врешь вѣрно? Только морочишь насъ баснями? — воскликнулъ онъ подозрительно.

— Вотъ тѣ хрестъ, истинная правда! — перекрестился Алексѣй Ивановичъ.

— Что за дьявольщина?.. Впрочемъ, это провѣрить не долго. А покуда — маршъ впередъ!

XIII.

Къ великому ужасу и недоумѣнію Алексѣя Ивановича, ссылка на мирового судью отнюдь не оправдалась. Щемятевъ рѣшительно заявилъ, что не только лошади Писарька, но и никакой лошади вообще въ тотъ день никому и ни съ кѣмъ не посылалъ; да наконецъ, и особаго конюха или подкучера у себя на службѣ вовсе не имѣетъ.

Такимъ образомъ неблагопріятныя обстоятельства, въ которомъ такъ нежданно очутился Алексѣй Ивановичъ, разомъ приняли самый угрожающій характеръ.

Того «молодого малаго, черноволосаго, съ усиками» (такъ описывалъ его наружность Щастневъ), который будто бы передалъ нашему герою украденную лошадь, и разыгралъ роль барскаго конюха — разумѣется, нигдѣ не оказалось. Да его и не искали, потому что въ самое существованіе его никто не вѣрилъ. Въ самомъ дѣлѣ, «чего ради воръ станетъ добровольно возвращать украденную вещь? А, главное, съ какою цѣлью и къ чему было припутывать имя мирового судьи? Ясно, что настоящій воръ — то-есть, Щастневъ — растерявшись въ первую минуту, съ испуга наговорилъ Богъ знаетъ какого вздора; а ужъ теперь волей-неволей держится своихъ дикихъ показаній».

Такъ разсуждала «полицейская власть», не допуская никакихъ сомнѣній въ виновности Щастнева. Но вѣдь ихъ и не допускалъ. Еще бы; поимка съ поличнымъ! Въ Богодуховѣ общее волненіе, вызванное этой поимкой, а затѣмъ и арестомъ Алексѣя Ивановича, было неописуемо; но мнѣніе богодухоховцевъ сложилось рѣшительно не въ пользу нашего героя. Теперь съ особенною силой сказались послѣдствія ловкой политика Писарька, а также тѣхъ перебранокъ, которыя въ послѣднее время по необходимости случались между Алексѣемъ Ивановичемъ и его односельцами. Поднялось общее неистовое галдѣнье… И же? Въ этомъ гвалтѣ нельзя было разслышать почти ни одного сочувственнаго слова о Щастневыхъ; зато многіе, не таясь выражали свое торжество и злорадство.

Но, можетъ быть, наиболѣе замѣчательнымъ явленіемъ должно призвать тотъ фактъ, что всѣ эти люди, столь близко знавшіе Алексѣя Ивановича въ теченіе цѣлой жизни, вѣдавшіе всѣ его дѣла и обстоятельства до послѣдней мелочи, жившіе съ нимъ, такъ сказать, одной общей жизнью и общими интересами — нисколько и на одну минуту не усомнились въ его виновности, а напротивъ, повѣрили ей вполнѣ искренно, и на всѣ его горячія клятвы и отрицанія отвѣчали только самой обидной насмѣшкой или или просто площадной бранью. Мало того: вдругъ припомнили и прежнія пропажи на селѣ. У одного вытащили полотна изъ незапертаго сундука, у другого свели лошадь, у третьяго украли окорокъ да куль муки, четвертому околотили копну ржи въ загонѣ — и все это было теперь поставлено въ счетъ Алексѣю Ивановичу. «А выходитъ, говорили, надо примѣчать, какъ иныя прочіе, которые то-есть ловкіе, сдобыть умѣютъ. Ну только сдобывка эта — очень довольно острогомъ пахнетъ».

Вообще на счетъ острога общественное мнѣніе богодуховцевъ установилось съ замѣчательной твердостью. Даже тѣ не многіе обыватели, которые еще сохранили искру сочувствія къ Алексѣю Ивановичу, должны были признать, что ужъ отъ острога ему не отвертѣться. Пойманъ съ поличнымъ! Что тутъ сдѣлаешь? А большинство въ этой тюремной перспективѣ даже законное удовлетвореніе своему взволнованному чувству: «пусть-ка посидитъ, такихъ учить надо!» — говорили обыватѣли съ нескрываемымъ удовольствіемъ. «Да и посидитъ, это ужъ будь въ надеждѣ!» — рѣшалъ богодуховскій людъ съ полнымъ единодушіемъ.

Однако, на этотъ разъ общественному мнѣнію пришлось крѣпко ошибиться.

Александръ Васильевичъ Щемятевъ, разобравъ дѣло Щастнева въ своей камерѣ 12-го августа, объявилъ приговоръ въ окончательной формѣ. Изложивъ обстоятельства дѣла, судья заключилъ приговоръ слѣдующимъ соображеніемъ:

… «Во всемъ этомъ остается пока не вполнѣ яснымъ одно: кому и зачѣмъ понадобилось всунуть подсудимому краденную лошадь подъ ложнымъ предлогомъ? Однако и это, можетъ быть, достаточно разъясняется тѣмъ обстоятельствомъ, что потерпѣвшій состоитъ въ тяжбѣ съ обвиняемымъ, причемъ споръ идетъ по поводу весьма серьезныхъ интересовъ. Поимщикомъ оказался при этомъ самъ потерпѣвшій, причемъ, по какой-то необыкновенной случайности, онъ настигъ обвиняемаго черезъ нѣсколько минутъ послѣ того, какъ тотъ успѣлъ сѣсть на лошадь. Все это можетъ повести къ нѣкоторымъ догадкамъ. Но для судебнаго рѣшенія однихъ догадокъ недостаточно, какъ бы ни казались онѣ правдоподобны, и потому въ настоящемъ дѣлѣ я не считаю возможнымъ признать недобросовѣстность обвиненія. Однако, еще менѣе возможнымъ я полагаю признать, основываясь на такомъ сомнительномъ обвиненіи, виновность подсудимаго».

Въ силу 119 ст. уст. угол. судопр., судья приговорилъ Щастнева «по суду оправдать». А Николай Ѳадѣевичъ Писарекъ, къ немалому изумленію всѣхъ присутствовавшихъ въ камерѣ, охотно заявилъ свое на приговоръ «удовольствіе», и тотчасъ подписалъ таковое въ протоколѣ судьи. Такимъ образомъ, оправдательное рѣшеніе вступило въ законную силу и стало безповоротнымъ.

— Когда ужъ самъ господинъ судья человѣка помиловалъ, такъ я-то его и подавно губить не намѣренъ, — выразился Николай Ѳадѣевичъ. — Мнѣ что? Богъ съ нимъ! Пусть ему простится, лишь бы въ другой разъ не грѣшилъ.

XIV.

Усердно помолился Щастневъ, выйдя изъ камеры, на золоченый крестъ бѣлоглинской церкви.

— Ну, ужъ только и судья! — дивился онъ въ душѣ, покачивая головою. — Одно слово, наскрозь тебя видитъ! Попадись я таперича къ другому — скажемъ, хоть въ жирятинскому барину — чево тамъ! Сидѣть бы мнѣ въ острогѣ безо всякаго сумлѣнія; то-есть въ лучшемъ бы видѣ закаталъ. Потому сичасъ: «Гдѣ — скажетъ — лошадь взялъ?» — Люди дали. — «Какой тебѣ лѣшій давалъ? Покажь ево сюды! Гдѣ онъ?» Да, покажь! А я откудова его возьму, лѣшаго-то, коли ево нѣтути? «А коли ты — скажетъ, при томъ разѣ съ лошадью самъ-одинъ поймавъ, значитъ, одинъ ты и должонъ отвѣтствовать».

Но теперь всѣ страхи и опасенія исчезли навсегда: Алексѣй Ивановичъ возвращался домой оправданнымъ и свободнымъ человѣкомъ, съ радостнымъ чувствомъ полнаго успокоенія. А впереди предстоитъ еще новое, крупное дѣло, которое необходимо «охлопотать» во что бы то ни стало, потому что на немъ покоились всѣ надежды, зиждутся всѣ мечты о будущемъ благополучіи. Однимъ словомъ, предстоитъ полученіе вводнаго листа! И дѣйствительно листъ этотъ до такой степени овладѣлъ всѣми мыслями и чувствами Алексѣя Ивановича, что, наконецъ, даже приснился ему, наканунѣ поѣздки въ городъ; приснился въ какомъ-то необыкновенно огромномъ видѣ, покрывъ собою чуть не половину Мокрецовъ; а затѣмъ явились нотаріусъ, судебный приставъ, съ огромной цѣпью на груди, и десятокъ знакомыхъ крестоянъ, свидѣтелей ввода; потомъ вдругъ — колокольный звонъ… большая площадь… множество народа… и на площади онъ, Щастный раздаетъ землю въ наймы; всѣ толпятся вокругъ, кланяются подобострастно, подаютъ деньги… много денегъ! Словомъ, приснился какой-то сумбуръ; но сумбуръ, приведшій Алексѣя Ивановича въ самое счастливое настроеніе духа, исполненное нѣкоторой восторженной рѣшимости.,

Подъ вліяніемъ этой рѣшимости, онъ даже безъ всякихъ страховъ, но съ бодрымъ упованіемъ отправился въ городъ. Да чего ему бояться? Вѣдь самъ Александръ Васильевичъ завѣрилъ, что дѣло вовсе пустое: попросить нотаріуса — только и всего, ужъ потомъ нотаріусъ все самъ знаетъ, и охлопочетъ въ лучшемъ видѣ, потому — за это вѣдь онъ и деньги беретъ.

Однако, побывъ въ городѣ, онъ нѣсколько пріунылъ. Готовность со стороны нотаріуса онъ дѣйствительно встрѣтилъ полнѣйшую, но — увы! — далеко не безкорыстную. По разсчету, въ удовлетвореніе требованій гг. нотаріуса и судебнаго пристава приходилось продать послѣднюю лошадь, да пожалуй, и того не хватитъ. Было надъ чѣмъ призадуматься! Но съ другой стороны — жребій уже брошенъ, дѣло заведено, и волей-неволей приходится идти до конца, на милость Божію. Не останавлтваться же въ самомъ дѣлѣ, послѣ всего, что сдѣлано, передъ пожертваніемъ какой-нибудь лошади! Нѣтъ, видно назвался груздемъ, такъ полѣзай и въ кузовъ… Притомъ Александръ Васильевичъ ясно сказалъ: «представь только вводный листъ, и черезъ три минуты все твое дѣло будетъ кончено». Да, кабы только Господь благословилъ кончить…

Алексѣй Ивановичъ очевидно еще не имѣлъ понятія о томъ, что три минуты въ камерѣ мирового судьи очень часто соотвѣтствуютъ тремъ мѣсяцамъ дальнѣйшаго производства; что существуютъ еще такія вещи, какъ апелляція въ съѣздъ, выдача исполнительнаго листа, назначеніе г. предсѣдателемъ съѣзда судебнаго пристава, обязаннаго привести въ исполненіе то, что рѣшилъ судъ, затѣмъ недосугъ вышеозначеннаго г. судебнаго пристава, иногда даже очень продолжительный, затѣмъ необходимые антракты между всѣми этими актами судебной процедуры — антракты, опять-таки неопредѣленно-длинные, если тяжущійся по неопытности не вѣдаетъ, что ни выдача исполнительнаго листа, ни назначеніе судебнаго пристава не могутъ состояться безъ его особой на то просьбы. Словомъ, мало ли есть на свѣтѣ гарантій для обезпеченія неподкупности правосудіи и равенства всѣхъ передъ закономъ!

Между тѣмъ въ селѣ Богодуховѣ совершилось событіе высокой важности, о которомъ, однако, Алексѣй Ивановичъ, находясь «въ губерніи», еще ничего не зналъ. Въ ту же ночь, когда онъ до свѣта выбрался изъ дома (по обычаю пѣшкомъ), чтобы во время, то-есть «на зорькѣ», поспѣть къ пассажирскому поѣзду — изъ села Богодухова были выкрадены три лучшія лошади, принадлежавшія Терентію Лупоносову да Кузьмѣ Савватѣеву, двумъ изъ наиболѣе вліятельныхъ членовъ крестьянскаго «міра». Понятно, что подобный случай произвелъ въ Богодуховѣ великую сенсацію и крайній переполохъ: тотчасъ заявили полиціи, дали знать даже въ сосѣдній уѣздъ, распрашивали, искали, ѣздили въ разныя стороны — и ничего не нашли.

Кража эта была всецѣло и всѣмъ міромъ приписана Щастневу, котораго уходъ изъ дому такъ неудачно совпалъ съ временемъ ея совершенія. Всѣмъ селомъ и въ одинъ голосъ говорили, будто теперь надо ждать еще и не такихъ вещей отъ Алексѣя Иванова, потому что если ужъ онъ пойманъ былъ съ поличнымъ, да и то выкрутился — чего-жъ ему бояться? За то и общее противъ него озлобленіе дошло до крайности, такъ что легко могло повести къ опасному взрыву. Слышались рѣчи о томъ, что даже воронъ находитъ себѣ добычу на сторонѣ, но никогда не воруетъ въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ постоянно живетъ: значитъ, «воронья душа лучше иной христіанской»; что при деньгахъ да съ умомъ, пожалуй, грабить можно, сколько уши; все сойдетъ; но съ другой стороны отъ бѣшеной собаки судъ не защита: пока на нее будешь жаловаться, а она все село перекусаетъ и дальше побѣжитъ. Терентій Лупоносовъ и Кузьма Савватѣевъ, въ пылу озлобленной горести, съумѣли возстанови свой «міръ» противъ Щастнева до той степени возбужденія, которая никогда не проходитъ даромъ, а непремѣнно разрѣшается какою-нибудь нечаянностью, и очень часто — совсѣмъ не желательной.

Алексѣй Ивановичъ, не подозрѣвая ничего подобнаго, пробылъ два дня «въ губерніи», а затѣмъ на третій спокойно м. вращался домой, не то счастливый, не то печальный, потому что съ одной стороны нотаріусъ обѣщалъ ему положительно изготовить все нужное черезъ недѣлю, но съ другой — приходилось тратить сорокъ рублей. Сумма огромная, а гдѣ ее взять? Ясно, что безъ продажи послѣдней лошади обойтись было невозможно.

Алексѣй Ивановичъ, глубоко задумавшись, уже подходилъ къ Богодухову, когда въ сторонѣ отъ дороги увидалъ Кузьму Савватѣева, пахавшаго свой загонъ. Щастневъ зналъ его за одни изъ своихъ недавнихъ, но самыхъ ожесточенныхъ недруговъ и притомъ, занятый серьезными мыслями, вообще не имѣлъ расположенія въ болтовнѣ, а потому, сдѣлавъ видъ, будто не замѣчаетъ или скорѣе не желаетъ замѣтить Савватѣева, намѣревался пройти мимо своей дорогой. Но къ удивленію на этотъ И самъ Кузьма съ преувеличенной вѣжливостью снялъ передъ нимъ шапку и отвѣсилъ нижайшій поклонъ.

— Алексѣю Ивановичу! Гдѣ побывалъ, да каково погулялъ?

— Здравствуй! — буркнулъ на ходу Щастневъ, больше себѣ подъ носъ. — Гдѣ побывалъ, тамъ насъ нѣтути.

— Выгодно ли моими лошадками расторговался? По чѣмъ пошли?

— Что-о? — пріостановился Щастневъ.

— Я говорю: лошадки-то мои по чемъ пошли? Лошади добрыя; надо полагать, ты ими обиженъ не былъ… Особливо чаленькая.

Алексѣй Ивановичъ окончательно остановился, и всею своею особою разомъ повернулся въ Кузьмѣ.

— Каки твои лошадки? Чево ты мелешь?

Но Кузьма Савватѣевъ въ отвѣтъ только расхохотался очевидной злостью.

— Ужъ быдто не знаешь?

— Конечно, не знаю.

— Мотри, крутель! — вдругъ разразился Кузьма, освирѣпѣвъ я потрясая своими огромными кулачищами въ воздухѣ. — Крутишься ты ловко, добре ловко, только на этотъ разъ тебѣ ужъ не сойдетъ, анаѳемская твоя душа! Да разрази меня Господь, Царица небесная, если я тебѣ это такъ и попущу. Попомни, Алеха! Попомни! Попомни!

— Да чево тебѣ надоть? Чево ты и въ самъ-дѣлѣ присталъ, ровно банный листъ!.. — крикнулъ Алексѣй Ивановичъ, въ свою очередь начиная сердиться. — Скажи толкомъ: какія твои лошади?

Но Кузьма Савватѣевъ вмѣсто отвѣта только плюнулъ, что было мочи, а затѣмъ, повернувшись къ своей кобылѣ, жестоко хлестнулъ ее кнутомъ, вслѣдствіе чего кобыла вся встрепенулась, вытянулась и съ необычайнымъ усердіемъ потащила соху.

Алексѣй Ивановичъ постоялъ, поглядѣлъ на это, тоже плюнулъ и, махнувъ рукой, пошелъ дальше своей дорогой.

— А провались ты совсѣмъ! — только проворчалъ онъ себѣ подъ носъ.

Однако, возвращеніе Алексѣя Иванова въ свое родное село на этотъ разъ сопряжено было съ такими странностями, которыя не могли не броситься ему въ глаза съ первыхъ же шаговъ. Едва успѣлъ онъ появиться изъ-за околицы, какъ уже на улицѣ раздались восклицанія: «Мотри, мотри, братцы: Алешка Щастневъ вернумшись! Алешка Щастневъ идетъ!» И дѣйствительно, ребятишки высыпали со всѣхъ дворовъ, глазѣя на него, какъ на диковиннаго звѣря. Зато два-три встрѣчныхъ крестьянина рѣшительно отвернулись отъ него въ сторону, а нѣкоторыя бабы, ни съ того, ни съ сего, послали ему вслѣдъ самыя нелестныя замѣчанія. Однимъ словомъ, Алексѣй Ивановичъ даже совсѣмъ растерялся и поспѣшилъ укрыться домой, съ невольнымъ чувствомъ тоскливой робости: что, молъ, еще подѣялось? почему все село точно бѣлены объѣлось?

Дома, не то съ радостью, не то съ плаксивымъ воемъ, на него тотчасъ же накинулась Катюха.

— Ну, Иванычъ, заждалась я тебя! Тутъ такое… такое вышло, что хоть и глазъ не показывай на улицу. У, вы, изверги проклятые!..

И Катерина Захаровна, вдругъ разразившись горячими слезами, съ ненавистью погрозила кулакомъ на окна. Даже все лицо ея перекосилось отъ злобы.

— Что у васъ тутъ стряслось? — тревожно спросилъ Алексѣй Ивановичъ. — Разскажи ты толкомъ.

Жена стала передавать ему всѣ подробности послѣднихъ богодуховскихъ событій; однако прежде, чѣмъ успѣла изложить до конца исторію своихъ многочисленныхъ обидъ и огорченій, въ избѣ появился дядя Кукишъ.

Молча, но съ широчайшей улыбкой на сіяющемъ лицѣ, сталъ онъ посреди комнаты и глядѣлъ, не сводя глазъ, на Щастнева, словно любуясь имъ, какъ прелестною картинкой.

Нѣсколько мгновеній никто не говорилъ ни слова.

— Здравствуй, деверь! — хмуро привѣтствовалъ его наконеді Алексѣй Ивановичъ.

— Здравствуй, здравствуй, зятекъ. Эхъ, да и умственный и ты человѣкъ, какъ посмотрю я таперича! Вотъ ужъ умственный Вотъ умственный!

— Ну, опять замолола мельница! — съ ожесточеніемъ плюпула Катерина Захаровна. — Тьфу ты, пьяное горло! И чего вяжешься? Безъ тебя довольно тошно.

— Цыть, Катюха! — все такъ же сіяя всей своей физіономіей, обернулся къ ней дядя Кукишъ. — Ужъ я тоже не лыкомъ шитъ: понимаю, очень. Чево ты, дура, таишься? Вить я, чать, не чужакъ вамъ, не кто да нибудь, а братъ родный. Ты ни спроси мужа-то. Ну, только тебѣ, за такимъ мужемъ бымши, надоть цѣлый вѣкъ Бога молить. За нимъ не пропадешь! Николи!

— Пьяная ты рожа! — съ презрѣніемъ повела плечами Катерина Захаровна.

— Пьяная? Такъ что-жъ? Нѣтъ, мать, Кукша Захаровъ, даромъ что пьянъ, одначе понимаетъ въ лучшемъ видѣ. А только Алексѣю Ивановичу, зятьку своему, я дѣйствительно въ ножки поклонюсь, потому какъ онъ того стоитъ, заслужилъ.

Усталый, смущенный и разсерженный Алексѣй Иванович наконецъ не выдержалъ: онъ вдругъ съ бранью накинулся на дядю Кукиша и вытолкалъ пьянаго родственника просто въ шею,

Однако и тѣмъ не кончились треволненіе которыя суждены ему было переиспытать въ этотъ злополучный день.

Когда уже давно наступилъ вечеръ и даже совсѣмъ стемнѣло — въ дверяхъ его скромнаго жилища вдругъ появились двѣ темныя человѣческія фигуры.

Всмотрѣвшись, Алексѣй Ивановичъ съ досадою и тревогой узналъ въ нихъ Козьму Савватѣева да Терентія Лупоносова.

Посѣтители, впрочемъ, повидимому, явились безъ всякихъ враждебныхъ намѣреній. Остановясь у самаго порога, они степенно помолились на передній уголъ, и затѣмъ, честь-честью отвѣсили по поясному поклону «хозяину и хозяюшкѣ».

— А мы къ тебѣ, Алексѣй Ивановичъ. — первый заговорилъ Терентій, небольшой человѣчекъ среднихъ лѣтъ, съ живыми черными глазками, который любилъ выражаться елейно, сладко и наставительно, но подчасъ весьма ехидно.

— Чтожъ… Садитесь, гости будете…

— На томъ благодаримъ.

Гости, по приглашенію, чинно усѣлись на скамью.

— Подчивать-то васъ нечѣмъ…

— Каки тутъ подчиванья… не для того пришли… А ты вотъ что, Алексѣй Ивановичъ, ты вѣдь это, ей-Богу, только такъ, занапрасно осерчалъ на насъ.

— Я?

— Вотъ тѣ хрестъ, занапрасно! Можетъ, тебѣ кто и говорилъ про насъ, быдто какъ мы, то-есть, ругатели; ну, только это одни пустыя слова, вѣрь совѣсти… Конечно, что промежъ людей на всякъ часъ не убережешься: иной разъ, можетъ, и сболтнешь чево-нибудь лишнее… Такъ рази за это сичасъ серчать? Что ты, Алексѣй Ивановичъ, побойся Бога! По сусѣдски ка-бы такъ-то дѣлать не гожо.

— Чево не гожо?

Терентій Лупоносовъ и Кузьма Савватѣевъ переглянулись между собою, и вдругъ оба, точно по уговору, повалились Щастневу въ ноги.

— Коли виноваты, прости насъ, Алексѣй Ивановичъ, не попомни зла. Самъ знаешь, хако таперича время: безъ скотины чистая смерть, пропадать надо вовсе. Умилися надъ нами! Поучить насъ — поучи, за обиду за свою, коли что, возьми съ насъ хоть по пятковому билету — а лошадокъ-то отдай назадъ. Самъ видишь, всему двору разоренье!

Напрасно Щастневъ и клялся всѣми святыми, и завѣрялъ чуть не со слезами, что его обнесли, оболгали и «опорочили», что онъ ничего знать не знаетъ и вѣдать не вѣдаетъ про украденныхъ лошадей, что у него даже въ мысляхъ никогда не было «займаться» воровствомъ, что дѣло съ лошадью Писарька — одинъ «подвохъ», и больше ничего… Крестьяне упорно стояли передъ нимъ на колѣняхъ, упорно набавляя по рублику да по полтиннику «за обиду» и вымаливая своихъ лошадей обратно.

Наконецъ, терпѣніе со обѣихъ сторонъ стало истощаться, и въ рѣчахъ начали проскальзывать недобрыя слова. Крестьяне поднялись на ноги, и мало-по-малу смиренно-примирительный тонъ ихъ круто измѣнился. Посыпались угрозы, крѣпкая брань; голосъ Катерины Захаровны повысился до самыхъ рѣзкихъ нотъ… Начиналось нѣчто безобразное, грубое и мучительное.

Разстались послѣ этихъ объясненій чуть не съ пѣною у рта, еще худшими врагами, чѣмъ прежде, а по Богодухову сдѣлалось извѣстнымъ, что Алексѣй Ивановъ похваляется обокрасть все село цѣликомъ, со всею его требухой.

XV.

Двадцать перваго августа, утромъ, Алексѣй Ивановичь былъ наконецъ введенъ во владѣніе Мокрецами, съ точнымъ соблюденіемъ всѣхъ законныхъ формальностей. А Николай Ѳадѣевичъ Писарекъ, въ то же памятное утро, съ сокрушеннымъ видомъ объявлялъ Кузьмѣ Савватѣеву и Терентію Лупояосову, что полиція рѣшительно отказалась начать судебное преслѣдованіе противъ Щастнева, по поводу кражи ихъ (то-есть Кузьмы и Терентія) лошадей, такъ какъ ясныхъ уликъ не имѣется, а Щастневъ ужъ доказалъ, что, даже пойманный съ поличнымъ, опять сумѣетъ выйти сухимъ изъ воды.

— Что-жъ, значитъ, намъ таперича такъ и пропадать черезъ ево! — воскликнули крестьяне, совершенно возмущенные этимъ извѣстіемъ.

Николай Ѳадѣевичъ только пожалъ плечами.

— Какъ быть, братцы! Человѣкъ пронзительный, къ нему не подступишься. Тоже вѣдь и начальство… надо судить по человѣчески: какая есть сладость хотя бы становому или, скажемъ уряднику писать актъ, безпокоиться, а между прочимъ для того, чтобъ Алеха надъ ними же въ глаза понасмѣялся. Слышали, какъ съ моей лошадью вышло? Ужъ не вашему дѣлу чета: съ поличнымъ. Но вѣдь у судьи-то я не зналъ, въ которую сторону глазами хлопать, отъ совѣсти: такъ онъ меня же подвелъ!

— Выходитъ, на ево и суда нѣтути.

Николай Ѳадѣевичъ развелъ руками.

— Миколай Ѳатѣичъ, да неужъ такъ-таки и средствій противъ ево никакихъ нѣтути?

— Средствій? Зачѣмъ? Средствія завсегда есть. Какъ можно чтобъ не было средствій!

Убитыя лица крестьянъ вдругъ нѣсколько просвѣтлѣли и оживились самымъ жаднымъ вниманіемъ. Кузьма Савватеичъ даже рванулся впередъ.

— Миколай Ѳатѣичъ! Отецъ! Такъ вы-жъ не оставьте насъ, темныхъ людей: научите для-ради Бога, не дайте пропасть!

— Научить, пожалуй, можно… Зачѣмъ не научить? Только дѣло-то ужъ надо повести скоро да строго. А то какъ бы хуже чего не вышло.

— Отецъ! Да мы не то что… мы всей душой! Мы… Да что тутъ! Только укажи.

— Ладно, укажемъ…

Затѣмъ послѣдовало между Писарькомъ и обокраденными крестьянами очень подробное и очень серьезное совѣщаніе, результатомъ котораго, въ тотъ же день вечеромъ, была мірская сходка въ селѣ Богодуховѣ. А на этой сходкѣ шла рѣчь ни болѣе, ни менѣе, какъ объ удаленіи Алексѣя Иванова Щастнева изъ общества богодуховскихъ крестьянъ и представленіи его въ распоряженіе правительства, какъ завѣдомаго вора, человѣка порочнаго и вреднаго сельскому обществу во всѣхъ отношеніяхъ.

Самого Алексѣя Ивановича въ это время дома не было: онъ со своимъ вводнымъ листомъ отправился въ Краснополье, къ «знающему человѣку», чтобы изготовить прошеніе на Писарька (такъ какъ батюшка, о. Михаилъ, въ послѣднее время очень охладѣлъ къ дѣлу Щастневыхъ, и рѣшительно отказался написать новое прошеніе).

Сходка происходила въ высшей степени пьяная и бурная; потому что, вопреки обычаю, цѣлое ведро роспили еще до ея начала. Виномъ угощали Кузьма Савватѣевъ и Терентій Лупоносовъ, будто бы на собственныя деньги, хотя подобная щедрость казалась очень странной со стороны этихъ сельскихъ «горлановъ», привыкшихъ угощаться на чужой, но отнюдь не на собственный свой счетъ. Впрочемъ, сходка была въ такомъ настроеніи, что не обратила бы вниманія даже на большую странность: слишкомъ ужъ всѣ были возбуждены и заняты главнымъ вопросомъ дня.

За Алексѣя Ивановича — увы! — нашлось только очень немного заступниковъ; да и тѣ говорили такъ робко и неувѣренно, что слабая рѣчь ихъ была положительно заглушена протестами самаго запальчиваго негодованія.

Вообще сходка шла обычнымъ порядкомъ всѣхъ крестьянскихъ сходокъ, то-есть, происходило какое-то совмѣстное галдѣнье множества голосовъ, энергическое размахиваніе руками, и выкрикиванье совершенно отрывочныхъ, короткихъ, повидимому, безсмысленныхъ или ужъ совсѣмъ не идущихъ къ дѣлу фразъ, которыми однако каждый силился перекричать своего сосѣда, по мѣрѣ собственныхъ голосовыхъ средствъ. Однимъ словомъ, совершалась та странная безтолочь, которая безусловно непостижима для всякаго изъ постороннихъ слушателей, но, къ удивленію, оказывается вполнѣ вразумительной для самихъ крестьянъ, отлично понимающихъ другъ друга.

Какъ бы то ни было, не прошло и получаса, какъ участь Щастнева уже была рѣшена этою полупьяной и возбужденной толпою. Писарь, устроившись на высокомъ и довольно просторномъ крыльцѣ питейнаго дома, изготовился писать приговоръ, подъ которымъ предстояло приложить руку всѣмъ бывшимъ на лицо домохозяевамъ.

Тогда вдругъ раздался яростный и раздирающій женскій крикъ, который, на минуту покрывъ собою весь шумъ сходки, заставилъ невольно вздрогнуть отъ нечаянности и писаря, и многихъ въ толпѣ.

— Христопродавцы! Іуды! Каторжники! — вопила женщина, повидимому захлебываясь отъ здобы и отчаянія. А затѣмъ въ середину круга, образованнаго сходкой, влетѣла Катерина Захаровна, вся пылающая, дрожащая, съ растерзанною на груди рубахой и космами распустившихся, встрепанныхъ волосъ. Крайніе на сходкѣ мужики, стараясь удержать «бѣшеную бабу», сорвали платокъ съ ея головы, и вообще привели костюмъ ея въ безпорядокъ; но Катерина Захаровна, съ необыкновенной силою отметнувъ ихъ въ сторону, вырвалась на самую середину.

— Іуды! Разбойники! Пропойцы! — кричала она въ дикомъ изступленіи. — Что вы затѣяли? Какъ только васъ, окаянныхъ, не разразитъ громъ небесный! Какъ вы не подохнете всѣ отъ черной немочи!..

Ошалѣлые мужики молча стояли вокругъ этой отчаянной женщины, которая, со своими сжатыми кулаками, со своимъ пылающимъ и грознымъ взоромъ казалось, тутъ же готова была умереть, защищая дорогую семью. Но писарь переглянулся съ Терентіемъ Лупоносовымъ и, спокойнымъ тономъ замѣтивъ, что участіе женщинъ на сходѣ не допускается, приказалъ десятскому «убрать» Катерину. Это какъ бы разбудило оцѣпенѣвшую толпу. «Бѣшеная баба» выла, кусалась, царапалась, была за это, разумѣется, крѣпко бита въ свою очередь; но наконецъ ее куда-то оттащили и припрятали.

Однако впечатлѣніе, оставленное на сходкѣ ея проклятіями, было глубокое и очень тягостное… Какъ-то вдругъ притихли самые запальчивые голоса, и присмирѣли самые ярые обвинители Алексѣя Ивановича. Этимъ минутнымъ смущеніемъ толпы очень ловко воспользовался Терентій Лупоносовъ, для того, чтобы заставить себя выслушать съ должнымъ вниманіемъ. Вскочивъ на высокое крылечко кабака, онъ снялъ шапку и въ поясъ поклонялся «міру».

— Православные христіане! Дозвольте сколько-нибудь рѣчь держать, — началъ онъ своимъ обыкновеннымъ елейнымъ тономъ.

Толпа, еще не одолѣвшая смущенія, рада была новому оратору и охотно къ нему повернулась.

— Православные христіане! За что на насъ такая напасть? За что весь сходъ опорочила одна шальная баба? Да еще диви бы кто; а то изъ воровского двора сыскалась намъ уставщица! Ну, я такъ надѣюсь: не пропойцы мы и не каторжники, и не Іуды. Мать-Царица небесная! (Терентій снялъ шапку и медленно съ глубокимъ благоговѣніемъ перекрестился на церковь). Да я, можетъ, тыщу рублевъ взять не согласенъ, если напримѣръ душу за это погубить, али злодѣйство какое ни есть принять на совѣсть. Заступи, Владычица! А кто меня, можно сказать, разобидѣлъ, разорилъ въ корень воровскимъ манеромъ — вдругъ онъ же можетъ и порочить меня самыми низкими словами! Ахъ, Господи!.. Православные христіане! Не берите вы великаго грѣха на душу! Пожалѣйте своихъ дѣтокъ махонькихъ! Не дайте пропасть цѣльному міру изъ-за одного вора непутящаго!

Почти не давъ кончить Терентію Лупоносову, толпа, въ отвѣтъ на его рѣчь, разразилась неистовымъ гамомъ, и притомъ такъ, что ужъ не могло быть ни малѣйшихъ сомнѣній въ смыслѣ окончательнаго рѣшенія сходки. «Отрочи, писарь, строчи!» кричали десятки голосовъ. Никто не хотѣлъ и думать о проклятіяхъ Катерины. «Чево тамъ и въ самъ-дѣлѣ!» говорили другъ другу. "Вора помиловать, а самимъ пропадать?

Однако среди общаго, еще не улегшагося волненія на высокое крыльцо кабака вскочилъ новый ораторъ. Это былъ Кузьма Савватѣевъ.

— Ребята! Погоди, дай слово сказать! — воскликнулъ онъ такимъ громовымъ голосомъ, который совершенно выдѣлился изъ общаго шума толпы и заставилъ ее нѣсколько притихнуть, хотя на одно мгновеніе.

— Ребята! Было бы вамъ вѣдомо: Алешка грозился мнѣ все Богодухово сжечь! — выпалилъ Кузьма все тѣмъ же громовымъ своимъ голосомъ, и вся толпа, какъ-то разомъ тихо ахнувши, разомъ всколыхнувшись, вдругъ замолкла, будто одинъ человѣкъ: теперь, кажется, можно было слышать не только каждое слово, но почти каждый вздохъ среди этихъ людей.

— Да, братцы! Коли, говорить, по моему воровству супротивъ меня что-нибудь вздумаютъ, такъ вѣдь я — говоритъ — довольно хорошо знаю, какъ маѣ быть. Сначала, говоритъ, я въ этомъ разѣ хлѣбъ въ скирдахъ сожгу, а послѣ и все село выпалю. Во! Было бы вамъ вѣдомо; а я не потаилъ.

Тогда одинъ изъ немногихъ заступниковъ Щастнева, нѣкто Ермолай Зуйковъ — почтенный съ вида и сѣдой крестьянинъ — медленнымъ, но рѣшительнымъ шагомъ подступилъ въ Кузьмѣ Савватѣеву.

— А не врешь ты, Савватѣичъ? — твердо спросилъ онъ, упорно глядя въ глаза доносителю.

— Отсохни языкъ… Чего мнѣ врать!

— Ой ли? Такъ не врешь?

— Сказано; не вру.

— Мотри, Кузьма! Не хватить бы грѣха…

И старикъ все такъ же упорно продолжалъ глядѣть въ лицо Савватѣевичу, даже не смигнувъ ни разу своими строгими, сѣдобровыми глазами.

— Свою душу стереги, старый чортъ! А до моей тебѣ нѣтъ надобности, — разсердился наконецъ Кузьма.

— Такъ не врешь? И все это ты сказалъ вѣрно?

— Тьфу ты!.. Вотъ увязался!

— Потому, братъ, я Алеху Щастнева знаю давно: не станетъ онъ грозиться, не тотъ человѣкъ.

— А я тебѣ говорю, что грозился! — воскликнулъ Кузьма Савватѣевъ, начиная выходить изъ себя.

— При комъ? При тебѣ?

— При мнѣ.

— Грозился? Жечь?

— Грозился…

Кузьма Савватѣевъ начиналъ дрожать отъ сдерживаемаго бѣшенства.

— А ну, побожись? — предложилъ старикъ.

— И побожусь! Ты думаешь, напужалъ? На-жъ вотъ тебѣ! Кузьма однимъ порывомъ сорвалъ съ головы шапку, и перекрестился на церковь.

— На, вотъ тебѣ хрестъ на храмъ божій, подавись имъ, старый смутьянъ!

— Кѣмъ это? Хрестомъ-то? Мотри, Савватѣичъ, какъ ба тебѣ самому не пришлось подавиться.

И медленно покачавъ сѣдой головою, Ермолай Зуйковъ отступилъ отъ кабацкаго крыльца.

Клятва Кузьмы крайне смутила даже этого старика, такъ твердо увѣреннаго въ невинности Щастнева. На остальныхъ же слушателей она произвела рѣшительно подавляющее впечатлѣніе. Крестьяне молча глядѣли другъ на друга. Нѣкоторыя изъ бабъ, собравшихся въ сторонкѣ, завыли въ голосъ.

— Чево-жъ намъ таперь дѣлать? — растерянно и безпомощно спрашивали иные.

Выручилъ опять Терентій Лупоносовъ.

— Старички почтенные! — бодро воскликнулъ онъ своимъ елейнымъ, но пронзительнымъ теноркомъ. — Пиши въ приговорѣ такъ, чтобы Алешку, по ево угрозамъ, до самой отправки судержать въ холодной при волости. Пущай ево тамъ сидитъ. А мы ево таперь въ этакомъ разѣ даже и на село не допустимъ, благо онъ сичасъ ушедши въ Краснополье. Поставимъ караулъ на дорогѣ, сцапаемъ ево — и вся не долга. Пущай потомъ грозится. Авось, Господь помилуетъ, свинья не съѣсть.

— Вѣрно! Вѣрно! загудѣла толпа. — Ужъ таперь видно одно. Что Господь пошлетъ. Писарь, строчи, да позанозистѣй. Зѣвать видно нечево.

Писарь не счелъ нужнымъ указать сходу на незаконность его послѣдняго постановленія. А волостной старшина, Николай Ѳадѣевичъ Писарекъ, въ виду серьезныхъ обстоятельствъ дѣла, не усомнился «временно» привести въ исполненіе незаконную часть крестьянскаго приговора.

Алексѣй Ивановичъ очутился подъ замкомъ.

XVI.

Вечеромъ двадцать-перваго августа, повидимому въ самый моментъ своего окончательнаго торжества, Алексѣй Ивановичъ, уже возвращаясь отъ «знающаго человѣка», со вводнымъ листомъ и прошеніемъ въ «мировому» въ рукахъ — вдругъ былъ схваченъ на самой околицѣ Богодухова, руки его туго связаны веревками, вводный листъ вмѣстѣ съ прошеніемъ отобраны (и затѣмъ представлены въ волость «для сохранности»), а самъ онъ, на положеніи «рестанта», препровожденъ въ «холодную», при чемъ, конечно, не поскупились объявить ему и о разразившемся надъ нимъ страшномъ приговорѣ родного села.

Когда Алексѣй Ивановичъ, сидя наединѣ съ самимъ собою въ своей тѣсной и грязной каморкѣ, нѣсколько опомнился отъ постигшаго его нежданнаго громового удара, онъ скоро пришелъ къ тому заключенію, что для него теперь все и навсегда кончено: жизнь оказывалась разбитой сразу, безповоротно и безнадежно… Что могъ онъ предпринять, сидя подъ намвбмъ, противъ жестокаго приговора сходки? Да и на свободѣ даже, могъ ли онъ измѣнить этотъ приговоръ, могъ ли избѣжать его ужасающихъ послѣдствій? Къ чему послужилъ ба ему теперь вводный листъ, хотя бы находился въ его рукахъ? Но и вводный листъ — такъ дорого стоившій, такъ страстно желанный — попалъ прямо въ волость, то-есть, къ тому же Писарьку, противъ котораго онъ былъ единственнымъ и злѣйшимъ оружіемъ… Можно ли кому-нибудь жаловаться? Можно ли просить защиты? Алексѣй Ивановичъ этого не зналъ. Но на кого же, впрочемъ, жаловаться-то? Не на Лупоносова же, не на Кузьму! Дѣйствовалъ весь «міръ» — такъ я жаловаться надо на весь міръ. Но развѣ это статочное дѣло? Притомъ же, справедливо или несправедливо, однако міръ несомнѣнно поступилъ по данному ему праву: Алексѣй Ивановичъ очень хорошо зналъ нѣсколько случаевъ, когда людей ссылали въ Сибирь безо всякаго суда, единственно на основанія подобныхъ же мірскихъ приговоровъ. Слѣдовательно эти приговоры — законны! Слѣдовательно всякія жалобы ни къ чему не поведутъ… Да и какъ жаловаться, если сидишь подъ замкомъ, и будешь такъ сидѣть все время, пока не распорядятся «угнать вовсе»!.. Куда угнать?

Алексѣй Ивановичъ то молча, то съ глухими стонами въ сотый и въ тысячный разъ переворачивалъ въ головѣ своей подобныя мысли; но окончательно приходилъ только къ одному заключенію, что «ужъ таперь ждать нечево», что «лучше бы Господь избавилъ отъ этой жисти», потому что «важной кошкѣ или собакѣ — и тѣмъ много легче».

На бѣду и «рябая Катюха», навѣщавшая мужа въ первые два дня его заключенія, затѣмъ вдругъ исчезла: «отыскивать пошла по начальству», какъ объяснилъ Щастневу его старшій сынъ, явившійся на мѣсто матери. Однако и посѣщеніе этого мальчика не принесло ни малѣйшей радости бѣдному Алексѣю Ивановичу; потому что отъ сына онъ слышалъ только объ окончательномъ и безпощадномъ разореніи своего еще недавно благоустроеннаго двора. Все пошло прахомъ. Работать некому и не на чемъ; полторы десятины озимаго поля до сихъ поръ не засѣяны, да врядъ ли и придется ихъ сѣять-то… Хлѣба набрали всего девять копенъ, потому что большая часть его продана еще на корню, для покрытія расходовъ по купчей. Съ новаго года, значитъ, придется покупать хлѣбъ — а на какія деньги? Въ домѣ ужъ не осталось ни ложки, ни плошки. Всему семейству неизбѣжно предстоять голодъ, холодъ и окончательное обнищаніе. А его, Щастнева — главу и единственнаго работника въ этомъ семействѣ — пожалуй, еще и до новаго года погонятъ въ чужую, дальнюю сторону, невѣдомо зачѣмъ, невѣдомо за что.

На пятый день заключенія, неожиданно удостоилъ его своимъ посѣщеніемъ — самъ Николай Ѳадѣевичъ Писарекъ.

На этотъ разъ, впрочемъ, въ лицѣ Николая Ѳадѣевича не было даже слѣдовъ той добродушной веселости и льстиво ласковой улыбки, которыя были такъ свойственны этому лицу въ обыкновенное время. Николай Ѳадѣевичъ напротивъ былъ строгъ и пасмуренъ; а къ предмету своего посѣщенія приступилъ прямо, безъ всякихъ предисловій и подходовъ.

— Ну! — обратился онъ къ Алексѣю Ивановичу. — Я вѣдь тебѣ говорилъ, что если ты пойдешь противъ меня, такъ и я тебя не помилую… Что? Какъ? Вышло по моему, ай нѣтъ? Довольно съ тебя?

Алексѣй Ивановичъ только смолчалъ на это, слегка опустивъ голову и стараясь глядѣть въ сторону своими заблестѣвшими глазами.

— Теперь слушай меня хорошенько, да въ послѣдній разъ! Что я сдѣлалъ, то могу и передѣлать — понимаешь? Богъ съ тобой; поучилъ тебя, а губить не хочу, чтобъ грѣха не брать на душу… Соглашайся, какъ я тебѣ прежде говорилъ, на счетъ, то-есть, Мокрецовъ; поѣдемъ въ губернію, совершимъ купчую, и Богъ съ тобой: получи все свое до копѣйки, я тебѣ даже денежки не сбавлю съ того, что обѣщалъ. Видно ужъ прощать, такъ прощать… А мужицкій этотъ приговоръ я похерю вовсе, въ томъ будь спокоенъ… Но помни! Это мое послѣднее слово и въ послѣдній разъ, а заартачишься…

Николай Ѳадѣевичъ докончилъ свою фразу весьма выразительнымъ жестомъ, которымъ наглядно изобразилъ, что его противникъ, въ случаѣ упорства, будетъ раздавленъ, какъ надоѣдливое насѣкомое.

— Только мокренько станетъ! — прибавилъ Писарекъ даже на словахъ, для большей ясности.

Неизвѣстно, что именно отвѣтилъ бы Алексѣй Ивановичъ… Скорѣе всего повалился бы въ ноги Николаю Ѳадѣевичу, въ знакъ покорности и согласія. Но подъ единственнымъ окошкомъ холодной, вдругъ раздался громкій, негодующій голосъ Катюхи.

— Иванычъ! Иванычъ! Не слухай его, разбойника, антихриста!

И когда Щастневъ, вздрогнувъ при первомъ же звукѣ этого голоса, торопливо подскочилъ къ окну — передъ нимъ повалилась земнымъ поклономъ его вѣрная Катерина.

— Иванычъ! А, Иванычъ! Постой ты за своихъ дѣтокъ малыихъ; не дай ты ихъ въ обиду разбойнику разорителю, не попусти ты вору-грабителю!

Уразумѣвъ, что въ настоящую минуту онъ ужъ ничего не добьется отъ Щастнева, Николай Ѳадѣевичъ поспѣшилъ закончить свою бесѣду.

XVII.

Между тѣмъ, положеніе Николая Ѳцдѣевича было далеко не изъ легкихъ, и съ каждымъ днемъ становилось даже все болѣе затруднительнымъ. Катерина Захаровна дѣйствовала съ неугомоннымъ упорствомъ и съ самою отчаянной смѣлостью, ни мало не смущаясь ни ласковыми увѣщаніями, ни начальственнымъ окрикомъ тѣхъ лицъ, которымъ она успѣла надоѣсть и своей особой, и своими неотступными мольбами. Благодаря ея назойливости, мѣстное присутствіе по крестьянскимъ дѣламъ очень скоро командировало своего непремѣннаго члена въ Богодухово, для производства дознанія на мѣстѣ и провѣрки крестьянскаго приговора. Разумѣется, это нисколько не испугало Николая Ѳадѣевича. Приговоръ былъ составленъ вполнѣ правильно законною сходкой, и безъ всякаго явнаго участія или подговоровъ со стороны кого-либо изъ лицъ, не принадлежащихъ къ богодуховскому «міру». Относительно «временного ареста», которому подвергся Алексѣй Ивановичъ, Писарекъ поспѣшилъ заручиться словеснымъ одобреніемъ самого предводителя дворянства. Предводитель, хотя и зналъ очень хорошо незаконность подобной мѣры, но считалъ себя обязаннымъ, на свой страхъ, охранить богодуховцевъ отъ опасной мести ихъ неукротимаго односельца… Такимъ образомъ, въ случаѣ надобности, дѣло Алексѣя Иванова Щастнева можно бы было повернуть очень рѣзко и круто. Но затрудненіе Писарька именно въ томъ и состояло, что онъ вовсе не желалъ подобнаго поворота. И въ самомъ дѣлѣ, для него вопросъ былъ вовсе не въ ссылкѣ — что въ ней толку? — но въ томъ, чтобы вырвать изъ его рукъ легальное владѣніе Мокрецами. А ради этого нужно было имѣть: во-первыхъ, время, а во-вторыхъ, возможность, въ случаѣ надобности, спасти Щастнева отъ послѣдствій сельскаго приговора. И въ такихъ-то обстоятельствахъ «бѣшеная баба» — какъ прозывалъ Писарекъ энергическую Катерину Захаровну — точно на зло, торопила всѣхъ каждаго, не давая дѣлу заснуть ни на одинъ денекъ, металась во всѣ сторона, и только все крѣпче да крѣпче затягивала петлю на шеѣ своего несчастнаго мужа.

Въ неугомонныхъ поискахъ за «праведнымъ судомъ», она прежде всего обратилась къ тому «мировому», который нѣкогда такъ ласково принялъ Алексѣя Иванова, и защитилъ его вопреки всѣмъ кознямъ Писарька. Но Щемятевъ, внимательно выслушавъ патетическій разсказъ Катерины Захаровны, только объяснилъ ей, что подобныя дѣла вовсе не вѣдаются мировымъ судомъ, и посовѣтовалъ обратиться въ предводителю дворянства, который предсѣдательствуетъ въ присутствіи по крестьянскимъ дѣламъ. Впрочемъ, Александръ Васильевичъ въ сущности не ограничился однимъ этимъ наставленіемъ. Не по оффиціальной своей обязанности, но по принципу, онъ обыкновенно старался узнать все, что творится въ районѣ его мирового участка, чтобы въ вопросахъ права подать руку помощи всякому, насколько это возможно въ предѣлахъ справедливости; поэтому онъ навелъ нѣкоторыя справки и по дѣлу Алексѣя Иванова Щастнева. Однако, узнавъ о несомнѣнномъ противъ нашего героя озлобленіи крестьянъ и объ угрозахъ его сжечь родное село — судья порѣшилъ воздержаться отъ какого бы то ни было вмѣшательства. Онъ считалъ это тѣмъ болѣе благоразумнымъ, что предводителемъ дворянства въ уѣздѣ былъ господинъ стараго закала, но не глупый, по своему добросовѣстный, и въ самомъ дѣлѣ, искренно расположенный къ добру; а слѣдовательно, и дѣло Щастнева попадало въ благонадежныя руки.

На предводителя убѣжденная рѣчь, горячія мольбы Катерины Захаровны произвели впечатлѣніе. Но, какъ человѣкъ, довольно пожившій на свѣтѣ, убѣленный сѣдиною и очень осторожный, онъ, конечно, не далъ этого замѣтить просительницѣ, а просто пообѣщалъ произвести основательную провѣрку всѣхъ обстоятельствъ дѣла, и затѣмъ — «сдѣлать что можно». Зато непремѣннаго члена, которому предстояло лично побывать въ Богодуховѣ, онъ просилъ обратить особое вниманіе на роль, какую игралъ въ этомъ дѣлѣ мѣстный волостной старшина, т.-е. Писарекъ; потому что, по словамъ Катерины Захаровны, именно Писарекъ выходилъ лютымъ врагомъ ея ни въ чемъ неповиннаго мужа и главнымъ зачинщикомъ всѣхъ оказанныхъ ему несправедливостей.

Разумѣется, богодуховское дознаніе дало результаты, только самые неудовлетворительные для Щастневыхъ. Въ правильности составленія приговора нельзя было и сомнѣваться; а съ особенною яркостью выяснилась полнѣйшая безучастность во всемъ дѣлѣ Писарька — того самаго Писарька, въ котораго такими громами и молніями метала Катерина Захаровна. Внимательно выслушавъ подробный разсказъ непремѣннаго члена, предводитель даже досадливо нахмурилъ брови и про себя подумалъ: «Вѣдь вотъ чортова баба, чего только не наплела. Вѣрь имъ послѣ итого!»

Однако «чортова баба» отнюдь не унялась. Нѣтъ! Она снова и снова являлась къ предводителю, разъ цѣлый день поджидала его за воротами его же собственной усадьбы, и когда наконецъ добилась своего, т.-е. была принята начальствомъ — хотя и крайне сухо — то заговорила въ такомъ тонѣ, съ такими безумными взрывами отчаянія, что рѣшительно еще разъ пошатнула душевное спокойствіе уѣзднаго сановника.

Въ дознаніи непремѣннаго члена оказывались кое-какія неясности, «упущенія», какъ мысленно назвалъ ихъ теперь предводитель дворянства. Напримѣръ, такъ и осталось неизвѣстнымъ, дѣйствительно ли между Писарькомъ и Щастневымъ существуетъ споръ о правѣ владѣнія значительнымъ участкомъ земли. А подобное обстоятельство не могло быть признаваемо безразличнымъ, коль скоро заявлено подозрѣніе въ тайныхъ подстрекательствахъ сходки со стороны Писарька. Впрочемъ, и самая сходка не вполнѣ единодушно отнеслась къ Щастневу: были у него свои защитники, даже довольно упорные (при производствѣ дознанія это послѣднее обстоятельство постарался выставить на видъ самъ же Николай Ѳадѣевичъ — на всякій случай и съ извѣстною намъ цѣлью); слѣдовательно сомнѣнія въ порочности и вредности Щастнева — еще возможны, даже между людьми, близко его знающими. Однако, всего болѣе подѣйствовалъ на предводителя разсказъ Катерины Захаровны о томъ, будто Писарекъ разъ уже взводилъ на ея мужа ложное обвиненіе въ воровствѣ; но у мирового судьи Щемятева дѣло кончилось не только полнымъ оправданіемъ Щастнева, а и посрамленіемъ его обвинителя. Разспросивъ о подробностяхъ этой исторіи, предводитель нѣсколько задумался, объявилъ просительницѣ, что справится у мирового судьи, насколько правдивъ ея разсказъ, и затѣмъ — «посмотритъ, какъ быть дальше».

Дѣйствительно, на слѣдующій же день предводитель отправилъ къ Александру Васильевичу Щемятеву частное письмецо, на которое тотъ отвѣчалъ нѣсколькими строками, очень любезными, да приложеніемъ оффиціальной копіи со своего рѣшенія по дѣлу о кражѣ лошади Писарька, а также и копіи съ нѣкоторыхъ свидѣтельскихъ показаній, въ томъ видѣ, какъ они были записаны въ судебномъ протоколѣ. Предводитель внимательно прочиталъ эти документы. Не совсѣмъ-то онъ былъ увѣренъ въ правильности рѣшенія судьи, такъ какъ «Щастневъ все-таки, что ни говори, былъ застигнутъ съ поличнымъ». Но и нежеланіе Писарька перенести дѣло въ съѣздъ, его собственноручно подписанное «удовольствіе» — не могли не казаться странными…

Долго расхаживалъ предводитель по своему кабинету, покряхтывая съ очень недовольнымъ видомъ: приходилось принять непріятное для себя рѣшеніе. Однако — еще разъ повторяю: онъ былъ человѣкъ благонамѣренный — непріятное рѣшеніе состоялось. Катеринѣ Захаровнѣ, которая являлась чуть не ежедневно, было объявлено, что въ виду нѣкоторыхъ неясностей и неполноты перваго дознанія, самъ предводитель дворянства произведетъ таковое вторично, для чего пріѣдетъ въ Богодухово, но не ранѣе, чѣмъ черезъ три недѣли, потому что по неотложной надобности завтра же выѣзжаетъ въ Петербургъ. Катерина, выслушавъ это, повалилась начальству въ ноги; а вопросъ такимъ образомъ на время остался въ нерѣшенномъ видѣ.

Впрочемъ, и новое дознаніе не спасло Алексѣя Ивановича. Правда, въ отношеніяхъ къ нему Писарька кое-что оказалось неблаговиднымъ для почтеннаго Николая Ѳадѣевича, и вызвало хмурое замѣчаніе начальства. Однако, что есть общаго между жадностью или захватами старшины — и поведеніемъ самого Щастнева? Невозможно вѣдь отрицать, что свои же односельцы обвиняютъ его въ частыхъ воровствахъ, въ угрозахъ поджигательства, и совершенно искренно желаютъ изгнать изъ своей среды столь порочнаго члена. Конечно, всѣ эти розсказни и обвиненія вовсе не имѣютъ силы юридическаго доказательства: явныхъ уликъ не было. Однако, вѣдь и право крестьянъ приговаривать своихъ членовъ къ ссылкѣ установлено закономъ именно на тотъ случай, когда сельская община считаетъ необходимымъ удалить «въ своей среды вреднаго члена, помимо всякихъ юридическихъ уликъ и доказательствъ; потому что завѣдомый воръ или поджигатель бываетъ иной разъ такимъ виртуозомъ своего дѣла, что очень долго или, пожалуй, вовсе не попадаетъ въ цѣпкія руки правосудія.

Предводитель много и часто покачивалъ головой съ очень недовольнымъ видомъ, задумывался; однако, въ концѣ-концовъ рѣшилъ, что онъ по совѣсти не имѣетъ права, въ силу кое-какихъ ничтожныхъ сомнѣній, навязать богодуховцамъ опасность быть обокраденными или даже подожженными. Пускай дѣлаютъ, какъ хотятъ, они въ своемъ правѣ; лишь бы они пользовалась этимъ правомъ не по чужому, а по собственному желанію. Но именно въ послѣднемъ-то обстоятельствѣ и не встрѣчалось, повидимому, уже никакихъ сомнѣній; слѣдовательно…

Впрочемъ, предводитель, окончивъ дознаніе, объявилъ Катеринѣ Захаровнѣ, что обо всемъ узнанномъ онъ сообщитъ присутствію по крестьянскимъ дѣламъ, и тамъ ужъ окончательно рѣшатъ дѣло общимъ совѣтомъ. — Приходи — добавилъ онъ — послѣ завтра въ городъ, вечеромъ: узнаешь»…

Но Катерина отлично поняла, что въ глазахъ предводителя дѣло ея мужа — проиграно. Постарался на этотъ разъ и Писарекъ, окончательно потерявшій надежду на «сдѣлку по душѣ», обставить показанія крестьянъ такимъ образомъ, чтобы для Щастнева не могло быть спасенія. Это удалось Николаю Ѳадѣевичу, какъ нельзя лучше. Онъ подумывалъ теперь, что за ссылкою Алексѣя Иванова, можно будетъ попытаться замѣнить легальное пріобрѣтеніе Мокрецовъ простымъ удержаніемъ ихъ въ своей власти, удержаніемъ на возможно долгое время; и тамъ — «видно будетъ». Катюха, ревностно слѣдившая за всѣми перипетіями дознанія, не могла не видѣть, къ какимъ выводамъ неминуемо долженъ придти предводитель. Его короткое и сухое сообщеніе передъ отъѣздомъ явилось только подтвержденіемъ печальной догадки. Теперь никакихъ сомнѣній ужъ не оставалось: черезъ день Алексѣй Ивановичъ будетъ вычеркнутъ изъ списка богодуховскихъ крестьянъ, вычеркнутъ безповоротно, навсегда, дѣти его сдѣлаются сиротами, сама Катюха — одинокой, безпомощной вдовой среди въ конецъ разореннаго хозяйства…

Въ своемъ отчаяніи, какъ загнанный звѣрь, не знающій, куда еще броситься, она побѣжала въ Александру Васильевичу Щемятеву. Зачѣмъ? Вѣдь мировой судья прямо и рѣшительно объявилъ ей, что въ подобныхъ дѣлахъ никакой власти не имѣетъ; да потомъ тоже самое подтвердили ей и другія лица. Такъ зачѣмъ же? Катерина Захаровна, можетъ быть, и сама не умѣла бы отвѣтить на подобный вопросъ. Но вѣдь и идти-то больше некуда, не къ кому. Все испытано, вездѣ побито и всѣ прошены. Господи! Неужто такъ-таки нѣтъ больше никакой надежды? Да гдѣ же правда-то на свѣтѣ!?..

Щемятевъ принялъ Катерину Захаровну ласково, но серьезно. Увы! Передъ этимъ добрымъ человѣкомъ, какъ передъ каменнымъ утесомъ, разбились всѣ ея моленія, всѣ жалобы, всѣ клятвы и слезы. Ея безумное горе, повидимому, даже не тронуло его каменнаго спокойствія. Онъ не захотѣлъ и притвориться, пообѣщать хоть для вида. Нѣтъ! Узнавъ, что дознаніе было произведено два раза, прежде непремѣннымъ членомъ, а затѣмъ самимъ предводителемъ дворянства, онъ только съ удивленіемъ вскинулъ глазами на Катерину Захаровну. «Чего же вы отъ меня хотите? — сказалъ онъ серьезно: — Я, пожалуй, еще могъ бы похлопотать о пересмотрѣ дѣла, будь оно неясно; но теперь, когда крестьянскому присутствію хорошо извѣстны всѣ подробности, — что я могу для васъ сдѣлать?» Затѣмъ на новыя горячія объясненія Катерины Захаровны онъ уже отвѣтилъ еще серьезнѣе и даже нѣсколько сурово. «Просить, вопреки всему что открылось на дознаніи, — говорилъ онъ, — то-есть, просить за виноватаго противъ справедливости — этого я никогда не дѣлалъ и не сдѣлаю».

Такимъ образомъ, Катерина Захаровна, ничего не вымоливъ у Щемятева, побѣжала отъ него въ уѣздный городъ, въ крестьянское присутствіе, гдѣ по словамъ предводителя должна была рѣшиться судьба ея семейства. Однако, сама того не подозрѣвая, она въ одномъ по крайней мѣрѣ отношеніи повліяла на мирового судью. Изъ ея объясненій Александръ Васильевичъ впервые узналъ, что Щастневъ уже болѣе двухъ мѣсяцевъ содержится подъ арестомъ. Такой арестъ былъ совершеннымъ произволомъ со стороны крестьянскихъ властей, и мировой судья, въ силу закона, обязавъ былъ тотчасъ освободить плѣнника собственной властью. Александръ Васильевичъ былъ далеко не формалистъ, и вовсе не ставилъ букву выше смысла. Поэтому и въ настоящемъ случаѣ онъ тотчасъ рѣшилъ не заводить никакой исторіи, непріятной для предводителя, съ согласія котораго, и очевидно не безъ серьезныхъ основаній, состоялся арестъ. Но съ другой стороны мировой судья не считалъ себя въ правѣ уклониться отъ своей прямой обязанности. Дилемму эту онъ рѣшилъ такимъ образомъ: тотчасъ же лично отправился въ Краснополье, приказалъ выпустить арестанта, но дальнѣйшаго хода своему вмѣшательству не далъ, и даже не составилъ никакого протокола, принявъ такое упущеніе на свой личный страхъ и отвѣтственность. Предводителя онъ извѣстилъ о своемъ поступкѣ только коротенькой и дружелюбной запиской. Но это, повидимому, счастливое событіе только повергло Алексѣя Ивановича въ новую пучину бѣдствій матеріальныхъ и мученій нравственныхъ.

Въ Богодуховѣ жены онъ не засталъ дома: она весь день продежурила въ уѣздномъ городѣ, передъ закрытыми дверями крестьянскаго присутствія. Не вернулась она и къ ночи, такъ что Алексѣй Ивановичъ съ дѣтьми легъ спать въ ея отсутствіе. И вотъ около двухъ часовъ утра его разбудилъ сильный шумъ на улицѣ, да какой-то странный свѣтъ, блестѣвшій въ окна. Вскочивъ съ палатей, Алексѣй Ивановичъ поспѣшно бросался на дворъ. Тогда глазамъ его представилась грозная картина, Въ полуверстѣ отъ Богодухова, горѣлъ Верхній Хуторъ, то-есть усадьба Николая Ѳадѣевича Писарька. Всѣ довольно обширныя постройки пылали какъ-то разомъ, и притомъ съ такой величайшей силой, что, не смотря на очень легкій вѣтеръ, искры съ пожарища доносились къ самому Богодухову. Далеко, далеко, разстилался по вѣтру гигантскій и свѣтящійся хвостъ дыма. А на богодуховской улицѣ, вопреки темнѣйшей и безлунной ночи, люди легко узнавали другъ друга издали. Поэтому Алексѣй Ивановичъ былъ не мало удивленъ, вдругъ увидавъ, совсѣмъ возлѣ себя, въ воротахъ двора — свою Катерину Захаровну: она словно изъ-подъ земли выросла, такъ неожиданно было ея появленіе.

— Катюха! — воскликнулъ онъ. — Ты-жъ откуда взялась?

— Изъ уѣзда. Всю ночь шла…

Зубы ея постукивали, голосъ дрожалъ; очевидно бѣдная женщина очень озябла. Не мудрено: начинался ноябрь, по обычаю сырой и холодный.

Къ утру во всемъ Богодуховѣ только и говорили, что о пожарѣ Верхняго Хутора. Оказывался несомнѣнный поджогъ, и притомъ съ трехъ сторонъ разомъ… Писарекъ понесъ очень знічитальные убытки. Хотя строенія были застрахованы, но сгорѣли не одни постройки, а рѣшительно все: хлѣбъ въ ометахъ, хлѣбъ въ амбарѣ, сѣно, скотъ, мебель, цѣнныя вещи и даже часъ денегъ. Жившіе въ домѣ едва успѣли выскочить изъ огня, почти въ однихъ рубашкахъ, и то не безъ затрудненія; потому обѣ выходныя двери, были, какъ оказалось, приперты кольями снаружи. Къ счастію во время замѣтилъ это одинъ изъ рабочихъ

Подозрѣніе въ поджогѣ Николай Ѳадѣевичъ заявилъ тотчасъ же на Щастневыхъ. А судебный слѣдователь нашелъ это заявленіе настолько правдоподобнымъ, что тотчасъ же распорядился обоихъ Щастневыхъ, — и мужа, и жену — подвергнуть предварительному заключенію въ тюрьмѣ.

XVIII.

Судебное слѣдствіе по обвиненію Щастневыхъ въ поджогѣ производилось съ необычайной медленностью; можетъ быть, именно потому, что ни одной прямой улики не оказалось, а пришлось подбирать цѣпь юридическихъ доказательствъ по звенышку, причемъ и звенья-то эти спаивались между собою весьма искусственно и съ видимой натяжкой. Чуть ли не главными доводами обвиненія были: «завѣдомая порочность» Алексѣя Иванова, его враждебное отношеніе къ Писарьку и доказанное ночное отсутствіе Катерины Захаровны, вполнѣ совпавшее съ моментомъ поджога. Однако, доказаннымъ же являлось и то обстоятельство, что весь день, предшествовавшій пожару, до поздняго вечера, обвиняемая провела въ уѣздномъ городѣ. Правда, уходя въ обратный путь около девяти часовъ, она, конечно, имѣла затѣмъ полнѣйшую возможность и поджечь Верхній Хуторъ, и оказаться дома къ двумъ часамъ утра. Но что же изъ этого слѣдуетъ? Простая возможность еще не есть доказательство. Притомъ кто въ деревнѣ, опредѣляющей время «по солнышку», могъ съ точностью указать часъ возвращенія Катерины Захаровны? А если-бъ и такъ, если-бъ и можно было установить внѣ всякихъ сомнѣній, что она дѣйствительно вернулась домой часомъ или даже двумя позднѣе, чѣмъ слѣдовало ожидать — все-таки это очень мало помогло бы обвиненію. Развѣ не могла она — женщина, измученная нравственно и физически — отдохнуть по дорогѣ? Вѣдь до города-то двадцать-пять верстъ! Развѣ нельзя допустить, и съ большою вѣроятностью, что она шла очень медленно, еле плелась, что называется? А темнѣйшая ноябрьская ночь? Да вѣдь одна подобная непроглядная темень могла самымъ естественнымъ образомъ замедлить возвращеніе Катерины Захаровны на цѣлый часъ или больше. Что же затѣмъ останется отъ мнимаго совпаденія съ моментомъ поджога? Не лучше помогла обвиненію и «завѣдомая порочность» Алексѣя Иванова. Она, конечно, — не доказательство; но все-таки на ней можно было бы построить много громовъ прокурорскаго краснорѣчія передъ присяжными. Однако, случились обстоятельства, которыя вдругъ и очень существенно измѣнили отношеніе богодуховцевъ къ Щастневымъ, такъ что предполагаемый ихъ будущій защитникъ простымъ опросомъ свидѣтелей могъ бы превратить въ ничто всѣ прокурорскіе громы. Во-первыхъ, умеръ Кузьма Савватѣевъ; умеръ скоропостижно, ударомъ, вдругъ лишившись языка, сознанія, и страшно посинѣвъ лицомъ. По этому случаю напуганная жена его, съ воемъ и слезами, «винилась» передъ всей деревней, будто бы такая смерть послѣдовала Савватѣичу за клятву, которою онъ напрасно оговорилъ Щастнева въ угрозахъ поджечь село. «Николи ему Алеха не сугрожалъ, — объясняла печальная Домна, — а совралъ онъ такъ-ту со зла, не въ себѣ бымши. Вотъ Господь-то и того…» Домна принималась плакать; а народъ, все прибывавшій, со страхомъ и волненіемъ въ десятый разъ слушалъ ея исповѣдь. Вторымъ событіемъ, хотя не столь сильно взволновавшимъ село, но еще болѣе полезнымъ для репутаціи Алексѣя Ивановича — была неожиданная встрѣча Терентія Лупоносова съ украденной у него лошадью. Онъ призналъ ее на базарѣ въ губернскомъ городѣ; а затѣмъ полицейскими мѣропріятіями очень скоро разысканъ былъ истинный и на этотъ разъ несомнѣнный виновникъ пропажи: давно извѣстный конокрадъ. Такимъ образомъ, доброе имя Алексѣя Ивановича было возстановлено, и отношеніе къ нему богодуховцевъ круто измѣнилось. Такому рѣзкому повороту помогъ отчасти и самъ Писарекъ. Заручившись крестьянскимъ приговоромъ о ссылкѣ Щастнева и выждавъ утвержденіе этого приговора подлежащимъ начальствомъ, онъ счелъ совершенно излишнимъ дальнѣйшее заигрываніе съ богодуховцами; уступчивость его вдругъ исчезла. Напротивъ, раздраженный крупными убытками отъ пожара и желая поскорѣе наверстать ихъ, сколько возможно, Николай Ѳадѣевичъ такъ притиснулъ своихъ обычныхъ данниковъ, что по всему Богодухову только стонъ пошелъ.

Къ счастію или несчастію для обвиняемыхъ Алексѣя Ивановича и Катерины Захаровны, товарищъ прокурора, которому предстояло громить ихъ передъ присяжными, былъ человѣкъ съ нѣкоторыми особенностями въ характерѣ. Онъ всячески добивался повышенія, карьеры, и потому считалъ личною для себі обидою, или даже явною несправедливостью судьбы, каждое проигранное имъ дѣло. Ему хотѣлось, чтобы всѣ говорили: «Ну, гдѣ Козловскій обвиняетъ, тамъ оправдательнаго приговора нѣтъ и быть не можетъ». Легко поэтому заключить, какимъ непріятнымъ казалось товарищу прокурора дѣло Щастневыхъ: изучивъ его внимательно, Козловскій убѣдился, что выиграть такое дѣло, то-есть раздавить и уничтожить обвиняемыхъ — крайне трудно. Репутація чрезвычайной умѣлости будущаго свѣтила легко могла пострадать. Напрасно приставалъ Козловскій къ судебному слѣдователю, прося его дополнить слѣдствіе то тѣмъ, то другимъ дознаніемъ; напрасно требовалъ новыхъ фактовъ и новыхъ свидѣтелей, подмѣчалъ какія-то «упущенія»… Увы! Упущенія восподнялись — но ничего изъ этого не выходило. Наконецъ, съ отчаянія, Козловскій попросилъ произвести послѣдній очень извѣстный, но довольно часто удающійся, экспериментъ. Алексѣй Ивановъ приглашенъ былъ къ слѣдователю, и тутъ ему объявлено, чтобы онъ, если хочетъ пощады, долѣе не запирался, а разсказалъ все съ полной откровенностью, потому что жена его все равно повинилась въ поджогѣ.

— Повинилась! — воскликнулъ пораженный Щастневъ. — Повинилась-таки, не выдержала… Ахъ, бѣдная Катюха! Сама надъ собой — и что подѣлала! Чуяло-таки мое сердце, быдто какъ ейныхъ рукъ это дѣло; не миновать, что ейныхъ…

И на глазахъ Алексѣя Ивановича вдругъ выступили слезы.

— Шабашъ таперича! — заключилъ онъ. — А какая работница-то была — золотая, истинно! Опять же разумница, покорливая… Ахъ, Катюха, Катюха! Чего надъ собою сдѣлала!

Щастневъ рыдалъ уже на-взрыдъ.

— А вы почему же догадывались, что это ея рукъ дѣло? — мимоходомъ и какъ бы совсѣмъ не придавая значенія своимъ словамъ, спросилъ слѣдователь.

— Ея! Ея! Прямо сказать, не кому больше. Очень ужъ она на его злобилась въ ту пору, на Писарька-то.

— А вамъ она повинилась?

— Нѣ, заперлась тогда; знала, что не похвалю, — грустно вымолвилъ Алексѣй Ивановичъ, и опять горько заплакалъ. — На кого теперь дѣточки останутся?!

Это не могло быть притворствомъ. Слѣдователь понялъ, что его послѣдняя карта убита. Притомъ же онъ вовсе не имѣлъ интереса топить невинныхъ людей; а потому прямо пришелъ въ заключенію, что дѣло Щастневыхъ необходимо прекратить, за отсутствіемъ какихъ бы то ни было уликъ виновности.

Прокурорскій товарищъ съ радостью, обѣими руками, подписался подъ такимъ мнѣніемъ, потому что оно спасало его отъ вѣроятной неудачи передъ присяжными.

Двадцать-перваго февраля Щастневы были выпущены изъ тюрьмы на полную свободу. Но утвержденный крестьянскимъ присутствіемъ приговоръ о ссылкѣ все еще висѣлъ надъ головою Алексѣя Ивановича; «мѣста отдаленныя» приближались.

Худо встрѣтилъ Щастневыхъ ихъ родной домъ. Въ нетопленной, невыметенной и грязной избенкѣ, на длинномъ столѣ, лежало мертвое тѣло второго ихъ сына, мальчика десяти лѣтъ, который перебивался кое-какъ подаяніемъ, и въ то же утро найденъ былъ замерзшимъ, въ полуверстѣ отъ усадьбы Александра Васильевича Щемятева. Младшая сестренка этого мальчика, дѣвочка лѣтъ семи, Наташа, умерла мѣсяцемъ ранѣе его, хотя въ избѣ и, повидимому, отъ болѣзни («очень ужъ кашляла, надрывалась — кашляла!» разсказывали сосѣди), однако вѣрнѣе, что просто съ голоду и съ холоду. Въ живыхъ остался только старшій сынъ, который былъ ужъ настолько великъ, что могъ изъ-за хлѣба наняться въ работники къ какому-то крестьянину.

Александръ Васильевичъ, на землѣ котораго найденъ былъ замерзшій Андрюша, конечно, узналъ объ этомъ одинъ изъ первыхъ. Въ душѣ онъ даже попрекнулъ себя за то, что, извѣстившись о заключеніи Щастневыхъ въ тюрьму, не подумалъ справиться, есть ли у нихъ маленькія дѣти и какъ эти малютки пристроены на зимнее время. Въ ушахъ его еще звенѣлъ отчаянный голосъ Катерины Захаровны, которая съ такою страстностью молила его сжалиться если не надъ ней, не надъ мужемъ, то хоть надъ ея невинными малютками. «Что-жъ имъ, гдѣ ни есть подъ заборомъ помирать, ровно псамъ бродячимъ?» — спрашивала бѣдная мать. Это ея восклицаніе вспомнилось теперь Александру Васильевичу. «Да!» подумалъ онъ съ какимъ-то острымъ уколомъ въ сердце. «Только тамъ, гдѣ его нашли, и забора вовсе нѣтъ: одно чистое поле… А вѣдь у меня тоже дѣти» — и порѣшилъ сейчасъ же справиться о другихъ дѣтяхъ Щастнева, если таковыя окажутся. Ради этого онъ лично поѣхалъ въ Богодухово. Разумѣется, помощь его оказалась излишнею: старшій сынъ не нуждался ни въ теплѣ, ни въ хлѣбѣ; а для маленькой дѣвочки людское милосердіе приспѣло слишкомъ поздно: объ ней ужъ позаботился самъ Господь Богъ.

Зато Александръ Васильевичъ очень радъ былъ полученнымъ извѣстіямъ объ освобожденіи обвиняемыхъ; но онъ вовсе не считалъ дѣло поконченнымъ: надо еще было, во что бы то ни стало, отмѣнить приговоръ о ссылкѣ, утвержденный крестьянскимъ присутствіемъ. Съ этой цѣлью Щемятевъ побывалъ у предводителя дворянства, а затѣмъ и у губернатора, который на первыхъ порахъ принялъ его довольно кисло и слушалъ только въ полъ-уха: этотъ сановникъ огорченъ былъ нѣкоторой независимостью мнѣній Александра Васильевича, и тѣмъ что послѣдній — un homme comme il faut et de bonne famille — не выказывалъ особенной склонности къ личному сближенію съ нимъ, начальникомъ губерніи, и его семействомъ. Тѣмъ не менѣе, когда губернаторъ узналъ, что дѣло идетъ о томъ самомъ крестьянинѣ, которому князь Убромскій лично подарилъ значительный участокъ земли — онъ не замедлилъ прійти въ священный ужасъ. Какъ! Его сіятельство самъ лично интересуется Щастневымъ, и его — подъ носомъ у губернатора — сплавляютъ въ Сибирь, по какому-то нелѣпому мужицкому приговору! И начальникъ губерніи ничего подобнаго даже не подозрѣваетъ! И этотъ… исправникъ — тоже вѣдь членъ крестьянскаго присутствія! — сидитъ тамъ, и хотя бы единымъ словомъ предупредилъ свое прямое начальство. Неслыханно! Вдругъ его сіятельство спроситъ: «Что же подѣлываетъ мой мужичокъ?» А мужичокъ-то — фью! давно ужъ сплавленъ въ мѣста отдаленныя!

Приговоръ богодуховскихъ крестьянъ былъ кассированъ самымъ рѣшительнымъ образомъ. Алексѣй Ивановъ могъ проживать въ своемъ родномъ селѣ, сколько ему угодно, и даже самъ Писарекъ испыталъ весьма значительныя непріятности по службѣ.

XIX.

Но и такой счастливый поворотъ въ судьбѣ Щастневыхъ самъ по себѣ не могъ упрочить ихъ благополучія. Вѣдь и въ родномъ селѣ Богодуховѣ для жизни требуются нѣкоторыя особливыя условія, въ родѣ, напримѣръ, извѣстнаго количества ежедневной пищи, одежды, топлива, и тому подобнаго. А вся эта роскошь Щастневымъ, при настоящемъ положеніи дѣлъ, была доступна лишь въ самой слабой степени, почти только въ образѣ пріятныхъ мечтаній. Хозяйство ихъ разорено было до такой степени, что самъ Алексѣй Ивановичъ, Катерина Захаровна и сынъ ихъ Дмитрій (теперь единственный) ежедневно брели въ разныя стороны, въ погонѣ за поденной работой, ибо другихъ средствъ къ существованію не оставалось. Горекъ и унизителенъ былъ подобный хлѣбъ для Алексѣя Ивановича, который всю свою жизнь работалъ, какъ волъ, берегъ каждую копѣйку, гордился своей мужицкой исправностью, своимъ дворомъ, своимъ хозяйствомъ, и любилъ ихъ гораздо болѣе собственной особы. Но все это теперь рухнуло. Остались лохмотья на тѣлѣ, да чужой, скудный, чуть не изъ милости данный, кусокъ хлѣба.

При первой возможности Алексѣй Ивановичъ объявился въ волость, требуя свой вводный листъ. Со смѣлостью человѣка отчаяннаго, которому, все равно, терять ужъ нечего, онъ приготовился, въ случаѣ отказа, грозить Писарьку жалобою ковсѣмъ властямъ въ уѣздѣ и губерніи. Но Николай Ѳадѣевичъ, въ изумленію, не выразилъ ни малѣйшаго желанія удержать листъ, и при первомъ же требованіи выдалъ его Щастневу, хотя и съ довольно злобной улыбкой.

— Посмотримъ, поможетъ ли тебѣ этотъ самый вводъ, — замѣтилъ онъ только, будто бы мимоходомъ. — Денегъ онъ много стоилъ, это точно… Деньги почему-же не взять, хоша бы и гг. судейскимъ? Завсегда пригодятся. А вотъ какой съ нимъ будетъ барышъ — это поживемъ, увидимъ. Наобѣщалъ г. судья, должно быть, съ гору. Поглядимъ, какъ онъ супротивъ закона сдѣлаетъ, не… сбрендилъ бы.

Однако Щастневъ твердо помнилъ увѣреніе мирового судьи, что стоитъ только представить вводный листъ, и все дѣло будетъ покончено въ три минуты, въ пользу обладателя листа. Поэтому, не смотря на обычную мнительность, онъ мало значенія придалъ словамъ Писарька и въ тотъ же день побѣжалъ въ Бѣлыя Глиня, къ «мировому».

Судья внимательно прочиталъ и вводный листъ, и прошеніе; во, прочитавъ, нахмурился.

— Вы пропустили срокъ на подачу жалобы въ мировой судъ, — объявилъ онъ просителю. — Вводъ во владѣніе совершенъ 21-го августа, а сегодня ужъ четвертое марта; слѣдовательно, прошло болѣе шести мѣсяцевъ.

Алексѣй Ивановичъ во всѣ глаза смотрѣлъ на судью, но ничего не понималъ изъ подобныхъ объясненій; онъ только низко кланялся и просилъ разсудить его по-божески. Зато когда уразумѣлъ, наконецъ, что судья отказывается принять его прошеніе, потому что «ничего не можетъ сдѣлать», а предлагаетъ обратиться «прямо въ окружный судъ» — онъ сначала ошалѣлъ, а затѣмъ разразился совершеннымъ отчаяніемъ.

— Ваше высокородіе, помилосердствуйте! — воскликнулъ онъ, падая на колѣни. — Покуль же мнѣ такъ-то мучиться? Да и куда я теперь пойду? Объ томъ судѣ мы довольно наслышаны: тамъ сейчасъ безъ истратковъ никакъ не возможно. А я гдѣ возьму? У меня въ домѣ сущей копѣйки нѣтути, и продать нечего; мы теперь изъ-за хлѣба цѣльные дни ходимъ, кто куда, всѣмъ семействомъ; инб поѣдимъ, а инб и такъ побудешь… мальченка жаль!.. Куды же мнѣ въ такой судъ лѣзть? Опять же и волокита тамъ здоровая; покель рѣшеніе выйдетъ, гляди, и послѣднее дите съ голоду да съ холоду докончится… Ваше высокородіе! Умилитеся! Пошли вамъ Господь на сердце… А то ужъ лутче прикажите насъ съ Катюхой куды ни есть забрать, какъ бы, то-есть чево не вышло… бѣды какой… Эхъ, Митяша, Митяша! Пропалъ, видно и ты, сердяга!

Послѣднее восклицаніе Алексѣя Иванова тронуло мирового судью, онъ не выдержалъ: мрачный и хмурый, онъ почти вырвалъ бумаги изъ рукъ крестьянина.

— Давайте прошеніе! Я сдѣлаю для васъ, что могу… Получите повѣстки. Прощайте.

И съ этими словами онъ торопливо ушелъ въ кабинетъ.

Дѣйствительно черезъ нѣсколько дней дѣло Щастнева съ Писарькомъ разбиралось въ камерѣ мирового судьи второго участка.

Николай Ѳадѣевичъ явился въ засѣданіе со спокойнымъ сердцемъ, и съ самоувѣренной, нѣсколько насмѣшливой, улыбкой на устахъ заговорилъ:

— Я покорнѣйше прошу васъ, г. судья, прежде всего обратить вниманіе на то обстоятельство, что вводный листъ выданъ истцу 21-го августа. Я же какъ до выдачи листа, такъ и послѣ таковой, владѣлъ и продолжалъ владѣть Мокрецами до настоящаго времени. Если нужно, это очень легко доказать свидѣтельскими показаніями; но не думаю, чтобы и самъ истецъ рѣшился отрицать фактъ непрерывности моего владѣнія. Такимъ образомъ шестимѣсячный, со дня нарушенія, срокъ на подачу жалобы пропущенъ; а потому имѣю честь просить самый искъ призвать неподсуднымъ мировымъ судебнымъ учрежденіямъ.

Николай Ѳадѣевичъ говорилъ холодно и съ увѣренностью: онъ зналъ, что законъ безусловно на его сторонѣ. Зато онъ чуть не вскрикнулъ и не подскочилъ на мѣстѣ, когда Щемятевъ объявилъ слѣдующее — невозможное рѣшеніе:

«Срокъ на подачу жалобы пропущенъ истцомъ не по его винѣ, какъ это мнѣ, мировому судьѣ, лично извѣстно; поэтому таковой срокъ я возстановилъ частнымъ своимъ опредѣленіемъ, находящимся при дѣлѣ. Переходя затѣмъ къ разсмотрѣнію иска, я нахожу, что онъ вполнѣ доказанъ предъявленнымъ вводнымъ листомъ, а потому, въ силу 29, 81 и 129 статей уст. гражд. судопр., опредѣляю: возстановить владѣніе Алексѣя Иванова Щастнева пустошью Мокрецы, нарушенное Николаемъ Ѳадѣевымъ Писарькомъ, и съ него же, Писарька, взыскать въ пользу Щастнева, за судебныя издержки и веденіе дѣла пятьдесятъ рублей».

— Ваше высокородіе! — не вытерпѣлъ Писарекъ. — Судья имѣетъ право возстановить срокъ на подачу аппеляціи, но никакъ не прошенія.

— Это ужъ мое дѣло, — холодно отвѣтилъ Александръ Васильевичъ.

Писарекъ только пожалъ плечами. Онъ былъ удивленъ, не нисколько не обезпокоенъ. Кто же мѣшаетъ ему перевести дѣло въ съѣздъ мировыхъ судей, гдѣ нелѣпое рѣшеніе Щемятева всеконечно будетъ отмѣнено тотчасъ же?.. Очевидный вздоръ!

Однако, Александръ Васильевичъ принялъ на съѣздѣ свои мѣры, чтобы спасти рѣшеніе въ пользу Щастнева. Передъ началомъ засѣданія онъ обратился въ товарищамъ-судьямъ съ такою рѣчью:

— Господа! Сегодня вамъ предстоитъ разсмотрѣть одно изъ дѣлъ моего участка, именно дѣло по иску Щастнева противъ Писарька о возстановленіи нарушеннаго владѣнія. Вы увидитѣ, что я постановилъ рѣшеніе — вполнѣ незаконное; какъ, впрочемъ, незаконно и то, что я позволяю себѣ теперь же говоритъ съ вами по этому поводу. Тѣмъ не менѣе я надѣюсь, что нѣкоторая исключительность обстоятельствъ дѣла извинитъ меня ві вашихъ глазахъ.

Затѣмъ Александръ Васильевичъ подробно разсказалъ исторію всѣхъ столкновеній между Писарькомъ и Щастневымъ, но ничто не помогло.

Въ концѣ концовъ, съѣздъ вынесъ по дѣлу Щастнева слѣдующую, вполнѣ законную, резолюцію: «рѣшеніе мирового судьи отмѣнить, а самое дѣло признать мировымъ судебнымъ установленіямъ неподсуднымъ».

Писарекъ, съ обычной своей улыбочкой, подошелъ къ Алексѣю Иванову.

— Ну, что я тебѣ говорилъ? Не на мое ли вышло? Пообѣщать-то можно, очень даже просто — да какъ сдѣлать супротивъ закона! Куда таперь еще пойдешь жалиться? Ой, Алеха, не дури! Въ послѣдній разъ тебѣ говорю: сходись миромъ. Благо мы сейчасъ оба въ городѣ, пойдемъ къ нотарусу — и готово. Вѣдь все могу даромъ взять, да только не хочу, тебя жалѣючи, объ душѣ своей думаю… Ну, идемъ, что ли?

Но прежде, чѣмъ Алексѣй Ивановъ успѣлъ что-нибудь отвѣтить, къ нему быстро подошелъ Щемятевъ.

Не обращая ни малѣйшаго вниманія на Писарька, Александръ Васильевичъ положилъ руку на плечо нашего героя, а сказалъ ему:

— Не печалься, Щастневъ. Дня черезъ три заходи ко мнѣ въ Бѣлыя Глины. Я тебѣ и денегъ достану, и хорошаго человѣка найду, который поведетъ твое дѣло въ окружномъ судѣ. Ужъ за одно будемъ отыскивать сразу и землю, и всѣ убыики, какіе ты потерпѣлъ отъ самовольнаго захвата. Будь спокоенъ, я за это самъ берусь, не пропадетъ твое добро.

Николай Ѳадѣевичъ отступилъ назадъ, совсѣмъ блѣдный и растревоженный.

— Вотъ еще чортъ навязался, прости Господи! — заворчалъ онъ про себя. — И чего ему надо въ чужомъ дѣлѣ? Бываютъ же такіе аспиды на свѣтѣ!

XX.

Щастневъ явился въ Бѣлыя Глины не черезъ три дня, какъ было условлено, а спустивъ цѣлую недѣлю.

— Ты что-жъ это запоздалъ такъ? — весело спросилъ у него Александръ Васильевичъ.

— Сѣялъ, ваше высокородіе! Слава тебѣ Господи, овсеца посѣялся!

— Вотъ какъ? — нѣсколько удивился Щемятевъ. — По найму у кого-нибудь работалъ?

— Нѣтъ, признаться, свой загончикъ посѣяли. Господь да добрые люди подмогли…

Дѣло въ томъ, что по возвращеніи домой со съѣзда, въ Богодуховѣ Щастнева ожидала пріятная нечаянность. Ермолай Зуйковъ да еще нѣсколько односельцевъ, сложившись между собою, собрали три четверти овса, который рѣшились дать Алексѣю Ивановичу заимообразно, для обсѣмененія ярового загона. А дядя Кукишъ, въ виду будущихъ благъ, одолжилъ зятю свою лошадь, съ тѣмъ, однако, чтобы, пользуясь этой лошадью, зять посѣялъ сначала его, Кукиша, загонъ, а потомъ ужъ и свой собственный.

Такимъ образомъ Алексѣй Ивановичъ почувствовалъ себя опять «хозяиномъ», хотя и въ самыхъ микроскопическихъ размѣрахъ. «Слава тебѣ, Господи! — говорилъ онъ, крестясь. — Все-таки хоть есть теперь мѣсто, куды въ поле пойти, есть на что глянуть. А то вѣдь въ родѣ будто песъ неприкаянный: что влѣво, что вправо, что впередъ, что назадъ — все единственно! Одна тебѣ честь, что есть ты бродяга».

Но нѣкоторое замедленіе Щастнева, разумѣется, нисколько не помѣшало его дѣлу, которое, при помощи Александра Васильевича, устраивалось даже лучше, чѣмъ можно было ожидать. Щемятевъ сначала имѣлъ въ виду предложить его кому-либо изъ мѣстныхъ присяжныхъ повѣренныхъ, съ тѣмъ, чтобы взявшійся вести процессъ велъ его на свой страхъ и рискъ, съ производствомъ всѣхъ предварительныхъ расходовъ. Гг. повѣренные, ознакомясь съ дѣломъ, не отказывались, конечно, вести ея на предложенныхъ основаніяхъ (вѣдь проиграть то было невозможно); но со своей стороны предлагали такія условія гоноpapa, что у Александра Васильевича волосъ становился дыбомъ. Къ счастію, однимъ изъ немногихъ искреннихъ его пріятелей былъ самъ предсѣдатель окружнаго суда. Щемятевъ, въ своемъ затрудненіи, рѣшился обратиться къ нему за совѣтомъ. «Зачѣмъ давать имъ такой крупный гонораръ? — говорилъ предсѣдатель. — Вѣдь все дѣло выѣденнаго яйца не стоитъ. А для того, чтобъ было кому своевременно являться и стоятъ передъ судомъ въ видѣ стороны, я тебя увѣдомлю, и ты пришлешь либо самого истца, либо еще лучше какого-нибудь грошоваго адвоката изъ вашихъ деревенскихъ. Вѣдь это все равно. Дѣло я знаю, буду за нимъ слѣдить, да и вообще оно такого рода, что проиграть его просто невозможно, при всемъ усердіи».

Александръ Васильевичъ крѣпко пожалъ руку своего обязательнаго пріятеля, и рѣшилъ послѣдовать его совѣту.

Теперь онъ коротко, но ясно изложилъ положеніе вопроса Щастневу.

— Гдѣ бы намъ найти адвоката? — спрашивалъ онъ. — Изъ самыхъ немудрыхъ, чтобъ рублей за пятьдесятъ все дѣло провелъ. Мы бы ему сейчасъ выдали довѣренность — можно тутъ и у меня въ камерѣ состряпать — внесли бы пошлины, и дѣло пошло бы своимъ порядкомъ.

— А кольки этихъ самыхъ истратковъ требовается? — робы спросилъ Алексѣй Ивановичъ.

— Рублей двѣсти.

— Двѣсти?!.. Ну, гдѣ же теперича, неча а того… затѣвать. У меня теперь весь скарбъ хоть метлой подмети — и на десять цѣлковыхъ не сыщешь… Рази вотъ одно: если избу продать о задворкомъ? Може рублевъ поболѣ ста набѣжитъ. Изба хорошая! А мнѣ теперь что-жъ, коли дѣло мое въ судѣ не выгоритъ, что съ дворомъ, что безъ двора — все единственно: не жить.

— Зачѣмъ это! — перебилъ Щемятевъ. — Ничего продавать не нужно. Деньги на пошлины я дамъ; а потомъ, когда выиграется, ты мнѣ вернешь ихъ… Стой, стой, стой! Никогда этого не дѣлай, а то я съ тобой и говорить не стану.

Алексѣй Ивановичъ, по своему обычаю, повалился было благодѣтелю въ ноги.

— Вставай! Вставай! — нетерпѣливо потребовалъ Щемятевъ. — Ты мнѣ лучше скажи, не нужно ли тебѣ самому денегъ, чтобы протянуть до рѣшенія? Я тебѣ помогу нѣсколько.

Алексѣй Ивановъ даже замахалъ руками.

— На что мнѣ! Нѣшто я звѣрь безчувственный!

— Ѣсть-то вѣдь и человѣку надо, — улыбнулся Щемятевъ, — Не только звѣрю.

— Ну, не большіе мы господа, промаемся какъ да нибудь. Опять же дѣло къ лѣту идетъ…

— Какъ знаешь. Понадобится, приходи.

Александръ Васильевичъ не сталъ очень настаивать, вспомнивъ, что Щастневъ даже посѣялъ свой яровой клинъ.

«Значитъ, успѣлъ извернуться какъ-нибудь, — подумалъ онъ про себя. — И прекрасно!»

— Гдѣ-жъ мы теперь адвоката найдемъ? — спросилъ онъ вслухъ.

— Да вотъ не во гнѣвъ будь сказано вашей милости, можно взять хоть Тимоѳея Лександрыча, который мнѣ прошеніе писалъ къ вашему высокородію.

— Что-жъ, пожалуй. Прошеніе было довольно толковое. Это кто такой, этотъ Тимоѳей Лександрычъ? Изъ какихъ? И гдѣ проживаетъ?

— Проживаетъ у насъ-таки въ Врасносельѣ. А былъ онъ прежде того волостнымъ писаремъ; только Миколай Ѳатѣичъ согналъ его съ мѣста, потому какъ не поладили они промежъ себя. Ну, вотъ онъ таперь и болтается…

— Ладно. Приходи же ты съ нимъ ко мнѣ завтра, или послѣ-завтра, какъ будетъ время.

Такимъ образомъ дѣло Щастнева перенесено было въ окружный судъ, и пошло своимъ порядкомъ подъ искуснымъ наблюденіемъ Тимоѳея Лександрыча, который и не преминулъ воспользоваться выгодами своего положенія, то-есть, частенько являлся къ своему кліенту, разсказывалъ ему разныя басни о трудностяхъ дѣла, о достигнутыхъ результатахъ, и успѣвалъ стянуть съ Алексѣя Ивановича то какой-нибудь двугривенный, то шкаликъ водки.

Между тѣмъ, двугривенные очень не легко доставались Щастневу. Годъ былъ тяжелый, хлѣбъ дорогъ, и даже зажиточные крестьяне бѣдствовали. Семейство же Щастневыхъ положительно голодало. Но что дѣлать? Нельзя возстановлять противъ себя собственнаго «аблаката»! Тѣмъ болѣе, что конецъ всѣхъ лишеній и горестей, можетъ быть, ужъ не далекъ… Александръ Васильевичъ Щемятевъ увѣдомилъ, что дѣло его будетъ слушаться въ публичномъ засѣданіи суда 21-го мая — значитъ, только черезъ двѣ-три недѣли!

Алексѣй Ивановичъ съ тѣхъ поръ не разставался съ думами объ этомъ счастливомъ днѣ: съ ними онъ работалъ, съ ними вставалъ и ложился спать. Все было въ этомъ днѣ: или довольство, новая жизнь, душевное удовлетвореніе, или…

Второго мая, послѣ теплыхъ, даже жаркихъ рабочихъ часовъ, наступилъ прелестный вечеръ. Тишина, розовый блескъ заката, первая звѣздочка въ ясномъ небѣ — все это было такъ хорошо, что даже въ оскудѣвшемъ Богодуховѣ какія-то дѣвки затѣяли хороводъ съ пѣснями. Но Алексѣю Ивановичу было не до любованія природой. Полуголодный, онъ очень утомился на поденной работѣ и, вернувшись домой, спѣшилъ лечь спать. Дома на этотъ разъ поужинать было нечѣмъ; Алексѣй Ивановичъ еще въ обѣдахъ съѣлъ свой послѣдній кусокъ хлѣба; но не особенно тужилъ объ этомъ, потому что Катерина съ сыномъ еще три дня тому назадъ ушли въ Краснополье на поденщину, да тамъ и ночевали въ рабочихъ казармахъ. Работа была не трудная, а платили хорошо, и даже давали хозяйскіе харчи. Краснопольскій управитель ничего не жалѣлъ, лишь бы дѣло спорилось, потому что ждали молодыхъ господъ; за три дня надо было вычистить и принарядить всю усадьбу, дворъ и садъ.

Такимъ образомъ ничто, повидимому, не мѣшало Алексѣю Ивановичу поскорѣе исполнить свое намѣреніе, и замѣнить нужный кусокъ хлѣба съ солью — сномъ.

Однако вышло не совсѣмъ такъ. Дверь его хаты вдругъ отворилась, и на порогѣ появился — Тимоѳей Лександрычъ.

— Здравствуй, Алексѣй Ивановъ! — сказалъ онъ мрачно, съ какимъ-то убитымъ видомъ. — А я вотъ все тебя поджидалъ…

— Здравствуйте. Что такъ? Ай, дѣло?

— Да, братъ, дѣло… плохое дѣло!

Щастневъ, еще недавно здоровый и нѣсколько туповатый мужикъ, съ канатами вмѣсто нервовъ — за послѣдній годъ пріобрѣлъ необыкновенную способность чутко отзываться на всякое, даже ничтожное, возбужденіе. Хмурый видъ и немногія слова деревенскаго «аблаката» тотчасъ заставили его сердце заныть самымъ непріятнымъ страхомъ.

— Что-жъ такое, Тимоѳей Лексаидрычъ? — спросилъ онъ.

— Дѣло твое судили…

— Ой-ли! — вскинулся Щастневъ. — Какъ же Лександра Василичъ сказывалъ, быдто какъ поболѣ двухъ недѣль до суда.

— Перемѣна вышла, ускорила…

Алексѣй Ивановичъ перекрестился.

— Господи!..

Нѣсколько мгновеній оба молчали, «аблакатъ», понуривъ голову съ убитымъ видомъ; Щастневъ — еле переводя дыханіе.

— Ну, что-жъ… какъ Богъ послалъ? — спросилъ онъ наконецъ, едва слышно.

— А вотъ я тебѣ прочту копію съ рѣшенія… Смотри сюда. Видишь? Казенная, съ орломъ.

Тимоѳей Лексаидрычъ медленно развернулъ какой-то листъ дешевой гербовой бумаги, и медленно же, внятнымъ голосомъ, со внушительными разстановками, прочиталъ ему мнимый указъ «царскаго суда», въ концѣ котораго значилось, что судъ нашелъ купчую Щастнева неправильной (такъ какъ онъ за землю никакихъ денегъ княгю не платилъ), а затѣмъ опредѣлилъ: «1) Алексѣю Иванову Щастневу въ искѣ отказать; 2) пустошь Мокрецы признать собственностью Николая Ѳадѣева Писарька на вѣки; 3) купчую и вводный листъ, отобравъ отъ Щастнева, выдать Писарьку въ собственность же; 4) мировому судьѣ Щемятеву объявить строжайшій выговоръ, и чтобы впредь съ мошенниками не якшался; 5) адвокату Тимоѳею Александрову Сигунчикову объяснить, если онъ такими дѣлами еще будетъ безпокоить судъ, то потребуютъ къ отвѣту подъ арестъ».

Алексѣй Ивановичъ началъ слушать чтеніе стоя, но еще не дослушавъ и половины, вынужденъ былъ опуститься на лавку: ноги его не держали.

— Вотъ куда вы меня съ мировымъ-то подвели? — жалобно объяснялся «аблакатъ», окончивъ чтеніе. — Можно сказать, я теперь послѣдняго куска лишился… Хоть бы ты по крайности пятьдесятъ рублевъ мнѣ отдалъ, которые обѣщаны.

Алексѣй Ивановичъ тупо и съ какимъ-то мертвенно-неподвижнымъ лицомъ, но глазами, расширенными отъ ужаса, смотрѣлъ на адвоката; онъ, повидимому, плохо понималъ его рѣчь. Однако, помолчавъ нѣсколько, слабо повелъ рукою кругомъ себя.

— Бери вотъ, что пондравится… Хату тамъ, или задворокъ… Теперь все едино.

И, повѣсивъ голову, онъ уже не отвѣчалъ ни слова на дальнѣйшія приставанья Тимоѳея Лександрыча, который, впрочемъ, и самъ поспѣшилъ убраться: дѣло было сдѣлано.

Разумѣется судебное рѣшеніе, которое прочелъ адвокатъ Щастневу, никакимъ судомъ и никогда постановлено не было. Всю продѣлку изобрѣлъ Николай Ѳадѣевичъ. Онъ хотѣлъ на другой же день, пораньше утромъ, явиться къ нему, опять предложить свои условія, увлечь Алексѣя Иванова съ собою въ городъ къ нотаріусу, завертѣть его, отуманить, и покончить все дѣло ранѣе, чѣмъ кто-нибудь успѣетъ опомниться. Адвоката же Николай Ѳадѣевичъ привлекъ на свою сторону обѣщаніемъ сотенной бумажки, да писарскаго мѣста, съ тѣмъ, чтобы онъ подготовилъ ему почву для утренней бесѣды съ жертвою. Но вышло иначе.

XXI.

Надъ Богодуховымъ, надъ Мокрецами, надъ Краснопольемъ и всѣми ихъ окрестностями опять сіялъ прелестный весенній день — какъ разъ годовщина того весенняго дня, съ котораго началась наша деревенская исторія. Опять та же березовая роща, едва прикрытая молодой зеленью, вся гремѣла соловыми, вся благоухала прѣлымъ листомъ, фіалками и смолистою почвой деревьевъ. Опять, какъ и годъ тому назадъ, на ея узкой, колеястой дорожкѣ появился тотъ же великолѣпный шарабанъ заграничной работы, который игралъ такую роль въ судьбѣ Алексѣя Иванова. И опять на этомъ шарабанѣ сидѣла та же Людмила Сергѣевна, но не съ отцомъ: рядомъ съ нею помѣщался молодой господинъ, очень симпатичной наружности и съ нѣсколько мечтательнымъ взглядомъ…

Не даромъ же краснопольскій управляющій нанималъ столько народу и такъ усердно принаряжалъ ко второму мая ввѣренную ему усадьбу: вечеромъ въ этотъ назначенный день и прибыли изъ Петербуга въ Краснополье молодые супруги. Стараго князя Убромскаго ждали позже.

На этотъ разъ юная пара ѣхала не на удачу и не ради безцѣльной прогулки. Людмила Сергѣевна помнила, что именно годъ тому назадъ, того же третьяго мая, и въ этомъ же лѣсу, жизнь ея была спасена инстинктивно-геройскимъ подвигомъ Алексѣя Иванова, и ей захотѣлось увидѣться съ нимъ непремѣнно въ этотъ же день.

Мужъ охотно вызвался поѣхать съ нею въ Богодухово.

— Во-первыхъ, — говорилъ онъ, — я этому человѣку обязанъ всѣмъ моимъ счастьемъ; а во-вторыхъ, мнѣ очень любопытно посмотрѣть, какъ устроился, какъ живетъ человѣкъ простой, неграмотный, въ тѣхъ новыхъ обстоятельствахъ и при той рѣзкой перемѣнѣ судьбы, которая застигла его такъ неожиданно. Это очень интересно!

Людмила Сергѣевна во всю дорогу болтала безъ умолку, то передавая во всѣхъ подробностяхъ оригинальную сцену своего перваго визита въ Богодухово, то не менѣе оригинальные переговоры своего отца съ Алексѣемъ Ивановымъ по поводу Мокрецовъ. Она, какъ дитя, радовалась ожидаемому ее удовольствію видѣть своего пріятеля-крестьянина съ его Катериной Захаровной и его чумазыми дѣтьми — въ новой, блестящей обстановкѣ. Она надѣялась поразить и обрадовать ихъ своимъ нечаяннымъ пріѣздомъ, да еще именно въ такой день — въ годовщину знаменитаго событія въ лѣсу.

Скоро шарабанъ достигъ цѣли путешествія. Показалось Богодухово съ его березками при въѣздѣ, съ деревянной невзрачной церковью, съ нѣсколько кривой — благодаря оврагу — улицей.

Къ удивленію Людмилы Сергѣевны, передъ знакомымъ ей домомъ Щастнева, и на этотъ разъ стояла цѣлая толпа народа, точь-въ-точь такая же, какую ей пришлось нѣкогда собрать, вокругъ себя, бесѣдуя съ Катериной.

— Что это значитъ? — воскликнула она, вглядываясь впередъ.. — Неужто кто-нибудь провѣдалъ, что мы ѣдемъ сюда?

— Не думаю, — замѣтилъ мужъ, тоже взглядываясь очень пристально. — Скорѣе что-то происходитъ… Видишь, какое въ толпѣ волненіе?

Шарабанъ живо подкатилъ къ невысокому крылечку; крестьяне почтительно разступились передъ наряднымъ экипажемъ, а затѣмъ тотчасъ узнали бывшую княжну — и шапки полетѣли со всѣхъ головъ, словно по командѣ.

— Здравствуй, здравствуйте, добрые люди! — кланялась Ровинская. — А что Алексѣй Ивановичъ дома?

Общее смущеніе.

— Дома-то дома… — нѣсколько помедливъ, отвѣтилъ Ермолай Зуйковъ. — Только вотъ грѣхъ прилунился…

— Какой грѣхъ? Что такое?

— Стало-быть еще въ ночи, похоже… Станового теперь ждемъ… Повѣсился онъ, матушка-барышня.

Ѳ. Ромеръ.

"Вѣстникъ Европы", №№ 9—10, 1884

---

1. Въ святцахъ: Кукша.