Деревенские будни (Златовратский)/ОЗ 1879 (ДО)

Деревенские будни
авторъ Николай Николаевич Златовратский

Опубл.: 1879. Источникъ: az.lib.ru • (Несколько ответов на запросы ученых и неученых людей, из дневника наблюдателя).

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ДЕРЕВЕНСКІЕ БУДНИ.

(Нѣсколько отвѣтовъ на запросы ученыхъ и неученыхъ людей, изъ дневника наблюдателя).

I.
У поповъ. — Народный учитель. — Народная школа. — Крикуны-богоносцы. — Пореформенный церковнослужитель.

Столичная жизнь надолго оторвала меня отъ «деревни». Я зналъ собственно деревню «эманцыпацыи», деревню уставныхъ граматъ, деревню недоразумѣній между барской усадьбой и мужицкимъ міромъ, деревню «крестьянскаго устроенія», производившагося при помощи либеральныхъ и нелиберальныхъ посредниковъ, землемѣровъ, становыхъ, а отчасти и при помощи усмиреній. Эта деревня давно описана (хотя нельзя сказать, чтобъ очень обстоятельно), давно успѣла всѣмъ надоѣсть — и, наконецъ, съ упраздненіемъ послѣднихъ посредниковъ, окончательно сдана въ архивъ. Настала эпоха новой деревни — деревни крестьянскаго самоуправленія, «вольнаго труда», деревни-общины, «какъ самостоятельно-активнаго элемента русскаго государственнаго строя». Мало этого, наступило даже время, когда эта «деревня свободнаго труда» оказалась носительницей идеаловъ и обратила на себя сугубое вниманіе интеллигенціи.

Изъ-за этой «новой деревни» начался литературный турниръ.

Наконецъ, значеніе деревни въ глазахъ общества становилось настолько серьёзнымъ, что всѣ, кому были дороги интересы народа, поспѣшили уйти въ эту «новую деревню», чтобы вынести оттуда рядъ честныхъ, искреннихъ и добросовѣстныхъ наблюденій. Мы живемъ въ началѣ этого періода, плодотворные результаты котораго будутъ несомнѣнны.

Внести посильную долю и своего участія въ общее благое дѣло — таковъ мотивъ, руководившій мною въ изслѣдованіяхъ надъ «новой деревней».

Отправлялся я не совсѣмъ на-легкѣ: за мною стоялъ опытъ, знакомство съ деревней старой, или лучше — переходной, въ моихъ рукахъ были программы ученыхъ обществъ, а въ головѣ — рядъ вопросовъ, поставленныхъ на свой страхъ и по своему крайнему разумѣнію, и, наконецъ, кое-какой планъ. Прежде всего, вопреки многимъ нашимъ оффиціальнымъ и неоффиціальнымъ изслѣдователямъ, считающимъ болѣе удобнымъ производить свои изслѣдованія, порхая отъ села къ селу, отъ уѣзда къ уѣзду, отъ губерніи къ губерніи, на лету собирая капельки меду, я рѣшилъ лучше прожить все время въ одной деревнѣ, войдя насколько возможно въ будничную жизнь ея обитателей. Вмѣсто того, чтобы возможно расширить районъ своихъ наблюденій, я предпочелъ окунуться въ глубь^[1].

Въ одномъ изъ центральныхъ губернскихъ городовъ я нанялъ лѣтніе роспуски и, минуя желѣзную дорогу, рѣку (несудоходную), громадную пойму, залегшую по берегамъ этой рѣки, углубился въ чащу лѣса, съ котораго начинается уѣздная глушь. Послѣ четырехъ часовъ ѣзды, я поднялся на довольно высокую гору, на которой былъ расположенъ погостъ Благовѣщенскій (Санницы тожь).

Большая бѣлая, каменная церковь, вокругъ которой тѣснились только дома и избы причта, господствовала надъ всей окрестностью. Былъ жаркій полдень майскаго дня. Вѣтеръ не дунетъ. Кругомъ невозмутимая тишина. На огромномъ, разстилавшемся передо мною пространствѣ, только изрѣдка мелькали фигуры мужиковъ, да на склонахъ холмовъ, справа и слѣва, отдыхали неподвижно стада. Даже собакъ не было слышно, только чуть слышно доносился говоръ ребятишекъ, купавшихся въ озерѣ. Но видъ этой погруженной въ безмолвіе мѣстности былъ безподобный.

Внизу, подъ горой погоста, разстилалась широкая равнина; двумя, чуть замѣтно переходившими одна въ другую террасами, спускалась она къ рѣкѣ. По первой, примыкавшей къ подошвѣ горы, были раскинуты деревни: одна, двѣ, три, четыре… Я насчиталъ около семи. Вотъ двѣ изъ нихъ по бокамъ озера, три другихъ тянутся одна за другой, съ небольшими перерывами, четвертая пріютилась въ узкой лощинѣ между холмами, пятая, чуть мелькаетъ изъ-за рощи. Между ними — поля, поля и поля, кое-гдѣ чередуясь кочковатымъ лугомъ, перелогомъ, кустарникомъ, гдѣ то далеко переходящими въ синѣющій лѣсъ… А вотъ тутъ, между двумя деревнями, одиноко и картинно высится кучка уцѣлѣвшихъ сосенъ, для чего то и кѣмъ-то охраняемая полуразрушенной городьбой. Вторая терраса — сплошь широкая, однообразная пойма.

Я долго стоялъ у околицы погоста, близь полукружія алтаря, всматриваясь пристально въ наружный видъ деревень. Какое разнообразіе, однако! Тутъ куча избъ, очевидно, дряхлыхъ, двуоконныхъ, крытыхъ соломой, брошенныхъ какъ возъ хвороста, къ которому достаточно поднести фосфорную спичку, чтобы все это мгновенно вспыхнуло и черезъ минуту оставило только груду пепла. Здѣсь, напротивъ, новыя, трехъоконныя избы, съ большими проулками между ними, крыты тесомъ; а между ними мелькаютъ даже зеленыя желѣзныя крыши съ флюгерами на трубахъ. А вотъ третья — длинная, извивающаяся какъ червякъ, гдѣ рядомъ съ хоромами зажиточнаго кулака, торчитъ, чуть поднимаясь отъ земли, не то шалашъ, не то конура.

Пока я, мысленно, старался найти въ этомъ разнообразіи общую идею, пока проходили передо мной различныя наслоенія историческихъ воздѣйствій и вліяній на деревню, которыя придали ей въ послѣднее время этотъ нѣсколько пестрый видъ, въ это время, прохаживаясь но улицѣ погоста, то появлялась, то вновь припадала за церковью чья-то фигура. Она была вся въ черномъ — черный длинный сюртукъ, сидѣвшій на ней мѣшкомъ, черные узкіе брюки, какъ-то совсѣмъ несоотвѣтствовавшіе хотя и очень чисто вычищеннымъ, но слишкомъ уже большимъ сапогамъ; на груди бѣлая манишка съ огромными оттопыренными за уши воротничками; на головѣ — черная фуражка казеннаго покроя. Это былъ еще очень молодой человѣкъ, средняго роста, коренастый, нѣсколько сутуловатый. Онъ ходилъ медленнымъ шагомъ досужаго человѣка, безцѣльно блуждая глазами съ предмета на предметъ и похлопывая сѣренькой фильдекосовой перчаткой въ рукѣ. Прошелъ онъ разъ, вдалекѣ, мимо меня, затѣмъ другой разъ поближе — и раскланялся; наконецъ, на третій разъ, подошелъ совсѣмъ и еще разъ раскланялся.

— Любуетесь? спросилъ онъ, кивнувъ подъ гору и тѣмъ-же блуждающимъ взглядомъ безучастно скользя по разстилавшейся передъ нами картинѣ.

— Да. Прекрасная здѣсь мѣстность… Въ особенности хорошо озеро…

— Какое это озеро! Это — лужа… Теперь еще ничего, а вотъ скоро цвѣсти начнетъ — вонища отъ него пойдетъ, не продохнешь! Вода гнилая, рыба вонючая… Парша только отъ купанья заводится.

Все это онъ проговорилъ съ уксусно-кислымъ выраженіемъ. Вообще, въ его блуждающемъ, застѣнчивомъ взглядѣ (онъ никогда не смотрѣлъ въ лицо, а все куда-то въ сторону) и въ самой фигурѣ, и въ грубомъ мужиковатомъ лицѣ — замѣчалась не то апатія и недовольство, не то какая-то пришибленность.

— Вы мѣстный житель? спросилъ я.

— Да. Я — учитель, лѣниво отвѣчалъ онъ.

— Очень пріятно! — Я протянулъ ему руку. Онъ кисло и недовольно улыбнулся.

— Въ земской школѣ?

— Да, въ земской.

— Вы уже, должно быть, покончили свои занятія?

— Вчера покончили. Вамъ бы вотъ вчера пріѣхать — любопытнаго было много: выпускной экзаменъ былъ. Директоръ училищъ пріѣзжалъ, предсѣдатель управы…

— Очень сожалѣю… Что же, вы какъ будто недовольны своей профессіей?

— Нечѣмъ быть довольнымъ, когда видишь, что все усердіе даромъ пропадаетъ. Вотъ хоть вчера, напримѣръ. Въ школѣ у меня 50 человѣкъ, да въ сосѣдней столько же считается. Экзамены соединяются у насъ въ одинъ. Только на экзаменъ мы и подумать не смѣемъ все училище представить. Обыкновенно мы выбираемъ самыхъ способныхъ и прилежныхъ, подъ которыхъ ни сучка, ни задоринки не подточишь. Выбрали мы такихъ по 9 человѣкъ отъ школы, значитъ 18 только. Такъ что же-съ вышло! Пріѣхалъ вчера самъ-то (директоръ), глазами молніи мечетъ, посмотрѣлъ на учениковъ, да вмѣсто добраго слова прямо: «Это что значитъ? куда это столько нагнали? Да я десятой части не выпущу!.. Сказано ужь было, что бы какъ можно строже дѣлать выборъ къ экзамену». (Это онъ къ намъ, учителямъ)! Ну, у мальчугановъ и ёкнуло сердце. А вѣдь тутъ, кромѣ того, родители ихъ сидятъ, крестьяне, тоже каждому лестно… Притомъ, какое-жь къ намъ у нихъ уваженіе будетъ, если на насъ кричатъ да изъ 50 учениковъ троихъ выпускаютъ! Развѣ такъ можно? наивно замѣтилъ онъ и даже, при послѣднихъ словахъ, нѣсколько оживился.

— Ну, началъ экзаменовать: «я, говоритъ, отъ программъ ни на іоту не отступаю». А программы у насъ, я вамъ скажу, чуть-ли не обширнѣе трехклассныхъ уѣздныхъ училищъ. Вы только то возьмите въ разсчетъ, что у насъ по Исторіи Русской Суворовскіе походы подробно проходятъ, грамматику и синтаксисъ по Говорову, ариѳметику, каллиграфію, не говорю ужь про Законъ Божій… И еще замѣтьте, что все это долженъ я съ ними пройти въ 1½—2 года. А ко мнѣ приведутъ мальчишку-то — онъ говорить еще не умѣетъ. Говорить его выучу, потомъ азбуку, читать, писать… Такъ когда же суворовскіе-то походы проходить? А онъ за одну орѳографическую ошибку мальчишку вонъ гонитъ! А между тѣмъ самъ послѣ себя оставляетъ документальные признаки собственнаго невѣжества. Вотъ я вамъ покажу послѣ листочекъ… На память берегу. — Задастъ ученику задачу на умственное рѣшеніе, а самъ, незамѣтно, карандашикомъ, для себя собственно, 280 на 5 дѣлитъ… Я вамъ покажу! Или такой еще забавный случай. Задалъ онъ мальчишкамъ задачу письменную, по Евтушевскому, что-то насчетъ того, сколько достанется карандашей на 50 учениковъ, если каждому раздать по 10… Что-то въ родѣ этого. Ну, подали ученики, а онъ и давай оцѣнивать по итогамъ. Посмотритъ въ «отвѣты» Евтушевскаго: коли такъ — значитъ вѣрно, коли не совпадаетъ — единицу ставитъ… Случилось такъ, что одинъ мальчуганъ вмѣсто 50 учениковъ раздѣлилъ задачу на 60. Результатъ, конечно, съ Евтушевскимъ не совпадаетъ. Директоръ ему единицу, и тетрадь бросилъ сердито… Да хорошо еще, что тетрадь попалась предсѣдателю. Надо полагать, онъ въ ариѳметикѣ посильнѣе — разъяснилъ, что задача-то вѣрно сдѣлана… Развѣ такъ можно?

— Такъ троихъ только и выпустилъ со свидѣтельствами?

— Только троихъ; на обѣ школы, на 100, значитъ, человѣкъ… «Вы, говоритъ, не думайте, что воинская льгота даромъ достается!» Это онъ отцамъ-то говоритъ. Да Богъ съ тобой и съ твоей льготой! Ты справедливость нашу да усердіе въ глазахъ народа не роняй, ты энергію поддержи въ ребятишкахъ! А онъ похвальный листъ всего одинъ далъ. Бумаги что ли жалко, или ужь у нихъ взглядъ такой на дѣтей хладнокровный! Вотъ у меня одинъ мальчикъ есть. За семь верстъ двѣ зимы бѣгалъ, въ лаптишкахъ, съ краюхой чернаго хлѣба за пазухой… Больше ничего не ѣдалъ… Шустрый мальчишка, усердный, любознательный! Всѣ его умникомъ считали. Отецъ съ матерью взять было давно его хотѣли изъ училища (потому, дома нуженъ), да отговорили ихъ. «Ну, говорятъ, коли ученье задалось ему — пущай еще побѣгаетъ. Нечего дѣлать! Видно ему такая линія!» — И всѣ мы такъ думали. Я его однимъ изъ первыхъ на экзаменѣ выдвинулъ. Что же вышло-съ? За двѣ орѳографическія ошибки всего лишили: нетолько что льготнаго свидѣтельства, даже поощренія ни чѣмъ не выразили. Послѣ этого, какой же примѣръ для прочихъ! А мальчишку совсѣмъ убили. Что же, впрочемъ, я васъ задерживаю, вдругъ перебилъ онъ самого себя: — матушка настоятельница давно уже самоваръ наставила, какъ только васъ на погостѣ замѣтила.

— Хорошо. Пойдемъ къ матушкѣ настоятельницѣ. А вы здѣсь же живете?

— Здѣсь. Въ школѣ. Школа у насъ въ церковной сторожкѣ.

— А какъ къ вамъ народъ относится? Близко вы къ нему стоите?

— Да никакъ не относится. Если я вотъ живу здѣсь съ духовенствомъ, такъ и онъ меня въ то же число кладетъ. Одинаково относится. А если учитель при волости живетъ съ писарями — къ нему, какъ къ писарю, относятся.

— Ходятъ къ вамъ крестьяне, отцы-то, побесѣдовать, справиться о чемъ?

— Нѣтъ, не ходятъ. Развѣ только, къ случаю, кто-нибудь попроситъ мальчишку покруче держать, не жалѣть вихровъ… Вотъ и все. Духовенство, хоть по приходу ходя да закусывая, толкуетъ съ ними кой о чемъ, а мы совсѣмъ никакого отношенія ни къ чему не имѣемъ… Духовенство иногда споритъ съ раскольниками, съ нимъ о хозяйствѣ толкуютъ, у писаря — о новыхъ законахъ, распоряженіяхъ иногда освѣдомляются, съ нами ни о чемъ никогда не говорятъ.

— Ну, а вы-то сами что-жь не входите съ ними въ общеніе?

— Да какъ я войду? Какіе у насъ общіе интересы? Звуковой способъ что ли?.. А въ его интересахъ я ничего не смыслю… Газеты почитать? Да у насъ здѣсь онѣ рѣдки. Самъ же я выписывать ни газетъ, ни книгъ не могу. Да притомъ, знаете, и неловко ныньче…

— Вы сами изъ духовнаго званія?

— Нѣтъ, я изъ крестьянскихъ дѣтей. Въ московской учительской семинаріи окончилъ.

Мы подошли къ дому отца настоятеля (въ погостѣ два священника — старшій настоятель и младшій). Домъ низкій, въ пять оконъ, съ разными пристройками и заплатами на крышѣ и стѣнахъ. Навѣрное, онъ видѣлъ въ своихъ стѣнахъ не одно поколѣніе пастырей словеснаго стада. Черезъ проулокъ отъ него стоялъ такой-же домъ — младшаго священника, съ зелеными ставнями, съ натянутой въ окнахъ марлей отъ комаровъ. Дальше за нимъ, вдоль улицы, противъ церкви, тянулись трехоконные домики притча, уже смахивавшіе просто на избы. Когда мы вступили въ сѣни батюшкина дома, насъ тотчасъ же обдало тѣмъ особымъ смѣшаннымъ запахомъ, который характеризуетъ деревенское хозяйство: пахло солодомъ, который выдѣлывался и прѣлъ тутъ-же въ сѣняхъ, теленкомъ, парнымъ молокомъ, печенымъ хлѣбомъ, овчиной… Чтобы мы какъ-нибудь не попали не въ тѣ двери, матушка предупредила насъ, отворивъ настежь дверь, ведущую въ зальце. Въ дверяхъ стояла она сама и гостепріимно приглашала. Матушка была уже пожилая, хоть еще не старая женщина, типъ тѣхъ дѣловитыхъ и домовитыхъ хозяекъ-кулачковъ и вѣчно заботливыхъ матерей, которыя умѣютъ народить, выростить, вынянчить, накормить, обуть и одѣть и, въ концѣ концовъ, пристроить цѣлыя огромныя семьи, доходящія до 15 ти человѣкъ.

— Пожалуйте, милости просимъ, садитесь! усаживала она насъ съ учителемъ въ зальцѣ: — только меня ужь извините… Я вотъ сейчасъ самоварчикъ! Ты ужь, Ѳедоръ Ѳедорычъ, займи ихъ, ты — свой человѣкъ, извинишь, обратилась она къ учителю: — а я сейчасъ. Вотъ жалко самого-то нѣтъ.

— А гдѣ-же батюшка?

— Въ приходѣ… Мольба у него… Теперь, какъ лѣто начнется — у нашихъ поповъ своя страда настаетъ… Чай, скоро вернется.

Матушка хлопотливо вышла, предварительно постлавъ на столъ вязаныя, нитяныя салфетки, вѣроятно, образчики «рукодѣлья» ея дочерей-невѣстъ. Я сталъ осматривать зальце; на окнахъ цвѣты, неизбѣжныя герань, фуксія, въ окнахъ натянутая кисея отъ мухъ и комаровъ, между окнами старинная, тяжелая деревянная мебель, обитый кожей диванъ. По стѣнамъ, медленно двигающіе маятникъ старые шипящіе часы, два портрета архипастырей, нѣсколько фотографическихъ карточекъ. Все это извѣстное, старое. Но вотъ и нѣчто новое, незаурядное: на передней стѣнѣ рядъ налѣпленныхъ на большой картонъ фотографій знаменитыхъ людей: тутъ и Дарвинъ и Бокль, Шекспиръ и Гёте, Прудонъ и Лассаль, Гоголь и Тургеневъ, Добролюбовъ и Бѣлинскій. Какъ-то весело оживляютъ эти строгія фигуры бѣдную комнату деревенскаго попа. Очевидно, у батюшки есть дѣти — студенты. Но чтоже это за юноши, за которыми слѣдомъ врывается въ глухую деревню этотъ рядъ носителей свѣтлыхъ, высокихъ идей? Модные ли это либералы, которые скоро налетятъ на этотъ мирный, сельскій погостъ съ громкой, кичливой фразой, съ гордымъ сознаніемъ своего превосходства передъ пришибленнымъ сельскимъ учителемъ и темной массой причта — тѣ-ли это сынки, которые мечтаютъ объ ученыхъ степеняхъ съ теплыми мѣстечками и о крупныхъ гонорарахъ «либеральныхъ профессій» и наполняютъ радужными мечтами сердца папенекъ и маменекъ? Или другіе юноши, «незадавшіеся», о судьбѣ которыхъ цѣлыми днями и ночами болитъ и ноетъ материнское сердце?

Много предположеній, воспоминаній и мыслей пронеслось въ моей головѣ. Я взглянулъ на учителя и передалъ ему нѣчто изъ перечувствованнаго мною: апатическій взглядъ, какое-то неопредѣленное мычаніе, и почти непониманіе, о чемъ идетъ рѣчь — были мнѣ отвѣтомъ.

Еще не успѣла насъ матушка угостить чаемъ, какъ съ колокольни, стоявшей прямо противъ оконъ, саженяхъ въ десяти, раздался оглушительный трезвонъ. Въ окнахъ зазвенѣли стекла; разговаривать и что-нибудь слышать стало невозможно.

— Вотъ у насъ какой колоколъ, замѣтила матушка: — на весь уѣздъ единственный, да еще и съ соборнымъ поспоритъ. Все усердіемъ прихожанъ.

— То-есть крестьянъ?

— Все они. Были и вклады, отъ богатыхъ. Хорошій колоколъ, звонкій. Вотъ сейчасъ и самъ придетъ. Это образа несутъ.

Въ ожиданіи самого, мы разговорились съ матушкой: неизбѣжныя жалобы на недостатки содержанія, на большое семейство, на дороговизну, на трудныя времена, когда нескоро жениховъ сыщешь, на прижимку мужиковъ. Разговоръ перешелъ къ общему обѣднѣнію крестьянъ и безпомощности деревенской жизни. Матушка сообщила, что къ ней много ходитъ крестьянокъ за помощію въ разныхъ болѣзняхъ. «Да что я имъ могу сдѣлать? Сама я ничего не знаю, ничему не учена. И жалко бываетъ, и сама съ ними плачешь — да нечѣмъ взяться! ни я, ни самъ — ничего въ этомъ не понимаемъ. Хоть бы книги какія были — и того нѣтъ! смотришь — человѣкъ мучается, а помощи никакой, ни откуда. Ну, дашъ гривенникъ на лекарство — и все тутъ». Впослѣдствіи я самъ во-очію убѣдился, до чего доходитъ въ этомъ случаѣ безпомощность крестьянъ. О существованіи земства и земской медицины, крестьяне имѣютъ весьма смутное понятіе.

Звонить перестали. Явился батюшка, съ истомленнымъ, потнымъ лицомъ, въ пыли. Впрочемъ, несмотря на усталость, онъ былъ любезенъ, разговорчивъ и оживленъ. Батюшка былъ чистый русскій сельскій священникъ, исправно и съ убѣжденіемъ исполнявшій свои «требы», но не упускающій изъ виду и того, что эти «требы» должны имѣть извѣстную матеріальную цѣнность; умѣющій «пособесѣдовать отъ божественнаго», но не надоѣдающій проповѣдями — и больше говорящій съ прихожанами («отъ житейскаго».

— Устали? спросилъ я.

— Есть таки. У насъ у всѣхъ здѣсь дѣло трудовое. Вотъ теперь мольбы наступили..

— Какія-же это «мольбы»?

— По обычаю, по обѣщанію, по заказу. «Заказныя мольбы». Всякія! Вотъ мы считаемъ деревень пятнадцать въ нашемъ приходѣ, верстъ за восьмнадцать есть — такъ въ каждой своя мольба, каждая деревня у насъ свою пятницу празднуетъ: у которой восьмая, у которой девятая, десятая, одинадцатая. Въ каждую деревню и ходишь съ образами.

— Кто-же установилъ эти праздники, и что собственно значатъ эти пятницы?

— Установились они искони, а значеніе, такъ надо полагать, болѣе суевѣрное имѣютъ.

— Сколько же вы собираете за эти мольбы?

— Копеекъ по 10—15 съ двора. У насъ всякія вѣдь есть мольбы — и кромѣ этихъ. Передъ началомъ работъ — опять мольбы. Ежели Богъ попуститъ засухой, или ненастьемъ — опять мольбы бываютъ, «заказныя». И все съ образами ходимъ. Тяжело, я вамъ скажу!

— Отчего-жь вы это какъ-нибудь иначе не устроите? къ одному бы времени свести ихъ, въ одно мѣсто. Ну, въ храмѣ назначить въ воскресные дни.

— Этого невозможно! улыбнулся батюшка: — у насъ только тогда крестьянинъ и молится, когда къ нему въ деревню образа принесутъ; онъ и мольбу эту «крѣпче» считаетъ. А храмъ очень мало посѣщаютъ. Къ храму они весьма хладнокровны. Хорошо, ежели въ воскресенье человѣкъ 50 придетъ. Спросишь ихъ, а они: «мы ужь, батюшка, говорятъ, помолились, у насъ мольба своя была». Вотъ они какъ объ этомъ думаютъ. Ну, и притомъ, ежели бы не эти мольбы, чѣмъ намъ было бы жить? Вѣдь у насъ здѣсь духовное-то поселенье въ 50 душъ считается. Возьмите это во вниманіе: два священника, у нихъ у каждаго въ семьѣ кладите по 10 душъ, отецъ діаконъ — у него 8 человѣкъ, три дьячка при семействахъ, кладите на каждое по 5 хоть человѣкъ, просвирня, вдовы да заштатные кормятся, да крикуны, т. е. богоносцы. Сочтите-ка! А вѣдь всѣмъ намъ требуется пропитаніе! Земля? Много-ли земля дастъ! Пустое дѣло — въ особенности у дьячка. Велика-ли дьячковская полоса! Вотъ и трудимся мольбой.

— По какому же случаю у васъ сегодня мольба была? Сегодня, кажется, не пятница.

— Сегодня, по особому случаю. Удивительный, можно сказать, случай!.. То есть, если хотите, по деревенскому это не въ рѣдкость… Настоящій деревенскій случай! Мальчикъ въ одной деревнѣ пропалъ, недѣли три назадъ. Такъ, мальчикъ годковъ 5—6. Конечно, какой за ними здѣсь присмотръ!.. Пошелъ, видите, отецъ дровъ порубить въ лѣсокъ, а мальчишка за нимъ потянулся. Отецъ пригрозилъ ему, чтобы дома оставался, ну, онъ и повернулъ по околицѣ къ дому. Вернулся отецъ домой — мать спрашиваетъ: — гдѣ парнишка? Туда-сюда — нѣтъ нигдѣ. Искали, искали — нигдѣ и слѣда нѣтъ, только шапенку около околицы нашли, гдѣ, значитъ, его отецъ оставилъ. Облаву сбили около лѣсу — ничего не нашли. Разное думаютъ: одни говорятъ — волчица утащила, другіе — цыгане, третьи, что потонулъ…

— А вы какъ думаете?

— Думаю, что волчица. Это не рѣдко бываетъ. Думается и такъ, что не зашибъ ли его отецъ самъ случайно въ лѣсу, да тамъ, съ испугу, и закопалъ, слѣдствія испугавшись.

— Не можетъ быть!

— Впрочемъ, это я такъ… Данныхъ никакихъ нѣтъ, но можетъ быть… Никакихъ слѣдовъ совсѣмъ нѣтъ. Вотъ сегодня и подымали образа въ эту деревню — не откроетъ ли Господь.

— Ну, а въ какихъ вы, батюшка, отношеніяхъ съ прихожанами? Мирно живете? Какъ вообще народъ у васъ здѣсь?

— Это вы въ какомъ, то есть, смыслѣ спрашиваете? Въ модномъ, можетъ быть? лукаво спросилъ батюшка.

— Напротивъ, совсѣмъ въ обыкновенномъ.

— А коли въ обыкновенномъ, такъ… какъ вамъ сказать? Ничего, живемъ мирно, кажись. Вотъ зима придетъ — и начнетъ въ голову лѣзть эдакое непотребное: думается, вырѣжутъ когда-нибудь насъ, поповъ, въ этомъ захолустьѣ — и шабашъ!

— Что вы?

— Нѣтъ съ, это я такъ — шучу, лукаво опять улыбнулся батюшка. — Оно, впрочемъ, и то сказать, съ голоду на что не пойдешь! а въ особенности ежели при этомъ да водочки пожелаешь…

— А бѣдны у васъ крестьяне? Пьютъ шибко?

— И бѣдны, и пьютъ шибко. Въ полномъ раззореньи здѣшній народъ!

— Отчего же это, какъ вы полагаете?

Батюшка, мелькомъ кивнулъ на меня глазами и повелъ плечомъ.

— А вотъ-съ какія у насъ отношенія, вдругъ заговорилъ онъ, не отвѣчая на вопросъ. — Есть у насъ здѣсь деревня, большая деревня, изстари за этой деревней такая слава утвердилась, что живетъ въ ней народъ оттябель, народъ веселый, недаромъ и прозвали ее Разудаловка. Такъ вотъ эти разудаловцы на томъ теперь всѣ свои помышленія поставили, чтобы какъ-никакъ водки раздобыть. На этотъ предметъ и парламенты (сходки) свои устраиваютъ. Да-съ! Третьяго дня вотъ, устроили они этотъ парламентъ, и начали изыскивать разные способы финансовыхъ поступленій. Однако, всѣ способы уже были исчерпаны: оброчныя статьи пропиты, штрафы — тоже… Кому-то изъ мірянъ и приди въ голову мысль, что молъ, съ какого это права отцы наши духовные, изстари, безданно-безпошлинно, въ наши лѣса ѣздятъ да дрова на протопленіе рубятъ? Кажись бы, это не порядки! Не порядки, не порядки! рѣшили міряне. Нельзя ли будетъ съ нихъ кое-что на нашу бѣдность сорвать? Рѣшили. Депутатовъ выбрали — къ намъ. — Что, почтенные? — Такъ и такъ, батюшка, хоша вы и отцы наши духовные, а все же какъ будто намъ обидно. Потому, живете вы съ нашихъ доходовъ, кажись, обстоятельнѣе насъ, а между тѣмъ лѣскомъ-то нашимъ балуетесь безданно-безпошлинно. — «А не будетъ ли это вамъ грѣхъ, господа міряне? говоримъ». — «Думаемъ такъ, отвѣчаютъ: — что грѣха не будетъ… Прежде того мы ничего не говорили, какъ лѣсъ то у насъ у всѣхъ былъ въѣзжій, руби сколько Богъ на душу положитъ, ну, а теперь, ежели намъ его по три лаптя на душу нарѣзали, такъ оно какъ будто и того… утѣснительно будетъ, отцы духовные! Не будетъ ли отъ васъ къ міру какого нибудь уваженьица»? — Я имъ сейчасъ — рубль. Потому, вижу, къ чему дѣло идетъ. Всѣ въ поясъ. Вотъ истинный отецъ, говорятъ! А мой помощникъ заупрямился, ничего не далъ, такъ того… Какъ бы передки у телеги не сняли послѣ. Они вѣдь не поглядятъ… Вы можете замѣтить, какъ они на отца-то духовнаго смотрятъ! Такъ ужь у насъ, знаете, все и идетъ на экономическихъ отношеніяхъ.

— Вотъ вы говорите объ отношеніяхъ, сказала матушка, появляясь въ двери: — ты, отецъ, знаешь ли: вѣдь вчера Поликарпъ гнилую крупу-то оставилъ!.. Чѣмъ бы съ нимъ балясы-то точить, лучше посмотрѣть бы надо!

— А-а? протянулъ батюшка и покачалъ головой: — экой канальскій сынъ! А вѣдь чаемъ я его напоилъ, обѣдать оставилъ, о религіи бесѣдовали… Всегда знавалъ за мужика хорошаго, ко храму усерднаго… Это ужь въ нихъ закоренѣлость такая!

Сидѣть въ комнатѣ стало душно. Я заявилъ желаніе осмотрѣть батюшкино хозяйство.

— Какое у насъ теперь хозяйство! вскрикнулъ онъ: — только слово!.. Какъ будто это все такъ ужь, отъ преданія больше!

Онъ повелъ меня въ садъ. Учитель, все время тоскливо вертѣвшій и курившій папироску и только изрѣдка вставлявшій односложныя замѣчанія, пошелъ вслѣдъ за нами. Ему, очевидно, просто нечего было дѣлать и онъ не зналъ къ чему приложить свой умъ и свои руки, вдругъ оставшіеся безъ «службы».

Вмѣсто сада, передъ нами оказался огромный пустырь, около десятины, заросшій густой травой и посохшими кустами крыжовника, а среди нихъ высились кое-гдѣ одичавшія или совсѣмъ погибшія яблони.

— Что это, батюшка, у васъ? Отчего вы не займетесь? Такая пропасть хорошей земли…

— Мольба-съ! отвѣчалъ со вздохомъ батюшка. — Вотъ теперь сокращеніе штатовъ…

— И у всего причта такъ?

— У всего-съ.

— Ну, а хлѣбопашество?

— Сдаю-съ, все сдаю крестьянину, исполу… Онъ пашетъ, сѣетъ (зерно мое, впрочемъ), молотитъ, а на жнитво и покосъ я сбираю «помочь»…

— Сами-то не занимаетесь, значитъ?..

— Нѣтъ, развѣ только покосишь, по привычкѣ… А у насъ все хлѣбопашество вонъ тамъ… Вотъ, осенью, какъ хлѣбъ уберутъ, съ мольбой будемъ ходить; съ перваго умолота хлѣбомъ собираемъ…

— И много собираете?

— Да столько же, сколько и земля даетъ. Да еще безъ всякихъ хлопотъ и непріятностей.

— Значитъ, выгоднѣе мольба-то?

— На томъ стоимъ-съ.

— А у крестьянъ хватаетъ хлѣба до новаго?

— Да вотъ какъ хватаетъ: придетъ время посѣва, а зерна у половины мужиковъ въ поминѣ нѣтъ. Только и знай, что просятъ: «ужь разступитесь, батюшка, одолжите на посѣвъ… Возвращу съ благодарностію». Ну, и роздашь половину изъ того, что у нихъ же собралъ. А въ благодарность онъ вотъ гнилой крупы привезетъ. Да еще говорятъ промежь собой: «попы отъ насъ хлѣбъ-то отобрали».

Мы постояли, молча и кисло-печально посмотрѣли еще на пустырь.

— А можно мнѣ теперь посмотрѣть вашу школу? спросилъ я учителя.

— Можно, можно-съ! подхватилъ батюшка.

— Пойдемте, протянулъ учитель: — да что!.. Какая это школа! Это только стыдъ! Сторожка!

— Точно, точно-съ, замѣтилъ и батюшка. — Какъ будто для школы и зазорно бы. А вѣдь есть желаніе у крестьянъ поучить ребятишекъ.

Противъ самаго настоящаго «погоста», иначе сказать, кладбища, раскинутаго вокругъ церкви, за маленькой каменной оградой, саженяхъ въ десяти, отдѣляясь только узкой дорогой, стоитъ маленькій, низенькій, въ три небольшихъ окошка, домикъ съ игрушечнымъ мезониномъ на крышѣ. Домикъ этотъ напоминаетъ желѣзнодорожныя будки. Это — народная школа. По одному только наружному виду этой «сторожки-школы» можно придти въ недоумѣніе, какимъ образомъ помѣщаются здѣсь 50 человѣкъ, хотя бы и дѣтей, когда въ ней было бы тѣсно мало мальски большому семейству?

Войдя черезъ узенькіе холодные сѣнцы въ темную маленькую переднюю, мы застали тутъ мужика и бабу, лежавшихъ на широкихъ нарахъ. Они, поднявъ головы, равнодушно посмотрѣли на насъ. Мы переступили въ «школу». Шесть аршинъ въ длину, пять въ ширину; до потолка высокій батюшка только чуть-чуть не доставалъ головой; посрединѣ, огромная изразцовая печь съ лежанкой. Вдоль оконъ, отъ стѣны до стѣны, плотно наставлены столы и скамьи, простыя деревенскія скамьи, образуя узенькій проходъ около лежанки и печки. На лежанкѣ стоитъ чорная доска, а въ проходѣ помѣщается, во время урока, учитель, имѣя возможность двигаться только на два шага въ одну сторону и на два въ другую. Въ одномъ изъ оконъ форточка, маленькая форточка, узенькой трубкой, съ изломанной мельницей, которая никому никогда не приносила пользы. Больше — вентиляціи никакой. Воздухъ, даже теперь, «въ прелестный май», былъ тяжелый, подвальный (кстати: окна такъ и стояли не открытыми).

— И вы не задыхаетесь здѣсь съ пятидесятью учениками?

— Задыхаться еще не задыхались, а голова каждый день кружится. Послѣ урока выйдешь, словно дуракъ, совсѣмъ очумѣлый. А грязи да вони! Рябятишкамъ раздѣться негдѣ, прѣютъ въ полушубкахъ, на ногахъ снѣга натащутъ, да отъ самихъ воняетъ.

Учитель махнулъ рукой, а батюшка вздохнулъ и покачалъ головой, какъ будто говорилъ про себя: «не похвалю!..»

— Да, нельзя похвалить, прибавилъ онъ вслухъ. — Весьма стѣснительно.

Молча, смотрѣли мы на потолокъ, стѣны, носившія еще и теперь замѣтные слѣды плесени, на дырявый полъ.

— И вы не зябнете здѣсь по зимамъ?

— Какъ не зябнуть! Въ морозы руки и ноги коченѣютъ. Этотъ одеръ-то и великъ, да только тѣсно отъ него, ткнулъ учитель пальцемъ въ печку.

Мы опять помолчали. Надо думать, въ воображеніи каждаго изъ насъ ярко предстала картина зимняго урока народной школы. Да, это подвигъ, порѣшилъ я про себя.

— Теперь ко мнѣ милости просимъ… Навѣстите! пригласилъ учитель, иронически улыбаясь.

Мы прошли опять черезъ переднюю. Мужикъ успѣлъ уже, видно, сообразить, что при гостяхъ спать съ бабой не особенно ловко, и потому всталъ и даже отворилъ передъ нами дверь. Баба, впрочемъ, не раздѣляла соображеній мужа, и продолжала, по-прежнему лежать.

Переступивъ сѣнцы, по узенькой лѣстницѣ, едва проходимой и для не особенно толстаго человѣка, мы поднялись на чердакъ. Съ чердака, низкая, узкая дверка, въ которой батюшка согнулся въ три погибели, вела на голубятню. Это была квартира народнаго учителя. Мы вошли трое и въ комнатѣ стало тѣсно. Это, дѣйствительно, было нѣчто птичье, игрушечное. Крохотное оконце было поднято и подперто лучинкой. На подоконникѣ — горшокъ фуксіи. Около стоялъ старый столикъ; на немъ четвертка табаку и разсыпанныя патронныя гильзы, позеленѣвшій и заплывшій саломъ подсвѣчникъ. По одной стѣнѣ — кровать, упиравшаяся однимъ концомъ въ передній уголъ, другимъ — въ трубу съ отдушкой (значитъ, нижній «одеръ» пользовалъ тепломъ и это крохотное помѣщеньице). По другой стѣнѣ, стояли стулъ и сосновый табуретъ. На нейже висѣла старая гитара и полотенце. Надъ кроватью на веревкахъ висѣли двѣ короткихъ дощечки; на нихъ истрепанныя книги: Родное слово, Евтушевскій, Говоровъ, Рождественскій, Евтушевскій, Говоровъ, Родное слово…

— Только и есть у васъ? Вся и библіотека?

— Да, это для учениковъ.

— А у васъ есть свои?

— Нѣтъ. Впрочемъ, вотъ у меня здѣсь… спохватился учитель и, весь покраснѣвъ, повелъ меня за печку. За печкой, въ укромномъ уголкѣ хранились двѣ разрозненныя книжки «Русскаго Вѣстника».

— Побаивается, лукаво пояснилъ батюшка.

— Какъ вамъ нравится мое помѣщеніе? спросилъ учитель, чтобы замять замѣчаніе батюшки.

— А вотъ позвольте прикинуть.

Я сдѣлалъ три шага — разстояніе въ длину отъ двери до окна; сдѣлалъ два шага поперекъ и уперся въ стѣну.

— Для холостого человѣка достаточно… Ха-ха! Дѣло жениховское! замѣтилъ батюшка.

— Да. Зато, какъ жениху подобаетъ, и поэзіи у васъ здѣсь пропасть! Надъ вами ласточки, голубки носятся… А посмотрите въ окно — что за роскошный видъ!

— Вотъ тоже и директоръ говорилъ. Удостоилъ подняться ко мнѣ сюда. Какая, говоритъ, у васъ здѣсь прелесть! Ландшафтъ! Вообще у васъ и школа хоть куда! А отъ этого ландшафта, ткнулъ учитель пальцемъ въ окно: — какъ только потянетъ вѣтромъ, такой вонью отъ усопшихъ съ погоста понесетъ, что хоть носъ зажимай… Совсѣмъ зараза!

Мы сошли внизъ. Мужикъ, ютившійся въ школѣ, повидимому, окончательно сообразилъ, что ему слѣдуетъ хотя проводить посѣтителей гостепріимно: онъ съ поклономъ отворилъ намъ дверь.

— Это у васъ сторожъ? спросилъ я.

— Сторожъ — и при школѣ, и при церкви, и крикунъ въ тоже число.

— Что же это за должность?

— Все одно, икононосецъ, объявилъ мнѣ батюшка: — когда ходимъ съ образами на мольбу, они носятъ иконы. Впрочемъ, иконы носятъ больше сами мужики или бабы, а крикуны только ходятъ впереди, и зычнымъ голосомъ кричатъ на распѣвъ, примѣрно: «Христосъ воскресе! Воистинной! Пресвятая Богородица помилуй!..» Всю дорогу это и тянутъ. У насъ ихъ двое — Петръ первый, да Петръ второй. Они ужь вотъ лѣтъ двадцать состоятъ въ этой должности. Ходятъ съ нами по приходу, собираютъ, какъ и мы же, хлѣбомъ, лицами, деньгами… Они у насъ чудные, удовольствія не мало крестьянамъ доставляютъ. Ходятъ всегда вмѣстѣ, словно родные братья, живутъ межь собой мирно. Петръ, видите, первый — преимущественно поѣсть склонность имѣетъ, а Петръ второй — выпить. Петръ второй пьетъ, а Петръ первый — закусываетъ. И ни одной избы они не пропустятъ, чтобъ не потрапезовать. Входя въ избу, всегда говорятъ такъ: Петръ первый: «Съ праздникомъ, господа хозяева!», а Петръ второй: «Добраго здоровья!» А уходя: Петръ первый: «Счастливо оставаться!», а Петръ второй — «благодарствуемъ за угощеніе!» И нигда не ошибутся.

— Все-таки я не понимаю, зачѣмъ они при васъ существуютъ?

— Такъ ужь изстари… Мольба-съ!

— Они изъ крестьянъ?

— Изъ крестьянъ. У Петра второго и земля есть.

— Кто-же ихъ выбираетъ?

— Выборъ ихъ предоставленъ священнику. Я ихъ никогда не мѣняю, впрочемъ, зачѣмъ-же лишать? Они ужь съ этимъ зваміемъ какъ бы сроднились.

Мы пошли по улицѣ погоста. У одной избы сидѣла и дремала на лавочкѣ чья-то массивно высокая фигура, въ бѣлой рубахѣ и порткахъ, въ большой, круглой шляпѣ на головѣ.

— Это нашъ отецъ дьяконъ, рекомендовалъ батюшка: — отецъ дьяконъ! крикнулъ онъ: — прнуснули?

Отецъ дьяконъ вдругъ вскочилъ и стыдливо скрылся въ избу. Черезъ минуту, онъ вышелъ уже въ полукафтаньѣ и, снявъ шляпу, началъ продолжительно раскланиваться со мной. Но мы уже были далеко. На концѣ погоста, у своей избы, сидѣла тоже фигура: толстая, жирная, высокая, съ подобострастно-нахальнымъ лицомъ, въ полукафтаньѣ и фуражкѣ, напоминающая отъѣвшихся монастырскихъ послушниковъ, любимцевъ отцовъ-настоятелей. Эта персона забавлялась тѣмъ, что играла съ собачкой. Увидѣвъ насъ, она поднялась.

— Честь имѣю засвидѣтельствовать вамъ свое нижайшее почтеніе, милостивый государь! произнесла персона и затѣмъ, долго еще не надѣвая шапки, смотрѣла намъ вслѣдъ.

— Кто это такой?

— Это — псаломщикъ. Пореформенный — такъ скажемъ.

— Что онъ, какой жирный?

— Привольно живетъ, отвѣтилъ батюшка.

Обогнувъ ограду погоста, мы очутились на томъ мѣстѣ, у полукружія алтаря, гдѣ такъ долго стоялъ я раньше и откуда открывался такой безподобный видъ на всю окрестность.

— Ну, батюшка, гдѣ-же вы посовѣтовали бы мнѣ поселиться въ вашемъ округѣ? Не можете-ли вы мнѣ характеризовать хоть бѣглыми чертами каждую изъ деревенекъ, которыя мы вотъ впереди видимъ?

— Извольте, съ удовольствіемъ. Разнообразно у насъ здѣсь! И въ самомъ раззореньи-то разнообразіе замѣчается: каждая деревня чѣмъ-нибудь отличается, у каждой свой характеръ. Смотря, значитъ, какова у каждой была гражданская исторія. Вотъ извольте обратить свой взглядъ, вонъ туда-съ, гдѣ роща синѣется, а на горѣ деревенька сидитъ. Въ этой рощѣ, сударь, павлины пѣли, въ ней искуственные, фигурные пруды нарыты, по которымъ плавали иноземные гуси, въ которыхъ обитала золотая рыба. Въ ней искуственные холмы насыпаны, а на этихъ холмахъ воздвигнуты Венерины храмы; въ ней аллеи липовыя, тополевыя… Да чего тамъ нѣтъ! Все это вы, при желаніи, можете и теперь осмотрѣть, конечно, ужь безъ павлиновъ, въ раззореніи. Это имѣніе извѣстнаго К., варвара до своихъ крестьянъ. И теперь еще свѣжа память объ тѣхъ временахъ. По дорогѣ, мимо этой деревни, никто не ѣздилъ въ одиночку. Да и до сихъ поръ въ нихъ еще осталась эта повадка къ воровству. Тутъ ужь разоренье полное! Вотъ правѣе деревенька — разношерстная. Принадлежала она пяти владѣльцамъ. Одна часть — г-ну К., другая — барынѣ одной, которая и живетъ близь нея, въ маленькомъ домикѣ, третья — казнѣ, четвертая — выкупившіеся собственники и пятые — дворовые люди. Такой она, и видъ имѣетъ разношерстный. А вотъ тамъ, за кучкой сосенъ, плотницкая деревня, все плотники живутъ. Въ настоящихъ дворцахъ живутъ: колышками подперты, вѣтромъ продуты. Вотъ тутъ, у озера, патріаршіе крестьяне живутъ. Деревенька ничего, обстоятельная. Дальше вонъ разудаловцы, а за ними вольные хлѣбопашцы. Выкупились они у барина всей деревней еще до Положенія.

— Такъ куда-жь вы мнѣ посовѣтуете толкнуться?

— Я такъ думаю: въ Ямы. Тутъ живутъ пообстоятельнѣе, въ избахъ просторно. А въ другомъ мѣстѣ, и самимъ будетъ плохо, и хозяевъ утѣсните. Въ Ямахъ, вы спросите дѣда Матвѣя, у него изба большая, а семейства всего три человѣка. Старикъ онъ хорошій. Вамъ будетъ у него привольно.

Батюшка вызвался-было самъ проводить меня, но я поблагодарилъ его и предпочелъ спуститься въ деревню одинъ.

Едва успѣли уйти съ горы батюшка и учитель, какъ меня нагналъ псаломщикъ изъ «пореформенныхъ».

— Позвольте, милостивѣйшій господинъ, поближе познакомиться… рукопожатіемъ! сказалъ онъ и протянулъ мнѣ свою массивную руку, между тѣмъ, какъ глаза его выражали то подобострастіе, то нахальство. — Вы желаете, какъ образованный человѣкъ, для лѣтнихъ сезоновъ дачное помѣщеніе найти? У насъ на погостѣ? Можетъ быть, у отца настоятеля? или, можетъ быть, у отца дьякона? Не совѣтую, милостивый государь!.. Какъ человѣкъ, хорошо знакомый съ здѣшними жителями, считаю своимъ долгомъ предупредить. Не совѣтую! Непріятностей вы здѣсь не оберетесь.

— Какихъ же непріятностей?

— Помилуйте! какое здѣсь общество! сплетни, доношенія, кляузы. Вотъ недавно отецъ-помощникъ съ однимъ церковнослужителемъ на батюшку настоятеля доносъ изобразили, что яко-бы дѣти ихъ студенты… понимаете? И что яко-бы самъ о. настоятель во время мольбы, въ пьяномъ образѣ, съ крестомъ въ хороводахъ ходилъ. Полная несправедливость! Да нашъ о. настоятель и не прикасается къ спиртнымъ напиткамъ! Все болѣе зависть, ненависть, желаніе съ мѣста согнать, а самимъ владыками бытъ — вотъ чѣмъ побуждаются къ столь неблаговиднымъ поступкамъ! Теперь опять одинъ церковно-служитель подпоилъ тихонько мужиковъ въ приходѣ (вѣрно знаю — три ведра это ему стоило), чтобы получить приговоръ въ томъ родѣ, что молъ они его очень желаютъ имѣть у себя псаломщикомъ. Да съ этимъ приговоромъ, скрытно отъ всѣхъ, не будь плохъ, къ архипастырю, Ну, и утвердили! А прочихъ въ заштатъ, не беря во вниманіе, что онъ изъ нихъ наимладшій. Или опять теперь — о. дьяконъ недавно скрылъ въ сапогѣ (черезъ дыру въ карманѣ пропустилъ) двѣнадцать рублей сорокъ копеекъ, когда дѣлежъ кружки былъ. Уличили! Или теперь просвирня…

— Извините, перервалъ я его: — я тороплюсь.

— А! Не смѣю задерживать. Такъ не совѣтую къ намъ. Вотъ развѣ у меня есть помѣщеньице…

— Нѣтъ, мнѣ не съ руки. Я намѣренъ поселиться въ деревнѣ.

— А! въ деревнѣ! И прекрасно, прекрасно придумали! Не смѣю задерживать. Хотя, конечно, очень пріятно съ образованнымъ человѣкомъ, видя такую кругомъ…

— До свиданія!

— До свиданія-съ, милостивѣйшій господинъ! И онъ опять протянулъ свою толстую масляную ладонь, запахивая другой рукой засаленныя полы полукафтанья.

Впослѣдствіи я узналъ, что все, переданное мнѣ этимъ господиномъ, была сущая правда, даже больше. Оказалось, что и церковно-служитель, написавшій доносъ, и другой, умный человѣкъ, съ умѣвшій забрать у мужиковъ приговоръ — былъ самый этотъ «пореформенный псаломщикъ», очень любящій бесѣдоватъ съ образованными людьми!

Очень ужъ оригинальный типъ современной деревни!

II.
Дѣдъ Матвѣй. — Одинъ Луи-Гермонне и тысячи Матвѣевъ Шедахановыхъ! — Мужицкая сходка, усчитывающая «мышеядь» и «просоръ».

Черезъ недѣлю, я окончательно поселился въ деревнѣ Ямы, въ избѣ дѣда Матвѣя. Изба у дѣда была большая, въ три свѣтлыхъ окна на улицу и одно въ проулокъ, совсѣмъ новая, новая до того, что въ передней половинѣ ея, гдѣ поселился я, даже печи не оказалось, а вмѣсто фундамента избу подпирали два толстыхъ обрубка. Самъ дѣдъ съ небольшой своей семьей жилъ во второй, задней половинѣ избы, въ два этажа, изъ которыхъ въ нижнемъ была стряпная, а въ верхнемъ, нѣчто въ родѣ антресолей, помѣщался чуланъ, кладовая и небольшая свѣтелка, гдѣ спали по лѣтамъ «молодые», сынъ съ женой. Стѣны въ избѣ были выведены изъ хорошаго лѣса, крупнаго, но сложены не особенно прочно. Одна стѣна была выконопачена, другая оставалась съ продушинами. Вообще, видно было, что дѣло начиналось на широкую, «хозяйственную» руку, но вдругъ почему то было остановлено на половинѣ. Въ переднемъ углу висѣли образа, хорошаго стариннаго письма, въ массивныхъ фигурныхъ рамахъ; передъ ними двѣ лампады. У одной стѣны стоялъ стеклянный шкафъ съ хрустальной посудой, любимымъ украшеніемъ крестьянина. Посуда, впрочемъ, была бракъ, добываемый обыкновенно за дешевую цѣну на заводахъ.

По пріѣздѣ, первымъ же дѣломъ, конечно, «самоварчикъ», и я тотчасъ же пригласилъ къ себѣ знакомиться хозяевъ. Самоваръ внесла невѣстка старика — здоровая, лѣтъ подъ 30, женщина, съ веселымъ, довольно симпатичнымъ лицомъ, въ платьѣ и въ платкѣ. За нею явился и дѣдъ Матвѣй, высокій, сгорбленный, съ выстриженной маковицей, съ большой бородой, висѣвшей двумя косицами, и густой крышей сѣдыхъ бровей, нависшей надъ слезящимися глазами. Хозяевъ только и оказалось. Сынъ старика служилъ артельщикомъ при товарной желѣзно-дорожной станціи въ городѣ. Я пригласилъ дѣда къ чаю. «Кушай! Кушай! чего ужь намъ старикамъ! Не слѣдъ намъ баловаться».

— Развѣ ты не пьешь?

— Какъ не пить! Пью. Избаловался и я. Оттого вотъ у насъ нонѣ все такъ и идетъ вѣтромъ. Баловство это — чай-то!

— А у васъ всѣ теперь пьютъ?

— Всѣ. Въ рѣдкомъ дворѣ самовара нѣтъ. И утромъ пьютъ, и вечеромъ пьютъ. А въ мое время на всю волость только и было, что два самовара. Одинъ у сельскаго засѣдателя, и другой — у одного богатаго мужика, да и тотъ прожился съ самоваромъ-то. Купилъ онъ этотъ самоваръ и пошло у него все не то, что въ прибыль, а въ убыль. Разсердился мужикъ, взялъ колъ, вынесъ самоваръ на задворки, да и давай его по бокамъ-то охаживать: «такъ тебя дьявола и нужно! Изъ-за тебя это я и прожился!» Право слово, не вру!

Старикъ засмѣялся.

— Бѣда какъ мужикъ осердится! прибавилъ онъ.

— Славную избу ты, дѣдушка, вывелъ. Только что-жь ты ее не достроилъ?

Дѣдъ сокрушенно махнулъ рукой.

— А вотъ чаи то… Чѣмъ бы копейку приберечь, а ты тутъ сахарцу купишь, въ трактиръ въ городѣ лишній разъ завернешь… Да и то сказать — не знаю, зачѣмъ и зачиналъ такую хоромину! Думалъ, другъ ты мой сладкій, что въ вѣкъ она пойдетъ, а за мѣстъ того… Думалъ, братецъ, просторъ дать, хозяйство полное пріустроить, какъ у батюшки встарину было… А вышло — только бы какъ-никакъ умереть!

— Что-жь такъ?

— Да для кого этотъ просторъ-то строить, кому въ пользу онъ пойдетъ? Вотъ невѣстка-то у меня не родитъ, а ужь девятый годъ замужемъ; сынъ въ городѣ служитъ, только на страду домой приходитъ, да и невѣстка все время на фабрикѣ работала, какъ моя старуха жива была. Только теперь вотъ придержалъ при хозяйствѣ. Бѣгутъ молодые-то, другъ мой сладкій, бѣгутъ отъ земли… Городъ ихъ смущаетъ! Только мной пока при землѣ и держатся. Умру я — дня здѣсь не останутся, совсѣмъ въ городъ переберутся, хозяйство все нарушатъ. Еще ежели бы сынъ былъ у нихъ, такъ было бы объ комъ позаботиться, да вотъ не родитъ! Такое это несчастіе! Да и самимъ-то имъ тоже скучно безъ ребятъ, въ работѣ ужь эдакой спорины не видать…

— А когда ты и по какому случаю началъ новую избу строить?

— Пожаръ у насъ былъ, лѣтъ пять тому. Всю деревню снесло. Вотъ съ тѣхъ поръ… Все, другъ, выгорѣло до-чиста. Жалко было, изба у меня была дѣдовская, хорошая изба, изъ одеженки тоже кое-что было. Оторопѣлъ я тогда совсѣмъ, ума рѣшился. Обабился. Выбѣжалъ, братецъ мой, на задворки да коровой и реву. А тутъ идетъ нашъ дьячекъ, старый дьячекъ, и говоритъ; «ты что, дѣдушка Матвѣй, плачешь?» — А я ничего въ умъ не беру. «Полно, говорить, ревѣть, пойдемъ ко мнѣ, живи пока у меня». Дай ему Богъ здоровья! Всю зиму у него со старухой прожили. Ну, а потомъ строиться затѣяли. Пошелъ это я къ барину сосѣднему (верстъ за 10 отсюда, лѣса-то его), далъ онъ мнѣ лѣсу нарубить, уступочку, да разсрочку сдѣлалъ. "Руби, говоритъ, какое приглянется! "Ну, я и рубилъ! Вишь какой лѣсъ! У насъ ни у кого нѣтъ такого… Барскій лѣсъ! Дай Богъ ему здоровья! А вывозилъ міромъ, помочью, міръ помогалъ.

— Это у васъ по обычаю?

— По обычаю. Такъ ужь извѣковъ заведено — помогать при стройкѣ. Вотъ сынъ хочетъ по осени фундаментъ подвести, опять будемъ міръ просить кирпичу подвезть.

— А благодарятъ чѣмъ-нибудь за помочь?

— Какъ-же не благодарить, ежели есть чѣмъ? Благодарятъ. Ну, а у кого взять нечего — и такъ хорошо. Насильно тянуть не станутъ.

— А сколько тебѣ стоила изба?

— Да рублевъ въ 500 вступила, думать надо. Пять лѣтъ вотъ, каждый годъ плачу-плачу, а все конца не видать. Все въ кабалѣ еще. Ежели мужику блажь придетъ попросторнѣе да потеплѣе пожить — такъ отзовется на горбѣ-то!

Въ это время въ избу вошелъ мальчикъ, лѣтъ 13—14, босикомъ, но въ чистой рубахѣ, причесанный въ кружокъ, замѣчательно красивый, съ умнымъ лицомъ. Впослѣдствіи, чѣмъ больше я съ нимъ знакомился, тѣмъ больше приходилъ въ недоумѣніе, какимъ образомъ могли выработаться въ этомъ мальчикѣ, при общей грубости, которою вообще отличаются деревенскіе подростки, такая деликатность и мягкость натуры.

— Ты что сюда лѣзешь? окрикнулъ его дѣдъ.

Мальчикъ, не отвѣчая дѣду, положилъ на столъ пятокъ яицъ.

— Тетенька прислала, сказалъ онъ.

— Ну, хорошо. Садись чай пить.

Мальчикъ сначала отказался, но потомъ согласился.

— Это чей у тебя? спросилъ я дѣда.

— Это внукъ. Дочь у меня была выдана верстъ за 10 отсюда. Ну, умерла. А мужъ-то на другой женился. Мачиху значитъ къ ребятишкамъ припустилъ. Пошла это бабья несправедливость. Своимъ дѣтямъ — сладкій кусъ, а пасынку — сухую корку. Вотъ Васютка и прибѣжалъ ко мнѣ, годовъ тому пять назадъ, прибѣжалъ зимой, дрожитъ весь. Что ты? говоримъ ему съ сыномъ.. Молчитъ. Что молъ? спрашиваемъ. — ѣсть, говоритъ, хочу, ѣсть дома, дѣдушка, не даютъ… Подумали мы съ сыномъ: оставайся, коли! Живи у насъ. А за-раньше того, сынъ-то у меня тоже одного моего внучка присыновилъ. да умеръ. Вотъ имъ и лестно было взять. Оставили. Обули, одѣли, въ школу прнустроили.

— И теперь учится?

— Куда! Второй годъ ужь, какъ прикончилъ. Онъ у насъ шустрый! Онъ ужь и солдатство заучилъ! Вотъ посмотри-ка!

И дѣдъ полѣзъ въ шкафъ. Изъ-за посуды вытащилъ бережно хранившіяся тамъ бумаги.

— Вотъ онъ у насъ каковъ! Вишь! самодовольно развертывалъ дѣдъ бумаги и тыкалъ корявымъ пальцемъ въ напечатанное крупными буквами слово: «свидѣтельство».

— Такъ онъ у васъ умница?

— Ну-у! Умникъ! А ты уши-то не развѣшивай! прикрикнулъ дядя на внука, какъ бы желая умалить впечатлѣніе своей похвалы: — Умникъ!… Больно скоро! Поживи-ко вотъ съ мое сначала-тогда и окажется, уменъ, али нѣтъ! Ты вотъ около земли усердіе покажи — тогда и окажется!

И дѣдъ опять спряталъ бумаги въ шкафъ.

— А сколько тебѣ, дѣдушка, лѣтъ?

— Да восьмой десятокъ, того гляди… Старо стало!

— А работаешь?

— Еще бы не работать! Говорилъ тебѣ — пока живъ, только и хозяйство земельное держится. Сынъ-то вотъ круглый годъ въ городѣ, недѣль на шесть только придетъ, на страду; невѣстка тоже отвыкшая отъ земельной работы… Это не старуха моя! Далеко имъ! такъ-то! Вотъ и робишь: и вспаши я, и взборонуй, и посѣй, и гряды вскопай, и дровъ привези… Васютка великъ ли еще помощникъ! А старо стало, слабо стало! Вотъ по-завчера, другъ мой сладкій, подъ яровое попахалъ. И недолго чтобы очень пахалъ — такъ съ утречка до полудня, пахалъ-пахалъ, да вдругъ и упалъ… и лежу! Думалъ, тутъ и духъ вонъ на пашнѣ отдамъ. Ничего, отлежался. Шли тутъ мужики: — «Что, говорятъ, дѣдушка? Али усталъ?» — подняли, помогли встать. Ну, ничего, отстоялся — допахалъ!

— А на сколько душъ у тебя земли?

— На три души тянемъ.

— Это обязательно что-ли?

— Зачѣмъ! У насъ этимъ не стѣсняютъ. Прежде мы на двѣ души брали, ну, а вотъ съ прошлаго года на три взяли.

— Зачѣмъ же это, коли силъ нѣтъ?..

— Какъ нѣтъ силъ? Пока живъ — есть. Тоже хочется какъ-никакъ малость перевернуться.

— А сколько сходитъ платежей?

— Много, другъ сладкій; клади такъ, что рублей по 12 сойдетъ, выходитъ 36 рублевъ какъ едина деньга въ годъ! А все тюрю ѣшь!

Я дописалъ эти строки въ то время, какъ принесли мнѣ газету. Пробѣжавъ ее, я наткнулся на такое сообщеніе либеральнаго фельетониста: «Закончимъ, пишетъ онъ, нашу бесѣду прекраснымъ примѣромъ человѣческой энергіи и самоуваженіи, примѣромъ, достойнымъ подражанія. Общество соревнованія въ Рубе (Франція) присудило недавно золотую медаль одному престарѣлому ткачу, который занимается своимъ ремесломъ уже цѣлыхъ 72 года. Этотъ бравый старикъ благородно отказался отъ предложенной ему обществомъ еще мѣсячной пенсіи въ 10 франковъ, сказавъ, что онъ чувствуетъ себя еще достаточно сильнымъ для того, чтобы самому заработывать свой хлѣбъ. Онъ воспиталъ семью изъ 10 человѣкъ дѣтей и ни разу въ жизни не прибѣгалъ къ благотворительности. Онъ не разстается съ своимъ ткацкимъ станкомъ и теперь, несмотря на свои 82 года. Имя этого „героя труда“, какъ его справедливо называетъ мѣстная газета — Луи Гермонне». Луи Гермонне! Отчего-жь это Луи Гермонне изъ Рубе, а не дѣдъ Матвѣй Шалохановъ изъ деревни Ямы? Отчего-жь это Луи Гермонне долженъ служить примѣромъ человѣческой энергіи и самоуваженія, достойнымъ подражанія для Матвѣя Шалоханова, а не Матвѣй Шалохановъ для Луи Гермонне? Отчего Луи Гермонне «герой труда», преподносимый въ назиданіе россійской публики, а не Матвѣй Шалохановъ?

— Такъ объ чемъ же ты, дѣдушка, сокрушаешься? продолжалъ я спрашивать: — вотъ у тебя и наслѣдникъ есть, твое хозяйство въ вѣка пойдетъ?

— Васютка-то? Васютка не нашъ, чужой деревни онъ, къ чужому обществу приписанъ. Какой онъ мнѣ наслѣдствеиникъ? Кабы ежели приусыновить его, да къ нашему обществу приписать…

— Отчего жъ вы это не сдѣлаете?

— Трудно это у насъ. Первымъ дѣломъ, есть вишь положеніе, что только до 10-ти лѣтъ можно приписывать, безъ спросу, безъ пошлины, а ежели мальчишкѣ за десять лѣтъ — нельзя. Два приговора тутъ нужно имѣть: отъ чужого общества, что оно его освобождаетъ, и отъ нашего, что оно его принимаетъ. А это куда не легко. Дорого стоитъ. Потому, другъ мой сладкій, это все отъ земли. Ежели у общества земли много, а работниковъ мало — отпущаетъ оно трудно, выкупъ заломитъ ни вѣсть какой! А ежели земли мало, а работниковъ въ залишкѣ, недоимокъ нѣтъ, отпущаетъ куда хошь. Такъ же и насчетъ приписки. У нашей вотъ деревни не Богъ знаетъ сколько земли, совсѣмъ мало, такъ она землю бережетъ своимъ ребятишкамъ, потомству значитъ. У насъ отпустятъ ни за что. Ступай съ Богомъ! Ну, а на приписку — не скоро уломаешь. Станетъ тебѣ въ копеечку.

— Ну, а какъ, примѣрно, сколько это стоило бы тебѣ?

— Да такъ, думать надо — четвертной не обернешься! Да водки на угощеніе въ ту деревню, да въ нашу.. Гляди, въ полсотню влетитъ эта охотка-то! Такъ тутъ подумаешь.

Во время бесѣды съ дѣдомъ, я сидѣлъ у окна, выходившаго на улицу деревни. Надо замѣтить, что изба дѣда Матвѣя стояла какъ разъ по серединѣ второго ряда избъ, такъ что мнѣ въ окно видѣнъ былъ весь первый рядъ. Долгое время на улицѣ никого не было видно, кромѣ кучки дѣвченокъ, игравшихъ у житницы. Развѣ изрѣдка пройдетъ баба къ озеру, да проѣдетъ мужикъ изъ сосѣдней деревни. Время было около полудня и мужики уже навѣрно отдыхали послѣ обѣда. Но скоро я замѣтилъ, что на улицѣ появились два старика, въ синихъ рубахахъ и портахъ, безъ шапокъ. Заложивъ руки за спину и опустивъ внизъ бороды, они, о чемъ-то мирно разговаривая, неторопливо двигались въ нашу сторону. Наконецъ, они подошли къ избѣ, стоявшей какъ разъ противъ меня, и, крехтя, усѣлись на положенное на выдающіеся углы нижняго вѣнца длинное бревно. Скоро откуда-то вышелъ третій мужикъ, помоложе, въ красной рубахѣ, и присѣлъ противъ нихъ, задомъ ко мнѣ, на траву, обнявъ руками колѣна. Посидѣвъ, одинъ изъ мужиковъ стукнулъ въ окно избы пальцами и крикнулъ: «дядя Елисей!»… Минуты черезъ три изъ воротъ избы вышли: старикъ, съ бородой клиномъ, въ шляпѣ гречневикомъ, и помоложе, съ благообразнымъ лицомъ, причесанный, въ новой фуражкѣ и армякѣ въ накидку; оба они были въ сапогахъ, между тѣмъ, какъ всѣ другіе босикомъ. Наконецъ, отъ сосѣдней избы подошелъ уже пожилой мужикъ въ соломенной піляпѣ, какую иногда носятъ пастухи.

— Что-жь мало? крикнулъ онъ: — Чего лѣниво собираетесь?

— Ишь дрыхнутъ!

— Разбудить надо, отвѣтили мужики: — посылай Матвѣя съ оглоблей поворачивать ихъ!..

— И то надо! сказалъ мужикъ въ соломенной шляпѣ и стукнулъ палкой къ намъ въ окно.

— Эй, дѣдушка Матвѣй! крикнулъ онъ.

— Ась? отозвался дѣдъ, дотягивая съ блюдечка чай.

— Выходи скорѣй! Ступай, буди мужиковъ-то!

— Ну-у! Ладно! Чего тамъ у васъ загорѣлось? сердито протянулъ дѣдъ.

— Иди, говорятъ. Выходи, такъ и узнаешь… Ишь, лѣшій старый, съ бариномъ чай распиваетъ! добавилъ мужикъ, отходя опять къ сходкѣ.

— Ишь, проворчалъ на это дѣдъ: — ненависть все! Съ бариномъ, говоритъ, чаи распиваетъ! Натко-съ, грѣхъ какой! Въ кои-то вѣки!

Дѣдъ, не торопясь, допилъ стаканъ и, крехтя, поднялся.

— Ну, идти надо будить мужиковъ. Ишь, лежебоки! Не видятъ сами, что народъ собирается!

— Да ты при должности что ли на-міру?

— Ка-акже! Десятскій.

— Выборный, значитъ. Въ почтеніи ты, выходитъ.

— Какой почетъ! У насъ по порядку справляютъ. У кого насколько душъ земли взято, тотъ столько времени и въ десятскихъ ходитъ. На одну душу — десять недѣль, на двѣ — двадцать. Мнѣ ужъ вотъ, слава-те Господи, немного осталось.

— А развѣ это тяжелая обязанность?

— Да вотъ бѣгай, буди мужиковъ! А ужь я старъ. Кому помоложе — такъ ничего. Какой тутъ трудъ!

— А отчего же никто вотъ изъ молодыхъ, которые теперь сидятъ на улицѣ, безъ всякаго дѣла, отчего они не сходятъ! Давно бы ужъ собрали всѣхъ.

— Ни въ жизнь не пойдутъ, кому не чередъ. Этого ужь нельзя!

Дѣдъ захватилъ изъ угла липовую тростинку и вышелъ. Я вышелъ за нимъ, и долго смотрѣлъ вслѣдъ дѣду, какъ онъ, высокій и сухой, сгорбившись и прихватывая поясницу, двигая несгибавшимися ногами, въ большихъ, совсѣмъ развалившихся сапогахъ, переходилъ отъ избы къ избѣ, постукивая у оконъ палкой и называя каждаго хозяина по имени. Но вдругъ ему сходка закричала въ слѣдъ: «Эй, дѣдушка Матвѣй!.. Закажи, чтобъ бабы мѣшки тащили… Мѣшки!»… Слышу, знаю! откликнулся онъ, и затѣмъ по деревнѣ стали разноситься его выкрики: «Мѣшки! мѣшки тащите!» Я сѣлъ на бревно, положенное вдоль нашей избы. Мужики не обратили, повидимому, на меня особеннаго вниманія. Тѣ, которые выходили на зовъ Матвѣя, проходя мимо, только мимоходомъ взглядывали на меня. Нѣкоторые кланялись; большею частію — нѣтъ. Кланялись преимущественно старики и тѣ, которые посмирнѣе на видъ; молодые почти совсѣмъ не кланялись, а также богатые и сердитые на видъ мужики. Скоро на сходкѣ оживленно заговорили, сперва двое, потомъ присталъ третій, четвертый. Если кто наблюдаетъ мужицкую сходку первый разъ, то рѣшительно можно сказать, что, при самомъ напряженномъ вниманіи, онъ ничего не пойметъ. Не пойметъ и тотъ, кто только-что пріѣхалъ въ деревню и не знаетъ самыхъ мелочныхъ, обыденныхъ подробностей деревенской злобы дня. Такимъ образомъ, для меня эта первая сходка была рѣшительно жидовскимъ кагаломъ, въ которомъ я ничего не понималъ. Я слышалъ отдѣльныя слова, даже фразы, я понималъ ихъ, но, при всемъ вниманіи, положительно не могъ составить что-нибудь связное.

— Мѣшки… Тридцать четвертей… Зерно… всыпали… Да когда кто изъ васъ считалъ? Считали вы галокъ на застрехѣ! Поди, спроси Ивана Терентьича объ этомъ! Сунься къ Ивану Терентьичу, что къ кобылѣ подъ хвостъ! Онъ тебя надушитъ въ носъ-то! Считали! Я всыпалъ. Мы съ братомъ. Да когда? Когда еще не въ раздѣлѣ были! Были вы! Да ты, лѣшій, спроси мужиковъ! Ты чего лаешься? Лѣшій и есть! Чего ты лаешься, идолъ! Вотъ они старики-то! Зерно… всыпали… Двадцать мѣшковъ… Лови ихъ, двадцать-то мѣшковъ! Просору больше! Просорилось зернышко-то наше — это вѣрно! Дураки, такъ дураки — мужики и есть! заканчивалъ кто-нибудь эту невообразимую смѣсь восклицаній. Что можно понять изъ всего этого?

Мужики-домохозяева продолжали подходить къ сходкѣ. Если во дворѣ былъ старикъ и сынъ женатый, на сходку выходили оба. Скоро понесли бабы мѣшки и садились съ ними на травѣ, вокругъ мужиковъ. Иныя изъ собравшихся разпластались по землѣ вверхъ брюхомъ и, положивъ подъ головы мѣшки, сладко дремали подъ шумокъ сходки, на припекѣ. Шумъ на сходкѣ сталъ смолкать; только бойко говорилъ чей-то голосъ, но ему уже никто не возражалъ. Мужики кого-то ждали. Дѣйствительно, скоро показалась по дорогѣ кучка мужиковъ, съ мѣшками на плечахъ. Мужики были изъ сосѣдней деревни (плотницкой); они какъ-то рѣзко и сразу отличились отъ моихъ хозяевъ: были низко-рослы, худы и смиренны на видъ; рѣшительно всѣ въ посконныхъ портахъ и рубахахъ и босые. Тогда какъ наши міряне, въ большинствѣ случаевъ, были рослый, здоровый народъ, въ ситцевыхъ рубахахъ, въ сапогахъ. Пришедшая толпа раскланялась сначала общимъ поклономъ съ нашей, затѣмъ нѣкоторые по очередно пожимали руки; заговорили между собой добродушно, весело.

— Ну, что, братцы, какъ живете-можете? спросилъ мужикъ въ соломенной шляпѣ.

— Какъ живемъ! отвѣчали на перебой пришедшіе. — Плохо живемъ! Больно ужь мы смирны. Мы вѣдь не вы. Вамъ пальца въ ротъ не клади — укусите.

— Далеконько вамъ до насъ — ямскихъ. А что у васъ?

— Да что, братцы, совсѣмъ завоевалъ насъ мѣщанинишка этотъ, рендаторъ; шумитъ, бунтуетъ, сквернословитъ, въ волости на насъ плететъ; никакого, т. е., къ міру уваженія: «я, говоритъ, васъ всѣ продамъ и выкуплю». Это каково, братцы, отъ чужака слышать! Затесался къ намъ, живетъ безъ спросу, а хоть бы чѣмъ міръ уважилъ.

— Дураки вы и есть, коли попущаете, замѣтилъ мужикъ въ соломенной шляпѣ. — А мы вотъ важно спровадили прошлымъ годомъ такого же рендатора. Поселился тоже безъ спросу у Якишки въ избѣ, избу снялъ… Что онъ рядомъ мельницу снимаетъ, да денегъ много, такъ ему вездѣ и мѣсто! Вотъ эдакъ тоже и съ нами сталъ… Ну, у насъ не долго: либо три ведра водки, да міру поклонъ, либо вонъ! Уперся. У васъ, говоритъ, такихъ правовъ нѣтъ. Да мы, братъ, недолго думали: вынули рамы изъ оконъ, да досками и забили. Не хотѣлъ жить по чести, такъ бери шапку.

— Слыхали, слыхали! Храбры вы… А тоже и васъ за это не похвалили: за самоуправство, слышь, штрафы заплатили.

— За штрафами мы не стоимъ, а выжить — все же выжили.

— Вы стойки, что говорить! А мы куда смирны: прикрикнетъ кто поденежнѣе, да посильнѣе, у насъ и духъ вонъ. А все оттого, что у васъ вонъ избы-то въ пятнадцать вѣнцовъ кладены, на двѣ половины, а у насъ шалаши, даромъ что плотники!

— Горе вы, плотники! замѣтилъ одинъ мужикъ. Всѣ засмѣялись. Засмѣялись и сами плотники.

— Ну, идемъ, что-ли, ребята? Закидывай мѣшки-то за плечи! сказалъ приподымаясь, одинъ изъ мужиковъ, помоложе и побойчѣе другихъ. — Много мы въ вѣкъ свой въ гамазею свозили, много ли придется въ мѣшкахъ назадъ принести? Съ барышемъ не будемъ-ли?

— Разставляй мѣшокъ шире! отвѣтила въ одинъ голосъ весело вся сходка, поднимаясь и отбирая у бабъ мѣшки: — мышь-то тоже не дремлетъ, и ей съ міру пропитаніе надо.

Всѣ опять единодушно захохотали, и, продолжая острить надъ кѣмъ-то и надъ чѣмъ-то, всей гурьбой двинулись по дорогѣ къ волости. Бабы остались дома и стали расходиться по избамъ. Я спросилъ Александру, невѣстку дѣда Матвѣя, что это былъ за сходъ и куда пошли мужики?

— Вотъ ужь теперь почти съ недѣлю валандаются: шумятъ, шумятъ, а все толку нѣтъ. Вышелъ, видите (она выражалась по городскому), приказъ, чтобы при каждомъ обществѣ своя запасная гамазея была, а прежнюю волостную гамазею уничтожить, теперь вотъ и дѣлятъ и усчитываютъ, кто сколько за свой вѣкъ зерна въ него всыпалъ. Да развѣ это учтешь!

— Чай, записи были? спросилъ я.

— Какія тутъ записи! Тутъ одно воровство было. Такое воровство, что не приведи Господи: волостные тащили, кто сколько смогъ, домовъ себѣ купецкихъ настроили, до перемѣра не допускали; мужики-то вотъ считаютъ, считаютъ, и по пальцамъ и всячески; и родителевъ-то, покойниковъ, перетревожили, а гляди все тѣмъ кончится, что по мѣшку на брата принесутъ! Вѣрно, вотъ теперь ужь слухи идутъ, что бывшій старшина 160 четвертей съѣлъ. Вонъ она какова мышеядь-то! Мышь, говоритъ, съѣла, да просоромъ, въ сусѣкахъ, въ полъ ушло!

Пока ходятъ мужики усчитывать мышеяда, я познакомлю читателя съ внѣшнимъ видомъ нашей деревни.

III.
Въ какихъ избахъ и кто у насъ жилъ. — «Красная» и «холодная» сторона деревни современной. — Крестьянскія дѣти. — Мирскіе чаи. — Порченый. — Результаты воспитанія въ казенной школѣ. — Перехожіе учителя.

Деревенька наша была очень небольшая и притомъ построена такъ правильно и просторно, не въ примѣръ всѣмъ сосѣднимъ деревнямъ, что видна была вся, какъ говорится, на ладони, съ котораго пункта на нее ни смотри. Стройка въ ней идетъ въ два ряда, между которыми проходитъ проселочная дорога, не трактовая, а обыкновенная «межпольная» дорога, соединяющая нѣсколько деревень. Въ сосѣднихъ деревняхъ ряды избъ такъ плотно подходятъ одинъ къ другому, что для проѣзда оставляется пространство, по которому съ трудомъ разъѣдутся двѣ телеги. Было тоже самое и здѣсь, какъ я узналъ послѣ; да и теперь еще остались посреди дороги кое-какіе слѣды отъ бывшей стройки. Но послѣ пожара мужики выстроились уже «по планту», какъ говорятъ они, отодвинувъ одинъ рядъ избъ сажень на 5 назадъ. Черезъ 3—4 избы сдѣлали проулки, въ которыхъ кое-гдѣ насадили ивовыхъ кольевъ, уже пустившихъ жидкіе отростки. Такіе же каждую весну «прозябающіе» и съ осенью вновь погибающіе ивовые стволы торчатъ и вдоль лицеваго фасада избъ. Иногда, отъ нечего дѣлать, мужики поливаютъ ихъ, да и то не всѣ, а больше эстетики и люди досужные. У эстетиковъ имѣются даже огороженные полисадники, въ которыхъ цвѣтетъ шиповникъ, бузина и волчья ягода. Въ большинствѣ же случаевъ всякія насажденія вдоль улицы погибаютъ отъ скотины. Загородки, при безлѣсьи, стоятъ дорого; да и тѣсно отъ нихъ. Наша деревня, не въ примѣръ прочимъ, отличается и сравнительно лучшей стройкой. Въ то время, какъ въ сосѣднихъ деревняхъ избы въ большинствѣ случаевъ или совсѣмъ дряхлыя, полусгнившія, съ выпятившимися въ разныя стороны вѣнцами, крытыя побурѣлой соломой, или же, если и новыя, то такъ миніатюрны и сложены изъ такихъ тонкихъ бревенъ, что скорѣе похожи на шалаши изъ жердей — здѣсь совсѣмъ другая стройка. Вотъ хоть бы противоположный отъ моей избы рядъ. Въ немъ пятнадцать дворовъ. У десяти изъ нихъ обыкновенныя крестьянскія избы — въ три большихъ окна, «съ полотенцами», на улицу; окна высоко подняты надъ фундаментомъ, такъ какъ во всѣхъ избахъ подъ окнами помѣщаются клѣти, омшаники, подвалы. Всѣ избы на двѣ половины — лѣтнюю и зимнюю. Сбоку къ нимъ непосредственно примыкаютъ ворота и дворы, крытые соломой. Избы крыты тесомъ, если не сплошь, то первая, передняя, половина; иногда даже не вся и передняя половина, а только часть. Строены всѣ избы изъ лѣса довольно добропорядочнаго сравнительно съ другими деревнями.

Остальныя пять избъ — уже и не избы, а дома, очень разнообразной и оригинальной архитектуры. Опишу я ихъ по порядку. Я уже сказалъ, что наша деревня стояла у самаго озера, у «тіанской лужи», какъ значилось оно оффиціально. Оба ряда избъ непосредственно начинались отъ маленькаго ручейка, впадающаго тутъ-же въ озеро. Ручеекъ этотъ доставляетъ всей деревнѣ воду для пищи, съ желѣзистымъ вкусомъ, такъ какъ во многихъ мѣстахъ течетъ по рудѣ, иногда совершенно мутную. Берутъ воду изъ маленькой запруды, сдѣланной у конца деревни, гдѣ поставлена въ дно ручья небольшая бочка. Изъ озера воду не берутъ. Около устья ручья, сгрудились по мокрому болотистому берегу бани — пять-шесть низенькихъ срубовъ, безъ трубъ, съ наваленной на потолки соломой. Вмѣсто оконъ прорублены только дыры и дверь. Бани не запираются. Въ нихъ всегда можно войти. Согнувшись, вы входите въ передбанникъ, непроконопаченный, съ большими дверями въ стѣнахъ. Въ немъ едва можно повернуться одному человѣку. Изъ передбанника пролѣзаете въ собственно баню, въ которой съ трудомъ можно сдѣлать два шага. Стѣны всѣ черныя отъ копоти. Небольшая печка. Кадка для воды. Чугунъ. Лавка у стѣны и полокъ. Полокъ представлялъ собой нѣчто чрезвычайно рискованное. На козелкахъ изъ жердей положены двумя приступами доски. Верхняя полка подходитъ такъ близко къ низкому потолку, что на ней можно только лежать, но никакъ не сидѣть. Какъ это ухитряются мужики нетолько просто мыться, но и наслаждаться процессомъ паренья на полкѣ — совершенно непонятно… Вслѣдъ за банями, гдѣ почва уже нѣсколько выше уровня озера и не такъ мокра — начинаются избы. Вотъ первая избушка, какъ будто спёхнутая напоромъ цѣлаго ряда избъ къ низу косогора, въ болото: это изба мѣстной торговки, бобылки, низенькой, юркой старушенки, у которой деревенская молодежь находитъ всякую дрянь въ свое удовольствіе, какъ-то: подсолнухи, пряничные жомки, орѣхи и т. п. Лавки у нея нѣтъ, и весь этотъ скромный деревенскій десертъ хранится въ одномъ сундучишкѣ, вмѣстѣ со всякой рухлядью. Впрочемъ, эти товары у нея такъ, между прочимъ, главнымъ же образомъ онъ занимается тѣмъ, что скупаетъ или берегъ на комиссію у бабъ яйца, масло, сметану и справляетъ въ городъ. Вотъ вторая изба, богатая и разношерстная. Первая половина у нея каменная, не крашеная, двухъ-этажная, крытая желѣзомъ; внизу кладовая съ желѣзной дверью. Вторая половина избы — деревянная, крыта тёсомъ; наконецъ, сѣни и дворъ крыты соломой. Это изба большой, нераздѣленной зажиточной семьи: старикъ-большакъ, у него два сына — живутъ зимой прикащиками у городскихъ купцовъ; старшій приходитъ на страду въ деревню; дочь — невѣста; невѣстка отъ старшаго сына; старуха жена и два внука; одинъ уже парень, кандидатъ въ женихи. Помимо отхода на сторону, ведутъ торговлю мясомъ, скупая у мужиковъ коровъ, телятъ, свиней, барановъ и проч. Скотъ или уводятъ въ городъ живымъ, или бьютъ сами и ставятъ для крестьянъ по праздникамъ. Третья изба… Но это не изба, это нѣчто неопредѣлимое и совершенно оригинальное. Представьте себѣ, что кто-либо задумалъ вывести каменныя хоромы, выложилъ уже часть фундамента, и вдругъ, словно чего испугавшись, прекратилъ дальнѣйшее осуществленіе своего грандіознаго проэкта и поспѣшилъ укрыться въ этой недостроенной части фундамента: настлалъ потолокъ, вывелъ надъ нимъ высокую деревянную крышу; въ маленькія окошки вставилъ на скорую руку старыя рамы съ осколочками вмѣсто стеколъ, пристроилъ маленькія ворота и дворъ, и все это окуталъ обильно соломой. Въ этомъ странномъ каменномъ шалашѣ живетъ старшина нашей волости, нашъ деревенскій землепашецъ, Максимъ Максимычъ. Это очень странно, но это такъ… Въ жизни народа не мало явленій глубокаго смысла, неожиданныхъ и поучительныхъ. Объ нихъ нельзя говорить бѣглой замѣткой. Дальше — нѣсколько обычныхъ деревенскихъ избъ, обычнаго «обстоятельнаго крестьянства», которыя привѣчиваютъ подъ своей полу-деревянной, полу-соломенной кровлей: стариковъ, отца или мать, большака-сына, бородатаго и сердитаго хозяина, хлопотливую жену-хозяйку и цѣлую стаю бѣловолосыхъ ребятишекъ, а на дворѣ — единственную лошадь, флегматичную и смирную клячу, корову, низенькую, некрасивую, съ обломанными рогами и навязаннымъ на шеѣ чеснокомъ, бодливую телушку съ взъерошенной шерстью на бокахъ и запачканнымъ хвостомъ, и съ пятокъ овецъ съ облѣзлыми боками… А вотъ, вслѣдъ за этими обычными избами недоѣдающаго и недосыпающаго крестьянства, въ самомъ центрѣ деревни, почти прямо передо мной, въ рядъ одна за другой, стоятъ тѣ избы-не избы, тѣ хоромы, которыя совсѣмъ напоминали бы собою провинціальные трехъ и пяти-оконные домики, еслибъ не узоры по бокамъ оконъ, еслибъ не крытые дворы, плотно прилегающіе къ ихъ бокамъ. Ихъ здѣсь три; всѣ крашены въ цвѣтную краску — одна изба въ густо коричневую, другая въ синюю, третья (совсѣмъ, какъ быть городской домъ, двухъ-этажный) въ свѣтло желтую. Всѣ крыты зелеными желѣзными крышами: на двухъ первыхъ — только съ передней части, на третьей — сплошь; у всѣхъ водосточныя трубы, каменные фундаменты. Эти избы-хоромы (крестьяне продолжаютъ звать ихъ избами) принадлежатъ крестьянамъ-собственникамъ, т. е. такимъ, которые имѣютъ земли «въ вѣчномъ владѣніи», какъ говорятъ крестьяне, помимо общинныхъ надѣловъ. Первый дворъ — закоренѣлыхъ братьевъ старовѣровъ, изъ которыхъ одинъ торговалъ въ Москвѣ мебелью, нажилъ кое-какія деньги, раззорился и пріѣхалъ въ свою деревню; на припрятанные 500 рублей купилъ онъ здѣсь, лѣтъ десять тому, нѣсколько десятковъ десятинъ земли у помѣщика. Теперь эта земля оцѣнивается уже въ 5,000 рублей. Можете видѣть, какъ возросли цѣны на землю въ теченіи 10 лѣтъ. Землю эту онъ сдаетъ въ аренду. Этотъ братъ — старый холостякъ, лѣтъ 50; другой братъ — старикъ уже, лѣтъ 80 слишкомъ, съ библейской сѣдой головой; художникъ навѣрно выбралъ бы ее для головы апостола Матвѣя. Прежде старикъ велъ бойкую торговлю краснымъ товаромъ и серпами; теперь занимается хлѣбопашествомъ и пчеловодствомъ; у него нѣсколько ульевъ позади двора, составляющихъ предметъ вѣчной зависти и раздора между моимъ дѣдомъ Матвѣемъ и имъ; но на собственной пустоши есть большая пасека. У этого же брата — двѣ дочери и сынъ съ женой. Одна дочь отдана въ городъ за купеческаго сына, который рядитъ жену въ дорогія, но безвкусныя платья, а самъ ходитъ въ сюртукѣ. Другая дочь — невѣста. Ее сватаютъ то же за купца въ сюртукѣ. Ни сюртукъ, ни куренье жениха не мѣшаютъ старовѣрамъ брататься съ купцами. Старовѣры нынче стали уступчивы. Ядъ свободомыслія уже забирается въ молодыя головы, въ особенности тамъ, гдѣ идетъ вопросъ о капиталахъ или компромиссахъ съ начальствомъ…

Вторая, свѣтло-синяя изба, съ полисадничкомъ подъ окнами, берегущимъ за своей загородкой кустъ шиповника и тонкій тополь, принадлежитъ мужику въ соломенной шляпѣ; у него — жена, дочь невѣста, сынъ съ женой и сынъ холостой, въ то время бывшій на войнѣ съ гвардіей. Этотъ мужикъ въ соломенной шляпѣ пользовался, повидимому, наибольшимъ значеніемъ въ общинѣ. Это былъ лѣтъ 55, дѣятельный, словоохотливый, Толковый мужикъ, любившій, чтобъ у него въ домѣ была «полная чаша» — и рюмка водки всегда, и бутылка вина «про случай», и пирогъ на закуску. И жена у него была такая-же: домовитая, хозяйная, здоровая старуха. Нетолько у всѣхъ бабъ, но и у самихъ мужиковъ она пользовалась исключительнымъ уваженіемъ, смѣшаннымъ, впрочемъ, съ боязнью. Молодые мужики, въ особенности изъ любившихъ покутить, боялись ея не на шутку. А ребятишки и подростки всей деревни были у нея какъ будто подъ началомъ. Мнѣ очень часто приходилось слышать ея звонкій, здоровый голосъ, раздававшійся изъ открытаго окна избы на всю деревню. «Я тебя, подлая, я тебя!.. Дай ты мнѣ только до тебя дойти!.. Ты что братишку-то бросила? А?.. Что онъ у тебя надорвался ревѣвши-то? Мать-то на кого оставила его? А?..» гремитъ ея голосъ по деревнѣ. Посмотришь, а это тетка Аграфена, высунувшись изъ окна своей избы, кричитъ на другой конецъ деревни маленькой лѣтъ пяти дѣвочки, увлекшейся лоскутками подругъ и оставившей своего годового братишку сидѣть середи улицы и орать на всю деревню. Заслышавъ голосъ Аграфены, дѣвчонка тотчасъ же бросаетъ своихъ подругъ, бѣжитъ къ братишкѣ и, щипнувъ его такъ, что у того духъ займется, схватываетъ его въ охапку и утаскиваетъ въ избу. У тетки Арины всегда чистый самоваръ; у нея всегда обѣдъ въ три кушанья; у нея всегда на ледникѣ сметана, молоко, творогъ, масло. У нея всегда есть лепешки, есть лишняя мука, крупа, чтобы ссужать бѣдныхъ сосѣдокъ. Пастухи считаютъ за праздникъ тѣ дни, въ которые выпадаетъ чередъ «кормиться» у Павла Гордѣева. Тетка Агриппина всегда ставитъ имъ все, что ѣстъ свое семейство. А семья, какъ мы видѣли, ѣстъ хорошо, въ этомъ себя не утѣсняетъ. У Павла во дворѣ двѣ лошади, двѣ коровы, нѣсколько телокъ, овецъ, свиней. Павелъ теперь исключительно занимается хлѣбопашествомъ, а сынъ ходитъ «въ серпы», возвращаясь на страду домой.

Павелъ Гордѣевъ, одинъ изъ братьевъ большой, старожилой, давно начавшей дѣлиться, но еще не раздѣлившейся окончательно и до сихъ поръ семьи Сысоя Гордѣева съ братомъ. Сысой съ братомъ Иваномъ всю жизнь прожили не въ раздѣлѣ, до старости, выростивъ по три сына. Занимались они, помимо хлѣбопашества, серповнымъ промысломъ и, кромѣ того, въ особенности Сысой, чѣмъ-то въ родѣ комиссіонерства у городскихъ и сельскихъ торговцевъ. Какъ-то, когда-то утвердилась за Сысоемъ, и въ городѣ, и въ деревенскомъ округѣ, слава, какъ о мужикѣ добросовѣстномъ не въ примѣръ прочимъ. Скажетъ, напримѣръ, Сысой мужикамъ: «братцы, въ Москву думаю съѣздить: говори, что кому нужно. Справлю въ лучшемъ видѣ». Со всѣхъ окрестностей села и несутъ мужики заказы Сысою: кто платокъ или матеріи на сарафанъ невѣстѣ дочери, кто сукна купить «московскаго»; мелкіе деренскіе торговцы краснымъ товаромъ прямо вступаютъ съ нимъ въ переговоры на счетъ закупки въ Москвѣ товаровъ въ свои лавченки. А такъ какъ въ городкахъ торгуютъ, по большей части, такіе же, только расторговавшіеся крестьяне, то слава Сысоя, какъ добросовѣстнаго комиссіонера, утвердилась скоро и въ городѣ. Скоро комиссіонные заказы его достигли оборота тысячъ до десяти рублей. Сысой ежегодно нѣсколько разъ ѣздилъ въ Москву и доставлялъ своимъ заказчикамъ требуемый товаръ — и никогда, говорятъ не слышно было, чтобы онъ хотя разъ покривилъ душой. Съ торгующихъ онъ бралъ извѣстный процентъ. Въ то время, какъ велъ онъ комиссіонерскую операцію, братъ его, Иванъ, торговалъ ранней весною и осенью серпами, по мѣстному обычаю, странствуя въ это время по всей Россіи — отъ Сибири до Польши; даже заходилъ въ Австрію. Кстати замѣтить, что въ этой мѣстности серповничество составляетъ кустарный промыселъ; онъ существуетъ здѣсь искони — и почти все мужское населеніе деревни было, путемъ его, знакомо съ половиной Россіи. Мы еще вернемся къ нему. Къ тому времени, когда подросли у братьевъ Гордѣевыхъ сыновья и переженились, эта нераздѣленная семья, въ 16—18 человѣкъ здоровыхъ работниковъ, представляла собою могучую трудовую земледѣльчески-промышленную артель. Поставивъ не зыблемымъ устоемъ своего существованія землю и землепашество, въ которомъ принимала участіе вся артель безъ исключенія, во время страды — въ промыслѣ члены семьи находили каждый удовлетвореніе своихъ индивидуальныхъ склонностей. Сообразно съ отцами, и дѣти ихъ, двоюродные братья, примкнули каждый къ тому промыслу, къ которому лежала душа: одни шли за старикомъ Сысоемъ въ Москву, въ комиссіонерское дѣло, другіе — за Иваномъ ходили по деревенскимъ ярмаркамъ необъятной Россіи. Скоро въ рукахъ Сысоя и Ивана скопилась малая толика деньжонокъ. Эти деньги тотчасъ положены были на закрѣпленіе того устоя, въ нескрушимость котораго такъ вѣритъ всякій крестьянинъ: они купили двѣ пустоши земли. До самой смерти, Сысой не измѣнилъ ни землѣ, ни годами составленной репутаціи добросовѣстности: онъ умеръ хлѣбопашцемъ. Вскорѣ за нимъ умеръ и братъ его Иванъ. Осталась не раздѣленная артель-семья изъ двоюродныхъ братьевъ. Еще при жизни отца, два сына его, Петръ и Сидоръ, ходившіе съ нимъ въ Москву, выказывали явное тяготѣніе къ легкой коммерческой жизни. Ядъ наживы быстро охватилъ ихъ. Они стали сторониться землепашества, а со смертью отца тотчасъ же пустились въ торговлю, въ городѣ. Многолѣтній союзъ рабочей артели семьи рушился. Братья заговорили о раздѣлѣ. Между торговлей и землепашествомъ, между пронырливостію и трудомъ лежала бездна; связь не могла удержаться. Семья сначала распалась на двѣ половины, по родству: на семью Сысоевыхъ и на семью Ивановыхъ. Первая распалась тотчасъ же, сама собой, такъ какъ два брата, Петръ и Сидоръ, сообща повели торговое дѣло, а Павелъ остался при землѣ и продолжалъ ходить «въ серпы» артелью съ семьей Ивана. Обѣ семьи, по раздѣлу, получили по ровной части закупленной Сысоемъ земли. Затѣмъ, на часть Павла изъ первой половины былъ сдѣланъ выдѣлъ.

Въ настоящее время, эта нѣкогда большая артель-семья распалась на пять дворовъ. Братья-коммерсанты, имѣя домъ въ городѣ, выстроили на удивленіе родной деревни еще хоромы-избу, ту двух-этажную, крытую желѣзной крышей, о которой мы уже упоминали. Одинъ изъ братьевъ недавно умеръ, и теперь въ ней живетъ его жена, ведя съ своимъ деверемъ тяжбу изъ-за раздѣла. А самъ деверь, Петръ Гордѣевъ, торгуя въ городѣ бакалейными товарами, продолжаетъ считаться крестьяниномъ, наѣзжаетъ каждую недѣлю въ свою деревню, въ особенности въ праздники, такъ какъ сталъ церковнымъ старостой на погостѣ; несетъ на двѣ души надѣлъ, кажется, больше «для пригляду» и для утѣхи своего старика-тестя, который и возится съ землей, по крестьянской привычкѣ. Петръ Гордѣевъ ходитъ уже въ сюртукѣ; сыновья его, старшіе кутятъ по клубамъ и по московскимъ мамзелямъ, «всечасно огорчая тятеньку»; дочери ходятъ въ шелковыхъ платьяхъ и въ шляпкахъ, а младшій сынишка бѣгаетъ въ гимназическомъ мундирѣ.

Вдова другого брата-коммерсанта, Сидора, толстая дебѣлая женщина, «сидитъ на капиталахъ», какъ говорятъ, и только цѣлый день грызетъ орѣхи, да отъ всякаго встрѣчнаго барина спрашиваетъ совѣтовъ, какъ бы ей доѣхать своего деверя, который обидѣлъ ее въ раздѣлѣ. У нея сынъ, подростокъ лѣтъ 15—16, учится въ Москвѣ, въ какихъ-то художественныхъ классахъ; на лѣто пріѣзжаетъ въ деревню и бьётъ баклуши. Семья брата Ивана распалась на три двора, изъ которыхъ одинъ дворъ молодого мужика Алексѣя, а два другихъ — вдовьи, отъ помершихъ братьевъ; одинъ былъ гусаромъ — такъ и вдова его теперь зовется «Гусарихой»; у этихъ вдовъ полны руки ребятишекъ, все малъ-мало-меньше, но всѣ онѣ тянутъ надѣлы: «Гусариха» на одну душу, а другая вдова — на двѣ. Такъ распался строгогармоническій строй старой промышленно-земледѣльческой артели-семьи.

Въ одной изъ слѣдующихъ главъ мы еще вернемся къ этому факту и представимъ нѣсколько соображеній о раздѣлахъ вообще.

Этимъ «гордѣевскимъ концомъ», какъ называютъ крестьяне подрядъ стоящія избы раздѣлившейся гордѣевской семьи, заканчивающіяся избушкой «Гусарихи», и оканчивается одна сторона нашей деревни. Это — «красная сторона», такъ какъ и солнышко больше ласкаетъ ее, да и Богъ достаткомъ не обижаетъ, Та сторона, гдѣ поселился я — «холодная сторона», лицевыми окнами на сѣверъ смотритъ, а солнышко печетъ ее только сзади. И людямъ жить осенью холоднѣе. Вся она сплошь уже заставлена обычными крестьянскими избами, которыя тяжелая нужда уравняла подъ одну архитектурную рамку. Силился было выбиться изъ этого однообраззія съ своей избой дѣдъ Матвѣй, да и то осѣлся на половинѣ: хорошо у него задумана изба, да проконопачена только въ половину, а вмѣсто фундамента дыра, въ которой свободно гуляетъ вѣтеръ. Холодно! въ особенности, когда подуетъ съ сѣвера. — «Это у нихъ сторона захудалая, говорилъ мнѣ послѣ пастухъ: — голь все перекатная! Попадешь на нее „кормиться“ въ чередъ — не разъѣшься: то и думаешь, какъ бы ребятъ еще не объѣсть!» Дѣйствительно, эта сторона принадлежала тому недоѣдающему и недосыпающему крестьянству, которое лишній полштофъ, выпитый «хозяиномъ», уже раззоряетъ, а за удовольствіе поставить разъ въ недѣлю самоваръ приходится переводить свой скудный лѣсишко, продавая въ городѣ по полтиннику возишки тонкихъ дровъ.

Достаточно было не многихъ наблюденій, чтобы замѣтить, что наша небольшая община пошла отъ немногихъ основныхъ корней, отъ трехъ, четырехъ семей, вѣроятно, путемъ раздѣловъ. И теперь еще это происхожденіе ясно уцѣлѣло въ четырехъ главныхъ прозвищахъ, подъ которыми извѣстны дворы. Одна часть ихъ, какъ мы видѣли, вся носитъ прозвище «Гордѣевыхъ» (пять дворовъ), другая Шмониныхъ (четыре двора), третья Шмохановыхъ (три двора), къ которой принадлежитъ и нашъ дворъ. Происхожденіе прочихъ дворовъ прослѣдить было трудно; но, несомнѣнно, что и они выдѣлились изъ двухъ-трехъ основныхъ корней и развѣ двора два-три пришлыхъ со стороны.

Таковъ, съ поверхностнаго взгляда, общій видъ и составъ нашей общины-деревни. Съ точки зрѣнія наблюдателя «новой деревни», я былъ очень доволенъ, что судьба занесла меня именно въ эту общину. По моему мнѣнію, она представляла собою тотъ средній типъ современной «новой» деревни, къ которому или стремятся приблизиться всѣ вообще русскія деревни, или нѣкоторыя успѣли шагнуть уже далеко дальше въ томъ же направленіи, т. е. въ направленіи дезорганизаціи устоевъ деревни старой, какъ представительницы принципа труда и экономическаго равенства. Какъ видите, организація нашей общины, несмотря на ея очень небольшой объемъ, представляетъ, однако, собою довольно крайнія степени экономическаго неравенства, отъ «сидѣнья на капиталахъ», погрызывая цѣлыми днями орѣхи, до «Гусарихи», бѣдствующей съ цѣлой аравой ребятишенъ; притомъ очень ясно дѣлится на «красную сторону» и «холодную сторону». Вы не увидите въ новой деревнѣ того единообразія «деревенскихъ устоевъ, которое чаще бывало въ деревнѣ старой, захолустной. Вотъ почему „новая“ деревня такъ часто разочаровываетъ интеллигентныхъ мечтателей, ищущихъ въ ней идеаловъ. Къ „новой“ деревнѣ нужно много и тщательно присматриваться, чтобы разобраться въ той массѣ неожиданностей, которыми она поражаетъ, вопреки установившемуся мнѣнію о деревенской общинѣ, какъ носительницѣ идеаловъ. Больше чѣмъ гдѣ нибудь, при поверхностномъ взглядѣ, мы рискуемъ здѣсь сказать неправду. Но за то для наблюдателя „новая“ деревня — кладъ. Здѣсь, какъ въ фокусѣ, онъ можетъ видѣть борьбу старыхъ традицій деревни съ новыми вѣяніями. Здѣсь для него еще яснѣе видно, какъ живучи въ деревнѣ ея излюбленные исконные идеалы, какъ устойчивы и неподатливы они, и, въ то же время, какъ сила иныхъ вліяній медленнымъ ядомъ подбирается къ самому сердцу общины.

Убьетъ ли этотъ ядъ общину? Или же община рѣшится на ампутацію и съ корнемъ вырветъ разъѣдающую ее гангрену?..

Перехожу, впрочемъ, „не мудрствуя лукаво“, къ изложенію своей скромной деревенской лѣтописи.

По уходѣ мужиковъ учитывать мышеядь, я остался сидѣть у своей избы, всматриваясь въ наружный видъ стоявшихъ передо мною избъ. Ко мнѣ подсѣлъ Вася, а скоро собралась вокругъ меня цѣлая куча ребятишекъ, прежде толкавшихся вокругъ сходки. Сначала подошли постарше, подростки и остановились парами, обнявшись руками черезъ плечи, въ приличномъ отдаленіи; но затѣмъ скоро усѣлись рядомъ со мной на бревно. За ними явилась стая помельче и разсыпалась передо мной по травѣ. Скоро пристали и дѣвочки, съ маленькими ребятками на рукахъ. Всматриваясь въ ребячьи физіономіи, я замѣтилъ, во-первыхъ, что очень мало было здоровыхъ лицъ, и чѣмъ дѣти были моложе, тѣмъ болѣзненнѣе высматривали; во-вторыхъ, вовсе не было красивыхъ и свѣжихъ лицъ: у однихъ лица совсѣмъ зеленыя, безъ кровинки, „землистыя“, какъ говорятъ, у другихъ какая-то парша съѣла волосы и налѣпила, вмѣсто нихъ, на голову струпья; у третьихъ лица проѣдены оспой; двѣ дѣвочки косыя, тоже отъ оспы; у четвертыхъ какъ-то несоразмѣрно тонки ноги и раздуты животы. Вообще же, большая часть страдаетъ глазами; глаза красные, подслѣпые. Но маленькіе, отъ двухъ мѣсяцевъ до году, поражаютъ своей блѣдностью и худобой. Въ особенности меня поразилъ одинъ ребенокъ, на рукахъ у семилѣтней дѣвочки: его руки и ноги до такой степени были тонки, что превосходили всякое даже самое тенденціозное представленіе. Въ средѣ петербургскихъ рабочихъ не скоро такія отыщешь. Да, по правдѣ сказать, деревенскій, „мужицкій“ ребенокъ вовсе уже не такъ здоровъ, сравнительно съ дѣтьми городского пролетарія, какъ это привыкли думать. Однѣ и тѣ же причины даютъ одни и тѣ же слѣдствія. Послѣ, когда я узналъ ямскихъ ребятишекъ всѣхъ чуть не по именамъ, для меня не оставалось сомнѣнія, что здоровѣе другихъ были дѣти зажиточныхъ крестьянъ; большинство же больныхъ и хилыхъ отъ бѣдности: скверныя жилища, возмутительно плохое питаніе, непосильный ранній трудъ. И все это, несмотря на деревенскій воздухъ, несмотря даже на то, что, въ общемъ, крестьяне жалѣютъ и ласкаютъ своихъ ребятишекъ. Подростки и парни, напротивъ, выглядятъ уже значительно здоровѣе. Вѣроятно потому, что они тѣ индивидуумы, которые успѣли восторжествовать въ борьбѣ съ окружающими условіями, какъ натуры болѣе крѣпкія. Извѣстно, что крестьянскихъ ребятишекъ мретъ масса. Ребята на моихъ глазахъ возились, щипались, боролись. Одни поощряли борцовъ, другіе смотрѣли равнодушно и больше вслушивались въ нашъ разговоръ съ Васей. А мы вели съ нимъ солидную и степенную бесѣду, къ которой скоро пристало большинство дѣтей отъ 10 до 13 лѣтъ. Я бесѣдовалъ съ ними съ большимъ удовольствіемъ. Столько было въ ихъ разговорахъ простоты и естественности, что какъ-то само собой приходило въ голову сравненіе съ дѣтьми нашей интеллигенціи не въ пользу послѣднихъ. Прежде всего бросается въ глаза та разница, что съ нашими дѣтьми приходится говорить непремѣнно „по дѣтски“, поддѣлываясь подъ складъ ихъ понятій и развитія, что не легко, конечно; если же ребенокъ говоритъ съ вами тономъ выше своего разумѣнія, вы видите, что онъ обезьянничаетъ, что онъ ломается, рисуется. Со всѣмъ другое дѣло здѣсь. Вы можете говорить съ крестьянскимъ мальчикомъ, какъ съ мужикомъ, обо всемъ, не выходя, конечно, изъ круга деревни. И на все получите простые, естественные отвѣты, почти настолько же дѣльные, какъ и отвѣты ихъ отцовъ. Одинаково толково или безтолково, какъ и его отецъ, разскажетъ онъ вамъ про общественныя дѣла деревни, про жизнь той или другой семьи; мѣткимъ прозвищемъ охарактеризуетъ проходящаго мимо мужика и еще посмѣется надъ нимъ; свободно, какъ взрослые, третируетъ онъ волостного писаря, старшину. И все это безъ наивничанья, безъ ломанья, безъ рисовки. Очевидно, это результаты воспитанія самой жизнью, а не школой, общиной, а не казеннымъ педагогомъ.

— Ну, что, посмотрѣлъ, какъ наши мужики шумятъ? спросилъ меня Вася, весело встряхнувъ остриженными въ скобку волосами.

— Поглядѣлъ. Ругаются здорово.

— Ему въ новинку мужицкіе-то разговоры! Любо! подхватили другіе и засмѣялись.

— Еще это что! Такъ ли у насъ ругаются! продолжалъ Вася: — нашъ мужикъ — буянъ. Ты погляди, когда онъ выпьетъ…

— Тогда и тебѣ достанется, даромъ что баринъ… Наши мужики тюрьмы не боятся, подкрѣпляли прочіе.

— А часто у васъ сходки бываютъ?

— Да каждый день! Вотъ сказалъ!.. Да еще и днемъ-то раза два, или три… Лѣтомъ у насъ только спятъ, да ѣдятъ въ избахъ, а коли не работаютъ, такъ и все у избъ трутся… У насъ на улицѣ весело живутъ!.. Соберутся вотъ эдакъ, сидятъ-сидятъ да надумаютъ за мірской счетъ за водкой послать… Выпьютъ — ругаться начнутъ, содомъ по деревнѣ до глухой ночи стоитъ… А то мірскіе чаи пьютъ… Тоже моду завели!..

— А какъ ихъ не пить! Коли ихъ не пить, такъ что же и пить? Нынче старики-то пива мірскіе не варятъ… Разучились! возразилъ одинъ бѣлоголовый мальчикъ, сверстникъ Васи. Замѣтно, Вася относился къ мужицкимъ удовольствіямъ строго, напротивъ, бѣлоголовый мальчикъ — снисходительно, душевно и мягко. Вася былъ пуританинъ и „обстоятельный мужикъ“; бѣлоголовый его пріятель больше поэтъ.

— По какому же это случаю и на какія деньги пьютъ? спросилъ я.

— На какія деньги! А вотъ какія на міръ сбѣгаютъ: штрафныя, или за потраву, съ ренды идутъ то же… Вотъ недавно скотъ гнали, потрава была… Съ поповъ тоже недавно за потраву рубль съ полтиной содрали… Вотъ на эти деньги и пьютъ… Здѣшній мужикъ — уличный мужикъ, пьяница…

— Ничего не пьяница, замѣтилъ бѣлоголовый пріятель: — а такъ — въ избѣ на печкѣ не парится… За чаемъ у него и разговоры всякіе, и смѣхъ… У насъ весело!.. въ вашей деревнѣ весь вѣкъ ровно поминки справляютъ.

— Рубль съ полтиной! нашелъ деньги! возразилъ подростокъ, старше всѣхъ, съ краснымъ пятномъ во всю щеку. — Не дѣлить же ихъ!.. По двѣ копейки на брата придется — все равно, зря уйдутъ: ни въ прибыль, ни въ удовольствіе.

— Въ нашей деревнѣ, небось, этихъ денегъ не пропьютъ, опять обстоятельно резонировалъ Вася: — у насъ ихъ въ кассу сдаютъ, старостѣ на руки… А потомъ недоимки выплачиваютъ. (Напомню, что Вася былъ, по отцу, изъ сосѣдней деревни). Бѣлоголовый мальчикъ скептически покачалъ головой и улыбнулся.

— А какимъ-же порядкомъ мірскіе чаи распиваютъ у васъ? въ избѣ?

Бѣлоголовый мальчикъ вдругъ встрепенулся и тотчасъ-же подхватилъ мой вопросъ.

— У насъ это весело!.. Вся деревня сбирается! скороговоркой заговорилъ онъ, словно боясь, чтобы его кто-нибудь не перебилъ: — первое дѣло — посередь деревни, вотъ тутъ, насупротивъ насъ, козлы поставятъ, на козлы доски положатъ, длинныя… Это столъ будетъ… Потомъ два самыхъ большихъ самовара возьмутъ, у тетки Аграфены одинъ, да вотъ у мясника Алексѣя другой… Ихъ и поставятъ на столъ по краямъ… А по середкѣ водки боченокъ. Павелъ Сысоичъ графинчики да рюмки вынесетъ… Всѣ вокругъ стола и засядутъ…

— Кто же всѣ? Вся деревня?

— Сядутъ-то только большаки, а тамъ подходи, кто хочешь… Кто водку пьетъ — тому водки подносятъ. А кто водку не пьетъ, чаемъ подчуютъ. У насъ есть такіе старики, что водки не пьютъ, или бабы… Ну, имъ пряничныхъ орѣховъ покупаютъ… Намъ тоже даютъ. Пастуховъ угощаютъ… Такое веселье идетъ! закончилъ мальчикъ и весело улыбнулся, даже сконфузился нѣсколько за свой восторгъ. Видимо, онъ отъ души сочувствовалъ деревенскимъ клубнымъ вечерамъ.

— Любитъ Рыбакъ весело пожить! замѣтили другіе мальчики: очевидно, прозвище „рыбакъ“ относилось къ бѣлоголовому мальчику.

— Онъ у насъ и пѣвунъ, и плясунъ… Въ хороводахъ за одно съ парнями ходитъ!… Онъ вотъ тебѣ еще пѣсню когда-нибудь споетъ! сказалъ Вася.

— У него ужь невѣста есть!.. Дѣвка въ три обхвата! замѣтилъ подростокъ съ пятномъ на щекѣ, и ввернулъ, кстати, порядочную дозу сальности.

Рыбакъ сконфузился совсѣмъ и спрятался, за спины дѣвочекъ.

— Вонъ у насъ идолъ-то главный! Только двое у насъ и есть бунтовщиковъ на всю деревню: быкъ да Алешка Гордѣевъ! вскрикнулъ подростокъ, указывая мнѣ на показавшагося на концѣ деревни здороваго, лохматаго мужика.

— Собакинъ! въ самый разъ прозвали… Ему другого имени нѣтъ!

— Бодунъ!

Мальчики захохотали, и стали слѣдить за мужикомъ.

— Смотри, то-ли не быкъ! говорили мнѣ ребятишки, наперерывъ: — вишь бурчитъ!.. Острожный!.. Ежели выпьетъ — хоть на цѣпь сажай! Только и спасенья.

— Онъ изъ братьевъ Гордѣевыхъ? Холостой?

— Какое холостой? Хозяйный… Двѣ дѣвчонки у него. Изба большая, новая… Вишь строится…

— Чего-же онъ балуется?

— А такъ вотъ: били мало въ молодости… Ну, братъ двоюродный, Петръ-то Сысоичъ, богатъ… Защиту въ немъ себѣ видитъ… Недавно мужика одного прибилъ, просто въ лоскъ положилъ въ кабакѣ… Мужикъ, ежели выпьетъ, совсѣмъ дуракъ станетъ… А этотъ — звѣрь звѣремъ…

— И трезвый такой-же?

— Трезвый онъ — баранъ! Совсѣмъ баранъ!..

— Трезваго его хоть на поцѣпкѣ води!

— Трезваго мы его не боимся.

— Изъ трезваго изъ него — веревки ней!

И въ доказательство своихъ словъ, ребятишки стали звать Собакина къ намъ.

— Собакинъ! Алексѣй!.. кричали они: — иди скорѣй!.. Баринъ съ тобой знакомиться хочетъ!.. Хочетъ тебя табакомъ угостить.

Собакинъ, шедшій до этого посрединѣ улицы, наклонивъ внизъ лохматую голову, остановился, посмотрѣлъ и повернулъ въ нашу сторону. Дѣйствительно, онъ смахивалъ на быка. Здоровый, мускулистый, съ шапкой рыжихъ кудрявыхъ волосъ и рыжей бородой, съ красными опухлыми щеками — онъ напоминалъ мясниковъ, или тѣхъ купеческихъ молодцовъ, которые замѣняютъ собою церберовъ замоскворѣцкихъ хоромъ. Онъ былъ въ красной рубахѣ, босикомъ. Рубаху надувалъ ему подъ мышками вѣтеръ, отчего онъ казался еще толще. Въ волоса ему застряло сѣно. Глаза были заспаны.

— Кто меня Собакинымъ кричалъ? спросилъ онъ грозно ребятишекъ: — а?

Ребятишки разсыпались въ разныя стороны, только Вася да подростокъ сидѣли степенно со мной.

— Ахъ вы, сивые черти!.. Нѣтъ у меня что-ли крещенаго имени? Попадитесь мнѣ подъ руку, задамъ выволочку — только клочья полетятъ!..

Въ послѣднихъ его словахъ уже не слышалось ни малѣйшаго гнѣва. Ребятишки снова обступили гурьбой, а Алексѣй, конфузливо почесывая лохматку, подсѣлъ ко мнѣ.

— Ваше благородіе, извините… Пьянъ вчера былъ… Гдѣ у васъ мужики-то всѣ? спросилъ онъ ребятишекъ.

— Заспалъ!.. Лови ихъ, мужиковъ-то!.. Храпунъ!.. Вѣдь тебя будили, лѣшаго… Дѣдъ Матвѣй съ оглоблей ходилъ — ворочать-то тебя…

— Ахъ, драть бы тебя… заспалъ! Да ну ихъ къ лѣшему, ваше благородіе! Никакого резонту нѣтъ въ наши обчественныя дѣла встрѣвать… Спишь, али не спишь — все одна цѣна… Позвольте, ваше благородіе, папироской одолжиться…

Я далъ ему папироску. Онъ посмотрѣлъ вдоль улицы — и не рѣшался закуривать.

— Кури, кури, мы не скажемъ, закричали ребятишки: — никого нѣтъ мужиковъ-то! Покури ужь съ бариномъ-то.

— А тетка-то Аграфена, замѣтилъ одинъ мальчикъ.

— Гдѣ? спросилъ Алексѣй.

— Вонъ-вонъ она!.. Вонъ глядитъ изъ окна!..

Алексѣй взялъ папироску въ кулакъ и ушелъ курить на задворки. Ребятишкамъ опять веселье. Хохотъ. Оказывается, что у нихъ въ деревнѣ курить „не въ привычку“ — и никто не куритъ, кромѣ Алексѣя. И Алексѣй, бородатый хозяинъ, отецъ семейства, куритъ на задворкахъ гдѣ нибудь, присѣвъ на корточки, какъ школьникъ. Я думалъ, нѣтъ ли у нихъ на этотъ счетъ какого-нибудь приговора, не положены ли какіе нибудь штрафы. Оказывается, ничего подобнаго нѣтъ. А такъ — „не въ привычку“, „засмѣютъ“, „Аграфена застыдитъ“… Своего рода требованіе общественнаго приличія.

Точно также во всей деревнѣ, съ поконъ вѣка, не было ни одной собаки. „Не любятъ“. „Пробовали заводить — камнями закидаютъ“.

Въ это время, постукивая въ оконныя полотенца подогомъ, пробирался по деревнѣ нищій, съ сумой. Изъ однихъ оконъ, гдѣ на этотъ разъ была хозяйка, подавали ему; изъ другихъ, гдѣ у воротъ домовничали только маленькія дѣвочки — не отвѣчали. Скоро нищій подошелъ къ намъ.

— Это Стёпа Гущинъ, сказали мнѣ ребятишки.

Нищій былъ еще молодой, лѣтъ тридцати, но худой, изможденный мужикъ, смотрѣвшій дурачкомъ, безсмысленно бѣгая глазами съ предмета на предметъ; но въ тоже время и въ его взглядѣ, какъ будто мимолетно, и въ складѣ его губъ выражалось что-то скорбящее, грустное, которое онъ хотѣлъ какъ-будто скрыть, усиливая юродство. На немъ былъ рваный, старый суконный армякъ, ничѣмъ не подпоясанный; на тѣлѣ грязная изгребная рубаха и порты. Онъ что-то промычалъ сначала и потомъ, протягивая мнѣ руку, прибавилъ: „подай!“

— Подай ему, сказалъ мнѣ Вася. — Онъ порченый. Испортили его.

— Я — порченый, подтвердилъ какъ-то грустно самъ Стёпа Гущинъ.

— Прежде заправскій былъ парень, сказалъ подростокъ. — Да жениться сталъ, на свадьбѣ его и испортили… И пошло съ того дня хуже, да хуже ему. Жена у него есть, мальчишка.

— Кто же его испортилъ?

— Лихіе люди… Такіе люди есть лихіе! выразительно смотря на меня, сказалъ бѣлоголовый „рыбакъ“.

— Ты и работать ужь не можешь?

— Куда ему работать! Развѣ можно работать, коли порча!

— Куда мнѣ работать!.. Давно ужь работа отъ рукъ отбилась, подтвердилъ опять Стёпа.

— Его трясучка трясетъ.

— Онъ ужь теперь божій! опять сказалъ, попрежнему выразительно глядя мнѣ въ глаза, бѣлоголовый мальчикъ.

— Его ужь теперь міромъ кормить — одно осталось. Съ него взять нечего, замѣтилъ обстоятельно Вася.

— А вы его не дразните? Случается, мальчишки дразнятъ такихъ.

— Дразнятъ и у насъ… Вотъ Гордѣевъ мальчишка, московскій… Только не всегда… Онъ больно жалобно смотритъ…

— Какъ-же это тебя испортили? спросилъ я Стёпу Гущина.

— Не знаю… На свадьбѣ… Еще раньше мнѣ говорили — испортятъ Гущина… Ну, стали свадьбу играть… Все ничего, а тамъ всѣ заговорили: Степана испортили… Испортили, да испортили, сталъ я задумываться… Тоска на меня напала, замѣчаю, что точно испортили…

Стёпа вздрогнулъ. Мнѣ не хотѣлось больше смущать его разспросами. Я далъ ему какую-то монету — и онъ пошелъ дальше, стуча по избамъ.

— У насъ многихъ портятъ… Вотъ въ сосѣдней деревнѣ бабенка у насъ живетъ… Клятая!.. Килы все сажаетъ, заговорили ребята.

— Полноте вздоръ говорить.

— Ну вотъ!.. Развѣ мы не знаемъ!.. Вотъ спросите мужиковъ. Нашимъ вотъ двоимъ мужикамъ килу посадила… Страсть ее какъ боятся!.. Ужъ это вѣрно… Спроси кого хочешь…

— Пустяки вы все говорите. Скажите мнѣ — изъ васъ кто былъ въ школѣ?

— Да всѣ были.

— А учителя вы объ килѣ спрашивали?

Мальчики засмѣялись.

— Онъ чудакъ! шептали они одинъ другому.

— Читаете ли вы когда-нибудь теперь?

Мальчики опять засмѣялись — и показали пальцемъ на „Рыбака“.

— Онъ вотъ только у насъ читаетъ… Пѣсенникъ у него есть… Онъ все невѣстѣ читаетъ!

Рыбакъ опять сконфузился.

— А вы такъ, послѣ школы, ничего и не читывали?

— Чего намъ читать?..

— Да зачѣмъ же вы учились?

— Вотъ мужиками будемъ — рихметику станемъ считать, въ правленьи подписи ставить.

— Да вѣдь эдакъ все перезабудете?

— Бываетъ, что и забываютъ.

— Такъ у васъ ни одной книги и нѣтъ?

— Митрюшка вонъ на базарѣ сказку купилъ… У отцовъ церковныя книги есть… Когда почитаемъ.

Какъ разъ въ это время съ озера подошелъ къ намъ учитель. Онъ только что выкупался. Ребятишки равнодушно отодвинулись отъ насъ нѣсколько.

— Купались? спросилъ я.

— Купался, флегматично произнесъ онъ. — А вы что?

— А я вотъ съ ребятами бесѣдовалъ. Все ваши ученики… Объ килѣ говорили.. Вотъ она разсказывали мнѣ, какъ у нихъ баба килу сажаетъ, людей портитъ…

— У нихъ этихъ разсказовъ много… Невѣжество! подтвердилъ учитель.

— У нихъ очень много предразсудковъ, суевѣрій, а между тѣмъ никто ихъ не научитъ… И книгъ у нихъ никакихъ нѣтъ… Зачѣмъ же грамата?

— У насъ — программа… Въ два-то года съ однимъ Говоровымъ да Рождественскимъ умаешься… Я съ вами, впрочемъ, раскланяться пришелъ.

— Вы куда же?

— На родину ѣду, на каникулы.

— Счастливый путь…

— Погулять пока… А тамъ, зимой, опять канитель! прибавилъ учитель, пожимая мнѣ руку, и на его кисломъ лицѣ отразилось нѣчто въ родѣ улыбки. Онъ обернулся и мѣрной, саженной, семинарской поступью отправился къ погосту, не обративъ на ребятишекъ ни малѣйшаго вниманія. Ребятишки тоже, кажется, не болѣе сочувственно относились къ нему.

По уходѣ учителя, я предложилъ мальчуганамъ проводить меня въ лѣсъ, замѣтивъ, между прочимъ, что должно быть у нихъ теперь никакого особенно экстреннаго дѣла нѣтъ.

— У насъ теперь дѣла нѣтъ! У насъ теперь время такое: мужики силу нагуливаютъ!.. Теперь только пока и знакомься съ нами… Ужо страда настанетъ — некогда будетъ разговоры-то разговаривать! А теперь мы духу набираемся! отвѣчали разомъ ребятишки, и цѣлой стаей двинулись мы черезъ лугъ къ рощѣ, засѣвшей въ оврагѣ между двумя горами. — Дѣйствительно, это было именно то время, когда сельско-хозяйственная дѣятельность какъ-будто замираетъ, ожидая, что вотъ дня черезъ три-четыре, а, можетъ, черезъ недѣлю, не нынче-завтра, вдругъ на вечерней сходкѣ, передъ ужиномъ, мужики надышутся, посмотрятъ на чистое небо, снимутъ шапки, перекрестятся и положатъ рѣшенье „выходить завтра въ луга“. Поужинаютъ и лягутъ всѣ значительно раньше. Значитъ наступила „страда“. Это было именно время передъ страдой, когда посѣяно уже яровое, когда травы еще не вошли въ сокъ, когда мужикъ „правитъ соху“ и „нагуливаетъ силу“. Въ это время больше всего бываетъ и сходокъ: мужикъ торопится прикончить всѣ стороннія полевой работѣ дѣла.

Войдя въ рощу, мои ребята бросились въ разсыпную, и только Вася, заложивъ руки въ кармашки какого-то не то казакинчика, не то куцавейки, степенно шелъ рядомъ со мной. Мы не говорили больше. Изъ моей головы не выходила наша недавняя бесѣда. И этотъ „порченый“ Стёпа Гущинъ, грустный Стёпа, такъ глубоко и искренно убѣжденный, что ужь онъ — „не настоящій мужикъ“… Кто виноватъ въ судьбѣ этого несчастнаго?.. И этотъ бѣлоголовый Рыбакъ, этотъ впечатлительный мальчикъ, восторженный, такъ вдумчиво говорившій о „лихихъ людяхъ“ и при этомъ такъ выразительно смотрѣвшій своими сверкавшими глазами… Въ чемъ ручательство, что эта богатая натура не кандидатъ въ Стёпы Гущины?.. А вотъ и народная школа, учитель, его „программа“ и „канитель“… Все это вертѣлось у меня въ головѣ и, какъ-то само собой, вызывало рядъ воспоминаній, сопоставленій… Вотъ что припомнилось мнѣ. Года два передъ этимъ, прожилъ я нѣсколько недѣль близь Николаевской желѣзной дороги, въ одной деревенькѣ Новгородской Губерніи. Въ точно такое же время, въ половинѣ мая, сидѣлъ я на лавочкѣ іодъ окнами избы своего хозяина крестьянина, высокаго, плотнаго, и притомъ кривого („вилами на сѣнокосѣ высадили!“); былъ онъ отцомъ большой довольно семьи: у него два сына — парни, двѣ дѣвки — невѣсты, да трое малышей отъ 12 до 8 лѣтъ: два мальчика и дѣвочка. Двое самыхъ малыхъ сидѣли съ нами. Между прочимъ, замѣчу, что всѣ его дѣти какъ то рѣзко дѣлились на двѣ половины: одна была обыкновенной крестьянской комплекціи, въ другихъ замѣчалось что то не совсѣмъ заурядное въ крестьянскомъ житьѣ, признаки чего то „барскаго“ въ сложеніи худощавыя, „интелигентныя“ лица, тонкіе и маленькіе пальцы на рукахъ, какая-то слабость и нѣжность сложенія. Оказалось, что мать ихъ (покойница) была изъ „привилегированныхъ“, воспитанница какого-то барина, по волѣ какихъ-то судебъ, попавшая замужъ за сѣраго мужика. Вѣроятно, половинѣ своихъ дѣтей и передала она но наслѣдству нѣкоторые изъ своихъ барскихъ элементовъ. Да это вліяніе чувствовалось и на всемъ семействѣ, даже на самомъ хозяинѣ.

Самъ онъ держался степенно, говорилъ тихо; въ семьѣ тоже рѣдко ругались, и никогда почти не употребляли нецензурныхъ выраженій.

— А, что дѣти у васъ граматные? бесѣдовалъ я со старикомъ.

— Старшіе всѣ граматные… Какже! Сыновья-то учились по-нашему, „по мужицки“, а дочерей хозяйка обучила, еще при жизни своей… А вотъ малыши „череду“ ждутъ. Гляди того, съ нонѣшней осени у насъ въ деревнѣ учоба начнется.

— Какъ это вы сказали: „по-мужицки“? У васъ есть здѣсь школа, казенная?

— Есть, при волости… Да мы не посылаемъ туда. Первое дѣло — далече весьма, верстъ за семь, а вторымъ дѣломъ, по нашему-то, какъ у насъ издавна ведется, сподручнѣе для насъ.

— Какъ же именно это у васъ дѣлается?

— А у насъ перехожій учитель есть, изъ нашихъ, изъ крестьянъ будетъ… Плотникъ былъ прежде…

— Лазарь Лазаричъ, добавилъ мальчикъ постарше.

— Анъ Ерусланъ Лазаричъ, поправила дѣвочка. — У насъ всѣ его Ерусланомъ прозываютъ…

— Это такъ, въ шутку, замѣтилъ отецъ. — Прозвали вотъ его ребятишки Ерусланомъ — и шабашъ!.. Что съ ними сдѣлаешь!

— Онъ не сердится… Ему еще любо такое то прозвище, замѣтила опять дѣвочка.

— Какъ же онъ у васъ началъ учить, чему и какимъ образомъ?

— Учить онъ началъ у насъ ужь лѣтъ десять тому… Говорилъ я, плотникомъ онъ былъ прежде, да ногу сбѣдилъ, отрѣзали ногу то. А онъ граматный, начетчикъ, любитель былъ книжный… мы его къ этому дѣлу и пріурочили. На то время и старый-то померъ у насъ. Съ-тѣхъ-поръ и учитъ. Учитъ онъ всему, что самъ знаетъ; читать, писать, книжки читать по гражданскому и церковному уставу… А учитъ онъ у насъ въ трехъ деревняхъ по очереди. Эту зиму онъ въ сосѣдней деревнѣ училъ. А на ту зиму, гляди того, къ намъ перейдетъ. Потому и перехожимъ зовемъ… У насъ онъ начинаетъ учить съ краю, съ крайней избы. Наберемъ ему ребятишекъ съ десятокъ, вотъ онъ и кочуетъ съ ними изъ избы въ избу; въ каждой избѣ по недѣлѣ; тутъ ему и ночлегъ, и кормежка полагается… Не во всѣхъ изъ нихъ, а въ тѣхъ только, отъ которыхъ въ эту череду ребятишки есть… Платимъ мы ему съ каждаго малыша по пятидесяти копеекъ въ мѣсяцъ. Вотъ онъ у насъ и валандается съ ними!

— Что-жь онъ, хорошій человѣкъ? Любятъ его дѣти? Не дерется онъ? Говорятъ, дерутся они очень.

— Мужикъ онъ у насъ смирный… Зачѣмъ драться! Отцы да матери тутъ не далеко… А ежели очень зоровать начнетъ, тоже не позволятъ… У всѣхъ на виду вѣдь… Того гляди, и изъ деревни вонъ… А малость, когда и поучитъ, такъ безъ этого тоже нельзя!.. Сами такъ учились!

— У васъ не раскольничья ли деревня? спросилъ я, думая, что „перехожіе“ учители — не продуктъ ли особыхъ условій.

— Нѣтъ, расколу здѣсь нѣтъ.

— Вы, значитъ, на школу при волости своимъ чередомъ платите?

— Платимъ, надо думать.

— Вѣдь тамъ выгоднѣе учиться. Тамъ теперь свидѣтельство даютъ, льготы по воинской повинности?

— Даютъ?

— Даютъ. Развѣ не слыхали? У тебя вѣдь дѣти не имѣютъ этого свидѣтельства?

— Нѣту… Слыхали, что даютъ… Только хлопотно… Да еще кому-кому дадутъ, развѣ ужь такъ, кому на-роду написано…

Дня черезъ три послѣ этого, сидѣли мы также, какъ и теперь, на скамейкѣ, раннимъ утромъ. Утро было веселое, ясное, свѣжее. Съ луговъ еще не сошелъ туманъ; кое-гдѣ, въ лощинахъ, еще замѣтны были его молочныя полосы. Малые ребятишки скакали въ запуски по улицѣ, играя въ лошади. Куча ихъ собралась на концѣ деревни и серьёзно складывала изъ камней какую-то кучу. Скоро мы замѣтили, какъ эта группа повскакала отъ кучи и побѣжала на-встрѣчу къ двигавшейся вдали фигурѣ. Вмѣстѣ съ нею вошли всѣ въ деревню. Пришедшій оказался высокій мужикъ въ ситцевой розовой рубахѣ, лѣтъ пятидесяти, съ узкой, жидкой, бѣловато-рыжей бородой, съ трубкой въ зубахъ. На головѣ у него былъ картузъ; черезъ плечо перекинутъ армякъ и узелъ съ мѣшкомъ и сапогами. Обутъ онъ былъ въ лапти.

— Ерусланъ Лазаричъ, тятенька, пришелъ! Глядико-съ, вонъ онъ! вскрикнула маленькая дочь хозяина.

— Ой-ли! никакъ и въ самомъ дѣлѣ онъ! То-то ребятишки сгрудились.

— Ерусланъ! Ерусланъ пришелъ! закричали ребятишки, скакавшіе по улицѣ конями, и съ гикомъ проскакали на-встрѣчу Еруслану. За ними поднялись и наши „полу-барчата“. Ерусланъ что-го болталъ съ ребятишками, привѣтствуя каждаго, вновь подходящаго, по имени и отечеству, съ шутливой ироніей. Вступивъ въ улицу деревни, онъ началъ заходить, по очереди, къ каждой избѣ: гдѣ присядетъ у воротъ съ хозяйкой, гдѣ въ окно стукнетъ и поздоровается, спросивши: „Живы ла?“ гдѣ совсѣмъ войдетъ въ избу, и, если застанетъ хозяина, засидится тамъ минутъ на десять. Ребятишки все это время гурьбой ходятъ за нимъ и толпятся около избъ. Всталъ и я, и издали сталъ слѣдить за перехожимъ учителемъ съ его воспитанниками. Вотъ онъ вышелъ изъ пятой, по счету, избы, веселый, прожевывая огурецъ, которымъ, вѣроятно, закусывалъ „хозяйское угощенье“.

— А Гришутка гдѣ? Культяпка-то нашъ? спрашивалъ онъ ребятишекъ: почему такому его на парадѣ не видать?

— Культяпка-то умеръ, Ерусланъ Лазаричъ! Воспой, говорятъ, умеръ! зашумѣли ребятишки.

— Ой! Эки дѣла, братцы!.. Какъ же это онъ такъ сплоховалъ? А мальчишка-то былъ вострый къ наукѣ какой! Жалко… Какъ же это такъ? А? А я ему еще хотѣлъ сказку купить въ Москвѣ… Три копейки стоитъ сказка-то…

— Намъ ужь купи…

— Куплю и вамъ, это само собой… А вотъ Культяпку-то жалко!.. Зайдемъ-ка, ребята, къ матери-то его попечалиться!.. Плачетъ. чай…

И Ерусланъ снова заходилъ въ одну изъ избъ.

Наконецъ, онъ подошелъ и къ нашей избѣ, гдѣ у воротъ стоялъ мой хозяинъ.

— Максиму Максимычу! салютовалъ Ерусланъ, пожимая ему руку.

— Еруслану Лазаричу! Али прикончилъ учобу-то?

— Прикончилъ… Прогнали: ну, говорятъ, тебя! Пора и себѣ, и ребятишкамъ спокой дать…

— Куда?

— Да къ домамъ пробираюсь… Свои, братъ, тоже ребятишіи есть… Всю зиму не видалъ… Ну, тоже землишка кой-какая есть… Знаешь, чай? Помочь хозяйкѣ надоть. А то, скажутъ, совсѣмъ отъ дому отбился. Въ Москву тоже хочу закатиться запрежде…

— Что такъ?

— Да такъ, дѣла есть… Брательникъ у меня тамъ въ фабричныхъ ходитъ… Объ фитанцѣ сговориться…

— Пѣшкомъ развѣ думаешь?

— Пѣшкомъ! А то еще какъ? Пройду, по теперешнему времени, съ вальготой! Не куда торопиться… А этотъ одёръ-то нонѣ въ копеечку станетъ, показалъ онъ по направленію къ желѣзной дорогѣ.

— Ну, зайди… Пообѣдай, да отдохни на дорогу-то.

— Нѣтъ, некогда… Не много еще прошелъ — отдыхать-то!.. А закуски-то ужь я и то понабрался…

— Ну, выпей хоть на прощанье… Старуху повидай. Сестру мою.

— Зайди-и, Ерусланъ Лазаричъ, звали и ребятишки. Вышли парни, его бывшіе ученики, поздоровались „въ руку“ и тоже звали зайти. Сидѣлъ онъ у нашего хозяина долго.

— Ну, счастливый путь, Лазарь Лазаричъ! Такъ неравно — не застрянь тамъ у своихъ ребятишекъ, провожали его.

— Нѣту, зачѣмъ… Своимъ лѣто будетъ, а чужимъ — зима! Ну, прощай, ребятишки! Да смотри, не мрите, какъ Культяпка!.. Чтобы быть въ комплектѣ!.. Книгъ принесу, сказокъ..

— Мы ждать будемъ, не обманывай, мотри! кричали ребятишки и провожали Еруслана за деревню.

Я уловилъ и представилъ вамъ только внѣшній смыслъ этой сцены. Предоставляю вамъ самимъ дополнить какое внутреннее содержаніе скрыто въ этихъ отношеніяхъ. Можетъ быть, этотъ Ерусланъ только и знаетъ варварскій методъ обученія „по-складамъ“? Можетъ быть, этотъ самый Ерусланъ съ воодушевленіемъ самъ разсказываетъ ребятишкамъ о „килѣ“ и „порчѣ“? Очень вѣроятно. Но одно несомнѣнно, что то, что передаетъ онъ дѣтямъ — прочно и крѣпко перейдетъ въ ихъ плоть и кровь, сольется органически съ ними… И несомнѣнно, что вмѣстѣ съ „килой“ онъ также искренно и чистосердечно передаетъ и кое-что многое другое, болѣе высокое, важное и существенное… Онъ это умѣетъ. А въ этомъ вся суть школы… Не потому ли онъ и сподручнѣе для крестьянъ?

Послѣ я встрѣтилъ нѣсколько такихъ учителей и въ нѣкоторыхъ деревняхъ Владимірской Губерніи, существовавшихъ одновременно и почти бокъ о бокъ съ казенной школой.

— Вѣдь эти учителя, кажись, запрещены? спросилъ я крестьянъ.

— Да развѣ мы окажемъ его! отвѣчали мнѣ.

Я вернулся домой уже къ вечеру. Мужики вернулись съ волости — и ужинали. Они, кажется, были всѣ сердиты. Сердитъ былъ и дѣдъ Матвѣй — ихъ даромъ продержали только цѣлый день. Но обо всемъ этомъ — въ слѣдующей главѣ.

IV.
Нѣчто объ изученіи будней крестьянской жизни. — Нравственная доблесть, какъ будничный обиходъ, — Семейные раздѣлы. — Схема народно-бытовыхъ основъ.

— Мѣшки… Тридцать четвертей… Зерно… всыпали… Да когда кто изъ васъ считалъ?.. Считали вы галокъ на застрехѣ! Я ссыпалъ… Мы съ братомъ. Да когда? Когда еще не въ раздѣлѣ были!.. Были вы! Да ты, лѣшій, спроси мужиковъ — вотъ они, старики-то!.. Зерно… всыпали… двадцать мѣшковъ… Просоръ… Мышеядь…

Вотъ какимъ, повидимому, совершенно безтолковымъ наборомъ словъ, какъ я упомянулъ выше, представится мужицкая сходка „свѣжему человѣку“, не знающему самыхъ мелочныхъ, обыденныхъ подробностей деревенской злобы дня.

Но это еще ничего. Съ мелочами деревенскаго дня, свѣжій человѣкъ можетъ скоро познакомиться, пораспросить мужиковъ — и дѣло разъяснится достаточно. Но для „свѣжаго человѣка“ деревня имѣетъ въ запасѣ массу такихъ неожиданностей, которыя такъ просто не разрѣшаются, отъ которыхъ „свѣжаго“ человѣка коробитъ, и онъ становится передъ ними въ тупикъ, а затѣмъ сплеча рѣшаетъ „по свѣжему впечатлѣнію“.

Вотъ, напримѣръ, объясненіе, данное мнѣ дѣдомъ Матвѣемъ, и впослѣдствіи подтвержденное другими ямскими мужиками, относительно „мышеяди“ и „просора“.

— Ну, что, дѣдушка, спросилъ я на утро дѣда Матвѣя: — много ли получили изъ общественнаго магазина зерна?

— Получили мы кукишъ съ масломъ!

— Неужели ничего?

— Ничего не ничего, а на то похоже: по мѣшку, чать, получимъ… Да не то, другъ мой сладкій, обидно (пущай грабятъ!), а то, что вотъ цѣлую недѣлю десять деревень за носъ водятъ: приходи завтра — придешь, цѣлый день просидишь, „вотъ сейчасъ! вотъ погоди, сосчитаемъ!“, до ночи досидишь, а тамъ опять приходи завтра.

— Да отчего же это? Старшина что ли у васъ фальшивитъ?

— Нѣтъ, ты про нашего старшину такъ не говори, обидчиво и поучительно замѣтилъ дѣдъ, кивая головой: — старшина у насъ хорошій… Только слѣпой — вся бѣда въ томъ.

— Какъ слѣпой?

— Такъ, неграматный, значитъ…

— Давно онъ у васъ?

— Нѣтъ, недавно… Второй годъ. — Принялъ, видишь, братецъ, волость онъ на себя разбойную, грабительскую: все разграблено, нѣтъ ни записей, ни кассыи (общественной кассы)… Тутъ и обернись!.. Вся надёжа на память… А память у него, надо тебѣ сказать, изъ рѣдкихъ. Скажи Максиму Максимычу: — „я, молъ, Максимъ Максимычъ, вотъ только-то ржи взялъ!“ Приди черезъ пять лѣтъ и спроси: „Максимъ Максимычъ, запамятовалъ я — сколько ржи всыпалъ?“ И будь въ надеждѣ — скажетъ въ самый разъ. Ну, только съ нашей волостью на памяти далеко не уѣдешь!..

— Такъ отчего же все это дѣлается?

— А оттого, что безъ записей — какъ ты сообразишь? Одинъ говоритъ — я столько всыпалъ, другой — столько… Вотъ ты тутъ и разсуди по справедливости… Кабы зерно-то все было, такъ оно бы и ничего; потому — врать у насъ нельзя, лишку не скажешь. Дѣло видимое, у всѣхъ на міру. Раздѣлилъ бы значитъ — и шабашъ. А вотъ теперь и окажи справедливость, коли зерна-то на половину нѣтъ!

— Раздѣлили бы по-ровну!

— Эко-ce, братецъ, больно прытокъ!.. Тоже и грабежъ-то надо разложить на всѣхъ, по равненію.

— Ну. хорошо…У васъ сколько покрали всего?

— Да гдѣ еще сосчитать!.. Вотъ все и валандаемся.

— Ну, на вашу деревню, приблизительно?

— Да на одну нашу деревню клади такъ, что 106 мѣръ! вишь какую махину!.. Тоже брали безъ сумнѣнія, въ полную руку.

— Чего же вы смотрите? Отчего вы не судитесь, не взыскиваете?

— Да кому хлопотать-то охота? Спросишь одного: „да что, говоритъ, я своей частью поступлюсь пожалуй! Съ голоду, чать, съ пяти-то мѣшковъ не сдохну!…“ Спросишь другого: „да вѣдь и мнѣ, говоритъ, убытокъ-то не великъ!..“ Такъ всѣ за однимъ…

— Конечно, если въ одиночку, такъ невозможно… Но вѣдь у васъ міръ, у васъ община, вы можете хлопотать сообща?..

— Что говорить!..

— Что же? За чѣмъ дѣло стало?..

— А за тѣмъ и стало, что ежели вотъ этого нѣтъ, такъ что ты подѣлаешь?.. Этого пустой рукой не схватишь!..

Вотъ вамъ бесѣда объ „общественныхъ дѣлахъ“ съ мужикомъ. Каковъ онъ покажется „свѣжему человѣку“, да еще интеллигентному, да еще, если онъ, при этомъ, заявился въ деревню „искать идеалы“?.. Съ благороднымъ негодованіемъ и непритворной грустью наполнитъ онъ литературу пенями и объ отсутствіи въ мужикахъ интереса къ общественнымъ дѣламъ, и о томъ, что среди мужиковъ не замѣчается и признака общинной солидарности, что община — это миѳъ и пр., и пр. И все это подкрѣпитъ такимъ аргументомъ: „вотъ каково впечатлѣніе производитъ деревня на свѣжаго человѣка!“

А вѣдь, въ сущности, у насъ подъ „свѣжимъ“ человѣкомъ разумѣется наблюдатель, свободный отъ всякаго предварительнаго знакомства съ тѣмъ предметомъ, наблюдать который онъ отправляется. Вотъ почему такъ часты въ литературѣ пени и восторги передъ тѣмъ, что собственно ихъ ни мало не заслуживаетъ. Въ особенности это вѣрно относительно деревни. Здѣсь для свѣжаго человѣка раздолье: знаній предварительныхъ никакихъ объ ней не имѣется, а предметовъ, вызывающихъ пени или восторги — пропасть. И въ концѣ концовъ, у наблюдателя деревня является — то аркадской идилліей, то скопомъ всего тупого, дикаго, звѣрскаго, стихійнаго, безъ проблеска свѣта. Это ужь смотря по темпераменту наблюдающаго его „свѣжаго человѣка“ — склоненъ ли онъ болѣе къ оптимизму, или же къ пессимизму. И вотъ отсюда та „неправда“, вольная и невольная, которая царитъ въ нашей интеллигенціи относительно деревни, то странное раздвоеніе, которое ощущаетъ человѣкъ, принимающійся за изученіе деревни по свѣдѣніямъ свѣжаго человѣка. Отсюда то замѣчательное смѣшеніе понятій, въ которомъ „своя своихъ не познаша“. Это продолжаться такъ долго не можетъ. Пора бы разобраться. Пора, наконецъ, понять, что „свѣжій человѣкъ“ плохой наблюдатель деревни; что заявляясь въ деревню на-легкѣ, съ одними благими намѣреніями — далеко не уѣдешь. Естествоиспытатель, собираясь въ научную экспедицію, считаетъ необходимымъ запастись всей суммой предварительныхъ свѣденій о томъ предметѣ, который хочетъ изучать. Иначе его экскурсія не будетъ имѣть никакого смысла, кромѣ диллетантскаго упоенія красотами природы.

Надо отдать честь большинству наблюдателей деревни: они почему-то считаютъ такой методъ изслѣдованія для себя не обязательнымъ. А для деревни онъ, можетъ быть, болѣе необходимъ, чѣмъ въ другихъ случаяхъ. Наиболѣе считающіе себя свободными отъ всякаго предварительнаго изученія предмета, наши художники, основывающіе всѣ свои выводы только на „свѣжихъ впечатлѣніяхъ“, могутъ служить намъ въ этомъ случаѣ примѣромъ: деревня — предметъ, наименѣе удачно воспроизводимый ими; тѣ стороны деревенской жизни, которыя они брались освѣщать, были стороны наименѣе важныя въ деревенскомъ обиходѣ, да и затрогивались ими чрезвычайно поверхностно. А все потому, что мы наблюдаемъ деревню только по свѣжимъ впечатлѣніямъ и „опросамъ свѣдущихъ людей“, каковы попы, учителя, семинаристы, помѣщики, волостные писаря, чиновники и проч. Эти „свѣдущіе люди“ деревни почему-то до сихъ поръ считаются компетентными въ сужденіяхъ о народной жизни. Я раньше точно также думалъ, но это оказалось печальнымъ недоразумѣніемъ. Всѣ эти „свѣдущіе люди“, несмотря на то, что весь свой вѣкъ живутъ среди народа, въ вопросахъ объ исконныхъ устояхъ народной жизни являются наименѣе „свѣдущими“ въ нихъ, наименѣе способными понимать совершающееся передъ ихъ глазами. Невѣжество ихъ въ этомъ случаѣ поразительно. Конечно, могутъ быть исключенія. Но въ общемъ всѣ эти „свѣдущіе люди“ могутъ быть подведены подъ общій итогъ того волостного писаря, который, какъ мнѣ передавали, на одинъ изъ вопросовъ „Программы вольнаго экономическаго общества“, отвѣчалъ: „никакихъ способовъ пользованія землей у крестьянъ извѣстной мнѣ мѣстности не существуетъ“. Да и самое пользованіе „Программами“ ученыхъ обществъ, при непосредственномъ даже обращеніи съ заключающимися въ нихъ вопросами къ мужикамъ, требуетъ необходимаго предварительнаго пониманія того общаго смысла, который переходитъ черезъ всѣ вопросы, пониманія тѣхъ общихъ, основныхъ пружинъ, которыми движется крестьянская жизнь, наконецъ, знанія, хотя приблизительно, историческихъ воздѣйствій на эту жизнь. Только въ такомъ случаѣ, если вопросы, предлагаемые крестьянину, вы съумѣете поставить въ такую форму, дать имъ такое освѣщеніе и такъ иллюстрировать, чтобы крестьянину сразу сдѣлаться близкимъ, знакомымъ, конкретнымъ и въ тоже время стоящимъ въ прямой связи съ общимъ смысломъ народной (въ данномъ случаѣ — общинной) жизни, только тогда на эти вопросы вы получите ясные, опредѣленные, или личные и оригинальные отвѣты. Иначе и крестьяне васъ не поймутъ и отвѣтятъ вамъ какими-нибудь общими даже безсмысленными фразами, да и сами вы послѣ не разберетесь въ массѣ противорѣчій. Я приведу здѣсь изъ моей практики наиболѣе типичный примѣръ. Такъ, всѣми нами, интеллигенціей, обществомъ, извѣстный разрядъ симпатичныхъ отношеній богатаго къ бѣдному, сильнаго къ слабому, сердобольнаго къ несчастному — считается нравственнымъ подвигомъ, нравственной доблестью, чѣмъ-то какъ бы выходящимъ изъ общихъ условій жизни. Воспитанный въ такихъ взглядахъ, „свѣдущій человѣкъ“ начинаетъ бесѣдовать съ крестьяниномъ по „Программѣ“ и задаетъ ему такой вопросъ: „помогаете ли вы бѣднымъ, несчастнымъ, въ трудныхъ случаяхъ жизни, напримѣръ, при родинахъ, крестинахъ и проч.?“

— Нѣтъ, мало помогаемъ! отвѣчаютъ мужики: — куда намъ помогать! Сами еле управимся!.. Самъ еще всякъ наровитъ у каждаго изо рту кусокъ вырвать!.. Нынче прижимистъ народъ сталъ… Такъ, милостынку подашь, при случаѣ…

И вотъ „свѣжій человѣкъ“ сначала приходить, по обыкновенію, въ ужасъ, и затѣмъ, заноситъ этотъ отвѣтъ въ записную свою книжку.

А между тѣмъ, въ этой же деревнѣ существуетъ цѣлая, гармоническая, высоко гуманная система взаимной помощи, прочная лежащая и органически вытекающая изъ основъ общинной народной жизни. Тутъ вы найдете широкое примѣненіе „помочей“, въ разнообразныхъ видахъ, „череда“, назначаемые для пріема путниковъ и для содержанія и прокормленія сиротъ, этихъ „обшивныхъ или мірскихъ дѣтей“. Но какъ же можетъ случиться такое противорѣчіе? А все это происходитъ отъ того, что извѣстный разрядъ отношеній къ ближнему мужикъ не считаетъ нравственной, особенно выдающейся доблестью; что въ общинѣ эти отношенія — обязанность, вошедшая въ общій обиходъ жизни, что подъ нравственнымъ подвигомъ крестьянинъ разумѣетъ уже такія отношенія къ ближнему, которыя стоятъ выше обязательныхъ общинныхъ отношеній, выше общаго уровня. Возьмите, напримѣръ, крестьянина, выдѣлившагося изъ общаго мірскаго строя, изъ общины, мужика, уже нѣсколько развращеннаго, напримѣръ, кулаковъ, мѣщанъ. Сбросивши всякія для себя общинныя обязанности, онъ понижаетъ уже и свой нравственный уровень. Помогать чужимъ дѣтямъ, сосѣдямъ въ трудныхъ случаяхъ жизни, онъ уже не считаетъ себя обязаннымъ, и если дѣлаетъ это — то только во имя доставляемаго ему эгоистическаго нравственнаго удовлетворенія, и ужь, конечно, считаетъ съ своей стороны этотъ поступокъ великимъ душеспасительнымъ подвигомъ.

Значитъ, мужикъ отвѣтилъ вамъ совсѣмъ не въ томъ смыслѣ, какъ того требуетъ изслѣдованіе народной жизни. Онъ васъ не понялъ. Значитъ вамъ необходимо умѣть сдѣлать такую варіацію этого вопроса, дать ему такое освѣщеніе (лучше всего иллюстрировать конкретными аналогичными примѣрами), чтобы онъ понялъ васъ такъ, какъ нужно. А для этого, конечно, требуется то, что мы сказали относительно естествоиспытателя. И это тѣмъ необходимѣе здѣсь, что запасъ нашихъ свѣдѣній о народной жизни и ея исторіи вообще, чрезвычайно скуденъ. Тутъ вы рискуете и при хорошей предварительной подготовкѣ постоянно натолкнуться на рядъ недоразумѣній, или же упустить совсѣмъ изъ виду многое, очень существенное.

Чего же вы хотите отъ „свѣжаго человѣка“, являющагося въ деревню на-легкѣ, или порхающаго съ деревни на деревню, отъ села къ селу?.. Что онъ увидитъ? Что онъ пойметъ? Какіе отвѣты дастъ? Вѣдь кромѣ того, что онъ, приведя дословно (какъ того, совершенно основательно требуютъ „Программы“) отвѣтъ вышеприведеннаго мужика, сообщитъ, въ сущности, ложь, но и если затѣмъ онъ встрѣтится въ той же деревнѣ съ практикою „помочей“, онъ, предупрежденный предыдущимъ отвѣтомъ, освѣтитъ ихъ совершенно иначе, чтобы не впасть въ очевидное противорѣчіе, онъ постарается посмотрѣть на эти помочи или какъ „на особый видъ найма“, или какъ на стремленіе мужиковъ гдѣ бы то ни было „дербануть водки“, значитъ, какъ на результатъ ихъ распущенности, въ силу которой они бросаютъ работы и идутъ помогать другимъ „за угощеніе“. Мало и этого. Записавъ вышеупомянутый отвѣтъ, онъ рискуетъ въ своемъ порханіи нигдѣ не встрѣтить выразительнѣйшихъ и характернѣйшихъ фактовъ общинной жизни, какъ, напримѣръ, содержаніе круглыхъ сиротъ міромъ. Эти явленія, конечно, не въ частомъ бываньи. Въ одной деревнѣ они могли быть, но очень давно, въ другой ихъ и совсѣмъ не было. А вотъ мужики отвѣчаютъ, что „гдѣ имъ!.. Объ своихъ заботы много!“ Между тѣмъ, какъ иначе предложенный вопросъ открываетъ вдругъ любопытнѣйшую картину нравовъ… Или еще лучше: въ деревняхъ иногда высокое нравственное подвижничество до такой степени входитъ въ обиходъ будничной жизни, что замѣтить его очень не легко, а это значитъ выпустить изъ виду опять-таки любопытнѣйшую и поучительную черту нравовъ. Вотъ, напримѣръ, такая картина. Въ такъ называемомъ „Медвѣжьемъ Углу“ Владимірской Губерніи, на границѣ Шуйскаго Уѣзда и Костромской Губерніи идетъ жнитво. Смотритъ „свѣжій человѣкъ“, наблюдаетъ и видитъ, что бабы каждая усердно жнетъ на своей полосѣ. Но вотъ одна, здоровѣе, моложе, проворнѣе, раньше другихъ кончила свою полосу, и, вдругъ, вмѣсто того, чтобы идти отдыхать домой, благословляя Бога за „спорость“ своей работы, она, молча, какъ будто на свою собственную, переходитъ на полосу своей запоздавшей сосѣдки и начинаетъ „дожинать“ съ нею вмѣстѣ. Въ двоемъ онѣ, конечно, скоро кончатъ, и, дожавъ, обѣ уже переходятъ на полосу третьей сосѣдки. Втроемъ онѣ еще скорѣе дожнутъ, и всѣ три переходятъ къ четвертой, еще болѣе малосильной, чѣмъ онѣ, еще болѣе опоздавшей жницѣ. Дожинаютъ здѣсь, и уже впятеромъ переходятъ къ слѣдующей, и т. д. пока, наконецъ, у самой малосильной, можетъ быть, больной, запоздавшей больше всѣхъ жницъ, на полосѣ собирается цѣлая „помочь“, которая мигомъ сожинаетъ весь хлѣбъ.

Вотъ вамъ любопытнѣйшая страница общинной жизни. А между тѣмъ попробуйте спросить, не знавши раньше объ этомъ, мужиковъ о практикуемыхъ у нихъ помочахъ, или же предложите вопросъ, поставленный раньше нами. Вполнѣ вѣроятно, что мужики и не заикнутся объ этомъ любопытнѣйшемъ явленіи, потому что это „просто жнитво, страда, обиходъ“, заурядное явленіе, помочь безъ приглашенія, безъ угощенія, безъ мысли о воздаяніи на томъ свѣтѣ — это будни деревенской жизни.

Приведеннаго мною, кажется, вполнѣ достаточно, чтобы убѣдиться, какъ осторожно, съ какой солидной подготовкой, какъ добросовѣстно, какъ внимательно должны мы приступать и относиться къ наблюденіямъ надъ деревенской жизнью. А какъ мы относились до сихъ поръ? Всякое лыко для насъ было въ строку: нелѣпое, невѣжественное заявленіе писаря, помѣщика, причетника для насъ имѣло видъ неопровержимаго документа. А сами? Если мы заѣдемъ на двѣ недѣли въ деревню, если мы сдѣлаемъ большею частію въ прекрасную лѣтнюю погоду, partie de plaisir по „великой русской рѣкѣ“, то уже считаемъ себя въ правѣ писать „дневникъ наблюденій“, и въ нихъ кастить направо и налѣво распущенность деревенской жизни, „по свѣжимъ впечатлѣніямъ“… Мы издаваемъ цѣлыя іереміады, негодуемъ, грустимъ, что наши смутныя представленія о „деревенскомъ раѣ“, съ точки зрѣнія интеллигентныхъ идеаловъ, не оправдались… Мы даже не находили въ себѣ на столько нравственной добросовѣстности, чтобъ усумниться въ прочности такого критерія, какъ „собственныя свѣжія впечатлѣнія“. Пора, наконецъ, убѣдиться, что „свѣжій человѣкъ“ — плохой наблюдатель; что о наблюденіи деревенской жизни безъ предварительной подготовки — недобросовѣстно, что, въ противномъ случаѣ, наши выводы, какъ бы они ни были остроумны — ложь, что, наконецъ, сами художники, вышедшіе изъ среды интеллигенціи и берущіеся за сюжеты изъ народной жизни, должны, во имя добросовѣстности, измѣнить методъ своихъ отношеній къ деревнѣ, основывая ихъ до сего времени только на непосредственныхъ впечатлѣніяхъ: они должны заняться такой же предварительной солидной подготовкой, какую имѣетъ солидный этнографъ и историкъ народной жизни. Иначе, повторяю, будетъ, какъ было до сихъ поръ, одна ложь и ложь или пустая, безсодержательная беллетристическая забава; въ лучшемъ случаѣ — кое-какія единичные типики, сцены семейной жизни, построенныя на общихъ банальныхъ основахъ любви, ревности и пр. Но общаго смысла народной жизни, духа ея, который проходилъ бы черезъ всѣ типы, ту неизгладимую идею, которая проникаетъ каждый непосредственный индивидуумъ народной массы, отъ нихъ не ждите. Не далеко уже то время, когда, яснѣе божьяго дня, мы увидимъ, что самые, повидимому, удачные типы изъ народного быта, выведенные нашими художниками — типы или призрачные, или односторонніе, построенные на ложныхъ основахъ, взятыхъ изъ міровоззрѣнія культурнаго человѣка… Они останутся только памятниками отношеній интеллигенціи, въ тотъ или другой періодъ, къ народу, но служить выраженіемъ самой народной сути — очень сомнительно!

Да простятъ мнѣ читатели это отступленіе. Мы всѣ пріобщились изъ общей чаши невѣжества относительно народа. Такъ ужь лучше предостережемъ другихъ. Я, съ своей стороны, очень желалъ бы, чтобы начинающіе художники, чувствующіе особое тяготѣніе къ воспроизведенію народной жизни, обратили вниманіе на сообщенное мною выше. Нѣтъ надобности, конечно, указывать на это же лицамъ, къ которымъ будутъ поступать отвѣты на программы ученыхъ обществъ. Лучше меня, конечно, они понимаютъ, какъ осторожно должно пользоваться ими. По крайней мѣрѣ, мои товарищи, посвятившіе себя изученію народной жизни, не рѣдко, съ негодованіемъ, передавали мнѣ, съ какой массой сыраго матеріала приходится имъ имѣть дѣло: недобросовѣстность, невѣжество, противорѣчіе, поверхностность — вотъ неизмѣнная подкладка тѣхъ этнографическихъ сообщеній, которыми „свѣжій“ и „свѣдущій“ культурный человѣкъ наводнилъ нумера провинціальныхъ и столичныхъ газетъ и разнообразные сборники…

А вѣдь на этихъ данныхъ, въ большинствѣ случаевъ, покоятся наши воззрѣнія на народъ, ими подкрѣпляются, ими обусловливаются и ими же оправдываются цѣлыя системы, налагающія руку на завѣтнѣйшія основы народной жизни!..

Все вышесказанное, по моему мнѣнію, имѣетъ еще значеніе и въ томъ отношеніи, что ежели я, такъ сказать, заранѣе уговорюсь съ читателемъ, какъ смотрѣть на нѣкоторые изъ сообщаемыхъ мною разговоровъ съ мужиками и явленій деревенскихъ будней, то мнѣ не придется, по крайней мѣрѣ, къ этимъ разговорамъ и явленіемъ прибавлять какія-либо коментаріи. Но для этой же цѣли я необходимо долженъ набросать передъ читателемъ нѣкую схему образованія нашей малой общины, тѣмъ болѣе, что здѣсь придется кстати коснуться одного, наивнаго по существу, но крайне крупнаго и важнаго по послѣдствіямъ недоразумѣнія.

Недоразумѣніе это то-же прямой результатъ этнографическихъ изысканій нашихъ „свѣжихъ“ и „свѣдущихъ“ людей. Я говорю о семейныхъ раздѣлахъ.

Кому не извѣстно то общепринятое положеніе и ходячее мнѣніе, что семейные раздѣлы — язва народной жизни, разъѣдающая въ корень его благосостояніе, что постоянные факты распаденія „патріархальной“ семьи — язва, дескать, и въ нравственномъ смыслѣ, что раздѣлы семьи — одна изъ главныхъ причинъ громаднаго накопленія недоимокъ; что раздѣлъ плодитъ „деревенскій пролетаріатъ“, выпускаетъ массу раззоряющихся мелкихъ хозяевъ, поддерживающихъ всеобщее недовольство, не могущихъ и неумѣющихъ обработать хорошо свой участокъ земли, что вслѣдствіе раздѣловъ, общинная земля дробится и пр., и пр. тому подобное, что умѣли сообщить „свѣжіе“ и „свѣдущіе люди“ о деревнѣ. Вотъ какое зло эти раздѣлы! Дѣйствительно, въ существованіи этого зла убѣдилось и само, наконецъ, правительство, давъ инструкцію непосредственному крестьянскому начальству возможно менѣе допускать раздѣлы. Да чего еще лучше: попробуйте завернуть въ любую деревню, попробуйте заговорить съ мужикомъ (въ особенности со старикомъ) объ раздѣлахъ — и онъ разодолжитъ васъ такими жалобами „на новыя времена“, на увеличивающіеся раздѣлы, на непокорность сыновей, на стремленіе ихъ обособляться, на упадокъ, вслѣдствіе этого, благосостоянія и нравственности — что вы, наконецъ, принуждены будете отдать полную честь проницательности „свѣжимъ“ и „свѣдущимъ людямъ“, а вмѣстѣ съ ними и мудрымъ мѣропріятіямъ. И какъ вамъ, вѣроятно, тоже извѣстно, что корень этого зла — баба, деревенская баба!.. Вотъ какая злоехидная эта деревенская баба! „У насъ всѣ раздѣлы отъ бабъ“, говорятъ старики въ деревняхъ. „Баба — главная причина раздѣловъ“, повторяютъ „свѣжіе“ и „свѣдущіе“ люди…

Но если вы внимательно присмотритесь къ основнымъ устоямъ общинной жизни — посмотрите, что за недоразумѣніе выходитъ!

Въ III главѣ, если помнятъ читатели, мы упомянули о большой промышленно-земледѣльческой артели-семьѣ братьевъ Гордѣевыхъ. Мы представили въ ней наилучшій типъ большой крестьянской семьи. А между тѣмъ, въ концѣ концовъ, мы должны были сказать: „такъ распался строго-гармоническій строй старой артели семьи, выдѣливъ изъ себя нѣсколько малыхъ семей, при крайнемъ неравенствѣ благосостоянія: одни богатѣли, другія все больше и больше бѣднѣли“.

Тогда я и оставилъ эту раздѣлившуюся семью, обѣщавъ вернуться дальше къ раздѣламъ вообще. Очень вѣроятно, что многіе изъ читателей пожалѣли вмѣстѣ со мной о распаденіи этого „гармоническаго строя большой семьи“. Но врядъ ли наши сожалѣнія направлялись въ одну сторону. Принимая во вниманіе то общее предубѣжденіе, которое существуетъ въ обществѣ относительно раздѣловъ, надо думать, что въ томъ же родѣ были и сожалѣнія читателя. Но здѣсь приходится сожалѣть совсѣмъ о другомъ…

Такъ какъ, по моему мнѣнію, вопросъ о раздѣлахъ чрезвычайно важенъ, то я не могу отказать себѣ въ удовольствіи привести здѣсь нѣсколько общихъ соображеній по поводу его.

Прежде всего, надо констатировать слѣдующія два положенія, къ которымъ привели научныя изслѣдованія обычно-общинной жизни народа: во-первыхъ, то, что раздѣлъ представляетъ явленіе глубокой старины, а во-вторыхъ то, что онъ — явленіе прогресса. И это понятно. Семья наша есть тѣсный, ограниченный союзъ лицъ, связанныхъ между собою не свободнымъ договоромъ правомѣрныхъ личностей, а узами родства, переходящими нерѣдко въ узы патріархальнаго деспотизма. Слишкомъ тѣсный союзъ лицъ, въ особенности при отсутствіи достатка, неизбѣжно вызываетъ рядъ самыхъ мелочныхъ столкновеній, повидимому, ничтожныхъ въ общемъ смыслѣ, но очень чувствительныхъ для каждой отдѣльной личности. И въ особенности для „бабъ“, какъ наиболѣе опутанныхъ мелочами семейной будничной жизни.

Интеллигенція очень хорошо это знаетъ по себѣ, и между тѣмъ, ставитъ невозможныя требованія для мужика. Она не хочетъ признать, что мужикъ также имѣетъ право на нравственную свободу личности, что бабѣ также не чужды и чувство ревности къ своимъ дѣтямъ, къ мужу, и чуткость къ самымъ тонкимъ оскорбленіямъ, какъ и любой дамѣ общества, что у мужика можетъ быть свой сердечный уголокъ, въ который онъ не желаетъ впустить распоряжаться каждаго; что на этотъ завѣтный уголокъ онъ имѣетъ такое же неотъемлемое право, какъ и всякій человѣкъ. А между тѣмъ, отъ него требуютъ, чтобы этотъ завѣтный уголокъ онъ принесъ въ жертву матеріальныхъ выгодъ большой семьи. Понятно, что большая семья неизбѣжно должна распасться на естественныя, меньшія группы. Какъ бы ни были велики выгоды большого семейнаго союза, онъ никогда не переступитъ извѣстной естественной границы, за которою неизбѣжно слѣдуетъ распаденіе. Эта граница дѣлается все уже и уже, чѣмъ болѣе пробуждается въ личности сознаніе индивидуальной самостоятельности, правъ своего нравственнаго я, и вмѣстѣ съ этимъ сознаніе преимуществъ свободнаго общиннаго союза. Существованіе иного союза, даже въ наиболѣе справедливой формѣ артели-семьи, неподверженной риску болѣе или менѣе близкаго, неминуемаго распаденія, немыслимо безъ искуственной, насильственной поддержки, путемъ ли „мѣропріятій“, или путемъ нравственнаго гнета, или путемъ матеріальныхъ выгодъ. Между тѣмъ, просто артель представляетъ собою естественную группу, которая можетъ распадаться и вновь соединяться безъ гнета и насилія. Высшей формой такого естественнаго союза является община (у насъ преимущественно сельско-хозяйственная). Какъ только примитивная форма союза личностей, семья, заявляетъ стремленіе къ органическому, естественному распаденію, такъ тотчасъ къ обособляющимся единицамъ семьи приходитъ на помощь община. Неизбѣжнымъ слѣдствіемъ распаденія семьи, конечно, въ матеріальномъ смыслѣ является упадокъ благосостоянія, могущій дойти до того, что обособившіяся единицы рискуютъ или погибнуть отъ нужды, или вновь поступиться своей нравственной свободой. Но здѣсь-то община, вопреки увѣреніямъ многихъ въ противномъ, и является покровительницей нравственной индивидуальной свободы. Обособившейся отъ семейнаго союза единицѣ она даетъ, во-1-хъ, въ видѣ „собственной усадьбы“, гарантію нравственной свободы, предоставляя индивидууму въ полное, безконтрольное распоряженіе тотъ „завѣтный, сердечный уголокъ“, который такъ дорогъ каждой личности, и, регулируя злоупотребленіе этой свободой исключительно въ видахъ справедливости; во-вторыхъ, въ формѣ сельскаго схода и суда, гарантію полнаго проявленія личной, самостоятельной воли каждаго, при условіи абсолютнаго равенства, доведеннаго до той степени, при которой на рѣшеніе большинства можетъ быть наложено veto каждой отдѣльной личностью, и это рѣшеніе не можетъ вступить въ силу иначе, какъ послѣ настойчивыхъ попытокъ сдѣлать его единодушнымъ; въ-3-хъ, въ формѣ общиннаго владѣнія и труда, право на всѣ выгоды общаго труда и общаго, равноправнаго пользованія всѣмъ достояніемъ общины, и, въ-4-хъ, помочь, какъ самое широкое проявленіе коллективной нравственности, когда община идетъ на помощь личности или въ чрезвычайныхъ, экстраординарныхъ случаяхъ жизни, или же узаконяетъ извѣстную форму помочи, какъ обиходъ, какъ начало, дѣйствующее постоянно (что мы и видѣли выше).

Вотъ какія широкія и глубоко-гуманныя основы для совмѣстнаго существованія человѣческихъ индивидуумовъ выработалъ народъ и выработалъ, какъ показываетъ исторія, еще „на зарѣ цивилизаціи“. Эти же основы — краеугольный камень нашей народной жизни; на нихъ покоится все міровоззрѣніе народа, его инстинкты, его стремленіе, его будущее…

Такова схема устоевъ народной жизни, одинаково справедливая и дли ничтожной общины — деревеньки, въ три-пять дворовъ, и для огромнаго общиннаго союза въ видѣ общины — волости. Вотъ образъ для этой схемы: безпредѣльное, глубокое, спокойное, но не безжизненное море, поверхность котораго чуть замѣтно, но плавно волнуется. На этой поверхности постоянно одна за другой рождаются, встаютъ и снова таютъ невысокія волны, образуя въ общемъ мелкую рябь, производимую тихимъ, равномѣрно дующимъ вѣтромъ. Море — это община; рябь — это дыханіе ея груди, это проявленіе ея будничной жизни; частичныя волны — это семьи, которыя группируются около каждаго индивидуума; сначала онѣ чуть замѣтны, составляясь только изъ одной пары, но вотъ онѣ разрастаются шире и шире, ихъ стволъ подымается выше и вотъ, поднявшись до естественной границы, опредѣляемой общимъ достояніемъ моря, онѣ разсыпаются, дробятся и таютъ въ общемъ могучемъ организмѣ.

Таковы основы. Но каково, спросятъ, ихъ практическое приложеніе въ современной дѣйствительности? Мы сказали бы, что уже разъ народъ съумѣлъ выработать эти основы, разъ легли онѣ краеугольнымъ камнемъ въ его жизни, одно это должно быть актомъ высокой важности. Разъ согласившись съ этимъ, разъ проникнувшись убѣжденіемъ, что таковы идеалы народа, мы будемъ имѣть подъ собой самый прочный, самый устойчивый базисъ, который сразу освѣтитъ намъ всѣ разнообразныя и противорѣчивыя явленія исторической и современной народной жизни. Только прочно установившись на этомъ базисѣ, мы не рискуемъ сказать ложь о народѣ; только выходя отъ него, мы не рискуемъ разойтись съ народомъ, даже при самыхъ благихъ намѣреніяхъ, не рискуемъ ввергнуть народъ въ массу золъ…

Дѣйствительно, море народной общины и въ своихъ историческихъ судьбахъ, и въ современномъ состояніи далеко не похоже на то идеально-спокойное море, чуть колеблемое и освѣжаемое только легкимъ дуновеніемъ вѣтра, какъ нами представлено выше. Исторія этого моря — бурная исторія; едва только были намѣчены народнымъ творчествомъ условія мирнаго органическаго развитія, какъ уже море его жизни должно было вступить въ борьбу съ стихійными порывами бурь и урагановъ. Они носились надъ нимъ неустанно, неослабно, они вздымали на немъ громадныя бунтующія волны, они буравили въ немъ бездны страшной глубины, они чуть не выворачивали его вверхъ дномъ.

Силы внѣшнихъ вліяній на народную жизнь были громадны; исторія этой жизни оставила намъ изумительные памятники борьбы излюбленныхъ народныхъ идеаловъ съ этими вліяніями. Но, кромѣ памятниковъ этой поучительной борьбы, народная жизнь сохранила, къ нашему счастію, въ своихъ, еще мало извѣданныхъ глубинахъ драгоцѣнные и чистые перлы, тѣ великіе зачатки общественныхъ идеаловъ, которые она излюбила когда-то, и которые пронесла неприкосновенными черезъ весь ужасъ стихійной борьбы. Какъ ни глубоко затерялись эти перлы подъ игомъ всевозможныхъ внѣшнихъ историческихъ воздѣйствій, какъ ни трудно, повидимому, открыть ихъ теперь, но при мало-мальски честномъ и добросовѣстномъ наблюденіи народнаго быта, ихъ присутствіе чувствуется всюду; они, какъ золотой песокъ, разсыпаны по жиламъ народнаго организма. А тамъ, гдѣ сила внѣшнихъ вліяній была наименьшая, была сведена до нуля, тамъ уже теперь есть цѣлые самородки, блистающіе яркимъ, свѣтлымъ отблескомъ первобытнаго идеала. Какое благодарное поприще, какая великая сокровищница для ученаго геолога и геогноста эта народная жизнь!

Умѣть открыть эти золотоносныя жилы, умѣть выдѣлить чистые, драгоцѣнные перлы изъ подмѣсей, собрать ихъ въ одну коллекцію и сохранить для потомства, какъ драгоцѣннѣйшее наслѣдство трудовой народной массы, разъяснить смыслъ и значеченіе этого наслѣдства, чтобы затѣмъ ввести въ сознаніе всѣхъ понятіе о его высокой цѣнности — какая высокая и благодарная задача! Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, это трудная задача; она потребуетъ для себя работы еще не одного поколѣнія. Мы стоимъ только еще въ предчувствіи одной постановки ея, да и самая постановка этой задачи для насъ теперь темна и едва возможна… Мы были бы вполнѣ довольны, еслибы наши читатели хотя только „приняли къ свѣдѣнію“ возможность ея постановки.

Для нашей же спеціальной цѣли было бы достаточно и того, еслибы читатели, приступая къ чтенію изслѣдованій о народной жизни, встрѣчаясь съ неожиданными и часто противорѣчивыми проявленіями ея, припоминали набросанную нами, очень поверхностную, положимъ, но зато очень простую и несложную схему главныхъ основъ бытовыхъ народныхъ формъ. При этомъ условіи, ему легко будетъ оріентироваться и каждая, даже самая малая современная община-деревня представится ему довольно цѣльнымъ аггломератомъ, въ которомъ онъ ясно различитъ составныя его части: и золотоносную жилу, какъ центръ и основу его, и массу стороннихъ примѣсей, приставшихъ къ ней. Умѣнье чисто и отчетливо отличить эти примѣси — и составляетъ одно изъ важнѣйшихъ условій для изслѣдователя народнаго быта.

Я полагаю, что все сказанное мною не будетъ лишнимъ; даже повтореніе нѣкоторыхъ общихъ мѣстъ не безполезно, въ виду того сумбура взглядовъ, который существуетъ въ настоящее время у насъ относительно деревни.

Возвращаясь затѣмъ къ раздѣламъ вообще и въ частности къ семьѣ братьевъ Гордѣевыхъ, мнѣ остается только сказать, что, послѣ всего изложеннаго, очевидно, куда должны направляться соболѣзнованія по поводу раздѣловъ. Не о томъ мы должны сожалѣть, что составляетъ явленіе органическое, естественное, неизбѣжное и не къ тому стремиться, чтобы искуственными средствами изуродовать это естественное явленіе. Вѣдь это, въ сущности, такъ же нелѣпо, какъ еслибы ребенокъ, все время ходившій на помочахъ, наконецъ, естественно, захотѣлъ ходить самостоятельно, но при этомъ почему-то какъ разъ посыпались на него всякіе невзгоды, а мы, на основаніи положенія pest hoc, ergo propter hoc, рѣшаемъ, что все это оттого, что на помочахъ его не держатъ. Очевидно, не лучше ли намъ пожалѣть о чемъ-нибудь другомъ, напримѣръ, хотя о томъ, почему семья Гордѣевыхъ распалась на мелкія семьи, но при этомъ одни стали бѣдны, другіе разбогатѣли еще больше? Почему община, при всемъ своемъ желаніи, не могла дать обѣднѣвшимъ семьямъ больше средствъ къ существованію, чѣмъ дала? Очевидно, эти вопросы уже совершенно иного свойства и съ раздѣлами ничего общаго не имѣютъ. Толкованіе же деревенскихъ стариковъ не больше, какъ хватаніе за соломенку утопающаго человѣка: вѣдь для матеріальнаго достатка все же легче удержать семью не въ раздѣлѣ и потребовать отъ нея безпрекословнаго повиновенія, чѣмъ измѣнить условія, гнетущія крестьянскую общину. „Надо судить по человѣчеству!“ какъ говоритъ какой-то герой Островскаго.

V.
Бесѣда съ дѣдомъ Матвѣемъ о количествѣ и распредѣленіи общинной земли. — Фантастическій староста Иванъ Васильевъ. — Чиновники и мужики, распредѣляющіе землю. — Кто „бабій разумъ принизилъ“?

На другое утро, усѣвшись, по обыкновенію, „за кипяточкомъ“, мы съ дѣдомъ Матвѣемъ собесѣдовали о „мышеяди“ и „просорѣ“. Отвѣтъ его, который, по моему мнѣнію, долженъ былъ заставить „свѣжаго“ человѣка разразиться минорными іереміадами объ отсутствіи въ мужикахъ общинной солидарности и интереса къ общественнымъ дѣламъ, приведенъ выше. Но почему долженъ былъ „свѣжій человѣкъ“, въ концѣ-концовъ, придти „въ великій конфузъ“ — я не скажу и теперь, такъ какъ отвѣтомъ на это послужитъ одна изъ характернѣйшихъ страницъ нашихъ общинныхъ будней.

А до нея мы дойдемъ въ свое время.

Такъ какъ мнѣ прежде всего необходимо было познакомиться съ самыми необходимыми предварительными данными о нашей деревенькѣ, то я и повелъ разговоръ съ дѣдомъ въ такомъ родѣ.

— Скажи мнѣ, дѣдушка, сколько у васъ въ деревнѣ душъ считается, сколько дворовъ, сколько земли, лѣсу?

— Дворовъ я тебѣ скажу — 24, и душъ скажу — въ наличности клади такъ — 64, а насчетъ земли одно тебѣ могу сказать: было, братецъ, когда-то много, а теперь — маловато-таки.

— Да вы на какихъ правахъ владѣете землей?

— Нарѣзка намъ была, нарѣзано въ собственность. Раньше-то мы были патріаршіе; въ нашей деревнѣ конюшни патріаршія стояли. Давно ужь это. Я вотъ не запомню. Потомъ переписали насъ въ экономическіе, а теперь государственными считаемся.

— Такъ сколько же у васъ земли на душу приходится?

— Не знаю, какъ тебѣ сказать, отвѣтилъ задумчиво дѣдъ, и по лицу его нельзя было понять, дѣйствительно ли онъ и самъ не знаетъ, или не хочетъ сказать.

— Такъ какъ же это ты не знаешь?

— Да вѣдь какъ ее считать!.. А думается и то, что наговоришь тебѣ съ дуру, наврешь себѣ на шею… А тамъ и ищи виноватаго!

— Такъ ты мнѣ, значитъ, не довѣряешь?

— Отчего бы… Кажись, ты человѣкъ хорошій… Только учены мы оченно, такъ теперь ужь, и въ дѣло, и не въ дѣло — сумнѣваешься.

— Ну, хорошо. Послѣ скажешь, когда я побольше у васъ поживу, когда лучше меня узнаешь… А какъ же вы учены были?

— Да были… Вотъ нарѣзка была, спрашиваютъ — укажи, вишь, чѣмъ владѣли… Мы съ дуру и давай указывать. Ну, и подрѣзали! Эва ли машина какая землищи была!.. А то было вотъ какъ, другъ мой сладкій: пріѣзжаетъ къ намъ въ волость чиновникъ, вотъ что ты же, и давай всѣхъ опрашивать, кто какимъ ремесломъ промышляетъ. Мы это тоже съ дуру давай валить: я, молъ, плотникъ, а я, молъ, серповщикъ!.. Мы, молъ, люди вострые! Еще въ похвальбу одинъ супротивъ другого пошли, а онъ, братецъ, сидитъ да писарю всѣ эти наши показанія записывать велитъ. Записалъ и говоритъ: „ну, теперь, братцы, говоритъ, вы промысловыя деньги должны вносить, по 2 рубля, значитъ, съ каждаго. Вотъ вамъ и обложеніе!“ Мы было спервоначалу сомутились. Говоримъ: какъ же это такъ-то, за довѣренность нашу?.. Онъ это сейчасъ лисой прикинулся и говоритъ: „Вотъ что, говоритъ, молодцы — вы это къ сердцу очень-то не принимайте. Будете вы платить всего два года. И за это, говоритъ, вамъ въ благодарность всѣмъ земли будетъ прирѣзано“… — И лѣсу? спрашиваемъ. — „И лѣсу!“ говоритъ. — Повеселѣли. Платимъ, другъ мой сладкій, это самое обложеніе годъ, платимъ два. Прошло это два года, приходитъ въ волость предписаніе: промысловое обложеніе сложить и болѣе не взыскивать. Съ тѣмъ и конецъ. Толкнулись было мы этто въ правленіе насчетъ благодарности… Ну, что! пустое дѣло! И по сейчасъ ждемъ, да, правду сказать, и ждать перестали.

— Ну, я, дѣдушка, не чиновникъ, и интересуюсь по своей личной волѣ и охотѣ.

— Да это видать… Я вотъ тебѣ, пожалуй, если у тебя охота такая есть, владѣнную запись принесу. Читай самъ, какъ знаешь.

— А она у васъ у кого хранится?

— Хранится она у меня… У насъ по череду она хранится; кто, значитъ, въ десятскихъ ходитъ… Вотъ мой чередъ отойдетъ, я и бумаги всѣ сосѣду передамъ: владѣнною запись, оброчныя квитанціи.

— А старосты у васъ нѣтъ?

— Есть и староста, только онъ изъ другой деревни, и живетъ тамъ. На ту деревню нонѣ чередъ выпалъ. Оттого это такъ, что деревни у насъ малыя, меньше 100 душъ. А староста на 100 душъ полагается. Вотъ у насъ нѣсколько деревень одного старосту только и выбираютъ, по очереди. А у каждой деревни въ начальствѣ одинъ десятскій ходитъ.

Дѣдъ Матвѣй сходилъ на свою половину и принесъ мнѣ владѣнную запись. Въ ней значились такія данныя:

По владѣнной записи 1872 года, въ дер. Ямы считается, по 10-й ревизіи, 53 души (на лицо 64); на нихъ земли 311 дес. удобной и 7 дес. неудобной. Кромѣ того, 53 дес. лѣсу и 1,7 дес. въ немъ неудобной;

— Ну, узналъ сколько у насъ земли? спросилъ дѣдъ.

— Узналъ. Выходитъ по шести десятинъ. Это хорошо. Я знаю, у бывшихъ помѣщичьихъ всего по 3—3½ десятинъ. Да еще у васъ лѣсу по десятинѣ на душу… Вотъ вы какіе богатѣй!

— Что говорить! плохо ли по шести десятинъ!

— Значитъ у васъ и хлѣба нетолько что самимъ хватаетъ, а еще и на продажу хватитъ.

— Ну, это не скажи. Хватаетъ у насъ хлѣба до новаго вотъ развѣ дворовъ у десяти — это первое; а второе — и земли пахатной мало. Мы вонъ въ аренду у помѣщицы снимаемъ, 100 рублевъ ей платимъ въ годъ…

— Какъ же такъ? Значитъ, земля плоха?

— Нѣтъ, землю зачѣмъ обижать… Оно насъ не обдѣляетъ, все ужь самъ-пятъ-шестъ завсегда дастъ.

— Такъ отчего же это?

— Отчего ни то да есть, отвѣчалъ дѣдъ, очевидно, и самъ не понимая, отчего это такъ.

Я не сельскій хозяинъ, и, конечно, ничего не могъ разъяснить по этому вопросу. Здѣсь я заношу только фактъ, что при шести десятинномъ надѣлѣ, въ который входитъ хорошій поемный лугъ, и при десятинѣ лѣса на душу, во-первыхъ, община должна снимать въ аренду участокъ земли не меньше, какъ по 1—½ десятинѣ на душу, и во-вторыхъ, каждый дворъ ямскихъ крестьянъ непремѣнно долженъ отпустить отъ себя одного-двухъ работниковъ въ зимній отходъ на сторону: въ этомъ случаѣ, онъ оправитъ всѣ повинности, недоимокъ у него не будетъ, муки хватитъ до новой, избу покроетъ тёсомъ, раза два-три въ недѣлю будетъ пить чай, и кое-что останется на выпивку.

Въ противномъ же случаѣ, т. е. если во дворѣ нѣтъ лишняго работника, уходящаго на заработокъ, или если самъ хозяинъ не идетъ въ заработокъ, онъ, оправивъ безнедоимочно повинности, никогда не соберется съ силами вывести хорошую избу, покрыть ее тёсомъ, будетъ окутываться соломой, хлѣба у него не хватитъ до весны, чай пить будетъ не въ состояніи, ѣсть станетъ скверно, даже по мужицкому масштабу, и неизбѣжно втянется въ долги.

Я, повторяю, не берусь рѣшать здѣсь этого вопроса. Я только констатирую фактъ.

— Какъ же, дѣдушка, вы распредѣляете между собою эту землю?

— Распредѣляемъ мы ее по равненію, отвѣчалъ дѣдъ: — по справедливости, чтобы никому не обидно.

— Но какъ же именно?

Дѣдъ затруднялся отвѣчать. Оказалось дѣломъ не особенно легкимъ — ясно, опредѣленно, толково разсказать, повидимому, очень простую процедуру владѣнія землей, но, въ сущности очень, сложную, такъ какъ на этой процедурѣ основана сложная сѣть всѣхъ общинныхъ отношеній. Что дѣдъ Матвѣй, да и никто изъ мужиковъ не можетъ этого сдѣлать, вовсе не доказываетъ того, чтобы дѣдъ Матвѣй или вообщее крестьянинъ не понималъ этой системы, и что для правильнаго веденія ея изъ года въ годъ необходимъ будто бы, какъ утверждаютъ нѣкоторые интеллигентные наблюдатели, какой-то придуманный ими фантастическо-идеальный староста Иванъ Васильевъ. Не будь этого фантастическаго старосты Ивана Васильева, субъекта очень рѣдкаго, притомъ же среди крестьянъ, какъ утверждаютъ эти интеллигентные наблюдатели, который одинъ будто бы умѣетъ дѣлать передѣлы, умѣетъ раскладывать подати, умѣетъ вообще руководить ходомъ крестьянской общинной жизни, не будь его, этого великолѣпнаго старосты Ивана Васильева, и община крестьянская представляла бы стадо болѣе глупое, безсмысленное и стихійное, чѣмъ стадо барановъ. Кто хотя мало-мальски добросовѣстно относился къ изученію крестьянскаго быта, кто хотя прожилъ только одну страду въ деревнѣ, тотъ не можетъ не признать въ этомъ вымышленномъ Иванѣ Васильевнѣ нелѣпое порожденіе фантазіи. Что всего удивительнѣе — типъ этотъ изобрѣла фантазія людей очень развитыхъ и очень добросовѣстныхъ, но, очевидно, чѣмъ-то черезъ-чуръ увлекающихся… Мы еще вернемся къ этому фантастическому типу. Не можетъ быть ни малѣйшаго сомнѣнія въ томъ, что нетолько дѣдъ Матвѣй, нетолько каждый взрослый членъ общины, но даже подростки, дѣти крестьянскія, какъ мы уже видѣли, прекрасно понимаютъ всю спорную систему своихъ общинныхъ отношеній. Да, это до очевидности ясно. Она — результатъ тысячелѣтней народной исторіи, она передается ими какъ инстинктъ, плоть отъ плоти и кость отъ костей; она весь нравственный укладъ мужицкой души. И вдругъ — только староста Иванъ Васильевъ является, не въ примѣръ всѣмъ прочимъ, ея носителемъ! Но понимать будни своей жизни, знать обиходъ ея, жить по извѣстной традиціи, еще не значитъ, конечно, умѣть толково и ясно изложить основы и всѣ проявленія этой жизни, какъ не значитъ это и въ обратномъ смыслѣ, т. е. если не умѣть, то и не понимать. Для этого необходима извѣстная привычка къ отвлеченію, чѣмъ, конечно, мужику заниматься и некогда, и средствъ на это не имѣется. Какъ ни просты, напримѣръ, соціальныя отношенія въ сферѣ культурныхъ людей, но я сильно сомнѣваюсь, чтобы многіе изъ нихъ способны были ясно и толково растолковать основы своихъ будничныхъ отношеній. „Хожу на службу, почитаю отца и мать, люблю и кормлю жену и малютокъ, посѣщаю храмъ божій, исполняю приказанія начальства и подаю ежедневно милостыню“ — вотъ какъ изобразитъ вамъ культурный человѣкъ несложную махинацію своихъ будней. Удовлетворитесь вы этимъ? А махинація крестьянскихъ будней куда далеко посложнѣе!

И такъ, чтобы дѣдъ Матвѣй могъ болѣе или менѣе ясно представить мнѣ процедуру распредѣленій общинной земли, я долженъ былъ долго говорить съ нимъ, задавая вопросъ за вопросомъ, наводя его на отвѣты. Я не стану, конечно, дословно передавать всего разговора съ нимъ по этому поводу. Я только отмѣчу тотъ характерный фактъ, что дѣдъ Матвѣй къ каждому отвѣту непремѣнно прибавлялъ слова: „по равненію, по справедливости, чтобы не обидѣть“.

Напримѣръ, въ такомъ родѣ:

— У васъ много вѣдь неудобной, болотистой земли около деревни сверхъ усадебъ?

— Есть-таки.

— Можетъ изъ васъ кто хочетъ обработать эту землю, подъ огородъ, напримѣръ?

— Можетъ, отчего-жъ, не стѣсняемъ…

— А потомъ онъ ужь все время этимъ огородомъ и будетъ пользоваться?

— За что такъ. Надо по справедливости.

— Да вѣдь онъ все обработалъ, расчистилъ.

— За труды онъ и пользуется. Три года ему даемъ. Зачѣмъ обижать!

— А потомъ?

— А потомъ ужь сообща будемъ пользоваться, потому — земля общая. Такъ ужь по равненію.

— Такъ у васъ и составляютъ мірскіе огороды?

— Такъ и составляютъ. Ежели дѣло пошло у кого въ удачу, къ нему другіе сейчасъ пристанутъ, тамъ третьи. Раздѣлаютъ болотину, а тамъ ужь въ общій передѣлъ пустятъ, будутъ ровнять.

Я говорилъ объ общинныхъ порядкахъ, конечно, не съ однимъ дѣдомъ Матвѣемъ, говорилъ почти со всѣми крестьянами, которыхъ встрѣчалъ, и эти знаменитыя слова: „по ровненію, по справедливости“, всегда сопровождали ихъ разсказъ; они являлись неизбѣжнымъ комментаріемъ къ каждому акту общинной жизни. И это не была пустая фраза, ужь потому одному, что тотчасъ подтверждалась фактомъ.

Попробую, по возможности, ясно, опредѣленно и кратко представить читателямъ результатъ своихъ бесѣдъ съ ямскими крестьянами по вопросу о распредѣленіи земли въ нашей маленькой общинѣ.

Я выберу для этого сравнительный методъ, какъ наиболѣе пригодный для нагляднаго изображенія.

Я уже сказалъ выше, что ямскія общины получили въ надѣлъ 318 десятинъ удобной и неудобной земли, на 53 души мужского пола, какъ значилось по ревизіи.

Представьте себѣ, что такое же количество было, положимъ, отдано въ пользованіе группѣ изъ 53-хъ душъ (тоже только мужского пола, не считая женщинъ и дѣтей), не имѣющихъ никакого понятія объ общинномъ владѣніи, и вообще не знающихъ никакихъ общинныхъ традицій, напримѣръ, группѣ оставленныхъ за штатомъ чиновниковъ (благо, аналогичные примѣры бывали). Предположимъ, наконецъ, что эти чиновники сами будутъ заниматься хлѣбопашествомъ, личнымъ, а не наемнымъ трудомъ. Какимъ образомъ распорядились бы они дарованной имъ землей, съ условіемъ взноса за всю землю огуломъ ежегодно извѣстной суммы? Несомнѣнно, что, согласно традиціямъ городской жизни, они разбили бы всю землю тотчасъ же на отдѣльные участки, по семьямъ, и на каждую семью участокъ во столько десятинъ, сколько въ семьѣ душъ мужского пола. Эти совершенно отдѣльные участки отгородили бы одинъ отъ другого заборами и изгородями; каждый на своемъ участкѣ поставилъ бы дворъ, съ маленькимъ домикомъ въ провинціальномъ вкусѣ и пустилъ бы во дворъ зубастыхъ собакъ. Общую сумму подати они разбили бы на части, пропорціонально величинѣ каждаго участка. Затѣмъ, каждому предоставлено было бы свободно жить за свой собственный страхъ, и на свою собственную отвѣтственность: одни плодились бы на своемъ уголкѣ, другіе — вымирали; одни богатѣли, другіе бѣднѣли; одни исправно выплачивали подати, другія подвергались бы взысканіямъ и, наконецъ, аукціонной продажѣ ихъ участковъ; чтобы избѣжать послѣдняго — бѣдняки должны были бы занимать деньги у болѣе состоятельныхъ; но это не отвратило бы бѣды; они на слѣдующій годъ должны были бы заложить свои участки богатымъ, а, въ концѣ концовъ, не миновавъ аукціона, совсѣмъ отказаться отъ собственности въ пользу послѣднихъ. Въ концѣ концовъ, эта чиновничья поземельная коммуна, въ скоромъ времени, превратилась бы въ 3—4 большихъ участка, перешедшихъ въ собственность 3—4 разбогатѣвшихъ и болѣе счастливыхъ собратій. Прочіе 45—50 отставныхъ чиновниковъ, съ ихъ семьями, должны будутъ неминуемо или поступить въ батраки къ разбогатѣвшимъ собратамъ, или арендовать у нихъ нѣкогда бывшую собственность, или же идти искать другихъ заработковъ на сторонѣ, превратившись въ бездомныхъ пролетаріевъ. Таковъ неизбѣжный ходъ такого владѣнія землей. Этотъ порядокъ называется подворнымъ или участковымъ владѣніемъ, обыкновенно противопоставляемымъ общинному владѣнію.

Перейдемъ теперь къ нашей общинѣ.

53 души мужского пола получили въ надѣлъ 318 десятинъ земли, съ условіемъ выплачивать огуломъ ежегодно всю сумму податей (игнорируемъ пока, для большей удобопонятности, многія другія существенныя условія). Воспитанные въ общинныхъ традиціяхъ, всосавъ ихъ съ молокомъ своихъ матерей, ямскіе крестьяне повели дѣло совершенно иначе. Просимъ теперь читателей припомнить набросанную нами схему общинныхъ отношеній въ предыдущей главѣ. „Воспитанные въ общинныхъ традиціяхъ“ — это значитъ, что каждый крестьянинъ, болѣе или менѣе ясно, болѣе или менѣе сознательно, принимаетъ, какъ неопровержимыя, приведенныя нами четыре основы схемы: самостоятельность личности, равное право на общій трудъ и общую собственность, и общинная помочь, какъ право и обязанность. Очевидно, что послѣдовательность и широта приложенія этихъ основныхъ принциповъ стоитъ въ зависимости отъ условій, въ которыхъ приходится ихъ примѣнять. Въ разсматриваемомъ нами случаѣ, цифровыя данныя (318 десятинъ на 53 ревизскихъ души мужского пола, съ общимъ количествомъ податей въ 12 рублей на душу въ годъ) отчасти опредѣляютъ эти условія. По крайней мѣрѣ, ихъ совершенно достаточно, чтобы понять, что эти условія не естественныя, не свободно избранныя и выработанныя, а предписанныя внѣшнею силой и притомъ исключительно въ ея собственныхъ соображеніяхъ и интересахъ. Это ясно видно изъ одного уже того, что въ этихъ данныхъ главную роль играетъ — ревизская душа мужскою пола, элементъ совершенно произвольный, ничѣмъ логически не обусловленный (почему ревизская душа только платитъ? Почему за умершаго тотчасъ же послѣ ревизіи община должна платить вплоть до новой ревизіи, и не платитъ за работника, не попавшаго въ ревизію? Почему, только мужского пола, а не женскаго пола? Какія раціональныя основанія для всего этого?). Но этотъ элементъ давно уже настойчиво вводился въ жизнь народа, несмотря на полнѣйшее несоотвѣтствіе его съ главными народно-бытовыми основами, давно онъ ломаетъ эти основы, вынуждая ихъ всевозможными способами вступать съ ними въ компромиссъ. Отсюда логически вытекаетъ произвольность самаго надѣла только по ревизскимъ душамъ мужского пола, и самое несеніе повинностей и податей^[2] за эти надѣлы. Я не буду здѣсь говорить уже о томъ, что самое понятіе надѣлъ чуждо народному міровоззрѣнію на землю.

И такъ, прежде чѣмъ приступить къ распредѣленію надѣловъ, при данныхъ, современныхъ намъ условіяхъ, крестьянинъ ставится въ необходимость или обойти эти условія, или вступить съ ними въ компромиссъ. Крестьянская община дѣлаетъ и то, и другое. Въ этой операціи она съ каждымъ годомъ все больше и больше утрачиваетъ дѣвственность своего первобытнаго міровоззрѣнія. Чтобы нагляднѣе представить этотъ фактъ, мы должны продолжать нашу гипотетическую параллель. Предположимъ, что, имѣя въ своемъ распоряженіи 318 десятинъ, крестьянская община въ 53 души мужескаго пола и столько же женскаго, не стѣснена никакими чуждыми ей представленіями, а свободно управляется своимъ естественнымъ міровоззрѣніемъ, такъ же свободно, какъ, въ приведенномъ нами выше примѣрѣ, чиновничья община свободно слѣдовала своему собственному міровоззрѣнію. Сообразно всему общинному складу, привычкѣ все дѣлать сообща, крестьянская община никогда не можетъ начать распредѣленія съ акта раздѣла земли. Прежде всего, она выберетъ удобный кусокъ земли изъ общаго ея количества и отведетъ его подъ усадьбы, на которомъ и осядетъ сообща, всей общиной. Сообразно своему представленію объ общинѣ, какъ о вѣчно-подвижномъ сложномъ организмѣ, состоящемъ изъ извѣстнаго, постоянно колеблющагося количества индивидуумовъ, около которыхъ группируются естественныя семьи, она отводитъ изъ усадебной земли участки подъ дворы, для каждой существующей въ данный моментъ естественной группы-семьи, и строитъ сообща, помогая другъ другу, избы. Сообразно представленію о томъ, что естественныя группы семьи постоянно возрастаютъ и постоянно же естественно разлагаются, достигнувъ извѣстной границы возрастанія, и такимъ образомъ, выдѣляютъ изъ себя новыя, естественныя группы, община отводитъ въ запасъ подъ усадьбы болѣе земли, чѣмъ требуетъ то количество группъ, которое имѣется въ моментъ заселенія данной мѣстности. Этотъ запасъ мало по малу поглощается новыми, выдѣляющимися, естественными группами-семьями. Таковъ первый актъ распредѣленія. Затѣмъ, остальныя земли естественно распадаются на три основныя части, сообразно условіямъ сельско-хозяйственныхъ трудовъ, на пашню, покосъ, и выгонъ. Первая часть, въ свою очередь, соотвѣтственно данной сельско-хозяйственной системѣ, дробится на три поля: паръ, озимое и яровое. И, наконецъ, какъ эти поля, такъ и луга естественно распадаются на такъ называемыя въ нашей мѣстности еми (вѣроятно, отъ слова иматъ, братъ, емлю, беру, выбираю). Емь — это часть поля извѣстнаго качества; ее опредѣляетъ составъ и свойство почвы, нагорное или низкое мѣстоположеніе, направленіе скатовъ для стока воды, близкое или далекое разстояніе отъ дороги и усадебъ. Количество ихъ въ каждомъ поле, конечно, различно, какъ различны онѣ и по размѣру. Въ полѣ, которое я засталъ въ Ямахъ подъ озимымъ хлѣбомъ, считалось 6 емей. Емь, такимъ образомъ, есть первая, естественная единица распредѣленія земли, въ отношеніи ко всей общинѣ. Съ нея начинается уже процессъ распредѣленія, сообразно есте ственной комбинаціи группъ, составляющихъ общину. Здѣсь можетъ быть два случая, сообразно различнымъ, даннымъ условіямъ: 1) каждая емь поля и луга обработывается сообща всѣми пашенными рабочими мужскими и женскими силами общины, и затѣмъ, идетъ дѣлежъ продукта. (Такъ это и должно было случиться неизбѣжно при естественномъ развитіи народно-бытовыхъ основъ. На это указываютъ нѣкоторыя, сохранившіяся доселѣ общины, съ такимъ артельнымъ порядкомъ обработки полей). 2) Или же примѣняется система передѣловъ. (Эта система въ особенности утвердилась въ послѣднее время; надо полагать, что, будучи нѣкогда системой на случай, въ виду какихъ-либо естественныхъ условій, требовавшихъ ея приложенія, такъ какъ почему-либо обработка сообща извѣстной части поля была неудобна, она, въ послѣднее время, какъ увидимъ, явилась какъ средство на защиту общинныхъ основъ равноправности). Что оба эти пріема одинаково сродны народнымъ міровозрѣніямъ, и что одинъ другому служитъ только дополненіемъ (но никакъ не исключаютъ другъ друга) ясно доказывается тѣмъ, что оба эти пріема, въ большинствѣ случаевъ, существуютъ одновременно. Такъ поля могутъ поступать въ передѣлъ, а луга косятся сообща, и наоборотъ; или же одна часть поля идетъ въ передѣлъ, а другая обрабатывается сообща.

Принявъ первый случай, какъ естественное развитіе общинныхъ основъ, а второй — только какъ форму приспособленія къ извѣстнымъ условіямъ, такъ какъ однимъ изъ существеннѣйшихъ свойствъ общины является ея замѣчательная жизненная эластичность, и, вслѣдствіе этого, способность къ высокой степени развитія — мы и остановимся здѣсь. Логическія слѣдствія такого порядка вещей могутъ быть легко угаданы каждымъ. А сопоставивъ двѣ параллельныя системы распредѣленія земли — чиновничьей и мужицкой, всякому будетъ понятна радикальная разница логическихъ послѣдствій, изъ нихъ вытекающихъ.

Для нашей цѣли этого и достаточно. Имѣя въ виду эту параллель, читателю уже ясно будетъ въ современной общинѣ отличить, что собственно осталось въ ней нетронутымъ изъ главныхъ бытовыхъ народныхъ основъ, что явилось (какъ осложненіе, какъ результатъ приспособленія, что, наконецъ, вошло въ нее чуждаго.

Получила Ямская община въ 72 году надѣлъ, въ размѣрѣ 318 десятинъ на 53 ревизскихъ души мужескаго пола, выходитъ по 6 десятинъ на душу. Но что такое для общины ревизская душа? Какую функцію общинѣ она представляетъ? И почему эта душа мужескаго только пола? Развѣ въ общинѣ была когда-нибудь отдаваемо особое преимущество мужскому полу? И были ли какія-нибудь основанія для этого преимущества? Община не можетъ найти въ себѣ никакихъ основаній для существованія этихъ представленій. Община знаетъ одно — право труда, право работника, будетъ ли то мужчина или женщина. Это право для нея одинаково. Но дѣлать нечего. Сохранивъ неизмѣнно исконную систему естественнаго распаденія земли, приходится, дальше уже распредѣлять надѣлъ по ривизскимъ душамъ^[3]. Но вѣдь община состоитъ не изъ ревизскихъ только душъ; она состоитъ изъ непостоянныхъ, измѣнчивыхъ группъ живыхъ существъ, изъ семей, которыя остались дворами. Этихъ дворовъ 24. Что-же вышло послѣ распредѣленія по ревизскимъ душамъ? Вышло полное противорѣчіе съ самыми главными ея основами. На одинъ дворъ, гдѣ одинъ отецъ работникъ и у него пять сыновей малолѣтокъ — падаетъ пять душевыхъ надѣловъ, значитъ 30 десятинъ, съ уплатой налога въ 60 рублей; на другой дворъ, гдѣ отецъ работникъ, мать сильная работница, и три дочери незамужнихъ, всѣ работницы, падаетъ всего одинъ душевой надѣлъ, т. е. только 6 десятинъ, съ уплатой 12 рублей въ годъ. На третій дворъ, гдѣ при отцѣ, здоровомъ еще старикъ-работникѣ, четыре сына работника, падаютъ полностію всѣ пять надѣловъ, т. е. 30 десятинъ, съ платою 60 рублей. Еслибы пришлось просуществовать при подобныхъ условіяхъ 5—10 лѣтъ, результатъ неизбѣжно былъ бы тотъ же, къ которому пришла чиновничья община. Но мужицкой общинѣ не легко было сразу отрѣшиться отъ своихъ завѣтныхъ традицій. Она стала искать выхода, стала искать примиренія, компромисса. И вотъ она, согласно традиціямъ, дѣлитъ все наличное количество общинныхъ группъ-семей или дворовъ на три разряда: на семьи сильныя, среднія и малосильныя, не по количеству уже ревизскихъ душъ, а по числу здоровыхъ работниковъ въ семьѣ, будутъ ли то мужики или бабы. Такимъ актомъ дисгармонія отношеній хотя уже значительно стушевана, но корень этой дисгармоніи остался нетронутымъ: самое раздѣленіе семей на эти группы уже показываетъ, что благосостояніе сильныхъ семей будетъ возростать, а малосильныхъ — уменьшаться. Это выясняется вполнѣ при дѣлежѣ земли. Какъ только совершится актъ раздѣла на сильныя, среднія и малосильныя семьи, такъ тотчасъ входитъ въ свои права понятіе о надѣлѣ, о надѣльной единицѣ: сильныя семьи требуютъ, конечно, больше земли, чѣмъ малосильныя.

Согласно съ этимъ, Ямская община распадается на четыре сильныхъ семьи, получившія по четыре душевыхъ надѣла, на семь среднихъ, получившихъ по три душевыхъ надѣла, на десять малосильныхъ, получившихъ по два душевыхъ надѣла и сверхъ того, 3 двора безземельныхъ бобылей, которые не въ силахъ тянуть надѣлъ при 12 р. подати (однодушниковъ нѣтъ, такъ какъ съ одного надѣла не оправишь даже однѣхъ податей). Повидимому, общинная совѣсть должна бы удовлетвориться, хотя и фиктивно, такъ какъ она должна хорошо знать, что на двухдушевомъ надѣлѣ малосильная семья далеко не уѣдетъ; что это и будетъ та, вѣчно недоѣдающая и недосыпающая семья, которая не сведетъ даже концы съ концами, и что она неизбѣжно должна съ каждымъ годомъ раззоряться все больше и больше. Другое дѣло сильная семья: больше земли — возрастаетъ и ея продуктивность въ прогрессивной степени. А еще при этомъ четыре-пять здоровыхъ работниковъ. Къ двумъ же десятинамъ поставь хотя пять работниковъ, они только будутъ впятеро голоднѣе, а продуктивность земли останется та же. Знаетъ это Ямская община, и опять трогается ея общинная совѣсть. Не имѣя силъ слѣдовать своимъ традиціямъ, Ямская община прибѣгаетъ къ системѣ передѣловъ. По этой системѣ, черезъ болѣе или менѣе короткіе опредѣленные сроки, всѣ семьи Ямской общины, въ назначенный день отказываются отъ своихъ надѣловъ, отказываются во имя справедливости, во имя равненія. На одинъ моментъ вся, находящаяся въ владѣніи общины земля какъ бы находится въ первобытномъ состояніи. Сроки передѣловъ въ Ямской общинѣ назначены такіе: пашня — черезъ 17 лѣтъ, огороды — черезъ 17 и луга — ежегодно. Такое различіе существуетъ здѣсь потому, что пашня представляетъ для общинниковъ наименѣе выгодную статью дохода, а, значитъ, надо и болѣе времени, чтобы каждому окупить съ пашеннаго надѣла свои труды, положенные въ нее; также и огороды; напротивъ, луга съ избыткомъ вознаграждаютъ ямскихъ крестьянъ ежегодно, и, слѣдовательно, справедливость наименѣе нарушается здѣсь частыми передѣлами. Несмотря, однако, и на это, общинная совѣсть все еще не можетъ успокоиться на такомъ компромиссѣ. И вотъ ямскіе мужики допускаютъ въ своей общинѣ ежегодныя и постоянныя передвиженія надѣловъ, мѣну надѣловъ. Такъ, если у двудушника семья „вошла въ силу“, а у трехдушника, напротивъ, количество работниковъ въ семьѣ уменьшилось, они мѣняются надѣлами, „пересаживаются“; двудушникъ „садится“ на надѣлъ трехдушника, а послѣдній переходитъ на надѣлъ перваго. Мѣна эта совершается естественно, безъ всякихъ коммерческихъ сдѣлокъ, какъ увидимъ ниже, и доплачивается только за городьбу полей.

Вотъ къ какой сложной системѣ компромиссовъ должна прибѣгать община, чтобы до возможной степени охранить свои излюбленныя основы! Это будетъ для читателя еще яснѣе, когда мы перейдемъ къ описанію самаго процесса передѣловъ.

Но объ нихъ въ своемъ мѣстѣ. Здѣсь мы отмѣтимъ только, что эта сложная система распредѣленія земли, въ современномъ видѣ, при всѣхъ усиліяхъ общины, не можетъ уже поддержать въ ней полнаго равноправія. А если принять во вниманіе массу другихъ условій, напирающихъ на общину, какъ, напримѣръ, развращающее вліяніе города, результатомъ котораго является наклонность къ обособленію и покупкѣ собственной земли „въ вѣчное владѣніе“, какъ говорятъ мужики, несоотвѣтствіе количества земли съ платежами, лежащими на ней, что всего больше отзывается на малосильныхъ семьяхъ, на недостатокъ земли и пр., то дезорганизація ея исконныхъ устоевъ представится еще ярче. Но, тѣмъ не менѣе, община борется неустанно, всѣми силами охраняя свои излюбленные идеалы.

Въ заключеніе этой главы, я приведу небольшую иллюстрацію въ доказательство того, какъ расходятся народныя міровоззрѣнія по самымъ существеннымъ вопросамъ, какъ напр. по вопросу о равноправности женщинъ, съ ходячими представленіями культурныхъ людей, я приведу разсказъ дѣда Матвѣя. Между прочимъ, изъ него же можно увидѣть, какой сумбуръ понятій и отношеній вноситъ въ народную жизнь усердное проведеніе въ нее чуждыхъ ей воззрѣній.

— А почему это дѣвкамъ надѣлъ не полагается? спросилъ я дѣда въ заключеніе сегодняшней съ нимъ бѣсѣды: — Какъ ты думаешь?

— Такіе ужь законы повелись, вотъ поэтому дѣвкамъ и надѣлу нѣтъ! И земля дѣвкамъ не полагается! Стало, дѣвка — не мужикъ.

— А давно такіе законы повелись и отъ кого?

— Это отъ Петра перваго идетъ. Вотъ это съ какихъ мѣстъ. Онъ бабій разумъ принизилъ, онъ такой и законъ далъ. Выходитъ, что съ Петра бабьему разуму и приниженье пошло. Оттого вотъ и разныя сумнѣнія выходятъ; оттого у насъ и сладу съ бабой не стало.

— Какія же сумнѣнія, дѣдушка?

— Пожалуй, я тебѣ разскажу. Вотъ, примѣромъ, у меня невѣстка есть… Все было запрежде ничего, какъ быть, а тутъ — вышло, братецъ, сумнѣніе, да и на поди! Отецъ-то ея, значитъ своякъ мой, недалече въ селѣ жилъ. Проживалъ у нихъ въ селѣ же мужикъ, достаточный мужикъ. И умри этотъ мужикъ скоропостижно. Осталась у него жена, которая тоже, грѣшнымъ часомъ, ослѣпла. А у мужика этого былъ братъ, въ городѣ жилъ и торговалъ. Сейчасъ этотъ братъ налетѣлъ изъ города и въ наслѣдство вступился. А надо тебѣ сказать, что они еще при родителѣ раздѣлены были и каждый свое имущество самъ произрощалъ себѣ. По нашему, ежели братъ отдѣленъ, такъ ему нечего встревать въ наслѣдство послѣ брата. Потому, покойникъ съ женой вдвоемъ, сообща достатокъ свой принаблюлъ. Да и жена-то осталась слѣпая, родныхъ никого нѣту: по-міру идти и то нельзя, одна-то далеко неуйдешь! Ну, пошло послѣ того слѣдствіе, пошли опросы съ мужиковъ. Такъ бы мужикамъ и показать, что, молъ, братья были въ раздѣлѣ, жили и наживали въ особнякъ, а что слѣпую вдову не слѣдъ обижать. Понаѣхали тутъ чиновники, показали законъ — и велѣли подписаться! Вотъ и своякъ мой тоже подписалъ. Я ему послѣ и выговариваю: зачѣмъ-молъ вы, знавши все, допустили бабу изобидѣть? — А онъ говоритъ: наѣхали, говоритъ, чиновники, заставили подписать, что братъ точно былъ покойнику братъ и прямой наслѣдственникъ, а что вдовѣ слѣдуетъ по закону сёмая часть. Ну, такъ тому дѣлу и быть: выдали бабѣ сколько слѣдствуетъ по Петрову закону — сёмую часть. Вотъ и разскажи, братецъ мой, про это самое своякъ-то мой дочери, невѣсткѣ моей, такъ же вотъ, какъ мнѣ разсказалъ. Та себѣ это въ голову и забери, что молъ другіе законы пошли, да съ умнаго-то разума, какъ то въ сердитый часъ (поворчалъ я на нее, признаться) и молви мнѣ: „Такъ что, говоритъ, мнѣ въ домъ-то тестю стараться! Все равно, сколько жилы не тяни, а умретъ мужъ — всего только сёмую часть получишь!“ Такъ эти ея слова по-сердцу меня словно ножомъ и рѣзнули!..

VI.
Деревенскіе сходы.

Вотъ уже второй день, какъ у насъ идетъ сходъ за сходомъ. Посмотришь въ окно, — то въ одномъ концѣ деревни, то въ другомъ толпятся хозяева, старики, ребятишки: одни сидятъ, другіе стоять передъ ними, заложивъ руки за спины и внимательно кого-то слушая. Этотъ кто-то махаетъ руками, изгибается всѣмъ туловищемъ, кричитъ что-то весьма убѣдительно, замолкаетъ на нѣсколько минутъ — и потомъ опять принимается убѣждать. Но вотъ упругъ ему возражаютъ, возражаютъ какъ-то всѣ, сразу, голоса подымаются выше и выше, кричатъ въ полное горло, какъ и подобаетъ для такой обширной залы, каковы окрестные луга и поля, говорятъ все, не стѣсняясь никѣмъ и ничѣмъ, какъ и подобаетъ свободному сборищу равноправныхъ лицъ. Ни малѣйшаго признака оффиціальности. Самъ старшина, Максимъ Максимычъ, стоитъ гдѣ-то сбоку, какъ самый не видный членъ нашей общины. Вотъ уже идетъ третій сходъ, я напрягаю все вниманіе и только чуть-чуть начинаю понимать, въ чемъ суть. Я нарочно не разспрашивалъ никого, объ чемъ толкуютъ наши мужики. Мнѣ хотѣлось непосредственно постигнуть суть деревенскаго схода и посмотрѣть, какой эффектъ производитъ онъ на свѣжаго интеллигентнаго наблюдателя. Признаться сказать, мое положеніе было очень глупое. Воображаю — какое глупое выраженіе было и на моемъ лицѣ, когда, послѣ двухъ часовъ присутствія вблизи схода, я уходилъ совершенно отупѣлымъ, не имѣя силъ связать ни одного яснаго представленія о происходившею. Между тѣмъ, каждый изъ мужиковъ, нѣсколько разъ отривмсь отъ преній разными хозяйственными случайностями, въ рожѣ, напримѣръ, того, что телка, задравши хвостъ, вырвется со двора — и ораторъ схватываетъ, на половинѣ своей блестящей рѣчи, колъ и бросается загонять ее; или пузатый двухлѣтній сынишка реветъ благимъ матомъ, теребя отца-оратора за порты — ораторъ принужденъ произвесть родительское воздаяніе, прежде чѣмъ окончить свою рѣчь; несмотря на все это, нѣсколько разъ отрывающійся отъ преній ораторъ врывается въ бесѣду вновь съ яснымъ пониманіемъ всего, что происходило безъ него. — Вообще, эффектъ былъ поразительный. Цѣлый часъ напряженнаго вниманія, и въ концѣ полное сознаніе, даже обидное сознаніе одного только, что, видя передъ собой совершающійся жизненный процессъ, вы лишены всякой возможности въ немъ участвовать. Эти люди — совсѣмъ другіе люди, чѣмъ вы; эти рѣчи стоятъ внѣ вашего постиженія; изъ посылокъ дѣлаются выводы, какъ разъ противоположные тѣмъ, какіе логически дѣлаются въ вашей собственной головѣ. Сто разъ впродолженіи часа ловишь аріаднину нить, думаешь — вотъ, вотъ начинаю понимать, и вдругъ неожиданно кто-то вспоминаетъ о теткѣ Ненилѣ, да дѣдушкѣ Ермилѣ, которые когда-то были къ этому вопросу прикосновенны — и снова нить потеряна, и снова все заволокло туманомъ. Въ особенности характерна была по своему поразительному эффекту послѣдняя, четвертая сходка. Къ сожалѣнію, я долженъ сознаться, что чувствую себя не въ силахъ въ типичныхъ образахъ представить здѣсь мужицкую общинную сходку. Это — вещь почти невозможная для нехудожника, чрезвычайно трудная для художника изъ культурныхъ людей и выполнимая во всемъ объемѣ только художникомъ изъ народа. До сего времени наша художественная литература не дала ни одной мало-мальски типичной и яркой картины изъ области общинной жизни, мы не имѣемъ ни общинныхъ характеровъ, ни типичныхъ сценъ общинныхъ сходовъ, судовъ, передѣловъ — этихъ выразительнейшихъ и характернѣйшихъ картинъ народной жизни. Наши художники какъ-то ухитрялись изображать народъ, отвлекая его совершенно отъ почвы, на которой онъ рождался, вырасталъ, дѣйствовалъ и умиралъ. Это и понятно. Гоняясь исключительно за психологическими сюжетами въ сферѣ культурныхъ слоевъ они тѣже пріемы переносили и въ область народной жизни, благодаря полнѣйшему невѣжеству въ этомъ отношеніи. Понятно отсюда, что хуже деревни мы ничего не воспроизводили.

Гдѣ-то, въ одной статейкѣ, мнѣ пришлось натолкнуться на мысль, что, вѣроятно, воспроизведеніе народной жизни потребуетъ совершенно новыхъ художественныхъ пріемовъ, что оно будетъ возможно только, когда въ сферѣ искуства будетъ сказано „новое слово“.

По моему, эта мысль совершенно вѣрна. Мнѣ даже думается, что это „новое слово“ выскажутъ вполнѣ только истинныя „дѣти народа“; только они, родившіяся и выросшія въ атмосферѣ общинной жизни, могутъ вызвать непосредственно изъ своей души образы этой жизни; только имъ возможно будетъ, въ полномъ объемѣ, осуществить идеалъ того искусства на соціологической подкладкѣ, если можно такъ выразиться, о которомъ мечтаютъ современные философы. Народная жизнь, и въ характерныхъ, величавыхъ картинахъ исторической борьбы, и въ своихъ современныхъ будняхъ представляетъ неисчерпаемое богатство для вдохновеній истинно-народнаго, „соціальнаго“ художника. А нашъ культурный художникъ изъ этого матеріала съумѣлъ сочинить только quasi-патріотическія пантомимы, батальныя представленія съ турецкимъ барабаномъ и невыразимо пошлыя юмористическія кривлянья надъ мужицкимъ „рукосуйствомъ“. Исключая тѣ честные, добросовѣстные, но робкіе зачатки истиннаго художественнаго воспроизведенія народной жизни, которые мы встрѣчаемъ въ небольшой группѣ такъ называемыхъ писателей изъ народнаго быта, мало-мальски реально-правдивыя попытки воспроизведенія массовой, общинной жизни народа, я, по-крайней мѣрѣ, знаю только у Льва Толстаго, какъ напримѣръ, въ его „Поликушкѣ“ сдачу рекрута. И что-же это такое? Двѣ странички легкихъ набросковъ — только. Но всего замѣчательнѣе то, что, начиная съ Радищева, наша передовая интеллигенція всегда тяготѣла къ народу, всегда любезничала съ нимъ; не было почти ни одного крупнаго художника, который не посвятилъ бы воспроизведенію народной жизни своего „досуга“. И — удивительное дѣло! — никто изъ нихъ, несмотря на замѣчательную талантливость и отзывчивость, не далъ намъ ничего глубже и реальнѣе замѣтокъ умнаго Радищева. Не доказываетъ ли это еще разъ, что „ветхій“ культурный художникъ совсѣмъ не годенъ для воспроизведенія народной жизни, ни по пріемамъ своего творчества, ни по свойству своей художнической натуры, такъ чуткой къ проявленіямъ культурной жизни, и совсѣмъ глухой, мелкой, неспособной къ воспринятію могучихъ звуковъ народной массовой жизни.

Чтобы воспроизвесть картину этой жизни, чтобы создать типъ мірскаго, общиннаго человѣка, нужно быть этимъ человѣкомъ, нужно носить, по-крайней-мѣрѣ, въ своей душѣ идеалы этого человѣка, нужно проникнуться его духомъ и умѣть вдохновиться тѣмъ, чѣмъ вдохновляется онъ… Задача нелегкая!

Перехожу къ поразившей меня четвертой нашей сходкѣ. О началѣ ея я узналъ, за четверть версты, съ горы погоста, гдѣ въ то время бесѣдовалъ съ батюшкой.

— А вѣдь эта сходка у насъ! сказалъ я, когда изъ-подъ горы сталъ доноситься до меня такой ужасающій шумъ, какъ будто гудѣлъ цѣлый базаръ.

— Надо думать — парламентъ! замѣтилъ иронически батюшка: а по-просту — овцы безъ пастыря.

— Да зачѣмъ же имъ пастырь, батюшка? Кажется, и безъ него ладно обходятся.

— Точно-съ, дивлюсь!.. Какъ вѣдь вотъ ругаются — до умапомраченія! Думаешь иной разъ, того гляди въ колья примутся, до смертоубійства дойдутъ! Бывало, въ новинку мнѣ, случаюсь бѣгалъ къ нимъ. Услышишь вотъ такой гомонъ, испугаешься и побѣжишь разнимать! А у нихъ это — парламентъ!.. И ничего — глядишь, черезъ полчаса опять мирными поселянами живутъ, да еще въ компаніи и водочку попиваютъ!..

— Вотъ видите! Зачѣмъ же тутъ пастырь?

— Да оно такъ… Только какъ будто, на нашъ взглядъ, непривычно… безъ пастыря-то.

— Ну, извините… Я побѣгу… Мнѣ хочется узнать — чѣмъ кончится эта сходка, распрощался я съ батюшкой.

Когда я прибѣжалъ въ деревню, надъ ней висѣла такая забористая, вычурная и крутая брань, что никакой благовоспитанный парламентъ не согласился бы признать себя, даже въ отвлеченномъ принципѣ, аналогичнымъ съ этимъ сборищемъ мужицкихъ депутатовъ. Сходка была нынче, видимо, полны. Большая толпа колыхалась противъ моей избы. Тутъ собралась, кажется, вся деревня: старики, обстоятельные хозяева, молодыя сыновья, вернувшіеся съ заработковъ на страдное время, бабы и ребятишки. Я помѣстился, какъ и всегда, у избы, противоположной сходкѣ (какъ человѣкъ новый въ деревнѣ, я не рисковалъ забираться въ самую сходку, просто чтобъ не стѣснять и себя, ни мужиковъ). Въ этотъ моментъ ораторскія пренія на сходкѣ достигли уже своего апогея. Если я и на болѣе спокойныхъ сходкахъ очень немногое могъ сообразить, то теперь и подавно; я ощущалъ только безразличный сплошной гулъ въ ушахъ, иногда покрываемый особенно рѣзко вырвавшейся изъ общаго гула фразой. Но я видѣлъ передъ собой непосредственнаго человѣка au naturel, въ своей рубашкѣ, во всей своей красѣ. Прежде всего, меня поразила замѣчательная откровенность непосредственнаго человѣка; чѣмъ онъ непосредственнѣе, тѣмъ меньше въ состояніи маскировать свои мысли и ощущенія; разъ овладѣло имъ возбужденіе, оно охватываетъ его быстро — и онъ ужь тутъ весь загорается и не потухаетъ до тѣхъ поръ, пока не высыплетъ передъ вами все достояніе своей души; онъ тутъ и» передъ кѣмъ не стѣсняется; тутъ нѣтъ и признака дипломатія. Мало того, что онъ раскроетъ здѣсь всю свою душу, онъ еще разскажетъ и про васъ все, что только когда-либо зналъ, и не только про васъ, но и про вашего отца, дѣда, прадѣда… Здѣсь все идетъ на чистоту, все становится ребромъ; если кто-либо, по малодушію или изъ разсчета, вздумаетъ отдѣлаться умолчаніемъ, его безжалостно выведутъ на свѣжую воду. Да и малодушныхъ этихъ на особенно важныхъ сходахъ бываетъ очень мало. Я видалъ самыхъ смирныхъ, самыхъ безотвѣтныхъ мужиковъ, которые, въ другое время, слова не заикнутся сказать противъ кого-нибудь — на сходахъ, въ минуты общаго возбужденія, совершенно преображались и, вѣруя пословицѣ «на людяхъ и смерть красна», набирались такой храбрости, что успѣвали перещеголять завѣдомо храбрыхъ мужиковъ. Въ минуты своего апогея, сходъ дѣлается просто открытой взаимной исповѣдью и взаимнымъ разоблаченіемъ, проявленіемъ самой широкой гласности. Въ эти же минуты, когда, повидимому, частные интересы каждаго достигаютъ высшей степени напряженія, въ свою очередь, общественные интересы и справедливость достигаютъ высшей степени контроля. Эта замѣчательная черта общественныхъ сходовъ непосредственнаго деревенскаго человѣка особенно поражала меня. Мы еще встрѣтимся съ этимъ характернымъ явленіемъ въ «передѣлахъ», гдѣ оно представляется наиболѣе яркимъ и рельефнымъ.

Пренія на сходкѣ шли crescendo; брань крѣпчала все больше и больше. Старики, обыкновенно сидящіе на завальнѣ, и тѣ поднялись всѣ и, сердито стуча кулаками, какъ пѣтухи налетали другъ на друга. Я видѣлъ, какъ Алешка Собакинъ, весь красный, съ рыжей лохматкой, толстый, съ такимъ же пузатымъ и взъерошеннымъ двухлѣтнимъ сынишкомъ на рукахъ, наступалъ, крича во все горло, на своего старшаго двоюроднаго брата, Павла Гордѣева, у котораго, отъ сильнаго огорченія, соломенная шляпа совсѣмъ свалилась на затылокъ.

— Кто мѣшаетъ кончить? Кто? спрашивалъ, наступая въ свою очередь на Собакина, Павелъ Гордѣевъ.

— Ты!.. Ты!.. Ты! оралъ Собакинъ: — варнаки вы середь насъ поселились! Ишь волю забрали! Богаты, драть васъ на шестъ!

— Кто, идолянское твое происхожденіе? Кто? допрашивалъ опять Гордѣевъ.

— Вы!.. Ишь, одинъ братецъ сидитъ-посиживаетъ купцомъ въ городѣ, а другой — защитникъ проявится! Эхъ, вы, круподеры!.. Ха-ха-ха!.. Да право круподеры!! разливается веселымъ хохотъ Алешка по всей улицѣ отъ собственнаго остроумія.

Я видѣлъ, какъ «Гусариха», высокая, худая, какъ щепка, вдова наступала, махая руками и постоянно поправляя сбивавшійся съ головы платокъ, на двоихъ стариковъ.

— Нѣтъ, вы еще за бѣдную вдову поплатитесь… Грѣхъ вамъ старымъ! кричала она: — грѣхъ!.. Ишь ты — держи вишь землю, тяни надѣлъ!.. Будь ишь благодарна, дура, что у тебя надѣлъ насильно не отняли!.. Да провались вы съ нимъ! Да что я — въ три жилы себя что-ли буду тянуть на землю-то!.. А?.. Нѣтъ, вы и землю-то возьмете, да и рожь-то снимите… Я вотъ положу руки да и буду сидѣть барыней… Потому у меня, вона руки-то, ровно плети висятъ, ломота ихъ ломитъ отъ пятерыхъ-то ребятишекъ… Такъ ты мнѣ мірскую помочь подай!.. Акулина Кротова не мнѣ чета — и той помочью рожь сжали въ третьемъ году!.. А я — истомленная!..

— Чего? налеталъ вдругъ кто-то сзади на Гусариху: — много васъ тутъ лѣзетъ за помочами-то!. На себя всѣ жилы вытянешь, безъ помочей!.. Тутъ не до помочей!..

— Да ты чего? Безстыжіе твои глаза! отпарировала Гусариха: — вспомни-ка, кому помочью яровое-то вспахали, какъ въ растяжку-то ты животомъ по землѣ валялся да благимъ матомъ ревѣлъ? Кому?

Старики только отчаянно махали на Гусариху руками и, поправляя на головѣ шляпы, отходили всторону.

А тутъ дѣдъ Матвѣй, сердито надвинувъ брови и носгоанно подтягивая гашникъ, бурчитъ медвѣдемъ на стоящаго передъ нимъ и, видимо, поддразнивающаго его молодого мужика, въ какомъ-то засаленномъ парусинномъ пиджакѣ, суконныхъ шароварахъ и картузѣ.

— Ты вѣдь идолъ? солидно дразнилъ его парусинный пиджакъ, его сосѣдъ по избамъ, плутоватый торгашъ.

— Вы мнѣ за изгородь подай… Вотъ что! бурчалъ дѣдъ.

— Вѣдь ты идолъ? Ты чего брови-то сѣдыя крышей на глаза напустилъ? Стыдно на добрыхъ людей глянуть!..

— Вы мнѣ за изгородь подай!.. Вотъ что!..

— Ты чего носъ-то налилъ? чего онъ у тебя красный? дразнилъ пиджакъ: — смутьянъ ты старый!.. Изъ-за васъ канитель-то тянется… Умирать бы пора ужь!..

— Ты еще скажи, зачѣмъ ты ко мнѣ дохлую кошку въ огородъ подбросилъ? неожиданно поражаетъ дѣдушка Матвѣй: — ненавистники, дуй васъ горой!.. Ты мнѣ отвѣть за эту пакость!..

— Вѣдь ты идолъ? Ты вѣдь ребятишкамъ подъ босыя ноги стекла накидалъ у себя въ огородѣ! Вѣдь ты — шишига старая!

— Ты мнѣ за огородъ подай!.. Да еще я подумаю пересаживаться съ надѣла-то!.. Вишь охальники — весь міръ взмутили! всѣхъ хотятъ взбаламутить… Рады, что росписокъ дураки съ васъ не берутъ, рады, что дураки на слово вѣрятъ… Нѣтъ, васъ вотъ бумагой припирать надо-ть!.. А то наткась! то хочу мѣняться, то не хочу!.. Богаты, такъ думаетъ ему и воля! Изъ-за него — вся деревня трогайся!.. и т. д., и т. д.

А вотъ опять вдругъ покрываетъ всѣхъ голосъ Алешки Собакина, наскакивавшаго на двоюроднаго брата Павла Гордѣева и теперь, освободившись отъ ребенка, какъ будто проникшагося еще большей яростью.

— Ты чего защищаешь? Али угощаетъ богато? Али въ городѣ въ трактирѣ чаемъ поитъ братецъ-то?.. Эхъ, вы, оглашенные!

— Да ты кого посмѣлъ?.. Кто я тебѣ? Али забылъ?..

— Кто? Не забылъ!

— А кто тебя, подлеца, отъ тюрьмы-то ослобонилъ? Кто?..

— Кто?

— Вѣдь я тебѣ отецъ духовный, вѣдь я тебѣ, мошеннику, крестный отецъ!

— Кто?.. А кто тебя просилъ?.. Развѣ я тебя звалъ меня крестить-то? Ха-ха-ха! разливался опятъ Алешка на всю улицу.

— Мошенникъ — больше тебѣ названія нѣтъ. Собакинъ тебѣ и кличка! огорчился Павелъ и сердито сѣлъ на завальню.

Ну, думаю, сейчасъ — въ колья! Какъ вдругъ, къ неописанному моему изумленію, Алешка направился ко мнѣ.

— Ваше благородіе, одолжите папироску! сказалъ онъ, подсаживаясь ко мнѣ и улыбаясь во всю рожу: — вотъ грѣхи! Ахъ, Боже мой!.. До чего у насъ ругань дошла! Крестнаго отца не пощадилъ! Вотъ какъ! Слышали?

— Слышалъ.

— Вотъ какіе грѣхи-то!.. А нельзя… Потому большая несправедливость!..

Вдругъ сходка смолкла; только слышались одинокіе голоса что-то больше ворчавшіе про себя.

— Что же это? въ удивленіи спросилъ я Алешку. — Кончили?

— Кончили!.. Слава-те Господи! Развязались съ грѣхами.

— И рѣшили ужь?

— Рѣшили!..

— Да когда же?

— Вонъ — видишь, половина разошлась, половина — отдыхать усѣлась.

Дѣйствительно, половина сходки расходилась, половина размѣстилась около житницы: кто на завальнѣ, кто на травѣ. Послышались шутки, хохотъ. Скоро вдоль улицы деревни пробѣжалъ въ припрыжку подростокъ съ четвертнымъ боченкомъ подъ мышкой. Значитъ — посланецъ въ волость за виномъ.

— Приходи, ваше благородіе, мірское вино пять! пригласилъ меня Алешка Собакинъ, уходя къ компаніи.

— Благодарю.

Я продолжалъ прислушиваться.

Дѣдъ Матвѣй уже сидѣлъ рядомъ съ своимъ неугомоннымъ «дразнилой» въ пиджакѣ. Дразнило продолжалъ еще надъ нимъ острить, но уже совсѣмъ въ добродушномъ тонѣ; компанія поддерживала и смѣялась; смѣялся, ворча, и самъ дѣдъ. А Алешка, помѣстившись какъ разъ противъ своего отца крестнаго, скоро уже вошелъ въ оживленную бесѣду, которую послѣдній велъ съ Гусарихой. Мнѣ припомнились слова батюшки. «Рѣшили! Когда рѣшили? Что рѣшили? Вмѣсто того, чтобы „въ колья“, рѣшили водку пить, что ли? Или рѣшили общинные вопросы, тѣ вопросы, которые волновали деревню впродолженіи четырехъ сходовъ? Но гдѣ рѣшили, какъ?» я въ недоумѣніи спрашивалъ себя. И я, такъ внимательно слѣдившій за всѣми сходами, такъ заинтересованный задачей — уловить до мельчайшихъ подробностей проявленіе общинной жизни въ самомъ выразительномъ ея факторѣ — общинномъ сходѣ, я, къ собственному стыду, долженъ былъ сознаться, что не понимаю ни вопросовъ, стоявшихъ на очереди въ общинѣ, ни преній по поводу ихъ, не смогъ даже уловить — когда и какъ эти вопросы были рѣшены. О, «свѣжій» культурный человѣкъ! Какъ понятенъ ты мнѣ сдѣлался тогда, какъ близокъ, какъ рельефно всталъ передо мною твой возмущенный благороднымъ негодованіемъ образъ! Какъ ясно понялъ я тогда, по какимъ причинамъ и изъ какихъ побужденій наполнялъ и наполняешь ты литературу пенями объ этомъ «стихійномъ сборищѣ пьяницъ», объ этой «безсмысленно дикой толпѣ», объ этомъ «сплошномъ сквернословіи», именуемомъ сельскимъ сходомъ! Пастыря, пастыря сюда! невольно припоминалось мнѣ восклицаніе графа Орлова-Давыдова, резюмировавшее собою проэкть его всесословной волости.

Между тѣмъ, пока я сочувствовалъ пенямъ «свѣжаго челвѣка», наблюдавшаго общинную жизнь, пока я скорбѣлъ вмѣстѣ съ нимъ, мірской посланецъ уже вернулся изъ волости съ четвертнымъ боченкомъ водки подъ мышкой. (Въ Ямахъ кабака не было; брали водку въ сосѣдней деревнѣ Разудаловкѣ, гдѣ имѣло пріютъ и волостное правленіе). Одинъ изъ общинниковъ, мужикъ лѣтъ 35, высокій, благообразный, здоровенной комплекціи, постоянно ходившій въ красной кумачной рубахѣ и сапогахъ съ наборами, говорившій ровно, спокойно — и при всемъ при этомъ плутъ первой степени, закадычный пріятель Алешки Собакина, и бывшій волостной старшина, черезъ полгода же проворовавшійся самымъ безобразнымъ манеромъ и тогда же отставленный — чинно принялъ отъ посланца-подростка боченокъ. Такъ же чинно и неторопливо, поощряемый общими прибаутками, сталъ онъ уставлять боченокъ въ серединѣ круга, образованнаго общинниками, подставляя подъ его бока кирпичи. А обстоятельный хозяинъ Павелъ Гордѣевъ сходилъ въ избу и принесъ графинчикъ и стаканчики. Между тѣмъ, одинъ смиренный мужичекъ, почему-то состоявшій въ спеціальной должности «жеребьевщика», заключавшейся въ томъ, что у него на поясѣ хранились въ мѣшечкѣ «жеребья» (см. ниже), раскладывалъ на дощечкѣ закуску — пряничные орѣхи или, попросту, ржаные пряники бураго цвѣта.

Началось подношеніе. Вмѣсто брани, уже крѣпчало деревенское остроуміе. Но вотъ поднялся дѣдъ Матвѣй, большой носъ котораго дѣйствительно «налился» и особенно рельефно выступалъ на заросшемъ сѣдыми волосами лицѣ, а маленькіе безцвѣтные глаза, совсѣмъ пропадавшіе подъ навѣсомъ сѣдыхъ бровей, благодушно-пьяно смѣялись. Онъ подошелъ ко мнѣ.

— Пойдемъ мірское вино пить, сказалъ онъ: — велѣли звать за нашу компанію…

— Спасибо. Только вѣдь я не пью, дѣдушка.

— Ну ужь, это ты тамъ какъ хочешь… Только нельзя. Надо тебя почествовать деревнѣ… Пріятство свезти. Вмѣстѣ жить будемъ…

— Коли такъ, съ удовольствіемъ.

И я подошелъ къ кружку мірянъ.

— Пріятной компаніи! раскланялся я.

— Благодаримъ. Садитесь съ нами мірское вино пить… Чтобы ужь намъ, значитъ, съ тобой въ мирѣ жить, не ссориться, заговорили мужики: — а то какъ-то эдакъ не въ обычаѣ у насъ — живетъ человѣкъ въ обчествѣ, а дружбы и обхожденія съ нами не имѣетъ…

— Это, дѣйствительно, не хорошо!

— Чего хорошаго!.. Совсѣмъ плохо!.. Мы такъ не любимъ… Потому — кто тутъ разберетъ: ты ли нами гнушаешься, мы ли тебя обходимъ… Садитесь… Вотъ тутъ садись, промежъ стариковъ… Садись промежъ насъ, стариковъ, садись, да вотъ выпьемъ, тѣмъ и дружбу закрѣпимъ! усаживали меня старики.

— Чтобы ужь намъ въ одно жить, другъ дружки не утѣснять, по душѣ… Мы вѣдь откровенно живемъ, продолжали еще долго увѣрять меня мужики въ необходимости общенія съ ними.

— Благодарю. Я и самъ хотѣлъ съ вами сойтись, пригласить васъ къ себѣ, въ воскресенье, да вотъ вы предупредили меня.

— Такъ и надо! Такъ и подобаетъ. Потому мы хозяева, а ты гость.

— Ну что, прикончили дѣла? Много вы кричали.

— Прикончили. — Мы вѣдь мужики — у насъ этого крику много! Мы въ полное горло живемъ… Народъ, конешно, необразованный, вахлаки! Тебѣ чай, поди, за эти дни и деревня наша надоѣла?

— Нѣтъ, зачѣмъ же? Только, признаться, мало я понялъ, объ чемъ у васъ толкъ шелъ.

Мужики въ разъ засмѣялись.

— Гдѣ понять!.. Базаръ — одно слово!.. Мы и сами-то плохо разбираемъ.

— Такъ какъ же вы рѣшаете?

— А кто е знаетъ!.. Кричимъ, кричимъ, да до чего-нибудь докричимся! иронизировали на свой счетъ міряне.

— Что же вы теперь, напримѣръ, рѣшали?

— Да мы все рѣшали!.. У насъ, братецъ мой, такъ бываетъ, у мужиковъ: заговори объ одномъ, начни съ малости, весь обиходъ потревожишь!.. Вотъ у насъ теперь всю эту тревогу баба подняла. Баба у насъ есть, вдова, овдовѣла недавно — гусарила да Гусариха прозывается. Вотъ изъ-за нея!.. отбилась отъ рукъ — и шабашъ.

— Какъ такъ?

— А такъ: надѣлъ она послѣ мужа тянула, оставили мы ей — пущай орудуетъ съ ребятишками… А вотъ теперь взбунтовалась, противу начальства пошла!..

— Взбунтовалась, вѣрно! подхватили мужики и опять всѣ засмѣялись.

— Не хочу, говоритъ, податей платить!.. Ну васъ, говорите къ ляду и съ землей!.. Берите, да сами въ три жилы ее и тяните!.. А мнѣ, говоритъ, съ одними ребятишками каторги-то довольно… Вотъ отъ самаго этого ея бунта все и пошло!

— Что же пошло?

— А то и пошло, что вотъ всю деревню Гусариха и потревожила. Говоримъ тебѣ, что у насъ одно тронь — все тронется. Вотъ теперь она бунтуется, отъ надѣла отказывается — нужно этому надѣлу мѣсто пріискать; нужно его на кого ни то, да навалить… Потому начальство на наши бабьи бунты не очень посмотритъ! Ему подай! и т. д.

Я задавалъ вопросъ за вопросомъ; мужики отвѣчали, перебивая другъ друга, и, въ концѣ-концовъ, оказалось, что вотъ какимъ образомъ взбунтовавшаяся баба «потревожила всю деревню» и какимъ образомъ пришелъ міръ къ благополучному разрѣшенію цѣлой массы поднятыхъ «бабьимъ бунтомъ» вопросовъ. Здѣсь мы еще разъ увидимъ, изъ какой невообразимо-переплетенной паутины всякихъ компромиссовъ, невозможныхъ примиреній и противорѣчій приходится выпутываться общинѣ при видомъ, даже самомъ незначительномъ актѣ общинной жизни. Дѣло вотъ въ чемъ:

По распаденіи большой промышленно-земледѣльческой артели — семьи братьевъ Сысоя и Ивана Гордѣевыхъ, изъ нея, среди прочахъ, выдѣлился одинъ изъ двоюродныхъ братьевъ, по прозванію Гусаръ, самый бѣдный изъ всѣхъ. Хотя ему и досталась часть собственныхъ пустошей по раздѣлу, но скоро эта землишка, путемъ разныхъ «одолженій» и закладныхъ сдѣлокъ, какъ-то перешла почти цѣликомъ къ его братьямъ-коммерсантамъ. А между тѣмъ семья росла, самъ онъ попалъ въ военную службу; жена съ ребятишками кое-какъ перебивалась на общинномъ надѣлѣ, при пособіи мірскихъ «помочей». Вернувшись въ отставку, Гусаръ еще взялъ на одну душу надѣлъ и принялся крѣпко за землепашество. Но скоро умеръ. Осталась вдова съ пятерыми малыми ребятишками на рукахъ и съ двухъ-душевымъ надѣломъ. Міръ оставилъ за ней этотъ надѣлъ, пока не подростутъ ея сыновья. Но Гусарихѣ, больной, измаявшейся «на вдовьей линіи» (она вѣдь почти что всю жизнь вдовой прожила, хотя и при живомъ мужѣ, который ходилъ изъ полка только въ побывку), не но силамъ стало тянуть одной надѣлъ, даже при пособіи помочей. И вотъ она, какъ мы видѣли, приходитъ на міръ и отказывается отъ надѣла. На міру получаются такимъ образокъ свободными двѣ «залишнія души», два «гулевыхъ надѣла» и деревенскій безземельный человѣкъ, деревенскій пролетарій, нищій — въ лицѣ Гусарихи. Все это, какъ легко понять читателю — логическое слѣдствіе той сложной и непримиримой системы компромиссовъ, о которой мы говорили въ предъидущей главѣ; это — логическое слѣдствіе антинародныхъ элементовъ деревенской жизни, каковы надѣлъ, ревизская душа, подушная подать, сильныя и малосильныя семьи и пр., и пр. Если народъ и нашелъ чѣмъ парализовать эти неизбѣжныя логическія послѣдствія чуждыхъ ему началъ, прибѣгнувъ къ системѣ передѣловъ, то все-таки эта система могла только болѣе или менѣе парализовать ихъ, но не уничтожить радикально. Въ данномъ случаѣ съ Гусарихой, система передѣловъ, конечно, дѣлаетъ въ высокой степени важную услугу, гарантируя ея дѣтямъ въ будущемъ право на общинную землю, но и только; въ данный же моментъ, когда дѣти слишкомъ малы, чтобы помогать матери, она безсильна спасти ихъ отъ юдоли пролетарія. Хорошо, если они, благодаря счастливымъ случайностямъ, благополучно пространствуютъ эту юдоль и сохранятся къ 18—20 годамъ бодрыми духомъ и сильными физически, чтобы вступить снова въ общину равноправнымъ ея членомъ, тогда система передѣловъ спасетъ ихъ отъ батрачества. Но если эти счастливыя случайности не будутъ ниспосланы небомъ на бѣдныя ребячьи головы, тогда не спасти ихъ и общинной системѣ передѣловъ: они сгибнутъ или совсѣмъ, или отобьются отъ хлѣбопашества, отъ деревенскихъ работъ раньше, чѣмъ община можетъ придти къ нимъ на помощь съ своей системой передѣловъ. И такъ, слѣдствіемъ «бунта» Гусарихи въ общинѣ явились два новые элемента — «гулевой надѣлъ» на двѣ души и сельскій пролетарій въ лицѣ вдовы съ малолѣтками. Но такъ какъ современные общинные порядки повелись не вчера, не нынѣ, то въ ямской общинѣ, понятно, нашлись подобные же пролетаріи, т. е. безземельные мужики, народившіеся еще раньше въ ней. Такимъ субъектомъ явился Наумъ Шмонинъ, одинъ изъ братьевъ, выдѣлившійся изъ семьи Шмониныхъ, получившій самостоятельный надѣлъ, но скоро запьянствовавшій, бросившій надѣлъ, пропадавшій нѣсколько времени гдѣ-то на сторонѣ, можетъ быть, въ поискахъ за тѣмъ, «гдѣ лучше», и теперь вернувшійся опять въ родную общину. Наумъ заявился на сходъ и сказалъ: «я бы теперь залишнія души, пожалуй, и взялъ. Я, братцы, ей Богу, нонѣ исправенъ сталъ! Ученъ, оченно даже ученъ сталъ, какъ на сторонѣ-то бѣгалъ!» Наумъ, такимъ образомъ, явился третьимъ новымъ элементомъ общины, который община, по системѣ передѣловъ и по общинной совѣсти, обязана признать. «Отчего-жь бы ему и не дать эти залишнія души? Отчего жь ему и не устроиться хозяйствомъ опять? Вѣдь онъ — нашъ, не чужой. Мы обязаны». Но разсуждать такъ правильно, согласно своимъ исконнымъ міровоззрѣніямъ, община долго не можетъ.

Община сейчасъ же вспоминаетъ, въ лицѣ какого-нибудь старосты Макридія, что вѣдь она, помимо всего прочаго, въ современномъ ея видѣ, призвана быть нѣкоей государственной функціей, и главное дѣло, единственно только этой функціей, фкскальной, какъ сборщикъ податей. А народная община, выработывая еще «на зарѣ цивилизаціи» схему своихъ бытовыхъ основъ, понятно, этого призванія не предвидѣла, а потому этой функціи и не могла естественно внести въ свою соціальную схему. И вотъ опять компромиссъ, невозможныя примиренія, общинныя коллизіи… «Это такъ, что говорить! разсуждаетъ община: — человѣку помочь пріустроиться — на что лучше! Божье дѣло! Только ежели этотъ человѣкъ „задуритъ“, то выбивать за него недоимку изъ своихъ кармановъ тоже хорошаго мало! А вѣдь она, недоимка-то, за двѣ-то души 24 рублика въ годъ, говорятъ, какъ едина деньга. А Наумка то тоже… вѣдь Богъ его знаетъ!.. На него упованія тоже большого не возложишь!»..

— А при всемъ при томъ, я вамъ, братцы, и вотъ что скажу, заявляетъ одинъ мірянинъ: — съ какого это порядку у насъ здѣсь богатѣй то, хошь бы Гордѣевъ Петръ (торгующій въ городѣ, какъ мы говорили, бакалейными товарами, церковный староста на погостѣ и хозяинъ большого двух-этажнаго дома въ нашей деревнѣ), съ какого это порядку онъ только на двѣ души тянетъ?.. Кажись бы, у него четыре души должно быть? Ась? Это что же будетъ!.. Бѣдные въ три жилы подати вытягивай, а богатый льготой пользуйся!.. Ась?

— Да вѣдь онъ хлѣбопашествомъ не занимается? ввернулъ въ защиту брата Павелъ Гордѣевъ.

— Чего? Да намъ-то что? вступился Алешка Собакинъ: — намъ отъ этого теплѣе что ли? Какое мы отъ него міру угожденіе видимъ? Онъ богатѣетъ, а налогу только въ половину платитъ, да намъ, хошь бы благодарности для, поступился ли чѣмъ-нибудь?.. Вотъ онъ сына въ гимназію пристроилъ, въ баре лѣзетъ, отъ обчества его отписалъ, а намъ за это хошь бы плюнулъ!.. Нѣтъ, ихъ проучить надо! Зазнались!..

— Конешно, проучить! возстали и другіе міряне.

— Пущай въ купцы выписывается, коли землепашеству не крѣпокъ… Коли не землепашество, такъ чего и мужикомъ быть! Пущай выписывается, такъ мы и знать будемъ!

— А мы теперь вотъ какъ сдѣлаемъ: — Наумка-то еще, чортъ его знаетъ, лѣшаго! — каковъ онъ тамъ будетъ, такъ пущай для пробы на полдуши пока сядетъ, а полторы души на Гордѣева навалимъ!.. Нечего баловаться! Мы вотъ тоже за Гусариху сколько лѣтъ недоимки-то доплачивали! Мошны-то у насъ тоже не больно толсты! Да!

— Конечно, навалить надоть! Что за баловство! такъ разсуждалъ Ямской міръ на первомъ сходѣ по заявленіи Гусарихи.

О такомъ намѣреніи міра было сообщено братьями Петру Гордѣеву, въ городъ. Петръ Гордѣевъ обидѣлся и отвѣчалъ, что «онъ кланяться мужикамъ не намѣренъ, водкой ихъ поить тоже не желаетъ, а коли они его хотятъ учить, такъ у нихъ еще руки не доросли. А ежели въ нихъ такое упорство оказывается, такъ онъ пересядетъ на свой надѣлъ, какой ему при передѣлѣ достался, на трехдушный! А больше навалить на него права у нихъ нѣтъ!» сказалъ и въ деревню заявиться не подумалъ.

Мужики сошлись на второй сходъ. На этомъ сходѣ обсужденію предстояли уже еще два новые элемента, кромѣ первыхъ трехъ: это — четвертый элементъ въ лицѣ Петра Гордѣева, богача, хлѣбопашествомъ лично не занимающагося, а, слѣдовательно, и мало платящаго податей, и пятый — мѣна надѣловъ (см. главу V).

Какъ только стало извѣстно ямскому міру заявленіе Петра Гордѣева, такъ тотчасъ же были затронуты интересы цѣюй группы мірянъ, участвовавшихъ въ мѣнѣ надѣловъ, а ихъ было дворовъ 6—6. Богачъ зналъ, во что билъ. Дѣло было вотъ въ чемъ: мой хозяинъ, дѣдъ Матвѣй, по послѣднему передѣлу въ 1872 году получилъ надѣлъ на двѣ души. Онъ и довольствовался имъ, такъ какъ могъ съ нимъ управиться одинъ, потому что его сынъ и невѣстка работали въ городѣ (сынъ артельщикомъ на желѣзно-дорожной станціи, а невѣстка на фабрикѣ) и приходили только на страду. Но вотъ старикъ сталъ хирѣть; къ тому же, старуха у него умерла; стало ему одному вести хозяйство невозможно. Онъ выписалъ изъ города невѣстку. Съ прибытіемъ цѣлой рабочей силы можно было управиться и не съ двумя надѣлами. Дѣдъ сталъ дожидаться, не откроются ли «залишнія души». Но такихъ не случилось. А между тѣмъ, Петръ Гордѣевъ, владѣя тремя надѣлами, заявилъ желаніе сбытъ ихъ «хоша бы совсѣмъ», но совсѣмъ сбыть невозможно, и вотъ онъ предложилъ дѣду помѣняться. Къ этой мѣнѣ пожелали пристать и другія семьи, въ которыхъ, за время послѣ передѣла, отношеніе рабочихъ силъ къ количеству земли, по тѣмъ или другинь причинамъ, было значительно нарушено. Въ концѣ этой мѣны оказалось, что дѣдъ Матвѣй сѣлъ на жеребій (извѣстное количество душевого надѣла, доставшаго по передѣлу) Петра Гордѣева, т. е. на трехдушевой, а свой двухдушевой жеребій передалъ третьему мужику, сидѣвшему на четырехдушевомъ жеребьи; этотъ послѣдній передалъ свой четырехдушевой жеребій четвертому, у котораго, какими-то судьбами, оказался жеребій въ 2½ души (вѣроятно, ½ души на старика, и вотъ на эти-то 2½ души и сѣлъ уже Петръ Гордѣевъ. Въ сущности, Петръ Гордѣевъ выгадывалъ всего ½ души; но такъ какъ по ревизіи на немъ значилось 4 души, а по передѣлу онъ получилъ только 3, то уже въ суммѣ выгода выходила на 1½ души. Но мѣна, хотя бы только на ½ души, какъ оказывается, была для него выгодна въ томъ отношеніи, что онъ могъ теперь не бояться, что міръ наложить на него четвертую душу, т. е.. полный надѣлъ, падающій на него по ревизскимъ душамъ. И вотъ почему. Мѣна надѣла была очень выгодна для вышеприведенной группы семей, такъ какъ уравнивала ихъ рабочія силы съ количествомъ земли еще задолго до общаго передѣла. Теперь, когда міръ вздумалъ «поучить богача», богачъ, какъ человѣкъ коммерческій, для котораго нарушеніе нетолько честнаго слова (а мірскія сдѣлки, большею частью, на немъ основаны), но и «бумажныхъ» обязательствъ, не представляетъ, вѣроятно, особаго затрудненія, пригрозивъ нарушеніемъ мѣновой сдѣлки, потребовалъ возвращенія ему его «настоящаго жеребья». А это и значило — «потревожить всю деревню», «одного тронь — и все тронешь».

— Подлецъ онъ, можно сказать, въ полномъ видѣ! заругались мужики. Сходъ дѣлался чрезвычайно буйнымъ. Но онъ все еще не такъ былъ буенъ, какъ третій сходъ. На этотъ сходъ дѣдушка Матвѣй вызвалъ своего сына изъ города, такъ какъ одному старику оказалось не въ мочь защищать свои интересы: «я глуховатъ сталъ, и слѣповатъ — гляди, того не дослышишь, другого не доглядишь; да и силы ужь нѣтъ прежней, за молодыми не угоняешься, а они нынче ловко насобачились говорить-то». На третьемъ сходѣ на сцену выступили уже «городьба полей» и разные «череда». Хозяева, участвовавшіе въ мѣнѣ, требовали оцѣнки той городьбы, которую они сдѣлали соотвѣтственно количеству надѣловъ, перешедшихъ къ нимъ по мѣновой сдѣлкѣ^[4] и «лишки» взыскать съ тѣхъ, къ которымъ надѣлы перейдутъ. Такъ же и «череда». По поводу, напримѣръ, череднаго хожденія въ десятскихъ, сыномъ дѣда Матвѣя, Якимомъ, былъ уже поднятъ очень интересный и важный вопросъ — о правахъ міра. Такъ какъ на-завтра кончалась двадцатая недѣля хожденія дѣда Матвѣя въ десятскихъ (на двѣ души, по 10-ти недѣль), то Якимъ заявилъ: — «вотъ что, господа старики, долженъ я теперь за третью душу въ десятскихъ ходить, али не долженъ?»

— Конечно, долженъ.

— Это такъ. Ежели вы приказываете, будемъ ходить. Противъ вашего рѣшенія мы не пойдемъ. Только, какъ же, ежели теперь Петръ Гордѣевъ такую прокламацію заводитъ, такъ кто-жъ ему теперь можетъ запретъ положить?

— Мы положимъ.

— Такъ, такъ. А какія такія у васъ на это права есть? Обязательство онъ вамъ далъ, росписку, что до передѣла нарушатъ мѣны не будетъ?

— Я говорилъ тогда — взять бы росписку… Нонѣ за народомъ только смотри! ввернулъ дѣдъ Матвѣй: — Нонѣ не старыя времена… Это мы по старинѣ-то жили.

— Погоди, дѣдушка, сказалъ Якамъ: — чего росписка? Росписка не суть. Съ роспиской можно прожить, а ты вотъ по-совѣсти проживи, безъ росписки… Вотъ что! Мы живемъ на міру. Причемъ тутъ росписки? Ежели и есть на міру, что противъ совѣсти пойдутъ, такъ есть и такіе, что этими дѣлами заниматься не станутъ, совѣсть не продадутъ… Вотъ что! Пущай вотъ мнѣ скажутъ старики — сильно ли ихъ слово, силенъ я ихъ закоръ! Тогда я согласенъ…

— Экой ты, братецъ, замѣтилъ кто-то Якиму: — и чего ты изъ пустяковъ сутяжишься? Эка штука — лишнюю недѣлю въ десятскихъ проходить!.. Сосчитаемся!

— Это что — плевать! Я за этимъ не стою… Я противъ міра не пойду… А только ты утверди одно: сильно ли нынѣ мірское слово?.. Вотъ что!.. Я отхожу… А заставятъ ли старики Петра Гордѣева слово сдержать, насъ не тревожить? Какія такія у міра права есть?

Старики нѣсколько задумались, но потомъ заговорили какъ-то всѣ разомъ.

— Какъ не имѣемъ? Конечно, имѣемъ!.. Ежели мы не имѣемъ силы — такъ къ чему и міръ!.. Тогда что же будетъ? Какой порядокъ! Кто хошь, тотъ и деревню вверхъ дномъ обернетъ? Говоримъ, ходи и шабашъ! А тамъ — міръ силу окажетъ…

— Это на что лучше! Это весьма пріятно, тонко дипломатически возражалъ Якимъ, какъ человѣкъ, живущій большую часть въ городѣ: — только вѣдь сдѣлка-то промежду насъ, сосѣдей, кажись, была… Вотъ что! Это, примѣрно, все одно — промѣнялъ я сосѣду лошадь на корову… Тутъ, кажись, наше дѣло. Какія такія права міръ имѣетъ, чтобъ насъ въ этомъ утѣснять!.. Какія такія права есть, чтобъ принуждать?..

— Оставь, говорятъ! накинулись, наконецъ, мужики на Якима: — Лошадь! Лошадь тутъ не причемъ… Лошадь не земля… Лошадью ты меня, али міръ не утѣснишь, а землей утѣснишь…

— Вотъ, вотъ! Это вѣрно! Лошади не земля! подхватили другіе.

— Коли такъ — я съ полнымъ нашимъ удовольствіемъ!..

Разговоръ Якима съ міромъ я могъ прослѣдить весь, такъ какъ былъ исключительно заинтересованъ имъ, и потому привелъ его здѣсь почти до-словно; привелъ потому, что онъ мнѣ представляется очень характернымъ въ виду того общераспространеннаго положенія, что мужицкая сходка исключительно управляется одними стихійными, безсознательными, инстинктивными стимулами, что, вслѣдствіе этого, часто рѣшенія сходовъ поражаютъ своею дикостію, очевидною нелогичностію… Я рѣшительно не могу съ этимъ согласиться. Хоть я далекъ отъ мысли видѣть въ мужицкомъ сходѣ идеалъ россійскаго парламента, хотя я не могу передъ нимъ приходить въ восторгъ и даже сравнивать съ митингомъ западно-европейскихъ рабочихъ, но съ другой стороны я имѣю массу вѣскихъ данныхъ за то, что мужикъ живетъ менѣе стихійно, инстинктивно и безсознательно по извѣстнымъ традиціямъ, чѣмъ, напримѣръ, полу-образованныя городскія сословія. На сходахъ очень нерѣдко поднимаются такіе вопросы, въ которыхъ нельзя никакъ отрицать сознательной и пытливой мысли. Другое дѣло, конечно — насколько широка сфера этой мысли; но въ той области, которая захватываетъ крестьянскій обиходъ — а иногда и дальше — мысль крестьянина работаетъ. Въ слѣдующихъ главахъ я буду еще имѣть случай привести немало фактовъ, подтверждающихъ мою мысль.

На четвертомъ сходѣ, какъ а уже говорилъ, пренія дошли до апогея. Масса выдвинутыхъ на общее обсужденіе вопросовъ дѣлала, повидимому, совершенно невозможнымъ мало-мальски строго-мотивированное рѣшеніе. Такъ мнѣ и думалось. И, къ величайшему моему удивленію, было рѣшено все, сразу, вдругъ, съ поразительной неожиданностію. Для меня, какъ и вообще для всякаго сторонняго наблюдателя и свѣжаго человѣка, такая постановка рѣшеній была непостижима. Я рѣшительно не могъ логически прослѣдить весь ходъ преній, чтобы вывести тѣ заключенія, къ которымъ пришелъ сходъ. Только послѣ, когда разговоръ съ мужиками выяснилъ мнѣ всѣ частности общаго порядка дѣлъ, я уже былъ въ состояніи распутаться изъ этой паутины мелкихъ частныхъ интересовъ, общественныхъ обязанностей, внѣшнихъ воздѣйствій и всевозможныхъ компромиссовъ. Только тогда а могъ убѣдиться, что мужицкая сходка — не безсвязная болтовня, что рѣшенія, поставленныя ей, логическое слѣдствіе тѣхъ сложныхъ взаимодѣйствій разнообразныхъ элементовъ, подъ напоромъ которыхъ суждено существовать современной крестьянской общинѣ.

Рѣшеніе, постановленное послѣднимъ сходомъ, было слѣдующее: землю, отъ которой отказывалась Гусариха, передать Науму Шмонину, всѣ два надѣла полностію («пущай поправляется!»); самой Гусарихѣ помочь міромъ сжать хлѣбъ нынѣшняго посѣва; «учить» Петра Гордѣева пока оставить, до другого случая (это ужь само собой разумѣлось). — Таковъ результатъ современнаго деревенскаго схода по даннымъ вопросамъ, результатъ тѣхъ стараній — примирить непримиримое, хоть до возможной степей охранить то, что завѣщано традиціями, хотя какъ-нибудь «посподручнѣе» втиснуть новые, антинародные элементы въ схему своихъ исконныхъ основъ — и заставить ихъ подчиниться этимъ завѣтнымъ традиціямъ.

И это — постоянная проблема современныхъ деревенскихъ сходовъ. Богъ вѣсть, что вынесетъ народъ изъ этой школы!

Я уже раньше сказалъ, что не берусь нарисовать типичную, яркую, рельефную картину деревенскаго схода, но я старался по возможности передать фактически вѣрно все, что видѣлъ и слышалъ. Въ нашей литературѣ многіе брались за воспроизведеніе деревенскаго схода. Но что изъ этого выходило? Культурный художникъ зналъ только два пріема этого воспроизведенія: «смѣшливый» и сантиментально-резонёрскій. Въ первомъ случаѣ, художникъ заставлялъ нести мужиковъ всякую чушь, говорить невообразимую нескладицу, вообще проявлять невообразимую глупость и тупость, съ цѣлью вызвать въ интеллигентномъ читателѣ соотвѣтствующее весело-нравно-презрительное настроеніе. Въ другомъ случаѣ, культурный художникъ спѣшилъ исправить ошибку перваго — и выводилъ передъ нами рядъ лицъ, благообразно блистающихъ благородствомъ чувствъ, нѣжныхъ сердцемъ, замѣчательной вылощенностію рѣчей и чуть не париментски-строгимъ діалектическимъ состязаніемъ. Очевидно, въ обоихъ случаяхъ — ложь. Какъ подъ тѣмъ, такъ и подъ другимъ пріемомъ довольно ясно отражается самъ культурный наблюдатель, съ своимъ темпераментомъ и складомъ міровоззрѣній. И подобное представленіе до сихъ поръ еще имѣетъ у насъ право гражданства, такъ какъ и теперь еще, въ распространенныхъ и отличающихся особой «солидностію» толстыхъ журналахъ, «сочиняются» ежегодно цѣлые мужицкіе романы, съ подобными пріемами и самымъ непростительнымъ невѣжествомъ относительно народной жизни. А литературная критика называетъ этихъ «сочинителей» — добросовѣстными, а публика покупаетъ на расхватъ въ особенности эти канцелярски-сантиментальныя издѣлія… Впрочемъ, создавшаяся въ концѣ 60-хъ годовъ молодая школа беллетристовъ-народниковъ, посвятившая себя почти исключительно дѣлу изученія народа, вноситъ уже вполнѣ трезвый реализмъ въ представленія о народѣ и составляетъ значительный противовѣсъ «ветхому» культурному художнику; но имѣть подобающее значеніе этой небольшой группѣ, среди другихъ условій мѣшаетъ отрывочность и безсистемность ея произведеній, отсутствіе обширныхъ и капитальныхъ замысловъ, охватывающихъ наиболѣе характерныя и выразительныя стороны народной жизни; съ другой стороны, увлеченіе реакціей канцелярски-сантиментальному направленію заставляетъ ее часто, въ увлеченіи борьбой, быть слишкомъ односторонней и, отрицая пріемы и взгляды на народъ канцелярски-сантиментальнаго направленія, отрицать вмѣстѣ и «устои» самой народной жизни… Можетъ быть, это выходитъ и невольно, но, по крайней мѣрѣ, такова впечатлѣніе получается для читателя. — Въ доказательство я осмѣлюсь привести одинъ примѣръ, хотя, можетъ быть, по существующимъ литературнымъ обычаямъ, я и не могу считать себя компетентнымъ въ этомъ случаѣ. Но, на мой взглядъ, этотъ вопросъ на столько важенъ, что здѣсь нельзя не признать справедливой пословицу: Amicus Plato, sed magis amica veritas…

Одинъ изъ самыхъ ревностныхъ борцовъ противъ канцелярски-сантиментальнаго направленія написалъ, между прочимъ, очень злую пародію на сантиментальную мужицкую сходку, на которой будто бы староста очень нѣжно предлагаетъ міру купить коровку, чтобы дать возможность малюткамъ-сиротамъ кормиться молочкомъ. Представивъ эту приторно сладкую сцену, авторъ восклицаетъ: — «согласитесь, что это ложь, самая пошлая идеализація! спросите, кого хотите, и вамъ всякій скажетъ, что такая сцена невозможна. Что міръ никогда сиротамъ коровокъ не покупаетъ».

Совершенно вѣрно. Пошлѣе и фальшивѣе этой сцены ничего представить себѣ нельзя. Міръ, точно, коровокъ не покупаетъ. Старосты такъ нѣжно не выражаются, развѣ какъ въ ироническомъ смыслѣ. Но бываетъ вотъ что: Гусариха, напримѣръ, сама требуетъ себѣ «помочь», такъ какъ помочь въ міру — и право, и обязанность! Бываетъ, что міръ коровки не покупаетъ, но за то назначаетъ для прокормленія сиротъ «череда». Все это бываетъ, нетолько безъ всякихъ сантиментальныхъ разглагольствованій, но даже, какъ видѣли, такъ, что стороннему наблюдателю и не примѣтить этого. Хорошо-ли вообще сиротамъ на свѣтѣ, нетолько что въ бѣдномъ крестьянскомъ міру, это — другой вопросъ. Но восклицать: «отчего же міръ не купилъ коровки, когда это такъ дешево стоитъ?» — не слишкомъ ли много брать на свою совѣсть?

VII.
Мужики у меня въ гостяхъ.

Лѣтнія воскресенья въ этомъ году проводила наша дерева совсѣмъ не весело. Вымывшись, наканунѣ, въ баняхъ (по-мимо купанья въ озерѣ, въ которомъ, въ жаркіе дни, купаются по нѣскольку разъ) — бабы передъ обѣдомь, мужики — послѣ, до всенощной — одни изъ мірянъ шли въ церковь (меньшинство), другіе уѣзжали съ вечера на городской базаръ или въ другія деревни, чтобы оправить праздникомъ всѣ стороннія дѣла. Оставшіеся въ деревнѣ послѣ всенощной потолкутся на улицѣ, затѣмъ раньше ложатся спать. Поутру, въ воскресенье, часовъ въ 6—7, начинаетъ гудѣть съ горы погоста нашъ звонкій, «голосистый» колоколъ, благовѣствуя чуть не на 15 верстъ въ окружности. Въ этой мѣстности сёла рѣдки и отстоятъ одно отъ другого верстъ на 10—15; почему приходы — очень большіе и раскинутые. Говорятъ, машъ колоколъ славится изъ всѣхъ сосѣднихъ колоколовъ. Его звонъ знаютъ нетолько прихожане нашего погоста, но и далекихъ стороннихъ деревень. По ночамъ онъ бьетъ «часы», и его густой звонъ мирно разносится въ ночномъ безмолвіи деревенскихъ полей и лѣсовъ. А для нашихъ лѣсовъ, и въ особенности зимой, онъ — второй путеводитель. По воскресеньямъ къ обѣднѣ онъ торжественно звонитъ цѣлый часъ, пока не соберетъ обитателей самыхъ дальнихъ деревень нашего прихода. Впрочемъ, нельзя сказать, чтобы много онъ собиралъ молитвенниковъ въ лѣтнее время. Батюшка вообще жаловался на нерадѣніе народа къ церковнымъ службамъ. А насчетъ нашей деревеньки я и самъ могу сказать, что особой ревности къ посѣщенію божьяго храма не замѣтилъ. Нарочно наблюдалъ а, послѣ обѣда, за возвращавшимися изъ церкви нашими богомольцами, и больше десятка взрослыхъ и малолѣтнихъ не насчитывалъ. Изъ нихъ половина, были постоянные богомольцы, которыхъ я замѣчалъ каждый разъ: двѣ старухи, да несовсѣмъ индифферентная къ религіознымъ вопросамъ, довольно зажиточная семья крестьянина Шмонина, жившаго какъ разъ противъ меня. Старикъ Шмонинъ, чѣмъ-то недовольный нашими церковными порядками, перешелъ въ расколъ, подъ вліяніемъ своего сосѣда, исконнаго раскольника, о которомъ а уже упоминалъ. Вмѣстѣ съ собой увлекъ онъ всю семью, за исключеніемъ жены. Но затѣмъ, неудовлетворвишись и расколомъ, недавно вновь обратился къ православію. Какъ вообще всѣ прозелиты, эта семья особенно усердно исполняла религіозные обряды. Что касается моего дѣда Матвѣя, то онъ никогда не ходилъ въ церковь, хотя при этомъ былъ очень религіозенъ, любилъ говорить о «божественномъ» и, въ тоже время, не былъ сектантомъ. Въ этомъ отношеніи, личность дѣда Матвѣя была очень замѣчательна, и нужно сказать, что такихъ личностей немало среди народа. Насколько я могъ понять изъ разговоровъ съ ними, они, неудовлетворенные ни одной изъ имѣющихся подъ руками религіозныхъ формъ, выработали совершенно своеобразный, самобытный взглядъ на вещи. Строго-законченной религіозной системы я у дѣда Матвѣя не замѣтилъ; онъ — скорѣе эклектикъ, но самобытность критическаго отношенія къ тѣмъ источникамъ, изъ которыхъ онъ выбираетъ все лучшее и выбрасываетъ все, для себя неподходящее, онъ отстаиваетъ сильно. Я думаю, что изъ этихъ-то собственно личностей и вербуются какъ послѣдователи, такъ основатели и руководители новыхъ сектантскихъ ученій. Сынъ дѣда Матвѣя, Якимъ съ женой, впрочемъ, были довольно индифферентны къ религіознымъ вопросамъ, частію по безпечности, какъ люди, прожившіе долгое время въ городѣ, частію, можетъ быть, и потому, что дѣдъ Матвѣй не былъ особенно настойчивъ въ этомъ отношеніи. Они ходили въ церковь, исполняли всѣ обряды и только; какъ всѣ вообще крестьяне, довольно строго говорили о церковно-служителяхъ и ихъ злоупотребленіяхъ; вообще были объ нихъ довольно нелестнаго мнѣнія. Но внука Васю дѣдъ Матвѣй «обучалъ», надо думать. Потому что, каждое воскресенье, какъ только начинали звонить, дѣдъ шелъ будить Васю, спавшаго рядомъ со мной, за перегородкой, въ клѣти. Онъ будилъ его долго, упорно, настойчиво, до жалости (въ особенности, было жалко въ страдное время, когда наканунѣ работали до 11 часовъ ночи, съ 4-хъ часовъ утра, и Вася работалъ какъ взрослый работникъ, не покладывая рукъ). Васѣ хочется и есть возможность соснуть хоть еще два часика. «Сейчасъ, сейчасъ!» крикнетъ онъ дѣду — и опять задремлетъ. А настойчивый дѣдъ, подождавъ минутъ десять, опять кричитъ: «Васютка! Васютка, вставай Богу молиться!» Иногда такъ и хочется прогнать его. Нерѣдко тетка Александра вступалась за племянника и говорила: «да полно-се тебѣ, батюшка, его мучить! Дай-ce ему хоша часокъ поспать. Успѣетъ еще за свой вѣкъ намолиться… Вчера онъ, чай, не по-ягоды бѣгалъ!»… Уходилъ, ворча, дѣдъ, но черезъ четверть часа опять уже кричалъ: «Васютка! Ва-ась! Ступай, говорю, Богу молиться!» Вася, наконецъ, сердито вставалъ и шелъ умываться. И вотъ какъ молились дѣдъ со внукомъ (къ сожалѣнію, я могу сообщить объ этомъ только очень поверхностно). Въ переднемъ углу, въ божницѣ, лежала большая кожаная книга — «Четій Минея»; къ ней прилѣплялъ иногда дѣдъ восковую свѣчу! Тутъ же, на лаввѣ, подъ образами, разстилалъ онъ какой-то платъ и начиналъ молиться, кладя большіе поясные поклоны и опираясь одной рукой въ этотъ платъ. Молился дѣдъ и шепталъ что-то. Вслѣдъ за нимъ молился, стоя въ сторонкѣ, и Вася. Послѣ долгихъ поклоновъ, они присаживались и сидѣли нѣкоторое время въ благочестивомъ молчаніи. Затѣмъ, дѣдъ поднимался и возглашалъ полу-шопотомъ первыя слова тѣхъ молитвословій, которыя, по его разсчету, должны были читаться въ церкви. Затѣмъ, снова молились, шепча про себя, вѣроятно, эти самыя молитвы. Потомъ дѣдъ бралъ съ божницы кадильницу, съ ручкой, клалъ въ нее изъ печки угли и ладонь и начиналъ кадить. Въ это же время Александра, если не ходила въ церковь, отрывалась отъ хозяйства и, мимоходомъ, приставала къ молящимся. Со вводомъ къ «достойно» вскорѣ моленіе кончалось. Дѣдъ Матвѣй убиралъ платъ и кадильницу и затѣмъ, вмѣстѣ со внукомъ, садился около стола. Пока невѣстка ставила самоваръ, дѣдъ читалъ внуку (а иногда наоборотъ — внукъ дѣду) нѣсколько главъ въ «Четіи-Минеи». Дѣдъ часто увлекался чтеніемъ до того, что начиналъ сопровождать его объясненіями и собственными разсказами.. Я имѣю основаніе думать, что не въ одной нашей деревнѣ и не въ одной нашей избѣ совершалось по воскресеньямъ такое моленіе. Объясненій такому обычаю найдется много, но, можетъ быть, когда-нибудь я займусь подробнѣе этой важной стороной деревенскихъ будней. Здѣсь же я касаюсь ея только мимоходомъ.

Послѣ обѣдни, почти въ каждой избѣ, по праздникамъ, у тсъ пьютъ чай, очень жидкій, экономничая до скудости на сахарѣ. Пьютъ всегда очень долго, такъ какъ къ чаю, обыкновенно, всегда приходятъ гости, или изъ своей деревни, или изъ сосѣдней (большею частію — родня; раздѣлившіеся братья, сыновья, дядья, племянники, двоюродныя братья и тетки). За чаемъ же всегда ведется и самая разнообразная бесѣда. Часто угощаютъ и постороннихъ, бѣдныхъ, у кого нѣтъ самовара и своего хозяйства: бобылей и бобылокъ, пастуховъ и подпасковъ, деревенскихъ сторожей, сиротъ. Послѣ чая имъ, обыкновенно, даютъ кусокъ творожной куженьки или пирога съ кашей. Сами хозяева за чаемъ ѣдятъ рѣдко, такъ какъ вскорѣ обѣдаютъ. Есть лица, которыя «по обѣту» не пьютъ чаю или вовсе, или пьютъ одну отварную воду, иногда подкрашивая ее, если есть, церковнымъ виномъ. Въ этомъ году у насъ не пили нѣкоторые чаю потому, что сыновья или близкіе родственники ихъ были на войнѣ.

Черезъ часъ или полтора послѣ чая, накрывали вездѣ обѣдъ, почти въ одно время. Тамъ, гдѣ пили водку, изъ-за чая не выходили вплоть до обѣда; убравъ самоваръ, прямо подавали обѣдъ. Послѣ обѣда ложились спать и спали часа 2—3. Вечеромъ, часа въ четыре, опять пили чай, но уже не вездѣ, а только въ болѣе состоятельныхъ семьяхъ. Въ это же время, обыкновенно, мужики, выряженные въ чистыя ситцевыя, розовыя или красныя рубахи, собирались на завальняхъ у одной избы, бабы у другой. Пьяные у насъ рѣдко бывали, только развѣ уже извѣстныя лица, пившія запоемъ (ихъ было двое), да нѣкоторые, возвращавшіееся на-веселѣ изъ города. Прочіе же очень мирно проводили время на завальняхъ, потѣшаясь надъ Алешкой Собакинымъ, бывавшимъ къ этому времени всегда на-веселѣ. — Въ большіе праздники устраивались между подвыпившими кулачныя состязанія: напр. Алешкѣ Собакину подвязывали правую руку и напускали на него двоихъ малосильныхъ, но очень задорныхъ мужиковъ: пастуха и Наума Шмонина. Алешка очень скоро расправлялся съ ними одной лѣвой рукой. Вотъ и всѣ увеселенія. Пѣсни рѣдко пѣли, такъ какъ и дѣвокъ-невѣстъ было всего — три, а парней, настоящихъ, вовсе не было; всѣ были на войнѣ (три человѣка); оставались одни подростки, которые толпились съ дѣвками на задахъ деревни и иногда пѣли, а иногда просто ходили вдоль деревни и ѣли подсолнухи.

Вообще, проводили праздничное время очень скучно. Да лѣтахъ, хозяева, кажется, этого не чувствовали, такъ какъ все свободное время, до вечера, чѣмъ-нибудь занимались: подготовляли сельскохозяйственныя орудія, преимущественно. Бабы занимаются обычными домашними дѣлами, которыя одинаковы и для праздника, и для будней.

Къ вечернему-то чаю, когда мужики собрались посидѣть на улицѣ, я и попросилъ дѣда Матвѣя пригласить ихъ ко мнѣ. Я видѣлъ изъ оконъ, какъ мужики что-то переговорили по поводу приглашенія дѣда Матвѣя, и затѣмъ четверо изъ нихъ направились ко мнѣ. Это были: — Павелъ Гордѣевъ, обстоятельный мужикъ, мужъ тетки Агриппины, Петръ Шмонинъ, проворовавшійся старшина, и пріятель Алешки Собакина, старикъ Евтропъ Шмонинъ, двоюродный дядя Петра, заинтересованный очень въ религіозныхъ вопросахъ, какъ мы уже говорили, большакъ зажиточной семьи, состоявшей изъ двухъ нераздѣленныхъ сыновей, съ женами и дѣтьми, ходившихъ «въ серпы»; третій сынъ — отдѣленный и уже знакомый намъ Наумъ Шмонинъ. Наконецъ, одинъ тихій, низенькій, цыганскаго типа, захудалый мужичекъ, хотя еще и не старый, и притомъ же ходокъ по всѣмъ матерствамъ: въ свободное время онъ ходитъ и въ плотники, и въ каменьщики, и въ кузнецы, и «въ серпы».

Послѣ обычныхъ деревенскихъ привѣтствій, всѣ усѣлись за столъ.

— Что же это, господа, вы въ такой небольшой компаніи навѣстили меня? спросилъ я.

— Чего еще!.. Развѣ мало! Не всей деревней… Эдакъ сразу-то навалимъ — угощенье не вынесетъ, шутили гости: — а мы вотъ собрались, по соглашенію…

— Ну, что, какъ деревня наша приглянулась? спрашивай меня: — какъ понравились наши-то деревенскіе порядки?

— Ничего. Еще вотъ мало я у васъ пожилъ… Есть что и понравилось, а есть что и не совсѣмъ нравится.

— Такъ. Это — вѣрно. Вездѣ есть свое добро, свое худо. А примѣрно, что вамъ не показалось? спросилъ Павелъ Гордѣевъ, какъ человѣкъ, кажется, особенно дорожившій репутаціей своей деревни.

— Да вотъ, напр., хоть то, что одни у васъ живутъ порядочно, въ достаткѣ, а другіе — совсѣмъ бѣдствуютъ, плохо живутъ…

— Это точно, ты правильно замѣтилъ… Да вѣдь это такъ ужь, значитъ, отъ Бога, замѣтилъ Павелъ Гордѣевъ.

— Отъ Бога непремѣнно, подхватилъ и большакъ Шмонинъ.

— Это ужъ отъ прилежанія, значитъ, отъ собственнаго усердія, отъ собственной примѣнительности, Николай Николаичъ… Такъ васъ звать-то? говорилъ Петръ Шмонинъ, тихимъ, деликатнымъ голосомъ, какъ человѣкъ, въ качествѣ старшины, не рѣдко распивавшій чаи съ господами и съ начальствомъ.

— Вотъ, вотъ! подхватили и другіе.

— Ну да, отъ Бога! заворчалъ дѣдъ Матвѣй: — вали все вы Бога-то! Нынче ужъ народъ такой сталъ — поддержки не жди… Наровитъ, какъ бы тебѣ горло перервать… Это не прежнія времена!

— Вишь, дѣдушка-то изобидѣлся! засмѣялись мужики.

— А, можетъ быть, онъ и правду говоритъ, замѣтилъ я. — Въ старину, надо думать, плотнѣе жили другъ къ другу, ближе, міръ силы больше имѣлъ, больше помогалъ своимъ… А вотъ у васъ теперь — одинъ хоромы выставилъ, Богъ знаетъ для чего, ти самъ-то не живетъ, а Гусариха вонъ съ ребятишками бьется; была земля — и ту отняли.

— Это все правда! Слова нѣтъ! Только вѣдь это какъ ужь кому: одному значитъ счастье такое — другому несчастье въ линію выйдетъ… сказалъ большакъ Шмонинъ.

— Это ужь по уму дается, подтвердилъ деликатный же старшина: — по соображенію, по смекалкѣ… Вотъ, какъ я полагаю!..

— То-то нонѣ смекалка то дальше своего кармана не видитъ! Что смекнетъ, то себѣ въ карманъ все волочетъ, опять ворчалъ дѣдъ Матвѣй: — нѣтъ, это не скажи!..

— Нѣтъ, такъ нельзя… Это ты вѣрно замѣтилъ, Николай Николаичъ! тихонько говорилъ мнѣ, внушительно подмаргивая черными блестящими глазами, смирный мужичекъ-цыганъ. — Надо вѣдь то же разсудить…

— Нонѣ мірской поддержки не жди, продолжалъ дѣдъ Матвѣй: — нонѣ молодой мужикъ отъ міра на-сторону бѣжитъ… Бѣжитъ и шабашъ! И ничѣмъ его не остановить!.. Вотъ ужь міръ-то и слабнетъ… Какія нонѣ мірскія дѣла? Ругань одна… Ты одно скажи, а тебѣ другое говорятъ… Всякъ на свое тянетъ… законы всякіе писаные повелись… Нѣтъ, не стало міру, совсѣмъ не стало!.. Я вотъ тебѣ, другъ мой сладкій, скажу, какъ у насъ въ старину міръ-то жилъ, да какъ нонѣ живетъ. Вотъ, видѣлъ ты, можетъ, у насъ на задахъ какая махина землищи лежитъ подъ болотомъ? И это болото, другъ ты мой, черезъ три деревни проходитъ. Земли — махина, а дарма пропадаетъ. Вотъ старики (наши еще старики, не намъ, дуракамъ, чета; мы въ тѣ поры еще молодые были), вотъ старики глядѣли-глядѣли, плакались на эту землю, что она втунѣ лежитъ, да и порѣшили тремя деревнями, канаву вдоль ея вырыть. Вырыли канаву большую, что твоя рѣка. По ней на лодкѣ въ большую рѣку переправлялась. И что же, другъ мой сладкій, сталось? Высохло болото, земля изъ-подъ сырости отошла да такой сѣнокосъ Господь далъ, что по 3 стога на дворъ пало!.. Сѣно, первый сортъ, отъ пойменнаго не отличишь, вотъ какъ!..

— Это вѣрно! подтвердили и прочіе: — и мы слыхали…

— Что-же эта канава до сихъ поръ у васъ цѣла?

— Цѣла. Да что въ ней теперь проку, ежели за ней присмотру нѣтъ! Опять теперь болото, по-поясъ стоитъ… А каторга-то какая! Косишь по брюхо въ водѣ, цѣлый день… Хорошо, коли еще солнышкомъ грѣетъ, а ежели хоть малое ненастье — бѣда сущая, погибель! Издрогнешь, послѣ ноги болятъ, ломитъ тебя всего… А, наипаче бабамъ плохо… Шибко болѣютъ послѣ каждаго сѣнокоса.

— Что-же это вы никакихъ мѣръ не примете?

— Вотъ въ томъ-то и задача… Про что-жъ я и говорю! сказалъ дѣдушка Матвѣй: — про то я и говорю, что старики-то насъ поумнѣе были, да по-сердобольнѣе. А нынче вонъ скажешь на міру: чего бы канаву-то не прочистить? Вѣдь ужь выкопали ее для насъ старики? осталось-прочистить только!.. Доколь мы будемъ каторгу-то съ нимъ принимать?.. Такъ чего тебѣ! Богатѣи-то наши въ одно слово: прочищай, говорятъ, коли у тебя денегъ много! А намъ, говорятъ, что: мы батраковъ наймемъ косить-то! А у насъ, за-преждѣ, о батракахъ-то не слыхивали…

— Да и батракъ-то еще подумаетъ идти… Дай ему за день три рубля, такъ онъ тебѣ въ болото полѣзетъ, замѣтилъ Павелъ.

— Еще подумаетъ въ омутъ-то головой броситься!.. Это вѣрно.

— Такъ какъ-же вы это не согласитесь? Вѣдь вотъ и богачамъ не выгодно.

— Да что имъ!.. Нахватали вонъ они земель по-сторонамъ, сами не работаютъ, въ ренды отдаютъ, съ насъ же деньги дерутъ… Какой имъ въ канавѣ интересъ! говорилъ дѣдъ: — а молодой народъ на-сторону бѣжитъ отъ земли, все наровитъ на сторонѣ урвать: пущай, говорятъ, старики тамъ съ землей валандаются… Вотъ что!.. Молодыхъ-то только и загонишь, что на страду. Пробылъ онъ тебѣ шесть недѣль, а тамъ и опять ушелъ… Тоже у него ужь къ землѣ да къ міру интересу этого нѣтъ… А намъ, старикамъ, однимъ не сладить!

— Говоришь ты: канаву — канаву! Да какъ мы ее одни-то подымемъ, коли другія деревни въ согласъ нейдутъ… А у насъ недоимки неоплачены, не токмо что канаву поднимать!.. А ежели мы одни эту канаву прочистимъ, вѣдь зальемъ всѣхъ сосѣдей!

— Такъ чтожъ — зальемъ? Будетъ заливать, такъ прочистятъ!..

У мужиковъ пошелъ споръ о канавѣ.

— Много, другъ мой сладкій, у насъ неустройки, много, заговорилъ дѣдъ Матвей, когда смолкъ споръ и всѣ замолчали.

— Вѣрно, вѣрно, выразительно подмаргивалъ мнѣ и кивалъ головой мужичекъ-цыганъ Иванъ Тарасычъ.

— Неустройки много, подхватили и другіе: — Богъ-е знаетъ, какъ все идетъ: въ одномъ, глядишь, какъ будто такъ, какъ и слѣдуетъ, въ другомъ — и совсѣмъ неподобающее…

— Плохо мірское дѣло идетъ! Вотъ къ намъ въ волость хоть примѣрно заглянуть-что! Совсѣмъ разбойная волость!..

— Разбойная! подхватили мужики.

— Да какъ же это такъ, братцы: вѣдь вы сами же волостное начальство выбираете?..

— Кто?.. Да мы нонѣ и на выборы-то не ходимъ… Дуй ихъ тамъ горой!..

— Что такъ?..

— Да по что? Развѣ насъ тамъ слушаютъ? Воровъ то мѣнять что ли? Все одно, сердился дѣдъ Матвѣй.

— Такъ что-жь? Такъ и слѣдуетъ: вора смѣнили, хорошаго человѣка выбрали.

— Мы знаемъ, какъ слѣдуетъ-то, сердито проворчали мужики: — мы за одни выборы шесть человѣкъ предоставляли, а все вора выбрали… Потому тѣ шесть человѣкъ, слышь, въ начальство не годятся…

— Да вѣдь у васъ теперь, кажется, хорошій старшина?..

— Это что! засмѣялись мужики, совсѣмъ неожиданно для меня: — ему одно — не нонѣ, завтра въ Сибирь идти!

— Что же такъ?

— Да полно вамъ, братцы!.. Развязали кадыки-то! остановилъ ихъ Павелъ Гордѣевъ. — Экій народъ — болтунъ! Пойдетъ себя чернить, такъ хуже чорта очернитъ…

— И то — ну, ихъ къ Богу!.. Кому какой интересъ въ нашихъ дѣлахъ! Вотъ нашли объ чемъ разсказывать!.. Чать мы — въ гостяхъ — не на улицѣ промежъ собой, говорили мужики.

— Нѣтъ, господа, мнѣ очень интересно.

— Ну коли интересно, такъ, чтожъ… У насъ тутъ веселаго много найдется!..

— Я тебѣ вотъ пожалуй разскажу, какое начальство-то мы сами себѣ выбираемъ, опять началъ дѣдъ Матвѣй. — Надо, братъ, тебѣ сказать, деревня у насъ, изъ другихъ, справная, недоимокъ за нами нѣтъ!.. Мы до этого сраму не доводимъ. Потому мы такъ ужь объ себѣ полагаемъ, чтобъ намъ никакого утѣсненія не было… Мы свое дѣло справили — и ты насъ не замай! Тоже въ роть-то къ намъ не скоро залѣзешь!

— Да. Такъ и то, другъ мой сладкій, залѣзаютъ въ лучшемъ видѣ. Какъ-то вотъ, на моей памяти, разъ пять наѣзжали…

— Въ ротъ-то! ха, ха! подхватили мужики.

— Да, въ ротъ-то… Эдакъ вотъ все больше по осени или ранней зимѣ… Слышимъ: тюкъ-тюкъ-тюкъ — колокольчикъ! «Подать мужиковъ!» Ну, подать мужиковъ. Выходимъ. «Недоимку!» — «Ваше благородіе! Помилуйте!.. Мы на томъ стоимъ, чтобы начальству всячески, не въ примѣръ прочимъ…» — «Недоимку», кричитъ… — «Какъ хотите, ваше благородіе, вины за собой не имѣемъ… Мы все очистили…» — «Такъ не хотите? — Старшина! Есть за ними недоимка?» — «Есть, ваше благородіе!» говорить старшина и глазомъ не моргнётъ. — Да у тебя есть ли на шеѣ крестъ-то? А? орутъ мужики на старшину… «Есть!» говорить.

— Вѣрно, вѣрно!.. «Есть», говоритъ, подхватываютъ мукикя и смѣются.

— «Описывай самовары!» кричитъ, продолжаетъ разсказчикъ: ну, сейчасъ на самовары начнутъ печати класть… Что ты подѣлаешь? Давай сбивать «недоимку»; соберемъ половину, поторгуемся, отдадимъ, ну и опять: динь-динь! — и уѣхалъ спокоенъ вмѣстѣ со старшиной! — Вотъ мы какое сами себѣ начальство выбираемъ! иронически закончилъ разсказчикъ.

— Да мало ли у насъ этого, ежели тебѣ поразсказать!

И мужики мнѣ дѣйствительно разсказали о своемъ волостномъ «самоуправленіи» нѣчто такое, о чемъ а теперь здѣсь не могу говорить.

— Мы ужь на волость-то, почесть, рукой махнули: пущай въ тамъ грабятъ! рѣшили мужики: — сладу нѣтъ совсѣмъ! Противъ рожна — и прать нечего!

Опять напомню здѣсь читателямъ то, что сказано мною въ IV главѣ — относительно передачи до-словно мужицкихъ разговоровъ. Крестьяне вообще очень склонны иронически относиться къ своимъ собственнымъ дѣламъ, а потому невсегда можно принимать ихъ слова за чистую монету. Несомнѣнно, есть такія волости, какъ мы будемъ имѣть случай указать, и даже очень много такихъ волостей, гдѣ волостное самоуправленіе совершенно фиктивно, гдѣ царитъ и деспотствуетъ безконтрольно старшина съ волостнымъ писаремъ, поддерживаемые администраціей, за дѣйствительно, крестьяне давно «махнули рукой на волость», сознавъ полнѣйшую невозможность «прать противъ рожна». Но въ той волости, которую въ данномъ случаѣ описываю я, собственно въ нашей деревнѣ — факты изъ волостнаго самоуправленія говорятъ совсѣмъ противное тому, что высказывая мнѣ мужики. Ихъ слова скорѣе можно принять, какъ логическое предчувствіе того, что рано или поздно, при данномъ порядкѣ дѣлъ придется и имъ дѣйствительно махнуть рукой на изворовавшуюся волость. Теперь же наши мужики еще «собачатся» съ волостью, еще стойко держатся за свои волостныя права; теперь еще имѣется не мало поразительныхъ фактовъ этой борьбы; нѣкоторые случились на моихъ глазахъ. Я намѣренъ посвятить вообще этому предмету, если будетъ возможно, особую главу.

— Мы теперь вотъ только въ своей деревнѣ и живемъ пока на слободѣ, никто не суётся, по крайности… Вотъ ежели что касается своихъ деревенскихъ распорядковъ, ну такъ и поболтаемъ промежъ собой на улицѣ, сказалъ старикъ Евтропъ Шмонинъ.

— Только и есть!

— И то… большая неустройка!.. Нельзя сказать, чтобъ… по справедливости, али бо въ порядкѣ надлежащемъ, опять моргнулъ мнѣ своими блестящими глазами смирный Иванъ Тарасычъ, повертывая донышкомъ вверхъ чашку и деликатно кладя на нее крохотный огрызочекъ сахарцу: — Благодарствую!.. Нельзя сказать, чтобы въ порядкѣ… Большая неустройка.

— Что же такъ?

— Точно, сумнѣнія много у насъ насчётъ земли, замѣтилъ и самъ Павелъ Гордѣевъ.

— Въ чемъ?

— А въ томъ, подхватилъ дѣдушка Матвѣй: — что вотъ теперь богатые мужики да купцы, да разные — не то приказные, не то аблокаты какіе-то изъ города понаѣхали, вокругъ насъ всѣ земли, всѣ лѣса, всѣ луга скупили барскіе… Такая торговля пошла всѣмъ этимъ — упаси Господи! Сами они то-ись и знать не знаютъ — какое съ землей обращенье, — а все въ ренду ее намъ же отдаютъ… Ренды нагнали страсть какія! Силъ нѣту! Вотъ теперь мы платимъ за конецъ сто рублевъ въ годъ… Да и то думаемъ бросить, отказаться!.. Потому, барыши берутъ, рукъ не мозоля, совсѣмъ безъ всякаго ума — совѣсти. Понастроили себѣ хуторовъ, наѣзжаютъ гулять да на охоты, водку пить…

— Такъ вамъ-то что-же?

— Какъ намъ что?! заговорили разомъ мои гости: — намъ — сумнѣніе… Намъ говорятъ, что «еще погодите: мы васъ, говорятъ, всѣхъ скупимъ, всей землей отъ васъ завладѣемъ!..» Ну вотъ теперь и сумнѣніе. Толкались было мы въ правленіе; а тамъ тоже говорятъ: выкупайтесь, говорятъ, на вѣчное владѣніе; это самое лучшее, а то худо вамъ будетъ… Теперь вотъ всякій и норовитъ, вмѣсто чтобы въ міръ смотрѣть, сообща стараться, всякъ только глядитъ какъ бы гдѣ въ вѣчное владѣніе одному себѣ кусокъ урвать… А другіе ждутъ, что на эту самую торговлю скоро запретъ будетъ положенъ… Сколько, значить, теперь ни заграбастали купцы земли, — все въ передѣлъ пойдетъ.

— Въ черный передѣлъ, подморгнулъ мнѣ Иванъ Тарасычъ. — Это вѣрно.

— Какъ же это такъ будетъ?

— Будетъ, вѣрно… Мы тоже народъ не глухой, ходили «въ серпы-то» почесть черезъ всю Рассею, тоже съ народомъ… разговариваемъ… А будетъ это вотъ какъ, разсказывали мнѣ мужики (въ этомъ разговорѣ они приняли участіе всѣ и говорили, перебивая и дополняя другъ друга): — будетъ этотъ черный передѣлъ потому, что оченно много народу повелось, что сами землю не робятъ, а торговать ей торгуютъ, истинному землепашцу утѣсненіе дѣлаютъ.

— Хорошо. Во какимъ образомъ, думаете вы, сдѣлается это?

— А это видишь какъ будетъ, заявилъ дѣдушка Матвѣй: — объявится подать одна — поземельная. И будетъ эта подать ли всѣхъ ровная, никому поблажки чтобы не допущать: примѣрно у тебя три десятины, ну и будешь ты платить примѣромъ хоть по полтинѣ за десятину, значитъ три полтины. А кто нахватать себѣ тысячу десятинъ, съ того и подати пущай пойдетъ тысячу полтинъ… Такъ вотъ тутъ и окажется: кто самъ не работаетъ, тому этой подати не осилить ни ввѣкъ!.. Сейчасъ они и скажутъ намъ: «братцы, возьмите все, намъ силы нѣту землей володѣть!» А намъ то и на руку: потому мы крестьяне настоящіе, мы всѣмъ міромъ возьмёмъ и осилимъ… Вотъ это какъ будетъ! заключилъ свои политико-экономическія соображенія дѣдушка Матвѣй.

Мужики поддакивали, согласно мотали въ знакъ утвержденія головами, не смотря на то, что изъ нихъ были и такіе, которые сами имѣли собственныя земли (т. е. по мимо надѣловъ, въ вѣчномъ владѣніи), какъ напримѣръ Павелъ Гордѣевъ.

Нельзя не припомнить здѣсь довольно справедливаго замѣчанія профессора Энгельгардта, что «у мужиковъ, даже самыхъ цивилизованныхъ, все таки остается тамъ, гдѣ-то въ мозгу, тайничекъ, изъ котораго нѣтъ-нѣтъ, да и выскочитъ мужяцкое понятіе, что земля можетъ быть только общинной собственностію. Что деревня, т. е. все общество, можетъ купить землю въ вѣчность… но чтобы землю, купленную какимъ-нибудь Егоренкомъ, когда выйдетъ „новое положеніе“ насчетъ земли, нельзя было отдать деревнѣ, этого ни одинъ мужикъ понять не можетъ. Какъ бы мужикъ ни былъ нацивилизованъ, думаю, будь онъ даже богатѣйшій желѣзно-дорожный рядчикъ, но до тѣхъ поръ, пока онъ — русскій мужикъ (разумѣется, и мужика можно такъ споить шампанскимъ, что онъ получитъ нѣмецкій обликъ и будетъ говорить нѣмецкія рѣчи), у него останется въ мозгу „тайничекъ“. Нужно только умѣть открыть этотъ тайничекъ». Все это, мы говоримъ, довольно справедливо, хотя нельзя не признать, что послѣдняя половина тирады отзывается славянофильствомъ. Существуетъ этотъ «тайничекъ» у всѣхъ мужиковъ, даже у богатыхъ собственниковъ, вовсе не потому, что они «русскіе мужи!», и будетъ существовать, пока, дескать, мужикъ будетъ русскій мужикъ (а онъ развѣ когда-нибудь будетъ нерусскимъ?), а просто потому, что настоящая эпоха — эпоха критическая, переходная въ жизни русскаго мужика, эпоха, когда идетъ борьба за преобладаніе между старыми традиціями и новыми вѣяніями, между общиной и крайнимъ индивидуализмомъ. Кончится эта борьба въ пользу общины — и этому «тайничку» не зачѣмъ будетъ существовать, потому что нечему будетъ скрываться въ тайнѣ. Кончится борьба въ пользу полнаго индивидуализма — кулакъ и собственникъ почувствуютъ свою настоящую силу, тогда и мужикъ, будь онъ самой чистой русской крови, потеряетъ всякое сознаніе о «тайничкахъ» и, въ охраненіи основъ индивидуальной собственности, явится такимъ «столпомъ», что утретъ носъ всякому нѣмцу… А о французахъ и толковать нечего! Онъ еще ихъ уму-разуму, пожалуй, въ этомъ разѣ учить пойдетъ. Дѣло тутъ вовсе, значитъ, не въ шампанскомъ… А если вотъ мы будемъ возлагать надежды на неувядаемость какого-то мистическаго «тайничка», пома «мужикъ будетъ русскій мужикъ», и въ пользу этого тайничка пальцемъ не шевельнемъ, то намъ очень скоро придется убѣдиться, что и русскій богатый мужикъ знаетъ не хуже нѣмца, гдѣ раки зимуютъ…

— Такъ какъ же это къ вашимъ хозяйственнымъ дѣламъ относится? Почему у васъ неустройка?

— А потому, видишь ты, Николай Николаичъ, отвѣчалъ Иванъ Тарасычъ: — крѣпости къ землѣ нѣтъ… Все отъ этого!.. Кабы оно у всѣхъ въ одно-то шло, такъ бы и ничего, былъ бы порядокъ, всѣ бы въ міръ смотрѣли… А теперь, глядючи по сторонамъ, глаза-то и разбѣгаются… Накупить вотъ богатый въ вѣчное владѣніе пустошей, онъ ужь на надѣлъ-то мірской и плюетъ… Не то онъ мужикъ, не то — купецъ… Ему мірское дѣло ужь къ сердцу не лежитъ, пояснили и прочіе мужики мысль Ивана Тарасыча. У насъ вотъ теперь мало ли мужиковъ-собственниковъ: они ужь къ мірской землѣ и не радѣютъ… Вотъ хошь бы и канаву эту самую взять: бѣдный говоритъ — гдѣ денегъ взять? а богатый говоритъ — мнѣ что! Моя земля (собственная-то, значитъ) въ сторонѣ!.. Отъ эитого самаго всѣ и смущенія идутъ.

— Мы вотъ хотѣли васъ поразспросить, заговорили разомъ мужики: — человѣкъ вы, надо думать, объ этомъ извѣстный… Разъяснить… Мы вотъ иной разъ потолкуемъ, да такъ ни до чего и не договоримся. Одинъ въ одно тянетъ, другой въ другое.

Въ это время къ нашей бесѣдѣ подоспѣлъ и сынъ дѣда Матвѣя, Якимъ, ходившій зачѣмъ-то въ сосѣднюю деревню.

— Такъ въ чемъ же дѣло? спросилъ я.

— А вотъ видите въ чемъ, началъ своимъ тихимъ вѣжливымъ голоскомъ Петръ Шмонинъ, экс-старшина: — отъ волости къ намъ идетъ такое наставленіе, чтобы мы, значитъ, поспѣшили выкупить надѣлы въ вѣчное владѣніе, а послѣ того по дворамъ разбили бы, значитъ, кому что по выкупу падетъ… Говорятъ, и теперешнемъ житьѣ крѣпости нѣтъ, въ теперешнемъ, значитъ, владѣніи. При всемъ при томъ — отвѣтственность большая: и ты самъ себѣ хозяинъ, ни ты самъ себѣ баринъ… Съ землей этой большая возня, за всякаго нищаго али пьяницу отвѣтствуй… Подати большія… Нонѣ ты богатъ, а завтра — нѣтъ ничего. Нонѣ у тебя 30 десятинъ, а завтра — половины не стало… А ежели вѣчномъ у тебя владѣніи земля — такъ тутъ ты живи-пожівай себѣ помѣщикомъ! Кромѣ себя ни за кого не отвѣтственъ. Такъ ли-съ? Самъ себѣ голова… Налогъ съ тебя пойдетъ барскій, какъ, примѣрно съ помѣщичьихъ земель… Говорятъ, что больше, какъ полтина, съ десятины не сойдетъ?

— Вотъ, вотъ, объ этомъ мы и хотѣли разспросить, подтвердили мужики.

— А какъ вы сами-то, по совѣсти, думаете: что лучше — въ подворно ли всѣмъ раздѣлиться, или въ мірскомъ владѣнія землю имѣть?

Мужики задумались.

— Да вѣдь вотъ въ томъ и задача, что не знаемъ… Одно думаемъ — и такъ хорошо, а другое думаемъ — какъ бы на вѣкъ дуракомъ не остаться!.. Вотъ вѣдь что, отвѣчали мужики.

— Ну да все-таки, кто изъ васъ больше къ одному расположенъ, кто къ другому. Ну вотъ, напримѣръ, ты, Евтропъ Васильичъ? спросилъ я большака Шмонина.

— Я бы такъ полагалъ, что подворно разбить лучше. Потому тутъ ужь я выкуплю землю въ вѣчное свое владѣніе — и спокоенъ. Никто меня съ нея не сгонитъ; что хочу, то и дѣлаю. Хочу пашу, хочу дома на печи лежу. Хочу рано встать, хочу до обѣдни проспалъ… Моя воля!

— Ишь ты, какъ онъ, старый, слободу-то любитъ!.. Богатѣть сталъ! По барски нѣжиться захотѣлъ, подшутили мужики.

— А что жъ! сконфузился старикъ: — мнѣ ужь и отдыхать пора. — Такъ вы думаете такъ лучше?

— Думаю… Потому же вотъ, главное, говорятъ, и налога меньше пойдетъ, повинностей… Теперь навозъ… Я свою землю унавожу, какъ хочу, она моя, въ вѣка пойдетъ… А теперь ты ее унавозилъ, а у тебя ее отымутъ да другому передадутъ, а тебѣ ненавоженной дадутъ…

— Чего ты тутъ съ навозомъ-то! накинулись на него мужики: — нечего сказать, нашелъ что! Навозъ! Да больше, что ли ты другихъ навозишь? Отколь это? Меньше, что ли, тебя люди-то навозятъ? Не дома берегутъ, чать, какъ ты же, весь вывозятъ… Откуда у тебя больше то?

— У меня скота больше, а у другого мало.

— Такъ вѣдь у тебя и земли больше!.. Да что тутъ! говорилъ Якимъ: — пустое болтаетъ… А ты вотъ скажи — куда ты скотину погонишь? Ну-ка, раздѣлись, попробуй!.. Куда ты ее погонишь? На задворкахъ кормить станешь? Ну и корми! Посмотримъ, много ли накормишь!

— Вотъ это такъ, подхватили гости.

Евтропа доѣхали скотомъ. Противъ скота Евтропъ не нашелся, что сказать.

— Ну а ты, Павелъ Сысоичъ, спросилъ я Гордѣева.

— Да я… Какъ сказать? Какъ будто полегче бы такъ-то, что и Евтропъ говоритъ, сказалъ онъ несмотря на то, что вмѣстѣ съ другими доѣзжалъ Евтропа скотиной.

— Не тебѣ бы, Павелъ Сысоичъ, это говорить, возразилъ смирный Иванъ Тарасычъ: — кажись, на своей шкурѣ вы это знаете… Вотъ Гусариха-то, ваша же, въ вѣчномъ владѣніи у нея была земля то. А что теперь? Гдѣ она? На міръ же пришла земли просить, на мірской же землѣ жила? А ребятишки подростутъ — къ кому пойдетъ за землей? Къ міру же!

— Вотъ что правда, такъ правда! Иванъ Тарасовъ съ вѣтру слова не броситъ.

— Это правда, согласился и собственникъ Павелъ.

И Павла, значитъ, доѣхали Гусарихой.

— А какъ вы? спросилъ я экс-старшину.

Но старшина юлилъ. Онъ ухитрился заявиться такъ, что выходило и съ одной стороны хорошо, да и съ другой — не дурно.

— Недалеко отъ васъ, я слышалъ, живутъ уже давно собственниками, подворно?

— Живутъ. Это — вольные хлѣбопашцы. Дрозды, подъ названіемъ. Живутъ. Они еще до воли выкупились у помѣщика съ землей.

— Ну, и что же? Хорошо живутъ?

— Ничего. Тоже вотъ все, что и у насъ: кои справно живутъ, а кои обѣдняли… У кого семьи разрослись — плохо живутъ; земли совсѣмъ мало, а достать негдѣ ужь, взять не у кого.

— У нихъ все ужь порознь?

— Нѣту! Зачѣмъ? Все равно какъ у насъ; только поля не дѣлятъ. А луга дѣлятъ, и выгонъ общій.

— А ты какъ, дѣдушка Матвѣй, полагаешь? Ты старше здѣсь всѣхъ, человѣкъ старожилый.

— Нашъ дѣдушка ужь давно чужой вѣкъ заѣлъ, пошутили гости.

— Вѣрно. Что ужь мнѣ тутъ!.. Я ужь не встряю въ эти дѣла. Пущай какъ хотятъ… Не мнѣ съ новыми порядками жить, отвѣчалъ дѣдушка Матвѣй: — только мы жили по-дѣдовски, по старому, тоже не хуже другихъ… Слава-те Господи! Тоже старики то не глупѣе, должно, нынѣшнихъ были… Жили такъ — значитъ, хорошо было… Вотъ какъ я разумѣю! А ужь теперь какъ хотятъ.

— Я такъ полагаю, заявилъ Яаимъ Матвѣичъ: — что изъ этого раздѣла по дворамъ ничего хорошаго не будетъ… Мнѣ что! Я тутъ говорю не изъ чего-либо… Потому, дѣдушка вотъ ежели, грѣшнымъ часомъ, помретъ, я, можетъ, и совсѣмъ отъ земли откажусь — въ городъ съ женой уйду… А только что — въ міру лучше. Пойдетъ этотъ раздѣлъ ежели — кляузъ всякихъ не оберешься, недовольства… Главное, кляузъ много будетъ… Олпъ скажетъ — ты на мое не ходи, другой скажетъ — мое не троки Мы вотъ знаемъ собственниковъ-то: заѣхалъ въ его землю-въ судъ ступай, ягоду у него сорвалъ — опять кляуза; прутикъ сломилъ — судись! Маята. У насъ вотъ велики ли фрукты въ усадьбахъ растутъ, а тоже у всѣхъ огорожено, тоже кляузъ не оберешься… Опять хоть и то сказать: вотъ у этихъ вольныхъ хлѣбопашцевъ примѣры какіе есть — не приведи Господи! Раззоренье полное.

— Да, да. Есть примѣры, подтвердили мужики.

— Какіе же именно?

— А вотъ какіе: отецъ теперь, примѣрно, свернулся, запилъ али заболѣлъ; все пошло не въ прокъ, пошло въ долгъ, въ продажу… Разъ прорвешься у насъ, тутъ ужь только держісь, ровно тлѣлая тряпка полѣзетъ все… Тутъ на ноги не скоро станешь! Все и пошло. Землю перезаложилъ. Да до того довелось, что, по смерти его, ребятишкамъ и взять нечего — ступай по міру! Побирайся!

— Да, тутъ только того и гляди… Тутъ ужь гляди въ оба. Надежды тутъ ни на кого не клади! заговорили мужики.

— А теперь вотъ и то взять, выразительно взглянулъ на меня Иванъ Тарасычъ: — ребятишки… Что ни случись, а имъ все впереди надежда… Хоть бы эту Гусариху взять… Все какъ ни то, Богъ дастъ, подростутъ… Опять, значитъ, мужиками заправскими встанутъ…

— Такъ какъ ты намъ скажешь? спросили мужики.

— Право, не знаю. Боюсь я совѣтовать. Плохо мы вашу жизнь знаемъ… По разговору, я вижу, что вы сами на старину склоняетесь, по-мірскому считаете лучше жить… И я такъ думаю если не объ настоящемъ только заботу имѣть, а и о будущемъ подумать, о потомствѣ.

— Это такъ ты говоришь. Не однимъ намъ на свѣтѣ жить. Что хорошаго — послѣ насъ, стариковъ, клясть будутъ!

— И будутъ, замѣтилъ Иванъ Тарасычъ: — хорошо вотъ ты выкупилъ теперь, примѣрно, на двѣ души, а у тебя черезъ двадцать лѣтъ семью-то Господь пріумножилъ, стало у тебя пять сыновей, да самъ соловей, да внучата пойдутъ… Что ты съ ши на двудушномъ-то надѣлѣ станешь дѣлать? Ступай, значитъ, вонъ половина, живи на сторонѣ!.. А теперь міръ все же на всѣхъ надѣлитъ.

— Ну, да, сказалъ старикъ Евтропъ Шмонинъ: — держи карманъ. Все одно, братъ. Вотъ намъ надѣлили на 53 души, а теперь передѣлъ будемъ дѣлать ужь на 64, а потомъ на 80… Вѣдь міръ-то тоже ростетъ!.. Вотъ что! А земли-то все столько же… Все одно — куда пойдешь?

Замѣчаніе Евтропа заставило мужиковъ смутиться.

— А вотъ куда пойдешь, поднялся и сверкнулъ своими цыганскими глазками Иванъ Тарасычъ: — ты вотъ ежели одинъ, такъ поди сунься за землей-то! Дастъ тебѣ кто? А ежели у деревни земли не станетъ, такъ деревнѣ безъ земли быть нельзя! Такихъ деревень на свѣтѣ нѣту! У деревни земля какъ-никакъ будетъ.

И Иванъ Тарасычъ сталъ молиться на образъ.

— Вотъ, братъ, что вѣрно сказалъ, то вѣрно… Иванъ Тарасовъ слова съ вѣтру не скажетъ, подтвердили опять мужики и, поднявшись изъ-за стола, вслѣдъ за нимъ стали креститься.

— Ну, благодарствуемъ… Извини на глупыхъ рѣчахъ, ежели что, заговорили, обращаясь ко мнѣ, деревенскіе гости: — извини… много мы у тебя тутъ наболтали… Извѣстно, мужики-дураки… Мы вѣдь это такъ, по-праздничному говоримъ, отъ нечего дѣлать… Ну, и болтаешь всяко… Вотъ ужь завтра не заговоришь… Теперь ужь шабашъ! Наговорились!.. Теперь языки на замокъ!.. Ха-ха!.. Теперь рукамъ работа пойдетъ — не языку.

— Что же такъ?

— Да вотъ нонѣ думаемъ собраться, да, благословясь, завтра начинать… Навозъ повеземъ… А тамъ, Господь дастъ, помолимся да и въ луга… Теперь ужь, значитъ, прощай!.. Сердитые будемъ, неразговорчивые!.. шутили мужики: — скучно тебѣ будетъ!

И я распрощался съ своими деревенскими гостями.

Существенное содержаніе этой бесѣды, нѣкоторые отвѣты почти дословно были записаны мною тотчасъ послѣ разговоровъ съ мужиками. Это я считаю здѣсь существенно важнымъ. И вотъ почему. Есть громадная разница между отношеніемъ интеллигентнаго читателя къ воспроизведеніямъ жизни общества и къ воспроизведенію жизни народной, въ особенности у насъ. Литературная критика, мнѣ кажется, не достаточно разъяснила это, а потому, въ концѣ-концовъ, и должна была признаться, что не имѣетъ критерія въ оцѣнкѣ произведеній, касающихся народной жизни. Въ то время, какъ интеллигентный человѣкъ смотритъ на общество изъ среды самаго общества, непосредственно изъ себя, на народъ онъ не можетъ смотрѣть иначе, какъ со стороны, такъ, какъ смотритъ на дикихъ людей Америки и Африки. Отсюда вытекаетъ и громадное различіе въ отношеніяхъ читателя къ воспроизведеніямъ жизни того и другого. Критерій ли оцѣнки художественнаго воспроизведенія общественной жизни, читатель непосредственно находить въ себѣ, непосредственно ощущаетъ художественную правду или ложь, непосредственно наслаждается или не удовлетворяется. Другое дѣло съ воспроизведеніемъ народной жизни. Наше общество читаетъ романы изъ народнаго быта съ тѣмъ же внѣшнимъ любопытствомъ, съ какимъ читаетъ оно романы Купера, имѣя только единственный критерій для провѣрки ихъ художественной правды: общія психологическія основы и имя автора. Но, въ послѣднемъ случаѣ, оно имѣетъ то преимущество, что романы Купера или вообще воспроизведеніе жизни дикихъ можетъ быть провѣрено имъ путемъ научныхъ данныхъ, собранныхъ путешественниками. А этого-то важнаго условія русскій читатель лишенъ относительно жизни своихъ «младшихъ братьевъ».

Принявъ же во вниманіе еще и то, что наблюденіе народа со стороны у насъ сопровождается разными побочными соображеніями — крѣпостническими, опекунскими, сантиментальными, спекулаторскими, патріотическими и проч., и проч., смотря по тому, съ какой стороны подходитъ извнѣ наблюдатель — у мыслящаго читателя невольно должно зарождаться сомнѣніе въ правдѣ воспроизведенія народной жизни этими «сторонними наблюдателями». И это совершенно естественно, потому что нѣтъ прочнаго критерія, нѣтъ данныхъ для оцѣнки, нѣтъ спеціально-научно! точки зрѣнія. Этотъ критерій могли бы дать мыслящему читателю или научныя изысканія въ сферѣ народнаго быта, или непосредственный народный художникъ, мірской, общинный человѣкъ. Къ сожалѣнію, первыхъ у насъ до сего времени очень мало; второго мы не видѣли еще и, Богъ вѣсть, дождемся ли когда-нибудь.

Въ виду этого, задача литературной критики относительно произведеній изъ народнаго быта дѣлается чрезвычайно трудной. Чтобы вынести мало-мальски справедливое сужденіе, приходится прибѣгать къ предположеніямъ, сопоставленіямъ, догадкамъ, логическимъ умозаключеніямъ. Но еще труднѣе задача добросовѣстнаго воспроизводителя народной жизни, вышедшаго изъ среды интеллигенція. Постоянное и упорное недовѣріе встрѣчаютъ его самыя задушевныя страницы, самыя правдивыя картины. И въ то же время онъ видитъ, какъ публика жадно зачитывается сыщнически-сантиментальными или весело-нравными воспроизведеніями народной жизни. Откуда же ждать ему поддержки, гдѣ искать помощи? Въ литературной критикѣ? Но она почти безсильна. Въ русской наукѣ? Но она «еще едва умѣетъ лепетать». Впрочемъ, все же она можетъ кое-что сказать съ авторитетомъ.

И знаете ли, что приходится дѣлать этому несчастному, добросовѣстному воспроизводителю народной жизни? Ему приходится или испещрять страницы своихъ повѣстей публицистическими и ввыми соображеніями, или же дѣлать ссылки и приводить цѣлыя научныя цитаты. Видали вы романы нѣмца Эберса изъ древнеисторическаго быта, которыя заткнутъ за поясъ обиліемъ цитатъ нетолько докторскія диссертаціи, но даже самого Бокля? Тахъ будутъ писаться и добросовѣстные романы изъ жизни народа тѣми, кому дорого торжество истины, торжество своихъ убѣжденій. И будетъ это до тѣхъ поръ, пока или читателемъ не будетъ самъ народъ, или писателями не выступятъ люди изъ народа, мірскіе, общинные люди, или же пока научное изученіе народнаго быта не займетъ почетнаго мѣста и выводы науки не войдутъ въ общее сознаніе.

Вотъ почему существенно важно для меня подтвержденіе того, что вышеприведенная моя бесѣда съ ямскими мужиками передана фактически вѣрно, какъ фотографическая копія. Я знаю, будь эта бесѣда введена въ романъ или повѣсть, нашъ читатель, пріученный съ одной стороны сантиментально-резонёрскими разсужденіями на избитыя моральныя тэмы, съ другой — «рукосуйствомъ» и непомѣрною тупостію, съ какими фигурируетъ русскій мужикъ въ большинствѣ нашихъ «художественныхъ» произведеній, онъ отнесся бы къ ней въ высшей степени недовѣрчиво; онъ объявилъ бы ее ultra-тенденціозной. «Помилуйте, воскликнулъ бы онъ: — мужикъ разсуждаетъ о преимуществахъ общиннаго и подворнаго владѣнія? И какъ разсуждаетъ! Онъ приводитъ за и противъ почти всѣ тѣ возраженія и доводы, которые дѣлаетъ въ своей книгѣ самъ Эмиль де-Лавелэ!..» Вотъ какъ скажетъ читатель и будетъ, съ своей точки зрѣнія, не совсѣмъ не правъ, въ виду полнаго незнакомства нашего съ народомъ, въ виду недовѣрія, которое успѣли въ немъ развить и воспроизведеніямъ народной жизни «художники изъ сторонникъ наблюдателей», въ виду, наконецъ, полной невозможности провѣрки. Вотъ почему я тысячу разъ радъ, что мой «дневникъ деревенскихъ наблюденій» не претендуетъ ни на какое художественное значеніе, что въ него вношу а только факты, дѣйствительные факты, наблюденные и записанные мною въ большинствѣ случаевъ на мѣстѣ наблюденій, что мнѣ нѣтъ надобности въ этихъ замѣткахъ прибѣгать къ какимъ-либо художественнымъ пріемамъ, съ цѣлью усугубленія впечатлѣнія, или для рельефности и полноты давняго типа, или для гармонической стройности цѣлаго. Значитъ, я могу имѣть хотя то утѣшеніе, что у читателя будетъ въ тысячу разъ меньше шансовъ заподозрить меня въ вольной или невольной фальсификаціи.

VIII.
Передѣлъ.

Когда я, проснувшись на слѣдующее утро, вышелъ на нашу деревенскую улицу, особый, сыроватый, бьющій въ носъ ароматъ сразу далъ мнѣ знать, что страда началась. Всѣ широкія ворота дворовъ были растворены настежь; все содержимое дворовъ было «потревожено». Всѣ крестьяне, по уговору, поднялись заразъ въ три часа утра и приступили къ возкѣ навоза. Эта особая, спеціальная навозная атмосфера сразу нависла надъ всей деревней и охватила собой на далекое пространство кругомъ и поля. Въ возкѣ навоза принимали участіе всѣ: и мужики, и бабы, и дѣти до 10 лѣтъ. Мужики и бабы накладывали на дворахъ, дѣти отвозили, а дѣвки дожидались и опоражнивали воза на поляхъ. Окрестные скаты холмовъ скоро запестрѣли буроватыми кучками на зеленовато-желтой поверхности пара. Такъ какъ начало нынѣшняго лѣта стояло чрезвычайно жаркое, травы поспѣли какъ то неожиданно быстро, а рожь уже мѣстами налилась совсѣмъ, оказалось необходимымъ торопиться. Поэтому, къ вывозкѣ навоза приглашали на помочь особыя подводы съ погоста и изъ сосѣднихъ деревень, гдѣ былъ уже вывезенъ навозъ почти совсѣмъ или еще не начинали вывозить. У дѣда Матвѣя оказался на помочи дьячекъ съ погоста, съ женой и лошадью, съ условіемъ, что дѣдъ Матвѣй пріѣдетъ помогать дьячку послѣ, при свозѣ сноповъ. Такихъ товарищескихъ помочей было у насъ на деревнѣ много. Хозяинъ, обыкновенно, обязанъ держать помогающаго товарища все время на своихъ харчахъ, готовя обѣдъ нѣсколько лучше обычнаго, напримѣръ, съ пирогами; угощаютъ немного и водкой. Тоже самое и при обратной помочи.

Навозъ возили дня три или четыре. А между тѣмъ, солнце жгло немилосердно. Вѣтеръ не дунетъ. Въ воздухѣ стоитъ какая-то мгла. Тяжело дышать. Люди и лошади выбились изъ силъ. Вяло, медленно накладывались послѣдніе воза; едва волоча, отвозили ихъ на поля. Постоянно можно было увидать мужика или бабу, выходившихъ на середину улицы и долго, приставивъ козырькомъ руку къ глазамъ, наблюдавшихъ съ разныхъ сторонъ за горизонтомъ. Но, кромѣ синеватой мглы, ничего не было. Мужикъ крякалъ и уходилъ опять подъ навѣсъ двора. Вотъ какъ-то сошлась ихъ на улицѣ цѣлая кучка, также посмотрѣли на небо, на поля.

— Во-о! смотри — загорѣлась, сказалъ одинъ, показывая на вершину холма.

— Видѣли! отвѣчали ему.

Рожь была ещё достаточно зеленовата вездѣ, но на припекѣ, на вершинѣ этого холма, рѣзко выдѣлялась цѣлая позолотѣвшая полоса.

— Выгоритъ до время! тужили мужики: — съ травой необернешься, какъ она, матушка, начнетъ сыпаться… Экое наказаніе Господь послалъ!.. У шабровъ, слышь, молебствовать хотятъ… Да такъ, видно, что безъ этого не обойтись! Надо будетъ помолебствовать… Чѣмъ ни-то прогнѣвили Создателя!.. Надо къ попамъ сходить… Пождать бы, раи, до завтра?.. Чего ждать-то? Когда еще? Вотъ оно, время-то какое стоитъ!.. Надо идти… Чтобы завтра пущай поля обошли!.. А тамъ, что будетъ! Ступай, Матвѣй, ступайте съ Павломъ, заказывайте молебствовать.

Утромъ, часовъ съ восьми, колоколъ погоста гудѣлъ неустанно впродолженіе часа: значитъ, обносили иконы вкругъ полей. То спускаясь въ ложбины, то подымаясь на холмы, показывалась пестрая, очень небольшая кучка народа, несшая двѣ-три иконы и спѣшно обходившая межами ржаное и яровое поле. Ни поповъ, ни дьячковъ при иконахъ не было. Заправлялъ процессіей только «крикунъ», Петръ первый, и то ковылявшій сзади съ пустымъ кадиломъ. Иконы несли преимущественно женщины.

Между тѣмъ, какъ, подъ палящимъ зноемъ, подвигалась процессія по межамъ, степенные мужики-домохозяева, какъ муравьи, тащили на лугъ матерьялы для помоста: кто несъ на плечѣ бревно, кто доску, кто жерди. Общими силами помостъ былъ скоро поставленъ близь деревенской околицы. Мужики одѣли синіе халаты, намазали масломъ волосы, причесались и собрались у помоста, стараясь говорить тише противъ обыкновеннаго: кто разстилалъ холсты на помостъ, кто дѣлалъ кропильницу изъ вѣтокъ близь стоящаго дерева, кто несъ угли и воду. Процессія приближалась къ помосту. Съ горы погоста, одновременно, спускался причтъ. Начался мірской молебенъ. Усерднѣе всѣхъ молился замѣчательный «пореформенный псаломщикъ». Нещадно припекаемая солнцемъ, его жирная фигура постоянно припадала съ особымъ благочестивымъ смиреніемъ къ землѣ и вновь приподымалась съ глубокими вздохами. Нельзя было не замѣтить, какъ мужики въ душѣ «диву давались», смотря на такое усердіе псаломщика. Дѣдъ Матвѣй, стоявшій вдали отъ помоста, гдѣ то за избами, и молившійся «по-своему», сказалъ мнѣ, показывая на псаломщика: «Мірского приговора толстый песъ добивается! Мірской приговоръ ему надобенъ, вотъ онъ глаза-то и мозолитъ… Молебщики!» заключилъ онъ сердито — и ушелъ, не дождавшись конца молебна. Молебенъ конченъ, деньги получены. Иконы понесли обратно къ церковь. Домохозяева мигомъ разобрали помостъ — и каждый потащилъ обратно къ себѣ собственную жердь, доску, собственное бревно и гвоздь.

Къ вечеру пошелъ дождь. Вздохнули люди и скотина.

— Вотъ они, чудеса-то! говорила деревенская улица. Мужики повеселѣли.

Послѣ того, какъ погода съ перемежающимся ненастьемъ и вёдромъ установилась, когда поблекшіе отъ жары травы и яровое вновь весело и свѣжо зазеленѣли, однимъ очень раннимъ утромъ, часа въ три пополуночи, меня разбудилъ Иванъ Тарасычъ, тотъ мужичекъ съ цыганскимъ лицомъ, который состоялъ въ какой-то странной мірской должности «жеребьёвщика».

— Вставай! сказалъ онъ, посмѣиваясь своими черными, блестящими глазами: — настоящая страда пришла. Али лѣнь? Рано, должно, подыматься приходится?.. Ну, самъ хотѣлъ, своя охота… Вставай! Вонъ я ужь въ полномъ парадѣ!

И Иванъ Тарасычъ погремѣлъ висѣвшимъ у него на поясѣ пѣшечкомъ съ «жеребьями».

— Ушли ужь всѣ? Еще не дѣлили? спросилъ я.

— Нѣтъ еще. Мы съ дѣдомъ Матвѣемъ, по должности, раньше всѣхъ поднялись. Будить вышли… Раньше насъ никто не смѣй просыпаться. Пока въ косу не ударимъ, никто не смѣй выходить… А въ косу ударили — шабашъ! Всѣ во фрунтъ становись: ни малому, ни старому снисхожденія нѣтъ… Всѣ становись! шутилъ Явачъ Тарасычъ.

Я сталъ одѣваться. Дѣйствительно, скоро съ одного конца деревни раздался звонъ въ косу.

— Вотъ, слышишь! замѣтилъ Иванъ Тарасычъ — и какъ-то весь еще больше оживился.

Это дѣдъ Матвѣй, въ качествѣ десятскаго, вышелъ будить народъ выходить въ луга. Онъ шелъ по серединѣ улицы; въ рукѣ у него на шнуркѣ висѣла коса, снятая съ косья; онъ билъ въ нее палкой… Особенные рѣзкіе, звонкіе звуки неслись въ свѣжемъ утреннемъ воздухѣ.

— Больно ужъ вы рано поднялись? спросилъ я.

— Нельзя. Нонѣ нужно, пока роса не сошла, передѣлъ сдѣлать. Чтобы по первой росѣ первую траву поднять, сказалъ Иванъ Тарасычъ.

Пока я успѣлъ одѣться и выйти на улицу, у дворовъ уже собирался народъ и собирался въ кучки. Первыми явились на улицѣ ребятишки съ десяти лѣтъ. Презабавно было на нихъ смотрѣть: одѣтые — кто въ кумачныя, кто въ розовыя ситцевыя рубахи, но всѣ въ чистыя или новыя, въ новыхъ, «праздничныхъ» картузахъ — они выступали какъ-то особенно щеголевато, какъ будто каждому изъ нихъ нынѣшній день накинули вдругъ лишнихъ пять, а то и всѣ десять лѣтъ! Звонко стучали и звенѣли они, поправляя и любуясь свѣтлыми, съ чисто вымытыми косовищами, маленькими косами, изготовленными спеціально для нихъ суровыми родителями-отцами. Неменьшее вниманіе и заботу, видимо, оказываютъ они и привязаннымъ сбоку къ поясамъ брусочникамъ, въ которыхъ хранятся точильные бруски. Эти брусочники у всѣхъ разукрашены или разноцвѣтными стеклышками, или фольгой; у иныхъ они сдѣланы сплошь изъ разноцвѣтной яркой жести. Очевидно, имъ доставляло большое удовольствіе разсматриваніе этихъ украшеній другъ у друга.

— Вотъ у насъ — первые косцы изъ всей деревни, шутилъ Иванъ Тарасычъ.

— Неужели и они косить?

— Ка-акже! Пора!.. У насъ, какъ десять лѣтъ, такъ и за косу принимайся.

— Да что они накосятъ? Только попусту измучаются.

— Зачѣмъ мучаться… Мучаться не надо… Надо учиться… Въ учёбу идутъ… Вотъ эти, самые малые-то (замѣчу — тутъ были и дѣвочки, и мальчики, такъ какъ въ нашей деревнѣ косятъ и мужики, и бабы, такъ же, какъ и жнутъ вмѣстѣ) — вотъ они первый годъ выходятъ. Другіе ужъ второй, третій годъ ходятъ. Тѣ ужѣ косятъ — не мѣшаютъ.

— Ну, а малыши-то, чай, мѣшаютъ только.

— Ничего. Но вѣдь надо учиться когда-нибудь! Сначала тоже дома на задворкахъ учится, какъ косу держать, а тутъ ужъ и въ луга выходитъ… Въ лугахъ малышъ идетъ впереди отца; отецъ за нимъ ужъ равняетъ, гдѣ тотъ оставитъ высокую траву. Али косятъ барышки (обрѣзки отъ полосъ), овражки. Али ворошатъ траву (у каждаго косца, кромѣ косы, имѣлись такія же маленькія грабли).

Скоро показались на улицѣ подростки, съ настоящими уже «мужицкими» косами и граблями, а за ними — мужики и бабы, которыя успѣли управиться съ печами. Всѣ, сбившись въ кучу по серединѣ деревни, помолились на церковь и двинулись въ луга: самые малые впереди, старшіе сзади. Бабы — послѣ всѣхъ; нѣкоторыя изъ нихъ, не поспѣвшія управиться съ хозяйствомъ, догоняли въ одиночку послѣ.

— Вишь ты, съ коихъ поръ поднялся? говорили мнѣ мужики: — али наши мужицкіе распорядки посмотрѣть охотишься?

— Ка-акже! Вѣдь передѣлы у васъ не каждый день бываютъ, разъ въ годъ, а то и рѣже. Когда еще-то увидишь!

— Такъ, такъ. У васъ этого нѣтъ.

«У насъ этого нѣтъ» — совершенно вѣрно. Этимъ сказано очень много. У насъ этого нѣтъ — и культурный художникъ изъ «свѣжихъ» и стороннихъ наблюдателей, компануя путемъ крайне подозрительнаго творчества мужицкія фигуры на основаніи общихъ и очень поверхностныхъ психическихъ аналогій, совершенно игнорировалъ обще-народный, исконно-традиціонный элементъ, охватывающій всецѣло, съ самой колыбели, непосредственный индивидуумъ изъ народа. Почему это неизбѣжно должно было такъ случиться — я уже имѣлъ случай говорить по поводу деревенскихъ сходовъ. Все, сказанное мною тамъ, цѣликомъ относится и къ акту передѣла земли. И теперь я долженъ заявить, что не берусь воспроизвесть здѣсь въ яркихъ и типическихъ образахъ одну изъ глубокихъ и выразительнѣйшихъ сторонъ народной жизни, какую представляютъ собою передѣлы земли и продукта; и опять я долженъ повторить, что наши художники прошли мимо этого характернаго явленія, несмотря на все свое «народолюбство», что они не только не дали намъ яркой, эпической картины этой замѣчательной общенародной бытовой формы, но даже никто не коснулся ея и такъ поверхностно, какъ иногда касались деревенскихъ сходовъ. Между тѣмъ какъ, при мало-мальски серьёзномъ и внимательномъ изученіи народной жизни, не можетъ быть сомнѣнія, что этотъ общенародный, исконно-традиціонный элементъ долженъ имѣть громадное значеніе какъ въ мужицкой «психіи» исключительно, такъ и въ строѣ мужицкаго міровоззрѣнія и въ соціальныхъ отношеніяхъ. Какъ ни велики были внѣшнія вліянія на народную жизнь, какъ ни уродовали они естественно-органическое развитіе его первобытныхъ идеаловъ, подъ игомъ какихъ стороннихъ примѣсей ни дошли до насъ эти идеалы, но они все-же, къ счастію нашему, дошли, сохранились въ теченіи тысячелѣтій, и въ актѣ передѣловъ, можетъ быть, въ наиболѣе чистой, примитивной ихъ формѣ. И это доказывается какъ массой неопровержимыхъ фактовъ, такъ и путемъ очень простыхъ логическихъ умозаключеній. Скажите, возможно ли послѣ этого, чтобы извѣстный соціальный факторъ, дѣйствуя неустанно и неослабно въ теченіи вѣковъ, сохранившійся подъ игомъ всевозможныхъ внѣшнихъ воздѣйствій почти въ первобытной чистотѣ, факторъ въ высшей степени своеобразный и характерный, охватывающій собой самый широкій принципъ справедливѣйшихъ соціальныхъ отношеній — возможно ли, чтобы этотъ факторъ проходилъ безслѣдно надъ мужицкой душой, чтобы онъ не наложилъ на нее глубокаго, своеобразнаго клейма, чтобы онъ не пронизывалъ насквозь все мужицкое міровоззрѣніе, чтобы онъ не сопутствовалъ мужику отъ колыбели до могилы? Мы можемъ, конечно, признавать или нѣтъ, что, подъ вліяніемъ тѣхъ или другихъ тяжелыхъ условій, значеніе этого фактора могло умаляться, съуживаться, или же наоборотъ, но отрицать его, игнорировать, проходить мимо — невозможно. Однако, мы ухитрялись, говоря о мужицкомъ мірѣ, о мужицкой душѣ, воспроизводя въ самыхъ сочувственныхъ даже краскахъ мужицкіе «типы», ухитрялись такъ игнорировать этотъ факторъ, что, читая наши художественныя произведенія изъ народнаго быта, иностранецъ непремѣнно воскликнетъ: «Да что же это за фантастическій вздоръ наговорили намъ гг. Гакстгаузены, Лавеле, Мены и про какихъ-то существующихъ въ Россіи первобытныхъ народныхъ идеалахъ, не въ примѣръ намъ, европейцамъ! Вотъ вамъ художественные типы русскихъ писателей, первостепенныхъ русскихъ писателей, хоть бы, напримѣръ, Пушкина, Тургенева, Толстого, Писемскаго, второстепенныхъ, спеціальныхъ ужъ народниковъ: Григоровича, Потѣхина, М. Вовчка и tutti quanti — укажите же намъ, гдѣ тутъ имѣется хотя намекъ на своеобразное міровоззрѣніе, какъ логическое слѣдствіе вѣковыхъ общинныхъ началъ? Гдѣ эти выразительныя, характернѣйшія картины общинно-бытовой жизни? Эти художники сочиняли и историческія народныя эпопеи, и современные романы, дали намъ массу мужицкихъ фигуръ — любящихъ и враждующихъ, покорныхъ и протестующихъ, резонёровъ и тупоумныхъ, распутныхъ и ангельски-непорочныхъ, звѣроподобныхъ и моралистовъ высшей пробы. Но гдѣ же, укажите, гдѣ у всѣхъ этихъ фигуръ та общая всѣмъ имъ черта, которая говоритъ, что всѣ они — общинные, мірскіе люди, что всѣ они родятся, живутъ и умираютъ въ своеобразныхъ условіяхъ общиннаго быта?» — «Вотъ странное требованіе, должны, по моему мнѣнію, отвѣчать наши великіе и малые художники: — развѣ мы можемъ изображать то, чего ни чувствовать, ни постигать, чѣмъ ни проникнуться, ни вдохновиться не можемъ, чего не помышляли изучать (изучать не въ привычкахъ русскаго художника)? Мы вамъ передавали „свѣжія“ впечатлѣнія, а, за недостаткомъ ихъ, въ большинствѣ случаевъ, собственныя поверхностныя логическія комбинаціи».

До какой степени доходитъ у насъ игнорированіе общинныхъ бытовыхъ формъ, можно видѣть изъ того, что даже, къ удивленію, художники сантиментальнаго направленія не съумѣли нигдѣ воспользоваться этимъ элементомъ народной жизни, хоть онъ могъ бы съ успѣхомъ эксплуатироваться ими въ приторно-сладкомъ тонѣ. Нельзя не замѣтить, что и небольшая группа народниковъ-реалистовъ 60-хъ годовъ почти не обратила на этотъ предметъ серьёзнаго вниманія, какого онъ поистинѣ заслуживаетъ А нѣкоторые изъ нихъ, если и касались его, то очень поверхностно и легкомысленно, и то въ насмѣшливо-пессимистскомъ тонѣ, въ пику все тому-же сантиментальному направленію, хотя въ этомъ случаѣ, ихъ заряды пропадаютъ совершенно даромъ.

Намъ кажется, что это произошло отъ отсутствія въ реальной школѣ всесторонняго изученія народной жизни, которому мѣшали, между прочимъ, очень уважительныя причины, направлявшія творчество этихъ художниковъ исключительно въ одну сторону.

Въ настоящее время, я полагаю, односторонность этого направленія отчасти утеряла свой raison d'être, во 1-хъ потому, что и причины его въ значительной степени измѣнились, а во 2-хъ и потому, что требованія и запросы отъ реальной школы стали шире, глубже, а въ этомъ случаѣ — и самое наблюденіе, и изученіе народной жизни должно встать на болѣе солидную, строго-научную почву. Въ послѣднее время мы уже и видимъ, что обходить такіе существенные факторы народной жизни, какъ общиннобытовой элементъ, стало невозможнымъ, и художники, претендующіе на миссію «народниковъ», должны такъ или иначе отвѣчать на нихъ.

За невозможностію представить здѣсь въ типичныхъ и яркихъ образахъ картину общиннаго передѣла, я, какъ и въ предъидущихъ главахъ, принужденъ прибѣгнуть къ нѣкоторымъ предварительнымъ замѣчаніямъ.

«Періодическій передѣлъ земли» считаютъ, въ научномъ смыслѣ, главнымъ характернымъ признакомъ общинныхъ формъ быта земледѣльческихъ народовъ. Впрочемъ, въ Россіи передѣлъ земли надо считать не столько главнымъ, сколько наиболѣе распространеннымъ и уцѣлѣвшимъ элементомъ общиннаго владѣнія, такъ какъ, при естественномъ развитіи общинныхъ основъ, такимъ элементомъ является не передѣлъ земли, а дѣлежъ продукта.

Въ русской земледѣльческой общинѣ мы имѣемъ этому очень рѣзкія доказательства не только въ прошедшемъ, но и въ современномъ ея состояніи. Передѣлъ земли, какъ мы уже имѣли случай замѣтить, является, такимъ образомъ, только одной изъ формъ приспособленія къ извѣстнымъ условіямъ. Вслѣдствіе замѣчательной эластичности и живучести общины, разнообразіе этихъ формъ такъ велико, общинные принципы иногда такъ скрываются подъ несоотвѣтствующей имъ, повидимому, внѣшней оболочкой, что требуется очень внимательное и добросовѣстное отношеніе со стороны наблюдателя, чтобы остеречься отъ слишкомъ поспѣшныхъ выводовъ. Я не буду повторять здѣсь многихъ общеизвѣстныхъ фактовъ, добытыхъ путемъ научныхъ изысканій, въ родѣ, напримѣръ, того, какъ многія общины, въ силу разныхъ соображеній, оффиціально вводятъ у себя подворное владѣніе, а de facto продолжаютъ пользоваться землей на исконнихъ общинныхъ началахъ. Я приведу здѣсь только одинъ, очень характерный, по моему мнѣнію, примѣръ изъ моей личной практики.

Пришлось мнѣ прожить нѣсколько времени въ селѣ Л. Владимірской Губерніи и уѣзда. Село большое, прежде барское, вблизи города, нѣсколько уже, значитъ, тронутое вліяніемъ городскихъ идеаловъ. Народъ въ немъ, впрочемъ, живетъ работящій, такъ какъ, несмотря на «нищенскій надѣлъ» (по 1¼ на душу), недоимокъ у него почти нѣтъ, самъ онъ гордится своей «обстоятельностію» и трезвостію; еще во времена крѣпостного права закупилъ онъ, обществомъ, лѣсъ, а теперь снимаетъ въ аренду у сосѣдняго кулака-мужика нѣсколько десятковъ десятинъ пашни и покоса. По лѣтамъ село отправляетъ двѣ трети своихъ мужиковъ на заработки въ каменьщики, а по зимамъ занимаются извозомъ. Въ концѣ-концовъ, оказывается, что эта исправность" и «обстоятельность» стоитъ Л--скому мужику массы труда, изъ-подъ котораго вздохнуть некогда. Вотъ у этихъ-то обстоятельныхъ мужиковъ, при неоднократномъ опросѣ ихъ, оказывалось, что передѣловъ давно уже нѣтъ, да и не будетъ, пожалуй. Послѣдній передѣлъ пахатныхъ полей былъ лѣтъ двадцать тому назадъ.

— А будете дѣлить?

— Нѣтъ, на-врядъ по нонѣшнему времени будемъ.

— Отчего-же такъ?

— Да и такъ хорошо, проживемъ.

— Ну, а лѣсъ, дѣлите?

— Ка-кже! Каждый годъ дѣлимъ. — Лѣсъ нашъ, собственный, на кровныя деньги купленъ, мы имъ никому не обязаны.

— А луга?

— Луга мы сообща косимъ. Копнами дѣлимъ.

— Какже это вы дѣлаете?

— А вотъ какъ. Считается насъ 112 душъ. И разбиваемся мы на выти, на 7 вытей; въ каждой выти будетъ, значитъ, по 16 душъ. Вотъ мы и разобьемъ луга на 7 частей, по равненію. Каждая выть и коситъ ужъ сообща свою выть. Ставитъ стога, потомъ, по мѣрѣ надобности, стога разбиваетъ на равныя копны, по веревкѣ (по объему) и по качеству.

— Какже у васъ выти составляются? По сосѣдству дворовъ?

— Нѣтъ, зачѣмъ? У насъ выти по-милу составляются каждый разъ: кто кому милъ, съ тѣмъ, значитъ, и въ одну выть идетъ.

— Хорошо. Но какже вы равняете работниковъ въ каждой выти? Вѣдь работники разные бываютъ: одинъ лучше коситъ, другой хуже; одинъ съ двора можетъ выставить трехъ ловкихъ и здоровыхъ работниковъ, а другой — одиночка или только съ двумя работниками?

— Это мы равняемъ. Ежели вся выть согласно живетъ, по-милу сходится, такъ и косимъ такъ, не считаясь; а ежели кто зарится въ хорошую выть войти, а самъ работникъ плохой, съ того вступного беремъ рубль или два по условію.

— А лѣсъ тоже дѣлите по вытямъ?

— Да, по вытямъ, а потомъ на осмаки, на каждый осмакъ, значитъ, двѣ души; потомъ ужъ на дѣлянки. Рубимъ по уговору, по засѣчкамъ, съ общаго согласія выти. Кто положенную ему на годъ засѣчку вырубитъ, а ему не хватило, онъ долженъ спроситься выти, чтобы нарубить еще; выть ему еще отсѣкаетъ.

— А выгонъ?

— Выгонъ у насъ общій съ сосѣдними деревнями. У насъ и луга общіе съ одной деревней. Каждый годъ передѣляемъ: дѣлимъ лугъ на пять частей и бросаемъ жеребій: три пятыхъ намъ, а двѣ пятыхъ сосѣдямъ.

— Вотъ ужь теперь я и не пойму, какъ это у васъ и отчего выходитъ, что вездѣ вы поступаете по равненію, передѣляете, даже сообща, напримѣръ, косите, а пашню не равняете и не передѣляете?

— Какъ не равняемъ? Равняемъ и ее, только не передѣляемъ. Признаться, опасаемся передѣлять. Видишь, теперь у насъ ужь наросло душъ-то до 125. Ежели мы передѣлъ сдѣлаемъ, гляди того, какъ-бы за лишнихъ-то противъ 112 не пришлось платить.. Говорятъ, что придется… Такъ зачѣмъ же намъ на свою шею передѣлять, самъ посуди! А равнять-то мы и такъ равняемъ.

— Какже?

— А такъ. У насъ не стѣсняютъ. Ежели, примѣрно, у меня на три души было, потомъ мнѣ тяжело стало, я, значитъ, отъ одной души отказываюсь, міръ ее на себя беретъ, въ залишнія, и тому отдаетъ, у кого или земли не хватаетъ, или тѣмъ, кои въ совершеннолѣтіе пришли, или же налагаетъ силой на тѣхъ, у кого работниковъ много, а земли мало, въ случаѣ ежели на землю охотниковъ нѣтъ^[5].

Однимъ словомъ, практикуется та мѣна надѣловъ и равненіе при помощи залишнихъ душъ, о чемъ мы говорили уже выше.

Справедливы или нѣтъ опасенія мужиковъ насчетъ того, что послѣ передѣла съ нихъ увеличатся и подати, сообразно увеличенію дробности полевыхъ жеребьевъ, дѣло не въ этомъ; важно то, что каковы бы ни были «опасенія», въ результатѣ ихъ являются такія формы общиннаго владѣнія, подъ которыми вы не скоро признаете его основные принципы.

Уже изъ одного этого примѣра мы можемъ, кажется, сдѣлать слѣдующіе поучительные выводы:

Во-первыхъ, если въ одной и той-же общинѣ существуетъ такое разнообразіе общинныхъ формъ, начиная отъ наиболѣе чистой, первобытной и высшей формы, каковъ дѣлежъ продукта, переходя черезъ различные виды дробныхъ пополосныхъ передѣловъ и кончая почти полнымъ отсутствіемъ передѣловъ, по крайней мѣрѣ съ внѣшней стороны, то каково же разнообразіе этихъ формъ и маскировки общинныхъ принциповъ въ необозримой массѣ деревенскихъ общинъ, раскинутыхъ по широкимъ пустырямъ средней, сѣверной и восточной Россіи?

Во-вторыхъ, если это такъ, то не очевидно ли, до какой степени общинному духу народа несвойствененъ консерватизмъ какой либо формы, мертвенность и застой ея, какъ народъ не дорожитъ никакой формой, лишь бы сохранить принципъ; и если на охрану этого принципа, при самыхъ тяжелыхъ условіяхъ, тратится масса ума и таланта, если при этихъ условіяхъ община сохраняетъ способность жъ безконечному развитію (чему только и обязана она тѣмъ, что сохранилась до нашего времени), то какова эта способность должна быть при условіяхъ благопріятныхъ и каковы должны быть тогда результаты этой «массы ума и таланта?»

Въ-третьихъ, если эта замѣчательная эластичность и живучесть общинныхъ началъ въ народѣ гарантируетъ въ будущемъ ихъ высокое значеніе въ соціальномъ прогрессѣ человѣчества, то, тѣмъ не менѣе, тяжелыя условія, заставлявшія общину тысячу разъ въ теченіи вѣковъ измѣнять свои формы, сходить съ естественнаго, органическаго пути развитія, тратиться на приспособленія къ мелкимъ въ сущности и нелѣпымъ требованіямъ — эти условія не могли вліять на нее благополучно, не могли не оставить многихъ пятенъ, не могли не лишить ея, въ свою очередь, значительной доли жизненности и широты приложенія своихъ исконныхъ основъ.

Такимъ образомъ, въ концѣ-концовъ, и по поводу «періодическихъ передѣловъ» мы должны сказать тоже, что нами сказано выше: что и эта, наиболѣе сохранившаяся въ чистомъ видѣ, наиболѣе уцѣлѣвшая отъ стороннихъ воздѣйствій и наиболѣе туго подчиняющаяся экономическому или нравственному гнету и опекѣ (конечно, въ средѣ самой данной общины) кулачества и администраціи, что и эта общинная форма въ настоящее время въ значительной степени представляетъ рядъ компромиссовъ, невозможныхъ примиреній, приспособленій и проч.

Это понятно само собой, если читатель припомнитъ, какъ говорили мужики, что у нихъ «ежели одно тронешь, все тронешь»

Однимъ изъ самыхъ яркихъ результатовъ этихъ неизбѣжныхъ въ современной общинѣ компромиссовъ представляется та дробность или «скрупулёзность» въ передѣлахъ, которою достигается ихъ «справедливость» и «равненіе» между членами современной общины. На эту «скрупулёзность общинной справедливости» указывали очень многіе, но указывали, къ сожалѣнію, всегда въ «смѣшливомъ» тонѣ. Мнѣ кажется, что этотъ важный вопросъ заслуживаетъ не столько юмористическаго отношенія къ нему, сколько внимательнаго изученія.

Если бы среди насъ могли найтись настолько внимательные и серьёзные наблюдатели (я уже не говорю: еслибы могли заговоритъ сами общинные, мірскіе люди), которые поставили бы себѣ цѣлью на мѣстѣ изучить цѣлый рядъ разнообразныхъ формъ общиннаго дѣлежа, распредѣленій и передѣловъ, которые бы прослѣдили въ живомъ проявленіи, а не мертвомъ и книжномъ, отношенія членовъ деревенской общины какъ къ этому акту, такъ и между собою въ моментъ его совершенія, я увѣренъ, что они пришли бы къ слѣдующему заключенію: во-первыхъ, несмотря на нѣсколько, можетъ быть, грубую и комичную внѣшнюю сторону передѣловъ, подъ нею скрывается очень глубокій и поучительный смыслъ. Теперь, когда первобытное равенство отношеній членовъ въ современной деревенской общинѣ уже значительно нарушено и нарушается больше и больше, когда средній типъ современной деревенской общины представляется уже, какъ соединеніе двухъ несоединимыхъ элементовъ «красной» и «холодной» стороны, «богатаго и бѣднаго», «очень обеспеченнаго и мало обеспеченнаго» — интенсивность дѣлежа, распредѣленія, передѣла общиннаго имущества достигаетъ и будетъ достигать все высшей и высшей степени. Эта интенсивность и проявляется, съ одной стороны, въ видѣ чрезмѣрной дробности, «скрупулёзности» дѣлежа, какъ единственной гарантіи равенства и справедливости въ современной общинѣ, и съ другой, въ томъ положеніи, что когда, повидимому, частные интересы при общинныхъ дѣлежахъ достигаютъ высшей степени напряженія, общественная справедливость достигаетъ наибольшей степени контроля. Во-вторыхъ, въ то время, какъ эта интенсивность общинныхъ дѣлежей является результатомъ глубокихъ внутреннихъ соціальныхъ причинъ и тѣмъ болѣе имѣетъ мѣсто въ общинѣ, чѣмъ болѣе послѣдняя удаляется отъ средняго своего типа, дробность и скрупулёзность въ мірскомъ дѣлежѣ зависятъ очень часто и отъ внѣшнихъ причинъ, какъ напримѣръ, отъ «скрупулёзности» самого мірского имущества и отъ чрезмѣрной чрезполосности мужицкихъ владѣній.

До какой степени въ общинномъ хозяйствѣ можетъ доходить эта «скрупулезность» и чрезполосность, можно бы привести множество примѣровъ. Впрочемъ, это такъ общеизвѣстно, что и говорить объ этомъ здѣсь нечего. Достаточно замѣтить, что, при дробности и чрезполосности крестьянскихъ надѣловъ, немыслимо никакое раціональное хозяйство и, понятно, напрасно усложняется и самый процессъ общиннаго дѣлежа.

Такъ какъ основнымъ фономъ моихъ замѣтокъ являются все-таки будни небольшой извѣстной деревенской общины, то я и не буду выходить изъ этихъ рамокъ. Какъ ни желали бы читатели имѣть всестороннее и широкое представленіе общинныхъ передѣловъ, въ родѣ, напримѣръ, такъ называемыхъ «головныхъ передѣловъ, съ ломаніемъ межъ», которые въ общинахъ составляютъ событіе и полны глубокаго эпическаго смысла, а въ нѣкоторыхъ мѣстахъ сопровождаются даже особой торжественной обстановкой, я не берусь здѣсь за это; я ограничусь только тѣми сценами общиннаго передѣла, на которыхъ участвовалъ въ ямской общинѣ.

По какимъ-то, оставшимся для меня въ туманѣ, сельско-хозяйственнымъ соображеніямъ, ямскіе мужики прежде всего направились дѣлить маленькій лужокъ по овражку. Прежде этотъ лужокъ, во избѣжаніе лишнихъ хлопотъ съ передѣломъ, сдавался кому-нибудь въ аренду; нынѣшній годъ не стали сдавать, такъ какъ «не видно, куда деньги уходятъ» — и порѣшили скосить сами. Всѣ мы подошли къ лугу. Лугъ былъ не болѣе десятины: саженъ 80-ть въ длину, и 30-ть въ ширину; изъ нихъ половина приходилась на косогорѣ, половина лежала въ ложбинѣ. Я, дѣвки, бабы и ребятишки разсѣлись на дорогѣ; мужики приступили къ передѣлу.

Первое впечатлѣніе отъ передѣловъ было такое-же, какъ и отъ деревенскихъ сходовъ. Не успѣли мужики отдѣлиться отъ насъ, какъ посыпался рядъ совершенно непонятныхъ восклицаній, выкриковъ, возраженій — и я опять сразу потерялъ всякую возможность послѣдовательныхъ наблюденій.

— Матвѣй! ступай, ищи устья! Ты всѣхъ старше! Твое дѣло!.. Гдѣ я тебѣ буду ихъ искать, устья-то? Лѣшій! Гдѣ они устья-то здѣсь? Передѣляли мы, что-ли, ихъ прошлымъ годомъ? Устья! Ихъ до обѣда проищешь — устья-то (прежнія мѣтки, раздѣлявшія еми)! — На то и старикъ! Помнить долженъ! — Ну васъ къ лѣшему! Намѣчай новыя… Рѣжь новую емь! — Конечно, новую… Какъ ее рѣзать?

— Бери вотъ: по косогору — одна, по ложбинѣ — пущай другая будетъ. И шабашъ!

— Такъ и пошабашилъ — держи карманъ! Ловокъ! Развѣ не видишь — половина болота въ ложбинѣ!

— Такъ что! Пущай! Кому достанется…

— О? Достанется? Такъ бери его, коли тебѣ любо… А за другихъ нечего говорить…

— Зачѣмъ мнѣ? Кому счастье выйдетъ… Выйдетъ мнѣ — я возьму…

— Счастье! На счастье еще навалка безъ того будетъ… Счастье-то впередъ береги…

— Болото выключай!.. Пущай болото въ особую емь идетъ… Накинемъ къ нему кусты…

— Кусты — вонъ! Чего у кустовъ взять?..

— Вали вонъ, я возьму кусты за себя…

— Ловокъ! Чуешь носомъ-то? Зачѣмъ кусты вонъ?.. Ихъ въ барышк''и пустимъ…

— Пущай кусты въ барышокъ, пущай на счастливаго!..

— Зачѣмъ на счастливаго? Ты держись старины! Пущай они тому въ барышокъ идутъ, кто въ болотѣ жеребій вынетъ…

— Пущай, у кого будетъ жеребій хуже — тому и въ барышокъ идутъ.

— Ну вали коли такъ; а болото какъ?

— Къ болоту прирѣжемъ косогору… Равняй косогоровъ! Вотъ отъ лысины… Отъ лысины отрѣзай!..

— Дѣдъ Матвѣй! Ступай съ вѣхой на лысину!.. Шляпу повѣсь!.. Повѣсь шляпу, чтобъ виднѣй!.. Нну! Съ Богомъ! Броди, Павелъ! У тебя сапоги здоровые… Бродъ медвѣжій проложишь!

— Погоди, бродъ! Дай оглядѣться!..

— Чего тутъ еще! Не дѣлянку рѣжемъ! Обиды не будетъ. Коли обида будетъ — всѣмъ одинаково будетъ. Броди! Броди прямѣе!

Павелъ отправляется на дѣда Матвѣя прямо по травѣ, стараясь возможно сильнѣе ёрзгать сапогами, чтобъ образовался виднѣе бродъ.

— Держи правѣе, чо-ортъ! Куда лѣзешь съ косого-то глаза! Куда тебя, лѣшій, ведетъ? кричатъ на Павла.

— Куда! Смотри — прямо иду! Самъ кривоглазый чортъ!.. Вишь, шляпа-то Матвѣева! Да ты еще постой! вдругъ останавливается дядя Павелъ: — вонъ меня куда ведетъ… Смотри, куда трава то меня ведетъ: трава-то меня знаетъ, куда ведетъ!

— Куда?

— То-то куда. Говорю, оглядѣться хорошенько надо. Вишь, наливная то трава ушла въ сторону; вишь, гдѣ цвѣтокъ-то виднѣется…

— Ну такъ что-жъ цвѣтокъ?

— А то вотъ и цвѣтокъ! Еще указываетъ, кричитъ!.. Ты вонъ смотри — вонъ куда цвѣтокъ-то отошелъ, а здѣсь мятлика, показывалъ Павелъ естественную границу хорошей травы съ богатымъ цвѣткомъ отъ жидковатой и сухой мятлики.

— Вѣрно, что цвѣтокъ въ той еми на цѣлый жеребій отошелъ, подтвердили мужики.

— Про что-жъ я и говорю! Я знаю, куда меня ведетъ! Кому этотъ жеребій достанется? Кто его возьметъ?.. Тоже никому любо не будетъ… Одна только непріятность будетъ.

— Мятлику надо къ болотной еми прирѣзать, за одно…

— Конечно, надо… Вали, дядя Павелъ, по цвѣтку, равняй бродъ по цвѣтку!.. Подвинь и Матвѣя-то со шляпой по-лѣвѣе!..

— Чего подвигать? Надо спросить. Матвѣй!.. Эй, старый!.. Дѣдушка! Али уснулъ?

(Среди насъ, въ сидящей компаніи зрителей, смѣхъ и остроты поддерживаются постоянно).

— Заспалъ онъ, братцы! Будить его надо.

— Ма-атвѣй! кричатъ мужики. — Гдѣ у тебя идетъ цвѣтокъ? Становись по цвѣтку!.. Ахъ, лѣшій старый! Двигайся, говорятъ!..

— Чего двигаться!.. Ступай, Миронъ, пробѣги по цвѣтку спервуначала… Ты на ногу легокъ, да и босой… А то, что даромъ траву мать.

— Вѣрно… Пробѣги, Миронъ.

Бородатый Миронъ пускается бѣжать «по цвѣтку».

— Не прямо бѣжитъ, говорятъ мужики. — Вишь, лукой выходитъ, залучина выступаетъ.

— Ничего, залучину мы въ барышокъ къ болоту пустимъ.

— Какъ ты ее пустишь: опять на счастливаго?

— Зачѣмъ? съ одной стороны у насъ въ барышокъ пойдетъ залучина съ цвѣткомъ, а съ той стороны кусты.

— Съ той стороны — кусты; это вѣрно. — Будемъ ужъ полову прокашивать поперекъ, чтобъ отъ залучины къ кустамъ шла… Чтобъ, значитъ, для всѣхъ равненіе было, чтобъ и кустовъ, и залучины по-ровну всѣмъ…

— Это вотъ истинно, безобидно…

— Ну что? На цвѣткѣ, что-ли, стоите? кричатъ Мирону, уже поровнявшемуся съ дѣдомъ Матвѣемъ.

— На цвѣткѣ… По середкѣ залучина выходитъ, кричитъ Миронъ.

— Ладно, знаемъ. Ну, съ Богомъ, Павелъ. Отваливай. Клади бродъ. Теперь безъ сумлѣнія, теперь — навѣрняка!

И т. д. и т. д.

Наконецъ, «емь съ цвѣткомъ» и «емь болотная» отграничены. Приступили къ дѣлежу емей на «половины». Всѣ 53 души разбиваются въ двѣ группы: въ одной 26 ть, въ другой 27-мь душъ, по сосѣдству дворовъ, или, «какъ въ поляхъ», т. е. по сосѣдству полосъ въ пахатныхъ поляхъ. Если разбивка емей основывалась болѣе на общемъ чувствѣ справедливости, чѣмъ на столкновеніи личныхъ интересовъ, то, равномѣрно, разбивка на половины, кромѣ этого, регулируется еще и личнымъ интересомъ каждой половины. Вообще, чѣмъ дѣлежка дѣлается удобнѣе, тѣмъ личные интересы каждаго выступаютъ все ярче и ярче, права каждой личности заявляются открытѣе. — Тутъ ужъ никто не допуститъ и малѣйшей тѣни неравенства. Все вымѣряется съ удивительной, именно «скрупулёзной» точностію, посредствомъ шеста неопредѣленной длины, около 2 хъ саженей. Дѣдъ Матвѣй опять пошелъ съ вѣхой и остановился, приблизительно, въ головѣ половины еми. Дядя Трофимъ да дядя Ефимъ стали его равнять, мѣряя съ двухъ противоположныхъ сторонъ шестами. Наконецъ, установили. Дядя Павелъ опять проложилъ бродъ.

— Эй, Иванъ Тарасовъ, выходи! Тащи жеребья! закричали мужики, сгрудившись около вѣхи дѣда Матвѣя.

Иванъ Тарасычъ опять погремѣлъ висѣвшимъ на поясѣ мѣшечкомъ и, таинственно сверкнувъ на меня своими черными глазами, побѣжалъ къ мужикамъ.

— Вынимай жеребья на половины! Матвѣй, давай шляпу, кричали мужики: — нну, Господи благослови!.. Тряси!.. Кто будетъ вынимать? Давай а! Держи карманъ, ты жеребья знаешь. — Крикни мальчишку, крикнемъ Ѳедюшку!.. Ѳедюшка! Бѣгай сюда!

Сидѣвшій со мной, самый маленькій изъ всѣхъ косцовъ, не смѣло пошелъ къ мужикамъ, сконфуженный такой честью.

— Бѣги, говорятъ, проворнѣй!.. Нну, тряси!.. Крестись, братцы!

Всѣ перекрестились. Мальчуганъ вынулъ жеребій. Каждая изъ двухъ группъ сразу отдѣлилась одна отъ другой и направилась на свою половину.

Общій передѣлъ былъ конченъ. Около меня произошло такое же передвиженіе. Бабы и ребятишки тоже раздѣлились на группы, и каждая придвинулась ближе къ своимъ мужикамъ. Обѣ половины уже не обращали другъ на друга никакого вниманія. Каждая пристально слѣдила только за своей стороной.

Пришлось и мнѣ пристать къ которой-нибудь изъ двухъ, такъ какъ услѣдить за одновременными дѣйствіями той и другой стало невозможно. — Я, конечно, перешелъ къ той, въ которой былъ дѣдъ Матвѣй.

Стали дѣлить половины на четверины, каждая половина въ средѣ собственной группы. Опять шумъ, крикъ, мало понятные для сторонняго наблюдателя выкрики, возраженія; теперь они неслись уже съ двухъ сторонъ, и понять что-нибудь дѣлалось еще менѣе возможнымъ, чѣмъ прежде. Теперь уже фигурировали на половинахъ два мужика съ вѣхами, двѣ жеребьёвыя шляпы. Вмѣсто шеста, единицей мѣры выступила новая — косьё и полукосьё (равная длинѣ косы, поставленной съ одной стороны на конецъ острія, съ другой на конецъ косовища; полукосьё — половина этой длины, приблизительно опредѣляется ручкой по серединѣ косовища. Крестьяне измѣряютъ этимъ способомъ чрезвычайно быстро, повертывая косу на остромъ ея концѣ, какъ ножки циркуля). Опять выступилъ на сцену съ одной стороны засѣвшій по серединѣ кустъ, да какой-то боровокъ, съ другой — какія-то корыта (какъ мнѣ объяснилъ послѣ дѣдъ Матвѣй, нѣкогда спеціалистъ по мірскому пивоваренію — что въ этомъ мѣстѣ варили мірское пиво, для чего вырыты были особыя ямы для корытъ и чановъ, въ которые сливалось пиво). Одновременно слышалось:

Съ одной стороны: — Выключай кустъ! Кому онъ нуженъ? — Нельзя выключать: рѣжь кустъ по середкѣ, веди бродъ на середину куста, чтобы поровну!… Стой, погоди! Пущай кустъ ко второй четверинѣ отходитъ! — Какъ ко второй! Куда намъ его, къ лѣшему? Бери его себѣ, кустъ-то, а другимъ не суй! — У васъ уголъ есть! — Какой уголъ, гдѣ? — Смотри, лупоглазый!… Не видишь, — въ поле уголъ зашелъ?… Подарить тебѣ, что-ли? — Конечно, наше счастье!.. — Счастье! Губа-то не дура! — Нашъ жеребій, наше счастье… Зачѣмъ тогда и жеребій кидать. — А ты что за святой, что тебѣ противъ другихъ счастье? Вишь, святые выбрались… Мы сами святые, еще васъ святѣе… — Ахъ-ха-ха! Вотъ они, святые проявились! — У нихъ уголъ залишній, — пущай къ нимъ въ четверину кустъ идетъ. — Это вѣрно-къ нимъ! Обходи бродъ вокругъ куста…

Съ другой стороны:-- Корыта вонъ! Корыта мы не возьмемъ!… Пущай на корыта намъ всѣ барышки отдадутъ! — Отчего такъ? Развѣ въ корытахъ не трава? Такая-же трава… — Такая-же? Поди, разуй глаза-то… Тутъ лягушки только въ корытахъ-то! — Ну, значитъ, ваше счастье, лягушки-то! — Подбирай! — Мы корыта не возьмемъ. Пущай обѣ четверины на себя ихъ пополамъ принимаютъ… — Бросай жеребій на корыта! — Не стоитъ!… Нельзя корыта въ жеребій пущать… Это въ обиду будетъ… Корыта совсѣмъ вонъ выключить. — А что за-мѣстъ ихъ возьмешь? Раньше говорилъ-бы? Гдѣ былъ? Чего думалъ? — А ты чего думалъ? — Думалъ а! Я бродилъ…

— Эхъ, драть васъ на шестъ! Цѣлая толпа собралась, а проглазѣли!… Вотъ теперь, дураки, и казнитесь.

— Братцы, обращается одна половина къ другой: — намѣтьте хоть что-ни-то за корыта… Чего мы съ корытами будемъ дѣлать? Совсѣмъ убытокъ!

— А чего дремали? Пропали! Не опять дѣлить?… Не валандаться съ вами!…

— Да намъ бы хоша барышки…

— Барышки и самимъ хорошо!

— Ну, мы дорогу себѣ возьмемъ…

— Дорогу нельзя! Дорогу дѣлить будемъ…

— Ну-у, дѣлёжникъ! Подъ куриный подкладъ что ли тебѣ понадобилось?…

— Плевать. Пущай дорогу, ведутъ за корыта… Надо равнять.

Раздѣлены четверины; въ каждой четверинѣ по 16 душъ^[6]; на каждую четверину пришлось по четыре косья, да по-полукосью, да по два лаптя. Стали дѣлить по душамъ (по дворамъ; сколько во дворѣ душъ, — столько лаптей отрѣзаютъ къ одному мѣсту).

Тутъ ужъ я окончательно потерялъ всякую возможность услѣдить за измѣреніемъ.

Я только видѣлъ, какъ мужики становились одинъ противъ другого и, считая вслухъ, начали выдѣлывать па, приставляя одинъ лапоть ноги непосредственно къ другому, такъ, чтобы носокъ одного приходился къ задку другого. — Какъ-то невольно приходило въ голову смѣшное сравненіе съ тѣмъ, какъ бывало насъ танцмейстеръ училъ громко высчитывать, становясь въ фигуры и выдѣлывая разнообразныя па.

Слышалось:-- На меня шесть лаптей, да пол-лаптя! — Гдѣ они пол-лаптя-то? — Откуда взять? — Гдѣ? Чать у меня пол-души есть? — Да гдѣ ты его возьмешь, пол-лаптя-то? — Мы съ Корягой въ одинъ лапоть войдемъ, — у него тоже полудушевая есть! — Ну, входите! — Коряга! Иди со мной въ лапоть! — Ладно! Отсѣкай! Прокашивай тяпокъ (мѣтка, отдѣляющая по-дворную дѣлянку отъ другой; обыкновенно — прокашивается небольшой крестъ или круглая лысинка въ головѣ полосы).

Наконецъ, кончена дѣлёжка по душамъ, по-лаптямъ. Шумъ сразу смолкъ.

— Ребятишки, на барышки! Бабы — на болотную емь! крикнули мужики.

Блеснули на солнцѣ лезвія косъ. Звякнули бруски о стальное остріе. Ребятишки разсыпались по барышкамъ, по отрѣзкамъ, оставшимся отъ равненія полосъ.

На лугу стало вдругъ такъ тихо, что ясно и рѣзко выдавалось только шипѣнье косъ въ ложившейся грядами травѣ.

Я остался одинъ и, облокотившись на околицу, смотрѣлъ на работу.

— Вотъ барамъ житьё то: смотри да посматривай цѣлый день, какъ мужики работаютъ!… Любо! Хошабы денёкъ такъ пожилъ! вдругъ раздалось надъ моимъ ухомъ рѣзко выраженное замѣчаніе. Я обернулся: мимо меня спѣшила запоздавшая молодая баба, съ косой и граблями на плечѣ; это была сноха Павла Гордѣева. Она улыбнулась мнѣ. И сколько въ этой улыбкѣ было завистливаго полупрезрѣнія!…

Еще сцена:

Внезапно, общая тишина нарушена была крикомъ.

— Э, э! Постой! Ты куда лѣзешь?

— Чего?

— Ты куда лѣзешь, спрашиваю?

— Ты что? Али спьяна бредишь?

— Нѣтъ, ты алошные-то глаза чего въ чужую полосу завернулъ? А? Али отъ жадности окривѣлъ?

Всѣ обернулись. Молодой мужикъ, Андрей Соха, наступалъ на одного изъ братьевъ, старовѣровъ, стараго холостяка и богатѣя, косившаго по сосѣдству съ нимъ.

— Да ты чего лаешься, пьяное твое рыло? допрашивалъ старовѣръ.

— Нѣтъ, ты скажи, чего у тебя глазъ заѣхалъ въ Арзамасъ, когда ему дорога домой? острилъ Соха.

— Очухайся раньше, пьяное отродье! Протри самъ зѣнки-то.

— Нѣтъ, ты, алошная твоя утроба, ты здѣсь въ чужія-то полосы не лазай… Ты ступай въ Москвѣ по чужимъ-то карманамъ ходи. Ты смотри…

— Чего смотрѣть-то, прощалыга?… Чѣмъ ты хочешь выгадать? Али одни портки остались, такъ на чужое добро заришься? Али стыдно смотрѣть, что у людей божіе благоволѣніе?

— Ты Бога-то не трогай съ своей алшностью… Бога-то не обижай… А ты оглобли-то съ чужой дороги вороти… Ты — смотри, разуй глаза-то! — Гдѣ у тебя тяпокъ, гдѣ мой? Что ты залучиной-то въ мою полосу заѣхалъ?

— Гдѣ залучиной, пустая твоя голова? — чуть не съ бѣшенствомъ налеталъ на Андрея старовѣръ: — на, смотри! Смотри, гдѣ кустъ-то! Вѣдь по-за-кустомъ идетъ!

— За кустомъ-то, за кустомъ… Да ты чего дугу-то въ мою полосу гнешь? Чего ты ко мнѣ забираешься?…

— Экое непутное отродье въ міру завелось! Экое подлое! А! Вотъ они, прощалыги-то, пропойцы… Корку сухую цѣлый вѣкъ гложутъ, да Господа Бога гнѣвятъ! Передохнуть бы вамъ всѣмъ, окаяннымъ, ругался старовѣръ, а, между тѣмъ, незамѣтно все больше и больше отклонялся съ косой къ своей полосѣ…

— Вотъ такъ-то лучше! Ступай съ Богомъ, не проѣдайся! поощрялъ его Андрей Соха, вызывая на сѣнокосѣ взрывы смѣха. — А Бога-то не трогай! Богъ-то тоже вашему брату не очень поблажаетъ… Эко, братецъ, какъ эта алошность-то обуяетъ — и правду всю, и себя человѣкъ забудетъ.. А! Вѣдь у жидомора житницы, да сѣнницы отъ хлѣба съ сѣномъ ломятся, — а все ему мало!… Хоша два лаптя — да отъ чужой полосы оттяпать!… Какъ только вы, дьяволы, же подавитесь!…

— Ты скорѣе, безпортошный, черствой коркой подавишься! Ишь съ голоду-то злобствуютъ на добрыхъ людей!?

— Подавитесь еще… Дай срокъ! Богъ-то долготерпѣливъ, батюшка, а то бы…

И.т., д.; и т. д. Или два мірянина, стоя почти рядомъ на сосѣднихъ полосахъ и съ особымъ сердечнымъ усердіемъ взмахивая косами, продолжали не на животъ, а на смерть костить другъ друга. Иногда дѣло становилось такъ жарко, что мнѣ не разъ казалось: вотъ взмахнетъ еще разъ чья-нибудь коса и, нечаянно, вмѣсто травы, прожужжитъ надъ головой обидѣвшаго до сердца сосѣда. Слава Богу; мои опасенія были напрасны: ничего подобнаго не случилось, да и не случалось, говорятъ.

Черезъ полчаса лугъ былъ скошенъ. Я подошелъ къ кучкѣ мужиковъ изъ нашей четверицы.

— Что, братцы, вамъ за охота изъ-за этакой малости такую канитель съ передѣломъ тянуть? спросилъ я: — размѣряете вы, размѣряете, и лаптями, и полу-лаптями — смѣхъ одинъ!

— Точно, что смѣшно!.. Только ужъ чтобы справедливо у пасъ. Новому чтобы, не обидно.

— Это такъ, это вѣрно! Такъ вѣдь этого проще можно достигнуты Вотъ я, знаю — недалека отъ васъ иначе дѣлаютъ, прямо сѣномъ дѣлятъ и проще, и скорѣе много, и справедливѣе. Пришли вотъ вы сюда, въ разъ бы сообща въ косы ударили — въ 10 минутъ все бы снесли. А тамъ поставили бы копны, да когда въ свободное время и подѣлили бы.

— Это такъ. Это вѣдь мы хорошо знаемъ. Только у насъ нельзя, у насъ народъ не такой. Этакъ-то тамъ хорошо, гдѣ народъ ровнѣе живетъ, дружнѣе. Оно тогда и выйдетъ проще да справедливѣе. — А у насъ нельзя… У насъ, видѣлъ, какой народъ есть: не раздѣли его до точности, чтобъ мы сучка, ни задоринки не осталось, такъ онъ косами перерѣжется… Ужъ; кажись, на что виднѣе дѣлили, говорилъ дѣдъ Матвѣй: а и то. вонъ залѣзъ въ чужую полосу, до ругательства дошли… Такъ станутъ они тебѣ сообща косить? Ка-акже! Тутъ еще больше счеты-то пойдутъ… Народъ неровенъ сталъ, другъ мой сладкій, неровенъ народъ…. Въ томъ и сила!

Вмѣсто морали къ этой сценѣ общиннаго передѣла, я попрошу читателя ни подъ какимъ видомъ не думатъ, что ею исчерпана вся суть этой важной общинно-бытовой народной формы. Представленная сцена не согрѣта ни вдохновеніемъ, ни проницательностію художника, не отличается ни подобающей всесторонностію и солидностію наблюденія, ни исчерпываетъ она не только всѣхъ своеобразныхъ пріемовъ и видовъ передѣла, но и основныхъ руководящихъ пружинъ; пусть смотритъ на это изображеніе передѣла читатель же больше, какъ на слабую, безъискуственную фотографію съ одной будничной деревенской сценки, записанной только по «свѣжему впечатлѣнію» и такъ, какъ сохранилась она въ памяти. Воспроизведенія — полнаго и всесторонняго — этого важнаго акта народной жизни надо ждать въ будущемъ, когда наши художники сознаютъ, наконецъ, что мужицкій типъ, характеръ во всей его полнотѣ и цѣльности, можно воспроизвесть въ тысячу разъ всесторонніе на почвѣ общинно-бытовой, чѣмъ на избито шаблонной канвѣ психическихъ коллизій въ узко индивидуальной сферѣ любовныхъ (и иныхъ отношеній. — Попробуйте, гг. художники, этотъ новый пріемъ творчества (которому и вообще не мѣшало бы давно замѣнить извѣстный рутиный методъ) и — можно ручаться — пожнете прекрасные плоды.

IX.
Помочь. — «Заказные дни». — Товарищества.

Исчерпать будни деревенской жизни въ всемъ ихъ объемѣ, всесторонне и полно — немыслимо въ журнальной статьѣ. Всестороннее воспроизведеніе «деревенскихъ будней» можетъ быть только результатомъ долголѣтняго и упорнаго изслѣдованія, обширнаго и упорнаго труда, врядъ ли даже посильнаго для одной личности. Понятно, что, приступая къ этимъ замѣткамъ, я былъ далекъ даже отъ мысли объ этой попыткѣ. Я даже не могъ взяться за всестороннее воспроизведеніе тѣхъ будней маленькой деревенской общины, которыя служили фономъ для моихъ замѣтокъ, такъ какъ для исполненія одной этой задачи съ подобающей добросовѣстностію мнѣ необходимо было бы прожить въ этой деревенькѣ годы, сдѣлаться самому общиннымъ, мірскимъ человѣкомъ. Но нашему поколѣнію не суждено этого. Мы вынуждены ограничиться крайне узкой и неудобной ролью «Стороннихъ наблюдателей»… Моя же скромная задача — дать «нѣсколько отвѣтовъ» на запросы нашей читающей публики о наиболѣе характерныхъ и существенныхъ сторонахъ деревенскихъ будней и, въ тоже время, наименѣе разработанныхъ въ литературѣ, эта цѣль была бы, болѣе или менѣе, достигнута мною, еслибы я написалъ еще главу, посвятивъ ее «помочамъ». — Къ сожалѣнію, послѣдняго предмета, при всемъ его громадномъ значеніи, и даже именно поэтому, я не могу здѣсь коснуться. «Общинная помочь» — одно изъ самыхъ любопытнѣйшихъ и поучительныхъ явленій деревенскихъ будней. Будучи прямымъ, логическимъ слѣдствіемъ общинно-бытовыхъ основъ, зарождаясь изъ самой чистой и первобытной формы ихъ, каково — равноправное участіе всѣхъ членовъ общины въ трудѣ сообща и затѣмъ въ равномъ дѣлежѣ продукта, она неизбѣжно сопутствуетъ общинѣ всюду. Чѣмъ чище, ближе къ первобытному идеалу общинныя формы, тѣмъ выше, глубже и шире по нравственному значенію и формы общинной помочи. Также и наоборотъ: чѣмъ болѣе угнетены общинныя формы быта внѣшними воздѣйствіями, чѣмъ болѣе они составляютъ результатъ невозможныхъ компромиссовъ, тѣмъ болѣе общинная помочь дифференцируетъ отъ общаго бытоваго строя, тѣмъ менѣе глубоко и широко ея проявленіе, тѣмъ болѣе проявленія ея дѣлаются единичными и исключительными. Тамъ-же, гдѣ общинно-бытовыя основы достигаютъ полнаго, естественнаго развитія — тамъ принципъ общинной помощи совершенно сливается съ общими общинными формами; нравственная доблесть становится обиходомъ, правомъ и обязанностію. Что это дѣйствительно такъ должно быть, мы уже видѣли на одномъ частномъ, характерномъ примѣрѣ.

Такимъ образомъ, мы видимъ, что общинная помочь находится въ прямой и существенной зависимости и взаимодѣйствіи со всѣми другими общинно-бытовыми формами; слѣдовательно, изученіе однихъ немыслимо безъ изученія другой. По степени проявленія общинной помочи, по ея формамъ вы можете судить какъ о глубинѣ вообще общинныхъ «устоевъ» въ данной мѣстности, такъ и о чистотѣ и первобытности другихъ общинно-бытовыхъ формъ. И наоборотъ. Изученіе же формы «общинной помочи» представляетъ, кромѣ того, громадный интересъ и въ научно-соціологическомъ смыслѣ, какъ феноменъ коллективной нравственности. — Изъ всего вышесказаннаго читатель можетъ видѣть, какого серьёзнаго отношенія заслуживаетъ вопросъ о «помочахъ». Между тѣмъ, въ той маленькой общинѣ, которая служитъ фономъ моихъ замѣтокъ, и въ тотъ незначительный моментъ, который а могъ посвятить ея наблюденію, а могъ найти болѣе чѣмъ скудныя свѣдѣнія о практикѣ помочей. Мнѣ пришлось бы говорить о другихъ общинахъ, гдѣ я наблюдалъ формы помочей, и, таимъ образомъ, сойти съ разъ намѣченнаго пути. Таимъ образомъ, лучше и говорить объ этомъ тогда, когда мнѣ придется знакомить читателя съ «буднями» тѣхъ деревенскихъ общинъ, гдѣ практика помочей наиболѣе разностороння, или же посвятить этому предмету особый этюдъ. Я такъ и сдѣлаю. Здѣсь же ограничусь я только нѣсколькими бѣглыми замѣтками насчетъ изученія и наблюденія формъ общинныхъ помочей.

Стоитъ ли упоминать о томъ, что наши художники изъ «стороннихъ наблюдателей» и «свѣжихъ людей» никогда не посвящали своего вниманія этому явленію народной жизни? Бывали, впрочемъ, случи, что художники сантиментальнаго направленія наталкивались на него. И, Боже мой, какая непроходимая пошлость выходила у нихъ! Достаточно сказать, что характернѣйшее, самобытное явленіе общинно бытовыхъ народныхъ вновь являлось у нихъ въ формѣ невыразимо слащавой мужицкой филантропіи или религіозно-фарисейскаго ханжества!.. Но Богъ съ ними, съ этими «сочинителями»!.. Пусть услаждаютъ "ни модныя вожделѣнія «народолюбства» у либеральныхъ женъ акцизныхъ и иныхъ чиновниковъ!..

«Общинная помочь», будучи прямымъ логическимъ слѣдствіемъ общинно-бытовыхъ основъ, идеалы которыхъ созданы народнымъ творчествомъ еще «на зарѣ цивилизаціи» и, какъ извѣстно, не однимъ русскимъ народомъ, общинная помочь, зарождаясь изъ самаго чистаго акта общинной жизни, каковъ дѣлежъ продукта, въ своемъ существенномъ содержаніи носитъ два элемента: соціально экономическій, въ строгомъ смыслѣ слова, и этико-соціальный. — Такое широкое внутреннее содержаніе «общиной помочи», само собой разумѣется, наиболѣе способствовало интенсивности вліянія на нее тѣхъ внѣшнихъ, анти-народныхъ воздѣйствій, подъ которыми росъ народъ въ теченіи тысячелѣтія. Вслѣдствіе этого, «общинная помочь» проявляется въ современной деревнѣ, во-первыхъ, въ чрезвычайномъ разнообразіи формъ, во вторыхъ, самыя эти формы, въ очень многихъ случаяхъ, носятъ въ себѣ содержаніе, совершенно противное общинно-бытовому духу и народнымъ міровоззрѣніямъ. — Дѣло въ томъ, что, благодаря двумъ, взаимно переплетающимся элементамъ «общинной помочи», соціально-экономическому и этико-соціальному, она давно уже сдѣлалась предметомъ эксплуатаціи съ одной стороны въ видахъ религіозной морали, съ другой — въ цѣляхъ чисто-экономическихъ. Первое придало «общинной помочи» форму нищенства и душеспасительной филантропіи, второе — скрытую юридическую форму «мошенничества-найма», въ видахъ наглой наживы. Между этими двумя крайними степенями двухъ элементовъ, гармонически соединяющихся въ истинно-народной «общинной помочи», заключается многообразный рядъ формъ общинныхъ помочей, въ которыхъ народное міровоззрѣніе болѣе или менѣе стушевано или изуродовано внѣшними, анти-народными вліяніями. Разобраться въ этомъ — первая и неотложная необходимость всякаго наблюдателя, чтобы, отрицая одно, не отрицать вмѣстѣ съ нимъ огуломъ другого.

Здѣсь, въ доказательство своихъ положеній, я только бѣгло пересчитаю нѣсколько видовъ «общинныхъ помочей», которыя мнѣ пришлось узнать въ разныхъ мѣстахъ, и замѣтки о которыхъ имѣются теперь подъ руками. Я изложу ихъ хотя нѣсколько въ послѣдовательномъ порядкѣ:

1) Наиболѣе чистый и идеально-высокій, въ общинномъ смыслѣ, видъ народной помощи мы видѣли въ формѣ перехода жницъ съ своей полосы на полосу сосѣдокъ, въ Медвѣжьемъ углу Владимірской Губерніи (см. гл. II). Въ этой формѣ помочи мы видѣли, что два существенные элемента народной помочи — этико-соціальный и соціально-экономическій — сливаются здѣсь, гармонически нетолько между собою, но и со всѣмъ строемъ общинно-бытовой системы. Вы не можете сказать, гдѣ здѣсь начинается собственно нравственный элементъ и гдѣ кончается спеціально сельско-хозяйственный. Эта форма «общинной помочи», очевидно, очень близко стоитъ къ народному идеалу общинной помочи, вытекающему логически изъ общаго труда и общаго дѣлежа продукта.

2) форма помочи по-наряду. Въ селѣ Л. той же губерніи въ широкихъ размѣрахъ примѣняется эта форма помочи въ экстраординарныхъ, чрезвычайныхъ случаяхъ, каковыми были холерные годы. На всѣ полосы, принадлежавшія захваченнымъ эпидеміей въ страду крестьянамъ, міръ выгонялъ no-наряду бабъ для уборки хлѣба. Недавно, въ одномъ дворѣ умерла хозяйка, а хозяинъ заболѣлъ, оставшись только съ малолѣтними. Хозяинъ прохворалъ все лѣто. По-наряду былъ убранъ весь хлѣбъ съ полей. Эта форма помочи мотивируется насколько этико-соціальными соображеніями, настолько же и сельско-хозяйственными, такъ какъ общинная система земледѣлія не допускаетъ обработки полей не вразъ, и неубранная полоса мѣшаетъ общему ходу сельско-хозяйственныхъ работъ. Эта форма — уже прямое слѣдствіе системы передѣловъ. (Здѣсь же, помочь лошадьми, въ случаѣ эпизоотіи).

3) Общинная помочь при пожарахъ, наводненіяхъ и другихъ чрезвычайныхъ бѣдствіяхъ, дѣйствующихъ моментально. Въ Новгородской Губерніи загорѣлась деревня въ то время, какъ весь взрослый народъ былъ въ далекомъ полѣ. Сосѣдняя деревня, отстоявшая на 5 верстъ, зная, что въ горѣвшей деревнѣ, кромѣ дѣтей и стариковъ, никого нѣтъ, всѣмъ міромъ бросилась на помощь, но успѣла отстоять только три двора. До прихода хозяевъ вся уже деревня сгорѣла. Помогавшая деревня приняла къ себѣ въ избы погорѣльцевъ и по-наряду помогала имъ возить лѣсъ и строитъ избы. Эта форма помочи — чисто этико-соціальнаго характера.

4) Содержаніе круглыхъ сиротъ, увѣчныхъ, убогихъ и стариковъ. — Первый видъ помочи имѣлъ случай наблюдать въ деревнѣ Михайловкѣ, Владимірской Губерніи, а также имѣю свѣдѣнія изъ Рязанской Губерніи. Село Л. содержитъ старика, у котораго умерли всѣ родные. Содержаніе идетъ «по-наряду», отъ сосѣда къ сосѣду, назначаются «череда». Каждый дворъ прокармливаетъ въ продолженіи сутокъ, какъ пастуховъ. Иногда отводится помѣщеніе, если есть въ міру лишнее, или нанимается уголъ у какой-нибудь вдовы бобылки, или тоже кочуетъ изъ избы въ избу. Форма помочи такого же характера, какъ и предъидущая.

5) «Вдовья помочь», во многихъ мѣстахъ и въ разнобразныхъ видахъ: въ видѣ отвода усадебной земли подъ огородъ, отвода барышковъ на сѣнокосахъ и пашнѣ; отвода хворосту для топлива и возки его по-наряду; выдѣлъ пая изъ продукта съ каждаго двора и проч., и проч.

6) «Тихая милостыня» — особый видъ вдовьей помочи преимущественно. Въ селѣ Л., вдова, оставшаяся съ трехлѣтнимъ сыномъ, выкормила и возрастила его тихой милостыней, не ходя no-міру. Обыкновенно, неизвѣстно какъ, каждое утро приносятъ кто хлѣба, кто квасу, кто молока, яицъ и проч. Теперь уже мальчикъ ходитъ на заработки. Форма помочи съ преобладающимъ вліяніемъ религіозно-нравственнаго характера.

7) Товарищескія помочи при разнообразныхъ случаяхъ и во всѣхъ видахъ работъ: при стройкѣ, возкѣ навоза, косьбѣ, жнитвѣ. Помощь безъ угощенія. Характера соціально-экономическаго и этико-индивидуальнаго. Практикуется вездѣ.

8) Помощь сосѣдей съ угощеніемъ, по признательности. Чисто соціально-экономическаго характера. Практикуется тоже вездѣ. Въ особенности послѣ пожаровъ: возятъ лѣсъ, кирпичъ, известку… Если падетъ или заболѣетъ лошадь — тоже.

9) Помощь сосѣдей съ угощеніемъ по необходимости («иначе не пойдутъ»), очень распространенная. Переходная форма къ явно эксплуататорскимъ формамъ.

10) Помочь съ подарками и угощеніемъ, практикуется кулаками, кабатчиками и проч. Наглый способъ вымогательства чужого труда. Подарками служатъ, напримѣръ, линючіе платки дѣвкамъ, т. е., по просту, заплатить ломанный грошъ за день труда.

11) Помочь, какъ особый видъ найма, выговариваемая при какомъ-либо условія. Практикуется землевладѣльцами-помѣщиками и землевладѣльцами-кулаками при контрактахъ съ сосѣдними деревнями. Названіе «помочь» здѣсь такъ же нелѣпо, какъ названіе артель въ примѣненіи къ случайному скопу бѣдняковъ-рабочихъ въ рукахъ кулака-подрядчика.

12) Помощь духовенству. Мотивируется сколько религіозно нравственными побужденіями, столько же и гастрономическими.

Этимъ бѣглымъ перечисленіемъ я здѣсь пока и ограничусь. Въ заключеніе же упомяну еще о нѣкоторыхъ своеобразныхъ явленіяхъ крестьянской жизни, непосредственно вытекающихъ изъ общинно-бытовыхъ основъ. Таковы — заказные дни; заказные праздники и заказныя работы; вообще мірскіе заказы. Этимъ мірскимъ заказамъ, заказнымъ днямъ, не въ примѣръ прочему, очень посчастливилось или, скорѣе, не посчастливилось. Очень давно, очень настойчиво и вплоть до послѣдней минуты (только что недавно прочелъ либеральный проэктъ какого-то земства насчетъ заказныхъ праздниковъ) разные интеллигентные опекуны — и либералы, и обскуранты — съ завиднымъ единодушіемъ посвящали этому явленію свое просвѣщенное вниманіе. Благородное негодованіе, которое изливали они по поводу этого «своевольнаго обычая», было поистинѣ изумительно и… совершенно нелѣпо. Въ самомъ дѣлѣ, что такое хотя бы мірской заказъ въ извѣстный день не выходить въ поле? Право мужицкой общины самостоятельно и независимо распоряжаться свовмъ трудомъ. Что можетъ возбудить въ этомъ правѣ (этомъ поистинѣ самомъ примитивномъ и естественномъ правѣ каждой общины) благородное негодованіе благородныхъ опекуновъ? Стѣсняется индивидуальная свобода членовъ, желающихъ посвятить этотъ день «святому труду»; очевидно, заказъ пріучаетъ къ лѣни и приводитъ къ упадку сельское хозяйство, говорятъ обскуранты. Заказные праздники — результатъ суевѣрій и невѣжества, которыя заставляютъ проводить въ безпечности и лѣни дорогіе часы, долженствующіе быть посвященными святому труду, говорятъ либералы. Какъ то, такъ и другое возраженіе отличаются одинаково своеобразной послѣдовательностью, всегда отличавшей нашу интеллигенцію, когда она принималось опекать «младшихъ братьевъ» — той послѣдовательностію и проницательностію, результатомъ которой являлось всегда стрѣлянье изъ пушки по воробьямъ… Стоитъ ли опровергать эти возраженія, въ которыхъ сквозитъ одно невѣжество свѣжаго наблюдателя да крѣпостническіе позывы… «Заказъ» — логическое слѣдствіе общинной системы; безъ «заказовъ» она немыслима, какъ и всякая гармоническая и цѣльная система. Что-нибудь одно — или безпардонное laisser faire, laisser passer, или община. Если же «заказы», въ формѣ такъ называемыхъ «заказныхъ праздниковъ», иногда являются слѣдствіемъ эксплуатаціи религіознаго чувства, то вѣдь здѣсь для «благороднаго негодованія» недостаточно показаній однихъ либеральныхъ «свѣжихъ» и «свѣдущихъ» людей, восклицающихъ: «Боже мой! Въ страду, въ такое нужное и тяжелое время — и столько праздниковъ!..» Вѣдь нужно точно опредѣлить, въ какихъ случаяхъ это — очевидная эксплуатація религіознаго чувства, и въ какихъ это — необходимое слѣдствіе общинной системы, въ данныхъ условіяхъ только прикрытое внѣшними религіозными формами. А это послѣднее бываетъ въ большинствѣ случаевъ. Нужно знать, что какъ многія народныя міровоззрѣнія, такъ и многія изъ обычно-общинныхъ проявленій носятъ внѣшнюю религіозную оболочку, въ особенности въ объясненіяхъ мужиковъ. Чтобы отдѣлить здѣсь одинъ элементъ отъ другого, надо быть очень строгимъ и проницательнымъ, чѣмъ интеллигентные опекуны никогда у насъ, однако, не отличались.

Въ нашей маленькой общинѣ я былъ свидѣтелемъ одного прехарактернаго схода по поводу «заказного праздника». Вмѣсто всякихъ теоретическихъ препирательствъ съ гг. опекунами, я и приведу здѣсь цѣликомъ сцену этого схода. Изъ нея самъ читатель можетъ увидѣть, какими мотивами обусловливаются мірскіе заказы по объясненію самихъ крестьянъ.

Съ началомъ сѣнокосовъ наступила «настоящая» страда. Послѣ мірскаго молебна дожди перепадали, однако, недолго. Настали снова жары. Хлѣбъ поспѣвалъ окончательно. На припекахъ холмовъ собирались-было жать, бросивъ сѣнокосъ. Однимъ словомъ, приходилось торопиться, приходилось напрягать силы, хотя бы сверхъ всякой физической возможности. Нельзя было потерять ни одного лишняго часа. И какъ сурово понималъ это крестьянинъ! Такъ понималъ, какъ даже въ отвлеченіи не понять поклонникамъ «святаго труда». Дѣйствительно, часу не пропало даромъ. Даже какъ-то жутко было смотрѣть со стороны на это неимовѣрное напряженіе; какъ-то было даже совѣстно думать о своемъ интеллигентномъ трудѣ въ этой сферѣ физическаго напряженія; совѣстно было выйти на улицу…

— Разгуляться вышелъ, Николай Николаичъ? добродушно спрашиваетъ какой-нибудь мірянинъ съ грязнымъ, запотѣлымъ и утомленнымъ лицомъ.

И вѣдь совѣстно признаться, что своимъ относительнымъ досугомъ мозолишь деревнѣ глаза. Навѣрно, не одинъ изъ этихъ «добродушныхъ» мірянъ завистливо ругнулъ меня въ душѣ «крѣпкимъ» словомъ. Тяжело, господа, быть культурному человѣку среди деревенской страды. Вы чувствуете, какъ масса чужого труда и напряженія гнететъ васъ, душитъ… Всякія идилліи на деревенской улицѣ исчезли, всякіе «пріятные» разговоры прекратились…

Были Петровки въ исходѣ. Мужики вставали въ два-три часа ночи, раньше одинадцати не ложились. Только въ самые жаркіе полдни часъ или полтора отдыхали, приткнувшись, гдѣ кому пришлось: кто подъ телегой, подъ деревомъ, около копны, кто у себя на дворѣ, прямо на землѣ… А ѣли какъ! Заглянулъ я къ своимъ хозяевамъ во время обѣда: на-скоро накрошенная тюря съ квасомъ и лукомъ — и каша. Больше ничего. Картофель еще не поспѣлъ, огурцы тоже. Молоко берегутъ для мясоѣда — на масло и творогъ. А у другихъ этого нѣтъ… У другихъ не хватило до страды ни крупы, ни муки… Часто вернется мужикъ съ поля измученный, надо бѣжать или въ сосѣду, или ѣхать въ сосѣднюю деревню перезанять мѣшокъ муки до новой; хотя бы на кусокъ чернаго хлѣба, а то и этого нѣтъ!.. А тутъ, чтобы успѣть убраться съ хлѣбомъ, надо принанять бобылку-вдову или безземельнаго мужика: ихъ надо кормить; мало этого — надо денегъ достать, такъ какъ безземельный мужикъ только и работаетъ изъ того, чтобы брать впередъ деньги на выпивку… А какая великая эта вещь въ страду — выпивка!

— Дѣдушка! не хочешь ли выпить стаканчикъ, предлагалъ я дѣдушкѣ Матвѣю, когда возвращался онъ вечеромъ домой.

— Ну вотъ!.. Что ужь тутъ спрашивать? Спрашивать тутъ не о чемъ!

— Ты вотъ этого чувствовать не можешь, говоритъ онъ, выпивъ стаканъ: — что это такое для мужика водка-то!.. Вотъ видишь: отсюда вотъ отъ груди, по всѣмъ жиламъ — вплоть вотъ до сихъ мѣстъ (и дѣдъ Матвѣй наклонялся и показывалъ на большой палецъ ноги) до сихъ мѣстъ вотъ ровно огнемъ прошла… Оживила!..

И какже, однако, уставалъ этотъ семидесяти-лѣтній старикъ! А никогда не придетъ раньше, не встанетъ позже другого! Только сердитъ сталъ, раздражителенъ… Чаще ругается съ невѣсткой и сыномъ. А Вася… Врѣзалась у меня въ памяти такая сцена. Было уже часовъ десять. Стало темно. Во многихъ избахъ пили чай (крестьяне очень любятъ пить чай послѣ работъ, у кого онъ есть, конечно; они говорятъ: онъ подкрѣпляетъ). Я вышелъ на улицу. Наши только-что вернулись съ поля. Подходитъ ко мнѣ Вася: ноги едва волочитъ, рученки повисли, глаза смотрятъ мутно, утомленно. Онъ крякнулъ (и какъ крякнулъ — словно старикъ!) и сѣлъ рядомъ со мной. Сѣлъ и словно замеръ.

— Усталъ, Вася?

Онъ не отвѣчалъ, только лѣниво улыбнулся.

— Дождичка бы теперь! вздохнулъ онъ, смотря на небо: — хошь бы на полдня…

— Зачѣмъ же, Вася?

— Народъ бы вздохнулъ… Не пошли ба въ луга…

— А если не будетъ?

— Не будетъ — нельзя не идти, нужно идти…

А по ночамъ я постоянно слыхалъ, какъ онъ бредилъ; бредилъ тоскливо: все плакалъ и стоналъ…

— Послѣ завтра воскресенье, Вася, утѣшилъ было я его.

— Въ воскресенье у насъ помочь у Гусарихи, до обѣда.

Въ воскресенье, точно, была помочь до полудня. Послѣ полудня мужики легли спать. А вечеромъ былъ собранъ сходъ. На завтра былъ какой-то небольшой церковный праздникъ.

— Завтра не работать, сказалъ кто-то на сходѣ: — надо почтить… Тоже ничѣмъ не благодарили… тогда помолились, анъ и дождичка Господь даль… А мы хошь бы что въ благодарность!..

— Конечно, не работать. Вздохнуть надо… Жара!

— Мало вамъ было нонѣшняго-то дня, замѣтилъ тотъ богатѣй-старовѣръ; старый холостякъ, который на сѣнокосѣ ругался съ Сохой.

— Тебѣ было много! У тебя спина-то крѣпка за батраками-то!… накинулись на него мужики. — Алшное твое отродье!.. Поблагодари хоть разъ Бога-то!.. Войди въ совѣсть!

— Нечего меня учитъ Богу-то молиться!.. Еще я почаще вашего къ нему припадаю!.. А вотъ на завтра я въ луга выѣду.

— Не смѣешь! Какъ выѣдешь? Какъ ты посмѣешь, коли міръ хочетъ праздникъ заказать!

— А такъ и выѣду!.. Мало ли вамъ что; дуракамъ, захочется!

— А вотъ, что захочется, того и слушайся… Вотъ тебѣ и сказъ… А выѣдешь — передки у телеги снимемъ, да четверть на міръ купимъ… Понимаешь?

— Непремѣнно, передки…

— Ты уже разъ ученый былъ, пустая твоя башка? Али тебя наука-то не пронимаетъ, жадное твое сердце!..

— Не смѣешь!

— Ань смѣемъ… Попробуй!.. Сдѣлай милость! Ха, ха, ха!.. Оно бы намъ, четвертуха-то, куда какъ теперь кстати!.. Пожалуйста, услужи міру!.. Слёзно просимъ — выѣзжай въ луга!..

Посыпались остроты; раздался хохотъ…

— Постой, погоди, братцы, заговорилъ другой богатѣй — мясникъ Козловъ: — Къ чему человѣка стѣснять? Пущай косить… Кто хочетъ — отдыхай, а кто хочетъ — пущай робитъ!..

— Робитъ! Робитъ! зашумѣли на-міру: — да кто у васъ робитъ? Батраки робятъ!.. Кто самъ робитъ, у того спина «заказъ» дѣлаетъ! Робитъ! Вишь, драть бы васъ на-шестъ, какіе смутьяны завелись!.. Приговоръ былъ, чтобы по косѣ выходить… Кто не по косѣ, по своевольству, съ того рубль штрафу!.. Слышали? Отъ дѣдовъ еще это идетъ!.. Что за уставы!.. Алшные черти!.. Корысть загрызла!.. Брюха повыростили на чужой-то работѣ!

— Ты брюхами-то не кори! Тебѣ никто не заказываетъ брюхо то ростить… Рости, коли умъ есть…

— А мы заказываемъ! Вотъ тебѣ и шабашъ!..

— Почему такъ? у меня теперь рабочіе ждутъ, я имъ плачу, харчи идутъ…

— И плати!.. А выходить не смѣешь, своевольствовать не позволятъ, шумѣли мужики. — Кто тебя знаетъ, сколько ты тамъ накосишь, да чужихъ полосъ нажнешь!.. Вѣрно!.. Что за порядокъ будетъ, ежели каждый своевольничать пойдетъ!.. Тогда и міръ совсѣмъ рушь… Конечно, рушь!.. И теперь богатѣй на міръ плюютъ, а тогда что будетъ!.. Никакого сладу не будетъ, никакого порядку!.. Нѣтъ васъ, дьяволовъ, штрафами-то хорошенько надо доѣхать… Избаловались вы на чужомъ-то трудѣ…

— Нечего меня чужимъ трудомъ корить!.. Это ко мнѣ Господнее снисхожденіе за умъ мой, да за правоту, за усердіе. Я не причина, что вамъ, пропойцамъ да лежебокамъ, все не въ прокъ идетъ!.. Надѣлайте побольше «заказовъ» — и совсѣмъ управляться не станете. Что Богъ не уроди, все въ полѣ погноите?

— Да когда мы погноили-то?.. Когда? Ты у себя въ амбарахъ-то даръ Божій гноишь, а не мы! Когда мы не управлялись? Хуже мы тебя что ли знаемъ, али намъ дешевле твоего хлѣбъ то стоитъ!.. Міроѣдъ!

— А вотъ посмотримъ. Коли такъ, никто ко мнѣ за зерномъ, али мукой не ходи! Шабашъ! Заказываю! Оглоблей отъ воротъ буду гонять, рѣшилъ старовѣръ.

— А дьяволъ съ тобой, и то сказать! зашумѣлъ міръ: — и лучше!.. Ты, идолъ, и то насъ опуталъ!.. А завтра выѣзжай, сдѣлай милость!.. Намъ оченно будетъ пріятно… Неравно, за передки-то полведра намъ дадутъ… Сдѣлай милость! Удружи!..

— Ну, ладно же! озлобился старовѣръ и ушелъ со сходки.

— Ладно!.. Коли что не ладно, — конешно, ладно! На міру, братъ, все ладно должно быть!.. Вотъ что!.. Экое своевольство проявилось! Господа!.. Да это хошь не живи по людски… Такъ вотъ, одно остается — огородиться всѣмъ отъ каждаго, конурами, да и жить по собачьи… Одно остается!.. Конешно, одно! Такой народъ повелся… Сладу въ міру никакого не стало: ни тѣ Бога не помнятъ, ни тѣ къ міру уваженія нѣтъ.. Все въ своевольство пошло, все въ особицу…

Долго еще волновался разобиженный міръ.

— Эй, дѣдушка! Ступай — объявляй на завтра заказъ не работать, наконецъ сказали на міру дѣду Матвѣю.

Дѣдъ Матвѣй съ своей обычной липовой тростинкой отправился по избамъ и сталъ стучать въ окна: «Праздникъ завтра! Не работать!.. Заказной праздникъ!.. Праздникъ завтра!.. Въ поля не выходить!» покрикивалъ онъ у каждой избы.

На улицѣ стало веселѣе. Деревня какъ-будто вздохнула. Встрѣтилъ Васю.

— Слава-те Господи! Дай Богъ старикамъ добраго здоровья, сказалъ онъ такъ солидно, какъ взрослый мужикъ. А развѣ онъ не имѣлъ права на эту «солидность?»…

Затѣмъ изъ явленій, непосредственно вытекающихъ изъ общиннаго владѣнія и, конечно, составляющихъ логическое слѣдствіе общинно-бытовыхъ народныхъ основъ, мнѣ остается упомянуть о нѣкоторыхъ видахъ кооперативнаго труда въ современной деревнѣ, каковы: «сельско-хозяйственныя артели, товарищества, компаніи», въ послѣднее время, время всевозможныхъ компромиссовъ, очень значительно распространяющихся среди крестьянъ. Читателю, конечно, хорошо знакома та форма народныхъ трудовыхъ кооперацій, которая извѣстна подъ именемъ артелей (артелей, конечно, самостоятельныхъ), имѣющихъ такое широкое приложеніе въ отхожихъ промыслахъ. Вопросъ объ этихъ артеляхъ разработанъ у насъ, сравнительно, болѣе другихъ. Но собственно на «деревенскія» кооперація мало было обращено вниманія, очень можетъ быть потому, что наиболѣе опредѣленныя формы ихъ зародились только недавно. Въ сущности, кооперативная форма труда всегда составляла неизбѣжный элементъ общины. Только здѣсь необходимо строго различать границы, въ которыхъ кооперація служитъ подспорьемъ общинѣ и и за которыми она уже можетъ явиться, какъ элементъ дезорганизаціи общинности. Это можно легко прослѣдить въ современныхъ деревенскихъ будняхъ.

Выше мы привели въ высшей степени любопытную обычно-общинную форму, существующую, среди другихъ, въ селѣ Л.; именно — передѣлъ вытями, составляющимися по-милу. Очевидно, эти выти, составляющіяся по-милу, и есть въ сущности небольшія трудовыя коопераціи, на которыя, для удобства сельскохозяйственныхъ работъ, и разбивается вся община. Затѣмъ, каждая выть, каждая кооперація ведетъ работы уже самостоятельно, общими силами, общими орудіями, и результаты труда — продуктъ — дѣлитъ сообща, равномѣрно, между своими членами. Въ этомъ случаѣ, кооперація труда вполнѣ естественна и законна, какъ необходимый элементъ общины. Съ тѣхъ поръ, какъ патріархальная кооперація труда въ формѣ артели — семьи, подъ главенствомъ, иногда очень тяжелымъ, основаннымъ на правѣ родства, а не свободнаго выбора, все болѣе и болѣе исчезаетъ путемъ семейныхъ раздѣловъ, кооперація труда «по милу, кто кому любъ», въ формѣ свободной артели, все сильнѣе и сильнѣе распространяется и укрѣпляется среди крестьянъ.

При недостаткѣ вообще общинной земли, а въ особенности въ такихъ общинахъ, какъ село Л., которыя имѣютъ «нищенскій надѣлъ» въ 1¼ десятины, эти товарищескія коопераціи являются уже, какъ компромиссъ общинныхъ началъ, поставленныхъ въ невозможность дѣйствовать въ полномъ объёмѣ. Такъ, напримѣръ, село Л. имѣетъ чрезвычайно мало земли, и, между тѣмъ, негдѣ взять земли, ни купить, ни арендовать и на сторонѣ въ потребномъ количествѣ для всей общины; притомъ же, еслибы это и было возможно, половина общины, при своихъ скудныхъ средствахъ, не вынесла бы арендной платы. Здѣсь-то и выступаютъ на сцену товарищескія коопераціи. Выти, болѣе сильныя и состоятельныя, самостоятельно снимаютъ въ аренду поля и луга у сосѣднихъ владѣльцевъ и обработываютъ ихъ такъ же и на тѣхъ же принципахъ, какъ я общинную землю. Или же составляются свободныя товарищества просто изъ людей, болѣе состоятельныхъ, для той же цѣли. Или же, наконецъ, кто-нибудь одинъ беретъ на себя всю аренду, а затѣмъ уже принимаетъ товарищей.

Эти формы товарищескихъ кооперацій, какъ видитъ читатель, безъ всякаго сомнѣнія, очень ярко заявляютъ какъ о живучести общинныхъ началъ въ народѣ, такъ и о той жизненности и эластичности ихъ формъ, съ которою онѣ примѣняются ко всевозможнымъ условіямъ, но, въ то же время, онѣ, выходя изъ границъ цѣлой общины, представляются, какъ компромиссъ, явленіемъ далеко неотраднымъ. Такъ, въ послѣднихъ, приведенныхъ мною формахъ, эти товарищескія коопераціи вносятъ въ общину духъ дезорганизаціи, усиливая благосостояніе и безъ того болѣе сильныхъ членовъ общины и оставляя совершенно безпомощными и безъ того болѣе слабыхъ…

Въ ямской общинѣ я встрѣтилъ одно такое товарищество (помимо промышленныхъ; у нихъ этихъ было много, какъ у серповниковъ). Составилъ его сынъ дѣда Матвѣя — Якимъ Матвѣичъ. Бывши въ городѣ, онъ узналъ, что одинъ мѣщанинъ сдаетъ въ аренду пожню, прилегающую къ пожнѣ ямскихъ крестьянъ, сдаетъ изъ двухъ пятыхъ, т. е. два стога ему, а три — работникамъ. Якимъ пришелъ въ деревню и заявилъ: кто желаетъ войти съ нимъ въ компанію по съёмкѣ луга? Выбрался Павелъ Гордѣевъ съ сыномъ, да двоюродный братъ Якима. — Изъ нихъ болѣе состоятельнымъ былъ только Павелъ Гордѣевъ. Семья же Якима была не только, какъ мы знаемъ, не состоятельна, но и «сильной» не могла считаться. А братъ Якима и совсѣмъ былъ одинъ съ женой. Поэтому, Якимъ взялъ луга больше въ силу своей городской юркости и все изъ того же, рѣдко не сопутствующаго мужицкой жизни, желанія «перехватить лишнюю копейку къ хозяйству», хотя бы эта лишняя копейка облилась уже не потомъ, а собственной кровью… Мы видѣли уже, какого напряженія достигъ оградный трудъ въ ямской общинѣ. А тутъ Якимъ еще «компанію» заводитъ! Дѣдъ Матвѣй, какъ ни хвалился своимъ «умственнымъ сыномъ», какъ ни умилялся передъ его «юркостію, изворотливостію и лютостію къ работѣ», однако — сталъ сильно ворчать и ругаться, когда все дѣло чуть не вышло изъ рукъ — и свое и стороннее. Надъ Якимомъ даже міръ сталъ подтрунивать, глядя, какъ онъ, какъ сумасшедшій, перебѣгаетъ съ своихъ луговъ на арендные и обратно… «Больно юрокъ! Всего на свѣтѣ не охватишь!.. Всему тоже предѣлъ есть!» говорили. Но Якимъ таки изловчился, и въ этомъ ему помогли… кто бы, думали вы? Турки, плевненскіе турки… Якимъ, какъ городской человѣкъ, скоро сообразилъ, что въ городѣ шляются бездѣльные турки, набрасывающіеся на всякую работу. Онъ — въ городъ, и привелъ троихъ турокъ косить. Платилъ имъ по 25—30 к. за день. Турки оказались, къ удивленію и удовольствію ямской общины, народъ и здоровый, сильный, и работящій, и ловкій, а притомъ и вовсе не страшный, а общительный и даже веселый. Деревня ходила смотрѣть, какъ у Якима турки косятъ. Оказались — косцы молодцы. Мужики сообразили — и тоже въ городъ. И скоро наша деревня приняла видъ болгарскихъ деревень смѣшаннаго славянско-турецкаго населенія. Крестьяне сначала было призадумались — какъ имъ кормить поганыхъ турокъ: бить послѣ нихъ или не бить посуду, пускать въ избу за столъ или не пускать? Въ особенности, въ этомъ направленіи смущалъ ихъ одинъ раскольникъ. Но, черезъ два же дня, турки такъ увлекли нашихъ крестьянъ своею «любезностію», ловкостію и прилежаніемъ въ работѣ, честностію и нетребовательностію, что я уже видѣлъ, какъ Якимъ и другіе мужики обѣдали вмѣстѣ, послѣ работъ. Турокъ сажали подъ образа и вели съ ними разлюбезныя бесѣды (изъ турокъ было не мало говорившихъ, хотя и плохо, по русски), такъ какъ турки оказались большими остряками. Турокъ же пригласили и на жнитво. И опять турки оказались молодцы: «самой ловкой бабѣ не уступятъ» говорили мужики. Въ концѣ-концовъ, деревня очень любезно распростилась съ турками: и та, и другая сторона остались вполнѣ довольными другъ другомъ. «Молодцы! народъ работящій — даромъ что нехристи!.. Да вѣдь что-жъ? — такіе же мужики они у себя то тамъ!» говорили мнѣ послѣ крестьяне. — Судя по корреспонденціямъ изъ Турціи, видно, что и возвратившіеся плѣнные насчетъ похвалы русскимъ мужикамъ въ долгу не остаются… Трудовая масса народа всегда признательна, такъ какъ основа ея трудовой жизни — братство, а не вражда.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.
«Новыя птицы — новыя пѣсни».

Въ первой части своего «дневника» я старался познакомить васъ съ буднями одной маленькой деревенской общины собственно только съ одной стороны, именно со стороны исключительно общинно-бытовыхъ формъ, да и эти послѣднія только въ сферѣ земельныхъ отношеній. Такимъ образомъ, я какъ будто изолировалъ извѣстный разрядъ явленій среди другихъ, вслѣдствіе чего мои наблюденія приняли будто бы, по замѣчанію нѣкоторыхъ рецензентовъ, отпечатокъ преднамѣренности. Можетъ быть, это отчасти и справедливо, но только уже никакъ не въ смыслѣ преднамѣренности. Это сдѣлалось какъ-то само собой. Начиная писать первую главу, я имѣлъ въ виду одну цѣль: день за днемъ, фактъ за фактомъ, передать читателю все, что я видѣлъ и слышалъ, живя въ ямской общинѣ. Но со второй же главы такой пріемъ оказался далеко неудобнымъ. Въ виду той «злобы дня», того интереса, который возбужденъ въ обществѣ къ изученію спеціально общинныхъ формъ быта, являлась потребность яснѣе, отчетливѣе, опредѣленнѣе выяснить вопросы, касающіеся именно этой стороны крестьянскихъ будней. Это же возможно сдѣлать только именно при нѣкоторомъ отвлеченіи этихъ явленій отъ массы другихъ, которыми полна жизнь деревенскихъ будней — каковы сферы семейныхъ, религіозныхъ, юридическихъ, индивидуально-нравственныхъ и умственныхъ отношеній и интересовъ. Врядъ ли отсюда можно заключить, что я игнорирую эти явленія въ какихъ-нибудь особенныхъ цѣляхъ, а не въ виду исключительно ясности и опредѣленности изложенія, а тѣмъ болѣе обвинять меня въ желаніи преднамѣренно находить въ деревнѣ то, что я еще раньше предполагалъ найти. Думаю, что это несправедливо.

Будни такой маленькой деревенской общины, какова деревня Ямы, какъ нельзя болѣе, по моему мнѣнію, оказались удобной канвой для ознакомленія читателей съ самымъ простыми, элементарными основами общинно-бытовыхъ отношеній. Эта деревня живетъ пока еще очень несложною жизнью; жизнью, сравнительно, довольно изолированною какъ отъ своихъ сосѣдокъ, такъ и отъ вліяній городской цивилизаціи. Она была незнакома и съ барщиной, незнакома, значитъ, и съ тѣми крутыми переворотами въ крестьянской жизни, которые испытали на себѣ деревни крѣпостныя. Все это не могло не отразиться на ней извѣстными результатами; таково, напримѣръ, то, что она сохранила въ значительной степени равноправность своихъ членовъ, большее, сравнительно, экономическое равенство въ собственной средѣ, и наконецъ, большую независимость, сравнительно, отъ вліяній чисто-экономическаго свойства: какъ издавна она обработывала землю и посылала свободныхъ своихъ членовъ на «свободные» промысла, напримѣръ, въ серповники, такъ продолжаетъ жить и теперь. Ни фабрики, ни крайнее безземелье, ни отрыжка барщинной забитости и приниженія не гонятъ ея, по крайней мѣрѣ, теперь, настоятельнѣйшимъ образомъ во всезахватывающія жадныя лапы экономической кабалы. Мужикъ ея вполнѣ могъ сказать про себя: «неуѣжно, да улежно».

— Хоша мы и ни вѣсть какъ богато живемъ, тоже съ хлѣба на квасъ перебиваемся, говорятъ про себя ямцы: — да у себя сами себѣ господа! И это справедливо. Если общій строй «двуличной» современной жизни не могъ, конечно, не отразиться и на ней извѣстнымъ развращающимъ образомъ, не могъ не внести извѣстной доли дисгармоніи въ ея общинный бытъ, не могъ не сбить ея правильнаго теченія на путь всевозможныхъ компромиссовъ, то вліяніе его не было еще на столько велико, чтобы образовать въ самомъ сердцѣ этой небольшой общины кабальную зависимость ея членовъ другъ отъ друга. Несмотря на то, что въ ней, какъ мы говорили, есть «красная» и «холодная» сторона деревенской улицы, есть и крайнія степени экономическаго неравенства, какъ напримѣръ, съ одной стороны комерсанты, сидящіе на капиталахъ, съ другой — бѣдствующая Гусариха, тѣмъ не менѣе въ ямской общинѣ нѣтъ еще ни кулачества, ни міроѣдства, по крайней мѣрѣ, въ рѣзкихъ формахъ вліянія на мірскіе распорядки и сходы. Вотъ почему ея общинно-бытовой строй наиболѣе типиченъ для ознакомленія съ основными формами и мотивами, на которыхъ стоитъ и которыми движется жизнь современной средней деревни. Изолированная до извѣстной степени отъ крайнихъ проявленій вліянія крѣпостнаго права и барщины съ одной стороны, и крайняго экономическаго гнёта современнаго строя съ другой, она тѣмъ яснѣе и рельефнѣе отражаетъ на себѣ вліяніе общихъ воздѣйствій на деревенскую общину какъ историческаго прошлаго, такъ и современнаго строя. Мы видѣли, какъ отзываются результаты этихъ воздѣйствій въ самой несложной, элементарной формѣ общинныхъ отношеній. Надѣюсь, мы достаточно уяснили для читателя на будняхъ ямской общины, какъ сущность основныхъ обычно-бытовыхъ формъ, такъ и сложную сѣть тѣхъ отклоненій, компромиссовъ и непримиримыхъ противорѣчій, въ которую заткали ихъ общія историческія вліянія и изъ которой приходится постоянно выпутываться общинѣ, конечно, не безъ большого ущерба для чистоты приложенія своихъ исконныхъ идеаловъ.

Въ предыдущихъ главахъ, для подкрѣпленія нѣкоторыхъ общихъ выводовъ, не разъ приходилось намъ ссылаться на факты изъ будней другихъ деревенскихъ общинъ, въ которыхъ формы общинно-бытовыхъ отношеній значительно сложнѣе, а сфера внѣшнихъ вліяній и воздѣйствій шире и многостороннѣе. Къ описанію будней одной изъ такихъ общинъ я и намѣренъ приступить теперь. Познакомившись съ такой несложной конструкціей общины, какова въ деревнѣ Ямы, намъ уже будетъ теперь значительно легче и удобнѣе оріентироваться въ сферѣ болѣе сложныхъ общинныхъ отношеній. Здѣсь мы еще ближе познакомимся съ той запутанной и хитрой сѣтью стороннихъ вліяній, которая опутываетъ цѣликомъ крестьянина, лишаетъ его свѣта Божьяго, лишаетъ возможности ступать твердо и самостоятельно, извращаетъ его умонастроеніе, губитъ его традиціи, затуманиваетъ исконные идеалы, и неуклонно влечетъ къ какой-то пропасти, куда, можетъ быть, скоро безсознательно бросится онъ вопреки своимъ инстинктамъ…

Покинемъ же пока деревню Ямы и перенесемся въ село Верхніе и Нижніе Лопухи.

Прежде всего, здѣсь уже далеко не такая деревенская чушь и глушь, въ которой засѣла деревня Ямы, окруженная болотами и лѣсами. Въ водополь, напримѣръ, эта глушь на цѣлый мѣсяцъ дѣлается совершенно невозможной ни для какого рода сообщеній съ округой и городомъ — ни пѣшкомъ, ни верхомъ, и тѣмъ менѣе въ телегахъ. А если настоятельная нужда заставляетъ во что бы ни стало побороть такъ или иначе эту непроходимую глушь и пробраться сквозь нее на свѣтъ божій, то такой подвигъ является всегда очень рискованнымъ и врядъ ли проходитъ даромъ подвижнику. Недавно, напримѣръ, въ Ямахъ умеръ священникъ; путешествуя въ концѣ марта съ требой, онъ простудился, можетъ быть, окунувшись гдѣ-нибудь по-поясъ въ полынью; но простуда все же была легкая, и перенести ее было тѣмъ легче, что священникъ былъ человѣкъ въ полной силѣ. Однако, черезъ двѣ недѣли онъ умеръ воспаленіемъ легкихъ, умеръ потому, что кругомъ не было никакихъ средствъ помоги, кромѣ услужливыхъ совѣтовъ знахарокъ. Имѣя въ разстояніи трехъ-четырехъ часовъ ѣзды городъ, не было никакой возможности обратиться къ медицинской помощи — и человѣкъ умеръ, хотя люди компетентные говорятъ, что при ничтожной медицинской помощи «все бы какъ рукой сняло». И въ такой безпомощности умеръ священникъ, человѣкъ состоятельный, который не постоялъ бы, конечно, ни зачѣмъ, чтобы достать врача. Въ какой же безпомощности суждено умирать его бѣдной паствѣ! Такова глушь въ разстояніи всего 15—20 верстъ отъ губернскаго города!

Совсѣмъ другое дѣло было въ Верхнихъ и Нижнихъ Лопухахъ. Современная россійская цивилизація такъ и била въ глаза, куда ни обернись. Мѣстность, на которой расположены Лопухи, была открытая, возвышенная; въ то время, какъ надъ Ямами и ея глухими сосѣдками-деревнями царила на 15 верстъ въ окружности одна только колокольня погоста — здѣсь со всѣхъ сторонъ, въ двухъ-трехъ верстахъ одна отъ другой, мелькали большія бѣлыя сельскія церкви. Уже поэтому одному можно было заключить, что поселились здѣсь не старинныя убогія деревеньки, а большія, густо-населенныя села. Дѣйствительно, все плоскогорье было усѣяно этими селами, въ самомъ маломъ изъ которыхъ считалось болѣе 200 душъ, а иныя считали до 800… И какъ весело было смотрѣть, въ особенности издали, съ высокой горы, на это плоскогорье, у подошвы котораго ярко блестѣли на солнце хотя и небольшія, но полныя и красивыя рѣки, а вдоль — прорѣзывали его и въ самомъ центрѣ пересѣкались шоссе и желѣзная дорога, съ своими картинными, игрушечными, новыми станціонными домиками, будками и шлагбаумами! А какъ красиво смотрѣли эти раскинутыя села съ своими бѣлыми церквами и разноцвѣтными избами-хоромами, крытыми ярко-зелеными желѣзными крышами! И какъ много, однако, этихъ избъ-хоромъ! Ихъ тамъ много, а яркая зелень крышъ такъ нахально рѣжетъ глаза, что изъ-за нихъ совершенно незамѣтно бѣдныхъ, захудалыхъ, крытыхъ соломой избенокъ, также незамѣтно, какъ незамѣтны за этими богатыми, раскинутыми селами маленькія деревни, которыя совсѣмъ сбѣжали въ лощины и ютятся по бокамъ плоскогорья. Но нѣтъ, этого мало… Взгляните вы на эту мѣстность въ свѣтлое прозрачное утро какого-нибудь большого праздника, вотъ тутъ посмотрите какіе пестрые, яркіе узоры рисуетъ цивилизація на нашей захудалой, «рукосуйной» деревнѣ!.. Весь воздухъ переполненъ густымъ, переплетающимся гулкимъ звономъ массивныхъ колоколовъ, которыхъ каждый ударъ подхватываетъ эхо, наполняетъ окрестность слегка колеблющимися волнами воздуха и вокругъ себя вы чувствуете какое-то трепетаніе… Въ особенности мощно гудитъ колоколъ богатаго мужского монастыря при селѣ Добролюбовѣ. Сюда-то, видимо, стекается со всѣхъ окрестныхъ дорогъ благочестивое населеніе ближайшихъ селъ; все шоссе запестрѣло группами бабъ и мужиковъ; на бабахъ пестрыя яркоцвѣтныя шумящія ситцевыя, шерстяныя и шелковыя платья, свѣтлые, на высокихъ каблукахъ и мѣдныхъ подковахъ полусапожки, шерстяные или шелковые платки на головахъ; на мужикахъ суконныя поддевки, драповыя пиджаки, красныя шитыя гарусомъ, кумачныя и шелковыя рубахи, глянцевитые сапоги и бархатные жилеты, съ распущенными на нихъ часовыми цѣпочками. Гдѣ же вы, классическіе липовый лапоть и китайчатый сарафанъ! Увы! ихъ едва можно примѣтить, и то изрѣдка въ этой массѣ пестрыхъ рѣжущихъ глазъ цвѣтовъ. Этотъ лапоть не показывается здѣсь, потому засмѣютъ его, со свѣту сживутъ насмѣшками его, добродушнаго страстотерпца — и мирно сидитъ онъ и одиноко молится гдѣ-нибудь въ ветхой избёнкѣ, затерявшейся въ оврагѣ, подъ подошвой богатаго села, или безобразно и дико пьетъ къ кабакѣ отверженный глубокимъ презрѣніемъ и этой толпы, и даже самого кабатчика… А, что на счетъ сарафана, такъ вы въ этой же толпѣ услышите тысячу разъ такого рода разговоры: "Вотъ оно дѣло-то: мы — за барами, а баре — за нами! У насъ нонѣ за китайчатый сарафанъ-то съ улицы сживутъ, потому — что такое китайка? Такъ, одно только убожество: ни красоты, ни цвѣта… А барыни китайчатые сарафаны понадѣли! Такъ ужь, красоту понимать перестали! Не настоящіе нонѣ господа! презрительно разсуждаетъ добролюбовская «дама» по поводу барышень патріотокъ…

Но это еще только «толпа», «пѣшеходы». Скоро начинаютъ перегонять ихъ легкіе «купецкіе тарантасики», прекрасные, рослые жеребцы въ городской сбруѣ, и даже «шарабанчики» съ плетеными задками, на лежачихъ рессорахъ… А въ этихъ «шарабанчикахъ» сидятъ гордые, надменные супруги, уже вполнѣ въ городской одёжѣ, впрочемъ, безъ шляпъ: супругъ въ сюртукѣ или пиджакѣ, супруга въ «платочкѣ» и дорогой шали или бурнусѣ. Но встрѣчаются и «по старинѣ» — больше, впрочемъ, мужчины — въ суконныхъ халатахъ и длинныхъ поддевкахъ… «Купцы, настоящіе купцы живутъ въ нашихъ селахъ!» хвалятся мѣстные обитатели… Но и эта масса пестраго, разряженнаго народа — не купцы, и эти «супруги» въ шарабанчикахъ — не купцы; все это мѣстные крестьяне, «мужички», и даже не «мужички — собственнички», а общинники, «обчественные люди»… Не хотите ли познакомиться съ ними? Остановимъ вотъ первый попавшійся шарабанчикь.

— Мардарію Варсанофьичу! Поликарпу Мардарьевичу! Фелисатѣ Кондратьевнѣ — здравія желаемъ! обращаемся мы къ шарабанчику, въ которомъ сидятъ три «персоны»: «тятенька» — худой, высокій мужикъ, сохранившій еще на лицѣ глубокія борозди и жилистую, костлявую структуру, отъ тѣхъ былыхъ временъ, когда самъ онъ ходилъ въ лаптахъ и по 15-ти часовъ въ сутки тесалъ дикій и бѣлый камень; «маменька» (а то даже и «мамаша») — типъ не той толстой, мягкой разсыпчатой купчихи, взлѣлѣявшей свое тѣло «съ измалѣтства» въ пуховикахъ и лѣни, а какой-то грубоватой, неуклюжей дебѣлости и толщины, въ родѣ той, которою награждаетъ водянка худого и жилистаго человѣка. Очевидна и здѣсь печать былой суровой, рабочей жизни. А вотъ, наконецъ, и самъ «молодецъ», ловко примостившись сбоку шарабанчика, покачивается на облучкѣ. Онъ толстъ, мясистъ, кровь съ молокомъ; румянецъ заливаетъ его пухлое лицо и пробивается даже сквозь жидковатую мягкую бѣлую бородку.

— Здравствуйте, господинъ! отвѣчаютъ «тятенька» и молодецъ, ловко приподнимая надъ головой фуражки и снова плотно насаживая ихъ на пропитанныя коровьимъ масломъ волосы.

— Какими судьбами?

— Къ празднику, къ Угодникамъ… Нельзя-съ! Свои! мы вѣдь часто наѣзжаемъ, къ каждому празднику… Этого не упущаемъ, потому свои угодники-то!

— Нонче это плевать стоитъ! Себѣ удовольствіе весьма левко можно получить! прибавлялъ молодецъ.

— Деньги у насъ вольныя, поддерживаетъ тятенька. — Пути сообщенія теперь въ государствѣ стали надлежащіе… Сѣлъ въ Москвѣ на энтаго желѣзнаго коня, мотаетъ онъ головой по направленію къ полотну желѣзной дороги: — мигомъ прикатить куда хочешь! Приспособительно!

— Такъ приспособительно, перебиваетъ маменька: — что возможно бы хоша каждое воскресенье наѣзжать, ровно бы на дачу! Только за народомъ некому смотрѣть… Народъ рабочій нониче баловень, пропойца, воръ — народъ… Ежели бы не народъ…

И маменька сокрушенно машетъ рукой и не доканчиветь.

— Что вамъ, богатымъ людямъ, за охота жить здѣсь? Давно бы вы совсѣмъ въ купцы выписались, да въ Москву и переселились?

— Зачѣмъ такъ? внушительно замѣчаетъ старикъ: — мы — крестьяне… Мы своимъ званіемъ не то что брезгуемъ, а наиболѣе стараешься его поддержать на веду… У васъ свое обчество здѣсь… Мы — люди обчественные… Мы отъ царскихъ щедротъ надѣлами награждены, земельными… Чтобы, значитъ, хозяйство крестьянское содержать… А не то что!. Насъ награждаютъ, а мы бросать будемъ!.. Послѣ энтаго, какіе же мы будемъ люди! Все одно — пропойцы, голяки безземельные, что надѣлы свои покидали да по кабакамъ гуляютъ! А мы обвязаны мірскую землю держать, обчество крестьянское содержать въ порядкѣ, чтобы на насъ взыску отъ правительства не было… Чтобы начальству пріятно было въ нашей избѣ чайку попить!.. Вотъ, какъ правильный-то крестьянинъ живетъ!

— Какъ же вы хозяйство ведете, когда все лѣто въ Москвѣ?

— Мы сами не убираемъ… Потому рукъ не стоитъ марать изъ-за энтой прокламаціи!.. Грошовое дѣло!

— Кто же у васъ убираетъ?

— Бабы у насъ есть бѣдныя, сродственницы… Тѣ, значитъ, въ ренду берутъ отъ насъ… А то есть у насъ такіе мужички, которые сбираютъ къ рукамъ пять-шесть надѣловъ, кои брошены недоимошниками, али вотъ у насъ, да потомъ и орудуютъ… Батраковъ нагонятъ… Ну, ему тогда и выгода есть… А намъ, нѣтъ никакого барыша съ ней возиться!.. Мы единственно только держимъ изъ того, чтобы отъ обчества не отбиваться…

— А что же за охота вамъ подати платить?

— Подати?.. Помилуйте, господинъ!.. Да это намъ даже въ лесть!.. Потому, неужели-жь мы на эти самые гроши вниманіе будемъ обращать! Притомъ же мы понимаемъ-съ, что правительству тоже деньги требуются… И безъ насъ его много пьяницы-то огорчаютъ!.. Мы не такмо, что какія-нибудь подати… мы вотъ недавно для своего обчества пожарную механику привезли… И даже за провозъ ничѣмъ не попользовались! А то — подати! Не своя васъ подать, господинъ, огорчаетъ, а то, что за пропойцу обидно платить…

— Съ него только и получишь, коли ежели его въ рукахъ держишь, при своемъ дѣлѣ… Да смотришь за его несуразной образиной! заключилъ сынъ.

— Одначе, просимъ прощенья!.. На чаекъ, послѣ молебна, заверните… Насъ этимъ не утѣсните!

«Попробуй ка чѣмъ-нибудь утѣснить тебя, коли тебѣ и подати въ лесть!» думаете вы, смотря въ широкія посѣрѣвшія отъ пыли спины удаляющихся обчественныхъ мужичковъ.

Что же, однако, за, деревенскія птицы — эти «обчественные мужики»? Откуда они взялись, какъ живутъ и чѣмъ кормятся? Какія условіи разукрасили ихъ этими пестрыми цвѣтами и зелеными желѣзными крышами покрыли деревенскія избы?

— Почтенный! обращаетесь вы къ одному хотя «пѣшеходному общественному мужичку», но тѣмъ не менѣе разодѣтому нисколько не хуже «обчественнаго мужичка», въ шарабанѣ: — у васъ здѣсь, надо думать, народъ Богомъ не обиженъ, живетъ въ достаткѣ?

— Ничего! У насъ живутъ нарядно, самодовольно улыбаясь, говоритъ «обчественный мужичекъ»: — передъ барами, гляди того, выстоимъ.

— Что-же, земли у васъ много, большіе надѣлы, хорошая земля, поёмные луга?

— Земли! Кабы земли было много — энтаго бы не видать… Земля — дѣло черное, лѣнивое, бабье дѣло, поражаетъ васъ разодѣтый мужичокъ.

— Вотъ, какъ? Откуда же достатокъ вашъ взялся?..

— Отъ собственнаго ума… По нашимъ селамъ умственный крестьянинъ живетъ, работящій, расторопный… У насъ умственнаго мужика много живетъ!..

— Почему же онъ умственный?..

— Потому — хозяйствуетъ… Въ Москвѣ хозяйствуетъ, въ Адестѣ хозяйствуетъ, въ Таганрогѣ, въ Черкаскѣ… Дома хозяйствуетъ… Поэтому и Богъ его не забижаетъ, и живетъ онъ нарядно! У насъ лапотника въ селахъ рѣдко найдешь: лапоть по деревнямъ живетъ!..

«Хозяйствуетъ» — вотъ то таинственное, магическое слово, съ которымъ цивилизація пришла на помощь къ измотавшемуся въ юдоли бѣдности, въ скорби и горѣ русскому деревенскому люду; вотъ тотъ ключъ, заручившись которомъ вы откроете тайну мужицкаго довольства и наряднаго житья.

«Хозяйствовать» — это слово въ устахъ крестьянина звучитъ вовсе не такъ просто, какъ можетъ показаться съ перваго взгляда; въ немъ, въ этомъ небольшомъ словѣ, заключено сложное, характерное, обширное понятіе. Достичь мужицкаго современнаго идеала, выражаемаго однимъ словомъ «хозяйствовать» — это значитъ рѣшить трудную мужицкую проблемму; это значитъ — невозможное сдѣлать возможнымъ, примирить непримиримое, голоднаго мужика увидать сытымъ, безземельнаго — «раціональнымъ сельскимъ хозяиномъ», вѣковѣчные принципы общины примирить съ широкимъ понятіемъ личной собственности и эксплуатаціи чужаго труда, безземельную «поземельную общину» недоимщиковъ, столь много приносящую хлопотъ заботливой о меньшемъ братѣ интеллигенціи — увидать безнедоимочной и процвѣтающей общиной «обчественныхъ мужичковъ», разъѣзжающихъ въ шарабанахъ, и нетолько не помышляющихъ о неуплатѣ недоимокъ, но заявляющихъ предупредительно начальству, что имъ и самыя подати «въ лесть»! Вотъ тотъ широкій, всеобъемлющій національно-русскій компромиссъ, который, въ концѣ-концовъ, долженъ успокоить самыхъ притязательныхъ скептиковъ и привести въ умиленіе славяно-фильствующаго оптимиста. Въ идеалѣ «обчественнаго, хозяйственнаго и умственнаго мужичка», какъ въ зернѣ, заключено могучее древо будущаго благоденствія и величія русской земли, съумѣвшей и сохранить исконные національные идеалы «славянской народности» и избѣжать язвъ прогнившей западной цивилизаціи безъ потрясенія какихъ-либо основъ… Слава Богу! Мы уже далеко шагнули по пути къ этому идеалу… Еще усиліе — рѣшеніе трудной проблемы будетъ достигнуто самимъ народомъ, на зло мечтательнымъ романтикамъ, и «вступитъ въ законную силу». Того ли мы ждали?…

II.
Каковы могутъ быть результаты современныхъ пріемовъ изученія «деревни»

"Того ли мы ждали? спрашиваете. Представьте, оказывается, какъ-будто, что именно того; оказывается, что «хозяйственный и умственный обчественный мужичокъ» и есть именно то искомое, которое намъ требовалось найти!

— Позвольте, однако, въ негодованіи перебиваетъ меня интелигентный радѣтель о благѣ народномъ: — позвольте, вѣдь такъ мистифировать нельзя безнаказанно… Вѣдь и у насъ, въ настоящее время, мужицкій міръ, все же не темный лѣсъ, не вновь открытая земля неизвѣстныхъ обитателей, не безъ году недѣлю мы препираемся по поводу его и въ словесныхъ, и въ литературныхъ дебатахъ… У насъ есть традиціи, позади насъ кое-что было уже сказано очень вѣскаго, кое-что было высказано, что для насъ, по крайней-мѣрѣ, недавно, было завѣтнымъ и дорогимъ, мы считали эти традиціи драгоцѣннѣйшимъ продуктомъ того періода умственнаго движенія, который, по страстности общественнаго возбужденія и свѣтлыхъ надеждъ, стоитъ тяжелымъ укоромъ періоду современнаго унынія и апатіи?.. И вдругъ… Что вы говорите?

Объяснимся.

Въ вступительной главѣ своего дневника я, между прочимъ, сказалъ: наступило время, когда «деревня свободнаго труда» оказалась носительницей идеаловъ и обратила на себя сугубое вниманіе интеллигенціи. Изъ-за этой «новой» деревни начался литературный турниръ. Наконецъ, значеніе деревни въ глазахъ общества становилось настолько серьёзнымъ, что всѣ, кому были дороги интересы народа, поспѣшили уйти въ эту новую деревню, чтобы вынести оттуда радъ честныхъ, искреннихъ и добросовѣстныхъ наблюденій. Мы живемъ въ началѣ этого періода, плодотворные результаты котораго будутъ несомнѣнны. Что же это насъ, радѣтелей народнаго блага, погнало въ деревню? Съ одной стороны, дѣйствительно, исканіе идеаловъ, очень, положимъ, туманныхъ, неопредѣленныхъ, но все-таки представляющихъ насущную потребность: нельзя же, въ самомъ дѣлѣ, обходиться идеалами Юханцева съ братіею? Съ другой же стороны, и, пожалуй, главнымъ образомъ, зловѣщіе слухи, все больше и больше крѣпчавшіе въ послѣднее время, все ехиднѣе заявлявшіе, что народъ гибнетъ, развращается, бѣднѣетъ и напросто голодаетъ не отъ чего иного, какъ отъ того, что общинные идеалы современной деревни идутъ въ разрѣзъ съ успѣхами народнаго хозяйства, сельскаго хозяйства. «Какое тамъ сельское хозяйство, какое тамъ самоуправленіе — тамъ чортъ знаетъ что такое, говорили пессимисты: — какіе тамъ излюбленные народные идеалы? Тамъ одно — голодовка! Вотъ результаты существующихъ условій народной жизни». — «Совершенно вѣрно, поддерживаютъ ихъ обскуранты: — голодовка, развратъ, страшное паденіе народнаго хозяйства. Вотъ къ чему привели санкціонированные закономъ излюбленные народные идеалы! Вотъ ваша хваленая поземельная община и общинное самоуправленіе. Нашъ народъ блистательно доказываетъ, что его идеалы ни къ чорту не годятся и что самоуправленіе народа привело къ печальнымъ результатамъ… Спросите хозяйственныхъ, зажиточныхъ, умныхъ мужичковъ — и они подтвердятъ вамъ это». — Зловѣщія восклицанія становились все упорнѣе и упорнѣе, раздавались все чаще и чаще — и окончательно, наконецъ, сформировались въ нѣчто внушительное и грозное. Вышли труды комиссіи при министерствѣ государственныхъ имуществъ о состояніи сельскаго хозяйства. Пессимисты и обскуранты оказались правы. Наступило критическое время. «Народные идеалы» могли исчезнуть моментально и безслѣдно… "Господи! что намъ дѣлать? возопили радѣтели народнаго блага и поклонники народныхъ идеаловъ. — Попробовали было вспомнить и высказать вновь свои драгоцѣнныя традиціи, но потерпѣли только великій конфузъ: во-первыхъ потому, что и высказаться хоть на сотую часть нельзя было — потому времена не прежнія, а во-вторыхъ потому, что едва они заикнулись объ этихъ традиціяхъ, едва намекнули на то, что вѣдь еще прежде умные люди, кажется, достаточно растолковали, что народные идеалы и количество сельскохозяйственнаго навоза — вещи врядъ ли соизмѣримыя, что ежели этого навоза недостаточно, то слѣдуетъ ли, что идеалы повинны въ этомъ недостаткѣ… Едва, говоримъ, намѣревались было только заговорить на эти «теоретическія» тэмы, какъ люди «практичные» насмѣшливо только пожали плечами и, улыбнувшись, сказали: «Мальчишество! Ребяческія утопіи! Вотъ факты…» И приводили факты, дѣйствительно зловѣщіе факты. И передъ ними отступили люди здравомыслящіе и усомнились въ своихъ прежнихъ вѣрованіяхъ, и подъ напоромъ этихъ фактовъ смутились даже мы, неисправимые поклонники народныхъ идеаловъ. Что же намъ дѣлать? Что дѣлать? засуетились мы. — Неужели это правда? Неужели все должно погибнуть, все, что мы такъ давно отстаивали и частичку чего, хотя очень маленькую частичку — удалось таки охранить отъ крушенія… Неужели и эта маленькая частичка погибнетъ и будетъ принесена въ жертву какому-то «преуспѣянію сельскаго хозяйства», какимъ-то «преимуществамъ крупнаго землевладѣнія передъ мелкимъ въ сельскохозяйственномъ отношеніи», какимъ-то прерогативамъ подворнаго владѣнія передъ общиннымъ, какому-то фермерству и пр., вещамъ, странно и чуждо звучавшимъ у насъ въ ушахъ… «Сельское хозяйство… Удобреніе… Народные идеалы… Подворное и общинное землевладѣніе… Передѣлы», повторяли мы. Мы, профаны, некогда не сомнѣвались въ незыблемости идеальныхъ основъ — и вдругъ… удобреніе!.. Недостатокъ удобренія отъ того, изволите видѣть, что ужь слишкомъ будто бы много предоставлено мужику всѣхъ этихъ идеаловъ! «Но вѣдь это — абсурдъ, восклицали мы: — этого быть не можетъ! Это злонамѣренная подтасовка фактовъ! Это ребенку даже ясно!» — Но намъ ехидно возражали: "Вотъ факты… примѣрно хоть на счетъ недостатка и нераціональности удобренія… передѣлы, мѣшающіе спокойному теченію народною хозяйства… узкополосицы и чрезполосицы… драгоцѣнные клочки земли, погибающіе непроизводительно подъ нежполосными межничками. (Сообразите, какое могло бы послѣдовать приращеніе въ мужицкомъ надѣлѣ, еслибъ этихъ формъ владѣнія землей не существовало!)… дикій произволъ въ передѣлахъ и частость ихъ… и пр. и пр… Потрудитесь опровергнуть фактами же и тогда мы увѣруемъ, что «ваши идеалы не мѣшаютъ раціональному удобренію полей…»

Что могли мы, профаны, возразить на это? Гдѣ у насъ, въ самомъ дѣлѣ факты на счетъ количества навоза и раціональности удобренія! Развѣ намъ когда-нибудь приходила мысль о нихъ? Но вѣдь надо же, надо искать фактовъ… потому что они навѣрно есть, несомнѣнно, такъ какъ не можетъ же въ дѣйствительности существовать абсурдъ — согласитесь!

И мы смиренно принялись вникать въ значеніе раціональныхъ способовъ удобренія. Мы стали искать въ этомъ помощи у сочувствующихъ намъ нашихъ ученыхъ спеціалистовъ. Они отозвались съ большою готовностію и даже нѣкоторою радостію за насъ, что вотъ-де, наконецъ-то, люди перестанутъ блуждать въ области «отвлеченныхъ идеаловъ» и предадутся «серьёзному дѣлу». Какъ и подобаетъ ученымъ людямъ, прежде всего они прочли намъ въ этомъ смыслѣ строгую нотацію: «пора, господа, бросить всѣ эти теоріи, утопіи… Настало время практическаго изученія предмета, серьёзнаго, а не легкомысленнаго отношенія къ нему… Если вы хотите дѣйствительно отдаться этому дѣлу и принести ему несомнѣнныя услуги, вы должны выбросить всякія предвзятыя теоріи изъ головы, должны забыть всякія традиціи, отрѣшиться отъ всякихъ легкомысленныхъ субъективныхъ мнѣній и вооружиться однимъ холоднымъ и безпристрастнымъ научнымъ орудіемъ… Если, господа, вы исправитесь въ этомъ направленіи — вы окажете и намъ огромную услугу, такъ какъ мы сами очень бѣдны фактами… Помните одно — факты и факты, цифры и цифры… Потому — теперь все спасеніе въ фактахъ… Если не факты — то все погибнетъ… Если вы не подтвердите фактами, то всѣ ваши прекрасныя теоріи будутъ гласомъ, вопіющимъ въ пустынѣ… Итакъ, господа, смиритесь!» — И мы смирились, и подъ руководствомъ сочувствующихъ намъ ученыхъ, хоть съ грѣхомъ пополамъ, но съ истинно похвальнымъ усердіемъ, познакомились съ «серьёзной» стороной дѣла, изучили всѣ эти фермерства, трехпольныя и многопольныя хозяйства, раціональныя удобренія, и пр. и пр. Наконецъ сказали — «мы готовы!..» Ученые похвалили насъ, но, плохо вѣруя нашей обстоятельности и научной выдержкѣ, снабдили насъ подробными инструкціями и программами вопросовъ, дабы мы никоимъ образомъ не вышли изъ практической сферы дѣла и не занеслись въ какія-нибудь неподходящія области. Въ сущности эти инструкціи и программы по большей части сводились, главнымъ образомъ, жъ слѣдующимъ положеніямъ: «Помните только одно, что вы должны доказать фактами и цифрами слѣдующія три существенныя положенія:

1) Способствуетъ ли общинное владѣніе питію мужиками водки, или нѣтъ? Факты и точныя цифры до возможной степени.

2) Гдѣ лучше удобряется земля и раціональнѣе ведется хозяйство — у крестьянъ ли, живущихъ подворно, или у общинниковъ? Факты и цифры.

3) Часто ли передѣляютъ мужики землю или нѣтъ, и кто больше „балуется“ этимъ правомъ передѣла — голяки ли, пьяницы или хозяйственные мужички? цифры и факты.

Помните, что отъ количества и точности цифръ и фактовъ, отвѣчающихъ на эти вопросы, будетъ зависѣть судьба нашихъ упованій. Если собранныя вами на сей разъ данныя блистательно подтвердятъ наше убѣжденіе, что сельское хозяйство не можетъ не успѣвать при существующихъ формахъ, сообразныхъ народнымъ идеаламъ, мы окончательно убьемъ нашихъ враговъ и возблистаемъ! Если же наоборотъ, то во имя науки, мы должны будемъ признать, что интересы раціональнаго удобренія несовмѣстимы съ общинно-бытовыми формами, а потому сами самоотверженно потребуемъ, чтобы послѣднія были уничтожены. Таково серьёзное отношеніе къ дѣлу!»

Но мы уже не обращали вниманія на послѣднюю половину тирады, для насъ было ясно, что этого быть не можетъ: "Какъ, чтобы народные идеалы необходимо влекли за собой нераціональность удобренія? Не можетъ быть! Какъ, чтобы у общины дѣла шли хуже, чѣмъ у подворниковъ? Чтобы община регрессировала и переживала послѣдніе дни? Какъ, чтобы «обстоятельные и хозяйственные общинники позволяли себѣ „баловаться“ частыми передѣлами? Не можетъ этого быть!.. Не можетъ быть сомнѣнія, что все это мы блистательно докажемъ поражающей массой фактовъ… Что-то тогда запоютъ пессимисты!»

И мы, съ кипами книгъ и программъ, лихорадочно устремились въ деревни. И какъ же мы усердствовали! мы залѣзали къ мужику въ горшокъ, въ чашку, въ рюмку, въ карманъ, мы лѣзли въ хлѣвъ, считали скотину, считали возы навоза, мы отбирали данныя у кабатчиковъ, у акцизныхъ чиновниковъ, летали на сходы и «усчитывали» мірскую выпивку, мы топтались по полямъ и лугамъ, мѣрили полосы шагами, снимали планы, прикидывали четвертями и вершка мы межники и межполосные броды (какъ же! такое вѣдь драгоцѣнное могло бы быть приращеніе мужицкихъ надѣловъ отъ раціональнаго количества межничковъ!), чего-чего только мы не нюхали, не измѣряли, не вѣшали… Ну и получились результаты блистательные! Потекли отъ насъ къ нашимъ спеціалистамъ «отвѣты», дождемъ полились… А чтобы «безвозмездно» они въ ученыхъ обществахъ не пропали (наши вѣдь ученыя общества скупеньки, все больше на «горячую преданность» дѣлу разсчитываютъ), мы, ради практичности, сначала наводнилі ими страницы журналовъ, которые печатали, въ виду всеобщаго интереса къ предмету, всякія свѣдѣнія, въ надеждѣ, что «послѣ разберется какъ-нибудь». Ученые не нарадуются на насъ, не нахвалятся нами… Вѣдь совсѣмъ, совсѣмъ «прониклись удобреніемъ» и въ отвѣтахъ даже запаха не оказывалось какихъ-либо легкомысленныхъ теорій или утопій, даже и признака бывшихъ традицій не оказывалось. Безпристрастіе и объективность удивительныя. И ожидать было нельзя!.. Слыша такія похвалы, мы проникались еще пущимъ «безпристрастіемъ» и всесторонностію наблюденій въ рамкахъ данныхъ намъ инструкцій. Наконецъ, въ рукахъ ученыхъ скопилась уже такая масса доставленнаго нами матеріала, что они сочли возможнымъ приступить къ научной группировкѣ данныхъ. Начали появляться волюмы, испещренные таблицами и цифрами, цифрами и фактами, фактами и подробнѣйшими, скрупулезнѣйшими объясненіями и примѣчаніями. Наши противники пріумолкли. Многозначительный признакъ! Ударить бы наповалъ — и шабашъ! Но наши ученые говорили: "погодите, будьте терпѣливы, время синтеза придетъ, собирайте, господа, собирайте, нюхайте, мѣряйте, вѣшайте… Чѣмъ больше, тѣмъ лучше. Выводы сдѣлать не долго — они уже и теперь ясны. Вы видите, наши враги замолчали!..

А дѣйствительно выводы были ясны.

Всѣ эти таблицы и цифры, цифры и факты несомнѣнно отвѣчали:

На 1-й вопросъ инструкцій. Если община состоитъ изъ «хозяйственныхъ мужичковъ», нѣтъ никакого сомнѣнія, что мужикы пьютъ вовсе не такъ много, какъ предполагаютъ. Цифры, факты и сравнительныя таблицы. Оказывается вѣрно.

На 2-й вопросъ: ежели общи на состоитъ изъ хозяйственныхъ и умственныхъ мужичковъ, раціональное удобреніе нетолько не отсутствуетъ, но даже преуспѣваетъ. Цифры и факты.

На 3-й вопросъ. Передѣлы нетолько не часты, но ихъ никто не долюбливаетъ, а наиболѣе «хозяйственные» и общественные мужички, и вообще замѣтно удлинненіе сроковъ передѣловъ, что несомнѣнно показываетъ, что община въ настоящее время нетолько не регрессируетъ или не близится къ окончательному упадку, но очень замѣтно прогрессируетъ, крѣпнетъ и преуспѣваетъ. Цифры и таблицы, таблицы и цифры.

«Мы не ошибемся, прибавляютъ ученые: — если скажемъ, что выводы изъ этихъ многочисленныхъ и точныхъ данныхъ приводятъ къ несомнѣнному заключенію, чтобы была предоставлена общинѣ полная свобода развиваться и преуспѣвать при данныхъ условіяхъ, ибо хозяйственный и умственный „обчественный“ крестьянинъ съумѣлъ и при нынѣшнихъ условіяхъ не пить много водки, раціонально удобрять поля и удлиннять сроки передѣловъ, съ каждымъ годомъ, кромѣ того, эти сроки еще болѣе удлинняя, а очевидно, этимъ самымъ способствовалъ прогрессированію общины. Есть, конечно, пятна я на солнцѣ, есть они и здѣсь. Но ихъ легко стереть совсѣмъ, при помощи нѣкоторыхъ мѣропріятій».

Выводъ превзошелъ самыя смѣлыя ожиданія. Мы прежде едва смѣли думать, что если община держится, вопреки самымъ неблагопріятнымъ условіямъ, то единственно благодаря консерватизму народныхъ принциповъ и ихъ неподатливости и массѣ компромиссовъ, въ которые вступала община, и что, однако, того гляди, эта неподатливость скоро лопнетъ, а компромиссы уже давно значительно извратили ея исконные принципы, а тутъ вдругъ оказалось, что община еще прогрессируетъ!

Да, таковы цифры и факты, факты и таблицы! Враги будутъ посрамлены, общинѣ будетъ предоставлено вѣдаться со всевозможными условіями, какъ ей будетъ угодно; ибо хозяйственный и умственный общественный мужичокъ прогрессируетъ и по части удлиненія передѣловъ, и по части раціональнаго удобренія! {Если общія причины передѣловъ коренятся въ самой сущности общиннаго землевладѣнія, если они (передѣлы) стоятъ въ необходимой причинной связи со всѣми существующими условіями народной жизни, то самое существованіе передѣловъ, при существующихъ условіяхъ, придется признать явленіемъ неизбѣжнымъ… Если окажется, что виною частыхъ передѣловъ, вредныхъ для веденія хозяйства, является самый общинный порядокъ, то остается лишь изыскать мѣры къ уничтоженію этого порядка, т. е. къ измѣненію всѣхъ существующихъ условій общинной жизни; если же окажется, что причины ненормально-частыхъ общихъ передѣловъ лежатъ внѣ общины, тогда, разумѣется, слѣдуетъ позаботиться объ устраненіи этихъ внѣшнихъ причинъ, препятствующихъ правильному развитію общиннаго хозяйства («Сборникъ статистическихъ Свѣденій по Московской Губерніи» т. IV, вып. 1-й. Формы крестьянскаго землевладѣнія, сост. В. Орловъ, стр. 184).

Итакъ, повторяемъ, сопоставленіе по уѣздамъ среднихъ чиселъ, выражающихъ промежутокъ времени между общими передѣлами, съ числами частости передѣловъ указываютъ на тенденцію къ удлинненію сроковъ передѣловъ, а слѣдовательно, къ уменьшенію числа передѣловъ, т. е. къ большей продолжительности владѣнія (ib. 158).

Мы видимъ, что большая часть общинъ рѣдко передѣляетъ свои поля, что частые передѣлы имѣютъ незначительное распространеніе, составляютъ какъ бы исключеніе изъ общаго правла, мы видимъ, что тамъ, гдѣ возможно, сами крестьяне принимаютъ цѣлесообразныя, мѣры къ устраненію слишкомъ частыхъ передѣловъ, составляя приговоры о срокахъ. Въ этомъ случаѣ приговоры составляются вполнѣ свободно и сознательно, вслѣдствіе чего они и не нарушаются. Въ виду всего этого мы позволяемъ себѣ думать, что всякое постороннее вмѣшательство въ область мірскаго землевладѣнія, составляющаго вполнѣ бытовую форму народной жизни, не принесло бы пользы; полагаемъ даже, что такое вмѣшательство принесло бы вредъ, такъ какъ нарушило бы исконныя права міра на свободное пользованіе своею мірскою землею и тѣмъ вызвало бы безчисленныя злоупотребленія со стороны отдѣльныхъ членовъ общины (ib. 163).

Срочные передѣлы вызываются не тѣмъ, чтобы удлиннить средній по губерніи промежутокъ между передѣлами, а устанавливается для того, чтобы устранить слишкомъ короткіе промежутки, считаемые лучшими хозяевами невыгодными для успѣховъ земледѣльческаго хозяйства (ib. 161).

Цитируя здѣсь прекрасный и цѣнный трудъ г. Орлова, мы вовсе не думаемъ относить къ нему все то, что высказано въ этой главѣ въ общемъ смыслѣ. Мы искренно сочувствуемъ и благимъ намѣреніямъ г. Орлова, и его добросовѣстному отношенію къ дѣлу, и если ссылаемся здѣсь на него одного, то, во-первыхъ, потому, что книга его вышла недавно, во-вторыхъ, чтобы показать, какъ даже самыя лучшія намѣренія, volens-nolens, подчиняются односторонности современнаго направленія въ изученія деревни и могутъ привести къ громаднымъ недоразумѣніямъ. Авт.}…

Того ли мы ждали?

Конечно того, потому что «драгоцѣнные» матеріалы (я говорю не иронически, а въ прямомъ значеніи слова, такъ какъ, сами по себѣ, они, какъ факты, несомнѣнно очень цѣнны) привели неожиданно къ желаемымъ выводамъ. Мы самодовольно потираемъ руки, и только изрѣдка леденитъ наше сердце мысль: — А что, еслибы этого не оказалось? А что, еслибы раціональное-то удобреніе или межнички-то того… не оказались бы совмѣстимыми съ современнымъ общиннымъ владѣніемъ? А что, еслибы наши таблицы вдругъ «оказали» не тенденцію къ удлинненію сроковъ общихъ передѣловъ, а наоборотъ, тенденцію къ возможному укороченію ихъ, примѣрно хотя бы до сроковъ передѣла луговъ, которые ежегодно передѣляются каждой общиной на крупныя группы-выти, а затѣмъ каждая группа обработывала бы сообща свой участокъ, дѣля продуктъ? Т. е., еслибы община въ этомъ случаѣ не прогрессировала, а регрессировала? Еслибы это случилось, къ нашему несчастію, то volens-nolens, намъ оставалось бы лишь изыскать мѣры къ уничтоженію этого порядка, т. е. «къ измѣненію всѣхъ существующихъ условій общинной жизни». Но «великъ Богъ земли русской!» Этого, какъ вы видите, не случилось. Выходитъ даже нѣчто совершенно обратное. Въ нашихъ драгоцѣнныхъ изслѣдованіяхъ имѣются такія данныя, которыя съ яркою очевидностью будто бы доказываютъ слѣдующія два положенія: во-первыхъ, на сколько сильны въ народѣ общинныя традиціи, и во-вторыхъ, на сколько «хозяйственный, общественный» мужичокъ тонко понимаетъ выгоды раціональнаго веденія хозяйства, и какъ онъ умѣетъ, не измѣняя исконно-русскимъ общиннымъ формамъ, заставить ихъ «развиваться» при существующихъ условіяхъ. Первый примѣръ. Въ одной изъ волостей Костромской Губерніи крестьяне-собственники раздѣлила мірской надѣлъ слѣдующимъ образомъ. Исправные плательщики, въ числѣ 18-ти душъ, отдѣлили себѣ одинъ общій участокъ и оставили его въ общинномъ между собою владѣніи, а остальнымъ крестьянамъ-недоимщикамъ выдѣлили каждому отдѣльный участокъ по числу душъ. (См. программу «Вольнаго Экономическаго Общества» изд. II, стр. 59).

Второй примѣръ. Въ виду размноженія пустырей, отъ которыхъ наиболѣе страдаютъ исправные хозяева, въ послѣднее время стали приниматься при общихъ передѣлахъ особыя мѣры, служащія въ охраненію интересовъ послѣднихъ. Къ числу такихъ мѣръ относятся: а) оставленіе пустырныхъ полосъ безъ жеребья за тѣми же домохозяевами, во владѣніи которыхъ они находились до новаго передѣла; эта мѣра, кромѣ того, что освобождаетъ исправнаго домохозяина отъ необходимости взамѣнъ своей раздѣланной полосы брать пустырь, имѣетъ еще и другую хорошую сторону, она побуждаетъ всякаго домохозяина тянуть свою землю, не бросать хлѣбопашества, не допускать залужанія своихъ полосъ, подъ опасеніемъ быть исключеннымъ изъ общаго жеребья при передѣлѣ, б) Другою мѣрою является выдѣленіе особыхъ ярусовъ, лежащихъ въ задахъ, и притомъ наименѣе удобныхъ, изъ которыхъ исключительно и нарѣзываются надѣлы для домовъ, переставшихъ почему-либо заниматься хлѣбопашествомъ. Слѣдовательно, мірское поле разбивается на двѣ неравныя части: одна, состоящая изъ лучшихъ ярусовъ, идетъ въ надѣлъ исправнымъ хозяевамъ-хлѣбопашцамъ и обработывается ими; другая, состоящая изъ худшихъ ярусовъ, расположенныхъ взади, поступаетъ въ надѣлъ безхозяйнымъ дворамъ и лежитъ въ пустыряхъ. Такимъ образомъ, «пустырники» выдѣляютъ особую группу и становятся какъ бы отверженными, изгнанными изъ міра… (см. «Сборникъ статистическихъ свѣденій по Московской Губерніи». Формы землевладѣнія В. Орлова, стр. 55)".

Вотъ факты. Нѣтъ сомнѣнія, что всѣ эти «исправные плательщики» и хозяйственные мужички-общинники видятъ для себя большія выгоды въ удлинивши сроковъ передѣловъ; нѣтъ сомнѣнія, что эти общины «исправныхъ плательщиковъ» занимаютъ не послѣднее мѣсто въ статистическихъ таблицахъ частости передѣловъ и значительно вліяютъ на общій характеръ ея и на общіе ея итоги, въ особенности, въ такихъ общинахъ, каковы подмосковныя, и вообще въ промышленныхъ уѣздахъ, гдѣ «общинные бѣгуны» представляютъ явленіе довольно обыкновенное.

Итакъ, «плодотворные результаты» нашихъ послѣднихъ экскурсій въ деревню начинаютъ выясняться; плодотворностію результатовъ эти экскурсіи, конечно, обязаны тому, что онѣ были и вполнѣ благонамѣренны, и серьёзны, носили и практическій характеръ; однимъ словомъ потому, что профанъ вполнѣ понялъ свою роль и проникся тѣми благими совѣтами, которыми снабдили его гг. спеціалисты… Но не думайте, чтобы пошло такъ дѣло и впредь! О, гг. ученые! вы, которые такъ довольны теперь «исправленіемъ» легкомысленныхъ профановъ! скоро, очень скоро измѣнитъ вамъ легковѣрный профанъ! Я чувствую уже приближеніе той минуты, когда ваше мирное единодушіе съ профанами будетъ невозможно болѣе… Я знаю, что профану вовсе не такъ легко отрѣшиться отъ завѣтныхъ и дорогихъ традицій, отъ несбыточныхъ утопій и легкомысленныхъ теорій, какъ думаете, можетъ быть, вы. Возможно, что на время онъ какъ будто забудетъ ихъ, какъ будто дѣйствительно погрузится по-уши, какъ самый узкій спеціалистъ, въ трактаты по части раціональнаго удобренія и будетъ все человѣчество разсматривать «съ точки зрѣнія практическихъ результатовъ данной минуты», возможно, что онъ увлечется «серьёзной стороной дѣла» — и трезво отнесется въ важности вопроса объ удлиненіи сроковъ передѣла, но, повѣрьте, это очень не надолго — и въ концѣ-концовъ, онъ васъ обманетъ… Я уже чувствую, какъ, вмѣстѣ съ очевидностью выводовъ, которые провидятъ гг. ученые въ группировкѣ собранныхъ имъ матерьяловъ, въ профанѣ начинаетъ зарождаться какой-то легкомысленный скептицизмъ, скептицизмъ въ соизмѣримости такихъ величинъ, каковы раціональность удобренія и удлиненія сроковъ передѣловъ съ одной стороны и идеаловъ общины — съ другой. Завѣтныя традиціи глухо начинаютъ пробуждаться въ его сердцѣ. Смутные вопросы начинаютъ шевелиться въ его душѣ. «Неужели я могъ такъ увлечься вопросомъ объ удобреніи, чтобы забыть то, что было когда-то моею дорогою заповѣдью?… Неужели интересы „исправнаго хозяйственнаго мужичка“, хотя бы то общинника, интересы съ точки зрѣнія удобренія, преимущества передъ подворнымъ владѣніемъ и удлиненія передѣловъ, стали для меня важнѣе интересовъ общинаго идеала? Неужели я дошелъ до того, что могу отказаться отъ всякихъ регламентацій и вмѣшательствъ, если ихъ требуетъ защита моей дорогой завѣтной заповѣди, отказаться только потому, что якобы всякое постороннее вмѣшательство въ область мірского землевладѣнія, составляющаго вполнѣ бытовую форму народной жизни, было бы вредно въ интересахъ этого хозяйственнаго мужичка, имѣющаго тенденцію удлинить все больше и больше сроки мірскихъ передѣловъ? О, нѣтъ, я чувствую тутъ что-нибудь не такъ… Тутъ выростаеть какое-то громадное, чудовищное недоразумѣніе, и я, профанъ, я, такъ много излившій восторговъ передъ исконными народными идеалами, я прежде всѣхъ обязанъ постараться всѣми силами выбиться изъ подъ гнёта этого удушающаго недоразумѣнія… Я первый обязанъ высказать прямо, что отказываюсь защищать интересы современной прогрессирующей общины „хозяйственныхъ мужичковъ“ съ точки зрѣнія только раціональнаго удобренія и тенденціи къ удлинненію сроковъ передѣловъ. Вы говорите: если не интересы сельскаго хозяйства — община должна быть уничтожена. Я говорю: если не интересы общиннаго идеала — должны быть измѣнены всѣ существующія условія общинной жизни, хотя бы она и прогрессировала по части удіинненія сроковъ передѣловъ въ интересахъ сельскаго хозяйства! Сознайтесь, господа, что тутъ есть существенная разница… И сущность этой разницы заключается въ томъ положеніи, что то, что является только результатомъ массы компромиссовъ въ современной общинѣ, не можетъ быть выраженіемъ ея прогресса и рекомендоваться какъ желаемое развитіе въ общинно-бытовыхъ народныхъ отношеніяхъ».

Вотъ что творится на глубинѣ души профана и что, рано или поздно, онъ выскажетъ во всеуслышаніе. Можетъ быть, онъ слишкомъ нетерпѣливъ, впечатлителенъ, наивенъ, требователенъ, прямолинеенъ, и не можетъ отличить практической стороны дѣла отъ утопическихъ теорій, возможнаго и вѣроятнаго отъ дѣйствительнаго, все это можетъ быть, но профанъ — «неисправимъ, хоть брось!»

III.
Въ атмосферѣ деревенскаго двоедушія и двуличія.

Въ словѣ «хозяйствовать», какъ я сказалъ уже, заключается очень широкое понятіе. Въ этомъ я могъ убѣдиться очень скоро по переселеніи своемъ въ Верхніе и Нижніе Лопухи. Въ этомъ пестромъ районѣ большихъ селъ — все «хозяйствуетъ»: хозяйствуетъ мужичекъ-землепашецъ, забирая нѣсколько надѣловъ своихъ «шабровъ» въ свои руки, хозяйствуетъ «мелкій хозяинъ» надъ артелью изъ 4—5 человѣкъ своихъ собратій на заработкахъ, хозяйствуютъ крупные подрядчики надъ цѣлыми арміями рабочихъ изъ сосѣднихъ деревень, хозяйствуютъ мелкія товарищества изъ мужиковъ-землепашцевъ, снимая аренды и вновь барышничая ими на счетъ своихъ собратьевъ, хозяйствуютъ цѣлыя общины надъ своими сосѣдками, пріобрѣтая земли и сдавая ихъ съ торговъ этимъ послѣднимъ; хозяйствуютъ, наконецъ, мужики-собственники, скупившіе цѣлыя барскія имѣнія и закрѣпостившіе себѣ сосѣднія общины. Хозяйствуютъ, наконецъ, интеллигентные землевладѣльцы-помѣщики, попы, адвокаты, чиновники, учители, желѣзнодорожные служащіе, успѣвшіе урвать кусокъ при общемъ расхищеніи и ликвидаціи былого барскаго пирога… Но объ этихъ послѣднихъ не стоитъ говорить, потому что всѣ они жалкіе подражатели здѣшняго «хозяйственнаго» мужичка; онъ одинъ знаетъ цѣну и этому пирогу, онъ одинъ умѣетъ находитъ средства сдѣлать кусокъ еще болѣе цѣннымъ. И понятно, онъ одинъ можетъ всецѣло воспользоваться вѣковымъ опытомъ по этой части своихъ трудолюбивыхъ предковъ. И такъ, здѣсь, въ этомъ районѣ богатыхъ селъ, свилъ себѣ прочное гнѣздо «хозяйственный мужичекъ». Не нужно много наблюдать и долго жить вблизи этого мужичка, чтобы сразу почувствовать ту особую, специфическую атмосферу, продуктомъ которой онъ явился" среди которой живетъ и дышетъ и которую поддерживаетъ своимъ собственнымъ дыханіемъ. Это атмосфера особаго деревенскаго двоедушія и двуличія не фарисейскаго, не злостнаго и преднамѣреннаго, напротивъ, двоедушія и двуличія откровеннаго, сердечнаго, котораго, пожалуй, не сознаётъ ясно и самъ хозяйственный мужичекъ. Конечно, есть и деревенскіе Тартюфы, Тартюфы въ полномъ смыслѣ слова, въ родѣ приведеннаго выше, но это исключенія, хотя и очень не рѣдкія; мы беремъ здѣсь широкій, распространенный тяпъ средняго «хозяйственнаго мужичка», Тартюфа безсознательнаго, пассивнаго, наивнаго, иногда даже готоваго сердечно сознаться въ своемъ двоедушіи, махнувши рукой: «что подѣлаешь! видно къ тому идетъ! И самъ вижу, что не ладно какъ будто, да вѣдь что же ты инако то сдѣлаешь?..»

Если вы живете среди цивилизованныхъ сословій, среди условій городской жизни, вы не чувствуете въ основахъ этой жизни никакого раздвоенія: все ясно, опредѣленно, «легально». Вотъ богатый гражданинъ пріобрѣтаетъ съ аукціона домикъ своего несчастнаго должника, для котораго этотъ домикъ былъ единственнымъ источникомъ дохода и единственнымъ рессурсомъ существованія. Подчистивъ и выкрасивъ его охрой, пускаетъ въ оборотъ «подъ жильцовъ», и съ прежняго домовладѣльца, уже въ качествѣ квартиранта, немилосердно лупитъ квартирную плату. Вотъ другой гражданинъ взялъ ни за грошъ въ аренду городскія земли и на вѣсъ золота раздаетъ прежнимъ ея арендаторамъ — бѣднякамъ-мѣщанамъ, вѣкъ кормившимся исключительно этой землей. Да стоитъ ли приводить примѣры? «Основы» этой жизни у насъ за плечами. Я говорю только про то, что эти основы ясны, опредѣленны; въ нихъ все предусмотрѣно. А если кому изъ насъ отъ этого не легче, то мы можемъ жаловаться только «на несчастное стеченіе обстоятельствъ», на «судьбу», на собственную непрактичность, но уже никакъ не на самыя «основы».

Есть и деревни такія, и много еще ихъ есть, гдѣ вы то же чувствуете и видите крѣпкія, несокрушимыя «основы», хотя и совершенно обратнаго и инаго свойства. Но больше этихъ деревень было, чѣмъ есть. Каковы эти деревенскія основы былыхъ деревень — мы говорили раньше.

Но деревня «хозяйственныхъ» мужичковъ совсѣмъ другого свойства. Попавъ въ эти деревни, вы сразу чувствуете, что подъ вами нѣтъ почвы, или, скорѣе, не то что совсѣмъ нѣтъ, а вы чувствуете, что она ежеминутно колеблется подъ вами.

Возьмите вотъ хотя одного изъ этихъ добродушныхъ «хозяйственныхъ мужичковъ» изъ Нижнихъ Лопуховъ, который имѣетъ надѣлъ всего только на одну душу, а между тѣмъ обрабатываетъ три, четыре, даже пять надѣловъ своихъ собратьевъ, которые не въ силахъ ихъ тянуть, не въ силахъ до того, что или сами же, въ качествѣ наемщиковъ, работаютъ у своего арендатора, или совсѣмъ заколачиваютъ свои избы и уходятъ «на сторону», Богъ вѣсть куда, никогда, другой разъ, даже не заявляясь въ свою родную общину. Спросите этого хозяйственнаго мужичка: могутъ ли быть нормальны и справедливы такія отношенія въ общинѣ?

— Да вѣдь кто-жь ему велѣлъ бросать-то? запоетъ сначала съ нѣкоторымъ азартомъ хозяйственный мужичекъ: — развѣ его кто тянулъ? У самого умъ долженъ быть… Ежели у кого умъ-то есть, такъ тотъ свое вездѣ возьметъ… А какъ ежели у него въ головѣ-то сиверко дуетъ — такъ самъ на себя казнись… Другой за него не отвѣтчикъ… Кабы по кабакамъ-то меньше ходили, такъ бы этого не бывало… Кабакъ-то, вотъ, онъ милѣе выходитъ!

— Да полно вздоръ-то говорить!.. Вѣдь ты самъ знаешь — на всякій часъ не убережешься. Посуди по себѣ — ну, несчастнымъ часомъ, съ тобой бѣда стряслась… Тогда что?

— Да вѣдь это, признаться, точно что — все Божья власть!.. Конечно, какая ужь тутъ справедливость! Справедливости тутъ нѣтъ… А такъ ужь — время, значитъ, такое… Перевертывайся всякій, какъ сможетъ! конфузится мужичекъ, конфузится до того, что готовъ совсѣмъ отказаться: — пожалуй, по мнѣ, я бы готовъ, значитъ, по справедливости — да при чемъ я тутъ одинъ-то! Осмѣютъ человѣка! Вишь, у насъ всѣ кругомъ такъ хозяйствуютъ!«.

И вы ясно чувствуете, что въ этой непосредственной душѣ живетъ какое-то тяжелое раздвоеніе; что что-то заповѣдное, традиціонное, какая-то особая „народная, общинная совѣсть“ не даетъ ему спокойно и нагло, хотя бы на „законныхъ“ основаніяхъ, „жрать“ чужой кусокъ. И онъ все же „жретъ“, „жретъ“ какъ-то зажмурясь, съ сердцемъ, придумывая разныя оправданія, пока, наконецъ, то или другое не возьметъ перевѣсъ…

Или вотъ возьмемъ въ примѣръ другого мужика изъ Нижнихъ Лопуховъ, кузнеца Романа. Замѣчательный типъ истинно трудового мужика. Посмотрите только на его фигуру: ему лѣтъ пятьдесятъ слишкомъ, но онъ еще силенъ и здоровъ, несмотря на то, что въ курчавые черные волосы лѣзетъ уже тамъ и здѣсь сѣдина, что его спину начало сводить дугой. Вѣчно черный, перепачканный углемъ, съ большимъ испачканнымъ горбатымъ носомъ, съ жилистыми, словно изъ натянутыхъ желѣзныхъ пружинъ, руками, которыя впродолженіи сорока лѣтъ изо дня въ день махали 15—20-ти фунтовымъ молоткомъ — онъ могъ привести въ восторгъ всякаго народолюбца. Мы еще съ нимъ будемъ имѣть случай познакомиться поближе. И вотъ, этотъ трудовой человѣкъ, въ полномъ смыслѣ слова, даже вовсе не „хозяйственный мужичекъ“, такъ какъ ничѣмъ никогда не маклачилъ и труда своихъ собратій не эксплуатировалъ, любящій дѣдъ, отецъ и мужъ, какъ-то даже до сентиментальности преданный своей семьѣ, своей деревнѣ („На что ужь лучше жить, какъ не въ міру! говаривалъ онъ: — въ мірской чертѣ — Божье дѣло! Въ міру, что въ семьѣ — одинъ горюетъ, другой воюетъ!“) — вотъ этотъ вполнѣ старозавѣтный человѣкъ, между тѣмъ, продѣлываетъ такую штуку. Арендовалъ онъ у богатаго мужика клочекъ земли. За что-то этотъ?мужикъ на него разсердился („за прямое слово!“) и землю „ни за какую цѣну“ отдавать ему не хотѣлъ (попляши безъ земли-то! Долго ли напляшешь — посмотримъ!»). А коли такъ, сказалъ кузнецъ: — а и самъ хозяйствовать стану и землю -въ аренду отдавать! — Трое изъ его односельчанъ снимали въ аренду у сосѣдняго помѣщика нѣсколько десятинъ. Кузнецъ къ помѣщику. — «Хочу всю землю въ аренду снять». — «Да у меня вотъ твои же односельцы ужь пять лѣтъ снимаютъ; ежели не откажутся — за ними опять оставлю». — «Я больше дамъ! Назначай торги». Помѣщикъ назначилъ торги. Прежнимъ арендаторамъ жаль бросить землю, потому они ее унавозили, привыкли къ ней, и они стали набивать цѣну. Романъ еще выше («мужикъ онъ дубоватый, надо правду сказать: прямой онъ мужикъ, только упрямъ безъ толку, характеризовали его крестьяне»). Валитъ въ мертвую голову — и шабашъ. Очень ужь ему «хозяйствовать» захотѣлось. Прежніе арендаторы-товарищи отступились, наконецъ. Земля осталась за Романомъ. Черезъ день Романъ говоритъ имъ: — «Ступайте ко мнѣ въ пай». — «Ну, это — подожди!.. Наживайся, да не на своихъ!» «Не хочу я наживаться, говоритъ кузнецъ: — былъ такой грѣхъ — думалъ, а теперь не хочу съ землей грѣха заводить. Идите въ пай. Сами знаете, за сколько взялъ, по стольку на каждаго и разложимъ». Такъ чего же ты, дурья твоя голова, цѣну-то нагналъ? Чего ты, какъ рожонъ, уперся? Сказалъ бы запрежде, такъ мы бы тебя сами въ компанію впустили!..

— А такъ вотъ — со злости самъ хозяйствовать хотѣлъ… По злобѣ… Али имъ однимъ здѣсь, чертамъ, владычествовать!

А то вотъ еще примѣръ. Одинъ старикъ уже нѣсколько лѣтъ «хозяйствовалъ» съ сыномъ по серповному промыслу и держалъ артель изъ 5—6 своихъ собратьевъ. Теперь бросилъ.

— Что же, дѣдушка, бросилъ «хозяйствовать?» Аля невыгодно?

— Колй невыгодно «хозяйствовать»! Хозяйство въ убытокъ не идетъ. Хозяйствовать — всегда барышъ…

— Что-же бросилъ?

— Да старъ сталъ: — быдто, какъ зазорно съ своего же брата барыши брать… Дерешь ты эти барыши обманнымъ образомъ и божбой и плутней… Вотъ ужь три года не хозяйствуемъ… Третій годъ тому, сходили въ послѣдній разъ, а потомъ а и говорю сыну: вотъ, что, Якимка, бросить бы намъ хозяйствовать, старъ я сталъ, языкъ на обманъ да на плутня не поворачивается… Лучше ужь а около своей полосы похожу… Такъ-то". — Что-жь, говоритъ сынъ, и а пожалуй не прочь… Поищу чего другого!.. Съ тѣмъ и «хозяйствовать» порѣшили…

Таковы примѣры того откровеннаго, сердечнаго, «двоедушнаго» хозяйственнаго мужичка, который живетъ весь вѣкъ, нося въ душѣ традиція братской и общинной солидарности, и въ тоже время принужденъ «хозяйствовать», эксплуатируя своего же брата.

Но все это, какъ видите, тяшавѣтлаго, отраднаго еще, примиряющаго характера. Атмосфера же «двоедушія и двуличія», однако, выработываетъ типы и иного свойства, мрачнаго, суроваго, даже жестокаго характера.

Эта атмосфера внесла въ общинныя формы быта духъ конкурренціи, духъ борьбы за существованіе, крайняго индивидуализма…

«Исправный плательщикъ», хозяйственный и умственный мужичокъ — безжалостно и съ высокомѣрнымъ покровительствомъ третируетъ «недоимщика», добродушнаго «рукосуя», жертву случайнаго стеченія обстоятельствъ… И все это при общинныхъ формахъ быта, при формахъ, можетъ быть, болѣе раціональныхъ съ точки зрѣнія сельскаго хозяйства, чѣмъ въ какой нибудь захолустной деревенькѣ!

Вначалѣ я рекомендовалъ наблюдателямъ народной жизни крайнюю осторожность въ сужденіяхъ о ней, крайнюю осмотрительность въ оцѣнкѣ явленій, которыя съ поверхностнаго взгляда кажутся такими, между тѣмъ, какъ при внимательномъ изслѣдованіи и изученіи могутъ явиться совсѣмъ иного характера. Но я говорилъ тогда, имѣя въ виду огульныя отрицанія поверхностными наблюдателями общинно-бытовыхъ «устоевъ», я говорилъ имъ: остерегайтесь видѣть дурное тамъ, гдѣ, можетъ быть, въ сущности заключаются явленія совсѣмъ иного свойства, и только непостижимыя, противорѣчивыя съ нашей точки зрѣнія, какъ стороннихъ наблюдателей. Теперь же я вновь рекомендую ту же осторожность, но уже въ явленіяхъ обратнаго порядка. Я говорю: если вы встрѣтите общину «хозяйственнаго мужичка», гдѣ внѣшнія общинныя формы могутъ быть очень привлекательны, а общинное хозяйство «исправныхъ плательщиковъ» и «лучшихъ хозяевъ» заявляетъ ясную тенденцію быть вполнѣ раціональнымъ въ атмосферѣ «двоедушія и двуличія», то не увлекайтесь этими формами. Возможность для общины, среди этой атмосферы достигнуть того идеала, чтобы и самыя подати были въ «лесть» или чтобы «общественный мужичокъ» явился устроителемъ раціональныхъ школъ и пріобрѣтателемъ «пажарныхъ механикъ», эта возможность, навѣрное, покупается дорогою цѣною подрыва внутреннихъ общинныхъ основъ.

Въ атмосферѣ «двоедушія и двуличія», прогрессирующая община, община, какъ воплощеніе народныхъ идеаловъ во всемъ ихъ объемѣ, немыслима. Община, какъ двуликій Янусъ, абсурдъ. Всѣ попытки и стремленія подогнать ее подъ этотъ идеалъ, заставить войти въ компромиссъ съ атмосферой «двоедушія и двуличія» даже при самыхъ наичистѣйшихъ побужденіяхъ и при благопріятнѣйшихъ условіяхъ, неизбѣжно, въ концѣ-концовъ, приведутъ къ паденію и исчезновенію исконныхъ народныхъ идеаловъ общиннаго труда и общинной солидарности.

IV.
Палестина «хозяйственнаго мужичка» à vol d’oiseau.

Посмотримъ же поближе, что это за атмосфера «двоедушія» и «двуличія», среди которой аклиматизировался «хозяйственный и обчествонный мужичокъ?» Чѣмъ обусловливается эта атмосфера и, въ свою очередь, какой рядъ явленій обусловливаетъ она своимъ существованіемъ?

По плоскогорью, которое прорѣзываютъ двѣ дороги — шоссейная и желѣзная — а подошву его омываютъ двѣ рѣки, раскинуто, какъ мы сказали, нѣсколько большихъ солъ: Зарѣцкое, Добролюбовой Залужное, Заозерное, Пойма и Верхніе и Нижніе Лопухи. А дальше, въ глуши окаймляющихъ это плоскогорье къ востоку лѣсовъ, разбросаны небольшія деревеньки. Судьба поселила меня въ Нижнихъ Лопухахъ. Можетъ быть, это отчасти было и лучше, такъ какъ Нижніе Лопухи представляютъ изъ себя нѣчто среднее между заброшенными въ глушь «захудалыми» деревеньками и богатыми общинами большихъ селъ.

Съ одной стороны, оно оффиціально и не оффиціально, по историческимъ традиціямъ, было еще хоть нѣсколько связано съ этими засѣвшими въ глубинѣ «прирѣчнаго бора» захудалыми деревеньками. А въ этихъ захудалыхъ деревенькахъ до сихъ поръ еще сохранился старозавѣтный типъ общины-волости. Всѣ эти деревеньки живутъ еще одною гармоническою общинною жизнію, имѣя въ общемъ владѣніи лѣса, луга и выгоны, и ежегодно передѣляя ихъ между собою. Эта община-волость захудавшихъ деревенекъ, не совпадающая, впрочемъ, съ оффиціальной волостью, до сихъ поръ еще удержала за собой общее древнее прозвище Вальковщины. Прежде она охватывала значительно большій районъ селъ и деревень, но съ теченіемъ времени все сокращалась и сокращалась, теряя одну за другой изъ своихъ легковѣрныхъ дочерей-общинъ. Къ числу послѣднихъ принадлежатъ и Верхніе и Нижніе Лопухи. Когда совершилось это отпаденіе — здѣсь не запомнятъ, такъ какъ оно происходило постепенно, на что указываютъ и оставшіеся еще до сихъ поръ общіе куски земель и лѣса, и чрезполосицы. Съ другой стороны, Нижніе и Верхніе Лопухи не достигли еще далеко того идеала сосѣднихъ селъ хозяйственныхъ мужиковъ, который нашелъ, напримѣръ, въ селѣ Добролюбовѣ достаточно уже полное выраженіе. Добролюбово также распадается на двѣ половины — на верхнее и нижнее село. Одно стоитъ на горѣ и сплошь заселено «хозяйственными мужиками». Это богатый «хозяинъ-подрядчикъ» по каменной, кровельной и малярной части. Въ его рукахъ скопляется въ лѣтнее время отъ 50 до 100, 200, 500, а то и больше работниковъ изъ своихъ и изъ сосѣднихъ селъ и деревень. Каменныя и деревянныя хоромы, крытыя желѣзомъ и пестро разукрашенныя «по собственному скусу», исключительно занимаютъ верхнее село. Нижнее сплошь заселено бѣднякомъ рабочимъ и застроено курной, крытой соломой мужицкой избой. Между тѣмъ, тѣ и другіе общинники одного общества. И общинныя формы очень привлекательныя: сѣнокосъ луговъ, напримѣръ, происходитъ съ дѣлежомъ продукта. А про внѣшній блескъ общины и говорить нечего: прекрасное училище, богатый храмъ съ золотою главою, спеціально сельскій, такъ какъ въ томъ же селѣ стоитъ и богатый монастыри; въ волостномъ правленіи старшина въ шитомъ кафтанѣ, нѣсколько интеллигентныхъ писарей, такъ какъ тутъ же имѣется и ссудосберегательнал касса («банка» по выраженію мужиковъ). Наконецъ, проэктируется устройство богадѣльни для «своего обчества» однимъ изъ «обчественныхъ мужичковъ». Нѣтъ сомнѣнія, что эта община — «исправный плательщикъ». Зато здѣсь верхнее село вполнѣ «хозяйствуетъ» нетолько надъ своими «сообщинниками» изъ нижняго села, но въ обширную операцію своего «хозяйствованія» захватываетъ цѣлыя сосѣднія села и деревни.

А эти сосѣднія села, всѣ эти Зарѣцкія, Залужныя, Заозерныя и проч. стремятся, болѣе или менѣе въ недалекомъ будущемъ, осуществить идеалъ «хозяйственнаго мужичка» въ томъ же смыслѣ, въ какомъ осуществило его и село Добролюбово. Въ этихъ селахъ крупные хозяева-предприниматели попадаются только изрѣдка; главный же контингентъ населенія составляютъ мелкіе хозяева, пока управляющіе артелями отъ 5—10—15 человѣкъ, не больше; затѣмъ, десятники, получающіе у крупныхъ предпринимателей отъ 40—50 даже до 100 руб. въ мѣсяцъ жалованья; главное стремленіе такихъ десятниковъ, конечно, заключается въ томъ, чтобы при первой возможности начать «хозяйствовать» самостоятельно, начиная съ мелкихъ подрядовъ и артелей въ четыре-пять человѣкъ. За десятниками идутъ исправные и ловкіе работники, особенно поощряемые «хозяевами», значитъ, кандидаты въ десятники, потомъ разные артельщики — биржевые и желѣзнодорожные — народъ обыкновенно «капитальный». Наконецъ, «исподнюю» часть населенія селъ и преимущественно деревень составляетъ простой рабочій: каменьщикъ, кровельщикъ, маляръ и проч., надъ которымъ уже и производитъ свои операціи хозяйственный мужикъ-общинникъ.

Мы уже сказали, что Верхніе и Нижніе Лопухи представляютъ собою средній типъ между этими селами. Лежитъ это двойное село какъ разъ вдоль двухъ дорогъ — шоссейной и параллельно съ ней идущей желѣзной: вдоль первой вытянулись Нижніе Лопухи, а Верхніе скучились около церкви, на горѣ, сбоку чугунки, которая и раздѣляетъ между собою эти двѣ соединенныя подъ одно названіе, но давно уже неимѣющія ничего общаго деревенскія общины. Да и вообще, какъ Верхніе, такъ и Нижніе Лопухи представляли собою хотя и слитыя оффиціально въ два сельскихъ общества, но въ сущности совершенно обособленныя группы-общины, съ особыми надѣлами и особымъ самоуправленіемъ по хозяйственнымъ дѣламъ. Въ описываемой нами полосѣ, нѣкогда преимущественно принадлежавшей мелкопомѣстнымъ барамъ, нерѣдко можно встрѣтить такія сложныя оффиціальныя сельскія общества, въ которыя входятъ нѣсколько поземельныхъ общинъ, соединенныхъ только общимъ поселеніемъ и названіемъ. Но нигдѣ, кажется, такъ рѣзко не выразилось такое странное соединеніе разныхъ поземельныхъ общинъ, какъ въ Лопухахъ. Только стоить взглянуть на планъ этого села, чтобы придти въ недоумѣніе, какимъ образомъ возможно здѣсь хотя какое-нибудь раціональное хозяйство; сколько труда должны потратить крестьяне, чтобы выпутаться изъ этой сложной сѣти чрезполосицъ. Представьте себѣ площадь, всю изрѣзанную параллельно идущими полосами («ремнями», «лентами», какъ говорятъ сами мужики), представьте себѣ, что крайняя полоса принадлежитъ крестьянамъ Нижнихъ Лопуховъ, слѣдующая — попамъ, третья — крестьянамъ, живущимъ за 18 верстъ (!), но нѣкогда бывшимъ съ Нижними Лопухами во владѣніи одного помѣщика, четвертая — опять Нижнимъ Лопухамъ; пятая — «опекунскимъ», общинѣ изъ тридцати душъ, живущихъ въ Нижнихъ Лопухахъ, шестая — опять Нижнимъ Лопухамъ, седьмая — семидушной общинѣ, живущей тоже въ Нижнихъ Лопухахъ, но временно-обязанной третьему помѣщику, восьмая — опять Нижнимъ Лопухамъ и т. д., и т. д. Это полевая земля. Усадебная земля располосована на тѣ же части, и, кромѣ того, еще часть, принадлежащая Верхнимъ Лопухамъ и купцу-собственнику, скупившему бывшую барскую усадьбу Верхнихъ Лопуховъ. Чрезполосица въ луговой землѣ доходитъ до невѣроятныхъ размѣровъ. Не считая уже того, что лугъ Нижнихъ Лопуховъ находится у нихъ въ общемъ владѣніи съ деревней, отстоящей на пять верстъ, и они ежегодно передѣляютъ его между собою «изъ пятой части», т. е. три пятыхъ идетъ Нижнимъ Лопухамъ, двѣ пятыхъ — деревнѣ Квашнѣ; не считая этого, въ томъ же лугу вырѣзана какъ разъ посерединѣ полоса въ полдесятины, очень узкая, принадлежащая крестьянамъ другого села, отстоящаго на 18 верстъ! Въ свою очередь, Нижніе и Верхніе Лопухи имѣютъ земельныя полосы — пахатныя, луговыя и лѣсныя — среди владѣній тѣхъ селъ и деревень, которыя мѣшаются съ ними, значитъ, опять за пять, десять и даже восемнадцать верстъ. Къ какимъ межьобщиннымъ отношеніямъ приводитъ все это — мы увидимъ. Теперь же мы только приведемъ нѣсколько цифровыхъ данныхъ, выражающихъ составъ населенія Нижнихъ и Верхнихъ Лопуховъ. На столбѣ, при въѣздѣ въ Нижніе Лопухи, значится: село Лопухи, 1-го общества — душъ 160, дворовъ 60; на столбѣ же у Верхнихъ Лопуховъ стоитъ: село Лопухи, 2-го общества, душъ 90, дворовъ 80. Но въ общинно-поземельныхъ отношеніяхъ какъ Верхніе, такъ и Нижніе Лопухи распадались на слѣдующія самостоятельныя общины: большая часть села Нижнихъ Лопуховъ, принадлежавшая графу N., составляла общину въ 112 душъ; затѣмъ, около 30 душъ, принадлежавшихъ опекѣ надъ какими-то малолѣтними наслѣдниками; потомъ, нѣсколько душъ «вольныхъ хлѣбопашцевъ», выкупившихъ свои надѣлы еще «до воли» и, наконецъ, упомянутая вами «семидушная» община изъ семи душъ и двухъ дворовъ, временно-обязанныхъ бывшему мировому судьѣ; эти два двора какъ разъ засѣли по серединѣ Нижнихъ Лопуховъ, имѣли самостоятельные надѣлы (куски и «ремни», разбросанные по разнымъ мѣстамъ, нѣкоторые верстъ за пять) и вели самостоятельную «общинную» жизнь, по извѣстнымъ традиціямъ. Въ свою очередь, Верхніе Лопухи распадаются на двѣ части: большая изъ нихъ состоитъ изъ крестьянъ, принадлежавшихъ нѣкогда помѣщику, жившему здѣсь же въ своей усадьбѣ, которая, какъ мы говорили, теперь куплена купцомъ; меньшая — другого владѣльца, отрасли перваго. Вотъ какую сложную комбинацію представляетъ собой село Лопухи, по населенію. Теперь приведемъ нѣсколько любопытныхъ данныхъ относительно экономическаго состоянія общинныхъ группъ этой комбинаціи.

Большая часть Нижнихъ Лопуховъ, т. е. 112 душъ, извѣстныхъ подъ общимъ названіемъ «графскихъ», самая богатая, состоятельная, трезвая и (хозяйственная", владѣла «нищенскимъ надѣломъ» въ 1¼ на душу; но въ то же время у нея былъ «собственный» лѣсъ, въ «вѣчномъ владѣніи» и общинномъ пользованіи, купленный еще во времена крѣпостного права, «до воли», самими крестьянами.

Въ то же время, какъ большая, такъ и меньшая часть Верхнихъ Лопуховъ, самая бѣдная, несостоятельная, нетрезвая и нехозяйственная, владѣла полнымъ надѣломъ по 4½ десятины на душу.

Общины «опекунская» и «семидушная» владѣли надѣлами отъ 3 до 4½ десятинъ: члены, какъ той, такъ и другой общины были въ экономическомъ отношеніи крайне не «равпомощны», выражаясь мужицкимъ опредѣленіемъ. Такъ, «семидушка» состояла изъ двухъ дворовъ: первый, принадлежавшій большой семьѣ изъ трехъ взрослыхъ сыновей, двухъ невѣстокъ, одной взрослой дочери и массы ребятишекъ, съ дѣдомъ во главѣ, имѣлъ маленькую, трехъоконную избушку, въ которой вся эта семья и ютилась; у нея были двѣ коровы, одна лошадь, три овцы. Второй дворъ принадлежалъ семьѣ, состоявшей только изъ мужа, жены и малолѣтокъ. У нихъ была новая двухъ-этажная изба, крашеная по городскому, крытая желѣзомъ и сдававшаяся подъ училище. Хозяинъ дома жилъ рѣдко и все время проводилъ «на сторонѣ», т. е. хозяйствовалъ; хозяйство же деревенское вела батраками его жена. «Вольные хлѣбопашцы» имѣли собстиннныя земли, изъ которыхъ пашня не передѣлялась, а луга дѣлились. Кажется, у нихъ было десятины по 2½ на душу. Экономическое состояніе неравномѣрное.

Такова картина, набросанная пока à vol d’oiseau. Не правда ли, довольно занимательная и поразительная картина невозможныхъ возможностей, невѣроятныхъ парадоксовъ, непримиримыхъ противорѣчій и компромиссовъ. Но если къ этой картинѣ прибавить рамку, которую составляютъ здѣсь земли желѣзнодорожныя, купца-собственника и собственника-крестьянина, земли помѣщиковъ, земли, сплошь пускаемыя въ «законный оборотъ» — то попробуйте привести въ какую-нибудь связь, къ какой-нибудь общей идеѣ этотъ невообразимый кавардакъ отношеній среди неболѣе какъ 300 душъ! Попробуйте вы найти здѣсь хотя одну пядень твердой почвы нравственныхъ и соціальныхъ устоевъ, органическую связь, на которую можно было бы положиться и сказать: да, вотъ это нѣчто, что прочно связываетъ эти разнородные элементы, что кладетъ залогъ будущаго органическаго и естественнаго развитія… Здѣсь нѣтъ этой связи, здѣсь есть, конечно, нѣчто, что, повидимому, придаетъ этой странной амальгамѣ внѣшнюю благовидность порядка — но это нѣчто — страшное и суровое, которое вдругъ можетъ порваться… Изъ элементовъ, необладающихъ единствомъ химическаго сродства, можетъ быть составлена только смѣсь искуственная, только съ виду прочная, но иногда страшная и опасная, какъ химическая смѣсь гремучаго порошка…

V.
Предварительныя свѣдѣнія о деревенскомъ «гордіевомъ узлѣ».

Я пріѣхалъ въ село Лопухи совершенно незнакомымъ человѣкомъ. Въ немъ не имѣлъ я ни одного человѣка, который могъ бы мнѣ сообщить кое-какія предварительныя свѣдѣнія и дать кое-какія указанія. Чтобы нанять избу, я долженъ былъ нѣсколько разъ пройтись по сельской улицѣ и затѣмъ остановиться на которой-нибудь «по первому впечатлѣнію» и вступить въ переговоры съ хозяиномъ. Пройдя раза два вдоль села и внимательно всматриваясь въ характерный типъ построекъ (собственно первенствовало два типа избъ: однѣ — длинныя, одноэтажныя, въ четыре, пять, даже шесть оконъ, на манеръ провинціальныхъ городскихъ домовъ; другія — трехъ-оконныя, высокія, двухъ-этажныя, у которыхъ нижній этажъ каменный весь былъ занятъ кладовой, съ желѣзной дверью посрединѣ), я былъ пораженъ однимъ страннымъ и довольно курьёзнымъ явленіемъ, которое мнѣ нигдѣ раньше не встрѣчалось. Я замѣтилъ, что многія изъ избъ перваго типа, какъ разъ по-серединѣ, были какъ-будто перепилены, начиная съ крыши, и притомъ всегда выходило такъ, что одна половина была новѣе другой и какъ-бы приставлена уже послѣ къ другой, болѣе старой и дряхлой половинѣ. Между обѣими половинами оставался чуть замѣтный пролетъ, въ ширину руки. Выходило въ нѣкоторыхъ случаяхъ еще курьёзнѣе: вмѣсто новой половины избы, примыкавшей къ старой по одинаковому плану фасада, оказывалась уже цѣлая изба, даже каменная, второго типа, а старая, дряхлая половина распиленной избы такъ и примыкала, какъ шалашъ, къ стѣнѣ первой своей поросшей уже мохомъ половинчатой крышей.

Я очень заинтересовался этимъ страннымъ явленіемъ и порѣшилъ непремѣнно поселиться въ такой избѣ. Проходя мимо большой деревянной двухъ-этажной избы, крытой желѣзомъ, въ шесть оконъ вверху и внизу, я замѣтилъ высунувшіяся въ маленькія отверстія волоковыхъ оконъ нижняго этажа двѣ рыжія мужицкія бороды: одна въ окнѣ одной половины избы, другая — въ другой. Эти бороды, очевидно, слѣдили за мной.

— На дачкѣ, должно, располагаете разгуляться, господинъ? спросила меня борода клиномъ.

— Да, думалъ бы… Не сдадите-ли вы верхъ?

— Отчего не сдать! Мы себя этимъ не утѣснимъ. Мы, господинъ, крестьяне; народъ привышный: коли слободно — такъ и въ парадѣ жить можемъ, а ежели нужно, такъ и въ омшаникѣ проживемъ!.. Поживите у насъ! У насъ здѣсь мѣсто привольное: мы живемъ чисто, не то что какъ деревенская гольтепа… У насъ здѣсь села городскія… У насъ господамъ жить можно… У насъ здѣсь благородный народъ тоже не въ рѣдкомъ бываньи… Вотъ прошлымъ годомъ тоже на дачкѣ разгуливалъ здѣсь одинъ господинъ, изъ купеческаго званія. Остался вполнѣ доволенъ. Такъ, наперерывъ одна передъ другой, рекомендовали мнѣ бороды свое «городское» село.

— Хорошо. Давайте, посмотрю.

Обѣ бороды мгновенно скрылись изъ маленькихъ отверстій волоковыхъ оконъ и затѣмъ черезъ минуту съ противоположныхъ концовъ избы, одна — изъ однихъ воротъ, другая — изъ другихъ, появились уже въ образѣ полныхъ мужиковъ, рослыхъ, здоровыхъ, среднихъ лѣтъ, одѣтыхъ въ чистыя ситцевыя рубахи и большіе сапоги. Одинъ — пониже, съ маленькой клиновидной бородкой, худымъ лицомъ и безпокойными глазами; другой — съ круглой бородкой и добродушно-широкимъ бабьимъ лицомъ, выше, плотнѣе и здоровѣе перваго.

— Пожалуйте!

— Въ какія же ворота мнѣ идти?

— Да въ которыя хочешь… Хоть вотъ отъ него, али отъ меня — все равно… Мы вѣдь — брательники… Чтожь ворота!.. Въ ворота, въ какія хочешь, въ тѣ и будешь входить… Это ничего.

Войдя во дворъ въ правой стороны, мы поднялись по тремъ ступенькамъ въ «чистый» этажъ. Въ первой половинѣ бабы пили чай. При нашемъ появленіи онѣ засуетились.

— Ничего-съ, онѣ намъ не помѣшаютъ… Это все уберется… Чисто будетъ-съ… Вы какъ — одинокій будете? Одну половину желаете?

— Нѣтъ, я съ семействомъ. Мнѣ нужно весь верхъ.

— Оно и лучше — слободнѣе… Тутъ у насъ, значитъ, теперь заколочена дверь-то въ другую половину… вотъ къ нему… Такъ мы это сейчасъ. — Принеси-ка топоръ, Якишка! приказалъ одинъ изъ братьевъ, вѣроятно, своему подростку. — Мы сейчасъ-съ соединимся… Живымъ манеромъ!

— А вы въ раздѣлѣ развѣ живете?..

— Да, въ раздѣлѣ. Отъ батюшки еще… Это вотъ, значитъ, моя половина, а эта — его. Такъ ужь мы и знаемъ, чтобы безъ сумленія или непріятностей… А для васъ — мы сейчасъ сладимъ, живымъ манеромъ.

Дверь была отколочена, и мы прошли въ другую половину избы, совершенно равную первой, въ которой тоже бабы пили чай.

— Это вотъ мои чайничаютъ… Ничего. Это все уберется, чисто будетъ, говорилъ братальникъ съ бабьимъ лицомъ.

Я рѣшилъ, что помѣщеніе будетъ для меня удобно, только желалъ бы предварительно познакомиться съ хозяевами, почему не мѣшало бы поставить самоваръ. Самоваръ былъ подогрѣтъ, и я вступилъ съ своими хозяевами въ бесѣду. Они отрекомендовали мнѣ своихъ хозяекъ — здоровыхъ, рослыхъ бабъ, тоже среднихъ лѣтъ, напоминавшихъ «дворничихъ» постоялыхъ дворовъ; своихъ ребятишекъ. У старшаго изъ братьевъ, добродушнаго, съ бабьей физіономіей, была и жена постарше, хотя уже вторая, на которой онъ женился вдовцомъ; у нихъ двѣ дочери — одной 12, другой 3 года; у младшаго брата — красивая, высокая и статная жена; у нихъ одинъ сынъ — подростокъ лѣтъ 13. Прочія бабы были гости-сосѣдки, которыя тотчасъ же ушли, остались только двѣ молодыя дѣвки, одна — помоложе, лѣтъ 16, съ добрымъ, почти еще дѣтскимъ лицомъ и не сформировавшимся корпусомъ; другая — лѣтъ 18, которая уже совсѣмъ «налилась», что называется «кровь съ молокомъ». Это были работницы, взятыя изъ одной сосѣдней бѣдной деревеньки.

Вслѣдъ за самоваромъ вошелъ къ намъ въ избу мужикъ лѣтъ пятидесяти, съ просѣдью въ волосахъ и бородѣ; вошелъ онъ очень непринужденно, какъ будто завернулъ такъ, мимоходомъ; окинувъ меня проницательнымъ взглядомъ и чуть кивнувъ головой, онъ присѣлъ на краешекъ скамьи и сталъ играть бывшими у него въ рукахъ ключами. На немъ былъ пиджакъ, жилетка и хорошіе сапоги.

— На счетъ дачки? спросилъ онъ «легкимъ» тономъ.

— Да, нанимаю.

— Гм… Нанимайте! Рекомендую.. Народъ у насъ здѣсь хучь оченно разнородный живетъ, но есть которые хорошее обращеніе понимаютъ… Есть умственные мужички… Чайку попить, когда ежели отъ скуки, побесѣдовать…

— На этотъ счетъ будьте спокойны… есть… У насъ ежели чернота, такъ это вотъ въ Верхнемъ селѣ, поддерживали братья: — тамъ точно чернота… Ну, у насъ чернота не держится.

— У насъ ей вздоху вѣтъ… Можно сказать, у насъ этой черноты вовсе нѣтъ…

— Ну, какъ нѣтъ! есть и у насъ много… Съ кѣмъ тоже несчастіе не бываетъ: всяко случается… Вѣкъ безъ бѣды не проживешь, замѣтилъ добродушный брательникъ: — нынче живешь хозяйственно, а завтра — Богъ вѣдаетъ!..

— Да развѣ я объ этомъ говорю… Ахъ, дурачекъ, дурачекъ! покровительственно покачалъ головой пиджакъ: — у насъ эта чернота есть, только ей свободы нѣтъ, поблажки, вздоху!.. Чтобы, значитъ, предоставлено ей было на дебоши, али на кабакъ какое право?.. У насъ для нея правила есть, острастка… Я, господинъ, самъ питейную лавочку въ этихъ мѣстахъ содержалъ — такъ это понимаю… Вотъ съ Верхняго села чернота… такъ настоящая чернота!.. Та пьетъ въ мертвую голову… Дебошить, шумитъ… Ежели онъ послѣдніе портки, извините, пропьетъ, такъ вѣдь сколько онъ и себѣ и другимъ неудовольствія принесетъ! Вѣдь онъ объ этихъ порткахъ на всю округу голосъ дастъ!.. Потому — народъ чернота, ошалѣлый вполнѣ. Вотъ я про что, дурачекъ, говорю. А наши «графскіе» пьютъ благородно. Онъ, можетъ, и больше пропьетъ, по суммости, да благородно. Возьметъ онъ всѣмъ міромъ водки, али наливки — выпьетъ благородно вполнѣ! И кабатчику прибыли больше, и порядокъ, обхожденіе есть… У насъ и самая эта чернота-то къ обхожденію пріучена… Въ случаѣ чего, она ужь не задуритъ, а объ томъ помышляетъ, какъ бы ей отъ своего общества охулки не произошло!.. Да позвольте, а вотъ вамъ скажу, какъ у насъ чернота-то эта обучена всякимъ правиламъ. Вотъ вы, можетъ, изволили замѣтить, у насъ что ни три избы, то четвертая заколочена, пустуетъ значитъ? Вотъ, посмотрите…

— Да, я дѣйствительно, замѣтилъ это, но не придалъ особаго значенія.

— А вотъ тутъ-то, можно сказать, настоящее наше поведеніе и есть… Кабы у насъ чернота то или вообще народъ баловался, такъ этого бы не было… Вонъ въ верхнемъ селѣ. У него ни синя пороха нѣтъ, такъ въ полной наготѣ проживаетъ, а все дома торчатъ, тамъ дома не пустуютъ. Потому, чернота — такъ и въ пустой избѣ достаточно можетъ бунтовать… Ну, этого у насъ нѣтъ… У насъ, ежели только чуть кто посшибся, хозяйство упустилъ, онъ сейчасъ вонъ, въ бѣга… Онъ ужь міру глаза не мозолить своимъ поведеніемъ, потому чувствуетъ, что ему зазорно, что его за это не похвалятъ… Онъ ужь и бѣжитъ! Тамъ онъ, на сторонѣ, Богъ его знаетъ, что дѣлаетъ, можетъ еще хуже чертить, да за то онъ свое обчество не безчеститъ… Потому, для него здѣсь этакова поведенія нѣтъ…

— Вотъ какъ! А какъ же надѣлъ?

— А надѣлъ онъ хозяйственному мужику сдаетъ… Сдастъ да еще помолится и попросить, да въ придачу дастъ, только, значитъ, не откажи… Ну, у насъ съ удовольствіемъ. Мы беремъ… Хозяйственный-то мужичекъ наберетъ въ одинъ надѣлъ четыре, да своихъ два: онъ и можетъ около нихъ орудовать. У него, значить, и хозяйство ведется, и самъ онъ умственно дѣло ведетъ…

— Кабы не они, тамъ развѣ намъ бы можно жить? замѣтилъ добродушный брательникъ.

— Кабы не этотъ «воздушный народъ», такъ намъ бы весьма утѣснительно было… А вотъ теперь какъ поспустишь отъ міра этого воздушнаго-то народу достаточно, оно тебѣ и свободно.

— А какъ же они на сторонѣ живутъ?

— А ужь это ихнее дѣло-съ! Они въ наши разпорядки здѣсь не вмѣшиваются, а мы въ ихніе… Кабы не такъ, такъ что бы было? Совсѣмъ никакой выправки или порядку… Вотъ у Верхнихъ. У нихъ по 4 десятины, земли махина — и балуютъ. А у насъ этого поведенія допустить нельзя. У насъ надѣлъ нищенскій… У насъ народъ въ струнѣ держится… У насъ народъ выдержанный! Мы не будемъ завидовать Верхнимъ. Мало что у насъ земли мало, да мы живетъ у Бога за пазухой…

— Нанимайте, нанимайте! вдругъ посовѣтовалъ мнѣ, поднимаясь, почтенный старецъ: — у насъ господамъ очень возможно проживать… Вотъ ежели бы въ Верхнее село, я и самъ не посовѣтовалъ бы… А здѣсь — совѣтую. Потому нашъ мужикъ — съ рекомендаціей крестьянинъ. Совѣтую.

И старикъ также непринужденно ушелъ, не кивнувъ даже и головой.

— Это кто такой? спросилъ я братьевъ.

— Это тоже брательникъ нашъ будетъ, старшій…

— Онъ тоже съ вами живетъ?

— Нѣтъ, онъ въ особицу… Онъ и не то, чтобы, значитъ, прямой крестьянинъ… Солдатомъ онъ былъ, ну, а послѣ того по коммерческой части шелъ… Виномъ торговалъ, хозяйствовалъ, выходитъ…

— И теперь хозяйствуетъ?

— Нѣтъ, теперь онъ на капиталѣ живетъ. Думаетъ, кажись, опять… Въ Верхнемъ селѣ хочетъ винную лавочку открыть…

— А надѣлъ у него есть?

— Надѣлу настоящаго нѣтъ; у міра онъ на одну душку выпросилъ… Дали.

— Зачѣмъ же это ему понадобилось?

— А такъ… Чтобы ужь, значитъ, вполнѣ крестьяниномъ считаться, въ обчествѣ своемъ быть…

— И выгодно ему?

— Какая ужь выгода на нашемъ надѣлѣ! Съ одного надѣла у насъ раззоръ, еще своихъ приплатишь… Такъ ужь взялъ, въ лесть… Лестно!

Интересъ къ этимъ любопытнымъ «крестьянамъ съ рекомендаціей», съ каждымъ разомъ росъ во мнѣ crescendo.

— А вы совсѣмъ въ раздѣлѣ живете?

— Вполнѣ.

— И ничего общаго не имѣете: ни хозяйства, ни орудій?

— Вполнѣ въ раздѣлѣ… Потому у насъ свободно народъ привыкъ жить. У насъ изойди все село — много двора два найдешь, гдѣ бы не въ раздѣлѣ жили. У насъ ужь такой народъ.

— Что же, развѣ такъ лучше?

— Лучше. Первымъ дѣломъ — непріятностевъ меньше, ссоры…

— Да вѣдь невыгодно, говорятъ? Все оно въ большой-то семьѣ, сообща-то, спорнѣе идетъ…

— Спорнѣе, это вѣрно. Такъ вишь и у насъ не заказываютъ: ежели тебѣ съ кѣмъ выгодно сообща вести дѣло — веди… Тутъ раздѣлъ не мѣшаетъ. Вотъ примѣрно теперь мы, пріятели, такъ скажемъ, хотя и въ раздѣлѣ живемъ, а землю въ аренду сообща беремъ… Кое-чѣмъ поможемъ другъ другу.

— А много ли васъ пріятелей въ компаніи-то?

— Да вотъ насъ три брата, да еще со стороны… человѣкъ пять будетъ, значитъ восемь братовъ… У насъ по-братамъ разсчетъ идетъ… Кто сколько паевъ можетъ вытянуть, столько и беремъ.

— Какъ же вы убираете арендную землю, сообща?

— Пашню — дѣлимъ на паи и убираемъ каждый въ особицу. Лугъ сообща убираемъ.

— А потомъ?

— Потомъ — сѣномъ дѣлимъ, копнами… У насъ это ладно идетъ, хорошо!.. Потому мы по-любкамъ сходимся, не по принужденію, кто значитъ, кому любъ!.. Потому у насъ и въ раздѣлахъ жить можно… Мы пріятельски живемъ, братами!..

— Значитъ, у васъ старики не въ большой власти?

— Старики у насъ, можно сказать, ничего не стоютъ. У насъ какъ ежели мало-мальски молодецъ въ разумъ вошелъ — онъ сейчасъ въ раздѣлъ, али самъ хозяйствуетъ… У насъ и на міру — «середнякъ» владыка… Старики у насъ и на «всходы» не ходятъ… Засмѣютъ! Ежели у старика есть сынъ «середнякъ» — онъ на всходъ и ходитъ… Потому — что-жь старикъ! У старика ужь эитого разумѣнія быть не можетъ, какъ у сына, примѣромъ, докладывалъ мнѣ брательникъ съ бородой-клиномъ: — я въ полной силѣ человѣкъ, значитъ — и въ полномъ разумѣ… Середнякъ настоящій мужикъ и есть.

— А что значатъ у васъ эти распиленныя избы?

— А вотъ это и значатъ — раздѣлъ значитъ, въ раздѣлъ живутъ, какъ и мы же.

— Да вѣдь у васъ еще не распилены?

— Намъ пока и не требуется… А если вотъ, Богъ дастъ, я или сынъ, съ божьей милостью, въ силу войдетъ, хозяйствовать кто-нибудь станетъ, захочется почище горницу-то вывесть, ну, тогда и распилимся… Отпилю я свою половину, да новую выстрою, непригляднѣе; да подъ одну крышу и подведу.

— Зачѣмъ же подъ одну крышу?

— А затѣмъ, что, ежели когда вотъ брательникъ уйдетъ на сторону, въ воздушные-то эти народы запишется, грѣшнымъ часомъ, я у него другую-то половину скуплю — да замѣстъ ее новую опять выведу да ужь обѣ половины въ одинъ домъ и вытяну!..

— Такъ это ты и будешь ждать, пока его Богъ несчастьемъ накажетъ?

— Зачѣмъ такъ… Все божья власть! Можетъ, и его Господь взыщетъ, крупное хозяйство поведетъ, ну, тогда онъ себѣ цѣпъ у міра возьметъ особую, да тамъ своимъ всѣмъ хозяйствомъ и расположится… Потому у насъ на каждый дворъ цѣпь полагается (10 сажень, по улицѣ).

— Отчего-жь теперь не уходитъ каждый отдѣлившійся на новую цѣпь?

— Не любятъ со старыхъ мѣстъ трогаться — это первое. А второе дѣло — усадьбой тронуться не шутки! Какъ ты полъ-избы-то перенесешь! Ну, и живутъ вмѣстѣ.

— А этѣ вотъ заколоченныя-то избы — «воздушному» народу принадлежатъ?

— Воздушному… вполнѣ! улыбнулись брательники: — потому летаетъ, какъ птица! Все сидитъ, все крѣпится, перемогается какъ ни то на десятинѣ-то своей, а потомъ — фю! И улетѣлъ… Попроситъ сосѣда, чтобы у него паспорта не задержали, взять его надѣлъ въ ренду, Христомъ Богомъ еще проситъ, водкой напоитъ и денегъ обязуется присылать въ приплату — только сдѣлай милость возьми! Ну, и берутъ… Намъ это, хозяйственнымъ мужикамъ, на-руку… Случается такъ — вернется назадъ, и хочется взять землю-то — да взяться за нее нечѣмъ: къ рендателю же на свою-то землю въ батраки наймется… Все вѣдь это — кого чѣмъ Господь пошлетъ!..

Однобразно тянулась моя предварительная бесѣда съ мужиками; однообразно, не негодуя и не умиляясь не передъ чѣмъ, только изрѣдка улыбаясь, въ какой-то невозможно-логической послѣдовательности, передавали мнѣ мужики фактъ за фактомъ, изъ которыхъ одинъ, повидимому, совершенно долженъ былъ исключать другой. Но эти факты стояли рядомъ, какъ будто такъ и должно быть. И въ самихъ мужикахъ, повидимому, ни тѣни сомнѣнія въ непримиримости этихъ фактовъ. Вотъ въ моей головѣ слѣдуютъ они одинъ за другимъ въ такомъ порядкѣ: «община» — и батракъ на собственной землѣ; крестьянинъ, выпрашивающій надѣлъ хоть на одну душку, «потому ему это въ десть» — и крестьянинъ, бѣгущій отъ этого надѣла и незнающій куда бы только сбыть съ рукъ эту свою «душку»; эти распиленныя и пустующія избы — и товарищество съ дѣлежемъ продукта: товарищество «по-любкамъ», кто кому милъ — и, въ тоже время, «чернота», «воздушный народъ», которому «вздоху ме даютъ», котораго въ «правилахъ держатъ»…

Картина, достойная бытъ благодарной и заманчивой завязкой любого романа. Есть надъ чѣмъ поработать, чтобы распутать этотъ деревенскій «гордіевъ узелъ»! Только сомнительно, чтобы нашелся великій художникъ, который довелъ бы это дѣло до конца, и не прибѣгъ, въ концѣ-концовъ, измученный въ безплодной работѣ, въ необходимости призвать на помощь deus ex machina.

Я окончательно рѣшилъ поселиться въ избѣ брательниковъ. Мы условились. Напившись чаю, я попросилъ довезти меня до ближайшей станціи желѣзной дороги.

— Чтожь! Съ удовольствіемъ, отозвались братья: — только лошади-то у насъ рабочія, тяжелыя… Мы вотъ брательнику скажемъ, у него жеребенокъ гулящій, видный. Онъ его вамъ въ шарабанчикъ заложитъ…

— Такъ у него и шарабанчикъ есть?

— Есть! Ка-акже! У насъ это здѣсь не въ рѣдкомъ бываньи… Будьте спокойны… Мы сейчасъ…

— Нѣтъ ужь, вы мнѣ лучше заложите роспуски… Оно много спокойнѣе…

— Чтожь, можно и роспуски.

Черезъ полчаса лошадь была готова. Почтенный старый служака, разъѣзжающій въ шарабаичикѣ, держалъ подъ узцы, дѣйствительно, прекраснаго жеребца.

— На-апр-асно, соболѣзновалъ онъ: — отъ шарабанчика отказались!.. Мы бы съ полнымъ удовольствіемъ… А впрочемъ, какъ угодно… Довеземъ во всякихъ экипажахъ.

Мы поѣхали и всю дорогу бесѣдовали о цѣлесообразности современнаго проэкта по преобразованію кабаковъ безъ закуски въ бѣлыя харчевни съ закусками, дабы народъ не опивался, «жрамши эту самую водку безъ всякаго благородства», какъ выражался мой собесѣдникъ. Къ проэкту онъ отнесся сочувственно и даже похвалилъ нѣсколько разъ; но не безъ скептицизма.

— Это чтожь — дѣло весьма похвальное! Придумано хорошо! Конечно, Петербургъ, правительственное помѣщеніе… Нельзя не похвалить!.. Потому, помилуйте, нынче у насъ въ кабакахъ такое поведеніе, что даже срамно-съ… Ни ты гостю селедочки, или сырцу, или чего другого предложить не можешь, не можешь угостить его по человѣчески!.. Не можешь никакой ему пріятности доставить! Какъ же онъ, спрошу васъ, пить будетъ? Урывкомъ, съ жадностію… Хватить косушку — и съ ногъ долой. А ежели и его съ пріятною закусочкой усажу, такъ онъ у меня весь день просидитъ въ пріятной бесѣдѣ и хоша вдвое выпьетъ, все не въ опьяненіи будетъ, а болѣе въ благородномъ мечтаніи.. Понимаемъ это вполнѣ! Умно! А какъ скоро это будетъ, не слышно?

— Не слыхалъ. А что?

— Такъ, заведеньице я хочу опять открыть, не мудрящее хоша, а все бы а ужь такое и приспособленье сдѣлалъ… Умно! Что говорить! Какъ ни поверни — сообразительно! Тепереча хоша на счетъ акцизу взять… Увеличеніе большое! Умно! Сообразительно!

Почтенный кабатчикъ неустанно продолжалъ восхищаться проектомъ бѣлыхъ харчевенъ — и даже нарисовалъ передо мной блестящую картину будущаго «выпиванія съ благороднымъ поведеніемъ».

Мы пріѣхали. Я спросилъ, сколько слѣдуетъ за подводу?

— За подводу? Помилуйте… Да мы даже и ѣхали-то больше въ свое удовольствіе… Намъ даже очень обидно, что шарабанчикъ не пожелали!.. За подводу! Ежели бы я дуракъ былъ, чернота, не умный, мужикъ, оно, конечно, я бы за гривенникъ, можетъ, прокламацію завелъ… Ну, а при своемъ поведеніи я этого никогда не допущу.

— Однако, довольно будетъ?

— Довольно ли? А вотъ какъ, самодовольно улыбнулся кабатчикъ: — сейчасъ я эти ваши деньги суну за голенище — и даже считать не стану! Вотъ какое наше-то поведеніе! Чтобы огорчать кого вымогательствомъ — мы это и не подумаемъ… Благодаримъ! Будемъ ожидать! Счастливо возвратиться! И кабатчикъ, презрительно сунулъ мои два двугривенныхъ въ карманъ.

VI.
А propos отъ профана.

Въ предыдущихъ главахъ не разъ приходилось намъ особенно настоятельно высказывать мысль, что въ словѣ «хозяйствовать», пріобрѣтшемъ такое солидное право гражданства въ современной, преимущественно промышленной деревнѣ, заключено очень характерное и широкое понятіе. Не преувеличивая можно сказать, что оно охватываетъ собою и обобщаетъ чрезвычайно широкій кругъ явленій мужицкой жизни. Въ то время, какъ въ словахъ «община», «общинныя міровоззрѣнія», «общинный, мірской человѣкъ» для насъ обобщается одна сторона мужицкой души, извѣстный складъ его своеобразныхъ понятій и стремленій въ смыслѣ солидарности на основахъ извѣстныхъ экономическихъ и соціальныхъ отношеній — въ словѣ «хозяинъ», «хозяйствовать» обобщается другая сторона этой души — сторона исключительно индивидуальныхъ стремленій къ обособленію, къ господству, къ достиженію благосостоянія путемъ иныхъ экономическихъ и нравственныхъ основъ. Такимъ образомъ, въ мужицкой душѣ живетъ, повидимому, такой же дуализмъ, такая же борьба альтруистическихъ стремленій съ эгоистическими, какъ и въ насъ. Извѣстно, что давно уже міровыхъ мыслителей занимала мысль-открыть такія формы общественныхъ отношеній, при которыхъ могла бы быть достигнута наивысшая гармонія этихъ двухъ, повидимому, непримиримыхъ элементовъ человѣческой души. Въ исторіи человѣчества они не находили этихъ формъ; напротивъ, всюду видѣли преобладаніе эгоистическихъ стремленій надъ альтруистическими, видѣли борьбу всѣхъ противъ каждаго и каждаго противъ всѣхъ. Извѣстно, что такое положеніе вещей постоянно приводило великіе умы къ необходимости созданія гипотетическихъ, идеальныхъ формъ отношеній. Попытки примѣненія этихъ гипотетическихъ, идеальныхъ формъ жизни къ настоящей дѣйствительности никогда не оказывались устойчивыми и прочными, по разнообразнымъ причинамъ. Изученіе общинныхъ формъ быта у доисторическихъ племенъ и въ сохранившихся остаткахъ ихъ у нѣкоторыхъ народностей (въ томъ числѣ и русской) поставило, въ послѣднее время, этотъ вопросъ нѣсколько на новую почву. Чѣмъ глубже шло изученіе этихъ формъ, тѣмъ болѣе многіе стали мечтать, что, можетъ быть, эти-то формы соціальныхъ отношеній, созданныя народнымъ творчествомъ еще на зарѣ цивилизаціи, и заключаютъ въ себѣ воплощеніе той желаемой гармоніи, въ которой естественно, безъ малѣйшаго насилія, примиряются начала общаго и личнаго, альтруистическихъ и эгоистическихъ стремленій. Пока же община представляетъ еще далеко необслѣдованный фактъ, понятно, что существуетъ масса различныхъ на нее воззрѣній; главнымъ же образомъ, они распадаются на двѣ группы — оптимистическихъ и скептическихъ. Люди, одушевленные скептическими воззрѣніями на общину, являются ярыми противниками ея, доказывая, главнымъ образомъ, именно то, что общинныя начала стѣсняютъ начало личной свободы и предпріимчивости и тѣмъ замедляютъ будто бы ходъ человѣческаго прогресса. Понятно, что оптимисты и сторонники общины, напротивъ, всѣми силами стараются доказать, что община потому-то и представляетъ наивысшую форму общественныхъ отношеній, что она ни мало не стѣсняетъ будто бы личную свободу и предпріимчивость, достигая въ то же время наилучшихъ отношеній между индивидуумами.

Всѣ эти общія положенія давно извѣстны нашимъ читателямъ и мы приводимъ ихъ здѣсь вовсе не для того, чтобы возобновить старые споры, которые въ свое время очень достаточно разъяснили эти вопросы въ отвлеченной формѣ. Мы приводимъ ихъ только съ тѣмъ, чтобы освѣтить для читателя ту почву, на которой въ настоящее время идетъ практическая разработка и провѣрка прежнихъ теоретическихъ задачъ. Мы даже игнорируемъ здѣсь нашихъ отечественныхъ противниковъ общиннаго начала, такъ какъ, во-первыхъ, побужденія, руководящія ими въ большинствѣ случаевъ, не вполнѣ ясны, а, во-вторыхъ, и потому, что, по нашему мнѣнію, разрабатывать вопросы объ общинѣ путемъ полемики съ ними нетолько безполезно, но и вредно. Безполезно потому, что отечественныхъ защитниковъ принципа laisser passer, laisser faire не разъубѣдишь; вредно — потому, что наши защитники общины, въ пылу полемики, тысячу разъ рискуютъ забраться сами въ непроходимыя дебри всякихъ недоразумѣній. Примѣры этого мы имѣли уже случай привести въ главѣ: «каковы могутъ быть результаты современныхъ пріемовъ изученія деревни».

Мы думаемъ, что несравненно болѣе принесло бы пользы дѣлу, еслибы изученіе общины шло не на почвѣ полемики съ противниками ея, а въ особенности съ такими, каковы наши, а на почвѣ безотносительной, съ точки зрѣнія исключительно только большаго или меньшаго воплощенія въ ней исконныхъ общинныхъ идеаловъ. При такой постановкѣ дѣла, намъ но приходилось бы вступать въ компромиссы съ охранителями принципа laisser faire и защитниками «раціональнаго удобренія». А еще болѣе это было бы полезно въ томъ отношеніи, что сразу открыло бы намъ среди расплодившихся либеральныхъ защитниковъ общины истинныхъ и лицемѣрныхъ нашихъ друзей. Какой либералъ не защищаетъ нынче общину? у кого изъ нихъ она постоянно не на языкѣ? Но еслибы вы вникли въ то содержаніе, которое они вкладываютъ въ общину, вы отшатнулись бы отъ нихъ, какъ отъ злѣйшихъ враговъ ея. Понятно, что они ловятъ рыбу въ мутной водѣ полемики. Главнымъ источникомъ этой «мутной воды» именно и служитъ то характерное и широкое понятіе, которое выражаетъ русскій мужикъ словами: «хозяинъ», «хозяйствовать», «хозяйственный крестьянинъ».

Постараемся разъяснить это.

Въ программѣ одного ученаго общества стоитъ такой вопросъ: «оказываютъ ли на приговоры схода вліяніе староста и міроѣды, и какое именно?» Если ученыя общества считаютъ нужнымъ ставить подобные вопросы, то, значитъ, «міроѣдство», «кулачество», во-первыхъ, огромное зло, а во-вторыхъ — понятіе совершенно ясное и опредѣленное, не подверженное никакимъ превратнымъ толкованіямъ. Но понятія «міроѣдства» и «кулачества» достаточно ли опредѣленны и ясны, чтобы люди науки могли употреблять эти названія, не боясь вызвать путаницу и недоразумѣніе? Мы думаемъ, что этого нѣтъ. А это обстоятельство не маловажное. Слова «міроѣдъ» и «кулакъ» взяты изъ ходячаго народнаго лексикона, и какъ всѣ ходячія понятія страдаютъ смутностію, неясностію и неопредѣленностію, такъ какъ всегда употребляются въ условномъ, при извѣстныхъ обстоятельствахъ, смыслѣ. Но, положимъ, что слова «міроѣдъ» и «кулакъ» имѣютъ вполнѣ опредѣленный смыслъ, т. е. этимъ прозвищемъ клеймятся тѣ состо ятельные мужики, которые умѣютъ пользоваться несчастнымъ положеніемъ своего собрата для своихъ личныхъ выгодъ. Это уже будетъ довольно широкое опредѣленіе. А мы знаемъ, что въ большинствѣ случаевъ оно далеко не такъ объемисто. Напримѣръ, обработка хозяйственнымъ и состоятельнымъ мужикомъ своего клочка земли батраками не считается кулачествомъ, какъ не считаются кулачествомъ и тѣ «фабрички», которыя открываютъ хозяйственные мужички вблизи бѣдныхъ деревень, разсчитывая на приливъ дешевыхъ рабочихъ. Изслѣдуя нашу крестьянскую общину, ученые люди находятъ, что въ сердцѣ ея живетъ язва, подрывающая ея основы и экономическое благосостояніе; язва эта — кулачество и міроѣдство, возросшее на условіяхъ экономической несостоятельности большинства. Чтобы уничтожить эту язву, нужно дать возможность широкой свободы развитія въ общинѣ «исправныхъ, лучшихъ хозяевъ, исправныхъ плательщиковъ». Но въ такомъ случаѣ, къ какой же категоріи должны быть отнесены тѣ "лучшіе хозяева общины и исправные плательщики, которые, какъ мы видѣли выше, захватили себѣ лучшія земли въ общинѣ, а худшія выбросили бѣднякамъ-недоимщикамъ и «упалымъ хозяевамъ». Кто же они: кулаки-міроѣды или желаемые «лучшіе хозяева и исправные плательщики»? Кто эти: міроѣды или лучшіе хозяева, которые подбираютъ надѣлы своихъ обѣднѣвшихъ «шабровъ» и ждутъ не дождутся, когда этихъ шабровъ «Господь несчастьемъ попуститъ»?

Кстати, мы приведемъ здѣсь еще слѣдующіе характерные факты. Въ одной изъ общинъ Шуйскаго уѣзда Владимірской губерніи состоялся приговоръ отъ всего сельскаго общества, изъ 120 душъ, въ томъ, что сельское общество въ лицѣ (пересчитывается 40 человѣкъ грамотныхъ) и прочихъ (вѣроятно, неграматныхъ) рѣшило купить у сосѣдняго владѣльца всѣмъ обществомъ землю, съ тѣмъ, чтобы владѣть ею сообща, какъ пожелаетъ міръ. Хлопоты же по этому дѣлу возложить на выборныхъ общества (имя рекъ, изъ числа 40 гранатныхъ). Къ этому приговору подписуются за себя и за безграматныхъ опять все тѣ же 40 человѣкъ. Заручившись такимъ приговоромъ, выборные отправляются совершать актъ къ нотаріусу въ губернскій городъ и здѣсь, вѣроятно, благодаря особенному складу воззрѣній на сдѣлки нотаріуса, общественный приговоръ обращается въ «условіе» между сорока человѣкъ крестьянъ, покупающихъ въ складчину землю. На основаніи такой сдѣлки, окружной судъ выдаетъ актъ на вводъ во владѣніе землею сорока человѣкамъ крестьянъ, купившихъ будто бы въ складчину между собою. И вотъ среди общины изъ 120 душъ внезапно, на основаніи мірскаго приговора, образуется 40 человѣкъ-собственниковъ. Богъ знаетъ, что вышло бы изъ этого дальше, еслибы эти сорокъ мужиковъ, стакнувшися на обманъ, не поссорились изъ-за чего-то между собою; вслѣдствіе чего, міровой судья призналъ состоявшуюся сдѣлку неправильною и отказалъ въ вводѣ во владѣніе. Фактъ чрезвычайно любопытный и характерный: изъ 120 членовъ общины ровно цѣлая третъ соглашается вступить въ мошенническую стачку насчетъ своихъ сообщинниковъ и среди этой трети не нашлось ни одного праведника, какъ въ Содомѣ, чтобы разрушить во-время эту плутовскую сдѣлку!

Вотъ другой фактъ: завелся среди одной волости кулакъ, скупившій у барина цѣлое имѣніе; сталъ онъ «хозяйствовать», обративъ сосѣднія общины чуть не въ постоянныхъ своихъ батраковъ, такъ что малоземельнымъ общинамъ вздохнуть отъ него нельзя было. Но вотъ одна изъ нихъ, наконецъ, какъ-то собралась съ силами и, благодаря счастливому стеченію обстоятельствъ, приведшихъ кулака къ необходимости продать землю, скупила у него всю землю общиной и сдѣлалась, такимъ образомъ, довольно крупнымъ собственникомъ. Занявъ мѣсто кулака, община принялась «хозяйствовать» совершенно въ томъ же духѣ, какъ нѣкогда хозяйствовалъ самъ кулакъ. Ея сосѣдки-общины не вздохнули легче.

Несомнѣнно, какъ въ первомъ, такъ и во второмъ случаѣ, производили «хозяйственныя операціи» только «исправные хозяева и плательщики, лучшіе хозяева», такъ какъ они одни могли быть состоятельными и правомощными (какъ говорятъ мужики), чтобы вносить крупныя суммы.

Скажите теперь: эта треть членовъ общины въ первомъ случаѣ, и вся община цѣликомъ во второмъ — что это: кулаки ли, міроѣды, или исправные и лучшіе хозяева, при благопріятныхъ условіяхъ осуществляющіе свои стремленія къ «хозяйствованію на болѣе широкихъ и раціональныхъ основаніяхъ»? Тотъ или другой будетъ отвѣтъ, но несомнѣнно, что результатъ получится одинъ и тотъ же.

Гдѣ же, такимъ образомъ, граница, съ которой кончается кулакъ и міроѣдъ и начинается «исправный и лучшій хозяинъ»? При томъ широкомъ опредѣленіи, которое мы условно придали слову «міроѣды и кулаки», ея нѣтъ. Оба эти понятія не больше, какъ тавтологія, какъ проявленіе одного и того же начала — стремленія къ «хозяйствованію». Разсматривая общину исключительно съ точки зрѣнія стремленій и выгодъ «лучшихъ и исправныхъ хозяевъ», мы неизбѣжно рискуемъ сдѣлаться защитниками кулачества и міроѣдства, въ болѣе глубокомъ и широкомъ смыслѣ, какъ оно и должно быть понимаемо, т. е., какъ воплощеніе исключительно идеаловъ «хозяйствованія».

Представляется вопросъ: какъ можетъ имѣть мѣсто такой абсурдъ? Откуда вышла такая путаница? Припомнивъ то, что мы говорили въ началѣ главы, рѣшеніе этого вопроса является само собою. Еслибы наши защитники общины, изучая и разсматривая ея начала, имѣли въ виду одно — на сколько заключаетъ оно въ себѣ задатковъ къ воплощенію принциповъ труда, и солидарности, то никакой путаницы и не послѣдовало бы. Тогда они ясно увидали бы, что ядъ, отравляющій общину и, въ настоящее время, все больше и больше проникающій къ самому сердцу ея, это — стремленіе къ «хозяйствованію», къ «обособленію». А при настоящихъ условіяхъ это стремленіе не можетъ быть удовлетворено иначе, какъ въ формѣ кулачества и міроѣдства, т. е. эксплуатированія положенія своего же собрата. Понятно, что при этомъ всѣ наши усилія должны были бы направиться не къ поддержкѣ этого принципа, а, напротивъ, къ его ограниченію и, если нозможно, полнѣйшему уничтоженію. А у нашихъ искреннихъ защитниковъ общины (про лицемѣрныхъ и говорить нечего — они тонко понимаютъ, въ чемъ дѣло) выходитъ совсѣмъ какъ-то иначе, и даже, конечно, вовсе не такъ, какъ они сердечно желали бы. Дѣло въ томъ, что, мечтая найти въ русской общинѣ именно такую форму соціальныхъ отношеній, въ которой якобы полнѣйшая индивидуальная свобода примиряется съ общинной солидарностію, они, въ виду настоятельныхъ доказательствъ противнаго со стороны враговъ общины, волей-неволей стараются поддержать свою излюбленную тенденцію. Вслѣдствіе этого они теряютъ подъ ногами почву; забываютъ тѣ основные принципы, которымъ община должна удовлетворять прежде всего, и начинаютъ особенно облюбовывать принципъ «свободнаго хозяйствованія», доказывая, что община нисколько не вредитъ его развитію.

Между тѣмъ, они совершенно забываютъ, что развитіе принципа «хозяйствованія» въ современной общинѣ есть печальный результатъ компромиссовъ народныхъ міровоззрѣній съ внѣшними вліяніями. Прислушайтесь къ главнымъ мотивамъ лицемѣрныхъ и искреннихъ современныхъ защитниковъ общины, и вы услышите только слѣдующія положенія: «община не вредитъ раціональному хозяйствованію, ибо оно не разстроиваетъ „лучшихъ и исправныхъ хозяевъ“; это бываетъ только въ томъ случаѣ, „если передѣлы часты“; но частые передѣлы не составляютъ неизбѣжнаго условія общины; въ современной общинѣ замѣчается тенденція къ удлинненію сроковъ передѣловъ; все дѣло въ недостаткѣ земли и тяжести налоговъ; скостите малую толику налоговъ, и вотъ вамъ община, прогрессирующая и преуспѣвающая въ смыслѣ полной свободы развитія отдѣльныхъ хозяйственныхъ единицъ, т. е. дворовъ, которое будетъ тѣмъ больше, чѣмъ дольше эти дворы будутъ владѣть общинными хозяйственными участками… Но чтобы парализовать возникновеніе пролетаріата, отъ времени до времени будутъ передѣлы, которые, не вредя интересамъ лучшихъ хозяйствъ, въ то же время дадутъ возможность получать хозяйственные участки наростающимъ членамъ общины…» Вотъ къ чему сводится современная программа защитниковъ общины: представленіе общины, какъ группы отдѣльныхъ хозяйственныхъ единицъ, связанныхъ внѣшними признаками самоуправленія и правомъ отъ времени до времени дѣлать передѣлы участковъ для надѣленія наростающихъ членовъ, если это не будетъ вредитъ интересамъ лучшихъ хозяйствъ, Таковъ идеалъ, если очистить его отъ массы громкихъ и обольстительныхъ фразъ о высокихъ добродѣтеляхъ народа, о его «безкорыстной душѣ», о братолюбіи и любвеобиліи, самопожертвованіи и пр., и пр.

Но чего-жь вы хотите? можетъ быть, скажутъ защитники общины. — Мы не утописты, мы стоимъ на почвѣ возможностей данной минуты и при томъ даемъ развиваться народнымъ идеаламъ на почвѣ экономическаго благосостоянія… Чего-жь вы хотите больше?

Что говорить! Увеличеніе надѣловъ и уменьшеніе податей — вещи безусловно хорошія, однако, эти прекрасныя желанія могутъ оставаться прекрасными и помимо всякихъ вопросовъ объ общинѣ. Къ чему тутъ община? Но разъ вы говорите объ общинѣ, разъ вы признаете ее даже особеннымъ національнымъ преимуществомъ, вы не имѣете никакого права игнорировать логическое развитіе общинныхъ идеаловъ. Мы неоднократно имѣли случай указывать, что передѣлы и благосостояніе отдѣльныхъ хозяйствъ въ общинѣ не даютъ еще никакой гарантіи въ томъ, что въ современной общинѣ могутъ быть осуществлены общинные идеалы. Отчего же? А оттого, что при данныхъ условіяхъ крестьянская община есть только компромиссъ, которымъ эти идеалы входятъ въ невозможныя примиренія съ условіями, прямо имъ противоположными. Однимъ изъ такихъ компромиссовъ и является передѣлъ земли или постоянное передвиженіе надѣловъ, мѣна надѣловъ, «свалка и навалка душъ», которыя, повидимому, осуществляютъ принципъ общиннаго «равненія», т. е. слабый и мапомощный дворъ можетъ совсѣмъ отказаться отъ надѣла или взять его меньше, а на сильный дворъ могутъ «навалить больше», но вѣдь право отказаться безсильному и слабому отъ земли или взять ея столько, сколько можешь обработать при слабосиліи — развѣ это равносильно равненію?

Въ представленіи народа, идеалъ общины — не группа отдѣльныхъ хозяйственныхъ единицъ, дворовъ, связанныхъ только правомъ отъ времени до времени производить «равненіе» между собою. Далеко нѣтъ. Идеалъ народной общины — это такая гармоническая организація, въ которой права слабаго и маломощнаго гарантируются не условно, не періодически, а постоянно, неуклонно въ каждый моментъ общинной жизни. Принципъ общинной помочи проявляется здѣсь не въ видѣ филантропическихъ или только моральныхъ побужденій, не въ видѣ разныхъ формъ «мелкаго кредита» или «народнаго продовольствія», а органически сливается со всѣмъ строенъ общины, какъ мы уже говорили въ первой части, сливается такъ, что дѣлается обиходомъ, началомъ, дѣйствующимъ постоянно.

Въ первой части этого дневника была набросана нами схема народно-бытовыхъ основъ, какъ выраженіе именно той гармонической организаціи, въ которой народное творчество нѣкогда воплощало свои идеалы. Главное существенное свойство всякой гармонической организаціи состоитъ исключительно въ томъ, что основные элементы: ея находятся въ постоянномъ и полномъ взаимодѣйствіи, и притомъ такъ, что ни одинъ изъ этихъ элементовъ не можетъ развиваться въ ущербъ и на счетъ другого; какъ скоро послѣднее возъимѣетъ мѣсто — гармонія нарушается и организація осуждена на болѣе или менѣе быстрое, но несомнѣнное разрушеніе.

Если вы припомните, въ набросанной нами схемѣ народно-бытовыхъ основъ существенную роль играютъ четыре элемента: 1) гарантіи нравственной индивидуальной свободы; 2) гарантіи равноправнаго участія личности въ общинныхъ сходахъ и судахъ; 3) гарантіи равнаго экономическаго благосостоянія членовъ общины, достигаемаго правомъ общаго труда и общаго пользованія результатами его и 4) общинная помочь во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, когда первыя три гарантіи окажутся недостаточными для охраненія правъ личности. Только полное и равномѣрное взаимодѣйствіе этихъ элементовъ можетъ представить гармоническую организацію.

Въ настоящее время мы еще не можемъ сказать съ полнѣйшею достовѣрностію, воплощалъ ли народъ въ какой-либо моментъ своей жизни во всемъ объемѣ свои общинные идеалы, но несомнѣнно для насъ теперь уже одно, что въ историческій періодъ онъ постоянно ратовалъ за эти идеалы, въ теченіи тысячелѣтія неустанно отстаивалъ то тѣ, то другіе элементы его отъ внѣшнихъ воздѣйствій, что въ современной общинѣ мы несомнѣнно находимъ зачатки и проявленія всѣхъ четырехъ элементовъ схемы и притомъ такъ, что тамъ, гдѣ внѣшнія воздѣйствія и условія были наименѣе сильны, тамъ зачатки эти почти достигали полной гармонической организаціи, и наоборотъ, гдѣ эти воздѣйствія наложили тяжелую печать и извратили исконныя традиціи и мировоззрѣніе народа, тамъ община является уродливой, однобокой организаціей, быстро идущей къ разрушенію…

VII.
Сходи хозяйственныхъ мужичковъ. — У кого ищетъ мужикъ «ума» и что онъ находитъ. — Мужичокъ христовозлюбленный.

Я, наконецъ, переселился въ Нижніе Лопухи, и на первый же разъ былъ пораженъ слѣдующимъ оповѣщеніемъ моихъ хозяевъ: "Вотъ, вишь, въ какой ты день къ намъ пріѣхалъ! Въ самый разъ попалъ! говорили они мнѣ и самодовольно ухмылялись.

— А что?

— Ка-жъ же! Вишь, глянь-ко въ окно-то: то ли не городъ! Апчественный бульваръ — одно слово!

Дѣйствительно, на шоссе, составлявшемъ улицу села, плавно двигалась цѣлая вереница разряженныхъ по послѣдней модѣ дамъ, въ шиньонахъ, съ длинными хвостами сзади. Около нихъ семенили, какъ пѣтухи, кавалеры въ дачныхъ соломеныхъ шляпахъ.

— Да еще то ли будетъ, говорили мнѣ мужики: — мы тебѣ сказывали, у насъ скучно не бываетъ. Ты вотъ погоди — къ вечеру музыка будетъ, огни разноцвѣтные полетятъ, лиминація возгорится! Что, братецъ, одно слово — помѣщики! Да еще и у помѣщиковъ-то того не было, чѣмъ теперь себя мужикъ забавитъ. Н-да, вотъ тебѣ и мужичокъ! Онъ, братъ, христовъ мужичокъ-то, христовозлюбленный!

— Что же у васъ за праздникъ?

— А это вотъ, значитъ, наша Софья Петровна имянинница… День ангела тятенька ея празднуетъ… Невѣста она у него ужь вполнѣ!

— Кто же это ея тятенька?

— А вотъ онъ и есть самый христовозлюбленный мужичокъ… Объ немъ тебѣ и говоримъ. Вонъ позади насъ роща, а въ ней барская усадьба… Ну, прежде господа въ ней жили, а теперь вотъ купцы перекупили… Петръ Павлычъ Масловъ будетъ онъ, изъ мужичковъ вышелъ… Еще на нашей памяти, когда вотъ эту каменную дорогу вели, онъ въ десятникахъ былъ, самъ камень дробилъ… Говорили тебѣ: одно слово — христовозлюбленный мужичокъ! Старикъ ужь теперь… Пойдемъ, разгуляемся къ его усадьбѣ… Посмотри.

Мы завернули въ проулокъ, перешли рѣчку, и передъ нами показался прекрасный паркъ съ липовыми аллеями. Въ глуши высокихъ и стройныхъ деревъ виднѣлось лѣтнее палаццо «христовозлюбленнаго мужичка», построенное въ русскомъ стилѣ. Вся усадьба была крѣпко огорожена, а у калитки, ведшей въ паркъ, на большой мачтѣ развѣвался флагъ съ вышитымъ вензелемъ хозяина. Вдоль аллеи колыхалась цѣлая вереница бумажныхъ разноцвѣтныхъ фонарей, пока еще незажженныхъ; а между деревьями тамъ и здѣсь мелькали всевозможныхъ фасоновъ платья молодыхъ дѣвушекъ.

— Ну, что, хорошо? Нравится, небось? спросили меня брательники. — Ты погоди — музыка вотъ загремитъ… Мы говорили, весело будетъ у насъ! Мы вотъ нонѣ и сходку соберемъ ужь кстати: веселѣе оно, подъ музыку-то…

Обойдя кругомъ усадьбы «христовозлюбленнаго мужичка», мы вышли опять на сельскую улицу. У избы старосты дѣйствительно собиралась уже сходка. Бревно, положенное прямо на земь противъ избы, все уже было вплотную засажено мужицкими спинами. Изъ избы старосты бабы выносили скамьи для вновь приходящихъ.

— Ну, братцы, познакомьте меня съ міромъ… Вмѣстѣ вѣдь жить будемъ…

— Пойдемъ… сдѣлай милость!.. Мы этимъ не утѣсняемся.

Я раскланялся съ «міромъ», брательники рекомендовали меня: «скучно-де ему; вотъ привели за нашу бесѣду — все-жь оно ему любопытно!» «Міръ» предупредительно постѣснялся на бревнѣ и далъ намъ мѣсто. Я окинулъ глазами сходку. Прежде всего меня особенно поразило внѣшнее однообразіе собравшихся мірянъ: дѣйствительно, все это былъ «середнякъ-мужикъ», рослый, здоровый, коренастый, съ рыжими и черными небольшими кудрявившимися бородками, съ замѣчательно самоувѣренными взорами и осанкой, съ сознаніемъ собственнаго достоинства, однимъ словомъ, въ мірянинѣ Нижнихъ Лопуховъ такъ и свѣтился тотъ «умственный», предпріимчивый, работящій, сообразительный и обладающій громаднымъ здравымъ смысломъ «оброшный» русскій мужикъ, не знавшій никогда барщины и искони относительно свободно располагавшій своимъ трудомъ. Стариковъ было всего два-три, да и то далеко еще не были настоящіе, ветхіе старики; не было и молодежи, кромѣ двухъ-трехъ подростковъ лѣтъ по 17-ти, да сына старосты лѣтъ 25-ти, исполнявшаго, по согласію міра, должность отца, ходившаго въ Москвѣ въ десятникахъ. Я спросилъ брательниковъ, всѣ ли тутъ мужики на лицо? Оказалось, что вообще то на лѣто остается въ деревнѣ только треть мужиковъ, а двѣ трети, преимущественно молодежь, уходятъ на заработки, изъ которыхъ многіе уже «хозяйствуютъ» на сторонѣ съ братьями и отцами. Стариковъ у нихъ на селѣ мало, «что-то не живутъ», а тѣ, которые еще живы, дома сидятъ и на сходы не ходятъ. Такимъ образомъ на сходѣ присутствовалъ исключительно «ядреный народъ»; всѣ мужики были одѣты въ черные или синіе кафтаны, или въ новыя поддевки, въ большіе дегтярные сапоги, съ картузами на головахъ. Здѣсь уже и слѣда не было того «рукосуйнаго», захудалаго, забитаго и «оброшеннаго» крѣпостнаго мужика, «барскаго», который дрожитъ и труситъ передъ каждымъ сюртукомъ, нетолько передъ бариномъ, но и передъ своимъ братомъ, чуть только этотъ «братъ» повыше подниметъ голосъ. Впрочемъ, эта «чернота», какъ мы знаемъ, была я въ Нижнихъ Лопухахъ, только на сходѣ ея почти вовсе не было. Вообще, обитатели Нижнихъ Лопуховъ народъ «бывалый», притрактовый; шоссейный, бойкій трактъ проносилъ мимо него массу разнообразнаго люда, а самъ онъ бывалъ и въ Москвѣ, и въ Питерѣ, и въ Архангельскѣ, и въ Ростовѣ на Дону. На складъ его характера имѣли въ вліяніе два обстоятельства: во-первыхъ, то, что лопухинецъ принадлежалъ богатому помѣщику, графу N, владѣвшему огромными имѣніями и постоянно жившему за-границей; вслѣдствіе этого его крестьянинъ никогда не зналъ барщины, былъ на оброкѣ и платилъ его въ томъ же самомъ объемѣ, какъ платится теперь; бурмистры его не стѣсняли слишкомъ; или куда и когда хочешь, только вноси оброкъ. И лопухинецъ былъ на этотъ счетъ мужикъ аккуратный; онъ рѣдко огорчалъ барина и бурмистровъ, но за то, дѣйствительно, шелъ куда хотѣлъ. Во-вторыхъ, на лопухинца вліялъ «шоссейный трактъ» всею вѣчною и безустанною подвижностію, исканіемъ «гдѣ лучше». И вотъ изъ бесѣды съ этой подвижной массой трактоваго люда лопухинецъ утвердился въ мысли, что лучше всего въ городѣ — и потянулся въ этотъ городъ, потянулся самостоятельно, не такъ, какъ его сосѣди, которыхъ нужда и барщина принизила, убила до того, что они, волей-неволей, закабалились подрядчикамъ богатыхъ селъ. Лопухинецъ если и не сдѣлался самъ богатымъ «хозяиномъ», за то выработалъ въ себѣ характеръ, силу смотрѣть прямо въ глаза и неподдаться окончательной кабалѣ; если шелъ онъ въ работники, то рѣдко къ подрядчику изъ сосѣднихъ селъ, да и самъ этотъ подрядчикъ находилъ выгоднѣе имѣть дѣло съ «захудалымъ» барскимъ мужиченкомъ, чѣмъ съ самостоятельнымъ лопухинцемъ; лопухинецъ шелъ «на низъ» или въ Питеръ — и нанимался тамъ въ работники по «вольной цѣнѣ». Онъ всегда стремился «хозяйствовать» самъ, но никакъ уже не дать другому наплясаться на его спинѣ. Съ одной стороны, такое отстаиваніе своей самостоятельности избавило лопухинца отъ кабалы, съ другой стороны, еще не замершія въ немъ традиціи «общинной совѣсти» значительно мѣшали ему «жрать» чужой кусокъ и трудъ безъ удержу и мѣры. Онъ вполнѣ довольствовался пока, если успѣвалъ сдѣлаться самостоятельнымъ «мелкимъ хозяиномъ», эксплуатируя трудъ своихъ собратьевъ настолько, чтобы не рисковать самому попасть въ кабальные батраки. Такъ сказать, онъ еще стоитъ на «полпути». Вотъ почему, въ Нижнихъ Лопухахъ владычествуетъ «середнякъ» не въ смыслѣ только возраста, но и въ экономическомъ смыслѣ: это — исправный «хозяинъ» средняго достатка, добытаго, нужно отдать справедливость, неустаннымъ личнымъ трудомъ и энергіей, но съ надбавкою нѣкоторой доли чужого труда.

Настоящій сходъ былъ именно одинъ изъ тѣхъ сходовъ, которые чуть не ежедневно собираются въ деревняхъ въ тотъ періодъ, когда «мужикъ нагуливаетъ силу», т. е. передъ началомъ полевыхъ работъ. Какъ мы уже говорили, на этихъ сходахъ обыкновенно мужики спѣшатъ прикончить всѣ общинныя дѣла, не касающіяся исключительно страды. На этихъ сходахъ преимущественно происходитъ «мѣна надѣловъ», «свалка и навалка душъ», наемъ и сдача «арендныхъ статей» и въ это же время наиболѣе всего выпивается «магарычей». Этотъ же періодъ (отъ Пасхи до Петрова дна) наиболѣе благопріятенъ для наблюдателя: въ это время онъ можетъ легче всего познакомиться съ самыми интимными моментами общинной жизни, такъ какъ на весеннихъ сходахъ реализируется и приводится въ исполненіе то, что было удумано за зиму; здѣсь концентрируются интересы цѣлаго года; здѣсь находятъ свое выраженіе-рядъ убѣжденій и интересовъ, рядъ общинныхъ отношеній, складывавшихся исподволь, мало по малу, въ теченіи зимы. Вотъ почему эти сходы, между прочимъ, являются для сторонняго наблюдателя совершенно непонятной болтовней и рядомъ, повидимому, ничѣмъ не мотивированныхъ рѣшеній. Естественно, что они могутъ быть вполнѣ ясны и понятны только для мірского, общиннаго человѣка, живущаго всецѣло интересами своей деревни. Но все же для наблюдателя общины это лучшее время. На этихъ сходахъ мужикъ является во всей полнотѣ своего характера, воззрѣній, симпатій и антипатій, умственной и нравственной силы. Здѣсь выясняются для васъ и индивидуальныя склонности и общественное мнѣніе.

На нихъ-то, какъ и прежде, мы преимущественно и обратимъ наше вниманіе. Мы не будемъ, впрочемъ, повторять здѣсь общей характеристики деревенскихъ сходовъ, сдѣланной нами въ первой части. Все, что было сказано относительно этого раньше, цѣликомъ относится и къ сходу лопухинцевъ. Мы обратимъ вниманіе только на тѣ особенныя, характерныя черты, которыя присущи собственно лопухинскимъ сходамъ.

— Ну-ка, православные, такъ какъ же съ Макарихой-то быть? спросилъ молодой староста, усаживаясь посерединѣ схода на лавкѣ со счетами, листомъ бумаги и карандашомъ въ рукахъ. Очевидно, былъ уже на сходѣ разговоръ. Я спросилъ брательниковъ, что это за Макариха: оказалось — пустошка покосная въ лѣсу, версты за двѣ, пріобрѣтенная лопухинцами въ собственность вмѣстѣ съ лѣсомъ, еще до «воли» (я здѣсь подъ именемъ лопухинцевъ разумѣю исключительно обитателей Нижнихъ Лопуховъ, и притомъ собственно «графскихъ»). Эту пустошку сдавали въ аренду.

— Да всѣ ли собрались?

— Всѣ теперь…

— Бабъ нѣту, замѣтилъ одинъ бѣлый старикъ, съ умнымъ выразительнымъ лицомъ, въ поддевкѣ желтаго солдатскаго сукна.

— Придутъ, не бойся…

— Онѣ, братъ, услышатъ!.. Онѣ на это падки… Отъ нихъ не скроешь!..

— Бабамъ не давать, рѣшилъ высокій молодой мужикъ съ красивой бородой: — что! грошовое дѣло!

— Конешно, грошовое! Что вы съ ними канителитесь? Только міру убытокъ… Все равно, значитъ, что псу подъ хвостъ бросить… Выведи правильный оборотъ, по купецки, по городскому, кричалъ зычнымъ голосомъ на всю сходку какой-то господинъ лѣтъ 35-ти, приземистый, коренастый, толстый, съ открытымъ веселымъ лицомъ, въ сѣромъ пиджакѣ и высокихъ кувшинныхъ, блестящихъ сапогахъ. По справкѣ оказалось, что не одинъ я былъ стороннимъ человѣкомъ на сходкѣ. Веселый господинъ былъ желѣзнодорожный мастеръ, управлявшій казармой рабочихъ, примыкавшей къ Лопухамъ. «Душевный человѣкъ! Весельчакъ!», рекомендовали мнѣ его брательники.

— Конечно, поддержалъ мастера знакомый уже намъ, почтенный старецъ-кабатчикъ: — баловать народъ не къ чему. Ты держись правиловъ: чтобы, значитъ, вполнѣ аукціонъ… Чтобы никому не въ обиду, ни себѣ, ни другимъ…

— Пустое вы толкуете: вѣдь бабы-то наши же… Не со стороны пришли, замѣтилъ опять старикъ. — Притомъ же, всегда онѣ, вотъ ужь три года у насъ снимали безъ торговъ.

— А у тебя много мірскихъ-то денегъ? А? Много, что ли, чтобы зря-то барыши бросать, напали на возразившаго: — печальникъ выискался!

— Онъ, брать, къ бабамъ искони льнетъ!.. Ты не смотри, что у него борода сѣдая… Охотникъ! съострилъ мастеръ — и сходка засмѣялась.

— Мужикъ былъ по этой части извѣстный!.. Еще когда у него старуха-то въ тѣлѣ была, такъ и то на задворкахъ съ бабами настигали, а теперь — что говорить! Дѣло видимое! добродушно шутила сходка.

— Дураки, лоботрясы! Право! Одинъ дуракъ сказалъ, а другіе подхватили — рады! Говорили бы объ дѣлѣ-то, замѣтилъ недовольно старикъ.

— А вотъ тебѣ объ дѣлѣ: ты — старичокъ, шестьдесятъ годовъ выжилъ, а правиловъ не знаешь. Ты міръ жалѣй, а не бабъ… Чѣмъ бы мірскому дѣлу радѣть, а онъ о бабахъ печалится на старости лѣтъ! резонисто высказалъ старецъ-кабатчикъ.

— Ты меня не учи о мірскомъ то дѣлѣ радѣть. Мірское-то дѣло у насъ за плечами висѣло, а не у тебя… Ты вотъ безъ году недѣлю въ міръ-то попалъ, да учить вздумалъ… Вѣдь ты кто? солдатъ — порченый мужикъ!..

— Ну, погодите, православные! погоди, дядя Ѳедосѣй, оставь его! уговаривалъ староста. — Говори, что ли, братцы, о дѣлѣ-то. Какъ: съ торговъ, что ли, сдавать, али бабамъ сдать, по прежнему?

— Веди въ правилахъ. Веди съ торговъ…

— Ты мірской интересъ учись соблюдать… Ты еще молодъ, учись въ старостахъ быть, говорилъ мастеръ: — ты глади на того, у кого деньги есть, да хозяйство справно… Ты ему помогай — будешь и самъ въ барышѣ, и въ мірской казнѣ деньги будутъ…

— Конечно, по правиламъ, веди по городскому… Тамъ тоже не глупѣе васъ, дѣло-то знаютъ, заговорили на сходѣ. — Вотъ, господинъ, позволь спросить: у васъ, значитъ, какъ энти дѣла ведутся? Въ какихъ правилахъ? Съ торговъ вѣдь, чтобы никому не обидно? спрашивали меня.

— Да, въ городахъ съ торговъ, кто больше дастъ…

— Ну, вотъ!.. Веди съ торговъ! приказали старостѣ.

— Съ бабьей цѣны, что ли?

— Съ бабьей начинай.

— Да вы бы, братцы, подождали бабъ-то, замѣтилъ кто-то изъ молодыхъ.

— Все одно, подойдутъ, коли захотятъ… Мы вотъ набьемъ цѣну, а тамъ и позовете. Можетъ, онѣ еще надбавятъ!..

— Ну, кричи!

— Бабья цѣна — за пять рублевъ брали! Кто больше? выкрикнулъ староста.

— Ну, для куражу: даю пять съ полтиной! На починъ, значитъ! крикнулъ мастеръ: — эхъ, для знакомаго міра полтинку накину!.. Такъ ужь, ради дружества!

— Дамъ пять семь гривенъ, сказалъ старецъ-кабатчикъ: — Для ради правиловъ, для порядку… Мнѣ оно, пожалуй, и ни къ чему… Да такъ, чтобы мірской казнѣ не въ ущербъ…

— Пять семь гривенъ! Кто больше? крикнулъ староста.

Но въ это время подошли бабы: ихъ было пять душъ; три изъ нихъ бойкія, среднихъ лѣтъ женщины, двѣ — бѣдныя, бобылкивдовы, изъ нихъ одна совсѣмъ сухая, больная. Это бабы, ведущія хозяйство безъ мужей. У нихъ свое товарищество по съену луговъ.

— Что же, господа міряне, али съ нами больше знаться не хотите? заговорила одна изъ нихъ, бойчѣе другихъ.

— Отчего-жь! Торгуйтесь… Ежели больше дадите — мы вполнѣ будемъ довольны, заговорили на сходкѣ.

— Али корысть васъ заѣдаетъ? На вино, надо думать, господамъ мірянамъ не хватаетъ, такъ на бѣдныхъ вдовъ наложенье хотите сдѣлать? Дѣло доброе…

— Будетъ, баловали васъ… Нонѣ времена, братъ, сердитыя… Нонѣ гляди въ оба!.. Нонѣ каждую копеечку сберегай…

— Бережливы стали! Доброе дѣло! продолжала иронизировать бойкая бабенка, въ то время, какъ другія хихикали въ рукава рубахъ: — бабы васъ за это непремѣнно похвалятъ…

— Вѣрно, что похвалятъ… Нонѣ, милыя, такихъ-то дураковъ нѣтъ, чтобы барыши изъ рукъ выпущали… Нонѣ все въ оцѣнкѣ… Намъ вотъ тоже Петръ Павлычъ-то Масловъ даромъ не даетъ… Нѣтъ, говоритъ, ты каждый годъ бери съ торговъ… Цѣны-то нонѣ растутъ не по днямъ, а по часамъ! Такъ-то!.. Вотъ пять семь гривенъ надавали! Набавляйте!..

— Совѣсти у васъ нѣтъ! Стыдобушки не видать! вдругъ укорительно, совсѣмъ перемѣнивъ тонъ, заговорила та же бабенка: — На что вы пустились? А? Нутка-съ!.. Бѣдныхъ вдовъ обижать, у бѣдной вдовы кусокъ хлѣба рвать! Что у насъ мужей нѣтъ, такъ намъ и защиты не видать!

— Вотъ у васъ печальникъ-то! Какъ нѣтъ? Есть!.. Вотъ у васъ аблакатъ то! смѣется міръ, показывая на дѣда Ѳедосѣя: — Почемъ съ бабы ему платите?

— Да ужь это непремѣнно онъ съ нихъ оброкъ сбираетъ, поддерживалъ и мастеръ въ пиджакѣ.

Старикъ молчалъ и смотрѣлъ въ сторону.

— То-то вотъ, повыперли съ міра стариковъ-то, и совѣсти у васъ не стало!.. Нѣтъ на васъ управы!.. Скоро самихъ себя грабить станете! кричали бабы.

— Ну, будетъ вамъ, чечотки! Некогда тутъ валандаться-то… Хочешь — пять девять гривенъ даю! Подымай выше!..

— Держи карманъ! Еще мы и разговаривать-то съ вами не станемъ!.. Облопайтесь на вдовью корку, заключала баба. — Плюнемъ на нихъ, бабы!.. обратилась она къ товаркамъ.

— Что ужь это такое! Совсѣмъ, бабы, какой-то у насъ и міръ поперёшный сталъ… Вздоху не даютъ! разсуждали товарки, отходя отъ сходки къ сосѣднимъ избамъ, гдѣ собралась своя бабья гулянка.

— Ну, что-жь! Торгуй, братцы, скорѣе, что-ли? заговорили на-міру: — Староста, выкликай!

— Пять девять гривенъ! кто больше?..

— Что-жь, Елизаръ Миронычъ, обратился міръ къ пиджаку: — бери за восемь рублей, чѣмъ тянуть канитель… Право, бери! Тебѣ, братецъ, хорошо, и намъ выгодно… Тебѣ къ хозяйству… Заодно оберёшься!

— Нѣтъ, плевать… Мнѣ будетъ!.. Что я, въ самомъ дѣлѣ, за сельскій хозяинъ! Я, братцы, мастеръ… Я вотъ ежели пользуюсь съ лезервовъ покосомъ, такъ больше для скотины своей, а не то что съ барышей…

— А теперь для барышей бери! Право, бери!.. Еще изъ нашихъ же кому перепродашь…

— У меня работниковъ нѣтъ… Пущай изъ васъ самихъ, кто хозяйнѣе, берётъ: ему къ рукамъ…

— Работниковъ нѣтъ!.. Вѣдь мы же тебѣ лезервы-то помочью косимъ?.. Ты только позови, къ тебѣ съ радостью пойдутъ… Ты хорошо угощаешь: за одинъ день все сдерутъ…

Мастеръ колебался.

— Нѣтъ, не возьму, сказалъ: — куда мнѣ возиться съ нимъ! некогда! Вы вотъ своимъ, хозяйственнымъ-то, лучше спущайте.

— Ну, такъ что-жь: бери, Савелій, обратились къ одному «хозяйственному мужику»: — у тебя хозяйство большое, и рукъ будетъ… Тебѣ ужь барышъ къ барышу…

— Рукъ мало.

— Рукъ мало! Да ты тѣхъ же бабъ возьмешь. Тѣ же бабы къ тебѣ за полцѣны пойдутъ теперь… Будетъ имъ баловаться-то…

Хозяйственный мужикъ задумался.

— Даю восемь съ гривной, вдругъ сердито заявилъ старикъ Ѳедосѣй, бабій адвокатъ, ни на кого не глядя, и полѣзъ въ порты за задаткомъ: — мнѣ къ хозяйству… Дуй васъ коли горой!.. У меня въ той же сторонѣ рейда есть, у «опеки» беру…

— Вотъ это дѣло, дѣдушка Ѳедосѣй!.. Вотъ и видно, что хозяйственный мужикъ! Выгоды не упуститъ!.. похвалили его на міру, а вмѣстѣ и пиджакъ.

— Нужно бы съ тебя на міръ четвёртушку, заговорили «питухи».

— О, жадные! и то лишку надавалъ, заворчалъ дѣдъ: — такъ ужь, съ сердцовъ… И то рукъ не хватитъ…

— Полно грѣшить-то на старости лѣтъ: рукъ не хватитъ! Тѣхъ же бабъ соберёшь… Они къ тебѣ, аблакату, за милу-душу пойдутъ!.. Выставь, говорятъ, для порядку!..

— Нѣтъ, ничего больше не дамъ…

— Ну, плевать на него. Пущай беретъ…

— Ну, такъ за тобой дядя Ѳедосѣй… Давай задатокъ… сказалъ староста и протянулъ ему руку. Старикъ хлопнулъ его по рукѣ и сдѣлка совершилась.

— Вотъ оно, что значитъ за умъ-то взяться, говорили на міру. — Вотъ тебѣ три рубля и въ мірской доходъ!

— Ну, вотъ, братцы, теперь Окуньки (другая пустошь).

— Постой, чортъ! Куда тебя несетъ… Сначала Макариху опьёмъ, приказалъ міръ старостѣ: — закажи въ кабакѣ четвертуху да наливки бутылку… Вотъ для нонѣшняго дня и довольно!.. Поздравимъ благородно! Вишь у васъ праздникъ… А Окуньки завтра сдадимъ…

— На Окуньки нужно опекунскихъ позвать… Они имъ къ рукѣ. Можетъ наддадутъ!

— Надо позвать завтра.

Начинало вечерѣть. Со станціи желѣзной дороги въ усадьбу «христовозлюбленнаго мужичка» проскакалъ цѣлый рядъ экипажей: проѣхали купцы, попы, чиновники, даже губернаторъ. Мужики не расходились и любовались на «господъ» и «начальство». Когда проѣзжали «господа», мужики не вскакивали и не кланялись, а только дѣлали разныя двусмысленныя замѣчанія на счетъ того, какъ нонѣ господа къ мужичку льнутъ, что «мухи къ меду», и добродушно смѣялись. Но когда показалась губернаторская карета, староста пріосанился, всталъ и снялъ шапку. Поднялись мужики.

Съ пріѣздомъ гостей, паркъ вдругъ весь загорѣлся разноцвѣтными огнями; изъ глубины мужицкаго палаццо загремѣлъ тушъ… Въ воздухѣ просвистѣла ракета, описавъ красивую дугу, и разсыпалась вверху золотымъ дождемъ!

— Ахъ, драть-те на шестъ, ловко! похвалили разомъ мужпы, и съ этого вступили въ бесѣду, втянуть въ нее и меня. Бесѣда пошла на счетъ «умственнаго мужичка».

— Вотъ-де все говорили, что мужикъ глупъ, мужикъ дуракъ, одно слово — дуроломъ, а все это одна несправедливость отъ васъ, господа, была, заявилъ одинъ изъ «середняковъ», обращая послѣднія слова ко мнѣ.

— Это вѣрно, что несправедливо говорили…

— То-то вотъ и есть!.. Ты вотъ дай-ка мужичку просторъ — вотъ онъ куда возлетитъ… Вишь, вишь! Еще! Смотри, братцы, сейчасъ звѣзда разсыплется!

И мужики подымали бороды къ небу, гдѣ снова лопалась ракета.

— Это его сынъ забавляется со мнуками… Мнуки то у него вѣдь большую учобу прошли!

— Что говорить: уважительный мужикъ, оборотистый, трудовой мужикъ!.. Онъ брюха не нагуляетъ, что вотъ другіе городскіе купцы… Мужикъ онъ ровный… Онъ, вонъ, вмѣстѣ съ нами встаётъ… Встанешь, а ужь онъ, глядишь, али на кирпичномъ у себя, али на заводской стройкѣ, али въ городъ ѣдетъ на свою фабрику… Мужикъ неустанный!.. Трудъ, братецъ! Онъ тебѣ на печь не ляжетъ… Вотъ ему Господь и таланы посылаетъ… А онъ ихъ прнумножаетъ! И не то чтобы нахрапомъ, а все у него въ правилахъ, въ порядкѣ… А вѣдь ужь ему семьдесятъ годовъ считаютъ! Вотъ какъ! А онъ съ господами еще, значитъ, во всякій разговоръ можетъ войти… Да! Ты и смотри!… и т. д. и т. д. до въ томъ же родѣ.

Веселѣе и шумнѣе гуляли гости въ усадьбѣ «христовозлюбленнаго мужичка», громче играла музыка, чаще и чаще стали доноситься изъ парка крики «ура!» сопровождавшіе выпиваемые тосты, ярче горѣла иллюминація, выше взлетали ракеты и бураки, и на нашей сходкѣ все больше крѣпчали похвалы «умствемному» мужичку, все умиленнѣе и умиленнѣе говорилъ объ немъ лопухинецъ…

Только здѣсь и во всей глубинѣ постигъ, до какой степени вѣками оплеванный, обруганный, униженный и оскорбленный мужикъ жаждетъ «ума», жаждетъ реабилитаціи своего человѣческаго достоинства, жаждетъ всѣми силами и средствами доказать, что онъ — равноправное существо со всѣми. И могъ постигнуть потому, что сидѣлъ и слушалъ разговоры среди лопухинцевъ, этмхъ трудолюбивыхъ, предпріимчивыхъ, самостоятельныхъ и свободныхъ мужиковъ, которыхъ похвалы «христовозлюбленному мужичку» проистекали не изъ халуйскаго усердія, не изъ экономической зависимости отъ этого «мужика». Это было свободное выраженіе извѣстнаго склада умонастроенія, это было новое деревенское «общественное мнѣніе», возросшее и воспитанное въ атмосферѣ «двоедушія и двуличія». «Новыя птицы — новыя пѣсни». Былъ гнетъ рабства, былъ тотъ историческій періодъ, когда мужикъ въ подвигахъ терпѣнія и самопожертвованія и въ общинной солидарности заявлялъ о своемъ человѣческомъ достоинствѣ, эти подвиги были его идеалами; они не дали ему стать илотомъ. Наступилъ другой періодъ: нравстенные идеалы стали ветхими идеалами. Потребовался «умъ». «Умственность» стала идеаломъ мужика. И надо отдать справедливость лопухинцу: онъ покланялся и умилялся, въ идеалѣ, только передъ дѣйствительно достойными уваженія свойствами этой «умственности»: онъ умилялся передъ предпріимчивостію, оборотистостію, энергіей, трудомъ; онъ восхвалялъ только то, что добыто этимъ путемъ. Онъ находилъ въ «христовозлюбленнъмъ мужичкѣ» кое-какія дурныя качества («прижимку», напр.) — и относился къ нимъ съ порицаніемъ. Онъ восхвалялъ, напримѣръ, этого христовозлюбленнаго мужичка, и въ то же время не долюбливалъ другого сосѣдняго мужика-собственника, который нагло и съ нахрапомъ эксплуатировалъ чужой трудъ, который закрѣпостилъ себѣ сосѣднія деревни. Этотъ мужикъ только жирѣлъ, пыжился, издѣвался надъ своими жертвами при помощи опоенныхъ имъ волостныхъ писарей, старшинъ и прочей деревенской администраціи. «Дураку-то, пожалуй, дай въ руки палку — онъ всѣмъ головы посшибаетъ! Дураки-то у насъ и прежде бывали. Поставитъ, бывало, баринъ дуролома въ бурмистры, ну, онъ и воюетъ въ мертвую голову! Такъ и Парѳёшка. Нацапалъ земли, нахапалъ, давай всѣхъ опаивать! И вертитъ! Развѣ это такъ? Дуроломъ онъ былъ — дуроломъ и есть! Эдамъ-то всякій, пожалуй… Не велика заслуга… А ты честно, благородно хозяйствуй, въ правилахъ… Вотъ заслуга!»

Очевидно, мужикъ ищетъ и жаждетъ «ума», поддерживающаго свое достоинство безъ нахрапа и насилія, «тонко, въ правилахъ»… Гдѣ же этотъ «умъ»? Конечно, не въ деревнѣ… Въ деревнѣ были идеалы, но идеалы нравственные, идеалы терпѣнія, самопожертвованія и солидарности. Но что эти идеалы дали деревнѣ? Развѣ они спасали мужика отъ униженія и оскорбленій? Развѣ они дали мужику экономическую самостоятельность? Развѣ мужикъ слышалъ за нихъ отъ кого-нибудь изъ «умныхъ» людей слова похвалы, признательности? Развѣ уважали мужика за эти «нравственные подвиги»? Да и можетъ ли онъ что-нибудь выиграть теперь съ этими подвигами? Развѣ «умные люди» считаютъ ихъ «силой»? Развѣ этими подвигами «умные люди» достигаютъ самостоятельности и гарантій, признанія своей равноправности и человѣческаго достоинства? Гдѣ же эти идеалы «умныхъ людей»? Понятно, они въ городѣ, а не въ деревнѣ". И лопухинцы душой и мыслью тяготѣютъ къ городу: тамъ ключъ къ экономическому благосостоянію и гарантіи человѣческихъ нравъ. Лопухинецъ ужасно любитъ «городского человѣка», онъ готовъ бесѣдовать съ нимъ дни и ночи; онъ его не боится какъ «барина», не халуйствуетъ передъ нимъ, онъ его «уважаетъ», не унижая себя; онъ бѣжитъ къ нему за совѣтомъ при каждомъ удобномъ случаѣ; онъ ищетъ отъ него поддержки своему «уму», указаній.

Вотъ фактъ: у каждаго «умственнаго и хозяйственнаго мужичка» есть въ городѣ свой «совѣтникъ», свой «благопріятель», «адвокатъ». Этотъ благопріятель не рѣдко «дѣлаетъ честь» своему кліенту, пріѣзжая къ нему въ гости, въ деревню… И, Господи! Какъ радъ, какъ доволенъ «хозяйственный» мужичокъ этимъ посѣщеніемъ! Онъ не знаетъ, гдѣ посадить гости, чѣмъ его угостить… Онъ водитъ его по своей усадьбѣ, онъ разсказываетъ ему про успѣхи своего «хозяйствованія», онъ ведетъ его къ лошадямъ, и коровамъ, на поле, на новую стройку… Онъ ведетъ съ нимъ длинные бѣсѣды о деревенскихъ порядкахъ и поучается инымъ порядкамъ… Онъ жалуется на своихъ враговъ — и вмѣстѣ обсуждаютъ проэкты тяжебъ… «Вотъ они наши-то глупые деревенскіе распорядки!… А ты скажи, какъ въ законѣ, какъ въ правилахъ… такъ ли?»

— Такъ, такъ, говоритъ уподчиванный гость, икая на всю комнату и позѣвывая.

— Законъ-то вѣдь онъ для всѣхъ одинъ!.. Такъ ли я говорю?

— Конечно, одинъ… Развѣ два закона быть можетъ?.. Чудаки!.. Ха, ха, ха! веселится гость.

— Да вѣдь я о томъ же…

Въ такомъ родѣ заканчиваетъ свои бесѣды съ «благопріятелемъ» хозяйственный мужичокъ.

Хозяйственный мужичокъ жаждетъ «ума», онъ льнётъ къ интеллигентному человѣку, это неоспоримо. И льнётъ вовсе не тогда только, когда онъ нуженъ ему, какъ адвокатъ, нѣтъ — онъ ищетъ въ немъ себѣ собесѣдника, умственной пищи. Это явленіе высокой важности. Его нельзя игнорировать…

VIII.
Сходы продолжаются. — Организація и значеніе въ общинѣ «выти».-- Мужики «обираются вытями». — Передѣлъ и покосъ луга вытями.

Сходы шли за сходами, чуть не ежедневно. Какъ и въ деревнѣ Ямы, я былъ почти на всѣхъ сходахъ. Но общее впечатлѣніе здѣсь имѣло уже нѣсколько иной характеръ. Въ то время какъ рѣшенія сходовъ ямскихъ мужиковъ представляли собою рядъ вынужденныхъ компромиссовъ, здѣсь эти рѣшенія не были уже только компромиссомъ; компромиссъ осложнялся новымъ элементомъ, игравшемъ въ Ямахъ, сравнительно, менѣе видную роль. Это — элементъ комерческій, придававшій всѣмъ этимъ сходкамъ характеръ торгашескихъ сдѣлокъ. Все, что было въ интересахъ этихъ сдѣлокъ, принималось единогласно и отвергалось все, что могло уменьшить выгодность сдѣлки. Въ особенности это рѣзко проявилось на тѣхъ сходахъ, на которыхъ присутствовали представители и другихъ общинъ Нижнихъ и Верхнихъ Лопуховъ, какъ напримѣръ, опекунской, «семидушки» и проч. Мы уже говорили выше, при какой невѣроятной чрезполосицѣ владѣли эти общины землею. И вотъ всѣ эти «ремни», «барышки», «полосы», «паженки», пересѣкавшія владѣнія то тѣхъ, то другихъ — мѣнялись, перепродавались, «пропивались», и, въ концѣ концовъ, подбирались «хозяйственными мужичками» или сторонними лицами «къ своему хозяйству» и группировались въ ихъ рукахъ въ большіе «куски». Сходки принимали страстный характеръ «коммерческой игры»: изъ всякаго «куска» выжималось все, что только можно было выжать; община донимала сосѣднюю общину; товарищество изъ «хозяйственныхъ мужичковъ» брало аренды и вновь пускало ихъ въ торги; отдѣльныя лица донимали въ свою очередь общины и товарищества, а послѣднія донимали ихъ. Цѣны возрастали неимовѣрно. Вотъ, напримѣръ, до чего доходило дѣло: мы уже говорили выше, что близь Нижнихъ Лопуховъ находился лужокъ въ 4 десятины, который принадлежалъ тремъ владѣльцамъ: «ремень» въ 1,200 кв. саж. принадлежалъ крестьянамъ, жившимъ за 18 верстъ, а остальное колите ство находилось въ общемъ владѣніи Нижне-Лопухинцекь и крестьянъ дер. Квашни, жившихъ за 5 верстъ. — Вы легко можете себѣ представить, какую благодарную почву представляетъ такая чрезполосица лдя развитія «коммерческой игры» хозяйственныхъ мужичковъ! Для владѣльцевъ, напримѣръ, «ремня» было очевидно, что этотъ ничтожный клочокъ можетъ явиться такимъ орудіемъ «прижимки», при которой цѣнность его возростаетъ до невѣроятной степени. Очень не дурно понимали и Квашнинцы выгоды общаго владѣнія лугомъ съ нижне-лопухинцами. Повидимому, изъ-за чего бы здѣсь быть «коммерческой игрѣ» среди солидарныхъ между собою крестьянъ? Развѣ общность владѣнія мѣшаетъ крестьянамъ распредѣлять его «по равненію», «по справедливости»? Да, это и не мѣшаетъ тамъ, гдѣ крестьянинъ живетъ традиціонными общинными идеалами. Но здѣсь, въ атмосферѣ «хозяйственнаго мужичка», самая эта общность является только прекрасной почвой для эксплуатаціи. Нижне-лопухинцы рѣшаютъ косить этотъ покосъ послѣ Петрова дня. Квашнинцы говорятъ — косите, но оставьте наши части: мы будемъ косить послѣ жнитва. Скосили свою часть нижне-лопухинцы, но ремень и часть квашнинцевъ остается не скошенною. А у нижне-лопухинцевъ не куда скотину выгнать! Прекрасная отава пропадаетъ даромъ. Нужно снять отаву у сосѣдей. Торги, переторжки, аукціоны — идутъ одинъ за другимъ, изъ году въ годъ. Тяжбы, ссоры, крайнее обособленіе интересовъ — вотъ ихъ послѣдствія Паденіе межь общинной солидарности — ихъ конечный результатъ.

— Братцы мои, говорилъ я по этому поводу съ нижне-лопухинцами: — да чего вы не помѣняетесь землями? что вы ихъ всѣ къ одному мѣсту не соберете, чѣмъ каждый разъ эти базары у себя заводить?

— Эва! Да развѣ квашнинцы, али теперь тѣ, что «ремнемъ» владѣютъ, дураки? Съ чего это они станутъ мѣняться, когда видимая ихъ тутъ польза? Мы ужь имъ отрѣзали за лугъ поле, что около ихъ межи лежитъ… Такъ они ломятъ за десятину три! То же у нихъ, слава Богу, эта смекалка-то есть! Ихъ тоже на кривой не объѣдешь! Ежели закономъ не прикажутъ, мы никогда не размежуемся.

И совершенно резонно. Съ какой стати имъ «дураками себя оказывать!» Хозяйственный мужичокъ никогда до этого себя не допуститъ! «Видимая его польза — а онъ, наткась, изъ рукъ ее выпуститъ!.. За это и Господь Богъ не похвалитъ!..» А что мастеръ въ пиджакѣ скажетъ, али самъ «христовозлюбленный мужичокъ?»… А что скажутъ всѣ эти Заозерныя, Залужныя, Поймы, гдѣ умственный мужичокъ настроилъ себѣ каменныхъ избъ и покрылъ ихъ желѣзомъ?

Хозяйственный мужичокъ ищетъ «ума», и атмосфера «двоедушія и двуличія» предлагаетъ ему въ изобиліи обольстительные примѣры «умственныхъ операцій».

Предполагая, что наши читатели изъ предыдущей части достаточно ясно познакомились съ процедурой «мѣны надѣловъ», «свалки и навалки душъ», распаденіемъ членовъ общины на категоріи мощныхъ, маломощныхъ, среднихъ и совсѣмъ немощныхъ семей и дворовъ, вообще съ тѣми общинными аномаліями, которыя явились въ общинѣ, какъ компромиссъ народныхъ устоевъ съ внѣшними вліяніями, мы и не будемъ здѣсь касаться ихъ въ подробности. Только еще разъ поставимъ на видъ, что въ то время, какъ всѣ эти аномаліи являются въ однихъ общинахъ, какъ Ямская, только вынужденныя компромиссомъ, слишкомъ уже печальные результаты котораго тотчасъ же регулируются въ общинѣ учащеніемъ передѣловъ съ одной стороны, и организаціей общинной помочи съ другой — здѣсь, въ общинѣ хозяйственныхъ мужичковъ, этотъ компромиссъ уже представляетъ богатую почву для «хозяйственныхъ спекуляцій». Очевидно, что поправки и регулированія въ формѣ частыхъ передѣловъ и общинной помочи, къ которымъ прибѣгаютъ общины старозавѣтнаго склада, здѣсь практикуются въ очень ограниченномъ размѣрѣ. И понятно: съ точки зрѣнія «хозяйствованія» — вредны, «глупы» и безполезны какъ самые передѣлы, такъ и «общинная помочь», ибо тѣ и другія направлены исключительно противъ возможности эксплуатаціи и спекуляціи. Такъ оно и есть въ дѣйствительности. Въ Нижнихъ Лопухахъ не было передѣла со времени крѣпостного права, да и тогда былъ сдѣланъ, «потому что баринъ приказалъ». Не знаютъ, когда и будетъ еще, «потому — и такъ хорошо (понимай, хозяйственному мужику); да еще вотъ болтаютъ, что ежели передѣлъ сдѣлать по наличнымъ душамъ, то надѣлъ съ общины увеличится». Вообще стоять на томъ, что передѣлъ полей, съ точки зрѣнія личнаго хозяйствованія, вреденъ, и что если онъ будетъ сдѣланъ, то «когда выкупимъ землю, а тогда ужь подѣлимъ въ вѣчное владѣніе».

Что касается «помочей», то въ Нижнихъ Лопухахъ исключительно въ ходу родъ «товарищескихъ» помочей, съ угощеніемъ и безъ угощенія. Эта «помочь» носитъ здѣсь еще традиціонный характеръ, какъ остатокъ помощи общинной. Въ виду того, что въ средѣ нижне-лопухинцевъ царитъ «середнякъ» и нѣтъ особенно капитальныхъ «хозяйственныхъ» кулаковъ, эксплуататорская помочь не развилась въ сердцѣ самой общины; но за то ею съ успѣхомъ пользуются со стороны — и мастеръ, и «христоыозлюбленный мужичокъ», и тотъ мужикъ-собственникъ, «дуроломъ», который сдаетъ нѣкоторымъ изъ нижне-лопухинцевъ землю въ аренду. Развитіе товарищеской помочи у лопухинцевъ обусловлено нѣкоторыми особыми причинами. Этотъ родъ помочи является какъ бы связующимъ звеномъ между противорѣчивыми, несовмѣстимыми сторонами души деревенскаго наивнаго Тартюфа. Къ характеристикѣ этой другой стороны педали мы и перейдемъ теперь.

Послѣ трехъ-четырехъ сходовъ, «коммерческія операціи» были болѣе или менѣе прикончены, люди и земля разсортированы. Болѣе сильныя и богатыя семьи «округлили хозяйство», семьи малосильныя или совсѣмъ отказались отъ земли, «перепродали» (т. е. сдали въ аренду) свои надѣлы «шабрамъ», отпустивъ мужиковъ на заработки, а бабамъ предоставивъ свободу или побираться съ ребятишками, если они немощны, или поступать въ работницы къ тѣмъ же, которые пристегнули къ своему «хозяйству» ихъ надѣлы. — Мы уже говорили, что Нижніе-Лопухи еще не доразвились до такихъ грандіозныхъ типовъ «хозяйственныхъ» общинъ, какъ сосѣднія села, напримѣръ, Добролюбовой Вслѣдствіе этого здѣсь и отношенія крупныхъ хозяйствъ къ мелкимъ не совсѣмъ обострились, а та, другая сторона лопухинской души, традиціонная, вносила еще значительную «поправку» въ общинное неравенство.

Кажется, это было передъ возкой навоза. Староста прошелъ по окнамъ. Переходя отъ избы къ избѣ и постукивая палкой, онъ кричалъ: «Выходите на сходку! на сходъ выходите! Обираться вытями! Вытями обираться выходите!»

Наскучивъ прежними торгашескими сходами съ «магарычами» и «пропиваніемъ», съ торгами и переторжками, съ «прижимкой» и «дожимкой», и со всѣми неизбѣжными аттрибутами толкучаго рынка, съ продающейся бѣдностью и покупающимъ достаткомъ, съ маклерами, набивальщиками цѣнъ, перепродавцами и барышниками, со всѣмъ ужасомъ взаимнаго поѣданія и личныхъ интересовъ, я чуть не припрыгнулъ отъ радости при окрикахъ старосты. Наконецъ-то, вотъ оно, это оригинальное, родное и завѣтное! Я выбѣжалъ на улицу, и прежде всѣхъ явился на «мірское бревно»… Но русскій мужикъ на сходы сходится медленно; чтобы собрать тридцать человѣкъ, надо, по крайней мѣрѣ, полчаса, если не часъ. Вотъ пришли двое-трое и стали «сказки разсказывать», въ ожиданіи другихъ. Подошелъ четвертый — свою сказку разсказалъ. Тамъ пятый подошелъ. Другіе что-то запоздали и не идутъ. Вотъ эти пятеро успѣли уже наговориться и насмѣяться, какъ подошелъ шестой… Опять сидятъ и «сказки сказываютъ», т. е. выкладываютъ весь запасъ наблюденій и слуховъ за послѣдніе дни… Прошло четверть часа. Ожидающіе начинаютъ ругаться. Староста волнуется и посылаетъ ребятишекъ съ улицы за отцами… Но и собравшись въ полномъ комплектѣ, сходъ долго еще «разговариваетъ въ пустую»: кто-нибудь разскажетъ анекдотъ, хотя про то примѣрно, какъ попъ сборныя яйца растерялъ, а послѣ попадья подбирать ихъ пошла. Всѣ смѣются добродушно, дружно. Этотъ анекдотъ вызываетъ другой, третій… Прошло уже полчаса, а «сходъ» еще не начинался. И понятно: собираются, только покончивъ работы, отдохнуть. Сходъ — это мужицкій клубъ, асамблея; здѣсь живетъ мужикъ полной человѣческой жизнью, какъ равноправный членъ среди собравшихся. Дома, въ избѣ — нужда, забота, трудъ. Здѣсь, на сходѣ, мужикъ живетъ умственнымъ интересомъ; здѣсь каждый можетъ состязаться съ другимъ въ знаніи, опытности, игривости ума, фантазіи и юмора. Здѣсь мужики учатся одинъ отъ другого — и очень рады послушать постороннихъ. Вотъ почему мужики любятъ, когда на сходахъ бываютъ посторонніе: «Уму-разуму поучиться, да и свою сметку показать!»… Коренной мужикъ ужасно хорошъ на сходахъ! Въ особенности въ общинахъ старозавѣтнаго завала. Чѣмъ непосредственнѣе, свободнѣе сходъ — тѣмъ лучше. Мнѣ кажется, что у мужика можно отнять все, но правомъ схода онъ поступится только послѣдимъ… Только крайнее общинное неравенство, только язва индивидуа лизаціи можетъ разсѣять и уничтожить мужицкій сходъ…

— Ну, православные! надо вытями обираться… Пора ужь.. Того гляди, страда нагрянетъ… Вишь какъ жарко стоитъ! сказалъ староста, прерывая расходившуюся «бесѣду въ пустую».

— Ну, что-жъ! Развѣ долго! Дѣдъ Ѳедосѣй, начинай Кочеткову выть собирать!..

Впрочемъ, позвольте мнѣ сдѣлать здѣсь отступленіе и познакомить васъ съ тѣмъ, что такое нижне-лопухинцы разумѣютъ подъ словомъ «выть».

Выти — это, въ представленіи народа, собственно сельско-хозяйственныя артели, на которыя распадаются большія общины для удобства общихъ сельско-хозяйственныхъ работъ. Образованіе вытей органически вытекаетъ изъ склада общинно-бытовой организаціи.

Если припомнятъ читатели, въ начерченной нами въ 1-й части схемѣ народно-бытовыхъ основъ, мы представили общину, какъ подвижную организацію, образующуюся изъ постояннаго" естественнаго распаденія большихъ семей на отдѣльныя грумы семьи. Для большей простоты схемы мы на этомъ и остановились. Но понятно, что организація общины на этомъ не кончается. Съ возрастаніемъ населенія разростаются и самыя общины, которыя точно также, дойдя до извѣстнаго естественнаго предѣла возрастанія, неминуемо, въ свою очередь, распадаются на меньшія группы; эти меньшія группы-общины или остаются, если позволяетъ усадебное пространство, на томъ же мѣстѣ, связанныя въ одну большую общину, или же выдѣляются, выселяются на другое мѣсто, невдалекѣ отъ главной общины (выселки, поселки, починки и проч.), образуя новую общинную ячейку. Всѣ эти отдѣлившіяся общины-сестры соединяются между собою и съ общиной-матерью въ одинъ органическій, естественный союзъ, извѣстный подъ именемъ «общины-волости», и между ними происходитъ тотъ же самый процессъ распредѣленія имущества и труда, какой происходитъ въ сердцѣ каждой изъ этихъ общинъ-сестеръ. Но организація самаго общиннаго, труда здѣсь уже нѣсколько иная. Такъ, если мелкая община, состоя изъ небольшаго количества группъ-семей, легко соединяется во время полевыхъ работъ въ одну сельско-хозяйственную единицу, артель, для производства сообща всѣхъ полевыхъ работъ — община-волость соединяется для общихъ работъ только въ случаяхъ исключительныхъ, для предпріятій грандіозныхъ и необходимыхъ для всей группы общинъ, какъ напримѣръ, корчеванія, рытья канавъ, осушенія болотъ, орошенія полей, подниманія нови и проч. Исключительно же полевыя работы вести ей сообща было бы немыслимо; почему она ежегодно производитъ на общемъ волостномъ сходѣ только равномѣрное распредѣленіе принадлежащихъ ей угодій между своими общинами-дочерьми. Эти-то мелкія общины и носятъ названіе вытей. На выти же могутъ распадаться и сами общины, если онѣ настолько велики, что веденіе сообща полевыхъ работъ становится затруднительно. Такой же процессъ распаденія на выти существуетъ въ Нижнихъ Лопухахъ, (и вообще во всей той мѣстности, въ которой, какъ мы говорили, еще доселѣ сохранился типъ общины-волости). Онъ представляется въ слѣдующемъ видѣ.

Въ тѣ отдаленныя времена, когда въ общинѣ былъ силенъ принципъ патріархальности, когда рабочія силы группировались въ патріархальныя артели семьи, подъ главенствомъ большака (по старшинству или по выбору членовъ семьи), когда эти семьи достигали 15—20 и даже больше душъ, надо думать, что выти, кись сельско-хозяйственныя артели, въ то время сливались съ понятіемъ рода. Такія родовыя патріархальныя группы особенно поддерживались всегда администраціей и помѣщиками, въ видахъ фиска и выгодъ помѣщика; это съ одной стороны; съ другой — пришла имъ на немощь религіозная мораль. Вслѣдствіе этихъ поддержекъ, патріархальная семья-артель, основанная нѣкогда на равноправности всѣхъ членовъ семьи и выборномъ началѣ (что доказывается обычнымъ нравомъ наслѣдованія при раздѣлахъ), приняла форму «хозяйствованія подъ властью большака, старшаго въ семьѣ, по крови». Равенство отношеній было нарушено. Неподчинявшіеся деспотизму главы семьи члены не могли выйдти изъ нея, прикрѣпленные къ ней искуственными мѣрами барскихъ и административныхъ запрещеній, и нравственнымъ тяготѣніемъ религіозной морали. Такое положеніе внесло въ крестьянскую семью страшную деморализацію: въ ней развилось рабство слабаго передъ сильнымъ и батраческій способъ хозяйствованія, въ которомъ глава рода или семьи безконтрольно распоряжался рабочею силой подвластныхъ ему членовъ. А такъ какъ этимъ главой всегда являлся мужикъ, какъ отвѣтственное лицо передъ фискомъ и помѣщикомъ, то отсюда же проистекло рабство женщины.

Очевидно, подобный порядокъ дѣлъ совершенно противорѣчію народнымъ идеаламъ, и народъ протестовалъ противъ него или путемъ уголовныхъ преступленій противъ семейныхъ основъ, или постоянно возроставшимъ числомъ раздѣловъ и выдѣловъ изъ семей. Съ паденіемъ крѣпостного права и власти помѣщиковъ, число семейныхъ раздѣловъ сразу увеличилось до громадной цифры. Это былъ протестъ личности. О значеніи этого протеста, какъ регулирующаго начала свободы личности, мы уже говорили въ первой части. Нижніе Лопухи, между прочимъ, и представляютъ собою одинъ изъ типовъ общины, гдѣ патріархальная семья совершенно почти исчезла, и гдѣ раздѣлы — явленіе постоянное. Но такъ какъ, съ экономической точки зрѣнія, раздѣлы ведутъ неизбѣжно уменьшеніе благосостоянія семей, вслѣдствіе паденія артельной организаціи труда (каковой раньше была артель-семья), то народъ, инстинктивно покоряясь своимъ вѣковымъ идеаламъ, неизбѣжно же долженъ былъ придти вновь къ этой артельной организаціи, но не въ формѣ деморализованной уже патріархальной семьи, а въ формѣ свободной артели самостоятельныхъ рабочихъ, сходящихся «мо-милу, кто кому любъ». Въ такомъ направленіи онъ и пошелъ.. Но наступившій на смѣну крѣпостного права экономическій гнетъ съ одной стороны, фискальный съ другой, и развитіе крайняго индивидуализма съ третьей — все это создало вокругъ мужика удушливую атмосферу, двоедушія и двуличія, столкнуло его съ прямого, естественнаго пути развитія. Въ лучшемъ случаѣ, мужикъ, какъ мы видѣли, пошелъ на компромиссъ, пошелъ обходомъ къ своимъ идеаламъ, въ худшемъ — повернулъ по пути, прямо противорѣчившему всѣмъ его традиціямъ, по пути къ достиженію идеала обособленною, единоличною хозяйствованія, которое возможно только при условіи эксплуатаціи или труда своихъ братьевъ, въ формѣ «батрачества», или труда своей семьи, въ формѣ рабскаго, безпрекословнаго повиновенія своему «хозяину». Это два крайнія направленія. Въ громадномъ же большинствѣ случаевъ современная русская мужицкая община представляетъ, какъ мы уже неоднократно говорили, однобокую организацію, не гармоническую, въ которой совмѣщаются вещи несовмѣстимыя, наивысочайшія формы общественныхъ отношеній съ формами дикаго, антинароднаго свойства. Экономическій гнетъ и атмосфера двоедушія и двуличія заставляетъ народъ искать спасенія въ этихъ антинародныхъ формахъ, между тѣмъ, какъ инстинктъ, традиціонная нравственность и «общинная совѣсть» сдерживаетъ его въ какой-то нерѣшительности, говорить ему о какихъ-то былыхъ идеалахъ существованія…

Все это мы можемъ очень легко прослѣдить на тѣхъ же Нижнихъ Лопухахъ.

Въ настоящее время 112 душъ (ревизскихъ) нижне-лопухинцевъ распадаются на 7 вытей, по 16 душъ въ каждой. Большинство изъ этихъ вытей еще доселѣ носить родовыя названія, очевидно, какъ остатокъ нѣкогда существовавшихъ большихъ патріархальныхъ артелей-семей. Такъ есть выти: Груздей, Сохатая, Мерзлая, Гусева и проч. Передъ началомъ страды и собирается тотъ сходъ для «обиранія вытями», который мы и начали описывать.

Прежде всего выступили представители семи коренныхъ дворовъ, старѣйшихъ въ извѣстномъ родѣ. Отъ Груздей — мои хозяева, брательники, отъ Сохатыхъ — Романъ кузнецъ; отъ Гусевыхъ — старовѣрскій дворъ; отъ Мерзлыхъ — дѣдъ Ѳедосѣй и т. д. Всѣ они въ разъ стали выкрикивать на сходкѣ такъ: «Ну, ты, Иванъ Петровичъ, хочешь что-ль въ мою выть по прошлогоднему?» — «Изволь, съ удовольствіемъ». — «Да у тебя сколько теперь душъ?»

— У меня — на три.

— А работниковъ теперь двое? Ты вѣдь сына на сторону послалъ?

— Послалъ, это точно…

— Ну, вотъ! Мало! Не хватка будетъ.

— Полно-ce, Миронъ Петровичъ! Не разбиваться намъ стать… Сколько лѣтъ одной вытью обираемся!..

— Ты бы хоша работницу что ли принанялъ!.. Не управимся!

— Полно грѣшить! Вѣдь у тебя теперь хозяйство какое! Слава тебѣ Господи! На пять душъ тянешь! Пятеро работниковъ у тебя… А мнѣ изъ какихъ доходовъ работницу нанимать?..

— Изъ какихъ? Сынъ въ заработки пошелъ — оплатитъ.

— Полно-ce, братецъ мой, грѣшить-то… Управимся за милу душу… уговаривалъ Иванъ Петровъ.

— Я бы пожалуй… По мнѣ пущай… Да мои обидятся!.. Понимай это… Ровнять надо…

— Это вѣрно… Да ужь нѣнышнее лѣто хоша бы…

— Говори съ Кривулей. Какъ онъ? Эй, Елизаръ! Беремъ что ли Ивана Петрова?

— А у него что? откликается откуда-то Елизаръ, двоюродный братъ Мирона.

— На три души — самъ другъ только…

— Ну, что-жь! Старый пріятель!.. Не ссориться же намъ!.. Пущай на выть четвертушку выставитъ, ради для уваженія!..

— Да это изволь, съ удовольствіемъ! говоритъ Иванъ Петровъ: — за этимъ не постоимъ! Господи! да чтобы пріятелей не угостить!.. Помилуй-скажи!..

— Ну, теперь всѣ ли у насъ? считаетъ Миронъ: моихъ пять душъ, твоихъ, Иванъ — три, Елизаровыхъ — пять; это будетъ тринадцать… Ну, у Пашки-племяша — еще двѣ… Пашутка! кричитъ онъ нолодому, недавно отдѣлившемуся отъ семьи Елизара, мужику: — съ нами что ли идешь?

— Нѣтъ, я нонѣ съ вами не пойду!

— Чего такъ?

— У насъ нонѣ своя выть обирается, молодая! Веселѣе! улыбаясь кричитъ Павелъ.

— У нихъ нонѣ все новожоны собрались! Что бабы, что мужики — на подборъ! Шишка Василій у нихъ вытнымъ! кто-то поясняетъ изъ толпы.

— Ну, пущай, говоритъ Миронъ: — надо еще три души искать… Эй, православные, не желаетъ ли кто къ намъ? Трехъ душъ не хватаетъ?

— Ты съ Елизаромъ что-ли? подходитъ къ нему смирный мужичокъ!

— Елизаръ, да Иванъ Петровъ.

— Такъ… Я бы, пожалуй, пошелъ… У меня на двѣ души…

— Лядащій вы народъ! сказалъ Миронъ.

— Ну, не взыщи, братъ, какой есть! Не любо — не просятъ… У васъ тоже ругони не оберешься… Больно вы круты съ Елизаромъ-то!.. отвернулся мужичокъ и пошелъ къ другой группѣ.

— А вамъ бы чужими руками все, прокричалъ ему въ слѣдъ «хозяйный» Миронъ: — эй, православные, приставайте кто есть! крикнулъ енъ опять, и прибавилъ, обращаясь къ Елизару: — все лядащій народъ остался…

— Ну, немного чай переработаешь лишковъ-то!.. Зови Алистарха… Пріятель давнишній…

— У него, у Марѳы — нога болитъ… Врядъ, поди, выйдетъ въ луга…

— Зови, говорю… Что намъ считаться!

— Ну, вы какъ? спросилъ я своихъ хозяевъ: — обрались?

— Да вѣдь у насъ скоро: мы брательники все… И у всѣхъ бы скоро, да вотъ нонѣ молодые свою выть обираютъ… Ну, и отошли отъ старыхъ вытей, надо одну старую выть рушить…

— Зачѣмъ же они свою выть собираютъ?

— Такъ, хотятъ по пріятельски… Все пріятели собрались, одногодки… Оно имъ повольготнѣе на своей-то волѣ… Со стариками тоже не больно повадно: тамъ окрикнутъ, тамъ ругнуть, а другой разъ и въ загривокъ дадутъ… Молодымъ бабамъ больше достается… Вотъ они въ свою выть и собираются… Веселѣе!

— А чья же выть нарушилась?

— Да кто ее вѣдаетъ? У которой меньше душъ выйдетъ — та и будетъ къ другимъ приставать… Должно полагать, Гусева. У нихъ нонѣ большой недочетъ…

— Вы совсѣмъ что ли обрались? спросилъ, подходя, одинъ изъ Гусевыхъ.

— Обрались… А что?

— Да вотъ бы съ нами…

— Иди къ Ѳедосѣю.

— Гдѣ къ Ѳедосѣю! Ихъ ужь три старика вмѣстѣ пріятельствуютъ… Все вотъ эти надѣлали, новождны-то… Все бы имъ на своей волѣ!..

— Да вонъ Миронъ съ Елизаромъ выкликаютъ… Ступай!

— И то! Али у нихъ нехватка?.. У нихъ выть сильная… Хорошо бы!..

И старовѣръ пошелъ къ Мирону.

— Ну, а вы какъ? спросилъ я старика-кузнеца Мирона.

— У насъ — чисто… мы изстари пріятельствуемъ съ Ѳедосѣемъ… мы вѣдь не разчетливы… Намъ съ кѣмъ ни сойтись… Силенъ ты нонѣ, али нѣтъ — намъ все одно… Всѣ люди! Мы не торгуемъ, торговлю изъ этого не ведемъ… Это вотъ «питухи», ну, тѣ — торгуются, потому имъ водки нужно… А намъ что считаться! Усчитывать силу нечего… Всѣ работаемъ въ разъ за одно… Никто отъ другихъ не отстанетъ…

— А вонъ другіе равняютъ силы-то… У кого нехватка — вступного берутъ, рубль или два…

— Не люблю я этого… Это больше «прижимка»… Кабы мы не въ разъ, не за одно, примѣрно, всѣ косили, — ну, такъ еще… А то все одно… Такъ это — несправедливость…

«Обиранье вытями» продолжалось очень недолго. Только нѣкоторыя выти, въ которыхъ было больше «питуховъ», дѣйствительно, обирались дольше другихъ; тутъ торговались: выть просила отъ кого нибудь вступного полведра, а онъ давалъ четверть… Но и тутъ не было особыхъ пререканій. Вообще процессъ «обиранія вытями» шелъ дружно, весело, любовно. Это зависѣло отъ двухъ существенныхъ причинъ: во-первыхъ, отъ того, что самый жгучій и чувствительный вопросъ «распредѣленія» былъ въ общинѣ разрѣшенъ заранѣе въ смыслѣ подбора отдѣльныхъ хозяйствъ, слѣдовательно, всѣ тѣ элементы борьбы, экономическаго принужденія, страстной коммерческой «игры» въ надѣлы и души, которые придаютъ такой мрачный колоритъ общинѣ хозяйственныхъ мужичковъ, здѣсь уже отсутствуютъ; ихъ невидно, они забыты… Все это нисколько не помѣшало вытямъ организоваться на основахъ равенства и солидарности. Присутствуя при процессѣ образованія вытей, вы не можете не придти въ истинное умиленіе, если только вы сторонній наблюдатель, и если передъ вами эти картины являются въ нѣкоторомъ отвлеченіи отъ прочихъ явленій общинной жизни. Во-вторыхъ, процессъ образованія вытей подчиняется только слѣдующимъ основнымъ мотивамъ: подборъ вытей идетъ или по родству (скорѣе, по свойству; чаще всего сходятся свояки и дальные родственники скорѣе чѣмъ близкіе: отецъ съ сыномъ, братъ съ братомъ рѣже, чѣмъ двоюродные братья, двоюродные дядья), или прямо по товариществу, по пріятельски, по дружбѣ, безъ всякихъ родственныхъ отношеній. Въ обоихъ этихъ случаяхъ дворы, соединившіеся въ выть, держатся очень долго вмѣстѣ: здѣсь не бываетъ учета рабочихъ силъ. И понятно: если сегодня у моего пріятеля заболѣла жена, значитъ рабо чихъ силъ уменьшилось, то было бы странно съ моей стороны, еслибы я сталъ предъявлять за это особыя претензіи. — Хотя «вытями обираются» ежегодно, но эти свойскія или товарищескія выти долго остаются неизмѣнными, и если участвуютъ ежегодно въ процессѣ обиранія, то единственно для равненія по душамъ, въ случаѣ если въ выти произойдетъ колебаніе въ числѣ душъ, т. е. можетъ быть больше, или же меньше 16-ти душъ. Наконецъ уже, рѣже всего, просто по учету рабочихъ силъ.

Если большой «хозяйный» дворъ въ пять шесть рабочихъ силъ не находитъ себѣ пріятелей и товарищей (обыкновенно изъ «кулаческихъ» дворовъ, съ сильно-развитыми стремленіями къ обособленію), онъ подбираетъ выть изъ однодушекъ или двудушекъ, вступая съ ними въ торговыя отношенія: если у одно- или двудушника рабочія силы хороши, сдѣлка происходить безъ особыхъ затрудненій; если, наоборотъ, то, какъ мы видѣли, начинается ряда о «вступномъ». «Равненіе» происходитъ, такимъ образомъ, при посредствѣ денегъ.

Изъ этихъ-то основъ товарищества, на которыхъ, главнымъ образомъ, происходитъ организація вытей, вытекаетъ органически и «товарищеская помочь», которая исключительно и практикуется въ Нижнихъ Лопухахъ. — Вообще организація вытей, какъ свободныхъ, естественныхъ сельско-хозяйственныхъ артелей, представляетъ въ высокой степени важный элементъ въ общинѣ; въ немъ лежатъ лучшія традиціи и задатки развитія и лучшихъ инстинктовъ общины. Эти артели представляются благодатными явленіями даже въ общинахъ «хозяйственныхъ мужичковъ». Въ организаціи вытей сказываются многіе плодотворные инстинкты народа. Съумѣть дать имъ санкцію, твердость, прочность и показать путь дальнѣйшаго развитія — было бы въ высшей степени благотворнымъ дѣломъ. Но въ атмосферѣ «двоедушія и двуличія», этотъ элелентъ общины или окончательно извратится, или исчезнетъ очень быстро… Мы видимъ, что неравенство дворовъ въ общинѣ извратило уже первоначальный смыслъ вытей и въ Нижнихъ Лопухахъ^[7].

Иногда они теряютъ свой первоначальный смыслъ окончательно, и изъ свободныхъ, естественныхъ артелей переходятъ въ мертвыя, искуственныя формы. Такъ, напримѣръ, въ тѣхъ же Нижнихъ Лопухахъ, въ приложеніи къ обработкѣ луговъ и распредѣленій общиннаго лѣса, выти являются живыми, естественными, цѣлесообразными организаціями, между тѣмъ, какъ въ приложеніи къ пахатнымъ поламъ, онѣ являются нетолько вполнѣ мертвой, искуственной формой, но и совершенно ненужной, лишней, нелѣпой, какъ, въ сущности, нелѣпа и самая существующая система обработки крестьянскихъ полей.

Это явленіе очень характерное и поучительное. Отчего оно происходитъ? Всматриваясь въ него внимательнѣе и глубже мы видимъ слѣдующее. Во-первыхъ, выть, какъ и всякая артель, есть вполнѣ свободный, естественный союзъ лицъ для производства работъ сообща и на основахъ взаимопомощи. Посмотрите на наши деревенскія свободныя артели, хотя плотниковъ или лѣсниковъ: для производства извѣстныхъ работъ, они соединяются и затѣмъ, по окончаніи работъ, снова расходятся впредь до наступленія опять надобности въ общей работѣ. Если эти работы будутъ постоянны и непрерывны — постояненъ и непрерывенъ будетъ періодъ существованія артели. Отсюда понятно, что примѣненіе артельной формы труда къ обработкѣ луговъ вполнѣ цѣлесообразно: съ одной стороны потому, что передѣлъ луговъ и равненіе ихъ происходитъ большею частью ежегодно, передъ началомъ работъ, что въ высшей степени важно для принципа общинности, съ другой — потому, что ежегодные передѣлы луговъ даютъ образоваться артелямъ каждый разъ, вновь, по-милу, по дружбѣ или по другимъ соображеніямъ, совершенно свободно, придавая каждый разъ этой организаціи жизненность, и въ тоже время каждый разъ производя равненіе, а не періодически. Другое дѣло — обработка полей, съ болѣе или менѣе длинными періодическими передѣлами, по трехъ-польной системѣ, при первобытныхъ орудіяхъ труда. Представьте себѣ, что сегодня община «обралась вытями» и стала передѣлять землю по этимъ свободнымъ группамъ^[8]. Раздѣлили землю. Что должно логически слѣдовать изъ этого дѣлежа по свободнымъ товариществамъ и артелямъ? Несомнѣнно, артельная обработка на основахъ общаго труда и взаимопомощи, съ дѣлежемъ продукта — какъ результатомъ труда артели. Кончены полевые труды, артель разсыпается, а на будущій годъ снова должна произойти таже процедура: «обираніе вытями», дѣлежъ и равненіе между ними земли — и опять общая обработка. Мы это и видимъ тамъ, гдѣ община поставлена въ благопріятномъ условіи, гдѣ она руководится исключительно общинными инстинктами. Вотъ вамъ первый характерный примѣръ, имѣющійся подъ руками: "Крестьяне хутора Гревовки, Черниговской губерніи и уѣзда, взявши въ 76 году въ аренду цѣлымъ обществомъ имѣніе и найдя, что дѣлежъ земли по домохозяйствамъ, въ виду разнокачественности почвы и по другимъ причинамъ, неудобенъ, ввели общественную запашку совмѣстный сжинъ и обмолотъ, такъ что въ раздѣлъ идутъ уже зерно и солома. Также поступаютъ съ сѣнокосами. До 77 года прошелъ уже годъ, какъ крестьяне начали вести хозяйство на такихъ основаніяхъ. Практика нисколько не охладила ихъ, и они находятъ свою систему и справедливой и удобной. Ни общій трудъ, ни дѣлежъ продукта не подавали повода къ недоразумѣніямъ и нареканіямъ, наивно замѣчаетъ авторъ сообщенія, какъ будто этотъ порядокъ для мужиковъ новинка, въ родѣ картофеля, завезеннаго изъ Америки. (Матерьялы статистическаго отдѣленія при Черниговской земской управѣ. См. программу В. Э. О. изданіе второе)^[9]. Вотъ какова логика мужицкой общины. Но такъ ли выходитъ въ большинствѣ нашихъ деревенскихъ общинъ, сбитыхъ уже совсѣмъ съ толку и постоянно, кромѣ того, сбиваемыхъ съ него? Конечно, далеко нѣтъ. Мы знаемъ, что всюду преобладаетъ въ приложеніи къ пашнѣ система періодическихъ пополосныхъ передѣловъ, система, такъ излюбленная нашими защитниками общины и учеными спеціалистами, что они въ ней видятъ конечное выраженіе народныхъ общественныхъ идеаловъ и стремленій. Эта же система, какъ мы говорили, дѣйствуетъ въ Нижнихъ Лопухахъ. Подѣливъ землю по вытямъ, сами выти рѣжутъ доставшіеся имъ жеребьи «по полосамъ» (т. е. по душамъ), и затѣмъ всякое активное значеніе вытей исчезаетъ вплоть до новаго передѣла, который будетъ еще лѣтъ черезъ 15—20, когда эти свободно-собравшіяся выти давнымъ давно потеряютъ уже внутреннюю связь, члены ихъ вымрутъ, перетасуются, перессорятся… Да и зачѣмъ, какой смыслъ имѣетъ здѣсь эта связь?.. Понятно, никакой; она является мертвой, архаической формой… А между тѣмъ, какой, въ сущности, жизненностію и богатыми -задатками развитія обладаетъ эта форма!

Къ организаціи вытей намъ остается еще прибавить фактъ сильнаго развитія у лопухинцевъ товарищескихъ кооперацій по съёмкѣ пашни и луговъ у сосѣднихъ землевладѣльцевъ. Развитію этихъ товариществъ несомнѣнно содѣйствовали, съ одной стороны, практика обработки луговъ «вытями по-милу», съ другой — семейные раздѣлы или паденіе патріархальныхъ артелей-семей. Къ сожалѣнію, эти, товарищества, въ дальнѣйшемъ развитіи, пошли по пути конкурренціи и коммерческихъ сдѣлокъ; составляются онѣ но денежной силѣ участниковъ, по паямъ — хотя артельная обработка луговъ примѣняется еще и здѣсь. Иногда цѣлая вытъ беретъ въ аренду луга. — Объ этомъ мы уже говорили въ первой части.

«Обрались вытями», началась жеребьевка. Въ жеребьевку шли тѣ мелкія пожни, пустошки и чрезполосные луговые «ремни», которыя по своему незначительному объёму, неудобны для обработки цѣлой вытью и которые, уцѣлѣли, по какимъ-либо причинамъ, отъ операціи общинныхъ аукціоновъ. — Но они очень удобны для обработки одной, двумя, тремя вытями. Жеребьевка производилась такъ: брались какихъ-нибудь двѣ сѣнокосныхъ пустошки, изъ которыхъ та и другая различны по качеству травы, по объему, по разстоянію отъ села и проч. Какъ обыкновенно, здѣсь прилагался общій способъ «равненія»: если пустошки ровны по качеству, но не ровны по объему, то большую пустошь бросали на четыре выти, а меньшую — на три; если не ровны по качеству, то вытямъ, получившимъ по жеребью худшую пустошь, прибавлялась какая нибудь часть покоса въ лѣсу и т. п.

Но перейдемъ къ самому процессу общинной обработки вытяни. На послѣднемъ сходѣ рѣшили черезъ день выходить въ луга.

Было великолѣпное утро, свѣжее, росистое, ядреное; въ организмѣ невольно пробуждалась энергія, бодрость. Солнце едва поднялось еще на горизонтѣ. По лугамъ разстилались молочные пары и медленно таяли и разливались, чѣмъ выше поднималось солнце. Въ селѣ только что согнали въ стадо скотину. Раздался звонъ косы. — На улицѣ показались мужики съ косами на плечахъ и торопили бабъ. Неуспѣвшіе убраться бабы кричали: «ступайте, дѣлите… Мы поспѣемъ!» Наконецъ, у избы старосты собрались всѣ выти — и двинулись на большой лугъ. Я пошелъ вмѣстѣ съ ними. Толпа была огромная, такъ какъ требовалось, чтобы каждый дворъ выставилъ непремѣнно всѣхъ наличныхъ работниковъ — иначе, конечно, вышло бы ужь вовсе не «по-пріятельски» и не «по-милу». Вслѣдствіе этого, на селѣ, въ полномъ смыслѣ слова, остались только самый старый, да самый малый. Все, что въ силахъ было работать — умѣло грести или косить — шло въ луга. Подойдя къ границѣ луга, семь «вытныхъ», по старшинству или «по уваженію», по расторопности, выступили впередъ — нея прочая рабочая братія разсѣлась по пригорку. Вытные окинули глазами ближайшую площадь луга, послали двоихъ опредѣлить примѣрно границы ея, «по качеству», напримѣръ, отъ куста съ одной стороны до болотистаго луга съ другой, затѣмъ, опредѣливъ, гдѣ будетъ «отбойка», т. е. граница, отдѣляющая плохую траву отъ хорошей, вытные перекрестились и выставили мѣрщиковъ, изъ тѣхъ же «вытныхъ», болѣе сообразительныхъ и ловкихъ на вычисленія. Мѣрщики приступили къ точному измѣренію «карты» (то же, что емь у ямской общины, т. е. площадь луга одинаковаго качества, предназначеннаго для операціи работа за одинъ пріемъ).

Измѣреніе происходило такъ: одинъ мѣрщикъ измѣрялъ косьемъ ширину, другой длину прямоугольника; затѣмъ оба они останавливались и впродолженіи нѣсколькихъ минутъ молча начинали вычислять, пуская въ ходъ пальцы; требовалось намѣренное количество косьевъ раздѣлить на пять частей, изъ которыхъ двѣ пятыхъ требовалось оставить изъ каждой карты общинѣ изъ деревни Квашни, а три пятыхъ — косить самимъ. (Лугъ, какъ мы говорили, былъ общій у двухъ общинъ. Квашнинцы не согласились косить вмѣстѣ, такъ какъ торопились прикончить работы дома и оставили этотъ покосъ до окончанія жнитва). Вычисленія быстро были готовы, и мѣрщики снова косьялы отдѣлили ²/₅ отъ ³/₅; теперь слѣдовало ³/₅ карты раздѣлить на семь частей (семь вытей); опять мѣрили косьями, большею частію по 5 — 6 — 7 косьевъ на выть; отмѣривъ часть выти по одной сторонѣ прямоугольника, мѣрщикъ дѣлалъ тапокъ (прокашивалъ косой крестъ), отмѣривъ часть другой выти — дѣлалъ второй тяпокъ и т. д.

Продѣлывая эти прокосы, онъ выкрикивалъ такимъ образомъ: Рѣзвый! (т. е. пай первой выти) — семь косьевъ да полукосье!.. Первый! (пай второй выти) — столько же!.. Второй — столько же!.. Третій-ж-столько же… Четвертый — урѣжь: семь косьевъ! (это значитъ попала полоса болѣе сочной и густой травы)… Поддёбье (пай шестой выти, предпослѣдній) — столько же! Дебъ (послѣдній пай) набрось: восемь косьевъ! (значитъ трава хуже, подходитъ къ болоту).

Одновременно съ этими выкриками, второй мѣрщикъ на противоположной сторонѣ карты дѣлаетъ такіе же прокосы.

— Готово! кричали мѣрщики, вскидывая на плечи косы и направляясь къ мѣсту жеребьевки.

— Ну, ладно! Вѣрно ли? спрашиваютъ мужики.

— Ужь вѣрно! Небойся!

— То-то, братцы… А то съ этими квашнинскими бѣда! Такой народишка подлый. Прошлый годъ мы имъ выплатили ужь пятнадцать рублевъ штрафу: наѣхали, провѣрили, нашли гдѣ-то на два косья не справку — пошла тяжба! разсказывали мнѣ: — старшину позвали, сотскихъ, писаря… Господи помилуй! Ничего не подѣлаешь — отдали пятнадцать рубликовъ… Вѣрно ли, братцы, снохри! Сдѣлайте милость — дѣли вѣрнѣе.

— Вѣрно ужь! Смотри…

— Ну, начинай, староста!

— Вытные, давайте жеребья! крикнулъ староста, подставляя картузъ.

Каждый изъ вытныхъ положилъ въ картузъ жребій своей выти (маленькія палочки съ разными значками, вырѣзанными ножомъ: крестъ, лапа (одна зарубка), двѣ лапы, списокъ, косая, три лапы, пустая).

Въ это время сидѣвшая толпа рабочихъ, бабы, мужики, дѣвки, парни, подростки, поднялись и плотнымъ кольцомъ окружили вытныхъ и старосту. Настала мертвая тишина. Въ воздухѣ сверкали, да иногда звякали одна о другую вскинутыя на плечи косы. Самый меньшій изъ подростковъ сталъ вынимать жеребьи и поочередно подавалъ ихъ старостѣ. Староста громко выкрикивалъ номера. Операція эта производилась неимовѣрно быстро, слѣдующимъ образомъ:

Староста (кричитъ): Рѣзвый — косая!

1-й вытный (кричитъ): Косая — наша! Косая — рѣзвый! Рѣзвый нашъ! Бѣги на рѣзвый!

Вся косая выть дѣлится на двѣ части и бросается со всѣхъ ногъ къ своему паю рѣзвому, одна половина остается на одной сторонѣ, другая бѣжитъ на другую сторону карты. У отмѣтки съ этой стороны стоитъ самъ вытный, у противоположной становится другой мужикъ и кричитъ: рѣзвый! здѣсь! Броди! Вытный бѣжитъ бродомъ на косу товарища и, такимъ образомъ, прокладываетъ границу по травѣ, отдѣляющую ихъ пай.

Въ то время, какъ первая косая выть побѣжала устанавливаться, староста уже прокричалъ: Второй — лапа!

2-й вытный: Лапа — наша! Второй — лапа! Второй нашъ! Бѣги на второй!

Вторая выть бросается на второй пай.

Староста: Третій — пустая!

3-й вытный: Пустая — наша! Третій — пустая! Бѣги на третій! Третья выть бѣжитъ на свой пай за вытнымъ.

Староста (кричитъ изо всѣхъ силъ, повышая голосъ, такъ какъ шумъ отъ устанавливающихся на паяхъ вытей идетъ страшный): Поддёбье — крестъ! Крестъ — поддёбье!

6-й вытный: Крестъ нашъ! Поддёбье наше! Бѣги на поддёбье!..

Староста (наскоро выкрикиваетъ): Дёбъ — списокъ! и бросается бѣжать, крича: гдѣ наша выть, гдѣ моя выть?

— Здѣсь, здѣсь третья! откликаются ему.

7-й вытный (въ то же время кричитъ): Дёбъ нашъ! Бѣги на дёбъ!

Вся эта процедура выбиранія жеребья продолжается не больше минуты! Можете себѣ представить, какой тутъ происходитъ шабашъ: все бѣжитъ, кричитъ, толкается, сортируется, «бродитъ». Но прошла минута — и опять все смолко и передъ вами картина: выти распались пополамъ и обѣ половины растянулись лентами по параллельнымъ бокамъ карты; рабочіе стали другъ противъ друга.

Но это только секунда.

— Съ Богомъ! крикнулъ кто-то. Обѣ линіи взмахнули косами, косы взвизгнули въ густой травѣ и, равномѣрно наступая съ каждымъ взмахомъ косъ, ряды косцовъ стали приближаться одинъ къ другому, чтобы сойтись по серединѣ карты. Работа шла замѣчательно единодушно и дружно. Косцы повеселѣли. Одна выть острила надъ другой. Въ особенности весела была молодая выть. Старыя выти трунили надъ ней. Хохотъ молодыхъ мужиковъ и веселые, звонкіе выкрики молодыхъ бабъ. Черезъ четверть часа, карта была сбрита «подъ гребенку». Бабы побросали косы и взялись за грабли. Мужики — кто дѣлалъ концомъ косы свой знакъ на прокосѣ своей выти, кто пошелъ дѣлить новую карту. Прочіе сѣли отдыхать. Бабы подобрали сѣно въ правильные грядки и постарше усѣлись около мужиковъ; молодыя собрались въ кучу, и въ утреннемъ воздухѣ раздалась громкая пѣсня.

Весь процессъ дѣлежа и косьбы карты продолжался сорокъ минутъ, изъ которыхъ 10—15 минутъ шли на дѣлежку и которыя въ то же время были необходимымъ отдыхомъ для косцовъ. Пока они отдыхали, мѣрщики дѣлили вторую карту.

Къ девяти часамъ утра было снято десять картъ (средней величины, отъ 70—80 косьевъ въ длину и въ 40—50 ширины). Солнце уже стояло высоко; «роса» отошла; косьба на нынѣшній день кончилась. Всѣ медленно потянулись къ деревнѣ. Часамъ къ 12 послѣ обѣда, дѣвки, разодѣвшись въ лучшія платья, взяли грабли и, въ сопровожденіи имѣвшихся на лицо парней, двинулись снова на лугъ ворошить и шевелить сѣно, а часа въ четыре, когда жаръ немного спалъ, мужики поѣхали туда же на телегахъ навьючивать сѣно въ возы. Полувысохшее сѣно свозила каждая выть на задворки къ своему вытному, здѣсь оно снова сушилось до полудня слѣдующаго дня, подъ присмотромъ уже ребятишекъ и стариковъ со старухами, которые ужь только и могли дѣлать, что легонько пошвыривать граблями сухую траву. На слѣдующее утро, на слѣдующую «росу», какъ говорятъ мужики, повторилось тоже самое. Новыя десять картъ были сняты съ луга. Теперь лугъ уже представлялъ изъ себя видъ шахматной доски, усѣянной нескошенными зелеными картами Квашнинской общины на желтоватомъ фонѣ скошенныхъ площадей.

Въ этотъ день случился эпизодъ, который поразилъ меня оригинальностію и, такъ сказать, непосредственной первобытностію.

Я былъ на сельской улицѣ, когда выти возвращались часовъ въ 10 съ покоса; однѣ раньше, другія позже. Впереди прошли бабы. Скоро показались мужики, между прочимъ наши брательники. Вдругъ изъ воротъ одной избы выскочила старуха, не бывшая на покосѣ, и накинулась на брательниковъ и другихъ мужиковъ съ бранью на всю улицу.

— Ахъ, вы, безстыжіе, шалопуты вы этакіе! Вишь бороды-то распустили, что добрыя лопаты, а охальничать не стыдно!

— Чего ты, старая, взболамутилась? пріостановились мужики.

— Чего? Еще спрашиваете чего? Чего вы мою молодуху охаяли да изсрамили? Чего она вамъ, въ шутихи досталась? Али что мужа у нея нѣтъ, такъ и стыда не видать.

— Ну! Эка, посмѣялись!.. Недотроги какія!

— Нѣтъ, ты охальничать-то не смѣй… Натко-съ, совсѣмъ бабу съ покосу прогнали… Пришла, реветъ, что это за порядки! А ты что? Ты кто? напустилась грозная старуха на одного изъ нашихъ брательниковъ… Вѣдь ты вытный? Вѣдь она въ твоей выти шла? Ты чего смотрѣлъ? Ты долженъ бы защиту ей дать, а замѣстъ того самъ охальничалъ, да на смѣхъ подымалъ… Что ты послѣ этого за вытный? Да кто послѣ этого къ вамъ въ выть пойдетъ? Никто! Безстыжіе твои глаза! Какой ты своей выти защитникъ? Какіе вы другимъ помощники?..

— Полно, дура старая… Кто ее хаялъ?.. Мы только посмѣялись…

— А чего баба плачетъ?.. Знаю я, какъ вы, охальники, смѣетесь. Ты вотъ свою жену пускай на посмѣянье, а не чужихъ, коли больно веселъ… Эхъ, ты, вытный, вытный! Стариковъ-то на выти хорошихъ нѣту, чтобы уму-разуму учить… Да провалимся мы скорѣе скрозь землю, чѣмъ въ другой разъ къ вамъ въ выть идти… Какая это выть! Своихъ въ обиду даетъ… Что это за выть? Срамная это выть — только и названья ей…

Долго еще старуха бушевала и кричала въ такомъ родѣ на всю улицу. Мужики смѣялись, однако, брательникъ-вытный сконфузился не на шутку. Былъ пущенъ по селу, своего рода, срамъ не малый.

— Что это у васъ? спросилъ я.

— Да такъ, изъ ума выжила старая… — Вишь быдто ея невѣстку въ покосѣ осмѣяли, а (я вишь но охранилъ… А и всего-то было, что Сосна въ охапку ее взялъ да повалилъ… Ну, а вытямъ весело! хохотать!

Дѣйствительно, этотъ эпизодъ очень интересенъ въ смыслѣ характеристическаго значенія у народа «вытей». Уже изъ этой, пустой, повидимому, сценки, вы можете видѣть, что выть не есть нѣчто искуственное — это глубокая традициціонная организація, выработавшая извѣстные нравственные устои.

По мѣрѣ того, какъ сѣно сохло, на задахъ усадьбы, ежедневно, къ вечеру, происходилъ дѣлежъ ею въ каждой выти между вытчиками. Дѣло это происходило такъ. Все сушившееся въ этотъ день сѣно сгребалось въ болѣе или менѣе равномѣрныя копны, которыя, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, больше ради шутки, уминались болѣе другихъ увѣсистыми бабами, а именно — въ 16 копенъ, по числу душъ въ выти. Затѣмъ, мужики мѣряли эти выти возжами, перекидывая ихъ черезъ вершину къ подошвѣ, кресъ на кресъ. Если одна копна оказывалась меньше другихъ, то «ровняли» ее, добавляя сѣно съ другихъ. Когда такимъ образомъ копны уравнены, представители дворовъ (домохозяева мужики или бабы — все одно) собирались около вытнаго. Вытный бралъ колъ или косье и домохозяева начинали «хвататься руками», предварительно рѣшивъ, что «первая копна идетъ той рукѣ, которой достанется конецъ палки, вторая — слѣдующей за ней и т. д.». При этомъ ни малѣйшихъ пререканій. Вообще мужики рѣдко гоняются «изъ пустяковъ», развѣ только бабы, да и то старыя и особенно жадныя. Раздѣливъ, всѣ увозятъ свои копны по сѣнницамъ…

Прекрасная, радующая и умиляющая картина — былъ этотъ нижне-лопухинскій покосъ! Но…

Безъ но и вообще рѣдко бываетъ что-либо на свѣтѣ, а въ крестьянской жизни тѣмъ паче. Можетъ быть, и я, какъ всякій сторонній наблюдатель, пришелъ бы въ умиленіе отъ картины лопухинскаго покоса, еслибы не видалъ я раньше другой картины — картины «распредѣленія», еслибы не зналъ я, что среди этихъ «по-милу» собравшихся вытей немало работаетъ батраковъ, еслибы не видалъ я забитыхъ избъ, еслибы не окружала меня въ деревнѣ душная атмосфера «двоедушія и двуличія», еслибы… еслибы… О, читатель, какъ много этихъ «еслибы!»

Но годъ кончается, а я неуспѣлъ передать изъ своего дневника и десятой части того, что въ немъ имѣется, объ чемъ можно бы много поговорить, объ чемъ должно бы говорить…

«Все наблюденія, и наблюденія, факты и факты! Гдѣ же выводы?» можетъ быть потребуетъ читатель.

— А выводы, читатель, сдѣлаетъ въ свое время наука. Пока же рекомендуемъ вамъ размышленія профана… Они не всегда бываютъ такъ плохи и маловажны, какъ склонны объ этомъ думать ученые спеціалисты.

Н. Златовратскій.

"Отечественныя Записки", №№ 3, 4, 6, 8, 10, 12, 1879

↑ Этотъ пріемъ имѣетъ большія неудобства въ литературномъ смыслѣ: будни вообще штука не веселая, не разнообразная; придется повторять кое-что старое, записывать ежедневное, заурядное, а не экстренное, картинное и блестящее. Въ этомъ я впередъ прошу извиненія у читателя, въ надеждѣ, что скука можетъ быть искуплена полнотой.
↑ Въ настоящее время, впрочемъ, вопросъ этотъ существенно измѣняется, такъ какъ подушная подать упразднена. Ред.
↑ Здѣсь могутъ задать вопросъ: почему-же община не перешла естественно къ тому порядку распредѣленія земли, съ артельной обработкой, какъ это слѣдовало по ея идеаламъ? Оттого, что внѣшнія вліянія начали давить на общину не сегодня, не вчера, читатель, а тысячу лѣтъ тому назадъ. Авт.
↑ Для лицъ, вовсе незнакомыхъ съ деревенскими порядками, объясню, что крестьяне вокругъ полей и вообще угодій, мимо которыхъ гоняется скотъ или проходитъ дорога, дѣлаютъ изгороди. Въ постройкѣ изгороди участвуетъ каждый крестьянинъ, имѣющій надѣлъ; онъ обязанъ загородить такую часть общей изгороди, которая соотвѣтствуетъ количеству надѣльныхъ душъ, лежащихъ на немъ. Если вся изгородь равняется 100 саженямъ, а всѣхъ душъ, 50, то на душу падетъ двѣ сажени изгороди, на три души — шесть и т. д.
↑ Впрочемъ, если нѣтъ залишнихъ душъ, прибѣгаютъ иногда къ разверсткѣ полосъ и вытей.
↑ Собственно, въ той половинѣ, гдѣ 27 душъ, приходилось на 1 четверину 16, на другую — 17 душа. Для этой одной души, кажется, послѣ дѣлежа было уступлено отъ всѣхъ полосъ по ½ лаптю, т. е., полосы на ½ лапоть «постѣснялись».
↑ Въ общинахъ, по какимъ либо причинамъ, утерявшихъ значительную долю общинной солидарности и общинныхъ инстинктовъ, образованіе и значеніе вытей совсѣмъ потеряло свой первоначальный смыслъ и выти удержались просто какъ удобная общинно-административная форма. Такъ, въ селѣ Пустынь, Рязанской губерніи, состоящемъ изъ 1,050 душъ, вся община распадается на 10 крупныхъ вытей, по 105 душъ, затѣмъ, каждая выть распадается на «четверины», четверины, въ свою очередь, на «осмаки», и уже осмаки дѣлятся по душамъ. Вытями обираются по порядку дворы. Такимъ образомъ, здѣсь является такое же искуственное раздѣленіе общины на части, какъ, напримѣръ, въ городахъ: частъ, участокъ, околодокъ, кварталъ. Каждая изъ этихъ частей и существуетъ собственно въ виду удобства раскладокъ и раздѣловъ повинностей и земли, но, внутри себя, эти части не имѣютъ никакой органической связи, онѣ связались искуствено; между ними не существуетъ братской или товарищеской связи, изъ которой вытекало бы естественно товарищеская взаимопомощь, артельное хозяйство и обработка земли сообща. — Замѣчу здѣсь, кстати, что въ нѣкоторыхъ мѣстахъ выть называютъ «связкой». Авторъ.
↑ Нельзя не замѣтить, что самое выраженіе «обраться вытями» очень характерно и ясно указываетъ на образованіе вытей «по-милу», свободно, естественно, а не искуственно, какъ напримѣръ, по порядку дворовъ.
↑ Нельзя не пожалѣть, что факты подобнаго рода сообщаются крайне поверхностно, и по нимъ рѣшительно невозможно представить себѣ самый процессъ общинной обработки. Явилось ли оно путемъ организаціи вытей, или вслѣдствіи измѣненія самой системы обработки полей, или введеніемъ такихъ орудій труда, которыя требуютъ коллективнаго участія въ пользованіи ими всѣхъ членовъ общины. Знать это очень важно Существуетъ мнѣніе, что устойчивость общинной работы стоитъ въ прямой зависимости отъ орудій производства Мнѣніе это въ извѣстной степени справедливо. Дѣйствительно, примѣненіе интенсивнаго хозяйства къ машинной обработкѣ и организаціи вытей въ высшей степени благотворно повліяло бы на развитіе общиннаго труда, а вмѣстѣ съ тѣмъ и воскресило бы въ народѣ его исконные идеалы.

[1] Этотъ пріемъ имѣетъ большія неудобства въ литературномъ смыслѣ: будни вообще штука не веселая, не разнообразная; придется повторять кое-что старое, записывать ежедневное, заурядное, а не экстренное, картинное и блестящее. Въ этомъ я впередъ прошу извиненія у читателя, въ надеждѣ, что скука можетъ быть искуплена полнотой.

[2] Въ настоящее время, впрочемъ, вопросъ этотъ существенно измѣняется, такъ какъ подушная подать упразднена. Ред.

[3] Здѣсь могутъ задать вопросъ: почему-же община не перешла естественно къ тому порядку распредѣленія земли, съ артельной обработкой, какъ это слѣдовало по ея идеаламъ? Оттого, что внѣшнія вліянія начали давить на общину не сегодня, не вчера, читатель, а тысячу лѣтъ тому назадъ. Авт.

[4] Для лицъ, вовсе незнакомыхъ съ деревенскими порядками, объясню, что крестьяне вокругъ полей и вообще угодій, мимо которыхъ гоняется скотъ или проходитъ дорога, дѣлаютъ изгороди. Въ постройкѣ изгороди участвуетъ каждый крестьянинъ, имѣющій надѣлъ; онъ обязанъ загородить такую часть общей изгороди, которая соотвѣтствуетъ количеству надѣльныхъ душъ, лежащихъ на немъ. Если вся изгородь равняется 100 саженямъ, а всѣхъ душъ, 50, то на душу падетъ двѣ сажени изгороди, на три души — шесть и т. д.

[5] Впрочемъ, если нѣтъ залишнихъ душъ, прибѣгаютъ иногда къ разверсткѣ полосъ и вытей.

[6] Собственно, въ той половинѣ, гдѣ 27 душъ, приходилось на 1 четверину 16, на другую — 17 душа. Для этой одной души, кажется, послѣ дѣлежа было уступлено отъ всѣхъ полосъ по ½ лаптю, т. е., полосы на ½ лапоть «постѣснялись».

[7] Въ общинахъ, по какимъ либо причинамъ, утерявшихъ значительную долю общинной солидарности и общинныхъ инстинктовъ, образованіе и значеніе вытей совсѣмъ потеряло свой первоначальный смыслъ и выти удержались просто какъ удобная общинно-административная форма. Такъ, въ селѣ Пустынь, Рязанской губерніи, состоящемъ изъ 1,050 душъ, вся община распадается на 10 крупныхъ вытей, по 105 душъ, затѣмъ, каждая выть распадается на «четверины», четверины, въ свою очередь, на «осмаки», и уже осмаки дѣлятся по душамъ. Вытями обираются по порядку дворы. Такимъ образомъ, здѣсь является такое же искуственное раздѣленіе общины на части, какъ, напримѣръ, въ городахъ: частъ, участокъ, околодокъ, кварталъ. Каждая изъ этихъ частей и существуетъ собственно въ виду удобства раскладокъ и раздѣловъ повинностей и земли, но, внутри себя, эти части не имѣютъ никакой органической связи, онѣ связались искуствено; между ними не существуетъ братской или товарищеской связи, изъ которой вытекало бы естественно товарищеская взаимопомощь, артельное хозяйство и обработка земли сообща. — Замѣчу здѣсь, кстати, что въ нѣкоторыхъ мѣстахъ выть называютъ «связкой». Авторъ.

[8] Нельзя не замѣтить, что самое выраженіе «обраться вытями» очень характерно и ясно указываетъ на образованіе вытей «по-милу», свободно, естественно, а не искуственно, какъ напримѣръ, по порядку дворовъ.

[9] Нельзя не пожалѣть, что факты подобнаго рода сообщаются крайне поверхностно, и по нимъ рѣшительно невозможно представить себѣ самый процессъ общинной обработки. Явилось ли оно путемъ организаціи вытей, или вслѣдствіи измѣненія самой системы обработки полей, или введеніемъ такихъ орудій труда, которыя требуютъ коллективнаго участія въ пользованіи ими всѣхъ членовъ общины. Знать это очень важно Существуетъ мнѣніе, что устойчивость общинной работы стоитъ въ прямой зависимости отъ орудій производства Мнѣніе это въ извѣстной степени справедливо. Дѣйствительно, примѣненіе интенсивнаго хозяйства къ машинной обработкѣ и организаціи вытей въ высшей степени благотворно повліяло бы на развитіе общиннаго труда, а вмѣстѣ съ тѣмъ и воскресило бы въ народѣ его исконные идеалы.

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

[6]

[7]

[8]

[9]

Деревенские будни (Златовратский)/ОЗ 1879 (ДО)

ДЕРЕВЕНСКІЕ БУДНИ.

I. У поповъ. — Народный учитель. — Народная школа. — Крикуны-богоносцы. — Пореформенный церковнослужитель.

II. Дѣдъ Матвѣй. — Одинъ Луи-Гермонне и тысячи Матвѣевъ Шедахановыхъ! — Мужицкая сходка, усчитывающая «мышеядь» и «просоръ».

IV. Нѣчто объ изученіи будней крестьянской жизни. — Нравственная доблесть, какъ будничный обиходъ, — Семейные раздѣлы. — Схема народно-бытовыхъ основъ.

VI. Деревенскіе сходы.

VII. Мужики у меня въ гостяхъ.

VIII. Передѣлъ.

IX. Помочь. — «Заказные дни». — Товарищества.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I. «Новыя птицы — новыя пѣсни».

II. Каковы могутъ быть результаты современныхъ пріемовъ изученія «деревни»

III. Въ атмосферѣ деревенскаго двоедушія и двуличія.

IV. Палестина «хозяйственнаго мужичка» à vol d’oiseau.

V. Предварительныя свѣдѣнія о деревенскомъ «гордіевомъ узлѣ».

VI. А propos отъ профана.

VII. Сходи хозяйственныхъ мужичковъ. — У кого ищетъ мужикъ «ума» и что онъ находитъ. — Мужичокъ христовозлюбленный.

VIII. Сходы продолжаются. — Организація и значеніе въ общинѣ «выти».-- Мужики «обираются вытями». — Передѣлъ и покосъ луга вытями.

I.
У поповъ. — Народный учитель. — Народная школа. — Крикуны-богоносцы. — Пореформенный церковнослужитель.

II.
Дѣдъ Матвѣй. — Одинъ Луи-Гермонне и тысячи Матвѣевъ Шедахановыхъ! — Мужицкая сходка, усчитывающая «мышеядь» и «просоръ».

IV.
Нѣчто объ изученіи будней крестьянской жизни. — Нравственная доблесть, какъ будничный обиходъ, — Семейные раздѣлы. — Схема народно-бытовыхъ основъ.

VI.
Деревенскіе сходы.

VII.
Мужики у меня въ гостяхъ.

VIII.
Передѣлъ.

IX.
Помочь. — «Заказные дни». — Товарищества.

I.
«Новыя птицы — новыя пѣсни».

II.
Каковы могутъ быть результаты современныхъ пріемовъ изученія «деревни»

III.
Въ атмосферѣ деревенскаго двоедушія и двуличія.

IV.
Палестина «хозяйственнаго мужичка» à vol d’oiseau.

V.
Предварительныя свѣдѣнія о деревенскомъ «гордіевомъ узлѣ».

VI.
А propos отъ профана.

VII.
Сходи хозяйственныхъ мужичковъ. — У кого ищетъ мужикъ «ума» и что онъ находитъ. — Мужичокъ христовозлюбленный.

VIII.
Сходы продолжаются. — Организація и значеніе въ общинѣ «выти».-- Мужики «обираются вытями». — Передѣлъ и покосъ луга вытями.