ДЕНЬ НА БИРЖѢ, НОЧЬ НА КВАРТИРѢ
правитьЯ просто-напросто раскажу одинъ изъ эпизодовъ моей скитальческой жизни въ отставкѣ. На тернистомъ моемъ поприщѣ встрѣтились мнѣ два пріятеля, которые отличнѣйшимъ образомъ подгадили мою и безъ того незавидную карьеру. Можетъ-быть читатель пожелаетъ узнать, какая карьера ожидаетъ отставного чиновника безъ пенсіи, безъ всякихъ средствъ жизни, безъ особенныхъ знаній, кромѣ краткой россійской арифметики или граматики, и наконецъ безъ гроша въ карманѣ? А вотъ какая: опредѣлиться въ сенатъ на девять рублей девяносто-три копѣйки мѣсячнаго жалованья, поступить въ полкъ, на какихъ случится правахъ, если откроется война, или занять какую-нибудь частную должность управляющаго всѣмъ дворомъ дома, или скопивши рубликовъ десятокъ надѣлать къ рождеству елокъ, выручить за нихъ рублей двадцать и пуститься въ другой промыселъ, то-есть продавать размалеванныхъ херувимовъ, бумажныхъ плясуновъ по пятачку штука въ какой-нибудь Апраксинъ или Щукинъ, да и то когда они отстроятся. Но, чтобъ достигнуть этой блистательной карьеры, надо пока перебиться какъ-нибудь, особенно въ нашу милую петербургскую осень или зиму, въ которыя слабые здоровьемъ бѣдняки мрутъ какъ мухи. Если енотовыя, лисьи и иныя другія-прочія шубы не могутъ согрѣть тѣла въ лихіе двадцати-градусные морозы; если никакія непромокаемыя калоши, пальто не могутъ предохранить человѣка отъ осеннихъ изморозей, дождей, слякоти и всякой пакости, то чего же ожидать отъ какого-нибудь пальто, подбитаго уксусомъ? А поэзія сырыхъ и холодныхъ квартиръ, съ угаромъ, плесенью по стѣнамъ, снѣгомъ по угламъ, со всѣми прелестями? Слѣдовательно, чтобъ добиться порядочной карьеры игрушечныхъ дѣлъ мастера, или сенатскаго чиновника, необходимо какъ-нибудь перебиться въ холодныя времена года.
Счастливецъ тотъ, кто еще страдаетъ какой-нибудь ломотой, ли непритворнымъ ревматизмомъ, колотьями: его примутъ хоть въ больницу. Наше попечительное начальство даетъ пріютъ, пищу, леченіе, будь только боленъ.
А если и этого нѣтъ, если ты, какъ Собакевичъ, сѣтуешь на судьбу, что ни разу не былъ боленъ, что тогда? Тогда горе! Петербургская осень, или зима, послѣ долгихъ лѣтъ цвѣтущаго твоего здоровья, когда-нибудь тебя такъ подкоситъ, что тебя сразу положатъ, сначала въ чахоточную палату въ больницѣ, потомъ — въ ванную, для болѣе удобнаго окончанія твоей карьеры, а оттуда пропрутъ въ трупярню. Лѣтомъ другое дѣло: у бѣдняка готовыя квартиры въ александровскомъ и петровскомъ паркахъ. Всѣ удобства: тѣнь отъ елокъ, вода изъ крѣпостного рва, изъ прудовъ покрытыхъ плесенью; трава — вмѣсто постели. Можно вдвоемъ сговориться такъ: пока одинъ спитъ, другой караулитъ твою шапку, сапоги, чтобы ихъ какъ-нибудь не сдуло вѣтромъ… Другой заснулъ — ты его караулишь, и т. д. Имѣешь десять копѣекъ, тебя прекрасно покормятъ щами и кашей въ благодѣтельномъ демидовскомъ заведеніи. Остальной пятачокъ ты можешь истратить на предметы роскоши: купить десятокъ папиросъ… Я знаю лавочку близь парка, гдѣ десятокъ можно купить за три копѣйки. Вотъ ужь у тебя въ теченіи дня, скопилось остаточныхъ суммъ двѣ копѣйки, за которыя въ обжорномъ ряду, на Сытномъ рынкѣ, тебѣ дадутъ полфунта чорнаго хлѣба, нарѣжутъ четыре кусочка рубцовъ и польютъ все это безплатно разведеннымъ хрѣномъ!.. Я когда-нибудь напишу, какимъ образомъ можно прожить въ нѣгѣ и роскоши, за пятнадцать копѣекъ въ сутки: пить, ѣсть, курить, имѣть квартиру, двѣ бани въ мѣсяцъ, — а теперь продолжаю.
Чтобы мой правдивый расказъ непоказался инымъ очень благонамѣреннымъ людямъ щекотливымъ, я долженъ сдѣлать малюсенькую оговорку: всѣ мы, какъ военные, такъ и гражданскіе чиновники — съ лѣнцой, или правильнѣе, кромѣ пройденной нами службы, неумѣемъ ни за что приняться. Воспитаны-то мы всѣ въ скорохватку, ни одной отрасли знаній основательно не изучили, отчасти по своей лѣности, отчасти по предразсудкамъ нашихъ милыхъ папенекъ и маменекъ, которые въ коронной службѣ только и видѣли свѣтъ божій… Вмѣсто того, чтобъ чему-нибудь научить насъ основательно, они совали насъ въ разныя образцовыя школы, лишь бы спихнуть съ рукъ на казенные хлѣбы, да научить насъ всему понемножку для полученія чина, или диплома, дающаго право на занятіе извѣстной должности.
Получивши кой-какой внѣшній лоскъ, нахватавшись верхушекъ, мы поступали прямо на службу, то-есть опять на готовые хлѣбы…
Никому изъ вашихъ родителей, даже изо всего предшествовавшаго чиновнаго поколѣнія не приходило въ голову, что всякое большое государство, вслѣдствіе развитія просвѣщенія, политическихъ, экономическихъ причинъ, можетъ обходиться безъ большой арміи, безъ большого штата чиновниковъ, но никакъ не можетъ обойтись безъ портныхъ, сапожниковъ, столяровъ, плотниковъ, часовщиковъ, однимъ словомъ, безъ ремесленниковъ, и чѣмъ ихъ больше въ государствѣ, тѣмъ больше въ немъ трудящихся людей, тѣмъ меньше тунеядства, тѣмъ всѣ издѣлія, продукты дешевле…
Нашимъ милымъ родителямъ также никакъ не приходило въ голову, что всякій честный трудъ, какой бы онъ ни былъ, нисколько не безчеститъ званія дворянина, или какого угодно заслужоннаго человѣка. Вотъ мы, ихъ дѣтки, попавши въ учебныя заведенія, выдержавши съ грѣхомъ пополамъ экзамены, поступали прямо со школьной скамьи подъ крылышко своихъ начальниковъ-покровителей, или снова подъ кровъ благодѣтельнаго правительства. Однимъ словомъ, съ казенныхъ хлѣбовъ школы, да опять на казенное жалованье. Оплошаемъ мы по службѣ — насъ не выгонятъ прямо, а сначала остерегаютъ строгими требованіями долга, выговорами, арестами, приказами, внесеніемъ въ формуляръ проступка. Наконецъ, когда мы совершенно выбивались изъ рукъ — насъ удаляли въ отставку, по самой деликатной причинѣ — по домашнимъ обстоятельствамъ…. Однимъ словомъ, до выхода въ отставку, мы не знали жизни… Жизнь-то настоящая только началась съ отставки и съ отставки безъ пенсіи, безъ всякихъ средствъ жизни… Тутъ только, когда хватилъ насъ голодъ, да морозъ, да рука, повинуясь ропоту пустого желудка, протягивалась къ чужой собственности — тутъ только мы взглянули серьозно на свое прошлое, взвѣсили, чѣмъ мы можемъ снискивать хлѣбъ, къ чему способны? Въ результатѣ оказалось, что мы ровно ни къ чему не способны, кромѣ какъ снимать копіи съ бумагъ, или маршировать подъ барабанъ. Вотъ этакая толпа людей, безполезныхъ для себя и для государства, бросилась искать должности, какого-нибудь мѣста.
Но число должностей, вслѣдствіе разумныхъ причинъ, вдвое уменьшилось, число претендентовъ на мѣсто утроилось, а матушка-протекція осталась въ прежней силѣ: она неможетъ быть искоренена никакими мѣрами правительства, она далеко пустила корни въ нашей почвѣ. Она родня мѣстничеству, какъ мѣстничество выродокъ споровъ за старшинство родовъ. Вотъ всѣ и стали жаловаться на бѣдность, пѣнять на какія-то несправедливости, искать причины бѣдствій не въ своихъ ошибкахъ, не въ родимой лѣни и привычныхъ предразсудкахъ, а въ причинахъ внѣшнихъ… Вотъ наполнились столицы праздношатающимися, благодѣтельныя учрежденія — просьбами о пособіи.
Ни одно государство, кромѣ развѣ Англіи, не имѣетъ такого множества благотворительныхъ учрежденій для пособія бѣднымъ, больницъ, богадѣленъ, пріютовъ; но при всемъ этомъ они немогуть удовлетворить просьбамъ даже четвертой доли всѣхъ истинно-нуждающихся. Притомъ, какія вы придумаете мѣры для отличія истинной бѣдности отъ притворной; буквальной нищеты отъ условнаго недостатка; малыхъ, обыкновенныхъ для большинства отъ большихъ?
У насъ какъ-то въ крови слишкомъ цѣнить свои заслуги. Всякій, прослужившій пять-шесть лѣтъ, требуетъ непремѣнно пособій, словно онъ и богъ-знаетъ какую заслугу оказалъ отечеству, что проскрипѣлъ пять-шесть лѣтъ перомъ, или промаршировалъ на плацу. Прошу яснѣе понять мою мысль и несмѣшивать правила съ исключеніями!..
Все это я велъ къ тому, чтобъ показать читателю, особенно благонамѣренному, что мой расказъ вовсе не какое-нибудь преднамѣренное изображеніе несуществующихъ у насъ бѣдствій, а правдивый истинный расказъ.
Человѣкъ я очень маленькій, чинъ такой, что можно иной разъ и на биржѣ поработать за тридцать копѣекъ въ день, и грязь въ мѣшкахъ потаскать изъ петербургскихъ рѣчекъ и каналовъ за шестьдесятъ копѣекъ. Чтобъ повернуть колесо Фортуны въ свою сторону, я непрочь былъ и колесо вертѣть для вычерпыванья бадьями ила изъ какой-нибудь Мойки…
Но все-таки мой ничтожный чинишка, непринося мнѣ ни малѣйшей пользы, препятствовалъ опредѣлиться напримѣръ въ дворники, въ приказчики къ лавочнику, въ десятники, хоть бы въ толико-полезное городу водопроводное общество и т. п. Манеры, облагороженныя службой, или правильнѣе воспитаніемъ, какая-то глупая застѣнчивость, привычка судить какъ-то по книжному, свысока, а не попросту, помужицки — все это обличало во мнѣ чиновника, все это препятствовало заработывать мнѣ кусокъ хлѣба черной работой. Какъ я ни поддѣлывался подъ мужицкій складъ рѣчи, подъ простонародный образъ сужденій — отъ меня такъ и несло жолчной ироніей Гоголя, воззрѣніями Тургенева, рифмованныни слезами Некрасова и т. п. Опашу прежде всего мою попытку работать на голандской биржѣ.
Двое сутокъ я не ѣлъ куска хлѣба: у квартирной хозяйка попросить было совѣстно, въ лавкѣ не вѣрили ни на полушку, протянуть руку за милостыней было для меня тяжелѣе смерти и я рѣшался на другое утро, во что бы то ни стало, отправиться на голандскую биржу;
Помню, какъ теперь, дѣло было въ маѣ. Завалившись съ десяти часовъ на полъ занимаемаго мною угла (у меня постели не было), я легъ на засаленную свою шинель и укрылся оною… Хозяйка, сварливая, озлобленная старуха, посмотрѣла на меня какъ-то презрительно, и полагая, что я заснулъ, начала бесѣдовать съ другей старухой:
— Вотъ нищаго держимъ! его пора взашей!..
— Да что съ нимъ проклажаться, Семеновна! иди въ кварталъ, завтра же и вытурятъ… Прошолъ чай срокъ-то?
— Ужь онъ мнѣ задолжалъ рупь!..
— Ну и турни его! еще пожалуй обокрадетъ…
Такъ озлобленные нуждой люди терзаютъ другъ друга, тогда какъ капля участія сколько бы нибудь облегчила взаимное горе.
Слезы навернулись у меня на глазахъ, но они заѣли, какъ дымъ, непролились, засохли, поэтому не могли облегчить души… Мнѣ было тѣмъ нестерпимѣе это слышать, чѣмъ менѣе я заслуживалъ такого ругательства. Тутъ было все:. — оскорбленіе чина, хоть и малого, неуваженіе къ званію, купленному кровію моихъ предковъ…
Тѣмъ болѣе это было обидно, что старухи звали кто я; знали изъ расказовъ жизнь мою, службу, исторію предковъ. Онѣ знали, что я не сплю, говорили съ умысломъ, чтобъ уколоть меня, чтобъ скорѣе выгнать изъ квартиры. Тѣмъ было горьче для меня, что онѣ знали мою честность, оставляли незапертыми сундуки съ вещами и деньгами, знали, что я не возьму ихъ…
Ко всему этому присоединялось предчувствіе, что я, вынужденный муками голода, могу дѣйствительно, украсть что-нибудь, могу дѣйствительно оправдать мерзкое о себѣ мнѣніе. Кромѣ того, я такъ палъ въ собственныхъ своихъ глазахъ, до того потерялъ увѣренность въ своихъ силахъ, въ своемъ человѣческомъ достоинствѣ, что мнѣ даже нельзя было утѣшиться гордостію невиннаго страдальца, нельзя было идеализировать моего положенія…
Грубость, невѣжество, нравственное очерствѣніе этихъ двухъ глупыхъ, наглыхъ старухъ окончательно убивали во мнѣ вѣру въ достоинство человѣка…
Но главное, онѣ такъ явно, такъ ясно безъ всякихъ декорацій разоблачили настоящее мое положеніе, что я пришелъ въ ужасъ, словно очаулся въ забитомъ на-глухо гробу… Никакой надежды впереди: два дня не ѣлъ; ноги, почти былъ увѣренъ, недотащатъ мня такъ рано, въ четыре часа утра, съ выборгской на биржу… Сапожишки со стоптанными коблуками растерли ноги въ кровь… Волдыри на подошвахъ и на пальцахъ… Ни родныхъ, ни знакомыхъ въ городѣ; однимъ словомъ, въ громадномъ Петербургѣ, биткомъ набитомъ богачами, благотворителями тысячью благотворительныхъ учрежденій, я боялся умереть отъ голоду, словно въ какой-нибудь барабинской степи! Ужасно!.. Не дай богъ врагу быть въ такомъ положеніи! Даже въ больницу нигдѣ не принимали, потому, что ничего не болѣло. Притворяться было совѣстно, да и неумѣлъ, когда даже попробовалъ: принимающій докторъ сейчасъ это замѣтилъ и, несправясь даже объ моемъ чинѣ и званіи, сказалъ грубо:
— Убирайся братецъ! что, ты думаешь обманешь кого-нибудь? Ступай, ступай, пока не прогналъ…
Всю ночь я не могъ сомкнуть глазъ: подъ ложечкой сверлило, словно какой камень туда былъ вложенъ; хотѣлось бы, какъ высокаго блаженства, облегчающихъ слезъ, но и слезы не текли… Кости тѣла, нажимая на голый почти полъ, какъ-то болѣли… Кромѣ того ожигали то тутъ, то тамъ мелкія, увертливыя блохи… Чесалось то тамъ, то тутъ отъ извѣстныхъ причинъ, а бѣлья было смѣнить не чѣмъ… Господа!.. это адъ, а не жизнь!.. Нѣтъ ужаснѣе наказанія въ мірѣ — чувствовать себя такъ нравственно униженнымъ, пресмыкаться въ сору, въ грязи…
Стало смеркаться. Старухи, привыкшія ложиться спать вмѣстѣ съ курами, начали клевать носомъ. Долго они пересуживали, бормотали о своихъ грошахъ, кого-то судачили, наконецъ разговоръ началъ дѣлаться вялымъ, отрывочнымъ.
— Не пора ли, мать моя, поужинать; мнѣ завтра рано-ранешенько нужно идти на фабрику.
— Почемъ за сутки?
— Шестдесятъ копѣекъ, — волосъ щиплемъ.
Загремѣла заслонка; Семеновна достала изъ печки горшокъ подогрѣтыхъ щей. Лукинишна застилала треногій столъ сѣрой, какъ солдатскій набрюшникъ, салфеткой. Запахъ разогрѣтой говядины, утонувшей въ миску, паръ отъ горячихъ щей такъ пріятно защекоталъ мои ноздри, такъ страшно раззадорилъ мой и безъ того волчій апетитъ, что мнѣ стоило многихъ надъ собою усилій, чтобъ удержаться отъ просьбы. Господи! съ какимъ бы райскимъ наслажденіемъ я поѣлъ теперь чего-нибудь горячаго. Мнѣ казалось въ эту минуту, что я одинъ бы выхлебалъ цѣлый горшокъ, потомъ съѣлъ бы фунта два мягкой, сочной говядины съ хрѣнкомъ, съ теплымъ хлѣбцемъ… Воображеніе голоднаго рисуетъ удивительно соблазнительныя картины, не хуже, чѣмъ жаждущаго путника, заблудившагося въ какой-нибудь Сахарѣ. Только, вмѣсто миражей, изображающихъ стоящіе на горизонтѣ города и рощи съ синими холодными водами, рисуются столы, уставленные вкусными похлебками, противни съ жареными гусями, поросятами, сальцисоны, окорока, пироги, кулебяки съ превосходной начинкой и тому подобныя прелести… Я ужь было приподнялся съ полу, чтобъ попросить хоть кусочикъ хлѣбца, хоть двѣ ложечки щей, но чего-то недоставало для полной рѣшимости. — Чтожъ такое, думалъ я: — тутъ ничего нѣтъ дурного… И я былъ когда-то человѣкъ, я дѣлился кускомъ хлѣба, даже деньгами съ прибѣгавшими ко мнѣ за помощью. Но слышанныя за минуту оскорбленія, сознаніе своего благородства, такъ старательно отъ колыбели вколоченное въ насъ чинолюбивыми родителями, словно канатомъ удерживали меня отъ унизительной просьбы… Да, въ этихъ случаяхъ, человѣкъ благородный во всѣхъ отношеніяхъ, развитый на столько, что не можетъ непонимать своего превосходства надъ всякимъ человѣческимъ отребьемъ, испытываетъ тройную, десятерную пытку. Въ эти горькія минуты кажется, что милые наши наставники, мамаши, папаши нарочно цѣлый десятокъ лѣтъ пичкали наши головы разною дрянью, чтобъ отравить наши грядущіе годы всевозможными мученіями.
Страшно перейти отъ паркетныхъ половъ, роскошныхъ обѣдовъ, отъ комфорта къ земляному полу, къ курной избѣ съ тараканами, къ демидовской похлебкѣ съ лучинами и мочалками вмѣсто рыбы и говядины!.. Борьба голода со стыдомъ такъ были во мнѣ сильны, что я нѣсколько разъ во время ужина приподнимался съ полу и падалъ въ изнеможеніи. Вотъ уже и надежда похлѣбать щей изчезла, вотъ уже старухи зачавкали, пережовывая дѣснами говядину, а я все еще боролся самъ съ собой, все еще не рѣшался попросить хоть корки хлѣба. Когда кончился ужинъ и старухи, легонько рыгая и икая, осѣняли уста крестнымъ знаменемъ, чувство досады на самаго себя, на свою оплошность начало снова терзять меня!
Боже мой! то стыдно попросить поѣсть, то жаль упустить такой удобный случай подкрѣпиться пищей, то надежда, что старухи сами смилятся, догадаются, то чувство незаслуженнаго отъ нихъ оскорбленія! Сколько пытокъ для бѣднаго, морально развитаго человѣка. Сцена эта такъ живо врѣзалась въ моей памяти, что я не могу объ ней не распространиться. Напримѣръ, старушонки, ужиная, вели самый благочестивый разговоръ, который потому и врѣзался въ памяти, что его истины, слишкомъ явно, почти нахально противорѣчили поступкамъ. И сколько есть людей въ самыхъ благонамѣренныхъ, въ самыхъ галантерейныхъ слояхъ общества, которые только-что успѣвши посѣтовать на современное развращеніе нравовъ, въ слѣдующую минуту, словно нарочно, непремѣнно сдѣлаютъ какую-нибудь, хоть легонькую подлость…
— Господи, какія мы грѣшницы! ужь третій день къ заутрени не ходили. Надобъ было маслица къ лампадкѣ купить; все забываю окаянная; анамѣднись заработала цѣлой рупь на волосяной, да Савеличъ проклятый подвернулся! Дай рупь, да дай! Охъ, надобы нашъ старый грѣхъ прикрыть, да все старый бѣсъ не женится.
— Онъ таперича неиспиваетъ? а то прежде кабаки награждалъ.
— О-охъ! прости наши великія прегрѣшенія! вмѣсто того, чтобы Богу угодить на старость лѣтъ, ведемъ блудную жисть. Въ писаніи написано: алчущаго напитай, жаждущаго напои, а исполняемъ и мы все ефто въ точности?
— He дать ли ему штецъ, вѣдь онъ, просто околѣваетъ; неравно чтобъ случай неприключился…
— Ну его къ чорту, прости Господи! какой-нибудь пьянчуга-мазурикъ, не во осужденіе будь сказано… Что, мы подрядились что ли кормить всякаго приблудащаго? Пусть околѣваетъ!..
Все это было говорено вполголоса, но я все ясно слышалъ.
Когда у голоднаго, убитаго человѣка разстроены нервы, слухъ его дѣлается удивительно чутокъ, и онъ по малѣйшему звуку угадывваетъ цѣлую фразу, смыслъ цѣлаго разговора. Это вторичное безвинное оскорбленіе уже не вскипятило моей жолчи, не заставило даже въ мысляхъ накинуться на ближнихъ; напротивъ, видя до чего могутъ быть гадки, низки люди, я углубился въ самаго себя и съ какимъ-то сожалѣніемъ, близкой роднѣ презрѣнію, сталъ думать о старухахъ. Ты, думалъ я, теперь такъ гадка и тѣломъ и душою, такъ жадна ты, старая блудница, такъ грызешь, терзаешь и безъ того истерзаннаго человѣка богъ-вѣсть зачто и прочто; а незнаешь того, что черезъ какіе-нибудь двѣ-три минуты тебя скоробитъ, свелетъ, какъ кору на полѣнѣ, брошенномъ въ огонь. Ты зашипишь, такрещишь, какъ эта шкурка на дровахъ, будешь молить, чтобъ черти вытащили изъ тебя твою дрянную душонку, но никакія при призывания, никакіе обѣты не могутъ отвратить закона природы: ты, какъ дрянная гнилушка, должна скоро, очень скоро свалиться въ могилу!
Несмотря на нѣсколько высокопарный слогъ, пророчество сбылось, старушонка черезъ полгода умерла. И какъ ни карючилась, а отъ смерти отвертѣться не могла.
Встрѣчая такіе безобразные наросты на человѣчествѣ, горько, обидно становится не за себя — что.я, дрянь! — а за все человѣчество…
Какъ эти мрачныя мысли ни были утѣшительны въ моемъ безутѣшномъ положеніи, однако, пока убирали со стола ужинъ — физика взяла верхъ и мною овладѣло глубокое отчаяніе.
Если вы, читатель, были когда-нибудь влюблены, и съ глубокой тоской, съ сдержанными рыданіями провожали любимую дѣвушку на кладбище, вы мнѣ повѣрите, что я точно также, конечно, мысленно, провожалъ горшокъ съ остатками щей, выносимый Семеновной. Я со слезами на глазахъ уже видѣлъ, сквозь отворяемую дверь, какъ дожидалась подачки, помахивая пушистымъ хвостомъ, такая же голодная какъ я — жучка. Надо замѣтить, что одинаковость жребія сблизила меня съ ней, и за неимѣніемъ знакомыхъ въ Петербургѣ, я свелъ съ ней довольно короткое знакомство…
Напримѣръ, я приносилъ собственно для нея, чтобъ сдѣлать ей сюрпризъ, нѣсколько обглоданныхъ корокъ изъ демидовскаго заведенія и вообще дѣлился съ нею чѣмъ могъ. Она мнѣ тоже платила взаимностью, и ставши на заднія лапы, клала переднія на мои плечи. Когда я окончательно распрощался съ надеждою поужинать, меня началъ мучить съ новой силою созрѣвшій въ головѣ планъ. Я сквозь прорѣху въ пальтишкѣ подглядѣлъ, что въ ящикъ стола были спрятаны три обглоданныя корки хлѣба. Тутъ воображенія начало рисовать передо мной все блаженство, съ какимъ бы я поѣлъ этихъ корокъ… Никакія въ мірѣ сочныя жаркія, таящіе во рту пирожки и пирожныя, благоухающіе изъ дорогихъ фруктовъ желе не могли бы въ эту минуту показаться мнѣ такимя вкусными, какъ эти корки… Чтожъ, думалъ я, все-равно ихъ выбросятъ, такъ отчего же не воспользоваться? Но въ эту минуту меня огорошилъ раздавшійся изъ глубины души вопросъ: а это не будетъ воровство? Тутъ разсудокъ, желанія, подстрекаемые голодомъ, словно искусные адвокаты, начали доказывать разуму, задавшему вопросъ, что это вовсе не воровство. Въ душѣ моей поднялся какой-то споръ; словно въ англійскомъ парламентѣ, во мнѣ одномъ бушевало нѣсколько хозяевъ съ равными правами, направляя волю то за, то противъ проекта, я то подкрадывался къ столу, то снова ложился потихоньку. Чуть поскребется во снѣ старуха, я сейчасъ притаиваю дыханіе… Ай, поймаютъ? Ай, не поймаютъ! Конечно поймаютъ: жадные старые люди спятъ чутко, боясь, что ихъ обокрадутъ… Да нѣтъ! онѣ спятъ, какъ кирпичи.
Однако, по мѣрѣ возобновленія и усиленія старушечьяго храпа, въ душѣ снова начали роиться надежды поживиться обглоданными корками… я снова подымался, снова какая-нибудь изъ спящихъ переворачивалась на бокъ и я опять ложился на полъ.
Потерявши всякую надежду заснуть и поѣсть, я сѣлъ и началъ потихоньку напяливать сапоги… Въ кровь растертыя ноги многократными путешествіями до того разболѣлись, что надѣть сапогъ не было никакой возможности. Оставалось одно изъ двухъ: или умереть голодною смертью, или идти на биржу. Эта дилема заставила меня преодолѣть всѣ нестерпимыя страданья; я напялилъ сапоги, надѣлъ замасляное, какъ блинъ пальто, фуражку безъ внутренностей и тихонько пробрался къ двери.
Но какъ уйти середи ночи и оставить двери незапертыми?
Кто-нибудь оберетъ, на меня же падетъ вся вина, да еслибы и ничего не было украдено, старухи заѣдятъ меня за то какъ я смѣлъ уйти, оставивши двери незапертыми; могутъ даже сочинять, что совершилась пропажа, чтобъ избавиться отъ подозрительнаго, не платящаго за постой жильца. Тутъ я пустился къ спящей на постелѣ женщинѣ:
— Матушка, Агафья Семеновна! сказалъ я вполголоса, тихонько трогая шестидесятилѣтнюю старуху за плечо и за прочее.
--Что тебѣ нужно, грѣховодникъ? заворчала она, наконецъ проснувшись: — что ты затѣваешь, прелюбодѣй этакой! видишь, я человѣкъ.
— Я не то, матушка… Заприте за мной двери, я хочу уйти…
— Куда тебя чортъ понесетъ спозаранку? Видишь, еще не свѣтало. Еще черти на кулачки не дерутся.
— Мнѣ нужно…
И проклиная меня, что я шляюсь по ночамъ, тревожу ее попусту, старуха заперла за мной двери.
Стояла ясная майская ночь. Какъ громадный шатеръ раскинулось надъ головой небо, мигая мильонами звѣздъ… Свѣжій холодъ пробиралъ до костей… Какъ неподвижное стекло лежала въ берегахъ дремлющая рѣка. Вдали грохоталъ гулящій и кутящій до разсвѣта гордъ. Подъ Самсоньевскій мостъ то и дѣло шныряли пароходы, наполненные, какъ боченки сельдями, курящими и стоящими господами, звонко хохочущими среди ночной тишины барынями и барышнями… Все это стремилось въ матюшкинъ трактиръ, или домой спать, послѣ усердныхъ возліяній и изліяній. И эта кутящая толпа — ядро петербургскаго населенія, сѣющая депозитки, какъ макъ на Лазокъ, Машекъ и Матрешекъ, не воображала, что въ эту минуту тысячи мнѣ подобныхъ легли измученными и голодными съ тѣмъ, чтобы опять мучиться, голодать завтра, послѣ-завтра, можетъ-быть нескончаемые годы. И эта толпа не воображала, что тысячной доли брошенныхъ ею на сегодняшніе кутежи денегъ съ избыткомъ хватило бы на прокормленіе тысячи голодныхъ сегодня бѣдняковъ. Таже исторія и завтра, и послѣ завтра, и до скончанія вѣка…
Съ полчаса я бродилъ по пустынной набережной; ночные сторожа забивались въ будки, крыльца, впадины калитокъ, какъ мухи въ щели, дремали въ своихъ тулупахъ, изрѣдка постукивая палкой въ каменныя плиты тротуаровъ… На противуположномъ берегу, на выборгской темнѣли кирпичныя фабрики, моргая, какъ глазами, тысячью зажжонныхъ въ окнахъ огней. Что терять время понапрасну? Побреду-ка я лучше къ биржѣ. Миновавши рядъ паршивенькихъ домишекъ Вульфовыхъ улицъ, я смѣло углублялся въ темныя дебри пустынныхъ переулковъ, зная, что съ меня нечего стащить. Сапоги — хоть брось среди улицы, никто не подыметъ; пальтишко — да въ немъ больше дыръ, чѣмъ въ рѣшетѣ, штопать не стоитъ: иголка прорываетъ сукно; о бѣльѣ и говорить нечего: паутина и та прочнѣе… Стало свѣтать. Луна, походящая отчасти на обсосанный лимонъ, ретировалась на западъ постепенно блѣднѣя, постепенно уступая свѣту, разливающемуся на востокѣ… Вотъ заря начала краснѣть, краснѣть, съ востока потянулъ вѣтерокъ; дремавшія на вѣтвяхъ садовъ птицы начали посвистывать, а городъ еще не думалъ просыпаться… Два-три часа утра — это пора самаго сладкаго сна… Даже самые отъявленные петербургскіе гуляки или спѣшили домой, или спали, даже позабывши купленныя утѣхи. Въ большихъ домахъ давно погасли огни, за то засвѣтилась въ булочныхъ, пекарняхъ, хлѣбняхъ… Ковыляя отъ боли, отъ стоптанныхъ сапогъ, я брелъ по петербургскому Большому проспекту. Съ пятаго часа уже начинается ремесленная жизнь; плотники, столяры, маляры, усердно расплескивающіе краску по тротуарамъ, уже поднялись, уже выползли гурьбой изъ темныхъ подваловъ, харчевенъ и т. п.
Подкрѣпившись фунтиками тремя хлѣбца, помолясь на главы открывавшихся вдали церквей, скромные труженики брели по всѣмъ направленіямъ къ Мытному, Тучкову. Каждый несъ свой струментъ: кто топоръ, долото за поясомъ, кто пилу, лопату черезъ плечо, кто что.
Вотъ кто настоящіе-то полезные члены общества, вотъ тѣ, безъ которыхъ необходится ни одно государство, ни одно общество… Тутъ я задумался на эту тэму и до того ужь замѣчтался, что самому стало совѣстно.
— Фу! какія высокопарныя, залетистыя мечты въ головѣ ободранаго, отрепанаго, голоднаго чиновничешки, бредущаго въ рубищѣ на биржу работать, чтобъ не умереть съ голода!..
При послѣдней мысли я упалъ, словно съ облаковъ въ грязь: вся горькая существенность, вся безотрадная будущность, отсутствіе какихъ либо надеждъ на лучшее — вмигъ предстали предо мной во всей наготѣ, наголо, безъ подкраски…
— Сторонись, сторонись, ворона! и съ этими чьими-то словами я отлетѣлъ на поларшина въ сторону отъ сильнаго толчка какого-то сажоннаго дѣтины, поспѣшавшаго куда-то съ ведромъ краски.
Проходя мимо демидовскаго, пеньковаго буяна, я вздумалъ было наняться за шестьдесятъ копѣекъ таскать кули съ пенькой!
— Нельзя ли здѣсь наняться на заработки? спросилъ я какого-то мужика.
— Нѣтъ, здѣсь работаютъ артелью. Сюда можно только попасть по знакомству съ прикащикомъ, по протехцеѣ.
Боже мой, Боже мой, и тутъ-то нужна протекція, подумалъ я. Подойдя къ Мытному перевозу, я, вмѣстѣ съ пятерыми мужиками, сталъ было садиться въ лодку, чтобъ переправиться на биржу.
— А копѣйка-то есть? подавай копѣйку-то! сказалъ перевозчикъю Словно кто ножомъ въ сердце ударилъ меня, когда я вспомнилъ, что у меня нѣтъ даже и копѣйки.
— Пошолъ, пошолъ! ишь ты, мазурикъ какой! хотѣлъ на шармака прокатиться!
И, сопровождаемый общимъ хохотомъ перевозчиковъ, я побрелъ окровавленными ногами отъ Мытнаго. Надо было отсюда колесить черезъ Тучковъ мостъ, чтобъ попасть на голландскую биржу.
Боль отъ растертыхъ въ кровь волдырей, боязнь опоздать, потому что больше извѣстнаго числа поденщиковъ не примутъ; досада, что не пошолъ прямо на Тучковъ мостъ — все это соединилось вмѣстѣ, чтобъ сдѣлать еще горьчее мою и безъ того горькую участь…
Придя на мѣсто въ половину шестого, я еще не опоздалъ, потому, что работа начинается съ семи утра.
Какъ рой пчелъ жужжала громадная толпа близь рѣшотки, ведущей на пристань, въ ожиданіи, пока дойдетъ очередь записаться въ поденщики на сегодняшній день.
Какихъ тутъ не было фигуръ. Господа литераторы, очень любящіе описывать жизнь въ раззолоченныхъ салонахъ, роскошныхъ будуарахъ, лучше потрудились бы встать часа въ четыре, въ пять, въ лѣтнее утро, да отправиться на голандскую биржу, чтобъ описать тамошнихъ поденьщиковъ. Какихъ тутъ не было фигуръ! Вотъ одинъ господинъ съ двумя синяками подъ глазами, съ припухшей щекой. На немъ не сертучишка, не штанишки вродѣ моихъ, а какіе-то безобразныя лохмотья, сквозь которыя, начиная отъ затылка до пятокъ, просвѣчивало тѣло. На немъ не было панталонъ, въ томъ смыслѣ, въ какомъ всѣ понимаютъ, а больше ничего, какъ засаленная суконная тесьма, обвивающая ноги. Значительно повыше колѣнокъ, сквозь огромную прорѣху сверкало тѣло… Какое-то страшное нѣмое отчаяніе выражалось на лицѣ его, покоробленномъ безсонными ночами пьянствомъ безъ просыпу, и безпрерывными страданіями. Съ невыразимою тоской глядѣлъ онъ на бабъ, продающихъ сѣрые, какъ солдатской набрюшникъ двухкопѣечгіые пироги; видно было, что онъ, сердечный, готовъ былъ проглотить не только всѣ пироги, даже самую бабу съ корзинкой, совсѣмъ. Мужички въ синихъ засаленныхъ отъ поту рубашкахъ, какъ болѣе привыкшіе къ трудовой жизни, болѣе предусмотрительные, покупали пяроги, булки, попивали сбитенекъ, усѣвшись въ рядъ по краямъ тротуаровъ. Въ этой толпѣ тоже бродилъ какой-то ощипанный сертучекъ, съ распухшей, лоснящейся физіономіей, напоминающей печеное яблоко.
Я вѣроятно тоже служилъ предметомъ наблюденій для такого же понюхавшаго цивилизаціи и знакомаго съ удобствами барской жизни бѣдняка, какимъ былъ самъ. Дѣйствительно, въ толпѣ этого сѣраго, грязнаго народа мелькали какіе-то блѣдные изможденные страдальцы съ облагороженнымъ выраженіемъ лица.
При смѣшанномъ говорѣ тысячи голосовъ раздавались голоса торговцевъ: «Сбитеньку, сбитеньку! Кавалеры подходи!», «Солдатъ!. солдатъ! на грошъ горла отрѣжу!», «Сердца горячаго, сердца!» гнусила баба, у которой изъ подъ сѣрой тряпки, прикрывавшей горшокъ, валилъ столбомъ паръ, страшно раззадоривающій апетитъ. «У меня горячѣе!» пищала молоденькая бабенка и толпа небритыхъ отставныхъ солдатъ, запустивъ пальцы въ горшокъ, испытывали достоинство бульона. Но всего непріятнѣе, разумѣется для чистоплотныхъ выглядывали рубцы… На дурно промытой шкурѣ лежала слоемъ грязь, а въ самомъ отрѣзѣ зеленѣли разныя разности, не выскребенныя изъ кишокъ… Въ числѣ прочихъ, я вошолъ въ какую-то высокую со сводами комнату, чтобы записаться поденьщикомъ.
Писарь въ засаленномъ сертукѣ, со всѣми признаками не воздержанія, въ видѣ пятенъ и подтековъ, вписывалъ фамиліи, вымышленныя и настоящія, смотря по тому стыдился ли поденщикъ работать на биржѣ, или нѣтъ. — Между облагороженными физіономіями мелькали передо мной даже такія, которыя я гдѣ-то видѣлъ, когда-то знавалъ. Только когда и въ какомъ мѣстѣ — неизвѣстно…
— Не сидѣлъ ли этотъ господинъ въ числѣ прочихъ господъ за столомъ, заваленнымъ бумагами, въ нѣкоей свѣтлозеленой комнатѣ, обставленной форменными жолтыми шкапами?.. Не видѣлъ да я этого господина, брянчавшаго шпорами на балѣ у моихъ знакомыхъ?.. Физіономія — двѣ капли воды…
Такія мысли приходили мнѣ въ голову, при встрѣчѣ съ лицами очень знакомыми… Нѣкоторыя изъ нихъ и на меня посматривали пристально, словно хотѣли спросить: не вы ли такой-то? Но я тотчасъ отворачивался въ сторону, или уходилъ въ толпу. Писарь, вписавши фамилію въ книгу, выдавалъ жестяную марку, съ которой насъ пропускалъ таможенный солдатъ за рѣшотку на пристань. На меня до-сихъ-поръ производитъ самое непріятное впечатлѣніе жолтыя, грязныя, cъ арками зданія у биржи, для храненія оптовыхъ товаровъ, эти испачканныя углемъ, обтертыя спинами стѣны, надписи дѣлового и неблагопристойнаго содержанія, зубчатые съ выбоинами каменные полы, вѣчно обсыпанные синькой, сухой краской; разбросанные всюду клочки ваты, тюки, бочки, зашитыя въ рогожи, на которыхъ ярко рябитъ въ глаза надпись.
Стражъ съ ендовой на головѣ, въ травяномъ сюртукѣ, такомъ узкомъ, что пуговицы лѣзли на носъ, началъ насъ поодиначкѣ пускать на пристань. Тутъ открылась для меня довольно новая картина — корабли, обступившіе со всѣхъ сторонъ голандскую приставь, стояли такъ плотно одинъ къ другому, что по ихъ палубамъ можно безъ труда добраться до противоположнаго берега. Какъ густая паутина, закрывали весь небосклонъ корабельныя спасти. На палубахъ, загроможденныхъ множествомъ товаровъ, тюковъ, бочекъ, земледѣльческихъ машинъ, ящиковъ съ фруктами, толпились флегматическіе голанлцы въ своихъ неуклюжихъ кожаныхъ панталонахъ, съ вѣчными рыже-бѣлокурыми волосами и бараньимъ выраженіемъ глазъ… Пусть бы поклонники всего европейскаго, приходящіе въ ужасъ отъ неотесанности русскаго мужика, поглядѣли на голандца, болѣе похожаго на барана, чѣмъ на человѣка.
На самой пристани всевозможные товары стояла цѣлыми горами; между ними суетились, какъ муравьи, работники, носильщика, такъ-называемые дрягили. Тамъ и сямъ были разбросаны телѣжки на маленькихъ деревянныхъ колесахъ такой грубой, тяжолой конструкціи, словно онѣ была сдѣланы во времена Іоанна Грознаго.
И на этой-то неуклюжей телѣжкѣ, которую одну-то на силу стащишь, несчастные поденщики, за 25 коп. въ сутки, таскаютъ, возятъ двѣнадцать часовъ сряду громадныя тяжести. И никому изъ негоціантовъ, загребающихъ мильоны чужими руками, не придетъ на умъ проложить хоть рельсы отъ воротъ пристани до всѣхъ пакгаузовъ, а эти допотопныя телѣжки замѣнить другими, которыя ходили бы по рельсамъ. Розинувши ротъ и незная, за какую работу приняться, я безсмысленно смотрѣлъ на этотъ суетящійся вокругъ меня людской муравейникъ.
— Ты что, голубей-то считаешь? сказалъ мнѣ какой-то черный какъ голенище солдатъ, толкнувши меня въ спину. Иди телѣжка мазать!
— Кто ко мнѣ, кто ко мнѣ? кавалеры, подходи на работу.
— Ну, пойдемъ на третій штабель! Я вижу, что ты — ворона…
И съ этими словами, дрягиль третьяго штабеля повелъ меня жъ телѣжкамъ.
— Чтобы всѣ восемь телѣжекъ были сейчасъ вымазаны, а не то прогоню въ шею за ворота! Живо!
И съ этими словами, онъ меня такъ толкнулъ, что я чуть не клюнулся носомъ въ баклагу съ дегтемъ.
Скрѣпя сердце, я принялся мазать колеса дегтемъ. Во всю свою жизнь мнѣ не приходилось заниматься такой работой. Я попробовалъ было просить у дрягиля другой работы, но стоящіе вблизи поденщика только захохотали.
— Экая нѣженка! экая бѣлоручка! говорили они: — вѣрно сложа ручки лучше сидѣть, да другихъ посылать на работу! Не прикажете ли васъ посадить въ большущіе хоромы, да сахарцомъ кормить? Что прикажете, ваша высокосвѣтлость? говорили нѣкоторые, насмѣшливо мнѣ кланяясь. Насмѣшники видимо догадывались, что я не ихъ поля ягода; я боялся, что узнаютъ кто я, а это для меня было хуже смерти.
Красный какъ ракъ отъ стыда, я безсознательно тыкалъ мазилкой въ баклагу. Съ каждымъ моимъ неловкимъ движеніемъ, обступившая меня толпа принималась хохотать.
— Ну полно, полно, ротозѣи! рады, что дурака нашли! Пора за работу!
Толпа нехотя разбрелась: кто отправился на палубу ближайшихъ судовъ, чтобъ скатывать по мостамъ бочки, тюки и прочее; кто принялся накладывать товары на телѣжки. У каждаго черезъ плечо была надѣта мочальная лямка, которая своей петлей зацѣплялась за крюки въ телѣжкѣ.
Шесть человѣкъ, по-трое съ каждой стороны, натуживши груди, какъ ломовыя лошади, подавались впередъ, шагъ за шагомъ, катя товару пудовъ на пятьдесятъ. Вся эта процесія вытянувшись въ линію направлялась къ пакгаузамъ. Картины подобнаго рода хорошо извѣстны петербургскимъ жителямъ, проходящимъ и приходящимъ на биржу, чтобъ поглазѣть на собакъ, птицъ, привозимыхъ на корабляхъ весною. Но вѣдь на эту египетскую работу хорошо посмотрѣть издали, а каково въ двадцати-градусную іюльскую жару, обливаясь потомъ, пропекаясь стоящимъ надъ головой солнцемъ, возить непрерывно двѣнадцать часовъ сряду тяжести пудовъ по восьми, по десяти на каждаго? Перепачкавши какъ нельзя быть лучше сапоги, штанишки, сдѣлавшись, какъ говорится, чортъ-чортомъ, я тоже впрегся во второй рядъ. Но только-что я успѣлъ напрячь силы, какъ лямка лопнула и я чуть не клюнулся носомъ въ мостовую.
— Ха-ха-ха! раздалось снова вкругъ меня, и снова пошли насмѣшки.
— За ворота его; за ворота! Какой онъ намъ помощникъ! кричали поденщики, преимущественно изъ отставныхъ солдатъ.
Мимоходомъ не мѣшаетъ замѣтить, что отставные солдаты, особенно стараго закала, какъ-то удивительно чорствы душой, безжалостны… Страданія безвиннаго, новичка, непривыкшаго еще къ тяжолой работѣ, въ нихъ возбуждаютъ только насмѣшки, а не состраданіе. Какое горькое, безотрадное положеніе бѣднаго человѣка! Его терзаютъ не богачи, которые не имѣютъ понятія истинной бѣдности, а такіе же бѣдняки, какъ онъ самъ. Когда я наканунѣ валялся въ сору, въ грязи, на полу, меня терзали злыя, гадкія старушонки; когда я съ самой похвальной настойчивостью рѣшился трудомъ заработать хлѣба, — на меня накинулась опять-таки бѣдняки, которые умерли бы съ голоду, еслибы не было въ Петербургѣ биржи. Нѣтъ, поденщики изъ мужичковъ были какъ-то скромнѣе: они не зубоскальничали, а кротко, какъ волы, свою лямку. Сколько богобоязненности, смиренія, въ грязномъ повидимому степномъ мужикѣ. Какое-то глубокое поэтическое чувство незлобія, всепрощенія, кроткой покорности жребію составляетъ отличительную черту неизбалованнаго городской жизнью селянина. Такъ и здѣсь: поденщики изъ мужичковъ не обращали ни малѣйшаго вниманія на меня, а молча, не горячась, дѣлали свое дѣло.
— Прогнать его взашей за ворота! кричали поденщики, а я метался изъ стороны въ сторону, пріискивая новой лямки, чтобъ припрячься снова къ телѣжкѣ.
Уже жестокосердый дрягиль повелъ меня за рукавъ къ воротамъ, но истерзанный ли видъ мой, страданія ли, проглядывающія въ каждой чертѣ лица, или хлынувшія изъ глазъ слезы — разжалобили его.
— Ну-ну, завяжи узломъ гдѣ разорвалось, да припрягайся, не то вышвырну за ворота, да еще оплеухами накормлю…
Что-то вродѣ радости блеснуло въ душѣ моей, когда мнѣ дало послѣднюю надежду не околѣть съ голоду. Мнѣ кажется, образованный, сострадательный человѣкъ, взглянувши на меня въ эту минуту, непремѣнно бы заплакалъ…
Когда я тянулъ телѣгу не такъ усердно, какъ прочіе, сзади идущій поденщикъ давалъ мнѣ тукманку въ спину. Я ослаблялъ постромку конечно не изъ лѣностй, не изъ желанія выѣхать на другихъ, а отъ страшнаго безсилія.
Третьи сутки я не видалъ крохи хлѣба во рту; всю предшествовавшую ночь не смыкалъ глазъ. Кромѣ того, оторвавшаяся отъ переда подошва заставляла меня ступать на острые камёньи почти голой ногой. Я что-то разъ десять прогулялся въ упряжкѣ, какъ на биржевыхъ часахъ пробило двѣнадцать, и залился, забарабанилъ колокольчикъ, призывающій къ отдыху.
Всѣ, гдѣ попало, побросали свои телѣжки и густою толпой повалили на площадку между скверомъ и задними воротами университета. Тутъ уже жужжали какъ пчелы поденщики; бабы, разносчики приглашали на-распѣвъ покупателей.
Кромѣ бабьяго горячаго сердца, рѣзанаго грошоваго мужицкаго горла, рубцовъ съ зелеными комочками кишочныхъ нечистотъ., Продавалась горячая лапша, вареный картофель, похлебка съ рубцами и т. п. За полторы копѣйки наливалась половина деревянной чашки, за копѣйку давалось полфунта хлѣба. Но у меня не было даже двухъ съ половиною копѣекъ, чтобъ сколько-нибудь подкрѣпиться. Томимый страшнымъ голодомъ, еще болѣе возбужденнымъ запахомъ съѣстного, видя какъ вся площадь уписывала разныя похлебки, я хотѣлъ-было попросить у торговки въ долгъ хлѣба и чего-нибудь горячаго. Но какія страшныя клятвы я ни произносилъ, что расплачусь при вечерней получкѣ, — ни одинъ и ни одна изъ торгующихъ не сжалились надо мной. Другіе, порасторопнѣе, работавшіе издавна на биржѣ, успѣли заслужить кредитъ, и оставивъ въ кабакѣ, какъ водится, всѣ заработки, преспокойно набирали у торговокъ съѣстного въ долгъ. Въ эти-то минуты я понялъ все свое уничиженіе. Какъ! человѣку довольно образованному, не запятнавшему себя рѣшительно ничѣмъ, съ самымъ искреннимъ желаніемъ трудиться, не повѣрить двухъ съ половиною копѣекъ!
— О, торговки, еслибы вы знали, что мнѣ, въ былое время, поручали по нѣскольку тысячъ, безъ росписки, что я, имѣя случай рублей сто положить жить въ карманъ ежемѣсячно, не воспользовался ни копѣйкой; о, еслибы вы знали все это, вы повѣрили бы мнѣ. Рабочіе, усѣвшись въ тѣни домовъ, преспокойно дохлебывали обѣдъ, заваливались тутъ же спать, а я, позабывши о необходимомъ отдыхѣ, истерзанный, измученный, голодный, стоялъ какъ истуканъ середи площадки. Мимо меня сновали разные франты, въ лаковыхъ полусапожкахъ, щегольскихъ бекешахъ, барыни въ модныхъ шляпкахъ и бурнусахъ, а я все стоялъ, размышляя о своемъ горькомъ положеніи…
Вдругъ, о ужасъ! мимо меня прошла цѣлая толпа знакомыхъ чиновниковъ, съ которыми я стоялъ когда-то въ нумерахъ.
Они такъ пристально посмотрѣли на меня, такъ ясно выразили на лицахъ удивленіе, смѣшанное съ презрѣніемъ, что не оставалось никакого сомнѣнія, что я узнанъ…
— До чего дошолъ! сказалъ одинъ изъ нихъ, отойдя отъ меня шага на три. — Горьчайшій пьянюшка; пойдемъ скорѣй, а то еще попроситъ милостыни…
Снова раздался звонъ, снова погнали на работу, снова завизжали колеся нагруженныхъ телѣгъ; я-жъ окончательно потерялъ силы и незналъ что дѣлать. Ужь не помню, какъ при помощи пинковъ, толчковъ, ругательствъ, я проработалъ до восьми. Я дотого растеръ ноги, разслабъ, что не могъ ступить шагу. Однако, кое-какъ собравши послѣднія силы, доползъ до вышеописанной площадки. Тутъ уже стояли поденщики, выстроенные въ нѣсколько шеренгъ, правымъ флангомъ къ конторѣ дрягилей (подлѣ портерной, мелочной и кабака). Началась раздача, пріятно зазвенѣли въ мѣшкахъ вынесенныя деньги; я, въ числѣ прочихъ, получилъ тридцать копѣекъ, шестью пятаками.
Въ эту минуту, несмотря на боль въ ногахъ, я былъ счастливѣе Ротшильда… Солнце уже склонялось къ горизонту, когда я побрелъ на петербургскую, на знакомую читателю квартиру. Каждый шагъ больными ногами словно ножомъ ударялъ въ сердце, а мнѣ приходилось идти версты три, черезъ всю петербургскую, за петропавловскую больницу къ Самсоньевскому мосту. Я не утерпѣлъ, чтобъ не истратить пятачка на фунтъ чернаго хлѣба съ масломъ. Проходя отъ петербургской части, я взялъ по пушкарской, розулся и шолъ босикомъ почти до самой квартеры. Встрѣченный ругательствами старухъ, я повалился не раздѣваясь въ свой уголъ заснулъ, какъ убитый.