День в Монте-Карло (Дорошевич)/ДО
| День въ Монте-Карло |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ V. По Европѣ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 124. |
Зима, похожая на наше лѣто, кончилась.
Едва-едва начинается весна.
Подъ моими окнами садъ, — цѣлая роща апельсиновыхъ деревьевъ.
Сегодня ночью прошелъ обильный теплый лѣтній ливень.
Утромъ я открылъ окно и отшатнулся.
Волна аромата, влетѣвшая въ окно, сшибла меня съ ногъ, какъ на морскихъ купаньяхъ весело сшибаетъ съ ногъ большая набѣжавшая волна.
И меня охватило восторгомъ. Я почувствовалъ, какъ мое сердце расцвѣло и наполнилось жизнью, весельемъ, любовью. Ко всему!
Если бъ земной шаръ былъ полметра въ діаметрѣ, я прижалъ бы его къ моей груди. Горячо и страстно, какъ безумно любимую женщину.
Если бъ человѣчество могло воплотиться въ одномъ лицѣ, я упалъ бы передъ нимъ на колѣни и цѣловалъ его руки.
— Я люблю тебя! Я люблю тебя!
Что случилось?
За ночь расцвѣла апельсиновая роща.
Только и всего!
И ароматъ, ароматъ весны, лучшій изъ ароматовъ въ мірѣ, наполнилъ мою комнату, душу и сердце.
Я иду гулять.
Вверху прозрачное голубое небо. Внизу лазурное прозрачное море.
Горы скидываютъ ночную туманную пелену, рѣзче и рѣзче вырѣзываются на безоблачномъ небѣ.
Цвѣты на горахъ только еще начинаютъ цвѣсти и кажется, что по морщинамъ горъ легли легкія бѣлыя, розовыя, голубыя тѣни.
А солнце все затопляетъ золотомъ своихъ лучей.
Какъ прекрасенъ Божій міръ!
Боже! Благослови богатыхъ и бѣдныхъ!
Но растопленное золото солнечныхъ лучей становится все жгучѣй и жгучѣй. Да и время.
Я иду завтракать въ Café de Paris[1].
Кругомъ только и слышно, что русская рѣчь.
Прежде бывало столько только англичанъ.
Русскихъ за послѣдніе два года ужасно много шатается по Ривьерѣ.
— Они нагрянули, когда исчезли англичане, пораженные національнымъ горемъ, — этой войной! — съ глубокой печалью по англичанамъ сообщилъ мнѣ французъ, хозяинъ гостиницы.
Можетъ-быть, потому, что англичане смущали ихъ своей чопорностью и требованіемъ во что бы то ни стало приличій.
Безъ англичанъ легче!
Мы не любимъ англичанъ.
Можетъ-быть, тутъ играло роль самолюбіе русскихъ?
Мы привыкли во всемъ остальномъ итти въ хвостѣ у остальныхъ, но мы привыкли быть «первыми гостями».
Это наше національное самолюбіе.
А когда есть англичане, — «первые гости» они. Потому что они богаче.
Можетъ-быть, поэтому и нахлынули на Ривьеру русскіе, когда отхлынули англичане?
Не знаю.
Но нѣтъ ничего забавнѣе, какъ завтракать, когда кругомъ сидятъ русскіе.
— Закуски? — спрашиваетъ метръ д’отель у богатаго москвича.
— Нѣтъ! Нѣтъ! Нѣтъ! Никакихъ закусокъ! — съ испугомъ восклицаетъ москвичъ.
— Устрицъ?
— П-пожалуй!
— Затѣмъ?
— Д-дайте мнѣ… д-дайте мнѣ… Дайте мнѣ хорошій бифштексъ!
Это дешевле.
— Фруктовъ? Свѣжая земляника!
— О, нѣтъ, нѣтъ!
— Сыру?
— Non plus[2]!
Онъ съ ужасомъ восклицаетъ это, словно ему предлагаютъ подать живую очковую змѣю.
Забавный народъ русскіе за границей!
Они почему-то рѣшаютъ, что «здѣсь франкъ — рубль», и готовы отказать себѣ во всемъ, чтобъ съэкономить 2 франка. 75 копеекъ!
Завтракъ конченъ, и компатріотъ съ ужасомъ видитъ, что счетъ все-таки выросъ до 14 франковъ!
По лицу видно, что онъ дѣлаетъ въ умѣ умноженіе.
И успокоивается:
— 5 руб. 25 коп.
За эти деньги въ Москвѣ «не повернешься» въ ресторанѣ.
Я иду въ казино.
Странное чувство.
Словно послѣ ходьбы по зеленой шелковистой муравѣ вы вдругъ вступили въ грязь по щиколотку.
Словно днемъ идешь къ Омону.
Нѣтъ ничего ужаснѣе такого лупанара днемъ, при яркомъ свѣтѣ правдивыхъ лучей солнца.
Ѣздили вы когда-нибудь днемъ въ загородный ресторанъ?
Все, что вечеромъ горитъ, блеститъ, сверкаетъ въ лучахъ искусственнаго свѣта, при свѣтѣ дня кажется тусклымъ, мерзкимъ, покрытымъ грязью.
Противно дотронуться.
Съ отвращеніемъ глядишь кругомъ и мерзокъ самому себѣ.
Вокругъ столовъ съ утра до ночи толпа.
И хоть бы дѣйствительно страшно возбужденныя «лица», какъ описываютъ фантазеры-туристы.
Ничего подобнаго!
Просто вспотѣвшія физіономіи.
На лицахъ скука и тоска:
— Поставилъ на 14, — вышло 13. Поставилъ на 13 — вышло 14. Ставилъ на черное, — выходило красное. Поставилъ на красное, — стало выходить черное. Чортъ знаетъ, какъ глупо, утомительно и скучно!
Особенно противны мнѣ старухи, безвыходно проводящія здѣсь день за днемъ, годъ за годомъ, — пока къ нимъ медленно приближается смерть.
Кашляющія, харкающія въ платки.
Дрожащими руками разсовывающія пятифранковики на номера, на дюжины, на четъ, нечетъ, на красное, на черное.
За плечами каждой стоитъ уже смерть.
На кой шутъ имъ это?
Какая мерзкая старость!
И мнѣ кажется, какъ Раскольникову, что задушить одну изъ этихъ старыхъ гадинъ — раздавить насѣкомое, — не болѣе. Не можетъ быть даже угрызеній совѣсти.
Мнѣ ужасно хочется хватить кулакомъ по головѣ одну изъ этихъ мерзкихъ старухъ.
Просто изъ удовольствія посмотрѣть, какъ она будетъ корчиться на полу, кончаться и расползаться, какъ расползается студень, когда его внесли въ теплую комнату.
Должно-быть, это ужасно мерзко!
— Гдѣ же, однако, моя любовь ко всему міру, которая охватила меня сегодня утромъ?
Почему сейчасъ ничего, кромѣ злобы и ненависти, нѣтъ въ моемъ сердцѣ?
Господи! Господи! Неужели можно любить людей, только не видя ихъ? И одного соприкосновенія съ людьми достаточно, чтобъ все это замѣнилось ненавистью и злобой?
Поѣду въ. такомъ случаѣ любоваться природой.
Я ѣду на лошадяхъ въ Ниццу и обратно, любуясь вновь небомъ, моремъ и сказочной прелести горами.
И снова любовь ко всему, что живетъ и дышитъ, просыпается въ моемъ сердцѣ.
Послѣднюю часть пути до Монте-Карло я дѣлаю уже при лунѣ, когда, облитыя таинственнымъ голубымъ свѣтомъ, громады горъ встаютъ какъ сказка, а съ виллъ, какъ привѣтъ, несется ароматъ расцвѣтающихъ ночью цвѣтовъ.
Я возвращаюсь поздно, къ обѣду — и иду обѣдать въ hôtel de Paris[3], на веранду, чтобы посмотрѣть «самое блестящее, что есть въ природѣ».
Рядомъ со мной la belle[4]. О…., постарѣвшая, подурнѣвшая, реставрированная насколько возможно.
«La belle[4]» — звучитъ только, какъ старая фирма.
И скоро будутъ говорить:
— Бывшая «la belle[4]».
Съ ней русскій.
Молодой человѣкъ, лѣтъ 35, съ лысиной во всю голову. Si jeune et si biendecorè[5]
Лакеи передъ ними сгибаются въ три погибели. Имъ подаютъ только все самое дорогое, что есть.
Ему невыносимо скучно съ ней. Ей нестерпимо скучно съ нимъ.
За весь обѣдъ они перебросились только двумя фразами.
Она его за что-то ругнула.
Онъ что-то пробурчалъ невнятное.
Монте-карловскія сплетни разсказываютъ, что «la belle[4]» его разоряетъ, что онъ кругомъ въ долгу, что телеграммы въ Россію срочныя летятъ каждый день и начали ужъ оставаться безъ отвѣта.
Слышали, какъ онъ однажды говорилъ пріятелю:
— Ты понимаешь, я ее ненавижу! Она мнѣ мерзка.
Но…
Но какъ же онъ, русскій, спасуетъ передъ какой-то тамъ французской кокоткой?
Какъ онъ покажетъ, что она ему «не подъ силу», не по средствамъ?
Что бъ сказали про русскаго?
Какъ много у насъ національнаго самолюбія въ смѣшномъ.
Мнѣ вспоминается сцена съ «la belle[4]», сцена, которую я видѣлъ здѣсь же, въ Монте-Карло, въ этомъ же самомъ ресторанѣ, на этой же самой террасѣ.
«La belle[4]» была съ американцемъ.
Они завтракали и обѣдали всегда втроемъ: американецъ, спокойный, сухой и холодный, она и ея «другъ сердца», какой-то бравый испанецъ.
Лакей подавалъ блюдо всегда сначала ей, потомъ несъ американцу.
— Нѣтъ! Нѣтъ! — останавливала его «la belle[4]». — Подайте ему! — и указывала на «друга-испанца».
Американецъ относился къ этому, какъ будто его не касалось.
Однажды, во время завтрака, явился приказчикъ отъ ювелира со счетомъ.
«La belle[4]» взглянула на счетъ и указала приказчику на американца:
— Ему!
Американецъ такъ же спокойно, сухо, холодно, какъ всегда, всталъ и сказалъ:
— Нѣтъ! «Подайте ему»!
Указалъ на испанскаго друга сердца и вышелъ.
Все кругомъ разразилось хохотомъ, а «la belle[4]» чуть не хватилъ ударъ.
Послѣ обѣда сраженье въ казино разгорается съ новой силой, и публика истекаетъ золотомъ.
Меня интересуютъ спеціально русскіе.
Рѣшительно мы самые плохіе игроки въ мірѣ.
Выигравшій русскій — такая же рѣдкость, какъ бѣлый слонъ.
Здѣсь гремитъ имя одного одессита, выигрывавшаго помногу. Но этотъ одесситъ — грекъ.
Въ Парижѣ есть одинъ русскій докторъ, когда-то выигравшій здѣсь 2.000,000 франковъ. Но этотъ русскій докторъ-армянинъ.
Такіе случаи, какъ въ этомъ сезонѣ, что одинъ петербуржецъ выигралъ 300,000 франковъ, наперечетъ и рѣдкость.
Намъ не хватаетъ ни выдержки нѣмца ни смѣлости «очертя голову» американца, чтобъ пускаться въ азартныя предпріятія.
Берлинскій Блейхредеръ пріѣхалъ на-дняхъ, повелъ игру со смѣлостью, которую можетъ позволить себѣ только банкиръ, но, выигравъ въ одинъ вечеръ 275,000 франковъ, сказалъ:
— Баста!
И уѣхалъ.
Американцы — лучшіе игроки въ мірѣ.
Человѣкъ рѣшаетъ:
— Такая-то сумма на проигрышъ!
Набиваетъ карманы золотомъ и билетами и ставитъ пригоршнями, вѣря въ слѣпое счастье, насилуя его.
Счастье существуетъ для храбрыхъ.
И американцы менѣе всего могутъ пожаловаться на Монте-Карло.
Тогда какъ русскій игрокъ! Посмотрите «рядъ волшебныхъ измѣненій милаго лица», пока компатріотъ нерѣшительно протягиваетъ руку.
— Ставить, не ставить? Удвоить кушъ, не удвоивать?
Когда начинаетъ везти счастье, — онъ пугается и въ испугѣ спѣшитъ сократить ставки.
— Не все же будешь везти! Не можетъ этого быть, чтобъ повезло!
Зато неудача заставляетъ его моментально терять голову. Онъ начинаетъ увеличивать ставки, чтобъ «отыграться», и проигрывается дотла.
Говорятъ, нигдѣ такъ не узнаются характеры, какъ за игрой.
Боязнь счастья.
Неужели это наша національная особенность характера.
Неужели мы такъ привыкли къ несчастью, что проблескъ счастья насъ пугаетъ. Какъ что-то «не для насъ»?
Игра и наблюденія надоѣли, и я иду пока въ читальню.
Всѣ газеты заняты, кромѣ единственной русской.
Зато въ Монте-Карло въ кіоскахъ вы можете найти газеты всего міра, почти нѣтъ только русскихъ.
— Почему?
— Русскіе не спрашиваютъ своихъ газетъ! — отвѣчаютъ продавщицы.
Англичанинъ дня не можетъ прожить безъ своей газеты. Нѣмецъ, французъ. Только русскіе…
Почему?
Неужели, переѣзжая черезъ границу, мы перестаемъ интересоваться нашей родиной.
Что мы за странный, что мы за странный народъ! Или, по нашему мнѣнію, въ нашихъ газетахъ нечего читать?!
Бьетъ одиннадцать, и игра внизу кончена.
Толпа шумная, нарядная валитъ изъ казино. Проигравшаяся, — но что жъ это значитъ? Передъ каждымъ зато близко, около, почти по лицу задѣлъ, мелькнулъ рукавъ одежды богини счастья.
А развѣ видѣть вблизи счастье — не составляетъ уже счастье?
Чтобъ кончить вечеръ, надо попозднѣе отправиться въ «La Festa[6]».
«Максимъ» Монте-Карло. Ночной ресторанъ, куда собирается все, что кутитъ.
Какая милая встрѣча!
Тотъ самый москвичъ, который давеча за завтракомъ отказывалъ себѣ въ кускѣ сыра:
— Потому что это можетъ стоить лишнихъ два франка.
Теперь его окружаютъ шесть кокотокъ, зовутъ «mon coucon[7]», и «coucon[8]» таетъ.
— Но ты долженъ быть любезенъ, mon coucon[7]. Спроси еще бутылку шампанскаго.
— Гарсонъ! Двѣ бутылки… три… сразу полдюжины!
Онъ не думаетъ уже, сколько лишнихъ франковъ это будетъ стоить.
Развѣ можно!
Онъ теперь «boyard russe[9]», лакеи зовутъ его «prince[10]», кокотки лепечутъ:
— Русскіе всегда такъ любезны!
И онъ долженъ «показать»:
— Что такое русскій!
Какъ много у него выходитъ на «внѣшнюю политику». Придется наверстывать это на «продовольственномъ вопросѣ!»
Однако, поздно. Зашла луна. Ночь, темная, тихая и теплая, закрыла и одѣла все.
Я спускаюсь по спящимъ улицамъ Монте-Карло, и изъ-за рѣшетокъ садовъ ароматомъ дышатъ расцвѣтающіе цвѣтники.
День конченъ. Бездѣльный и безполезный. Вычеркнутъ изъ жизни. Я могъ бы считать его совсѣмъ потеряннымъ, если бы одна мысль не пришла мнѣ въ голову за этотъ день:
— Неужели вся наша «ширь», которой мы такъ гордимся, можетъ проявляться только тамъ, гдѣ не нужно?
Если каждый день будетъ приходить въ голову по хорошей мысли, — можно умереть умнымъ человѣкомъ.