Дендизм и Джордж Бреммель (Барбе д-Оревильи)/ДО

Дендизм и Джордж Бреммель
авторъ Жюль Амеде Барбе_д-Оревильи, пер. Михаил Александрович Петровский

Оригинал: фр. Du Dandysme et de G. Brummell, опубл.: 1861. — Перевод опубл.: 1912. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

Барбэ д’Оревильи

ДЭНДИЗМЪ
и
Джорджъ Брэммель.

ПЕРЕВОДЪ М. Петровскаго,

ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ М. Кузмина.

МОСКВА
«Альціона»
1912

Il est plus difficile de plaire

aux gens de sang-froid que d'être
aimé de quelques âmes de feu.

Traité de a Princesse (Inédit)

ПРЕДИСЛОВІЕ.

Какъ бы ни углублялъ самъ Барбэ д’Оревильи понятія «дэндизма», говоря, что это не только искусство завязывать галстуки, какъ бы ни старались его поклонники и толкователи сдѣлать изъ его блестящей и парадоксальной книги катехизисъ индивидуальной психологіи, — тѣмъ не менѣе эта книга о модѣ, можетъ быть о модѣ внутренней, у о психологической манерѣ «завязывать галстуки», но своего рода «хорошій тонъ» скорѣе для внѣшняго поведенія и внѣшняго мышленія цѣлаго литературнаго поколѣнія. Едва ли люди не литературы знали и оцѣнили эту книгу, примѣчательную, какъ документъ и какъ удивительный фейерверкъ парадоксовъ, словечекъ и изреченій. Мы не хотимъ нисколько умалить значеніе этой книги, говоря, что она — о модѣ, такъ какъ придаемъ послѣднему слову болѣе широкое значеніе. Mode, fashion, образъ жизни, уставъ, укладъ, — это все, что въ данный моментъ признается извѣстнымъ кругомъ общества за общепринятое, за надобное, за приличное. Всѣхъ бы поразило выраженіе: «У старообрядцевъ мода при началѣ службы дѣлать семипоклонный началъ», такъ же какъ: «По уставу при сюртукѣ не полагается бѣлаго галстука», — межъ тѣмъ какъ разница вся въ томъ, что первый обычай касается церковной практики и освященъ столѣтіями, а вторая подробность относится къ туалету и освящена лишь десятками лѣтъ или даже минутой, — но сущность ихъ одинакова. Нѣсколько такихъ минутъ запечатлѣлъ въ своей книгѣ о дэндизмѣ и Барбэ д’Оревильи, внося много личнаго и отчасти творя моды, нежели ихъ документируя. Но не такъ ли поступалъ и Оскаръ Уайльдъ, часть афоризмовъ котораго нужно признать не за индивидуальныя утвержденія, а за мнѣнія современнаго ему кружка эстетовъ. Въ этой области, какъ и во всякой другой, конечно, единичное и коллективное творчество разнятся другъ отъ друга, и то, что сегодня мнѣніе и парадоксъ д’Оревильи или Уайльда, не можетъ ли завтра быть параграфомъ общаго устава моды. И хотя Дэндизмъ имъ понимается какъ бунтъ индивидуальнаго вкуса противъ нивелировки и тиранніи моды, не служитъ ли этотъ самый протестъ извѣстной модой, уже имѣвшей прецеденты въ итальянскомъ ренесансѣ, гдѣ всѣ одѣты по разному, ни одинъ человѣкъ не хочетъ быть похожимъ на другого и даже одна нога стремится разниться отъ другой цвѣтомъ?

Капризность и произвольность этой книги придаетъ ей особую остроту и привлекательность, можетъ быть нѣсколько уменьшая ея значеніе практическаго кодекса.

Какъ извѣстно, появленіе этой вещи имѣло мѣсто въ 1845 году наканунѣ перелома, совершившагося въ творчествѣ Барбэ д’Оревильи, когда онъ вернулся къ католичеству и средневѣковью съ ихъ укладомъ, утварью и обстановкой, нѣсколько напоминая Рэскина и предвосхищая Гюисманса. Хотя на ряду съ католическими изслѣдованіями, онъ не оставляетъ и модныхъ хроникъ, написанныхъ истиннымъ дэнди. Его статьи, какъ его внѣшность, поведеніе, были проникнуты какимъ-то наивнымъ и трогательнымъ достоинствомъ, но мы должны признаться, что вполнѣ понимаемъ улыбку современниковъ при видѣ этой пламенной и нѣсколько ходульной, романтически протестующей и наивной, непримиримой и дѣтски простой фигуры. Безусловно, предметъ, трактуемый въ «Дэндизмѣ», — подлинное достояніе искусства и большій, можетъ быть, нежели спортъ и военное дѣло; какая-то пятнадцатая муза (которыхъ вообще слишкомъ мало) — муза моды вдохновляла эту горячую, упрямую, можетъ быть нѣсколько смѣшную голову.

Барбэ д’Оревильи занималъ видное мѣсто въ переходной отъ романтизма (но въ прозѣ, кромѣ жестокостей В. Гюго и Е. Сю — не болѣе ли классическаго, нежели это принято думать?) къ натурализму и снова романтическому декадентству и символизму. Этимъ переходнымъ положеніемъ объясняется недостаточное признаніе этой самой по себѣ противорѣчивой, причудливой, вызывающей и обаятельной фигуры. Но зоркій глазъ сумѣетъ примѣтить въ этой рѣдкости, ихтіозаврѣ горячее сердце, простое и наивное, подлиннаго великаго поэта.

М. Кузминъ.

СЕЗАРУ ДАЛИ, редактору «REVUE DE L’ARCHITECTURE». Дорогой Дали!

Семнадцать лѣтъ тому назадъ я писалъ Вамъ:

"Пока Вы путешествуете, дорогой Дали, и пока память Вашихъ друзей не знаетъ, гдѣ найти Васъ, вотъ нѣчто (я не смѣю сказать: книга), что будетъ дожидаться Васъ у Вашего порога. Это — статуэтка человѣка, который и не заслуживаетъ, пожалуй, ничего иного, кромѣ статуэтки: достопримѣчательность быта и исторіи, мѣсто которой на этажеркѣ вашего рабочаго кабинета.

"Брэммель не принадлежитъ къ политической исторіи Англіи. Онъ соприкоснулся съ ней по своимъ связямъ, но не входитъ въ нее. Его мѣсто въ исторіи болѣе высокой, болѣе общей и болѣе трудной для написанія, — въ исторіи англійскихъ нравовъ, ибо политическая исторія не захватываетъ всѣхъ общественныхъ уклоновъ, а изучаемы должны быть всѣ. Брэммель былъ выраженіемъ одного изъ этихъ уклоновъ; иначе его вліяніе было бы необъяснимо. Описать его, изслѣдовать, показать, что вліяніе Брэммеля не было поверхностно, все же могло бы быть темой для книги, которую забылъ написать Бэйль (Стендаль) и которая соблазнила бы Монтескье.

"Къ несчастью, я не Монтескье и не Бэйль, не орелъ и не рысь; но все же я старался разобраться въ томъ, на что многіе, конечно, не удостоили бы потратить объясненій. Что я увидѣлъ, я и предлагаю Вамъ, дорогой Дали. Вамъ, который чутокъ къ изящному, какъ женщина и какъ артистъ, и который отдаетъ себѣ отчетъ въ его власти, какъ мыслитель, Вамъ хочу я посвятить этотъ этюдъ о человѣкѣ, почерпнувшемъ свою славу изъ своего изящества. Если бы я написалъ этюдъ о человѣкѣ, почерпнувшемъ славу изъ силы своего ума, то и тогда я смѣло могъ бы посвятить его Вамъ, обладателю столькихъ дарованій.

"Примите же это какъ знакъ дружбы и какъ воспоминаніе о болѣе счастливыхъ дняхъ, когда мы видѣлись чаще, чѣмъ теперь.

"Преданный вамъ
"Ж. А. Барбэ д'Оревильи.

«Пасси, вилла Beauséjour. 19 сентября 1844 г.»

Такъ вотъ, мой другъ, въ этомъ посвященіи, которому уже семнадцать лѣтъ, я не измѣню сегодня ни одного слова, и это будетъ первый случай, когда семнадцать лѣтъ протекли, ничего не измѣнивъ.

Пусть оно останется неприкосновеннымъ, какъ дружба, которой оно было выраженіемъ и которая осталась между нами неизмѣнной, безоблачной и непрерывной. Я не всегда имѣлъ такую удачу въ дружбѣ, какъ съ Вами, нетронутой временемъ колонной среди моихъ развалинъ! Семнадцать лѣтъ! Вамъ извѣстно, какъ этотъ презрѣнный Тацитъ, всегда несносный, ибо всегда правдивый, называетъ этотъ длинный рядъ дней, о которыхъ, быть можетъ, мнѣ лучше было бы умолчать, если бы съ печалью о прожитомъ, дорогой Дали, я не соединялъ, по крайней мѣрѣ, радостнаго права сказать, что я остался къ Вамъ тѣмъ же, какимъ я былъ вотъ уже столько лѣтъ, и, такъ какъ все въ этой книгѣ фатовство, похвалиться моими неумирающими чувствами.

Ж. А. Барбэ д'Оревильи.

Парижъ, 29 сентября 1861 г.

ПРЕДИСЛОВІЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНІЮ.

Эта книга едва ли можетъ считаться вторымъ изданіемъ. Отпечатанная въ немногихъ экземплярахъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ, она была роздана собственноручно немногочисленнымъ лицамъ, и такого рода малая и сокрытая ея гласность принесла ей счастье, — будетъ ли ей столь же благопріятной и та широкая, на которую рѣшаются теперь?.. Легкій шорохъ молвы, онъ, какъ женщины: настигаетъ, когда дѣлаешь видъ, что отъ него бѣжишь. Въ этомъ дьявольскомъ мірѣ лучшимъ средствомъ создать себѣ успѣхъ, быть можетъ, было бы организовать нескромныя разоблаченія тайнъ.

Но авторъ Не былъ столь глубокомысленъ, когда издавалъ эту бездѣлку. Въ то время его мало занимали слава и литературныя дѣла. О, еще бы! Онъ былъ занятъ иными нарядами, чѣмъ нарядомъ собственной мысли, и иными заботами, чѣмъ о томъ, чтобы его читали. Впрочемъ, надъ заботами тѣхъ дней онъ самъ теперь смѣется, ибо такова жизнь. Не вся ли она здѣсь, въ этой смѣнѣ, возобновляющейся непрестанно, въ смѣнѣ заботы и насмѣшки?..

Авторъ Дэндизма и Джорджа Брэммеля не былъ дэнди (и чтеніе этой книги достаточно ясно покажетъ почему), но онъ былъ въ той порѣ юности, которая побудила лорда Байрона сказать съ его меланхолической ироніей: «Когда я былъ красавцемъ съ вьющимися локонами»…; а въ тѣ дни сама слава не перевѣсила бы на вѣсахъ и одного изъ этихъ локоновъ. Итакъ онъ написалъ безъ авторскихъ претензій, у него были другія, будьте покойны, дьяволъ тутъ ничего не лишился. Онъ написалъ эту маленькую книжку единственно затѣмъ, чтобы доставить удовольствіе самому себѣ и тридцати лицамъ, своимъ неизвѣстнымъ друзьямъ, въ которыхъ нельзя быть слишкомъ увѣреннымъ, какъ нельзя безъ тщеславнаго фатовства похвалиться тѣмъ, что имѣешь тридцать друзей въ Парижѣ, Такъ какъ у него не было недостатка въ фатовствѣ, то онъ полагалъ, что ихъ имѣетъ, и дѣйствительно имѣлъ. Да будетъ ему разрѣшено это высказать, ибо онъ сталъ скроменъ: онъ нашелъ себѣ тридцать читателей для своихъ тридцати экземпляровъ. Это не было Битвой Тридцати, это было сочувствіемъ Тридцати^[1].

Будь эта книга написана о чемъ-нибудь великомъ или о какомъ-нибудь великомъ человѣкѣ, она, конечно, канула бы со своими тридцатью экземплярами въ то безмолвное невниманіе, которое подобаетъ великому и неуклонно платится ему мелкимъ; но она была написана о человѣкѣ суетномъ и сходившемъ за самый законченный образецъ элегантной суетности въ обществѣ весьма требовательномъ. А въ свѣтѣ каждый считаетъ себя элегантнымъ или стремится быть имъ. Даже тѣ, что отказались отъ этой мысли, хотятъ все таки знать толкъ въ элегантности, и вотъ почему книгу читали. Глупцы, которыхъ я не назову, хвастались, что ее поняли, и я ручаюсь моему издателю, что они ее раскупятъ. Повсемѣстное фатовство! Фатовство, создавшее первый успѣхъ, создастъ и второй этой вещицѣ, на первой страницѣ которой была сдѣлана попытка написать дерзость: «О фатѣ, фатъ для фатовъ»; ибо все служитъ зеркаломъ для фатовъ и эта книга тоже зеркало для нихъ. Многіе придутъ посмотрѣться въ него и расправить усы, одни — чтобы въ немъ узнать себя, другіе — чтобы сдѣлаться при помощи его… Брэммелями.

Правда, это будетъ безполезно. Брэммелемъ сдѣлаться нельзя. Имъ можно быть или не быть. Мимолетный властелинъ мимолетнаго міра, Брэммель имѣетъ свой смыслъ и свое божественное право на существованіе подобно другимъ королямъ. Но если въ послѣднее время заставили уличныхъ зѣвакъ повѣрить въ то, что и они властелины, то почему бы и черни салонной не имѣть своихъ иллюзій подобно уличной черни?

Тѣмъ болѣе, что ихъ отъ этого излѣчитъ эта маленькая книжка. Они изъ нея увидятъ, что Брэммель былъ одной изъ самыхъ рѣдкихъ индивидуальностей, давшей себѣ единственно трудъ — родиться; но, чтобы развернуться, ей необходимо было еще преимущество чрезвычайно утонченной аристократической среды. Они изъ нея увидятъ, чѣмъ только надо обладать… и чего у нихъ недостаетъ, чтобы быть Брэммелемъ. Авторъ Дэндизма попытался это перечислить: тѣ всемогущіе пустяки, при помощи которыхъ повелѣваютъ не одними только женщинами; но онъ хорошо зналъ, когда ее писалъ, что его книга, не книга совѣтовъ, и что Макіавелли элегантности были бы еще болѣе нелѣпы, чѣмъ Макіавелли политики…. которые нелѣпы уже въ достаточной мѣрѣ. Онъ зналъ, наконецъ, что его книга заключаетъ лишь осколокъ исторіи, археологическій фрагментъ, которому мѣсто какъ рѣдкости на золотомъ туалетномъ столикѣ фатовъ будущаго, — если у нихъ будутъ таковые; ибо прогрессъ, съ его политической экономіей и территоріальнымъ раздѣломъ, угрожающій сдѣлать изъ человѣчества расу жалкой дряни, если и не уничтожитъ фатовъ, то, весьма возможно, упразднитъ ихъ туалетные столики въ стилѣ д’Орсэ, какъ нѣчто несообразное равенству и соблазнительное.

Во всякомъ случаѣ, вотъ книга, какой она была написана, ничто въ ней не измѣнено, ничто не вычеркнуто. Въ нее только вонзили кое-гдѣ одно или два примѣчанія.

Чопорная важность его времени, надъ которой авторъ Дэндизма нерѣдко смѣялся, коснулась его не настолько, чтобы заставить смотрѣть на эту маленькую книжку, легкую по тону быть можетъ (къ легкости онъ стремился, она ему еще не надоѣла), какъ на шалость своей молодости, за которую ему слѣдовало бы теперь извиниться. Какъ бы не такъ. Онъ готовъ даже, если бы довелось, утверждать передъ лицомъ самыхъ тупоголовыхъ изъ господъ Чопорныхъ, что его книга столь же серьезна, какъ и всякая другая историческая книга. Въ самомъ дѣлѣ, что видимъ мы здѣсь при свѣтѣ этой искорки?.. Человѣка съ его тщеславіемъ, общественную утонченность и воздѣйствія весьма реальныя, хотя и непостижимыя для одного только Разума, этого великаго глупца, но тѣмъ болѣе привлекательныя, чѣмъ труднѣе ихъ понять и въ нихъ проникнуть. А что можетъ быть значительнѣе даже съ высшей точки зрѣнія людей наиболѣе отрѣшившихся и отвернувшихся отъ міра, отъ его дѣлъ и великолѣпія и наиболѣе презрѣвшихъ его пустоту и ничтожество?.. Спросите ихъ. Развѣ въ ихъ глазахъ всѣ виды тщеславія не имѣютъ одной цѣны, какое бы имя они ни носили и какъ бы жеманно они ни выступали? Если бы Дэндизмъ существовалъ въ эпоху Паскаля, онъ, который былъ Дэнди, насколько имъ можно быть во Франціи, развѣ не могъ бы написать его исторію, прежде чѣмъ вступить въ Port-Royal: Паскаль, разъѣзжавшій въ каретѣ, запряженной шестерикомъ! А Рансэ, тоже тигръ по суровости, прежде чѣмъ углубиться въ джунгли Траппизма, быть можетъ, перевелъ бы намъ капитана Джесса^[2], вмѣсто того, чтобы переводить Анакреона; ибо Рансэ былъ тоже Дэнди, Дэнди-священникъ, что еще разительнѣй, чѣмъ Дэнди-математикъ; и замѣтьте, каково вліяніе Дэндизма: строгій монахъ, о. Жервезъ, біографъ Рансэ, оставилъ намъ очаровательное описаніе его восхитительныхъ костюмовъ, какъ бы давая намъ случай пріобрѣсти заслугу въ борьбѣ съ искушеніемъ, поселеннымъ въ насъ жестокимъ желаніемъ ихъ надѣть.

Впрочемъ, это не значитъ, чтобы авторъ Дэндизма считалъ себя такъ или иначе Паскалемъ или Рансэ. Онъ никогда не былъ и не будетъ янсенистомъ и онъ не траппистъ… пока еще.

Ж. К. Барбэ д'Оревильи.

ДЭНДИЗМЪ И ДЖОРДЖЪ БРЭММЕЛЬ

I

У чувствъ бываетъ своя судьба. Есть одно среди нихъ, къ которому безжалостенъ весь міръ: это — тщеславіе. Моралисты заклеймили его въ своихъ книгахъ, даже тѣ изъ нихъ, которые лучше всего показали, какое обширное мѣсто занимаетъ оно въ нашихъ душахъ. Свѣтскіе люди, тоже моралисты въ своемъ родѣ, такъ какъ двадцать разъ на день имъ случается произносить свой судъ надъ жизнью, повторяли приговоръ, вынесенный книгами этому чувству, если имъ повѣрить, послѣднему изъ всѣхъ.

Можно угнетать чувства, какъ и людей. Правда ли, что чувство тщеславія — послѣднее въ іерархіи нашихъ душевныхъ чувствъ? Но пусть даже оно послѣднее, зачѣмъ презирать его, разъ оно тоже занимаетъ свое мѣсто?..

Но дѣйствительно ли оно послѣднее? Общественное значеніе чувствъ — вотъ что придаетъ имъ цѣнность; но что же иное въ ряду чувствъ бываетъ полезнѣе для общества, чѣмъ эта безпокойная погоня за людскимъ одобреніемъ, чѣмъ эта неутолимая жажда рукоплесканій, которая въ великихъ дѣлахъ зовется любовью къ славѣ, и тщеславіемъ въ малыхъ? Быть можетъ, любовь, дружба или гордость? Но и любовь въ тысячѣ своихъ оттѣнковъ и въ безчисленныхъ своихъ производныхъ, и даже дружба и гордость исходятъ изъ предпочтенія къ другому, или къ нѣсколькимъ другимъ, или, наконецъ, къ самому себѣ, и это предпочтеніе исключаетъ другія. Тщеславіе считается со всѣмъ. Если оно отдаетъ иногда предпочтеніе однимъ одобреніямъ передъ другими, то его особенность и его честь велятъ ему страдать, когда отказано хотя въ одномъ изъ нихъ; ему не спится на ложѣ изъ розъ, когда одна изъ нихъ измята. Любовь говоритъ возлюбленному: ты мой міръ; дружба: ты мнѣ довлѣешь, и нерѣдко: — ты меня утѣшаешь. Гордость же, та безмолвна. Одинъ блестящій остроумецъ сказалъ: «Гордость — король одинокій, праздный и слѣпой; его діадема закрываетъ ему глаза». Тщеславіе владѣетъ менѣе тѣснымъ міромъ, чѣмъ любовь; что достаточно для дружбы, того ему мало. Оно — королева въ той же мѣрѣ какъ гордость — король. Но королева всегда окруженная свитой, всегда занятая и бдительная, и ея діадема — тамъ, гдѣ она лучше всего ее украшаетъ.

Необходимо было высказать это, прежде чѣмъ заговорить о Дэндизмѣ, этомъ плодѣ чрезмѣрно гонимаго тщеславія, и о великомъ тщеславцѣ Джорджѣ Брэммелѣ.

II

Когда тщеславіе удовлетворено и не скрываетъ этого, оно становится фатовствомъ. Таково достаточно дерзкое названіе, придуманное лицемѣрами, скромности, т.-е. всѣмъ свѣтомъ, изъ страха передъ истинными чувствами. И ошибкой было бы считать, какъ это, быть можетъ, принято, что фатовство есть исключительно тщеславіе, проявляющееся въ нашихъ отношеніяхъ къ женщинамъ. Нѣтъ, бываютъ фаты всякаго рода: фаты рожденія, состоянія, честолюбія, учености: Тюфьеръ — одинъ изъ нихъ, Тюркарэ — другой; но такъ какъ женщины занимаютъ видное мѣсто во Франціи, то тамъ подъ фатовствомъ привыкли разумѣть тщеславіе тѣхъ, что имъ нравятся и что считаютъ себя неотразимыми. Однако это фатовство, общее всѣмъ народамъ, у которыхъ женщина играетъ какую-нибудь роль, совсѣмъ не то, что вотъ уже нѣсколько лѣтъ дѣлаетъ попытку привиться въ Парижѣ подъ именемъ Дэндизма. Первое есть форма тщеславія человѣческаго, всеобщаго; второе — форма тщеславія очень и очень особеннаго — тщеславія англійскаго. Все человѣческое, всеобщее имѣетъ свое имя на языкѣ Вольтера, но что не таково, должно быть внесено извнѣ въ этотъ языкъ. И вотъ почему Дэндизмъ не французское слово.

Оно останется чуждымъ для насъ, какъ и выражаемое имъ явленіе. Какъ бы хорошо мы ни отражали всѣ цвѣта, хамелеонъ не можетъ отражать бѣлаго, а для народовъ бѣлый цвѣтъ это сила ихъ самобытности. Мы могли бы обладать еще большей способностью усвоенія, которая и такъ насъ отличаетъ, и все же этотъ Божій даръ не подавилъ бы иного могущественнаго дара — способности, быть самимъ собой, которая составляетъ самую личность, самую сущность народа. Итакъ, сила англійской самобытности, отпечатлѣвшаяся на человѣческомъ тщеславіи, — томъ тщеславіи, которое глубоко коренится даже въ сердцѣ любого поваренка, и презрѣніе къ которому Паскаля было лишь слѣпой заносчивостью, — эта сила создаетъ то, что называется Дэндизмомъ. Никакая страна не раздѣлитъ его съ Англіей. Онъ такъ же глубокъ, какъ ея геній. Обезьянство не есть подобіе. Можно усвоить чужой видъ или позу, какъ воруютъ фасонъ фрака; но играть комедію утомительно; но носить маску — мученіе даже для человѣка съ характеромъ, который могъ бы быть Фіеско Дэндизма, если бы это понадобилось, тѣмъ болѣе для нашихъ милыхъ молодыхъ людей. Скука, которую они испытываютъ и нагоняютъ, придаетъ имъ только ложный отблескъ Дэндизма. Они вольны принимать пресыщенный видъ и натягивать до локтя бѣлыя перчатки — страна Ришелье не породитъ Брэммеля.

III

Оба этихъ знаменитыхъ фата могутъ походить другъ на друга своимъ общечеловѣческимъ тщеславіемъ; но ихъ раздѣляютъ всѣ физіологическія особенности двухъ расъ, весь духъ окружавшихъ ихъ обществъ. Одинъ принадлежалъ къ нервной сангвинической французской расѣ, которая доходитъ до послѣднихъ предѣловъ въ бурѣ своихъ порывовъ; другой былъ потомокъ сыновъ Сѣвера, лимфатическихъ и блѣдныхъ, холодныхъ, какъ море, ихъ породившее, но и гнѣвливыхъ какъ оно, любящихъ отогрѣвать свою застывшую кровь пламенемъ алкоголя (high-spirits). Люди столь разныхъ темпераментовъ, они оба обладали громаднымъ тщеславіемъ и, разумѣется, сдѣлали его двигателемъ своихъ поступковъ. Въ этомъ отношеніи они оба одинаково пренебрегли упреками моралистовъ, осуждающихъ тщеславіе вмѣсто того, чтобы опредѣлить его мѣсто и затѣмъ извинить. Удивляться ли этому, когда рѣчь идетъ о чувствѣ, вотъ уже восемнадцать столѣтій какъ раздавленномъ христіанской идеей презрѣнія къ міру, идеей, все еще продолжающей царить въ душахъ менѣе всего христіанскихъ? Мало того, развѣ не хранятъ мысленно почти всѣ умные люди того или иного предразсудка, у подножія котораго они затѣмъ приносятъ покаяніе въ собственномъ умѣ? Это объясняетъ все то худое, что не преминутъ высказать о Брэммелѣ люди, считающіе себя серьезными только потому, что не умѣютъ улыбаться. И скорѣе этимъ, нежели партійнымъ пристрастіемъ, объясняются жестокія выходки Шамфора по отношенію къ Ришелье. Сбоимъ Ѣдкимъ, блестящимъ и ядовитымъ остроуміемъ онъ пронзалъ его точно отравленнымъ хрустальнымъ стилетомъ. Здѣсь атеистъ Шамфоръ несъ ярмо христіанской идеи и тщеславенъ самъ не сумѣлъ простить чувству, въ которомъ самъ былъ повиненъ, что оно давало счастье другимъ.

Ришелье, какъ и Брэммель, — даже больше, чѣмъ Брэммель, — испыталъ всѣ виды славы и наслажденій, какіе только можетъ доставить молва. Оба они, повинуясь инстинктамъ своего тщеславія (научимся произносить безъ ужаса это слово), какъ повинуются инстинктамъ честолюбія, любви и т. д., оба они увѣнчались удачей; но на этомъ и прекращается сходство. Мало того, что у нихъ были разные темпераменты; въ нихъ проявляются вліянія среды и дѣлаютъ ихъ еще разъ непохожими другъ на друга. Общество Ришелье сорвало съ себя всякую узду въ своей неутолимой жаждѣ забавъ; общество Брэммеля со скукой жевало свои удила. Общество перваго было распущеннымъ, общество второго — лицемѣрнымъ.

Въ этомъ двоякомъ расположеніи и коренится различіе, какое мы замѣчаемъ между фатовствомъ Ришелье и дэндизмомъ Брэммеля.

IV

Дѣйствительно, Брэммель былъ Дэнди и только. Иначе Ришелье, Прежде чѣмъ быть тѣмъ фатомъ, образъ котораго вызываетъ въ насъ его имя, онъ былъ вельможей въ кругу умирающей аристократіи, Онъ былъ полководцемъ въ военномъ государствѣ, Онъ былъ прекрасенъ въ годы, когда возставшія чувства гордо дѣлили съ мыслью свою власть надъ нимъ, а нравы эпохи не запрещали слѣдовать влеченьямъ. Но и за предѣлами той роли, какую онъ игралъ, все же еще можно его представить себѣ какъ Ришелье. Онъ обладалъ всѣмъ тѣмъ, что имѣетъ силу въ жизни. Но отнимите Дэнди отъ Брэммеля — что останется? Онъ не былъ годенъ ни на что большее, но и ни на что меньшее, какъ быть величайшимъ Дэнди своего времени и всѣхъ временъ. Онъ имъ былъ во всей точности, во всей чистотѣ, во всей наивности, если такъ можно сказать. Въ общественномъ мѣсивѣ, которое изъ вѣжливости зовется обществомъ, почти всегда удѣлъ человѣка превышаетъ его способности, или же способности превышаютъ его удѣлъ. Но что касается Брэммеля, то на его долю выпало рѣдкое соотвѣтствіе между его природой и предназначеніемъ, его геніемъ и судьбой. Болѣе остроумнымъ и болѣе страстнымъ былъ Шериданъ; большимъ поэтомъ (ибо Брэммель былъ поэтомъ) — лордъ Байронъ; большимъ вельможей — лордъ Ярмутъ, или опять-таки Байронъ: Ярмутъ, Байронъ, Шериданъ и множество другихъ людей той эпохи, прославившихся на самыхъ разныхъ поприщахъ, тоже были ДэнДи, но и кое-чѣмъ сверхъ того. Брэммель совсѣмъ не обладалъ этимъ кое-чѣмъ, которое у однихъ было страстью или геніемъ, у другихъ — высокимъ происхожденіемъ, огромнымъ состояніемъ. И онъ только выигралъ отъ этой своей скудости, ибо весь отдавшись лишь той единственной силѣ, которая его отличала, онъ поднялся на высоту единой идеи; онъ сталъ воплощеніемъ Дэндизма.

V

Описать это почти такъ же трудно, какъ и опредѣлить. Умы, видящіе вещи только съ ихъ самой незначительной стороны, вообразили, что Дэндйзмъ былъ по преимуществу искусствомъ одѣваться, счастливой и смѣлой диктатурой въ дѣлѣ туалета и внѣшней элегантности. Конечно, это отчасти и такъ; но Дэндизмъ есть въ то же время и нѣчто гораздо большее {Всѣ дѣлаютъ эту ошибку, даже сами Англичане. Не счелъ ли недавно ихъ Томасъ Карлейль, авторъ Sartor Resartus’а своимъ долгомъ заговорить о Дэнднамѣ и о Дэнди въ книгѣ, которую онъ назвалъ Философіей одежды (Philosophy of clothes)? Но Карлейль нарисовалъ модную картинку пьянымъ карандашемъ Гогарта и сказалъ: «Вотъ Дэндйзмъ». Это не было даже карикатурой, ибо карикатура только все преувеличиваетъ, но ничего не отбрасываетъ. Карикатура — это изступленное преувеличеніе дѣйствительности, а дѣйствительность Дэндизма носитъ черты человѣчности, общественности и духовности… Это не ходячій фракъ, напротивъ, только извѣстная манера носить его создаетъ Дэндйзмъ. Можно оставаться Дэнди и въ помятой одеждѣ. Былъ же имъ лордъ Спенсеръ, во фракѣ у котораго оставалась единственная фалда. Правда, онъ ее отрѣзалъ, и такимъ образомъ создалъ тотъ покрой, что носитъ съ тѣхъ поръ его имя. Болѣе того, однажды, можно ли повѣрить? у Дэнди явилась причуда носить потертое платье. Это было какъ разъ при Брэммелѣ. Дэнди переступили всѣ предѣлы дерзости, имъ больше ничего не оставалось. Они изобрѣли эту новую дерзость, которая такъ была проникнута духомъ Дэндизма: они, вздумали, прежде чѣмъ надѣть фракъ, протирать его на всемъ протяженіи, пока онъ не станетъ своего рода кружевомъ или облакомъ. Они хотѣли ходитъ въ облакѣ, эти боги. Работа была очень тонкая, долгая и для выполненія ея служилъ кусокъ отточеннаго стекла. Вотъ настоящій примѣръ Дэндизма. Одежда тутъ ни при чемъ. Ея даже почти не существуетъ больше.

А вотъ другой примѣръ: Брэммель носилъ перчатки, которыя облегали его руки, какъ мокрая кисея. Но Дэндизмъ состоялъ не въ совершенствѣ этихъ перчатокъ, принимавшихъ очертаніе ногтей, какъ ихъ принимаетъ тѣло, а въ томъ, что перчатки были изготовлены четырьмя художниками-спеціалистами, тремя для кисти руки и однимъ для большого пальца^[3]. Томась Карлейль, который написалъ другую книгу, озаглавленную Герои, и который далъ намъ образы Героя Поэта, Героя Короля, Героя Писателя, Героя священника, Героя Пророка и даже Героя Бога, — могъ бы намъ дать также и образъ Героя праздной элегантности — Героя Дэнди; но онъ забылъ о немъ. То, что онъ говоритъ впрочемъ въ Sartor resartus о Дэнди вообще, которыхъ онъ клеймитъ рѣзкимъ именемъ секты (Dandiacal sect), достаточно показываетъ, что со своимъ путаннымъ нѣмецкимъ взглядомъ, англійскій Жанъ Поль ничего не разглядѣлъ бы въ тѣхъ ясныхъ и холодныхъ оттѣнкахъ, изъ которыхъ слагался Брэммэль. Онъ заговорилъ бы о нихъ съ глубокомысліемъ мелкихъ французскихъ историковъ, которые въ важныхъ до глупости Обозрѣніяхъ судили о Брэммелѣ приблизительно также, какъ сдѣлали бы это башмачники или портные, не удостоенные имъ заказа; грошевые Дантаны, высѣкающіе перочиннымъ ножемъ свой собственный бюстъ изъ куска виндзорскаго мыла, негоднаго для мытья.}. Дэндизмъ — это вся манера жить, а живутъ вѣдь не одной только матеріально видимой стороной. Это — «манера жить», вся составленная изъ тонкихъ оттѣнковъ, какъ это всегда бываетъ въ обществѣ съ очень старой цивилизаціей, гдѣ комическое становится столь рѣдкимъ и гдѣ приличія едва торжествуютъ надъ скукой. Нигдѣ антагонизмъ приличій и порождаемой ими скуки не чувствуется сильнѣе въ глубинѣ быта, чѣмъ въ Англіи, въ обществѣ Библіи и Права, и, быть можетъ, изъ этой отчаянной борьбы, вѣчной какъ поединокъ Грѣха и Смерти у Мильтона, произошла та глубокая самобытность пуританскаго общества, которая создаетъ въ области вымысла Клариссу Гарлоу, и лэди Байронъ — въ дѣйствительной жизни^[4]. Въ день, когда побѣда будетъ рѣшена, манера жить, носящая названіе Дэндизма, претерпитъ, надо думать, большія измѣненія, если не исчезнетъ вовсе къ тому времени; ибо она плодъ безконечной борьбы между приличіемъ и скукой^[5].

Такимъ образомъ, одно изъ слѣдствій Дэндизма и одна изъ его существенныхъ чертъ, лучше сказать его главная черта, состоитъ въ томъ, чтобы поступать всегда неожиданно, такъ чтобы умъ, привыкшій къ игу правилъ, не могъ этого предвидѣть, разсуждая логически. Эксцентричность, другой плодъ, взросшій на англійской почвѣ, преслѣдуетъ ту же цѣль, но совсѣмъ по иному — необузданно, дико и слѣпо. Это мятежъ личности противъ установленнаго порядка, порою противъ природы: отсюда недалеко до безумія! Дэндизмъ, напротивъ: онъ издѣвается надъ правилами и все же еще ихъ уважаетъ. Онъ страдаетъ отъ ихъ ига и мститъ, не переставая имъ подчиняться; взываетъ къ нимъ въ то время, какъ отъ нихъ ускользаетъ; поперемѣнно господствуетъ самъ и терпитъ надъ собой ихъ господство: двойственный и перемѣнчивый характеръ! Для этой игры надо имѣть въ своемъ распоряженіи всю ту гибкость переходовъ, изъ которой слагается грація, подобно тому, какъ изъ сочетанія и оттѣнковъ спектра рождается игра опала.

Итакъ, вотъ чѣмъ обладалъ Брэммель. Онъ обладалъ граціей, даруемой небомъ и столь часто извращаемой общественными стѣсненіями. Но такъ или иначе онъ ею обладалъ и тѣмъ отвѣчалъ прихотливости общества, скучающаго и чрезмѣрно подавленнаго стѣснительной строгостью приличій. Онъ былъ живымъ доказательствомъ той истины, о которой должно неустанно напоминать людямъ строгихъ правилъ: если отрѣзать крылья у Фантазіи, они вырастутъ вдвое^[6]. Онъ обладалъ той фамильярностью, очаровательной и рѣдкой, которая ко всему прикасается, ничего не профанируя. Онъ жилъ какъ равный и какъ товарищъ со всѣми могущественными и выдающимися людьми эпохи и своей непринужденностью поднимался до ихъ уровня. Тамъ, гдѣ и болѣе ловкій человѣкъ потерялъ бы самообладаніе, онъ его сохранялъ. Его смѣлость всегда была вѣрнымъ разсчетомъ. Онъ могъ хвататься безнаказанно за лезвіе топора. И все же говорили, что этотъ топоръ, лезвіемъ котораго онъ столько разъ игралъ, обрѣзалъ его наконецъ; что онъ заинтересовалъ въ своей гибели тщеславіе другого подобнаго ему Дэнди, и Дэнди царственнаго, Георга IV; но его прошлая власть была такъ велика, что, если бы онъ захотѣлъ, то могъ бы вернуть ее.

VI

Его жизнь всецѣло была вліяніемъ на другихъ, т.-е. тѣмъ, что почти не поддается разсказу, Это вліяніе чувствуется все время, пока оно длится, когда же прекращается, можно указать на его результаты; но, если эти результаты не отличны по своей природѣ отъ породившаго ихъ вліянія и если они столь же недолговѣчны, то исторія ихъ становится невозможной. Геркуланумъ возстаетъ изъ пепла; но нѣсколько протекшихъ лѣтъ вѣрнѣе погребаютъ бытъ общества, чѣмъ вся лава вулкановъ. Мемуары, эта лѣтопись нравовъ, имѣютъ сами лишь приблизительную достовѣрность^[7]. И такъ никогда не будетъ возсоздана во всей необходимой четкости, не говоря уже о жизненности, подробная картина англійскаго общества временъ Брэммеля. Никогда не удастся прослѣдить вліяніе Брэммеля на современниковъ на всемъ его извилистомъ протяженіи и во всемъ его значеніи. Слова Байрона, что онъ предпочелъ бы быть Брэммелемъ, чѣмъ императоромъ Наполеономъ, всегда будутъ казаться смѣшной аффектаціей или ироніей. Истинный смыслъ ихъ утраченъ.

Однако, чѣмъ нападать на автора ЧайльдъГарольда, постараемся лучше понять его, когда онъ высказывалъ свое смѣлое предпочтеніе. Поэтъ и человѣкъ воображенія, онъ былъ пораженъ властью Брэммеля, — ибо могъ судить о ней, — надъ воображеніемъ лицемѣрнаго и усталаго отъ лицемѣрія общества. Онъ стоялъ передъ фактомъ личнаго всемогущества, ближе подходившемъ къ природѣ его прихотливаго генія, чѣмъ всякій иной фактъ полновластія, каковъ бы онъ ни былъ.

VII

И тѣмъ не менѣе исторія Брэммеkя будетъ написана этими именно словами, подобными словамъ Байрона, хотя, по странной ироніи судьбы, какъ разъ такія слова и составляютъ ея загадку. Восхищеніе, неоправдываемое фактами, которые безслѣдно исчезли, будучи эфемерны по своей природѣ, авторитетъ самаго великаго имени, преклоненіе самаго обаятельнаго генія — все это дѣлаетъ загадку лишь еще болѣе темной.

Дѣйствительно, то, что гибнетъ всего безслѣднѣе, та сторона быта, отъ которой менѣе всего остается обломковъ — ароматъ слишкомъ тонкій, чтобы сохраняться — это манеры, непередаваемыя манеры^[8], благодаря которымъ Брэммель былъ властелиномъ своего времени. Подобно оратору, великому актеру, непринужденному собесѣднику, подобно всѣмъ этимъ умамъ, которые, по слову Бюффона, говорятъ «тѣлу посредствомъ тѣла», Брэммель сохранилъ только имя, свѣтящее таинственнымъ отблескомъ во всѣхъ мемуарахъ его эпохи. Въ нихъ плохо объяснено занимаемое имъ мѣсто; но это мѣсто не ускользаетъ отъ взгляда, и о немъ стоитъ поразмыслить. Что касается настоящей попытки детальнаго портрета, который предстоитъ еще сдѣлать, то до сихъ поръ никто не рѣшался стать лицомъ къ лицу съ этой трудной задачей; ни одинъ мыслитель не пытался отдать себѣ отчетъ, серьезный и строгій, въ этомъ вліяніи, отвѣчающемъ какому-то закону, или извращенію, то есть искаженію закона, что само по себѣ — все же законъ.

Умы глубокіе не имѣли для этого достаточной тонкости; умы тонкіе — достаточной глубины.

Однако, попытки были сдѣланы въ этомъ направленіи. Еще при жизни Брэммеля два искусныхъ пера, но очиненныхъ слишкомъ тонко, смоченныхъ тушью слишкомъ отдающей мускусомъ, набросали на голубоватой бумагѣ съ серебрянымъ обрѣзомъ нѣсколько легкихъ штриховъ, за которыми сквозилъ образъ Брэммеля. И это было очаровательно по своей остроумной легкости и небрежной проницательности. То были Пелгамъ (Pelham) и Грэнби (Granby). И до извѣстной степени, то былъ и самъ Брэммель, ибо эти произведенія заключали наставленія въ Дэндизмѣ: но входило ли въ намѣренія авторовъ нарисовать образъ Брэммеля, если не въ событіяхъ его жизни, то, по крайней мѣрѣ, сохраняя реальныя черты его личности среди произвольныхъ допущеній романа? Относительно Пелгама это не очень вѣроятно. Грэнби внушаетъ больше довѣрія: портретъ Требека (Trebeck) кажется сдѣланнымъ съ натуры, эти особые оттѣнки, наполовину природные и наполовину созданные общественными условіями, невозможно придумать; чувствуется, что присутствіе изображаемой личности должно было оживлять взмахъ кисти художника.

Но исключая романъ Листера (Lister), гдѣ Брэммель, если его тамъ поискать, могъ бы быть найденъ гораздо легче, чѣмъ въ Пелгамѣ Бульвера, въ Англіи нѣтъ ни одной книги, которая изображала бы Брэммеля такимъ, каковъ онъ былъ, и давала бы хоть сколько нибудь отчетливое объясненію могучему вліянію его личности. Правда, не такъ давно, одинъ замѣчательный человѣкъ^[9] выпустилъ въ свѣтъ два тома, въ которыхъ онъ собралъ съ терпѣніемъ любознательнаго ангела, все извѣстное о жизни Брэммеля. Но почему столько доблестныхъ усилій и заботъ увѣнчаны лишь робкой хроникой, безъ обратной стороны медали? Историческаго освѣщенія какъ разъ и недостаетъ образу Брэммеля.

У него еще есть восхищенные поклонники, какъ колкій Сесиль (Cecil), любознательные изслѣдователи, какъ капитанъ Джессъ, враги… ихъ имена неизвѣстны. Но среди его современниковъ, оставшихся въ живыхъ, среди педантовъ всякаго возраста, среди честныхъ людей, умъ которыхъ вооруженъ тѣми двумя лѣвыми руками, наличность которыхъ Ривароль приписывалъ всѣмъ англичанкамъ, — всегда найдутся лица, негодующія отъ чистаго сердца на блескъ имени Брэммеля: слава, вѣнчающая легкомысліе, оскорбляетъ этихъ тяжеловѣсныхъ слугъ суровой морали. Только историки, то есть судьи, — судьи безъ энтузіазма и безъ ненависти, — не родилось еще для великаго Дэнди, и каждый протекшій день помѣха тому, чтобы этотъ судья явился, — мы уже сказали почему. Если онъ не придетъ, слава оказалась бы для Брэммеля только лишнимъ зеркаломъ. При жизни она отражала его въ сверкающей глади своей хрупкой поверхности; по смерти, какъ всѣ зеркала, когда больше нѣтъ никого передъ ними, — она не сохранила бы и памяти о немъ.

VIII

Такъ какъ Дэндизмъ былъ не измышленіемъ одного человѣка, а слѣдствіемъ опредѣленнаго существовавшаго до Брэммеля состоянія общества то, быть можетъ, здѣсь было бы умѣстно установить наличность Дэндизма въ исторіи англійскихъ нравовъ и точно опредѣлить его происхожденіе. Все наводитъ на мысль, что онъ перенесенъ изъ Франціи. Грація вступила въ Англію при реставраціи Карла II, подъ руку съ Распущенностью, которая называла себя тогда ея сестрой и порою заставляла вѣрить въ это. Съ насмѣшками напала она на ужасающую невозмутимую серьезность пуританъ Кромвеля. Великобританскіе нравы, всегда глубоко укорененные въ обществѣ, независимо отъ того, хорошо или худо ихъ устремленіе, — доходили въ своей суровости до крайнихъ предѣловъ. Чтобы имѣть возможность дышать, необходимо было избавиться отъ ихъ власти, распустить этотъ тѣсный поясъ, и придворные Карла II, испивъ въ бокалахъ французскаго шампанскаго сокъ лотоса, дававшій имъ забвеніе мрачныхъ, религіозныхъ обычаевъ родины, начертили ту касательную, по которой можно было ускользнуть отъ ихъ суровости. Многіе устремились по этому пути. «Вскорѣ ученики превзошли своихъ старыхъ учителей; и какъ съ колкою точностью замѣтилъ одинъ писатель^[10], ихъ добрая воля къ разврату была столь добра, что Рочестеръ и Шефтсбюри опередили на цѣлый вѣкъ современные имъ французскіе нравы и дотянулись до нравовъ Регентства». Рѣчь идетъ не о Бэкингэмѣ и не о Гамильтонѣ, и не о самомъ Карлѣ II, вообще ни о комъ изъ тѣхъ, у кого воспоминанія о годахъ изгнанія оказались могущественнѣе впечатлѣній возврата на родину. Здѣсь скорѣе имѣются въ виду тѣ, что остались англичанами и кого только издалека коснулось иностранное вѣянье, тѣ, что открыли вѣкъ царствованія «Прекрасныхъ» («Beaux)», какъ сэръ Джорджъ Геветтъ (Hevett), Уильсонъ, убитый, какъ говорятъ, на дуэли съ Лоу (Law), и Фильдингъ, приковавшій къ себѣ своей красотой скептическій взглядъ беззаботнаго Карла II; женившись на знаменитой герцогинѣ Клевелэндъ, онъ впослѣдствіи воскресилъ сцены Lauzun съ grande Mademoiselle. Такимъ образомъ, мы видимъ, что самое наименованіе ихъ вскрываетъ здѣсь французское вліяніе. Ихъ грація соотвѣтствовала имени. Она не была достаточно туземной, не заключала въ себѣ самобытности народа, среди котораго родился Шекспиръ^ ни той внутренней силы, которая позднѣе должна была ее проникнуть. Но не будемъ заблуждаться: прекрасные вовсе еще не Дэнди, но они имъ предшествуютъ. Дэндизмъ, правда, уже шевелится подъ этой оболочкой, но еще отнюдь не является. Ему надлежитъ выйти изъ самыхъ глубокихъ слоевъ англійскаго общества. Фильдингъ умираетъ въ 1712 г. Послѣ него полковникъ Эджевортъ, прославленный Стилемъ (Steel) (тоже одинъ изъ Прекрасныхъ во дни своей молодости), продолжаетъ золотую ювелирную цѣпь Прекрасныхъ, цѣпь, замыкающуюся Нэшемъ (Nasch), чтобы затѣмъ вновь открыться Брэммелемъ, но уже включая въ себѣ сверхъ прежняго содержанія еще и Дэндизмъ.

Ибо, если Дэндизмъ и явился раньше на свѣтъ, то свое развитіе и свою форму онъ получилъ въ промежутокъ времени, отдѣляющій Фильдинга отъ Нэша. Что касается его имени (корень котораго еще можетъ оказаться французскимъ), то онъ пріобрѣлъ его значительно позже. Оно не встрѣчается у Джонсона; но самое явленіе Дэндизма уже существовало и, какъ и слѣдовало ждать, въ средѣ личностей наиболѣе одаренныхъ. Въ самомъ дѣлѣ, разъ цѣнность человѣка всегда зависитъ отъ количества его способностей, а Дэндизмъ представлялъ какъ разъ тѣ изъ нихъ, которыя не имѣли мѣста въ общественномъ укладѣ того времени, то всякій незаурядный человѣкъ долженъ былъ получить окраску Дэнди и въ большей или меньшей степени получалъ ее. Такъ, напримѣръ, Мальборо, Честерфильдъ, Болингброкъ; послѣдній въ особенности, ибо Честерфильдъ, создавшій въ своихъ Письмахъ цѣлый трактатъ о Джентльменѣ (подобно тому, какъ Макіавелли о Государѣ), скорѣе повѣствуя объ обычаяхъ, чѣмъ измышляя правила, — Честерфильдъ, еще вполнѣ приверженецъ общепринятаго мнѣнія, а Мальборо, съ его красотой надменной женщины, болѣе алченъ, чѣмъ тщеславенъ. Одинъ Болингброкъ опережаетъ свое время, одинъ онъ совершененъ, какъ истый Дэнди нашихъ дней. Его роднитъ съ Дэнди и отвага поведенія, и напыщенная дерзость, и забота о внѣшнемъ впечатлѣніи, и неизмѣнно бодрствующее тщеславіе. Вспоминаютъ, какъ онъ завидовалъ Гарлею (Harley), убитому Гискаромъ (Guiscard), и какъ онъ говорилъ себѣ въ утѣшеніе, что убійца, конечно, принялъ одного министра за другого.

И развѣ не видѣли, какъ, порвавши съ чопорностями лондонскихъ гостиныхъ, — ужасно подумать! — онъ открыто полюбилъ и самой естественной любовью какую-то продавщицу апельсиновъ, быть можетъ, вовсе даже и не красавицу, торговавшую подъ сводами парламента?^[11] Наконецъ, онъ изобрѣлъ самый девизъ Дэндизма, знаменитое Nil admirari этихъ маленькихъ боговъ, всегда стремящихся поразить неожиданностью, сохраняя безстрастіе^[12]. Больше чѣмъ кому-либо, Дэндизмъ былъ къ лицу Болингброку. Не было ли это такимъ же свободомысліемъ въ области обычаевъ и правилъ свѣта, какимъ была философія въ области морали и? религіи? Подобно философамъ, противопоставляющимъ закону болѣе верховныя обязательства, Дэнди, своимъ личнымъ авторитетомъ, устанавливаютъ иныя правила надъ тѣми, которыя господствуютъ въ наиболѣе аристократическихъ, наиболѣе приверженныхъ традиціи кругахъ {Это относится не къ одной только Англіи, Когда въ Россіи княгиня Дашкова (d’Aschecoff) отказалась отъ румянъ, это было актомъ Дэндизма, быть можетъ, даже крайняго, ибо ея поступокъ былъ проявленіемъ самой безчинной независимости. Въ Россіи румяный — тоже, что красивый, и въ XVIII вѣкѣ нищіе на углахъ улицъ не рѣшились бы просить милостыню, не нарумянившись.

Прочтите объ этой женщинѣ у Рюльера. Рюльеръ писатель, перо котораго также было причастно Дендизму, писатель, остающійся пикантнымъ даже въ глубокомъ. Если бы исторія была лишь анекдотомъ, о, какъ онъ написалъ бы ее!}; при помощи ѣдкихъ шутокъ и растворяющаго, смягчающаго могущества граціи они заставятъ принять эти подвижныя правила, которыя, въ конечномъ счетѣ, коренятся только въ отвагѣ ихъ личности. Любопытный результатъ, заложенный въ природѣ вещей. Пусть общество держится замкнуто, пусть аристократія ограждается отъ всего, что не общепризнано, — наступитъ день, когда Прихоть возстанетъ и разрушитъ эти перегородки, казавшіяся непроницаемыми, но уже подточенныя скукой. Это сбылось надъ народомъ самой строгой выправки и грубаго милитаризма: суетность^[13], съ одной стороны, съ другой же богатое воображеніе, взывающее къ своимъ правамъ передъ лицомъ морали, слишкомъ узкой, чтобы быть истинною, создали своеобразную науку манеръ и позъ, немыслимую въ другой странѣ. Этой науки Брэммель былъ послѣднимъ законченнымъ выраженіемъ, съ которымъ уже никогда болѣе ничто не сравнится. Ниже будетъ сказано, почему.

IX

Джорджъ Брананъ Брэммель родился въ Вестминстерѣ: отецъ его, В. Брэммель, эсквайръ, былъ частнымъ секретаремъ лорда Норта — тоже Дэнди въ иные часы, засыпавшаго въ знакъ презрѣнія на своей министерской скамьѣ при самыхъ яростныхъ нападкахъ ораторовъ оппозиціи. Нортъ устроилъ благосостояніе И, Брэммеля, человѣка дѣятельнаго и приверженнаго порядку. Памфлетисты, кричащіе о развратѣ, въ надеждѣ, что развратятъ и ихъ, дали лорду Норту прозваніе бога жалованій (the god of emoluments). Но надо сказать правду: платя Брэммелю, онъ лишь вознаграждалъ его услуги. Послѣ паденія министерства своего благодѣтеля Брэммель сдѣлался первымъ шерифомъ въ Беркширѣ. Онъ жилъ около Домингтонъ-Кэстля, знаменитаго, какъ нѣкогда мѣстопребываніе Чосера, жилъ съ тѣмъ широкимъ гостепріимствомъ, къ которому во всемъ мірѣ расположены и способны одни англичане. Онъ сохранилъ свои большія связи. Среди другихъ современныхъ знаменитостей онъ часто принималъ у себя Фокса и Шеридана. Такимъ образомъ, однимъ изъ первыхъ впечатлѣній будущаго Дэнди было общеніе съ этими сильными и чарующими людьми. Они были какъ бы феями, одарившими его; но они дали ему только половину своихъ силъ и самыя преходящія изъ своихъ способностей. Нѣтъ сомнѣній, что, видя и слушая этихъ умныхъ людей, — вѣнецъ человѣческой мысли, — которые вели легкую бесѣду, точно произносили политическія рѣчи, и чьи шутки стоили ихъ ораторскаго краснорѣчія, — молодой Брэммель развилъ тѣ свои способности, какія уже были у него и создали изъ него позднѣе одного изъ первыхъ собесѣдниковъ Англіи. Когда умеръ его отецъ, ему было шестнадцать лѣтъ (1794 г.). Его послали въ Этомъ въ 1790 г., и тогда уже онъ выдавался, — внѣ круга своихъ учебныхъ занятій, — тѣми чертами, которыя столь замѣчательно характеризовали его позднѣе. Забота объ одеждѣ и холодная небрежность манеръ побудили его товарищей по ученію дать ему прозвище, бывшее тогда въ ходу, ибо имя Дэнди не было еще въ употребленіи и законодатели элегантности назывались Bucks или Macaronies. Его прозвали Buck Brummell^[14]. Никто, по свидѣтельству его современниковъ, не имѣлъ больше, чѣмъ онъ, вліянія на своихъ товарищей по Ѳтону, за исключеніемъ, быть можетъ, Джорджа Каннинга (Canning); но вліяніе Каннинга объяснялось пылкостью его ума и сердца, тогда какъ вліяніе Брэммеля происходило отъ качествъ менѣе пьянящихъ. Онъ оправдывалъ изреченіе Макіавелли: «Міръ принадлежитъ холоднымъ умамъ». Изъ Этона онъ отправился въ Оксфордъ, гдѣ пользовался тѣмъ же предначертаннымъ ему успѣхомъ, онъ произвелъ тамъ пріятное впечатлѣніе внѣшними сторонами своего ума: ибо его превосходство сказывалось не въ трудной мыслительной работѣ, но въ средѣ житейскихъ отношеній. При выходѣ изъ Оксфорда, три мѣсяца спустя послѣ смерти отца, онъ вступилъ корнетомъ въ 10-й гусарскій полкъ, состоявшій подъ начальствомъ принца Уэльскаго.

Много потратили усилій, чтобы объяснить ту живую склонность, которую Брэммель внезапно внушилъ принцу. О ней ходятъ анекдоты, не заслуживающіе быть здѣсь упомянутыми. Какая надобность въ этихъ сплетняхъ? Словно нѣтъ ничего лучшаго, Дѣйствительно, разъ появившись, Брэммель не могъ не привлечь къ себѣ вниманія и симпатій человѣка, болѣе гордаго и счастливаго, какъ говорили, изяществомъ своихъ манеръ, чѣмъ высотой своего общественнаго положенія. Извѣстенъ также блескъ его молодости, которую онъ пытался сдѣлать вѣчной. Въ то время принцу Уэльскому было тридцать два года. Со своей лимфатической и застывшей красотой Ганноверскаго дома, которую онъ старался одушевить нарядной одеждой, оживить огненной игрой алмазовъ, имѣя душу столь же золотушную, какъ и тѣло, но, храня однако прирожденную грацію, эту послѣднюю добродѣтель придворныхъ, тотъ, кто впослѣдствіи сталъ Георгомъ IV, призналъ въ Брэммелѣ долю самого себя, ту свою часть, которая оставалась здоровой и свѣтлой, и вотъ въ чемъ тайна благосклонности, которую онъ ему выказалъ. Это было такъ же просто, какъ побѣда женщины. Развѣ не бываетъ дружескихъ привязанностей, источникъ которыхъ въ свойствахъ тѣла, во внѣшней грацій, или привязанностей любовныхъ, возникающихъ изъ души, отъ очарованія скрытаго и безтѣлеснаго?.. Таково было чувство дружбы принца Уэльскаго къ молодому гусарскому корнету: чувство, бывшее опять-таки лишь на ступени ощущенія, быть можетъ, могшее еще таиться въ глубинѣ этой ожирѣвшей души, всецѣло заполоненной тѣломъ.

Итакъ, непостоянная благосклонность, которую срывали въ свою очередь лордъ Барри моръ, Дж. Гэнгеръ (Hanger) и столько другихъ, выпала теперь на долю Брэммеля со всей неожиданностью каприза и горячностью пристрастія. Онъ былъ представленъ принцу на знаменитой Виндзорской террасѣ, въ присутствіи самаго взыскательнаго свѣтскаго общества. Тамъ онъ выказалъ все то, что принцъ Уэльскій долженъ былъ наиболѣе цѣнить въ человѣкѣ: цвѣтущую юность на ряду съ увѣренностью человѣка, который знаетъ жизнь и можетъ быть ея господиномъ; далѣе, самое тонкое и смѣлое сочетаніе дерзости и почтительности; наконецъ, геніальное умѣніе одѣваться, при чемъ все завершалось находчивостью и остроуміемъ въ отвѣтахъ. Конечно, въ такомъ захватывающемъ успѣхѣ крылось нѣчто иное, чѣмъ причуды обѣихъ Сторонъ. Слово причуды употребляется сбившимися съ толку моралистами, какъ слово нервы — врачами. Съ этого мгновенія онъ занялъ очень высокое мѣсто во мнѣніи общества. Со времени женитьбы наслѣднаго принца на Каролинѣ Брунсвикъ, его увидѣли исполняющимъ при немъ обязанности chevalier d’honneur, предпочтительно передъ самыми знатными именами Англіи, его, сына простого эсквайра, частнаго секретаря, дѣдъ котораго былъ купцомъ. Такое отличіе немедленно собрало вокругъ него всю аристократію салоновъ, поставившую себя съ нимъ въ самыя дружественныя и лестныя отношенія; тутъ были: лордъ P. Е. Сомерсэтъ, лордъ Петершамъ (Petersham)^[15], Чарльзъ Кэръ (Ker), Чарльзъ и Робертъ Маннерсы (Manners). Пока еще нѣтъ ничего удивительнаго это было только счастье. Онъ родился, какъ говорятъ англичане, съ серебряной ложкой во рту. Онъ обладалъ тѣмъ ускользающимъ отъ пониманія даромъ, который мы зовемъ и ашею звѣздой и который рѣшаетъ жизнь, не сообразуясь ни съ какими доводами и ни съ какой справедливостью; но что поражаетъ болѣе всего, что оправдываетъ его счастье — такъ это то, какъ онъ сумѣлъ закрѣпить его. Баловень судьбы — онъ сталъ баловнемъ общества. Байронъ говоритъ гдѣ-то о портретѣ Наполеона въ императорской мантіи и прибавляетъ: „Казалось, онъ родился въ ней“. То же можно сказать про Брэммеля и про его знаменитый, имъ изобрѣтенный фракъ. Онъ вступилъ на свой престолъ безъ смущенія, безъ колебанія, съ увѣренностью и полнымъ сознаніемъ. Все содѣйствовало его необычайной власти и никто не воспротивился ей. Въ обществѣ, гдѣ связи значатъ больше, чѣмъ заслуги, гдѣ люди для того только, чтобы мочь существовать, должны цѣпляться другъ за друга, на подобіе ракообразныхъ, — Брэммель имѣлъ за себя, скорѣе въ роли почитателей, чѣмъ соперниковъ, герцоговъ Іорка и Кэмбриджа, графовъ Вестморлэнда и Чэтэма (брата Вилльяма Питта), герцога Рутланда, лорда Деламира, всѣхъ наиболѣе выдающихся политическихъ дѣятелей и представителей общества. Женщины, которыя, подобно священникамъ, всегда на сторонѣ силы, трубили алыми губами фанфары своего восхищенія. Онѣ были трубами его славы; но онѣ и остались только трубами, и здѣсь оригинальность Брэммеля. Именно этимъ онъ существенно отличался отъ Ришелье и почти отъ всѣхъ людей, созданныхъ для обольщенія. Онъ не былъ тѣмъ, что свѣтъ называетъ распутникомъ. Ришелье слишкомъ подражалъ тѣмъ татарскимъ завоевателямъ, которые дѣлали себѣ ложе изъ сплетенныхъ женскихъ тѣлъ. Брэммель никогда не гнался за подобной добычей, за подобными трофеями; его тщеславіе не купалось въ горячей крови. Дочери моря Сирены, съ неотразимой прелестью голоса, имѣли бока, покрытые непроницаемой чешуей, тѣмъ болѣе восхитительной, увы, чѣмъ она была опаснѣе.

И его тщеславіе ничего не потеряло отъ этого; наоборотъ, оно никогда не имѣло столкновеній съ иною страстью, которая бы съ нимъ перекрещивалась или его уравновѣшивала оно царило въ одиночествѣ и было тѣмъ могущественнѣе^[16]: любить — даже въ наименѣе возвышенномъ смыслѣ этого слова: желать — всегда значитъ зависѣть и быть рабомъ своего желанія. Самыя нѣжныя объятія — все же цѣпи, и будь вы Ришелье, будь вы самимъ Донъ-Жуаномъ, — знайте: когда разрываютъ эти столь нѣжныя объятія, то изъ всей сковывающей васъ цѣпи всегда разрываютъ лишь одно звено. Вотъ рабство, котораго избѣжалъ Брэммель. Его побѣды обладали дерзостью безкорыстія. У него никогда не было головокруженія, какъ и вскруженныхъ имъ головъ. Въ странѣ, какъ Англія, гдѣ сочетаніе высокомѣрія и трусости порождаетъ чопорность взамѣнъ истиннаго стыда, было заманчиво видѣть, какъ человѣкъ, и притомъ столь молодой, заключавшій въ себѣ всѣ соблазны, привитые и прирожденные, наказывалъ женщинъ за ихъ недобросовѣстныя притязанія и останавливался въ отношеніи съ ними на границахъ учтивости, установленныхъ ими здѣсь отнюдь не для того, чтобы ихъ уважали. Такъ поступалъ Брэммель, безъ всякаго расчета, безъ малѣйшаго усилія. Для того, кто знаетъ женщинъ, будетъ ясно, что это удваивало его власть: у этихъ надменныхъ лэди онъ ранилъ ихъ романтическую гордость и заставлялъ мечтать гордость развращенную.

Король моды, онъ не имѣлъ признанной возлюбленной. Болѣе искусный Дэнди, чѣмъ принцъ Уэльскій, — онъ не опуталъ себя никакой madame Фицъ-Гербертъ^[17]. Онъ былъ султаномъ, но безъ платка. Никогда заблужденіе сердца, никогда подъемъ чувствъ не повліяли, ослабляя или отмѣняя, на выносимые имъ приговоры. Зато они были приговорами властелина. Хвала или порицаніе — слово Джорджа Бранана Брэммеля рѣшало все. Онъ былъ самодержцемъ мнѣній. Если бы въ Италіи подобный человѣкъ, подобная власть были возможны, какая влюбленная женщина стала бы съ этимъ считаться! Но въ Англіи влюбленная самымъ безумнымъ образомъ женщина, прикалывая цвѣтокъ или примѣряя наряды, думала гораздо болѣе о сужденіи Брэммеля, чѣмъ о радости своего возлюбленнаго. Одна герцогиня (а извѣстно на какое высокомѣріе даетъ право титулъ въ гостиныхъ Лондона) съ опасностью быть услышанной, внушала дочери въ разгарѣ бала, чтобы та тщательно слѣдила за своей позой, за своими жестами и своими отвѣтами, если случится, что Брэммель удостоитъ говорить съ ней; ибо въ эту первую пору свой жизни онъ еще смѣшивался съ толпой танцующихъ на балахъ, гдѣ прекраснѣйшія руки оставались праздными въ ожиданіи его руки. Позднѣе, опьяненный исключительнымъ положеніемъ, которое онъ себѣ создалъ, Брэммель отказался отъ этой роли танцора, слишкомъ обыденной для него. Онъ оставался лишь нѣсколько минутъ при входѣ на балъ; пробѣгалъ его взглядомъ, произносилъ свое сужденіе и исчезалъ, примѣняя такимъ образомъ знаменитый принципъ Дэндизма: „Оставайтесь въ свѣтѣ пока вы не произвели впечатлѣнія, лишь только оно достигнуто, удалитесь“. Онъ зналъ свое разительное вліяніе. Для него произвести впечатлѣніе не было уже вопросомъ времени.

Съ этимъ блескомъ въ жизни, съ этой властью надъ мнѣніями, съ этой цвѣтущей молодостью, лишь удваивающей славу, съ этимъ обликомъ, обольстительнымъ и жестокимъ, исторгающимъ у женщинъ проклятіе обожанія, онъ долженъ былъ неминуемо вызывать противорѣчивыя страсти — глубокую любовь, неутолимую ненависть; но ничто изъ этого не было обнаружено^[18]. Англійскій cant заглушилъ крики сердецъ, если нашлись сердца осмѣлившіяся кричать. Въ Англіи правила приличія, уродующія сердца, препятствуютъ появленію на свѣтѣ лицъ, подобныхъ mademoiselle де-Леспинассъ; что же касается какой-нибудь Каролины Лэмбъ (Lamb), то у Брэммеля ея не было по той причинѣ, что женщины болѣе чувствительны къ измѣнѣ, чѣмъ къ равнодушію. Насколько намъ извѣстно, отъ одной только женщины сохранилось нѣсколько словъ о Брэммелѣ, утаивающихъ страсть и тѣмъ ее открывающихъ. это слова куртизанки Генріетты Уильсонъ; что естественно, ибо она ревновала не сердце Брэммеля, но его славу. Качества, которыми Дэнди достигалъ своего могущества, были изъ числа тѣхъ, которыя составили бы успѣхъ куртизанки. А впрочемъ, и не будучи Генріеттами Уильсонъ, женщины очень хорошо знаютъ цѣну сдержанности по отношенію къ ихъ полу. Онѣ, какъ и мужчины, обладаютъ геніемъ математиковъ и не прощаютъ Шеридану, несмотря на его геній, дерзости сдѣлать слѣпокъ со своей руки, какъ прекраснѣйшей въ Англіи.

X

Въ противоположность Алкивіаду, совмѣщавшему красоту съ дарованіемъ полководца, Джорджъ Брананъ Брэммель не обладалъ воинственнымъ духомъ и не долго пробылъ въ 10-мъ гусарскомъ полку: онъ вступилъ въ него, быть можетъ, въ цѣляхъ болѣе серьезныхъ, чѣмъ думали, — именно, чтобы сблизиться съ принцемъ Уэльскимъ и завязать сношенія, которыя его быстро выдвинули впередъ. Говорили не безъ пренебреженія, что военный мундиръ долженъ былъ имѣть непреодолимую привлекательность для Брэммеля. Это значило объяснять сущность Данди впечатлѣніями и вкусами поручика. Дэнди, который на все накладываетъ свою печать, который не существуетъ внѣ у особой тонкой оригинальности (слова лорда Байрона^[19]) не можетъ не питать ненависти къ мундиру. Впрочемъ, и въ болѣе важныхъ вещахъ, чѣмъ этотъ вопросъ объ одеждѣ, уже въ самихъ данныхъ Брэммеля заложена и его участь подвергнуться осужденію, лишь только умретъ его вліяніе. Пока онъ былъ живъ, люди самые упрямые подчинялись этому вліянію; но въ настоящее время, при господствующихъ предразсудкахъ, анализъ такой личности, труднѣйшая психологическая задача. Женщины никогда не простятъ ему, что онъ обладалъ граціей подобно имъ; мужчины — что они не обладаютъ ею подобно ему.

Выше было сказано, но мы не устанемъ повторять: то, что создаетъ изъ человѣка Дэнди, — не зависимость. Въ противномъ случаѣ установились бы законы Дэндизма, а ихъ не существуетъ^[20]. Всякій Дэнди — человѣкъ дерзающій, но дерзая знающій мѣру и умѣющій во-время остановиться, человѣкъ, нашедшій между оригинальностью и эксцентричностью ту знаменитую точку пересѣченія, о которой говоритъ Паскаль. Вотъ почему Брэммель не могъ примириться съ принудительностью военной дисциплины — тоже мундира въ своемъ родѣ. Съ этой точки зрѣнія онъ былъ никуда негоднымъ офицеромъ. Г. Джессъ, великолѣпный хроникеръ, котораго можно упрекнуть развѣ только въ томъ, что онъ недостаточно забывчивъ, передаетъ нѣсколько анекдотовъ о недисциплинированности своего героя. Онъ покидаетъ строй во время занятій, не повинуется приказаніямъ своего полковника. Но полковникъ — подъ его обаяніемъ. Онъ не суровъ съ нимъ. Въ три года Брэммель дѣлается капитаномъ. Внезапно его полкъ переводятъ въ Манчестеръ, и только изъ-за этого самый молодой капитанъ самаго блестящаго въ арміи полка бросаетъ службу. Онъ говоритъ принцу Уэльскому, что не хочетъ удаляться отъ него. Это было любезнѣе, чѣмъ если бы онъ упомянулъ о Лондонѣ; ибо главнымъ образомъ его удерживалъ Лондонъ. Тамъ его слава родилась; ея родиной были гостиныя, гдѣ богатство, праздность и высшій предѣлъ цивилизаціи производятъ ту очаровательную принужденность, которая заступила здѣсь мѣсто природы. Перлъ Дэндизма, заброшенный въ Манчестеръ, городъ фабрикъ, это столь же чудовищно, какъ Ривароль, очутившійся въ Гамбургѣ.

Брэммель спасъ будущность своей славы: онъ остался въ Лондонѣ. Онъ поселился на Честерфильдъ-Стриттъ, № 4, напротивъ Джорджа Сэльвина — одного изъ тѣхъ свѣтилъ моды, которыхъ онъ затмилъ своимъ блескомъ. Его состояніе, довольно значительное, не было однако на уровнѣ его положенія въ обществѣ. Другіе, и ихъ было немало среди сыновей лордовъ и набобовъ, блистали пышностью, которая раздавила бы Брэммеля, если бы то, что не мыслитъ, смѣло раздавить то, что мыслитъ. Пышность Брэммеля была болѣе обдумана, чѣмъ блестяща; она была лишнимъ доказательствомъ вѣрности этого ума, предоставлявшаго дикарямъ носить яркіе цвѣта и высказавшаго позднѣе эту великую аксіому туалета: „Чтобы быть хорошо одѣтымъ, не надо носить одежду, бросающуюся въ глаза“. У Бранана Брэммеля были выѣздныя лошади, великолѣпный поваръ и домашняя обстановка женщины-поэтессы. Онъ давалъ восхитительные обѣды, гдѣ общество было столь же изыскано, какъ и вина. Подобно людямъ своей страны и особенно своего времени^[21], онъ любилъ пить до опьяненія. Лимфатическій и нервный, среди скуки празднаго англійскаго существованія, отъ чего Дэндизмъ спасаетъ лишь наполовину, онъ искалъ возбужденій той иной жизни, которая кроется на днѣ бокаловъ, которая бьется живѣе и бываетъ полна звуковъ и ослѣпительнаго свѣта. Но и тутъ, даже занеся ногу надъ головокружительной бездною опьяненія, онъ оставался господиномъ своихъ шутокъ и своей элегантности, подобно Шеридану, о которомъ всегда упоминаютъ, потому что всегда встрѣчаютъ на вершинѣ всѣхъ превосходствъ.

Именно этимъ онъ и покорялъ себѣ. Проповѣдники-методисты (а они существуютъ не въ одной только Англіи), всѣ близорукіе люди, дерзавшіе сказать свое слово о Брэммелѣ, рисовали его — и ничего нѣтъ болѣе ложнаго — какъ какую-то куклу безъ мозговъ и безъ внутренностей, и чтобы еще болѣе умалить человѣка, они умаляли всю его эпоху, называя ее эпохой безумія. Безплодныя попытки и усилія! Тщетно будутъ они наносить ударъ за ударомъ этой славной порѣ Великобританіи, подобно тому, какъ во Флоренціи ударяли по золотому полому шару, пытаясь сжать заключенную въ немъ воду: непокорная стихія проникала стѣнки, но не сжималась. Такъ и имъ не удается свести англійское общество 1794—1816 гг. только на общество упадка. Есть такія несжимаемыя эпохи, упорно сопротивляющіяся всему, что о нихъ ни скажутъ. Точно великій вѣкъ Питта, Фокса, Уиндгэма, Байрона, Вальтера Скотта могъ бы внезапно умалиться, потому что онъ былъ заполненъ именемъ Брэммеля. И если безсмысленно такое притязаніе, то, значитъ, Брэммель заключалъ въ себѣ нѣчто достойное привлекать и плѣнять взоры великой эпохи, — взоры, не поддающіеся, подобно птенцамъ, которыхъ ловятъ на зеркало, только на приманку изящныхъ или пышныхъ одеждъ. Брэммель, который ихъ плѣнилъ, придавалъ гораздо меньше значенія, чѣмъ принято думать, этому искусству туалета, примѣнявшемуся великимъ Чэтэмомъ^[22]. Его портные, Дэвидсонъ и Мейеръ, которыхъ со всей глупостью безстыдства хотѣли сдѣлать отцами его славы, вовсе не занимали въ его жизни приписываемаго имъ мѣста. Послушаемъ лучше Листера; его изображеніе правдиво: „Его отталкивала мысль, что его портные могли играть какую бы то ни было роль въ его славѣ, и онъ полагался лишь на тонкое очарованіе благородной и изысканной непринужденности, которою онъ обладалъ въ весьма высокой степени“. Правда, въ первый моментъ своего появленія въ обществѣ, и при своемъ устремленіи къ внѣшнему — демократическій Чарльзъ Фоксъ вводилъ тогда, очевидно, какъ эффектъ туалета, на коврахъ Англіи красные каблуки — Брэммето пришлось заботиться о формѣ во всѣхъ ея видахъ. Ему хорошо было знакомо то скрытое, но неизбѣжное воздѣйствіе, какое имѣетъ одежда на людей, болѣе всего презирающихъ ее съ высоты своего безсмертнаго духа. Но позднѣе, по словамъ Листера, онъ отказался отъ этого главнаго интереса своей юности, однако не упраздняя его, насколько онъ основывался на опытѣ и наблюденіи. Брэммель оставался безупречно одѣтымъ, но погасилъ краски своей одежды, упростилъ покрой и носилъ ее, не думая о ней^[23]. Онъ достигъ такимъ образомъ вершины искусства, гдѣ оно уже соприкасается съ природой. Только его способъ производить впечатлѣніе былъ высшаго порядка, и это часто, слишкомъ часто забывали. На него смотрѣли, какъ на существо исключительно чувственное, а онъ былъ, напротивъ, духовенъ вплоть до самаго характера своей красоты. Въ самомъ дѣлѣ онъ блисталъ гораздо болѣе выраженіемъ лица, нежели правильностью чертъ. Волосы у него были почти рыжіе, какъ у Альфьери, а паденье съ лошади, во время атаки, исказило его греческій профиль. Его манера держать голову была красивѣе его лица, а его осанка — физіономія стана — превосходила совершенство его формъ. Послушаемъ, что говоритъ Листеръ: „Онъ не былъ ни красивъ, ни дуренъ; но было во всемъ его существѣ выраженіе утонченности и сосредоточенной ироніи, а въ его глазахъ невѣроятная проницательность“. Иногда его острый взглядъ могъ застывать въ равнодушіи, лишенномъ даже презрѣнія, какъ подобаетъ совершенному Дэнди, — человѣку, содержащему въ себѣ нѣчто такое, что выше вещей видимаго міра. Его восхитительный голосъ дѣлалъ англійскій языкъ столь же прекраснымъ для слуха, каковъ онъ для зрѣнія и для мысли. „Онъ не притворялся близорукимъ, продолжаетъ Листеръ, но онъ владѣлъ, когда составъ присутствующихъ не отвѣчалъ требованіямъ его тщеславія, тѣмъ спокойнымъ, но блуждающимъ взглядомъ, который скользитъ по человѣку, не узнавая его, не останавливается ни на чемъ и ничѣмъ не можетъ быть ни остановленъ, ни занятъ, ни смущенъ“. Таковъ былъ Джорджъ Брананъ Брэммель „Прекрасный“. Мы, посвящающіе ему эти страницы, видѣли его въ старости, и еще можно было узнать въ немъ того, кѣмъ онъ былъ въ самые блистательные свои годы; ибо выраженіе лица не покорствуетъ морщинамъ, и человѣкъ, замѣчательный именно одухотворенностью своего лица, смертенъ гораздо менѣе всякаго другого.

Впрочемъ, умъ его держалъ всѣ обѣщанія, какія давало его лицо, и даже съ избыткомъ.- Не даромъ божественный лучъ игралъ вокругъ его тѣлеснаго облика. Но изъ-за того, что его умъ, безконечно рѣдкій по своему складу, былъ мало устремленъ на то, что даетъ власть надъ умами другихъ, справедливо ли отказывать ему въ немъ? Брэммель былъ великимъ артистомъ въ своемъ родѣ; только искусство его не было чѣмъ-либо спеціальнымъ, не проявлялось въ опредѣленно-назначенное время. Имъ была сама его жизнь, вѣчно блиставшая дарованіями, которыя не знаютъ покоя въ человѣкѣ, созданномъ для жизни съ себѣ подобными. Онъ восхищалъ своей личностью, какъ другіе восхищаютъ своими произведеніями. Его цѣнность была въ немъ самомъ. Онъ вырывалъ общество — вещь трудная — изъ его оцѣпенѣнія общество, до ужаса пресыщенное, во всемъ освѣдомленное, добычу всевозможныхъ усталостей, свойственныхъ старымъ цивилизаціямъ, послѣдствій былыхъ возбужденій, — и не жертвовалъ ради этого даже ничтож». Не выходя самъ изъ своего. Дѣйствительно, въ любезности есть что то слишкомъ дѣятельное и непосредственное, чтобы Дэнди могъ быть въ совершенствѣ любезнымъ. Дэнди всегда чуждъ старанія и тревоги, къ чему бы они ни относились. Если же и рѣшались утверждать, что Брэммель былъ любезенъ въ иные вечера, то это объясняется тѣмъ, что кокетство могущественныхъ людей можетъ быть очень незначительнымъ и въ то же время казаться неотразимымъ. Они, какъ красивыя женщины, которымъ бываютъ благодарны за все рѣшительно (разумѣется, мужчины). ной долей своего личнаго достоинства. Его уважали за все, даже за его капризы. Ни Этережъ, ни Сибберъ, ни Конгрэвъ, ни Ванбэръ не могли вывести такое лицо въ своихъ комедіяхъ, ибо смѣшное никогда не прикасалось къ нему. Если бы онъ не избѣжалъ его въ силу своего такта, не побѣдилъ силой увѣренности въ себѣ, онъ все же защитился бы отъ него силой своего ума, — этого щита съ остріемъ по серединѣ, щита, превращавшаго защиту въ нападенье. И здѣсь онъ, быть можетъ, будетъ понятъ лучше. Люди, наиболѣе неспособные чувствовать ускользающую грацію, чувствуютъ, однако, напирающую силу, и власть Брэммеля надъ его эпохой покажется менѣе баснословной, менѣе необъяснимой, разъ станетъ извѣстнымъ то, что еще не достаточно извѣстно, а именно какая сила насмѣшки была въ его распоряженіи. Иронія — тотъ геній, который освобождаетъ отъ необходимости обладать другими геніями. Она придаетъ человѣку видъ сфинкса, заинтересовывающій, какъ тайна, и безпокоящій, какъ опасность^[24]. А Брэммель обладалъ ироніей и пользовался ею такъ, что заставлялъ цѣпенѣть самолюбіе, даже лаская его, онъ умѣлъ удвоивать интересъ повышеннаго разговора тѣмъ тщеславнымъ страхомъ, который не порождаетъ ума, но пробуждаетъ его въ тѣхъ, въ комъ онъ есть, и заставляетъ быстрѣе обращаться кровь въ жилахъ тѣхъ, у кого его нѣтъ. Именно геній ироніи сдѣлалъ его величайшимъ мистификаторомъ, какимъ когда-либо обладала Англія.

Не было, говоритъ авторъ «Грэнби», такого хозяина звѣринца, который лучше сумѣлъ бы показать ловкость обезьяны, чѣмъ онъ умѣлъ обнаружить смѣшную сторону, таящуюся болѣе или менѣе въ каждомъ человѣкѣ; несравненно было его умѣнье владѣть своей жертвой и заставлять ее выказывать свои смѣшныя стороны подъ лучшимъ угломъ зрѣнія, — забава, заключающая въ себѣ, если угодно, долю жестокости; но Дэндизмъ — созданіе скучающаго общества, а скука не дѣлаетъ человѣка добрымъ, у

Все это важно не терять изъ виду, когда судятъ о Брэммелѣ. Онъ былъ прежде всего Дэнди и дѣло идетъ лишь о его могуществѣ. Своеобразная тиранія, не влекшая за собой возстаній. Какъ всѣ Дэнди, онъ болѣе стремился изумлять, чѣмъ нравиться: стремленіе, весьма свойственное людямъ, но заводящее ихъ далеко; ибо прекраснѣйшее изъ изумленій — ужасъ. Гдѣ остановиться? Это зналъ одинъ только Брэммель. Онъ внушалъ въ равной долѣ ужасъ и симпатію и составлялъ изъ нихъ магическое зелье своего обаянія. Его безпечность не позволяла ему быть пылкимъ, такъ какъ пылкость равносильна страстному увлеченію: а страстно увлекаться значитъ быть привязаннымъ къ чему-либо, и слѣдовательно унижать себя; острый языкъ сочетался у него съ хладнокровіемъ. Онъ былъ столь же язвителенъ въ разговорѣ, какъ Гэзлитъ въ своихъ писаніяхъ, Его слова пригвождали^[25]; только его дерзость была слишкомъ обширна, чтобы сосредоточиться на эпиграммахъ и ограничиться ими. Отъ остроумныхъ словъ, въ которыхъ она выражалась, онъ переносилъ ее въ свои дѣйствія, манеры, жесты, въ звукъ своего голоса. Наконецъ, онъ примѣнялъ ее съ тѣмъ неоспоримымъ превосходствомъ, которое одно дѣлаетъ ее терпимой среди порядочныхъ людей; ибо она. граничитъ съ грубостью, подобно тому, какъ возвышенное граничитъ съ смѣшнымъ, и. выходя за предѣлъ своего особаго оттѣнка она гибнетъ. Подобно генію, всегда наполовину скрытому подъ покрываломъ, дерзость не нуждается въ словахъ для своего проявленія; ничего не подчеркивая, она обладаетъ силой, совсѣмъ по иному заостренной, нежели сила самой блестящей эпиграммы. Когда дерзость налицо, она наилучшая защита, какая только можетъ быть противъ столь часто враждебнаго намъ тщеславія другихъ; и она же самый элегантный плащъ, скрывающій сознаваемыя нами за собой немощи и увѣчья. Тѣмъ, кто ею обладаетъ, нужно ли еще что-нибудь иное? Развѣ не сдѣлала она больше для репутаціи ума князя Талейрана, чѣмъ самъ его умъ? Дочь Легкомыслія и Самоувѣренности, — двухъ качествъ, казалось, исключающихъ другъ друга, — она же и сестра Граціи, съ которой должна оставаться въ союзѣ. Онѣ обѣ выигрываютъ въ красотѣ отъ взаимнаго контраста. Въ самомъ дѣлѣ, безъ Дерзости не походила ни бы Грація на слишкомъ безцвѣтную блондинку, а Дерзость не была ли бы безъ Граціи слишкомъ пряной брюнеткой? Чтобы лучше всего мочь проявить свою сущность, онѣ должны быть вмѣстѣ.

И Джорджу Бранану Брэммелю это удавалось болѣе, чѣмъ кому-либо другому. Этотъ человѣкъ, столь поверхностно оцѣненный, обладалъ однако такой внутренней мощью, что властвовалъ всѣмъ своимъ обликомъ еще болѣе нежели словами. Его дѣйствіе на другихъ было гораздо непосредственнѣе, чѣмъ то, которое основывается только на дарѣ слова. Онъ оказывалъ его самимъ звукомъ голоса, взглядомъ, жестомъ, сквозящимъ намѣреніемъ, наконецъ даже молчаніемъ^[26]; вотъ объясненіе тому, что отъ него осталось такъ мало словъ. Съ другой стороны, тѣ его изреченія, которыя дошли до насъ въ Мемуарахъ того времени, кажутся намъ либо недостаточно острыми, либо ужъ острыми черезчуръ, что также своего рода недостатокъ. Въ нихъ чувствуется терпкое вліяніе соленаго духа того народа, который боксируетъ и наливается и не впадаетъ въ грубость тамъ, гдѣ мы, французы, давно бы забыли о всякой любезности. Замѣтьте себѣ: то, что въ области мысли называется въ тѣсномъ смыслѣ слова остроуміемъ, будучи связано по существу съ языкомъ, нравами, общественной жизнью, — съ тѣмъ, что мѣняется всего рѣзче при переходѣ отъ народа къ народу, — неизбѣжно умираетъ оторванное отъ родины, въ томъ изгнаніи, какимъ является переводъ. Самыя выраженія, характеризующія остроуміе каждой націи, непереводимы съ точностью во всей глубинѣ своего смысла. Попробуйте, напримѣръ, подыскать соотвѣтствующія выраженія для понятій wit, humour, fun, изъ которыхъ слагается англійское остроуміе въ его оригинальной тройственности. Перемѣнчивое, какъ все индивидуальное, остроуміе переливается изъ одного языка въ другой не болѣе, чѣмъ поэзія, вдохновляемая по крайней мѣрѣ общими чувствами. Подобно нѣкоторымъ винамъ, не терпящимъ перевозки, остроуміе должно быть отвѣдано на его родной почвѣ. Наконецъ, оно не знаетъ и старости; его природа сродни прекраснѣйшимъ розамъ, отцвѣтающимъ скоро, и въ этомъ, быть можетъ, тайна наслажденія, которое оно доставляетъ. Богъ часто возмѣщалъ продолжительность жизни ея интенсивностью, чтобы благородная любовь къ преходящему не изсякала въ нашихъ сердцахъ

Итакъ, мы не будемъ приводить здѣсь изреченій Брэммеля. Они не оправдали бы его славы, хотя однако имъ онъ ею обязанъ; но обстановка, въ которой они возникли и которая, такъ сказать, сообщила имъ электрическій зарядъ, болѣе не существуетъ. Не будемъ же касаться ихъ, не будемъ считать эти песчинки, бывшія нѣкогда искрами, которыя время разсѣяло, погасивъ. Призванія разнородны и бываютъ такія славы, которыя лишь шумъ среди молчанія и обречены на-вѣки лишь питать мечтательность, отчаивая мысль.

Но какъ не поразиться этимъ прибоемъ славы, нахлынувшей на человѣка столь положительнаго, какъ Брэммель; положительнаго трижды, ибо онъ былъ тщеславенъ, былъ англичанинъ и былъ Дэнди. Подобно всѣмъ положительнымъ людямъ, которые живутъ лишь въ кругу самихъ себя и имѣютъ довѣріе только къ наслажденіямъ, лежащимъ непосредственно возлѣ — Брэммель никогда ничего кромѣ нихъ не желалъ и имѣлъ ихъ въ избыткѣ, Его судьба платила ему той монетой, которая была всего цѣннѣе въ его глазахъ. Отъ общества ему достались въ удѣлъ всѣ благодѣянія, какими оно только располагаетъ, и для него не могло быть большаго счастья^[27]; ибо онъ не думалъ, подобно Байрону — то ренегату, то вновь обращенному Дэнди — что свѣтъ не стоитъ одной единственной радости, которую онъ у насъ отнимаетъ. Свѣтъ не отнялъ ни одной у него, вѣчно опьяненнаго тщеславіемъ. Съ 1799 по 1814 г. не бывало въ Лондонѣ ни одного раута, ни одного празднества, гдѣ бы на присутствіе великаго Дэнди не смотрѣли, какъ на торжество, и на его отсутствіе, какъ на несчастіе. Газеты печатали его имя впереди, во главѣ самыхъ знаменитыхъ приглашенныхъ. На балахъ, на собраніяхъ, на meetings Аскотта онъ все подчинялъ своей диктатурѣ. Онъ былъ президентомъ клуба Уатье, членомъ котораго былъ лордъ Байронъ, вмѣстѣ съ лордомъ Альвэнлеемъ, Мильмеемъ и Пьерпуэномъ. Онъ былъ душой (но душой ли слѣдуетъ это назвать?) знаменитаго павильона Брайтона, Карлтонъ-Гауза, Бельвуара. Особенно близкій съ Шериданомъ, графиней Іоркъ, Эрскиномъ, лордомъ Таунсгендомъ и съ этой увлекающейся и странной герцогиней Дэвонширской, поэтессой на трехъ языкахъ, которая не брезгала цѣловать лондонскихъ мясниковъ своими патриціанскими губами, чтобы пріобрѣсти лишніе голоса въ пользу Фокса, — Брэммель импонировалъ даже тѣмъ, которые могли его осуждать, которые сумѣли бы найти въ немъ и обратную сторону медали, если бы онъ дѣйствительно былъ лишь баловнемъ случая. Разсказывали, что г-жа де-Сталь была почти въ горѣ, что не понравилась ему. Всемогущее кокетство ея ума всегда оказывалось отвергнутымъ холодной душой и вѣчными шутками Дэнди, этого ледяного капризника, обладавшаго вѣскими основаніями, чтобы потѣшаться надъ энтузіазмомъ. Коринна не имкла успѣха у Брэммеля, какъ и у Бонапарта: это сближеніе приводитъ на память слова лорда Байрона, уже приведенныя выше. Наконецъ, вотъ успѣхъ еще болѣе оригинальный: другая женщина, лэди Стэнгопъ, арабская амазонка, которая вылетѣла вскачь изъ круга европейской цивилизаціи и англійской рутины, — этого стараго цирка, гдѣ только вертятся по кругу, — чтобы воспламенить свои чувства среди опасностей и независимости пустынь, послѣ многихъ лѣтъ отсутствія, изъ всѣхъ цивилизованныхъ людей, оставленныхъ ею за собой, сохранила воспоминанія лишь о самомъ, быть можетъ, цивилизованномъ, — о Дэнди Джорджѣ Брэммелѣ.

Конечно, когда подводятъ итогъ этимъ живымъ, неизгладимымъ впечатлѣніямъ, произведеннымъ на передовые умы эпохи, то бываютъ вынуждены смотрѣть на того, кто эти впечатлѣнія вызвалъ, — будь онъ даже фатомъ, — съ серьезностью, приличествующей по отношенію ко всѣмъ, кто побѣдоносно овладѣвалъ воображеніемъ людей. Поэты, въ силу того только, что они эхо своего времени, полны Брэммелемъ. Муръ воспѣвалъ его; но что такое Муръ?^[28] Брэммель, быть можетъ, былъ одной изъ музъ «Донъ-Жуана», невидимой поэту. Во всякомъ случаѣ справедливо то, что эта странная поэма отъ начала до конца проникнута тономъ Дэнди, и бросаетъ могущественный свѣтъ на идею, которую мы можемъ себѣ составить о свойствахъ и характерѣ ума Брэммеля. Именно, благодаря этимъ, исчезнувшимъ для насъ, свойствамъ, онъ всталъ на горизонтѣ и на немъ продержался. Онъ не сошелъ съ этой высоты, но онъ упалъ съ нея, унося съ собой въ своемъ совершенствѣ, тѣ черты, которыя послѣ него появлялись лишь въ искаженномъ видѣ. Безсмысленный скаковой ипподромъ замѣстилъ Дэндизмъ. Теперь только и есть въ высшемъ свѣтѣ, что жокеи и псари^[29].

XI

Когда пишешь эту исторію, — исторію, скорѣе впечатлѣній, нежели событій, — быстро достигаешь момента исчезновенія метеора, развязки этого невѣроятнаго романа (который — не сказка), гдѣ лондонское общество было героемъ. Но, въ дѣйствительности, развязка заставила ждать себя долго. За недостаткомъ фактовъ, — этой исторической мѣры времени, — обратимся къ датамъ и будемъ судить о глубинѣ вліянія Брэммеля по его продолжительности. Промежутокъ времени съ 1793 по 1816 составляетъ двадцать два года. А въ мірѣ моральномъ, какъ и въ мірѣ физическомъ, все легковѣсное легко вытѣсняется. Итакъ, успѣхъ, продлившійся столько лѣтъ, показываетъ, что существованіе Брэммеля прямо отвѣчало въ данныхъ общественныхъ условіяхъ нуждамъ человѣческой породы. Также позднѣе, когда онъ былъ вынужденъ покинуть Англію, интересъ, сосредоточенный на его личности, еще не былъ Изсякшимъ. Восторженное отношеніе общества не покидало его. Въ 1812, въ 1813 онъ былъ могущественнѣе, чѣмъ когда-либо, несмотря на удары, нанесенные его матеріальному благосостоянію, основѣ его элегантности. А онъ былъ большой игрокъ. Нѣтъ надобности изслѣдовать, въ самой ли своей природѣ или въ наклонностяхъ окружающаго общества почерпнулъ онъ эту отвагу проникать въ неизвѣданное и жажду приключеній, которыя создаютъ игроковъ и пиратовъ; но одно достовѣрно здѣсь — именно, что англійское общество еще болѣе жадно до возбужденій, нежели до гиней, и что властвовать надъ обществомъ можно, лишь обручившись съ его страстями. Кромѣ потерь въ игрѣ, другой причиной начавшагося паденія Брэммеля, была ссора его съ Принцемъ, который его любилъ и въ ихъ отношеніяхъ былъ, такъ сказать, единственной ухаживающей стороной. Регентъ начиналъ стариться. Въ немъ развилась тучность, — этотъ полипъ, овладѣвающій красотой и медленно убивающій ее въ своихъ мягкихъ тискахъ, — а Брэммель со своей неумолимой насмѣшливостью и той гордостью тигра, какую успѣхъ вселяетъ въ сердца, порою смѣялся надъ усиліями безпомощной кокетки возстановить утраты, нанесенныя временемъ и компрометирующія Принца Уэльскаго. Въ Карльтонъ-Гаузѣ былъ привратникъ чудовищной толщины, прозванный Big Ben (Толстый Бенъ): Брэммель перенесъ прозвище слуги на господина, Онъ называлъ также госпожу Фицъ Гербертъ — Benina. Такое дерзкое издѣвательство должно было глубоко задѣвать эти тщеславныя души, а госпожа Фицъ Гербертъ была не единственной изъ окружавшихъ наслѣднаго Принца женщинъ, которая могла оскорбиться фамильярностью ироніи Брэммеля. Такова, замѣтимъ мимоходомъ, была дѣйствительная причина немилости, которой внезапно подвергся великій Дэнди. Исторія со звонкомъ, приводившаяся прежде въ объясненіе этой опалы, — повидимому апокрифична^[30]. Джессъ, отвергая ее, опирается не только на отрицаніе всего разсказа самимъ Брэммелемъ, но также и на обнаруживаемыя имъ черты вульгарнаго безстыдства (the vulgar impudence), и Джессъ правъ, ибо безстыдство весьма часто бывало присуще Дэнди, но вульгарность — никогда. Къ тому же единичный фактъ, какъ бы онъ ни былъ ярокъ, не можетъ перевѣсить, для объясненія опалы, тѣхъ сотенъ тысячъ уколовъ ехидны, которые были направлены. Брэммелемъ, съ присущей ему безпримѣрной легкостью, противъ сердечныхъ увлеченій Регента. То, что терпѣлъ мужъ Каролины Брунсвикъ, не могъ вынести любовникъ госпожи Фицъ-Гербертъ и лэди Конингамъ^[31]. И пусть бы даже онъ это вынесъ, пусть бы фаворитъ могъ безнаказанно оскорблять фаворитокъ, все-же Принцъ, задѣтый въ своей физической личности, въ своемъ настоящемъ я, не стерпѣлъ бы этого безъ мстительнаго чувства. Слова въ родѣ: «Кто этотъ толстый человѣкъ», сказанныя во всеуслышаніе Брэммелемъ въ Гайдъ-Паркѣ и мѣтившія въ Его Королевское Высочество, и цѣлый рядъ подобныхъ выраженій объясняютъ все гораздо лучше, чѣмъ какое-нибудь забвеніе приличій, къ тому же оправданное пари.

Но ни охлажденіе оскорбленнаго Принца, ни неудачи въ игрѣ не поколебали еще въ то время (1813) положенія Бреммеля. Рука, которая послужила его возвышенію, — рука эта не заставила его упасть, когда отстранилась, и преклоненіе гостиныхъ не измѣнило ему. Этого мало. Регентъ увидѣлъ съ горечью, какъ полу — разорившійся Дэнди продолжалъ горделиво оспаривать у него, человѣка, вознесеннаго выше всѣхъ въ Великобританіи, — вліяніе въ обществѣ. Анакреонъ-Архилохъ Муръ, который не всегда писалъ на небесноголубой бумагѣ и умѣлъ, въ своей ирландской ненависти, подыскать порою наилучше пригвождавшее слово, вложилъ въ уста Принца Уэльскаго слѣдующіе, всюду приводимые стихи, обращенные къ герцогу Іорку; «Я никогда не чувствовалъ злопамятства или желанія мести къ кому бы то ни было, кромѣ какъ — припоминаю теперь — къ прекрасному Брэмімелю, гнѣвно угрожавшему мнѣ въ прошломъ году, что вернетъ меня небытію и возведетъ на мое мѣсто въ свѣтѣ стараго короля Георга». Эти оскорбительные стихи не объясняютъ ли отзывъ о царственномъ Дэнди, данный Царемъ всѣхъ Дэнди полковнику Макъ-Магону: «Я создалъ его тѣмъ, что онъ есть, и я могу вернуть его въ былое состояніе»? И не доказываютъ ли эти стихи, съ полной очевидностью, до какой степени былъ обязанъ самому себѣ своей властью надъ мнѣніями этотъ Варвикъ элегантности и какъ независима и царственна была эта власть? Другое, еще болѣе блистательное доказательство этого могущества дано было въ томъ же 1813 году директорами клуба Уатье, серьезно обсуждавшими, приглашать ли имъ на устраиваемый торжественный праздникъ Принца Уэльскаго, изъ-за того только, что тотъ поссорился съ Дж. Брэммелемъ. Брэммелю, умѣвшему быть дерзкимъ даже въ великодушіи, пришлось усиленно настоять на приглашеніи Принца. Безъ сомнѣнія, ему было пріятно принять у себя (такъ какъ онъ былъ членомъ клуба) амфитріона, котораго онъ не посѣщалъ болѣе въ Карльтонъ-Гаузѣ, и приберечь себѣ эту встрѣчу лицомъ къ лицу на глазахъ всей золотой молодежи Англіи; но Принцъ не оказался на своей высотѣ въ этой встрѣчѣ и, забывая о своихъ претензіяхъ совершеннаго джентльмена, не вспомнилъ даже объ обязанностяхъ, которыя налагало на него оказанное гостепріимство: Брэммель, надѣявшійся противопоставить Дэндизмъ Дэндизму, отвѣтилъ на это столь несдержанное проявленіе дурного " настроенія той элегантной холодностью, которую онъ носилъ на себѣ какъ латы и которая дѣлала его неуязвимымъ^[32].

Изъ всѣхъ клубовъ Англіи страсть къ игрѣ господствовала болѣе всего какъ разъ-въ этомъ клубѣ Уатье. Ужасные скандалы тамъ не были рѣдкостью. Пьяные имбирнымъ портвейномъ и снѣдаемые сплиномъ и пресыщеніемъ, люди сходились туда каждую ночь усыпить смертельную скуку своей жизни и разгорячить свою нормандскую кровь, — кровь, вскипающую лишь когда берутъ или грабятъ, ставя на карту самыя блестящія состоянія. Брэммель, какъ уже мы видѣли раньше, былъ свѣтиломъ этого знаменитаго клуба. Онъ не былъ бы имъ, если бы не погрузился всецѣло въ игру и въ державшіяся тамъ пари. Въ самомъ дѣлѣ, онъ былъ игрокомъ не болѣе и не менѣе всѣхъ тѣхъ, кто участвовалъ въ этомъ очаровательномъ Пандемоніумѣ, гдѣ проигрывались громадныя суммы съ совершеннымъ равнодушіемъ, которое въ этомъ случаѣ было для Дэнди тѣмъ, чѣмъ грація для гладіаторовъ, падавшихъ въ циркѣ. Многіе не больше и не меньше, чѣмъ онъ, Испытывали во всѣхъ смыслахъ общую судьбу; но зато многіе могли и бороться съ ней дольше, чѣмъ онъ. Искусный игрокъ, благодаря хладнокровію и привычкѣ, онъ былъ безсиленъ противъ случая, которому суждено было нанести рѣшительный ударъ благоденствію его жизни нищетой его послѣднихъ дней. Въ 1814 году пріѣхавшіе въ Лондонъ иностранцы, русскіе и прусскіе офицеры арміи Александра и Блюхера, удвоили пылъ игры въ англійскомъ обществѣ. Для Брэммеля это было моментомъ самаго ужаснаго крушенія. Въ его славѣ и въ его положеніи была одна слабая сторона, которая и должна была погубить то и другое. Подобно всѣмъ игрокамъ, онъ въ ожесточеніи возсталъ противъ судьбы и былъ побѣжденъ. Онъ прибѣгнулъ къ ростовщикамъ и погрязъ въ долгахъ, — говорятъ, даже вмѣстѣ со своимъ достоинствомъ: но ничего точнаго не было выяснено по этому поводу. На иные слухи могло бы повліять, пожалуй, то, что онъ былъ одаренъ опасными качествами, которыя, благодаря позѣ, способны довести человѣка до низости^[33], и Брэммель ими порой злоупотреблялъ. Такъ, напримѣръ, припоминали, что онъ принялъ въ дни своихъ послѣднихъ денежныхъ невзгодъ довольно значительную сумму денегъ отъ кого-то, кто желалъ быть зачисленнымъ въ кругъ Дэнди, опираясь на человѣка, котораго тѣ признавали своимъ вождемъ. Впослѣдствіи, когда онъ однажды потребовалъ свои деньги назадъ въ присутствіи многолюднаго общества, Брэммель спокойно возразилъ назойливому кредитору, что долгъ уже уплоченъ. «Уплоченъ? Когда?» — спросилъ тотъ изумленно. А Бреммель отвѣчалъ своимъ непередаваемымъ тономъ: «Но когда я стоялъ у окна въ комнатѣ Уайта и сказалъ вамъ, проходившему мимо: Джемми, какъ вы поживаете»? Подобные отвѣты доводили грацію до цинизма, и немного ихъ было надо для того, чтобы выслушивавшіе ихъ люди перестали давать себѣ трудъ быть справедливыми.

Впрочемъ часъ, когда человѣкъ перестаетъ быть справедливымъ къ кому бы то ни было, — часъ несчастія готовъ былъ пробить для Брэммеля. Разореніе его совершилось; онъ это зналъ. Съ безпристрастіемъ Дэнди онъ высчиталъ съ часами въ рукахъ время, которое ему еще оставалось провести на полѣ битвы, на аренѣ самыхъ удивительныхъ успѣховъ, когда-либо испытанныхъ свѣтскимъ человѣкомъ, и рѣшилъ не являть на ней своего униженія послѣ былой славы. Онъ поступилъ подобно горделивымъ кокеткамъ, предпочитающимъ покинуть того, кого онѣ еще продолжаютъ любить, нежели быть покинутыми тѣмъ, кто ихъ уже разлюбилъ, 16 мая 1816 года пообѣдавъ каплуномъ, присланнымъ ему Уатье, онъ выпилъ бутылку бордо^[34], — Байронъ выпилъ ихъ двѣ, когда онъ отвѣчалъ на статью «Эдинбургскаго Обозрѣнія» своей сатирой Англійскіе барды и шотландскіе критики, — и написалъ небрежно и безъ надежды, какъ человѣкъ погибшій пытаетъ еще судьбу, слѣдующее уже упоминавшееся письмо:

"Дорогой Скропъ, пришлите мнѣ двѣсти фунтовъ, Банкъ закрытъ, а всѣ мои деньги въ трехпроцентныхъ бумагахъ. Я верну ихъ Вамъ завтра утромъ. Весь Вашъ

Джорджъ Брэммель".

Скропъ Дэвисъ немедленно отвѣтилъ ему слѣдующей запиской, спартанской по сжатости и по дружбѣ:

"Дорогой Джорджъ, мнѣ очень жаль, но всѣ мои деньги — въ трехпроцентныхъ бумагахъ. Весь Вашъ

Скропъ".

Брэммель былъ слишкомъ Дэнди, чтобы оскорбиться подобной запиской. Онъ не былъ человѣкомъ способнымъ предаться по этому поводу моральнымъ размышленіямъ, — замѣчаетъ остроумно Джессъ. По любви игрока къ рѣшеніямъ случая, онъ бросилъ въ воду листокъ, и вода унесла его. Отвѣтъ Скропа заключалъ въ себѣ жестокую сухость, но онъ не былъ вульгаренъ. Итакъ, честь обоихъ Дэнди осталась невредима. Брэммель стоически одѣлся и въ тотъ же вечеръ появился въ оперѣ. Онъ былъ тамъ, какъ Фениксъ на кострѣ, и даже еще прекраснѣе, ибо сознавалъ, что ему не возродиться изъ пепла. При взглядѣ на него, кто бы могъ сказать, что это — человѣкъ погибшій. Экипажъ, нанятый имъ послѣ оперы, была почтовая карета. 17-го онъ былъ въ Дуврѣ, а 18-го онъ покинулъ Англію. Нѣсколько дней спустя послѣ его отъѣзда продали съ аукціона по приказу Мидльскаго шерифа элегантную движимость Дэнди (man of fashion), «отбывшаго на Континентъ», какъ значилось въ аукціонной описи. Покупателями были первѣйшіе модники Лондона и самый цвѣтъ англійской аристократіи. Въ ихъ числѣ можно было встрѣтить герцога Іоркскаго, лордовъ Ярмута и Бесборо, лэди Уарбэртонъ, сэра Г. Смита, сэра Г. Пейтона, сэра В. Бургойна, полковниковъ Шеддона и Коттона, генерала Фиписа и др. Всѣ покупали на расхватъ и платили за эти драгоцѣнные остатки изсякшей роскоши, за эти предметы освященные вкусомъ Брэммеля, за эти хрупкія вещи, которыхъ онъ касался и которыя были имъ на-половину использованы, — какъ платятъ англичане, когда они чего-нибудь захотятъ. Но дороже всего заплочено въ этомъ богатомъ обществѣ, въ которомъ излишество стало необходимостью, было именно за то, что заключало въ себѣ наименьшую цѣнность: за бездѣлушки (the knick-knack), которыя существуютъ лишь благодаря рукѣ, которая ихъ выбрала, и капризу, который ихъ создалъ, Брэммель считался владѣльцемъ одной изъ самыхъ многочисленныхъ коллекцій табакерокъ въ Англіи. Раскрывъ одну изъ нихъ, нашли внутри надпись его рукой: «Я предназначалъ эту табакерку Принцу Регенту, если бы онъ лучше держалъ себя со мной». Безыскусственная простота этой фразы дѣлаетъ ее еще болѣе дерзкой. Лишь фатовству мелкаго разбора недостаетъ простоты.

Прибывъ въ Калэ, въ «это убѣжище англійскихъ должниковъ», Брэммель постарался скрасить свое изгнаніе. Онъ захватилъ съ собой въ бѣгство нѣсколько обломковъ своего былого великолѣпія, и эти остатки англійскаго богатства были почти цѣлымъ состояніемъ во Франціи. Онъ снялъ помѣщеніе у одного книготорговца и отдѣлалъ его съ фантастической роскошью, которая должна была ему напоминать его будуаръ на Честерфильдъ-Стритъ или его гостиныя на ЧэпельСтритъ, въ Паркъ-Лэнѣ. Друзья его, — если позволительно употребить столь искреннее слово, ибо друзья Дэнди всегда немного чичисбеи дружбы, — взяли на себя заботу о расходахъ на жизнь, которая долгое время сохраняла еще извѣстный блескъ.

Герцогъ и герцогиня Іоркскіе, съ которыми онъ былъ связанъ болѣе тѣсными узами послѣ своего разрыва съ Принцемъ Уэльскимъ, г. Чемберленъ и много другихъ, въ то время и позднѣе, благородно пришли на помощь Прекрасному въ несчастій, показывая этимъ краснорѣчивѣе, чѣмъ когда-либо, всю могущественность впечатлѣнія, производимаго имъ на всѣхъ, кто его зналъ. Онъ жилъ на средства людей, которыхъ онъ очаровалъ, подобно тому, какъ писатель и политическій ораторъ живутъ порой на средства партій, которымъ они служатъ выразителями. Такого рода щедрость, не заключающая въ себѣ, съ точки зрѣнія англійскихъ нравовъ, ничего унизительнаго, не была новостью. Не получилъ ли Чэтэмъ значительной суммы денегъ отъ старой герцогини Мальборо за оппозиціонную рѣчь, самъ Бэркъ, вовсе не обладавшій широтой взглядовъ Чэтэма и бывшій одинаково напыщеннымъ въ добродѣтели, какъ и въ краснорѣчіи, — не принялъ ли онъ отъ министра, маркиза Рокингама, въ собственность участка земли, доставившаго ему возможность быть выбраннымъ въ парламентъ? Что было новостью, такъ это сама причина такой щедрости. Друзья выражали признательность за испытанное наслажденіе, какъ если бы это была оказанная услуга, и они были правы, ибо доставить скучающему обществу немного наслажденія — не значитъ ли оказать ему величайшую услугу?

Но случилось еще нѣчто болѣе удивительное, чѣмъ этотъ примѣръ всегда рѣдкой признательности. Престижъ Дэнди не погибъ отъ удара, нанесеннаго его отсутствіемъ: онъ пережилъ его отъѣздъ. Гостиныя Великобританіи столько же были заняты Брэммелемъ-изгнанникомъ, какъ и когда онъ былъ на-лицо и диктовалъ законы этому миру, который подчиняется, пока его любятъ, но готовъ раздавить, лишь его покинутъ. Вниманіе общества проницало туманъ, переплывало море и настигало Брэммеля на другомъ берегу, въ томъ иностранномъ городѣ, гдѣ онъ нашелъ себѣ убѣжище. Свѣтское общество предприняло въ Калэ многочисленныя паломничества. Побывали тамъ герцоги Веллингтонъ, Рэтлэндъ, Ричмондъ, де Бофоръ, де Бедфордъ; лорды Сефтонъ, Джерсэ, Уиллоби д’Эресби, Крэвенъ, Уардъ и Стюартъ де Ротсэ. Столь же великолѣпный, какъ и въ Лондонѣ, Бреммель сохранилъ всѣ привычки своей внѣшней жизни. Однажды лордъ Вестморлэндъ, проѣзжая черезъ Калэ, поручилъ передать ему, что онъ будетъ радъ угостить его обѣдомъ и что обѣдъ будетъ въ три часа. Прекрасны и отвѣчалъ, что онъ никогда не ѣстъ въ этотъ часъ, и отклонилъ приглашеніе его свѣтлости. Жилъ онъ впрочемъ по заведенной рутинѣ праздныхъ англичанъ на Континентѣ и въ одиночествѣ, нарушаемомъ лишь посѣщеніями соотечественниковъ. Хотя онъ и не подчеркивалъ вовсе своей аристократической или мизантропической неприступности, его учтивость носила однако столь высокомѣрный характеръ, что не очень-то привлекала къ себѣ людей, которыхъ случай сближалъ съ нимъ: онъ остался иностранцемъ по языку^[35], онъ имъ остался еще болѣе по привычкамъ своего прошлаго. Дэнди островитянинъ, еще больше всякаго другого англичанина, ибо лондонское общество, это — островъ на островѣ; и къ тому же вовсе не чрезмѣрная гибкость даетъ въ немъ вѣсъ человѣку. Между тѣмъ, несмотря на свою нѣсколько горделивую сдержанность^[36], Брэммель менѣе противился предложеніямъ, когда они дѣлались подъ прикрытіемъ хорошаго обѣда. Его любовь къ хорошему столу, утонченная, какъ вкусъ, и взыскательная, какъ страсть, всегда была одной изъ наиболѣе развитыхъ сторонъ его сибаритства. Этотъ родъ чувственности, довольно обычный у людей одухотворенныхъ, дѣлалъ менѣе неприступнымъ его тщеславіе; но все покрывалось ни съ чѣмъ несравнимой самоувѣренностью. «Кто это вамъ кланяется, Сефтонъ?» — сказалъ онъ однажды лорду Сефтону на многолюдной прогулкѣ; а это былъ честный горожанинъ, у котораго Брэммель (и никто другой) обѣдалъ въ тотъ самый день, когда тотъ ему поклонился.

Въ Калэ онъ прожилъ нѣсколько лѣтъ. Подъ лоскомъ своего тщеславія всегда, какъ на смотру, онъ утаилъ, вѣроятно немало, страданій, добрая часть которыхъ выпала также и на долю разума. Дѣйствительно, Брэммель былъ въ высшей степени человѣкомъ бесѣды и именно бесѣда стала для него невозможна {Говорятъ на многихъ языкахъ, но бесѣдуютъ непринужденно лишь на одномъ. Самъ Парижъ не замѣнилъ бы Лондона для Брэммеля. Впрочемъ Парижъ въ настоящее время центръ непринужденной бесѣды не болѣе, чѣмъ любой иной городъ. Бесѣды какъ въ прежнія времена почти и нѣтъ теперь въ Парижѣ, и госпожа де-Сталь врядъ ли могла бы такъ любить въ наши дни свой ручей на улицѣ Какъ. Въ Парижѣ слишкомъ много думаютъ о деньгахъ, которыхъ нѣтъ, и считаютъ себя слишкомъ наравнѣ со всѣми, чтобы заботиться объ изяществѣ рѣчи. Всѣ такъ же мало склонны расточать остроуміе, какъ и все другое. Въ Лондонѣ тоже господствуютъ денежные интересы и движатъ множествомъ умовъ; но на извѣстномъ уровнѣ все же можно встрѣтить общество, способное помышлять и о чемъ-нибудь лучшемъ. Затѣмъ тамъ существуетъ дѣленіе общества на слои, на классы (хорошее или дурное — вопросъ здѣсь не въ этомъ); это-то, сжимая умъ, заставляетъ его лѣниться. Въ подобномъ обществѣ надо обладать большой тонкостью, чтобы имѣть право быть дерзкимъ, и немалой граціей, чтобы любезности доставляли удовольствіе. Героевъ создаютъ трудности. Но въ Парижѣ слишкомъ легка и проста жизнь гостиныхъ, умѣть войти и выйти — вотъ и все. Писатели, художники, которые должны бы были зажигать въ другихъ чувства и впечатлѣнія, и умъ которыхъ, проявляясь въ бесѣдѣ, долженъ бы искриться золотою пылью ихъ уединенныхъ трудовъ, въ обществѣ блекнутъ наравнѣ съ посредственностями. Усталые мыслить или весь день притворяться мыслящими, они приходятъ по вечерамъ отдохнуть, послушать музыку, которая заставляетъ ихъ мечтать, на подобіе факировъ, или выпить чашку чая, подобно китайцамъ. Я знаю только одно исключеніе…

Брэммель пріѣхалъ въ Парижъ; но онъ не остался тамъ. Что бы онъ сталъ тамъ дѣлать? Онъ не обладалъ больше роскошью, которая могла бы сдѣлать его очаровательнымъ, будь онъ такъ же глупъ и дуренъ собой какъ принцъ Т… у него были только манеры, смыслъ которыхъ теряется съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе. Никто бы ничего не понялъ въ прошломъ подобнаго человѣка; грустное впечатлѣніе для него, а для другихъ — грустное зрѣлище. Госпожа Гвиччіоли явила уже однажды подобное зрѣлище, но она была женщина, а когда дѣло идетъ о женщинѣ, въ нашихъ мнѣніяхъ всегда играютъ роль нервы и полъ.}. Его умъ, нуждавшійся, чтобы воспламениться^ въ искрѣ другого ума, оставался безъ пищи. Горькая участь, знакомая госпожѣ де Сталь! Сознанія, что имя его достигаетъ Лондона, что первые щеголи того міра, въ которомъ онъ теперь больше не вращается, посѣщаютъ его время-отъ-времени, принося съ собой какое нибудь воспоминаніе, однако съ неизбѣжной примѣсью непобѣдимаго любопытства, — этого сознанія было теперь недостаточно, чтобы вознаградить его за его утрату, Но тщеславіе Дэнди, когда оно страдаетъ, становится почти гордостью; оно бываетъ нѣмо, какъ стыдъ. Кто съ этимъ считался въ человѣкѣ столь суетномъ? Не зная, быть-можетъ, какъ примѣнить свои дарованія, отнынѣ безполезныя, онъ затѣялъ переписку съ герцогиней Іоркской и расписалъ для нея очень сложный экранъ, къ которому самъ же изобрѣлъ и фигуры. Въ Бельвуарѣ, въ Отлэндсѣ, повсюду герцогъ и герцогиня Іоркскіе осыпали его любезностями; но съ тѣхъ поръ какъ счастье ему измѣнило, герцогиня проявила къ нему чувство, бросающее отблескъ серьезной нѣжности на эту блестящую и безплодную жизнь^[37]. Брэммель никогда не забылъ этого. Не будь дружбы герцогини Іоркской, которой онъ обѣщалъ ничего не разоблачать изъ того, что было ему извѣстно объ интимной жизни Регента, онъ, повидимому, написалъ бы Мемуары и поправилъ бы тѣмъ свое состояніе, ибо лондонскія издательства предлагали ему огромныя деньги цѣной его разоблаченій. Впрочемъ, столь деликатное молчаніе (побудила ли его къ нему герцогиня или онъ не нарушалъ его по собственному почину) не слишкомъ тронуло тупой эгоизмъ Георга IV. Когда онъ проѣзжалъ черезъ Калэ, правда, лишь по пути въ свои Ганноверскія владѣнія (1821), онъ съ вялой пресыщенностью допустилъ, чтобы было все устроено для примиренія; но Брэммель лишь наполовину пошелъ навстрѣчу этимъ офиціальнымъ соображеніямъ. Такъ какъ тщеславіе никогда не оставляетъ насъ, даже на колесѣ, то онъ и не надумалъ просить аудіенціи у Принца, который, какъ Дэнди, стоялъ гораздо ниже его въ его собственныхъ глазахъ. Стоя въ ожиданіи прохода Георга, онъ держался со скорбнымъ принужденіемъ.

Старый товарищъ по Карльтонъ-Гаузу не замѣтилъ въ немъ того особаго волненія, столь обычнаго при свиданіи съ другомъ молодости, — улыбка сожалѣнія о быломъ, — поэзіи, доступной самымъ посредственнымъ душамъ. Въ другой разъ, когда ему подали табакерку, принадлежащую нѣкогда къ знаменитой коллекціи Брэммеля, узнавъ ее онъ захотѣлъ, чтобы ему его представили и назначилъ часъ пріема на слѣдующій день. Что случилось бы, если бы это свиданіе состоялось? Царь Калэ, какъ называли Брэммеля, вернулся ли бы царствовать въ Лондонѣ? Но на слѣдующій день, депеши заставили Георга IV ускорить свой отъѣздъ, и Брэммель былъ совершенно забытъ. Беззаботность, съ которой онъ отнесся къ этой аудіенціи, во всякомъ случаѣ не уступала равнодушію Принца. Эта лѣнивая безпечность и нежеланіе сдѣлать первый шагъ навстрѣчу королю Англіи была ошибкой съ точки зрѣнія житейской политики; но онъ былъ бы менѣе Брэммелемъ, если бы поступилъ иначе {Невольно вспоминаются божественные стихи (изъ Сарданапала):

If . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . .thou feel’st an inward shrinking from

This leap through flame into the future, say it:

I schall not love thee less; nay, perhaps more,

For, уie I ding tо thy nature . . . . . . . . . . . .

«Если ты не въ состояніи безъ ледяного ужаса подумать о томъ, что бы броситься въ будущее сквозь это пламя, скажи это: я и а меньше буду любить тебя, нѣтъ, и быть можетъ даже больше зато, что ты уступилъ своей природѣ».}.

Съ тѣхъ поръ Георгъ IV никогда больше не упоминалъ ни словомъ о Дэнди, встрѣченномъ въ Калэ; память его погрузилась въ отупѣніе, Брэммель не сожалѣлъ о томъ; онъ сохранялъ строгое и сдержанное молчаніе, — признакъ гордости хорошаго тона. Однако дальнѣйшія событія были таковы, что въ душѣ болѣе слабой, дали бы пищу ко многимъ укорамъ. Англійскіе источники его доходовъ очень скоро изсякли, явились долги, а за ними нищета. Онъ началъ спускаться по той лѣстницѣ отъ изгнанія къ бѣдности, о которой говоритъ Данте, и внизу которой ему предстояла встрѣча съ темницей, нищенствомъ и смертью въ сумасшедшемъ домѣ. Рука, удержавшая его еще на первыхъ ступеняхъ ужасной лѣстницы, была царственной рукой Вильгельма IV, правительствомъ котораго была учреждена должность консула въ Канѣ и предложена Брэммелю. Скудно вознаграждаемая сначала эта должность въ концѣ концовъ перестала оплачиваться вовсе; она была упразднена пренебрежительной неспособностью^[38] Брэммеля какъ бы то ни было съ ней справлятьсяОшибка цитирования Отсутствует закрывающий тег </ref> — соблазнительная фантазія; но его жизненная судьба создана поэтомъ. Мы не говоримъ, что такой образъ невозможенъ; но это — наименѣе возможный изъ романическихъ героевъ.</ref>. Позднѣе онъ былъ даже отрѣшенъ отъ нея. Правительства, на обязанности которыхъ лежитъ распредѣленіе людей, думаютъ ли они, что много сдѣлали для человѣка, давъ ему мѣсто, противное его призванію? Время, проведенное Брэммлеемъ въ Канѣ, было одной изъ самыхъ продолжительныхъ фазъ его жизни. Знать этого города пріемомъ, который она ему оказала, и уваженіемъ, которымъ она его окружила, подтвердила, что предками англичанъ были норманны. Это помогло смягчить ему терзанія, раздиравшія его послѣдніе дни, но не избавить отъ нихъ. Капитанъ Джессъ далъ описаніе его упадка и его страданій: мы обойдемъ ихъ молчаніемъ. Къ чему о нихъ разсказывать? Рѣчь идетъ о Дэнди, о его вліяніи, о его общественной жизни и роли. Какое намъ дѣло до остального? Когда человѣкъ умираетъ съ голоду, онъ выходитъ изъ условностей, присущихъ тому или иному обществу, и возращается въ русло общечеловѣческой жизни: онъ перестаетъ быть Дэнди {Но пересталъ ли Брэммель когда-либо бытъ Дэнди? Разъ одинъ венеціанецъ, — который довольствовался тогда быть Казановой музыки, а впослѣдствіи сталъ въ кей Гюставомъ Планшемъ, — р. П. Скудо, изъ Revue des deux Mondes, давалъ въ Канѣ концертъ, одинъ изъ тѣхъ концертовъ, въ которыхъ его расточительный талантъ музыканта и артиста могъ бы довести до столбняка даже глупцовъ, если бы только у нихъ были нервы. Ему хотѣлось, чтобы на вечерѣ присутствовалъ также и изгнанный Данди, не утратившій еще тогда своего могущества на улицѣ Гильбэръ. Встрѣтившись съ нимъ у одного изъ своихъ друзей, онъ пригласилъ его на концертъ и вынувъ изъ кармана пачку билетовъ (ихъ было около трехсотъ), развернулъ ее какъ колоду картъ съ тѣмъ, чтобы онъ взялъ изъ нихъ нѣсколько, когда царственнымъ жестомъ и съ простотой Дэнди, которому принадлежитъ міръ, Брэммель взялъ всю пачку заразъ. «Онъ никогда не заплатилъ мнѣ за нихъ, — говоритъ Скудо, — но это было восхитительно сдѣлано, и за свои деньги я получилъ лишнюю идею объ Англіи».

Немного времени спустя Бреммель сошелъ съ ума и, такъ какъ Дэндизмъ былъ въ немъ сильнѣе разума и пропиталъ всего человѣка, то и его сумасшествіе получило отпечатокъ Дэндизма. Его охватила отчаянная страсть къ элегантности. Когда ему кланялись на улицѣ, онъ не снималъ больше шляпы, боясь растроить свой парикъ, и отвѣчалъ на привѣтствія движеніемъ руки, подобно Карлу X. Онъ жилъ въ hôtel d’Angleterre. Въ опредѣленные дни, къ великому изумленію прислуги отеля, онъ приказывалъ убирать свое помѣщеніе по праздничному. Люстры, канделябры, свѣчи, бездна цвѣтовъ — ни въ чемъ не было недостатка, и вотъ въ блескѣ этихъ огней въ великолѣпномъ одѣяніи дней своей молодости, въ голубомъ фракѣ съ золотыми пуговицами, въ пикейномъ жилетѣ и черныхъ обтянутыхъ панталонахъ, какъ носили въ XVI вѣкѣ, онъ ждалъ, стоя посреди комнаты… Онъ ждалъ умершую Англію. Внезапно и словно раздвоившись, онъ громко начиналъ возвѣщать имена принца Уэльскаго, затѣмъ Лэди Коннингамъ, лорда Ярмута, наконецъ всѣхъ высокопоставленныхъ лицъ Англіи, для которыхъ онъ служилъ живымъ закономъ. Ему чудилось, что они входятъ по мѣрѣ того, какъ онъ ихъ называетъ, и, измѣняя голосъ, онъ шелъ ихъ встрѣчать въ широко раскрытыхъ дверяхъ пустой гостиной, въ дверяхъ, черезъ которыя, увы, не суждено было войти никому ни въ этотъ вечеръ, ни въ слѣдующіе: и онъ привѣтствовалъ химеры своего воображенія, онъ предлагалъ руку дамамъ, точно различалъ ихъ между вызванными имъ призраками, которые, разумѣется, не согласились бы ни на одно мгновеніе покинуть свои могилы, чтобы явиться на раутъ къ павшему Дэнди. Это длилось долго… Наконецъ, когда все было полно призраковъ, когда всѣ эти великосвѣтскіе гости съ того свѣта были на лицо, тогда являлся также и разсудокъ и несчастный начиналъ сознавать свое заблужденіе и свое безуміе. Онъ падалъ раздавленный въ одно изъ одинокихъ креселъ и его находили тамъ заливающимся слезами.

Въ лечебницѣ проявленія его душевнаго разстройства были не столь трогательны. Болѣзнь ухудшилась и приняла характеръ духовнаго паденія, какъ бы въ отместку за элегантность его жизни. Немыслимо что либо разсказать объ этомъ періодѣ… Ужасная иронія грознаго Насмѣшника, таящагося въ глубинѣ вещей, и въ концѣ концовъ берущаго свои права надъ легковѣсной жизнью тѣхъ, кто больше всего насмѣхался на своемъ вѣку. Палата сумасшедшаго дома была для Брэммеля расплатой за палаты Брайтона. Его жизнь прощда между ними двумя.}. Оставимъ это. Отдадимъ только ту справедливость Брэммелю, что онъ былъ имъ, насколько можетъ имъ быть человѣкъ въ голодѣ и нищетѣ. Господствовавшая въ немъ черта долго держалась неколебимо надъ развалинами его жизни. Другія черты, весь смыслъ которыхъ сводился лишь къ поддержкѣ первой, гармонично ее дополняя, не имѣли никакого значенія для его славы и очень мало — для его счастія. Такъ, напримѣръ, онъ былъ поэтомъ. Онъ владѣлъ какъ разъ той степенью воображенія, какое необходимо человѣку, нашедшему свое призваніе въ томъ, чтобы нравиться другимъ; но оставленныя имъ поэтическія произведенія, примѣчательныя для Дэнди, не составили бы славы писателя^[39]. Намъ нечего этимъ заниматься. Въ этюдѣ о человѣкѣ, столь своеобразномъ, все, что не есть само его призваніе, что не есть перстъ Божій надъ нимъ, должно быть оставлено въ сторонѣ.

XII

Теперь извѣстно, каково было это призваніе и какъ онъ его выполнялъ. Онъ былъ рожденъ царить и одаренъ для этого весьма опредѣленными способностями, хотя Монтескье и назвалъ ихъ однажды въ досадѣ «не вѣсть чѣмъ», вмѣсто того, чтобы показать, въ чемъ именно онѣ состоятъ. Благодаря имъ онъ первенствовалъ надъ своей эпохой. Какъ сказалъ бы принцъ де Линь: «Онъ былъ царемъ милостью граціи», но при условіи, которое тяготѣетъ надъ всѣми нами, стремящимися вліять при условіи усвоенія предразсудковъ своего времени и даже до извѣстной степени его пороковъ. Печальное призваніе дня непорочныхъ любителей правдивости во всемъ: если бы его изящество было искреннѣе, оно не было бы столь могущественно; оно не обольстило бы и не плѣнило общество, чуждое естественности. Въ самомъ дѣлѣ до какой степени утонченности и тайной развращенности должно было дойти англійское общество, чтобы можно было признать глубину и справедливость за слѣдующими словами, высказанными о такомъ же Дэнди, каковымъ былъ Брэммель: нелюбовь къ нему была слишкомъ всеобщей, для того чтобы не искать его общества^[40]. Не проглядываетъ ли здѣсь овладѣвающая иной разъ женщинами, властными и развратными, потребность быть прибитыми. У простой, наивной, естественной граціи достанетъ ли силы, чтобы расшевелить этотъ міръ съ изсякшей впечатлительностью и связанный по рукамъ и ногамъ всякаго рода предразсудками? Если человѣкъ останется совершенно самимъ собой въ подобной средѣ, что съ нимъ будетъ? Онъ будетъ едва замѣченъ нѣсколькими избранными душами, оставшимися здравыми и не утратившими своего величія^[41]: публикой, увы, — очень ненадежной. А человѣкъ тщеславенъ, онъ ищетъ одобренія другихъ, очаровательное движеніе человѣческой души, слишкомъ часто оклеветанное — этимъ и объясняются, быть можетъ, всѣ аффектаціи Дэндизма. Въ концѣ концовъ, онъ только грація, надѣвающая маску притворства, чтобы быть лучше воспринятой въ лживомъ притворяющемся обществѣ^[42]. И, въ томъ же смыслѣ, — только естественность, правда искаженная, но все же еще живая и непогибающая.

Въ началѣ этой книги я говорилъ: въ день, когда измѣнится общество, создавшее Дэндизмъ, больше не станетъ Дэндизма: и такъ какъ, несмотря на свою привязанность къ старымъ нравамъ и быту, походящую на какое-то роковое рабство, аристократическая и протестантская Англія сильно измѣнилась за послѣдніе двадцать лѣтъ, то Дэндизмъ сталъ теперь лишь преданіемъ недавнихъ дней. Кто бы могъ подумать, или, точнѣе, кто бы могъ этого не предвидѣть? Эта перемѣна есть результатъ неизмѣннаго уклона исторической жизни. Англія, жертва своей собственной исторіи, сдѣлавъ шагъ въ будущее, возвращается отдохнуть въ своемъ прошломъ. Какъ ни высоко держитъ она свой парусъ на морѣ времени, никогда не оборветъ она всецѣло, подобно Корсару — своего величайшаго поэта, — той цѣпи, которою она привязана къ берегу. Все удерживая, сохраняя marble to retain, она страннымъ образомъ порабощена бываетъ обычаемъ. Седьмая кожа змѣи всегда походитъ у ней на первую, которая скинута. На мгновеніе кажется, что черты былого сглажены и уже пишутъ заново на этомъ палимисестѣ, но достаточно какой-нибудь случайности, чтобы то, что считалось исчезнувшимъ, вновь появилось явственно, твердо и ярко. Въ наши дни Пуританизмъ, съ которымъ Дэндизмъ стрѣлами своей легкой насмѣшки велъ парфянскую войну, скорѣе укрываясь отъ него, чѣмъ нападая съ фронта, — раненый Пуританизмъ поднимается и перевязываетъ свои раны. Послѣ Байрона, послѣ Брэммеля — двухъ насмѣшниковъ, столь разнородныхъ, но одинаково, быть можетъ, вліятельныхъ — кто не призналъ бы повергнутой во прахъ старую англійскую нравственность. И вотъ нѣтъ, это не такъ. Непреходимый, безсмертный cant еще разъ побѣдилъ. Любезной фантазіи остается только бросить въ небо струю своей благоухающей розовой эссенціей крови. Она изнемогаетъ подъ гнетомъ упорной природы въ своей преданности обычаямъ народа, изнемогаетъ отъ отсутствія великихъ писателей, способныхъ возбуждать воображеніе и придавать ему отвагу^[43], изнемогаетъ, наконецъ, подъ вліяніемъ на высшее общество молодой королевы, помѣшанной на супружеской любви, какъ была помѣшана на дѣвственности Елизавета. Возможны ли лучшіе источники лицемѣрія и сплина? Методизмъ, перешедшій изъ нравовъ общества въ политику, возвращается въ наши дни изъ политики въ нравы. Недавно одинъ поэтъ — яркій представитель своей расы, обладавшій съ рожденія довольно зауряднымъ Мужествомъ имѣть независимое мнѣніе, ибо всегда могъ ждать отъ своего таланта истиннаго вдохновенія, — лордъ Джонъ Маннерсъ, не выпустилъ ли книгу стиховъ въ честь установленной англійской церкви? Атеистy Шелли не была бы теперь, пожалуй, обезпечена безопасность изгнаній. Свободомысліе, освѣтившее лучомъ разума ея величайшихъ сыновъ, — эту страну высокомѣрнаго фарисейства, страну холодныхъ и лживыхъ приличій, — блеснуло пишь на мигъ и мумія религіознаго чувства, формализмъ, продолжаетъ царить тамъ всегда изъ глубины своего повапленнаго гроба. Все кончено, все умерло въ этомъ прекрасномъ обществѣ, котораго Брэммель былъ кумиромъ, потому что былъ его выразителемъ въ свѣтской жизни и въ свѣтскихъ развлеченіяхъ.

Такого Дэнди, какимъ былъ Брэммель, болѣе не увидятъ: но люди, подобные ему, въ какое бы одѣяніе ни облекалъ ихъ свѣтъ, можно съ увѣренностью сказать, будутъ всегда и даже въ Англіи. Они свидѣтельствуютъ о великолѣпномъ разнообразіи божественнаго творенія: они вѣчны, какъ прихоть. Человѣчество столь же нуждается въ нихъ и въ ихъ очарованіи, какъ и въ своихъ самыхъ возвышенныхъ герояхъ, въ своихъ самыхъ суровыхъ величіяхъ. Они даютъ разумнымъ существамъ радости, на которыя тѣ имѣютъ право. Они входятъ въ составъ благоденствія общества, какъ другіе люди въ составъ общественной нравственности. Это натуры двойственныя и сложныя, неопредѣленнаго духовнаго пола, грація которыхъ еще болѣе проявляется въ силѣ, а сила опять таки въ граціи; это андрогины: но уже не Басни, а Исторіи, и Алкивіадъ былъ ихъ прекраснѣйшимъ представителемъ у прекраснѣйшаго народа въ мірѣ.

↑ Combat des Trente — поединокъ между тридцатью французскими и тридцатью англійскими рыцарями — одинъ изъ эпизодовъ войны 1341—1365 гг. Прим. переводчика.
↑ Предпослѣдній историкъ Брэммеля.
↑ Мнѣ такъ хочется быть яснымъ и понятнымъ, что я не боюсь казаться смѣшнымъ, вставляя примѣчаніе къ примѣчанію. Князь Кауницъ, который не будучи англичаниномъ (правда, онъ былъ австріецъ) приближается болѣе другихъ къ типу Дэнди по невозмутимости, небрежности, величественному легкомыслію и свирѣпому эгоизму (онъ говорилъ тщеславно: «у меня нѣтъ ни одного друга», и ни смерть, ни агонія Маріи Терезіи не подвинули часа его вставанія и не сократили ни на минуту времени, которое онъ отдавалъ на свои неописуемые туалеты); — князь Кауницъ не былъ Дэнди, когда надѣвалъ атласный корсетъ, подобно Андалузкѣ Альфреда де-Мюссэ, но онъ былъ имъ, когда, чтобы придать своимъ волосамъ требуемый оттѣнокъ, онъ проходилъ по анфиладѣ залъ, которыхъ онъ высчиталъ длину и число, и лакеи, вооруженные кисточками пудрили его, ровно то время, какъ онъ проходилъ этими залами.
↑ Среди писателей она создаетъ такихъ женщинъ, какъ миссъ Эджевортъ, миссъ Эйкинъ (Aikin) и др. См. Мемуары послѣдней о Елисаветѣ: стиль и мнѣнія педантки и недотроги о недотрогѣ и педанткѣ.
↑ Безполезно настаивать на скукѣ, снѣдающей сердце англійскаго общества и дающей ему надъ другими обществами, пожираемыми этимъ зломъ лишь печальное превосходство въ развратѣ и числѣ самоубійствъ. Современная скука — дитя анализа: но къ ней, нашей общей властительницѣ, присоединяется въ англійскомъ обществѣ, богатѣйшемъ въ мірѣ, еще скука римская, дитя пресыщенія, которая умножила бы число «Тиберіевъ на Капри», Тиберіевъ безъ императорской власти, конечно, — если бы это общество среднимъ числомъ состояло изъ людей болѣе крупныхъ.
↑ См. въ американскихъ журналахъ объ энтузіазмѣ, вызванномъ M-lle Эсслеръ среди потомковъ пуританъ старой Англіи: нога танцовщицы вскружила «Круглыя Головы».
↑ И то, не всегда. Что такое, напримѣръ. Мемуары Раксалля (Wraxall)? Однако, былъ ли когда-нибудь человѣкъ въ положеніи лучшемъ, чѣмъ онъ, для наблюденій?
↑ Манеры — сплавъ движеній души и тѣла, а нельзя нарисовать движенія.
↑ Капитанъ Джессъ (Jesse). Онъ написалъ два большихъ тома in 8° о Брэммелѣ; но еще до выхода въ свѣтъ своего труда, онъ съ изысканной любезностью предоставилъ въ наше распоряженіе имѣвшіяся у него свѣдѣнія о знаменитомъ Дэнди.
↑ Амедэ Ренэ (Amédée Renée) въ своемъ введеніи къ Письмамъ лорда Честерфильда (Lettres de lord Chesterfield Paris 1842).
↑ London and Westminster Review.
↑ Дэндизмъ поселяетъ античную невозмутимость въ волнуемыхъ современностью душахъ; но невозмутимость Древнихъ рождалась въ гармоніи ихъ способностей и полноты свободно-развивавшейся жизни, между тѣмъ какъ невозмутимость Дэнди есть поза Духа, прошедшаго черезъ много міровоззрѣній и слишкомъ пресыщеннаго, чтобы воодушевляться. Дэнди ораторъ былъ бы таковымъ по образу Перикла — со скрещенными подъ плащемъ руками. Взгляните на восхитительную, дерзкую и вполнѣ современную по духу позу Пирра, выслушивающаго проклятія Герміоны, на картинѣ Жиродэ. Это лучше всякихъ словъ дастъ понятіе о томъ, что я хочу сказать.
↑ Frivolité. Названіе, которымъ ненавистничество надѣлило цѣлый рядъ заботъ, въ основѣ своей вполнѣ законныхъ, какъ отвѣчающихъ. дѣйствительнымъ потребностямъ.
↑ Buck значигь по-англійски самецъ, но не слово непереводимо, а смыслъ.
↑ Для близорукихъ — это былъ образецъ Дэндизма, но для тѣхъ, кто не довольствовался внѣшностью, онъ столь же не «былъ Дэнди, какъ женщина, хорошо одѣтая, не есть еще женщина элегантная.
↑ Аффектація создаетъ сухость, Дэнди будучи даже слишкомъ хорошаго тона, чтобы не быть простымъ, всегда немного аффектированъ. Это та же аффектація, весьма утонченная, весьма искуственнаго таланта т-Не Марсъ. Страстный человѣкъ слишкомъ правдивъ, чтобы быть Дэнди. Альфьери не могъ бы никогда быть Дэнди, а Байронъ бывалъ имъ лишь въ иные дни.
↑ Фаворитка принца Уэльскаго. Прим. переводчика.
↑ Ходили разсказы о леди Діи… и, что онъ ее стянулъ (soufflée) у Регента, какъ говорится съ легкостью, достойной предмета. Но леди ли и осталась лишь его другомъ, а любовь, кончающаяся дружбой, не менѣе фантастична, чѣмъ красивая женщина съ рыбьимъ хвостомъ. Есть дивный ударъ топора, нанесенный рукой поэта иллюзіямъ благородныхъ смертныхъ сердецъ: „Пока любятъ, не бываютъ друзьями; когда кончается любовь, всего менѣе становятся ими“.
↑ Только англичанинъ можетъ произноситъ это слово. Во Франціи оригинальность не имѣетъ пристанища; ей отказано въ кровѣ и пищѣ; ее ненавидятъ, какъ отличительную черту знати. Она возстановляетъ людей ничтожныхъ, которые всегда на стражѣ, противъ тѣхъ, кто на нихъ непохожи, и возбуждаетъ ихъ къ тѣмъ укусамъ, которые не ранятъ, а только мараютъ. Быть какъ всѣ — вотъ правило для мужчинъ, подобное тому изъ „Свадьбы Фигаро“, которымъ пичкаютъ головы молодымъ дѣвушкамъ: „Будь осмотрительна, это необходимо“.
↑ Если бы они существовали, можно было бы бытъ Дэнди, соблюдая законъ. Всякій кто захочетъ, былъ бы Дэнди: слѣдовать предписанію, вотъ и все. Къ несчастью для бѣдныхъ молодыхъ людей, въ дѣйствительности это не совсѣмъ такъ. Конечно, въ Дэндизмѣ существуютъ нѣкоторыя правила и традиціи; но надо всѣмъ этимъ господствуетъ фантазія, а фантазія дозволена лишь тѣмъ кому она къ лицу, и кто, прибѣгая къ ней, тѣмъ самымъ освящаетъ ее.
↑ Въ то время пили всѣ, начиная отъ самыхъ занятыхъ до самыхъ праздныхъ, отъ lazzaroni гостиныхъ (Дэнди) до министровъ. „Пить, какъ Питтъ и Дэндасъ“ стало пословицей. Когда пилъ Питтъ, великая душа, которую любовь къ Англіи наполняла, но не утоляла, то его томила жажда разнообразія. Люди сильные часто ищутъ перемѣнъ; но увы, не всегда природа идетъ имъ навстрѣчу.
↑ Единственный историческій человѣкъ, который былъ великъ, не будучи простъ.
↑ Какъ если бы она была невѣсома, Дэнди можетъ при желаніи потратить десять часовъ на свой туалетъ, но разъ онъ одѣтъ — онъ забываетъ о немъ. Дѣло другихъ — замѣтить, что онъ хорошо одѣтъ.
↑ «Вы — дворецъ въ лабиринтѣ», писала окна женщина, потерявъ терпѣнье и не желая дольше смотрѣть, не видя, и искать, не находя. Она не подозрѣвала, что въ этихъ словахъ выразила принципъ Дэндизма. По истинѣ не всякій, кто хочетъ, будетъ дворцомъ, но всегда можно быть лабиринтомъ.
↑ Онъ не бросалъ ихъ, онъ ихъ ронялъ. Умъ Дэнди не искрится и не горитъ никогда. Ему незнакомы трепетанія ртути и пламени, свойственныя уму Казановы или Бомарше; напавъ даже случайно на тѣ же слова, онъ произнесъ бы ихъ по иному. Дэнди могутъ быть представителями каприза въ стройно и строго организованномъ обществѣ, но, при всемъ своемъ совершенствѣ, они тѣмъ не менѣе вдыхаютъ заразу самаго страшнаго пуританизма. Они живутъ въ этой зачумленной башнѣ, а подобное жилище — нездорово. Оттого-то они столько и говорятъ о достоинствѣ. Они, быть можетъ, боялись бы его уронить, предавшись неистовству ума. Дэнди не сходятъ съ идеи достоинства, точно посаженные на колъ, что, при всей ихъ гибкости, нѣсколько стѣсняетъ свободу движеній и понуждаетъ держаться черезчуръ прямо.
↑ Онъ слишкомъ владѣлъ разговоромъ, чтобы часто не быть молчаливымъ, но его молчаніе не имѣло глубины безмолвія того, кто писалъ: «Они глядѣли на меня, чтобы узнать, понимаю ли я ихъ мысли невѣдомо о чемъ и ихъ сужденія невѣдомо о комъ. Но они, вѣроятно, принимали меня за какого-нибудь обыденнаго завсегдатая гостиныхъ, а я наслаждался вѣроятнымъ мнѣніемъ, составленнымъ ими обо мнѣ. Я думалъ о короляхъ, любящихъ сохранять инкогнито». Это одинокое и гордое самосознаніе едва ли бываетъ знакомо Дэнди. Молчаніе Брэммеля было лишь еще однимъ средствомъ произвести впечатлѣніе, задорнымъ кокетствомъ того, кто увѣренъ въ своемъ успѣхѣ и знаетъ какъ воспламенять желаніе.
↑ Моралисты спросятъ съ наглостью: былъ ли онъ счастливъ этимъ едиственнымъ и достойнымъ сожалѣнія свѣтскимъ благомъ? Почему же нѣтъ? Удовлетворенное тщеславіе можетъ быть столь же достаточнымъ для жизни, какъ и удовлетворенная любовь. Но скука?.. О, Боже мой, это та солома, о которую ломается сталь, наилучше закаленная въ дѣлѣ созиданія счастья. Это основа всего и для всѣхъ, особенно же для души Дэнди, одного изъ тѣхъ людей, о которыхъ сказано остроумно, но не безъ горечи: «Они окружаютъ себя всѣми радостями жизни, но въ этомъ уподобляются камню, который обрастаетъ мохомъ, не давая проникнуть въ себя свѣжей влагѣ, его покрывающей».
↑ Оставляя въ сторонѣ его ирландскія чувства, это — поэтъ изъ розоваго папье-машэ.
↑ Былъ, правда, д’Орсэ. Но д’Орсэ — великосвѣтскій левъ, обладавшій тѣмъ не менѣе красотой львовъ Атласа, д’Орсэ не былъ Дэнди. Въ немъ ошиблись. Это была натура безконечно болѣе сложная, широкая, человѣчная, чѣмъ это англійское изобрѣтеніе. Много разъ было говорено, но приходится постоянно подчеркивать; лимфа, это стоячая вода, лѣнящаяся лишь подъ хлыстомъ тщеславія, — вотъ физіологическая основа Дэнди, а въ жилахъ д’Орсэ текла красная кровь француза. Это былъ нервный сангвиникъ съ широкими плечами, съ грудью Франциска I, привлекательной наружности. Его рука была несравненна по красотѣ, а его манера подавать ее завоевывала ему сердца. Это не было высокомѣрнымъ shakeband Дэндизма. Д’Орсэ нравился всѣмъ такъ естественно и такъ страстно, что его медальоны носились даже мужчинами, чего никогда не могло быть по отношенію къ Дэнди, которые даже женщинами бываютъ любимы, лишь внушая имъ ненависть. (Не упускайте никогда изъ виду эту тонкую черту, когда дѣло идетъ о судѣ надъ Дэндні). Наконецъ, д’Орсэ былъ королемъ привѣтливой благосклонности; а благосклонность — чувство совершенно незнакомое Дэнди. Правда, подобно Дэнди, д’Орсэ обладалъ искусствомъ одѣваться, безъ блеска, но глубоко продуманно; это и заставило, конечно, поверхностныхъ наблюдателей смотрѣть на него, какъ на преемника Брэммеля; но Дэндизмъ не состоитъ въ банальномъ искусствѣ вавязывать галстукъ. Иные Дэнди даже никогда его и не носили. Примѣръ — лордъ Байронъ, у котораго была такая прекрасная шея. Съ другой стороны, д’Орсэ былъ художникъ. Той рукой, которую онъ протягивалъ слишкомъ часто, а вѣдь кокетство властвуетъ гораздо больше отказывая, нежели идя навстрѣчу — онъ ваялъ, а не расписывалъ, подобно Брэммелю вѣера для лживыхъ лицъ и пустыхъ головъ. Мраморы, оставленные д’Орсэ, одухотворены мыслью. Прибавьте къ этому дарованію скульптора то, что онъ едва, не сдѣлался писателемъ и что въ двадцать три года онъ заслужилъ письмо Байрона къ Альфреду Д…. помѣщенное въ извѣстныхъ Мемуарахъ, гдѣ трусость Мура замѣнила имена звѣздочками, а самые острые анекдоты — многоточіями… (Какой любезный человѣкъ этотъ Муръ!) Будучи самъ тщеславенъ, Д’Орсэ былъ любимъ и наиболѣе тщеславными изъ современныхъ ему женщинъ. О женщинахъ простыхъ и безыскусственныхъ мы не говоримъ: ихъ бываетъ всего одна или двѣ въ столѣтіе; что же о нихъ и говорить? Онъ внушилъ даже одну страсть, которая длилась долго и сохранится въ исторіи. Дэнди — тѣ бывали любимы лишь судорожно. Женщины, которыя ихъ ненавидятъ, тѣмъ не менѣе охотно отдаются имъ; и Дэнди бываетъ знакомо ощущеніе, которое для нихъ дороже многихъ фунтозъ стерлинговъ, — сжимать ненависть въ своихъ объятіяхъ./. Что же касается восхитительной дуэли я орсэ, когда онъ пустилъ тарелкой въ голову одному офицеру, выразившемуся непочтительно о Святой Дѣвѣ, и дрался за нее, потому что она была женщина, а онъ не допускалъ въ своемъ присутствіи непочтительнаго отношенія къ женщинѣ, — то что можетъ быть болѣе «французскаго» и менѣе въ духѣ Дэндизма!
↑ Разсказъ заключается въ слѣдующемъ: Однажды за ужиномъ, чтобы выиграть самое непочтительное въ мірѣ пари, Брэммель будто бы приказалъ принцу Уэльскому, указывая на звонокъ: «Джорджъ, позвоните». Согласно молвѣ, принцъ повиновался, но сказалъ вошедшему слугѣ, кивнувъ на Брэммеля: «Уложите въ постель этого пьяницу».
↑ Вліяніе Бреммеля и даже его насмѣшки сыграли большую роль въ охлажденіи принца Уэльскаго къ Каролинѣ Брунсвикъ,! Навѣстно, что пресловутой свадебной ночи, — проведенной Принцемъ на коврѣ у камина, пока молодая жена поджидала его подъ страусовыми перьями брачной постели, — предшествовалъ ужинъ въ кругу Дэнди. Эти положительные люди не любили туманной сентиментальности, которая съ тѣхъ поръ нѣсколько укоренилась и ванесена была изъ Германіи впервые только въ багажѣ Каролины: впрочемъ она была законной женой въ странѣ офиціальнаго супружескаго счастья и дамъ, разливающихъ чай. Но Дэндизмъ, стремящійся къ неожиданностямъ и ненавидящій педантизмъ домашнихъ добродѣтелей, конечно, долженъ предпочесть всякаго рода несчастія изъ-за любовницъ какому-нибудь невозмутимому и открытому счастью, напримѣръ счастію Лорда и Лэди Грей, столь восхваляемому госпожей де Сталь. Дэнди, постоянно сталкивающіеся съ этимъ англійскимъ законнымъ счастіемъ, не держатся и не могутъ держаться мнѣній госпожи де-Сталь, не отвѣдавшей ничего подобнаго въ гостиныхъ Парижа. Поэзію создаетъ разстояніе, и воображенію всегда должна быть своя химера для ласкъ; но когда женщина, которая нарисовала самое себя въ Кориннѣ, которая любила Д… любила К… любила Т…. когда эта женщина ласкаетъ именно такую химеру, она менѣе привѣтлива въ сердцѣ и воображеніи, нежели Дэнди, и низводитъ госпожу де-Сталь почти до уровня дочери госпожи Неккеръ, и только.
↑ Лучше было бы сказать: которая придавала ему видъ неуязвимости. Но прекрасныя усталый вздохъ Клеопатры у Шекспира: «О, если бы ты зналъ, какой трудъ носить это равнодушіе такъ близко у сердца, какъ я его ношу», — этотъ вздохъ подавленъ въ груди всѣхъ Дэнди. Стоики будуара, они въ маскахъ выпиваютъ кровь, которой истекаютъ, и остаются замаскированными. Казаться значитъ быть для Дэнди, какъ и для женщинъ.
↑ Эти качества всегда увлекали за собой тѣхъ, кто ими обладалъ. Вспомните, напримѣръ, Генриха IV, герцога Орлеанскаго (Регента), Мирабо и другихъ. У Генриха IV ихъ было, правда, немного, но у Регента уже больше, а у Мирабо ужасающе много. Мирабо влагалъ столько же гордости въ стряхиваніе грязи, сколько герцогъ Орлеанскій веселья и граціи въ пренебреженіе ею. Извѣстно, какъ онъ одухотворилъ пинки ногой въ залъ… и чьей ногой… ногой козла Дюбуа. Въ этомъ отношеніи упомянутыя лица, злоупотребившія драгоцѣннѣйшими качествами, несравненно виновнѣе, нежели Брэммель: они не стояли лицомъ къ лицу съ пуританскимъ обществомъ, а это объясняетъ всѣ эксцессы Брэммеля и оправдываетъ немало его промаховъ.
↑ Англійская система гигіены. Нравственное зависитъ отъ тѣхъ же условій, что и физическое. Англичане — плохіе солдаты, если они плохо накормлены. Слава Веллингтона въ томъ, что онъ всегда былъ великолѣпнымъ поставщикомъ провіанта.
↑ Извѣстна шутка Скропа Дэвиса, которую Байронъ почтилъ упоминаніемъ въ одной изъ своихъ поэмъ: «Подобно Наполеону въ Россіи, Брэммель былъ побѣжденъ элементами, изучая языкъ» (fut vaincu par les éléments). Это преувеличено, но это — шутка. Онъ, дѣйствительно, не научился говорить правильно по-французски и не утратилъ англійскаго акцента; подобно всѣмъ этимъ саксамъ, привыкшимъ говорить на берегу морей и съ камешкомъ во рту, но его манера говорить, исправленная аристократизмомъ, если не изяществомъ рѣчи, и его манеры безупречнаго джентльмена придавали тому, что онъ говорилъ, какую-то странную и иностранную изысканность, серьезное, хотя и пряное своеобразіе, которое не зависѣло отъ него самого.
↑ Дэнди никогда не сломятъ въ себѣ полностью прирожденнаго пуританизма. Ихъ грація, какъ бы ни была она велика, совершенно не заключаетъ въ себѣ развязности Ришелье; она никогда не доходитъ до забвенія всякой сдержанности. «Въ Лондонѣ, говоритъ принцъ де-Линь, человѣкъ предупредительный слыветъ за иностранца».
↑ Это чувство своеобразно. Дружбы не бываетъ между женщинами (почему истина не всегда оригинальна?); а Дэнди въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ — женщина. Когда онъ перестаетъ ею быть, онъ, хуже женщины для женщинъ; это одно изъ тѣхъ чудовищъ, у которыхъ голова выше сердца, что отвратительно даже въ дружбѣ. Дэндизмъ заключаетъ въ себѣ что-то холодное, трезвое, насмѣшливое и при всей сдержанности непрестанно подвижное, что должно страшно оскорблять эти драматическіе аппараты для слезъ, для которыхъ растроганность значитъ еще больше, чѣмъ нѣжность. Въ ранней молодости, напримѣръ, ненавистный пуританизмъ оскорбляетъ ихъ менѣе. Очень серьезные юноши нравятся совсѣмъ молодымъ женщинамъ. Введенныя въ заблужденіе позой и весьма часто смущеніемъ, которое укрывается напыщенностью, онѣ мечтаютъ о глубинѣ, находясь передъ пустотой. Въ обществѣ Дэнди, легкость ума заставляетъ ихъ мечтать о той иной легкости, о которой матеря не распространяются передъ дочерьми. И все таки несмотря на это, — можетъ быть и вслѣдствіи этого, ибо онѣ не властны надъ тѣми, кто самъ надъ ними властенъ, — онѣ отлично могутъ любить, и настоящей любовью, самаго нестерпимаго Дэнди; да и вообще кого только нельзя полюбить въ жизни? Но здѣсь дѣло идетъ лишь о дружбѣ, то-есть гораздо больше о выборѣ, нежели о симпатіи.
↑ Точнѣе было бы сказать, вслѣдствіе пренебрежительной невозможности.
↑ Капитанъ Джессъ, о которомъ и впредь всегда придется упоминать, когда дѣло коснется Бреммеля, привелъ въ своей книгѣ нѣсколько стихотвореній знаменитаго Дэнди. Брэммель написалъ ихъ въ роскошномъ альбомѣ, куда Шериданъ, Байронъ и даже Эрскинъ вписывали свои стихи. Это вовсе не «альбомные стихи», не наскоро набросанныя строчки, но довольно длинныя произведенія, въ которыхъ чувствуется извѣстное вдохновеніе.
↑ Бульверъ, въ Пельгамѣ,
↑ Въ родѣ напримѣръ, миссъ Корнель, актрисы, такъ расхваленной Стендалемъ. Но чтобы постигнуть простое величіе этой души столь же рѣдкой въ Лондонѣ, какъ черный алмазъ, необходимъ былъ Стендаль, то-есть человѣкъ духовно положительный до макіавеллизма, но любившій естественное и природное подобно, какъ нѣкоторые римскіе императоры любили невозможное.
↑ Которому недостаетъ чувства эстетически прекраснаго, — ибо это такъ. Имена Лауренса, Ромнея, Рейнольдса и нѣсколькихъ другихъ только лучше оттѣняютъ эту духовную нищету. Римскій народъ, имѣвшій искусныхъ флейтистовъ, не былъ народомъ-художникомъ. Искусство существуетъ въ Англіи только въ видѣ литературы. Микель Анджело Англіи — Шекспиръ. Такъ какъ все своеобразно въ этой оригинальной странѣ, то и лучшимъ скульпторомъ, порожденнымъ ею, была женщина, лэди Гамильтонъ, достойная быть итальянкой и ваявшая свои позы изъ мрамора прекраснѣйшаго тѣла, какое когда-либо трепетало. Странная ваятельница, бывшая сама же и изваяніемъ и творенія которой умерли вмѣстѣ съ ней: преходящая слава, длящаяся не дольше трепетаній жизни и пыла нѣсколькихъ дней. Это еще ненаписанная страница, но гдѣ взять перо Дидро, чтобы ее начертать?
↑ Это отсутствіе писателей не полное, такъ какъ есть Т. Карлейль; но какая шалость, что онъ такъ часто предпочитаетъ успокоительный эѳиръ нѣмецкаго спиритуализма столь любимой англичанами острой икрѣ, дающей такія четкія ощущенія.

[1] Combat des Trente — поединокъ между тридцатью французскими и тридцатью англійскими рыцарями — одинъ изъ эпизодовъ войны 1341—1365 гг. Прим. переводчика.

[2] Предпослѣдній историкъ Брэммеля.

[3] Мнѣ такъ хочется быть яснымъ и понятнымъ, что я не боюсь казаться смѣшнымъ, вставляя примѣчаніе къ примѣчанію. Князь Кауницъ, который не будучи англичаниномъ (правда, онъ былъ австріецъ) приближается болѣе другихъ къ типу Дэнди по невозмутимости, небрежности, величественному легкомыслію и свирѣпому эгоизму (онъ говорилъ тщеславно: «у меня нѣтъ ни одного друга», и ни смерть, ни агонія Маріи Терезіи не подвинули часа его вставанія и не сократили ни на минуту времени, которое онъ отдавалъ на свои неописуемые туалеты); — князь Кауницъ не былъ Дэнди, когда надѣвалъ атласный корсетъ, подобно Андалузкѣ Альфреда де-Мюссэ, но онъ былъ имъ, когда, чтобы придать своимъ волосамъ требуемый оттѣнокъ, онъ проходилъ по анфиладѣ залъ, которыхъ онъ высчиталъ длину и число, и лакеи, вооруженные кисточками пудрили его, ровно то время, какъ онъ проходилъ этими залами.

[4] Среди писателей она создаетъ такихъ женщинъ, какъ миссъ Эджевортъ, миссъ Эйкинъ (Aikin) и др. См. Мемуары послѣдней о Елисаветѣ: стиль и мнѣнія педантки и недотроги о недотрогѣ и педанткѣ.

[5] Безполезно настаивать на скукѣ, снѣдающей сердце англійскаго общества и дающей ему надъ другими обществами, пожираемыми этимъ зломъ лишь печальное превосходство въ развратѣ и числѣ самоубійствъ. Современная скука — дитя анализа: но къ ней, нашей общей властительницѣ, присоединяется въ англійскомъ обществѣ, богатѣйшемъ въ мірѣ, еще скука римская, дитя пресыщенія, которая умножила бы число «Тиберіевъ на Капри», Тиберіевъ безъ императорской власти, конечно, — если бы это общество среднимъ числомъ состояло изъ людей болѣе крупныхъ.

[6] См. въ американскихъ журналахъ объ энтузіазмѣ, вызванномъ M-lle Эсслеръ среди потомковъ пуританъ старой Англіи: нога танцовщицы вскружила «Круглыя Головы».

[7] И то, не всегда. Что такое, напримѣръ. Мемуары Раксалля (Wraxall)? Однако, былъ ли когда-нибудь человѣкъ въ положеніи лучшемъ, чѣмъ онъ, для наблюденій?

[8] Манеры — сплавъ движеній души и тѣла, а нельзя нарисовать движенія.

[9] Капитанъ Джессъ (Jesse). Онъ написалъ два большихъ тома in 8° о Брэммелѣ; но еще до выхода въ свѣтъ своего труда, онъ съ изысканной любезностью предоставилъ въ наше распоряженіе имѣвшіяся у него свѣдѣнія о знаменитомъ Дэнди.

[10] Амедэ Ренэ (Amédée Renée) въ своемъ введеніи къ Письмамъ лорда Честерфильда (Lettres de lord Chesterfield Paris 1842).

[11] London and Westminster Review.

[12] Дэндизмъ поселяетъ античную невозмутимость въ волнуемыхъ современностью душахъ; но невозмутимость Древнихъ рождалась въ гармоніи ихъ способностей и полноты свободно-развивавшейся жизни, между тѣмъ какъ невозмутимость Дэнди есть поза Духа, прошедшаго черезъ много міровоззрѣній и слишкомъ пресыщеннаго, чтобы воодушевляться. Дэнди ораторъ былъ бы таковымъ по образу Перикла — со скрещенными подъ плащемъ руками. Взгляните на восхитительную, дерзкую и вполнѣ современную по духу позу Пирра, выслушивающаго проклятія Герміоны, на картинѣ Жиродэ. Это лучше всякихъ словъ дастъ понятіе о томъ, что я хочу сказать.

[13] Frivolité. Названіе, которымъ ненавистничество надѣлило цѣлый рядъ заботъ, въ основѣ своей вполнѣ законныхъ, какъ отвѣчающихъ. дѣйствительнымъ потребностямъ.

[14] Buck значигь по-англійски самецъ, но не слово непереводимо, а смыслъ.

[15] Для близорукихъ — это былъ образецъ Дэндизма, но для тѣхъ, кто не довольствовался внѣшностью, онъ столь же не «былъ Дэнди, какъ женщина, хорошо одѣтая, не есть еще женщина элегантная.

[16] Аффектація создаетъ сухость, Дэнди будучи даже слишкомъ хорошаго тона, чтобы не быть простымъ, всегда немного аффектированъ. Это та же аффектація, весьма утонченная, весьма искуственнаго таланта т-Не Марсъ. Страстный человѣкъ слишкомъ правдивъ, чтобы быть Дэнди. Альфьери не могъ бы никогда быть Дэнди, а Байронъ бывалъ имъ лишь въ иные дни.

[17] Фаворитка принца Уэльскаго. Прим. переводчика.

[18] Ходили разсказы о леди Діи… и, что онъ ее стянулъ (soufflée) у Регента, какъ говорится съ легкостью, достойной предмета. Но леди ли и осталась лишь его другомъ, а любовь, кончающаяся дружбой, не менѣе фантастична, чѣмъ красивая женщина съ рыбьимъ хвостомъ. Есть дивный ударъ топора, нанесенный рукой поэта иллюзіямъ благородныхъ смертныхъ сердецъ: „Пока любятъ, не бываютъ друзьями; когда кончается любовь, всего менѣе становятся ими“.

[19] Только англичанинъ можетъ произноситъ это слово. Во Франціи оригинальность не имѣетъ пристанища; ей отказано въ кровѣ и пищѣ; ее ненавидятъ, какъ отличительную черту знати. Она возстановляетъ людей ничтожныхъ, которые всегда на стражѣ, противъ тѣхъ, кто на нихъ непохожи, и возбуждаетъ ихъ къ тѣмъ укусамъ, которые не ранятъ, а только мараютъ. Быть какъ всѣ — вотъ правило для мужчинъ, подобное тому изъ „Свадьбы Фигаро“, которымъ пичкаютъ головы молодымъ дѣвушкамъ: „Будь осмотрительна, это необходимо“.

[20] Если бы они существовали, можно было бы бытъ Дэнди, соблюдая законъ. Всякій кто захочетъ, былъ бы Дэнди: слѣдовать предписанію, вотъ и все. Къ несчастью для бѣдныхъ молодыхъ людей, въ дѣйствительности это не совсѣмъ такъ. Конечно, въ Дэндизмѣ существуютъ нѣкоторыя правила и традиціи; но надо всѣмъ этимъ господствуетъ фантазія, а фантазія дозволена лишь тѣмъ кому она къ лицу, и кто, прибѣгая къ ней, тѣмъ самымъ освящаетъ ее.

[21] Въ то время пили всѣ, начиная отъ самыхъ занятыхъ до самыхъ праздныхъ, отъ lazzaroni гостиныхъ (Дэнди) до министровъ. „Пить, какъ Питтъ и Дэндасъ“ стало пословицей. Когда пилъ Питтъ, великая душа, которую любовь къ Англіи наполняла, но не утоляла, то его томила жажда разнообразія. Люди сильные часто ищутъ перемѣнъ; но увы, не всегда природа идетъ имъ навстрѣчу.

[22] Единственный историческій человѣкъ, который былъ великъ, не будучи простъ.

[23] Какъ если бы она была невѣсома, Дэнди можетъ при желаніи потратить десять часовъ на свой туалетъ, но разъ онъ одѣтъ — онъ забываетъ о немъ. Дѣло другихъ — замѣтить, что онъ хорошо одѣтъ.

[24] «Вы — дворецъ въ лабиринтѣ», писала окна женщина, потерявъ терпѣнье и не желая дольше смотрѣть, не видя, и искать, не находя. Она не подозрѣвала, что въ этихъ словахъ выразила принципъ Дэндизма. По истинѣ не всякій, кто хочетъ, будетъ дворцомъ, но всегда можно быть лабиринтомъ.

[25] Онъ не бросалъ ихъ, онъ ихъ ронялъ. Умъ Дэнди не искрится и не горитъ никогда. Ему незнакомы трепетанія ртути и пламени, свойственныя уму Казановы или Бомарше; напавъ даже случайно на тѣ же слова, онъ произнесъ бы ихъ по иному. Дэнди могутъ быть представителями каприза въ стройно и строго организованномъ обществѣ, но, при всемъ своемъ совершенствѣ, они тѣмъ не менѣе вдыхаютъ заразу самаго страшнаго пуританизма. Они живутъ въ этой зачумленной башнѣ, а подобное жилище — нездорово. Оттого-то они столько и говорятъ о достоинствѣ. Они, быть можетъ, боялись бы его уронить, предавшись неистовству ума. Дэнди не сходятъ съ идеи достоинства, точно посаженные на колъ, что, при всей ихъ гибкости, нѣсколько стѣсняетъ свободу движеній и понуждаетъ держаться черезчуръ прямо.

[26] Онъ слишкомъ владѣлъ разговоромъ, чтобы часто не быть молчаливымъ, но его молчаніе не имѣло глубины безмолвія того, кто писалъ: «Они глядѣли на меня, чтобы узнать, понимаю ли я ихъ мысли невѣдомо о чемъ и ихъ сужденія невѣдомо о комъ. Но они, вѣроятно, принимали меня за какого-нибудь обыденнаго завсегдатая гостиныхъ, а я наслаждался вѣроятнымъ мнѣніемъ, составленнымъ ими обо мнѣ. Я думалъ о короляхъ, любящихъ сохранять инкогнито». Это одинокое и гордое самосознаніе едва ли бываетъ знакомо Дэнди. Молчаніе Брэммеля было лишь еще однимъ средствомъ произвести впечатлѣніе, задорнымъ кокетствомъ того, кто увѣренъ въ своемъ успѣхѣ и знаетъ какъ воспламенять желаніе.

[27] Моралисты спросятъ съ наглостью: былъ ли онъ счастливъ этимъ едиственнымъ и достойнымъ сожалѣнія свѣтскимъ благомъ? Почему же нѣтъ? Удовлетворенное тщеславіе можетъ быть столь же достаточнымъ для жизни, какъ и удовлетворенная любовь. Но скука?.. О, Боже мой, это та солома, о которую ломается сталь, наилучше закаленная въ дѣлѣ созиданія счастья. Это основа всего и для всѣхъ, особенно же для души Дэнди, одного изъ тѣхъ людей, о которыхъ сказано остроумно, но не безъ горечи: «Они окружаютъ себя всѣми радостями жизни, но въ этомъ уподобляются камню, который обрастаетъ мохомъ, не давая проникнуть въ себя свѣжей влагѣ, его покрывающей».

[28] Оставляя въ сторонѣ его ирландскія чувства, это — поэтъ изъ розоваго папье-машэ.

[29] Былъ, правда, д’Орсэ. Но д’Орсэ — великосвѣтскій левъ, обладавшій тѣмъ не менѣе красотой львовъ Атласа, д’Орсэ не былъ Дэнди. Въ немъ ошиблись. Это была натура безконечно болѣе сложная, широкая, человѣчная, чѣмъ это англійское изобрѣтеніе. Много разъ было говорено, но приходится постоянно подчеркивать; лимфа, это стоячая вода, лѣнящаяся лишь подъ хлыстомъ тщеславія, — вотъ физіологическая основа Дэнди, а въ жилахъ д’Орсэ текла красная кровь француза. Это былъ нервный сангвиникъ съ широкими плечами, съ грудью Франциска I, привлекательной наружности. Его рука была несравненна по красотѣ, а его манера подавать ее завоевывала ему сердца. Это не было высокомѣрнымъ shakeband Дэндизма. Д’Орсэ нравился всѣмъ такъ естественно и такъ страстно, что его медальоны носились даже мужчинами, чего никогда не могло быть по отношенію къ Дэнди, которые даже женщинами бываютъ любимы, лишь внушая имъ ненависть. (Не упускайте никогда изъ виду эту тонкую черту, когда дѣло идетъ о судѣ надъ Дэндні). Наконецъ, д’Орсэ былъ королемъ привѣтливой благосклонности; а благосклонность — чувство совершенно незнакомое Дэнди. Правда, подобно Дэнди, д’Орсэ обладалъ искусствомъ одѣваться, безъ блеска, но глубоко продуманно; это и заставило, конечно, поверхностныхъ наблюдателей смотрѣть на него, какъ на преемника Брэммеля; но Дэндизмъ не состоитъ въ банальномъ искусствѣ вавязывать галстукъ. Иные Дэнди даже никогда его и не носили. Примѣръ — лордъ Байронъ, у котораго была такая прекрасная шея. Съ другой стороны, д’Орсэ былъ художникъ. Той рукой, которую онъ протягивалъ слишкомъ часто, а вѣдь кокетство властвуетъ гораздо больше отказывая, нежели идя навстрѣчу — онъ ваялъ, а не расписывалъ, подобно Брэммелю вѣера для лживыхъ лицъ и пустыхъ головъ. Мраморы, оставленные д’Орсэ, одухотворены мыслью. Прибавьте къ этому дарованію скульптора то, что онъ едва, не сдѣлался писателемъ и что въ двадцать три года онъ заслужилъ письмо Байрона къ Альфреду Д…. помѣщенное въ извѣстныхъ Мемуарахъ, гдѣ трусость Мура замѣнила имена звѣздочками, а самые острые анекдоты — многоточіями… (Какой любезный человѣкъ этотъ Муръ!) Будучи самъ тщеславенъ, Д’Орсэ былъ любимъ и наиболѣе тщеславными изъ современныхъ ему женщинъ. О женщинахъ простыхъ и безыскусственныхъ мы не говоримъ: ихъ бываетъ всего одна или двѣ въ столѣтіе; что же о нихъ и говорить? Онъ внушилъ даже одну страсть, которая длилась долго и сохранится въ исторіи. Дэнди — тѣ бывали любимы лишь судорожно. Женщины, которыя ихъ ненавидятъ, тѣмъ не менѣе охотно отдаются имъ; и Дэнди бываетъ знакомо ощущеніе, которое для нихъ дороже многихъ фунтозъ стерлинговъ, — сжимать ненависть въ своихъ объятіяхъ./. Что же касается восхитительной дуэли я орсэ, когда онъ пустилъ тарелкой въ голову одному офицеру, выразившемуся непочтительно о Святой Дѣвѣ, и дрался за нее, потому что она была женщина, а онъ не допускалъ въ своемъ присутствіи непочтительнаго отношенія къ женщинѣ, — то что можетъ быть болѣе «французскаго» и менѣе въ духѣ Дэндизма!

[30] Разсказъ заключается въ слѣдующемъ: Однажды за ужиномъ, чтобы выиграть самое непочтительное въ мірѣ пари, Брэммель будто бы приказалъ принцу Уэльскому, указывая на звонокъ: «Джорджъ, позвоните». Согласно молвѣ, принцъ повиновался, но сказалъ вошедшему слугѣ, кивнувъ на Брэммеля: «Уложите въ постель этого пьяницу».

[31] Вліяніе Бреммеля и даже его насмѣшки сыграли большую роль въ охлажденіи принца Уэльскаго къ Каролинѣ Брунсвикъ,! Навѣстно, что пресловутой свадебной ночи, — проведенной Принцемъ на коврѣ у камина, пока молодая жена поджидала его подъ страусовыми перьями брачной постели, — предшествовалъ ужинъ въ кругу Дэнди. Эти положительные люди не любили туманной сентиментальности, которая съ тѣхъ поръ нѣсколько укоренилась и ванесена была изъ Германіи впервые только въ багажѣ Каролины: впрочемъ она была законной женой въ странѣ офиціальнаго супружескаго счастья и дамъ, разливающихъ чай. Но Дэндизмъ, стремящійся къ неожиданностямъ и ненавидящій педантизмъ домашнихъ добродѣтелей, конечно, долженъ предпочесть всякаго рода несчастія изъ-за любовницъ какому-нибудь невозмутимому и открытому счастью, напримѣръ счастію Лорда и Лэди Грей, столь восхваляемому госпожей де Сталь. Дэнди, постоянно сталкивающіеся съ этимъ англійскимъ законнымъ счастіемъ, не держатся и не могутъ держаться мнѣній госпожи де-Сталь, не отвѣдавшей ничего подобнаго въ гостиныхъ Парижа. Поэзію создаетъ разстояніе, и воображенію всегда должна быть своя химера для ласкъ; но когда женщина, которая нарисовала самое себя въ Кориннѣ, которая любила Д… любила К… любила Т…. когда эта женщина ласкаетъ именно такую химеру, она менѣе привѣтлива въ сердцѣ и воображеніи, нежели Дэнди, и низводитъ госпожу де-Сталь почти до уровня дочери госпожи Неккеръ, и только.

[32] Лучше было бы сказать: которая придавала ему видъ неуязвимости. Но прекрасныя усталый вздохъ Клеопатры у Шекспира: «О, если бы ты зналъ, какой трудъ носить это равнодушіе такъ близко у сердца, какъ я его ношу», — этотъ вздохъ подавленъ въ груди всѣхъ Дэнди. Стоики будуара, они въ маскахъ выпиваютъ кровь, которой истекаютъ, и остаются замаскированными. Казаться значитъ быть для Дэнди, какъ и для женщинъ.

[33] Эти качества всегда увлекали за собой тѣхъ, кто ими обладалъ. Вспомните, напримѣръ, Генриха IV, герцога Орлеанскаго (Регента), Мирабо и другихъ. У Генриха IV ихъ было, правда, немного, но у Регента уже больше, а у Мирабо ужасающе много. Мирабо влагалъ столько же гордости въ стряхиваніе грязи, сколько герцогъ Орлеанскій веселья и граціи въ пренебреженіе ею. Извѣстно, какъ онъ одухотворилъ пинки ногой въ залъ… и чьей ногой… ногой козла Дюбуа. Въ этомъ отношеніи упомянутыя лица, злоупотребившія драгоцѣннѣйшими качествами, несравненно виновнѣе, нежели Брэммель: они не стояли лицомъ къ лицу съ пуританскимъ обществомъ, а это объясняетъ всѣ эксцессы Брэммеля и оправдываетъ немало его промаховъ.

[34] Англійская система гигіены. Нравственное зависитъ отъ тѣхъ же условій, что и физическое. Англичане — плохіе солдаты, если они плохо накормлены. Слава Веллингтона въ томъ, что онъ всегда былъ великолѣпнымъ поставщикомъ провіанта.

[35] Извѣстна шутка Скропа Дэвиса, которую Байронъ почтилъ упоминаніемъ въ одной изъ своихъ поэмъ: «Подобно Наполеону въ Россіи, Брэммель былъ побѣжденъ элементами, изучая языкъ» (fut vaincu par les éléments). Это преувеличено, но это — шутка. Онъ, дѣйствительно, не научился говорить правильно по-французски и не утратилъ англійскаго акцента; подобно всѣмъ этимъ саксамъ, привыкшимъ говорить на берегу морей и съ камешкомъ во рту, но его манера говорить, исправленная аристократизмомъ, если не изяществомъ рѣчи, и его манеры безупречнаго джентльмена придавали тому, что онъ говорилъ, какую-то странную и иностранную изысканность, серьезное, хотя и пряное своеобразіе, которое не зависѣло отъ него самого.

[36] Дэнди никогда не сломятъ въ себѣ полностью прирожденнаго пуританизма. Ихъ грація, какъ бы ни была она велика, совершенно не заключаетъ въ себѣ развязности Ришелье; она никогда не доходитъ до забвенія всякой сдержанности. «Въ Лондонѣ, говоритъ принцъ де-Линь, человѣкъ предупредительный слыветъ за иностранца».

[37] Это чувство своеобразно. Дружбы не бываетъ между женщинами (почему истина не всегда оригинальна?); а Дэнди въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ — женщина. Когда онъ перестаетъ ею быть, онъ, хуже женщины для женщинъ; это одно изъ тѣхъ чудовищъ, у которыхъ голова выше сердца, что отвратительно даже въ дружбѣ. Дэндизмъ заключаетъ въ себѣ что-то холодное, трезвое, насмѣшливое и при всей сдержанности непрестанно подвижное, что должно страшно оскорблять эти драматическіе аппараты для слезъ, для которыхъ растроганность значитъ еще больше, чѣмъ нѣжность. Въ ранней молодости, напримѣръ, ненавистный пуританизмъ оскорбляетъ ихъ менѣе. Очень серьезные юноши нравятся совсѣмъ молодымъ женщинамъ. Введенныя въ заблужденіе позой и весьма часто смущеніемъ, которое укрывается напыщенностью, онѣ мечтаютъ о глубинѣ, находясь передъ пустотой. Въ обществѣ Дэнди, легкость ума заставляетъ ихъ мечтать о той иной легкости, о которой матеря не распространяются передъ дочерьми. И все таки несмотря на это, — можетъ быть и вслѣдствіи этого, ибо онѣ не властны надъ тѣми, кто самъ надъ ними властенъ, — онѣ отлично могутъ любить, и настоящей любовью, самаго нестерпимаго Дэнди; да и вообще кого только нельзя полюбить въ жизни? Но здѣсь дѣло идетъ лишь о дружбѣ, то-есть гораздо больше о выборѣ, нежели о симпатіи.

[38] Точнѣе было бы сказать, вслѣдствіе пренебрежительной невозможности.

[39] Капитанъ Джессъ, о которомъ и впредь всегда придется упоминать, когда дѣло коснется Бреммеля, привелъ въ своей книгѣ нѣсколько стихотвореній знаменитаго Дэнди. Брэммель написалъ ихъ въ роскошномъ альбомѣ, куда Шериданъ, Байронъ и даже Эрскинъ вписывали свои стихи. Это вовсе не «альбомные стихи», не наскоро набросанныя строчки, но довольно длинныя произведенія, въ которыхъ чувствуется извѣстное вдохновеніе.

[40] Бульверъ, въ Пельгамѣ,

[41] Въ родѣ напримѣръ, миссъ Корнель, актрисы, такъ расхваленной Стендалемъ. Но чтобы постигнуть простое величіе этой души столь же рѣдкой въ Лондонѣ, какъ черный алмазъ, необходимъ былъ Стендаль, то-есть человѣкъ духовно положительный до макіавеллизма, но любившій естественное и природное подобно, какъ нѣкоторые римскіе императоры любили невозможное.

[42] Которому недостаетъ чувства эстетически прекраснаго, — ибо это такъ. Имена Лауренса, Ромнея, Рейнольдса и нѣсколькихъ другихъ только лучше оттѣняютъ эту духовную нищету. Римскій народъ, имѣвшій искусныхъ флейтистовъ, не былъ народомъ-художникомъ. Искусство существуетъ въ Англіи только въ видѣ литературы. Микель Анджело Англіи — Шекспиръ. Такъ какъ все своеобразно въ этой оригинальной странѣ, то и лучшимъ скульпторомъ, порожденнымъ ею, была женщина, лэди Гамильтонъ, достойная быть итальянкой и ваявшая свои позы изъ мрамора прекраснѣйшаго тѣла, какое когда-либо трепетало. Странная ваятельница, бывшая сама же и изваяніемъ и творенія которой умерли вмѣстѣ съ ней: преходящая слава, длящаяся не дольше трепетаній жизни и пыла нѣсколькихъ дней. Это еще ненаписанная страница, но гдѣ взять перо Дидро, чтобы ее начертать?

[43] Это отсутствіе писателей не полное, такъ какъ есть Т. Карлейль; но какая шалость, что онъ такъ часто предпочитаетъ успокоительный эѳиръ нѣмецкаго спиритуализма столь любимой англичанами острой икрѣ, дающей такія четкія ощущенія.

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

[6]

[7]

[8]

[9]

[10]

[11]

[12]

[13]

[14]

[15]

[16]

[17]

[18]

[19]

[20]

[21]

[22]

[23]

[24]

[25]

[26]

[27]

[28]

[29]

[30]

[31]

[32]

[33]

[34]

[35]

[36]

[37]

[38]

[39]

[40]

[41]

[42]

[43]