Дело об убийстве Симон Диманш (Дорошевич)/ДО
| Дѣло объ убійствѣ Симоннъ Диманшъ |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ IV. Литераторы и общественные дѣятели. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 88. |
А. В. Сухово-Кобылинъ — загадка въ русской литературѣ.
Онъ написалъ три пьесы: «Свадьбу Кречинскаго», — пьесу, ставшую классической, «Дѣло», которое произвело потрясающее впечатлѣніе, когда было поставлено, и которое рѣдко дается теперь потому же, почему рѣдко дается «Горькая Судьбина» Писемскаго, — ужъ очень «отжитое время» въ ней описывается, — и, наконецъ, «Смерть Тарелкина», съ которой, наконецъ, снятъ запретъ, и которая съ сегодняшняго дня займетъ почетное мѣсто въ русскомъ репертуарѣ.
Человѣкъ написалъ три пьесы, всѣ три chef d’oeuvre’ы[1] — и никогда ни до ни послѣ этого не занимался литературой, — даже писалъ въ предисловіи къ одной изъ пьесъ:
«Я не говорю о классѣ литераторовъ, который мнѣ чуждъ, какъ и остальные четырнадцать».
Какое оригинальное явленіе.
Это три пьесы, вылившіяся изъ души. Появленіе ихъ объясняется той трагедіей, которая разыгралась въ жизни А. В. Сухово-Кобылина.
Мы обязаны тремя превосходными пьесами — ужасной случайности.
«Свадьба Кречинскаго», это — плодъ тюремной тоски. «Дѣло» и «Смерть Тарелкина» — горячій, страстный протестъ измученнаго человѣка противъ порядковъ «отжитого времени».
А. В. Сухово-Кобылинъ былъ жертвою судебной ошибки.
И особенно своевременно извлечь на свѣтъ Божій эту исторію, дремавшую въ архивахъ стараго сената, именно теперь, въ эпоху нападокъ на новые суды.
Русское общество съ сочувствіемъ узнаетъ, что горячій борецъ съ порядками «отжитого времени» самъ когда-то страдалъ отъ нихъ.
И къ симпатіямъ къ писателю пусть присоединятся еще симпатіи къ невинно страдавшему человѣку.
Трагедія, которой мы обязаны знаменитой трилогіей, такова.
Дѣло происходило при крѣпостномъ правѣ.
Въ одномъ изъ парижскихъ ресторановъ сидѣлъ молодой человѣкъ, богатый русскій помѣщикъ А. В. Сухово-Кобылинъ, и допивалъ, быть-можетъ, не первую бутылку шампанскаго.
Онъ былъ въ первый разъ въ Парижѣ, не имѣлъ никого знакомыхъ, скучалъ.
Вблизи сидѣли двѣ француженки: старуха и молодая, удивительной красоты, повидимому, родственницы.
Молодому скучающему помѣщику пришла въ голову мысль завязать знакомство.
Онъ подошелъ съ бокаломъ къ ихъ столу, представился и послѣ тысячи извиненій предложилъ тостъ:
— Позвольте мнѣ, чужестранцу, въ вашемъ лицѣ предложить тостъ за французскихъ женщинъ!
Въ то «отжитое время» «русскіе бояре» имѣли репутацію.
Тостъ былъ принятъ благосклонно, француженки выразили желаніе чокнуться, было спрошено вино, Сухово-Кобылинъ присѣлъ къ ихъ столу, и завязался разговоръ.
Молодая француженка жаловалась, что она не можетъ найти занятій.
— Поѣзжайте для этого въ Россію. Вы найдете себѣ отличное мѣсто. Хотите, я вамъ дамъ даже рекомендацію? Я знаю въ Петербургѣ лучшую портниху, Андріе, первую, — у нея всегда шьетъ моя родня. Она меня знаетъ отлично. Хотите, я вамъ напишу къ ней рекомендательное письмо?
Сухово-Кобылинъ тутъ же, въ ресторанѣ, написалъ рекомендацію молодой женщинѣ.
На этомъ знакомство кончилось.
Они разстались и больше въ Парижѣ не встрѣтились.
Но въ тѣ времена вѣрили еще въ «русскихъ бояръ».
Прошелъ годъ.
Однажды Сухово-Кобылинъ зашелъ въ Петербургѣ къ Андріе съ порученіями отъ сестры изъ деревни.
Порученіе было исполнено, и Сухово-Кобылинъ уходилъ уже изъ магазина, — какъ вдругъ къ нему подошла удивительно красивая женщина, служащая въ магазинѣ.
Лицо ея было какъ будто знакомо.
— Вы меня не узнаете? — улыбаясь, спросила она. — Я Симоннъ Диманшъ, помните, та самая француженка, которой годъ тому назадъ вы дали рекомендацію къ этой фирмѣ. Я поѣхала и, благодаря вашей рекомендаціи, получила мѣсто.
Она была очень красива.
— Но намъ надо встрѣтиться. Вы разскажите мнѣ все подробно. Какъ бы это сдѣлать? Не хотите ли со мной пообѣдать на этихъ дняхъ? — предложилъ Сухово-Кобылинъ.
— У меня только одинъ свободный вечеръ въ недѣлю. Четвергъ. Какъ разъ сегодня.
— Превосходно. Я отозванъ сегодня на обѣдъ. Но я пошлю записку, что боленъ, и мы обѣдаемъ вмѣстѣ!
Они обѣдали въ кабинетѣ лучшаго въ тѣ времена французскаго ресторана въ Петербургѣ.
За обѣдомъ красавица-француженка окончательно вскружила голову молодому помѣщику, и онъ предложилъ:
— Жениться я на васъ не могу. Противъ этого были бы родные, а я отъ нихъ завишу. Но хотите, — мы будемъ жить, какъ мужъ съ женой. Ѣдемъ ко мнѣ въ имѣніе. Ну, что вамъ здѣсь, въ какомъ-то магазинѣ, служащей? Чего вы добьетесь? Чего дослужитесь?
Симоннъ Диманшъ приняла предложеніе, и они уѣхали въ деревню.
Медовый мѣсяцъ промелькнулъ, француженка влюбилась до безумія въ своего русскаго друга, а молодой человѣкъ сталъ скучать, его потянуло въ городъ.
Они поселились въ Москвѣ, на Тверской, въ собственномъ домѣ Сухово-Кобылина, — въ дворянскомъ особнячкѣ, какіе бывали въ старину.
Служило имъ пятеро крѣпостныхъ.
Охлажденіе молодого человѣка шло crescendo[2], — и Симоннъ Диманшъ ревновала его безумно.
«Дѣло», покоящееся въ архивахъ стараго сената, разсказываетъ слѣдующую романическую исторію.
Сухово-Кобылинъ безуспѣшно ухаживалъ въ эту зиму за одной московской аристократкой.
Въ одинъ изъ вечеровъ у этой аристократки былъ балъ, на которомъ присутствовалъ Сухово-Кобылинъ.
Проходя мимо окна, хозяйка дома увидѣла при свѣтѣ костровъ, которые горѣли по тогдашнему обыкновенію для кучеровъ, на противоположномъ тротуарѣ кутавшуюся въ богатую шубу женщину, пристально смотрѣвшую въ окна.
Дама monde’а[3] узнала въ ней Симоннъ Диманшъ, сплетни о безумной ревности которой ходили тогда по Москвѣ.
Ей пришла въ голову женская, злая мысль.
Она подозвала Сухово-Кобылина, сказала, что ушла сюда въ нишу окна, потому что ей жарко, отворила огромную форточку окна и поцѣловала ничего не подозрѣвавшаго ухаживателя на глазахъ у несчастной Симоннъ Диманшъ.
Въ тотъ вечеръ, вернувшись, Сухово-Кобылинъ не нашелъ Симоннъ Диманшъ дома.
Прислуга сказала, что барыня уѣхала на наемномъ извозчикѣ.
Глубокая ночь. Ея все нѣтъ.
Встревоженный Сухово-Кобылинъ поѣхалъ къ оберъ-полицмейстеру и заявилъ ему объ исчезновеніи француженки.
— Не случилось ли съ ней чего?
Начались розыски. Искали долго, и, наконецъ, на Ходынскомъ полѣ была сдѣлана страшная находка.
Среди сугробовъ снѣга лежала съ перерѣзаннымъ горломъ Симоннъ Диманшъ.
Не было грабежа. Драгоцѣнныя вещи, дорогая шуба черно-бурой лисицы, — все было цѣло.
Что это было? Самоубійство? Убійство? Не была ли несчастная убита въ другомъ мѣстѣ, и не былъ ли трупъ вывезенъ въ поле?
Полиція сдѣлала обыскъ въ домѣ Сухово-Кобылина, и въ одной изъ комнатъ были открыты слѣды крови.
Сухово-Кобылинъ и вся прислуга были арестованы.
Напрасно родные Сухово-Кобылина кинулись хлопотать.
— Онъ сильно запутанъ въ это дѣло. Зачѣмъ онъ въ ночь убійства являлся къ оберъ-полицмейстеру и говорилъ объ исчезновеніи Симоннъ Диманшъ?
Прислуга на всѣ вопросы отвѣчала:
— Знать не знаемъ, вѣдать не вѣдаемъ. Баринъ поѣхалъ на балъ на своихъ лошадяхъ. Ихъ француженка, спустя немного, велѣла позвать себѣ извозчика и куда-то уѣхала. Больше мы ее не видѣли!
Какъ вдругъ послѣ долгаго сидѣнья при кварталѣ прислуга измѣнила свои показанія.
Они сознались квартальному въ убійствѣ.
— Мы ненавидѣли француженку за жестокое обращеніе съ нами, воспользовались, что барина не было дома, зарѣзали француженку и отвезли тѣло на Ходынское поле! — показали крѣпостные.
Но имъ не совсѣмъ повѣрили.
Дѣло шло о «дворянинѣ Сухово-Кобылинѣ, обвиняемомъ въ убійствѣ при посредствѣ своихъ крѣпостныхъ находившейся съ нимъ въ противозаконной связи француженки Симоннъ Диманшъ».
— Зачѣмъ онъ пріѣзжалъ ночью къ оберъ-полицмейстеру?
Сухово-Кобылинъ и его крѣпостные сидѣли въ тюрьмѣ и были наканунѣ каторги.
Родные его продолжали хлопотать, и вотъ, наконецъ, послѣ безконечныхъ мытарствъ было постановлено сенатомъ «обратить дѣло къ переслѣдованію и постановленію новыхъ рѣшеній, не стѣсняясь прежними».
Въ концѣ концовъ начали съ того, съ чего слѣдовало начать, съ начала самаго начала, — это, впрочемъ, и теперь случается, — съ изслѣдованія кровавыхъ пятенъ.
По изслѣдованію «медицинской конторы» оказалось, что кровь была куриная.
Комната, гдѣ найдены пятна, была людскою.
Это подтверждало первое показаніе повара. Онъ показалъ, что зимой рѣзалъ обыкновенно птицу въ людской,
Но откуда же явилось сознаніе крѣпостной прислуги?
Слѣдствіе обнаружило, что сознаніе это было вынуждено у людей въ кварталѣ пытками.
Квартальный надзиратель, какъ оказалось, кормилъ ихъ селедками и не давалъ пить, подтягивалъ допрашиваемыхъ на блокахъ къ потолку, такъ что у несчастныхъ плечевыя кости выходили изъ суставовъ, и требовалъ:
— Сознавайтесь, что убили!
Такъ было добыто «сознаніе».
— Имѣйте въ виду, — говорилъ при этомъ «сознавшимся» квартальный надзиратель, — и слѣдователямъ, и судьямъ показывайте точно такъ же. Измѣните показаніе, — опять васъ къ намъ пришлютъ, и мы васъ опять такъ пытать будемъ.
Крѣпостные и повторяли всѣмъ отъ страха «оговоръ на себя».
Только на одно не шли. эти несчастные въ своей «рабьей вѣрности»: какъ ни пыталъ ихъ квартальный надзиратель «показать на барина», они и подъ пыткой твердили:
— Баринъ ни при чемъ!
Когда новое слѣдствіе раскрыло все это, состоялся приговоръ.
Дворянина Сухово-Кобылина и его крѣпостныхъ слугъ, какъ невиновныхъ, отпустить, дѣло о смерти француженки Симоннъ Диманшъ предать волѣ Божіей, а квартальнаго надзирателя за допущенныя имъ при допросѣ пытки и истязанія съ цѣлью вынудить ложное сознаніе, лишить правъ состоянія и сослать на поселеніе въ отдаленнѣйшія мѣста Сибири.
Вотъ трагедія, которой обязаны мы появленіемъ трехъ пьесъ Сухово-Кобылина.
Сидя въ тюрьмѣ, онъ отъ скуки разсказалъ въ драматической формѣ ходившій въ то время по городу анекдотъ объ одномъ очень свѣтскомъ господинѣ, оказавшемся шулеромъ, который заложилъ извѣстному дисконтеру стразовую булавку за брильянтовую. Такъ получилась «Свадьба Кречинскаго».
«Дѣло» — самая сильная, самая страстная изъ пьесъ Сухово-Кобылина. Въ ней вы найдете отголосокъ того, что ему самому пришлось пережить въ собственномъ «дѣлѣ». Не даромъ въ предисловіи къ этой страшной пьесѣ А. В. Сухово-Кобылинъ писалъ:
«Если бы кто-либо усомнился въ дѣйствительности, а тѣмъ паче въ возможности описываемыхъ мною событій, то я объявляю, что имѣю подъ рукою факты довольно яркихъ колеровъ, чтобъ увѣрить всякое невѣріе, что я ничего невозможнаго не выдумалъ и несбыточнаго не соплелъ».
Вспомните самое возникновеніе «Дѣла».
«Дѣло» — возникаетъ по доносу Расплюева на то, что Лидочка сама «запутала» себя, сказавши будто бы:
— Это моя ошибка.
Пользуясь этимъ, запутываютъ въ «Дѣло» человѣка, съ котораго можно поживиться.
Сравните это съ тѣмъ, какъ Сухово-Кобылинъ «самъ себя запуталъ въ дѣло», — ночью поѣхавши къ оберъ-полицмейстеру.
Въ сценахъ допроса Тарелкина на дому и допроса въ кварталѣ, въ «Смерти Тарелкина», несомнѣнно, отразились сцены допроса въ кварталѣ крѣпостныхъ Сухово-Кобылина.
Тюремной тоскѣ обязаны мы «Свадьбой Кречинскаго», — и крикъ протеста, вопль измученнаго человѣка — эти двѣ пьесы — «Дѣло» и «Смерть Тарелкина», въ которыхъ Сухово-Кобылинъ позорнымъ клеймомъ, несмываемымъ клеймомъ сатиры, заклеймилъ «доброе, старое», слава Богу, «отжитое» уже время.