Деловой мальчик (Аверченко)
| ← Японская борьба | Деловой мальчик | Солидное предприятие → |
| Из сборника «Шалуны и ротозеи». Опубл.: 1915. Источник: Аверченко А. Т. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 4: Сорные травы. — М.: Терра, Республика, 2000. — az.lib.ru |
От автора
Милые дети! Верите ли вы мне, что я вас чрезвычайно люблю и что для меня нет лучшего удовольствия, как возиться с вами, разговаривать, а если вы еще малы, то качать вас на колене: гоп! гоп!
И мне на днях было чрезвычайно грустно, когда одна маленькая девочка пыталась уличить меня во лжи — будто бы я когда-нибудь был способен солгать детям!
Я рассказывал ей сказку и вскользь упомянул о мальчике, который съел свой двухколесный велосипед.
Услышав это, девочка широко открыла глаза и заявила мне крайне невежливо:
— Ты лжешь! Мальчик не может съесть велосипеда.
Я тогда не оправдывался… Но мне было очень, очень грустно и обидно!
И нижеследующий рассказ я пишу отчасти для того, чтобы той девочке было стыдно, отчасти же — чтобы мои маленькие читатели поверили, что не только мальчики могут в жизни глотать велосипеды, но случаются и более удивительные вещи.
Аркадий Аверченко
…Велосипед был прекрасный: двухколесный, с кожаным седлом и даже со звонком, в который можно было звонить, сколько влезет, предупреждая встречного путника об угрожающей ему опасности.
Можно было бы сказать, что владелец велосипеда, Николаша, ходит как именинник, если бы Николаша действительно не был сегодня именинником.
Подарков преподнесли много, но больше всего радовал Николашу велосипед — предмет его давнишних пылких мечтаний.
Едва кончился обед, как Николаша вскочил на свой велосипед и помчался на площадку около дачного театра.
На площадке шумела и веселилась чудеснейшая компания: маленькие гимназистики, штатские дети, еще не вкусившие прелести гимназического мундира, и обойщиков сын Петраха — душа общества, балагур и гимнаст, которому было совершенно безразлично, как ни стоять: на голове или на ногах; первое он даже предпочитал, потому что в этом положении оставались свободными обе ноги, которыми он выделывал разные фокусы. Вообще, Петраха был пресимпатичным ребенком, и, если бы не его хриплый голос, вечное желание подвести ближнего под неприятность и способность божиться по всяким пустякам, он занял бы солидное положение в обществе.
Увидев подъехавшего Николашу, этот ребенок подпрыгнул, стал на голову и проревел, красный от натуги:
— Ник-колаша! Откуда у тебя велосипедяша?
— Подарили! — восторженно сказал Николаша. — Гляди-ка какой! Двухколесный и со звоночком.
Петрахе дома никогда ничего не дарили, кроме тумаков. Обойщик был того мнения, что всякий тумак приносит свою пользу: «один тумак — один пятак. Сто тумаков — сто пятаков». Зарабатывая в день иногда до двухсот таких пятаков, что составляло 10 рублей, Петраха, однако, был беден, как церковная крыса. Поэтому роскошный Николашин подарок поселил в его голодной душе самую отчаянную зависть.
— Ну, брат, — сказал он, критически осматривая велосипед, — штука неважная.
— Почему? — встревоженно спросил Николаша.
— Потому. Колес мало.
— Да ведь в настоящем велосипеде больше и не бывает.
— А трехколесные-то, значит, хуже?
— Конечно, хуже…
— Значит, чем меньше колес, тем лучше?
— Да, — неуверенно сказал Николаша.
— Значит, два лучше, чем три, а одно лучше, чем два?
— Да… да, — сказал ошеломленный Николаша.
— А без колеса, значит, еще лучше? Хо-хо!
— Отстань!
— Отстань… Вам бы все только отстать. По воде-то на нем ездить можно?
— По воде нельзя.
— Ну так что ж с него толку — по земле только таскаться.
Не успел он сказать этого, как велосипед сразу потускнел в глазах Николаши… Колеса показались маленькими, спицы слишком тонкими, а звонок своей трескотней действовал на нервы.
— Ты ничего не понимаешь, — расстроенно сказал Николаша.
Какой-то гимназистик приблизился к ним, держа в руках странный черный предмет со множеством разных кнопок и застежечек.
— Слушай, как тебя, Николаша… — солидно сказал он. — Хочешь меняться: отдай мне велосипед, а я тебе фотографический аппарат. Ладно?
— Ишь ты, какой ловкий, — быстро возразил Николаша. — На велосипеде ездить можно, а фотографический аппарат — куда он мне…
— Ну, знаешь ли, — пожал плечами гимназистик, — ты, я вижу, ничего не понимаешь: моим аппаратом что угодно снять можно — и будет, как в натуре. Дом выйдет, человек или лошадь — все равно. Можешь своих родителей снять очень приятная штука.
— Велосипед лучше, — упрямо сказал Николаша.
— Лучше? Да ты своим велосипедом можешь фотографию снять?
— Нет… не могу.
— А моим аппаратом можно. Значит, что лучше?
— А зачем же ты хочешь меняться, если твой аппарат лучше?
— Да просто, вижу — хороший мальчик… Отчего бы ему и не принести пользы. Ежели бы ты был умный, ты бы сразу понял.
— А что мне дома скажут, когда я без велосипеда приду?
— Без велосипеда!.. Так зато, чудак ты человек, с фотографическим аппаратом. Дома-то будут все довольны во как!
— Петраха! — обратился полный сомнений Николаша к своему вероломному другу — обойщикову сыну. — Как ты думаешь: что лучше?
Гимназистик незаметно толкнул коленом Петраху и стал смотреть куда-то в сторону.
И вероломный друг Петраха сказал восторженно:
— О, Боже-ж! Конечно, фотография. Ты своим велосипедом даже мухи не снимешь, а тут накося! Что твоей душеньке угодно…
— Ну ладно, — со вздохом сказал Николаша, — бери. Только твой аппарат не испорчен?
— Сегодня только получил. Новехонький.
И гимназистик, вручив Николаше аппарат, взял велосипед.
— Настоящий-то, а? Велосипед-то? Может, деревянный?
— Конечно, настоящий. Честное слово.
— Ну то-то. Съездить домой, что ли…
Николаша уселся с Петрахой на скамеечке и оба углубились в рассматривание аппарата.
— Хлеб да соль! — сказал высокий, долговязый, веснушчатый мальчишка, подходя к скамье и похлопывая себя деревянным луком по колену. — Что поделываете?
— Здравствуй, Антонов. Вот аппарат рассматриваем.
— А у меня, братцы, лук такой, что загляденье. На двадцать шагов в цель попадает. Если даже будешь просить поменяться на твой аппарат — ни за что не поменяюсь.
— Да я и не хочу, — сказал Николаша.
— Почему не хочешь? Что ж, твой аппарат разве лучше моего лука?
— Лучше.
— Много ты понимаешь!.. Да я вчера стрелой стекло в третьем этаже выбил — так мне задали такую трепку, что мое почтение. Это тебе, брат, не фотография.
— А все-таки фотография лучше.
— Лучше?! — с негодованием вскрикнул веснушчатый мальчик. — Да если этой стрелой в человека попасть, так он тебя так исколотит, что ног не потянешь! Да я вчера, если хочешь знать, вазу на подзеркальнике вдребезги раскокал, а ты мне говоришь — аппарат лучше! Отец меня в погреб за это запер, а ты говоришь — аппарат лучше.
— Да чем же аппарат хуже, — спросил Николаша, наполовину уже убежденный этим стремительным вихрем странных доказательств.
— Чем? Ты вот что скажи: из твоего аппарата можно стрелять?
— Н… нет.
— Ну, и помалкивай. А из моего лука стреляй, сколько угодно. Да я на днях, может быть, соседнюю болонку так подцепил стрелой, что отец хотел меня в рассыльные мальчишки отдать. Так меня исколотил, что живого места нет.
Петраха в это время с внимательным видом знатока осматривал лук.
— Петраха, — сказал Николаша, смотря на лук разгоревшимися глазами. — Что лучше?
— Конечно, лук, — сказал Петраха, переталкиваясь локтями с долговязым мальчишкой. — Из твоей фотографии, действительно, не выстрелишь.
— А зато, — возразил Николаша, чувствуя, что он тонет в этом море противоречий, — зато я могу снимать, что хочу: папу, тетю, дом, собаку или птичку.
— Эх ты! «Птичку»… Да тебе что приятнее: снять птицу или подстрелить ее?! Подстрелить-то лучше.
— А стрелы есть? — спросил со вздохом Николаша.
— Две штуки целых! Идет, что ли? А то, брат, будешь просить — не поменяюсь. Пользуйся, что я сейчас такой добрый!
— Ну, ладно… — сказал Николаша.
— Вот добряга-то этот Антонов! — воскликнул лукавый Петраха. — Отдает такой хороший лук.
— Мне, Петраха, не жалко, — сладенько сказал долговязый Антонов. — Я, Петраха, предобрейший мальчик. Пусть человек пользуется — мне что! Носи на здоровье!
Очевидно, о Николаше разнеслись вести по всей площадке, потому что через минуту после ухода рыжего мальчишки к скамейке подлетел еще один мальчик самого добродушного вида.
— Эх ты, Николаша, — сказал он. — Жалко мне тебя… Ну зачем тебе этот лук? Ведь им рисовать нельзя?
— Рисовать нельзя, — возразил Николаша, голова которого горела от той массы дел, которые он совершил в столь короткий промежуток. — Рисовать нельзя, а стрелять можно.
— Куда стрелять? Зачем стрелять?
— Ну… в собаку… Или в вазу. Вчера вон Антонов в вазу попал, так его так отодрали, что мое почтение!
— Так что ж тут хорошего? — резонно сказал добродушный мальчик. — Его отодрали, и тебе то же будет. За рисование, брат, не отдерут!
— Почему… за рисование… не отдерут?
— «Почему, почему»?! Да ты видел когда-нибудь человека, которого наказывали бы за рисование?
— Нет, не видел.
— То-то вот. Я как раз сегодня получил целую коробку цветных карандашей… 16 штук. Это тебе не лук. Луком-то ты не очень разрисуешься.
— А Антонова вон за лук отец хотел отдать в рассыльные мальчишки.
Странное дело: те доказательства, которые в устах Антонова действовали так убедительно на Николашу, совершенно не убеждали карандашного мальчика.
— То-то и оно, — сказал карандашный мальчик. — С этим луком беды не оберешься. А карандаши — одно удовольствие: рисуй себе да рисуй; раскрашивай да раскрашивай…
— И не жалко тебе, — спросил Петраха карандашного мальчика, — такие хорошие карандаши за какой-то Скверный лук отдавать?
— Да ведь ты давеча хвалил лук, — удивился Николаша.
— Хвалил потому, что карандашей не видал. Карандаши-то прямо загляденье.
— Ну, хорошо, — сказал Николаша. — Бери лук.
— Не желаю! — сказал добродушный мальчик. — Карандаши лучше.
— Ну, пожалуйста. Я тебя очень прошу. Ты же сам предлагал… Теперь отказываться нечестно.
— Разве что нечестно, — покачал головой карандашный мальчик. — Потому только и меняюсь, что обещал. Эх-ма! Бери!
Когда Николаша и Петраха остались одни, Петраха огляделся и, отведя Николашу в сторону, таинственно
спросил:
— А что, они вкусные?
— Что? Кто?
— Да эти карандаши-то?
— Что ты, братец! Их не едят.
— Да ну? Вот так влопался ты в историю.
Петраха посвистал, заложив руки в карманы.
— А что? — испуганно спросил Николаша.
— Да ведь я думал, что их есть можно, а то, что в них толку?
— Ими рисуют.
— Ну, что там рисуют. Это и черным карандашом можно.
Петраха подумал немного, вынул из кармана коробочку с двумя шоколадными сигарами и сказал:
— Вот это, по крайней мере, едят,
— Дай мне кусочек, — попросил Николаша, поглядывая на сигары.
— Эх, жалко мне тебя… Хочешь меняться? Уж так и быть, выручу. Больно ты парень хороший. И как это тебя угораздило?! Я думаю себе — их и съесть можно, и то, и се, — а они, оказывается, только для рисования… А ведь шоколадная сигара — это штука! Ее в рот возьмешь, будто куришь, а сам знай отъедай конец.
— Ну, хорошо, — сказал Николаша с деловым видом. — Дай мне за карандаши полторы, а себе возьми половинку…
Сошлись на том, что Петраха за карандаши дает одну из сигар, а другую съест сам, так как, по его словам, ему и то убыточно.
— Эти сигары, сам знаешь, — сказал он, — даром на полу не валяются…
Усталый, печальный, возвращался Николаша домой. Когда он вошел на веранду, отец оглядел его и спросил:
— А где же велосипед?
И вдруг, как молния, озарило Николашу: велосипеда-то ведь действительно нет, и аппарата нет, и лука, и карандашей…
И, схватившись руками за голову, заплакал бедный именинник.
— Что с тобой? Где велосипед?
И, прерывая слова горькими рыданиями, едва сумел выговорить Николаша:
— Я… его… съел!..