Складчина. Литературный сборникъ составленный изъ трудовъ русскихъ литераторовъ въ пользу пострадавшихъ отъ голода въ Самарской губерніи
С.-Петербургъ, 1874
Русскіе читатели почти вовсе не знакомы съ Эмерсономъ. Но кто не знаетъ его, тотъ не знаетъ самаго оригинальнаго изъ нынѣшнихъ представителей литературнаго генія англосаксонской расы. Правду сказать, Эмерсонъ пользуется популярностью почти исключительно въ Америкѣ и, отчасти, въ Англіи. Можетъ быть главная тому причина — слогъ его, въ высшей степени своеобразный, — слогъ, который чрезвычайно трудно передать на другомъ языкѣ; а мысль у Эмерсона, едва ли не болѣе чѣмъ у всѣхъ другихъ писателей, нераздѣльна со слогомъ.
Но кто узналъ Эмерсона, тотъ не можетъ не полюбить его, тотъ не перестанетъ питаться съ наслажденіемъ вдохновенною, сильною его рѣчью. Въ Америкѣ имъ вскормлено, взрощено не одно поколѣніе, потому что старику Эмерсону уже болѣе 70 лѣтъ; но онъ живетъ еще, бодрый, около Бостона, близъ Гарвардской коллегіи, и отъ времени до времени слышится еще вдохновляющій его голосъ въ публичныхъ чтеніяхъ — любимой формѣ, въ которой американскіе писатели обращаются къ публикѣ. Почти всѣ сочиненія Эмерсона появлялись въ этой формѣ. Послѣдняя изданная имъ серія чтеній появилась въ свѣтъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ, подъ заглавіемъ: «Общество и уединеніе», и состоитъ изъ 12 статей, изъ коихъ одна предлагается теперь вниманію русскаго читателя.
Около сорока лѣтъ уже прошло съ тѣхъ поръ какъ Эмерсонъ началъ первыя свои чтенія, но и до сихъ поръ, при всякомъ объявленіи о новомъ рядѣ его чтеній, точно искра энтузіазма пробѣгаетъ по всѣмъ сѣвернымъ штатамъ. Кажется, — по выраженію другаго замѣчательнаго американца Лорля (Му Study Windows), будто послышалось дыханіе весны, идущей обновить лицо земли. Тысячи съѣзжаются слушать его отовсюду, и отходятъ, возбужденные, обновленные духомъ. Національное значеніе Эмерсона таково, что по отзыву многихъ американцевъ, въ послѣднюю войну, его дѣйствію и вліянію слѣдовало приписать значительную долю того одушевленія, съ которымъ тысячи юношей шли весело въ бой и на смерть за отечество. Въ немъ бьется жила того пуританскаго духа, который создалъ новую Англію, и составляетъ до сихъ поръ основу духовныхъ началъ кореннаго и здороваго американскаго населенія. Главные представители этого духа въ американской литературѣ — Готорнъ (уже умершій) и Эмерсонъ. И тотъ и другой пользуются въ Америкѣ величайшею популярностью, можетъ быть потому именно, что оба, въ самомъ разгарѣ рынка, на которомъ живетъ Америка, въ кругу матеріальныхъ интересовъ, проповѣдывали толпѣ — о духѣ, обличая и возбуждая въ каждой душѣ духовные инстинкты и стремленія.
Эмерсонъ — философъ, и поэтъ — еще болѣе чѣмъ философъ. Но ни въ философіи, ни въ поэзіи нельзя отнесть его ни въ какому разряду, приписать ни въ какой системѣ или школѣ. Во многомъ, что говоритъ онъ, можно не соглашаться съ нимъ, съ точки зрѣнія той или другой системы, но онъ внѣ всякой системы, и слово его поражаетъ душу внутреннею правдою идеала. Лучшіе представители интеллектуальной и литературной жизни въ Америкѣ, люди первой силы, сами художники, сознаются, что никому изъ живыхъ писателей не обязаны они такъ много какъ Эмерсону, обязаны подъемомъ духа, приливомъ и оживленіемъ высшихъ побужденій, составляющихъ самое драгоцѣнное достояніе духовной природы. Онъ написалъ, сравнительно съ другими, немного, и ничто написанное имъ, не имѣетъ систематической, научной дѣльности; но немногими словами его оплодотворены десятки тысячъ умовъ, потому что слово его необыкновенно глубоко, сильно и художественно. Оттого оно имѣетъ необыкновенную возбудительную силу, заставляетъ дукатъ, плодитъ и углубляетъ мысли. Эмерсона сравниваютъ съ тѣми тычинковыми растеніями, которыя сами не производятъ плода, но разносятъ плодотворящую пыль повсюду, и безъ которыхъ множество растеній въ цѣломъ саду стояло бы въ безплодіи. Съ небольшою книжкою Эмерсона, въ уединеніи, можно проводить цѣлые дни, какъ съ лучшимъ другомъ, и эти дни не забудешь потомъ до конца жизни. Долго можно читать и перечитывать какія нибудь двѣ три вдохновенныя страницы, открывая въ нихъ всякій разъ что нибудь новое, сильное, здоровое. И одна его страница стоитъ иной разъ цѣлаго тома, написаннаго другимъ писателемъ. Въ жизни бываетъ иногда, что мы привязываемся всего тѣснѣе въ тѣмъ именно людямъ, которые сами требуютъ отъ насъ: и въ литературѣ есть писатели, которые требуютъ отъ своего читателя. Но за то они платятъ ему сторицею, за то и привязываешься къ нимъ какъ къ любимому учителю, оставившему глубокій слѣдъ въ душѣ на цѣлую жизнь. Въ числѣ такихъ писателей Эмерсонъ, конечно, занимаетъ первое мѣсто.
Нашъ девятнадцатый вѣкъ — вѣкъ орудій. Ихъ производитъ изъ себя наша организація. «Человѣкъ — мѣра всѣхъ, вещей, говоритъ Аристотель; рука — инструмента всѣхъ инструментовъ, а разумъ — форма всѣхъ формъ». Тѣло человѣческое — магазинъ изобрѣтеній, кладовая образцовъ, съ которыхъ сняты всевозможные механизмы, какіе только придуманы. Всѣ орудія и машины не что иное какъ распространеніе членовъ и ощущеній этого тѣла. Человѣка можно опредѣлить такъ: «разумъ со служебными органами». Машина помогаетъ природному ощущенію, но не можетъ замѣнить его. Вся мѣра — въ тѣлѣ. Глазъ ощущаетъ такіе оттѣнки, которые не въ силахъ уловить искусство. Ученикъ не разстается съ аршиномъ, но опытный мастеръ мѣряетъ безъ ошибки пальцемъ и локтемъ, опытный нарядчикъ отмѣряетъ шагами аккуратнѣе, чѣмъ иной — веревкой и цѣпью. Степной индѣецъ, бросая камень изъ пращи, знаетъ что попадетъ какъ разъ въ точку: въ такомъ сочувствіи глазъ у него съ рукою; плотникъ рубитъ бревно свое по насѣченной линіи, ни на волосъ не отступая. Нѣтъ чувства, нѣтъ органа, который нельзя было бы довесть до самаго тонкаго совершенства въ дѣлѣ.
Дивиться — любимое ощущеніе человѣка, и въ этомъ чувствѣ сѣмя нашей науки. Таково механическое направленіе нашего вѣка, и такъ еще свѣжи лучшія наши изобрѣтенія, что радость и гордость отъ нихъ еще не износилась въ насъ, и мы готовы жалѣть отцовъ своихъ, что они не дожили до пара и до гальванизма, до сѣрнаго эѳира и до морскихъ телеграфовъ, до фотографіи и спектроскопа, — какъ будто они бѣднѣе насъ на половину жизни. И кажется намъ, что эти новыя художества открываютъ намъ настежъ двери въ будущее, обѣщаютъ одухотворить формою весь матеріальный міръ и возвести жизнь человѣческую изъ нищенства ея въ богоподобное состояніе довольства и силы.
Правда, и нашему вѣку достался не скудный запасъ въ наслѣдство. Былъ уже компасъ, былъ типографскій станокъ, были часы, спиральныя пружины, барометры, телескопы. Но съ тѣхъ поръ прибавилось столько изобрѣтеній, что вся жизнь какъ будто передѣлана за ново. Лейбницъ сказалъ о Ньютонѣ: «если счесть все, что сдѣлано математиками съ начала міра до Ньютона, и все что сдѣлано Ньютономъ, послѣдняя половина превзойдетъ первую»: такъ можно сказать, что сумма изобрѣтеній за послѣдніе 50 лѣтъ поравняется съ итогомъ остальныхъ 50 столѣтій. Новость для насъ — безмѣрное усиленіе производства желѣза и крайнее разнообразіе желѣзнаго издѣлія; новость — множество самыхъ употребительныхъ и необходимыхъ орудій для дома и для сельскаго хозяйства; швейная машина, ткацкій станокъ, жатвенная машина Мак-кормика, носильная машина, газовое освѣщеніе, фосфорныя спички, безчисленныя произведенія химической лабораторіи — все это новости нынѣшняго столѣтія, и порція угля цѣною на одинъ франкъ замѣняетъ намъ двадцатидневный трудъ прежняго работника.
Нужно ли поминать о парѣ, пожирателѣ пространства и времени, о громадной и тонкой силѣ, которая въ больницѣ приноситъ чашку съ супомъ къ самой постели больного, гнетъ и плющитъ какъ воскъ толстыя желѣзныя брусья, и мѣрится съ силами поднявшими и выворотившими геологическіе слои нашей планеты. Чему хочешь, онъ выучится, какъ способный мальчикъ, что хочешь подниметъ на рабочія плечи; но онъ еще далеко не совершилъ всего своего дѣла. Онъ уже ходитъ по полю какъ человѣкъ и работаетъ всякую работу; поливаетъ нашу ниву, срываетъ намъ горы гдѣ нужно. Но онъ будетъ еще шить намъ рубашки, будетъ возить телеги и коляски наши; Беббеджъ принялся уже учить его счету, и научитъ когда нибудь вычислять проценты и логариѳмы. Лордъ канцлеръ Тюрло надѣется, что онъ когда нибудь станетъ составлять исковыя бумаги и возраженія для канцлерскаго суда. Положимъ, что это сатира, но и сатира будетъ недалеко отъ дѣйствительности, судя по начальнымъ попыткамъ примѣнить паръ къ механическимъ дѣйствіямъ, соединеннымъ съ умственнымъ разсчетомъ.
Сколько чудныхъ механическихъ. примѣненій изобрѣтено для тѣла человѣческаго: для зубныхъ операцій, для прививанія оспы, для ринопластики, для усыпленія нервовъ тонкимъ сномъ новаго изобрѣтенія. Наши инженеры, съ помощью громадныхъ машинъ, подобно кобольдамъ и волшебникамъ, сверлятъ Альпы, роютъ насквозь Американскій перешеекъ, прорѣзываютъ пустыню Аравійскую. Въ Массачусетсѣ мы побѣждаемъ море, укрѣпляя зыбкій берегъ простымъ травянымъ растеніемъ, укрѣпили песчаную пустыню — сосновою плантаціей. Почва Голландіи, — самаго населеннаго когда-то края въ Европѣ, — ниже морскаго уровня. Египетъ не зналъ что такое дождь, въ теченіе трехъ тысячъ лѣтъ: теперь, говорятъ, тамъ бываютъ ливни, благодаря оросительнымъ каналамъ и лѣснымъ плантаціямъ. Древній царь еврейскій сказалъ: «восхвалитъ Бога и ярость человѣческая». И въ числѣ доказательствъ единобожія, самое сильное, — это громадность результатовъ, достигаемыхъ самыми обыкновенными дѣлами и средствами.
Кажется, нѣтъ и предѣловъ новымъ откровеніямъ того же духа, который нѣкогда создалъ стихійные элементы, а нынѣ, посредствомъ человѣка, разработываетъ ихъ. Искусство и сила и впредь не престанутъ дѣйствовать, какъ дѣйствовали донынѣ — ночь претворять въ день, пространство во время и время въ пространство.
Отъ одного изобрѣтенія родится другое. Едва обозначился въ умѣ электрическій телеграфъ, какъ открылся и матеріалъ необходимый для него — гутта-перча. Съ усиленіемъ торговаго движенія — открыты новые запасы золота въ Калифорніи и въ Австраліи. Когда Европа переполнилась населеніемъ, — открылся запросъ на него въ Америкѣ и въ Австраліи; и такъ, гдѣ ни случается неожиданное явленье, оно приходится ко времени, какъ будто природа, устроивъ повсюду замки, ко всякому замку устроила и ключъ, который сама помогаетъ отыскать когда нужно.
Вотъ еще слѣдствіе изобрѣтеній: — умноженіе отношеній между людьми. Оно изумляетъ насъ, открывая новые пути въ рѣшенью трудныхъ и запутанныхъ политическихъ вопросовъ. Отношенія эти — не новость: только размѣры ихъ новые. Сами по себѣ, мы по чувству эгоизма ухватились бы за рабство, готовы были бы замкнуть четвертую часть земнаго шара это всѣхъ, кто внѣ ея, на чужой почвѣ родился. Наша политика отвратительна; но чему въ силахъ она помочь, чему можетъ помѣшать, въ такую пору, когда первородные инстинкты двигаютъ массами рода человѣческаго, когда цѣлые народы движутся приливомъ и отливомъ? Природа любитъ скрещивать расы: — германецъ, китаецъ, турокъ, русскій, индіецъ — всѣ стремятся къ морю, всѣ женятся между собой и посягаютъ; коммерція приходитъ въ движеніе — и море кишитъ кораблями, которые готовы перевезть съ берега на берегъ цѣлыя населенія.
Тысячерукое искусство вошло новымъ элементомъ и въ жизнь государства. Наука власти волею или неволей вынуждена признать власть науки. Цивилизація восходитъ, карабкается — выше и выше. Когда Мальтусъ выводилъ, что число желудковъ умножается въ геометрической, а количество пищи — лишь въ ариѳметической прогрессіи, — онъ забылъ прибавить, что разумъ человѣческій — тоже одинъ изъ факторовъ въ политической экономіи, и что съ умноженіемъ въ обществѣ нуждъ умножится и сила изобрѣтенія.
Для потребностей общественнаго быта у насъ есть уже значительная артиллерія всяческихъ орудій. Мы ѣздимъ вчетверо быстрѣе, чѣмъ ѣздили отцы наши. Много лучше ихъ путешествуемъ, мелемъ, вяжемъ, куемъ, сажаемъ, воздѣлываемъ " копаемъ. У насъ совсѣмъ новые сапоги, перчатки, стаканы, инструменты; у насъ есть счетная машина; у насъ — газета, и посредствомъ газеты каждая деревня можетъ составить докладъ о себѣ и поднесть его намъ за завтракомъ. У насъ деньги и кредитный билетъ; у насъ — языкъ, тончайшее изо всѣхъ орудій, и самое близкое душѣ. Много, — и чѣмъ больше есть, тѣмъ больше требуется. Человѣкъ льститъ себя, что власть его надъ природою еще возрастетъ и умножится. Событія начинаютъ повиноваться ему. Насъ ожидаетъ еще — воздухоплаваніе, и можетъ быть недалеко намъ до войны, которая разыграется на воздухѣ. Немудрено, что мы изобрѣтемъ такую воду, отъ которой негръ разомъ станетъ бѣлымъ. Онъ уже видитъ, какъ мѣняется головной типъ англо-саксонской расы подъ вліяніемъ условій американской жизни.
Въ старину видали Тантала, какъ онъ стоя на самой глубинѣ, напрасно пытался утолить жажду свою текучею струею, которая убѣгала, лишь только онъ наклонялся въ ней. Старикъ Танталъ, говорятъ, недавно опять появился въ мірѣ. Его видѣли въ Парижѣ, въ Нью-Йоркѣ, въ Бостонѣ. Онъ веселъ, увѣренъ въ себѣ: думаетъ, что ему скоро удастся поймать струю, даже наполнить ею бутылку. Но, кажется, увѣренность его, напрасная. Обстоятельства — все еще мрачнаго вида. Сколько ни прошло столѣтій непрерывной культуры, — новый человѣкъ все таки стоитъ на самомъ рубежѣ хаоса, все таки не выходитъ изъ кризиса. У кого на памяти такая пора, когда бы не жаловались, что денегъ нѣтъ, что время тяжелое? У кого на памяти такое время, когда довольно было добрыхъ людей, разумныхъ людей, и такихъ мужчинъ и такихъ женщинъ какихъ было нужно? Танталъ начинаетъ думать, что паръ — есть фантазія, и что гальванизмъ — не больше того, чѣмъ по природѣ служитъ.
Многое уже заставляетъ задумываться, многое наводитъ на мысль, что благо наше лежитъ гдѣ-то глубже, что его не сыщешь — въ парѣ, въ фотографіи, въ воздушномъ шарѣ, въ астрономіи. Все это орудія сомнительнаго качества. Все это — реактивы. Множество машинъ имѣетъ угрожающій видъ. Ткачъ самъ превращается въ ткань, механикъ — въ машину. Кто самъ не владѣетъ орудіемъ, того беретъ во власть орудіе. Всѣ орудія — съ обточеннымъ остріемъ, и стало быть опасны. Человѣкъ строитъ себѣ прекрасный домъ: и вотъ является у него владыка, приходитъ работа на всю жизнь, и онъ долженъ устроивать домъ свой, беречь его, показывать, поддерживать и починивать — до послѣдняго своего издыханья. Человѣкъ создалъ себѣ репутацію: онъ уже не свободенъ, онъ долженъ беречь свое сокровище, уважать его. Человѣкъ написалъ картину, издалъ книгу: и чѣмъ больше успѣха имѣло твореніе, тѣмъ хуже оттого, иной разъ творцу. Я зналъ одного добраго человѣка: онъ жилъ вольно какъ птица небесная, какъ звѣрь лѣсной; но разъ ему вздумалось украсить кабинетъ свой нарядными полками для коллекціи раковинъ, яицъ, минераловъ и чучелъ. Это была забава, но чѣмъ забавлялся онъ въ сущности? Тѣмъ, что устроивалъ изящныя цѣпи и оковы для своихъ же членовъ.
Задумывается и ученый экономистъ. «Сомнительно, — всѣ какія только есть, механическія изобрѣтенія, облегчили-ли трудъ дневной хоть одному человѣку». Машина развинчиваетъ, раздѣлываетъ человѣка. Машина доведена до высшаго совершенства, а кто механикъ при нёй? никто. Всякое новое усовершенствованіе въ машинѣ сокращаетъ механика въ его дѣятельности, разучиваетъ его. Бывало машина требовала для себя Архимеда; нынче для нея довольно мальчика, лишь бы онъ зналъ нужные пріемы, умѣлъ двинуть рукоятку, смотрѣть за котломъ; но когда испортится машина, онъ не знаетъ что съ нею дѣлать.
Посмотрите на газеты: онѣ наполнены каждый день ужасными подробностями. Прежнія изданія, въ родѣ «календаря ньюгетской тюрьмы» стали ненужны съ тѣхъ поръ, какъ въ лондонскомъ Таймсѣ, въ нью-йоркской Трибунѣ появляются свѣжіе разсказы о преступленіяхъ, гораздо еще ярче, гораздо ужаснѣе.
Въ политикѣ — развѣ бывало когда больше чѣмъ у насъ, своекорыстія, разврата, насилія? А торговля, это любимое дитя океана, гордость его и слава, эта воспитательница народовъ, эта благодѣтельница по неволѣ и вопреки себѣ, торговля наша кончается во всемъ мірѣ постыдною несостоятельностью, надувательнымъ предпріятіемъ и банкротствомъ.
Мы перечисляемъ всякія искусства, всякія изобрѣтенія человѣческія, какъ мѣрило достоинству человѣка. Но когда, при всѣхъ своихъ искусствахъ и знаніяхъ, онъ оказывается лукавъ и преступенъ, явно что механическое искуство со всѣми своими изобрѣтеніями не можетъ служить ему мѣриломъ достоинства. Поищемъ, нѣтъ ли другой мѣрки.
Что прибыло отъ этихъ искусствъ и знаній — характеру и достоинству рода человѣческаго? Стало ли лучше человѣчество? Многіе спрашиваютъ съ недоумѣньемъ, не понижалась ли нравственность по мѣрѣ того какъ возвышалось искусство? Мы видимъ съ одной стороны великія знанія, съ маленькими людьми, съ другой стороны видимъ, какъ изъ низости вырастаетъ величіе. Видимъ торжество цивилизаціи, и радуемся, но намъ указываютъ такую благодѣющую руку, которую душа не хочетъ признать. Самый главный факторъ преуспѣянія въ мірѣ — это торговля, сила личнаго эгоизма и мелкаго разсчета. Казалось бы, всякая побѣда надъ матеріей должна возвышать достоинство природы человѣческой въ сознаніи человѣка. А намъ, когда смотримъ на свое богатство, приходится дивиться, откуда взялось оно, и кто его виновникъ. Посмотрите на изобрѣтателей. У каждаго изъ нихъ есть свой фокусъ, въ которомъ онъ силенъ. Геній бьется въ извѣстной жилкѣ, пробивается въ извѣстномъ мѣстѣ; но гдѣ найдешь великій, ровный, симметрическій умъ, питаемый великимъ сердцемъ? У всякаго больше есть что притаить въ себѣ, нежели что выказать, всякаго заставляетъ хромать свое совершенство. Слишкомъ замѣтно, что отъ матеріальной силы отстало нравственное преуспѣяніе. По всему видно, что мы помѣстили капиталъ свой не совсѣмъ разсчетливо. Намъ предложены были дѣла и дни на выборъ: мы выбрали дѣла.
Новѣйшія изслѣдованія санскритскаго языка раскрыли намъ происхожденіе древнихъ названій Божества — Dyaeus, Deus, Zeus, Zeu pater, Jupiter, все имена солнечныя. Въ нихъ еще слышится, сквозь новую одежду ежедневнаго нарѣчія, слово: День (Day). Не значитъ ли это что день — для насъ явленіе Божественной силы? Что люди древняго міра, пытаясь выразить рѣчью верховную силу вселенной, дали ей имя: день, и что это названіе всѣ племена приняли?
Гезіодъ написалъ поэму и назвалъ ее: Дѣла и дни. Въ ней поэтъ описываетъ времена греческаго года, учитъ хозяина, когда, подъ какимъ созвѣздіемъ слѣдуетъ сѣять, когда начинать жатву, когда рубить лѣсъ, въ какой"счастливый часъ плавателю пускаться въ море чтобъ избѣжать бури, и за какими небесными планетами слѣдовать. Поэма наполнена хозяйственными наставленіями для греческой жизни: въ ней указанъ возрастъ для брака; въ ней есть правила для домашней экономіи, для гостепріимства. Поэма эта дышетъ благочестіемъ и исполнена разума житейскаго: она прилажена ко всѣмъ меридіанамъ, потому что и дѣла и дни поэтъ представляетъ въ нравственномъ ихъ значеніи. Но наука дней не глубоко имъ разработана, хотя это очень глубокая наука.
Крестьянинъ, работая на нолѣ своемъ, говорилъ: хорошо когда бы моя была вся земля, какая примыкаетъ къ моему полю. Такія же наклонности были у Бонапарта: онъ хотѣлъ сдѣлать средиземное море французскимъ озеромъ. Говорятъ, одинъ владыка земной простиралъ еще дальше свои планы, и весь Тихій океанъ хотѣлъ назвать своими океаномъ. Но хотя бы и удалось ему, хотя бы онъ всю землю могъ взять въ удѣлъ себѣ и океанъ счесть за свое озеро, — все таки онъ былъ бы нищимъ. Тотъ лишь одинъ богатъ, кто владѣетъ днеми своими. Вотъ сила; нѣтъ на свѣтѣ ни царя ни богача ни чародѣя ни демона, кто-бъ имѣлъ такую силу. Дни для насъ — тѣже сосуды Божества какъ и для прародителей нашихъ арійцевъ. Изо всего сущаго — они всего менѣе обѣщаютъ, а вмѣщаютъ — всего болѣе. Они приходятъ безмолвно и торжественно, точно видѣніе образа, съ ногъ до головы закрытаго покрываломъ, точно нѣмые посланники, съ даромъ изъ дальняго пріязненнаго края; и такъ же безмолвно удаляются, унося съ собою дары свои, если мы не беремъ ихъ и ими не пользуемся.
Какъ приходится день по душѣ, какъ обвивается вокругъ нея точно тонкое покрывало, какъ одѣваетъ всѣ ея фантазіи! Всякій праздничный день окрашиваетъ насъ своимъ цвѣтомъ. Мы носимъ его кокарду, всякій привѣтъ его отражается на нашемъ душевномъ расположеніи. Вспомнимъ свое дѣтство: что у насъ было въ душѣ праздничнымъ утромъ, напримѣръ въ день національной годовщины, въ день Рождества Христова. Несемся, бѣжимъ, и кажется, самыя звѣзды съ неба мигаютъ намъ объ орѣхахъ и пряникахъ, о конфетахъ, подаркахъ и потѣшныхъ огняхъ. Помните, какъ въ ту пору жизнь считалась по календарю минутами, сосредоточивалась въ узлы нервной силы, въ часы радужнаго блаженства, а не разливалась ровнымъ и гладкимъ потокомъ счастія. Въ уединеніи и въ деревнѣ — какимъ торжествомъ дышетъ праздничный день! Встаетъ изъ бездны временъ священный часъ праздника, древняя суббота, седьмой день, убѣленный тысячелѣтіями религіозныхъ вѣрованій, раскрывается чистая страница, которую мудрецъ испишетъ словами истины, дикій исцарапаетъ фигурами своихъ фетишей; — и мы слышимъ, въ уединеніи своемъ, вселенскій псаломъ, соборный хоръ всей исторіи человѣческаго рода.
И какъ сходится погода съ душевнымъ расположеніемъ въ молодости! Вѣтеръ, мѣняясь, мѣняетъ свою ноту на тысячи ладовъ, мѣняетъ тысячу разъ картины, которыя несетъ воображенію, и всякій новый ладъ его — новая оболочка, новое жилище для духа. Бывало я умѣлъ выбирать настоящую пору для каждой изъ любимыхъ книгъ своихъ. Одинъ писатель приходится всего лучше къ зимнему времени, другой — въ лѣтнимъ каникуламъ. Есть книги (напр. Платоновъ Тимей), для которыхъ ждешь, долго ждешь настоящаго часа. Наконецъ приходитъ желанное утро, занимается заря, на небѣ является мерцаніе свѣта, какъ будто въ первую минуту мірозданія и въ началѣ бытія: и вотъ, въ этотъ часъ простора смѣло раскрываешь книгу….
Въ иные дни къ намъ подходятъ великіе люди, близко — близко; на челѣ у нихъ ни малѣйшей суровости, ни малѣйшаго снисхожденія; они намъ ровные, берутъ насъ за руку, говорятъ съ нами, и мы съ ними бесѣдуемъ. Въ иные дни мы чувствуемъ что насталъ праздникъ — изо дней день въ году. Ангелы являются во плоти, уходятъ и приходятъ снова. Вся природа оживаетъ, точно у всѣхъ духовъ и боговъ проснулось воображеніе, и являетъ живые образы отовсюду. Вчера не слыхать было птичьяго голоса, міръ былъ сухъ, каменистъ и пустыненъ; сегодня — все населено и наполнено; все созданіе цвѣтетъ, роится и множится.
Дни ткутся на чудномъ станкѣ: основа и утокъ его — прошедшее и будущее. Нити ложатся величественнымъ рядомъ, какъ будто всѣ боги принесли но ниткѣ для небесной ткани. Странно подумать, отчего мы богаты, отчего мы бѣдны; — нѣсколько больше, нѣсколько меньше монетъ, ковровъ, платьевъ, камня, дерева, краски: тотъ или иной покрой, та или другая форма;" наша доля — точно доля краснокожаго индійца: — одинъ гордится тѣмъ что у него есть нитка бусъ или красное перо, — а остальные, не имѣя ни того ни другаго, почитаютъ себя несчастными. Но не таковы тѣ сокровища, на которыя истощилась для насъ природа: вѣками образованная, тонкая, сложная анатомія человѣка, надъ которою потрудились всѣ прежніе слои мірозданія, всѣ племена бывшія до насъ; — всѣ формы и образы творенія, которыми окружены мы; вся земля и исполненіе ея; воздухъ — несущій дыханіе и мѣру жизни; — море, зовущее вдаль; бездна небесная со всѣми ея мірами; и на все это отзывается мозгъ съ нервнымъ составомъ, и глазъ, способный проникать въ бездну, и бездну снова отражать въ себѣ: — бездна бездну призывающая. Все это безъ мѣры дано всѣмъ и каждому — не то что бусовое ожерелье, что ковры и монеты наши.
Не диво-ли это? И это диво въ рукахъ у послѣдняго нищаго. Рынокъ людской кишитъ подъ голубымъ небомъ, и въ небѣ херувимъ и серафимъ надъ нами витаютъ. Небо — это сіяніе славы, которымъ великій художникъ одѣлъ свое созданіе, — это предѣльная черта между матеріей и духомъ. Это край мірозданія: дальше не могла идти природа. Когда бы осуществились самыя блаженныя сновидѣнія наши, когда бы тонкая сила открыла намъ новое зрѣніе и мы увидѣли какъ ходятъ по землѣ милліоны духовныхъ существъ, и тогда бы, кажется, открылось, что сфера, въ которой они движутся, окружена отовсюду той же самой тканью синевы небесной, которая осѣняетъ меня теперь, на городской улицѣ, между ежедневныхъ дѣлъ человѣческихъ.
Странно, что на богатомъ нашемъ англійскомъ языкѣ не находится слова, чтобъ назвать вселенную. Есть старинное англійское слово Kinde (родъ), но оно выражаетъ лишь малую часть того, что заключается въ прекрасномъ латинскомъ словѣ, имѣющемъ тонкій, оттѣнокъ будущаго, дальнѣйшаго бытія: natura, т. е. не только рожденное, но и имѣющее родиться, чему въ германской философіи соотвѣтствуетъ das werden. Но ни на одномъ изъ новыхъ языковъ нѣтъ слова для выраженія силы, дѣйствующей только въ красотѣ. Для нея было только одно соотвѣтственное слово на греческомъ языкѣ: Kosmos, и отъ того Гумбольтъ прибралъ удачное названіе Kosmos для своей книги, въ которой изложены послѣдніе результаты науки.
Таковы дни: земля — полная чаша, которую предлагаетъ намъ природа отъ безмѣрныхъ щедротъ своихъ, каждый день, въ насущное наше питаніе; и покровъ чаши нашей — сводъ небесный. Но намъ-дана еще сила мечты, которая съ нами родится и остается при насъ до послѣдняго издыханія.
Она ласкаетъ насъ, льститъ намъ, обманываетъ насъ съ ранней зари до вечерней, отъ рожденья до смерти — и ни чей опытный глазъ не успѣвалъ еще до сихъ поръ распознать обмана. Индусы представляютъ Маію, энергію мечты, въ числѣ главныхъ аттрибутовъ Вишну. Моряки въ бурю привязываютъ себя въ мачтамъ и снастямъ корабельнымъ: не такъ ли, въ той бурѣ воюющихъ элементовъ, которая зовется жизнью, требуется привязать въ жизни души человѣческія, и природа употребляетъ для этого, вмѣсто канатовъ и веревокъ, всякаго рода мечты и фантазіи: для ребенка — погремушку, куклу, яблоко; для мальчика на возрастѣ — коньки, рѣку, лодку, лошадь, ружье; для юноши и для взрослаго — нечего и приводить примѣры, потому что имъ нѣтъ числа и предѣла. Иногда — маска спадаетъ, завѣса медленно поднимается, и дается человѣку увидѣть безобразную массу, набитую чучелу, — замазанную краской, поддѣланную снаружи. Юмъ утверждалъ, что измѣняются только обстоятельства, а средняя доля счастья — всегда одна и та же; что у нищаго, что сидитъ на мосту и ловитъ мухъ на досугѣ, и у вельможи, проѣзжающаго мимо въ богатой коляскѣ, и у дѣвушки, выѣзжающей на первый балъ, и у оратора, когда онъ съ торжествомъ возвращается изъ парламента, — у всѣхъ разные способы душевнаго возбужденія, но количество его одно и тоже.
Воображеніе всею своею силой помогаетъ намъ скрывать отъ себя цѣну и значеніе настоящаго времени. Кто изъ насъ не сознаетъ въ каждую минуту, что его настоящая дѣятельность ниже и меньше того, что бы онъ могъ сдѣлать? «Что ты дѣлаешь?» — "Да ничего; я только что занимался вотъ чѣмъ, или я намѣренъ дѣлать вотъ что, а теперь я только……
Ахъ, простакъ! неужели никогда ты не вырвешься изъ сѣтей своего фокусника, — неужели никогда не поймешь, что когда исчезло сегодня, когда между нынѣшнимъ днемъ и нами невозвратимые годы протянули уже свою лучезарную ткань, — минувшіе часы сіяютъ предъ нами обольстительною славой, и тянутъ насъ къ себѣ, какъ фантастическій романъ, представляются намъ царствомъ красоты и поэзіи? Какъ трудно смотрѣть на нихъ прямо безъ обмана! Все, что въ нихъ происходило, всѣ отношенія, всѣ слова и разговоры, всѣ горячіе интересы и горячія дѣла минувшихъ дней — все это бросаетъ намъ нылъ въ глаза и развлекаетъ наше вниманіе. Тотъ сильный человѣкъ, кто можетъ глядѣть на нихъ прямо, безъ смущенья, не поддаваясь обольщенію, кто видитъ въ нихъ все какъ было, сохраняя при себѣ свое самосознаніе; кто знаетъ и помнитъ, что ничего нѣтъ новаго подъ луною, и что было прежде, то и всегда бываетъ; кого ни любовь, ни смерть, ни политика, ни стяжаніе, ни война, ни удовольствіе — не въ силахъ отвлечь 'отъ предпринятаго дѣла.
Міръ всегда самъ себѣ равенъ, и всякій человѣкъ въ минуту глубокою раздумья о себѣ, чувствуетъ, что проходитъ тотъ же опытъ жизни, какой проходили до него люди въ древнихъ Ѳивахъ или въ древней Византіи. Непрестающее нынѣ царствуетъ въ природѣ, и украшаетъ наши кусты тѣми же розами, которыя плѣняли древняго человѣка въ висячихъ садахъ Вавилона и Рима. Невольно просится въ душу вопросъ: стоитъ ли учить языки, стоитъ ли обходить вселенную, для того, чтобы узнать такія простыя и старыя истины?
Передъ нами — памятниви древняго искусства, вырытые изъ подъ земли города, вновь открытыя рукописи и надписи: правда — это красота, и стоитъ гнать ея исторію, и наши академіи сходятся рѣшать нерѣшеные споры школъ древняго искусства. Какія экспедиціи, какой трудъ измѣренія, какія усилія умовъ — Нибура и Миллера и Лянарда, — для того, чтобы опредѣлить мѣсто нахожденія Трои и столицы Нимродовой! Сколько морскихъ походовъ — для того чтобы почтить память Данта, — и для того чтобы привести въ ясность, кто открылъ Америку, приходится пуститься въ плаваніе не меньше того, какое нужно было для открытія. Дитя человѣкъ! вѣдь эта мягкая масса, изъ которой старшіе братья наши въ древности вылѣпили дивные свои символы, — совсѣмъ не персидская и не мемфисская и не тевтонская, и совсѣмъ не мѣстная глина: — это обыкновенная известь, обыкновенный песчаникъ съ водою и со свѣтомъ солнечнымъ, съ жаромъ крови, съ дыханіемъ легкихъ: ту же самую глину ты самъ держалъ въ неумѣлыхъ рукахъ своихъ, и бросилъ изъ рукъ, когда побѣжалъ ее же отыскивать въ старыхъ гробницахъ, въ гробовыхъ колодцахъ, въ старыхъ книжныхъ лавкахъ малой Азіи, Египта и Англіи. Это все то же многозначущее сегодня, всѣми пренебрегаемое; та же богатая бѣдность, всѣми ненавидимая, то же многоглаголющее, любвеобильное уединеніе, отъ котораго бѣгутъ люди въ города, на шумный рынокъ. Нынѣшній день притаился и спрятался, — его надобно отыскивать: въ немъ удача и побѣда, въ немъ дѣйствительность, радость и сила. Всякій льститъ себя, никто не думаетъ, что настоящій часъ — критическій, рѣшительный часъ для всякаго. Но всякому надо написать у себя въ сердцѣ, что каждый день, какой приходитъ — лучшій день въ году. Ничего въ правду не узнаетъ человѣкъ, покуда не почувствуетъ, что каждый день — день судебъ въ его жизни, день посѣщенія. Отъ вѣка божество являлось на землѣ въ смертной одеждѣ, въ.низкомъ и смиренномъ видѣ: плохое величіе то, что любитъ являться міру съ возвышенія, въ брилліантахъ и въ золотѣ. Настоящіе цари и владыки оставляютъ свои короны въ кладовой, и являются въ простомъ и бѣдномъ нарядѣ. Въ сѣверной легендѣ нашихъ предковъ, Одинъ является въ видѣ рыбака, живетъ въ бѣдной хижинѣ, чинитъ свою лодку. Въ индійской легендѣ — Гари живетъ между поселянъ, простымъ поселяниномъ. Въ греческой легендѣ Аполлонъ живетъ съ адметскими пастухами, и Юпитеръ дѣлитъ сельскую жизнь съ бѣдными еѳіоплянами. И въ нашей исторіи Іисусъ родился въ ясляхъ, и двѣнадцать апостоловъ его — изъ простыхъ рыбаковъ. Въ нашей наукѣ мы видимъ на каждомъ шагу, что природа являетъ въ маломъ крайнее свое величіе; таково было правило Аристотеля и Люкреція, — а въ наши времена правило Сведенборга и Ганенанна. Возрастъ слоевъ земной воры опредѣляется по тому же порядку, въ которомъ совершается развитіе яйца. Въ народныхъ сказкахъ и легендахъ нашихъ — самая могущественная фея всегда меньше всѣхъ ростомъ. Въ ученіи о благодати смиреніе выше всѣхъ добродѣтелей, и живой образецъ смиренія — Мадонна; въ жизни тайна смиренія — тайна мудрости человѣческой. Заслуга генія передъ человѣчествомъ всегда состоитъ въ томъ, что онъ снимаетъ намъ завѣсу съ простыхъ явленій обыденной жизни, и мы видимъ, чего не подозрѣвали прежде, видимъ божество въ простой одеждѣ, посреди толпы цыганъ и разнощиковъ. Въ ежедневномъ быту пріемъ для работы обличаетъ намъ мастера; мастеръ пользуется подручнымъ матеріаломъ, не дожидаясь покуда достанутъ ему издалека то, что слыветъ у другихъ за отличное, или изъ чего другіе работали со славой. «У полководца, — говорилъ Бонапартъ, — всегда достаточно войска, если только умѣетъ онъ употребить людей своихъ, и если самъ дѣлитъ походъ и бивуакъ съ ними». — Дѣло, которое принесъ тебѣ настоящій часъ, не отвергай для другаго, болѣе заманчиваго и славнаго. Высшая точка на горизонтѣ мудрости въ одинаковомъ разстояніи отовсюду, и если хочешь найти ее, ищи ее тѣми способами, какіе тебѣ самому сродны и свойственны.
Но воображенію нашему всегда привлекательнѣе то дѣло, которое не на сей часъ требуется. Сегодня именно, и въ тотъ часъ когда обѣщали мы придти на работу, въ засѣданіе, — какъ влекутъ васъ къ себѣ, сколько намъ обѣщаютъ дальніе холмы и вершины!
Главный урокъ исторіи состоитъ въ томъ что она показываетъ намъ цѣну настоящаго часа и долгъ его. Благо мое, дѣло мое — то, на которое мнѣ указываютъ родина моя, мой климатъ, мои средства и матеріалы, мои сотоварищи.
Есть повѣрье что конскіе волосы въ водѣ превращаются въ. червей — волосатиковъ. Ученые считаютъ его басней; но мнѣ часто, думается, что старыя вещи гніютъ, и изъ прошедшаго родятся змѣи. Поклоненіе дѣламъ предковъ можетъ превратиться въ обманчивое чувство. Достоинствомъ ихъ было не поклоненіе прошедшему; заслуга ихъ состояла въ томъ что они чтили настоящую минуту; и мы напрасно ссылаемся на нихъ въ оправданіе такой наклонности, которая имъ была бы противна, которой они не слѣдовали въ жизни.
И еще любимая мечта наша — что намъ мало времени для дѣла. Но мы могли бы размыслить, что многія твари вкушаютъ изъ одной чаши, и каждое существо, сообразно своему составу, принимаетъ и переработываетъ въ немъ тѣ элементы которые ему свойственны, — и время и пространство и свѣтъ и воду и пищу тѣлесную. Змѣя обращаетъ всякую свою добычу въ змѣю, лисица въ лисицу; и Петръ и Павелъ обращаютъ все бытіе свое въ Петра и Павла. Въ Нью-Йоркѣ кто-то однажды жаловался что мало времени. Простой индіецъ отвѣтилъ ему умнѣе иного философа: «мнѣ кажется, въ твоей власти все время какое у тебя есть».
Есть еще мечта: мы не можемъ отрѣшиться отъ мысли о великомъ значеніи долгаго времени — года, десятилѣтія, столѣтія. Но старая французская поговорка гласитъ: Божье дѣло въ минуту совершается, — «En peu d’heure Dieu labeure.» Мы молимъ себѣ долгой жизни, но долгая жизнь значитъ:, полная жизнь, жизнь великая минутами. Истинная мѣра времени — духовная а не механическая мѣра. Жизнь длинна свыше мѣры. Минуты духовнаго разумѣнія и провидѣнія, минуты полнаго единства въ личномъ отношеніи, одна улыбка, одинъ взглядъ, — вотъ чѣмъ мы проникаемъ въ вѣчность и черпаемъ изъ нея полную мѣру. Въ такія минуты жизнь возносится до крайней точки и сосредоточивается; по словамъ Гомера «боги однажды только и въ одинъ только день даютъ смертнымъ ту долю разума, какая кому назначена».
Я одного мнѣнія съ поэтомъ Вордсвортомъ, что «одно только есть въ жизни счастье и нѣтъ иного — счастье въ разумѣ и въ добродѣтели». Одного мнѣнія съ Плиніемъ, что «чѣмъ больше углубляемся мыслью въ эти истины, тѣмъ болѣе долготы придаемъ своей жизни». Я одного мнѣнія съ Главкономъ, когда онъ говоритъ: «О Сократъ! мѣра жизни для мудраго — говорить и слушать рѣчи подобныя тому, что мы отъ тебя слышимъ»..
Тотъ одинъ можетъ обогатить меня, кто дастъ мнѣ мудрость дня, кто мнѣ освѣтитъ путь мой отъ восхода до восхода солнечнаго. — Разумѣніе дня — служитъ мѣрою человѣка. Поэтъ, — съ одною своей поэзіей, математикъ, съ одними своими проблемами, не вполнѣ удовлетворяетъ насъ; но когда человѣкъ постигаетъ душой за одно и основныя начала мірозданія и праздничное величіе вселенной, — тогда и его поэзія вѣрна и числа его отзываются намъ музыкой. Не тотъ для меня ученый изъ ученыхъ, кто можетъ раскопать передо мной погребенныя въ землѣ династіи Сезострисовъ и Птоломеевъ, опредѣлить мнѣ годы олимпіадъ и консульствъ, но тотъ кто можетъ раскрыть мнѣ теорію нынѣшняго понедѣльника, нынѣшней середы. Есть ли въ немъ то знаніе любви (piety), которое одно умѣетъ разгадать пошлость ежедневной жизни, можетъ ли онъ снять покровы съ тѣхъ узъ, которыми пошлые люди, пошлые предметы соединяются съ первымъ началомъ бытія? Пролетѣло пятнадцать минутъ: въ людскомъ мнѣніи, это доля времени а не вѣчность; мелкая, подневольная доля, — доля надежды или доля памяти, это дорога къ счастью или отъ счастья, но не само счастье. Можетъ ли онъ показать мнѣ эту четверть часа въ связи ея со счастьемъ и съ вѣчностью? Вотъ истинный учитель, вотъ кто можетъ провесть насъ изъ рабскаго и нищенскаго быта — въ богатство и въ увѣренность. Съ нимъ, на томъ мѣстѣ гдѣ онъ, — честь и достоинство. Наша Америка, нищенствующая Америка, любопытствующая, всюду заглядывающая, повсюду странствующая, всему подражающая, изучающая Грецію и Римъ и Германію и Англію, — Америка сниметъ запыленныя свои сандаліи, сброситъ полинявшую дорожную шляпу, и останется дома, и сядетъ въ мирѣ и въ сіяніи радости. Посмотритъ вокругъ себя: во всемъ мірѣ нѣтъ такихъ видовъ природы, въ исторіи вѣковъ не было такаго часа, въ будущемъ не найдется другой минуты благопріятнѣе! Часъ поэтамъ пѣть, часъ искусствамъ раскрывать все свое богатство!
Еще одно замѣчаніе. Жизнь только тогда хороша, когда она очаровательна и музыкальна, когда въ ней полный ладъ, полное созвучіе, и когда мы не анатомируемъ ее. Держи въ чести дни свои, превратись самъ въ день свой, не допрашивай его какъ профессоръ ученика. Міръ нашъ — загадочный міръ; все что говорится, все что познается и дѣлается — все загадка, все надобно принимать не въ разумѣ буквы, а въ разумѣ духа. Чтобы уразумѣть все въ правду, мы должны быть на верху своего званія. Когда птица поетъ пѣснь свою, слушай, но если хочешь слышать пѣснь, берегись разлагать ее на имена и глаголы. Постараемся воздержать себя, отдать себя, покориться. Когда утро наступаетъ, дадимъ мѣсто утру.
Все во вселенной идетъ волной и изгибомъ. Прямыхъ линій нѣтъ. Помню какъ теперь, что разсказывалъ иностранный ученый, заѣхавшій на недѣлю къ намъ въ домъ — на радость моей юности. «Любимая забава у дикихъ островитянъ — сказывалъ онъ — играть съ волною на береговомъ прибоѣ. Они ложатся на волну, которая подхватываетъ ихъ и выноситъ, потомъ плывутъ опять, снова отдаются волнѣ, и съ наслажденьемъ по цѣлымъ часамъ занимаются этой игрой. Вся человѣческая жизнь состоитъ изъ такихъ-же переходовъ. Надобно умѣть выйти изъ себя, отдаться: кто не умѣетъ этого, для того не можетъ быть и величіи. А у васъ здѣсь и астрономія какъ будто для того чтобы присматривать за человѣкомъ. Не смѣешь выйти изъ дому, и посмотрѣть на мѣсяцъ и на звѣзды: все кажется что и они считаютъ шаги мои и допытываются, сколько строчекъ и страницъ я написалъ и прочелъ съ тѣхъ поръ какъ съ ними видѣлся… Не такъ живали мы въ своемъ краю: всѣ наши дни были не похожи другъ на друга, и всѣ смыкались во едино — единою любовью къ тому, что занимало и наполняло насъ. Чувствовать полнымъ свой часъ — вотъ въ чемъ счастье. Наполните, боги, часъ мой, такъ чтобы, когда прошелъ онъ, я могъ бы сказать: я прожилъ часъ, а не говорилъ бы такъ: вотъ, прошелъ еще часъ моей жизни.»
Намъ нужны не дѣланые люди, мастера на всякое литературное или искуственное дѣло, тѣ что умѣютъ написать поэму, отстоять судебный процессъ, провести ту или другую мѣру — за деньги; тѣ что могутъ крѣпкимъ усиліемъ воли обратить свою способность куда угодно — на тотъ или другой предметъ, въ ту или въ иную сторону. Нѣтъ; — все что совершено лучшаго въ мірѣ — дѣло генія — совершилось даромъ, ничего не стоило; вшило на свѣтъ безъ тяжкихъ усилій, свободнымъ теченіемъ мысли. Шекспиръ создалъ своего Гамлета, какъ птица вьетъ гнѣздо свое. Иныя поэмы вылились безсознательно, между сномъ и пробужденіемъ. Великіе художники писали картины въ радость себѣ, и не чувствовали какъ сила изъ нихъ выходила. Такъ не могли бы ойи писать въ хладнокровномъ настроеніи. И мастеры лирической нашей поэзіи также писали свои пѣсни. Чудная сила цвѣла въ нихъ чуднымъ цвѣтомъ красоты, — и твореніе ихъ было, по выраженію извѣстныхъ писемъ французской женщины «прелестнымъ случаемъ прелестнѣйшей жизни» (le charmant accident de l’existence encore plus charmante): Ни одинъ поэтъ не истощается, не терпятъ убыли отъ своей пѣсни. И пѣсни не будетъ, пока не пришелъ часъ вольно и въ красотѣ спѣтъ ее. Если отъ того поетъ пѣвецъ, что долженъ пѣть, и что нельзя миновать пѣсни — то лучше пусть ея вовсе не будетъ. Сонъ самъ собою приходитъ къ тѣмъ однимъ кто не. заботится о снѣ: такъ и говорятъ и пишутъ всего лучше тѣ, кого не нудитъ забота: какъ скажется и какъ напишется.
Въ наукѣ — тоже самое. Нашъ ученый часто бываетъ изъ любителей. Подвигъ его состоитъ въ какой нибудь запискѣ для академіи — о странной рыбѣ, о головастикахъ, о паутинныхъ ножкахъ; онъ дѣлаетъ наблюденія, сидитъ надъ микроскопомъ какъ другіе академики; но когда записка его окончена, прочитана, напечатана, — онъ входитъ снова въ обычную жизнь, которая идетъ у него сама но себѣ, совсѣмъ отдѣльно отъ жизни ученой. — Не таковъ Ньютонъ: у него наука была такъ же вольна какъ дыханіе; для того чтобъ опредѣлить вѣсъ луны, онъ употреблялъ туже умственную. способность, которая ему служила на застежку крючковъ на платьѣ; вся жизнь его была простая, мудрая, величественная. Таковъ былъ Архимедъ — всегда самъ себѣ подобенъ, какъ сводъ небесный. У Линнея, у Франклина — таже ровная простота и цѣльность; нѣтъ ни ходулей ни вытягиванья; и дѣла ихъ плодотворны и достопамятны всѣмъ людямъ.
Освобождая время отъ всѣхъ его иллюзій, стараясь отыскать сердцевину дня, мы останавливаемся на качествѣ минуты и отлагаемъ заботу о долготѣ ея. На какой глубинѣ стоить наша жизнь — вотъ что важно для насъ, а широта ея протяженія не существенна. Мы стремимся въ вѣчности, а время — преходящая оболочка вѣчности; и въ самомъ дѣлѣ, отъ малѣйшаго ускоренія мысли, отъ малѣйшаго углубленія мыслительной силы, наша жизнь расширяется, углубляется, и мы чувствуемъ долготу ея.
Есть люди, которымъ нѣтъ нужды проходить долгую школу опытовъ. Послѣ многолѣтней дѣятельности они могутъ сказать, все это мы напередъ знали; они съ перваго взгляда любятъ и отвращаются, умѣя различать сразу сродственное и несродственное. Они не спрашиваютъ никогда объ условіяхъ, потому что сами всегда въ единомъ условіи съ собою, и живутъ въ волю; приказываютъ другимъ, не принимая ни отъ кого приказа; сознавая право свое на успѣхъ, всегда въ немъ увѣрены, и всегда пренебрегаютъ общіе пріемы и способы для успѣха. Сами собой живутъ, сами собой держатся, сами ведутъ себя. Во всякомъ обществѣ остаются — сами собою: имъ это позволяется. Они велики въ настоящемъ; они не имѣютъ талантовъ и не заботятся имѣть ихъ, потому что въ нихъ та сила, которая прежде таланта была и послѣ таланта будетъ, и самый талантъ употребляетъ себѣ орудіемъ. Сила эта — характера — самое высокое имя, до какого достигала философія.
Не важно, какъ такой человѣкъ дѣлаетъ то или иное дѣло: важнѣе всего, кто онъ, что такое онъ самъ. Кто онъ, что въ немъ, — это выражается въ каждомъ его словѣ, въ каждомъ движеніи. Здѣсь минута сливается съ характеромъ: не различишь одно отъ другаго.
Преимущество характера надъ талантомъ прекрасно выражено въ греческой легендѣ о состязаніи Феба съ Юпитеромъ. Фебъ сталъ вызывать боговъ на состязаніе, и спросилъ: кто изъ васъ обстрѣляетъ Аполлона стрѣлометателя? — Зевсъ отозвался: я обстрѣляю. Марсъ принесъ жеребьи, положилъ ихъ въ шлемъ свой, и первая очередь выпала Аполлону. Онъ натянулъ лукъ свой и метнулъ стрѣлу далеко, на край дальняго запада. Тогда всталъ Зевесъ, однимъ движеніемъ занялъ все пространство, и сказалъ: куда стрѣлять? Не осталось мѣста. И боги присудили награду за стрѣльбу тому, кто не бралъ въ руки лука.
И вотъ путь восхожденія для духа ищущаго мудрости: — отъ дѣлъ людскихъ и всякаго дѣланія рукъ человѣческихъ — до наслажденія тѣми силами, которыя управляютъ дѣломъ; отъ почтенія къ дѣламъ — до мудраго благоговѣнія передъ таинствомъ времени, въ которое духъ человѣческій поставленъ для дѣланія; отъ мѣстныхъ искуствъ и отъ экономіи, считающей по часамъ сумму производительности, — до той высшей экономіи, которая ищетъ видѣть качество дѣла, право на дѣло, вѣру и вѣрность въ дѣлѣ; ищетъ проникнуть черезъ дѣло въ глубину мысли, являющейся въ дѣлѣ, мысли во вселенскомъ ея значеніи, той мысли, которой корень не во времени а въ вѣчности. Источникъ такихъ дѣлъ — характеръ, — высшее начало духовной цѣлости. Передъ нимъ всѣ минуты ровны; онъ даетъ человѣку величіе во всякомъ званіи; въ немъ единственное опредѣленіе свободы и силы.