Декрет Кутногорский (Тыл)/ДО

Декрет Кутногорский
авторъ Йозеф-Каэтан Тыл, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: чешскій, опубл.: 1844. — Источникъ: az.lib.ru • Исторический роман.
(Dekret Kutnohorský).
Текст издания: журнал «Русскій Вѣстникъ», №№ 2-4, 1872.

ДЕКРЕТЪ КУТНОГОРСКІЙ

ИСТОРИЧЕСКІЙ РОМАНЪ. СЪ ЧЕШСКАГО. ІОСИФА КАЭТАНА ТЫЛА.

I.

«Scripsi die XI, mensie Maji, anno Domini 1408, Procopius Boczekus de Lepotic, magister artium liberarum.»^[1] Эта слова написалъ магистръ Бочекъ, въ ясное весеннее утро, окончивъ латинское стихотвореніе, на прекрасномъ бѣломъ пергаментѣ.

Магистръ Бочекъ былъ молодой двадцати-восьми-лѣтній му щи на, хорошаго роста, пропорціональнаго сложенія; въ его голубыхъ глазахъ ясно отражался отпечатокъ чистой, благородной души; лицо его было нѣсколько блѣдно отъ долгаго сидѣнія по ночамъ; но при малѣйшемъ внутреннемъ движеніи оно оживлялось, какъ весенняя роза. Гладко разчесанные свѣтлорусые волосы по концамъ вились пышными кольцами, и низко опускались отъ ушей на затылокъ. Магистръ Бочекъ хорошо былъ извѣстенъ цѣлой Прагѣ не только за великаго ученаго и знаменитаго поэта, но и за человѣка съ благороднымъ характеромъ и самою привлекательною наружностію. Въ этомъ году, послѣ лѣтней вакаціи, по особенному приглашенію главнаго ректора, онъ долженъ былъ читать лекціи въ университетѣ, artem poёticam et philologicam, и объяснять Гомера.

Въ вышеописанный день магистръ Бочекъ еще съ четырехъ часовъ утра сидѣлъ за письменнымъ столомъ въ своей маленькой, но для ученаго, довольно чисто убранной комнатѣ. Въ уголку за ширмами стояла его кровать, нѣсколько деревянныхъ стульевъ и большой столъ, на которомъ тамъ и сямъ были разложены разныя ученыя сочиненія. Около стѣны стояла простая дубовая лодка, туго набитая книгами различной величины, въ кожаныхъ переплетахъ, нѣкоторый изъ нихъ были переписаны собственною рукой молодого ученаго, а другія куплены у монаховъ на сбереженныя деньги и за довольно дорогую цѣну. Всѣхъ было ихъ тутъ сотъ до двухъ, что въ тѣ времена, когда еще свѣтъ благодѣтельной печати мало проникалъ въ кабинетъ ученыхъ, считалось большою рѣдкостію. Эта библіотека заключала въ себѣ знаменитыя греческія и латинскія произведенія великихъ поэтовъ, ораторовъ, историковъ и г. п.

Подписавъ свое имя подъ стихами, Бочекъ еще разъ, съ большемъ вниманіемъ сталъ перечитывать новый плодъ своего ума. Казалось, онъ былъ вполнѣ доволенъ этимъ произведеніемъ. Чѣмъ дальше онъ читалъ, тѣмъ больше блестѣли его глаза и разгорались щеки. Между чтеніемъ онъ погружался въ сладкія мечты, и на губахъ его играла улыбка. Но вдругъ, какъ бы очнувшись отъ волшебнаго сна, и восторженно взглянувъ на пергаментъ, онъ тихо прошепталъ: «Поймешь ли ты меня, моя муза!» Потомъ всталъ и началъ торопливо надѣвать на себя праздничное платье. Это былъ черный, широкій и почти до земли длинный плащъ, перепоясанный лаковымъ ремнемъ. Такой наряда, въ тѣ времена, составлялъ костюмъ ученаго.

Лишь только магистръ Бочекъ одѣлся, какъ кто-то тихо постучался въ дверь

— Кто тамъ?

— Это я, господинъ магистръ! робка отозвался пріятный Женскій голосъ, и Бочекъ пошелъ отворить дверь. — Смѣю ли войти?

— Ахъ, войдите, войдите, Марія! отвѣчалъ привѣтливо молодой магистръ.

И въ комнату вошла дѣвушка лѣтъ шестнадцати, неся бережно въ рукахъ бѣлый, чисто вымытый воротникъ съ вышитыми краями.

Это была Марія, дочь бѣдной вдовы, единственная радость и опора оставшаяся ей послѣ мужа, который при жизни занимался портняжнымъ мастерствомъ, а по смерти семьѣ своей завѣщалъ только честное имя; и много пришлось бы потерпѣть нужды бѣдной вдовѣ, еслибы не дочь, которая своими искусными руками довольно много пріобрѣтала въ помощь матери.

Марія была странное созданіе, одно изъ тѣхъ которыя причудливая природа какъ бы изъ прихоти посылаетъ на свѣтъ. Кто привыкъ разбирать лица и характеризовать ихъ по наружности, тотъ сейчасъ бы ошибся въ этой дѣвушкѣ: на первый взглядъ она казалась почти непріятною, лицо ея было блѣдно, съ веснушками, волосы Жестки и нѣсколько рыжеваты; небольшіе каріе глаза смотрѣли вовсе незначительно; но кто видѣлъ эту физіономію когда дѣвушка говорила, тотъ уже нисколько не находилъ ея непріятною; напротивъ, каждый съ удовольствіемъ слушалъ ея мягкую, серебристую рѣчь, въ которой высказывалось столько сердечной теплоты и свѣтскаго ума что каждый находилъ ее развитою гораздо выше своей среды. Когда она оживлялась, эти глаза были неузнаваемы — они магически приковывали ваше вниманіе и наполняли вашу душу какимъ-то отраднымъ, безмятежнымъ спокойствіемъ. Воя фигура ея была довольно миніатюрна, но такъ стройна что могла бы послужить моделью любому скульптору. Магистръ Бочекъ пять лѣтъ уже Жилъ въ одномъ домѣ со вдовой Агатой; она за скромную плату нанималась у него для домашнихъ услугъ, готовила ему обѣдъ, мыла бѣлье и прибирала комнату. Такъ какъ мать была слабаго здоровья, то Маріи часто приходилось замѣнять ее; особенно въ дѣтскомъ возрастѣ она почти не выходила изъ кабинета ученаго сосѣда, который въ свою очередь привыкъ къ ней и любилъ ее какъ меньшую сестру; часто занимался съ нею, стараясь развивать ея умъ и облагораживать ея понятія.

— Честь имѣю кланяться господину ученому! сказала дѣвушка, вступивъ въ тихое Жилище латинскаго поэта: — Извините что я вчера не приготовила вамъ воротника; вечеромъ я должна была готовить ванну матушкѣ.

— Развѣ ваша матъ все еще больна?

— Сегодня ей уже гораздо лучше; она ночь провела хорошо.

— А вы какъ сегодня спали, моя птичка?

— Я? Какъ дитя которое хорошо знаетъ свой урокъ, наивно отвѣчала дѣвушка, направляясь къ двери.

— Прощайте! Да сохранитъ васъ Господь, прибавила она поклонившись.

— Подождите, подождите, Марьянко! Это не мой воротникъ.

— Ахъ! да чей же бы онъ могъ быть? засмѣялась она, держась за скобку двери: — Мы ни на кого больше не моемъ, а сами такихъ воротниковъ не носимъ; я вижу что вашъ ученый господинъ знаетъ лучше каждую звѣзду въ небѣ и каждаго червячка на землѣ нежели свое бѣлье.

— Не шутите, Марія, важно сказалъ Бочекъ, — этотъ воротникъ не мой. Возвратите его тому кому онъ принадлежитъ.

Молча, медленно протянула дѣвушка дрожащую руку, чтобы взятъ воротникъ обратно.

— Да что съ вами, Марія? заботливо спрашивалъ молодой магистръ.

— Ничего, ничего! Я только просыпаюсь отъ счастливаго она…. за дѣло мнѣ этотъ урокъ! Я за минуту позабыла что я такое ничтожное существо, чтобы такой важный, ученый господинъ….

Она не договорила.

— Но что съ вами, милая Марія? удивился Бочекъ, видя что глаза ея наполнялись слезами.

— Я въ первый разъ отважилась за это, — проговорила дѣвушка: — вы такъ много дѣлала добра моей матери, да и со мною, когда я была еще глупымъ ребенкомъ, столько имѣли терпѣнія…. Я подумала что такъ какъ сегодня праздникъ, то хорошо бы вамъ имѣть новый воротникъ, и сама вышила вамъ….

— Въ такомъ случаѣ дайте, дайте мнѣ его, малая Марія! утѣшалъ ее Бочекъ, съ ласковою улыбкой. — Я съ большимъ удовольствіемъ приму вашъ подарокъ и постараюсь не остаться въ долгу….

Тутъ въ мигъ лицо Маріи просіяло радостію, и она, счастливая, легкими шагами выбѣжала изъ комнаты. Когда Бочекъ выходилъ изъ дому, Марія стояла въ это время у окна въ своей маленькой комнаткѣ и становилась на пальцы, чтобы слѣдить глазами за удалявшеюся фигурой молодаго ученаго; ей интересно было видѣть какъ идетъ къ нему новый воротникъ. Послѣ того она опятъ пошла въ его кабинетъ, чтобы прибрать тамъ къ его возвращенію. «Тутъ онъ стоялъ!» прошептала она, подойдя къ его письменному столу…. «тутъ стоялъ и говорилъ: милая Марія, я съ удовольствіемъ приму вашъ подарокъ!» Окинувъ глазами его бумаги, — стихи написанные утромъ еще лежали на столѣ, — она взяла въ руки пергаментъ и долго глядѣла, желая понять къ кому бы могло относиться это стихотвореніе. Душа ея была взволнована. "Здѣсь лежала его рука!"подумала она, и наклонившись, слегка коснулась губами рукописи, и вся зардѣвшись, положила пергаментъ на прежнее мѣсто.

II.

Въ большой залѣ Новаго Каролина,^[2] противъ церкви Св. Гавла, въ томъ домѣ который былъ, за нѣсколько лѣтъ предъ тѣмъ, построенъ однимъ богатымъ пражскимъ гражданиномъ Ротлевомъ, собирались магистры и бакалавры, учители и доктора всѣхъ факультетовъ, для выбора новаго ректора на слѣдующій годъ.

Роковая минута приближалась. Всѣ члены чужихъ народовъ, именно: Баварцы, Саксонцы и Поляки, сидѣли уже въ порядкѣ, и судили и рядили между собою — кого-то изберутъ; но чешскіе магистры еще прохаживались по передней или стояли по-трое, по-четверо въ кучкахъ и таинственно толковали между собою; замѣтно было что они ожидали кого-то съ нетерпѣніемъ.

Въ это время два чешскіе магистра шли около храма Св. Мартына, чрезъ угольный торгъ, прямо къ Каролину. Это были мужи извѣстные не только въ школахъ и во всей Прагѣ, но имена ихъ были знамениты и въ королевскомъ дворцѣ.

— Воля твоя крѣпка и убѣжденія основательны, говорилъ первый тихимъ и миролюбивымъ голосомъ, — я долженъ сдѣлать этотъ шагъ къ чести и славѣ нашего народа, но не понимаю, милый Іеронимъ, не понимаю отчего такъ гнететъ меня какая-то безотчетная тоска.

— Оттого что ты робокъ отъ природы, отвѣчалъ ему другой: — твои правила — никому не мѣшать, никого не оскорблять, особенно съ тѣхъ поръ какъ ты началъ ходить по королевскимъ палатамъ. Ты вѣрно хочешь чтобы хроника Чельскаго народа говорила о тебѣ: онъ былъ тростникъ колеблемый вѣтромъ. Іоаннъ, Іоаннъ! ты одинъ можешь всѣмъ помочь! Лучшаго и мудрѣйшаго врача мы не имѣемъ. Зачѣмъ ты такъ боязливъ? Видишь кровавую рану, знаешь какъ ее излѣчить и стѣсняешься сдѣлать на нее перевязку. Ну, медли, медли! Чѣмъ дальше будешь отлагать, тѣмъ глубже ракъ запуститъ корни въ здоровое тѣло.

— Знаю, знаю все это! Но вѣдь они поднимутъ вопли, будутъ кричать: горе намъ!

— Да пускай ихъ кричатъ! Неужели ты этого крику испугаешься? Не допускай ради Бога чтобъ я безъ нужды, къ оскорбленію твоего честнаго имени, задавалъ тебѣ подобные вопросы! Развѣ ты гусь на чуткомъ пастбищѣ что ужасаешься крика наемныхъ пастуховъ?

— Я его не ужасаюсь, потому что знаю, безъ этого дѣло обойтись не можетъ, отвѣчалъ Гуссъ съ твердостію. — Но вѣдь изъ крика возникнутъ распри и несогласія. Молодая кровь кипитъ, бушуетъ, не сознавая своей цѣны; но каждая капля чешской крови, пролитая напрасно, невознаградима тысячами людскихъ рѣчей.

— Но здѣсь не потечетъ напрасно. Если не потечетъ теперь, то, кто знаетъ, чтобы не полилась потокомъ въ будущемъ. Справедливо говоритъ пословица: и горькое лѣкарство все-таки останется лѣкарствомъ.

— Конечно останется, потому что другаго болѣе сладкаго мы не знаемъ, тихо, въ полголоса прибавилъ Іоаннъ и замолкъ какъ бы въ раздумьѣ.

Въ своемъ умѣ онъ уже давно рѣшалъ что долженъ сдѣлать, только еще мирный духъ его какъ бы стѣснялся перваго шага; но преодолѣвъ это чувство застѣнчивости, которая была единственнымъ его недостаткомъ, магистръ Іоаннъ принадлежалъ къ числу самыхъ сильныхъ и непоколебимыхъ на туръ. Если онъ разъ вступилъ на дорогу, то уже ничто въ мірѣ не устрашитъ его и не собьетъ съ пути. Пылкій и краснорѣчивый Іеронимъ зналъ своего друга и потому не безпокоился, въ полной увѣренности что въ такую роковую минуту онъ не отступитъ отъ своего предпріятія; но подстрекалъ его, шедши вмѣстѣ съ нимъ до Каролина, потому только чтобы поколебать его природную деликатность. Онъ хорошо зналъ что Іоаннъ Гуссъ сумѣетъ оказать при случаѣ все что нужно.

Въ одно мгновеніе большая зала вся наполнилась народомъ, когда вошли туда Іоаннъ и Іеронимъ; за ними хлынула толпа ихъ приверженцевъ, которая подкидала ихъ у входа. Всѣ собрались. Ректоръ Бернардъ (изъ Гриновицъ), съ большою золотою цѣпью на шеѣ, сидѣлъ уже на высокомъ креслѣ, обитомъ пунцовымъ бархатомъ. Вотъ послышались звуки трубъ и бубновъ. По тогдашнему обычаю выборы всегда сопровождались подобною церемоніей. Необыкновенная тишина царствовала между чешскими магистрами, и всѣ глаза были съ любопытствомъ обращены на мука который, казалось, занималъ среди нихъ первое мѣсто. Онъ былъ учителемъ въ высшихъ школахъ и знаменитымъ проповѣдникомъ въ Виѳлеемской часовнѣ: то былъ Іоаннъ Гуссъ, называемый также Гусинецкій. Это былъ мущина тридцати лѣтняго возраста, съ густою червою бородой, съ важною, но добродушною физіономіей и привѣтливымъ взглядомъ. Это была олицетворенная добродѣтель, сила и мужество. На лицѣ его выступила краска и въ глазахъ засверкали искры; попросивъ всѣхъ умолкнуть на нѣсколько времени и выслушать его, онъ началъ чистымъ латинскимъ языкомъ говорить слѣдующее:

— Хотя нѣтъ въ обычаѣ чтобы кто-нибудь отважился говоритъ о предметахъ не касающихся настоящей цѣли, въ этотъ день, предъ набираніемъ ректора нашего славнаго университета, но я все-таки надѣюсь, именитые и мудрые господа, найти въ вашихъ глазахъ извиненіе, и начинаю рѣчь хотя о другомъ предметѣ, во не менѣе важномъ для насъ. Къ вамъ, достоуважаемые магистры-чужеземцы, къ вамъ я буду говорить отъ имени всего Чешскаго народа. Въ Бозѣ почившій король вашъ Карлъ IV, милостивый отецъ отечества, основалъ этотъ университетъ и сдѣлалъ приглашеніе иностраннымъ магистрамъ и воспитанникамъ придти сюда и пользоваться одинакими выгодами и правами со здѣшними воспитанниками и воспитателями, какъ сказано въ его грамотѣ, что вамъ, господа ученые, хорошо извѣстно; но въ послѣдствіи, позванные гости въ нашихъ школахъ раздѣлились на три вѣтви и назвалась, по происхожденію, народомъ Баварскимъ, Саксонскимъ и Польскимъ, а всѣ эта вѣтви одного и того же дерева, которое во вѣки вѣковъ будетъ считаться у васъ чуждымъ. И всѣ эти вѣтви, въ послѣдствіи, присвоили себѣ права нашихъ школъ, каждая для себя особенно, и никогда не соединялись между собою. Но такъ всегда случалось что когда приходилось разсуждать о предметахъ болѣе важныхъ, то они во мнѣніяхъ согласовались, и тогда на ихъ сторонѣ приходилось три голоса, а здѣшніе господа ученые должны были оставаться при одномъ.

Съ удивленіемъ смотрѣли другъ на друга магистры чуждыхъ народовъ: одни до сихъ поръ не понимали къ чему клонится рѣчь оратора, но другіе, уразумѣвши въ чемъ дѣло, начали роптать. Тутъ старый докторъ Ансельмъ, изъ Франкенштейна, не могъ преодолѣть волненія крови, приподнялся тотчасъ на своемъ креслѣ и возвысилъ голосъ:

— Что же? вѣрно уже вамъ не нравится что мы пользуемся такими правами? Такъ скажи намъ, ученый мужъ, прямо безъ воякой околесицы! Знаемъ мы безъ того что значитъ Чехъ. Голова его споконъ вѣка ничѣмъ не довольна. Кажется, вы Желаете того чтобъ этотъ порядокъ обернулся, то-есть чтобы вы имѣли три голоса, а мы всѣ только одинъ?

— Богъ свидѣтель что мы именно того и хотимъ, отозвались со всѣхъ сторонъ чешскіе магистры, пришедшіе въ негодованіе отъ словъ доктора: — Мы хотимъ того, и достигнемъ!

— Мирно, мирно! друзья мои! укрощалъ ихъ Гусъ. — Не будемъ увлекаться преніемъ, чтобы не обезчестить этого священнаго для васъ мѣста. Мы хотимъ, какъ оказалъ достопочтенный докторъ Ансельмъ, чтобы порядокъ обернулся, это такъ! Но дѣло это само собою приметъ иной оборотъ, потому что на прежнихъ условіяхъ долѣе оставаться не можетъ. Славный учредитель Пражскаго университета основалъ его прежде всего для народа Чешскаго, для своего народа! И онъ хотѣлъ чтобъ онъ во всемъ уподоблялся университетамъ Парижскому и Болонскому, гдѣ также свои національные учителя имѣютъ болѣе голосовъ предъ чужеземцами; поэтому университетъ Парижскій долженъ служить образцомъ и Иракскому, особенно въ нынѣшнее время, когда ученыхъ и знаменитыхъ магистровъ природныхъ Чеховъ такъ много что уже никакой нѣтъ нужды чтобы всѣ академическія мѣста были заняты иностранцами, какъ это было до сихъ поръ…

И Іоаннъ, унесенный потокомъ своей рѣчи, которая далась чѣмъ дольше, тѣмъ горячее, смѣло окинулъ глазами ряды удивленныхъ и озадаченныхъ чужеземцевъ и продолжалъ:

— Если же вамъ, знаменитые ученые господа, наше деликатное гостепріимство оказывало предпочтеніе, то уже нынѣ, для чести Чешскаго народа и его магистровъ, этотъ неестественный порядокъ долѣе терпимъ быть не можетъ. Развѣ мало того что всѣ мѣста въ Прагѣ заняты вами, между тѣмъ какъ наши бакалавры должны по два года перебиваться по уѣзднымъ школамъ, и по какой причинѣ? Причина та что вы по безпечности не хотите учиться прекрасному языку того народа котораго потомъ и мозолями вы Живете, и поэтому вы не въ состояніи замѣнить ихъ. До сихъ поръ только въ рукахъ чужеземцевъ находилась печать университета, ключи архива и библіотека, до сихъ поръ они одни, такъ-сказать, господствовали въ Пражскомъ университетѣ Такой неестественный порядокъ далѣе продолжаться не можетъ, въ противномъ случаѣ Чехамъ пришлось бы позабыть самихъ себя и, ни съ того, ни съ другаго, запятнать честь своего имени. Но мы этого не Желаемъ и не будемъ Желать. Я говорю это отъ имени всѣхъ присутствующихъ докторовъ, магистровъ и бакалавровъ чешскихъ; говорю вамъ это отъ имени цѣлаго народа Чешскаго; говорю вамъ по важной причинѣ, такъ какъ сегодня мы должны избирать ректора для чешскаго университета.

Іоаннъ умолкъ, и затѣмъ настали шумные переговоры.

III.

Время было за полдень. Въ квартирѣ доктора Ансельма все было тихо, только въ кухнѣ мерцалъ скромный огонекъ, у котораго старая экономка варила себѣ обѣдъ. Ея господинъ ученый докторъ и дочь его Гедвига должны были обѣдать въ тотъ день у ректора, который въ честь новоизбраннаго своего преемника, по принятому обычаю, давалъ большой обѣдъ, и на этотъ обѣдъ были приглашены не только всѣ знаменитые члены университета, всѣ доктора со своими супругами, но даже нѣкоторыя изъ дочерей должны были тутъ присутствовать. Гедвига также была приглашена и въ настоящее время уже одѣта въ нарядное платье и поджидала скоро ли придетъ за нею отецъ; она не помнила чтобъ онъ прежде когда-нибудь такъ долго оставался на выборахъ. Съ возрастающимъ любопытствомъ и нетерпѣніемъ она ходила по комнатѣ.

Это была дѣвушка во всей красѣ двадцатилѣтняго возраста, высокая, стройная блондинка, съ овально-правильнымъ лицомъ, съ большими голубыми глазами и роскошною русою косой. Эта красота не была славянскою красотой, очаровательною, полною кипучей жизни, но совершенно иная: по всей ея величавой фигурѣ была разлита какая-то идеальность, съ оттѣнкомъ сознанія своихъ преимуществъ; эта прозрачная бѣлизна, едва оживленная легкимъ румянцемъ, этотъ ясный, спокойный взглядъ казался открытою книгой и внушалъ къ себѣ скорѣе благоговѣніе, чѣмъ другое, болѣе нѣжное чувство. Особенно сегодня, въ этомъ богатомъ платьѣ свѣтло-голубаго цвѣта, съ огромнымъ шлейфомъ и дорогими отдѣлками, она казалась чѣмъ-то выше обыкновенныхъ женщинъ ея времени.. Гедвига нетерпѣливо посматривала въ окно, не идетъ ли отецъ, и желая сократить долгія минуты ожиданья, она сѣла къ столу, на которомъ было разбросано множество картинъ и рисунковъ и между ними лежалъ латинскій опивокъ растеній, писанный собственною рукой ея отца. Лишь только она взялась за него, какъ отворилась дверь, и въ комнату вошелъ ея отецъ, ученый докторъ медицины и извѣстнѣйшій профессоръ. Это былъ мущина уже лѣтъ шестидесяти. Его высокая, худощавая фигура была нѣсколько сгорблена, казалось какъ будто онъ вѣчно смотрѣлъ въ книгу, но когда говорилъ, то вскидывалъ вверхъ голову, на которой была уже большая лысина. Щеки его были впалыя, а изъ-подъ черныхъ бровей сверкали, какъ раскаленные угли, маленькіе, сѣрые глаза. Сегодня онъ вошелъ съ поникшею головой, лицо его было страшно взволновано, такъ что дочь его отъ удивленія остолбенѣла, позабывъ его привѣтствовать. Отецъ также, противъ обыкновенія, не только не поздоровался съ обожаемою дочерью, но даже не обратилъ никакого вниманія на ея великолѣпный нарядъ. Положивъ свой черный бархатный беретъ, онъ молча, большими шагами, началъ ходить по комнатѣ. Гедвига тоже молчала. Она звала что отецъ всегда самъ разказываетъ ей все что можно разказать.

— Гедвига! заговорилъ онъ наконецъ, останавливаясь предъ дочерью, которая до сохъ поръ os наружнымъ спокойствіемъ разсматривала списокъ растеній. — Гедвига, дочь моя, подумай только — они хотятъ имѣть три голоса; а мы чтобы…. О! безсмертный Эскулапъ, не попусти! Прежде чѣмъ мы начали подавать голоса за ректора, выступилъ этотъ виѳлеемскій проповѣдникъ…. Ну, ты, чай, его знаешь. Онъ умѣетъ пропороть сердце своимъ языкомъ. Всталъ и началъ доказывать что въ академическихъ правахъ съ Чехами поступаютъ неправильно.

И тутъ докторъ, по своему обыкновенію, началъ описывать дочери весь споръ, разказалъ ей какъ послѣ Гусовой рѣчи всѣ чешскіе магистры возвысили свои голоса, особенно Іеронимъ; онъ выступалъ больше всѣхъ и горячо отстаивалъ права Чеховъ.

— Мы ужь знаемъ его! разъяренно продолжалъ докторъ: — его языкъ какъ острая бритва, или каленая стрѣла. Притомъ же этотъ человѣкъ ничего въ мірѣ не постыдится. Безсмертный Эскулапъ! Мнѣ кажется что онъ, нисколько не стѣсняясь, сейчасъ вступилъ бы на каѳедру какъ истинный baccalaureat santae thedogiae. Онъ такъ безсовѣстно говорилъ какъ будто мы всѣ уже были безгласны. Я знаю, онъ раpчитываетъ на короля, около котораго онъ вертится и грозитъ вамъ его рѣшеніемъ; но вѣдь и мы тоже не зайцы cреди чистаго поля, мы сами знаемъ какъ и съ какой стороны подойти ко двору; но сегодня мы, разумѣется, не уступили имъ ни одного шага и наконецъ все-таки выбрали ректора изъ своей среды, — именно нынѣшняго декана философіи celeberrimum Iaannem Hoffmannum.

И съ явнымъ чувствомъ удовольствія гордо прибавилъ:

— Богъ дастъ, мы еще не такъ-то легко облечемъ Чеха въ ректорскій плащъ!

Съ этими словами, Ансельмъ повернулся къ дочери, и заложивъ руки за спину, началъ ходить по комнатѣ, а о званомъ обѣдѣ не было и помину. Гедвигу тоже разказь отца такъ сильно взволновалъ что и она уже больше не думала объ обѣдѣ. Безотчетныя думы отуманивали ея голову и тяжелая тоска сжимала ея грудь. Глаза были устремлены на латинскій гербаріумъ, но мысль ея блуждала далеко по Прагѣ. Спустя нѣсколько минутъ она въ полголоса спросила:

— Nationes ergo diecordia dissectae sunt?

— Dissectae! отвѣтилъ отецъ. — Теперь уже скорѣй я не различу сердца отъ легкаго, нежели буду опять дружиться съ Чехами! И что она такъ гордится! Не знають они, эти новолеченые доктора, чѣмъ бы она была безъ васъ!

Тутъ отъ сильнаго волненія, онъ опятъ заходилъ по комнатѣ, въ глубокой задумчивости а по своей обыкновенной привычкѣ низко склонивъ голову.

— Но я знаю что вертитъ мозгъ атому проповѣднику а его смѣлому другу, продолжалъ докторъ, какъ бы говоря самъ съ собою: — о правахъ и неправахъ толковать нечего, имъ жать хорошо; но тутъ все дѣло и всѣ козни идутъ отъ Виклефа. Виклефъ…

Въ это мгновеніе кто-то постучался въ дверь.

— Ave! громко вырвалось изъ устъ отца и дочери.

И въ комнату вошелъ магистръ Бочекъ.

— Ахъ, deliciae meae! Salve! воскликнулъ докторъ, подавая гостю руку.

И Гедвига также привѣтствовала его наклоненіемъ головы, и при этомъ нѣсколько закраснѣлась. Ее кольнуло въ сердце и всѣ члены въ ней дрогнули.

— Salve! повторялъ докторъ, крѣпко пожимая руку Бочка, но вдругъ отъ этого пожатія Ансельмъ вздрогнулъ и быстро -отскочилъ, какъ будто почувствовалъ Жало змѣи, и привѣтливое выраженіе лица его въ мигъ исчезло и глаза дико засверкали. — Apage! apage! Мой врагъ! вскричалъ онъ — напрасно рыщешь, волкъ! здѣсь не найдешь для себя Жертвы.

Съ удивленіемъ смотрѣлъ Бочекъ на такое привѣтствіе, но онъ догадывался изъ какого источника истекаютъ слова доктора и чувствовалъ что, ради своего блаженства, онъ долженъ все сносить терпѣливо, и поэтому ничего не отвѣтилъ.

— Ты ошибся, отецъ, вступилась Гедвига, — это твой домашній другъ, уважаемый магистръ Бочекъ, изъ Лелотицъ, съ которымъ, какъ съ посвященнымъ въ таинства всѣхъ девяти музъ, ты читаешь своихъ любимыхъ авторовъ, Горація и Виргилія.

— Да, я его знаю! отвѣчалъ разгоряченный старикъ, — я хорошо его знаю, но развѣ онъ не Чехъ? Natione et opinione Bohemns?

— Да, я Чехъ и вашъ поклонникъ, domine celeberrime! сказалъ Бочекъ, и по его свѣтлому лицу мгновенно мелькнуло облако грусти. — Я не могу понять чтобы взрывъ разногласія происшедшій между учеными классами almae matris, могъ нарушить миръ и довольство личныхъ отношеній.

— Да, они нарушала а будутъ нарушать, domine magieter, отвѣчалъ докторъ еще запальчивѣе, давъ полную волю своему гнѣву: — И я съ этихъ поръ не потерплю около себя на* кого кто происходить отъ чешской крови.

— Позвольте, celeberrime! сказала старая экономка, просунувъ голову въ дверь: — здѣсь слуга университетскій отъ господина ректора. Просятъ васъ на обѣдъ.

— Ахъ, не безпокой меня! Мнѣ не до обѣда! закричалъ на нее докторъ: — какъ я могу съ этими зачинщиками распрей ѣсть изъ одной миски и, послѣ всего что было, пить за ихъ здоровье? Они хотятъ чтобъ я отравилъ мои жилы ядомъ! Скажи что я боленъ и не могу выходить изъ дому… Да если имѣешь что въ кухнѣ, то ступай и приготовь намъ что-нибудь къ столу, мы покойнѣе отобѣдаемъ дома!

Съ этими словами онъ удалился въ свою лабораторію.

IV.

Наединѣ остались въ комнатѣ магистръ Бочекъ и Гедвига. Въ душѣ ихъ тайно раздавался голосъ какой-то тихой грусти. Гедвига даже какъ будто низошла съ недоступной высоты своего величія и явилась обыкновенною любящею женщиной. Что касается до молодаго поэта, то постоянная бодрость духа его и неистощимая веселость совсѣмъ исчезли въ эту минуту и онъ казался обезоруженнымъ. Сегодня они какъ-то особенно чувствовали присутствіе другъ друга; какая-то невѣдомая сила, помимо ихъ воли, связывала ихъ сердца; но чтобы не обнаружить душевнаго волненія, они оба молчали.

Наконецъ заговорилъ Бочекъ тихимъ, робко сдержаннымъ голосомъ:

— Итакъ, я уже изгнавъ изъ моего рая? Двери вашего дома уже затворяются предо мною, и съ этихъ поръ я напрасно буду ходить около вашего порога съ пламеннымъ желаніемъ и тоской….

— Но отецъ сказалъ это въ первую минуту вспышки, смущенно проговорила Гедвига, и сердце ея забилось еще сильнѣе.

Никогда еще ученой дѣвушкѣ не было такъ тяжело, такъ неловко, какъ въ эти минуты. Вся кровь застывала въ ней, она почти не сознавала того что говорила.

— Прошу васъ извинить вспыльчиваго старца… прибавила.

— О, помилуйте! Чего бы я не могъ извинить вашему отцу, уважаемая Гедвига! Еслибы даже онъ загнавъ меня въ пустыню, гдѣ бы засохнувъ опадалъ лучшій цвѣтъ моей надежды, и тогда а не въ ослахъ былъ бы не проститъ ему…

— Но для васъ нигдѣ не будетъ пустыни! прервала Гедвига: — вашъ путъ всюду свѣтъ усыплетъ своими лучшими цвѣтами.

И переходя въ шутливый тонъ, прибавила:

— А то что вы испытали у насъ горькаго, все мгновенно исчезнетъ безъ слѣдовъ за поздравительнымъ бокаломъ на обѣдѣ у ректора

— Гедвига, что вы говорите? Ради самого Бога! Неужели вы думаете что роскошный обѣдъ и полный бокалъ въ состояніи вознаградить меня за ту утрату которая грозитъ мнѣ въ вашемъ домѣ?

— Утрату?… едва слышно повторила Гедвига — Я не понимаю какую вы могли бы потерпѣть у насъ утрату?

Произнеся эти слова, она вспыхнула, потупивъ глаза въ землю.

— Такъ вы не знаете какая незамѣнимая для меня утрата не посѣщать вашего дома?

Казалось этотъ вопросъ вырвался у Бочка изъ глубины души и во взглядѣ его выразилась горячая мольба, въ голосѣ слышались страданія.

— А я то, запинаясь продолжалъ онъ, — до сихъ поръ же надѣялся и мечталъ, какъ легкомысленное дитя, что и другу его снятся одинаковые сны. Но я теперь вижу что это былъ только сонъ, и моя завѣтная надежда какъ волна разбивается о скалу. Я грезилъ какъ дитя и сейчасъ просыпаюсь къ печальной дѣйствительности.

Гедвига молчала. Она хорошо знала что онъ хочетъ этихъ сказать; но сердце ея еще никакъ не могло вырваться изъ оковъ холоднаго разсудка.

— Гедвига! дрожащимъ голосомъ повторилъ Бочекъ: — и вы не знаете какое для меня лишеніе не видать васъ?

Гедвига опять ничего не отвѣчала, только на лицѣ ея изобразилась внутренняя борьба. Она вскинула на него свои задумчивые голубые глаза, потомъ быстро закрыла ихъ, какъ бы Желая удержать слезу, готовую упасть съ ея рѣсницъ, а съ этомъ отвернулась отъ вето о отошла къ окну, чтобы не обнаружатъ душевнаго волненія которое испытывала. Онъ бросался вслѣдъ за ней, умоляя оказать хоть одно слово въ отвѣтъ ему; но она молча дала ему знакъ рукой, чтобъ онъ не подходилъ къ ней, а склоновъ свою гордую головку къ стеклу окна, простояла нѣсколько минутъ въ такой позѣ. Наконецъ обратила къ нему лицо; на этотъ разъ оно было озарено нѣжною улыбкой, а на длинныхъ рѣсницахъ ея еще дрожали капли недавнихъ слезъ.

— Мнѣ кажется что я догадываюсь, тихо заговорила она: — съ какою надеждой господинъ магистръ переступалъ порогъ нашего дома, и я конечно по совѣсти должна бы вамъ сказать чтобы вы прекратили ваши посѣщенія и оставили ваши надежды…. Но голосъ сердца не позволяетъ мнѣ произвести это слово….

— О, Гедвига! О, муза моя! воскликнулъ Бочекъ въ изступленіи радости и счастія, и схвативъ ея руку, горячо прильнулъ къ ней губами.

— Полноте, полноте! заговорила Гедвига, полустрогимъ голосомъ, и вся зардѣвшись быстро вырвала у него руку: — вы полагаете что я одно изъ тѣхъ слабыхъ созданій для котораго ласковое слово и привѣтливый взглядъ есть опаснѣйшее орудіе… О, въ такомъ случаѣ вы Жестоко ошибаетесь! Произнесла она съ прежнею важностью: — я знаю какъ мущины способны льстить дѣвушкамъ…. Но впрочемъ въ такія роковыя минуты не время пускаться въ подобныя разсужденія. Подождемте пока разойдутся тучи, которыя собрали неугомонные ваши чешскіе магистры надъ мирнымъ храмомъ нашей дружбы. Я надѣюсь что и отецъ мой примирится съ вами, когда утихнетъ вся эта буря. А вы, чтобъ успокоиться духомъ, отправляйтесь поскорѣй на обѣдъ къ новому ректору.

— Нѣтъ, покорно васъ благодарю! Вы хотите чтобъ я послѣ меду отвѣдалъ горчицы! отвѣчалъ Бочекъ съ обычною веселостью: — Послѣ небесныхъ восторговъ отдаться свѣтскимъ вакханаліямъ. О, нѣтъ! я не хочу испортить нынѣшній день. Онъ будетъ счастливѣйшимъ днемъ моей жизни. Могу ли я участвовать въ постороннихъ разговорахъ? Пусть только ваша слова раздаются въ душѣ моей, какъ небесная гармонія! Никакіе человѣческіе звуки не должны заглушать ихъ! Имѣя въ виду встрѣтиться съ вами сегодня за обѣдомъ у господина ректора, я приготовилъ было стихи; но увы! безъ звѣздъ и ночь печальна! Безъ солнца и день суровъ и мраченъ. Вы не будете у ректора… и я….

— Вы написали стихи! прервала Гедвига: — мнѣ очень жалъ что я лишаюсь удовольствія слышать ихъ….

— Ахъ, еслибы мой ничтожный трудъ удостоился такой чести чтобы вы удѣлили на чтеніе его хоть нѣсколько минутъ. А безъ того это бѣдное произведеніе завяло бы какъ цвѣтъ на суходолѣ. Оживите его отраднымъ лучомъ вашего вниманія!..

Съ этими словами онъ вынулъ изъ кармана бережно завернутый пергаментъ и, подавая его Гедвигѣ, съ легкимъ волненіемъ добавилъ:

— Не будьте строги къ этому слабому созданью моей музы. Воли вамъ угодно, вы можете оставить у себя это стихотвореніе, чтобъ оно когда-нибудь напомнило вамъ о человѣкѣ котораго жестокая судьба разлучаетъ съ вами; но онъ ни одной минуты не перестанетъ грустить о васъ…

Послѣ того Бочекъ удалился.

V.

На Вышеградѣ, въ небольшой, но богато убранной комнатѣ сидѣлъ король Вячеславъ; предъ нимъ на прекрасномъ мозаичномъ стокѣ стоялъ бокалъ бургонскаго вина, а у ногъ лежала собака необыкновенной величины. Вячеславъ щекоталъ ее за ушами, и спустя нѣсколько минутъ, ударивъ ее ладонью сказалъ:

— Хватай его!

Песъ вскочилъ, завизжалъ и, оскаливъ свои длинные зубы, началъ озираться кругомъ; но видя что въ комнатѣ чужаго не было, понурилъ голову и снова свернулся у ногъ своего господина.

— Ага, засмѣялся Вячеславъ, взявъ въ руки бокалъ: — уже и Хитанъ не беретъ тебя!

Эти слова относились къ человѣку въ красномъ камзолѣ, который сидѣлъ въ углу на низенькой скамеечкѣ, скрестивъ на груди руки и казалось весь утопалъ въ безднѣ своихъ мыслей. Услыша смѣхъ короля, онъ поднялъ голову и сказалъ:

— Умный песъ понимаетъ что со мной шутить не слѣдуетъ и кусать мои руки тоже не рѣшается, зная что онѣ еще пригодятся на службу моему королю.

— Я вижу что ты, кумъ, сегодня въ добромъ расположеніи духа! снова засмѣялся Вячеславъ: — это не дурно. Я очень радъ когда меня окружаютъ веселыя лица и думаю что мы сегодня еще порядкомъ посмѣемся. Мнѣ любопытно знать какъ наши ученые господа погрызлись между собою.

Въ эту минуту вошелъ молодой пажъ и доложилъ о приходѣ магистра Іеронима.

— Войди, войди! весело приказывалъ король. — Кстати пришелъ! Я очень радъ!

При этомъ стукнулъ по серебряной кружкѣ, которая стояла предъ нимъ. Пажъ понималъ этотъ знакъ и поспѣшилъ взять ее, чтобы снова наполнить виномъ.

— Еще одну! крикнулъ король и началъ привѣтствовать вошедшаго Іеронима. Смѣлою и ровною поступью вошелъ магистръ въ комнату короля и казалось былъ тутъ какъ дома. На его открытой физіономіи и въ его искреннемъ взглядѣ уже не осталось и тѣни того выраженія которое онъ имѣлъ когда вмѣстѣ съ Гусомъ шелъ къ Каролину. Вмѣсто злато, строгаго вида, на лицѣ его разливалось благодушіе, и черная длинная одежда смѣнилась теперь пестрымъ плащомъ королевской дружины. На привѣтъ короля, онъ ловко и съ достоинствомъ склонилъ одно колѣно.

— Ну, какъ ты поживаешь, ученый бѣсенокъ? смѣялся Вячеславъ, положивъ на плечо его свою руку: — значитъ бой и обѣдъ кончены?

— Да, бой уже оконченъ! смѣло отвѣчалъ Іеронимъ тономъ приближеннаго и любимца короля: — а на обѣдѣ наши непріятели и теперь еще пируютъ.

— А наши магистры развѣ не участвуютъ въ обѣдѣ? Какіе же вы бойцы, если ваши витязи не пируютъ? Значитъ вы проиграли и дали тягу.

— Его королевскому величеству извѣстно что Чехъ никогда не дастъ тягу! сказалъ магистръ, гордо поднявъ голову; но скоро опять съ покорностію склонивъ ее, прибавилъ: — Властелину и отцу Чешскаго народа не требуется на то доказательствъ. Мы сдѣлали все что можно было сдѣлать на первый разъ. Съ дозволенія вашей королевской милости, мы имъ указывали на право чешскихъ магистровъ, ссылаясь на грамоту незабвеннаго родителя вашего величества, въ полной увѣренности что сынъ великаго короля, который былъ благодѣтелемъ и славой своего отечества, не откажетъ въ покровительствѣ вѣрноподданнымъ сынамъ своимъ. При этомъ мы осмѣлились заявить, что и воля нашего милостиваго монарха согласна съ вашимъ желаніемъ. Но…

— Ну…. а они что? спрашивалъ Вячеславъ, отъ нетерпѣнія вскочивъ съ своего кресла.

— Они держатся своихъ мнимыхъ, застарѣлыхъ правъ и думаютъ что никто не властенъ ихъ нарушить…

— Звѣзды Божія! вскричавъ Вячеславъ, ударивъ по столу рукой: — Кто же это отваживается такъ думать? Я докажу имъ что значитъ нарушать порядокъ въ нашей землѣ! Слава Богу, я имѣю еще добрыхъ пріятелей, которые сумѣютъ сломать эту твердолобную нѣмецкую башку.

При этомъ взглядъ короля направился на человѣка который до тѣхъ поръ тихо сидѣлъ въ углу комнаты. Іеронимъ, слѣдуя за взглядомъ короля, только теперь замѣтилъ что въ комнатѣ было третье лицо и слегка кивнулъ ему головой. Но этотъ странный человѣкъ не отвѣтилъ на его поклонъ, а прямо обернулся къ королю, говоря:

— Угрозы и мечъ ты теперь пока оставь, а бери поскорѣй перо въ руки, такъ увидишь какъ притупятся ихъ рога о твою грамоту.

— Молодецъ кумъ! Ты дѣло говорить! воскликнулъ Вячеславъ, опоражнивая бокалъ.

Король былъ въ тотъ день особенно въ веселомъ расположеніи духа.

— Хлѣбни-ка, братъ магистръ, сказалъ онъ, обращаясь къ Іерониму и указывая на кружку, которую въ это время пажъ подавалъ ему: — за эту чашу я обѣщаю тебѣ мою королевскую милость и покровительство, но съ тѣмъ только чтобы вы прежде хорошенько подрались между собою…

— Безъ того дѣло не обойдется, не бойся! возразилъ сидѣвшій въ углу человѣкъ въ красномъ камзолѣ.

А Іеронимъ, съ затаеннымъ неудовольствіемъ, принимался за кружку, Желая тѣмъ скорѣе окончить дѣло, которое откладывалось, Желанная цѣль отодвигалась на дальнее разстояніе, такъ какъ король и не думалъ брать въ руки пера.

— Я буду биться объ закладъ, хоть на свой новый красный камзолъ, что сегодня за пивными жбанами начнется драка, и до тѣхъ поръ они не угомонятся пока не ударитъ по нихъ королевскій кулакъ.

Вячеславъ захохоталъ.

— Ей-Богу, мнѣ бы очень хотѣлось удостовѣриться хорошій ли ты пророкъ! оказалъ онъ въ избыткѣ удовольствія: — да кстати, что у насъ сегодня? Четвергъ?

— Пятница, отрывисто отвѣчалъ Іеронимъ.

— Звѣзды Божія! воскликнулъ Вячеславъ, переходя въ серіозный тонъ: — Коли такъ, значитъ сегодня они ничего не затѣять. Въ пятницу порядочный человѣкъ изъ дому не выходитъ.

— Порядочный! Кто говоритъ о порядочныхъ? вмѣшался опять въ разговоръ человѣкъ сидѣвшій въ углу: — При такомъ порядкѣ пришлось бы еще съ вечера запирать всѣ корчмы. Послѣ того какой чортъ захотѣлъ бы быть корчмаремъ. Молодежь не будетъ спрашивать: что нынче, пятница или суббота? Не все ли имъ равно? Коли горло горитъ….

— Увидимъ, увидимъ! сказалъ Вячеславъ и прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ: — Посмотримъ какъ-то у насъ соблюдаются посты! Я не хочу чтобъ епископъ Сбынекъ жаловался что я худо наблюдаю за исполненіемъ церковныхъ правилъ. Да вѣдь и я въ свою очередь не прощаю ему ничего противузаконнаго….

Король Вячеславъ вообще имѣлъ много странностей. Человѣкъ въ красномъ камзолѣ всюду сопровождавшій его былъ палачъ. Королю нравился его острый умъ и испытанная преданность. Подъ видомъ шутовства, палачъ смѣло говорилъ ему всякую правду.

VI.

Вечернимъ сумракомъ одѣлась воя окрестность Праги. Тихо было на всѣхъ площадяхъ и большихъ улицахъ, только кой-гдѣ по закоулкамъ въ отдаленныхъ кварталахъ еще раздавался неясный говоръ выходившаго изъ корчмы чернорабочаго люда. Въ тогдашнее время въ богатой, многолюдной, изобиловавшей роскошью Прагѣ, такихъ заведеній было очень много. Нѣкоторыя изъ нихъ служили особеннымъ притономъ для кутежей студентовъ, беззаботно тратившихъ свои лучшіе годы. Одинъ изъ самыхъ знаменитыхъ подобныхъ притоновъ былъ въ Капровой улицѣ, подъ названіемъ Красная Лисица. Въ плохонькомъ деревянномъ домишкѣ, гдѣ во время дня казалось все вымерло, ставни были почти постоянно закрыты, и двери едва-едва отворялись, но какъ только настанутъ сумерки, въ этомъ невзрачномъ домишкѣ сейчасъ закипитъ жизнь: тутъ начнется стукъ жбановъ, шумные разговоры и громкій закатистый смѣхъ, который нерѣдко сливался съ гуломъ разудалой пѣсни; тогда заколтѣлая изба биткомъ набьется разнаго рода гостями. Но въ нынѣшній вечеръ въ особенности число гостей увеличилось: удалая компанія студентовъ собиралась тутъ чтобы хорошенько ознаменовать сегодняшній день товарищескою пирушкой. Чехи торжествовали, какъ мужественные защитники своихъ отечественныхъ правъ; чужеземцы же, въ свою очередь, злобно радовались что ихъ магистры не дали себя застращать и все-таки выбрали ректора изъ своей среды. Въ этотъ день, на всѣхъ лицахъ студентовъ, при встрѣчѣ между собой, не было другаго выраженія кромѣ самой ѣдкой улыбки. Вся молодежь стремилась въ корчмы, чтобы лихо выпить здоровицу за удачу праваго дѣла и на пагубу враговъ. Страшный гулъ несся въ тотъ вечеръ изъ Красной Лисицы. Тутъ сошлись студенты разныхъ націй; но условно, или случайно, Чеховъ оказалось больше, и они начали тутъ распоряжаться по-своему, такъ что послѣ многихъ споровъ и перебранокъ, баварскимъ и саксонскимъ молодцамъ не оставалось ничего болѣе какъ скорѣй находить дверь, чтобы не вылетѣть да улицу черезъ окна

— Bohemia in aetemum. Да здравствуютъ Чехи! закричалъ одинъ изъ студентовъ, стройный и крѣпкій, какъ молодой дубокъ, весело поднимая вверхъ полную кружку.

«Vivat!» загремѣла за нимъ вся компанія, и пиво полилось рѣкой.

— Да здравствуетъ Гусъ и Іеронимъ! громко воскликнулъ опять тотъ же студентъ, повидимому бывшій во главѣ всей этой компаніи.

— Valeant! кричали остальные. — Наливайте! Ну, живо поварачивайся, матушка! За это я подарю тебѣ сердечко изъ пряника.

— А я тебѣ куплю ожерелье изъ крокодиловыхъ зубовъ, прибавилъ другой.

И всѣ они обступили корчмарку, которую прозвали «матушкой». Это была женщина круглая, какъ боченокъ, и вообще очень комической наружности. Она часто разказывала гостямъ о своемъ сиротствѣ, что она живетъ уже двадцать пять лѣтъ вдовой, но къ сожалѣнію никто не обращалъ вниманія на ея трогательную исторію. Теперь она стояла посреди студентовъ, на подобіе огромной тыквы, около которой вились осы. Они такъ ее засуетили что она не знала что ей дѣлать; не имѣя никакой возможности продраться сквозь толпу, она потеряла терпѣніе и начала своими массивными руками такъ сильно расталкивать молодежь что кому доставалось попробовать ея кулака, тотъ ужь навѣрное отлетѣлъ шага на три, но разгоряченные болѣе обыкновеннаго молодцы на этотъ разъ уже не чувствовали ея кулаковъ и, принуждая толстую Женщину къ проворнымъ услугамъ, нисколько не замѣчали того что ей, за тѣснотой, некуда было шагнуть.

Наконецъ Доротта, видя что тутъ ничего съ ними не подѣлаешь, тихо раскачиваясь, какъ кадушка съ водой, преспокойно отправилась въ свой уголокъ, гдѣ обыкновенно сидѣла на широкомъ стулѣ, принимая деньги. Съ шумнымъ хохотомъ хлынула за ней вся ватага шалуновъ, и одинъ изъ нихъ замѣтилъ, въ самомъ темномъ, дальнемъ уголкѣ, человѣческую фигуру, которая также хохотала до упаду.

— Это что за обезьяна? закричалъ веселый юноша, съ любопытствомъ заглядывая въ уголокъ.

— Обезьяна!… повторило вслѣдъ за нимъ еще нѣсколько голосовъ. — Подавай ее сюда!

И вся толпа схлынула въ темный уголокъ. «Фигура» струсила и притаилась, во вскорѣ, какъ бы одумавшись, поспѣшила отвѣсить нижайшій поклонъ не безопаснымъ гостямъ.

Вставая, этотъ господинъ пошатнулся, такъ какъ у него было уже порядочно въ головѣ, и судорожно ухватился за столъ.

— Откуда появилось такое чудовище? кричали одни.

— Берегитесь! онъ укуситъ васъ! хохотали другіе, указывая на вето пальцемъ.

— Salvete, domini doctieeimi, проговорилъ незнакомецъ, и хотѣлъ было еще что-то сказать, во слова застыли на языкѣ.

— Эй, братцы, поглядите-ка, обезьяна-то ученая! кричали шалуны.

— Вылѣзай-ка оттуда! Дай вамъ полюбоваться на твою обезьянью харю.

Какъ ни сопротивлялся бѣдняжка, однако студенты все-таки вытащили его изъ-за стола. Это былъ человѣкъ лѣтъ 60, худенькій, маленькій и невзрачный, съ широкими скулами и тоненькою шейкой; голова его тряслась отъ страха, такъ что даже зубы стучали. Нужно вамъ сказать что это былъ честный торговецъ, зажиточный старикашка, любившій подчасъ покутитъ.

— Оставьте, господа! не трогайте моего гостя! вступилась хозяйка, заслонивъ своею толстою фигурой испуганнаго мущину и геройски защитивъ его отъ необузданной молодежи. — Съ чего вы взяли нападать на него? Это господинъ Сѣкирка, честный мѣщанинъ, который торгуетъ на Долгой улицѣ, и мнѣ онъ точно такъ же дорогъ какъ каждый изъ васъ, господа ученые.

— Какъ! можетъ ли это бытъ!… обидчиво возразилъ юноша. — По крайней мѣрѣ сегодня онъ никакъ не поравняется съ нами. Сегодня мы царствуемъ… Да здравствуетъ Богемія! да здравствуютъ Чехи! И если ужъ этотъ честный торговецъ находится въ нашей компаніи, то онъ долженъ насъ угостить на свой счетъ нынѣшній вечеръ.

— А иначе онъ вылетитъ на улицу изъ окна! подхватила другіе.

— Да, да, заплатитъ за весь убытокъ! кричали со всѣхъ сторонъ студенты, бросаясь къ несчастной жертвѣ.

Сѣкирка началъ жалобно пищать, умоляя о пощадѣ; молодежь такъ и покатывалась со смѣху; а корчмарка топала на нихъ ногами, и горячилась, грозя полиціей; но несмотря на эти угрозы, шумъ, гамъ и суматоха до такой степени увеличивалась что никто изъ нихъ не слыхалъ какъ сыпались сильные удары въ ставень. Но когда вслѣдъ затѣмъ громко рявкнула собака, то всѣ переглянулись и въ мигъ умолкли.

— Господи! спаси насъ! завопила корчмарка, ломая себѣ руки: — Это самъ Вячеславъ! Я знаю его стукъ.

— Во имя короля — отворяйте! раздался съ улицы звучный голосъ. И ставни опять загремѣли подъ ударами сильнаго кулака.

— Сейчасъ, сейчасъ! повторяла корчмарка, задыхаясь отъ страха и ужаса и безъ памяти схвативъ со стола деревянный подсвѣчникъ, бросилась къ двери, а молодежь ободрала мимоходомъ: — Ничего, ничего, господа! Не бойтесь, лишь бы все было тихо! Стулья-то живѣй по мѣстамъ! Да скажите что вы, молъ здѣсь все объ ученыхъ вещахъ разсуждали. А сама думала: «авось король въ хорошемъ расположеніи духа.»

И вотъ отворяется дверь и входитъ въ корчму король, закутанный въ черный широкій плащъ, надвинувъ на глаза шляпу съ большими полями. Позади шелъ его неизмѣнный спутникъ, въ одинакомъ съ королемъ костюмѣ; ихъ сопровождала огромная, уже знакомая намъ, собака.

— Ты хозяйка? строго спросилъ король оторопѣвшую корчмарку.

— Я, ваше величество! отвѣчала Доротта, дрожа и блѣднѣя.

— А развѣ ты не знаешь въ которомъ часу запираются корчмы?

— Знаю, знаю, выше королев…

— Молчать! крикнулъ онъ, — да кого ты это здѣсь прячешь? спросилъ онъ, окидывая глазами корчму.

— Да это…. здѣсь нѣсколько…. ученыхъ студентовъ, лепетала Доротта, — господа все обстоятельные… разговаривали здѣсь все…. про ученость, такъ что любо было послушать.

Но король, не обращая вниманія на ея слова, грозно посмотрѣлъ на молодежь. Въ одно мгновеніе наши удальцы опустились на колѣни, прижавъ къ груди береты и потупивъ глаза въ землю. Это зрѣлище, казалось, смягчило сердце короля. Онъ молча, величественно сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ.

— Salve Vencedavs, pater patriae, protectorgue Bohemorum! воскликнулъ одинъ изъ студентовъ, ловко вскинувъ глаза на короля.

— Salve! загремѣли остальные, высоко поднимая надъ головой свои береты.

Медленными шагами проходилъ король ряды переполошенныхъ «ночныхъ бродягъ», и проницательный взглядъ его останавливался на каждомъ изъ нихъ, какъ бы для того чтобы взвѣсить объемъ вины всякаго отдѣльнаго лица; наконецъ, остановившись предъ однимъ изъ колѣнопреклоненныхъ молодыхъ людей, онъ отрывисто спросилъ:

— Natione!^[3]

— Omnes Bohemi Fidelissimi,^[4] отвѣчалъ студентъ.

— Такъ…. промолвилъ король, — значатъ корчма есть мѣсто гдѣ чешскіе студенты до глухой полуночи набираются уму-разуму!… Значатъ для чешскаго студента необходимо изъ полныхъ жбановъ черпать мудрость….

— Просомъ прощенія у вашего королевскаго величества! заговорилъ студентъ безъ малѣйшей робости. — Сегодня для насъ великій день…. такъ сказать: licentia poetica. Сегодня намъ было возвѣщено о милости которую ты изволилъ оказать своимъ вѣрнымъ сынамъ. Пить за здоровье нашего короля и за пагубу враговъ есть тоже святая обязанность, равно какъ сидѣть у декана, или изучать премудрость астрологіи.

— Какъ твое имя?

— Вячеславъ, сынъ Кухоньки, новомѣстскаго главнаго судьи.

— Много же отецъ дождется отъ тебя радости! усмѣхнулся король.

— Ваше величество! Я именуюсь Вячеславомъ и не позволю себѣ обезчестить это дорогое для Чеховъ имя.

— Если прекратишь свои полуночныя прогулки, сказалъ Вячеславъ, которому неустрашимость юноши узко начала нравиться. — Если образумишься, то доставишь, быть-можетъ, славу нашему имени. Я буду тебя помнить. Cui rei?^[5]

— Arti medicae.^[6]

— Итакъ, я налагаю на тебя постъ, и приказываю четыре недѣли не показывать носа въ корчму. Если тебѣ покажется скучно дома, такъ постарайся подружиться съ Эскулапомъ и Гиппократомъ. Надѣюсь вы поняли меня, господа? быстро обратился онъ къ остальнымъ. — Четыре недѣли дома или навсегда вонъ изъ университета. Встаньте!

Съ этими словами онъ повернулся къ двери и, улыбаясь, заговорилъ со своимъ спутникомъ:

— Ну, что будешь съ ними дѣлать? Не всякое лыко въ строку…. Молодая кровь кипитъ!… Пылкія головы… Поневолѣ махнешь рукой….

Въ эту минуту въ заднемъ углу раздались страшный лай Хитана и вопль человѣческаго голоса. Всѣ глаза съ любопытствомъ обратились въ ту сторону. Изъ-подъ стола вылѣзалъ перепуганный Сѣкирка, который спрятался туда при видѣ короля.

— Пустите душу на покаяніе! вопилъ онъ съ отчаяніемъ. — Зажмите пасть этому людоѣду. Ахъ! простите что я…. такое знаменитое животное…. осмѣлился назвать…. Помилосердуйте!

— Что это еще за дуракъ? опросилъ Вячеславъ, оборачиваясь. — Говори, кто ты такой?

— Торговецъ Сѣкирка, ваше величество.

— Пражскій мѣщанинъ?

— Съ Долгой улицы.

— А!… въ пятницу въ полночь въ корчмѣ сидишь…. Въ постный день!…

— Послѣ дневныхъ хлопотъ…. вышелъ немножко прогуляться, улыбнулся несчастный Сѣкирка.

— А, такъ вотъ въ чемъ дѣло. Тебѣ смѣшно, продолжалъ строго король, подступая къ Сѣкиркѣ, который, стоя на колѣняхъ, былъ ни живъ, ни мертвъ. — Ты шатаешься по корчмамъ, а дома небось жена и дѣти покоя не знаютъ.

— У меня нѣтъ ни жены, ни дѣтей, горестно отвѣчалъ Сѣкирка. — Я честный холостякъ.

— Звѣзды Божія! вскрикнулъ Вячеславъ, топнувъ ногой, такъ что столы затряслись въ корчмѣ. — Вотъ я тебѣ задамъ! Честный холостякъ!… Ахъ, ты негодяй! Ты богатъ?

— Нѣтъ…. испугался торговецъ, вообразивъ въ первую минуту что онъ долженъ платить штрафъ, но скоро опомнился и залепеталъ: — то-есть…. имѣю и могъ бы….

— Могъ бы прокормить жену? прервалъ король.

— Могъ…. еслибъ…

— Ну, такъ я приказываю чтобы ты въ четыре недѣли нашелъ себѣ невѣсту и женился! съ величайшею строгостію далъ повелѣніе король Вячеславъ. — Я терпѣть не могу тѣхъ людей которые собираютъ богатство, не имѣя кому передать его. Слышишь ли? чтобы черезъ четыре недѣли ты былъ женатъ… а до тѣхъ поръ….

И живо обратясь къ корчмаркѣ, прибавилъ:

— Не смѣть принимать его пока онъ не женится. Вообще чтобы четыре недѣли ни души здѣсь не было — понимаешь? А если за это время я застану кого здѣсь, то велю тебя въ кадушкѣ утопить.

Сказавъ это, король быстрыми шагами удалился изъ корчмы, а у несчастной корчмарки отъ испуга выпалъ изъ рукъ подсвѣчникъ.

VII.

День стоялъ прекрасный, король Вячеславъ съ своею славною дружиной возвращался съ охоты. Подъѣхавъ къ Вышеградскому дворцу, придворные слѣзали со взмыленныхъ коней и почтительно выстроились въ ожидаяіи королевскаго приказа.

— Отправляйся домой! сказалъ Вячеславъ, обращаясь къ одному изъ нихъ, который въ тотъ день вовсе время охоты ѣхалъ съ королемъ бокъ объ бокъ, — передай отъ меня своимъ пріятелямъ увѣреніе что я буду ихъ имѣть въ памяти.

Потомъ отвелъ его въ сторону и, съ дружескимъ довѣріемъ, тихо прибавилъ:

— Іеронимъ, ты можешь быть убѣжденъ что я радъ буду очистить свою землю отъ этихъ чужестранныхъ наростовъ. Съ Богомъ! Прощай!

Съ этими словами король отправился въ свои палаты, гдѣ два лажа ожидали своего властелина, чтобъ облечь его въ другое платье, послѣ охоты; но онъ разсѣянно прошелъ мимо ихъ, и сбросивъ съ себя плащъ, подошелъ къ столу на которомъ стояла чаша съ виномъ. Попробовавъ напитокъ и съ наслажденіемъ прищелкнувъ языкомъ, однимъ духомъ опорожнилъ бокалъ.

— Откуда это вино? спросилъ онъ у пажей.

— Докторъ Ансельмъ прислалъ его сегодня утромъ, отвѣчалъ одинъ изъ нихъ, — и приказалъ приготовить полную чашу къ возвращенію вашего величества съ охоты. Сказалъ что это вино подкрѣпитъ ваши силы, и мы постарались исполнить приказаніе ученаго доктора, зная какъ ваше величество уважаетъ его совѣты.

— Хорошо, хорошо! прервалъ Вячеславъ, наливая другой бокалъ. — Мой докторъ, спасибо, всегда заботится о моемъ здоровьи и…. удовольствіи. Еще ничего онъ не говорилъ?

— Онъ просилъ передать всепокорнѣйшую просьбу его вашему величеству, позволить ему имѣть счастіе представиться вамъ тогда какъ вы изволите отдохнуть.

— Что, онъ еще во дворцѣ, или уже ушелъ? спросилъ король. — Да, такихъ усердныхъ, заботливыхъ слугъ я не смѣю долго заставлять себя дожидаться. Зови!

Пажъ вышелъ изъ комнаты.

«Я, кажется, догадываюсь изъ какого погреба течетъ это вино.» засмѣялся про себя Вячеславъ, разваливаясь въ мягкомъ креслѣ. «Тутъ вкладчики три соединенные народа, которымъ не хочется охрипнуть. Ха, ха, ха! Но въ концѣ концовъ они все-таки должны будутъ онѣмѣть. Я позволилъ бы назвать себя сумашедшимъ, еслибы не отплатилъ господамъ Нѣмцамъ за то что ихъ соотечественники сорвали съ чешскаго короля нѣмецкую корону. Звѣзды Божія! Я не могу объ этомъ подумать равнодушно!» вскрикнулъ Вячеславъ нахмурившись и нѣсколько разъ пробѣжался по комнатѣ, наконецъ остановился съ горькою улыбкой на минуту предъ полною кружкой и снова налилъ бокалъ. Тутъ растворилась дверь, и пажъ ввелъ къ королю доктора Ансельма.

— Ахъ! Salve amice! Добро пожаловать, щедрый виноградарь! воскликнулъ Вячеславъ. — Это ты прислалъ мнѣ сегодня полный судочекъ?

— Смѣю надѣяться что милостивый король изволитъ простить нижайшихъ вѣрныхъ слугъ, которые рады доставить хотя малѣйшее удовольствіе своему властелину.

— Благодарю, благодарю! оказалъ Вячеславъ, по своему обыкновенію, коротко, но выразительно. — Каждое ваше вниманіе я цѣню дорого. Но кто же эти усердные слуги, которые такъ внимательны къ своему господину? _у

— Магистры народовъ: Саксонскаго, Баварскаго и Польскаго.

— Это подарокъ собственно отъ иностранцевъ — не правда ли? Ну, это мнѣ очень пріятно. И если малый докторъ не запретитъ мнѣ пить вино, то я буду опоражнивать по нѣскольку бокаловъ въ день.

При этихъ словахъ король началъ съ наслажденіемъ втягивать въ себя шипящую влагу, и вслѣдъ затѣмъ опять развалился въ креслѣ.

— Ну что ты мнѣ еще скажешь хорошаго? спросилъ онъ у доктора. — Что у васъ новенькаго?

— Увы! хорошаго ничего не имѣю сказать. Сѣмя распри, родившееся въ мозгу нѣкоторыхъ распаленныхъ головъ, упало между людьми и начинаетъ уже сильно всходить.

— Такъ значитъ сѣмя здоровое и зрѣлое, когда такъ скоро принялось, засмѣялся Вячеславъ: — или наша чешская почва такъ плодородна что въ ней все какъ разъ принимается. Ну объясни скорѣй, какое это сѣмя?

— Смѣю доложить вашему королевскому величеству что я разумѣю подъ этимъ вашу распрю за голоса.

— Ахъ, да! прошепталъ Вячеславъ, пристально глядя на защитника чужеземцевъ. — Ну а тебѣ какъ кажется, любезный докторъ, какъ кажется, на чьей тутъ сторонѣ правда?

— Еслибы дѣло касалось только большинства голосовъ, сказалъ Ансельмъ, — тогда бы я не стадъ тратить словъ, хотя, конечно, намъ дорого постановленіе твоего покойнаго родителя, который далъ равныя права. Но извѣстно ли тебѣ, государь, куда клонятся эти національные голоса? Чего хотятъ они добиться? Рѣчь идетъ о болѣе важномъ предметѣ.

— Что же еще могло тутъ быть?

— Ересь начинаетъ кружить чешскія головы, сказалъ Ансельмъ отрывисто, но утвердительно.

— Звѣзды Божія! вскрикнулъ съ сильнымъ волненіемъ Вячеславъ, быстро вскочивъ съ своего кресла. — Что ты говоришь?

— Да, это такъ! Вашъ Іеронимъ Дражокій, чтобъ извлечь нѣкоторую пользу изъ своего путешествія въ Англіи, вздумалъ распространять между своими соотечественниками ученіе Виклефа. Чешскіе умы охотно принимаютъ всякую новизну, и хитрый магистръ работаетъ не напрасно.

— Не посягай на честь ближняго! оказалъ король съ дикосверкающимъ взглядомъ. — Голова твоя начинаетъ сѣдѣть. Смотри, чтобы съ честью положить ее въ гробъ.

— Король! отвѣчалъ Ансельмъ, смѣло поднявъ голову. — Я не клевещу. Поди посмотри что дѣлается въ народѣ, наклони ухо твое и услышишь подтвержденіе моихъ словъ. Іеронимъ приспособилъ себѣ хорошаго помощника въ лицѣ виѳлеемскаго проповѣдника Іоанна Гуса, который ревностно разсѣваетъ плевелы тамъ гдѣ должно бы возростать только чистое зерно. Не по своей одной волѣ пришелъ я склонитъ предъ тобой мою сѣдую голову, во во имя всѣхъ вѣрующихъ. Твой духовный отецъ епископъ Сбышекъ поручилъ мнѣ передать тебѣ просьбу чтобы ты изводилъ быть бдителенъ къ тому что происходитъ вокругъ твоего престола.

— Звѣзды Божія! Вокругъ моего престола ничего не будетъ происходить! воскликнулъ Вячеславъ. — Я не допущу этого грѣха чтобъ поддержкой ереси навлечь кару Божію на наше королевство, да не оскорбится этимъ память отца моего, который основалъ Пражскій университетъ. Но зачѣмъ же мнѣ давно не доложили о томъ?

— Еще не поздно затворить дверь овчарни предъ водками, которые проходятъ въ овечьей шкурѣ. Я прошелъ возвѣстить тебѣ, едва только показалась первая опасность; зная какъ ты ревностно защищаешь права церкви, мы во имя твое сдѣлало первый шагъ къ преградѣ дальнѣйшаго зла. Магистры нашего народа. собрались чтобы разсмотрѣть всѣ, книга англійскаго еретика, и по тщательномъ изслѣдованіи мы вырвали изъ нихъ 45 безбожныхъ статей, а ученикамъ строго запретила читать его сочиненія; но остановить еретическія заблужденія въ массѣ народа мы не въ силахъ, такъ какъ Гусъ все продолжаетъ проповѣдывать, несмотря на наши воспрещенія.

— Проповѣдывать ереси! Виѳлеемскій проповѣдникъ! Ради самого неба! Кому же вѣрить послѣ того? Этотъ свѣтлый взоръ, это мирное, святое лицо, эти привѣтливыя уста могутъ ли обманывать? Іеронимъ! Іеронимъ! продолжалъ король глухимъ, сдавленнымъ голосомъ, скрестивъ на груди руки. — Какъ ты могъ умолчать обо воемъ этомъ? Кому же послѣ этого мнѣ довѣриться?

И онъ мрачно опустилъ голову на грудь и сталъ ходить по комнатѣ.

— Я слѣпо вѣрилъ ему, продолжалъ король, размышляя вслухъ въ избыткѣ волненія. — Я полагался на его мудрую голову, и неужели я въ простотѣ своего сердца обманулся въ немъ? Звѣзды Божія!

Голосъ короля становился все громче и сильнѣе, и при послѣднихъ словахъ онъ топнулъ ногой и близко подступилъ къ Ансельму:

— Чего же смотрѣлъ Сбынекъ? Почему онъ сейчасъ же не положилъ преграду этой ереси? Такъ-то онъ исполняетъ свои пастырскія обязанности?

— Онъ никогда не выпускалъ ихъ изъ виду, возразилъ докторъ Ансельмъ, — и такъ какъ онъ находится теперь въ Роудницѣ, то поручилъ мнѣ передать въ руки твоего величества письмо, въ которомъ онъ взываетъ къ тебѣ о помощи. Поспѣши, король, своимъ правосудіемъ, въ противномъ случаѣ это зло сразить твоего духовника.

— Какъ! Онъ проситъ о помощи? повторилъ король, взявъ письмо изъ рукъ Ансельма, и съ грустью на лицѣ началъ читать его.

Кровь вмѣстѣ съ желчью бурно волновалась въ немъ, когда онъ читалъ донесеніе епископа, хотя онъ тутъ ничего не узналъ новаго кромѣ того что повѣдалъ ему Ансельмъ. Верховный пастырь съ великою горестью баловался ему что «червь одолѣваетъ виноградники, что голодные волка рыщутъ по овчарнямъ и градовыя тучи собираются надъ кровомъ вѣрныхъ чадъ», и умолялъ его, ради дражайшей крови о болѣзненныхъ ранъ Спасителя, подать ему руку помощи для прогнанія «лести бѣсовской». «Подумай о спасеніи души своей! присовокуплялъ епископъ въ концѣ письма, и поспѣшай къ искорененію демонскихъ козней.»

— Звѣзды Божія! воскликнулъ Вячеславъ, окончивъ чтеніе письма, — зачѣмъ же я сдружился съ дьяволомъ? И какъ меня не предостерегли прежде? Я не Богъ, не могу проникнуть въ душу человѣка; но и нельзя оказать про меня чтобъ я не хотѣлъ смотрѣть прямо въ лицо истинѣ Пускай соберутся на совѣтъ ученые мужи, голосъ которыхъ имѣетъ авторитетъ: прелаты, магистры, доктора, священники и епископы. Пусть обдумаютъ и обсудятъ что нужно тутъ сдѣлать, а я приговоръ ихъ, на зло льстивому аду, скрѣплю королевскимъ указомъ.

VIII.

Послѣ праздника Божьяго Тѣла, при большомъ собраніи прелатовъ, священниковъ, докторовъ, магистровъ и многихъ особъ чешскаго дворянства, архіепископъ Сбынекъ объявилъ что, по тщательномъ изслѣдованіи, онъ до сихъ поръ не нашелъ ни малѣйшей ереси между вѣрующими сынами Чешскаго королевства. Но по обязанности пастыря ввѣреннаго ему стада, онъ все-таки принимаетъ всевозможныя предосторожности противъ пагубной заразы, которая, какъ моровая язва, могла бы возникнуть изъ чтенія сочиненій Виклефа. Уже прежде, при просмотрѣ въ университетѣ, было выброшено 45 статей, по причинѣ опаснаго еретическаго направленія, нынѣ же предписывается магистрамъ, учителямъ, бакалаврамъ, студентамъ и вообще всѣмъ особамъ какого бы то ни было сословія — всѣ книги Виклефа передать, для сожженія, въ собственныя руки епископа Сбынека, на что король и выдалъ указъ, въ силу котораго будутъ исключены изъ университета и подвергнутой проклятію всѣ тѣ кто вздумалъ бы противиться этому запрещенію. Еще сильнѣйшее наказаніе постигнетъ тѣхъ кто осмѣлится защищать нѣкоторыя изъ упомянутыхъ 45 статей и распространять ихъ въ народѣ.

Этотъ королевскій указъ былъ публично прочтенъ въ ратушѣ.

Въ тотъ день докторъ Ансельмъ съ необыкновенно яснымъ лицомъ возвратился домой. Хотя голова его была по привычкѣ угрюмо свѣшена на грудь; но на этотъ разъ около губъ его играла какая-то таинственная, торжествующая усмѣшка; глаза же сверкали блескомъ полнѣйшей радости.

— Теперь могутъ они кричать сколько имъ угодно!.. Пусть надрываются на здоровье! говорилъ онъ самъ съ собою. — Пройдетъ у нихъ охота имѣть три голоса!… Экіе простофили! Воображаютъ что цѣлый свѣтъ испугается того что вылетитъ изъ ихъ деревянной башки! Безсмертный Эскулапъ! Пока мы носимъ головы на плечахъ, до тѣхъ поръ они напрасно будутъ выпускать своихъ пугалъ!… Насъ теперь не застращаютъ!..

Чувство патріотизма было незнакомо доктору Ансельму. Рожденный на чужбинѣ, на чужбинѣ воспитанный, онъ Жилъ какъ дубъ пересаженный на чужую почву, который благоденствуетъ тамъ гдѣ можетъ свободно раскинуть свои корни. Ему было непонятно чтобы человѣкъ могъ имѣть другіе интересы кромѣ своихъ личныхъ, онъ вполнѣ былъ равнодушенъ къ общественной пользѣ, и если ратоборствовалъ за права чужеземныхъ магистровъ, то лишь изъ гордости и честолюбія. Подвиги великихъ людей, ознаменовавшихъ себя любовью къ отечеству, нисколько не увлекали его своимъ примѣромъ.

— Salve, ancilla, salve, весело привѣтствовалъ Ансельмъ свою экономку, которая приводила въ порядокъ комнату. — Поди сюда! Скорѣй сними съ меня плащъ и уложи беретъ.

Вѣрная служанка была пріятно изумлена веселымъ расположеніемъ духа своего господина; послѣднее время онъ ходилъ какъ черная туча, что было прискорбно ея преданной душѣ.

— Слава Господу Богу! радостно проговорила она, не умѣя скрыть своего удовольствія. — Должно-быть что-нибудь доброе повстрѣчалось моему милостивому господину! прибавила она, тщательно складывая бархатный плащъ доктора, — а то право было больно взглянуть на васъ.

— Теперь взгляни на небо и помолись за Чешскаго короля!… Гдѣ Гедвига?

— Вѣрно въ саду изволитъ прогуливаться, какъ-то грустно отвѣтила сгарушка.

— Бѣги-ка за ней поскорѣе! Пусть она порадуется.

— Ахъ ужь пора нашей милой барышнѣ опять повеселѣть хоть крошечку, а то, Господи Боже мой! какой былъ бы грѣхъ, еслибы завяла въ этихъ цвѣтущихъ лѣтахъ такая умная и ученая красавица!

— Что ты хочешь этимъ сказать? подозрительно спросилъ у нея докторъ, важно откинувъ назадъ голову. — Ты вѣрно опорожнила одну изъ сткляночекъ моей лабораторіи и очумѣла, не помнишь что говоришь. Завяла бы моя Гедвига!

— Что же это значитъ, господинъ мой? Развѣ вы не изволите знать? А я такъ думала что васъ обоихъ тяготитъ общее горе.

— Наблюдай лучше за своими кастрюльками, а не за моимъ горемъ! крикнулъ за нее взбѣшенный докторъ. — Ты тутъ ровно ничего не понимаешь! Лучше скажи, съ чего тебѣ пришло въ голову что Гедвига можетъ завянуть?

— Какъ же это! Значитъ мой господинъ и въ самомъ дѣлѣ не знаетъ что наша дорогая барышня съ нѣкоторыхъ поръ такъ печальна, такъ задумчива, и на глазкахъ ея нерѣдко бываютъ слезы. Отъ старой Марикиты ничего не укроется. Я давно уже замѣтила, но до сихъ поръ все молчала, такъ какъ честной прислугѣ не идетъ вступаться въ господскія дѣла. Что барышня задумывается не объ учености, это я знаю навѣрное, продолжала старушка, увлекаясь своимъ усердіемъ, но тутъ Ансельмъ прервалъ ее съ нетерпѣніемъ.

— Ну, а что же бы это могло быть? Говори, что ты знаешь о Гедвигѣ? Что съ ней? Отчего у нея бываютъ слезы на глазахъ? озабоченно допрашивалъ ее докторъ.

— Думаю оттого что пора пришла…. должно-быть полюбила…. проговорила экономка послѣ нѣкотораго колебанія.

Ансельмъ пошатнулся отъ испуга. Лицо его то изображало сомнѣніе, то принимало мрачно озабоченный видъ.

— Filia mea! Безсмертный Эскулапъ! Послушай, Марикита, ты въ самомъ дѣлѣ полагаешь что Гедвига влюблена?

— А вы и въ правду не знаете о томъ, удивлялась та, всплеснувъ руками. — Господи Боже мой! Видите, значитъ старая Марикита въ этомъ дѣлѣ опытнѣй нежели ученый господинъ докторъ Франкенштейнъ. Хотя сама барышня и ничего мнѣ не говорила о своей любви, но я готова ручаться головой что сердце ея не свободно. О, я хорошо знаю что такое любовь!… А магистръ Бочекъ такой прекрасный, такой благороднѣйшій господинъ….

— Магистръ Бочекъ! вскрикнулъ докторъ, вытаращивъ глаза на Марикиту. — Значитъ, его полюбила Гедвига?

— По крайней мѣрѣ я такъ полагаю, отвѣчала экономка, — и Богъ дастъ не ошибаюсь въ томъ — изволите видѣть: съ той поры какъ молодой магистръ пересталъ ходить къ намъ, нашу барышню узнать нельзя. Не даромъ молодой магистръ, каждый разъ когда мы съ барышней идемъ изъ церкви Божей, всегда такъ печально, такъ тоскливо поглядываетъ на насъ. А вѣдь прежде былъ такой веселый, такой радостный что любо посмотрѣть. Да и барышня-то ужь не даромъ….

Но тутъ она, какъ бы спохватясь, вдругъ замолчала, вытянувъ лицо и крѣпко сжавъ губы.

— Ну что барышня? говори! терпѣть не могу когда не договариваютъ! Развѣ ты знаешь что-нибудь дурное?

— О, нѣтъ, сохрани Богъ!… Не гнѣвайтесь, мой господинъ!… хорошо понимаю что честная прислуга не должна мѣшаться въ господскія тайны. Но я совершенно нечаянно узнала о комъ…. вотъ здѣсь въ столикѣ, продолжала она, и таинственно подходя на пальчикахъ къ столу, осторожно открыла ящикъ, гдѣ лежалъ сложенный бѣлый пергаментъ. — Я своими глазами видѣла какъ барышня съ особенною нѣжностью смотрѣла на эти стихи. Право, не лгу! Совершенно другими глазами она смотритъ въ ученыя книги.

Съ этими словами Марикита вынула изящный пергаментъ подала его доктору; тотъ, развернувъ его, увидѣлъ извѣстью намъ оду на латинскомъ языкѣ, писанную рукой Бочека. да заключала въ себѣ слѣдующій смыслъ:

"Играйте струны! пойте хвалу мудрости, которою проникнутъ весь Божій міръ и которая, похитивъ искру у солнца, бросаетъ свой благодѣтельный свѣтъ въ темноту земную.

"Играйте струны! пойти хвалу наукамъ, юриспруденціи, чудодѣйственной медицинѣ, проникающей въ небо астрономіи восхитительной музыкѣ.

"Славьте и торжествуйте! я не завидую вамъ. Мои струны также раздаются…. Я избралъ себѣ поэзію, эту божественную, вѣчно юную, вѣчно прелестную дѣву, эту роскошь и отраду человѣчества.

"Улыбнись мнѣ, о, муза моя! сжалься надъ тоской моею! Въ твоихъ ясно-голубыхъ очахъ для меня цѣлое небо…. Къ небу съ мольбой подъемлю руки: услышь воззваніе мое!

"Золотистые твои локоны, какъ чародѣйныя сѣти, обвили сердце мое, и оно не вырвется изъ нихъ до тѣхъ поръ, пока твои пурпуровыя уста не пообѣщаютъ мнѣ любовь и радость.

"Ты отрадная мечта моя послѣ дневныхъ трудовъ, ты моя сладкая надежда, ты діамантовый якорь мой среди житейской бури, ты для меня все — безъ тебя Божій свѣтъ могила.

"Любовью твоею воспламенится моя грудь, и тогда изъ души моей горячо польется хвалебная пѣснь небесамъ, твоему чудному отечеству, и тѣ восторженные звуки сольются съ пѣснію любви и земнаго блаженства.

«Играйте же струны, пойте хвалу міру! Я не завидую вамъ! Мнѣ улыбается само небо; оно избрало меня воспѣвать славу и блаженство человѣковъ.»

Прочтя эту оду, докторъ нѣсколько минутъ еще пробѣгалъ глазами пергаментъ, обдумывая было ли это изъясненіе любви, или только изліяніе поэтическаго восторга. Этотъ вопросъ было трудно рѣшить.

— Спрячь это поскорѣе! сказалъ онъ Марикитѣ. — Но смотри, Гедвигѣ объ этомъ ни слова! Понимаешь?…

— Слушаю-съ! Какъ можно говорить съ ней объ этомъ?

— Потомъ побѣги поскорѣе!… Нѣтъ, впрочемъ, подожди!

И тутъ докторъ, низко опустя голову, скорыми шагами началъ ходить по комнатѣ. Онъ очень любилъ свою дочь, дороже этого сокровища не было для него ни въ его домѣ, ни въ его сердцѣ. Долго онъ ходилъ, размышляя и обдумывая; наконецъ остановился среди комнаты, но все еще не поднимая головы; видно было что онъ борется съ какою-то мыслію.

— Да!… сказалъ онъ наконецъ про себя. — Ступай проворнѣй къ магистру Бочеку, передай ему мое приглашеніе и скажи что мнѣ нужно переговорить съ нимъ кое о чемъ наединѣ.

Добросердечная старуха съ радостью начала собираться чтобъ идти къ магистру Бочеку, думая про себя: «авось съ нынѣшняго дня прекратится вся печаль въ домѣ ея господъ!»

Такъ же думалъ и отецъ Гедвиги. Онъ былъ увѣренъ что вмѣстѣ со строгимъ запрещеніемъ еретическихъ книгъ Виклефа исчезнутъ всѣ несогласія между учеными; тѣмъ болѣе что воля монарха, равно какъ и верховнаго пастыря, настоятельно требуетъ чтобы всѣ распри утихли и водворился бы тотъ порядокъ который существовалъ отъ начала открытія университета. Объ остальномъ докторъ нисколько не безпокоился, онъ зналъ магистра Бочека съ самой хорошей стороны. «Бѣда не велика еслибы Гедвига въ самомъ дѣлѣ полюбила его»….

— Ну, тамъ увидимъ! сказалъ онъ наконецъ, послѣ нѣкотораго раздумья. — Если она найдетъ въ томъ свое счастіе, я препятствовать не буду. За то мой зять уже ни въ какомъ случаѣ не посмѣетъ оставаться на сторонѣ враговъ иностраннаго права…. О! никогда! впрочемъ теперь уже всякое опасеніе напрасно…. Враги наши…. были да сплыли!

IX.

Въ глубокой задумчивости сидѣлъ магистръ Бочекъ у своего письменнаго стола, намѣреваясь работать, но его мысли постоянно блуждали около Гедвиги; вѣчно ясный горизонтъ ихъ покрылся мракомъ неизвѣстности, которая тяготила его душу сильнѣе нежели самый отказъ, который разомъ убилъ бы въ немъ всякую надежду. Подъ вліяніемъ грусти онъ началъ писать печальную поэзію. Предметомъ его пѣсни былъ несчастный пастушокъ потерявшій свою любезную. Но вдругъ отворяется дверь и въ комнату поэта вошелъ извѣстный намъ торговецъ Сѣкирка. Переступивъ порогъ, онъ робко, на пальцахъ, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по комнатѣ и съ каждымъ шагомъ усердно отвѣшивалъ магистру низкіе поклоны.

Нужно вамъ сказать что этотъ старикъ былъ не далекъ, но честная, простая душа. Жизнь для него никогда не представляла серіозной задачи; онъ жилъ, какъ говорится: «спустя рукава». Торговля его шла порядочно, имѣлъ кое-какія деньжонки и жилъ себѣ припѣваючи. На женскій полъ онъ поглядывалъ только издали, да и то подъ веселую руку. День онъ сидитъ въ лавкѣ, и какъ только станетъ смеркаться, Сѣкирка аккуратнѣйшимъ манеромъ запретъ свое жилище и отправится въ корчму поразгуляться. Тамъ отъ души похохочетъ чужому смѣху; и около полуночи возвращаясь домой, заранѣе улыбается, думая о завтрашнемъ вечерѣ. Послѣдняя изъ подобныхъ прогулокъ, какъ извѣстно читателю, кончилась не совсѣмъ то благополучно. Съ той поры бѣднякъ совершенно потерялъ голову. Брался не за тотъ товаръ, дурно вѣшалъ и нерѣдко общитывался.

«Что мнѣ дѣлать теперь?» говорилъ онъ самъ себѣ съ отчаяніемъ. «Гдѣ я вдругъ ни съ того ни съ сего найду себѣ невѣсту?»

Какъ ни старался онъ перебрать съ умѣ своемъ всѣхъ дѣвушекъ которыхъ онъ встрѣчалъ когда-либо, но приходилъ къ одному заключенію: «кто де ей велитъ идти за старика! Хотя я, правда, имѣю кое-что…. Но вѣдь не всякая польстится на это…. Взять же безъ разбора, какую-нибудь негодную, Боже упаси! Такъ бѣдовалъ несчастный Женихъ; между тѣмъ срокъ приближался: третья недѣля подходила къ концу!… Эта забота такъ удручила нашего жениха что онъ совсѣмъ лишился сна и аппетита; а наконецъ и занемогъ не на шутку». Лежитъ несчастный одинъ одинехонекъ, да и думаетъ: «въ самомъ дѣлѣ, горько жить человѣку одинокому въ цѣломъ свѣтѣ!» Тутъ у него вдругъ мелькнуло въ головѣ что королевскій приказъ, непремѣнно, есть воля Провидѣнія…. Но только одна бѣда: гдѣ же взять невѣсту? Постой!… нашелъ!… вскрикнулъ онъ, привставъ на постели. И собравшись нѣсколько съ силами, началъ одѣваться въ самое хорошее платье. Потомъ вынулъ изъ ящика зеркальце, посмотрѣлся, попригладился и отправился къ почтенной вдовѣ Агатѣ, которая жила отъ него только за три дома. Онъ былъ увѣренъ что вотъ наконецъ-то напалъ на истинный путь и недалеко отъ своей цѣли. Вдова не имѣетъ ничего въ запасѣ для своей сиротки, для нихъ это будетъ просто кладъ. Дѣвушка-то нельзя сказать чтобъ была красива, но тѣмъ лучше, скорѣй пойдетъ за меня; не красива, но за то такая умная, важная, что твоя дворянка; и какъ всегда чисто одѣта! Заживу такъ что еще, Богъ дастъ, Сѣкиркѣ люди позавидуютъ. Старикъ утѣшалъ себя какъ могъ, но сердце его все-таки порядкомъ постукивало, когда онъ шелъ ко вдовѣ Агатѣ; дорогой онъ нѣсколько разъ повторялъ про себя привѣтствіе которое онъ долженъ сказать невѣстѣ и матери ея; но къ несчастію, Марію онъ не засталъ дома, и свое желаніе высказалъ только матери. Бѣдная вдова не могла скрыть своей радости и удивленія; ей, конечно, хотѣлось бы на старости лѣтъ пристроить дочь за достаточнаго человѣка; но какъ умная и любящая мать, она никогда не рѣшилась бы выдать дочь по одному разчету.

— Многоуважаемый сосѣдъ, запинаясь заговорила Агата: — вы знаете, я бѣдная женщина, и ваше сватовство, конечно, мнѣ очень лестно; но вѣрнаго отвѣта сейчасъ вамъ дать не могу. Къ тому же я думаю что моя дочь очень молода и неразумна для замужества….

И она хотѣла еще что-то прибавить; но слово не шло у нея съ языка: я думаю, вы поймете меня, тихо проговорила она наконецъ, — подумайте, вѣдь ей вѣкъ жить съ вами…. для этого надо имѣть къ вамъ расположеніе… Неволить ее я не могу…. Вотъ что, милый сосѣдъ: я объ этомъ прежде сама переговорю съ ней хорошенько.

— Правда, правда, милая сосѣдка! поговорите съ ней и ради давнишняго сосѣдства замолвите словечко въ мою пользу. Ваша Маринька такъ сильно зазнобила мое ретивое что до тѣхъ поръ не буду ни день, ни ночь покоенъ, пока не узнаю чѣмъ кончится мое сватовство.

— Ну, ну, не безпокойтесь, авось все пойдетъ хорошо! — А знаете, господинъ сосѣдъ… Мнѣ сейчасъ пришла въ голову счастливая мысль!

— О, говорите, говорите, госпожа сосѣдка! и Сѣкирка весь затрясся отъ радости.

— Видите, милый сосѣдъ, откровенно вамъ сказать: мнѣ уговаривать дѣвочку не приходится, она подумаетъ что я хочу поскорѣй сбыть ее съ рукъ. Но вотъ къ кому обратитесь. Знаете нашего жильца, ученаго господина Бочека? Онъ баринъ предобрый. Если возьмется поговорить объ этомъ съ Марьянкой, то можете считать ваше дѣло на хорошей дорогѣ. Онъ для моей сиротки всегда былъ какъ отецъ, и если моя дочь чѣму-нибудь научена, то все по его милости, и теперь ему только стоитъ слово сказать, она навѣрное послушается его.

Нашъ женихъ усердно поблагодарилъ Агату и поспѣшно отправился просить ходатайства Бочека. Дорогой онъ приготовилъ было самыя чувствительныя фразы, но представъ предъ своего ученаго покровителя, никакъ не могъ связать тѣ слова которыя* заранѣе казались такъ складны. Теперь, совсѣмъ растерявшись, бѣдняга Жалобно проговорилъ скороговоркой: — Высокоученый и многоуважаемый господинъ!… Ваша мудрость пойметъ мои сердечныя глупости…. Въ Библіи написано: не добро есть человѣку одному жити….

— Что вамъ угодно? прервалъ его Бочекъ. — Кто вы такой?

— Ахъ, простите! Я было совсѣмъ позабылъ отрекомендоваться. — Я честный торговецъ Сѣкирка, живу по милости Божіей вотъ тутъ прямо напротивъ. Одно лѣто и еще полъ-другаго въ школу ходилъ. Прибѣгаю къ столамъ вашей учености….

Съ величайшимъ удивленіемъ смотрѣлъ магистръ на своего посѣтителя, изъ словъ котораго онъ ровно ничего не могъ понять. И какъ ни старался удержаться отъ смѣха, но не выдержалъ, расхохотался, глядя на стоявшаго предъ нимъ навытяжку старика, который до такой степени запутался въ выраженіяхъ что даже лотъ выступилъ градомъ на его лысинѣ.

— Чего вы хотите отъ меня? повторилъ ему Бочекъ. — Вы говорите что вы торговецъ, я вѣдь ничего не продаю и не покупаю.

— О, продаете, продаете! ухватился за слова его Сѣкирка, — продаете свою милость и расположеніе….

— Я опять васъ не понимаю! Кто васъ послалъ сюда?

— Моя сосѣдка, вдова Агата. Мнѣ очень полюбилась ея дочка и я хочу ее обезпечить. Мать съ радостью согласна отдать ее за меня; и послала меня къ вашей милости, говоритъ что дѣвушка во всемъ такъ много полагается на васъ.

— Вы хотите взять въ супружество дочь Агаты? и просите чтобъ я посваталъ за васъ Марію? возразилъ Бочекъ. — Но супруга не имѣніе, за которое можно торговаться черезъ посредство другихъ; по-моему, тутъ только любовь можетъ дѣйствовать. Если вы любите дѣвушку, то отправляйтесь прямо къ ней, объяснитесь въ своемъ намѣреніи, и если она будетъ согласна связать съ вами судьбу свою, то достигнете цѣли и безъ моего ходатайства.

— О, горе мнѣ несчастному! завопилъ престарѣлый женихъ, испугавшись отказа Бочека. — Погибъ я на бѣломъ свѣтѣ если не женюсь…. и тутъ Сѣкирка въ отчаяніи совсѣмъ было проговорился. Приказаніе короля не выходило у него изъ головы, онъ отъ страха весь дрожалъ такъ что Бочекъ не зналъ что съ нимъ дѣлать, хотѣлъ было утѣшать его, но не зналъ какъ и чѣмъ.

— Вы такъ страстно любите Марію? удивлялся магистръ. — Я право не предполагалъ чтобы въ такія лѣта какъ ваши можно….

— О, мое сердце еще молодо! а любовь такъ всесильна!

Тутъ Бочеку стало жаль мнимаго влюбленнаго, такъ какъ и его сердце страдало отъ подобнаго недуга. Обратясь къ Сѣкиркѣ онъ ласково началъ утѣшать его: не отчаивайтесь, я непремѣнно поговорю съ Маріей, если только это можетъ послужить къ вашей пользѣ; уговаривать ее не берусь, на то не разчитывайте….

— Да благословитъ васъ Господь! во вся дни живота вашего и да отверзите вамъ по смерти вашей райскія двери! восторженно воскликнулъ нашъ женихъ, бросаясь цѣловать рука магистра, и вышелъ отъ него вполнѣ успокоенный. Вся эта сцена казалось Бочеку такъ странна и неожиданна что онъ не могъ отдать себѣ отчета: былъ ли это сонъ, или дѣйствительность.

Въ эту минуту къ нему въ комнату вошла Марія и съ радостно дѣтскимъ лицомъ сказала ему обычное привѣтствіе, но магистръ противъ обыкновенія холодно отвѣтилъ на ея поклонъ, и долго внимательно смотрѣлъ на Марію; дѣвушка замѣтила что въ этомъ взглядѣ было что-то непонятное для нея, глаза ея блеснули и блѣдныя щеки слегка зарумянились.

Но Бочекъ все еще не могъ придти въ себя, ему казалось что это былъ сонъ. Марія, это дитя, которое онъ еще такъ недавно училъ, обращаясь какъ съ сестрой; теперь эта дѣвочка уже невѣста! Тутъ лицо его отуманилось грустью, при мысли что этотъ едва распустившійся цвѣтокъ долженъ завянуть въ костлявыхъ рукахъ старика.

— Но что это у насъ случилось? робко спросила дѣвушка. — Матушка сегодня необыкновенно весела, а вы, кажется, печальны…. Что съ вами, господинъ ученый?

— Такъ ваша матушка весела? повторилъ Бочекъ, не спуская съ нея глазъ.

— Да, я полагаю что она чувствуетъ себя лучше и повеселѣй стала немножко.

— Можетъ-быть отъ того, а можетъ-быть и отъ другаго….

— Что же бы это могло быть?

— То что она любитъ васъ и радуется что наконецъ вамъ представился случай выгодно пристроиться.

— Какъ пристроиться? удивилась Марія. И тутъ Бочекъ повѣдалъ ей кто проситъ ея руки.

Марія поблѣднѣла какъ полотно, губы ея дрожали; она силилась было что-то сказать, но дыханье ея такъ стѣснилось что она не могла проговорить слова.

— Мнѣ кажется что Сѣкирка добрый человѣкъ, продолжалъ Бочекъ, — и думаю что онъ настолько богатъ что могъ бы хорошо обезпечить вашу будущность.

— Я ничего не Желаю! съ усиліемъ наконецъ проговорила дѣвушка. — Мнѣ не нужно никакого Жениха! и тутъ слезы не дали ей продолжать, она закрыла лицо обѣими руками.

— Полноте ребячиться, милая Марія, сказалъ Бочекъ, съ участіемъ подходя къ ней. — Я удивляюсь, чѣмъ вы можете тутъ огорчаться? Замужство есть прямое назначеніе Женщины…. и не одна благоразумная дѣвушка не станетъ ужасаться когда ей предлагаютъ Жениха. Мать ваша Желаетъ этого потому что ей пріятно видѣть васъ обезпеченною и самой нѣсколько отдохнуть на старости лѣтъ; къ тому же она надѣется что вы современемъ привыкнете къ вашему мужу и будете счастливы.

Во все это время Марія стояла какъ статуя, подавивъ рыданія; только крупныя слезы катились по лицу ея и крѣпко сжатыя губы выражали затаенное страданіе.

— Я тоже отъ всей души желалъ бы увидѣть васъ счастливою, прибавилъ Бочекъ, но его слова не только не успокоивали бѣдную Марію, напротивъ того, усиливали ея скорбь.

— И вы также совѣтуете?… рыдала она, прижимая руки ко вздымающейся груди своей.

— Скажите, ради Бога, что это съ вами? съ безпокойствомъ спросилъ Бочекъ, не зная чему приписать эти слезы и отчаяніе.

— Неужели вы не увѣрены что я и ваша мать желаемъ чтобъ вы были счастливы? Въ противномъ случаѣ сохрани Богъ чтобы кто-нибудь сталъ принуждать васъ выходить замужъ, о чемъ, какъ видно, вы и помыслить не можете. Я, съ своей стороны, только обѣщалъ Сѣкиркѣ поговорить съ вами объ этомъ; такъ какъ ваша матушка сама его ко мнѣ послала. Да успокойтесь же скорѣй! говорилъ Бочекъ, съ братскою нѣжностью взявъ ее за руку, которая была холодна какъ мраморъ; но Марія никакъ не могла остановить своихъ рыданій.

— Перестаньте же, моя дѣвочка! будьте послушны какъ всегда! О чемъ тутъ плакать? если вамъ женихъ не нравится, то мы больше и говорить о немъ не будемъ.

— Благодарю!… благодарю васъ! проговорила дѣвушка, улыбаясь сквозь слезы, при этомъ она быстро схватила его руку и горячо прильнула къ ней губами.

— Марія! что это вы дѣлаете?! испуганно вскрикнулъ магистръ, отнимая у нея руку; но Марія такъ крѣпко дерзала ее что онъ притянулъ съ рукой и ее къ себѣ, и голова ея почти безсознательно упала къ нему на грудь. Мгновенно, подобно электрическому току, что-то пробѣжало по жиламъ молодаго человѣка. Марія же, не отдавая себѣ отчета, крѣпко прижавъ свои пылавшія щеки къ груди его, чувствовала неизъяснимое блаженство. Смущеніе Бочека продолжалось только одинъ мигъ, и предъ его глазами опять уже было то дитя, та прежняя Марія которую онъ часто гладилъ по головкѣ, когда она хорошо знала свой урокъ; она такъ же дѣтски довѣрчиво подняла на него свои каріе выразительные глаза, и Бочекъ съ братскою нѣжностію шутя погрозился на нее пальцемъ, говоря что если она будетъ продолжать плакать, то онъ такъ на нее разсердится что никогда уже не примирится болѣе. При этомъ онъ наклонился и поцѣловалъ ее въ лобъ…. Въ эту минуту отворяется дверь, и въ комнату вошла экономка Авсельма, почтительно передавая молодому поэту приглашеніе своего господина.

X.

Между тѣмъ Гедвига прохаживалась одна по саду. Тугъ были необыкновенныя деревья и цвѣты удивительной красоты. Докторъ Ансельмъ за дорогую цѣну выписывалъ ихъ изъ дальнихъ странъ и съ большою заботливостію сберегалъ эти сокровища. Все было въ этомъ саду въ большомъ порядкѣ, все цвѣло, все дышало прелестью весны; но Гедвига, противъ обыкновенія, не замѣчала окружающихъ ея красотъ; на этотъ разъ садъ не служилъ ей роскошною книгой, изъ которой быстрый и развитый умъ ея почерпалъ нѣкогда ботаническія познанія; природа не представляла ей болѣе никакого интереса. Ученая барышня была въ то утро вся поглощена другою заботой.

Пока магистръ Бочекъ почти каждый день бывалъ у нихъ въ домѣ, Гедвига не думала что такъ трудно для нея будетъ не видаться съ нимъ. Гордый умъ ея старался увѣрить ее что она тоскуетъ о немъ какъ о домашнемъ другѣ, ученый разговоръ котораго доставлялъ столько пищи ея любознательности; но молодое сердце также заявляло свои права, чувствуя въ себѣ искру которую зажегъ красивый молодой человѣкъ.

У высокихъ кустовъ благоухающей розмарины сидѣла Гедвига въ глубокой задумчивости. Рука ея разсѣянно ломала прекрасную молодую вѣтку.

— Не допусти, Эскулапъ! закричалъ отецъ ея, подходя въ эту минуту къ Гедвигѣ. — Дитя мое, что ты дѣлаешь? Ты безжалостно ломаешь эту вѣтку, на которой множество бутоновъ.

— Прости меня, папа, встрепенулась дѣвушка, — я такъ задумалась.

— Вижу, вижу что ты о чемъ-то думала, возразилъ ласково отецъ, и погрозивъ ей пальцемъ, прибавилъ: — Ты не должна бы задумываться о томъ чего бы не зналъ твой отецъ. Ну, разкажи о чемъ ты думала, плутовка?

При этихъ словахъ дѣвушка зарумянилась какъ роза, ей бы хотѣлось уклониться отъ подобнаго вопроса, но отецъ сказалъ:

— Дитя мое, Гедвига! голосомъ въ которомъ слышался легкій упрекъ, вмѣстѣ съ безграничной любовью отцовскаго сердца. Онъ схватилъ руки дочери, не допуская ее закрывать лицо. — Дочь моя, съ которыхъ поръ ты научилась не глядѣть прямо въ глаза твоему отцу? Давно ли есть у тебя тайны отъ отца? Я замѣчаю что ты ищешь уединенія съ нѣкоторыхъ поръ…. Еслибъ ты предавалась изученію ботаники или другой науки въ тишинѣ одиночества, то дѣло другое; но я замѣчаю….

— Ради Бога, не тревожься, отецъ, не прибавляй себѣ новой заботы ко всѣмъ непріятностямъ которыя ты уже имѣешь. Я не подамъ тебѣ ни малѣйшаго повода къ неудовольствію.

— Не безпокойся, другъ мой, о моихъ заботахъ, прервалъ докторъ Ансельмъ, съ яснымъ лицомъ. — Онѣ уже кончены. Да, да, дочь, гляди на меня сколько хочешь, а я все буду утверждать что тревоги мои кончены…. Чешскимъ магистрамъ мы пустили кровь, чтобъ охладить ихъ горячее воображеніе. Творенія Виклефа угодятъ въ огонь, и его послѣдователи не посмѣютъ никому казаться на глаза. Господь Богъ сохранитъ короля Вячеслава для нашего блага и спокойствія.

— Что ты говоришь, папаша! воскликнула молодая дѣвушка, слушавшая отца съ напряженнымъ вниманіемъ. Лицо ея все болѣе и болѣе оживлялось радостію. — Неужели окончились распри между вами и здѣшними учеными?

— Все будетъ теперь зависѣть отъ Чеховъ…. Но бояться ихъ мы уже больше не будемъ…. да не будемъ заискивать и ихъ дружбы. Что касается до остальнаго, прибавилъ докторъ, бросивъ лукаво-испытующій взглядъ на дочь, — я, съ своей стороны, забылъ всѣ непріятныя столкновенія которыя происходили между мной и нѣкоторыми чешскими магистрами. Отнынѣ навсегда двери моего дома открыты для нихъ.

Гедвига, догадавшись куда клонится рѣчь отца и не зная какъ скрыть свое смущеніе, снова нагнулась къ растенію и принялась усердно ломать самую пышную розмариновую вѣтку.

— Безсмертный Эскулапъ! вскрикнулъ докторъ, схвативъ руку дочери. — Не порть мнѣ розмаринъ предъ свадьбой.

— Предъ какою свадьбой? спросила, закраснѣвшись, Гедвига, и въ голосѣ ея слышалась скорѣе дѣвическая гордость нежели радостное удивленіе.

— Per Deos! разсердился отецъ и, выпустивъ руку дочери, принялся съ досадой шагать взадъ и впередъ по разчищенной дорожкѣ, ворча про себя: — Свѣтъ перевернулся на изнанку!… Скоро я самъ себя не узнаю. Она какъ будто слѣпа и глуха, нисколько не замѣчаетъ моей радости. Я право не ожидалъ отъ нея этого, твердилъ онъ съ какимъ-то ожесточеніемъ.

Гедвига стояла предъ нимъ сконфуженная, неожиданно пораженная горечью отцовскихъ словъ. Надежда и страхъ овладѣли душой ея…. на глазахъ ея выступили слезы.

— Что съ тобою, пала? тихо прошептала она, — на что ты сердишься?

— Я?… я не сержусь…. проговорилъ отецъ, стараясь не глядѣть на Гедвигу, пріятный голосъ которой проникалъ глубоко въ его душу. Ему не хотѣлось обнаружить слабости и волненія въ то время когда онъ почиталъ себя въ правѣ быть недовольнымъ скрытностью дочери.

Настало молчаніе. Гедвига стояла, задумчиво вертя въ рукахъ концы серебрянаго пояса, который охватывалъ ея стройный станъ и граціозно спускался съ боку почти до-земи. Отецъ ходилъ взадъ и впередъ, заложивъ руки за спину, забывая что влюбленные бываютъ нерѣдко очень странны.

— Безсмертный Эскулапъ, гдѣ же были глаза у старухи?

Наконецъ, какъ будто вдругъ принявъ рѣшеніе, онъ остановился предъ дочерью, и посмотрѣвъ ей прямо въ глаза, сказалъ:

— Ну, скажи мнѣ прямо и чистосердечно, какъ слѣдуетъ дочери…. которая увѣрена въ любви отца: ты любишь магистра Бочека?

— Батюшка! воскликнула Гедвига, стыдливо уклоняясь отъ взглядовъ отца.

Гедвига хотя и чувствовала что сердце ея наполнялось сладкою тревогой, которую бы она Желала излить предъ отцомъ; но врожденная ей гордость не позволяла ей высказываться, притомъ же она думала что отецъ ни за что на свѣтѣ не пожелаетъ выдать свою дочь за Чеха.

— Значитъ, ты не любишь его? допрашивалъ отецъ, — значитъ, сердце твое свободно? Неужели я долженъ умолять тебя на колѣняхъ чтобъ ты открыла мнѣ свое сердце?

— Ахъ, батюшка, дорогой батюшка! воскликнула Гедвига, бросаясь къ отцу на шею: — Прости меня, неразумную! Я и сама не знаю что со мною дѣлается! Я такъ несчастна….

— Безсмертный Эскулапъ! радостно воскликнулъ старикъ, обхвативъ обѣими руками голову дочери и цѣлуя ея лобъ и глаза орошенные слезами: — Зачѣмъ тебѣ быть несчастною? Ну, говори! прибавилъ онъ ласково: — Ты любишь Бочека?

Но дѣвушка, не произнеся ни слова, только крѣпче прижалась къ груди отца, укрывая на плечѣ его разгорѣвшееся и облитое слезами лицо свое.

— Ага, плутовка! весело вскричалъ докторъ. — Это хорошо! Теперь я тебя понимаю. Хорошо, хорошо, Гедвига! Вѣдь ты моя единственная радость! Я не изъ тѣхъ жестокихъ отцовъ о которыхъ разказываютъ поэты въ сказкахъ. Избранный тобою сегодня же явится къ намъ.

— Развѣ ты уже говорилъ съ нимъ, папаша?

И лицо ея мгновенно просіяло.

— Нѣтъ, не говорилъ.

Въ эту минуту подошла къ нимъ Марикита, которая возвратилась съ отвѣтомъ отъ Бочека.

— Что подѣлываетъ magister poёta?… Надѣюсь что онъ придетъ?

— Обѣщался, обѣщался побывать! отвѣчала съ усердіемъ старуха. — Приказалъ кланяться вашей малости…. и барышнѣ тоже.

— Вѣроятно обрадовался? Но что это значитъ, Марикита, ты какъ будто не весела? Развѣ ты не видишь какъ мы счастливы?

— Ниспошли на васъ Господь свое благословеніе! Я тоже весела, но только веселость не хочетъ никакъ показываться на моемъ старомъ лицѣ.

— Ну, такъ поди, готовь намъ поскорѣй кофе! Подарокъ получишь….

И въ самомъ дѣлѣ въ тотъ день трое были счастливы: докторъ Ансельмъ, Бочекъ и Гедвига.

Но перенесемся въ комнату магистра Бочека въ ту минуту когда туда входила экономка доктора. Услышавъ скрылъ отворявшейся двери, молодой человѣкъ вмигъ отскочилъ отъ Маріи, и нѣсколько сконфужеyный, неловко привѣтствовалъ старуху, которая подозрительно смотрѣла на быстро удалявшуюся дѣвушку. Наконецъ откашлянулась и передала приглашеніе Ансельма. Съ неописаннымъ восторгомъ выслушалъ Бочекъ слова ея; но не скрылось отъ глазъ непріятное выраженіе на лицѣ доброй старушки.

— Что съ вами, Марикита? спросилъ онъ: — гдѣ же вашъ всегдашній ласковый привѣть? Я васъ не узнаю.

— Помилуйте, господинъ магистръ!… Какъ бы я смѣла отважиться…. отвѣчала со сдержанною досадой добрая Марикита.

— Но, ради самого Бога, не нарушайте подозрѣніемъ блаженныя для меня минуты, послѣ такихъ долгихъ страданій. Не подумайте что-нибудь дурное! Это дочь бѣдной вдовы которая управляетъ моимъ хозяйствомъ. Они хорошіе люди. Мать была больна…. я долженъ былъ утѣшать бѣдняжку.

— Гмъ!… кивнула головой старуха: — Это, какъ я вижу, изъ христіанской любви къ ближнему. Но что мнѣ за дѣло до этого? Итакъ, я могу сказать моему господину что магистръ изволитъ навѣстить насъ сегодня.

— О, конечно! отвѣчалъ онъ, и Марикита вышла изъ комнаты.

Магистръ началъ одѣваться, размышляя между тѣмъ что заставило доктора Ансельма приглашать его къ себѣ? Онъ зналъ чѣмъ кончилось засѣданіе духовенства и иностранныхъ докторовъ; чего послѣ этого онъ долженъ былъ ожидать въ домѣ одного изъ главныхъ ненавистниковъ Гуса и его приверженцевъ. Разсуждая такимъ образомъ, Бочекъ, незамѣтно, подошелъ къ дому Ансельма, и какъ сильно забилось въ немъ сердце, когда переступилъ онъ порогъ того Жилища гдѣ обитаго дорогое для него существо! Почти въ дверяхъ встрѣтила его старая Марикита и сейчасъ же повела въ лабораторію, гдѣ дожидался его Ансельмъ.

Скорыми шагами ходилъ Ансельмъ по лабораторіи, заложивъ руки за спину и низко понуря голову.

— Salve, salve, domine magister! заговорилъ онъ, подавая руку Бочеку, когда тотъ затворилъ за собою дверь.

Въ голосѣ старика слышалась та же привѣтливость, съ какою встрѣчалъ онъ поэта въ былыя времена, когда еще не были нарушены ихъ дружескія отношенія; и сердце молодаго человѣка забилось радостнымъ предчувствіемъ.

— Мнѣ нужно поговорить съ вами, магистръ! сказалъ докторъ, продолжая опять ходить скорыми шагами по лабораторіи.

— Къ вашимъ услугамъ! отвѣтилъ Бочекъ, слѣдуя за нимъ: — Я давно уже лишенъ этого удовольствія.

— Да, разумѣется! Эти непріятные споры…. Безсмертный Эскулапъ!… Вольно же господамъ Чехамъ бударажиться и безпокоить насъ? — Но я надѣюсь что отнынѣ навсегда мы будемъ хорошими пріятелями. Но, дѣло не въ томъ…. Мнѣ нужно поговорить съ вами искренно о болѣе важномъ предметѣ для насъ обоихъ…. продолжалъ докторъ, ласково потрепавъ по плечу молодаго магистра, на котораго слова примиренія дѣйствовали обаятельно.

— Ахъ domine celeberrime! воскликнулъ Бочекъ, голосомъ неподдѣльной радости, — Ля меня не можетъ быть большаго счастья какъ называться вашимъ другомъ.

— Да такъ ли полно?… засмѣялся докторъ, пристально посмотрѣвъ въ глаза поэта. — Правда ли это?… а другимъ ничѣмъ не хотѣли бы въг называться?

При этихъ словахъ Бочекъ вздрогнулъ и перемѣнился въ лицѣ. Какъ ни старался онъ скрыть свое смущеніе, но оно не ускользнуло отъ глазъ доктора, который продолжалъ тѣмъ же тономъ:

— Не краснѣйте пожалуста! мущинѣ это вовсе нейдетъ! — Я помню, когда вы были у меня въ прошлый разъ, я кажется сгоряча наговорилъ вамъ много непріятнаго…. Но думаю, вы хорошо понимаете что это было сказано въ минуту вспышки…. Безсмертный Эскулапъ! зачѣмъ же бы послѣ этого была человѣку дана Желчь, еслибъ онъ никогда не сердился. — Тѣмъ болѣе что въ тотъ день я имѣлъ достаточную причину сильно негодовать; а сегодня я вполнѣ благодушествую. И такъ какъ съ тѣхъ поръ уже общественныя дѣла совершенно измѣнились, то и я хотѣлъ бы кое-что измѣнить въ своемъ домашнемъ порядкѣ. Ну, какъ вы думаете объ этомъ, магистръ?

— Пусть себѣ измѣняется что хочетъ, отвѣтилъ магистръ въ порывѣ радостнаго чувства: — лишь бы ваше расположеніе осталось для меня неизмѣннымъ!

— Такъ, такъ! одобрительно кивалъ головой докторъ, и послѣ нѣкотораго молчанія, перемѣнивъ тонъ, вдругъ неожиданно спросилъ: — Вы написали для моей дочери философскую оду — не правда ли? Ну что вы удивляетесь? Вѣроятно вы написали ихъ нѣсколько, и не знаете о которой я говорю? Кажется она начинается такъ: «Играйте струны»…. и т. д. Потомъ воспѣваются ясно-голубыя очи и золотистые волосы…. еще нѣчто въ родѣ того: «О муза моя, улыбнись мнѣ!…»

— Я написалъ подобную оду къ своей музѣ, отвѣтилъ Бочекъ, сильно сконфузившись, — и предполагалъ было прочесть ее у господина ректора, послѣ выборовъ, но узналъ что вы не будете тамъ….

— Ахъ, такъ эта ода для меня была написана! Я право и не ожидалъ служить вдохновеніемъ для поэта!…

— Позвольте celeberrime! Я хотѣлъ было слышать ваше сужденіе, которое чрезвычайно важно для меня; поэтому оставилъ мою оду въ рукахъ уважаемой Гедвиги, въ надеждѣ что вы современемъ просмотрите ее и скажете ваше мнѣніе.

— Безсмертный Эскулапъ! нетерпѣливо вскрикнулъ старикъ. — Въ нынѣшнія времена всѣ влюбленные такъ тупоумны, что не въ состояніи понять голоса отеческой любви…. Послушайте. магистръ!… безъ всякой околесицы!… Вы любите мою Гедвигу?

— Я никогда не осмѣлился бы обнаружить моего чувства, еслибы не прочелъ на вашемъ лицѣ отеческаго снисхожденія…. Да, мой высокопочитаемый другъ, я люблю вашу Гедвигу, болѣе своей Жизни, болѣе всего на свѣтѣ! безъ нея моя Жизнь останется пуста, безъ цѣли и безъ радостей.

— Не допусти, Эскулапъ! разсмѣялся Ансельмъ: — Я никому не Желаю убивать свою Жизнь безъ цѣли и безъ радости. И если мое слово можетъ доставить господину магистру земныя блага, то я охотно готовъ исполнить его Желаніе; при этомъ докторъ протянулъ магистру руку, какъ бы въ подтвержденіе своихъ словъ.

— Мой дорогой отецъ! восклицалъ Бочекъ внѣ себя отъ радости, горячо цѣлуя его руку: — Какими словами могу я выразить тебѣ мою благодарность за то блаженство которое ты даришь маѣ съ рукой обожаемой Гедвиги? Съ этой минутныя на вѣкъ подчиненъ твоей волѣ.

— Пожалуста не обѣщай такъ много! Само собой разумѣется что ты не выступишь противъ меня какъ мой врагъ, мой противникъ, ну и довольно.

— Вашъ врагъ и противникъ, celeberrime? сохрани меня Богъ! Клянусь всѣми девятью музами что мнѣ никогда и въ умъ не приходило быть имъ. Что касается до общественныхъ дѣлъ…

— Оставимъ это! прервалъ докторъ съ самодовольною улыбкой, — теперь все кончено! Вся эта кутерьма, которую произвели нѣсколько разгоряченныхъ головъ, исчезла сегодня, какъ исчезаютъ утренніе туманы, и ясное небо опять красуется надъ нами; какъ бы выразиться поэтичнѣй? Вѣдь я зятемъ избралъ себѣ поэта, шутилъ докторъ въ необыкновенно веселомъ настроеніи духа.

XI.

Не въ часъ начали торжествовать враги чешской партіи, полагая что истребленіемъ Виклефовыхъ книгъ нанесли смертельный ударъ Гусу и Іерониму, этимъ энергическимъ патріотамъ Чешскаго народа, но они, вмѣстѣ съ своими угнетенными товарищами, членами университета, не упадая духомъ, положили между собою во что бы то ни стаю доставить Чехамъ законныя права, не взирая на рѣшеніе собравшихся на совѣтѣ докторовъ и духовенства, съ архіепископомъ во главѣ, ни даже на подпись самого короля. Ученіе Виклефа и право на три голоса всегда были для нихъ два различные предмета, которыхъ они никогда не смѣшивали. Они, разумѣется, нѣкоторое время публично не сдѣлали ни одного шага къ осуществленію предложенія Гуса на послѣднихъ выборахъ, только между студентами обѣихъ партій частенько начали возникать споры, доходившіе до драки. Нѣмцы слишкомъ поднимали голову, торжествуя побѣду своихъ учителей и при каждой встрѣчѣ отпускали всевозможныя насмѣшки чешскимъ воспитанникамъ. Но тайно въ чешскомъ обществѣ со всѣхъ сторонъ подготовлялись силы для общаго народнаго дѣла. Изъ всѣхъ сословій, отъ мѣщанъ до аристократовъ, стекались приверженцы Гуса; сама королева, какъ духовная дочь его, была на сторонѣ національной партіи, сознавая справедливость требованій своего духовника. Такимъ образомъ отвсюду намѣревались сдѣлать приступъ къ волѣ безхарактернаго Вячеслава, только выжидали благопріятной минуты, такъ какъ король въ этомъ году большую часть времени проводилъ внѣ Праги?

Одинъ изъ чешскихъ магистровъ не принималъ ни малѣйшаго участія въ великихъ замыслахъ и тайныхъ приготовленіяхъ своихъ соотечественниковъ, — то былъ поэтъ магистръ Бочекъ изъ Лепотицъ. Счастливая любовь такъ сильно захватила его въ свои волшебныя сѣти, и умчала въ тотъ край гдѣ золотыя мечты строятъ блестящіе замки. Въ мирномъ кабинетѣ болѣе чѣмъ когда-либо раскрывался предъ нимъ цвѣтущій міръ неувядающей поэзіи, а внѣ дома онъ постоянно находился подлѣ своей прелестной невѣсты, забывая обо всемъ на свѣтѣ. Дни влюбленныхъ протекали незамѣтно, среди восторговъ взаимнаго счастія. Отецъ тоже былъ постоянно веселъ; замужество дочери и торжество побѣды надъ Чехами безконечно утѣшали его честолюбивую душу. Чтеніе древнихъ поэтовъ, разсужденія о тайнахъ природы служили для нихъ каждый день источникомъ самыхъ интересныхъ разговоровъ; но Гедвига, участвуя во всѣхъ ученыхъ преніяхъ, все-таки находила минуты повѣдать избранному ею счастливцу свои сердечныя чувства. И нерѣдко Бочекъ находилъ ее въ саду, въ густолиственной бесѣдкѣ, окруженную благоухающими растеніями, въ то время когда вечерняя заря разливала вокругъ свой розовый прощальный свѣтъ и первая звѣзда зажигалась надъ головой ихъ. Это были самыя блаженныя минуты для милодаго поэта. Онъ съ упоеніемъ слушалъ голосъ Гедвиги. Что бы ни было предметомъ ея разговора, куда бы ни залеталъ ея быстрый умъ и на чемъ бы ни останавливалась ея возвышенная мысль, для Бочека это была небесная гармонія, обѣщающая ему безконечныя радости будущихъ дней.

Къ концу лѣта, въ одно свѣтлое утро, сидѣлъ молодой магистръ у своего письменнаго стола, усердно переписывая свое новое латинское стихотвореніе. Его физіономія была на этотъ разъ гораздо оживленнѣе и радостнѣе нежели тогда какъ, за нѣсколько мѣсяцевъ предъ тѣмъ, онъ оканчивалъ философскую оду къ своей музѣ. И точно такъ же какъ въ то время, послышался легкій стукъ за дверью. Бочекъ отворилъ дверь и увидѣлъ Марію, которая держала въ рукахъ фарфоровую миску съ супомъ для завтрака магистра.

— Ба, ба, ба! какая мнѣ честь сегодня! привѣтливо воскликнулъ магистръ, а я было уже думалъ что Маринька совсѣмъ забыла ко мнѣ дорогу.

— Когда матушка здорова, то она сама рада послужить ученому господину, отвѣчала закраснѣвшись молодая дѣвушка. — Маѣ же несовсѣмъ идетъ нарушать тишину вашего Жилища, такъ по крайней мѣрѣ полагаетъ матушка.

Послѣднія слова она произнесла такъ тихо и стыдливо что едва было можно разслышать ихъ. Это была уже не та Марія которая принесла ему новый воротникъ своей работы къ послѣднимъ выборамъ, не та которая весело и безпечно вбѣжала къ нему, какъ къ брату и учителю, въ то утро когда онъ первый объявилъ ей о сватовствѣ стараго Сѣкирки; изъ рѣзваго простодушнаго ребенка она вдругъ стала не по лѣтамъ солидною дѣвушкой. Въ ея пышной юной груди глубоко хранилась затаенная любовь.

Въ тотъ разъ быстро убѣжавъ отъ Бочека, когда вошла къ нему старая экономка доктора Ансельма, Марія, со слезами на глазахъ, бросилась на шею матери.

— Не продавай меня, матинька! Не отдавай свою Марію! тоскливо повторяла дѣвушка.

— Ради самого Христа! Что съ тобой? спрашивала испуганная мать, не сообразивъ въ первую минуту чему приписать слезы и отчаяніе дочери.

Марія крѣпко прижалась къ груди ея и съ рыданіемъ разказала все что слышала отъ Бочека.

— Матинька, я не могу за него выйти! говорила Марія проникающимъ въ душу голосомъ: — я бы умерла съ горя. Оставь меня при себѣ! Не отдавай меня, родимая! Я день и ночь буду работать, чтобъ успокоить тебя въ старости. Вѣдь я еще молода, и Богъ дастъ мнѣ силу для трудовъ…. Только не отдавай меня за того человѣка!

Высказавъ словами и рыданіями все что давило ей грудь, Марія свободнѣе вздохнула. Не промолвивъ слова, слушала ее мать, которая уже начала было утѣшать себя отрадною надеждой что вотъ наконецъ, послѣ долгихъ трудовъ и заботъ, она отдохнетъ подъ кровомъ своей ненаглядной дочки. Теперь въ одно мгновеніе всѣ мечты ея разлетѣлись въ прахъ, и бѣдная Агата не могла удержаться отъ слезъ, и чтобы скрыть ихъ, отвернулась отъ умоляющей ее Маріи.

— Царица Небесная! Матинька, да никакъ ты плачешь? вскрикнула Марія, заглядывая въ лицо матери. — Не плачь! Я послушаюсь тебя; я знаю что Богъ велѣлъ чтить отца и мать…. Если ты не хочешь отказать Жениху, то дѣлай со мной что тебѣ угодно; я не буду больше сопротивляться. Авось Господь меня не оставитъ!…

Съ этими словами она крѣпко прижалась къ матери, скрывая быстрые потоки слезъ на груди ея.

— Дитя мое, Маринька!… Что ты это? Богъ съ тобой! говорила испуганная Агата, никогда еще не видавшая свою тихую, кроткую Марію въ такомъ волненіи и отчаянной горести. — Вѣдь ты сама же мнѣ сказала что умерла бы съ горя, еслибы…. Сохрани меня Богъ чтобъ я послѣ этого стала принуждать тебя выходить за человѣка который не милъ твоему сердцу. О моихъ нѣсколькихъ годахъ толковать нечего…. Меня Господь наградилъ тобой, а больше мнѣ ничего не надо! говорила мать, отирая своимъ фартукомъ слезы дочери. — Ну, вотъ, глупая, до чего наплакалась, даже вся похолодѣла! ласкала ее лгать, согрѣвая своимъ дыханіемъ ея руки.

И съ той поры между ними уже болѣе не было и рѣчи о старомъ Женихѣ. Мать отложила до будущаго свои лучшія надежды, а дочь горячо благодарила небеса что пронеслась мимо эта грозная туча. Дни ихъ опять потекли обыкновеннымъ порядкомъ. Только Марія, сама не понимая почему, стала избѣгать встрѣчи съ Бочекомъ. И въ тотъ день, только по случаю болѣзни матери, она должна была принести ему завтракъ.

XII.

Какъ сильно застучало сердце Маріи, когда она наконецъ переступила порогъ молодаго поэта! Увидя себя опять на томъ же мѣстѣ гдѣ все напоминаю ей о послѣдней сценѣ съ молодымъ человѣкомъ, она почувствовала такую неловкость что не могла попрежнему съ дѣтскою довѣрчивостью смотрѣть ему въ глаза. Съ тѣхъ поръ какъ она узнала о его свадьбѣ съ Гедвигой, въ ея обращеніи съ магистромъ появилась сдержанность и даже нѣкоторая холодность. Но Бочекъ, подъ вліяніемъ счастія, былъ еще привѣтливѣе съ нею чѣмъ когда-либо.

— А я ужь было думалъ, Марія, что вы на меня разсердились, шутилъ Бочекъ.

— Какъ же я смѣю на васъ сердиться, да и за что?

— Можетъ-быть за то что я посваталъ вамъ жениха который не нравится.

— Я хорошо знаю что вы сдѣлали это изъ участія и добраго расположенія къ намъ.

— Истинно такъ, милая Марія. — Но теперь уже буду осмотрительнѣе и постараюсь отыскать для васъ что-нибудь получше.

— Очень благодарна! отвѣтила дѣвушка со сдержаннымъ вздохомъ, и щеки ея покрылись яркимъ румянцемъ. — Для меня не безпокойтесь, не ищите никакого Жениха; я никогда не пойду замужъ!

— Не пойдете! Вотъ те разъ! Это мнѣ нравится!

— Мнѣ такое! отозвался за дверью пріятный мужской голосъ, и въ комнату поэта вошелъ магистръ Іеронимъ.

— Мнѣ также нравится что dominum magistrum poлtam наконецъ я засталъ дома, противъ обыкновенія внѣ своего священнаго гнѣздышка. И еще въ такомъ прелестномъ обществѣ….

Все это говорилъ Іеронимъ съ своею обычною находчивостью, въ сущности даже не разсмотрѣвъ насколько была прелестна посѣтительница Бочека, замѣтивъ только красивый станъ молодой дѣвушки и необыкновенную бѣлизну ея лица, оживленную румянцемъ стыдливости.

Бочекъ не успѣлъ еще отвѣчать на бойкую рѣчь пріятеля, какъ Марія съ учтивымъ поклономъ поспѣшно вышла изъ комнаты. Іеронимъ съ недоумѣніемъ поглядѣлъ ей вслѣдъ, потомъ взглянулъ на Бочека и улыбаясь покачалъ головой.

— Quid vidi musarum amice, сказалъ онъ, — что это значить? Я до сихъ поръ все думалъ что совсѣмъ иная муза запутала тебя въ свои сѣти.

— Съ чего тебѣ влѣзло въ голову? отозвался Бочекъ серіозно, — о какой ты говоришь музѣ? Не понимаю что тутъ удивительнаго, если дочь моей хозяйки принесла мнѣ завтракъ, когда ея мать захворала? Ну, есть ли тутъ что-нибудь предосудительнаго или смѣтнаго? Эта дѣвочка выросла на моихъ глазахъ, я зналъ ее еще ребенкомъ….

— Увѣряю же тебя что я не нахожу тутъ ничего предосудительнаго, сохрани Богъ! отвѣчалъ Іеронимъ, садясь и тщательно расправляя свой прекрасный придворный плащъ, едва доходившій до колѣнъ, и положивъ на столъ свой бархатный берегъ съ длиннымъ бѣлымъ перомъ, онъ продолжалъ все тѣмъ же тономъ: — Не сердись, голубчикъ, я вовсе не думалъ смѣяться надъ тобой; напротивъ, я отъ души хвалю тебя что ты ласково обращаешься съ дочерью, вѣроятно доброй, хозяйки. Вѣдь ты juxta fragilitatem humanam.

— Послушай, Іеронимъ, сказалъ Бочекъ, покраснѣвъ отъ досады, — я право просилъ бы тебя….

— Проси, проси, suavissime, прервалъ его пріятель, — видишь, я сегодня въ самомъ хорошемъ расположеніи духа и буду щедръ до безконечности. Потомъ монетъ-статься и самъ отъ тебя чего-нибудь попрошу. Что ты. такъ подозрительно на меня смотришь?

— Я Желаю знать чего ты отъ меня хочешь?

— Хочу говорить съ тобой объ очень важномъ предметѣ.

— Это видно по твоимъ пріемамъ, сказалъ Бочекъ иронически.

— Не вѣришь? Думаешь что о важныхъ Дѣдахъ говорятъ не иначе какъ важнымъ тономъ; изволь, я сейчасъ такъ нахмурю брови что ужасъ, хотя это не совсѣмъ бы шло къ моему прекрасному зеленому бархатному камзолу и бѣлымъ атласнымъ штанамъ.

— Вижу, вижу что ты сегодня необыкновенно расфрантился…

— Кстати пришлось, уклончиво отвѣчалъ Іеронимъ съ легкою насмѣшкой; — вопервыхъ, того требовалъ сегодняшній визитъ къ магистру Бочеку, а вовторыхъ, не желаю отстать отъ современниковъ, чтобы не казаться простякомъ въ старо-чешскомъ балахонѣ…. Ну, что ты на меня такъ смотришь, мой поэтъ, отдыхая подъ тѣнію своихъ лавровъ? Развѣ не знаешь что и Іеронимъ любитъ иногда подурачиться…. насколько позволяетъ ему его общественное положеніе. Пожалуй я бы еще больше другихъ надѣлалъ глупостей, еслибъ, слѣдуя примѣру нѣкоторыхъ личностей, позабылъ свою честь, свое отечество и права своего народа.

— Ай, ай, ай! Да изъ тебя, я вижу, вдругъ выйдетъ великій проповѣдникъ, проворчалъ на это Бочекъ, стараясь въ глубинѣ души отдѣлаться отъ безотвязно-тревожнаго чувства, которое пробудили въ немъ послѣднія слова и проницательный взглядъ Іеронима. — Кто же это забываетъ свою честь и отечество?

— Поди-ка сядь сюда, братецъ; мы должны потолковать съ тобой серіозно. Я радъ что засталъ тебя дома. Ты можешь продолжать свой завтракъ, а то я вижу что онъ замерзъ у тебя на столѣ.

И Бочекъ принялся за завтракъ, въ то время какъ гость продолжалъ:

— Я оттого такъ веселъ что, переступая твой порогъ, увидѣлъ у тебя хорошенькую дѣвушку.

— Ну, хорошенькою-то ее нельзя назвать; на красу ея пѣсни не сложится.

— Будто? Стало-быть я ее не разглядѣлъ. Да и не мудрено: она такъ быстро исчезла. Я только замѣтилъ что ея станъ созданъ чтобы служить моделью скульптору. Такъ она въ самомъ дѣлѣ не красива? Но впрочемъ красота не можетъ былъ вѣчнымъ очарованіемъ; если духъ не найдетъ взаимности, то хорошенькое личико очень скоро приглядится. Что до меня, то будь хоть и не слишкомъ красивая Чешка, все-таки милѣй самой прелестной Нѣмки. Не вздрагивай, братецъ, мы должны все высказать другъ другу. Я обязанъ наконецъ объяснить тебѣ что твое поведеніе послѣднее время не совсѣмъ по душѣ твоимъ пріятелямъ.

— Въ какомъ отношеніи? съ негодованіемъ воскликнулъ Бочекъ, вскочивъ со стула.

— Сиди, пожалуста, сказалъ гость, и мирно взявъ его за руку, посадилъ на прежнее мѣсто. — Развѣ ты не видишь, господинъ поэтъ, что я ношу придворное платье, въ которомъ не смѣю сердиться? Наконецъ не думай что я только по своей волѣ пришелъ къ тебѣ, какъ пражскій Іеронимъ къ Бочеку изъ Лепотицъ, нѣтъ, я пришелъ къ тебѣ отъ имени всѣхъ друзей, вѣрныхъ Чеховъ, которымъ больно видѣть человѣка происходящаго отъ чешской крови, котораго Богъ одарилъ богаче другихъ, но который не хочетъ посвятить своего ума и своихъ силъ предпріятію весьма важному для цѣлой страны.

— Я право тебя не понимаю, сказалъ на это Бочекъ. — Посвящая все время умственнымъ занятіямъ въ моемъ заколдованномъ мірѣ поэзіи, я рѣшительно не знаю что происходить внѣ моего крова; кромѣ того, я не сознаю въ себѣ достаточно силъ и способностей чтобы мѣшаться въ общественныя дѣла. Не понимаю о чемъ ты хлопочешь?

Тутъ Іеронимъ долго и пристально глядѣлъ на Бочека, и продолжалъ.

— Ты въ самомъ дѣлѣ не знаешь о чемъ я говорю съ тобой? Ну, изволь, я объясню тебѣ въ чемъ дѣло. Но прежде всего долженъ сказать что и другіе, какъ напримѣръ Іоаннъ Гусъ, Звиковецъ и Юрій пражскій, также посвящаютъ свое время умственнымъ занятіямъ, наукамъ и искусствамъ; ты думаешь что мы всѣ лѣнивцы, пересылаемъ изъ пустаго въ порожнее и напрасно нарушаемъ миръ и спокойствіе?

— Довольно! За кого ты послѣ этого считаешь меня? Чтобъ я не зналъ какъ священны и дороги имена ваши для цѣлой страны. Я тоже умѣю цѣнить высоту вашего духа и не сомнѣваюсь что ваше предпріятіе вполнѣ достойно чести и славы; но посуди, какъ я могу, не выходя изъ своего кабинета, знать что у васъ дѣлается?

— Такъ слушай же! чтобъ не убивать времени въ пустыхъ разговорахъ, сказалъ Іеронимъ, придвигая къ Бочеку свой стулъ. — Наши школы и наши магистры не могутъ оставаться долѣе въ томъ положеніи какъ теперь. Въ противномъ случаѣ мы должны задушить въ себѣ народную гордость, затоптать въ грязь всякое чувство самосознанія и равнодушно смотрѣть на свою погибель. Тогда цѣлый свѣтъ въ правѣ былъ бы сказать намъ: «Ничего лучшаго не заслуживаете, потому что молчите и ничего не предпринимаете». Но, Господи! кому я говорю все это! опомнился Іеронимъ, вскочивъ съ своего мѣста. — Я говорю это человѣку чуткому, не такъ какъ долженъ говорить Чехъ Чеху, магистръ магистру, страдающему одинаковою скорбію. Нужно ли объяснять тебѣ то что ты самъ чувствуешь, или, по крайней мѣрѣ, долженъ чувствовать въ душѣ своей. Слушай! Я пришелъ къ тебѣ отъ имени всѣхъ друзей, чтобы вызвать тебя идти вмѣстѣ съ ними къ королю и упасть къ ногамъ его и умолять его о предоставленіи намъ права на три голоса, какъ предложилъ Гусъ на послѣднихъ выборахъ.

— Къ королю? Развѣ наши распри уже не прекратились? разсѣянно возразилъ Бочекъ.

Тутъ цѣлый пламень благороднаго негодованія вспыхнулъ на лицѣ Іеронима, и съ горькимъ упрекомъ онъ остановилъ на другѣ своемъ сверкающій взглядъ.

Боже меня сохрани! вырвалось изъ груди его съ быстротой горнаго потока, — чтобъ я когда-либо впредь сталъ дружиться съ поэтомъ! Чадо! ты за дурака меня что ли считаешь, или мы всѣ ошиблись въ тебѣ? Или ты въ самомъ дѣлѣ, блуждая на небесахъ, не знаешь что дѣлается на землѣ. Позволь тебя спросить: ты Чехъ? Ты пражскій магистръ, или уже тѣло и душу свою ты продалъ нѣмецкой чародѣйкѣ? Не хмурься! Это не безчеститъ дочери Ансельма, твоей гордой Гедвиги. Нужно быть слѣпымъ, чтобы не знать что за звѣзда эта Нѣмка! Несмотря, однако, на ея красоту и блестящій умъ, чешскій магистръ не долженъ бы забывать все въ очарованныхъ сѣтяхъ этой волшебницы… забывать долгъ и честь….

— Кто смѣетъ упрекнуть меня въ этомъ? Кто смѣетъ сказать что я утратилъ свою честь?

— Я. говорю это…. я, если ты не понялъ меня съ перваго раза, сказалъ Іеронимъ твердо и съ достоинствомъ. — Но мнѣ стыдно, право, такъ долго толковать тебѣ о томъ что ты долженъ бы знать наравнѣ съ другими; или ты думаешь такъ же какъ твой ненасытный будущій тесть, котораго ничто не привязываетъ къ нашей странѣ….

— Не будь несправедливъ къ нему! прервалъ Бочекъ. — Ансельмъ благородный человѣкъ и любитъ Чешскую землю.

— Ахъ, батюшки! отчего бы не любить дубу прекрасную почву на которой онъ привольно раскинулъ свои обильные корни. Но что енъ упорно возстаетъ противъ нашихъ законныхъ правъ, это не доказываетъ большаго благородства…. Или и ты соглашаешься съ нимъ что распространеніе идей Виклефа и защита народнаго дѣла происходятъ изъ одного и того же источника? Вы полагаете что эти два вопроса, какъ одинъ огромный гадъ, обвили нашу голову и сердце, и что убивши его…. то-есть, бросивши въ огонь Виклефовы книги, вы окончательно выиграли….

— Зачѣмъ ты говоришь со мною такъ какъ будто я сталъ въ рядахъ нашихъ противниковъ, съ тѣхъ поръ какъ разразилось проклятіе надъ англійскимъ еретикомъ? возразилъ оскорбленный Бочекъ.

— Потому что ты самъ причисляешь себя къ нимъ! отвѣчалъ нетерпѣливо Іеронимъ и перекинулъ черезъ плечо конецъ шитаго золотомъ плаща и въ волненьи прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ. — Но что я въ самомъ дѣлѣ за безумецъ! вдругъ вскипѣлъ гнѣвомъ Іеронимъ. — Стыжкусь за самого себя! Воображаю что говорю съ братомъ, что чешское сердце запылаетъ, когда братъ броситъ въ него первую искру! — Звѣзды Божія! какъ говоритъ Вячеславъ. Скорѣе можно Жида обратить въ христіанскую вѣру….

Говоря эти запальчивыя слова, Іеронимъ охватилъ свой беретъ въ руки. Скажи мнѣ безъ околесицы, отрывисто обратился онъ къ Бочеку. — Согласенъ ли ты быть на нашей сторонѣ? О долгѣ совѣсти и разсудкѣ я не буду съ тобою распространяться. Отвѣчай только, куда тебя сильнѣе влечетъ внутренній голосъ? Можемъ ли мы на тебя положиться?

— Что же вы хотите…. моими руками жаръ загребать? сорвалось съ языка Бочека; но Іеронимъ, не отвѣтивъ на это ни слова, опрометью бросился къ двери.

— Іеронимъ! Іеронимъ! кричалъ ему вслѣдъ Бочекъ, сильно встревоженный. — Подожди, сдѣлай милость!

— Что тебѣ угодно, господинъ поэтъ? холодно обернулся къ нему огорченный патріотъ.

— Послушай, мой другъ….

— Что прикажете?

— Посуди самъ…. Могу ли я выступить противъ Ансельма? Онъ отецъ моей Гедвиги! Ты самъ знаешь какъ онъ ревниво стережетъ права чужестранцевъ…. Какъ радуется онъ что истребилъ жало змѣи грозившее имъ пагубой…. И вдругъ теперь пришлись бы ему снова вступить въ бой! да онъ вскипѣлъ бы неслыханнымъ гнѣвомъ! И человѣкъ котораго онъ готовится назвать сыномъ станетъ въ ряды его противниковъ. Конечно на вѣки затворилъ бы онъ мнѣ свой домъ и свое сердце. Возложи на меня обязанность какую хочешь, я готовъ жертвовать жизнію, только не касайся любви моей, не помрачай ея свѣтлаго горизонта! Я люблю и любимъ взаимно. Безъ Гедвиги моя душа мертва, безъ нея моя жизнь — могила.

Вдругъ за стѣной неожиданно послышался какой-то стонъ, и магистры въ недоумѣніи посмотрѣли другъ на друга.

— Кажется уже самыя стѣны вопіютъ на тебя! сказалъ Іеронимъ съ одушевленіемъ. — Ты поистинѣ достоинъ сожалѣнія. Съ такимъ умомъ, съ такими блестящими способностями, Бочекъ, чье имя составляло гордость нашего народа, по милости влюбленнаго сердца, сдѣлался посмѣшищемъ вѣрныхъ сыновъ отечества.

— Опомнись, что ты говоришь? прервалъ его Бочекъ, съ сверкающимъ взглядомъ и дрожащимъ отъ гнѣва голосомъ.

Но Іеронимъ, не обращая вниманія на запальчивый вопросъ, продолжалъ тѣмъ же тономъ: — Пожертвовалъ общественными интересами, отступился отъ единокровныхъ братьевъ, чтобы не лишиться милости своего будущаго тестя, несмотря на то что онъ явный врагъ нашъ, врагъ нашего благоденствія!… Не безпокойся!… не потеряешь своего блаженства!… будешь утопать въ избыткѣ взаимной любви; только мнѣ кажется что еслибы твоя прелестная Нѣмкиня понимала что такое честь народа и національная гордость, то, конечно, не могла бы не призирать человѣка который изъ собственнаго эгоизма такъ предательски оставилъ своихъ товарищей, и въ такую критическую минуту. Теперь ничего болѣе не остается, какъ только пожелать тебѣ всѣхъ даровъ любви твоей возлюбленной. Между нами же отнынѣ ты не болѣе какъ ничтожный нищій! Каждый честный Чехъ съ презрѣніемъ отвернется отъ тебя, честный Чехъ будетъ показывать на тебя пальцемъ, говоря своимъ дѣтямъ; Магистръ Бочекъ изъ Лелотецъ былъ когда-то гордостью Чешскаго народа, теперь же онъ сталъ позоромъ для Чехіи! теперь имя его — трусъ, эгоистъ, измѣнникъ!!..

Сказавъ это, Іеронимъ гордо поднялъ голову и безъ поклона вышелъ изъ комнаты. Какъ громомъ пораженный этими словами, Бочекъ, казалось, окаменѣлъ на мѣстѣ.

XIII.

Задумчиво склонивъ голову на руку, сидѣла прелестная Гедвига за письменнымъ столомъ; предъ ней лежало нѣсколько пергаментовыхъ листовъ списанныхъ рукой ея отца, которые она должна была переписать на-чисто своимъ необыкновенно искуснымъ перомъ.

Первая страница была уже готова. Между искусно переплетенными зелеными вѣтками, блестѣли золотыя надписи: Thesaurus medici vegitautist. Тамъ и тутъ, сквозь зелень проглядывали красные, желтые и голубые цвѣтки, употребляемые въ лекарство. Около большаго Г. были нарисованы тощія человѣческія фигуры, а предъ ними, въ черномъ, длинномъ платьѣ, стоялъ Эскулапъ, поражающій скелетъ, который съ косой своей повалился на-земь.

Гедвига сидѣла облокотясь на столъ. Одна рука ея поддерживала бѣлоснѣжный лобъ, другая же, съ обмакнутою кистью, небрежно спустилась на пергаментъ и сдѣлала на немъ черныя пятна; но Гедвига, нисколько не замѣчая того, продолжала разсѣянно смотрѣть, безъ всякой цѣли. Въ эти минуты думы ея далеки были отъ ея занятій.

Въ нѣкоторомъ отъ нея разстояніи, за самопрялкой, сидѣла старая экономка; казалось, и она тоже не особенно была занята своею работой; нога ея какъ-то невольно спускалась, и она съ видимымъ безпокойствомъ поглядывала на Гедвигу, грустно покачивая годовой, и нерѣдко отирала украдкой набѣгавшую слезу. Наконецъ, видя что Гедвига все не выходитъ изъ задумчивости, тихо оставила самопрялку и осторожно, на цыпочкахъ, подкралась къ ней.

— Ради всѣхъ святыхъ! вскрикнула Мирикита, всплеснувъ руками, — взгляните барышня, что это вы сдѣлали?

Гедвига медленно подняла на нее свои задумчивые глаза и снова опустила ихъ на пергаментъ; тутъ она увидѣла черныя пятна, которыя такъ встревожили старуху.

— Не велика бѣда, равнодушно проговорила Гедвига и, положивъ кисть, опять опустила голову на руку.

Нѣсколько минутъ молча глядѣла на нее старуха; и наконецъ, поднявъ глаза къ небу, она тихо положила руку на плечо Гедвиги и самымъ задушевнымъ голосомъ робко заговорила:

— Барышня! да что это съ вами? Чего вамъ недостаетъ? Ради Господа, не сидите такъ какъ будто вы совсѣмъ убитая.

— Я еще вчера замѣтила, продолжала она, вѣрно у васъ на сердцѣ что-нибудь да лежитъ недоброе.

— Оставь пожалуйста! Что тебѣ до меня? Я покойна.

— О, охъ! моя золотая барышня! Мои глаза не настолько плохи чтобы не разглядѣли слѣдовъ печаіи той которую я на своихъ рукахъ носила въ атласныхъ перинкахъ….

— Не думайте, дорогая барышня, что сердце вѣрной Марикиты, подобно ея старому лицу, загрубѣло и сморщилось и уже не чувствуетъ вашихъ печалей. Всемогущему Господу извѣстно что оно такъ же горячо и нѣжно, какъ ваше, моя дорогая барышня. — Какъ знать, можетъ-быть старая Мирикита скорѣе придумаетъ какъ помочь горю.

Гедвига опять подняла голову и, казалось, слушала внимательно.

— Марикита, я знаю что ты добрая Женщина, съ чувствомъ сказала она, — добрая и разумная Это я хорошо знаю; и разъ уже твоя опытность была для меня спасительна. Еслибы ты не поговорила съ отцомъ о магистрѣ Бочекѣ, на что я сама, конечно, никогда бы не рѣшилась, и сердце мое завяло бы въ безнадежной тоскѣ.

— Ахъ, моя дорогая барышня! вздохнула Марикита, я право еще сама не знаю благословлять ли ту минуту, когда я съ бариномъ говорила о томъ?…

— Какъ, что это значитъ? вскочила Гедвига съ своего мѣста, и съ нетерпѣніемъ допрашивала Марикиту. — Что такое ты знаешь о Бочекѣ, говори! слышала что-нибудь, или просто сама что предчувствуешь? — «Тайный голосъ сердца человѣческаго есть голосъ небесъ», тихо прибавила она, задумчиво опустивъ глаза.

— Сохрани Господи! испугалась добрая старуха, и старалась повернуть разговоръ на другой предметъ. — Помилуйте, барышня, да что же я могу слышать о господинѣ магистрѣ, кромѣ хорошаго? Съ чего это вамъ приходятъ въ головку такія недобрыя мысли?

— Очень просто, ты сама же навела меня на подобный вопросъ, отрывисто отвѣтила Гедвига, какъ бы давая тѣмъ знать что не Желаетъ продолжатъ этотъ разговоръ, и усѣвшись на прежнее мѣсто, хотѣла опять приняться за работу, но Марикита, не угомонивъ своего безпокойства, снова начала:

— Не извольте гнѣваться, барышня, что я, простая необразованная Женщина, осмѣливаюсь пускаться въ разговоръ съ такою ученою особой, какъ вы…. Воля ваша, не могу я вынести вашей грусти, особенно какъ не знаю отъ чего она происходитъ.

На это Гедвига не отвѣтила ни слова и даже не повернула головы, упорно продолжая смотрѣть на пергаментъ.

— Вѣрно поразмолвились съ господиномъ магистромъ, настойчиво продолжала Марикита. Послѣдній вопросъ она проговорила робко, едва слышно и почти умоляющимъ тономъ.

Съ чего ты взяла? сердито сказала Гедвига, вставъ съ своего мѣста, и быстро начала ходить по комнатѣ.

— Да ради Бога не сердитесь на меня! умоляла ее старуха, слѣдуя за нею. — Право, мнѣ все кажется что есть между вами какая-нибудь непріятность…. а можетъ, что и слышали?… Тогда, и я скажу что-нибудь…. сквозь зубы опять намекнула старуха, но, спохватясь, вдругъ замолчала.

— Что ты имѣешь сказать? быстро повернулась къ ней Гедвига. — Отчего ты говоришь такъ таинственно, или хочешь своими пустыми догадками помутить мою вѣру въ счастье и тѣмъ лишить меня спокойствія?

— Говори же скорѣй, что у тебя за тайна?

— Ахъ, моя золотая барышня! Какъ же я могу ротъ открывать, не зная къ чему это поведетъ? и какъ могу совѣтовать, когда не знаю гдѣ и что болитъ? — Довѣрьтесь старой слугѣ своей, дорогая барышня, тогда и она откроетъ ротъ….

Еще быстрѣе начала ходить по комнатѣ гордая дѣвушка высоко поднимавшаяся грудь ея обличала сильное душевное волненіе и она опять не отвѣтила ни слова.

— Барышня! умоляла ее старуха, простирая къ ней свои костлявыя руки: — если вы сколько-нибудь знаете свою старую слугу, которая со дня смерти вашей матери не знаетъ другой жизни, другой радости кромѣ васъ, то не гнѣвайтесь на нее за участіе и не закрывайте предъ ней своего сердца. Какой бы ни былъ нѣжный отецъ, а все-таки съ нимъ не удобно говорить о дѣлахъ любви такъ какъ можно говорить съ женщиной. Нашъ милостивый господинъ, разумѣется, и добръ и такой ученый, а все-таки онъ мущина, трудно ему повѣрять сердечныя тайны. Лучше ужъ со мной потолкуйте, моя дорогая барышня…. Старая Марикита сама также испытала любовь…. и вѣрьте, дорогое дитя мое, лучше бы прежде себя въ гробъ положила, чѣмъ (сохрани Богъ) дождаться вамъ такой развязки, какая была для моей любви.

— И ты, Марикита, любила горячо, искренно? съ участіемъ спросила Гедвига, подойдя ближе къ ней.

— Одному Богу извѣстно какъ я любила! со вздохомъ сказала Марикита, и скрестивъ на груди руки, набожно подняла глаза къ небу, потомъ медленно закрыла ихъ, какъ бы вся отдаваясь воспоминанію далекаго прошлаго, и тихо, полушепотомъ, проговорила чье-то имя. — Вы спрашиваете, искренно ли я любила? Да вотъ какъ побила, что тогда мнѣ казалось: безъ этой любви я жива на бѣломъ свѣтѣ не останусь, и всѣми силами души держалась за ея лютые коренья до тѣхъ поръ, пока наконецъ коварная измѣна не вырвала ихъ изъ моего сердца.

— Такъ, значитъ, тебя обманулъ твой возлюбленный?

— Да, онъ разсудилъ что ему выгоднѣе стать подъ вѣнецъ съ дѣвушкой которая кое-что имѣетъ, я же ничего не могла принести ему въ приданое, кромѣ моего сердца. Сколько же я тогда горя испытала, сколько слезъ пролила, думала что съ ума сойду, или ужь совсѣмъ лягу въ темную могилу. Но вѣдь я все-таки была дѣвушка простая, привыкшая ко всѣмъ невзгодамъ Жизни; но когда подумаю что еслибы, сохрани Богъ, это случилось съ дѣвушкой нѣжно воспитанною, подобно вамъ…. и она не докончила, какъ бы испугавшись своихъ словъ.

— Какой ты вздоръ говоришь, Марикита, строго крикнула на нее Гедвига, и презрительная улыбка мелькнула на губахъ ея. — Напрасно ты безпокоишься, со мной ничего подобнаго случиться не можетъ.

— Дай-то Господь! я только хотѣла съ своей стороны предостеречь, чтобы послѣ не быть виноватою….

— Но кто тебѣ сказалъ что я нуждаюсь въ твоихъ предостереженіяхъ? съ горькою досадой крикнула на нее Гедвига, — откуда у тебя такое всезнаніе что ты противъ води моей заглядываешь въ глубину моего сердца, и хочешь высмотрѣть въ немъ то что я стараюсь да же и сама отъ себя затаить.

Тутъ Марикита печально повѣсила голову и отвернулась отъ Гедвиги, чтобъ отереть неудержимую слезу.

Гедвига замѣтила это; и наконецъ тронутая неподдѣльнымъ участіемъ этого преданнаго существа, ласково обратилась къ старухѣ:

— Послушай, Марикита! я знаю что ты добрая душа и искренно предана намъ, — тебѣ конечно можно довѣрить все…. такъ слушай:

Вотъ уже нѣсколько дней, будто тѣнь злаго духа стала между мной и магистромъ; въ его обращеніи со мной появилась какая-то неестественность, что-то такое натянутое…. отъ разговоровъ его вѣетъ грустью и холодомъ; а глаза то горятъ лихорадочнымъ огнемъ, то вдругъ, какъ ледяные останавливаются на мнѣ; и тогда мнѣ самой дѣлается какъ-то страшно и холодно. Однимъ словомъ, онъ весь стадъ не тотъ, а отчего бы? рѣшительно не могу понять.

— Совѣсть не чиста, проговорила старуха съ особеннымъ выраженіемъ.

— Какъ не чиста, въ чемъ? что это значитъ?! съ ужасомъ спрашивала Гедвига. Но прежде чѣмъ Марикита собралась отвѣчать, вдругъ кто-то постучался въ дверь, и въ комнату вошелъ тотъ кто былъ предметомъ ихъ разговора.

Съ той минуты какъ пылкій Іеронимъ, уходя отъ Бочека, съ горечью осыпалъ его громовыми упреками, большая перемѣна произошла въ молодомъ поэтѣ. Его почти нельзя было узнать. Вмѣсто обычной веселости на лицѣ его рѣзко отпечатались мрачныя, тяжелыя думы. Онъ глубоко сознавалъ всю справедливость упрековъ и негодованія Іеронима, сознавалъ свое слабодушіе и безсиліе, мысленно презиралъ себя, но не находилъ исхода изъ этого труднаго положенія. Сердце и разсудокъ вели между собой страшную войну: одно защищаю безграничныя права пламенной любви, другой строго напоминалъ о священномъ долгѣ гражданина; ни тому ни другому не хотѣлось уступить. Общество дорогой невѣсты уже болѣе не было для него благотворнымъ источникомъ дающимъ ему бодрость и силу духа; напротивъ, при ней мученія его увеличивались, и, казалось, онъ совершенно уничтожался въ собственныхъ глазахъ. Иногда ему хотѣлось бы открыть свою душу любимой дѣвушкѣ, будущей спутницѣ его Жизни; но онъ не зналъ къ чему это можетъ повести и поэтому не рѣшался. Но такъ какъ Гедвига сама ясно замѣчала что какая-то тайна тяготитъ душу ея Жениха, то и рѣшилась, во что бы ни стало, упросить его чтобъ онъ откровенно объяснилъ ей отчего произошла съ нимъ такая разительная перемѣна.

Войдя въ комнату, Бочекъ молча поклонился; Гедвига также молча отвѣтила ему поклономъ, и сдѣлала знакъ Марикитѣ чтобъ она удалилась.

— Что съ вами, моя дорогая Гедвига, не больны ли вы? съ безпокойствомъ спрашивалъ ея Бочекъ.

— Нѣтъ, я здорова, отвѣтила Гедвига и быстрыми шагами начала ходить по комнатѣ. Съ удивленіемъ и безпокойствомъ слѣдилъ за ней Бочекъ глазами, думая про себя: чѣмъ это она такъ взволнована?

— Теперь еще я здорова…. продолжала Гедвига послѣ минутнаго молчанія, — но я дѣйствительно занемогу, если вы не излѣчите мою душевную скорбь….

— Я? съ удивленіемъ спросилъ Бочекъ, — да скажите же, ради Бога, что съ вами?

— Нѣтъ, лучше вы мнѣ скажите — что съ вами? сказала Гедвига, подойдя къ нему ближе и устремивъ на него глубоко-проницательный взглядъ. — Не скрывайтесь отъ меня! на вашемъ лицѣ слишкомъ ясно написано что въ глубинѣ вашего сердца таится что-то ужасное… Вы непремѣнно должны объясниться со мной; я не могу долѣе оставаться въ такомъ мучительномъ невѣдѣніи; вы должны откровенно сказать мнѣ все. Я хочу глядѣть прямо въ самую глубь вашего сердца; какъ и сама вполнѣ открываю предъ вами всю свою душу, — говорите же что такъ сильно гнететъ васъ, умоляю, не скрывайте отъ меня ничего! а иначе вы убьете меня вашимъ недовѣріемъ….

Говоря это, Гедвига гордо, величаво стояла предъ Бочекомъ, съ пылающимъ лицомъ, глаза ея мѣтали искры. Въ эти минуты она была въ полномъ блескѣ какой-то царственной красоты, и не было возможности не преклониться предъ ней. Ея пылкія рѣчи благотворною влагой и вмѣстѣ огненною струей лились въ грудь молодаго поэта. Слушая ее, онъ позабылъ обо всемъ на свѣтѣ….

— О, моя царица! въ восторгѣ восклицалъ онъ, покрывая руки ея горячими поцѣлуями, — не гнѣвайся на меня, мой ангелъ хранитель!… а поддержи твоего слабаго друга, готоваго пасть подъ ударами бури…. Да, другъ мой, мнѣ необходима твоя помощь. Ладья моей Жизни колеблется надъ бездной, въ которой я могу совершенно погибнуть, если не поддержитъ меня рука твоя!…

И тутъ Бочекъ разказалъ ей подробно чего требуютъ отъ него чешскіе магистры и что произошло между нимъ и Іеронимомъ и въ какой страшной борьбѣ и отчаяніи мятется теперь душа его.

Гедвига слушала съ удивленіемъ эту новость и наконецъ спросила:

— Развѣ ваши магистры не совершенно отказались отъ своихъ претензій? А отецъ мой говорилъ что все уже кончено и они не осмѣлятся болѣе безпокоить короля.

— Въ такомъ случаѣ онъ ошибается; да и не одинъ онъ, и многіе другіе такъ думаютъ; но я хорошо знаю что дѣло о правахъ Чешскаго народа поднимается съ новымъ усиліемъ.

— Пускай себѣ поднимается; а намъ-то что до этого? Пускай ихъ горячатся, мы же будемъ себѣ ожидать въ храмѣ нашей любви, пока внезапный вѣтерокъ снова не разнесетъ эти грозныя тучи.

— Дай-то Богъ чтобы пронеслись онѣ благополучно!…. сказалъ Бочекъ со вздохомъ, — но не знаю возможно ли мнѣ будетъ оставаться въ храмѣ моего блаженства, пока продолжается эта буря…. Гнѣвъ вашего отца, навѣрное, со всею силой обрушится на меня, когда онъ увидитъ что я также держу національную сторону.

— Да какая же вамъ необходимость мѣшаться между ними? Неужели для васъ какія-то воображаемыя народныя права дороже нашей любви, нашего мирнаго счастія?

— Да, но будете ли вы любить меня, даже и въ такомъ случаѣ еслибы всѣ стали презрительно показывать на меня пальцемъ?…. Но нѣтъ, нѣтъ! зачѣмъ я это говорю? вскрикнулъ Бочекъ, закрывая лицо руками. — Одна мысль о томъ приводитъ меня въ совершенное отчаяніе!

— Не ужасайтесь пожалуста пустой фантазіи! Кто же бы осмѣлился карать васъ за то что вы мирно относитесь къ порядку вещей установившемуся изстари, и не хотите имѣть дѣла съ нарушителями его? Положимъ, еслибы чешскіе магистры были дѣйствительно противъ васъ, — бѣды я не вижу тутъ никакой. Развѣ вамъ мало чести отъ докторовъ и магистровъ трехъ націй: Баварской, Саксонской и Польской? Мало уваженія отъ всего высшаго духовенства и всѣхъ честныхъ и миролюбивыхъ людей? Мало расположенія моего отца и, наконецъ, моей любви? Неужели для васъ дороже всего этого какія-то несбыточныя мечты нѣсколькихъ неугомонныхъ головъ вашихъ магистровъ?!

— О! никогда, никогда! воскликнулъ Бочекъ почти безсознательно. — Твоя любовь дороже мнѣ всего на свѣтѣ…. Я терялся въ сомнѣніяхъ до тѣхъ только поръ пока ты, моя лучезарная звѣзда, не освѣтила мнѣ дорогу.

Такъ говорилъ влюбленный женихъ, обнимая роскошный станъ своей блестящей невѣсты, и жгучій какъ пламень поцѣлуй загорѣлся на щекѣ ея.

Тотчасъ по уходѣ Бочека, въ комнату вошла Марикита, нетерпѣливо желавшая скорѣе узнать чѣмъ кончился разговоръ ихъ. Она устремила вопросительный, пытливый взглядъ на госпожу свою, и Гедвига, съ сіяющимъ лицомъ, сказала ей что наконецъ она знаетъ причину грусти ея жениха и совершенно успокоилась.

XIV.

Въ одно воскресенье, осенній день стоялъ прекрасный, и жители Праги, чтобы воспользоваться послѣднею-хорошею погодой, спѣшили всѣ на прогулку. Дорога лежала около виноградниковъ, которые заманчиво кивали сочными кистями и радовали владѣльцевъ своимъ обильнымъ урожаемъ. Извилистыя тропинки поднимались все выше и выше по Новомѣстскимъ уступамъ и наконецъ достигли самаго верху; глазамъ гуляющихъ представилась великолѣпная картина: безконечныя цѣли скалистыхъ горъ, поросшихъ дремучими лѣсами, окаймляли долину гдѣ лежитъ Прага, съ ея дворцами и вѣковыми башнями; яркіе лучи солнца играли, въ серебристыхъ волнахъ Вольтавы, обвивавшей большую часть города. На высотѣ, близь дороги, стояла богатая корчма, съ большимъ огороженнымъ садомъ, гдѣ въ лѣтнее время хозяинъ усердно угощалъ посѣтителей хорошимъ пивомъ и лучшаго сорта виномъ; подъ тѣнью вѣтвистыхъ каштановъ, и липъ и буковыхъ деревьевъ, стояло нѣсколько столовъ и скамеекъ, гдѣ за Жбанами пива отдыхали гуляющіе.

Въ этотъ день докторъ Ансельмъ, съ своимъ семействомъ, вздумалъ также прогуляться за городомъ. По правую руку его шла Гединга, по лѣвую магистръ Бочекъ, а позади, шагахъ въ трехъ, шла старая Марикита. Ансельмъ любилъ подчасъ полюбоваться природой, и непрочь былъ иногда показаться въ публикѣ, вполнѣ зная что всюду встрѣтитъ выраженіе всеобщаго къ нему почтенія. Сегодня же онъ выступалъ съ особенною гордостью и весело поглядывалъ на толпы проходившихъ мимо ихъ, которые невольно останавливались, любуясь красотой и пышнымъ нарядомъ его дочери.

Будущему зятю его, какъ извѣстному магистру, всѣ кланялись съ глубокимъ уваженіемъ, что также не мало льстило его самолюбію.

И вотъ, когда они, наконецъ, нагулялись, налюбовались вдоволь картиной природы, докторъ почувствовалъ усталость; захотѣлъ также отдохнуть въ саду около извѣстной корчмы.

Тамъ сидѣло уже большое общество: нѣсколько почетныхъ гражданъ, съ благовѣрными супругами и разряженными дочками, которыя Жеманно переглядывались между собою при каждомъ появленіи новыхъ лицъ. Были тутъ и молодцы сынки богатыхъ отцовъ; изъ числа ихъ были нѣкоторые студенты Пражскаго университета. Однимъ словомъ, общество собралось все почетное. Кланяясь на. всѣ стороны, вступилъ Ансельмъ съ своею семьей и усѣлся къ свободному столу, подъ роскошною тѣнью липы. Противъ ихъ сидѣла группа молодыхъ людей, которые громко, весело разговаривали, постукивая стаканами; но, увидя доктора, вдругъ всѣ замолкли и, вставъ съ своихъ мѣстъ, почтительно привѣтствовали его глубокимъ поклономъ (это были студенты); потомъ чинно усѣлись, и, снова робко поглядывая то на наставника своего, то на кружки съ виномъ стоявшія предъ ними, тихо о чемъ-то переговаривались.

И вотъ, одинъ изъ нихъ встаетъ (по одеждѣ и осанкѣ его видно было что этотъ молодецъ побогаче другихъ и поразвязнѣе), ловко наполняетъ свой кубокъ и подходитъ съ нимъ къ столу Ансельма.

— Salvus sis et valeas celeberrime! безъ малѣйшей робости говоритъ студентъ, поднимая въ верхъ свой кубокъ. — Да здравствуетъ мужественный защитникъ чужеземныхъ народовъ! Дозволь мнѣ, съ моими товарищами выпить за твое здоровье и за здоровье твоей прелестной, ученой дочери! Съ вашего позволенія, сударыня, обратился онъ съ вѣжливымъ поклономъ къ Гедвигѣ. и, приложивъ кубокъ къ губамъ своимъ, однимъ духомъ опорожнилъ его.

Товарищи издали съ веселымъ шумомъ послѣдовали его примѣру.

Гедвига, вся зардѣвшись, отвѣтила ему нѣсколько гордымъ поклономъ, окинувъ быстрымъ взглядомъ стройную фигуру и нарядное платье студента. Докторъ посмотрѣть на него съ недоумѣніемъ, не зная похвалить ли его за эту смѣлую выходку, или, какъ подобаетъ учителю, сказать приличное наставленіе.

— Gratias, gratias, проговорилъ онъ сквозь зубы. — Если не ошибаюсь, это молодой Кухынка! Studiosus artis medicae…. verum ne!

— Точно такъ! celeberrimus имѣетъ здравыя очи и добрую память, развязно отвѣтилъ студентъ. — Не сердись, domine magister, что мы осмѣливаемся оставаться здѣсь, гдѣ изволитъ присутствовать твоя ученость. Впрочемъ, надѣюсь что и за чарой мы не лишимся права быть достойными сынами нашей almae matris.

Проговоривъ, это, Кухынка раскланялся съ изысканною вѣжливостью, и важною поступью, съ лукавою улыбкой на устахъ, отправился къ тому столу, гдѣ ожидали его товарищи.

Вся эта выходка показалась чрезвычайно странною магистру Бочеку, на котораго молодой студентъ не обратилъ никакого вниманія и даже не удостоилъ обычнаго поклона. Еслибъ онъ совсѣмъ не зналъ знаменитаго поэта, что было невозможно, то и въ такомъ случаѣ приличіе и уваженіе къ тому обществу въ которомъ находился Бочекъ обязывали его оказать ему вѣжливость. Тяжелое предчувствіе сдавило грудь молодаго поэта, и холодъ быстро пробѣжалъ по его Жиламъ. Въ ушахъ его снова зазвучали горькія слова Іеронима, заглушенныя на нѣкоторое время сладкозвучнымъ голосомъ любви.

Ансельмъ, тоже порядкомъ озадаченный такою очевидною невнимательностью этого молокососа студента къ его нареченному зятю, сурово посмотрѣлъ вслѣдъ смѣлому юношѣ. Какъ только Кухынка присоединился къ своей компаніи, у нихъ поднялся такой крикъ и хохотъ что вся публика обратила на нихъ вниманіе.

Оскорбленный такою вольностью студентовъ, Ансельмъ поднялся съ своего мѣста съ выраженіемъ такого гнѣва что казалось его сѣренькіе глаза такъ и заметали искры въ ту сторону гдѣ сидѣли молодые повѣсы. Онъ тотчасъ же далъ знакъ своимъ чтобы готовились къ отходу, а самъ началъ отыскивать глазами хозяина корчмы, чтобы расплатиться.

— Eheu, domine celeberrime! закричалъ молодой Кухынка, подходя къ доктору съ полною чашей вина. Шаги его были нетверды, щеки горѣли и глаза неестественно искрились. — Подожди удаляться отъ насъ, наша свѣтлая звѣзда! Радость что ты не погнушался войти подъ одну тѣнь съ твоими учениками такъ развеселила нашъ духъ что мы отъ восторга позволили себѣ возвысить наши голоса нѣсколько болѣе чѣмъ предъ каѳедрой, но еще не все…

— Taceas puercule!.. крикнулъ на него докторъ, продолжая отыскивать глазами хозяина. — Мнѣ кажется, студіозусъ Кухынка долженъ бы знать гдѣ ему прилично говорить. Въ противномъ случаѣ, мнѣ придется напомнитъ ему это на экзаменѣ….

— Gratias, domine celeberrime! послѣ о томъ! Не ищи корчмаря, онъ стоитъ за прилавкомъ, а я стою здѣсь во имя всѣхъ commilitum, всѣхъ порядочныхъ студентовъ; и прошу чтобы ты не изволилъ уходить отъ насъ до тѣхъ поръ пока не послушаешь что мы хотимъ спѣть въ заключеніе нынѣшняго торжества.

— Послушайте, молодой человѣкъ! сказалъ Бочекъ (а докторъ между тѣмъ приказывалъ Марикитѣ отыскать корчмаря), не забывайте должнаго уваженія къ вашему наставнику. Celeberrimus могъ слушать снисходительно лишь до тѣхъ поръ пока слова ваши не выходили изъ границъ благопристойности….

— А если они зайдутъ за границы, то онъ не будетъ уже принимать ихъ? Неправда ли, господинъ поэтъ? сказалъ Кухынка съ ядовитою улыбкой, — очень благодаренъ любимцу всѣхъ девяти музъ за такое мудрое наставленіе, и считаю за большое счастіе что имѣлъ случай встрѣтиться здѣсь съ такимъ великимъ мужемъ, съ такимъ вѣрнымъ, закаленнымъ Чехомъ…. И притомъ теперь очень кстати: вы послушаете вашу пѣсню. Такъ какъ доминусъ Франкенштейнъ не охотникъ до чешскихъ пѣсенъ, то выслушайте ее вы, poeta ingeniose…. вы ее поймете…. она вѣрно будетъ вамъ по сердцу. И тутъ Кухынка, несмотря на сопротивленіе которое было ясно на лицѣ Бочека и его спутниковъ, вдругъ выпрямился и сильнымъ, звучнымъ баритономъ запѣлъ:

Хоть куда бы молодцы

Чехи въ нынѣшнее время:

Умны, честны, храбрецы;

Лишь за родъ свой и за племя

Застыдились вдругъ они.

Едва только запѣлъ Кухынка, какъ подгулявшіе товарищи дружно подхватили; и пѣсня громовымъ хоромъ загремѣла по саду; съ особенною силой выраженія повторялись слова:

Лишь за родъ свой и за племя

Застыдились вдругъ они.

Vivat noster daminus magister Бочекъ изъ Лелотицъ! громко закричалъ Кухынка, и еще громче повторили за нимъ его товарищи.

Ансельмъ и Гедвига выходили уже изъ саду. Бочекъ слѣдовалъ за ними, но Кухынка вдругъ загородилъ ему дорогу. Одною рукой онъ поднялъ надъ головой своею полную чашу, а другою крѣпко схватилъ Бочека, повелительно говоря ему.

Подождите, господинъ поэтъ! вы видите что я пью за ваше здоровье; пѣсня наша также еще не кончена, послѣдняя часть ея будетъ еще лучше. И тутъ онъ опять запѣлъ, а за нимъ грянули и его пріятели:

Хоть куда бы господа

Наши славные магистры;

Но одна лишь въ томъ бѣда

Что на пользу для отчизны

Не годятся никуда.

— Господа, что все это значитъ? Чего вы отъ меня хотите? воскликнулъ Бочекъ, весь вспыхнувъ отъ волненія и досады, и въ сердцѣ его болѣзненно отозвались грозныя слова Іеронима. Бочекъ съ ужаеомъ видѣлъ что приближается то время о которомъ такъ пророчески возвѣстилъ ему другъ его въ минуту досады и отчаянія.

— Не притворяйтесь, господинъ поэтъ! вы хорошо знаете что это значитъ, иначе вы не стали бы такъ мѣняться въ лицѣ. Но если вы Желаете чтобъ я пояснилъ вамъ къ кому именно относится эта пѣсня, извольте: это выраженіе сердечной благодарности чешскихъ сыновъ нашей almae matris своему могучему защитнику и оборонителю народныхъ правъ, великому поэту, магистру Бочеку Лепотецкому!…

— Берегитесь, безсовѣстный юноша! крикнулъ Бочекъ, вѣроятно Желая строгимъ тономъ заглушить всю ѣдкость словъ студента; но тотъ, не давъ ему продолжать, еще громче крикнулъ:,

— Какъ, почему я безсовѣстный?! Развѣ потому что говорю вамъ похвальную рѣчь; а вы сознаете что недостойны ея?… или потому что хочу лить за ваше здоровье, а вы сами понимаете что гораздо было бы лучше, или по крайней мѣрѣ не такъ больно для Чеховъ, еслибы вы лежали, вверхъ бородой, въ могилѣ?… Въ такомъ случаѣ я не пью за ваше здоровье. И съ этими словами Кухынка грянулъ чашу о земь. Игравшая до. той минуты на губахъ его ироническая улыбка мгновенно изчезла, и лицо его приняло такое грозное выраженіе что у присутствовавшихъ дрогнуло сердце.

— Теперь доволенъ ли ты мной? Я не хвалю тебя болѣе, а презираю! — Ты не магистръ!… ты баба, трусъ!!…

— Безсмертный Эскулапъ! крикнулъ Ансельмъ, стоявшій неподалеку отъ нихъ. — Что ты говоришь? Такъ-то ты осмѣливаешься поступать съ заслуженнымъ, уважаемымъ магистромъ! Уходи сейчасъ и собери свой смыслъ чтобы знать что завтра отвѣчать, когда поведутъ тебя въ карцеръ!…

При этомъ докторъ взялъ Бочека за руку, Желая поскорѣе увести его (Гедвига съ Марикитой давно уже пошли впередъ), но расходившійся молодецъ схватилъ его за другую руку съ такою силой что тотъ не могъ двинуться съ мѣста.

— Завтра посылай меня куда хочешь, domine celeberrime! кричалъ Кухынка, — ты мой господинъ, мы Всѣ тебѣ повинуемся, я же особенно чту тебя какъ храбраго защитника твоей партіи. Завтра я въ твоей волѣ, а сегодня позволь кончить….

— Прочь! закричалъ Бочекъ, изо всѣхъ силъ толкнувъ студента — Убирайся! и благодари полный жбанъ, въ который ты слишкомъ глубоко посмотрѣлъ сегодня, не то я на мѣстѣ расправился бы съ тобою.

— Я готовъ и очень рад;ь посмотрѣть какъ вытекаетъ измѣнническая кровь изъ влюбленнаго труса. И тутъ мигомъ заблестѣлъ въ рукахъ Кухынки ножъ, который до сихъ поръ мирно висѣлъ и побрякивалъ на боку его. Докторъ Ансельмъ молча, но съ яростью на лицѣ, сталъ между ссорившимися. Видя что эта исторія привлекла на себя общее вниманіе, Бочекъ опомнился и хотѣлъ было удалиться отъ разгоряченнаго виномъ мальчика, но толпа до такой степени стѣснилась вокругъ что не было возможности пробраться къ выходу. «Сумашедшій юноша!… Безсмертный Эскулапъ!.. не робѣй, братъ!… одинъ за всѣхъ!… всѣ за одного! Оставьте, господа!… образумьтесь!…» Такіе крики слышались со всѣхъ сторонъ; но Кухынка не обращалъ никакого вниманія ни на предостереженія почетныхъ гражданъ, ни на подстрекательства товарищей, онъ стоялъ гордо, выпрямившись, съ обнаженнымъ мечомъ въ рукѣ.

— Pax vobiscum! закричалъ онъ наконецъ, окидывая смѣлымъ взглядомъ окружающихъ дамъ. — Не безпокойтесь, честные господа, господа граждане и благородные юноши! Я не сдѣлаю никакой глупости!… Я хочу только стереть пятно съ лица человѣка. Вотъ онъ здѣсь! Я назову его вамъ: Магистръ Бочекъ Липотецкій, природный Чехъ, и такъ постыдно отрекается отъ своего народа — Не хочетъ протянуть руки на защиту національнаго права…. Я говорю это здѣсь отъ имени всѣхъ студентовъ, всѣхъ вѣрныхъ сыновъ нашего университета… Если господа честные граждане меня не знаютъ, то я объявляю: Я сынъ главнаго судьи Кухынки!… и со мной всѣ мои товарищи.

— Всѣ, всѣ! кричали въ одинъ голосъ студенты. — Pereat кто не стоитъ за Чеховъ!…

— Per deos infernales! Безсмертный Эскулапъ! наконецъ возвысилъ свой голосъ докторъ Ансельмъ. — Что это значитъ? — защита правъ…. обнаженные мечи? Чего жь глядитъ городовая стража?

— Не безпокойтесь, celeberrime! Вашъ нареченный зять не стоитъ того чтобы мои руки обагрились его измѣнническою кровью! и при этомъ Кухынка воткнулъ въ землю прекрасной работы ножъ съ серебряною рукоятью, и наступивъ на лезвіе, разомъ переломилъ его надвое.

— Vivat, Кухынка! загремѣли при этомъ студенты.

— Теперь, если угодно, вы можете отправляться, такъ какъ, безъ сомнѣнія, прелестная ваша Гедвига безпокоится, ожидая васъ и обожаемаго Жениха. Въ остальномъ же, что касается до меня, господинъ докторъ изволитъ меня знать…. завтра я съ полною покорностію готовъ къ отвѣту.

Ансельмъ хотѣлъ было сказать что-то, но гнѣвъ его былъ такъ великъ что онъ не въ силахъ былъ открыть рта; смѣривъ еще разъ сверкающимъ взглядомъ юнаго смѣльчака, онъ быстро удалился. Бочекъ также вслѣдъ за нимъ исчезъ въ толпѣ пораженныхъ зрителей.

«Vivat, Кухынка, Vivat!» кричали студенты, наперерывъ обнимая неустрашимаго молодца, и крѣпко понимая ему руки; потомъ всѣ бросились къ столу, наливали чаши, и съ громкими привѣтствіями выпивали за здоровье Кухынки. Граждане, разводя руками, толкуя и перетолковывая, побрели также во свояси.

XV.

Пока происходила вышеописанная сцена, Гедвига, едва переводя духъ, стояла за рѣшеткой сада и съ замирающимъ сердцемъ ожидала ужасной развязки. Она знала за что чешскіе студенты напали на ея Жениха и теперь ей понятно стало отчего онъ такъ мучился послѣ извѣстнаго разговора съ Іеронимомъ.

Теперь она сама чувствовала всю силу униженія, которому прежде, до этой минуты, придавала такъ мало вѣса, и тутъ ей невольно вспомнились его слова: «а будете ли вы любить меня, даже и въ такомъ случаѣ если станутъ показывать на меня пальцами?»

Вотъ наконецъ вышелъ Ансельмъ изъ толпы. Холодный потъ выступалъ на его морщинистомъ лбу, и все лицо передергивало судоргой. За нимъ нетвердыми шагами слѣдовалъ Бочекъ. Лицо его горѣло какъ въ огнѣ, и онъ казался до того уничтоженнымъ, подавленъ стыдомъ, что не смѣлъ поднять глазъ на свою невѣсту.

"Теперь все кончено!… « думалъ онъ съ отчаяніемъ, его позору нѣтъ имени!… и онъ не осмѣлится болѣе приблизиться къ любимой дѣвушкѣ, чтобы не унизить ее въ глазахъ общества. Какъ ни была душа его переполнена гнѣвомъ на Кухынку, но все же въ глубинѣ ея таилось чувство справедливости, которое невольно оправдывало юнаго героя, который, конечно, завтра же за этотъ поступокъ будетъ исключенъ изъ университета; но это не только не сниметъ съ Бочека позора, но еще болѣе воз становитъ противъ него общество.

Молча, въ смущеніи, отправились всѣ четверо домой. Никто не зналъ какъ и съ чего надо начать разговоръ, несмотря на то что каждый изъ нихъ радъ бы поскорѣе прервать это тягостное молчаніе.

Наконецъ Ансельмъ поднялъ голову, устремилъ проницательный взглядъ на Бочека и, открякнувшись, сказалъ:

— Поясните мнѣ, магистръ, чего этотъ негодяй хотѣлъ отъ васъ? — Безсмертный Эскулапъ! — Что это была за пѣсня? Я хорошенько не могъ ее понять….

— Не спрашивай, милый палаша; подожди съ вопросами! — Pago humilime! быстро прервала его Гедвига, видя что этотъ вопросъ еще болѣе увеличиваетъ смущеніе Бочека, — ты видишь что у этого студента голова отъ вина помрачилась; онъ къ каждому придрался бы точно такъ же какъ и къ господину Бочеку.

— Нѣтъ, дитя мое! тогда была бы просто вольная выходка подкутившаго школьника, не болѣе какъ ребяческая дерзость. Нѣтъ, я хорошо знаю Кухынку; онъ дѣйствительно малый веселый, подъ часъ не прочь и пошалить; но при всемъ томъ онъ добръ, честенъ и умная голова, радость отца своего и можно сказать украшеніе университета. Безъ всякой цѣди, для какой-нибудь глупой шутки, не сталъ бы онъ рисковать до такой степени. Нѣтъ, нѣтъ, дитя мое! вино только придало ему смѣлости и развязало языкъ, in vino veritas, и нашъ dominus таgister навѣрное знаетъ за что такъ неслыханно безчестилъ его этотъ мальчишка!

— Успокойтесь, domine celeberrime, отозвался Бочекъ, видя что докторъ опять начинаетъ горячиться. — Я не оставлю васъ въ недоразумѣніи относительно того что именно заставило Кухынку рѣшиться на такой отчаянный поступокъ. Я обязанъ былъ давно уже переговорить съ вами объ этомъ, но боязнь лишиться одного изъ лучшихъ благъ моей жизни до сихъ поръ зажимала мнѣ ротъ… Тутъ Бочекъ мало-по-малу пришелъ въ себя, сознавая что ему необходимо какъ-можно скорѣе объясниться, чтобы сколько-нибудь облегчить душу, и тогда уже, скрестивъ на груди руки, ожидать роковаго приговора.

— Вотъ въ чемъ дѣло, сказалъ онъ: — наши чешскіе студенты сердятся на меня за то что я отказался идти съ ними защищать національныя права. При этомъ глаза его невольно остановились на Гедвигѣ и слова его на минуту были прерваны сдержаннымъ вздохомъ.

Гедвига шла подлѣ отца, она была блѣдна какъ бѣлый мраморъ и скорѣй походила на- прекрасное произведеніе скульптора, чѣмъ на живое существо. Только высоко поднимавшаяся лебединая грудь ея обнаруживала признаки жизни и сильное душевное волненіе.

— Какія права? спрашивалъ докторъ съ удивленіемъ; быстро вперивъ въ Бочека свои рысьи глаза, какъ бы желая удостовѣриться, хорошо ли онъ понялъ его.

— Не угодно ли вамъ поспѣшить, сударь мой, обратилась къ нему старая экономка, заботливо поглядывая на небо, которое начинало хмуриться, — а не то насъ порядкомъ промочитъ.

— Taceas mulier! остановилъ ее докторъ, посмотрѣвъ на небо, и обращаясь снова къ Бочеку, повторилъ свой вопросъ: — О какомъ правѣ говорите вы, domine magister?

— О національномъ правѣ на три голоса, отвѣтилъ Бочекъ и ускорилъ шаги, видя что Марикита не на шутку начинала безпокоиться.

— Га, га, га! — Три голоса! Безсмертный Эскулапъ! Вотъ ужь не ожидалъ нынѣшній день увидѣть и услышать столько нелѣпостей…. Нѣтъ, это изъ рукъ вонъ до чего они упрямы! И тутъ онъ задумался, низко опустилъ голову, и быстро зашагавъ впередъ, обогналъ всѣхъ, затѣмъ вдругъ остановился и громко захохоталъ. Крупныя капли дождя заставили ихъ всѣхъ опомниться. Къ счастію, они были уже недалеко отъ дома.

— Infra domine! сказалъ докторъ; голосъ его былъ спокоенъ и лицо прояснилось. — Идемте, дѣти, идемте скорѣе! Вы, магистръ, ни въ какомъ случаѣ не поспѣете домой до большаго дождя; мнѣ же кстати нужно еще поговорить съ вами. А между тѣмъ Марикита приготовитъ намъ что-нибудь къ ужину.

Къ удивленію присутствовавшихъ, лицо Ансельма было совершенно спокойно. Обдумавъ хорошенько, онъ вполнѣ убѣдился что чешскіе магистры только тѣшатъ себя безплодною надеждой достигнуть права на три голоса; на самомъ же дѣлѣ и покушаться болѣе не посмѣютъ.

— Такимъ образомъ, вы все еще надѣетесь, siravissime? спрашивалъ онъ Бочека, входя въ комнату, какъ только Гедвига удалилась на свою половину. — Такъ какъ же, чешскіе молодцы все еще изволятъ гнѣваться на васъ за то что вы тогда не одолжили имъ своихъ рукъ, когда они вздумали поднимать ихъ на насъ?

— Вы полагаете что они враждуютъ за прошлое? Не запрошлое, а за настоящее и будущее; за то что я отказался дѣйствовать съ ними въ томъ что они рѣшились предпринять къ достиженію своего національнаго права.

— Что же они рѣшились предпринять? — Неужели вы думаете что и въ самомъ дѣлѣ они осмѣлятся еще разъ?…

— Не только думаю, а знаю положительно что чешскіе магистры не отказались отъ своего права.

— Безсмертный Эскулапъ! Неужели же для нихъ пустяки все то что было сдѣлано на послѣднемъ сеймѣ? Развѣ не обѣщали они въ присутствіи самого короля, епископа и всего высшаго духовенства, всѣхъ членовъ университета?…

— Въ отношеніи ученія Виклефа coтсedo, celeberrime, но право на три голоса — дѣло совсѣмъ иное.

— Напрасно меня убѣждать; я самъ хорошо знаю изъ-за чего сыръ-боръ горитъ? Я увѣренъ. что въ распаленномъ мозгу пройдохи Іеронима и безумнаго тихони Гуса одинъ Виклефъ, съ его богопротивнымъ ученіемъ, которое совсѣмъ свело съ ума этихъ двухъ господъ; они стремятся теперь къ одной цѣли: имѣть развязанный языкъ и руки, чтобы свободно преподавать въ школахъ его ученіе и потомъ выхваляться предъ свѣтомъ своею дѣятельностію.

— Нѣтъ, celeberrime, позвольте, вы Жестоко ошибаетесь, думая такъ о Гусѣ и Іеронимѣ! возразилъ Бочекъ, котораго такой грубый отзывъ о лицахъ священныхъ для Чеховъ задѣлъ за Живое. — Еслибъ они и дѣйствительно увлекались ученіемъ Виклефа, — это дѣло совсѣмъ другое, но ихъ ревностная защита національныхъ правъ на три голоса истекаетъ изъ самаго чистѣйшаго источника, изъ любви къ своему народу и Желанія возвратить ему законныя права. И дѣятельность этихъ великихъ мужей вполнѣ свободна отъ честолюбія, точно такъ же какъ и ваши заботы о защитѣ чужеземнаго права.

— Domine magister! воскликнулъ Ансельмъ, — вы ли это говорите?

— Я говорю, celeberrime, прервалъ его Бочекъ, оживляясь все болѣе и болѣе. — Не удивляйтесь моимъ словамъ: такъ какъ вы дали мнѣ надежду смѣть называть васъ дорогимъ именемъ отца, то считаю долгомъ открыть вамъ свое сердце и стать предъ вашими глазами тѣмъ что я есть, какъ мыслю и чувствую.

— Perge, Perge! нетерпѣливо говорилъ докторъ, продолжайте же!

— Вамъ извѣстно что я люблю Гедвигу болѣе всего на свѣтѣ и что въ бракѣ съ ней полагаю всѣ радости Жизни?….

— Scio, scio! Безъ предисловій.

— Торжествуя побѣду надъ чешскими магистрами, celeberrimus, вѣроятно отъ расположенія къ будущему сыну, позабылъ что и во мнѣ течетъ чешская кровь, что родители мои были также Чехи, что я также принадлежу къ вѣрнымъ сынамъ моего отечества и не имѣю никакого права отрекаться отъ своихъ единокровныхъ братьевъ. Какими бы глазами посмотрѣли и вы на меня, еслибъ я, какъ измѣнникъ, отступникъ отъ святаго дѣла, предсталъ предъ вами съ просьбой: дать мнѣ благословеніе на бракъ съ Гедвигой.

— Послушайте, магистръ! воскликнулъ докторъ, измѣнясь въ лицѣ, это ужь слишкомъ…. Подобные вопросы не предлагаются, Безсмертный Эскулапъ! Развѣ вы не имѣете собственнаго разума и собственной воли?

— Водя-то у меня есть, запинаясь отвѣтилъ Бочекъ, — но я положилъ ее на одни вѣсы съ чувствомъ любви; и послѣдняя стала перевѣшивать до такой степени что я совсѣмъ-было позабылъ о долгѣ и чести: и вотъ, приходится Жестоко поплатиться за то…. Я чувствую что голосъ любви долженъ уступить грозному голосу совѣсти, которая напоминаетъ о священномъ долгѣ. Хотя тяжело сознаться, но я долженъ сказать по совѣсти что молодой Кухынка былъ правъ, и я обязанъ былъ безмолвно выслушать весь позоръ которымъ онъ публично покрылъ меня; слова его хотя были дерзки, но правдивы; они невольно заставили меня почувствовать что въ Жизни есть интересы гораздо святѣе и возвышеннѣе чѣмъ опьяняющая любовь къ дѣвушкѣ.

— Domine magister! вскрикнулъ Ансельмъ, внѣ себя отъ удивленія.

— Позвольте докончить, celeberrime, а потомъ уже по своему уразумѣнію произносите вашъ приговоръ. Гедвига звѣзда моей жизни, и я былъ бы въ отчаяніи, еслибъ увидѣлъ что ея ясный блескъ затмевается для меня грозными тучами вашего гнѣва. Лишнее повторять о томъ какъ сильно я люблю вашу дочь, но я чувствую что такъ же сильна и священна для меня любовь къ моему отечеству.

— Fer deos! крикнулъ докторъ, весь дрожа отъ нетерпѣнія, — что мнѣ до того? — Оставьте ваше краснорѣчіе и скажите прямо, на что именно вы намѣрены рѣшиться?

При этомъ на лицѣ доктора было видно что онъ ждетъ отвѣта какъ роковаго приговора, который разомъ долженъ рѣшить все. Онъ приподнялся на своемъ креслѣ, лицо его было вытянуто и глаза, сверкая, обмѣривали несчастную жертву, какъ бы желая дать знать: со мною де шутить нельзя. Но Бочекъ принадлежалъ къ числу тѣхъ людей которые въ первое время критической минуты теряются и кажутся совершенно побѣжденными, но мало-по-малу, когда силы духа возвратятся, прямо, смѣло идутъ къ своей цѣли. Таковъ былъ и Бочекъ. Теперь онъ уже много перестрадать, много перечувствовалъ, и наконецъ силы духа его взяли верхъ надъ горемъ, и онъ уже рѣшился во что бы ни стаю сегодня же услышать отъ Ансельма роковой приговоръ и дать окончательный отвѣтъ.

— Я полагаю, celeberrime, что могу соединить любовь къ вашей дочери съ любовью къ моему отечеству, и съ честью защищать наши національныя права.

— Quidne? сказалъ Ансельмъ ужаснувшись, — dominus magister желаетъ выступить противъ меня! Мой зять хочетъ поднять руку на наше святое право! Га, га, га! Безсмертный Эскулапъ!

Съ этими словами онъ отвернулся отъ Бочека и. началъ быстро ходить по комнатѣ.

— Excusabis, domine! началъ Бочекъ тихо, почти умоляющимъ голосомъ: — я никогда не выступлю противъ васъ какъ вашъ личный противникъ; вѣдь здѣсь идетъ дѣло касающееся цѣлаго народа; воля ваша, я не вижу чтобы патріотическая обязанность могла помѣшать моей любви къ вашей дочери!

— Ха, ха! Если вы не видите, такъ извольте, господинъ поэтъ, я готовъ пояснить вамъ, говорилъ Ансельмъ, задыхаясь отъ сдержаннаго негодованія. — Слушайте: Гедвига не будетъ и не посмѣетъ любить человѣка который идетъ противъ ея отца, потому что дѣло соотечественниковъ ея отца есть его собственное дѣло, касающееся лично его особы. Да и какъ бы я могъ назвать сыномъ человѣка который рѣшается унизить мою гордость и уничтожить мой авторитетъ предъ свѣтомъ? Intellegiste ne? Dixi!

Съ этими словами онъ опрометью бросился къ двери, въ которую въ это время входила Гедвига. Она услышала раздраженный голосъ отца и испугавшись поспѣшила къ нимъ.

— Non veils intrare filia! He входи сюда! крикнулъ на нее отецъ, и схвативъ ее за руку, поспѣшилъ съ ней за двери.

— Что это тутъ происходитъ, пала? Отчего я не могу присутствовать? растерявшись спрашивала дѣвушка. — Поясните мнѣ ради Бога! Какъ же нашъ гость остался одинъ?

— Если не прошелъ еще дождь и если онъ хочетъ пережидать его, то пусть утѣшаетъ съ Марикитой, а я не намѣренъ быть съ нимъ за однимъ столомъ, мнѣ съ нимъ не о чемъ болѣе говорить, per Jovem!… Съ этихъ поръ у меня ничего нѣтъ общаго съ этою гадиной, которую я пригрѣлъ на груди своей и которая теперь ядовито хочетъ меня ужалить. Отнынѣ и ты болѣе не должна побить его. Если хочешь быть благоразумна, то выкинь его изъ головы! Теперь всякое воспоминаніе о немъ ты долѣ на вырвать съ корнемъ изъ своего дѣвственнаго сердца! Да, дочь моя, твое сердце принадлежало недостойному.

Эти слова какъ раскаленный градъ сыпались на сердце Гедвиги, привыкшей во всемъ безусловно повиноваться отцу; она не смѣла возразить ни слова, видя что отецъ до такой степени разгорячился. Ошеломленная этимъ быстрымъ, но нисколько не нечаяннымъ ударомъ, который разбилъ всѣ ея лучшія мечты, она, подавивъ рыданія въ груди своей, молча удалилась въ свою комнату.

XVI.

Дождь пересталъ, тучи разошлись; только кое-гдѣ проносились прозрачныя облака, гонимыя легкимъ западнымъ вѣтеркомъ. Осенній вечеръ былъ прекрасный; на лазуревомъ небосклонѣ кое-гдѣ уже загорались звѣздочки. Въ это время магистръ Бочекъ скорыми шагами бродилъ по улицамъ безъ всякой цѣли. Нелегко было бѣдняжкѣ! Хорошо зная Ансельма, онъ долго страшился этой роковой минуты, но теперь когда уже разразился ударъ и въ сердцѣ послышалось: теперь все кончено! Бочекъ, сверхъ чаянія, чувствовалъ въ себѣ нѣкоторую твердость. Ему досадно было на себя за то что онъ слишкомъ былъ кротокъ и деликатенъ съ этимъ дерзкимъ защитникомъ чужеземцевъ. Въ немъ заговорила оскорбленная гордость чешскаго магистра. Но молодое сердце говорило въ свою очередь: чего не перенесешь для любви?… Отъ всѣхъ этихъ разнообразныхъ чувствъ которыя бурно волновали его душу, онъ чувствовалъ что голова его горѣла какъ въ огнѣ; ему необходимо было отдохновеніе. Легко сказать отдохновеніе; но гдѣ могъ онъ его найти? Въ свой уединенный кабинетъ ему тяжко было возвратиться; онъ душенъ показался бы ему. Его распаленная голова и бунтующее сердце требовали освѣженія на чистомъ воздухѣ, подъ открытымъ небомъ. И въ вечерней темнотѣ онъ продолжалъ бродить безъ всякой цѣли, нисколько не замѣчая что было уже поздно и ни одного честнаго гражданина не видно было на улицахъ; но Бочекъ не обращалъ на то никакого вниманія, онъ даже не помнилъ гдѣ и на какой улицѣ находится.

Вдругъ посреди ночной тишины ему послышался говоръ нѣсколькихъ голосовъ. Онъ невольно сталъ прислушиваться. Голоса все приближались, и сквозь ночной мракъ отдѣлилось нѣсколько человѣческихъ фигуръ, которыя съ двухъ сторонъ сошлись на маленькую площадку и съ неистовыми криками бросились другъ на друга. Это были двѣ партіи студентовъ, то-есть Чехи и чужеземцы; они нечаянно столкнулись между собою, и пошла потѣха.

Нужно сказать что какъ только началась распря между профессорами, всѣ магистры и воспитанники раздѣлились на двѣ партіи; они частехонько грызлись между собою и нерѣдко дѣло доходило до драки, что случилось и сегодня. Изъ всей этой ватаги особенно выдѣлялись два голоса: одинъ чешскій, казалось, подзадоривалъ, другой нѣмецкій, клялъ и проклиналъ что было силы-мочи.

— Убирайтесь пока Живы!… Бей ихъ!… Держитесь fratres! Vivat baculi et enses!… громко кричалъ звучный голосъ Чеха, въ которомъ Бочекъ тотчасъ узналъ молодаго Кухынку.

И вслѣдъ затѣмъ послышалось бряцанье мечей. Тутъ Бочекъ безсознательно ускорилъ свои шаги и вмигъ очутился посреди разъяренной толпы.

— Во имя короля! громко закричалъ Бочекъ по-латыни, — во имя самого короля, перестаньте господа! повторялъ онъ, не обращая вниманія на то что подлѣ него, при свѣтѣ мѣсяца, сверкала сталь мечей, такъ что и онъ не былъ въ безопасности. Но тутъ Бочекъ совершенно забылъ о себѣ, думая только о томъ какъ бы поскорѣе прекратить драку, которая легко могла дойти до смертоубійства.

Въ первую минуту слова магистра нѣсколько подѣйствовали на бушующую молодежь, и на мгновеніе все было утихло, но видя что усмиряющій былъ совершенно одинъ и безъ всякой формы королевскаго чиновника или пажа, бойцы опять сцѣпились, и, обступивъ со всѣхъ сторонъ Бочека кричали:

— Проваливай, знай, своею дорогой, не то и тебѣ достанется!.. Что ты за крыса такая? Думаешь тебя побоимся!

— Ба, да это вотъ кто!… вскрикнулъ Кухынка, заглянувъ Бочеку въ лицо. — Стойте, ребята!… Подождите — вѣдь это нашъ первый патріотъ, нашъ знаменитый поэтъ магистръ Бочекъ Лепотецкій. Мы должны устроить ему хорошій ужинъ и въ добавокъ спѣть еще пѣсенку.

— Какъ! Magister Бочекъ? загорланили всѣ остальные. — Реreat! Подавай его сюда!

— Давайте, ребята, вытрясемъ изъ него хорошенько этотъ патріотизмъ….

Тутъ крики страшно усилились, и студенты со всѣхъ сторонъ тѣсно обступили несчастнаго Бочека, который невольно попятился назадъ, чтобъ имѣть время вытащить свой мечъ, но нечаянно въ темнотѣ очутился около нѣмецкой партіи: студенты, разумѣется, съ ожесточеніемъ ринулись за нимъ, думая что онъ укрывается подъ защиту Нѣмцевъ, и тутъ стукъ мечей, крики, проклятія, все это слилось въ одинъ дикій, отчаянный гулъ. Вдругъ изъ толпы раздался болѣзненно-пронзительный стонъ, и магистръ Бочекъ окровавленный повалился на землю.

— Убійство, убійство! кричали студенты, не зная чья собственно рука совершила это ужасное дѣло.

Отъ слова „убійство“ у каждаго пробѣжала дрожь по жиламъ и каждому казалось что какъ будто и его мечъ обагренъ кровью. Въ нѣсколько минутъ въ объятой фасомъ компаніи настала такая тишина что казалось разомъ у всѣхъ прошла всякая охота къ дракѣ.

По вотъ неподалеку отъ нихъ, со стороны, послышался знакомый голосъ, и черезъ минуту между ними появился огромный песъ, скаля свои длинные клыки.

— Король! король! съ ужасомъ вскрикнули многіе и со всѣхъ ногъ бросились кто куда попало, позабывъ и о раненомъ.

Не болѣе какъ за минуту казавшіеся такими героями, какъ будто имъ ни по чемъ весь свѣтъ повернуть вверхъ дномъ, вдругъ при появленіи короля всѣ разбѣжались, какъ своевольные мальчишки предъ наказаніемъ.

— Возьми ихъ, держи ихъ!… Хитань, кусь! раздался совсѣмъ подлѣ нихъ сильный, мужской голосъ. Тутъ песъ залаялъ и длинными прыжками началъ кидаться за убѣгающими студентами. Этотъ четвероногій великанъ былъ необыкновенно ловокъ въ такого рода упражненіяхъ. Какъ началъ онъ то того, то другаго хватать за шиворотъ, глубоко запуская свои клыки, то студенты, забывая страхъ предъ королемъ, кричали что есть духу и безпрестанно какъ снопы падали на земь. Глазамъ короля представилась совершенно другая картина: гдѣ сейчасъ былъ страшный шумъ и сверкали мечи, теперь остался одинъ Кухынка, держа на колѣняхъ голову раненаго, лишившагося чувствъ. Кухынка одинъ только не бросился бѣжать при появленіи короля, чтобы не оставить раненаго безъ помощи. Случившееся несчастіе мигомъ охладило кипучую кровь Кухынки, и молодая душа его наполнилась скорбью и заботой какъ бы подать помощь умирающему.

— Господа!… Помогите мнѣ! Слышите? Вѣдь не повѣсятъ же васъ! кричалъ благородный юноша вслѣдъ убѣгавшимъ товарищамъ.:^-- Государь! Pater patriae! смѣло обратился онъ къ Вячеславу, — отложи справедливый гнѣвъ и позволь своему сердцу явить милосердіе! Раненому человѣку необходима скорая помощь, а я одинъ не могу отнести его…. Ахъ, salve, salve! Господинъ кумъ, помоги, братъ, ради Бога!

Послѣднія слова относились къ человѣку громаднаго роста, закутанному въ черный плащъ, который шелъ позади короля и молча остановился около Кухынки.

— Кто это? спросилъ король, близко подойдя къ раненому и давъ знакъ своему спутнику, началъ поднимать его.

Кухынка назвалъ молодаго магистра.

— Звѣзды Божія! воскликнулъ король и отъ испуга совсѣмъ было уронилъ безчувственнаго Бочека. — Магистръ Бочекъ! Нашъ любимый стихотворецъ! Нашъ милый, рѣзвый барашекъ! Господи, да что жь у насъ дѣлается? Какъ это онъ очутился здѣсь въ такой поздній часъ? Молодецъ! ты знаешь гдѣ его квартира? Или ужь ты, кумъ, добѣги поскорѣе и отъ моего имени постучись въ ближайшую дверь.

— Магистръ Бочекъ Живетъ недалеко отсюда, отвѣтилъ Кухынка, — зачѣмъ же будить чужихъ? Дома о немъ лучше позаботятся. Если королевская милость-и господинъ кумъ помогутъ мнѣ отнести его, то мы черезъ минуту будемъ въ его квартирѣ.

И они всѣ трое, кто за рука, кто за ноги, потащили Бочека, въ которомъ до сихъ поръ не проявлялось ни малѣйшаго признака жизни. Король свистнулъ Хитану.и четвероногій провожатый сейчасъ же присоединился къ нимъ.

— Но, звѣзды Божія! сердито воскликнулъ Вячеславъ. — Него же тутъ смотритъ городская стража? Или прогуливается по площади!

— Ну, и тамъ едва ли, отвѣтилъ Кухынка. Не во гнѣвъ будь сказано королевской милости, это уже» въ порядкѣ вещей что стража никогда не бываетъ тамъ гдѣ она вужна,

— Ты, я вижу, малый-то бѣдовый, засмѣялся Вячеславъ, — да какъ же это ты, братецъ, такъ неосторожно отзываешься о служащихъ пражскаго общества?

— Что жь тутъ неосторожнаго? Королевское величество и безъ меня изволитъ знать что- лѣтомъ утолить жажду и зимой обогрѣться отъ холода гораздо удобнѣе въ корчмѣ, нежели шлепать грязь по темнымъ улицамъ.

— О, о! Да я вижу, тебѣ хорошо извѣстны всѣ ночныя приключенія здѣшняго города, что ты такъ смѣло говоришь мнѣ о нихъ. Счастіе твое что мой кумъ не сердится, а то задалъ бы ты ему работы….

— Человѣкъ долженъ обогащаться всевозможными познаніями, бойко отвѣтилъ Кухынка, — вѣдь изъ книгъ не узнаешь что происходитъ въ свѣтѣ по ночамъ; на это нужна практика. Королевская милость изволитъ разсудить, вѣдь полицейское ремесло-то собачье, на этой должности прокормиться нельзя, и еслибъ они не слали ночью и не зарабатывали себѣ копѣйку днемъ, то съ честной душой тяжеленько пришлось бы человѣческой натурѣ. Да что, много хлопотать о томъ? Чешская земля и безъ особенной стражи авось не повернется вверхъ дномъ; а вотъ еслибы королевская милость изволила между чужеземцами поставить хорошую стражу, которая докладывала бы королевской милости обо всемъ что тамъ у нихъ дѣлается….

— Отвяжись ты съ своей «королевскою милостью»! крикнулъ на него Вячеславъ, — ты хочешь чтобы слышалъ каждый что я ночью хожу по Прагѣ. Прекрасное бы было зрѣлище, еслибы пражскіе жители вдругъ увидѣли какъ его королевское величество тащитъ на своихъ плечахъ ночнаго бродягу. Звѣзды Божія! ха, ха, ха!

— Что же тутъ дурнаго, королевск…. господинъ Вячеславъ? возразилъ Кухынка, — а мнѣ кажется что недурно было бы, еслибы ты на память потомству приказалъ изобразить себя скорѣе въ этой позѣ, нежели въ холодномъ блескѣ королевской порфиры. Пускай цѣлый свѣтъ увидѣлъ бы тебя въ такомъ видѣ, и каждый посудилъ бы о твоемъ отцовскомъ сердцѣ. — Не въ пышныхъ, великолѣпныхъ чертогахъ, но посреди страждущаго люда явилось бы королевское достоинство для каждаго въ наилучшемъ свѣтѣ.

— Браво! да ты отличный проповѣдникъ! Тебя, просто любо послушать. Звѣзды Божія! Какимъ же это образомъ, съ такою великою мудростью, ты шатаешься по улицамъ въ такую пору? Да кто ты такой?

— Твой старый знакомый studiosus Кухынка, смѣло отвѣтилъ юноша, а какъ и за чѣмъ я попалъ сюда, въ такую пору, охотно готовъ исповѣдываться предъ тобой послѣ; теперь уже некогда. Мы у дверей нашего умолкнувшаго поэта.

XVII.

Мерцающая лампочка слабо освѣщала бѣдное Жилище вдовы Агаты, которая больная лежала на своей убогой постелѣ; подлѣ нея на низенькой скамеечкѣ сидѣла Марія, склонивши голову на руку. Было уже далеко за полночь, но дѣвушка и не помышляла еще о снѣ. У нея ни на минуту не выходило изъ головы что Бочекъ такъ долго не возвращается домой, чего прежде съ нимъ никогда не случалось. Съ возрастающимъ безпокойствомъ она прислушивается къ малѣйшему шороху, постоянно подходитъ къ окну, напрягаетъ зрѣніе, всматриваясь въ темную даль, но все вокругъ тихо, и ничего не видно. Вдругъ ей послышалось что мать ея какъ будто простонала во снѣ; Марія подошла къ постелѣ; въ эту минуту Агата проснулась отъ тяжелаго сна и не вполнѣ еще открывъ глаза искала ощупью около себя Марію.

— Ты тутъ, моя дѣвочка? спросила она съ безпокойствомъ, но убѣдившись что дѣйствительно держитъ за руку свое дорогое дитя, свободно вздохнула, проговоривъ — Слава Тебѣ, Господи! наконецъ-то я проснулась.

— А что, матушка, тебѣ развѣ хуже стало? заботливо спрашивала Марія, помогая матери приподняться. — Ты что-то металась и говорила во снѣ?

— Нѣтъ, дитятко, не безпокойся, мнѣ стало гораздо легче; совсѣмъ не чувствую нигдѣ никакой боли. Только я сейчасъ видѣла престранный сонъ: мнѣ такъ нехорошо приснился нашъ ученый господинъ….

— Какъ же ты его видѣла? почти вскрикнула дѣвушка. Простые слова матери показались ей какими-то зловѣщими. Съ замирающимъ сердцемъ, она просила мать поскорѣе разказать ей свой сонъ. И Агата начата такъ:

— Прежде всего, прогуливались мы всѣ трое, то-есть ты, я и вашъ ученый господинъ…. — Да что ты на меня смотришь?! Господи! да ты вся дрожишь, что съ тобой?

— Ничего, матушка, разказывай!

— Какой «ничего» — говорю не сиди такъ долго по ночамъ. Такъ нѣтъ, не слушаешь. — Который теперь часъ?

— Не знаю, матушка, — ради Бога, разказывай скорѣе! — Ну, гдѣ мы прогуливались?

— Гдѣ, собственно, было это, ужь не помню; какъ будто совсѣмъ въ незнакомомъ мѣстѣ; но это мѣсто было такъ прекрасно, настоящій рай. И нашъ магистръ былъ необыкновенно веселъ. Глаза его такъ и горѣли радостью: это наша Чешская земля! говорилъ онъ, и мы съ тобой тоже радовались. Но вдругъ, въ дали показалась какая-то бѣлая фигура…. Нѣмъ ближе мы подходили къ ней, тѣмъ яснѣе отдѣлялся ея прекрасный образъ; и предъ нами явилась такой необыкновенной красоты дѣвушка что я не могла оторвать отъ нея глазъ. Она вся сіяла какъ солнце. Нашъ ученый господинъ, увидя ее, зарумянился какъ маковъ цвѣтъ и радостно протянулъ къ ней свои руки…. Но ты съ перваго же раза посмотрѣла на нее какъ-то непріязненно и отвернулась въ сторону. Наконецъ, эта красавица стала удаляться отъ насъ, и господинъ Бочекъ все спѣшилъ за ней. Какъ бы умоляя онъ, воздѣвалъ къ ней руки; но это, странное видѣніе то изчезало, то опять появлялось. Мнѣ было Жаль бѣднаго магистра, что онъ все напрасно стремится къ ней. Но, вдругъ вижу что онъ догоняетъ ее и только-было хотѣлъ обхватить руками ея ставъ, какъ вдругъ между ними очутилась бурная рѣка, и даже не рѣка, а скорѣе какая-то кровавая пропасть; и волны такъ тоскливо бушевали что во мнѣ сердце защемило. Но нашъ магистръ, несмотря на волны, кинулся вплавь за красавицей. А кровавыя волны такъ стали одолѣвать его что онъ, выбившись изъ силъ, началъ умолять о помощи, все поднимая руки къ той прелестной дѣвушкѣ. И нижу вдругъ, она запечалилась, солнечный блескъ изчезъ съ нея въ одну минуту; и закурился вокругъ нея такой дымъ что едва стало ее видно. Вотъ вижу я что нашему господину грозитъ неминуемая гибель. Не зная что дѣлать, въ отчаяніи ломаю себѣ руки и что есть силы кричу чтобы кто-нибудь пришелъ на помощь. Вдругъ эта дѣвушка какъ Ангелъ Божій очутилась совсѣмъ около меня — и я не могла дать себѣ отчета знакома она была мнѣ или нѣтъ? только знаю что она была люба и мила мнѣ съ перваго взгляда; и начала она ласковымъ голосомъ звать къ себѣ магистра. Потомъ сняла съ себя дорогой поясъ и бросила конецъ его утопающему; тотъ схватился за него и сейчасъ же вышелъ на твердый берегъ. Гляжу, кровавой рѣки какъ будто не бывало. Обрадованный магистръ кинулся къ своей спасительницѣ и обнималъ ее со слезами благодарности; я тоже подошла къ ней, чтобы поблагодарить ее. И какъ посмотрѣла хорошенько ей въ глаза: что же вижу! — подумай, моя дѣвочка, — я вижу что эта была ты!

— Я? испуганно переспросила Марія, и казалось вся кровь ея прилила къ сердцу.

— Да, именно ты! и я, узнавъ тебя, сама не понимаю чего такъ испугалась что тутъ же проснулась.

Марія крѣпко прижала обѣ руки къ сердцу, и безсознательно погрузилась въ сладкія мечты.

— Кажется, кто-то къ намъ стучится, Марьянка, слышишь?

— Ахъ, это вѣрно нашъ магистръ! опомнившись вскрикнула дѣвушка, и опрометью бросилась къ двери.

— Во имя короля, отворяйте скорѣе! Послышался на улицѣ голосъ, а за тѣмъ стукъ въ двери раздался еще сильнѣе. Марія второпяхъ оддернула задвижку, и на бѣду свѣчка въ рукахъ ея погасла.

— Скорѣе, скорѣе! кричалъ Кухынка, — укажите гдѣ постель магистра Бочека?

— Царица Небесная! отчаянно вскрикнула Марія, отворивъ дверь и увидя что незнакомые мужчины несутъ на рукахъ окровленнаго Бочека.

— Не подходите, сударыня! оставьте безполезные вопли, и если вамъ ткалъ магистра, то не теряйте головы, бѣгите какъ можно скорѣе за фельдшеромъ — можетъ-быть еще не поздно спасти его.

Марія схватила лампу и повела ихъ въ комнату магистра.

Раненаго положили на постель. Королевскій проводникъ ловко засучилъ рукава и вмѣстѣ съ Кухынкой принялся осматривать рану. Такъ какъ больнаго несли тихо, бережно, то кровь подъ плащомъ остановилась и запеклась было совсѣмъ, но отъ прикосновенія къ ранѣ она снова брызнула фонтаномъ, и Бочекъ глухо простоналъ. Кухынка перекрестился, говоря: «Слава Богу! еще Живъ.»

— Ради самого Бога! скажите. господа, что случилось съ господиномъ Бочекомъ? спрашивала Марія, подавая холодной воды и чистой вѣтоши, но ея вопросы остались безъ отвѣта.

— Гдѣ тутъ есть ближайшій фельдшеръ? спросилъ король.

— Фельдшера теперь пожалуй и не нужно, отвѣтилъ Кухынка, — но еслибы можно достать хотя нѣсколько крѣпкихъ, спиртуозныхъ капель, чтобы раненый поскорѣе пришелъ въ себя.

— Дома у насъ ничего нѣтъ, а до аптеки очень далеко, отвѣчала Марія, — но вотъ здѣсь рядомъ съ нами Живетъ торговецъ Сѣкирка, у котораго большой запасъ различныхъ лекарствъ, бальзамовъ и мазей. Онъ также многимъ помаваетъ совѣтами.

— Подожди меня здѣсь, господинъ кумъ, отозвался на это проводникъ короля, — а я съ дѣвушкой дойду къ этому животворному сосѣду. И не дожидаясь отвѣта короля, онъ взялъ Марію за руку, и они отправились къ Сѣкиркѣ.

Старый холостякъ, поискавъ, поискавъ себѣ невѣсты, не нашелъ и уже началъ было успокоивать себя тѣмъ что авось де его величество и позабудетъ о своемъ повелѣніи. Попрежнему сталъ онъ продолжать свои любимыя ночныя прогулки, и въ тотъ день лишь только возвратился восвояси и началъ было раздѣваться, полный еще пріятнѣйшихъ воспоминаній, какъ вдругъ нежданный стукъ въ дверь до того перепугалъ его что куда и мечты разлетѣлись.

— Кто тамъ! закричалъ онъ, высунувъ голову въ деревянную форточку, которая была въ окнѣ.

— Это я, господинъ сосѣдъ! отозвалась Марія.

— Ты, Господи Творецъ мой! засуетился бывшій женихъ, узнавъ голосъ милой сосѣдки, и съ такою торопливостію бросился отворять ей, что разшибъ себѣ темя, вылѣзая изъ форточки.

— Какъ называется вашъ сосѣдъ? спросилъ между-тѣмъ проводникъ. — Вы кажется назвали его Сѣкиркой.

Марія подтвердила.

— Это тотъ старый холостякъ?… или онъ уже женился?

— Нѣтъ, онъ холостой, запинаясь сказала, дѣвушка.

Тутъ Сѣкирка широко растворилъ дверь, и гости вошли къ нему, объяснивъ причину своего посѣщенія, и черезъ нѣсколько минутъ получивъ все что было нужно, поспѣшили возвратиться къ больному, пригласивъ съ собой и Сѣкирку.

Когда они вошли въ комнату, больной только-что, открылъ глаза и все еще былъ въ безпамятствѣ. У постели стояла Агата, печально скрестивъ на груди руки, а у изголовья сидѣлъ Кухынка, зорко наблюдая за каждымъ движеніемъ больнаго. Король же стоялъ у окна и задумчиво смотрѣлъ въ непроглядную даль глубокой ночи.

— Марія не могла придти въ себя отъ испуга. Она дрожала вся какъ въ лихорадкѣ; ей хотѣлось еще разъ попытаться спросить какъ и за что Бочекъ получилъ такую жестокую рану, но зубы ея такъ сильно стучали что она не могла проговорить слова. Наконецъ, сдѣлавъ надъ собой величайшее усиліе, она умоляющимъ голосомъ обратилась къ Вячеславу, который все еще стоялъ на прежнемъ мѣстѣ и внимательно смотрѣлъ какъ присутствующіе суетились около больнаго, не мало дивясь ихъ умѣнью. Болѣе же всѣхъ занимала его маленькая фигурка лавочника, который дѣйствовалъ съ удивительною ловкостію и медицинскимъ тактомъ.

— Сжальтесь надъ моею горестью, милостивый государь, говорила Марія дрожащимъ голосомъ: — скажите мнѣ, какимъ образомъ постигло такое несчастіе нашего дорогаго благодѣтеля, уважаемаго магистра?

— Это онъ самъ долженъ разказать намъ, когда выздоровѣетъ, отвѣтилъ Вячеславъ, не сводя глазъ съ Сѣкирки, — я и самъ до сихъ поръ ничего еще не знаю. А ты не можешь ли сказать мнѣ, кто этотъ старый попрыгунъ, который такъ расторопно поворачивается?…

— Это господинъ Сѣкирка, къ которому мы сейчасъ ходили за лѣкарствомъ.

— Живыя блестки! ворчалъ Вячеславъ сквозь зубы, гдѣ это я видалъ эту физіономію обезьяны?…

— Эй, кумъ! кликнулъ онъ своего проводника, и когда тотъ подошелъ къ нему, то онъ спросилъ его въ полголоса: — знаешь ты этого стараго сверчка?

Кумъ улыбнулся.

— Какъ не знать! Мы съ тобой вмѣстѣ познакомились съ нимъ въ Капровой улицѣ: помнишь, между веселыми студентами былъ старый холостякъ?

— Звѣзды Божія! да куда же это дѣвалась моя память? — Эй! молодой женихъ!

— Господинъ Сѣкирка, прибавилъ кумъ. — Подойди сюда, тебя спрашиваютъ…. И при томъ онъ показалъ на Вячеслава.

Тутъ проворный Сѣкирка бойко побѣжалъ къ королю, и на языкѣ его былъ уже готовый вопросъ: что прикажете? Но, при первомъ взглядѣ на неожиданнаго гостя, слова мгновенно застыли на губахъ его, и руки опустились.

Съ минуту они молча глядѣли другъ на друга. Королю не легко было сохранить -серіозный видъ, смотря на комическую фигуру ошеломленнаго старика, однако онъ овладѣлъ собой и съ подобавшею важностью спросилъ Сѣкирку:

— Счастливо ли поживаешь въ своемъ супружествѣ?

— Ваше величество!… Милостивый король!… Началъ старый холостякъ, опускаясь на колѣни, но отъ испуга не могъ далѣе продолжать.

Услышавъ слово король, хозяйка переполошилась и въ недоумѣніи взглядывала то на короля, то на проводника его, то на сосѣда, который стоялъ предъ королемъ на колѣняхъ.

— Ну значитъ ты такъ счастливъ въ своемъ супружествѣ что на колѣняхъ благодаришь меня?

— Ваше величество! забормоталъ опять Сѣкирка, — я…. я…. еще…. у меня нѣтъ!…

— Не во гнѣвъ тебѣ, господинъ кумъ, проговорилъ палачъ, наклонившись къ самому уху короля: — Магистру нуженъ покой…. оставь ты эту чучелу до другаго раза.

— Помилосердуйте! умолялъ Сѣкирка съ видомъ невыразимаго отчаянія. — Она не пошла за меня!…

— Очень вѣрю! сказалъ король, засмѣявшись отъ души. — Если дѣвушка не слѣпа и не охотница до обезьянъ, то едва ли пойдетъ за тебя. Но однако какъ же ты намѣренъ исполнить мое приказаніе? или ты думаешь что можно и не исполнить его.

— Сохрани Боже!… Я съ радостію бы…. еслибы только вотъ она захотѣла…. при этомъ, Сѣкирка показалъ на Марію, которая стояла ни Жива, ни мертва, думая что если вдругъ король прикажетъ ей выйти за эту старую обезьяну?

— Что ты говоришь? спросилъ съ удивленіемъ король. — Какъ! Этотъ не вполнѣ еще развернувшійся цвѣтокъ тебѣ хотѣлось бы посадить въ свою загородку? Недурно выбралъ!… Это поклонникъ твой? ласково спросилъ онъ Марію, показывая на Сѣкирку, все еще стоявшаго на колѣняхъ.

— Да, онъ сватается за меня: то я умоляю ваше величество избавить меня отъ такого несчастія! проговорила дѣвушка сквозь слезы.

— Не бойся, моя горлица, сказалъ король, гладя ее по головѣ, — я самъ постараюсь найдти ему невѣсту. Съ этими словами онъ подошелъ къ больному. Ну какъ ты тутъ управляешься? обратился онъ къ Кухынкѣ. — Въ какомъ состояніи находится жертва попавшая въ руки твоей юной мудрости?

Пока король трактовалъ со старымъ женихомъ, больной совершенно пришелъ въ себя, и Кухынка разказалъ ему все что съ нимъ случилось.

— Милостивый отецъ нашъ!… промолвилъ наконецъ раненый, подымая къ королю свои ослабѣвшія руки.

— Тсъ! тише! остановилъ его Кухынка, видя что Бочекъ дѣлаетъ надъ собой усиліе чтобы сказать что-то королю.

— Ой, ой! да какого ты имѣешь Строгаго дядьку, бѣдный магистръ! Я былъ бы гораздо милостивѣе, не правда ли?

Бочекъ улыбнулся и опять хотѣлъ заговорить, но король остановилъ его, говоря:

— Дѣлать нечего, братъ, слушайся…. Ну поэтъ, смотри, выздоравливай скорѣе! а какъ только поправишься, то постарайся описать мнѣ въ прекрасныхъ стихахъ всѣ приключенія нынѣшней ночи. Затѣмъ valeas! Мнѣ кажется что ты здѣсь на хорошихъ рукахъ.

При этомъ король пристально посмотрѣлъ на Марію и на мать ея.

— Завтра утромъ я поищу въ Прагѣ такого человѣка который изъ любви къ королю какъ можно скорѣе залѣчилъ бы твою рану. Ты же, господинъ докторъ, отправляйся со мной; мнѣ нужно еще поговорить съ тобой о многомъ. А ты что тутъ ползаешь? крикнулъ онъ на Сѣкирку, который все еще стоялъ на колѣняхъ. Или о невѣстѣ молишь? вставай-ка лучше да помогай за больнымъ ходить, а объ невѣстѣ я уже самъ постараюсь.

XVIII.

Давно было уже за полночь, когда три пріятеля совершенно различнаго званія и возраста тихо шли по улицамъ Праги. Полный мѣсяцъ освѣщалъ имъ путь и свѣжій вѣтерокъ пріятно вѣялъ на нихъ прохладой. Жители давно уже покоились глубокимъ сномъ, и посреди этой мертвой тишины шаги нашихъ путниковъ далеко раздавались по узкимъ переулкамъ. Они шли всѣ трое молча. У Вячеслава было какъ-то особенно легко на душѣ, онъ вполнѣ былъ доволенъ своими поступками. Кухынка перебирать въ головѣ всѣ происшествія того дня и вечера, готовясь говорить съ королемъ.

Пройдя половину Капровой улицы и поровнявшись съ Красною Лисицей, король остановился.

— Послѣ дневныхъ трудовъ не мѣшаетъ прохладиться, подкрѣпитъ свой духъ и тѣло? сказать онъ, обращаясь къ своимъ спутникамъ. — Какъ ты думаешь, господинъ докторъ?

— Если королевское тѣло сотворено изъ той же самой глины какъ и тѣло простыхъ смертныхъ, отвѣчалъ Кухынка, — то по моему разумѣнію я сказалъ бы что не мѣшаетъ. Къ тому же и говорить будетъ легче, посмочивъ нѣсколько горло, а намъ придется, кажется, не мало потолковать сегодня. Послѣднія слова были заглушены ударами мощнаго кулака въ деревянный ставень, гл вслѣдъ затѣмъ залаялъ Хитанъ, какъ бы давая знать хозяевамъ кто идетъ къ нимъ въ гости. Черезъ минуту отворилась дверь, и на порогѣ появилась толстая фигура почтенной корчмарки Дороты. Видно было что неожиданное появленіе короля до того испугало ее что она не могла выговорить обычнаго привѣтствія, и деревянный подсвѣчникъ сильно трясся въ ея массивныхъ рукахъ. Въ корчмѣ все было тихо, но по полному туалету хозяйки было видно что она лишь сейчасъ проводила гостей.

— Ба! засмѣялся Вячеславъ, — почтенная Дорота видно поджидала насъ сегодня что такъ принарядилась несмотря на поздній часъ. Впрочемъ можетъ-быть ты одна изъ тѣхъ мудрыхъ дѣвъ которыя всегда съ полнымъ свѣтильникомъ…. Утѣшься, женихъ не замедлитъ за дверьми, я самъ тебѣ въ томъ ручаюсь. Съ этими словами король вошелъ въ корчму, а за нимъ и его спутники, не исключая и Хитана.

— Ахъ батюшки свѣты! говорила корчмарка, видя что король въ хорошемъ расположеніи духа. — Еслибъ я знала вѣдала что будетъ сегодня такая честь моему бѣдному домишку, то украсила бы двери и всю дорогу усыпала бы зелеными вѣтками, тарантила она, проворно приготовляя для гостей удобное мѣсто.

— А я велѣлъ бы тебя этими вѣтками хорошенько высѣчь, чтобы ты не забывала моихъ приказаній, говорилъ Вячеславъ, окидывая быстрымъ взглядомъ всѣ столы. Всюду ясно были видны слѣды присутствія недавнихъ гостей.

— Ахъ, Боже милостивый! всплеснула руками корчмарка, неужели я грѣха не боюсь! — Съ той самой поры, какъ-твоя милость изволила на меня прогнѣваться, во весь вечеръ у меня живой души не бываетъ. Я чай, всѣ и дорогу-то позабыли къ Красной Лисицѣ…. Словно знала я что королевская милость пожалуетъ ко мнѣ, и вотъ вчера только достала судочекъ такого прохладительнаго, что просто медъ! Съ этими словами Дорота какъ шаръ покатилась за двери. Король почти совсѣмъ не обращалъ вниманія на потоки ея бойкихъ рѣчей и усаживаяся насколько было возможно попокойнѣе. Онъ поставилъ себѣ стулъ въ уголокъ, потомъ еще два стула рядомъ, на которые положилъ ноги и въ такомъ полулежачемъ положеніи намѣревался хорошенько прохладиться обѣщанною влагой. Кумъ его сѣдъ по другую сторону, а Кухынка, стоя посреди избы, играло? съ собакой, которая противъ своего обыкновенія скоро съ нимъ подружилась.

— Ну, господинъ докторъ, не хочешь ли также присѣсть немножко? Или боишься отдаваться свѣтской роскоши, чтобы не потопить въ ней свою юную мудрость?

— Истинная мудрость пригодна во всѣхъ случаяхъ жизни, слѣдовательно годится и въ корчмѣ, отвѣтилъ Кухынка, взявъ себѣ стулъ.,

— Такъ! значитъ она тоже годилась и по ночамъ на улицѣ пускаться въ драку? сказалъ Вячеславъ полушутя, полусеріозно.

— Нѣтъ, ваше величество! сказалъ Кухынка со вздохомъ, — по несчастью мудрость тогда не была со мной: только-что предъ тѣмъ я утолилъ ее въ винѣ, и чешская кровь и безъ того уже Со нѣкоторыхъ поръ не давала маѣ покоя, а тутъ она такъ забушевала во мнѣ, что казалось полезно будетъ, если ее пощекочетъ немножко остріе нѣмецкаго ножа.

— Хорошо! но еслибы случилось такъ что чешское остріе прорвало бы кожу одному изъ нѣмецкихъ студентовъ. — Ты думаешь, негодный докторишка, что у каждаго кровь также просится наружу.

— Въ Пражскомъ университетѣ, заложенномъ твоимъ славнымъ отцомъ, въ настоящее время у каждаго.

— Звѣзды Божія! А подумали ли вы, молокососы, что послѣ подобнаго кровопусканія доктора не потерпятъ васъ ни минуты?…

— Что жь дѣлать, пусть выгоняютъ! Если посмотришь поближе, то увидишь что и тебѣ придется поочистить Чешскую землю, повыгнать многихъ изъ тѣхъ что нынѣ господствуютъ у насъ…. Да, мой повелитель, вѣрь мнѣ что въ настоящее время у каждаго Чеха бушуетъ кровь! А жизнь тѣхъ которые не берутся за ножъ сокращается отъ желчи….

Прежде чѣмъ Вячеславъ успѣлъ обдумать все значеніе этихъ словъ, разговоръ былъ прерванъ Доротой, поставившею на столъ жестяной жбанъ. Вслѣдъ за ней шла дѣвушка, неся въ рукахъ три жестяныя чаши, и бойко окинувъ взглядомъ гостей, предъ каждымъ изъ нихъ поставила по чашѣ.

— Ого! сказалъ король, увидя вошедшую дѣвушку, — да вотъ еще одна бодрствуетъ съ горящимъ свѣтильникомъ…. Ей Богу! мнѣ кажется что еслибъ я принялся искать, то вѣрно нашелъ бы ихъ здѣсь всѣ двѣнадцать!…

— Ни одной живой души не нашла бы твоя милость, прервала его корчмарка, кромѣ старой женщины которая помогаетъ мнѣ въ скромномъ хозяйствѣ.

— А эта острогдазка тоже твоя помощница? спросилъ Вячеславъ, поднося къ губамъ полный кубокъ и поглядывая искоса на дѣвушку.

— Ахъ, батюшки свѣты! Чай твое величество изволитъ знать что я слабая, убогая вдова, не могу же я одна вездѣ поспѣть, за всѣмъ досмотрѣть, и чтобы не раззориться до сумы, принуждена имѣть кого-нибудь поживѣе да помоложе, кто бы подъ часъ умѣлъ и честнымъ гостямъ попривѣтливѣе улыбнуться.

— Видишь ты! о чемъ хлопочетъ эта честная душа! а подумаешь что за подобную улыбку я велю тебя и съ твоей прислужницей посадить въ крошню, да хорошенько выкупать въ Волтавѣ?

Дорота пристально посмотрѣла на короля, не зная какъ принять его слова, за шутку, или за серіозное предостереженіе — Слишкомъ много чести для насъ ничтожныхъ, чтобы королевское величество изволило такъ много безпокоится… Находчиво отвѣчала бойкая служанка.

— О-о! да ты, я вижу, дѣвка-то не промахъ; ну, говорите скорѣе обѣ: которая изъ васъ хочетъ замужъ?

— Замужъ? удивилась Дорота, въ недоумѣніи поглядывая то на того, то на другаго.

— Замужъ-то не бѣда, да дѣло въ томъ — за кого? проговорила служанка ловко подбоченясь.

— Эге! да ты просто боецъ! эдакъ ты и мужа-то совсѣмъ загоняешь. — А право у меня есть на примѣтѣ славный женихъ; одна которая-нибудь изъ васъ непремѣнно должна за него выйти.

— Ахъ, батюшка свѣты! да никакъ я сплю, аль ужь ума рехнулась?

— Охота тебѣ, матушка, оказывать себя глупѣе чѣмъ ты въ самомъ дѣлѣ! Видишь, у его королевской милости есть для насъ двухъ одинъ Женихъ: слышала это чай, такъ же хорошо какъ и я. — А что онъ молодой? вдовецъ иль холостой? обратилась она опять къ Вячеславу, продолжая допрашивать его такъ равнодушно, какъ будто на рынкѣ пѣтуха торговала.

— Я не знаю до какихъ лѣтъ по-твоему считается мущина молодымъ?

— Должно-быть ему лѣтъ около пятидесяти, вмѣшался Кухынка, понимая о комъ идетъ рѣчь.

— Ну такъ ужь ты, матушка, прибереги его для себя, а я еще подожду немножко. — Вѣрно его величество хочетъ наказать какого-нибудь жениха и отыскиваетъ ему невѣсту. Но правдѣ сказать, досталось бы ему, бѣднягѣ, еслибъ онъ взялъ которую-нибудь изъ насъ!

— Ей-ей! ты дѣвка изъ ряду вонъ! Правда что мой женихъ не стоитъ тебя — смотри, Дорота, береги ее за стеклышкомъ! А сама съ нынѣшняго вечера считай себя невѣстой и будь готова! И? какой день должна быть свадьба — я возвѣщу тебя о томъ. Теперь же ступай и принеси намъ еще такого питьеца, какое ты подавала.

Корчмарка, словно очумѣлая, откатилась отъ стола и молча показала служанкѣ на ендову; та мигомъ побѣжала чтобъ ее наполнить. Между тѣмъ король, доливая послѣдній кубокъ, обратился къ Кухынкѣ:

— Ну теперь ты объясни мнѣ, недопеченый докторишка, что значатъ твои слова, что я долженъ бы «поочистить Чешскую землю отъ докторовъ, что чешская кровь бушуетъ?» и т. д.

— Изволь, мой властелинъ! Я долженъ обо всемъ доложить тебѣ, хотя напередъ знаю что это не будетъ музыкой для королевскихъ ушей. Путешествуя за границей, не мудрено тебѣ не знать что творится въ Прагѣ между докторами. Я полагаю что они тотчасъ же явятся къ тебѣ, какъ только узнаютъ что ты изволилъ прибыть сюда. Чехи и Нѣмцы грызутся не на шутку.

— Звѣзды Божія! Что ты говоришь? Неужели этотъ окаянный народецъ до сихъ поръ еще не угомонился? Развѣ не обѣщались они подъ клятвой отказаться отъ этого проклятаго Виклефа?

— Что же это значить? удивился Кухынка, и заискрившійся взглядъ его выразительно остановился на глазахъ короля. — Неужели твое величество также полагаетъ что чешскіе магистры отстаиваютъ свои національныя права лишь для того чтобы свободно разсѣивать между народомъ англійскую ересь? Неужели тебѣ неизвѣстно что народная честь заставляетъ ихъ защищать святыя завѣтныя права свои отъ посягательства алчныхъ чужеземцевъ? А мы всѣ были увѣрены что Гусъ и Іеронимъ доложили твоему величеству обо всемъ какъ слѣдуетъ.

— Да, они говорили мнѣ о томъ… Но мнѣ доносили еще и другіе какую игру затѣяли эти два мудрствователя съ вѣчнымъ спасеніемъ нашего люда. Да отъ нихъ станется… Іеронимъ, это живой пламень, а Гусъ — тихая вода, Глубину которой трудно измѣрить человѣческому глазу….

— Съ дозволенія твоего величества!.. прервалъ Кухынка, — мнѣ хотѣлось бы знать, кто такъ безстыдно оклеветалъ предъ тобой эти высокія, свѣтлыя личности?

— Остановись, молокососъ! Развѣ ты не знаешь что все высшее духовенство нашего королевства, всѣ прелаты и доктора подтвердили справедливость этого и подъ строжайшею клятвой запретили имъ распространять это демонское начало?

— Не безпокойся, государь! Ни Гусъ, ни Іеронимъ не преступятъ ни на шагъ твою заповѣдь въ отношеніи Виклефова ученія, но отрекаясь отъ этой ереси, они совсѣмъ не думали отрекаться отъ права на три голоса, которымъ Чехамъ необходимо пользоваться въ нашемъ университетѣ — они не клялись безмолвствовать когда дѣло касается чести и благоденствія соотечественниковъ!

Кухынка говорилъ съ жаромъ и отъ сильнаго волненія не могъ усидѣть на мѣстѣ, всталъ и съ достоинствомъ выпрямился предъ королемъ, продолжая говорить съ жаромъ:

— Воля твоя, государь, сыны тѣхъ Чеховъ которые, видя угнетеніе своего народа и бѣдствія благословенной страны подъ управленіемъ Генриха Керутанскаго, рѣшились сорвать корону съ головы недостойнаго кровопійцы, чтобы возвратить законныя права и благоденствіе своему народу! Сыны тѣхъ Чеховъ которые добровольно прибѣгли подъ начальство и защиту твоего славнаго дѣда и которые глубоко хранятъ въ сердцѣ священную память твоего отца, какъ великаго благодѣтеля Чешской страны! Тѣ сыны Чеховъ которые съ любовію и надеждой смотрятъ на тебя какъ на отца и мудраго покровителя своего народа, и насколько сильно ихъ довѣріе къ тебѣ, настолько крѣпка и воля ихъ въ предпріятіяхъ… Они не отступятся отъ своего рѣшенія, пока не соизволитъ подтвердить его твоя справедливая королевская рука!…

Вячеславъ все время слушалъ съ большимъ вниманіемъ слова Кухынка, и когда тотъ кончилъ, онъ молча нѣсколько времени смотрѣлъ на юнаго, но мужественнаго патріота; затѣмъ налилъ еще одинъ кубокъ только-что принесеннаго вина и, выпивъ его заразъ, обратился къ Кухынкѣ:

— Знаешь ли, молодецъ, какого ты скорпіона засадилъ мнѣ въ грудь? Хотя я и далъ тебѣ волю продолжать до конца, однако не скрою что слова твои какъ огненный градъ падали на мое сердце….

— О, въ такомъ случаѣ, если только захочешь, можешь сейчасъ же задушить этого скорпіона, и благодатная роса вмигъ охладитъ огненный градъ, и въ твоей могучей груди снова водворится міръ. Ты можешь это сдѣлать однимъ словомъ, и поступишь совершенно по справедливости, если дозволишь Чехамъ имѣть три голоса.

— Ахъ ты негодный докторишка! да маѣ право отъ тебя житья нѣтъ, говорилъ Вячеславъ, повертываясь на своемъ стулѣ, во всю жизнь свою онъ не слыхалъ еще ни разу чтобы кто-нибудь такъ прямо и безбоязненно высказывалъ ему свое убѣжденіе, — да неужели же я въ корчмѣ долженъ рѣшать государственные дѣла? — Напомни мнѣ объ этомъ въ другое время, и въ надлежащемъ мѣстѣ.

— Благодарю, благодарю тебя, нашъ милостивый отецъ! восклицалъ Кухынка и съ дѣтскимъ восторгомъ началъ цѣловать руку короля.

— Блестки Божіи, оставь дѣтина, говорилъ король, вырывая у него руку. Признаться сказать, задали мы работу людскимъ языкамъ: но гдѣ это видано, чтобы король со студентами за полночь бесѣдовалъ въ корчмѣ и трактовалъ о важныхъ государственныхъ дѣлахъ? Ну, парень, пора намъ и ко дворамъ; а то нашъ кумъ кажется начинаетъ уже хмуриться.

— Позволь, государь, еще одну нижайшую просьбу! она касается лично моей особы: я сегодня, или лучше сказать вчера, надѣлалъ пропасть глупостей…

— Ахъ да! ласково улыбнулся Вячеславъ, вѣдь я еще не, выслушалъ твою исповѣдь.

Тутъ Кухынка, безъ утайки, чистосердечно разказалъ королю въ короткихъ словахъ всю сцену съ Бочекомъ въ загородномъ саду; и какъ потомъ они встрѣтились съ нимъ ночью въ нѣмецкой компаніи.

— Остальное же все тебѣ самому извѣстно, со вздохомъ прибавилъ Кухынка. — Завтра шея Прага заговоритъ объ этомъ и меня добраго молодца повлекутъ на расправу…

— Что же ты хочешь, чтобъ я твою вину на себя взялъ? прервалъ сто-король, собираясь идти.

— На себя взять нельзя, но съ меня снять можешь, въ знакъ твоего особеннаго благоволенія.

— На этотъ разъ никакъ не могу, потому что сегодня же рано утромъ уѣзжаю изъ Праги. Если хочешь, можешь сослаться на мое слово: Я тебя прощаю!

— А не могу я эти милостивыя слова сейчасъ получить отъ тебя на бумагѣ?

— Да ты никакъ не въ умѣ, дѣтина! — ты обращаешься со мной что-то уже слишкомъ по-братски; ну да впрочемъ я не сержусь за простоту и искренность. — Только смотри, чтобы не пришлось мнѣ когда-нибудь пожалѣть о томъ; тогда я уже шутить не буду: тотчасъ же передамъ тебя вонъ ему въ руки. При этомъ Вячеславъ показалъ на своего проводника, стоявшаго какъ истуканъ безъ всякаго движенія и участія. — Но я право не понимаю, обратился король опять къ Кухынкѣ: — какъ ты можешь въ подобномъ мѣстѣ желать отъ меня чего-нибудь письменнаго?

— Объ этомъ не безпокойся, pater patriae! отвѣтилъ студентъ, проворно вынимая изъ кармана записную книжку, маленькую круглой формы деревянную чернильницу и перо: потомъ вырвалъ изъ книжки лоскутокъ бумаги и положилъ на столъ предъ королемъ. Тутъ Вячеславъ схватилъ обмакнутое перо и написалъ слѣдующее: «Студіозусъ Кухынка, по особенной милости короля, прощенъ и вполнѣ освобожденъ отъ всякаго наказанія. Вячеславъ.»

XIX.

На другой день послѣ ночныхъ приключеній, студентъ Кухынка предсталъ на судъ и прежде всего показалъ документъ полученный отъ короля. Магистры и доктора не хотѣли вѣрить глазамъ своимъ, но однако же не могли отрицать, видя королевскую подпись.

Ансельмъ отдѣльно отъ себя заявилъ было жалобу на студента.

— Какъ простить этого негодяя, говорилъ докторъ, — когда онъ при моихъ глазахъ, безъ всякой причины, надѣлалъ столько дерзостей моему зятю?! Нѣтъ, ты не уйдешь отъ меня, соколикъ!

— Совѣтую вамъ поберечь свои легкія, celeberrime! прехладнокровно сказалъ ему Кухынка. — Запугать меня вамъ будетъ трудно, я вѣдь закаленный Чехъ, притомъ же, я имѣю бумагу отъ короля, онъ знаетъ кому далъ ее. Негодяемъ же Кухынка, studiosus artis medicae, никогда не былъ.

— Безсмертный Эскулапъ! что это-за времена пришли такія; ученики Пражскихъ школъ осмѣливаются говорить со своими учителями съ такою неслыханною дерзостію? Per Jouem! — лучше бы навсегда закрыть двери университета, нежели впускать въ него подобныхъ latrones!..

— Извините, господинъ докторъ! возразилъ Кухынка, гордо поднявъ голову, — я уже сказалъ вамъ кто я и какъ меня зовутъ. — А если вамъ не нравятся воспитанники университета такого же свойства и тѣхъ же убѣжденій, какъ я, то совѣтую не безпокоиться закрывать двери, а лучше закрыть книгу, сойти съ каѳедры и отрясти прахъ отъ ногъ вашихъ.

Въ это время между чужеземными докторами начались переговоры и совѣщанія къ обвиненію Кухынки, который, замѣтивъ это, продолжалъ громче прежняго:

— Кому пріѣлся Чешскій хлѣбъ, то пусть сдѣлаютъ одолженіе — оставятъ нашу alma matre! у насъ довольно своихъ ученыхъ, которые по вашей милости терпятъ голодъ по деревенскимъ школамъ. Такъ какъ вы, господа, обвиняете меня, то обязаны выслушать и оправданіе.

— Это не есть оправданіе! воскликнулъ Ансельмъ, задыхаясь отъ гнѣва. — Отвѣчай мнѣ прямо! не издѣвался ты публично надъ магистромъ Бочекомъ? Не говоритъ ему неслыханныя дерзости?

— Оставьте въ покоѣ этого несчастнаго стихотворца! Кто бы его тронулъ, еслибъ онъ не заслужилъ этого?

— Безсмертный Эскулапъ! обратился Ансельмъ къ представителямъ чужеземцевъ, — возможно ли чтобы въ этой молодой башкѣ могло помѣститься столько яду, столько дерзости? Я ручаюсь вамъ, господа, за моего зятя! Хотя я вчера, признаться, и самъ посердился на него и мы разошлись въ недоумѣніи; во сегодня я узналъ изъ вѣрныхъ источниковъ что бѣднякъ былъ Жестоко раненъ, за то что сталъ защищать нашихъ студентовъ, когда напали на нихъ чешскіе головорѣзы.

— Полно такъ ли? возразилъ было Кухынка, — но впрочемъ: «Блаженни вѣрующіе», прибавилъ онъ про себя съ улыбкой.

Такимъ-то смѣлымъ тономъ поговаривалъ нашъ молодецъ, твердо полагаясь на подпись короля; и въ конецъ концовъ все-таки былъ отпущенъ безъ всякаго наказанія. Нѣкоторымъ же изъ прочихъ героевъ прошлой ночи пришлось по этому случаю посидѣть нѣсколько дней въ карцерѣ.

Лишь только Кухынка освободился отъ суда и вышелъ на улицу, гдѣ ожидали его товарищи, вдругъ, неожиданно, со всѣхъ сторонъ раздались восторженные крики: Vivat noster Кухынка! Это громкое привѣтствіе, оказанное студенту товарищами предъ Каролиномъ и въ глазахъ многочисленной публики, было поводомъ къ дальнѣйшимъ ссорамъ и дракамъ, и съ той поры не проходила почти ни одна ночь безъ особенныхъ приключеній, такъ что въ цѣлой Прагѣ не оставалось ни одной корчьмы гдѣ бы не происходили горячія схватки между враждующими партіями. Особенная милость короля оказанная чешскому студенту придала бодрости не только его товарищамъ, но даже и магистрамъ. Нѣмцы, напротивъ, были какъ бы сконфужены и немного было попритихли, лишь втайнѣ ухищряясь какъ бы хорошенько насолить Чехамъ.

Въ то время какъ въ обществѣ господствовала страшная неурядица, разладъ водворился тоже и въ нѣкоторыхъ семействахъ. Въ домѣ доктора Ансельма, съ того времени все измѣнилось: старикъ привыкъ было уже считать Бочека своимъ близкимъ семьяниномъ, теперь же онъ видитъ его на сторонѣ своихъ противниковъ. Противниковъ этихъ онъ не задолго предъ тѣмъ считалъ окончательно побѣжденными, и вотъ опять все возгорѣлось. Чехи во что бы то ни стало хотятъ добиться права на три голоса, Ансельмъ съ ужасомъ видитъ что всѣ его замыслы рушатся и въ злобѣ и отчаяніи проклинаетъ всѣхъ и все на свѣтѣ.

Въ былое время Гедвига была для него постоянною отрадой, теперь же ему тяжело и больно стало на нее смотрѣть. Хотя гордая дѣвушка не приходила въ отчаяніе, не плакала, не Жаловалась, но исхудалое и блѣдное лицо ея ясно говорило о душевныхъ страданіяхъ. Она любила Бочека всѣми силами гордой души, съ увѣренностію что избранный ею уже никогда ничего на свѣтѣ не предпочтетъ ей. Теперь же сердце ея разбито и самолюбіе уязвлено до такой степени что въ первыя минуты ей казалось что она способна возненавидѣть его какъ обманщика и какъ противника ея отца; но молодое сердце, несмотря на противорѣчіе гордаго ума, все-таки болѣло и нерѣдко въ немъ тоскливо раздавался вопросъ: неужели все кончено?

Старая Марикита ходила какъ черная туча и нерѣдко, со слезами на глазахъ посматривая на свою обожаемую барышню, грустно покачивала головой, прибавляя про себя въ полголоса: знала что тѣмъ кончится! Однажды эти слова долетѣли до слуха Гедвиги, и она быстро повернулась къ старухѣ и съ досадой спросила ее:

— Ну что ты знала? Ты постоянно все какъ какая-нибудь колдунья съ своими зловѣщими пророчествами! Ну что еще ты знала? говори яснѣе!

Марикита подняла глаза кверху, перекрестилась и начала:

— Не гнѣвайтесь, барышня! Я совсѣмъ не хотѣла оскорбить васъ, напротивъ, я было хотѣла поскорѣе снять завѣсу съ глазъ вашихъ въ отношеніи этого недостойнаго человѣка, который вовсе не заслуживаетъ чтобы вы изволили объ немъ сокрушаться.

— Ну что еще ты знаешь, говори скорѣе, безъ предисловій?

Тутъ Марикита, съ грустнымъ, но рѣшительнымъ выраженіемъ въ лицѣ, приготовилась къ важному отвѣту, во въ самую ту минуту кто-то тихо постучался въ дверь и вслѣдъ за тѣмъ вошла Марія. Ни Гедвига, ни Марикита не знали ее; послѣдняя хотя и видѣла, но такъ мгновенно что не могла запомнить черты ея лица.

Марія вошла, робко поклонилась хозяйкѣ и Марикитѣ и отъ сильнаго волненія не могла ничего проговорить. Щеки ея горѣли и высоко вздымавшаяся грудь свидѣтельствовала о томъ какъ дорого стоило робкой, застѣнчивой дѣвушкѣ рѣшиться на этотъ шагъ.

— Что вамъ угодно? спросила ее Марикита.

— Мнѣ нужно видѣть господина доктора Франкенштейна.

— Теперь отца моего нѣтъ дома, но я могу передать ему что вамъ отъ него нужно.

— Я пришла сюда отъ больнаго магистра Бочека.

— Отъ магистра Бочека? возразила Гедвига и съ тайнымъ безпокойствомъ остановила свой взглядъ на незнакомой дѣвушкѣ. Марикита, тоже посмотрѣвъ на нее внимательно, подумала про себя: да никакъ это та самая?

— Да, отъ магистра Бочека, повторила Марія, нѣсколько оправясь отъ смущенія, — хотя онъ не знаетъ о томъ, потому лежитъ весь точно въ огнѣ и въ безпамятствѣ все повторяетъ ваше имя и постоянно зоветъ на помощь вашего отца. Я такъ много слышала о великой учености господина доктора что, несмотря на то что не имѣла чести быть знакома, рѣшилась придти просить его навѣстить нашего бѣднаго господина магистра.

— Вашего господина магистра? спросила Гедвига какимъ-то страннымъ тономъ. — Позвольте узнать съ кѣмъ я говорю? Я васъ не знаю; господинъ Бочекъ никогда мнѣ не говорилъ о своихъ родственникахъ.

— Не удивительно что господинъ магистръ ничего не говорилъ вамъ ни обо мнѣ, ни о моей матери, мы ему чужія, онъ только живетъ у насъ на квартирѣ, и мы съ матушкой очень много ему обязаны: поэтому я и назвала его нашимъ. Зная что магистръ пользовался вашимъ расположеніемъ, а пришла извѣстить васъ о его болѣзни и попросить господина доктора….

— Но магистръ самъ разорвалъ дружескую связь съ моимъ отцомъ, который всею душой побилъ его; онъ самъ виной того что прежніе друзья его отъ него удаляются.

— Извините, сударыня, я простая дѣвушка, мнѣ неизвѣстно что дѣлается въ большомъ свѣтѣ и поэтому я не знаю чѣмъ бѣдный магистръ прогнѣвалъ господина доктора; но я знаю что господинъ магистръ такъ горячо васъ любитъ что никакъ не могла предполагать чтобы разторгнуты были даже и тѣ узы которыми онъ былъ прикованъ къ вашему, сердцу.

— А почему вы можете знать о томъ что касается моего сердца? раздражительно спросила Гедвига, гордо поднявъ голову, — значитъ вы такая близкая довѣренная господина магистра что онъ повѣдываетъ вамъ свои сердечныя тайны?

— Магистръ никогда не повѣрялъ мнѣ своихъ тайнъ, но я слышала отъ многихъ что онъ былъ вашимъ Женихомъ и чего стоила ему эта любовь, какое навлекъ онъ на себя нареканіе и негодованіе отъ своихъ друзей….

— Довольно! остановила ее Гедвига, — не позабудьте что я вовсе не обязана васъ слушать.

— Но я умоляю васъ, сударыня, быть снисходительной и выслушать меня. Я право не имѣла въ помышленіи сказать вамъ что-либо непріятное. Я только хотѣла сказать что господинъ Бочекъ изъ любви къ вамъ и преданности вашему отцу едва не лишился жизни, да и кто знаетъ чѣмъ еще кончится его болѣзнь? Еслибы вы слышали какимъ раздирающимъ душу голосомъ онъ вдругъ начнетъ повторять ваше имя и умолять не оставлять его?…

— Но что я могу сдѣлать для вашего благодѣтеля?

— Простите, сударыня, вы такъ говорите о магистрѣ какъ будто онъ для васъ совершенно постороннее лицо. Если вы, ученыя великосвѣтскія барышни, способны любить такъ же какъ и мы, простыя смертныя, то мнѣ право непонятно чтобы можно было оставаться равнодушной въ то время, когда тотъ кого любишь находится при концѣ жизни? — Не озаботиться поданіемъ ему помощи — и не усладить своимъ присутствіемъ можетъ-быть послѣднія его минуты?! — Простите меня, я конечно не имѣю права навязывать вамъ свои мнѣнія.

— Вы не сказали ничего обиднаго, только мнѣ кажется страннымъ ваше уже слишкомъ большое участіе къ г. магистру. Говоря это, Гедвига сдѣлала кислую гримасу, что не укрылось отъ глазъ Маріи и глубоко затронуло ея самолюбіе. Она гордо выпрямилась и твердымъ голосомъ отвѣчала:

— Извините, мнѣ непонятно что вы находите страннаго въ моемъ участіи къ нашему благодѣтелю, который лежитъ на смертномъ одрѣ? — А мнѣ такъ кажется еще болѣе страннымъ чтобы можно было разлюбить человѣка лишь за это что онъ исполняетъ долгъ свой!…. По-моему, мужчина прежде всего долженъ чувствовать себя гражданиномъ, членомъ общества, а потомъ уже любовь къ избранной имъ подругѣ нужна ему какъ услада жизни, какъ отдохновеніе отъ общественныхъ трудовъ. Но если мужчина весь отдается чувству любви и забываетъ священныя обязанности и долгъ гражданина, особенно въ такое время когда его дѣятельность необходима для блага родины, тогда не только невозможно любить его, но нельзя не презирать какъ человѣка, на котораго ни въ чемъ нельзя положиться!….

Говоря это, Марія такъ увлеклась что позабыла свою обычную застѣнчивость; глаза ея блестѣли необыкновеннымъ огнемъ. Гедвига, молча слушая ея, думала; откуда взяла эта простая дѣвушка подобныя понятія? Это ясно, она часто находится въ его обществѣ и по всему видно что далеко не равнодушна къ нему.

Въ минуты оживленія Марія была чрезвычайно привлекательная дѣвушка, такъ что ея наружность и мягко серебристый голосъ невольно затронули въ Гедвигѣ чувство ревности, и она въ волненіи скорыми шагами начала ходить по комнатѣ.

— Чего же вы хотите отъ насъ? спросила Марикита.

— Ваша госпожа знаетъ о чемъ я ее просила.

— Оставь, Марикита, не твое дѣло! Я поговорю съ моимъ отцомъ, обратилась она къ Маріи, и будьте увѣрены что постараюсь сдѣлать въ пользу вашего магистра все что только дозволитъ сдѣлать приличіе.

— Извините, сударыня! кажется я ничего неприличнаго отъ васъ не просила? Вы говорите, обращаясь ко мнѣ: для вашего магистра — а я такъ полагала что для вашего. Очень сожалѣю что безпокоила васъ. Съ этими словами Марія поклонилась и быстро вышла изъ комнаты.

XX.

Въ безмолвномъ ужасѣ глядѣла старая Марикита вслѣдъ удалявшейся дѣвушкѣ.

— Да, это именно она, проговорила наконецъ старуха, когда та затворила за, собою дверь. Гедвига въ волненіи все еще продолжала ходить по комнатѣ, и Марикита не знала какъ бы заговорить съ нею. Сильно хотѣлось ей поскорѣе свалить съ души своей тайну, тяготившую ее какъ гнетъ. — Глядите-ка на эту умницу! заговорила она наконецъ, — видишь какой смиренницей прикинулась: подумаешь что чистая голубица влетѣла, а на самомъ-то дѣлѣ — ястребъ въ голубиныхъ перьяхъ.

— Quit dixisti, ancilla? вдругъ обратилась къ ней Гедвига, — что это произнесли твои злорѣчивые уста?

— То что давно уже должны были произнести…. отвѣтила Марикита, — только не извольте безпокоиться, моя дорогая барышня! Да и стоитъ ли тревожиться изъ-за такого вертопраха, измѣнника?

— Измѣнника?!..

— Клятвенно увѣрять не хочу, продолжала старуха, — но я знаю что моя барышня такъ разумна, что сама разберетъ черное отъ бѣлаго… Вотъ извольте выслушать и посудите сами: — Помните какъ въ первый разъ послѣ выборовъ вышли между вами непріятности — тогда мой господинъ послалъ меня звать къ себѣ г. магистра?….

— Да, да, помню! Продолжай же скорѣе!

— Я тогда обрадовалась и бросилась со всѣхъ ногъ; прихожу, и что же вижу?… Въ его объятіяхъ была, кажется, вотъ эта самая краснобайка. Съ тѣхъ поръ, словно камень лежалъ у меня на душѣ!

— Какъ въ его объятіяхъ?! съ ужасомъ вскрикнула Гедвига, и лицо ея запылало отъ гнѣва и стыда. — Ты говоришь въ его объятіяхъ?! переспросила она, какъ бы не вѣря своимъ ушамъ.

— Да, магистръ и самъ не запрется въ томъ, подтвердила Марикита. — Я могу предъ святымъ Распятіемъ сказать ему это…

— И ты до сихъ поръ молчала объ этомъ?! — ты спокойно смотрѣла какъ этотъ недостойный обманывалъ меня, пользовался моимъ довѣріемъ и разположеніемъ? Ты и тогда спокойно смотрѣла бы, когда бы я, ничего не зная, соединилась съ нимъ на вѣкъ брачными узами?!.. Прочь, сейчасъ же прочь съ гдазъ моихъ!… Этого чернаго качества я до сихъ поръ еще не знала за душой твоею!… Прочь отъ меня, несчастная! Я не могу болѣе тебя видѣть! Съ этими словами Гедвига бросилась на диванъ, и горькія слезы ручьями покатились по лицу ея.

Старая Марикита молча сидѣла съ поникшею головой и скрестивъ на груди руки. Въ комнатѣ нѣсколько минутъ была полная тишина; наконецъ Марикита подняла голову, со страдальческимъ выраженіемъ, по обыкновенію возвела глаза свои къ небу и тихо подошла къ Гедвигѣ.

— Моя душа никогда еще не была черною, какъ вы изволили назвать ее, госпожа моя! тихо, но твердымъ голосомъ произнесла Марикита: — да проститъ вамъ Господь что вы такъ жестоко обидѣли старуху, готовую умереть за васъ. Я хорошо понимаю что такое обманутая любовь! и потому готова снести отъ васъ это оскорбленіе, но все-таки прошу васъ быть терпѣливой и выслушать отчего я до сихъ поръ молчала. Тогда г. магистръ увѣрилъ меня: что де эта дѣвочка дочь моей хозяйки, она привыкла ко мнѣ съ малолѣтства, а теперь, говоритъ. мать ея больна при смерти, и я долженъ былъ утѣшать бѣдняжку…. Но вы, говоритъ, не подумайте чего-нибудь…. и ужасно упрашивалъ меня ничего не говоритъ объ этомъ вамъ чтобы попусту не разстроить васъ. — Я подумала, подумала, дай рѣшилась подождать говорить вамъ объ этомъ, что думаю, какъ и въ самомъ дѣлѣ попустому встревожу васъ, и отравлю лучшія минуты вашей жизни? А у самой все-таки сердце больно; вы чай помните что съ перваго дня вашей помолвки на мнѣ никогда веселаго лица не было. Еслибы вы, хоть когда-нибудь изволили спросить: отчего де ты, Марикита, такъ печальна? вотъ тогда у меня и развязался бы языкъ, я тотчасъ бы и разказала все какъ есть…. а то вотъ до сихъ поръ все выжидала случая и времени….

— Довольно, Марикита, я вѣрю тебѣ! Извини что я тебя оскорбила. — Но скажи пожалуста: это была та самая дѣвушка которую ты у него видѣла?

— Лица ея я хорошенько не замѣтила, но безъ всякаго сомнѣнія это она. Вы слышали, она назвала себя дочерью его хозяйки — и онъ тогда сказалъ то же. Потомъ, эти горячія заботы о немъ….

— О. да! нѣтъ никакого сомнѣнія, это она!.. Прервала ее Гедвига, закрывая лицо руками. — Теперь мнѣ понятно почему съ перваго же взгляда я почувствовала къ ней безотчетное отвращеніе.

Въ первую минуту, въ душѣ Гедвиги страшно заговорила ревность, и ей казалось что послѣ этого она способна разомъ вырвать изъ сердца всякую память о недостойномъ измѣнникѣ.

Но одумавшись, она рѣшилась дѣйствовать хладнокровнѣе и во что бы то ни стало, вознамѣрилась отмстить ему. Прежде всего желала она хорошенько пристыдить его, а потомъ уже показать къ нему полнѣйшее презрѣніе. — А если онъ умретъ отъ этой раны? не безъ боли вдругъ отозвалось у нея въ душѣ. — Нѣтъ, подумала она, мщеніе послѣ, а теперь по-человѣчески надо позаботиться о его выздоровленіи, и съ этою мыслію Гедвига отправилась къ отцу съ просьбой чтобъ онъ навѣстилъ больнаго. Но тотъ наотрѣзъ отказался подать какую-либо помощь..

— Безсмертный Эскулапъ! Tu mihi insaniam esse videris! Въ умѣ ли ты? чтобъ я сталъ подавать руку помощи одному изъ главныхъ своихъ противниковъ?… Который такъ предательски поступилъ со мной?!. Нѣтъ, filia, никогда болѣе не говори мнѣ о томъ! Совѣтую и тебѣ поскорѣе выбросить изъ головы и изъ сердца этого неблагодарнаго человѣка!

Гедвига молча ушла въ свою комнату и тамъ, сѣвъ у окна, безотчетно погрузилась въ воспоминанія о прошломъ. Какъ ни старалась она выбросить изъ головы своей бывшаго Жениха, образъ его, вопреки всѣмъ усиліямъ воли, упорно преслѣдовалъ ея воображеніе. Она видитъ его прекрасное лицо, оно какъ прежде дышетъ свѣтлою радостью, и вотъ ей кажется что онъ устремляетъ на нее глубокій, полный любви взглядъ, наконецъ беретъ ее за руку — и она чувствуетъ какъ мягкія золотистыя кудри его прикасаются къ ея плечу, и онъ тихо, задушевно говорилъ ей: теперь ничто на свѣтѣ не разлучитъ меня съ тобой! не правда ли, моя радость? Тутъ Гедвига вздрогнула, и, вскочивъ съ своего мѣста, съ отчаяніемъ воскликнула: — какое непростительное слабодушіе! — Развѣ не поступилъ онъ какъ нельзя вѣроломнѣе, не говорю уже съ моимъ отцомъ, но и съ моимъ собственнымъ сердцемъ? На дворѣ совершенно уже стемнѣло. Гедвига долго сидѣла склонивъ голову на руки, обильныя слезы облегчили ея страданіе. Она встала и рѣшительно кивнула головой, какъ бы въ подтвержденіе собственной мысли, потомъ закуталась въ черную мантилью и приказала Марикитѣ поскорѣе одѣться, чтобъ идти вмѣстѣ съ нею. Марикита думала что Гедвига идетъ погулять въ своемъ саду, но смотритъ, — она вышла на улицу.

— Да куда же это вы, барышня, въ такую позднюю пору?

— Куда мнѣ надо, важно отвѣтила Гедвига. Старуха, дѣлать нечего, молча послѣдовала за ней. И онѣ пошли по Старомѣстской площади и спустились внизъ, прямо къ Долгой улицѣ, гдѣ небольшіе домика плотно примыкали одинъ къ другому. Вдругъ, неподалеку отъ нашихъ путницъ послышались голоса, и большая компанія студентовъ скоро заняла улицу почти во всю ширину. Гедвига испугалась, и чтобы не встрѣтить отъ этихъ господъ какой-нибудь непріятности, она взяла Марикиту за руку и повернула въ первыя ворота, чтобы переждать тамъ пока пройдетъ эта шумная ватага. Но какъ нарочно эти господа остановились около самаго того дома, повидимому поджидая еще другую компанію, которая громкимъ говоромъ, свистомъ и хохотомъ издали еще давала о себѣ знать. Гедвига спряталась за кустами и, плотно прижавшись къ забору, крѣпко держалась за руку Марикиты; а между тѣмъ студенты вели слѣдующій разговоръ.

— Хоть выпади всѣ мои усы до завтра! Я право не понимаю что вамъ за охота такъ много толковать объ этомъ рифмоплетѣ? возвысился одинъ голосъ изъ толпы. Живъ такъ живъ! А умеръ — туда ему и дорога! — Немного съ нимъ потеряемъ. Писать стихи и дѣлать глупости, споконъ вѣка — «два сапога — пара».

— Ого! гляди-ка, какъ нашъ Мргуль зашевелилъ мозгами! — Ну, ну, высыпай изъ нихъ, да только что-нибудь получше!…

— Эхъ, господа! вмѣшался третій, — право никому нѣтъ охоты слушать ваши глупыя шутки! — Если по-твоему мы слишкомъ много заботимся о магистрѣ Бочекѣ (при этомъ имени Гедвига вздрогнула), то скажи пожалуста, не прикажешь ли совершенно отъ него отвернуться, тогда какъ онъ только-что возвратился на истинный путь? Не позабудь, евангельскую причту о погибшей окнѣ.

— Что ни говори, брать, и какъ ни оратурствуй, а я все-таки скажу свое, продолжалъ первый голосъ: — отъ Бочека вы не дождетесь ровно ничего хорошаго! Помяните мое слово, изъ него толку никакого не выйдетъ — онъ такъ запутался въ сѣтяхъ этой нѣмецкой чародѣйки что никогда не будетъ въ силахъ разторгнуть ихъ.

— А я такъ, ей-Богу, этому не дивлюсь, отозвался четвертый голосъ: — Франкенштейнова дочь такая звѣзда что врядъ ли кто изъ насъ устоялъ бы…. Куда бы и патріотизмъ полетѣлъ, еслибы…. онъ еще не докончилъ, какъ вся компанія подняла страшный крикъ.

— Что ты говоришь? Глядите-каг на него, господа!

— Чего тутъ глядѣть? безъ разговора дайте ему хорошую затрещину!

— Господа, въ лужу его! проворнѣй въ лужу! кричало нѣсколько голосовъ. И вся эта буйная ватага, съ громкимъ крикомъ и хохотомъ, бросилась на несчастнаго поклонника нѣмецкой красавицы. — Стойте, господа, надо быть справедливымъ: развѣ гЖа Гедвига не блестящая дѣвушка?

— Что и говорить! отозвался кто-то изъ толпы, — и ума и красоты много, да сердца-то чешскаго нѣтъ ни на волосъ.

— Толкуйте себѣ какъ хотите, а мнѣ все-таки жаль бѣднягу нашего поэта! Кажется, онъ скорѣе умретъ, чѣмъ разстанется съ этою Нѣмкиней.

— Да она пожалуй и сама теперь не пойдетъ за него. Что ей за находка! Развѣ только сидѣть да сочинять вмѣстѣ съ нимъ стихи, а уже въ свѣтѣ между нами она никогда не посмѣетъ показаться.

— Ну, господа, довольно намъ толковать о ней, мнѣ кажется что нашъ поэтъ, если выздоровѣетъ, одумается и скорехонько утѣшится…. если придется по обстоятельствамъ разчитаться съ этою гордою красавицей.

— Ты такъ думаешь, а я такъ полагаю иначе!

— Чего тутъ думать, я своими глазами видѣлъ что около него еще одна увивается.

— Ужь не о той ли ты блѣдной совѣ говоришь?

— Совѣтую тебѣ, брать, по строже держатъ свой языкъ и поберечь свою; физіономію, пока не влетѣло въ нее чего-нибудь послышался еще новый голосъ.

— Ахъ, Кухынка! закричало нѣсколько голосовъ. — И ты здѣсь, дружище?

— Далеко тебѣ, братъ, до той блѣдной совы, какъ ты окрестилъ Марію, продолжалъ Кухынка. — Я не позволю въ моемъ отсутствіи такъ легко отзываться о дѣвушкѣ которую ты совершенно не знаешь. А я такъ вотъ что скажу вамъ, господа: еслибъ я когда-нибудь выкинулъ такую штуку, вздумалъ Жениться, то конечно счелъ бы за счастіе стать подъ вѣнецъ съ этою блѣдною совой. А что касается до магистра Бочека, то она такъ далеко стоитъ отъ него, какъ далеко отстоитъ чистая луна отъ этой грязной земли. И сердце нашего поэта по несчастно не къ ней горитъ страстнымъ огнемъ, а къ той надмѣнной Нѣмкинѣ.

Наконецъ вся эта бурная ватага двинулась впередъ, и изъ разговора ихъ болѣе уже нельзя было понять ни слова.

Гедвига не вѣрила ушамъ своимъ. Тысяча разнообразныхъ чувствъ возникали ее въ продолженіе этого разговора.

— Пойдемъ скорѣе, Марикита, сказала она наконецъ, вздохнувъ свободнѣе, и быстро повлекла за собою старуху, но вдругъ она остановилась. — Ты знаешь квартиру магистра Бочека? спросила она.

— Создатель ты мой! да никакъ вы къ нему хотите?

— Тссъ! насъ могутъ услышать, безъ разсужденій! веди меня скорѣе, если знаешь его квартиру.

Марикита, не смѣя болѣе возражать, только глубоко вздохнула, подняла глаза къ небу, какъ бы прося оттуда помощи, и повела госпожу свою прямо на квартиру магистра Бочека.

XXI.

Въ комнатѣ магистра царствовала тишина, и только изрѣдка слышались глухіе стоны сольнаго, который, казалось, погруженъ былъ въ легкій сонъ, но вѣроятно тяжелыя грезы заставляли его безпрестанно вздрагивать. У изголовья сидѣла Марія, ни на минутку не спуская съ него глазъ; она наблюдала за каждымъ малѣйшимъ его движеніемъ, за каждымъ его вздохомъ и хотѣла, казалось, проникнуть въ самыя его грезы. Поодаль отъ нея, у стола, сидѣла ея мать. Внезапная болѣзнь магистра заставила ее позабытъ о собственной своей болѣзни. Утомленная неусыпнымъ бдѣніемъ въ продолженіи нѣсколькихъ ночей, она находилась теперь въ полубодрственномъ состояніи: голова ея была опущена на грудь, губы слегка шевелились, а руки машинально перебирали деревянныя четки. На столѣ, гдѣ прежде грудами были наложены книги и рукописи, теперь стояли разные горшечки съ вареными травами и нѣсколько стклянокъ съ лѣкарствами.

Агата, казалось, совсѣмъ уснула. Больной пошевелился и что-то тихо проговорилъ. На лицѣ его выступилъ яркій румянецъ, грудь начала высоко подниматься и на губахъ мелькнула какая-то сладостно болѣзненная улыбка. Онъ опять что-то тихо проговорилъ. Марія низко наклонилась, чтобы разслышать, но больной снова замолчалъ. Его горячее дыханіе какъ-то магически повѣяло на лицо дѣвушки, такъ что она не въ силахъ была поднять головы, и уста, противъ воли ея, прильнули къ его прекрасному лбу. Въ ту минуту ей казалось что вся душа ея сосредоточилась въ этомъ поцѣлуѣ, и двѣ крупныя слезы упали на его горячія щеки.

Больной съ улыбкой открылъ глаза, и лицо его дышало блаженствомъ. Казалось, онъ старался затаить дыханіе чтобы долѣе удержать то чудное видѣніе которое предстало предъ нимъ. Въ полузабытьи, онъ приподнялъ слабую, исхудалую руку и нѣжно обвилъ ею вокругъ шеи молодой дѣвушки, и уста ихъ безсознательно встрѣтились. Наконецъ больной тихо, полнымъ любви голосомъ проговорилъ:

— Гедвига, ты плачешь?

Вопросъ этотъ, словно ядовитое жало или раскаленное желѣзо, мгновенно пронзилъ сердце любящей дѣвушки. Сдерживая въ груди стонъ, она быстро высвободилась изъ его объятій и, закрывъ лицо руками, отскочила на средину комнаты; ей казалось что полъ колебался подъ ней и всѣ предметы вокругъ горѣли.

Между тѣмъ больной тоскливо окидывалъ взглядомъ всю комнату и наконецъ остановивъ его на Маріи, умоляющимъ голосомъ заговорилъ:

— Гедвига, ангелъ мой! зачѣмъ ты отъ меня уходишь?

— Матерь Божія! рыдая воскликнула дѣвушка. — Помоги мнѣ сохранить здравый смыслъ! Или уже возми меня отъ этой Жизни, гдѣ ничего для меня нѣтъ кромѣ страданій!

— Сюда, барышня, за меня дернитесь! послышалось за стѣной.

Марія подошла къ двери, и каково же было ея удивленіе, когда отворивъ она увидѣла что къ нимъ шла такая неожиданная гостья.

— Ахъ, это вы, сударыня! воскликнула дѣвушка, едва вѣря своимъ глазамъ.

Тутъ Агата проснулась и поспѣшно встала чтобы принять незнакомыхъ гостей.

— Что вамъ угодно, милостивая государыня? обратилась она къ Гедвигѣ; но та, ничего не отвѣчая, какъ-то испуганно окидывала взглядомъ всю комнату.

— Гедвига! произнесъ больной, — зачѣмъ ты все удаляешься?

— Она здѣсь, г. магистръ, вотъ она! дрожащимъ голосомъ отвѣчала Марія, судорожно взявъ Гедвигу за руку и подводя ее къ больному.

Увидя блѣдное, исхудалое лицо Бочека и слыша съ какою любовью онъ повторяетъ ея имя, Гедвига мгновенно забыла весь гнѣвъ и ревность, которыми за нѣсколько минутъ была переполнена ея душа. Мимолетно взглянувъ на Марію, она подумала: «Нѣтъ, не можетъ эта простая дѣвочка овладѣть его сердцемъ», и глаза ея съ нѣжностью остановились на больномъ, который полушепотомъ все повторялъ ея имя и продолжалъ умолять чтобъ она его не оставляла.

Гедвига хотѣла было отвѣчать ему, но отъ сильнаго волненія слова замирали на губахъ ея.

— Успокойтесь, госпожа Гедвига здѣсь!… она пришла навѣстить васъ, робко успокоивала его Марія.

— Знаю, знаю! съ улыбкой отвѣчалъ больной, — ты здѣсь, мой ангелъ, не уходи же отъ меня, продолжалъ онъ, протягивая къ Маріи обѣ руки.

— Ради Бога! скажите ему хоть одно слово! умоляла Марія, обратясь къ Гедвигѣ. — Онъ скорѣе придетъ въ себя.

— Я здѣсь, мой другъ! пришла навѣстить васъ, что съ вами?

Больной устремилъ на нее свой взглядъ, и вмѣсто улыбки, съ которою онъ повторялъ ея имя, на лицѣ его выразился страшный испугъ.

— Прочь, прочь отъ меня, чудовище! дрожащимъ голосомъ закричалъ больной, и такъ началъ метаться по постелѣ что Марія испугалась чтобъ онъ не сорвалъ повязку. Она робко наклонилась къ нему и начала успокоивать его. увѣряя что подлѣ него находятся только его близкіе друзья, съ которыми онъ совершенно въ безопасности и т. д. Бочекъ пристально посмотрѣлъ на нее и тихо произнесъ: — О, говори, говори, моя Гедвига! При тебѣ я ничего не боюсь, твой небесный голосъ отгоняетъ моихъ враговъ. Такъ говорилъ больной, устремляя взоръ свой на Марію, и лицо его озарилось прежнею улыбкой.

— Вы ошибаетесь, магистръ, я Марія, а вотъ ваша Гедвига здѣсь, около васъ.

При этомъ больной повелъ глазами въ ту сторону куда показывала рука Маріи, и опять страшный испугъ судорожно изобразился на лицѣ его.

Гедвига въ безмолвномъ ужасѣ слушала бредъ больнаго и хотѣла попытаться еще что-то сказать ему, но вдругъ онъ неистовымъ голосомъ закричалъ:

— Прочь, прочь отсюда! Ad inferos. Твое мѣсто въ аду!… per Jovem!

Гедвига мгновенно отскочила отъ постели и съ отчаяніемъ воскликнула:

— Правосудный Боже! гдѣ я и что со мною? съ этими словами она схватила Марикиту за руку и повлекла ее къ двери, говоря: — Уйдемъ скорѣе отсюда!… Здѣсь все горитъ вокругъ меня!… И. стѣны скоро обрушатся на насъ! уйдемъ же скорѣе!

— Парь ты мой Небесный! да никакъ вы, сударыня, однѣ безъ всякаго проводника? Какъ же вы пойдете въ такую темноту? Подождите, я сейчасъ позову кого-нибудь проводить васъ.

Съ этими словами добрая Агата бросилась изъ комнаты, оставя гостей на попеченіе Маріи, которая, желая сколько-нибудь успокоить Гедвигу, кротко, почти умоляющимъ тономъ заговорила съ ней:

— Мнѣ очень жаль, сударыня, что лихорадочныя слова больнаго такъ непріятно подѣйствовали на васъ.

— Молчите! запалчиво остановила его Гедвига. — Вы, конечно, не имѣете никакого понятія о тайнахъ природы…. Но мнѣ теперь все ясно!… Онъ не любитъ меня болѣе!… И вы одна причиной моего несчастія! задыхаясь говорила раздраженная Гедвига, обмѣривая Марію сверкающимъ взглядомъ.

— Не понимаю, сударыня, какое кы имѣете право обвинять меня въ чемъ-либо?

Гедвига еще не успѣла отвѣтить, какъ старая Агата вернулась домой, и вслѣдъ за ней вошелъ Сѣкирка, которому она съ величайшими просьбами поручила проводить гостей до ихъ квартиры.

XXII.

Совершенная тишина была уже на улицахъ, когда Гедвига въ сопровожденіи своихъ спутниковъ поспѣшно шла домой. Старая Марикита никакъ не могла поспѣвать за ней, и задыхаясь, постоянно отставала на нѣсколько шаговъ. Видя это, Сѣкирка началъ уговаривать Гедвигу не спѣшить, увѣряя что тутъ нѣтъ никакой опасности, но она ничего не слыхала. Душевное волненіе ея было такъ сильно что она была не въ состояніи ничего слышать, ни о чемъ разсуждать и бѣжала изо всѣхъ силъ, чтобы только поскорѣе быть дома.

Когда они пришли на Старомѣстскую площадь, съ желѣзной улицы вдругъ выступила цѣлая ватага студентовъ. Гедвига, какъ бы совсѣмъ не замѣчая ихъ, даже не посторонилась и мгновенно очутилась посреди толпы. При видѣ этого, у бѣдной Марикиты замерло сердце, даже и Сѣкирка порядочно струсилъ. Студенты, увидя высокую женскую фигуру, съ гордою, величавою осанкой, въ первую минуту разступились и готовы были пропустить ее впередъ, но ихъ товарищи, шедшіе позади, тотчасъ же остановили, ее, такъ какъ у нихъ не было въ обычаѣ не поглумиться надъ дѣвушкой, если случаюсь встрѣтить ее на улицѣ въ такую позднюю пору.

— Постой, голубица! Куда такъ быстро летишь? закричали двое изъ нихъ, заграждая дорогу Гедвигѣ.

— Подожди, куда такъ скоро надо? Можетъ-быть и между нами найдешь себѣ голубка по душѣ!.. Не думай что мы всѣ съ каменнымъ сердцемъ!…

— Царица Небесная! воскликнула Марикита, подбѣгая къ нимъ. — Ради Бога, не задерживайте насъ! Господа моя очень спѣшитъ домой!

— Господа! вступился наконецъ Сѣкирка. — Приберегите лучше для другаго раза ваше остроуміе и не задерживайте барышню которая идетъ въ сопровожденіи честныхъ Людей, въ сопровожденіи пражскаго мѣщанина.

— Слышите, ребята? Живо шапки долой и поклонъ до земли! Не видите что пражскій мѣщанинъ говоритъ съ нами?

Тутъ вся компанія со всѣхъ сторонъ обступила нашихъ путницъ.

— Безсмертный Эскулапъ! съ досадой воскликнула Гедвига. — Кто осмѣливается загораживать мнѣ дорогу? Per deos! Я хочу идти безъ всякихъ препятствій! Odi prafanum vulgus!

Кромѣ латинскихъ восклицаній, Гедвига говорила на нѣмецкомъ языкѣ.

— Святой Вячеславъ — патронъ Чешской земли! воскликнулъ одинъ изъ студентовъ. — Да это нѣмецкій магистръ въ Женскомъ платьѣ!

— Господа, господа! украшеніе пражскихъ школъ, не позабудьте о чести! кричалъ Сѣкирка, расталкивая студентовъ.

— Глядите-ка, братцы, да это наша знакомая «обезьяна», закричалъ кто-то, узнавъ невзрачную фигурку лавочника!

— А! такъ теперь знаемъ кого онъ провожаетъ!

И съ этими словами студентъ хотѣлъ было обвить руку вокругъ таліи Гедвиги. Тутъ Марикита бросилась на него какъ разъяренная тигрица:

— Какъ вы смѣете такъ дерзко обращаться съ дочерью извѣстнаго доктора, Ансельма Франкенштейна, котораго вы конечно знаете, если посѣщаете Пражскій университетъ!

— Какъ, это дочь Ансельма? Монетъ ли быть? Въ такомъ случаѣ, господа, съ пѣснями и тріумфомъ проводимъ ее до двора, какъ дочь одного изъ главныхъ доброжелателей Чешскаго народа.

— Хорошо, согласны! отозвался другой. — Только пускай она прежде подниметъ свое покрывало. Мы хотимъ поглядѣть на эту чародѣйку, которая кружитъ головы нашимъ магистрамъ.

— Гляди лучше побольше въ книгу и научись быть вѣжливѣе въ обращеніи съ благородными дѣвицами! вдругъ важно раздался незнакомый. голосъ и посреди ихъ появилась фигура нѣмецкаго студента въ кудрявомъ парикѣ и съ огромными рыжими усами.

— Такъ-то ведутъ себя чешскіе студенты? продолжалъ тотъ же господинъ, — что честнымъ людямъ нельзя пройти по улицамъ? Не безпокойтесь, сударыня! обратился онъ къ Гедвигѣ, почтительно подавая ей руку. — Эти крикуны не посмѣютъ болѣе подойти къ вамъ.

— Тысяча чертей! закричалъ неугомонный студентъ. — Еслибы не сбивали меня съ толку эти длинные усы и нѣмецкій камзолъ, то я готовъ бы побиться объ закладъ что это нашъ Iugeniosus Кухынка!

— Хотя бы и онъ, ты все-таки попрежнему продолжалъ бы срамить имя чешскаго студента, отвѣтилъ усачъ своимъ обыкновеннымъ голосомъ. И вся молодежь съ криками бросилась къ нему.

— Ахъ ты, чадо! Ради чего это ты нарядился такъ, вѣдь сегодня еще не масляница? Глядите-ка, братцы, каковъ молодецъ? Эта барыня съ нами и говорить не хотѣла, а съ нимъ и подъ ручку пошла. Нѣтъ, братъ, извини! Мы не позволимъ одному завладѣть ею, чуръ вмѣстѣ!.. Ребята, не пускайте его!..

Тутъ Кухынка пріосанился и крикнулъ съ обычнымъ авторитетомъ:

— Прочь, повѣсы! Старайтесь достойно носить имя чешскаго студента! Съ чужеземными магистрами ссорьтесь, къ дочерямъ же ихъ имѣйте должное уваженіе, и кто изъ васъ еще хоть разъ осмѣлится открыть ротъ, то завтра же при всѣхъ собственноручно вытолкаю изъ университета!

— Bene dixiste! вдругъ раздался неподалеку отъ нихъ грубый мужской голосъ, и когда Кухынка оглянулся въ ту сторону, то при свѣтѣ мѣсяца увидѣлъ три высокія мужскія фигуры. По голосу онъ тотчасъ узналъ кто это и съ радостію бросился къ нимъ. «Это вы, милостивый….» Онъ не докончилъ, потомъ что тотъ къ кому онъ обратился крѣпко сжалъ его руку, проговоривъ:

— Тише! Ступай поскорѣе провожай эту дѣвушку, а потомъ приходи къ Красной Лисицѣ, мы будемъ тамъ.

— Если побоишься одинъ, такъ позволь мнѣ къ тебѣ присоединиться? съ улыбкой сказалъ младшій изъ троихъ.

— Захотѣлъ ты чтобъ эта голова чего-нибудь побоялась! возразилъ первый. — Впрочемъ я не препятствую, ступай если охота есть, а то по Жалуй скаЖешь что я изъ зависти отговорилъ тебя. Затѣмъ этотъ господинъ ругалъ посреди студентовъ и крикнулъ громовымъ голосомъ: «In nomine regis!» Тутъ студенты, узнавъ кто это, въ одинъ мигъ разбѣжались въ разныя стороны. Кухынка и магистръ Іеронимъ отправились провожать Гедвигу, и когда они возвращались отъ квартиры Ансельма, на улицахъ царствовала снова мертвая тишина.

— Ну теперь разкажи мнѣ что ты видѣлъ и слышалъ и какъ пробрался въ ихъ общество? сказалъ Іеронимъ.

— А вотъ благодаря этому парику, долгимъ усамъ и нѣмецкому камзолу. Сперва нѣкоторые посмотрѣли на меня какъ-то подозрительно, но я, разумѣется, нахмурилъ брови и съ важнымъ, озабоченнымъ видомъ, ровною поступью смѣло вошелъ въ засѣданіе. Надо сознаться что они вели себя чрезвычайно чинно, важно и говорили такъ умно, такъ хорошо что любо было послушать.

— Ну что говорилъ Мунстербергскій?

— Особеннаго ничего, почти то же что и всѣ остальные. А вотъ Ансельмъ, такъ ужь ораторствовалъ! Ей Богу!,Я на него смотрѣлъ въ это время какъ на человѣка вдохновеннаго и признаюсь, несмотря на то что онъ для насъ самый опасный изъ враговъ, я не лютъ не сознаться что онъ по уму и стойкости убѣжденій все-таки достоинъ уваженія. Онъ говорилъ съ такимъ жаромъ и такъ краснорѣчиво что я увлекся слушая его и чуть-чуть было не выдалъ себя восторженнымъ восклицаніемъ «выборне». Представьте себѣ его высокую, сухощавую фигуру, съ вытянутою шеей и сверкавшими какъ молнія глазами. Когда онъ началъ говорить, казалось будто гроза наступала тихо, издалека; чѣмъ ближе, тѣмъ удары становились сильнѣе и наконецъ они разразились такъ что слилась въ одинъ страшный гулъ, сильно потрясавшій сердца всѣхъ присутствовавшихъ. Конечно я не могу припомнить всѣхъ его словъ, но постараюсь хоть отчасти передать кое-что главное. Между прочимъ онъ говорилъ такъ: «Чехи хотятъ подорвать главнѣйшія жилы нашего тѣла, они святотатственно покушаются завладѣть всѣми нашими сокровищами!… Они подкапывали подъ наше зданіе съ той стороны гдѣ главная твердыня, — послѣ чего все строеніе должно рухнуть! И если мы молча подставимъ имъ свою шею, то они такъ насядутъ на насъ что мы съ постыднымъ униженіемъ непремѣнно падемъ въ глазахъ цѣлой Европы! Нѣтъ, мы не должны ни на волосъ отступаться отъ своего права, того права которое съ великимъ уваженіемъ было предоставлено намъ покойнымъ королемъ…. Что бы они безъ насъ стали дѣлать въ своемъ университетѣ? Моя мысль такова: Если Вячеславъ, по безхарактерности своей, подастся на ихъ просьбу, то, я скорѣе рѣшусь оставить Прагу, чѣмъ видѣть какъ будутъ торжествовать свою побѣду надъ вами тѣ которые по нашей милости сдѣлались людьми изъ безсмысленныхъ животныхъ. И кто изъ васъ, господа, мнѣ сочувствуетъ — тотъ послѣдуетъ моему примѣру. Пускай Прага и властелинъ ея поймутъ чѣмъ мы были для нихъ и что они съ нами теряютъ?… Мы безъ нихъ обойдемся, для насъ открытъ цѣлый свѣтъ; но посмотримъ, какъ-то они обойдутся безъ насъ?»

— Это совершенно походитъ на Ансельма! сказалъ Іеронимъ вполголоса. — Меня нисколько не удивляетъ его упорная настойчивость, но чтобъ онъ рѣшился оставить Прагу, — этого я отъ него не ожидалъ. Ну, что же сказали на это остальные?

— Остальные, разумѣется, готовы были дать присягу что всѣ до единаго уйдутъ также изъ Праги, если только король удовлетворитъ нашу просьбу.

— Всѣ-то уже вѣрно не уйдутъ, но если хоть и часть ихъ переселится отъ насъ, то изъ этого не мало будетъ шума. Главное, надо пока молчать объ этомъ, чтобы прежде времени не дошло до короля.

Тутъ Іеронимъ задумался и лицо его отуманилось грустью. Онъ сознавалъ что съ отходомъ иностранцевъ, которыхъ было нѣсколько тысячъ, и въ томъ числѣ много богатыхъ нѣмецкихъ аристократическихъ семействъ, Прага въ матеріальномъ отношеніи понесетъ убытки. Торговля упадетъ, между. гражданами поднимется ропотъ, такъ какъ доходы ихъ значительно сократятся. До сихъ поръ Прага была первымъ городомъ въ средней Европѣ, какъ по обилію наружнаго блеска, такъ равао и потому что она много лѣтъ была средоточіемъ всѣхъ ученыхъ и образованныхъ людей.

Соображая все это, Іеронимъ не могъ не призадуматься.

— Да, продолжалъ онъ со вздохомъ, — что-то будетъ? Большая готовится ломка.

— Я еще не все сказалъ вамъ, дорогой магистръ. Я слышалъ еще очень важную новость. Они имѣютъ тайныя свѣдѣнія о томъ что курфирстъ Саксонскій намѣревается въ своей землѣ также позолотить университетъ, и мѣстомъ для него предназначается Липецкъ (Лейпцигъ), откуда свѣтлыя лучи образованія будутъ освѣщать нѣмецкую страну.

— Ради самаго Бога, ни слова о томъ! сказалъ Іеронимъ, схвативъ Кухынку за руку. — Я уже не отъ перваго тебя это слышу и трепещу чтобы не узналъ о томъ Вячеславъ!… тогда все дѣло пропало!… По естественной каждому ревности, чтобы помѣшать Фридриху Саксонскому въ этомъ предпріятіи, Вячеславъ всѣми силами будетъ стараться удержать Нѣмцевъ, и вообще иностранцевъ, и мы послѣ этого никогда не достигнемъ своей цѣли. Пускай они себѣ съ Богомъ отправляются! и факелъ зажженный въ Чехіи пусть освѣщаетъ темноту нѣмецкой земли. Отъ этого нашъ домашній очагъ, Богъ дастъ, не оскудѣетъ, и вѣроятно это будетъ не послѣдній свѣтъ который понесутъ чрезъ чешскія границы въ другія сосѣднія земли. Мы же въ настоящее время должны стараться объ одномъ, чтобы Чехъ былъ полнымъ господиномъ въ своей родной колыбели, хоть бы въ началѣ ему и было нѣсколько жестко лежать въ ней.

— Жестко ему, полагаю, не будетъ: лишь бы только могъ онъ попривольнѣе протянуться въ этой колыбели, то мягкая подушка тотчасъ уже будетъ готова.

— Дай-то Господь! глубоко вздохнувъ, сказалъ Іеронимъ, и затѣмъ они оба молча направили шаги свои къ Красной Лисицѣ.

XXIII.

Когда студенты, услыша грозный голосъ короля, быстро разбѣжались, то на улицѣ остались только три особы, именно: Вячеславъ, проводникъ его и Сѣкирка. Послѣдній, передавъ Гедвигу на попеченіе Кухынки, тоже охотно убѣжалъ бы за молодежью, еслибы не Хитанъ, который, узнавъ это, охватилъ за полу и не отпускалъ отъ себя прочь.

— Ба! кого это ты поймалъ, нашъ вѣрный оберегатель? и, узнавъ Сѣкирку, король отъ души расхохотался. Нечего сказать, прилежные купцы Живутъ въ нашей милой Прагѣ — день гг ночь достаютъ себѣ денежку! — Какъ ты. старина, лопалъ сюда? или опять о женитьбѣ хлопочешь? Вѣдь я уже сказалъ что самъ найду тебѣ невѣсту!

Тутъ Сѣкирка, заикаясь, объяснилъ королю какимъ образомъ онъ очутился между студентами на улицѣ.

— Гляди-ка, кумъ, какое счастье этой чучелѣ! обратился Вячеславъ къ своему спутнику. — какихъ онъ красавицъ удостоивается провожать до дому! Да эдакъ ты, пожалуй, чего добраго, наконецъ всѣмъ пражскимъ дѣвушкамъ вскружишь головы? Нѣтъ, это уже изъ рукъ вонъ! Я вижу что тебя, молодчикъ, необходимо поскорѣе женить. Хитанъ, пусти его! крикнулъ онъ на собаку, которая все еще держала Сѣкирку за полу. Пусти! Онъ пойдетъ съ нами!

Съ этими словами Вячеславъ скорою поступью пошелъ черезъ большую площадь и повернулъ въ Капровую улицу; прямо къ Красной Лисицѣ.

— Пойди-ка, кумъ, посмотри «вода чиста ли», обратился онъ къ проводнику. Тотъ вошелъ въ корчму и черезъ нѣсколько минутъ вернулся оттуда вмѣстѣ съ корчмаркой.

— Да будетъ благословенъ тотъ день въ который твоя королевская милость изволила войти подъ мой бѣдный кровъ и осчастливить….

— Вечеръ, вечеръ уже, милая Дорота! сказалъ король, прервавъ быстрый потокъ ея неудержимаго краснорѣчія. — День ты давно уже прожила. Бѣги-ка поскорѣе и приготовь намъ тихое мѣстечко, да хорошую фляжку добраго вина. Мы всѣ чувствуемъ жажду, и я кстати веду къ тебѣ очень рѣдкихъ гостей — и если угодишь намъ, то въ награду за то получишь хорошее рукобитье…. Затѣмъ корчмарка со свѣчей въ рукахъ повела ихъ въ отдѣльную коморку, гдѣ обыкновенно возсѣдали одни только избранные.

Войдя въ коморку, Вячеславъ бросился въ утолокъ и привольно положилъ на лавочку свои ноги, куму же показалъ мѣсто напротивъ, а Хитанъ улегся подъ столомъ. Одинъ только Сѣкирка оставался посреди избы и не зналъ что ему дѣлать.

Корчмарка между тѣмъ принесла вино.

— Охъ ты, заботливая Марѳа! Постой, постой! стань тутъ около нашего милѣйшаго гражданина! говорилъ король, показывая на Сѣкирку. — Вотъ такъ!… Теперь оба посмотрите хорошенько другъ на друга.

Дорота съ удивленіемъ уставила свои почти заплывшіе глаза на Сѣкирку и, не понимая что все это значитъ, готова была засмѣяться; бѣдному же лавочнику было далеко не до смѣха: онъ догадался къ чему клонились слова короля, и какъ Жертва, обреченная на закланіе, стоялъ печально понуривъ голову.

— Я однажды обѣщалъ тебѣ доставить Жениха, началъ король, обращаясь къ корчмаркѣ, — ну, что сказала бы ты, еслибы я далъ тебѣ въ мужья вотъ этого молодчика?

Корчмарка въ изумленіи смотрѣла то на короля, то на Сѣкирку, и готова была расхохотаться, но видя что король не шутитъ, опять обмѣрила глазами несчастную фигурку Жениха и спросила:

— А что бы я съ нимъ стала дѣлать?

— У жь это твое дѣло — что хочешь; хоть въ карманъ посади. Онъ будетъ смотрѣть за порядкомъ у Красной Лисицы, а ты должна уважать его, какъ своего господина.

— Ваше величество! проговорилъ наконецъ Сѣкирка, опускаясь предъ королемъ на колѣни. — Явите божеское милоcepдіе! избавьте меня несчастнаго!…

— Ну, господинъ женихъ плохо же ты ухаживаешь за своею невѣстой — смотри, она тебѣ въ послѣдствіи отплатитъ за это!…

— Я лучше возьму на себя покаяніе! вопилъ испуганный Сѣкирка, — и съ тѣхъ поръ ни на шагъ никуда не пойду изъ дома!… Буду въ страхѣ Божіемъ ожидать послѣдняго конца.

— Все это прекрасно! все можешь исполнять, и я похвалю тебя за то…. Дорота же будетъ помогать тебѣ въ спасеніи души. Да скажи, пожалуста, что же ты имѣешь противъ нашей милой вдовицы? Чѣмъ она не баба? Ловка, расторопна, а уже на видъ — «кровь съ молокомъ». А это развѣ ни по чемъ тебѣ что она пользуется нашимъ расположеніемъ?

— Что правда, то правда, ваше величество! отозвалась корчмарка. Она смекнула что не будетъ въ убыткѣ, еслибы зажиточный Сѣкирка и въ самомъ дѣлѣ женился на ней. — Я право не понимаю, ваше величество, за что господинъ Сѣкирка такъ не милостивъ ко мнѣ? Я, кажется, всегда встрѣчала его какъ друга и съ великимъ почтеніемъ, не могу понять за что я ему такъ постыла? Что же касается до его нѣсколькихъ грошей, то, надѣюсь, корчмарка Красной Лисицы не пойдетъ къ нему съ сумой за милостыней.

— Bene, bene! похвалилъ нe король. — Я очень радъ что узналъ это. Вдругъ неравно мой кошелекъ оскудѣетъ, то я уже буду имѣть въ виду за кого мнѣ приняться. Насчетъ же его расположенія не безпокойся! — онъ, вѣроятно, только шутитъ, или, по излишней скромности, отговаривается. Но во всякомъ случаѣ онъ непремѣнно будетъ твоимъ супругомъ. Подними его и поцѣлуй хорошенько! Дорота не заставила себя долго просить, схватила обѣими руками мизерную фигурку лавочника и, вскинувъ его кверху, звонко поцѣловала. Сѣкирка молча повиновался и не смѣлъ шевельнуться въ массивныхъ рукахъ толстой Дороты.

Смотря на эти оригинальныя объятія жениха съ невѣстой, король хохоталъ отъ всей души, и лишь только хотѣлъ выпить кубокъ за ихъ здоровье, какъ вдругъ отворилась дверь и вошли магистръ Іеронимъ и студіозусъ Кухынка.

— Salvete, salvete! привѣтствовалъ ихъ король, — идите, идите скорѣе! можете также быть свидѣтелями торжественной помолвки, какой еще не бывало до сей поры во всемъ нашемъ королевствѣ!

— А вотъ кстати, господинъ Кухынка въ дружки бы годился! ухмыляясь сказала корчмарка, — и еслибы посмѣла я отважиться, такую пріискала бы провожатую дружечку что любо дорого посмотрѣть!

— Я не прочь! засмѣялся Кухынка, — съ радостью готовъ быть дружкомъ на твоей свадьбѣ; только боюсь что долго не дождешься ее!

— Что сказано, то свято: будьте господинъ вашего слова! воскликнула корчмарка, протягивая ладонь свою къ Кухынкѣ.

Тотъ же, принимая все это за шутку, хлопнулъ по ней рукой, но когда узналъ что толстая Дорота въ самомъ дѣлѣ невѣста, то порядкомъ почесалъ въ затылкѣ и скорчилъ кислую гримасу; однако дѣлать уже было нечего — слово дано, назадъ не воротишь.

— Ай да баба, молодецъ! Ловко завербовала! смѣялся король, подтрунивая надъ Кухынкой. — Теперь на радостяхъ не мори гостей жаждой, проворнѣй бѣги въ погребъ и наполняй жбанъ, а мы пока потолкуемъ съ женихомъ о провожатой дружечкѣ.

— Ну-ка, счастливый женихъ! Присядь-ка съ нами. Да спрячь же поскорѣе постную рожу: я хочу чтобы ты былъ веселъ. Понимаешь? Ну, засмѣйся!

Сѣкирка робко присѣлъ къ столу и силился сдѣлать гримасу хоть нѣсколько похожую на улыбку.

— Вотъ такъ! Ну, теперь скажи, не знаешь ли ты такой дѣвушки которая была бы первая красавица во всей Прагѣ? Я непремѣнно хочу чтобы дружечка была подстать нашему бравому молодцу, славному студіозусу Кухынкѣ.

— Милостивый король, началъ Сѣкирка, — у меня нѣтъ совершенно никого знакомыхъ.

— Не лги, крикнулъ король, ударивъ кулакомъ, по столу, — я сегодня же видѣлъ тебя проводникомъ…. Звѣзды Божіи! Вотъ въ самомъ дѣлѣ превосходная мысль!… То-то задалъ бы я работы языкамъ цѣлой Праги! Итакъ, кончено: дочь Ансельма будетъ провожатою дружечкой. Ну, что вы, господа, на это скажете?

Іеронимъ и Кухынка, не желая возражать королю, молча въ удивленіи пожали плечами.

— Эхъ вы, бабы! сказалъ Вячеславъ, покачивая головой, — съ вами, я вижу, пива не сваришь! Ты, кумъ, какъ думаешь объ этомъ?

— Что жь, развѣ корчмарное ремесло дѣло постыдное? проговорилъ кумъ какъ-то нехотя. — Или дочь доктора предъ престоломъ Божіимъ имѣетъ большую цѣну, чѣмъ женщина честнаго промысла? Наконецъ, развѣ она важнѣе студента Пражскаго университета, который не стыдится быть дружкой на этой свадьбѣ?

— Правда, правда твоя, кумъ! воскликнулъ король. — Въ самомъ-дѣлѣ, чѣмъ же она лучше ихъ? Объ этомъ больше нечего и толковать. Дочь Франкенштейна будетъ дружечкой. Я хочу этого и исполню, хотя бы не изъ чего другаго какъ только изъ желанія потѣшить моего милаго Іеронима.

— Какъ, меня!…

— Пожалуста не прикидывайся святымъ! Или ты думаешь что я не сумѣю двухъ перечесть? Ансельмъ будетъ злиться, чужеземцы будутъ хмуриться, а вы будете торжествовать. Во всякомъ случаѣ я долженъ держать сторону своихъ. «Своя рубашка всегда къ тѣлу ближе». Не такъ ли, магистръ? съ чувствомъ прибавилъ король, ласково подавая руку Іерониму.

— Благословеніе небесъ да будетъ надъ тобою, pater patriae! сказалъ Іеронимъ, крѣпко пожавъ руку короля, и хотѣлъ поднести ее къ губамъ своимъ. «

— Пожалуста не серди меня! Облизыванье руки мнѣ слишкомъ напоминаетъ противныя вышеградскія комнаты. Ты видишь что мы сошлись здѣсь всѣ по-пріятельски. Я хочу нынѣшнимъ вечеромъ свободно веселиться, а потомъ уже долго, долго не придется быть между искренными людьми, кому нѣтъ повода притворяться. Завтра же — кто знаетъ…. можетъ-быть я буду окруженъ такими людьми которые въ глаза будутъ льстить мнѣ, пріятно улыбаться, а заочно проклинать…

— Тебя проклинать! Да чей же языкъ повернулся бы на это? съ жаромъ воскликнулъ Кухынка.

— Молчи, молчи, парень! — Хотя благородное негодованіе къ тебѣ очень идетъ, но еслибы ты былъ такъ же опытенъ какъ вотъ они (король показалъ на Іеронима и „кума“), то такъ же бы промолчалъ, какъ и они молчатъ, сознавая что Вячеславъ говоритъ правду. Ну, переваливайся же проворнѣе, грузная коробка! крикнулъ онъ на входившую корчмарку, которая, переваливаясь, несла въ одной рукѣ миску съ жареною дичью, а въ другой жбанъ съ виномъ. — Ты, кажется, съ радости лишилась здраваго смысла что до сихъ поръ заставляешь гостей томиться жаждой?

— Прошу прощенія что немножко позамѣшкалась! — хотѣла твоей милости и моему будущему господину по силѣ мочи послужить своею скудною стряпней….

— Да, кстати, надо было повѣдать всей своей челяди о наступающемъ замужествѣ, не такъ ли? прервалъ ее король, заглядывая въ миску, гдѣ лежало его любимое, кушанье. — Однако а не даромъ назвалъ тебя заботливою Марѳой…. Ты вполнѣ загладила свою ошибку, и мы не напрасно дожидались тебя. Теперь поставь все это на столъ и отправляйся съ своимъ женихомъ куда-нибудь въ тихій уголокъ; вѣроятно онъ горитъ нетерпѣніемъ промолвить словечко о любви наединѣ съ тобою. Насчетъ дружечки не безпокойся: нашъ достойный студіозусъ Кухынка съ дочерью Ансельма будутъ твоими провожатыми. Я не хочу чтобы въ моемъ королевствѣ одно сословіе предъ другимъ важничало. Предъ лицомъ Бога и для сердца короля вы всѣ равны. Пускай видитъ свѣтъ что старшій сынъ Карла, тотъ котораго назвали „отцомъ отечества“, одинаково любилъ своихъ подданныхъ: какъ знатнаго вельможу, такъ и послѣдняго бѣдняка.

Корчмарка съ женихомъ удалилась, и гости остались одни., Нѣсколько времени они сидѣли молча. Король усердно принялся за блюдо дичи, остальные же не хотѣли нарушать его молчанія. Наконецъ, удовлетворивъ своему аппетиту, онъ вдругъ отодвинулъ отъ себя миску, выпилъ кубокъ хорошаго вина и задумчиво покачавъ головой, сказалъ:

— Хотѣлось бы мнѣ знать что-то скажетъ обо мнѣ свѣтъ? Не старайтесь, господа, воспѣвать мнѣ похвалы или дѣлать наставленія; я напередъ знаю что вы думаете и что можете мнѣ сказать…. Никогда никому не будетъ понятно затѣмъ чешскій король бродилъ ночью по пражскимъ улицамъ, зачѣмъ надолго запирался въ своемъ любимомъ Точникѣ,^[7] тогда какъ рыцари думали что онъ путешествуетъ за границей. Зачѣмъ съ двумя, тремя пріятелями за полночь сиживалъ онъ въ корчмѣ; то братался съ самыми меньшими, то вдругъ, въ пылу гнѣва, способенъ былъ карать безъ всякой пощады. Знаю, знаю что меня всего будутъ разбирать по ниточкѣ и по косточкѣ; но въ глубину моей души, прибавилъ онъ какъ бы самъ про себя, — но до сердца моего никто не проникнетъ и никто никогда не будетъ въ состояніи понять его.

Сказавъ это, Вячеславъ задумчиво опустилъ голову.

— Не оскорбляй твоихъ благодарныхъ вѣрноподданныхъ и и не причисляй ихъ къ тѣмъ бездушнымъ льстецамъ которые злоупотребляютъ твоимъ довѣріемъ и благоволеніемъ, началъ Іеронимъ тихимъ, задушевнымъ голосомъ, — людъ знаетъ Карлова сына, онъ чтитъ его, любитъ и вѣритъ ему, и въ груди его конечно навсегда сохранится благодарная память о Вячеславѣ.

— Людъ, повторилъ король, — да, нашъ людъ добрый, и думаю что въ его сердцѣ мнѣ удалось бы свить себѣ теплое гнѣздышко, еслибы не было завистниковъ…. Самыя лучшія минуты которыя я переживалъ были тѣ минуты когда я находился среди народа. Вокругъ же моего трона нѣтъ почти ни одной души на которую могъ бы я положиться и которая понимала бы меня вполнѣ.

При этихъ словахъ глаза проводника заискрились, онъ какъ-то вопросительно посмотрѣлъ на короля и съ горькою улыбкой что-то тихо проворчалъ, какъ бы самъ съ собою.

— Позволь мнѣ сказать одно слово, мой король и благодѣтель! робко началъ Кухынка, которому больно было слышать такой грустный тонъ короля.

Онъ хотѣлъ сказать ему что-нибудь въ утѣшеніе о преданности Чешскаго народа, но кумъ вдругъ остановилъ его.

— Оставь, молодецъ! сказалъ онъ, положивъ ему руку на. плечо. — Не во гнѣвъ твоей учености: царствовать и въ университетъ ходить — два дѣла разныя, въ каждомъ положеніи есть свои горе и заботы. Королевское сердце иначе печалится, иначе и радуется, нежели сердца простыхъ смертныхъ. — Не правда ли, господинъ кумъ? обратился онъ къ Вячеславу, наполняя виномъ его кубокъ. — Сегодня ты, кажется, хотѣлъ быть веселъ? и если изъ твоего сердца невольно выступаетъ какая-нибудь горечь, то лучше разомъ сплакни ее! пусть она канетъ въ пропасть и больше не возвращается.

— Ладно, ладно, suavissime! съ улыбкой отвѣтилъ король, принимаясь за кубокъ. — Но, видишь, я не одинъ здѣсь хмурюсь: нашъ магистръ сегодня такъ пасмуренъ, какъ будто завтра готовился держать очень важные диспуты.

— Завтра не завтра, можетъ-быть и попозже, но все-таки придется непремѣнно держать очень важный диспутъ, — и признаться, меня обезкураживаетъ одно: что я не имѣю защитника.

— Звѣзды Божіи! — развѣ я за тѣмъ пріѣхалъ въ Прагу чтобы смотрѣть на пасмурныя лица? Вечеръ начался-было такъ хорошо, но вдругъ ни съ того, ни съ сего всѣ начали хмуриться! Что съ тобою, Іеронимъ? говори. Какого еще недостаетъ тебѣ защитника?

— Моимъ защитникомъ никто не можетъ быть, кромѣ твоего величества! отвѣтилъ Іеронимъ, опустивъ голову на грудь. — И я знаю какъ тяжело мнѣ будетъ выносить, когда враги твоего народа будутъ радоваться что ты оставляешь Чеховъ на произволъ судьбы.

— Но, звѣзды Божіи! крикнулъ Вячеславъ, сверкнувъ глазами и измѣнившись въ лицѣ. — Кто же осмѣлился бы сказать это? Чьи это слова?

— Чьи бы ни были эти слова, но они дѣльныя, разумныя, вступился проводникъ короля, желая возпользоваться удобною минутой.

— И конечно не мѣшало бы чтобъ мой царственный кумъ зарубилъ ихъ себѣ на носу и подумалъ бы объ нихъ хорошенько, пока не пустился въ дальнее путешествіе.

— Bene, bene! amicissime, засмѣялся король — хорошо сдѣлалъ что кума на этотъ разъ оставилъ дома и надвинулъ на себя лавровую магистерскую шапку; поэтому я буду сегодня обращаться съ тобой съ великимъ уваженіемъ. Ну, и такъ что же я долженъ зарубить себѣ на носу?

— То что иноземные доктора думаютъ что: безъ насъ де и Прага стоять не можетъ. Безъ насъ и королю дѣлать нечего. Нами де только и королевство Чешское красно.

— Лгутъ они, несчастные! — Я имъ докажу это! — Я на дѣлѣ докажу этой заносчивой твари что мы и безъ нихъ обойдемся какъ нельзя лучше!

— Мы хорошо знаемъ что ты можешь доказать…. Началъ Іеронимъ, — поэтому намъ еще прискорбнѣе видѣть что ты не пользуется своимъ могуществомъ тамъ, гдѣ гордое самолюбіе приписываетъ твое снисхожденіе страху и безсилію.

— Звѣзды Божіи! разгорячился король и, опорожнивъ кубокъ, сильно ударилъ имъ по столу.

— Говорите яснѣе. Я не понимаю чего именно вы хотите? Что я долженъ сдѣлать для Чеховъ? Говорите скорѣе, не сердите меня, я сегодня хочу быть веселъ.

Тутъ Іеронимъ моргнулъ Кухынкѣ. Тотъ, понявъ этотъ злакъ, всталъ и сказалъ:

— Дозволь мнѣ осмѣлиться промолвить твоему величеству. Хотя здѣсь есть и постарѣе и поважнѣе меня, но изъ страха и уваженія къ тебѣ, они, кажется, онѣмѣли на этотъ разъ. Я же, удостоенный уже разъ милости и счастія не только сидѣть съ тобою за однимъ столомъ, но даже оказать вмѣстѣ съ тобой самаритянскую службу человѣку который (все равно что на пути къ Іерихону, что къ Красной Лисицѣ) могъ бы сдѣлаться добычей смерти….

— Хорошо, хорошо, кивалъ Вячеславъ головой, — я непремѣнно сдѣлаю тебя моимъ проповѣдникомъ. Продолжай дальше.

— Я не питаю къ тебѣ инаго страха какъ страха истекающаго изъ источника любви сына къ отцу, вѣрнаго Чеха къ своему королю. Поэтому я безъ боязни обращаюсь къ тебѣ съ просьбой: дозволь твоимъ сынамъ пользоваться тремя голосами, за которые мы такъ давно уже боремся съ Нѣмцами.

— Изволь, молодецъ, будь по-твоему, сказалъ король, подавая ему руку. — Съ тобой можно имѣть дѣло. Я вижу что ты меня понимаешь.

— А не можешь ты, государь, даровать эту милость на бумагѣ? робко спросилъ Кухынка, цѣлуя руку короля.

— О, нѣтъ, парень, не могу, засмѣялся Вячеславъ. — Пражскій университетъ не можетъ хранить указы писанные въ корчмѣ. Но вотъ подожди, какъ только я возвращусь изъ Силезіи, то первымъ дѣломъ будетъ для меня заняться вашими голосами. Тогда можете мнѣ напомнить о моемъ обѣщаніи. Теперь же болѣе ни слова о томъ, я хочу чтобъ вы были веселы.

— Наздаръ!^[8] Слава! воскликнули всѣ трое, поднимая вверхъ свои кубки.

XXIV.

Долго находился магистръ Бочекъ въ опасности, наконецъ молодость и крѣпость сложенія взяли верхъ надъ болѣзнію; мало-по-малу онъ началъ поправляться.

Неусыпныя заботы Маріи и доброй Агаты также много способствовали къ его выздоровленію. Послѣ болѣзни онъ почувствовалъ себя какъ бы обновленнымъ; казалось, физическія страданія отчасти превозмогли нравственныя, и въ душѣ его понемногу начало водворяться спокойствіе. Съ тайною улыбкой, онъ наблюдалъ за нѣжнѣйшею къ нему внимательностію Маріи, которая, казалось, понимала каждый его взглядъ и каждое малѣйшее движеніе. Въ продолженіе его болѣзни, Марія съ матерью почти неотлучно были при немъ, и въ это время онъ не могъ не замѣтить того тихаго, во безпредѣльнаго чувства которое дѣвушка втайнѣ питала къ нему.

Однажды Марія, разказывая Бочеку все что съ нимъ происходило во время болѣзни, между прочимъ упомянула слегка, о томъ что Гедвига приходила навѣстить его.

— Какъ, она сама была здѣсь? переспросилъ Бочекъ, какъ бы не вѣря своимъ ушамъ, и легкій румянецъ вспыхнулъ на лицѣ его. Замѣтя это, Марія грустно опустила голову. — Что же она говорила, какъ и зачѣмъ приходила сюда?

— Я не знаю, вѣроятно навѣстить васъ, тихо, запинаясь, отвѣтила дѣвушка и хотѣла было уйти изъ комнаты.

— Подождите, подождите, милая Марія! Разкажите пожалуста все какъ это было и что она говорила здѣсь.

— Со мной почти ничего не говорила, продолжала Марія, смутившись еще болѣе. — Вы же сами совсѣмъ не хотѣли говорить съ нею…. то-есть вы не узнали ее и принимали все меня за госпожу Франкенштейнъ, съ какою-то насильственною улыбкой проговорила дѣвушка.

— Какъ, васъ я принималъ за нее? Ну что же она?

— Она была, кажется, очень недовольна этимъ… Говорила потомъ о тайномъ голосѣ природы и тому подобное…. я право хорошенько не поняла ее.

— О тайномъ голосѣ природы, тихо, какъ бы про себя, повторилъ Бочекъ и задумался, потомъ пристально посмотрѣлъ на Марію. Щеки молодой дѣвушки ярко пылали, дыханье было перерывисто, и на длинныхъ рѣсницахъ ея дрожала крупная слеза. Бочекъ понималъ причину ея волненія, и стараясь показать что будто ничего не замѣчаетъ, мирно заговорилъ:

— Я вамъ очень благодаренъ, милая Марія, что вы сказали мнѣ объ этомъ. Если дочь Ансельма почтила меня своимъ посѣщеніемъ, то я изъ вѣжливости необходимо долженъ идти поблагодарить ее.

Давно уже листья, поблекнувъ отъ холоднаго дыханья осени, опадали съ деревьевъ, когда Бочекъ въ первый разъ послѣ болѣзни вышелъ изъ своего кабинета и направилъ шаги свои къ дому доктора Ансельма. Въ душѣ его была тишина. Въ первый разъ онъ приближался къ этому дому не чувствуя ни страха, ни радости. Отъ Іеррнима и Кухынки онъ зналъ все что произошло съ того времени въ ихъ общественныхъ дѣлахъ, и личность Ансельма не представлялась ему ничѣмъ инымъ какъ только ярымъ защитникомъ чужеземныхъ правъ и ненавистникомъ Чешскаго народа.

Въ послѣднее время докторъ Ансельмъ даже и не скрывалъ своей ненависти къ Чехамъ, сознавая что дѣло иностранцевъ проиграно, и что едва ли долго придется оставаться въ Прагѣ. Онъ всячески старался выказать холодное презрѣніе ко всему національному, какъ бы Желая тѣмъ доказать что „Чехи де не стоятъ того чтобъ имѣть съ ними дѣло“. Такъ говорила уязвленная нѣмецкая гордость, во въ глубинѣ души онъ не могъ не страшиться за свое будущее, а главное, за будущее дочери, которая видимо страдала, хотя и не признавалась отцу чего ей стоило отказаться отъ своего жениха. Гедвига была постоянно печальна, молчалива, казалось она возненавидѣла цѣлый свѣтъ и вся сосредоточилась на одной своей тяжелой думѣ. Отцу давно уже хотѣлось откровенно переговорить съ ней о томъ что имъ предстояло, но зная что, въ ея сердцѣ еще далеко не угасло чувство любви къ Бочеку по отцовской нѣжности, онъ не рѣшался начать разговоръ такого рода, пока не представился къ тому удобный случай.

Въ одинъ прекрасный день, Женихъ и невѣста, въ сопровожденіи Кухынки, явились къ Ансельму съ просьбой: позволить Гедвигѣ быть провожатою дружечкой. Слушая ихъ, старый докторъ въ первую минуту не вѣрилъ своимъ ушамъ, наконецъ съ неописанной яростью топнулъ ногой и закричалъ:

— Что вы вздумали шутки шутить со мной? Вонъ отсюда!

— Сохрани Богъ! Какъ бы мы могли отважиться на это? заговорила Дорота, — мы не по своей волѣ пришли къ вашей милости, а по приказанію его Величества. Онъ самъ пожелалъ чтобы высокородная ваша дочька проводила насъ въ Божій храмъ. Вотъ съ этимъ уважаемымъ господиномъ студентомъ.

— Вонъ, вонъ отсюда! Я ничего не хочу слышать, сейчасъ вонъ, чтобъ я видѣлъ!… Страшнымъ голосомъ закричалъ Ансельмъ и, гордо, откинувъ назадъ голову, показалъ имъ рукой на дверь. Мерзавцы, негодяи! думаете что теперь уже можете по головамъ вашимъ танцовать?…

— Что вы domine celeberrime! сказалъ на это Кухынка. — Помилуйте, я знаю что ваша голова совершенная скала, возможно ли танцовать на ней? Еще разъ позвольте вамъ замѣтить что мы явились къ вамъ по повелѣнію короля, который….

— Arage! крикнулъ старикъ засверкавъ глазами. — Вонъ отсюда сію же минуту!… Съ этими словами докторъ повернулся отъ нихъ и быстро зашагалъ по комнатѣ.

— Пойдемте, друзья мои, обратился Кухынка къ жениху съ невѣстой. Господинъ докторъ сегодня нѣсколько не въ духѣ, лучше въ другой разъ предложимъ ему волю короля, во вся» комъ случаѣ онъ долженъ ее исполнить, и съ этими словами они всѣ трое вышли изъ комнаты.

— Никогда, никогда!… кричалъ имъ вслѣдъ Ансельмъ, затопотавъ ногами.

— Моя Гедвига!… Дочь Франкенштейна! должна быть дружечкой у всякой безчестной дряни? Значитъ мое имя, честь благородной дѣвицы достались имъ на посмѣшище, на поруганіе? и все это дѣлается по волѣ короля!…. Га, га, га! Съ дикою яростью восклицалъ докторъ, быстро шагая взадъ и впередъ по комнатѣ. — Безсмертный Эскулапъ! Отъ Вячеслава это станется! Видно «воронъ ворону глазъ не выклюнетъ».

Услыша изступленный голосъ отца, Гедвига вошла къ нему чтобъ узнать что случилось. Лишь только она отворила дверь, какъ старикъ бросился къ ней и, задыхаясь отъ гнѣва, разказалъ ей съ какимъ предложеніемъ явились къ нему Чехи отъ имени самого Вячеслава. Гедвига молча слушала отца, и когда онъ кончилъ, она съ замирающимъ сердцемъ спросила: Какой же онъ далъ имъ отвѣтъ?

— Безсмертный Эскулапъ! Неужели ты можешь думать что я дамъ свою честь, и имя дочери на поруганіе этимъ алчнымъ псамъ? Да послѣ этого, я не былъ бы Ансельмомъ Франкенштейномъ!

— Какъ же однако намѣренъ ты поступить; когда этого требуетъ отъ тебя Вячеславъ?

— Хоть бы сто Вячеславовъ! такъ я никогда бы не послушалъ. — Кто же осмѣлится принуждать доктора Пражскаго университета?

— Послѣ этого папа на твоемъ мѣстѣ я ни минуты не осталась бы въ Прагѣ! До чего же это дойдетъ наконецъ? удивляюсь что ты медлишь «опоясать себя поясомъ и отрясти прахъ отъ ногъ твоихъ». Въ другихъ странахъ можетъ-быть тебя болѣе оцѣнятъ, тамъ найдешь ты себѣ славу и дружбу, и гдѣ бы ты ни былъ, всюду будешь увѣнчанъ достойными тебя лаврами. Зачѣмъ тебѣ здѣсь оставаться?

— Salutium теит! воскликнулъ растроганный старикъ, подойдя къ дочери и съ нѣжностью цѣлуя ее въ лобъ. Такъ, такъ дитя мое! Ты идешь по отцовскому пути, и хорошо дѣлаешь! optime luquata es! Я давно уже «отрясъ бы прахъ отъ ногъ, моихъ», еслибы не преслѣдовала меня ужасная мысль: что можетъ-быть я долженъ буду удалиться отсюда одинъ, безъ тебя….

— Какъ, удалиться одному, а меня оставить между этими волками? Неужели ты могъ думать что дочь твоя способна быть въ дружбѣ съ врагами отца? Дитя мое! въ Писаніи сказано: «оставитъ человѣкъ отца своего и матерь»….

— Ради Бога, папа! не напоминай мнѣ о томъ! Я учусь позабывать все прошлое; сказавъ это, Гедвига задумчиво склонила голову. Долго, молча смотрѣлъ на нее отецъ и съ болью въ сердцѣ сознавалъ чего стоила любящей дѣвушкѣ подобная жертва, жертва которую она рѣшилась привести изъ любви и покорности къ отцу? Тутъ ему вспомнилась собственная его молодость, и образъ матери Гедвиги предсталъ его воображенію. Онъ зналъ какъ она любила его и ни при какихъ обстоятельствахъ ни за что не рѣшилась бы отказаться отъ него. При этомъ ему невыносимо стало жаль Гедвигу. Въ эти минуты, нѣмецкій докторъ въ немъ молчалъ, и говорило только отцовское, чувство. Чтобы не поддаться вліянію этого чувства, онъ поспѣшилъ удалиться и поскорѣе заняться приготовленіями къ скорому отъѣзду.

Гедвига до того была погружена въ воспоминанія невозвратнаго для нея прошлаго что даже не замѣтила отсутствія отца и хотѣла обратиться къ нему съ какимъ-то вопросомъ, но поднявъ голову, она увидѣла Бочека, который вошелъ незамѣченный ею и молча остановился у дверей, блѣдный какъ привиденіе. Эта неожиданность такъ поразила Гедвигу что она вскрикнула и, принимая все это за игру разстроеннаго воображенія, съ ужасомъ отвернулась къ окну.

— Не пугайтесь, сударыня! тихо началъ магистръ, — я слышалъ что вы были такъ благосклонны, изволили посѣтить меня во время моей болѣзни. Я пришелъ изъявить вамъ мою Живѣйшею признательность.

— Да, съ горечью сказала Гедвига, — я имѣла неосторожность согласиться на убѣдительную просьбу вашей чрезмѣрно заботливой хозяйки и послушаться голоса собственнаго сердца, въ чемъ конечно очень раскаиваюсь. Послѣ того что я встрѣтила у васъ, мнѣ казалось невозможнымъ чтобы вы пришли благодарить меня за посѣщеніе.

— Что вы встрѣтили у меня, я ничего о томъ не знаю, потому что былъ совершенно безъ памяти и даже не зналъ бы что вы посѣтили меня, еслибы дочь моей хозяйки случайно не сказала мнѣ о томъ.

При этихъ словахъ Гедвига вся вспыхнула:

— Случайно сказала вамъ это? очень можетъ-быть что случайно. Эта дѣвушка, кажется, ваша близкая довѣренная, которой извѣстны всѣ ваши тайны…. Впрочемъ, мнѣ нѣтъ никакого дѣла до того. Мнѣ остается только пожелать вамъ всякаго счастія…. Съ этими словами Гедвига отвернулась отъ него и отошла къ окну.

Холодно-презрительные взгляды Гедвиги и звукъ ея голоса ясно доказывали молодому поэту что между ними все кончено и что ему ничего больше не остается какъ только въ свою очередь пожелать ей всякаго счастія.

— Простите, сударыня, что я еще разъ осмѣлился переступить порогъ вашего дома, съ достоинствомъ заговорилъ Бочекъ, — я счелъ своею обязанностію придти поблагодарить васъ за ту честь и вниманіе которое вы оказали мнѣ. Съ этими словами онъ раскланялся и вышелъ изъ комнаты.

— Причиной подобнаго обращенія съ нимъ Гедвиги были не столько политическія дѣла, сколько ревность, порывы которой большею частію не охлаждаютъ, но скорѣе усиливаютъ чувство любви. То же самое было и съ Гедвигой.

Когда Бочекъ вышелъ изъ комнаты, она съ испугомъ посмотрѣла ему вслѣдъ; ей какъ-то не вѣрилось что онъ уходитъ и что никогда уже болѣе не возвратится. Съ невыразимою болью въ сердцѣ она напряженно слѣдила за нимъ взглядами изъ окна, и когда онъ совершенно скрылся изъ вида, Гедвига съ глухимъ стономъ схватила себя рукой за сердце, и Жгучія слезы ручьями покатились по лицу ея. Тогда только вполнѣ сознала гордая дѣвушка до какой степени она любила Бочека, когда увидала что онъ утраченъ для нея навѣки.

XXV.

Теперь заглянемъ въ тихое жилище вашего поэта. О немъ не безпокойтесь, мой читатель. Любимецъ музъ очень благоразумно располагаетъ временемъ молодости — вѣроятно въ силу того убѣжденія что она посѣщаетъ насъ только однажды въ жизни. Теперь онъ сидитъ въ своемъ любимомъ креслѣ. Лицо его дышетъ спокойствіемъ и на устахъ играетъ прежняя улыбка. Около ногъ его, на низенькой скамеечкѣ, съ книгой въ рукахъ, пріютилась Марія, и своимъ мягкимъ, серебристымъ голоскомъ читаетъ въ слухъ Виргиліеву Энеиду. По ея прекрасному произношенію замѣтно что при всѣхъ своихъ трудахъ, она не рѣдко упражнялась въ чтеніи по-латынѣ.

Бочекъ изрѣдка поправляетъ ее и поясняетъ тѣ мѣста которыя для нея не совсѣмъ понятны. Не подалеку отъ нихъ сидитъ за самопрядкой старая Агата. Она съ какимъ-то благоговеніемъ слушаетъ чтеніе на неизвѣстномъ языкѣ, и, какъ-то невольно вспоминая о томъ странномъ снѣ, она порой тихо произноситъ про себя: — Да будетъ воля Твоя Всемогущій Господи!

— Миръ и благословеніе дому сему! Раздался въ дверяхъ звучный мужской голосъ, и въ комнату вошелъ Кухынка. — Позавидуешь господину магистру, какихъ прилежныхъ и прелестныхъ онъ имѣетъ у себя ученицъ!…

Марія сконфузилась и закрыла-было книгу.

— Не прерывайте пожалуста вашу лекцію!… Я къ вамъ на одну минуту. Пришелъ только сообщить вамъ добрую вѣсть: — Враги наши обратились въ бѣгство!… — Духъ праотца Чеха грозно сморщилъ на нихъ чело свое…. Не пугайтесь, господинъ магистръ, продолжалъ Кухынка, наклоняясь почти къ самому уху Бочека. — Вашъ знаменитый учитель докторъ Ансельмъ оставилъ навсегда Прагу.

— Что вы говорите? Неужели?… Такъ скоро?… удивлялся Бочекъ.

— Errupit evasit, уже и слѣдъ его простылъ! Махнувъ рукой отвѣтилъ Кухынка.

— А дочь его Гедвига? съ нетерпѣніемъ спросила Марія.

— Объ ней не знаю…. запинаясь сказалъ студентъ, робко поглядывая искоса на Бочека. — Или уже правду сказать…. Господи благослови? Что ни будетъ…. Мужайся, магистръ! дочь отправилась вмѣстѣ съ отцомъ. — И представьте же себѣ мое ужасное положеніе!… Что я буду дѣлать съ моими «сговоренными»? Гдѣ мы возмемъ теперь провожатую дружечку? А я съ дуру-то расхвастался было ужъ предъ товарищами что съ дочерью Франкенштейна буду въ провожатыхъ; даже и не воображалъ что останусь «съ носомъ».

Такимъ шутливымъ тономъ Кухынка старался какъ-нибудь смягчить это тяжелое для Бочека извѣстіе; и лотомъ началъ подробно разказывать что дѣлается и говорится теперь въ цѣлой Прагѣ, какіе поднялись толки и пересуды по поводу поспѣшнаго и неожиданнаго отъѣзда доктора Ансельма. Каждый толкуетъ о немъ по-своему и всѣ теряются въ догадкахъ и предположеніяхъ.

— Признаюсь, меня также эта новость чрезвычайно поразила, серіозно сказалъ Бочекъ, внимательно слушая разказъ Кухынки. — И что скажетъ на это король, когда узнаетъ что его любимца, стараго доктора, уже нѣтъ болѣе въ Прагѣ? Воля ваша, мнѣ кажется что корчмаркина свадьба къ тому не достаточная причина?

— Однако вотъ это случилось такъ! Конечир есть и другія причины, и эта свадьба, безъ сомнѣнія, только ускорила его отъѣздъ. — Признаюсь, продолжалъ Кухынка, за эту выходку я до небесъ благодаренъ Вячеславу! Еслибы вы звали до какой степени это разозлило всѣхъ Нѣмцевъ? Теперь пока эта новость не дошла еще до слуха короля, намъ нужно не зѣвать и какъ можно поспѣшить къ нему съ прошеніемъ, не то Богъ знаетъ какъ еще покажется эта новость Вячеславу и какой еще приметъ оборотъ? Я слышалъ что наша магистры сговорились депутаціей отправиться за королемъ въ Силезію и тамъ поднести ему просьбу, отъ имени цѣлаго народа. Въ числѣ этихъ избранныхъ, я слышалъ, упоминалось и ваше имя….

— Какъ, пуститься въ такой дальній путь, еще не вполнѣ поправившись здоровьемъ?… Съ ужасомъ прервала его Марія.

— Не безпокойтесь, нѣжаая, заботлива я попечительница!… сказалъ Кухынка съ лукавою улыбкой, вашъ магистръ возвратится въ совершенной цѣлости. Неужели вы думаете что онъ такой уже хилый что не въ состояніи совершить подобнаго путешествія?

— Я ничего не думаю, кромѣ того что у господина Кухынku чрезвычайно злой языкъ, вся покраснѣвъ отвѣтила дѣвушка уходя отъ нихъ къ тому мѣсту, гдѣ сидѣла ея мать.

— Позвольте, позвольте, Марія! говорилъ Кухынка, слѣдуя за ней, — я, ей Богу, не имѣлъ въ помышленіи оскорбить васъ. Напротивъ, я шелъ сюда съ намѣреніемъ обратиться къ вамъ съ великою просьбой

Марія вопросительно посмотрѣла на него.

— Такъ какъ дочь Франкенштейна уѣхала изъ Праги, продолжалъ Кухынка, — то я осмѣливаюсь попросить васъ замѣнить ее, быть со мною вмѣстѣ провожатою дружечкой за одной юною вдовой Доротой и молодымъ человѣкомъ Сѣкиркой, онъ кажется вашъ сосѣдъ. Женихъ и невѣста находятся подъ особымъ покровительствомъ его величества: значитъ не стыдно быть провожатыми на ихъ свадьбѣ.

— Подумай, моя дѣвочка, какъ это странно случилось: господинъ Сѣкирка желалъ на тебѣ Жениться, теперь тебя приглашаютъ быть въ провожатыхъ на его свадьбѣ?

— Какъ, прерванъ ее Кухынка, г. Сѣкирка былъ вашимъ женихомъ? Какое превосходное совпаденіе! Теперь уже по всѣмъ правиламъ вы должны быть дружечкой! Хоть пришлось бы мнѣ умолять васъ о томъ на колѣнахъ.

— Пожалуста не просите, это не отъ меня зависитъ, но какъ угодно будетъ матушкѣ и…. она не докончила и, взглянувъ на магистра, покраснѣла еще болѣе.

— О, объ этомъ не безпокойтесь! Я вамъ ручаюсь что господинъ магистръ не будетъ этимъ недоволенъ, говорилъ Кухынка, съ улыбкой поглядывая то на Бочека, то на Марію. И кончилось тѣмъ что Марія дала слово быть въ провожатыхъ на свадьбѣ; своего бывшаго жениха. Кухынка, наклонясь къ ней, шепнулъ что въ благодарность за это онъ обѣщается быть ея шаферомъ, когда она будетъ вѣнчаться съ магистромъ.

XXVI.

Между тѣмъ Вячеславъ счастливо окончилъ свою поѣздку въ Лужицы и Силезію. Возстановилъ надлежащій порядокъ въ неугомонномъ Будишинѣ, Горѣлищѣ и Братиславѣ. Наконецъ, сгрустнувшись за границей, поспѣшилъ возвратиться въ родную Чехію. Прежде всего онъ заѣхалъ на Кутную Гору, которая считалась въ то время первымъ мѣстомъ послѣ Праги, во всемъ Чешскомъ королевствѣ. Это была неистощимая королевская сокровищница, обладающая несмѣтными богатствами въ своихъ обильныхъ рудникахъ. Король любилъ Кутную Гору и часто по долгу заживался на ней, окруженный всевозможнымъ блескомъ роскоши, среди богатѣйшаго купечества и знатнаго дворянства. Теперь онъ также намѣревался провести тутъ нѣсколько недѣль, и въ первые же дни по пріѣздѣ его туда, явились къ нему пражскіе послы, именно: Матнашъ Гостунскій, Янъ Штяглавскій, Юрій Бѣлинскій, Бочекъ Лелотецкій, Микулашъ Пражскій, Янъ Крижъ и отъ имени цѣлаго народа поднесли ему извѣстную просьбу. Это происходило на думскомъ дворѣ. Король сидѣлъ въ великолѣпной комнатѣ, за кубкомъ превосходнаго лѣнящагося вина и съ привѣтливою улыбкой выслушивалъ долгую, убѣдительную просьбу о дарованіи Чехамъ права на три голоса.

— Понимаю чего вы Желаете! сказалъ онъ наконецъ. Мнѣ помнится что я уже однажды обѣщалъ вамъ это.

— Да, милостивый король, вотъ здѣсь налицо и свидѣтели при которыхъ ты изволилъ дать это милостивое обѣщаніе! раздался на порогѣ голосъ Кухынки.

— Звѣзды Божіи! воскликнулъ Вячеславъ, узнавъ молодаго Кухынку, — а я только-что подумалъ что навѣрное магистры не одни пришли сюда. Иди сюда, молодецъ! Ты одинъ здѣсь?

— Нѣтъ, милостивый король! Такъ же какъ я и другіе сгрустнулись по тебѣ. Магистръ Іеронимъ и господинъ кумъ также пришли сюда.

И съ этѣми словами всѣ трое вошли въ комнату.

На третій день чешскіе послы возвращались въ Прагу, имѣя въ рукахъ своихъ королевскую грамоту, извѣстный Кутногорскій декретъ, отъ 17го января 1409 года.

Этимъ декретомъ король Вячеславъ установилъ чтобы магистры Чешскаго народа, въ каждомъ засѣданіи, при каждомъ рѣшеніи, на экзаменахъ, выборахъ и во всѣхъ подобныхъ случаяхъ, отнынѣ и навсегда пользовались въ университетѣ тремя голосами.

Вслѣдствіе этого декрета, какъ извѣстно изъ чешской хроники, тысячъ до пяти иноземныхъ студентовъ, съ своими докторами и учителями выѣхали изъ Праги, и въ томъ же году былъ заложенъ университетъ въ Липецкѣ, то-есть Лейпцигѣ.

Послѣ дарованнаго права роднымъ сынамъ Чехіи, Пражскій университетъ продолжалъ процвѣтать невиданною до тѣхъ поръ ученостію, и слава его съ каждымъ годомъ все болѣе и болѣе привлекала новыхъ иностранцевъ.

"Русскій Вѣстникъ", №№ 2—4, 1872

---

1. Писалъ мая 11го дня, лѣта Господня 1408, Прокопъ Бочекъ, изъ Ледотицъ, магистръ свободныхъ искусствъ.
2. Это зданіе въ 1883 году король Вечеславъ назначалъ для умножающагося числа студентовъ, такъ какъ въ Старомъ Каролинѣ не могла уже всѣ помѣщаться. Зданіе университета получало названіе Каролина потому что было построено Карломъ VI, королемъ чешскимъ, и до сихъ поръ называется этимъ именемъ.
3. Какой національности?
4. Всѣ вѣрные Богемцы.
5. По какой части?
6. По медицинѣ.
7. Точникомъ называется Охотничій королевскій замокъ посреди Кривоклатскихъ лѣсовъ, развалины котораго сохранились до сихъ поръ.
8. Да здравствуетъ!