Н. А. Белоголовый. Воспоминанія и другія статьи
Изданіе Литературнаго фонда. СПб, 1901
I.
правитьВъ хорошее время возвратился А. B. Поджіо изъ Сибири, и контрастъ между тѣмъ временемъ, когда его сослали туда, и его возвращеніемъ былъ колоссальный и походилъ для него болѣе на сказку, чѣмъ на дѣйствительность. Переворотъ этотъ въ его личной жизни совпалъ съ первымъ десятилѣтіемъ царcтвованія императора Александра II. Едва ли въ ту пору у Александра II были болѣе преданные и болѣе благоговѣвшіе передъ нимъ подданные, чѣмъ эти старцы, появлявшіеся тогда изъ нѣдръ Сибири какъ бы на веселый праздникъ. И много лѣтъ спустя Поджіо не могъ разсказывать о своихъ тогдашнихъ ощущеніяхъ безъ дрожи въ голосѣ и явнаго волненія. Ему впослѣдствіи пришлось разочароваться, но онъ продолжалъ высоко чтить въ своей душѣ Александра II, слагая всю вину своего разочарованія на среду.
Когда Поджіо пріѣхалъ въ іюнѣ 1859 г. въ Москву, онъ нашелъ тамъ многихъ изъ своихъ товарищей и именно тѣхъ, которыхъ, какъ поселенныхъ въ Западной Сибири, онъ не имѣлъ возможности видѣть около 20 лѣтъ; тутъ были Нарышкинъ, Оболенскій, фонъ-Визинъ, Пущинъ, Свистуновъ, Якушкинъ и друг.; кн. Трубецкой тоже поселился въ Москвѣ. Встрѣча старыхъ друзей, понятно, была самая трогательная: одинъ изъ нихъ, кажется, Якушкинъ, поселился въ Хамовникахъ, въ отдаленной части Москвы, и такъ какъ онъ страдалъ вѣчно подагрой и ревматизмами, почти не могъ выходить изъ дому, то они условились въ извѣстные дни и часы собираться у него вмѣстѣ, чтобы наговориться до-сыта послѣ долгой разлуки. Эти частыя свиданія не ускользнули отъ бдительнаго надзора московской полиціи, донесено было о нихъ строгому московскому геяералъ-губернатору, графу Закревскому, и онъ, въ предупрежденіе, чтобы эти 60—70-лѣтніе старики не затѣяли новой революціи, распорядился немедленно о высылкѣ ихъ изъ Москвы, обязавъ подпиской, что всякій разъ, какъ имъ встрѣтится надобность по дѣламъ побывать въ Москвѣ, они должны испрашивать разрѣшенія у московскаго начальства на опредѣленный и короткій срокъ. И бѣдные декабристы вынуждены были покинуть негостепріимную столицу, порвать свои непосредственныя взаимныя сношенія, скрѣпленныя чуть не полувѣковой дружбой и симпатіями, и разселиться^по^разнымъ городамъ и селамъ, какъ въ Сибири, — но на этотъ разъ въ европейской Россіи — и въ одиночку. Кажется, высылка эта произошла послѣ выѣзда Поджіо изъ Москвы въ Петербургъ, куда ему дано было разрѣшеніе съѣздить на короткое время; въ Петербургъ его тянуло отчасти стремленіе посмотрѣть мѣсто, гдѣ протекли первые годы его молодости и службы, но еще больше — горячее желаніе повидаться съ самой дружеской ему семьей декабриста Водконскаго, проживавшей тогда тамъ, и съ которой онъ не видался послѣ выѣзда ея изъ Иркутска, т. е. съ 1856 года.
На пути въ Петербургъ, Поджіо остановился въ Твери, чтобы навѣстить Матвѣя Ивановича Муравьева-Апостола, своего товарища по процессу и каторгѣ, брата казненнаго С. И. Муравьева-Апостола, и который поселился съ своей старушкой женой вначалѣ въ этомъ городѣ, а впослѣдствіи перебрался въ Москву, гдѣ и умеръ въ возрастѣ далеко за 80 лѣтъ. Здѣсь, въ Твери, ожидала Поджіо новая, совсѣмъ непредвидѣнная, встрѣча. Во время своей блестящей молодости и свѣтской петербургской жизни, онъ, будучи молодымъ преображенскимъ офицеромъ, часто посѣщалъ семью одного изъ своихъ однополчанъ, Игнатьева, впослѣдствіи извѣстнаго члена государственнаго совѣта, и отца еще болѣе извѣстнаго дипломата и министра внутрежнихъ дѣлъ съ 1881 по 1882 г.; молодой Игнатьевъ зналъ объ участіи въ заговорѣ своего товарища, но или не посѣщалъ самихъ сборищъ заговорщиковъ, или, если и бывалъ на нихъ, то не игралъ никакой выдающейся роли, а потому не былъ привлеченъ къ слѣдствію и дослужился впослѣдствіи до самыхъ высшихъ государственныхъ должностей. У этого Игнатьева была сестра, молодая дѣвушка, про которую ходили слухи, что она была очень неравнодушна къ красивому товарищу брата; насколько справедлива была эта молва — провѣрить теперь, за давностью лѣтъ, абсолютно невозможно, но она какъ будто подтверждается тѣмъ фактомъ, что вскорѣ послѣ приговора надъ декабристами, молодая Игнатьева отказалась не только отъ своей свѣтской. но и вообще мірской жизни, и постриглась въ монашество. Слѣпой случай сдѣлалъ то, что когда Поджіо пріѣхалъ въ Тверь, Игнатьева была игуменьей тверского женскаго монастыря и, узнавъ о пріѣздѣ своего стариннаго знакомаго и бальнаго кавалера, пожелала непремѣнно его видѣть съ женой. Поджіо поѣхали на приглашеніе, и въ монастырскихъ стѣнахъ, въ скромной кельѣ настоятельницы, состоялась любопытная встрѣча этихъ двухъ старыхъ существъ, столь близкихъ въ молодости, и которыхъ судьба, въ послѣдующіе годы жизни, провела черезъ такой рядъ разнообразныхъ и тяжелыхъ испытаній, съ тѣмъ, чтобы свести теперь на минуту снова — ее въ видѣ схимницы, а его — въ видѣ амнистированнаго каторжника. Невольная свидѣтельница этого свиданія, жена Поджіо, разсказывая мнѣ объ этой встрѣчѣ, забыла за старостью лѣтъ всѣ подробности и только помнила, какъ старушка-монахиня, сжимая ея руки въ своихъ, сказала ей: «Вы — счастливѣйшая женщина! вы должны посвятить всю вашу ясизнь, чтобы заботиться о вашемъ мужѣ и беречь его, потому что это — святой человѣкъ!»
Въ Петербургѣ Поджіо пробылъ только нѣсколько дней, проведенныхъ почти безвыходно въ семьѣ Волконскаго, хотя и тутъ онъ не избѣжалъ встрѣчи съ Игнатьевымъ, братомъ монахини, но только на этотъ разъ — встрѣчи въ другомъ тонѣ и духѣ. Игнатьевъ въ это время занималъ постъ петербургскаго генералъ-губернатора, а потому ему немедленно было донесено о пріѣздѣ въ столицу поднадзорнаго Поджіо; онъ тотчасъ же прислалъ въ гостинницу, гдѣ остановился послѣдній, курьера съ запиской, въ которой спрашивалъ его, не согласится ли онъ повидаться съ старымъ товарищемъ, и если согласится, то Игнатьевъ пришлетъ за нимъ въ тотъ же вечеръ карету, чтобы побесѣдовать на свободѣ послѣ столь длинной разлуки. Тонъ записки не понравился Поджіо — и первое движеніе его было отказаться, прибавивъ, что Игнатьевъ, если желаетъ его видѣть, можетъ самъ пріѣхать въ гостинницу; но благодушный нравъ и нежеланіе навлечь на себя и семью новыя непріятности заставили его прняять приглашеніе. Свиданіе вышло неискреннее, а потому въ высшей степени натянутое; генералъ-губернаторъ встрѣтилъ стараго товарища въ передней, увелъ его въ кабинетъ, и только когда заперъ за собой дверь, рѣшился обнять его. И разговоръ какъ-то не клеился, потому что Игнатьевъ, очевидно, никакъ не могъ попасть въ надлежащій тонъ и не съумѣлъ быть въ немъ ни генералъ-губернаторомъ, ни старымъ пріятелемъ, а напротивъ, какъ-то сконфуженно вертѣлся передъ своимъ гостемъ и скорѣе походилъ на подсудимаго, представшаго передъ лицо грознаго судьи. Крайне деликатный Поджіо, по чуткости своей натуры, чувствовалъ всю неестественность свиданія, чувствовалъ какую огромную пропасть вырыла жизнь между нимъ и этимъ его стариннымъ товарищемъ; замкнувшись въ своей роли гостя по принужденію, онъ смотрѣлъ съ холоднымъ любопытствомъ и съ чувствомъ нравственнаго превосходства на блестящаго генерала, увивающагося около него и выражавшаго ему, скромному человѣчку, сочувствіе въ изысканно ходульныхъ и кудреватыхъ фразахъ, Такое свиданіе не могло продолжаться долго, и впослѣдствіи Поджіо всегда недоумѣвалъ, зачѣмъ тогда понадобилось Игнатьеву видѣться съ нимъ? Онъ отказывался вѣрить, чтобы то было праздное и жестокое любопытство взглянуть на своего опальнаго товарища; если же, напротивъ, его подвинуло на то хорошее чувство — проблескъ истинно добраго огонька въ сердцѣ этого, всю жизнь затянутаго въ корсетъ придворнаго человѣка, то какъ этотъ огонекъ не обнаружился ни единымъ жестомъ, ни единой фразой, идущей отъ сердца, и деревянный царедворецъ съумѣлъ все время свиданія остаться въ своей деревянной оболочкѣ? Извѣстно, что въ тайныхъ обществахъ, подведенныхъ потомъ гуртомъ подъ заговоръ декабристовъ, участниковъ было въ четыре или пять разъ больше противъ того числа лицъ, которыя подпали подъ наказаніе; слѣдствіе захватило въ свою сѣть самую крупную рыбу, мелкая же успѣла уйти изъ нея; впослѣдствіи эта, ускользнувшая отъ привлеченія къ суду молодежь обратилась въ смиренныхъ гражданъ и дослужилась до генеральскихъ чиновъ, и со многими изъ такихъ прежнихъ заговорщиковъ, а потомъ генераловъ, пришлось теперь столкнуться Поджіо, и всѣ они при этихъ встрѣчахъ отдавали должную дань уваженія посѣдѣвшему въ ссылкѣ старику и видимо цѣнили въ немъ собственное молодое увлеченіе. Такія свиданія были пріятны и будили въ Поджіо рой хорошихъ воспоминаній: свиданіе же съ Игнатьевымъ оставило въ немъ до конца жизни гнетущее чувство разочарованія въ своемъ старомъ пріятелѣ и единомышленникѣ.
Такъ какъ личныя средства Поджіо были истощены, то ему ничего не оставалось, какъ, принявши предложеніе племянника, поселиться съ женой и дочерью у послѣдняго въ имѣніи, въ торопецкомъ уѣздѣ, псковской губерніи, и тамъ доживать свой вѣкъ. Побывавъ въ Москвѣ и Петербургѣ и повидавшись со многими товарищами по ссылкѣ и старинными знакомыми, онъ уѣхалъ въ помѣстье племянника, разсчитывая тамъ найти покой и отдохновеніе отъ своей скитальческой жизни и сложить тамъ свои старыя кости. Но его ждало разочарованіе, и чуть ли не самое горькое изъ всѣхъ перенесенныхъ имъ. Племянникъ, хотя и былъ человѣкъ зажиточный, но разсчетливъ и имѣлъ довольно большую семью, жившую въ той же самой усадьбѣ; въ характерѣ его, сухомъ и дѣловомъ, съ консервативными убѣжденіями, не было ничего общаго съ живымъ и страстнымъ темпераментомъ и широкими политическими убѣжденіями дяди, на которыя сибирская ссылка не имѣла никакого вліянія, и онъ вернулся изъ Сибири еще болѣе убѣжденнымъ либераломъ и конституціоналистомъ, чѣмъ какимъ попалъ въ нее. Притомъ, самое устройство жилья для него и его семьи не понравилось старику и сразу ему показало, что это далеко не тотъ уютный и удобный для его преклонныхъ лѣтъ уголъ, какимъ онъ рисовалъ его въ своемъ воображеніи и гдѣ разсчитывалъ успокоиться до конца своихъ дней: его поселили въ мрачныхъ, темныхъ комнатахъ небольшого флигеля, не дали ему своего хозяйства, а обязали ходить въ большой домъ на завтраки и обѣды. Старикъ, при нетребовательности, выработанной въ немъ путемъ всякихъ лишеній въ теченіе своей ссылки, и при своей врожденной крайней деликатности, не протестовалъ вначалѣ и старался помириться съ этимъ матеріальнымъ неудобствомъ и, вѣроятно, успѣлъ бы въ этомъ, если бы, къ тому же — и не столько племянникъ, сколько его жена (урожденная княжна Гагарина) — не давали ему постоянно и въ разныхъ мелочахъ чувствовать, что его содержатъ, какъ бѣднаго родственника, на хлѣбахъ изъ милости. Вотъ этого-то униженія и постоянныхъ ежедневныхъ оскорбительныхъ уколовъ не могъ онъ вынести; онъ чувствовалъ, что самая дорогая для него задача, какая оставалась въ жизни, — воспитаніе его маленькой Вари — не могла совершаться благопріятно и нормально при подобной обстановкѣ и условіяхъ и убѣдившись, что условія эти никоимъ образомъ улучшиться не могутъ, а скорѣе будутъ ухудшаться, онъ рѣшился сразу покончить съ ними и вырваться изъ этого тяжелаго заточенія. Онъ попробовалъ объясниться съ племянникомъ и попросилъ выдѣлить ему на руки ту небольшую часть наслѣдственнаго капитала, которая приходилась еще на его долю и оставалась до сихъ поръ въ распоряженіи племянника; но послѣдній прямо ему объявилъ, что разсчетовъ между ними никакихъ быть не можетъ, такъ какъ старикъ успѣлъ израсходовать всю свою наслѣдственную часть на свое прожитіе въ Сибири и на золотопромышленное предпріятіе. Сильно поразилъ этотъ отвѣтъ стараго Поджіо своей неожиданностью; а такъ какъ настаивать на выясненіи денежныхъ разсчетовъ было не въ его натурѣ, рыцарски щекотливой въ дѣлахъ такого рода, то онъ тотчасъ же прервалъ этотъ непріятный разговоръ и немедленно покинулъ негостепріимный кровъ, проживъ въ немъ всего-на-все нѣсколько мѣсяцевъ.
И опять приходилось старику начинать безпріютную, скитальческую жизнь, имѣя уже 63 года на плечахъ и мучительныя заботы на душѣ о своей крохотной, но столь дорогой семьѣ; онъ чувствовалъ, что годы расшатываютъ его здоровье, силы падаютъ, а впереди онъ не можетъ предложить этой семьѣ ничего, кромѣ лишеній и нужды, и главнымъ образомъ — не можетъ дать своей обожаемой крошкѣ-дочери такого вполнѣ законченнаго воспитанія, о какомъ всегда думалъ. Въ этомъ безвыходномъ положеніи онъ рѣшилъ искать для себя мѣста управляющаго имѣніемъ и потому направился прямо въ Москву, разсчитывая на своихъ многочисленныхъ знакомыхъ, жившихъ тамъ; и случай на этотъ разъ оправдалъ его надежды. Въ Москвѣ проживало, между прочимъ, семейство Дараганъ; К. Я. Дараганъ былъ долго на службѣ въ Иркутскѣ, гдѣ женился на дочери золотопромышленника И. К. Кузнецова, потомъ вышелъ въ отставку и переѣхалъ на житье въ Москву; человѣкъ онъ былъ очень богатый, благодаря женитьбѣ, и при этомъ замѣчательно добрый; съ Поджіо онъ познакомился въ Сибири и тамъ же еще они сошлись такъ, что между семьями установились дружескія связи. Незадолго до пріѣзда въ Москву Поджіо, Дараганъ купилъ себѣ богатую подмосковную съ прекраснымъ барскимъ домомъ и со всевозможными затѣями, съ оранжереями, прекраснымъ паркомъ; при имѣніи была и довольно обширная запашка; будучи самъ плохимъ и лѣнивымъ хозяиномъ, то и дѣло путаясь съ своихъ сельскохозяйственныхъ распоряженіяхъ и ежедневно ловя себя въ промахахъ, онъ очень обрадовался тому, что Поджіо ищетъ себѣ мѣсто, и тотчасъ же предложилъ ему переѣхать въ его Никольское и взять бразды управленія въ свои руки.
Все это происходило въ 1860 году. Въ этомъ году въ мартѣ я вернулся въ Москву изъ-за границы, гдѣ провелъ около 1 1/2 лѣтъ, занимаясь въ западныхъ университетахъ довершеніемъ своего медицинскаго образованія, и приступилъ тотчасъ къ сдачѣ экзамена на доктора медицины. Зная, что Поджіо живетъ такъ близко отъ Москвы, мнѣ очень хотѣлось повидаться съ нимъ, но усиленныя занятія и экзамены до того заполнили и время, и мои помыслы, что я не находилъ свободныхъ двухъ дней, чтобы съѣздить въ село Никольское, гдѣ устроился и хозяйничалъ мой старый воспитатель. Я отложилъ эту поѣздку до университетскихъ вакацій, которыя должны были сдѣлать естественный перерывъ въ моихъ экзаменахъ; вакаціи эти наступили, но когда я собирался исполнить свое намѣреніе, въ моей иркутской семьѣ произошли два печальныхъ событія, сильно потрясшія меня: умерла неожиданно послѣ родовъ жена моего старшаго брата, совсѣмъ молоденькая женщина, а вслѣдъ затѣмъ я получилъ извѣстіе, что отецъ мой отчаянно захворалъ и находится при смерти* Къ отцу я былъ безгранично привязанъ, а потому, услыхавъ объ его опасномъ положеніи, не могъ уже спокойно усидѣть въ Москвѣ, рѣшилъ поѣхать въ Иркутскъ и въ нѣсколько дней собрался въ далекое путешествіе. Я написалъ Поджіо, что не могу и на этотъ разъ исполнить своего намѣренія — повидаться съ нимъ, изложилъ причины, заставляющія меня спѣшить въ Сибирь, и успѣлъ еще до отъѣзда получить отъ него отвѣтъ. Отвѣтъ этотъ сохранился у меня, и я помѣщаю его здѣсь — и намѣренъ помѣстить еще нѣкоторыя изъ уцѣлѣвшихъ его писемъ ко мнѣ, полагая, что эти интимныя, дружескія страницы лучше и прямѣе, чѣмъ моя слабая характеристика, познакомятъ читателя съ однимъ изъ типичныхъ декабристовъ, сохранившихъ наперекоръ тяжкимъ испытаніямъ своей жизни, или, вѣрнѣе, благодаря именно этимъ испытаніямъ, несмотря на старческій возрастъ, и свою голубиную чистоту духа, и юную пылкость, и горячность его, и неизмѣнную преданность своимъ молодымъ убѣжденіямъ… Вотъ это первое письмо:
"Никольское, 96-го іюня, 1860 г.-- Поѣзжайте, скачите, любезнѣйшій, почтеннѣйшій мой H. А.! Сердце такъ громко отозвалось — и повинуйтесь его голосу. Есть случаи въ жизни, когда надо одними ими жить, отбросивъ причуды разсудка — будетъ еще время для послѣдняго; теперь же скачите успокаивать, облегчать недуги отца и утѣшайте, подкрѣпляйте бѣднаго брата.
«Что за важность, что упустите время для экзаменовъ, и къ чему вамъ этотъ формализмъ, когда вы докторъ и безъ ихъ профессорской санкціи? Исполненный любви къ наукѣ, вы ее обогатите и безъ патента. Нигдѣ я не вычиталъ, чтобы Ипократъ былъ докторомъ медицины, или чтобы Мажанди внесъ свое имя въ наши дворянскія книги по полученіи владимирскаго крестика!… Итакъ, съ Богомъ, туда, туда, на востокъ, куда несутся постоянно и мои мысли и желанія, поклониться ему, какъ солнцу. Не пишу къ роднымъ вашимъ; вашъ пріѣздъ исполнитъ ихъ такими ощущеніями, что нѣтъ мѣста для тѣхъ, которыя вызоветъ мое описаніе; буду писать послѣ. Они знаютъ, сколько я скорблю и горюю съ ними, и какъ я помню доброту и этой и другой покойницы (моей матери, умершей до того за три года). Слишкомъ люблю васъ, чтобы простить вамъ, что у насъ не побывали! Уѣхать, не повидавшись, развѣ это возможно? Вчера еще, за часъ до полученія вашего письма, двое больныхъ просили помощи, и вотъ почти одновременно вскрикнули мы съ Анной Ивановной (Дараганъ); пріѣдетъ Николай Андреевичъ и поможетъ имъ… И имъ не помогли, и меня разстроили. Какъ все это устроилось глупо, что не видались мы и въ послѣдній мой пріѣздъ въ Москву! Елизавета Петровна (Соколова, наша общая знакомая) меня такъ напугала вашими занятіями, что я не посмѣлъ нарушить ихъ несвоевременнымъ посѣщеніемъ. Я выѣзжалъ въ Москву, чтобы встрѣтить Николая Николаевича(графа Муравьева-Амурскаго); пообѣдалъ съ нимъ въ Троицкомъ (извѣстный тогда трактиръ въ Москвѣ) и проводилъ до 1-й станціи. Онъ по прежнему дружитъ со мною, несмотря на разногласія наши относительно Иркутска. Много было уступокъ съ его стороны, но все-таки онъ доказывалъ существованіе кововъ и доносовъ въ III отдѣленіе; я оставилъ его сппокойнѣе и не предвижу худого; по крайней мѣрѣ я все употребилъ, чтобы его успокоить, и разувѣрилъ во многомъ. Ну, Господь съ вами еще разъ и всѣми вашими. Варя сидитъ среди комнаты и читаетъ всѣмъ вслухъ по французски;боюсь за такое развитіе и не умѣю исправить его. Обнимаю васъ, дорогой мой; жена крѣпко жметъ вамъ руку. А. П.».
Въ разъясненіе того, о чемъ говорится въ концѣ печатаемаго письма по поводу свиданія съ гр. Муравьевымъ-Амурскимъ, слѣдуетъ замѣтить, что рѣчь идетъ о событіи, сильно взбудоражившемъ ровную жизнь Иркутска въ 1859 г., именно о дуэли между двумя генеральскими чиновниками особыхъ порученій, Беклемишевымъ и Неклюдовымъ. Въ свое время дуэль эта надѣлала не мало шуму и за предѣлами Россіи, а потому, предполагая ее болѣе или менѣе извѣстной, не будемъ здѣсь передавать ея подробностей; упомянемъ только, что она произвела въ Иркутскѣ необычайное волненіе и вызвала наружу давно существовавшій антагонизмъ между туземной молодежью и молодыми привозными чиновниками, составлявшими дворъ генералъ-губернатора. Туземцы приняли сторону убитаго Неклюдова, стали довольно открыто демонстрировать противъ Беклемишева, и эти демонстраціи привели гр. Муравьева въ большое раздраженіе; онъ увидѣлъ въ нихъ враждебные «ковы», направленные косвенно противъ него самого и его управленія, и нашелъ нужнымъ прибѣгнуть къ энергическимъ мѣрамъ для ихъ подавленія, причемъ нѣсколько лицъ довольно чувствительно пострадали. Вотъ на эту-то исторію и намекаетъ въ своемъ письмѣ Поджіо. Въ Иркутскѣ тогда же говорили, что при декабристахъ ничего подобнаго не могло бы случиться; они, и особенно Волконскіе и Поджіо, будучи всегдашними посредниками между генералъ-губернаторомъ и сибирскимъ обществомъ, служили своего рода средостѣніемъ и помогли бы гр. Муравьеву подвергнуть дѣло спокойному и всестороннему разсмотрѣнію и удержали бы его отъ запальчивости и деспотическихъ мѣръ, въ какихъ въ данномъ случаѣ не было никакой настоятельной надобности.
II.
правитьОтца моего я не нашелъ въ живыхъ по пріѣздѣ въ Иркутскъ, а потому, проживъ на мѣстѣ три недѣли, поспѣшилъ вернуться обратно для окончанія своихъ экзаменовъ, и въ первыхъ числахъ октября снова былъ въ Москвѣ. Вскорѣ пріѣхалъ туда и Поджіо съ семьей, но больной, и я немедленно навѣстилъ его на квартирѣ Дараганъ, гдѣ онъ остановился. Нашелъ я его очень домѣнившимся, и не даромъ: вслѣдствіе простуды у него развилось острое воспаленіе почекъ съ лихорадками, бѣлкомъ въ мочѣ, общимъ отекомъ и пр. явленіями, которыя въ такомъ возрастѣ не могли не вызвать серьезныхъ опасеній. Но духъ его былъ бодръ, и онъ, возбужденный свиданіемъ послѣ нашей трехлѣтней разлуки, не давалъ мнѣ порядочно изслѣдовать себя и беспрестанно отвлекалъ отъ медицинскихъ распросовъ въ область политики, перебивая словами: «да полноте, братецъ, оставьте меня въ покоѣ; если надо мнѣ умереть, то съумѣю умереть и безъ вашей медицины; вотъ если бы такая болѣзнь приключилась со мной въ Сибири, я бы попросилъ вытопитъ баньку, сходилъ бы попариться, и все бы съ меня какъ рукой сняло, а тутъ, извольте, — до бани надо ѣхать и трястись по адской мостовой добрыхъ полчаса; лучше потолкуемъ о другомъ болѣе интересномъ» — и заводилъ рѣчь о разныхъ вопросахъ современной жизни и внутренней и внѣшней политики, всегда поглощавшихъ сильно его вниманіе.
Болѣзнь, благодаря крѣпости организма, приняла вскорѣ благопріятное теченіе, и какъ я ни старался удержать А. B. еще подольше въ Москвѣ, до полнаго исчезновенія болѣзненныхъ явленій — уговорить его остаться больше десяти дней не было никакой возможности. Незадолго до того на постъ московскаго генералъ-губернатора назначенъ былъ, вмѣсто гр. Закревскаго, генералъ Тучковъ, человѣкъ весьма почтенный и добрый и, что главное, во время своей молодости также нѣсколько сопричастный къ заговору декабристовъ, но, какъ не игравшій никакой видной роли, ускользнувшій отъ преслѣдованія слѣдственной коммисіи. Заручившись отъ него разрѣшеніемъ пріѣхать въ Москву для совѣщанія съ врачами, Поджіо нашелъ не лишнимъ явиться къ нему, чтобы поблагодарить его за необыкновенно быстрое позволеніе, и былъ принятъ Тучковымъ съ трогательными выраженіями самаго искренняго участія и почтенія; въ разговорѣ генералъ-губернаторъ просилъ, чтобы Поджіо всегда обращался къ нему при всякомъ недоумѣніи или столкновеніи съ полицейскими властями, однако не скрылъ отъ него, что петербургское правительство смотритъ косо на частые пріѣзды декабристовъ въ столицы. Этого намека достаточно было, чтобы Поджіо почувствовалъ стѣсненіе оставаться подольше въ Moсквѣ, да и кромѣ того онъ тяготился жизнью въ шумной и свѣтской семьѣ Дарагана, гдѣ цѣлый день толпились гости и засиживались до 3—4 часовъ ночи, а потому и утромъ день начинался очень поздно; онъ не привыкъ къ такому складу жизни и, какъ больной, особенно не могъ помириться съ нимъ, а потому лишь только стало ему получше, онъ немедленно уѣхалъ назадъ въ Никольское.
Но не прошло и мѣсяца, какъ Поджіо пришлось прибѣгнуть къ генералу Тучкову, чтобы снова попросить позволеніе на проѣздъ въ Москву, по случаю внезапной смерти старика декабриста князя С. П. Трубецкого. Князю Трубецкому разрѣшено было проживать въ Москвѣ, въ видѣ исключенія и подъ тѣмъ предлогомъ, чтобы не разставаться съ сыномъ, который поступилъ студентомъ въ московскій университетъ. Жилъ онъ въ небольшой квартиркѣ на Кисловкѣ вмѣстѣ съ сыномъ, и я нерѣдко навѣщалъ его; хотя разница въ лѣтахъ между нами была на цѣлыхъ 50 лѣтъ, но меня привлекали къ нему и необыкновенная доброта его, и то чувство благоговѣнія, какое я питалъ съ своего еще безсознательнаго дѣтства къ декабристамъ, тѣмъ болѣе, что живя весьма уединенно и тѣсно, не выходя на воздухъ вслѣдствіе одышки, старикъ скучалъ и всегда при прощаніи настойчиво просилъ заходить къ нему. Онъ, видимо, дряхлѣлъ, и давняя болѣзнь сердца, по мѣрѣ развитія старческаго окостенѣнія сосудовъ, все болѣе и болѣе безпокоила его мучительными припадками, а потому я нисколько не удивился, когда въ ноябрѣ раннимъ утромъ ко мнѣ прибѣжалъ кто-то сказать, что князю очень плохо и меня просятъ прійти по скорѣе. Я отправился немедленно и нашелъ его уже мертвымъ, въ сидячей позѣ на диванѣ; бѣлье на немъ и все кругомъ залито было хлынувшей изо рта кровью съ такой стремительностью и въ такомъ количествѣ, что смерть наступила быстро, безъ страданій. Черезъ нѣсколько дней, а именно 22-го ноября 1860 г., его похоронили; отпѣваніе происходило въ небольшой церкви на Никитской улицѣ, въ которой было совершенно пусто, потому что около гроба бывшаго диктатора и главы заговора декабристовъ насъ собралось никакъ не больше 20—25 человѣкъ — и Поджіо былъ въ томъ числѣ; ему тотчасъ же дали знать о смерти Трубецкаго, и онъ успѣлъ пріѣхать во-время, чтобы проводить тѣло стараго товарища до могилы. Онъ такъ торопился вернуться обратно въ деревню, что я едва имѣлъ время поговорить съ нимъ и убѣдиться, что здоровье его значительно поправилось.
Въ зиму 1860—61 годовъ онъ еще раза два пріѣзжалъ на короткое время въ Москву и урывками видѣлся со мною; здоровье его стало лучше, но уже никогда, со времени перенесенной болѣзни, не возвращалось къ прежней нормѣ; стали появляться кое-какіе объективные признаки, указывавшіе на старѣющееся сердце, и самъ онъ начиналъ жаловаться на приближеніе старости, хотя продолжалъ поражать меня, какъ врача, своего юношеской живостью и подвижностью, а также удивительною ясностью духа и тѣмъ страстнымъ интересомъ, съ какимъ онъ слѣдилъ за всѣми проявленіями тогдашней бурной русской жизни. Тутъ же вскорѣ подошелъ и день 19-го февраля, этотъ кульминаціонный пунктъ новѣйшей русской исторіи; Поджіо съ восторгомъ привѣтствовалъ и искренно, безъ малѣйшей утрировки называлъ его самымъ счастливѣйшимъ днемъ своей жизни, говоря: «Эхъ, кабы не Варя! ничего бы я такъ не желалъ, какъ въ такой свѣтлый моментъ закрыть навсегда свои глаза!» Онъ очень-тяготился своимъ бездѣльемъ въ усадьбѣ Дарагана и смотрѣлъ на свое управленіе ею какъ на синекуру со стороны богатаго пріятеля, а между тѣмъ ему, этому 65-лѣтнему старику, такъ хотѣлось принять хотя небольшое участіе въ великомъ дѣлѣ освобожденія крестьянъ, что онъ съ радостью ухватился за первый представившійся къ тому случай. У дочери Волконскаго-декабриста, Е. С. Кочубей, а по первому мужу Молчановой, остался послѣ смерти Молчанова маленькій сынъ, и на его имя довольно крупное имѣніе въ московской губерніи; мать, какъ опекунша, попросила Поджіо взять на себя нелегкій трудъ управлять этимъ имѣніемъ на это переходное время, съ тѣмъ, чтобы составить и ввести уставныя грамоты. Имѣніе называлось село Шукрлово и находилось въ глухомъ углу дмитровскаго уѣзда московской губерніи, и Поджіо съ величайшей готовностью принялъ это предложеніе: забывъ о болѣзни и забравъ семью, онъ осенью того же 1861 года переселился изъ Никольскаго въ уединенное и захолустное Шуколово. Съ пыломъ молодого человѣка и въ тоже время съ сознательнымъ благоговѣніемъ старца, призваннаго на склонѣ своей жизни къ осуществленію завѣтныхъ идеаловъ всей этой длинной жизни, принялся онъ за изученіе положенія, за старательное ознакомленіе съ мѣстными условіями, боролся съ поднимавшимися на каждомъ шагу препятствіями, недоразумѣніями, недовѣріемъ къ себѣ бывшихъ рабовъ, но не падалъ духомъ и бодро старался привести дѣло къ удовлетворительному концу. Очень я жалѣю, что не могу дать подробныхъ свѣдѣній о томъ, какъ онъ справлялся съ своей трудной задачей; эти свѣдѣнія были бы весьма любопытны, потому что должны бы обрисовать намъ почтенную фигуру кабинетнаго теоретика освобожденія крѣпостныхъ и стараго борца за него — какъ разъ въ тотъ моментъ, когда ему пришлось проводить свои свѣтлыя мечты на практикѣ и сплошь и рядомъ стараться примирять непримиримое. Но у меня сохранилось отъ этого времени одно его письмо, которое отчасти даетъ понятіе о его благодушномъ и нѣсколько тревожномъ настроеніи; оно было написано въ легкомъ юмористическомъ тонѣ, всегда его отличавшемъ, и я его помѣщаю, выпустивъ только нѣсколько строкъ, касающихся лично меня; мѣсяца и числа на письмѣ не проставлено — по разсчету оно должно относиться къ ноябрю 61-го года.
"Нѣтъ, я не молчалъ, а писалъ, гремѣлъ; но перуны мои миновали васъ, виновнаго! И васъ ли щадить? Полтора мѣсяца въ Москвѣ, и ни словечка, и не изучить въ это время отечественную географію, чтобы узнать, гдѣ это Дмитровъ, гдѣ это Шуколово? Хорошо еще, что случился ученый мужичокъ Максимычъ и васъ наставилъ. Я же вамъ писалъ — и что же? «Виноватъ», — говоритъ мнѣ дворовый, уже оплѣшивѣвшій на барской службѣ. — А что? — «Потерялъ-съ». Такъ и погибло письмо, писанное мною десять дней тому назадъ. Теперь опять за перо, опять пиши, а руки-то едва ходятъ. Но дѣлать нечего, надо же, если не побраниться, то опять поблагодарить за дружбу и высказанное усердіе…
«Жаль, что не видимся и не толкуемъ, а мало ли о чемъ было поразбесѣдоваться? Врядъ. ли я скоро къ вамъ заберусь; теперь взялся за дѣло, только что прислали довѣренности. А какъ бы вы думали, что изъ двухъ дѣлъ труднѣе? опредѣлить ли надѣлъ съ соглашеніемъ крестьянъ, или составить грамотку? Первое уже кончено, а не угодно ли теперь взяться за послѣднюю: получасовой трудъ растянуть въ мѣсячный! Сосѣдъ Лужинъ по обоюдному соглашенію представилъ четыре грамоты, и одна за другой были ему возвращены: одна недополнена, другая переполнена, одна ниже, другая выше и пр. Теперь мудрецы-юристы ломаются, пока есть время, а тамъ увидите, какъ станетъ срокъ подходить, такъ и начнутъ, какъ водится, валить черезъ пень въ колоду. Хозяйство здѣсь ничтожное, но сложно: трехъ-этажный домъ, 23 человѣка дворни. Боже мой! надо же мнѣ именно натолкнуться на это число! посмотрѣли бы вы на этихъ ребятишекъ всѣхъ возрастовъ, всѣхъ породъ! что за плодовитость! Если у васъ есть барыни, страждущія безплодіемъ, посылайте ихъ не за границу, а на Икшинскія воды (такъ именуется наша рѣчка); въ нихъ зарождаются не инфузоріи, а матерія, уже выработанная съ высшимъ механизмомъ и подходящая весьма близко къ человѣку. Да и намъ-то самимъ, образованнымъ, стоить ли кичиться собой? Всмотритесь въ насъ — похожъ на человѣка, а все не то, чего-то недостаетъ. Не законодателямъ, а вамъ, ученымъ, надлежитъ изслѣдовать прежде всего русскій мозгъ — отъ рожденія ли есть недостатокъ одной выпуклости и увеличеніе другой, или же это есть совмѣстное и неотвратимое послѣдствіе такихъ-то общественныхъ условій? А все-таки дворовыхъ мнѣ не сбыть! Съ 1-го генваря мои граждане начнутъ свою вольную общественную жизнь; а дворовые? — подумайте за меня. И такъ, какъ видите, любезнѣйшій H. А., я все въ томъ же безвыходномъ, весьма тяготящемъ меня, положеніи. У васъ — университетъ, у меня — та же навозная губернія; у васъ — солнце, у меня — тотъ же тусклый, скверный московскій фонарь;у васъ — тотъ же кружокъ близкихъ а у меня, увы! не тотъ уже кружокъ, зато есть свой цѣлый треугольникъ! Въ одномъ углу сижу я, недовольный, распухшій, надутый, какъ будто и впрямь тотъ же помѣщикъ. Въ другомъ углу, за рѣкой, сидитъ или лежитъ, не знаю, помѣщица 50 лѣтъ, но еще румяная, дородная; возлѣ нея сидитъ или лежитъ, тоже не знаю, весьма дальній родственникъ (а почему же весьма дальнему родственнику не быть и весьма близкимъ), а поодаль лежитъ (ужъ этотъ, вполнѣ знаю, лежитъ) такъ называемый мужъ! Этотъ мужъ уже 32 года парализованъ и на отдыхѣ. А что за добрая, что за сострадательная женщина Авдотья Ивановна! Владѣлица 38 душъ, что составитъ съ двумя вышереченными и всѣ 40, она съ 19-го февраля, когда въ этотъ роковой день вырвали изъ ея материнскихъ объятій дѣтокъ-крестьянъ, заперлась, обрекла себя на затворническую жизнь и всю горячность сердца сосредоточила на этихъ двухъ существахъ, одинаково ей дорогихъ, одинаково страждущихъ, одинъ — излишнею молодостью, другой — излишнею старостью. И какъ нѣжно, заботливо умѣетъ Авдотья Ивановна дѣйствовать успокоительно на одного и возбудительно на другого! Какъ умѣетъ она предохранить одного отъ внѣшнихъ видѣній, которыя могли бы взволновать безмятежную жизнь, другого — отъ тѣхъ потрясеній, которыя могутъ его въ конецъ разстроить! Такимъ образомъ, во избѣжаніе вторичнаго окончательнаго паралича, она скрываетъ отъ него случайную эмансипацію, и ежедневно счастливый еще помѣщикъ отдаетъ по прежнему приказанія старостѣ: „завтра — сгонъ, собрать барановъ, бабъ не спускать“ и пр. Паралича, какъ видите, нѣтъ, а помѣщикъ есть, и сама медицина должна разрѣшить женамъ обманывать мужей, а вы не забудьте вписать въ номенклатуру вліятельныхъ причинъ на параличи — и эмансипацію. — Но пора заглянуть и въ третій уголокъ моего треугольника, котораго не видать, но вы слышите, вѣроятно, раздающіеся тамъ 85 голосовъ. Слышите? нѣтъ? ну, такъ прислушайтесь: „упокой душу раба твоего Гавріила!“. А вы не знаете, кто этотъ Гавріилъ? нѣтъ? очень жаль; это ни больше, ни меньше, какъ Гаврило Павловичъ Головинъ и этого не знаете? еще того хуже! а кажется, печатано о немъ и о его родословной тоже: весь родъ былъ благочестіемъ проникнутый, весь онъ былъ богомольный и зарожденный въ страхѣ божіемъ, а Гавріилъ, въ особенности возлюбившій Бога и потомъ уже монашенокъ, принялся за постройку храма и обители… Вотъ онъ и сказалъ своимъ 500 душамъ: „три дня — Богу и три дня — мнѣ!“ И пошли всѣ шесть дней въ работу; храмъ построилъ, а мужичковъ поразстроилъ! А когда настало 19-е февраля, дворня задурила, разбѣжалась, а мужички за ней: „будетъ три дня работать Богу и всѣмъ на одного!“ — Давайте же, бестіи (покойникъ не любилъ скрывать своихъ мыслей), куръ, барановъ». — «Не дадимъ». Тутъ ужъ (совсѣмъ затуманилось въ головѣ у бѣдняжки, пересталъ звонить къ заутренѣ, ходить пѣть на клиросѣ, и когда послалъ за посредникомъ и сказалъ ему, что не даютъ ему, богомольцу, куръ, и получилъ въ отвѣтъ: и не дадутъ! «а барановъ?» — не дадутъ! Онъ при этихъ словахъ взялъ да и умеръ! миръ его праху! Такъ вотъ вамъ мои уголки, и судите, любезный другъ, похожи ли они на мои былыя мечты — тамъ, за горами, за долами, отогрѣваться на женевскомъ солнцѣ, упиваться не мертвящей водою Икши, а живительною Виши! А между тѣмъ здоровье плохо, страданія повторяются, и на дняхъ болѣзнь такъ прибавила шагу, что я думалъ и не удержать ее; въ галопъ еще не пошла, вотъ что могу вамъ только сказать, но знаю, что при нашей нагорной мѣстности сѣдоку не удержаться. Какъ человѣкъ теперь не оппозиціонный, я ни ей, никому и ничему не противлюсь. — Теперь другое: когда же мы увидимся? Врядъ ли мнѣ собраться къ вамъ раньше генваря: дорога сквернѣйшая, переѣздъ долгій, здоровье плохо, да къ тому же впереди писанья безъ конца! а по сумбуру настоящаго письма можете судить и о томъ, какой будетъ выражать грамота. Вы, какъ медикъ, простите все водяное водяному, ну, а тѣ-то, тѣ-то!.. Боже мой, даже страхъ беретъ! Какъ-то вы меня прочтете и поймете? Вотъ вамъ доказательство необходимости съ вами поболтать. Обнимаю васъ, другъ мой, — и до свиданья!".
Приведу въ отрывкахъ еще одно письмо ко мнѣ отъ Поджіо, писанное вслѣдъ за предъидущимъ, отъ 16 генваря 1862 года, изъ того же Шуколова; въ немъ, хотя и не говорится ни слова о его дальнѣйшей личной дѣятельности по дѣлу освобожденія крестьянъ, но зато высказываются нѣкоторыя разсужденія по поводу тогдашнихъ текущихъ событій, любопытныя для характеристики его взглядовъ на эти событія, какъ одного изъ тѣхъ типичныхъ декабристовъ, который, и по возвратѣ изъ Сибири, продолжалъ жить не прошлымъ, а настоящимъ, живо интересоваться всѣмъ происходящимъ въ общественной жизни, оставаясь при этомъ вѣрнымъ убѣжденіямъ своей молодости.
«Наконецъ, добрый и милый другъ мой Н. А., письмо ваше, отъ 13 декабря, запало въ шуколовскіе предѣлы и сблизило нѣсколько опять меня съ вами. Я такъ отдѣленъ отъ всего живого, что невольно зарождается вопросъ, отъ сего ли я еще міра? Поэтому, писавши ко мнѣ, ошибочно вы говорите: „вы, вѣроятно, знаете“. Убѣдитесь въ одномъ, что я ровно ничего не знаю, несмотря на обширную мою переписку, которая заключается или по управленію имѣніемъ, или же по длящемуся еще дѣлу съ моимъ однофамильцемъ т.-е. съ племянникомъ). Слышалъ вскользь о побоищахъ университетскихъ, скорблю о нихъ, какъ о недостойныхъ призванія образованнаго класса. Улицы — не forum, и заявлятъ свои притязанія на нихъ несвойственно ни духу времени, ни духу борцовъ, которые должны избѣгать всякаго столкновенія съ грубой матеріальной силой. Такой дикій родъ борьбы выказываетъ только безсиліе; безсиліе же ведетъ къ утратѣ того послѣдняго нравственнаго вліянія, какимъ пользовалось наше студенчество. Согласитесь, любезный другъ, что горькія послѣдствія и васъ самихъ приводятъ къ такому заключенію; сосчитать только число несчастныхъ, пострадавшихъ жертвъ, взять въ соображеніе вновь составляемый университетскій уставъ, который, конечно, будетъ стѣснительнѣе прежняго — вотъ итогъ тѣхъ неумѣстныхъ и не въ должныхъ условіяхъ выраженныхъ манифестацій или демонстрацій, какъ ихъ называютъ франки. Университеты потеряютъ конечно значительную часть своего вліянія въ мірѣ умственномъ — положимъ, временно, но и это много. Успѣхъ одинъ и, я согласенъ, огромный: это — удаленіе японца министра народнаго просвѣщенія, кн. Путятина, и назначеніе способнаго и истинно передового человѣка — Головнина»… (слѣдуютъ цѣлыхъ двѣ страницы о моихъ личныхъ дѣлахъ, никому неинтересныхъ)… "Извѣстія объ Амурѣ крайне меня огорчили: поистинѣ какой-то fatum преслѣдуетъ всѣ наши предпріятія по всѣмъ частямъ устройства этого края. Что сказать, когда Уссури, эта жемчужина страны, и та такъ ужасно пострадала отъ наводненія! Въ какомъ богатомъ видѣ представляло этотъ край безпристрастное, живописное перо Максимова! И все это унесено или затоплено! Если такое истребительное явленіе должно было осуществиться, то конечно лучше, что оно высказалось при самомъ началѣ водворенія, чѣмъ впослѣдствіи, когда бы подверглись опустошенію многолѣтніе запасы и труды. Когда мнѣ воспѣвали богатство и условія будущности Амура, я всегда задавалъ себѣ вопросъ: какимъ образомъ страна, изобилующая такими богатствами, не вызвала къ себѣ избытокъ густого народонаселенія смежнаго съ нею Китая и оставалась такъ долго вовсе необитаемой? Тутъ что-то есть, и есть какая-то противодѣйствующая сила противъ всякаго заселенія. Конечно, азіатецъ не способенъ на подвигъ европейца — порабощать себѣ всѣ силы природы; конечно, если мы будемъ дѣйствовать съ первоначальной горячностью и настойчивостью, то преодолѣемъ всѣ препятствія и укоренимся съ успѣхомъ на Амурѣ; но сколько для этого нужно и времени и энергіи! Перваго у насъ много, а на послѣднюю мы такъ скудны. — Поступокъ Мих. Алек. Бакунина ничѣмъ не извиняется; такое нарушеніе всѣхъ обязательствъ не можетъ оправдываться никакими изворотами, въ какія бы формы онъ ихъ, ни облекалъ! Платить за слѣпое довѣріе такою эгоистическою неблагодарностью — преступно; оставить бѣдную молодую женщину на произволъ, среди искушеній, подвергнуть отвѣтственности столько лицъ, оказавшихъ ему теплое участіе — врядъ ли все это вмѣстѣ даетъ ему довольно смѣлости искать встрѣчи съ Ник. Ник. (гр. Муравьевымъ-Амурскимъ) въ Парижѣ. Столбцы заграничной русской печати обогатятся вѣроятно его произведеніями, и любопытно бы знать, какимъ перомъ станетъ онъ чертить абрисы нашей Сибири и какими красками представитъ торжество своего бѣгства? О себѣ вамъ скажу, что въ послѣднее время здоровье мое стало сноснѣе. Не смѣю и думать и обѣщать себѣ видѣть васъ въ Шуколовѣ при этихъ морозахъ и вьюгахъ; безсовѣстно было бы и требовать такое самоотверженіе, но съ тепломъ обѣщаюсь сдѣлаться самымъ неумѣреннымъ требователемъ необходимости — васъ крѣпко обнять. Съ тепломъ будемъ поумнѣе и придумаемъ средство, какъ удобнѣе осуществить это законное нетерпѣніе. — Вашъ А. Поджіо*.
Едва ли нужно пояснять читателю, что въ началѣ письма Поджіо говоритъ о тогдашнихъ (1861 г.) университетскихъ безпорядкахъ, возникшихъ въ Москвѣ по поводу матрикулъ, введенныхъ министромъ народнаго просвѣщенія гр. Путятинымъ и кончившихся печальнымъ побоищемъ на Тверской площади, а въ концѣ — о бѣгствѣ изъ Сибири черезъ Николаевскъ на Амурѣ въ Европу извѣстнаго агитатора М. А. Бакунина. Критическое отношеніе Поджіо къ студенческимъ смутамъ и волненіямъ вызвано главнымъ образомъ тѣмъ обстоятельствомъ, что я, хотя уже и давно покончилъ свое студенчество, однако, грѣшный человѣкъ, очень одобрялъ студенческія требованія и настолько явно и активно выказывалъ свое сочувствіе имъ, что неоднократно рисковалъ компрометировать себя, Поджіо зналъ это, боялся за меня и, для предупрежденія опасности, почелъ необходимымъ высказать свой отрицательный взглядъ на пользу студенческихъ безпорядковъ и своимъ трезвымъ словомъ остудить мой молодой пылъ. Что же касается до отношенія его къ бѣгству Бакунина, то оно болѣе чѣмъ понятно: между этими людьми не было ничего общаго; Поджіо былъ вскормленникъ принциповъ великой французской революціи, равенства и братства и идеи индивидуальной свободы, и за проведеніе ихъ въ бытъ своего отечества онъ заплатилъ цѣной 30 лѣтъ своей искалѣченной жизни; самое же появленіе соціализма на сценѣ всемірной исторіи XIX вѣка, его зарожденіе и развитіе, совершилось значительно позднѣе и застало декабристовъ давно въ Сибири, лишенными возможности усвоить значеніе новаго ученія; они смотрѣли на него какъ на утопію и относились къ нему вполнѣ отрицательно. Бакунинъ же былъ представителемъ идей революціи 1848 г., и не только рядовымъ представителемъ, а онъ развивалъ ихъ самостоятельно дальше и довелъ ихъ до крайнихъ предѣловъ, смѣло можно сказать, до самыхъ извращенныхъ представленій о человѣческой свободѣ; онъ сдѣлался анархистомъ и проповѣдывалъ отрицаніе всѣхъ существующихъ общественныхъ устоевъ: религіи, родины, власти, семьи и даже образованія. Такимъ образомъ, между этими двумя протестантами противъ существовавшаго въ Россія порядка лежала цѣлая пропасть, и никакое сближеніе и соглашеніе между ними было невозможно ни въ Иркутскѣ, гдѣ они встрѣтились вмѣстѣ въ концѣ 1858 г., будучи оба поднадзорными, ни еще того менѣе въ Женевѣ, гдѣ позднѣе имъ суждено было жить обоимъ въ качествѣ свободныхъ гражданъ. Притомъ Поджіо до конца дней оставался вѣрнымъ рыцарскимъ убѣжденіямъ своего времени, ненавидѣлъ всякую ложь и никогда не могъ примириться съ революціонной доктриной позднѣйшей эпохи: «цѣль оправдываетъ средства», а стало быть, никакъ не могъ смотрѣть на бѣгство Бакунина какъ на поступокъ, заслуживающій одобренія и похвалы; онъ зналъ, что Бакунинъ, для его осуществленія, нарушилъ честное слово, данное имъ генералъ-губернатору и своему родственнику, гр. Муравьеву, въ томъ, что онъ не злоупотребитъ предоставленной ему свободой передвиженія по Сибири и оказаннымъ довѣріемъ и не убѣжитъ изъ ссылки. Вообще Поджіо и Бакунинъ — это два антипода и по политическимъ убѣжденіямъ, и по своимъ моральнымъ правиламъ въ жизни; это — альфа и омега…
Гораздо понятнѣй и естественнѣе сложились отношенія у Поджіо съ петрашевцами, когда амнистія 1856 года замѣнила послѣднимъ каторгу поселеніемъ, и трое изъ нихъ, а именно Петрашевскій, Львовъ и Спѣшневъ, были водворены на поселеніе въ Иркутскъ и застали тамъ еще Поджіо. Хотя трудно было бы и даже совсѣмъ невозможно отыскать преемственную связь въ развитіи идей между декабристами и петрашевцами, но одинаковая участь, одинаково загубленная жизнь, тѣ же тяжкія испытанія сибирской каторги — все это вмѣстѣ неизбѣжно сближало между собой этихъ людей двухъ разныхъ поколѣній. Съ Спѣшневымъ и Львовымъ Поджіо, несмотря на большую разницу въ лѣтахъ, сошелся близко и часто видался до своего выѣзда изъ Сибири; а вскорѣ послѣ того и они оба были окончательно прощены и вернулись въ Россію, гдѣ Спѣшневъ безвыѣздно поселился въ своей деревнѣ, кажется, новгородской губерніи, и тамъ, немного времени спустя, умеръ, а Львовъ впослѣдствіи сталъ извѣстенъ, какъ одинъ изъ учредителей техническаго общества въ Петербургѣ и, сдѣлавшись постояннымъ секретаремъ его, отдалъ всю остальную свою жизнь на организацію и служеніе этому обществу. Участь же самого Петрашевскаго была гораздо печальнѣе; это была натура сильная, и каторга не могла сломить его энергіи; по прекращеніи ея онъ появился въ Иркутскѣ и въ дѣлѣ упомянутой дуэли между Беклемишевымъ и Неклюдовымъ принялъ такое выдающееся участіе и такъ открыто агитировалъ противъ Беклимишева, что навлекъ на себя гнѣвъ генералъ-губернатора, гр. Муравьева, до того очень къ нему благоволившаго и по распоряженію его былъ высланъ на житье въ одну изъ глухихъ, лежавшихъ въ сторонѣ отъ большого тракта, деревень Шушинской волости, енисейской губерніи. И здѣсь онъ не угомонился и, сойдясь со своими новыми односельцами, сдѣлался ихъ адвокатомъ и отъ ихъ имени сталъ осаждать мѣстныя власти безпрестанными прошеніями на разныя утѣсненія и неправды; прошенія эти доводились до свѣдѣнія графа Муравьева, постоянно поддерживали его раздраженіе — и Петрашевскому не сдобровать бы и не избѣжать новыхъ преслѣдованій, еслибы смерть вскорѣ не положила конецъ его скитальческой жизни; онъ заразился тифомъ и умеръ въ своемъ глухомъ поселкѣ, одинокій, вдали отъ друзей, лишенный всякой медицинской по мощи, всякаго ухода. Поджіо успѣлъ познакомиться съ Петрашевскимъ въ Иркутскѣ, но особеннаго сближенія между ними не могло произойти — для этого и знакомство ихъ было слишкомъ кратковременно, да и разница во взглядахъ и сужденіяхъ слишкомъ велика: Поджіо былъ не больше, какъ чистокровный либералъ, политическія же стремленія Петрашевскаго шли гораздо дальше; но и расходясь принципіально во взглядахъ, Поджіо не могъ. не уважать этого строптиваго человѣка за его незыблемую вѣру въ свои идеалы. Пребываніе же Бакунина въ Иркутскѣ не отличалось безупречностью и въ тамошнемъ обществѣ не оставило послѣ себя симпатичныхъ и теплыхъ воспоминаній. Послѣ амнистіи 1856 г., Бакунинъ изъ Петропавловской крѣпости былъ высланъ на поселеніе въ Томскъ, но въ концѣ 1858 г., по собственному желанію и по ходатайству графа Муравьева-Амурскаго, приходившагося ему дядей, перемѣщенъ на жительство въ Иркутскъ.
Здѣсь онъ сразу занялъ привилегированное положеніе въ домѣ генералъ-губернатора и вращался исключительно въ правительственномъ кругу среди фаворитовъ дяди, избѣгая сближенія съ мѣстнымъ обществомъ, а потому и въ дѣлѣ Беклемишевской дуэли, разыгравшейся на его глазахъ, стоялъ на сторонѣ, враждебной общественнымъ симпатіямъ. Такъ между прочимъ, доподлинно извѣстно, что опроверженіе въ «Колоколѣ» на помѣщенное раньше въ этой газетѣ правдивое изложеніе всѣхъ обстоятельствъ дуэли было составлено при участіи Бакунина и прислано Герцену съ собственноручнымъ письмомъ его, въ которомъ заключалась горячая просьба, въ память старыхъ дружескихъ отношеній, помѣстить немедленно это опроверженіе. Весьма возможно, что въ умѣ Бакунина уже тогда назрѣлъ замыселъ бѣжать изъ Сибири, а потому онъ и держалъ себя въ Иркутскѣ постоянно въ маскѣ, думая только о своемъ планѣ и стараясь лишь вкрасться въ довѣріе графа Муравьева; въ этомъ онъ дѣйствительно успѣлъ и, воспользовавшись этимъ довѣріемъ, бѣжалъ черезъ Амуръ при первой возможности и безъ особаго труда.
Все это я привелъ здѣсь для возстановленія истины, а главное — для объясненія причины, почему безпристрастный Поджіо такъ строго отозвался о немъ, зная хорошо всѣ подробности пребыванія Бакунина въ Иркутскѣ и двусмысленную роль, какую онъ игралъ тамъ. Затѣмъ возвращаюсь къ своему разсказу.
III.
правитьМнѣ удалось-таки побывать у Поджіо въ Шуколовкѣ, куда я попалъ въ концѣ марта 1863 года. Послѣ суровой зимы и наступившей оттепели, вдругъ снова завернули морозы, навалило снѣгу, и я нашелъ убогую деревеньку, занесенную сугробами свѣжаго снѣга ослѣпительной бѣлизны, что придавало ей искуственную опрятность у даже нѣсколько нарядный видъ. Поджіо ютился съ семьей въ двухъ комнатахъ нижняго этажа барскаго дома, отъ стѣнъ и изъ щелей котораго отовсюду несло холодомъ, потому что домъ давно оставался необитаемымъ, и незанятая часть его не отапливалась: самъ Поджіо на своемъ вѣку привыкъ мириться со всякими невзгодами и съ гораздо худшей обстановкой, но теперь онъ сокрушался за жену и за свою дѣвочку, обреченныхъ про жить суровую и долгую зиму въ пустомъ холодномъ домѣ, лишенныхъ всякаго общества, — и это бы еще не бѣда, а главное, лишенныхъ свѣжаго воздуха, такъ какъ зимой зачастую по цѣлымъ недѣлямъ имъ не было возможности выйти изъ дому по причинѣ морозовъ и сугробовъ.
Уставная грамота была составлена и представлена, но все-таки хлопотъ по управленію у Поджіо, при его великой заботливости и добросовѣстности, было множество; съ его «новыми гражданами», какъ онъ называлъ шуколовскихъ крестьянъ, установились у него хорошія и мирныя отношенія; они оцѣнили его прямодушіе и искренность, не боялись никакихъ подвоховъ съ его стороны и при всякомъ недоумѣніи шли къ нему за совѣтомъ и разъясненіемъ. Но и при такомъ удовлетворительномъ ходѣ дѣла, онъ видимо и на каждомъ шагу сознавалъ лежавшую на немъ большую отвѣтственность, какъ бы не обидѣть мужиковъ, а съ другой стороны, какъ бы не поступить черезчуръ въ ущербъ интересамъ малолѣтняго землевладѣльца, — а потому тяжело и больно было смотрѣть на эту постоянную и напряженную озабоченность почтеннаго старика, которому, по лѣтамъ и по здоровью, давно пора бы на покой отъ такихъ кропотливымъ, мелочныхъ, но въ сущности весьма сложныхъ и отвѣтственныхъ дѣлъ. Но какъ устроить этотъ покой, когда будущность всей семьи была не обезпечена матеріально? Самъ Поджіо на всѣ мои разговоры на эту тому энергично отмахивался руками, какъ бы отбиваясь отъ назойливаго нападенія, и отвѣчалъ: «ахъ, оставьте, братецъ, послѣ, когда нибудь послѣ мы объ этомъ поговоримъ»; я даже не могъ узнать отъ него, на чемъ остановились его переговоры съ племянникомъ, о которыхъ онъ мелькомъ сообщилъ мнѣ въ вышепомѣщенномъ письмѣ. Зато, воспользовавшись его уходомъ по какимъ-то хозяйственнымъ распоряженіямъ, я настойчиво приступилъ къ его женѣ, и она мнѣ созналась, что мужъ самъ сильно озабоченъ будущностью семьи, такъ какъ средства ихъ слишкомъ недостаточны, чтобы жить безъ сторонняго заработка и вмѣстѣ съ тѣмъ доставить Варѣ такое образованіе, какое ему хотѣлось: единственная надежда на племянника рушилась, потому что онъ, послѣ долгой и весьма волновавшей старика переписки, рѣшительно отказался признать свой долгъ и выдать ту часть состоянія дяди, которая, по разсчетамъ послѣдняго, оставалась въ его рукахъ. Тогда меня осѣнила внезапно мысль, которую я высказалъ тутъ же моей собесѣдницѣ; «А что вы скажете, если прибѣгнуть къ помощи „Колокола“ и заявить въ немъ объ отказѣ племянника? Я бы могъ взять это на себя въ маѣ, когда выѣду за границу; „Колоколъ“ теперь очень распространенъ, и Герценъ такая сила, что если его заявленіе не заставитъ одуматься племянника, то по крайней мѣрѣ его дрянной поступокъ будетъ преданъ оглашенію и сохранится въ печати».
Мысль моя понравилась Ларисѣ Андреевнѣ, но ее смущало то, что мужъ ея, при извѣстной его щекотливости въ денежныхъ вопросахъ и боязни печатнаго скандала, ни за что не позволитъ мнѣ привести ее въ исполненіе. «Ну, въ такомъ случаѣ и не будемте ему говорить, — сказалъ я — и пусть это останется тайной между вами я мной; я беру это оглашеніе на свою отвѣтственность, печатаю, а тамъ увидимъ, что изъ этого выйдетъ». Какъ мнѣ самому ни хотѣлось заручиться побольше фактическими данными, прежде чѣмъ предать дѣло гласности, сколько я ни подъѣзжалъ съ окольными разспросами въ этотъ день къ старику, чтобы развѣдать обстоятельнѣе ихъ взаимные разсчеты, но онъ оставался вѣренъ своимъ нравственнымъ правиламъ и никакъ не хотѣлъ допустить меня, посторонняго, хотя и близкаго ему человѣка, въ свои фамильныя дрязги. Я такъ и уѣхалъ назавтра изъ Шуколова, не добившись ничего точнаго, но сознавая твердо одно, что надо поскорѣе высвободить Поджіо изъ этого захолустья, худшаго, чѣмъ Сибирь, и гдѣ онъ рисковалъ окончательно загубить и свое здоровье, и самыя дорогія свои мечты относительно воспитанія дочери.
Черезъ два мѣсяца я выѣхалъ за границу, и въ ближайшемъ послѣ того нумерѣ «Колокола» появилось небольшое письмо къ его редактору, въ которомъ говорилось, что онъ ошибается, утверждая, что всѣ декабристы, за исключеніемъ Анненкова, получили послѣ амнистіи отъ своихъ родственниковъ, владѣвшихъ за время ихъ ссылки перешедшими къ нимъ имѣніями, полное возстановленіе своихъ имущественныхъ правъ; что къ Анненкову надо присоединить А. В. Поджіо, не получившаго своей доли имущества отъ племянника А. О. Поджіо, во владѣніи котораго оно все время находилось. Успѣхъ этого заявленія вышелъ полный — и когда я, три мѣсяца спустя, вѣрнулся изъ за границы въ Москву и увидѣлся съ старымъ Поджіо, то онъ горячо благодарилъ меня за услугу и разсказалъ, какъ онъ былъ озадаченъ, получивъ недавно чуть не послѣ годового перерыва всякой переписки, снова, письмо отъ племянника; тотъ писалъ, что до сихъ поръ онъ считалъ себя правымъ, но узнавъ о заявленіи, помѣщенномъ недавно въ «Колоколѣ», очень смущенъ этимъ и, боясь быть пристрастнымъ въ своемъ личномъ дѣлѣ, а также во избѣжаніе дальнѣйшихъ на себя нареканій, предлагаетъ возникшее между ними недоразумѣніе подвергнуть разбору третейскаго суда. Старикъ, потерявшій уже всякую надежду на разрѣшеніе спорнаго вопроса, былъ крайне удивленъ этимъ письмомъ, тѣмъ болѣе, что ничего не зналъ о статейкѣ въ «Колоколѣ», и только когда жена открыла ему о нашемъ заговорѣ, задуманномъ въ Шуколовѣ, дѣло для него объяснилось; но онъ не могъ быть на меня въ претензіи, такъ какъ послѣдствія заговора сопровождались такими быстрыми и благими послѣдствіями.
Я въ декабрѣ того же года уѣхалъ на службу въ Иркутскъ, а вскорѣ послѣ того состоялось собраніе третейскаго суда, который, по разсмотрѣніи всѣхъ счетовъ, приговорилъ племянника къ уплатѣ дядѣ, помнится, 15.000 рублей. Невеликъ былъ этотъ капиталъ, но для старика — крайне существененъ, ибо, вмѣстѣ съ оставшимися у него крохами, давалъ ему возможность привести въ исполненіе всѣ лелѣемые имъ планы: и независимость, и покой подъ старость, и средства прожить остатокъ жизни въ менѣе суровомъ климатѣ и въ болѣе цивилизованныхъ условіяхъ и, наконецъ, доставить дочери возможно полное образованіе.
Но какъ разъ въ это время, когда онъ сталъ создавать планы о дальнѣйшей своей, вполнѣ независимой жизни, случились обстоятельства, которыя заставили его отложить эти планы пока въ сторону. Въ семьѣ Волконскихъ за эти годы произошла большая перемѣна: дочь ихъ, Молчанова, вышла вторично замужъ, по страстной любви, за богатаго черниговскаго помѣщика Кочубея, и старики поселились вмѣстѣ съ нею въ степной усадьбѣ новобрачныхъ, Воронки, наслаждаясь идеальнымъ счастіемъ молодой парочки; но это продолжалось недолго. Въ концѣ 1862 г. до Поджіо стали доходить тревожныя извѣстія о здоровьѣ старушки Волконской а вслѣдъ затѣмъ и настойчивое приглашеніе, чтобы онъ пріѣхалъ поскорѣе въ Воронки. Поджіо былъ тамъ привязанъ къ этой семьѣ, что, забывъ о личныхъ своихъ планахъ, безъ колебаній оставилъ Шуколово и пріѣхалъ въ черниговскую губернію, чтобы быть подлѣ своихъ друзей въ такое тяжелое для нихъ время и раздѣлить съ ними уходъ и заботы о больной.
Старушка медленно угасала и черезъ нѣсколько мѣсяцевъ умерла. Едва успѣли ее похоронить, какъ у молодого Кочубея стало быстро развиваться легочное страданіе, и кіевскіе медицинскіе авторитеты нашли, что только южный климатъ можетъ задержать злую болѣзнь, и поэтому посовѣтовали увезти больного на зимовку въ Венецію. Молодая Кочубей совсѣмъ потеряла голову отъ отчаянія; кромѣ больного мужа, у нея были на рукахъ ея два маленькихъ сына (одинъ отъ перваго брака и второй — отъ Кочубея), съ которыми она ни за что не хотѣла разставаться, такъ что надо было пуститься въ путешествіе большою колоніей, и Поджіо, не раздумывая долго, рѣшился съ своей маленькой семьей ѣхать вмѣстѣ, чтобы по возможности облегчить трудности переѣзда и ухода за больными. Вся эта многочисленная компанія двинулась въ дорогу осенью 186а г. и, добравшись до Венеціи, устроилась тамъ на зиму; но неблагопріятная ли погода и вообще сырой климатъ этого города, или индивидуальное предрасположеніе болѣзни — только отъ этого переселенія не вышло никакого только; чахотка продолжала галопировать, и въ декабрѣ пришлось, по совѣту врачей, перемѣститься въ итальянскій городокъ Нерви, на Средиземномъ морѣ, а оттуда еще разъ въ мѣстечко Ронго), гдѣ больной и умеръ ранней весной. Горе жены не знало предѣловъ, и Поджіо не рѣшился покинуть ее въ такихъ печальныхъ обстоятельствахъ, а помогъ перевезти тѣло покойнаго въ Россію и остался нѣсколько мѣсяцевъ въ Воронкахъ, чтобы дать привыкнуть молодой вдовѣ къ ея положенію и чтобы присмотрѣть первое время за обширнымъ хозяйствомъ.
Эта первая поѣздка Поджіо за границу была совершена имъ при слишкомъ исключительныхъ условіяхъ и въ такой трагической обстановкѣ, что онъ, будучи весь поглощенъ заботами объ умирающемъ и тяжелымъ горемъ дорогой ему семьи, не имѣлъ ни возможности, ни духу насладиться знакомствомъ съ прекрасной родиной его отцовъ и удовлетворить хотя бы малую долю своей любознательности при видѣ иной расы людей и иныхъ порядковъ общежитія и государственнаго строя. Но проведя весну и лѣто въ Воронкахъ, онъ окончательно обдумалъ свой планъ переѣхать на постоянное житье за границу, и какъ ни уговаривалъ его старый Волконскій остаться у нихъ и вмѣстѣ съ нимъ доживать свой вѣкъ, его живая натура и еще не израсходованный запасъ духовныхъ силъ не могли примириться съ бездѣятельною жизнью инвалида и отшельника въ русской глухой усадьбѣ; его влекло пожить кипучею жизнью западной Европы, на которую онъ. взглянулъ теперь лишь мимоходомъ и гдѣ онъ былъ увѣренъ найти и больше образовательныхъ средствъ для дочери, и лучшій климатъ, и болѣе симпатичныя условія для продленія своей «зеленой» старости.
Въ сентябрѣ 1864 года я получилъ въ Иркутскѣ отъ него слѣдующее письмо, которое привожу почти цѣликомъ, чтобы показать, какъ и въ моментъ такого крупнаго переворота въ его судьбѣ его старческое сердце продолжало любовно вспоминать о Сибири и тепло относиться къ оставленнымъ тамъ друзьямъ и знакомымъ, съ которыми онъ не надѣялся больше увидаться въ жизни.
"Воронки, 12-го августа 1864 г. — Намѣренно медлилъ я, умышленно не писалъ вамъ, добрѣйшій H. А,; хотѣлось выждать окончательное рѣшеніе, чтобы дать моему письму характеръ опредѣлительный. Теперь скажу вамъ наконецъ, что я ѣду за границу; на дняхъ послѣдовало на то Высочайшее разрѣшеніе. Ѣду, и не думайте, почтенный докторъ, что отъ лѣтъ до того посоловѣлъ, что тамъ, за долами, разсчитываю найти для себя и исцѣленіе, и здоровье и т. п. Ѣду съ тою мыслью, что два, три мѣсяца лишняго солнца принесутъ мнѣ нѣкоторое облегченіе, — и то выигрышъ передъ концомъ концовъ. Ѣду на этотъ разъ не въ Италію, а въ Швейцарію, и именно въ Лозанну, гдѣ и тепло, и дешево, и будетъ наука для Вари. Вспомните, что ей десять лѣтъ и что при малыхъ моихъ средствахъ я только тамъ я могу обойтись безъ неизбѣжныхъ гувернантокъ, къ которымъ не лежитъ ни сердце мое, ни карманъ. Варя, моя бѣдная дѣвочка! Вчера я видѣлся съ княгиней Репннной и долго говорилъ съ нею о Швейцаріи, гдѣ она провела зиму; она угрожала мнѣ и холодомъ, и голодомъ, проживши въ пансіонѣ въ Веве и платя по 6 франковъ за себя и за дочь. Страшно! Но надо взять въ разсчетъ, что барыня летала прежде лебединымъ полетомъ, а теперь спустилась на ласточкинъ, и мудрено ли, что то, что ей казалось сквернымъ, невыносимымъ, то для меня, воробушка отъ рожденія, покажется очень ладнымъ? Выѣзжаю при грустныхъ впечатлѣніяхъ; отрываться отъ своего, отъ своихъ — не легко; не спорю, тамъ встрѣчу толпу, но какъ эта толпа глухо и не созвучно отзывается! Мы условились было съ Серг. Григ. (декабристомъ Волконскимъ) зимовать вмѣстѣ въ Гельвеціи, а вышло не такъ; онъ такъ расхворался въ Виши, что возвратился въ Россію и хочетъ жить въ семьѣ. Онъ очень слабъ, и больно мнѣ,что, стоя у мѣты, мы такъ разлучаемся… Гдѣ моя молодость? Будь она въ рукахъ, я, клянусь вамъ, былъ бы прежде въ Сибири, чѣмъ въ Швейцаріи. Все утрачено, кромѣ неизмѣнныхъ моихъ чувствъ къ краю и къ вашему семейству. Съ вами не теряю еще надежды свидѣться. но съ тѣми другими, дорогими сибиряками не встрѣчаться мнѣ никогда! Вотъ что и больно. На русскихъ пространствахъ чувства не должны допускаться; довольствоваться же заочной дружбой, право, неутѣшительно. Я несу на себѣ эти тягостныя условія, живя врозь со всѣми мнѣ близкими!*.
Въ заключеніе слѣдуетъ длинный перечень лицъ, которымъ онъ поручаетъ мнѣ раздать его прощальные привѣты въ виду вѣчной разлуки.
Съ этого времени начинается новый періодъ въ жизни Поджіо, его новыя скитанія, но на этотъ разъ по Швейцаріи и Италіи, и вполнѣ добровольныя… Интересъ, какой возбуждало въ немъ знакомство съ культурными странами, былъ громаденъ и согрѣтъ чисто юношескою пылкостью. До сихъ поръ онъ только теоретически зналъ и цѣнилъ свободу, а теперь, на старости лѣтъ, ему предстояла возможность въ дѣйствительности посмотрѣть на иной строй общественной и государственной жизни…
Ограниченныя средства не позволяли ему путешествовать такъ, такъ требовала его неугомонившаяся любознательность и относительная бодрость физическихъ силъ, и онъ прямо направился въ дешевую Швейцарію и поселился сначала въ Лозаннѣ. Здѣсь онъ немедленно принялся за болѣе систематическое обученіе дочери и одновременно самъ накинулся на расширеніе собственныхъ познаній; училась дочь, учился и старый отецъ. Онъ обложилъ себя книгами по всевозможнымъ отраслямъ знаній и прежде всего занялся изученіемъ страны, куда забросила его судьба. Маленькая Швейцарія, едва превосходящая по числу народонаселенія любую изъ большихъ нашихъ губерній, но съ послѣдовательно въ теченіе шести вѣковъ выработанною республиканскою формою управленія, съ ея демократическими нравами и патріархальной простотой и въ то же время съ ея высокой умственной культурой, пришлась ему какъ разъ по душѣ. Въ противоположность многимъ русскимъ, а въ томъ числѣ и Герцену, видѣвшимъ въ Швейцаріи какое-то отжившее государственное тѣло съ застывшими формами и нравами, а потому неспособное развиваться далѣе, онъ съумѣлъ найти въ ней живую политическую силу и убѣдиться, что ея, съ виду простые и немудреные обитателя вовсе но поглощены однимъ физическимъ трудомъ и личной борьбой за существованіе, отнюдь не представляютъ изъ себя сытыхъ и довольныхъ своимъ настоящимъ людей, но что и въ нихъ работаетъ вѣковѣчное исканіе истины и живое стремленіе къ прогрессу — съ тою только разницей отъ другихъ націй, что, издавна владѣя свободой и демократическими учрежденіями, швейцарцы свято чтутъ и бережно охраняютъ ихъ, и, боясь какъ бы не изуродовать ихъ скороспѣлыми надстройками и реформами, вводятъ послѣднія крайне осторожно и обдуманно. По мѣрѣ того, какъ его знакомство съ Швейцаріей становилось плотнѣе и разностороннѣе, Поджіо проникался глубокимъ уваженіемъ къ ея гражданамъ, предки которыхъ съумѣли провести свою республику невредимой черезъ столѣтія и отстоять ее и въ разгарѣ господства дикой силы, и черезъ темную эпоху среднихъ вѣковъ, съ такимъ же успѣхомъ и съ тою же энергіею, съ какими въ нашъ періодъ исторіи ихъ потомкамъ пришлось спасать свою крохотную родину отъ такихъ хищныхъ и всесильныхъ враговъ, какими были Наполеонъ I и Бисмаркъ, и отъ напора крайнихъ ученій послѣдняго времени. Мало того, отрицая наличность застоя въ современной Швейцаріи, онъ высоко цѣнилъ ея теперешнія заслуги передъ Европой въ томъ отношеніи, что она, какъ небольшое опытное поле, не перестаетъ работать на общечеловѣческую пользу, служа прогрессу постепеннымъ усовершенствованіемъ своихъ политическихъ формъ. Не разъ онъ говаривалъ мнѣ такъ: «Вы знаете, я не люблю спорить, но когда я слышу толки нашихъ русскихъ радикаловъ, когда они, отдавая должную дань совершенству швейцарскихъ учрежденій, поносятъ въ то же время самый швейцарскій народъ, обвиняя его въ тупости и дикости, въ неспособности къ мышленію и, главное, къ увлеченію тѣми идеями, которыя, по нашему, считаются идеями высшаго порядка, у меня такъ и чешется языкъ, чтобы возразить этимъ господамъ: да кто же, наконецъ, создалъ и сберегъ для васъ эти, еще недавно бывшія какъ бѣльмо на глазу у всей Европы, превосходныя учрежденія, блага которыхъ вы одобряете и такъ высоко цѣните, какъ не сами эти тупоголовые и безъидейные швейцарцы? Воля ваша, тутъ что-то не такъ, — и въ вашей критикѣ мнѣ слышатся легковѣсныя жалобы лакея или кухарки, которые, потерявъ по своей винѣ хорошее мѣсто, стараются оправдать себя, говоря: „да, это мѣсто было сытное и покойное, да только хозяева были нехорошіе и нельзя было съ ними поладить“. Ну, какъ не цѣнить хотя бы эту изумительную, чисто демократическую нивелировку личностей, какой вы не только не найдете нигдѣ въ Европѣ, да и въ Америкѣ едва ли скоро дождетесь; здѣсь нѣтъ и быть не можетъ ни деспотовъ, ни родовитой знати, ни вельможъ, нѣтъ даже очень крупныхъ богачей, а число среднихъ мало-по-малу все уменьшается. Каждый кантонъ самостоятельно управляется своими лучшими и самыми способными людьми, а высшее управленіе всей страной лежитъ на федеральномъ совѣтѣ, выбираемомъ изъ этихъ лучшихъ людей; эти федеральные совѣтники, по нашему министры, выдѣляютъ каждый годъ изъ своей среды одного на должность президента швейцарской конфедераціи. Но кому за предѣлами Швейцаріи извѣстны эти скромные, но воистину даровитые и въ высшей степени почтенные патріоты, отдающіе на служеніе родинѣ и своему народу свои способности и несущіе отвѣтственный трудъ безъ всякихъ честолюбивыхъ или иныхъ личныхъ замысловъ, потому что и жалованья здѣсь самыя скромныя? Кто, внѣ Швейцаріи, знаетъ имя настоящаго президента швейцарской конфедераціи или его предшественника? Это всегда какой-то анонимъ, извѣстный лишь немногимъ, самымъ завзятымъ политиканамъ. А еслибы вамъ, случайно попавшимъ въ его резиденцію — въ Бернъ, пришла фантазія посмотрѣть на этого таинственнаго главу государства, то вы отлично можете исполнить это вблизи: ступайте въ извѣстную пивную, куда онъ, по окончаніи совѣтскихъ и парламентскихъ преній, забѣгаетъ промочить свое усталое горло кружкой пива; тутъ онъ сидитъ, ничѣмъ не отличаясь отъ прочихъ посѣтителей и ведя скромно бесѣду съ ними, за простымъ, неприкрытымъ скатертью, деревяннымъ столомъ. Да и чѣмъ ему кичиться? Пройдетъ годъ, и этотъ калифъ на часъ исчезаетъ и совсѣмъ стушевывается въ толпѣ швейцарскихъ гражданъ. Эти ли не идеалъ въ наше время демократическаго устройства въ Европѣ? И результаты вамъ тутъ же на лицо: проходятъ десятки, сотни лѣтъ, кругомъ рушатся и перекраиваются могущественныя государства, а Швейцарія все стоитъ себѣ незыблемо со своимъ политическимъ строемъ, оставаясь въ Европѣ чуть не единственной страной порядка и истинной свободы, гдѣ живется покойно и мирно… Вотъ почему, — говоритъ Поджіо, — я и воюю такъ за швейцарцевъ и отстаиваю ихъ удивительно выработанныя республиканскія качества и здравый смыслъ противъ обвиненій ихъ въ тупости и въ неумѣніи пользоваться выгодами своихъ учрежденій. Посадить бы этихъ критиковъ, и особенно изъ нашихъ соотечественниковъ, поуправлять нѣкоторое время швейцарской республикой и посмотрѣть, что бы изъ того вышло; я убѣжденъ, что самые лучшіе изъ нихъ, самые умные и дѣловитые, въ короткое время отрезвились бы на дѣлѣ отъ своихъ „прекрасныхъ“ теорій и пошли бы нога въ ногу съ швейцарскимъ народомъ; неисправимые же утописты вскорѣ бы увидали, что тутъ имъ ничего не подѣлать, и поскорѣе бы сами убрались по добру, по здорову со своими метафизическими требованіями отъ жизни».
Приведенныя слова Поджіо конечно не были высказаны имъ съ подстрочной точностью и за одинъ разъ, а представляютъ пересказъ многократныхъ бесѣдъ его со мной и приблизительный сводъ его впечатлѣній отъ знакомства съ швейцарскимъ народомъ. И чѣмъ больше онъ узнавалъ эту страну, тѣмъ сильнѣе увлекался ея чисто демократическими порядками, здравомысліемъ ея обитателей и безхитростной простотой ея нравовъ.
IV.
правитьВъ Лозаннѣ Поджіо прожилъ нѣсколько мѣсяцевъ т, осмотрѣвшись хорошенько. нашелъ что Женева представляетъ больше удобства, какъ для жизни, такъ и для воспитанія дочери, и переѣхалъ въ этотъ послѣдній городъ. Въ 1860-хъ годахъ въ Женевѣ проживала значительная колонія русскихъ, или, вѣрнѣе сказать, жило нѣсколько русскихъ колоній, потому что, при свойственной намъ племенной разобщенности и нетерпимости къ людямъ другихъ убѣжденій, особенно въ ту бурную эпоху обновленія, съ ея горячими идейными спорами, сверженіемъ старыхъ принциповъ и постановкою новыхъ, все это русскее поселеніе распалось на нѣсколько отдѣльныхъ кружковъ, рѣзко рознившихоя одинъ отъ другого, а потому никогда не сходившихся вмѣстѣ. Основался здѣсь и свой сенъ-жерменскій кварталъ изъ нѣсколькихъ нашихъ аристократическихъ семей, осѣвшихъ на цѣлые годы, ради здороваго климата и дешеваго комфорта швейцарской жизни. Про живало здѣсь и нѣсколько помѣщичьихъ семей изъ внутреннихъ губерній, устроившихся надолго къ Женевѣ также, кто для поправленія здоровья, кто для образованія дѣтей въ тамошнихъ образцовыхъ пансіонахъ, а кто просто для пріятнаго прожитія своихъ только что полученныхъ выкупныхъ свидѣтельствъ. Около этого времени выбралъ Женеву для своего прибыванія и А. И. Герценъ, только-что покинувшій Лондонъ вмѣстѣ съ Огаревымъ, Тхоревскимъ и Черницкимъ, своими пособниками по изданію «Колокола», и хотя въ этотъ періодъ своей дѣятельности онъ начиналъ уже сомнѣваться въ ея дальнѣйшемъ успѣхѣ и замѣчать, что общественное мнѣніе въ Россіи становится къ нему холоднѣе и придирчивѣй, очень жаловался за свою заброшенность, однако его присутствіе въ Женевѣ все-таки привлекло въ этотъ городъ не мало его горячихъ сторонниковъ, остававшихоя ему вѣрными. Наконецъ, во второй половинѣ 60-хъ годовъ въ Женевѣ начинаетъ осѣдать новая и молодая русская эмиграція, состоявшая изъ студентовъ, замѣшанныхъ въ организацію революціонныхъ движеній въ Россіи. А если къ этому русскому населенію Женевы прибавить еще вращающуюся среди насъ крупную фигуру Бакунина и курьезную личность эмигранта князя Долгорукаго, издававшаго до того въ Брюсселѣ свой собственный органъ, вначалѣ подъ названіемъ «Будущность», а потомъ «Правдивый», то нельзя не признать этого общества разношерстнымъ; среди путаницы его разнородныхъ взглядовъ и убѣжденій не легко было разобраться нищему выходцу изъ Сибири. Для него это было то же самое, что переходъ изъ темнаго заточенія въ ярко освѣщенный залъ, потому что въ ту пору Женева была самымъ яркимъ мѣстомъ русской эмиграціи, и все, что въ ней ни предпринималось, имѣло отнынѣ и среди молодежи внутри Россіи. Поджіо достигъ уже того возраста, когда въ правѣ былъ считать свою пѣсню спѣтой, и относился къ бурлившей вокругъ него борьбѣ въ качествѣ сторонняго, недѣятельнаго, хотя вовсе не безстрастнаго наблюдателя и свидѣтеля. Равнодушнымъ и безстрастнымъ онъ не могъ быть, потому что продолжалъ горячо любить Россію и свято хранить свои либеральныя убѣжденія, вошедшія у него въ плоть и въ кровь; онъ не могъ поступиться ими ни въ сторону реакціонныхъ стремленій, возникавшихъ тогда на родинѣ, ни въ сторону радикальныхъ увлеченій крайними западными ученіями. Когда правительство шло впередъ и, освободивъ крестьянъ, приступало къ реорганизаціи своего строя, вводя послѣдовательно судебную и земскую реформы и общую воинскую повинность, онъ былъ горячимъ его партизаномъ и защитникомъ; когда это поступательное движеніе пріостановилось, онъ глубоко скорбѣлъ и волновался. Но если онъ осуждалъ наши колебанія и постепенный поворотъ на реакціонный путь, то все же на могъ не отдавать правительству должной справедливости за исполненныя уже имъ широкія преобразованія, и въ то же время не могъ отдѣлаться отъ тяжелаго сознанія, что главной причиной рѣзкаго поворота въ правительственной прогрессивной политикѣ была незрѣлость самого русскаго общества, выразившаяся въ томъ, что оно не смогло выдѣлить достаточной опоры для этой политики и чрезъ то дало возможность развитію крайней партіи, а эта послѣдняя, неумѣренностью и нетерпѣливостью своихъ требованій и постояннымъ призывомъ къ насилію, достигнула лишь того, что правительство было вынуждено повернуть назадъ. При опредѣленности своихъ взглядовъ и при совершенной убѣжденности своей не только въ безполезности, но и во вредѣ тогдашней революціонной агитаціи за границею, Поджіо, попавъ въ Женеву, не могъ сблизиться ни съ одной изъ волновавшихся въ ней тогда политиканствующихъ партій.
Такимъ образомъ, въ этомъ небольшомъ швейцарскомъ городѣ можно было изучить все, такъ сказать, геологическое напластованіе русскихъ революціонныхъ слоевъ за ХІХ-е столѣтіе и, проходя по Монбланскому мосту, или по одной изъ бойкихъ улицъ, встрѣтить и старческую, но еще подвижную и изящную фигуру Поджіо, этого представителя вымиравшаго уже типа декабристовъ, и выразительную физіономію Герцена съ его огненными глазами, и могучій торсъ всегда небрежно одѣтаго Бакунина и, наконецъ, того или другого изъ «зеленыхъ» членовъ молодой эмиграціи;но если бы безпристрастный наблюдатель задумалъ изучить эти политическіе типы русской эмиграціи разныхъ десятилѣтій и отыскивать между ними преемственную связь, то пришелъ бы въ недоумѣніе отъ того хаоса мнѣній и противорѣчій, отъ того непримиримаго нравственнаго разлада, какіе раздѣляли этихъ представителей протеста. Если держаться обычной номенклатуры партій, Поджіо въ этомъ случайномъ конгломератѣ являлся представителемъ прогрессивнаго либерализма, умѣреннаго и отчасти удовлетвореннаго тѣмъ торжествомъ своихъ идеаловъ, къ осуществленію которыхъ близилось правительство Александра II. Герценъ былъ крайнимъ радикаломъ, воинствующимъ публицистомъ съ неотразимой силой огромнаго таланта, но въ это время уже терявшій реальную почву подъ ногами, вслѣдствіе 20-лѣтняго отсутствія изъ Россіи, и потому неясно разбиравшійся въ томъ гигантскомъ броженіи умовъ, какое внесло на родинѣ первое дѣсятилѣтіе новаго царствованія; въ одинаковомъ же положеніи находился и его ближайшій сотрудникъ, Огаревъ. А вокругъ сошедшаго со сцены Поджіо и уже сходившаго съ нея Герцена, бурлила и шумѣла молодая эмиграція, эта партія, считавшая себя представительницею новыхъ вѣяній, и которую въ то время только съ натяжкой можно было приравнять къ соціалистической; скорѣе — то была группа нигилистовъ, потому что, состоя изъ незрѣлыхъ юношей и недоучившихоя студентовъ, она не имѣла опредѣленныхъ политическихъ взглядовъ, и вся программа ея сводилась на огульное отрицаніе всего прошлаго Россіи и заслугъ ея прежнихъ дѣятелей на пользу общества и народа, а въ настоящемъ — на полное уничтоженіе всякаго государственнаго и общественнаго строя; впослѣдствіи группа эта, вступивъ въ интернаціоналъ — соціалистическое общество, существовавшее въ Женевѣ, усвоила ученіе соціализма и стала ближе всего сходиться съ Бакунинымъ и его проповѣдью анархизма. Этой партіи Поджіо и Герценъ были совсѣмъ чужды, а она смотрѣла на нихъ съ высоты своихъ юныхъ увлеченій и безграничной вѣры въ непогрѣшимость обращавшихся тогда среди нея сокрушительныхъ теорій Писарева и Зайцева, съ тою однако разницею, что Поджіо былъ въ ея глазахъ человѣкомъ, уже совсѣмъ сданнымъ въ архивъ> а потому не заслуживалъ съ ея стороны никакого вниманія, и она вполнѣ игнорировала его присутствіе въ Женевѣ, — тогда какъ Герценъ представлялся лицомъ еще дѣятельнымъ, продолжалъ издавать. «Колоколъ», хотя и не съ прежнимъ успѣхомъ, и съ мнѣніями его во всякомъ случаѣ имъ надо было считаться. Герценъ лично мнѣ жаловался горько на тяжелыя отношенія и частыя столкновенія, возникавшія между нимъ и этой молодежью. Въ началѣ онъ встрѣтилъ ее съ горячимъ участіемъ и интересомъ, какъ новый для него типъ нарождающагося поколѣнія послѣ крѣпостнической Россіи, и гостепріимно предложилъ ей сотрудничество въ своей газетѣ «Колоколъ», какъ организованномъ уже органѣ, и указывалъ при этомъ на это сотрудничество, какъ на денежный заработокъ, такъ какъ большая часть этой. молодежи нуждалась въ средствахъ къ жизни. Изъ предложенія этого ничего не вышло, ибо молодая эмиграція, сильная только въ своемъ отрицаніи всего существующаго, не была способна ни къ систематической работѣ вообще, ни къ литературному труду въ частности, а еще того менѣе — къ выясненію политическихъ и общественныхъ задачъ времени; въ этихъ молодыхъ умахъ не сложилось пока ничего опредѣленнаго, а цадшли полный хаосъ и омутныя вожделѣнія лучшаго, какъ прямое слѣдствіе переходнаго времени. Не могла она также подчиняться Герцену, какъ главному руководителю изданія и цензору ихъ статей и мнѣній, потому что признала его человѣкомъ отсталымъ и потерявшимъ всякое вліяніе на формированіе рядовъ оппозиціи; дѣло дошло до того, что эмиграція потребовала, чтобы Герценъ отказался отъ газетной дѣятельности и передалъ изданіе «Колокола» совсѣмъ въ ихъ распоряженіе. Разладъ все увеличивался, и безпрестанныя непріятности и столкновенія привели къ тому, что Герцену опротивѣла Женева, и въ 1866 г. онъ переѣхалъ на житье во Флоренцію.
Отношенія между Герценомъ и Поджіо съ первой встрѣчи установились самыя теплыя и естественныя, основанныя на взаимномъ уваженіи. Герценъ встрѣтилъ Поджіо съ тѣмъ восторженнымъ почетомъ и увлеченіемъ, на какіе способна была его страстная натура. Съ своей стороны, Поджіо слишкомъ высоко цѣнилъ громадный публицистическій талантъ Герцена, чтобы не отозваться горячо на это сближеніе. Но знакомство ихъ совпало съ 1864—1866 годами, годами самыми смутными въ ту эпоху русскаго броженія, когда общество стояло уже на распутьи и не ударилось, казалось, еще рѣзко въ реакцію, а между тѣмъ оппозиція продолжала горячо травить всѣ преобразовательныя начинанія, и потому, вскорѣ послѣ искреннихъ изліяній первыхъ встрѣчъ Герцена и Поджіо, они перешли къ обсужденію современныхъ темъ, и тутъ не замедлила обнаружиться замѣтная рознь между ними. Только что пріѣхавшій изъ внутренней Россіи Поджіо убѣдился тамъ на мѣстѣ въ инертности нашего общества, въ его неподготовледности къ самостоятельности, а потому всѣ свои надежды на это освобожденіе онъ возлагалъ на добрую волю правительства, думая, что оно, въ послѣдовательномъ ходѣ собственныхъ реформъ, само неизбѣжно придетъ къ сознанію необходимости дальнѣйшихъ реформъ, если только ему никто не будетъ въ томъ мѣшать; а такими помѣхами Поджіо считалъ всѣ нароставшія противодѣйствія, какъ со стороны реакціонной партіи, такъ и со стороны радикальной печати, подпольной и заграничной, а стало быть, въ томъ числѣ, и «Колокола»; онъ находилъ также несвоевременнымъ возстаніе въ Польшѣ и непрерывныя броженія среди учащейся молодежи и т. п. Герценъ же, давно выѣхавъ изъ Россіи, не имѣлъ самъ яснаго представленія о состояніи умовъ, особенно внутри Россіи, а основывалъ его на тѣхъ сообщеніяхъ, какія ему дѣлали пріѣзжавшіе къ нему изъ Петербурга его единомышленники, хотя въ описываемые года число ихъ замѣтно порѣдѣло, и считалъ правительственную власть до того уже поколебленною общимъ недовольствомъ, что ее легко принудить пойти, какъ онъ думалъ, на капитуляцію. Притомъ, въ силу своихъ радикальныхъ убѣжденій, онъ крѣпко стоялъ на томъ что если и возможны дальнѣйшія дарованныя реформы, то ихъ никогда нельзя считать прочными; а потому настаивалъ на необходимости вести наступательное движеніе и раздувать недовольство въ обществѣ. Долго происходили на эту тему между Герценомъ и Поджіо горячіе споры, не нарушавшіе однако же между ними ни добрыхъ отношеній, ни частыхъ свиданій и бесѣдъ, какъ между истинно образованными людьми и патріотами, преслѣдующими одну и ту же цѣль, но расходящимся въ выборѣ дорогъ къ ней. Вскорѣ случился одинъ эпизодъ, нѣсколько остудившій эти отношенія: о немъ я разскажу позднѣе:
Мои личныя встрѣчи съ Поджіо возобновились съ осени 1865 г., когда я, слишкомъ медленно направляясь отъ тяжелаго сыпного тифа, выѣхалъ изъ Иркутска и, по всегдашнему своему роковому влеченію на западъ, не замедлилъ очутиться за границей и между прочимъ, въ Женевѣ. Зайдя навѣстить Герцена, я узналъ отъ него, что Поджіо живетъ въ Женевѣ, но что въ данное время у него серьезно больна жена, и по этой причинѣ онъ весь отдался уходу за больной и никуда не показывается самъ, да и Герценъ съ Огаревымъ, чтобы не стѣснять его, давно прекратили свои посѣщенія къ нему. Такъ какъ я на завтра же долженъ былъ съ однимъ знакомымъ выѣхать въ Италію черезъ Симплонъ, и мы уже запаслись билетами въ почтовой каретѣ то я не теряя времени, пошелъ розыскивать Поджіо по данному мнѣ Герценомъ адресу и нашелъ его въ скромномъ четырехъ-франковомъ пансіонѣ на краю города. Семью засталъ я въ угнетенномъ настроеніи: жена, Лариса Андреевна, страдала тяжелою болѣзнью и, блѣдная и истощенная, уже около двухъ недѣль не вставала съ постели; старикъ хлопоталъ около нея и былъ очень разстроенъ. Къ счастью, вскорѣ пріѣхалъ лечившій больную докторъ Стреленъ, почтенный и прекрасно знавшій свое дѣло врачъ; онъ передалъ мнѣ, что нашелъ у больной полипъ большой величины и на дняхъ собирается извлечь его съ полной увѣренностью въ успѣхѣ. Видя, что леченіе находится въ такихъ опытныхъ рукахъ, я успокоился самъ и постарался подбодрить своихъ старичковъ, что мнѣ отчасти удалось. Я просидѣлъ у нихъ цѣлый день вплоть до поздняго вечера, силясь удовлетворить разсказами ненасытное любопытство Поджіо, желавшаго отъ меня вывѣдать по возможности все о Сибири и покинутыхъ тамъ пріятеляхъ. На завтра въ шестомъ часу утра я уже укатилъ изъ Женевы, а на перепутьи, во Флоренціи, получилъ письмо, увѣдомлявшее, что операція у его жены была сдѣлана и сопровождалась самымъ благополучнымъ исходомъ.
Зиму этого года я устроился на житье въ Вѣнѣ, чтобы освѣжить свои медицинскія знанія, и цѣлые дни проводилъ въ больницѣ. Моя переписка съ Поджіо снова началась; лично о себѣ онъ въ ней сообщалъ мало, а потому я приведу только немногія выдержки, которыя могутъ содѣйствовать читателю въ уясненіи описываемой личности. Такъ, 8 ноября 1865 г. онъ между прочимъ пишетъ:
«Вы жалуетесь на скуку и одиночество — но почему же вы предпочли Вѣну другимъ университетамъ, изобилующимъ соотчичами? Вы сами говорите, что въ Берлинѣ найдете скорѣе школьныхъ профессоровъ, болѣе вамъ нужныхъ — и добрый путь вамъ! Тамъ же и профессоръ Бисмаркъ, преподающій начертаніе новой европейской географіи; слышали ли вы, какой фуроръ произвелъ онъ своимъ появленіемъ въ циркѣ? Вотъ поприще, достойное этого скакуна на колокольню. Вы жалуетесь на одиночество, а устроившійся у васъ славянскій кружокъ развѣ вамъ не съ руки вы по уму, ни по сердцу? Вѣрно изъ панславизма ничего не выходитъ, и изъ-за этого раздуваемаго огонька австрійскій дымокъ глаза ѣстъ? Какъ быть! народы взялись за умъ — и племена (простите за сравненіе) отдаются, какъ непотребныя женщины, тому или тѣмъ, кто имъ предлагаетъ больше. Правительство, провозглашающее права личности и свободу, поборетъ всякое другое; такая вывѣска (если она выражена ясно и съ гарантіями) заманитъ къ себѣ многихъ и, чего добраго, скорѣе, чѣмъ наша елка. Вотъ у васъ Вѣна опустѣла, и вся жизнь ея переселилась съ Пратера въ Пештъ (по случаю коронованія имп. Франца-Іосифа венгерской короной). Благонамѣренный человѣкъ вашъ австрійскій императоръ, въ добавокъ и умный! Желаю ему успѣха и, какъ всегда, примиренія, а не усмиренія… А что дѣлается въ нашей Сибири? Меня и огорчило, и потѣшило извѣстіе объ открытіи въ ней искателей не золота, а сепаратизма; что за дичь! въ Сибири — сепаратисты! Вы ее знаете, какъ и я, и знаете, есть ли тамъ что нибудь подобное на такія притязанія. Вѣроятно, наплывъ поляковъ способствовалъ размноженію идей самыхъ дикихъ, и вѣроятно нѣкоторые юноши подцѣпили безсознательно идею объ отдѣленіи Сибири, поговорили — и только. Все это просто смѣшно, и я смѣюсь, при убѣжденіи, однако же, что дѣло кончится ничѣмъ и жертвъ не будетъ; не слѣдъ было поднимать этого вопроса и начинать безтактное преслѣдованіе».
Послѣднія строки письма касаются возникшаго тогда дѣла объ открытіи яко бы заговора объ отдѣленіи Сибири; но Поджіо ошибался въ своемъ благодушіи, воображая, что оно кончится пустяками. Это, въ сущности дѣйствительно смѣшное дѣло многимъ обошлось дорого — цѣной нѣсколькихъ лѣтъ бѣдствій и лишеній; такіе извѣстные дѣятели, какъ Ядринцевъ и Потанинъ, поплатились за него подслѣдственнымъ заключеніемъ и высылкой въ архангельскую губернію, но они, какъ даровитые юноши, съумѣли потомъ выдвинуться впередъ — а сколько болѣе ординарныхъ юношей изъ ихъ товарищей навсегда погибли для полезной дѣятельности!
Въ концѣ 1866 года скончался Серг. Григ. Волконскій, старый другъ и товарищъ по ссылкѣ Поджіо, и вотъ въ какихъ выраженіяхъ передаетъ онъ мнѣ это извѣстіе въ письмѣ отъ 24-го января 1866 года, изъ Женевы:
«Вотъ и я доплелся за вами, живыми, до 1866 г., любезный другъ H. А.; плетусь и переживаю при этомъ многое и многіхъ. Пережилъ и добраго старика моего Сергѣя Григорьевича! Не знаю, дошла ли до васъ вѣсть о почти внезапной его кончинѣ? Наканунѣ онъ много, по обыкновенію. писалъ, въ день смерти отдавалъ приказанія, заказалъ себѣ обѣдъ, послѣ чего захотѣлъ уснуть — и уснулъ навѣки! Вода была въ ногахъ, и въ рукахъ, и, надо полагать, появилась и въ сердцѣ. Я началъ письмо съ этой горькой вѣсти, находясь подъ гнетомъ тяжкаго для меня впечатлѣнія; такъ пусто сдѣлалось въ моемъ уголкѣ безъ его нескончаемыхъ писемъ. Умеръ онъ въ Воронкахъ (черниговской губерніи), и такъ недальновиденъ былъ старый докторъ Фишеръ, что, не предвидя кончины, не предупредилъ сына, и тотъ пріѣхалъ поклониться только могилѣ. Миръ его праху! — и не тревожить бы его Долгорукому, который взялся за его біографію, и неумѣстно, и несвоевременно — сколько въ томъ дерзости! — заявилъ себя хранителемъ тѣхъ тайнъ, которыя будто бы покойный довѣрилъ ему для оглашенія лишь послѣ его смерти. И въ какомъ ложномъ свѣтѣ выставилъ онъ покойника! И что подумаетъ Киселевъ (графъ и посланникъ при французскомъ дворѣ), при его бывшихъ сношеніяхъ съ Сергѣемъ Григорьевичемъ? И это же ложь, все — ложь; но сочинителю, вѣроятно, хотѣлось свести свои личные счеты съ Киселевымъ, и онъ воспользовался удобнымъ для себя случаемъ — и подъ прикрытіемъ мертваго. Какъ эти люди понимаютъ благородство чувствъ живыхъ и умершихъ! Неужели Сергѣй Григорьевичъ выжидалъ своей смерти, чтобы высказаться, и неужели ему былъ нуженъ для этой цѣли побочный, пристрастный голосъ? Правду-матку онъ съумѣлъ бы высказать и самъ»…
Къ этой статьѣ Долгорукаго о Волконскомъ возвращается онъ и въ слѣдующемъ письмѣ: «Кн. Долгорукому вздумалось почтить Серг. Григор. въ некрологѣ, напечатанномъ въ „Колоколѣ“. Хотѣлось самому порисоваться, и для этого придумалъ пустымъ разсказамъ придать характеръ какой-то политической исповѣди. Это — извѣстный пріемъ. Между тѣмъ старикъ мой представленъ не только болтуномъ, а даже вралемъ — но вралъ ли онъ когда? Въ политикѣ, какъ и въ гастрономіи, подогрѣтое никуда негодно; человѣчество идетъ впередъ, выбрасывая все старое — и прежде всего, самихъ стариковъ. Славный работникъ — время, особенно съ тѣхъ; поръ, какъ оно горячо принялось за работу и не покидаетъ великую общественную мастерскую»…
Здѣсь я долженъ сдѣлать отступленіе, чтобы объяснить насколько помню, почему всегда благодушный и спокойный Поджіо да этотъ разъ такъ разгорячился и высказалъ такое сильное негодованіе противъ некролога Волконскаго, напечатаннаго Долгорукимъ — тѣмъ болѣе, что это негодованіе не ограничилось изліяніемъ въ письмахъ, какъ въ приведенныхъ отрывкахъ изъ двухъ писемъ ко мнѣ, но и привело къ личному непріятному объясненію Поджіо съ Долгорукимъ, а вслѣдъ затѣмъ — къ охлажденію отношеній между первымъ и Герценомъ. Какъ уже сказано раньше, кн. Долгорукій жилъ въ это время въ Женевѣ и принадлежалъ къ числу русской эмиграціи; но чѣмъ было вызвано бѣгство его изъ Россіи — достовѣрно этого я ни отъ кого изъ эмигрантовъ узнать не могъ. Большею частью выѣздъ его приписывался и оскорбленному честолюбію, и тяжелому разладу въ семейной жизни, и другимъ подобнымъ причинамъ, ничего общаго съ политикой не имѣющимъ. Лично я съ нимъ знакомъ не былъ, но разъ или два видѣлъ его въ одномъ изъ женевскихъ кафе, тогда это былъ типъ русскаго барина, нѣсколько зажирѣвшаго, безукоризненнаго по костюму и аристократа по манерамъ, въ годахъ — примѣрно между 55 и 60 годоми. Очевидно* онъ владѣлъ хорошимъ достаткомъ и жилъ богато; въ эмиграціи держался особнякомъ, и будучи хорошо знакомъ съ Герценомъ и Огаревымъ, въ тоже время далеко не вполнѣ раздѣлялъ ихъ политическія мнѣнія, а воспиталъ въ себѣ болѣе умѣренныя, какъ доказываютъ издававшіяся имъ въ Брюсселѣ газеты, сначала «Будущность», а потомъ «Правдивый»; изданія эти просуществовали недолго и не имѣли ходу въ публикѣ, потому что самъ Долгорукій не имѣлъ публицистическаго таланта и не могъ конкурировать съ Герценомъ, а его программа въ то возбужденное время не могла не казаться слишкомъ прѣсной и безцвѣтной, особенно въ такомъ вяломъ наложеніи. По своимъ взглядамъ Долгорукій, казалось бы, скорѣе всѣхъ долженъ былъ сойтись съ Поджіо, какъ умѣреннымъ прогрессистомъ, но и этого не случилось; напротивъ Поджіо его старался сторониться, не довѣряя ни искренности его политическаго фрондеротва, ни даже порядочности его нравственныхъ правилъ. Поэтому появленіе въ «Колоколѣ» некролога С. Г. Волконскаго за подписью кн. Долгорукаго непріятно поразило Поджіо, особенно, когда прочиталъ, онъ убѣдился, что некрологъ не столько имѣлъ въ виду возданіе должнаго уваженія памяти умершаго, сколько личныя политическія цѣли — задѣть кой-кого изъ живыхъ, прикрываясь будто бы разоблаченіями такой безукоризненной личности, какою былъ покойный. Къ сожалѣнію, у меня нѣтъ подъ руками нумера «Колокола» съ этимъ некрологомъ; но изъ письма Поджіо видно, что его больше взволновала несправедливая и неприличная вылазка противъ графа Киселева, и которая никакъ не могла исходить отъ лица Волконскаго. Извѣстно, что въ то время, когда вспыхнуло возстаніе декабристовъ, гр. Киселевъ состоялъ корпуснымъ командиромъ южной арміи, изъ среды которой вышли многіе главные заговорщики, какъ казненные Пестель, Сергѣй Ив. Муравьевъ-Апостолъ и Бестужевъ-Рюминъ, а также и такіе крупные ея чины, какъ генералъ-маіоръ кн. С. Г. Волконскій и главный интендантъ А. П. Юшневскій. Извѣстно также, что онъ не только хорошо зналъ этихъ своихъ подчиненныхъ, но очень уважалъ и цѣнилъ ихъ умъ, прекрасное образованіе и благородный характеръ, во многомъ имъ симпатизировалъ, хотя возможно, что не былъ знакомъ съ тайной организаціей ихъ заговора и, самое большее, смутно подозрѣвалъ ее. Это доказывается тѣмъ что имя его нисколько не было замѣшано въ слѣдственное дѣло, и потому онъ не только не былъ привлеченъ къ суду, а напротивъ, впослѣдствіи сдѣлался однимъ изъ самыхъ видныхъ и чуть ли не единственнымъ истинно государственнымъ дѣятелемъ, въ лучшемъ смыслѣ слова, всего Николаевскаго царствованія. Его біографъ А. Заблоцкій-Десятовскій, а впослѣдствіи историкъ М. Семевскій, показали, какую всегда безупречную и вѣрную своимъ либеральнымъ убѣжденіямъ роль игралъ онъ и въ устройствѣ,и въ управленіи министерствомъ государственныхъ имуществъ, и въ Николаевскихъ подготовительныхъ комитетахъ для освобожденія крестьянъ. Могу съ своей стороны прибавить отъ себя, что мнѣ лично никогда не приходилось слышать отъ декабристовъ никакихъ упрековъ гр. Киселеву за то, что онъ будто бы измѣнилъ ихъ дѣлу, а напротивъ, въ своихъ отзывахъ они единодушно признавали не только его обширный умъ, но и безукоризненное благородство его характера. Вотъ почему такъ сильно и вознегодовалъ Поджіо на нападеніе кн. Долгорукаго, и какъ человѣкъ рыцарски прямой, рѣшилъ высказать ему въ лицо свое негодованіе при первой встрѣчѣ, а такъ какъ Женева — городъ небольшой, и главная жизнь ея сосредоточена на центральныхъ улицахъ, то случай къ тому скоро представился. Встрѣтившись съ княземъ на Монбланскомъ мосту, онъ прямо попросилъ его къ себѣ для объясненія и горячо напалъ на него за статью" доказывая, какъ лживо изложены и подтасованы были въ ней мнѣнія покойнаго о многихъ предметахъ и лицахъ, и главнымъ образомъ — о гр. Киселевѣ. Объясненіе вышло бурное и колкое: князь пробовалъ защищаться, но неудачно и бездоказательно, тогда какъ Поджіо брался, на основаніи сохранившейся у него переписки съ Волконскимъ, доказать, что мнѣнія послѣдняго явно противорѣчатъ приписаннымъ ему княземъ Долгорукимъ. Въ пылу этого объясненія Поджіо очень разгорячился, и говоря о заграничной оппозиціонной печати, между прочимъ передалъ и свой взглядъ на нее: находя ее и полезной, и даже необходимой, когда она въ рукахъ талантливаго и тактичнаго руководителя и ведется правдиво и дѣловито, онъ признавалъ, что она скорѣе подрываетъ въ обществѣ довѣріе къ печатному слову, если служитъ личнымъ интригамъ, сплетнямъ, искажаетъ событія, даетъ фальшивыя представленія о лицахъ и т. п.; что печать послѣдняго рода, напротивъ, крайне вредна, ибо позволяетъ безпрестанно уловлять себя во лжи. Говоря все это, Поджіо имѣлъ въ виду все тотъ же злополучный некрологъ Волконскаго; но взбѣшенный Долгорукій побѣжалъ прямо къ Герцену, разсказалъ ему о только что бывшемъ объясненіи и представилъ все дѣло въ такомъ видѣ, что Поджіо считаетъ газету «Колоколъ» изданіемъ и вреднымъ, и лживымъ, и сплетническимъ. Теперь пришла очередь Герцена оскорбиться и вспыхнуть, и тутъ же рѣшено было, послѣ совѣщанія съ Огаревымъ, прервать немедленно всякія сношенія съ Поджіо. Нужно замѣтить, что Поджіо любилъ вообще читать много, и особенно газеты, и многіе изъ его друзей, зная эту слабость старика и его невозможность, по недостатку средствъ, удовлетворять ей, подписывались на его имя на излюбленныя имъ газеты («Journal des Débats», миланскую «Perseveranza», "С.-Петербургскія Вѣдомости"и т. п.) и присылали только-что вышедшія въ свѣтъ почему либо интересныя книги и брошюры, большею частью политическаго характера — и Поджіо условился съ Герценомъ, что, по прочтеніи полученнаго, онъ будетъ все, газеты и книги, пересылать послѣднему, а этотъ будетъ пускать весь этотъ читальный матеріалъ въ обращеніе среди русскихъ, интересующихся политикой и политическими вопросами. Вотъ теперь для ознаменованія разрыва съ Поджіо, Герценъ и Огаревъ постановили возвратить всѣ полученныя отъ него газеты и книги, что и было немедленно приведено въ исполненіе безъ объясненій. Понятно, какъ это огорчило бѣднаго старика, потому что показало ему прямо, что Герценъ, безъ всякой попытки выяснить для себя дѣло, принялъ сторону кн. Долгорукаго. Впослѣдствіи недоразумѣніе это, не знаю, какими путями, сгладилось; знаю только, что когда вскорѣ, въ томъ же 1866 году, Герценъ покинулъ Женеву для Флоренціи, онъ разстался съ Поджіо такъ дружески, какъ будто никакихъ размолвокъ между ними не было. Эти подробности о размолвкѣ съ Герценомъ я услышалъ впервые послѣ смерти Поджіо отъ вдовы его; самъ же онъ, несмотря на всю нашу короткость, никогда мнѣ о ней не говорилъ, или потому, что не придавалъ ей никакого значенія, а еще вѣроятнѣе, просто вслѣдствіе старческой забывчивости. Князю же Долгорукому вскорѣ пришлось попасться по другому дѣлу, но на этотъ разъ предстать уже передъ формальнымъ судомъ и поплатиться за свои не всегда достовѣрныя печатныя обличенія. Онъ составилъ на французскомъ языкѣ и выпустилъ въ свѣтъ небольшой томъ подъ заглавіемъ: «Notice sur les principales familles en Russie». Книга вышла слишкомъ любопытной; но давая и этому своему труду пристрастный и обличительный характеръ, Долгорукій ввелъ въ него не мало собственнаго балласта, сдобривъ въ избыткѣ пикантными анекдотами, сплетнями и вообще разсказами сомнительной исторической достовѣрности. Книга эта задѣла за живое многихъ и привлекла автора къ суду парижскаго трибунала. Состоялся весьма скандальный процессъ, кончившійся печально для Долгорукаго: такъ какъ онъ не могъ представить въ защиту своей книги никакихъ серьезныхъ доказательствъ, то и былъ осужденъ за клевету.
V.
правитьЗа это время въ моей судьбѣ произошла капитальная перемѣна, и я, съ осени 1866 г., вслѣдствіе стеченія разныхъ непредвидѣнныхъ обстоятельствъ, вынужденъ былъ отказаться отъ Сибири и поселиться на житье въ Петербургѣ, въ качествѣ практикующаго врача. Работы вскорѣ у меня набралось такъ много, что я началъ утомляться не меньше, чѣмъ въ Иркутскѣ, но въ петербургскихъ занятіяхъ было для меня то привлекательное удобство, какого я лишенъ былъ въ Сибири; а именно — отдыхъ былъ у меня подъ руками. Проработавъ съ сентября по начало іюня самымъ безшабашнымъ образомъ, я садился въ вагонъ, ѣхалъ за границу и старался послѣ разныхъ перепутій попасть къ началу іюля въ Женеву, куда меня влекло купанье въ Арвѣ, притокѣ, впадающемъ въ Рону въ самомъ городѣ. Эта Арва вытекаетъ изъ ледниковъ Монблана; поэтому температура ея воды въ самое жархое время года колеблется между 7® и 8® Ц., а такъ какъ она падаетъ съ громадной высоты, то увлекаетъ въ своемъ стремительномъ теченіи массу осадковъ и песка, отчего воды потока на видъ чрезвычайно мутны и грязны; плавать въ этой рѣкѣ, и вслѣдствіе крайней быстроты ея теченія, и вслѣдствіе крайне низкой температуры, почти невозможно; на зато быстрое трехкратное погруженіе въ нее даетъ удивительное наслажденіе отъ немедленной, по выходѣ наступающей, сильной реакціи, и это убѣдило меня, что изъ всѣхъ испытанныхъ мною средствъ въ борьбѣ съ моимъ переутомленіемъ и его послѣдствіями — это было самое дѣйствительное. Я пріѣзжалъ въ Женеву, селился въ томъ предмѣстьѣ ея, гдѣ протекаетъ Арва, и продѣлавъ трехнедѣльный курсъ купаній, смывалъ съ себя всѣ признаки усталости и воскресалъ тѣломъ и душой. Такой системы я держался подрядъ четыре года, съ 1868 по 1871 гг., и эти посѣщенія Женевы для меня скрашивались еще тѣмъ, что всякій разъ я, пріѣзжая туда, зналъ, что найду, если не въ городѣ, то въ близкихъ его окрестностяхъ, Поджіо; а свиданья съ нимъ дѣлались для меня годъ отъ году истинной потребностью, и я ими очень дорожилъ. Къ тому чисто сыновнему чувству уваженія, какое я съ дѣтства питалъ къ нему, примѣшивалась съ каждымъ годомъ болѣе и болѣе самая нѣжная привязанность по мѣрѣ того, какъ я, будучи теперь самъ зрѣлымъ человѣкомъ, узнавалъ его все ближе и цѣнилъ сознательнѣе его рѣдкія душевныя качества. Меня привязывали къ старику удивительная ясность его духа, его рыцарское благородство, всегдашнее желаніе помочь всѣмъ и каждому, и наконецъ, его необыкновенная скромность. Эта скромность была до того велика, что я, несмотря на все желаніе разузнать отъ него многое о дѣлѣ декабристовъ и въ частности о личномъ его участіи въ немъ, всегда встрѣчалъ въ немъ рѣшительный отпоръ, и мои попытки онъ обыкновенно прекращалъ словами: «что вамъ за охота раскапывать эту древнюю исторію, которую не стоитъ и вспоминать; что было, то и прошло; поговоримте лучше о современномъ, это гораздо интереснѣе!». И дѣйствительно, онъ, какъ молодой человѣкъ, весь жилъ настоящимъ, и всѣ бесѣды его вращались въ кругу текущихъ событій и запросовъ, за развитіемъ которыхъ онъ слѣдилъ съ неослабѣвающимъ вниманіемъ. Онъ любилъ видѣть и новыя мѣста, и новыхъ людей, но для путешествій у него не хватало средствъ; зато, живя въ Швейцаріи, онъ старался сходиться направо и налѣво съ людьми разныхъ національностей и разныхъ направленій, не изъ празднаго любопытства и болтовни, а потому, что на живыхъ исто.чникахъ желалъ пополнять и провѣрять свои свѣдѣнія о политической и общественной современности, столь живо его интересовавшей. Оттого кругъ его знакомыхъ былъ всегда довольно обширенъ, не говоря уже о русскихъ и больныхъ: для нихъ онъ былъ въ Швейцаріи своего рода благодѣтельнымъ геніемъ, вслѣдствіе своего благодушія, самой искренней участливости къ чужой бѣдѣ и горю и готовности помочь всякому и совѣтами, и посильными хлопотами. Многіе изъ его русскихъ знакомыхъ не предполагали, что онъ декабристъ, а иностраннымъ его пріятелямъ и въ голову не могло придти, что они въ лицѣ этого высокообразованнаго и добродушнаго собесѣдника видятъ передъ собой одного изъ русскихъ революціонеровъ, проведшаго всю прежнюю свою жизнь въ самыхъ трагическихъ условіяхъ каторги и ссылки. Это только подтверждаетъ сказанное выше о скромности Поджіо и показываетъ, до чего онъ не терпѣлъ рисоваться собою и пріобрѣтать расположеніе и симпатіи окружающихъ столь легкой и дешевой цѣной, какъ разсказы о своемъ прошломъ.
Вспоминается мнѣ при этомъ одно утро въ августѣ 1869 г., въ Монтре, куда я пріѣхалъ изъ Женевы къ Поджіо, чтобы навѣстить его и пожить съ нимъ и его семьей; мы шли съ нимъ по шоссе, идущемъ вдоль Женевскаго озера, и любовались изумительною красотой раскинувшейся передъ нами Ронской долины и величественнымъ видомъ снѣжныхъ горъ на противоположномъ берегу озера. Вдругъ Поджіо, вглядываясь пристально вдоль дороги, сказалъ мнѣ: «Постойте, братецъ; видомъ этимъ мы успѣемъ еще налюбоваться много разъ, а теперь я покажу вамъ кое-что болѣе любопытное. Вотъ видите, передъ нами на мосту стоитъ фигура; пройдемте мимо нея, и вглядитесь въ нее хорошенько: это — извѣстный французскій историкъ и эмигрантъ Эдгаръ Кине (Quinet); онъ переѣхалъ на дняхъ сюда и поселился въ двухъ шагахъ отъ насъ въ сосѣднемъ пансіонѣ». Невысокій старикъ, съ длинными сѣдыми волосами, бритымъ лицомъ и крупными, далеко не симпатичными чертами, всею внѣшностью напоминавшій квакера, стоялъ, опершись на чугунную рѣшетку моста, и задумчиво смотрѣлъ на противоположный савойскій берегъ, гдѣ возвышались горы и скалы его родины: онѣ были отъ него на разстояніи получаса, но доступъ къ нимъ былъ закрытъ для него, какъ бѣжавшаго отъ преслѣдованій Наполеона. Когда мы проходили мимо него, онъ тоже внимательно посмотрѣлъ на насъ, и меня непріятно поразилъ его жесткій и надменный взглядъ, между тѣмъ какъ Поджіо съ благоговѣніемъ и состраданіемъ осмотрѣлъ его, а когда мы прошли мимо, восторженно заговорилъ о горькой участи бѣднаго изгнанника. Слушая его, у меня невольно промелькнуло въ головѣ сравненіе жизненныхъ поприщъ этихъ двухъ старцевъ, изъ которыхъ каждый боролся и каждый сдѣлался жертвой; но большая разница лежала въ послѣдующей судьбѣ того и другого. Французъ Кине безъ особаго труда и риска спасся отъ преслѣдованія за границу въ Швейцарію, проживалъ здѣсь на лонѣ дивной природы и среди европейскаго комфорта долгіе годы своего изгнанія, окруженный общимъ уваженіемъ и навѣщаемый постоянно своими парижскими друзьями и почитателями. Онъ могъ и теперь, въ изгнаніи, стоять съ гордо поднятой головой и имѣть видъ независимаго человѣка, потому что швейцарское убѣжище обезпечивало за нимъ неприкосновенность его личности и убѣжденій, тогда какъ вся жизнь Поджіо протекла въ суровой школѣ каторжника и поселенца, лишеннаго всѣхъ правъ состоянія, въ безпощадной школѣ полнаго обезличенія, гдѣ человѣкъ низводится на степень неодушевленнаго и никому не нужнаго предмета. И если, несмотря на свойства и продолжительность вынесенныхъ испытаній, Поджіо съумѣлъ уберечь своя святая святыхъ, не утративъ горячей любви къ людямъ и сохранивъ до смерти вѣру въ свои юношескіе идеалы и въ прогрессъ, то пусть проститъ меня тѣнь Эдгара Кине, что изъ этихъ двухъ старцевъ-революціонеровъ я почувствовалъ гораздо больше симпатіи и почтенія къ скромному Поджіо. Но не такъ судитъ исторія, и судъ ея признается болѣе справедливымъ и безпристрастнымъ, хотя несомнѣнно она имѣетъ своихъ баловней и любимцевъ, въ доказательство чего достаточно провести нашу параллель дальше. Не прошло и двухъ лѣтъ послѣ этой встрѣчи на мосту, какъ имперія Наполеона пала и торжествующій Кине вернулся въ Парижъ съ ореоломъ мученичества, былъ встрѣченъ восторженно народомъ, могъ на закатѣ жизни насладиться побѣдой своихъ политическихъ идей и, умирая, предвкусить то безсмертіе, которое готовитъ ему родина въ ознаменованіе его заслугъ, его борьбы за ея независимость.
Я пріѣзжалъ обыкновенно въ Женеву въ самый разгаръ лѣтняго зноя, когда купаться въ ледяной Арвѣ было всего сноснѣе, но зато этотъ же зной выгонялъ Поджіо изъ города куда-нибудь на альпійскія высоты, и для прохлады, и для укрѣпленія здоровья дочери. Особенно онъ полюбилъ горную климатическую станцію Морженъ (Morgin) въ валлійскомъ кантонѣ. Я тотчасъ же давалъ знать ему о своемъ появленія въ Женевѣ, а онъ немедленно начиналъ бомбардировать меня письмами, приглашая къ себѣ на свиданье.
«Такъ и есть! — писалъ мнѣ Поджіо — тутъ онъ! тутъ арвинецъ! И хотя бы ему стоило пройти сквозь строй ревматизмовъ, онъ останется вѣренъ своимъ злополучнымъ и ложнымъ убѣжденіямъ. Но какъ бы то ни было, а спасибо нашей холодной грязнухѣ: ей мы обязаны нашими годовыми свиданьями. Вотъ вы, слава Богу, выбрались въ чистое поле и надышетесь вольнымъ воздухомъ. Воздухъ, почтенный другъ, а не вода, лжедокторъ мой, для которой Творецъ и не далъ человѣку жабръ! Вотъ я, по звѣриному инстинкту, который всегда такъ разуменъ, и поднимаюсь на высоты морженскія, куда слетаются орлы и стекаются серны; простите меня на этотъ разъ, что я не слѣдую указаніямъ ученыхъ, а указаніямъ животныхъ. Не лучше ли и вамъ, любезный другъ, повозвыситься, чѣмъ спускаться ко дну? Но васъ на путь не наставишь, а право такъ досадно и грустно, что время вашего нырянья и нашего отлета почти что совпадаютъ вмѣстѣ. Какъ нетерпѣливо всѣ мы васъ ожидаемъ»!
Въ другой разъ онъ пишетъ: «Горе мнѣ — и только съ моими воспитанниками: я ли ихъ не заучивалъ и не держалъ на одной лишь азбукѣ? — а смотришь, выросли, ударились въ дебри науки и ищи ихъ — одного въ Реме (кн. Волконскій — онъ былъ тогда на минеральныхъ водахъ въ центральной Германіи), другого — въ Арвѣ! Вотъ до чего довелъ васъ умъ, зашедшій за разумъ! И что вы творите, любезный другъ? Опомнитесь, докторъ! Попали въ Швейцарію и вмѣсто спасенія ищете своей погибели. Арва?! — отдѣлались разъ, отдѣлались другой, а третьяго берегитесь. Арва, и гдѣ же?! — Въ Женевѣ, въ африканскій жаръ, въ улицѣ Dancet, пообокъ двухъ кладбищъ!! У насъ здѣсь свобода слова, вы — не на Владимірской (улица въ Петербургѣ, на которой я жилъ), и позвольте мнѣ вамъ сказать, что дѣлать такой вздоръ — неприлично. Но вы неизлечимы, и гласъ мой теряется въ горохъ, а потому давайте, при таковыхъ данныхъ, соображать свиданіе… Больно мнѣ знать васъ на такомъ близкомъ разстояніи и не наговориться до-сыта, если только это возможно!».
Такія письма сыпались на меня безпрерывно съ горныхъ вершинъ, и если я привожу изъ нихъ эти отрывки, мало кому интересные по своему содержанію, но дорогіе для меня по воспоминаніямъ, то чтобы показать, сколько еще живости и сердечности сохранялось въ этомъ старцѣ, перешагнувшемъ за 70 лѣтъ..
Покончивъ съ моими купаньями, я немедленно устремлялся отыскивать Поджіо въ швейцарскихъ горахъ. Самымъ любимымъ его мѣстопребываніемъ сдѣлался Морженъ, до котораго надо было добираться частью желѣзной дорогой, частью пароходами, и наконецъ послѣдніе 3 1/2 часа пути отъ желѣзнодорожной станціи Monthey, составлявшіе подъемъ на высоту свыше 1.500 метровъ, приходилось дѣлать или шагомъ въ экипажѣ по шоссе, или съ одинаковой затратой времени пѣшкомъ, — всего на это перемѣщеніе изъ Женевы требуется 6—6 1/2 часовъ. Морженъ, даже при обиліи въ Швейцаріи живописныхъ горныхъ станцій, представляетъ дѣйствительно мѣсто превосходное, какъ по величественной природѣ, его окружающей, и по удивительной панорамѣ, открывающейся съ него на сосѣдней Dent du Midi и на снѣжные исполины Ронской долины, такъ и по совокупности тѣхъ гигіеническихъ условій, которыя изъ такихъ швейцарскихъ высотъ дѣлаютъ во время жаровъ незамѣнимый пріютъ для стариковъ и для нервныхъ и грудныхъ больныхъ. Безукоризненный по чистотѣ воздухъ, глотаемый легкими съ осязаемымъ наслажденіемъ, полное безвѣтріе, умиротворяющая тишина, нарушаемая лишь звонкимъ говоромъ горныхъ ручьевъ, множество прекрасныхъ прогулокъ въ старинныхъ хвойныхъ лѣсахъ съ ихъ бальзамическимъ запахомъ и перемежаемыхъ изумрудными горными лугами; прогулки тамъ — для людей почтеннаго возраста и для больныхъ; здоровая же молодежь имѣетъ въ своемъ распоряженіи массу отважныхъ восхожденій на сосѣдніе альпійскіе великаны — восхожденій, столь благотворно развивающихъ мышечную силу и возстановляющихъ нравственную энергію послѣ утомительныхъ городскихъ занятій. Для лицъ, нуждающихся въ горномъ леченіи, въ предѣлахъ высоты отъ 4-хъ до 5-ти тысячъ футовъ, я особенно рекомендую Морженъ, какъ одну изъ самыхъ красивыхъ и здоровыхъ мѣстностей. Въ 1/2 часа ходьбы отъ Моржена начинается спускъ. въ прелестную долину, не даромъ получившую названіе «долины Изобилія» (la vallée d’Abondance), жители которой благоденствуютъ, благодаря прекраснымъ свойствамъ климата и своей зажиточности, сочнымъ пастбищамъ и массѣ скота — благоденствуютъ до того, что даже не умираютъ, какъ серьезно увѣрялъ школьный учитель, котораго Поджіо, встрѣтивъ на прогулкѣ, сталъ разспрашивать о мѣстныхъ болѣзняхъ. «Болѣзни? — переспросилъ удивленно учитель — да у насъ ихъ нѣтъ, и мы ихъ вовсе не знаемъ».
— Однако же, вѣдь у васъ умираютъ отъ чего нибудь?.
— У насъ не умираютъ, — отвѣчалъ съ достоинствомъ педагогъ — смерть здѣсь является случайностью, болѣе или менѣе рѣдкою (Ici il n’у а pas des décès, la mort n’est qu’un accident plus ou moins rare).
Въ описываемые годы въ Морженѣ наверху горы стоялъ четырехъ-этажный деревянный отель на 100—120 кроватей, содержимый съ безукоризненной опрятностью, съ свѣжимъ и вкуснымъ столомъ; правда, комнатки были и тѣсны, и скудно меблированы, но кому же пришло бы въ голову, забравшись въ такую высь, сидѣть въ своей комнатѣ? Сезонъ въ Морженѣ продолжался очень недолго, всего едва два мѣсяца — іюль и августъ, но зато въ это короткое время отель бывалъ биткомъ набитъ, и я могъ направляться въ него только тогда, когда Поджіо давалъ мнѣ знать, что очистилась комната. Общество состояло больше, чѣмъ на половину, изъ швейцарцевъ и ихъ семей, а остальное дополняли иностранцы всякихъ національностей, случайно узнавшіе о прелестяхъ этой, вовсе не рекламируемой и мало извѣстной мѣстности, Поджіо не могъ налюбоваться своимъ открытіемъ Моржена; здѣсь все ему напоминало далекую и памятную Сибирь: и бодрящая прохлада воздуха, особенно послѣ солнечнаго заката, когда послѣ знойнаго польскаго дня нельзя было выйти, не накинувъ на себя плэда, и рощи старыхъ сосновыхъ лѣсовъ, сквозь чащу которыхъ приходилось пробираться съ трудомъ и ступая ногой по густо разросшемуся мху, какъ по ковру, я журчанье горныхъ потоковъ, и т. д.; онъ мѣстную рѣчку даже иначе не называлъ, какъ Элихта, памятная для него по его золотопромышленнымъ неудачамъ, и, показавъ мнѣ всѣ красоты Моржена, восторженно говорилъ: «Чистѣйшая Сибирь, не правда ли? вѣдь это тѣ же Байкальскія горы! Замѣтьте, и горныя породы тѣже, и кварцу много; недостаетъ только черемухи, ея я нигдѣ здѣсь не нашелъ; а будь она, да будь Владимиръ (мой меньшой братъ, увлекавшійся сильно золотопромышленностью), и мы бы съ нимъ не утерпѣли, чтобы не ударить съ десятокъ шурфовъ. Но сибиряки говорятъ, что великій сѣятель сѣялъ золото только тамъ, гдѣ посадилъ черемуху, а опыту сибиряковъ мы съ Владимиромъ больше вѣримъ, чѣмъ наблюденіямъ ученыхъ инженеровъ. Видя себя среди этихъ родныхъ картинъ, я воскресаю тѣломъ, дѣлаю прогулки по нѣсколько верстъ, пытаюсь даже лазить по горамъ. Со стороны глядя, можно подумать, что старикъ-молъ сошелъ съ ума — можетъ, оно и есть отчасти, но тогда я скажу: какъ пріятно сходить съ ума и въ то же время пріобрѣтать здоровье!».
Поджіо успѣлъ развести себѣ порядочное знакомство между альпійскими пастухами, сыроварами и разными горными обитателями и, гуляя, безпрестанно останавливался погуторить съ тѣмъ или другимъ изъ знакомыхъ, или находилъ въ ихъ хижины. Тоже и въ отелѣ: онъ зналъ почти всѣхъ, а со многими и близко сдружался, ибо его сообщительная натура невольно привлекала къ нему. Къ моему пріѣзду онъ всегда припасалъ мнѣ на осмотръ нѣсколько больныхъ, такъ что выработалъ даже особое выраженіе для этого и говорилъ женѣ: «надо обложить доктора больными, чтобы онъ не заскучалъ и не уѣхалъ отъ насъ раньше срока» — хотя, говоря такъ, онъ заботился вовсе не обо мнѣ и моемъ развлеченіи, а просто, въ силу своего мягкосердія, не могъ устоять противъ попытки помочь чѣмъ нибудь страждущему люду. До чего были разнообразны его знакомства и разнонаціональны больные, какими онъ меня «обкладывалъ», могу привести въ примѣръ, какъ въ одинъ пріѣздъ я долженъ былъ взять на свое медицинское попеченіе нѣмку, племянницу знаменитаго въ свое время прусскаго фельдмаршала Врангеля, англичанку — мистриссъ Чэмберленъ, жену меньшого брата извѣстнаго вожака англійскихъ уніонистовъ, и итальянку, гремѣвшю" тоже въ свое время танцовщицу, Карлоту Гризи, а теперь почтенную даму, съ ея прелестной 17-лѣтней дочерью Эрнестиной. Чтобы сдружить эту послѣднюю съ своей дочерью для совмѣстныхъ прогулокъ и развлеченій, Поджіо и его жена особенно сблизились съ Гризи и не безъ интереса слушать длинные разсказы состарѣвшейся пери о ея сценическихъ успѣхахъ, объ эпохѣ Людовика-Филиппа и начала второй имперіи, о литературно-художественныхъ кругахъ того времени, которые близко и хорошо Гризи знала потому что ея родвая сестра, знаменитая пѣвица жида много лѣтъ и открыто въ гражданскомъ бракѣ съ даровитымъ писателемъ Теофилемъ Готье, и ихъ салонъ привлекалъ къ себѣ все, что было замѣчательнаго и выдающагося въ тогдашней общественной и артистической жизни Парижа. Карлота же Гризи представлялась теперь благообразной и весьма скромной старушкой, у которой единственнымъ утѣшеніемъ подъ старость были ея хорошенькая дочка и неисчерпаемые разсказы о ея блестящемъ прошломъ.
Несмотря на шумную отельную жизнь и трудность уединиться отъ знакомствъ. Поджіо находилъ время по нѣсколько часовъ на дню отдавать чтенію газетъ. Политика сдѣлалась въ старости его преобладающею страстью, и онъ не успокоивался, пока не прочитывалъ всѣхъ газетъ, бывшихъ у него подъ руками, и какихъ бы оттѣнковъ онѣ ни были. Лично онъ держался въ европейской политикѣ самыхъ широкихъ либеральныхъ взглядовъ, считалъ Наполеона III и Бисмарка чуть не личными своими врагами и благоговѣлъ передъ Кавуромъ, Жюль Фавромъ, венгерскимъ патріотомъ Францемъ Деакомъ и другими передовыми дѣятелями того времени, не говоря уже о Гарибальди, къ которому онъ питалъ юношеское обожаніе. Около этого же времени онъ довольно близко познакомился съ Кастелляромъ, проживавшимъ тогда изгнанникомъ въ Женевѣ, и они вдвоемъ — этотъ знаменитый представитель испанскаго радикализма и этотъ бывшій сибирскій каторжный — нерѣдко подолгу засиживались вмѣстѣ, обсуждая будущее Европы, хотя во многомъ и противорѣчили другъ другу. Вскорѣ Кастелляръ вернулся съ тріумфомъ на свою родину и принялъ весьма видное и дѣятельное участіе въ ея управленіи, но когда въ августѣ 1869 г. онъ вздумалъ посѣтить Женеву, на этотъ разъ не эмигрантомъ, а въ качествѣ отдыхающаго на вакаціи парламентскаго дѣятеля, Поджіо нарочно вернулся раньше съ горы, чтобы повидаться съ нимъ. Къ сожалѣнію, у меня нѣтъ подробностей ни о ихъ прежнихъ бесѣдахъ, ни объ этой послѣдней встрѣчѣ, и только въ одномъ изъ писемъ Поджіо ко мнѣ, въ 1869 г., я нахожу слѣдующѣе коротенькое сообщеніе; «Изъ Nyon (городокъ на Женевскомъ озерѣ) мы должны были отправиться въ Женеву, куда насъ вызвала депеша хозяйки пансіона m-me Piccaud, извѣщавшая о скоромъ отъѣздѣ Кастелляра. Нечего было дѣлать, сложили свои шпаргаліи, поплыли и застали Кастелляра еще тамъ. Это свиданіе послужило мнѣ новымъ подтвержденіемъ, что не исчезаютъ люди, которые неизмѣнно идутъ къ цѣли, несмотря на Монбланы, встрѣчаемые ими на своемъ пути. Это, и при теперешнемъ его значеніи, все тотъ же неуклонный человѣкъ, какъ и два года назадъ въ изгнаніи. Какое онъ навѣваетъ спокойствіе! Счастливецъ»!
Вотъ это-то увлеченіе текущими политическими вопросами до того овладѣло всѣми помыслами Поджіо, что сдѣлалось его конькомъ и любимой темой для безконечныхъ разсужденій. Оно и понятно: для его старѣющагося мозга политика давала самую легкую, удобоваримую пищу, а другихъ занятій у него подъ руками не было, ибо воспитаніе дочери съ годами настолько ушло впередъ, что она блестяще заканчивала свой курсъ въ высшей школѣ для дѣвицъ, не нуждаясь болѣе въ помощи отца, которому оставалось только гордиться — какъ ея разносторонними познаніями, такъ и особенно ея успѣхами въ музыкѣ.
VI.
правитьПроживъ съ Поджіо недѣли двѣ, я обыкновенно разставался съ нимъ до слѣдующаго года. Такъ подошелъ 1870 г., памятный годъ франко-прусской войны, разгрома французской имперіи и созданія взамѣнъ ея нѣмецкой имперіи въ Европѣ. Поджіо любилъ Францію, но ненавидѣлъ Наполеона, потому что ясно сознавалъ, какое пагубное вліяніе производилъ на всѣ слои населенія развращающій режимъ его царствованія; его особенно удивляло крайнее самомнѣніе французовъ, ихъ исключительность и поразительное невѣжество относительно всего, что происходило за предѣлами ихъ страны — тѣ недостатки, которые привели къ тому, что они совсѣмъ просмотрѣли, какъ за послѣднія 50 лѣтъ, выросло подлѣ нихъ могущество Германіи, какъ ушли самостоятельно и быстро впередъ ея образованіе, экономическое развитіе и богатство и ея военная организація. Я находился въ Женевѣ для своихъ купаній, когда послѣдовало легкомысленное объявленіе Наполеономъ этой войны, и военныя событія послѣдовали съ такой неожиданной быстротой, что мнѣ пришлось волей-неволей провести весь августъ, не двигаясь съ мѣста, потому что вторженіе нѣмцевъ въ предѣлы Франціи заставило меня отказаться отъ поѣздки въ Парижъ, куда я въ этомъ году предполагалъ съѣздить[1]. Поджіо этотъ годъ спустился съ горъ раньше, и я переѣхалъ въ его пансіонъ, къ m-me Piccaud, и весь августъ прожилъ съ нимъ вмѣстѣ. Женева, какъ ближайшая сосѣдка Франціи, тѣсно связанная съ нею племенными симпатіями и старинными торговыми сношеніями, была въ сильной степени заинтересована исходомъ начавшейся борьбы; къ тому же она быстро наполнилась французскими семьями, бѣжавшими не только изъ пограничныхъ департаментовъ, но и изъ Парижа, вслѣдствіе паники передъ наступавшими германскими полчищами; всѣ отели и пансіоны быстро переполнились, и на улицахъ безпрестанно приходилось встрѣчать все прибывающихъ бѣглецовъ, съ дѣтьми и багажами, въ поискахъ, гдѣ бы найти пристанище для своихъ семей. Весь городъ принялъ необычайную ему физіономію лихорадочной оживленности и суетливой тревоги; вездѣ, въ кофейныхъ и на тротуарахъ, собирались группы и велись горячіе толки и споры по поводу войны; выходившія много разъ на дню печатныя депеши брались у разносчиковъ чуть не съ бою, и извѣстія передавались тутъ же, по прочтеніи, знакомымъ и незнакомымъ лицамъ. Вся эта тревога станетъ особенно понятной, если вспомнить, съ какой головокружительной быстротой шли событія. Не прошло недѣли послѣ вторженія нѣмцевъ на французскую территорію, какъ 6-го августа послѣдовало кровопролитное сраженіе при Вертѣ, послѣ котораго всѣ, вѣрившіе до того въ непобѣдимость французскихъ войскъ, впервые могли оцѣнить силы противника и поняли, что превосходства военачальниковъ, выработанность плана кампаніи, стойкость и дисциплина войскъ, словомъ, главные факторы успѣха были въ рукахъ у нѣмцевъ. Не успѣла еще публика опомниться отъ сраженія при Вертѣ, какъ вскорѣ послѣдовалъ еще болѣе кровопролитный и еще болѣе рѣшительный бой при Гравелотѣ, обложеніе Страсбурга и Меца, а къ концу августа дезорганизованныя и растерявшіяся французскія войска, утратя вѣру въ своихъ вождей и въ свои силы, стягивались къ Седанской долинѣ, гдѣ ихъ ждалъ послѣдній разгромъ.
Общее волненіе сообщалось и нашему пансіону, а въ немъ больше всего отражалось на Поджіо. Онъ по своей миролюбивой натурѣ не терпѣлъ войны вообще и не выносилъ разговоровъ о крови, а тутъ чуть не ежедневно приходили извѣстія о самыхъ безпощадныхъ кровопролитіяхъ. въ которыхъ тысячи молодыхъ французскихъ и нѣмецкихъ жизней приносились въ жертву честолюбиваго спора о преобладаніи двухъ расъ. Вначалѣ онъ все старался успокоить себя, что война обойдется безъ особенныхъ потрясеній для Франціи, что нѣмцы, столкнувъ съ императорскаго престола Наполеона, попадутъ руку французамъ и уйдутъ во свояси, удовлетворившись доказательствомъ своего военнаго превосходства; но его надежды быстро стали блѣднѣть, но мѣрѣ того, какъ быстро росъ успѣхъ нѣмцевъ, и вмѣстѣ съ нимъ росло и ихъ опьянѣніе побѣдами. Въ женевскомъ казино открылъ свои засѣданія дамскій комитетъ общества Краснаго Креста, и Поджіо уговорилъ жену и дочь ходить туда днемъ для работы по приготовленію перевязочныхъ средствъ, корпіи и т. п., а самъ или погружался въ газеты и изучалъ карту военныхъ дѣйствій, или бесѣдовалъ со мной и старался разобраться во всевозможныхъ случайностяхъ, ожидающихъ борющихся. Но стоило раздаться невдалекѣ голосу разносчика, появлявшагося чуть не ежечасно въ это время съ крикомъ: «новыя депеши!» — какъ онъ смолкалъ и съ такой тревогой взглядывалъ на меня, что я тотчасъ же вскакивалъ и бѣжалъ за разносчикомъ, чтобы перехватить эти послѣднія извѣстія, которыя или всегда сообщали о новыхъ пораженіяхъ французовъ и побѣдоносномъ углубленіи врага внутрь Франціи, или же, если шли съ французской стороны, умалчивали о пораженіяхъ и представляли положеніе вещей въ превратномъ видѣ. Особенно негодовалъ Поджіо на это бахвальство парижской прессы, на ея плоскія насмѣшки надъ нѣмцами и на возмутительное искаженіе событій, какое она давала своему народу, почти умалчивая о крупныхъ пораженіяхъ своихъ войскъ и возводя ничтожныя аванпостныя удачи ихъ чуть не въ полный разгромъ нѣмецкихъ армій, между тѣмъ какъ послѣднія настоятельно двигались все впередъ, усиливая, тѣмъ еще большую панику и деморализацію въ странѣ. «Да что же это такое? неужто они всѣ тамъ поголовно сошли съ ума? — вскрикивалъ онъ, прочитывая такія фанфаронады — неужто Наполеонъ и его управленіе успѣли до того извратить журналистику, что въ ея рядахъ не находится 2—3 честныхъ человѣкъ, которые бы въ такой критическій моментъ поняли, что надо серьезно и открыто смотрѣть въ глаза опасности, а не скрывать ее, и что теперь не время для гаерскихъ шуточекъ и площадныхъ глумленій надъ врагомъ? Нѣтъ, знаете, никогда мнѣ и въ голову не приходило дожить до такого паденія великой Франція». И несомнѣнно, что это разочарованіе въ нравственныхъ и циническихъ качествахъ французовъ еще больше угнетало рыцарскую душу Поджіо, чѣмъ рядъ ея военныхъ пораженій, Та-же самая причина заставляла его крайне непріязненно смотрѣть на молодыхъ французовъ, наводнившихъ Женеву, очевидно, съ цѣлью избавиться отъ военной службы и на безопасной почвѣ присутствовать зрителями разгрома своей родины; двое такихъ юношей съ матерью устроились и въ нашемъ пансіонѣ, и Поджіо, при всей своей благовоспитанности и деликатности, до того не могъ скрывать своего презрѣнія къ нимъ, что всѣ мы боялись, какъ бы не вышло столкновенія во время табльдотовъ
Мнѣ не пришлось дожить въ Женевѣ до самаго драматическаго эпизода этой войны — до Седана. Перваго сентября я уѣхалъ, а на слѣдующій день въ Мюнхенѣ узнали о плѣненіи императорской арміи, съ ея коронованнымъ вождемъ во главѣ — и, подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ разлуки, мысли мои безпрестанно возвращались къ Поджіо. Я представлялъ себѣ, какое сильное волненіе долженъ онъ былъ переживать въ этотъ день, съ одной стороны — отъ радостнаго чувства о невозвратномъ и такомъ позорномъ крушеніи Наполеона и его режима, а съ другой — отъ жгучихъ я безплодныхъ попытокъ проникнуть въ тайны развертывающейся фазы дальнѣйшей войны. Переживаемый моментъ въ исторіи былъ одинъ изъ самыхъ любопытныхъ и загадочныхъ: передовая нація, такъ долго царившая надъ Европой и своей блестящей военной силой, и славой, и образованіемъ, и высшей умственной культурой, какъ-то внезапно и быстро пала подъ ударами съ виду, казалось, немудренаго врага, и на авансцену исторіи выступала побѣдившая ее новая сила, болѣе жесткая, менѣе симпатичная, вслѣдствіе своего безстрастія, сухости и безпощадной жестокости, но несомнѣнно успѣвшая развить въ себѣ, въ эпоху своей политической приниженности, и больше выдержки и терпѣнія, и даже больше здраваго смысла, чѣмъ было въ его противникѣ. Въ такой моментъ историческаго катаклизма невозможно, стоя на самой нейтральной почвѣ безпристрастія, дѣлать соображенія и заключенія, и самая геніальная голова не можетъ не спутаться въ предположеніяхъ не только сколько нибудь отдаленнаго, но даже ближайшаго будущаго. Надо ждать и дать время успокоиться расходившимся стихіямъ; но старику Поджіо ждать было некогда, и я воображалъ себѣ, какъ онъ мучительно ломаетъ свою голову, стараясь разрѣшить кардинальный для себя вопросъ: къ какимъ послѣдствіямъ для общечеловѣческаго прогресса приведетъ замѣна Франціи Германіею во главѣ Европы? — произойдетъ ли задержка въ человѣческомъ развитіи, и надолго ли? — или же оно будетъ идти впередъ, но только болѣе послѣдовательно и устойчиво, а не такими безумными скачками отъ жирондистовъ къ Наполеону I, отъ Луи Блана къ Луи Наполеону, какъ это было въ эпоху гегемоніи Франціи? Черезъ два или три дня я попалъ въ Берлинъ и, какъ вполнѣ понятно, нашелъ эту, тогда еще королевскую, столицу въ состояніи полнаго угара отъ блестящихъ и быстрыхъ успѣховъ германскихъ войскъ. Несмотря на страшную убыль въ населеніи, за отходомъ войскъ и ландвера, несмотря на массу женщинъ и дѣтей въ траурѣ по убитымъ, главныя улицы были переполнены радостными лицами и ликующимъ народомъ; постоянно приходилось натыкаться на патріотическія демонстраціи передъ королевскими дворцами и передъ памятникомъ Фридриха Великаго. Въ потвержденіе того, какъ это чувство безграничнаго торжества охватило всѣхъ отъ мала до велика, начиная съ послѣдняго лавочника и рабочаго и кончая первоклассными людьми науки, не могу воздержаться, чтобы не привести слѣдующій примѣръ изъ моего тогдашняго посѣщенія Берлина. Мы съѣхались здѣсь, по обыкновенію, съ проф. С. П. Боткинымъ и согласились сократить по возможности срокъ нашего обычнаго берлинскаго пребыванія передъ выѣздомъ въ Россію, до того намъ было жутко, какъ-то не по себѣ, при этомъ взрывѣ энтузіазма чуждаго намъ народа отъ кровопролитныхъ побѣдъ, на этомъ національномъ торжествѣ, вызванномъ страшными погромами столь симпатичной нашему сердцу Франціи. Но узнавъ, что проф. Вирховъ находится въ Берлинѣ, мы не хотѣли уѣхать, не сдѣлавъ ему визита, какъ это привыкли дѣлать въ каждый вашъ проѣздъ черезъ Берлинъ; а такъ какъ онъ въ это время завѣдывалъ бараками, устроенными по случаю войны въ предмѣстьѣ Моабитъ, то мы въ первое же утро отправились туда и застали Вирхова за обходомъ больныхъ. Онъ принялъ насъ съ тѣмъ обычнымъ милымъ радушіемъ, съ какимъ всегда встрѣчалъ, особенно Боткина, сталъ тотчасъ же угощать интересными больными и дѣлиться свѣжими своими научными наблюденіями и предположеніями; затѣмъ показалъ намъ устройство бараковъ, этого, тогда только зарождавшагося типа больницъ, и разныя введенныя имъ новыя приспособленія въ вентиляціи, топкѣ и т. п. Когда, послѣ двухчасового обхода, мы перешли въ кабинетъ Вирхова, то разговоръ нашъ съ медицинскихъ вопросовъ обратился на жгучую дѣйствительность — на войну, на неостывшее еще Седанское поле и пр. Не трудно было впередъ угадать, что Вирховъ будетъ гордиться чудодѣйственными успѣхами германскихъ армій, талантливой и обдуманной разработкой всѣхъ деталей похода, храбростью офицеровъ и стойкостью солдатъ; странно было бы, напротивъ, если бы этого не было; но чего мы никакъ оба не ожидали — это того, что этотъ не только геніальный ученый, но и выдающійся проповѣдникъ гуманныхъ идей въ міровой политикѣ, обрушится съ свирѣпой безпощадной ненавистью на несчастный французскій народъ. Когда одинъ изъ насъ попробовалъ-было заикнуться о томъ, какъ было бы желательно, въ интересахъ человѣколюбія, чтобы теперь, съ паденіемъ Наполеона, война прекратилась и снова возстановился общій миръ въ Европѣ, всегда вдумчивое и спокойное лицо Вирхова вдругъ преобразилось и приняло жесткое, несвойственное ему выраженіе, и онъ живо возразилъ: «Нѣтъ, нѣтъ, какъ это можно! Нельзя останавливаться на полъ-дорогѣ; надо хорошенько проучить французовъ, надо въ конецъ обезсилить эту подлую націю, сломать ее и предписать ей такой унизительный мирѣ, чтобы она никогда, никогда больше не могла поднять своей головы и претендовать на значеніе въ Европѣ. Это наши военачальники должны сдѣлать въ интересахъ не одной Германіи, но и всей Европы, чтобы освободить ее навсегда отъ вліянія этого позорнаго, до корня ногтей деморализованнаго племени. Намъ же Франція должна еще дорого заплатитъ за Іену и всѣ наши прежнія униженія» и т. д., и т. д. Вирховъ много и горячо, не допуская никакихъ возраженій, продолжалъ говорить въ этомъ тонѣ, такъ что мы при первой возможности сочли за лучшее проститься и вышли озадаченные; особенно пораженъ былъ Боткинъ, ибо онъ былъ гораздо дружнѣе съ Вирховымъ, чѣмъ я, мало приходившій съ нимъ въ соприкосновеніе; онъ никогда не видалъ его въ такомъ воинственномъ настроеніи. «Ну — сказалъ онъ, выйдя на воздухъ — ужъ если Вдрховъ до того ощалѣлъ отъ побѣдъ, что потерялъ самообладаніе, не выноситъ возраженій и требуетъ дальнѣйшаго пролитія крови, значитъ, о другихъ нѣмцахъ и говорить нечего. Дѣло дрянь, и не сдобровать бѣднымъ французамъ».
Зима 1870—71 г. поглотила общее вниманіе кровавой борьбой, продолжавшейся во Франціи, осадой Парижа, вспышкой коммуны и т. д. Я, среди своихъ занятій, едва успѣвалъ обмѣниваться рѣдкими письмами съ Поджіо и видѣлъ изъ этой переписки, что если онъ и прежде не ждалъ ничего путнаго отъ "той войны, то теперь окончательно разочаровался въ ея послѣдствіяхъ для Европы. — "Помните ли, — писалъ онъ еще въ началѣ зимы — какъ вы, а за вами и я, бѣгали за газетчиками, нагоняли, упускали и опять хватали крикуновъ des grosses nouvelles? давно ли это было, а теперь я гоню ихъ и въ шею, и въ бока. Тогда наши пруссаки поражали оружіемъ негоднаго предателя.. а теперь, чуждые и всему человѣчеству, и мнѣ — пруссаки грабятъ, жгутъ, разстрѣливаютъ народъ, ибо армій нѣтъ! Такъ вотъ чѣмъ разрѣшилась пресловутая германская культура, и эти временщики случайности думаютъ владычествовать надъ міромъ и основать какую-то чудовищную имперію! Впрочемъ, дѣло не въ томъ: быть или не быть этой феодальной фуріи, а въ-томъ, что, несмотря на эфемерное ея существованіе, она успѣетъ надѣлать еще много пакостей, чего добраго, и Россіи — своей наивной сосѣдкѣ. Если нейтралы, эти евнухи, неспособные къ зарожденію чего нибудь жизненнаго, не воспрянутъ отъ сна и не положатъ конца этимъ неистовствамъ, то бросайте свои внутреннія болѣзни и принимайтесь, за хирургію. Таковъ наступитъ духъ времени, и никакіе властители вамъ не помогутъ. Видите, какъ паника заразительна; невольно за всѣми вашими журналистами и я кричу: «караулъ!» тогда какъ столько успокоительныхъ знаменій вокругъ! Посмотрите на эти георгіевскіе кресты, развѣшанные на нѣмецкихъ выяхъ, на этихъ двухъ фельдмаршаловъ (наслѣдникъ нѣмецкаго престола и принцъ ФридрихъКарлъ), пріобрѣтенныхъ русскою арміею. Нѣтъ, что ни говорите, а нѣмцы все-таки свои. — «Какъ-съ? что-съ? повторите!» — восклицаетъ дикій (такъ прозвалъ Поджіо одного тамбовскаго помѣщика, жившаго въ томъ же пансіонѣ) дикимъ голосомъ. «Нѣтъ, батюшка, съ вами не сговоришь; вы — катковисты, вы трусите!» — возражалъ я. — «Я-то? да дайте мнѣ кабардинскій полкъ и пустите меня на любой прусскій полкъ одинъ-на-одинъ, — и я вамъ докажу!» — «Вѣрю, вѣрю, успокойтесь и присядьте», — покончилъ я. Не согласись я съ этими кабардинцами, вотъ и готовъ раздоръ вродѣ тѣхъ, какіе и у васъ въ ходу по случаю этого сквернаго, по правдѣ сказать, «нѣмецкаго вопроса». — Видя, какой оборотъ принимаютъ событія, звѣриную жестокость нѣмцевъ съ одной стороны, провозглашеніе коммуны съ другой — Поджіо понялъ, что въ Европѣ наступаетъ новая антипатичная ему эра, эра крови и желѣза, съ наглою откровенностью провозглашающая своимъ девизомъ. «сила господствуетъ надъ правомъ», и разсчитывать пережить ее было бы легкомысленно для Поджіо; махнувъ рукой, онъ сталъ съ большимъ равнодушіемъ относиться ко всему происходящему.
VII.
правитьВъ 1871 году, весной, я женился и черезъ нѣсколько дней послѣ свадьбы былъ уже въ Швейцаріи, чтобы познакомить жену мою съ Поджіо и его маленькой семьей, какъ съ людьми мнѣ самыми дорогими и близкими. Старикъ былъ въ восторгѣ отъ счастливой перемѣны въ моей судьбѣ и принялъ мою жену, какъ родную дочь. Но мой глазъ врача не могъ не примѣтить большую перемѣну, которая произошла въ немъ за то короткое время, что мы не видались; дряхлость въ формѣ разныхъ недуговъ видимо его одолѣвала; онъ все болѣе и болѣе начиналъ чувствовать и въ разговорѣ часто сталъ возвращаться къ близости своей смерти. Сама по себѣ смерть его не пугала, но онъ не могъ отдѣлаться отъ щемящей заботы при мысли, что будетъ съ его женой и дочерью при тѣхъ ничтожныхъ средствахъ, какими онѣ будутъ располагать послѣ его смерти. Дочь его кончила курсъ въ высшей женевской школѣ, и такъ какъ у нея была большая страсть къ музыкѣ и недюжинный музыкальный талантъ то отецъ дѣлалъ все возможное, чтобы развить его. Она брала уроки у лучшихъ женевскихъ піанистовъ, но Поджіо и этимъ не удовлетворился; узнавъ, что въ это время проживаетъ во Флоренціи знаменитый піанистъ Гансъ фонъ-Бюловъ, не отказывающійся давать уроки хорошо подготовленнымъ учетницамъ, онъ вступилъ съ нимъ въ переговоры. Бюловъ согласился допустить молодую Поджіо въ число избранныхъ ученицъ, но предупреждалъ, что она должна поторопиться своимъ пріѣздомъ, такъ какъ весной 1872 г. онъ намѣревается покинуть Флоренцію и отправиться въ многолѣтнее путешествіе въ Америку. Такимъ образомъ, мѣшкать было нельзя, и когда мы пріѣхали въ Швейцарію, у Поджіо уже готовъ былъ планъ того же осенью переселиться во Флоренцію. Мы прожили съ нимъ около двухъ недѣль въ Морженѣ, и нельзя было равнодушно видѣть, съ какой трогательной грустью прощался старикъ какъ съ этимъ своимъ любимымъ мѣстомъ, такъ и вообще съ Швейцаріей, столь пришедшейся ему но душѣ всѣмъ складомъ ея жизни. Въ началѣ августа мы съ нимъ разстались, и въ концѣ сентября онъ былъ во Флоренціи.
Музыкальное переселеніе это вышло однако не совсѣмъ удачно. Причудливый и нервный Бюловъ не былъ образцовымъ учителемъ; онъ часто уѣзжалъ изъ Флоренціи въ экскурсіи по Италіи, часто манкировалъ уроками и кончилъ тѣмъ, что въ январѣ и совсѣмъ покинулъ Италію для своего далекаго путешествія. Но Поджіо уже устроился на новомъ мѣстѣ, и возвращаться обратно въ Швейцарію ему не позволяли ни денежныя средства, ни здоровье да и тихая жизнь во Флоренціи съ ея неисчерпаемыми богатствами искуства приковала его къ себѣ артистическими ея интересами, и не столько для себя, сколько въ видахъ болѣе разносторонняго образованія дочери. Скоро и знакомыхъ развелось у него не меньше, чѣмъ въ Женевѣ; не говоря уже о двухъ или трехъ русскихъ семьяхъ, перекочевавшихъ вслѣдъ за Поджіо изъ Женевы единственно для того, чтобы не разлучаться съ обаятельнымъ старцемъ, онъ перезнакомился почти со всѣми многочисленными русскими, зимовавшими во Флоренціи, и вскорѣ его убогая квартирка сдѣлалась общимъ складомъ всякихъ горей и прибѣжищемъ для всѣхъ, нуждавшихся или въ совѣтѣ, или въ нравственномъ утѣшеніи. Кромѣ того, многіе флорентійцы искали случая свести знакомство съ этимъ выходцемъ изъ Сибири, въ жилахъ котораго текла ихъ родная кровь; между ними даже бывали и такіе, которые предъявляла права на дальнее родство, такъ какъ фамилія Поджіо принадлежала къ стариннымъ флорентійскимъ и до сихъ поръ много имѣетъ представителей въ Италіи. Самъ же Поджіо и среди этого родственнаго племени оставался тѣмъ же чисто русскимъ человѣкомъ, и всѣ красоты Италіи, высокая ея культура и внѣшнее и внутреннее изящество ея сыновъ не могли вытѣснять изъ его сердца его глубокую и преобладающую привязанность къ Россіи, къ его суровой и убогой родинѣ съ ея невѣжественными, забитыми обитателями.
Здѣсь кстати я приведу изъ флорентійской жизни Поджіо въ эту зиму одинъ фактъ, который лучше всякихъ комментаріевъ покажетъ, какъ онъ, будучи 74-хъ-лѣтнимъ старцемъ, уже изгрызаннымъ собственнымъ недугомъ и дряхлостью, оставался вѣренъ завѣтамъ всей своей жизни — никогда не думать о себѣ, своемъ покоѣ и отдавать себя въ жертву тамъ, гдѣ онъ могъ сколько нибудь облегчить чужую нужду. И, что особенно цѣнно, дѣлалъ онъ это не въ крупномъ, а въ мелочахъ, не на виду у всѣхъ, а безъ фразъ и просто, дѣлалъ не въ силу усвоеннаго въ молодости разсудочнаго альтруизма, а по врожденному любвеобилію своего сердца и неослабѣвшему сочувствію къ безпомощному человѣку вообще, будь онъ даже, какъ въ разсказываемомъ случаѣ, не живой, а уже умершій. У меня былъ большой пріятель и также врачъ, лѣтъ на 6 или 7 моложе меня, съ которымъ я сошелся еще въ Сибири и полюбилъ его за душевную чистоту и недюжинныя способности; фамилія его была Елинъ, и былъ онъ незаконнорожденный сынъ декабриста Горбачевскаго, который далъ ему отличное воспитаніе и до конца своей жизни заботился о немъ. Прослуживъ лѣтъ шесть врачомъ въ Забайкальской области и потомъ въ Иркутскѣ, Елинъ выѣхалъ изъ Сибири, чтобы довершить свое медицинское образованіе въ Вѣнѣ и въ Берлинѣ, и неожиданно схватилъ тамъ воспаленіе легкихъ, перешедшее въ галопирующую чахотку. Въ мой лѣтній выѣздъ за границу въ 1871 году, я, осмотрѣвъ его, увидѣлъ, что спасеніе едва ли возможно, и посовѣтовалъ перезимовать въ Пизѣ; я разсчитывалъ, что въ случаѣ, когда, какъ нетрудно было предвидѣть, дѣло пойдетъ все хуже и хуже, онъ не будетъ чувствовать себя совершенно одинокимъ и не слишкомъ захандритъ, зная, что въ нѣсколькихъ часахъ разстоянія отъ него проживаетъ Поджіо, всегда и во всемъ готовый помочь по мѣрѣ силъ. Для этого я далъ больному товарищу рекомендательное письмо къ Поджіо, и онъ въ проѣздъ черезъ Флоренцію провелъ нѣсколько часовъ у старика, былъ принятъ съ теплымъ радушіемъ, и, снабженный всякими практическими указаніями, немедленно перебрался въ Пизу. Вначалѣ болѣзнь какъ будто задержалась, судя по письмамъ больного къ Поджіо и ко мнѣ, но въ концѣ января произошло обостреніе процесса, подъ вліяніемъ котораго внезапно хлынула горломъ кровь ночью, и въ припадкѣ этого кровотеченія Елинъ скончался прежде, чѣмъ успѣлъ явиться лечившій его врачъ. Два русскіе студента и оба товарища по болѣзни, ходившіе за нимъ послѣдніе дни, немедленно послали депешу Поджіо съ извѣстіемъ о смерти, и послѣдній съ первымъ же поѣздомъ поѣхалъ въ Пизу, принялъ на себя нужныя мѣры для огражденія имущества покойнаго и для похоронъ, переночевалъ тамъ, а на слѣдующее утро, самъ едва двигая ногами, проводилъ тѣло бѣднаго юноши-сибиряка на кладбище и опустилъ его въ чужую землю. Вслѣдъ затѣмъ онъ подробно, на четырехъ почтовыхъ листахъ, описываетъ мнѣ своей дрожащей рукой самыя похороны и, со словъ очевидцевъ, послѣднія минуты покойнаго. Чтобы не удлиннять напрасно моего разсказа, я не привожу его письма, потому что интересныхъ фактовъ оно для читателей не даетъ, и все значеніе его для личности Поджіо заключается въ томъ, что дряхлый старикъ, предпринявъ такой тяжелый для его лѣтъ подвигъ, какъ эта поѣздка на похороны едва знакомаго ему лица, ни единымъ словомъ въ немъ не обмолвливается ни о себѣ, ни о томъ, какого утомленія и труда стоила ему эта поѣздка; въ глазахъ его никакого нѣтъ подвига тутъ, а есть простое непреложное исполненіе обязанности по отношенію къ земляку — обязанности, не исполнить которую онъ не могъ по свойствамъ своей души и по своимъ нравственнымъ правиламъ. Какъ врачъ, я много имѣлъ дѣла съ больными стариками, знаю по опыту, какъ хроническій маразмъ жестоко сушитъ самыя благородныя сердца, дѣлаетъ ихъ эгоистичными и глухими къ страданіямъ даже близкихъ и родныхъ людей, а потому выставляю этотъ случай, при всей его мелочности, а даже именно вслѣдствіе его мелочности, какъ примѣръ рѣдкаго самозабвенія и самопожертвованія въ интересахъ совсѣмъ сторонняго лица. Старость имѣетъ свои законныя права на покой и отдыхъ, и ей свойственно пользоваться такою естественною привилегіею. Надо прибавить, что Поджіо не былъ «религіознымъ» человѣкомъ и не дѣйствовалъ подъ вліяніемъ поэтическихъ убѣжденій: его міровоззрѣніе скорѣе приближалось къ пантеистическому, и онъ съ одинаковымъ уваженіемъ относился ко всѣмъ религіямъ, самъ въ церковь не ходилъ, никакихъ обрядовъ не соблюдалъ и дѣлалъ добро для добра, безъ всякихъ отвлеченныхъ разсчетовъ.
Выѣхавъ на слѣдующее лѣто заграницу, я почувствовалъ непреодолимую потребность навѣстить Поджіо и побесѣдовать съ нимъ; мнѣ просто его недоставало, да и по письмамъ -было видно, что смерть скоро положитъ конецъ нашимъ кратковременнымъ свиданіямъ. Притомъ, онъ писалъ самыя зазывательныя письма, приглашая насъ съ женой къ себѣ на Луккскія воды, куда онъ выѣхалъ отъ знойнаго флорентійскаго лѣта; онъ превозносилъ какъ несравненныя красоты выбранной имъ мѣстности и замѣчательную ея прохладу, такъ и удобства и дешевизну этой глуши, гдѣ онъ съ женой и дочерью наняли себѣ небольшую квартиру, имѣя про запасъ лишнюю комнату для насъ, привезли съ собой свою кухарку изъ Флоренціи и жили совсѣмъ особнякомъ, а ить перспективѣ указывалъ на свое намѣреніе переѣхать позднѣе, на сентябрь, на ближайшія морскія купанья, тутъ же по близости. Все это вмѣстѣ такъ было соблазнительно, что мы, несмотря на дальность путешествія и на августовскіе жары, не устояли и пустились въ среднюю Италію.
Луккскія воды (bagni ей Lucca), нѣкогда сильно гремѣвшія и особенно прославленныя Гейне, находятся теперь въ большомъ упадкѣ. Прежде, помимо репутаціи своихъ цѣлебныхъ, горячихъ сѣрныхъ ключей, онѣ служили однимъ изъ любимыхъ лѣтнихъ убѣжищъ во время лѣтнихъ жаровъ для итальянской знати и иностранцевъ: больные, нуждающіеся въ сѣрныхъ ваннахъ, стекаются и понынѣ туда въ большомъ количествѣ, но съ годами, особенно съ развитіемъ желѣзныхъ дорогъ, пошли въ ходъ морскія купанья и отвлекли отъ Луккскихъ водъ ту значительную частъ публики, которая ищетъ прохлады. Въ настоящее время пріѣздъ посѣтителей бываетъ на эти воды и количественно меньше, и качественно скромнѣе, и только множество прекрасныхъ палаццо и виллъ стоящихъ безлюдными и съ заколоченными ставнями, свидѣтельствуетъ о прежней шумной и блестящей жизни. А между тѣмъ, мѣстоположеніе водъ, окруженныхъ высокими горами и богатого роскошною растительностью, чрезвычайно живописно и дѣлаетъ изъ нихъ одну изъ лучшихъ лѣтнихъ станцій, особенно въ Италіи, далеко не щедрой на такія мѣста, гдѣ можно укрываться отъ палящихъ лучей южнаго солнца.
Поджіо наслаждался красотой незнакомаго ему мѣста, но это было уже не то живое и страснoe наслажденіе, какъ бывало еще 3—4 года назадъ въ Швейцаріи, а какое-то грустное, угнетенное; очевидно, онъ чувствовалъ, какъ года брали свое, и онъ уже не могъ пускаться въ дальніе походы, а бродилъ лишь по узкому ущелью, вдоль котораго протянулось на протяженіи болѣе 2-хъ верстъ наше мѣстечко.
Мы прожили около десяти дней на Луккскихъ водахъ вмѣстѣ и вмѣстѣ же оттуда перевалили черезъ горы, послѣ трехчасоваго пути въ экипажѣ, въ приморскій городокъ Віарреджіо, извѣстный морскими купаньями; купанья эти были необходимы для здоровья молодой Поджіо, и переѣздъ совпадалъ весьма кстати и съ моимъ желаніемъ покупаться въ Средиземномъ морѣ. Пріѣхали мы въ Віарреджіо 31 августа подъ-вечеръ и съ большимъ трудомъ могли отыскать себѣ помѣщеніе на ночь въ одномъ изъ отелей, потому что городокъ былъ наполненъ съѣзжавшимися отовсюду купальщиками; всѣ отели и частныя квартиры были заняты, и мы пришли бы въ отчаяніе, если бы насъ тотчасъ же не успокоило извѣстіе, что 1 сентября, т.-е. на завтра, кончается сезонъ морскихъ купаній въ Италіи, всѣ разъѣдутся, и мы можемъ выбирать для себя любую квартиру. И дѣйствительно, назавтра съ ранняго утра потянулись длинными вереницами купальщики съ семьями и чемоданами къ станціи желѣзной дороги; для удовлетворенія всей этой массы отъѣзжающихъ пущено было нѣсколько дополнительныхъ поѣздовъ, и къ вечеру Віарреджіо опустѣло, какъ бы по волшебству, такъ что мы безъ труда нашли себѣ подходящую квартиру и устроились за баснословно дешевую цѣну: за 60 франковъ въ мѣсяцъ мы наняли на сентябрь небольшой двухъ этажный домикъ и размѣстились въ немъ, съ грѣхомъ пополамъ, вшестеромъ, считая въ томъ числѣ и нашу флорентійскую кухарку. Меня не мало удивлялъ такой странный взглядъ итальянцевъ на морское купанье: они упрямо держатся преданій, что средиземныя купанья, начинаясь съ 15-го іюня, полезны только до 1-го сентября, а съ 1-го сентября становятся вдругъ почему-то положительно вредными — и, несмотря на прекрасную погоду, спѣшатъ вернуться отъ моря въ душную и знойную атмосферу своихъ городовъ, хотя сентябрь на берегу моря большею частью бываетъ очень пріятенъ. Такъ было и на этотъ ранъ: погода стояла восхитительная, купанье превосходное, и теплое, а между тѣмъ въ обширномъ stabilimento dei bagni (купальнѣ) я купался почти одинъ и лишь изрѣдка въ компаніи съ двумя, тоже зажившимися въ Віарреджіо англичанами, и купался до 20-го сентября, до тѣхъ поръ, когда хозяинъ купальни предупредилъ меня, что онъ приступаетъ къ разборкѣ ея, и что далѣе я могу купаться только въ открытомъ морѣ.
Мы могли бы вполнѣ быть довольными пребываніемъ въ Віарреджіо, если бы состояніе здоровья Поджіо не начинало все болѣе и болѣе тревожить нашу маленькую колонію. Онъ, по своему обыкновенію, не любилъ распространяться лично о себѣ и изрѣдка, и то только наединѣ со мной, жаловался на одолѣвающіе его недуги, но не трудно было и такъ подмѣтить, что жизненная энергія его быстро истощается. Онъ, любившій еще на Луккскихъ водахъ побродить по ближайшимъ окрестностямъ, проводилъ въ Віарреджіо по нѣсколько дней не выходя изъ дома и сидя неподвижно въ нашей маленькой столовой, или за чтеніемъ газеты, или погруженный въ свои мрачныя думы. А думы эти не могли не быть самаго тяжелаго свойства: онъ чувствовалъ, какъ онъ выражался, что онъ «уходитъ», что смерть его близка, а при этомъ не могъ не думать о томъ, что станется послѣ него съ женой и дочерью, оставляемыми съ ничтожными средствами, недостаточными, чтобы существовать безъ посторонняго заработка Иногда онъ старался отогнать отъ себя эти навязчивыя мысли, дѣлался разговорчивъ, пускался въ шутки и въ свое безобидное остроуміе, но это продолжалось не долго, и его кроткіе глаза снова затягивались сѣткой тяжелаго горя, справляться съ которымъ ему день ото дня становилось труднѣе. Это мрачное настроеніе Поджіо и тревожный упадокъ его физическихъ силъ заставили насъ ускорить возвращеніе во Флоренцію, и мы перебрались туда около 20-хъ чиселъ сентября. По позднему времени года, мнѣ слѣдовало бы уже возвращаться въ Россію, но, уступая настойчивымъ просьбамъ старика, мы согласились продлить наше пребываніе во Флоренціи на 10 дней и отпраздновать вмѣстѣ приближавшіяся именины моей жены, 17 (29) сентября — согласились тѣмъ охотнѣе, что Поджіо могъ, пожалуй, не пережитъ слѣдующей зимы, а мнѣ такъ тяжело было потерять навсегда дорогого наставника. Въ близости своей смерти онъ былъ увѣренъ еще больше моего и напрягалъ свои послѣднія усилія, чтобы провести, по возможности не разлучаясь, эти немногіе остающіеся дни, руководилъ нашими экскурсіями и нерѣдко самъ выходилъ съ нами. Онъ заботился, какъ добрый хозяинъ, чтобы мы не упустили познакомиться съ тѣми характерными сторонами флорентійской жизни и второстепенными ея особенностями, которыя легко ускользаютъ отъ вниманія заѣзжихъ путешественниковъ, занятыхъ по горло осмотромъ знаменитыхъ храмовъ, музеевъ и галлерей. Такъ, однажды, онъ свелъ насъ самъ въ отдаленную часть города, чтобы показать намъ лучшаго Стентерелло: какъ неаполитанскій Пульчинелло, такъ флорентійскій Стентерелло — любимое дѣйствующее лицо мѣстныхъ простонародныхъ театровъ и вводится въ самыя разнообразныя народныя драмы и комедіи, какъ вставное лицо, чтобы отозваться съ задорнымъ юморомъ и остроуміемъ на всякіе мѣстные факты городской жизни и на болѣе широкіе вопросы, занимающіе итальянскія массы. Стентерелло выражается на мѣстномъ флорентійскомъ нарѣчіи, а потому соль его балагурства почти совсѣмъ непонятна иностранцу туристу, но для послѣдняго любопытны самый видъ этой многотысячной толпы, болѣе чѣмъ на половину принадлежащей къ низшимъ слоямъ городского сословія, и то напряженное вниманіе, съ какимъ она слѣдитъ за словами своего любимца, разражаясь безпрестанно своимъ здоровымъ гомерическимъ хохотомъ. Поджіо успѣлъ уже до того войти въ нравы Флоренціи и усвоить ея жаргонъ, что самъ наслаждался отъ души остроуміемъ Стентерелло и всей первобытной простотой спектакля и, смѣясь, до слезъ, переводилъ намъ по возможности самыя выдающіяся мѣста пьесы и наиболѣе пикантныя шутки Стентерелла.
Остался еще у меня въ памяти такой случай изъ этихъ послѣднихъ моихъ прогулокъ съ Поджіо: однажды возвращались мы съ нимъ вдвоемъ по набережной рѣки Арно изъ публичнаго сада — «Кашино», куда старикъ любилъ выходить, чтобы тамъ на солнцѣ погрѣть свои старыя кости, и вели какой-то оживленный разговоръ, такъ что и не замѣтили быстро катившую навстрѣчу изящную коляску; сидѣвшій въ ней пожилой и плотный господинъ, поровнявшись съ нами, снялъ цилиндръ и вѣжливо предупредилъ Поджіо своимъ поклономъ. Я съ любопытствомъ спросилъ: Кто это? --«Хороши же вы! — отвѣтилъ Поджіо — не узнали нашего главнаго хозяина, самого итальянскаго короля Виктора Эммануила! А у меня съ нимъ вотъ уже завелось шапочное знакомство; флорентійцы хотя и почитаютъ его, но у нихъ не въ обычаѣ привѣтствовать его при частыхъ встрѣчахъ на улицахъ (король жилъ тогда во Флоренціи); ну, а я, какъ иностранецъ и какъ горячій поклонникъ этого рыцарски-благороднаго человѣка, поставилъ за правило всегда отвѣшивать ему самый почтительный поклонъ. Не избалованный такой любезностью, вотъ онъ и запримѣтилъ мою физіономію, и теперь при всякой встрѣчѣ спѣшитъ раскланяться со мной, каръ съ старымъ знакомымъ, прежде, чѣмъ я усмотрю его и успѣю снять шляпу. И въ этой мелочи онъ вѣренъ, какъ видите, своей репутаціи короля — gaiantuomo!» — И дѣйствительно, не можетъ не поразить такое деликатное отношеніе главы государства къ первому встрѣчному и поперечному на улицѣ, какимъ ни больше, ни меньше долженъ былъ представляться итальянскому королю скромный Поджіо!
Отпраздновавъ именины жены, мы на завтра же пустились въ Петербургъ; разставанье наше на этотъ разъ было особенно печально, потому что, не высказываясь прямо, каждый изъ насъ чувствовалъ въ глубинѣ души невольное сомнѣніе, что едва ли намъ предстоитъ въ будущемъ возобновить наши дружескія встрѣчи и сожительство. Зима прошла для Поджіо чрезвычайно тяжело: онъ безпрестанно хворалъ; его легочный катарръ то и дѣло обострялся и утомлялъ дѣятельность старчески перерожденнаго сердца до такой степени, что ему приходилось совсѣмъ плохо; въ январѣ одно время положеніе было таково, что лечившій врачъ предупредилъ семью о возможности близкой смерти. Письма отъ него приходили все рѣже и рѣже, и по ихъ содержанію нельзя было не видѣть, что всѣ политическіе и общественные интересы отошли для него на задній планъ, а всѣ мысли его сосредоточились на печальной участи, ожидающей его жену и дочь. Но тутъ ему нежданно-негаданно судьба улыбнулась: въ его дорогую Варю, 17-лѣтнюю дѣвушку, влюбился молоденькій русскій офицеръ, зимовавшій по болѣзни во Флоренціи, и сдѣлалъ ей предложеніе; дочери онъ нравился и имѣлъ независимое состояніе, а потому Поджіо не только безпрепятственно, но и съ большой радостью согласился на этотъ бракъ, ибо теперь онъ могъ умереть спокойно, зная, что послѣ него жена и дочь будутъ имѣть и естественнаго защитника, и обезпеченныя средства. Это счастливое событіе сняло самый мучительный грузъ съ его души и скрасило послѣдніе мѣсяцы его жизни. Теперь у старика оставалось послѣднее его завѣтное желаніе — сложить свои кости въ Россіи подлѣ своего друга и товарища Волконскаго, и онъ настоялъ на томъ, чтобы, лишь только весна наступить въ Россіи, его перевезли въ черниговскую губернію; тамъ же должна была совершиться и свадьба его дочери. Отговорить его отъ этого переѣзда не было никакой возможности; онъ торопилъ жену укладкой вещей и, при первыхъ извѣстіяхъ объ установившейся веснѣ въ Россіи, онъ съ большими мученіями пустился въ дорогу и полуживой добрался до села Воронки. До чего онъ сомнѣвался самъ въ возможности благополучнаго окончанія этого путешествія — видно изъ послѣдняго письма его ко мнѣ, въ которомъ онъ высказываетъ это прямо, и прощаясь со мной какъ на смертномъ одрѣ, заканчиваетъ словами:
«Прощайте, любезный другъ; мое душевное вамъ спасибо за ваше постоянное расположеніе и дружбу; немногіе меня дарили такими доводами неизмѣнныхъ и постоянныхъ чувствъ. Награди васъ вся совѣсть ваша».
Однако кое-какъ ему удалось добраться до Россіи и дотащиться до знакомой усадьбы Воронки; это дало ему большое нравственное успокоеніе, ибо всѣ его предсмертныя желанія были исполнены. Выбранная имъ для себя могила находилась рядомъ подлѣ дорогихъ ему могилъ стариковъ Волконскихъ, съ которыми онъ дружно дѣлилъ тяжелые годы своей сибирской каторги и поселенія, и была тутъ же — въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ дома, гдѣ онъ собирался умирать; не любя никому быть въ тягость при жизни, онъ былъ доволенъ, что и послѣ смерти онъ не принесетъ своей семьѣ большихъ хлопотъ съ погребеніемъ его тѣла, съ какими оно было бы сопряжено въ случаѣ смерти въ чужой странѣ. Доволенъ былъ онъ и тѣмъ, что владѣлица усадьбы — дочь Волконскихъ (тогда — Рахманова, по своему третьему мужу), любившая его какъ родного, облегчитъ уходъ за нимъ женѣ и дочери во время его агоніи и своимъ дружескимъ участіемъ поможетъ имъ скорѣе перенести тотъ періодъ остраго горя и сиротливаго одиночества, какого онъ не могъ не предвидѣть при другой обстановкѣ. Наконецъ, если онъ самъ, привыкши на своемъ вѣку къ бѣдности и всякимъ лишеніямъ, не давалъ никакого значенія житейскимъ удобствамъ, то его маленькая семья не могла не чувствовать и не радоваться за него, что благодаря переѣзду въ Воронки, эти послѣднія недѣли его жизни были обставлены полнымъ комфортомъ и такою широкою возможностью удовлетворить всѣ желанія умирающаго, какая была бы немыслима при ихъ денежныхъ средствахъ и въ жалкихъ условіяхъ дешевенькихъ меблированныхъ квартиръ Флоренціи. Рахманова была женщина очень богатая, и домъ ея былъ полонъ какъ чаша.
Но все это были лишь успокоенія нравственнаго свойства; жизненный же недугъ продолжалъ додѣлывать быстро свою сокрушительную работу и сдѣлалъ такіе успѣхи, что въ концѣ мая, когда я, покончивъ свои петербургскія занятія, гостилъ въ тверскомъ имѣніи у родныхъ моей жены, получена была мной депеша отъ жены Поджіо съ извѣстіемъ, что больному совсѣмъ плохо. Мы съ женой собрались въ нѣсколько дней и, увѣдомивъ о своемъ пріѣздѣ въ Воронки, отправились черезъ Москву, Курскъ — и на предпослѣдней станціи передъ Кіевомъ на, шли высланный для насъ экипажъ, который, послѣ двухъчасовъ ѣзды, доставилъ насъ въ усадьбу Рахмановой въ 11-мъ часу утра. Меня провели тотчасъ же въ просторную комнату, которую занималъ Поджіо, и я увидѣлъ его полулежавшимъ въ большомъ и глубокомъ креслѣ, обложеннымъ подушками. Онъ встрѣтилъ меня словами: — «Ну, такъ и есть! Я узналъ вашу походку, когда вы шли по залѣ, и сказалъ женѣ: это, навѣрное, онъ!» — Видимо, онъ меня очень поджидалъ и съ обычной, прежней его горячностью обрадовался намъ обоимъ; но внѣшній его видъ, общій отекъ, затрудненное дыханіе при безпрерывномъ кашлѣ и особенно весьма ослабленная дѣятельность сердца слишкомъ явно указывали, что силы для борьбы съ болѣзнью приходили къ окончательному истощенію, а вскорѣ сдѣланное мною медицинское изслѣдованіе открыло еще присутствіе затянувшагося воспалительнаго процесса въ лѣвомъ легкомъ и начинавшійся отекъ праваго. Словомъ, смерть стояла у изголовья, но возбужденный и обрадованный нашимъ пріѣздомъ, Поджіо еще весь этотъ день старался шутить, входилъ въ самыя мелочныя заботы о томъ, все ли приготовлено для насъ, не забыли ли чего нибудь въ отведенномъ для нашего житья флигелѣ, и настоялъ на томъ, что самъ закажетъ повару завтрашній обѣдъ, стараясь выбирать самыя оригинальныя блюда малороссійской кухни, чтобы угостить насъ на славу. Къ вечеру онъ замѣтно утомился, и мы рано оставили его въ покоѣ; на слѣдующій день слабость и затрудненное дыханіе еще болѣе усилились, а къ семи часамъ пополудни послѣднее достигло такой мучительной степени, что онъ стамъ метаться, по временамъ бредить, вслѣдствіе начавшагося отека мозга, и упросилъ перенести его въ креслѣ на открытую террасу: его желаніе было исполнено, такъ какъ дневной жаръ схлынулъ и наступалъ чудный и теплый іюньскій вечеръ. Онъ еще нашелъ въ себѣ достаточно силъ, чтобы выразить свое удовольствіе при видѣ богатой зелени родной степи и заходящаго солнца, но физическихъ страданій это не успокоило, и его вскорѣ внесли обратно въ комнату, гдѣ почти немедленно началась агонія, продолжавшаяся вплоть до утра; но солнце еще не взошло, когда онъ умеръ. Такъ кончилась эта жизнь полная тяжелыхъ испытаній, самоотреченія и сохранившая до конца своего и молодыя свои убѣжденія, и непоколебленную ничѣмъ любовь къ людямъ, и вѣру въ добро!
Его похоронили въ углу воронковскаго сада, подлѣ небольшой часовни, воздвигнутой надъ могилами Волконскихъ.
Послѣ смерти Поджіо, я получилъ отъ семьи его нѣсколько тетрадокъ, найденныхъ въ его вещахъ. Очевидно, онъ хотѣлъ набросать свои записки о процессѣ декабристовъ, но мысль эта возникла у него поздно, за годъ или за два до смерти, судя по неразборчивости почерка; онъ остановился въ самомъ началѣ ея осуществленія, и хотя найденная рукопись не представляетъ ничего цѣльнаго и законченнаго, я счелъ не лишнимъ помѣстить ее въ заключеніе моихъ воспоминаній[2], чтобы дать читателю возможность самому познакомиться болѣе непосредственно съ личностью этого стараго декабриста.
- ↑ Приведу выдержку изъ письма Поджіо ко мнѣ съ морженскихъ высотъ, чтобы показать, какъ онъ принялъ объявленіе войны: «Нѣтъ» другъ мой, все еще не кончено, и я думаю, что державы, если онѣ есть, не допустятъ такого потрясенія: если же онѣ не скажутся, то очевидно, для того только, чтобы оба пѣтуха другъ друга заклевали. Предоставить ихъ другъ другу — разсчетъ чисто макіавеллистическій и въ тоже время самый безчеловѣчный. Но зачѣмъ вы его, готтентота, мошенника, разбойника браните одного? Не вся ли эта гнусная стая и лаетъ и ищетъ добычи? Давно ли эта несчастная страна кляла его, негодяя, а теперь кричитъ «виватъ!». Вотъ куда привели эти несбыточныя теоріи, только усиливавшія власть! Пусть гибнутъ всѣ эти сподвижники деспота, я къ нимъ сдѣлался безжалостенъ, но почему должны гибнуть всѣ добытыя истины? Гдѣ же этотъ миръ, эти добытыя права, которыми гордились народы? гдѣ же эта солидарность ихъ, — и не опять ли произволъ восторжествуетъ надъ ними, и тогда снова возобновятся и ненависти, и раздѣленія между ними! Вотъ что ужасно и грустно, до какой степени насъ попятили назадъ! Не надо отчаяваться, но сколько нужно будетъ истратить времени и усилій, чтобы вернуться потомъ на утраченную теперь точку! Спасибо, что вы, другъ мой, такъ здраво и глубоко оцѣнили все это, тогда какъ всѣ ожидаютъ и даже жаждутъ кровавой войны, какъ занимательнаго зрѣлища, — словно она не задѣваетъ правъ каждаго человѣка. Отвратительно и только…
- ↑ Въ бумагахъ Н. А. Бѣлоголоваго сохранились отрывки изъ записокъ Поджіо.