Дѣйствительный статскій совѣтникъ.
правитьV.
правитьСонъ Приморскаго былъ коротокъ, прерывистъ и неспокоенъ. Сначала поѣздъ подкатилъ изъ четырехъ новенькихъ синихъ вагоновъ и изъ нихъ вышли кондукторы, одѣтые факельщиками при погребальныхъ процессіяхъ, въ треугольныхъ шляпахъ, съ бѣлымъ позументомъ; Приморскаго заставляли сѣсть въ передній вагонъ, но онъ не хотѣлъ, вырвался и побѣжалъ, и ноги вязли въ глубокомъ сыпучемъ пескѣ и сзади накатывалъ грохотъ: стремительно приближался поѣздъ: вотъ-вотъ раздавитъ. Но страха никакого не было, ничего не было въ душѣ, кромѣ равнодушнаго, пустого спокойствія. Поѣздъ не раздавилъ, прокатилъ мимо, поднимая прозрачныя облака песочной пыли, и Приморскій очутился въ Александровскомъ паркѣ, на скамейкѣ. Рядомъ сидѣлъ Викторъ и говорилъ много, горячо, безъ передышки, но невозможно было понять, что онъ говоритъ. Приморскій силился умомъ, но ничего не могъ понять и проснулся. Проснулся онъ на диванѣ, въ рабочемъ кабинетѣ. Какъ задремалъ одѣтымъ, слушая колоколъ къ заутренѣ, такъ и проспалъ. Часы показывали четверть восьмого.
Недалеко слышалось шарканье, шаги и шелестъ платья: прислуга убирала квартиру.
Приморскій пошелъ въ умывальную, умылся, намочилъ голову одеколономъ и вернулся въ кабинетъ. Во всемъ тѣлѣ проплывала ослабляющая истома. Рѣзало глаза.
На улицѣ грохотали тяжелыя телѣги. Окна въ кабинетѣ дрожали; позвякивали изрѣдка и слабо хрустальныя подвѣски на люстрахъ въ большомъ кабинетѣ и залѣ. И сквозь камень толстыхъ стѣнъ, казалось, проникалъ въ квартиру унылый, однотонный шумъ, суетливо-мертвый шумъ городского дня, городской суеты. Въ окна струилась сѣрая муть, сѣрымъ туманомъ замирала въ комнатѣ и жадно глотала звуки просыпавшагося дома.
Приморскій просмотрѣлъ нѣсколько дѣлъ, предназначенныхъ сегодня для доклада министру, отложилъ ихъ въ сторону, взялъ ново-поступившія и, пробѣгая заголовки и концы прошеній, писалъ на заглавныхъ листахъ крѣпкимъ, узорнымъ почеркомъ «по 3 номеру» — т. е. безъ особаго доклада, въ установленномъ порядкѣ, или же надписывалъ цифру отдѣленія, въ которомъ дѣло должно было рѣшаться. Жизни и участи человѣческія, доли и недоли людскія проходили передъ его глазами, втиснутыя въ топорныя, отъ вѣка неизмѣнныя, формы прошеній, какъ въ каменную оправу. Ничто не задерживало усталаго, привычнаго взгляда. Развѣ попадется какая-нибудь любопытная фамилія, задержится въ сознаніи, шевельнетъ улыбкой усы и исчезнетъ. Много фамилій, много людей, много дѣлъ и объ одномъ и томъ же, объ одномъ и томъ же всѣ бумаги, всѣ прошенія: о томъ, что трудно жить и просимое должно что-то облегчить, въ чемъ-то помочь.
Приморскій сунулъ дѣла въ портфель. Каждый день, по утрамъ онъ продѣлывалъ одно и то же, спокойно и равнодушно, но сегодня въ душѣ, встревоженной разговоромъ съ сыномъ, мыслями о Прохоровѣ, необычными, жуткими, съ легкимъ холодкомъ, неловко поворачивалось новое: «Зачѣмъ?» Вотъ бумаги просмотрѣлъ, а зачѣмъ онѣ ему? Поѣдетъ въ департаментъ, куда ѣздитъ такъ долго, такъ давно. Зачѣмъ? Зачѣмъ жизнь проходитъ или уже прошла, для чего? Для какой дѣли убилъ лучшіе годы на ненужную ему, скучную работу? Какъ расточитель прожилъ, швыряя день за днемъ безъ колебаній, безъ сожалѣнья, въ невѣдомую глухую бездну. Зачѣмъ?
Поля принесла на квадратномъ серебряномъ подносѣ газеты и пачку писемъ. Писемъ было много. Ему часто писали разныя лица, губернаторы, архіереи, сановники, художники, ученые, но почти въ каждомъ письмѣ была какая-нибудь просьба и каждое начиналось: «Ваше превосходительство, многоуважаемый»…
Когда же въ департаментѣ освобождалось мѣсто, — «вакансія» — приходили письма, написанныя изломаннымъ, намѣренно искажённымъ почеркомъ, съ одною подписью, во всѣхъ неизмѣнною: «Вашъ доброжелатель». Приморскій зналъ: сколько кандидатовъ было на свободное мѣсто, столько же и писемъ, и повторялось это каждый разъ при чьемъ-нибудь назначеніи. О разныхъ лицахъ писали одно и то же, даже въ одинаковыхъ выраженіяхъ.
Сегодня было три такихъ письма. Мѣсто начальника отдѣленія считалось хорошимъ и виднымъ, кандидатовъ на него было много и анонимныя письма, полученныя Приморскимъ, были написаны жестоко и гнусно. Объ одномъ изъ кандидатовъ, Мигузовѣ, писали, что онъ пьетъ втихомолку, имѣетъ содержанку-портниху, съ которой прижилъ пятеро дѣтей, не чистъ на руку и беретъ взятки. «Если бы г. Мигузовъ былъ назначенъ начальникомъ отдѣленія, Ваше Превосходительство стали бы пальцемъ указывать, такъ какъ это было бы самое предосудительное изъ всѣхъ назначеній и самое несправедливое». О второмъ, Власенко, сообщали, что онъ — тайный революціонеръ и служитъ только для того, чтобы «употребить во зло ввѣренныя ему тайны». На службѣ онъ ведетъ себя «предосудительно, склоняя барышень, служащихъ въ департаментѣ по вольному найму, въ качествѣ переписчицъ, къ преступному и противозаконному сожительству». Въ концѣ письма высказывалась мысль, что онъ терпимъ на службѣ — «исключительно по добротѣ Вашего сердца, Ваше Превосходительство, назначеніе же подобнаго субъекта начальникомъ отдѣленія вызоветъ вполнѣ понятный ропотъ въ сердцахъ и умахъ всѣхъ здравомыслящихъ элементовъ».
Сенаторъ и членъ совѣта Асташовъ просилъ въ письмѣ предоставить мѣсто «способному, милому и талантливому молодому человѣку, Антону Казимировичу Скульскойу, сыну нашего общаго добраго знакомаго Казимира Францевича».
Приморскому нехорошо стало отъ всѣхъ этихъ писемъ и противно, словно притронулся руками къ липкому и грязному. Остался непріятный осадокъ. За всю свою долгую службу онъ никогда никого не просилъ о себѣ или чтобы за него просили. Въ семьѣ отца своего, мелкаго провинціальнаго почтоваго чиновника онъ твердо принялъ въ сердце прямоту къ жизни и потомъ много горькихъ часовъ пережилъ изъ-за нея, но отъ нея не отказался и ни разу не отступилъ. И покойный министръ, при которомъ началъ служить и возвысился Приморскій, цѣнилъ въ немъ эту прямоту больше его ума, усидчивости, таланта и образованія.
Въ кабинетъ вошла Поля.
— Курьеръ за бумагами пріѣхалъ.
— Возьмите.
Она взяла осторожно обѣими руками пухлый отъ наполнявшихъ его бумагъ портфель и унесла и, вернувшись, подала визитную карточку: Иннокентій Пименовичъ Мигузовъ.
Приморскій вышелъ къ нему въ большой кабинетъ.
Мигузовъ низко поклонился, держа руки прижатыми ладонями къ ногамъ. Приморскій какъ-то очень ясно увидѣлъ его багрово-красную плѣшь, переходившую въ пухлый, красный, налитой затылокъ.
— Здравствуйте, Иннокентій Пименовичъ! Садитесь!
Мигузовъ присѣлъ на краешекъ кресла, поставивъ ноги рядомъ и поглаживая короткими толстыми пальцами фалды форменнаго, застегнутаго на всѣ пуговицы сюртука. Откашлялся, заморгалъ вѣками и вобралъ въ себя воздухъ.
— Я… ээ… осмѣлился, ваше превосходительство, обезпокоить… мгм…
— Пожалуйста! Къ вашимъ услугамъ.
— Я насчетъ… этого…
Онъ сталъ красенъ: щеки багрово потемнѣли и на лбу выступила испарина. Онъ пошевелилъ пальцами, не отнимая рукъ отъ колѣнъ и еще разъ откашлялся.
— Насчетъ чего?
Мигузовъ глянулъ на Приморскаго испуганными глазами.
— Я… ваше превосходительство… осмѣлюсь утруждать… нижайше прошу прощенія!.. Неоднократно исполнялъ обязанность начальника отдѣленія… послѣдній разъ въ прошломъ году съ мая по октябрь… и… — Онъ помолчалъ, тяжело дыша, досталъ изъ задняго кармана платокъ и отеръ мокрое, смущенное лицо. — И… и въ службѣ двадцать три съ половиной года… и ваше превосходительство знаете меня, какъ… вообще… съ этой стороны… то-есть съ наилучшей стороны… я не осмѣливался идти, но жена убѣдила, чтобы… — Онъ съ мольбой глянулъ на Приморскаго, сидѣвшаго напротивъ, въ креслѣ съ склоненной на бокъ головой. — Ваше превосходительство!
Приморскій молча посмотрѣлъ на него, догадываясь смутно, о чемъ будетъ рѣчь.
Мигузовъ сморщилъ вдругъ лицо, губы его задрожали и онъ сталъ сползать съ кресла на полъ. Приморскій сначала не понялъ, что онъ хочетъ дѣлать и только увидѣвъ колѣно Мигузова, упершееся въ коверъ, быстро всталъ и рѣзко сказалъ:
— Встаньте, Иннокентій Пименовичъ!
Мигузовъ поспѣшно поднялся и залепеталъ.
— Ваше превосходительство… только нужда… пятеро человѣкъ дѣтей, за каждаго плати, каждому то одно, то другое… ваше превосходительство…
Приморскому стало и жалко, и противно и словно онъ въ этомъ былъ чѣмъ-то виноватъ.
— Вы что хотите?
— Мѣсто освободилось, ваше превосходительство… и…
— Хотите получить начальника отдѣленія вмѣсто покойнаго Прохорова?
Мигузовъ прижалъ руки къ груди.
Приморскій подумалъ: «Почему бы Мигузову не получить этого мѣста? Чѣмъ онъ хуже или лучше другихъ? Всѣ одинаковы. Разницы никакой».
— Хорошо, Иннокентій Пименовичъ, я постараюсь — сказалъ онъ, глядя на темный узоръ ковра — все, что будетъ отъ меня зависѣть — я сдѣлаю.
Мигузовъ стоялъ, опустивъ голову, и вдругъ всхлипнулъ. Отвернувъ лицо въ сторону, торопливо и робко вытеръ глаза платкомъ и поклонился.
— Мнѣ ничего не нужно, Павелъ Петровичъ… мнѣ… мое кончено… только для дѣтей… Нужда!
Приморскій посмотрѣлъ на его лицо, смущенное и красное отъ волненія, и увидѣлъ вдругъ всю жизнь Мигузова съ университетской скамьи до сегодня. И жизнь эта показалась ему такой тяжелой, невыносимой и унылой, что хотѣлось сказать что-нибудь теплое, утѣшающее, но не привыкъ онъ говорить съ подчиненнымъ и не зналъ, какъ сказать. И безъ словъ протянулъ руку. Лицо Мигузова оставалось прежнимъ и далее немного измѣнилось: хмуро проглянула въ немъ угрюмость отъ униженія и, быть можетъ, сожалѣніе о немъ. Онъ невнятно попросилъ прощенія за безпокойство и откланялся.
Приморскій проводилъ его до двери и, оставшись одинъ, подошелъ къ окну. Думы вились вокругъ Мигузова и его товарищей, всѣхъ статскихъ, коллежскихъ, надворныхъ совѣтниковъ, начальниковъ, столоначальниковъ, дѣлопроизводителей, бокъ-о-бокъ съ жизнью которыхъ протекали его дни, близко, рядомъ, совсѣмъ вплотную и въ то же время далеко, съ ледянымъ холодомъ. Отчего это было такъ? Вѣдь, онъ никогда не желалъ имъ дурного, былъ съ ними ласковъ сначала, крестилъ у нихъ дѣтей, пріѣзжалъ въ гости. И они когда-то говорили съ нимъ просто и хорошо, но случилось его быстрое возвышеніе, и онъ остался въ сторонѣ отъ нихъ. Съ переходомъ въ просторный директорскій кабинетъ пресѣклись нити, соединявшія его со вчерашними товарищами, сегодня — подчиненными.
Какъ въ туманѣ проплылъ Мигузовъ, пытавшійся встать на колѣни. Приморскаго передернуло. Поля доложила о Скульскомъ.
Онъ вошелъ спокойно и небрежно. Все у него лоснилось и блестѣло: и напомаженные волосы, расчесанные бѣлымъ проборомъ въ ниточку, и воротникъ, и манжеты и лакированные ботинки.
— Скульскій — сказалъ онъ, шепелявя и нагибая голову, какъ конь въ туго натянутыхъ вожжахъ — круто и на бокъ.
Садясь, онъ концами пальцевъ подтянулъ кверху свѣже проутюженныя, въ складку, брюки, и Приморскій вспомнилъ и своего Бориса и сотни другихъ похожихъ на Скульскаго молодыхъ людей, которыхъ приходилось часто встрѣчать въ гостиной жены.
— Вамъ писалъ обо мнѣ Валерьянъ Платонычъ Асташовъ.
Онъ вопросительно, съ любезной полуулыбкой, сморщившей его щеки, посмотрѣлъ на Приморскаго.
Приморскій сухо отвѣтилъ:
— Да, я получилъ письмо.
— Валерьянъ Платонычъ просилъ кланяться вамъ — заговорилъ Скульскій развязно, разставивъ руки полукругами и кистями упираясь въ колѣни — Онъ не совсѣмъ здоровъ и не могъ заѣхать, чтобы лично переговорить о моемъ дѣлѣ.
— Въ чемъ состоитъ ваше дѣло? — спросилъ Приморскій, холодно разсматривая бритое, надменное лицо гостя. Что-то враждебное къ нему зашевелилось въ мысляхъ.
Скульскій удивленно приподнялъ бровь.
— Э… въ письмѣ Валерьянъ Платонычъ писалъ…
«Нѣтъ, ты мнѣ самъ объ этомъ разскажи — подумалъ Приморскій: — Любопытно послушать!»
— Ахъ, это относительно какого-нибудь мѣста для васъ?
Скульскаго покоробило. «Какого-нибудь». Онъ поднялъ голову и медленно произнесъ:
— Мѣсто начальника отдѣленія. Опредѣленно!
— Вы служите гдѣ-нибудь?
— При директорѣ департамента таможенныхъ сборовъ, въ званіи камеръ-юнкера — вычеканилъ послѣднія слова Скульскій.
— Образовательный цензъ?
— Воспитывался въ императорскомъ александровскомъ лицеѣ.
Вы давно служите?
— Э… шестой годъ.
Приморскій помолчалъ. Скульскій сидѣлъ, вытянувъ шею по-пѣтушьи.
— Вы, конечно, знаете, что мѣсто начальника отдѣленія не маленькое и на него имѣется много кандидатовъ изъ служившихъ и опытныхъ и изъ своего департамента.
Скульскій наклонилъ голову.
— Да-а… я з-з-наю, но Валерьянъ Платонычъ сказалъ, что у меня есть шансы и… это зависитъ отъ васъ…
— Я не понимаю — перебилъ Приморскій, не дослушавъ Скульскаго: — на чемъ основывается ваше желаніе перейти въ нашъ департаментъ?
— Больше… э… Жалованья и… положеніе'… Валерьянъ Платонычъ хотѣлъ э… лично, но…
— Очень жалѣю — сказалъ Приморскій — что не могу исполнить желанья Валерьяна Платоныча, но у меня уже есть кандидатъ.
Скульскій опустилъ концы сжатыхъ, бритыхъ губъ и всталъ.
— Извиняюсь за безпокойство, но я думалъ… э…
— Пожалуйста.
— Я такъ и передамъ Валерьяну Платонычу.
— Да, да… будьте добры, что кандидатъ уже есть и мѣсто обѣщано.
Подпрыгивая на ходу, Скульскій пошелъ къ дверямъ передней, а Приморскій нажалъ пуговку звонка, чтобы Поля проводила.
«Взбѣленится Асташовъ. А, впрочемъ… чортъ съ нимъ!»
Онъ зналъ, что отказомъ Скульскому нажилъ себѣ врага — Асташова, вліятельнаго, злого и глупаго старика, но было все равно. Онъ представилъ Асташова, съ облысѣвшей головой, похожей на рѣдьку хвостомъ кверху, оттопыривающаго во время разговора рукой ухо, сердито шевелящаго бѣлыми пучками бровей и дремлющаго по очереди то въ Совѣтѣ, то въ Сенатѣ — хмуро улыбнулся одной стороной лица.
"И тебя ожидаетъ тоже шепнулъ сбоку кто-то невидимый, тайно бродящій въ сѣрой мути, затуманившей комнату. Приморскій быстро оглянулся. «Фу, какой вздоръ! — подумалъ онъ глядя на часы — надо сейчасъ завтракать и на панихиду».
VI.
правитьЭтотъ часъ, отъ десяти до одиннадцати, часъ пріема былъ самый скучный, нудный и тяжелый изъ всѣхъ часовъ. Заняться ничѣмъ нельзя: кто-нибудь непремѣнно помѣшаетъ. Приходили съ разными странными просьбами, начиная съ полусумасшедшаго старика — изобрѣтателя, придумавшаго «воздушные аматоры», какъ онъ говорилъ и кончая монашенкими, просившими на помощь и «благоукрашеніе обители». И Приморскій всѣхъ принималъ и каждаго выслушивалъ и швейцару было приказано: кто бы ни пришелъ отъ десяти до одиннадцати, — никому не отказывать.
А сегодня, кромѣ тяжелаго осадка на душѣ послѣ визитовъ Мигузова и Скульскаго, было отвращеніе отъ прочитанныхъ скверныхъ подметныхъ писемъ. Клочья ихъ бѣлѣли на рѣшеткѣ камина и на мѣдномъ листѣ возлѣ него, и когда Приморскій случайно взглядывалъ, ходя изъ одного кабинета въ другой, на каминъ, — обрывки писемъ казались бѣлыми предательскими немигающими глазами.
Около одиннадцати пріѣхали знакомая свѣтская барыня съ просьбой о субсидіи дѣтскому пріюту — яслямъ, натрещала, нашумѣла платьемъ, наговорила кучу любезныхъ и привѣтливыхъ словъ и уѣхала, оставивъ послѣ себя едва слышный запахъ тонкихъ духовъ.
Приморскій пошелъ завтракать, но на дорогѣ въ столовую его встрѣтила Поля.
— Барыня просятъ васъ пожаловать къ нимъ.
Приморскій вошелъ, удивленный желаніемъ жены, въ ея гостиную.
Лидія Александровна, въ китайскомъ шелковомъ, синекрасномъ халатѣ писала за маленькимъ письменнымъ столикомъ, съ выгнутыми тонкими ножками. Обернувшись къ мужу, она протянула ему руку въ кольцахъ для дежурнаго утренняго поцѣлуя и попросила сѣсть.
Приморскій присѣлъ неподалеку, у круглаго столика, на которомъ лежали альбомы — виды Венеціи, Швейцаріи, оранжевыя неразрѣзанныя новыя книжки «Revue contemporain» и «Revue des deut mondes» и стереоскопъ и приготовился слушать. Въ гостиной жены онъ бывалъ рѣдко, чаще всего въ присутствіи гостей и то на короткое время. Жена, думавшая, что у нея salon, принимала такихъ людей, съ которыми Приморскій не могъ говорить спокойно и которыхъ презиралъ крѣпко и глубоко. Въ гостиной этой его оскорбляла обстановка, мебель, картины, бездѣлушки, цвѣты, даже самый воздухъ, застоявшійся, удушливый, пропитанный духами.
— Я хотѣла поговорить съ вами, Павелъ Петровичъ.. Я получила письмо отъ Анны Сергѣевны Асташовой. Она очень проситъ васъ оказать любезность, назначить нашего общаго знакомаго Антона Казимирыча Скульскаго на мѣсто… тамъ у васъ какое-то мѣсто освободилось… Антонъ Казииирычъ очень хорошо принятъ у Анны Сергѣевны и даже какой-то ей дальній родственникъ. Онъ будетъ у васъ. Я надѣюсь, что вы не откажете. Это такой пустякъ!
— Скульскій у меня уже былъ и я ему отказалъ.
Лидія Александровна вытянула лицо, медленно разводя руки и поднимая плечи.
— Вы понимаете, что вы сдѣлали?
— Понимаю.
— Вы серьезно говорите?
— Вполнѣ.
— Вы… ахъ, нѣтъ, вы не понимаете… Вы портите добрыя отношенія съ Анной Сергѣевной.
— Мнѣ все равно.
— Ахъ, вамъ все равно! — раздраженно заговорила Лидія Александровна: — Вамъ, конечно, все равно, потому что вамъ… всегда, все равно. Вы никогда не думаете о томъ, тактично это или нѣтъ… Вамъ все равно… но мнѣ, мнѣ не все равно.
— Не волнуйтесь, Лидія Александровна.
— Вы… вы дѣлаете такое… такія вещи и еще хотите, чтобы я была спокойна. Вы должны назначить на это мѣсто Антона Казимирыча. Понимаете? Должны!
Онъ посмотрѣлъ на часы и всталъ.
— Вы, только для этого хотѣли меня видѣть?
Лидія Александровна тоже встала и близко подошла къ нему…
— Итакъ, вы не желаете исполнить моей просьбы?
Онъ взглянулъ въ ея ненавидящіе глаза и холодно отвѣтилъ:
— Простите меня, Лидія Александровна, но я не вмѣшиваюсь ни въ какія ваши дѣла. Попрошу и для себя того же.
Она не дала ему досказать и визгливо, забывъ свою холодную, обычную сдержанность, стала быстро выговаривать слово за словомъ, одно рѣзче и оскорбительнѣе другого. По ея словамъ выходило, что онъ разбилъ ея жизнь, мѣшаетъ ей во всемъ, что она страдаетъ изъ за его грубости, безтактностей, неумѣнья обращаться съ людьми, что его всѣ, всѣ, всѣ ненавидятъ, терпѣть не могутъ, что нѣтъ ни одного человѣка, который бы его любилъ и уважалъ, что своими глупыми поступками онъ портитъ будущую карьеру Бориса.
Приморскій молча, слушалъ и никакъ не могъ понять, за что эта женщина, съ краснымъ и искаженнымъ отъ гнѣва лицомъ, такъ ненавидитъ его, и неужели она — та самая славная дѣвушка, которая когда-то говорила ему о своей любви?
Когда Лидія Александровна, задыхаясь, прервала свою кипѣвшую рѣчь, онъ повернулся и вышелъ.
Въ столовой пила чай Тамара, черная, косоглазая, похожая на мать губами и глазами. Передъ нею, на столѣ, рядомъ со стаканомъ чая лежала раскрытая книга. Тамара, не подымая головы, быстро бѣгала глазами по строкамъ, изрѣдка отпивая изъ стакана.
— Ты сегодня не на курсахъ? — спросилъ Приморскій, садясь напротивъ.
— Какъ видишь — отвѣтила она, не глядя на него.
— Больна?
Она пожала плечами.
— Здорова.
Приморскій пилъ чай и думалъ, глядя на склоненную къ столу голову дочери: «Отчего и она чужая мнѣ, совсѣмъ чужая, холодная и враждебная? Отчего? Что насъ разъединяетъ?» Отчего и Борисъ, и она всегда молчатъ, при немъ, ничего не скажутъ, ничѣмъ не подѣлятся? Неужели имъ нечего сказать? Нѣтъ ни одного слова. Откуда столько враждебности къ нему и на службѣ, и дома? И отчего онъ только теперь сталъ ее чувствовать?
— Что у васъ на курсахъ новаго?
Тамара усмѣхнулась и подняла голову.
— Тебя это такъ интересуетъ?
— Это не отвѣтъ.
— Ничего особеннаго.
— Скажи мнѣ, Тамара, неужели у тебя нечего сказать мнѣ? А?
— Я не знаю, о чемъ ты хочешь говорить?
— Ну, о чемъ-нибудь своемъ разскажи. О своихъ занятіяхъ, о своихъ планахъ. Чего ты, напримѣръ, хочешь и ждешь для себя? Борисъ и тотъ сказалъ мнѣ вчера, что мечтаетъ стать чиновникомъ.
— Борисъ — дуракъ!
— Не отрицаю. Но ты къ чему стремишься?
Тамара подумала, посмотрѣвъ на лѣпной карнизъ потолка.
— Ни къ чему.
— А развѣ можно такъ жить?
— А почему нельзя? Ты же живешь.
— Ты думаешь, я ни къ чему не стремлюсь?
— Думаю, что нѣтъ.
"Къ чему я стремлюсь? — Подумалъ онъ и не могъ себѣ отвѣтить. — «Что бы на службѣ все было исправно и хорошо? Да, но это выходитъ само собой. Къ чему же я стремлюсь, въ самомъ дѣлѣ?»
Онъ думалъ, вспоминалъ, но память приводила только миновавшія желанія, которыя давно исполнены всѣ и новыхъ нѣтъ. Все, чего онъ могъ достигнуть безъ связей и протекціи, достигнуто. Ну, а дальше?
— Видишь, самъ же не можешь отвѣтить — сказала Тамара. — У тебя есть твое двадцатое число, у меня что-то другое, но въ сущности, оно для меня то же, что для тебя двадцатое число. Такъ и живу, отъ одного къ другому.
— Но… вѣдь, вѣришь ты во что-нибудь?
— А ты вѣришь?
Приморскій молчалъ.
— Думаю, что вѣрю — сказалъ онъ.
— А я о себѣ думаю, что не вѣрю.
— Такъ и живешь?
— Такъ и живу.
— Тяжело такъ…
Тамара сморщила лобъ.
— Какъ тебѣ сказать?.. Надо привыкнуть.
— А ты… привыкла?
— Да.
Приморскій вздохнулъ.
— Не хорошо у насъ въ домѣ.
Тамара съ любопытствомъ посмотрѣла на него.
— Что тебѣ кажется не хорошо?
— Все, Тамара, все… Все нехорошо… Викторъ вернулся. Слыхала?
— Да. Maman сообщила.
— Ты не рада?
Тамара пожала плечами.
— Мнѣ все равно.
— Вотъ этого я никакъ не могу понять — оживляясь, заговорилъ Приморскій: --Викторъ… онъ, вѣдь, твой братъ. Что же изъ этого? Я не люблю его.
— За что?
— Я вообще не люблю наивныхъ и глупыхъ мечтателей.
— По твоему, Викторъ глупъ?
— Несомнѣнно.
— И ты его не хочешь видѣть.
— Нисколько.,
Приморскій чувствовалъ въ голосѣ Тамары жестокость и пересталъ спрашивать. Никакъ не могъ понять, отчего у нея и у Бориса такая нелюбовь къ Виктору. Равнодушно "ни узнали о его исчезновеніи три года назадъ и также равнодушны теперь, когда Викторъ вернулся. И удивительнѣе всего то, что Викторъ ихъ, кажется, любитъ. Но почему раньше не замѣчалъ этого? И почему только теперь такъ ясно стало и такъ больно?
Тамара допила свой чай, закрыла книгу и вышла изъ столовой, не глядя на него.
VII.
правитьВыйдя на улицу, Приморскій увидѣлъ знакомую фигуру у второго подъѣзда. «Викторъ… Зачѣмъ онъ здѣсь? У кого?»
Приморскій заторопился, хотѣлъ догнать, но Викторъ сѣлъ на извозчика и уѣхалъ. Первая мысль была — взять другого извозчика и поѣхать вслѣдъ, но швейцаръ второго подъѣзда уже стоялъ, завидѣвъ его, безъ фуражки и почтительно трепеталъ дороднымъ тѣломъ.
Приморскій вошелъ и сталъ подниматься по лѣстницѣ, обгоняя пѣвчихъ, въ длинныхъ до полу, широкихъ, черныхъ шинеляхъ. Дверь квартиры Прохоровыхъ была открыта, и на площадкѣ передъ нею и въ передней толпились. люди.
Приморскій отдалъ кому-то пальто, — нѣсколько рукъ подхватили его, — и вошелъ въ узкій, короткій проходъ, который сдѣлали для него, потѣснившись, чиновники. Ихъ много собралось сегодня. Были и изъ другихъ департаментовъ, потому что вчера разнесся слухъ, что на панихиду пріѣдетъ министръ и его товарищъ. Поэтому, ожидая министра, панихиду не начинали, и священникъ въ темной рясѣ, то высовывалъ въ гостиную лысую голову, то исчезалъ.
Перекрестившись у стола, на которомъ лежалъ покойникъ, Приморскій оглянулся, не зная, куда идти и гдѣ встать до начала панихиды.
Изъ сосѣдней двери появился Лузгинъ и, улыбаясь и потирая руки, подошелъ къ Приморскому.
— Пожалуйте, ваше превосходительство, пока въ кабинетикъ.
Приморскій пошелъ за нимъ и въ кабинетѣ увидѣлъ всѣхъ, кто былъ вчера у Лузгиныхъ. Курили и, улыбаясь, разговаривали о чемъ-то. Но, увидѣвъ Приморскаго, замолчали, дѣлая грустныя лица.
Приморскій сѣлъ въ кресло у письменнаго стола, на которомъ въ смятомъ ворохѣ перемѣшаны были письма, телеграммы, какія-то записки.
— Вотъ, ваше превосходительство, можно сказать, жизнь наша — сказалъ со вздохомъ Лузгинъ: — сегодня ты есть, такъ сказать, дышешь и существуешь, а пришла смерть — и лежишь на столѣ — онъ помолчалъ и, подумавъ, прибавилъ. — Безъ всякаго дыханія… Разрѣшите папиросочку предложить, ваше превосходительство? — Онъ протянулъ Приморскому раскрытый портсигаръ.
Понемногу заговорили всѣ, и каждый говорилъ о неожиданности и смерти, говорилъ тѣми же нескладными, тяжелыми словами, что и сосѣдъ, но сквозь шелуху словъ просвѣчивали острый страхъ смерти и тайная радость, что умеръ Прохоровъ, другой человѣкъ. Вспоминали Прохорова и изъ ихъ словъ было видно, что умеръ онъ оттого, что часто раздражался, велъ неправильный образъ жизни и много работалъ, выпивалъ, много курилъ и не обращалъ вниманіи на свое здоровье.
«А зачѣмъ вамъ ваше здоровье? — думалъ Приморскій, слушая негромкіе — изъ уваженія къ начальству и покойнику — голоса — Все равно и вы умрете и о васъ будутъ говорить такъ же, какъ вы говорите о Прохоровѣ».
Въ кабинетъ вошелъ вице-директоръ Экскузовичъ, чистенькій, подстриженный, съ маленькой, черной бородой и выбритыми щеками, въ точно такомъ же отложномъ воротничкѣ, какой носилъ министръ. Слегка улыбаясь и щуря глаза, онъ поздоровался съ Приморскимъ, а остальнымъ кивнулъ и тоже подсѣлъ къ столу.
— Слышно, Павелъ Петровичъ, что эту панихиду посѣтитъ его высокопревосходительство?
— Не знаю.
— Я сейчасъ встрѣтилъ на лѣстницѣ Леоновича. Онъ ожидаетъ. Передавалъ, что его высокопревосходительство говорилъ сегодня утромъ по телефону, что пріѣдетъ.
Приморскій ничего не отвѣтилъ. Всѣ замолчали и въ тишинѣ зычно раздавалось откашливанье пѣвчихъ за стѣной.
Экскузовичъ, оскорбленный тѣмъ, что Приморскій не поддержалъ разговора, надулся и замолчалъ, посапывая носомъ и поводя по сторонамъ маленькими, сѣрыми, недобрыми глазками.
Приморскій взглянулъ на часы.
— Степанъ Иванычъ, надо начать панихиду — обратился онъ къ Лузгину. — Распорядитесь пожалуйста. Уже двадцать минутъ перваго.
Экскузовичъ зашевелился въ креслѣ и вполголоса сказалъ Приморскому:
— Простите, Павелъ Петровичъ, удобно ли начинать, не дожидаясь его высокопревосходительства? Вѣдь по телефону…
— Панихида назначена ровно въ двѣнадцать — холодно проговорилъ, вставая, Приморскій и пошелъ къ дверямъ.
За нимъ гуськомъ затоптались чиновники, удивленно переглядываясь и многозначительно поджимая губы.
Въ гостиной Приморскій всталъ передъ столомъ, на которомъ лежалъ Прохоровъ, и сумрачно посмотрѣлъ на его желтое, спокойное лицо съ высокимъ лбомъ, давившимъ на темныя глазницы и втянутыя щеки.
Монашенка, низко кланяясь, разносила на свѣтломъ подносѣ свѣчи. Священникъ и дьячекъ вышли въ облаченіяхъ изъ столовой и, откашлявшись, начали панихиду. Запѣли стоявшіе въ передней пѣвчіе. Изрѣдка шелестѣли вздохи и раздавался глухой плачъ вдовы.
Когда панихида приходила къ концу, позади задвигались, зашептались и смолки сразу, словно срѣзалъ кто-то ніопотъ. Въ комнату входили: министръ, его товарищъ и за ними — Леоновичъ и другой чиновникъ особыхъ порученій, Брыкинъ.
На пухломъ лицѣ министра всѣ замѣтили неудовольствіе и поняли: оттого, что панихиду начали, не дожидаясь его пріѣзда. Леоновичъ гнѣвно смотрѣлъ въ затылокъ приморскаго, будто хотѣлъ пронзить его взглядомъ: онъ былъ обиженъ больше, чѣмъ самъ министръ, ибо лакеи всегда щепетильнѣе своихъ господъ.
Приморскій стоялъ, не оборачиваясь и глядя неподвижными, сумрачными глазами въ лицо покойника, и не думалъ, что позади уже сплетаютъ цѣлую исторію, ждутъ его отставки и предполагаютъ, кого министръ назначитъ на его. мѣсто.
— Совершеннѣйшій скандалъ! — прошепталъ Лузгинъ Вахрамѣеву, осторожно выбираясь въ переднюю. — Я просто же могу дальше оставаться. Надо имѣть веревочные нервы.
И многіе, какъ Лузгинъ, постарались уйти пораньше, до конца: боялись чего-то, а чего — сами не знали и только выйдя на улицу, значительно говорили другъ другу:
— Ну это знаете!.. Какъ вамъ угодно!
Черезъ часъ послѣ панихиды въ департаментѣ оживленно говорили, что «Приморскій устроилъ скандалъ». Были и такіе, которые слыхали сказанныя министромъ слова: «подобное недопустимо». И хотя министръ не говорилъ этого, ничего не говорилъ, но они готовы были присягнуть, что слыхали «собственными ушами». Нѣкоторые пришедшіе задолго до панихиды, видѣли у Прохоровыхъ, Виктора Приморскаго, онъ пробылъ недолго и все торопился… Мигузовъ, увѣренный въ томъ, что Приморскій выйдетъ въ отставку и не сможетъ дать ему мѣсто начальника отдѣленія, разсказывалъ товарищамъ:
— Сегодня чуть свѣтъ вызвалъ меня къ себѣ по телефону. Ну, я пріѣхалъ, а онъ мнѣ мѣсто Прохорова предлагаетъ. Я говорю, покорнѣйше благодарю, ваше превосходительство, только я мечтаю до пенсіи дотянуться, а больше мнѣ ничего не надо. Помоложе найдутся.
— Такъ и сказалъ? — захохоталъ Власенко, подмигивая слушателямъ.
А мнѣ что? Такъ и сказалъ.
— Ну, хорошо, повѣрилъ! Разскажи еще что-нибудь веселенькое.
Въ отдѣленіе вошелъ Экскузовичъ и, обходя столы, здоровался съ каждымъ чиновникомъ не ниже столоначальника. Остальнымъ важно кивалъ.
Когда онъ прошелъ въ другое отдѣленіе, Власенко вытянулъ правую руку, сжалъ вмѣстѣ концы указательнаго и большого пальцевъ, остальные оттопырилъ и тонкимъ голосомъ протянулъ:
— Мар--ци--панъ!
Такъ онъ прозвалъ Экскузовича за его холодную вѣжливость и сладенькую начальственную улыбочку.
Изъ отдѣленія въ отдѣленіе, отъ стола къ столу, кончая регистратурой и архивомъ ходили тревожные разговоры, злорадные разговоры: наконецъ, Приморскій нарвался.
А Приморскій сидѣлъ въ своемъ директорскомъ кабинетѣ, за большимъ столомъ краснаго дерева и дѣлалъ свою ежедневную работу, направлялъ дѣла, писалъ свои заключенія, короткія и точныя, и каждое слово въ нихъ словно было отлито изъ металла. Время отъ времени къ нему приходили чиновники за разъясненіями, и онъ коротко и ясно разсказывалъ, что надо дѣлать, и самыя сложныя и запуганныя дѣла становились въ его словахъ простыми и обыкновенными, какихъ много проходило черезъ департаментъ. Около трехъ часовъ вошелъ Экскузовичъ и вкользь замѣтилъ, что пріѣхалъ министръ. Любопытно всматривался въ блѣдное лицо Приморскаго, надѣясь увидѣть въ немъ смущеніе, но ничего не увидѣлъ: лицо было спокойно и устала. И усталый, тайно насмѣшливый взглядъ Приморскаго на мгновеніе задержался на глазахъ Экскузовича и, прочитавъ все въ нихъ, — опустился на бумаги, какъ птица слетаетъ съ горы въ долину.
— Да, кстати, чтобы не забыть — сказалъ Приморскій: — Пожалуйста сдѣлайте распоряженіе о назначеніи дочери Прохорова сверхъ штата въ департаментъ.
Экскузовичъ нахмурился. Онъ завѣдывалъ составомъ сверхштатныхъ служащихъ и его всегда грызло неудовлетворенное честолюбіе: ему хотѣлось командовать всѣми, даже самимъ министромъ. Къ своимъ маленькимъ правамъ онъ относился очень ревниво и никому не позволялъ вмѣшиваться въ свои распоряженія.
— Видите ли, Павелъ Петровичъ, у насъ нѣтъ сейчасъ свободныхъ вакансій: Если откроется, чему есть вѣроятіе, тогда, конечно, можно будетъ.
— Нѣтъ, ужъ пожалуйста откройте вакансію, если ее нѣтъ. А дочь Прохорова должна быть назначена.
— Слушаю — сухо сказалъ Экскузовичъ.
Приморскій снова остался одинъ. Затрелилъ звонко телефонъ.
— Allo! Павелъ Петровичъ, вы?
Приморскій узналъ голосъ Асташова.
— Да.
— Былъ у меня Антонъ Казимирычъ Скульскій и передалъ о своемъ визитѣ къ вамъ. Я не вѣрилъ, что вы ему отказали.
— Мѣсто было обѣщано уже.
— Асташовъ помолчалъ и холоднымъ тономъ продолжалъ:
— Да, конечно, если такъ, но все-таки я думалъ, что вы не откажете. Я былъ сегодня у его свѣтлости и просилъ походатайствовать за господина Скульскаго передъ Николаемъ Францевичемъ.
Николай Францевичъ — имя и отчество министра.
«Вотъ оно что — подумалъ Приморскій и почувствовалъ какой-то новый приливъ былой, свѣжей силы. — Посмотримъ». Онъ любезно простился съ Асташовымъ и положилъ трубку на вилочки аппарата.
У двери изогнулся Лямзинъ, вытягивая рыжую голову.
— Что скажешь? — спросилъ Приморсхій.
Лямзинъ, накрывъ ротъ ладонью, откашлялся.
— Такъ что, ваше прес-во… адресочекъ Викторъ Палыча.
— Подойди.
Лямзинъ двинулся къ столу, ступая на носкахъ, загребавшихъ внутрь, и размахивая руками. Такъ ходятъ люди по льду, поддерживая руками равновѣсіе, чтобы не упасть. У стола Лямзинъ вытянулся, шевеля тазомъ и прижимая руки къ туловищу.
— Узналъ адресъ?
— Такъ точно, ваше прр-ство… На Васильевскомъ Острову, по 26 линіи, номеръ третій, а квартиры восьмой.
Приморскій взялъ поданный ему Лямзинымъ справочный листокъ адреснаго стола и спряталъ.
— Узнай, есть ли кто нибудь у его высокопревосходительства.
— Слуш-шу…
Лямзинъ исчезъ. Примоскій прошелъ кабинетъ до двери, посмотрѣлся въ зеркало, поправилъ вихры на вискахъ и сѣлъ неподалеку, въ кресло. «Надо изъ департамента поѣхать къ Виктору». А до этого — разговоръ съ министромъ. Мигузова надо отстоять. «Ахъ, да, вотъ что еще нужно сдѣлать».
Онъ всталъ и позвонилъ, и вошедшему курьеру, съ большой золотой медалью на шеѣ, сказалъ:
— Попроси ко мнѣ Ивана Семеныча.
Иванъ Семенычъ явился быстро. Пожавъ съ поклономъ руку Приморскаго, онъ молча внимательно взглянулъ на него.
— Заготовьте представленіе о назначеніи на мѣсто начальника отдѣленія вмѣсто умершаго Прохорова Иннокентія Мигузова. Сдѣлайте это сейчасъ же и перешлите немедленно въ кабинетъ Николая Францевича.
Иванъ Семенычъ поклонился и метнулся торопливо къ дверямъ, виляя длинными фалдами форменнаго сюртука.
Приморскій шелъ съ докладомъ къ министру; на пути кланялись, изгибаясь, курьеры, отставляя при поклонѣ руки назадъ; встрѣчные чиновники уступали дорогу, глаза ихъ смотрѣли на него какъ всегда — съ недоброжелательной почтительностью.
Когда Приморскій подошелъ къ двери министерскаго кабинета, дверь отворилась и вышелъ Леоновичъ.
— А я за вами, Павелъ Петровичъ. Его высокопревосходительство желаетъ васъ видѣть.
Министръ былъ не въ духѣ; губы, сложенныя брюзгливо, дергались и говорилъ онъ съ полузакрытыми глазами, не поворачивая лица къ Приморскому.
Приморскій доложилъ дѣла, которыя требовали министерскаго распоряженія и сидѣлъ, сложивъ руки на колѣняхъ.
Помолчали оба.
Министръ нагнулся къ письменному столу, пошарилъ руками и взялъ листъ бумаги.
— Вотъ, Павелъ Петровичъ, ваше представленіе о Мигузовѣ. Я затрудняюсь утвердить его назначеніе, потому что… у меня на это вѣскія причины… Я хочу назначить другого кандидата… не изъ нашего вѣдомства.
— А я бы просилъ васъ, Николай Францевичъ, назначить именно Мигузова… Онъ давно служитъ, работникъ исправный, лучше многихъ, и для дѣла было бы полезнѣе, я нахожу.
— Ему можно будетъ дать какое-нибудь другое назначеніе… а вмѣсто Прохорова я рѣшилъ назначить господина Скульскаго, лично мнѣ рекомендованнаго съ наилучшихъ сторонъ. Онъ въ званіи камеръ-юнкера высочайшаго двора и сейчасъ состоитъ причисленнымъ къ департаменту таможенныхъ сборовъ. — Министръ помолчалъ и улыбнулся. — А вашему Мигузову мы найдемъ что-нибудь подходящее… — Онъ посмотрѣлъ на Приморскаго и сочувственно произнесъ; — Какъ ваше здоровье, Павелъ Петровичъ? У васъ нездоровый видъ. Не переутомляйтесь. Не бережете себя — оттого такъ плохо и выглядите. Отдохните хорошенько — скоро придется выступать въ бюджетной комиссіи. — Министръ, улыбаясь, вздохнулъ. — О, эти депутаты!
Приморскій зналъ, что настаивать на назначеніи Мигузова безполезно и сталъ прощаться. Министръ проводилъ его до двери кабинета, совѣтуя поберечь себя, заняться здоровьемъ. А Приморскому это было такъ безразлична, что онъ даже не понялъ смысла всѣхъ совѣтовъ о здоровіи. Онъ думалъ о томъ, что сейчасъ, скоро увидитъ Виктора: поѣдетъ къ нему изъ департамента.