Дѣйствительный статскій совѣтникъ.
править|
«Вода стираетъ камни; разливъ ея смываетъ земную пыль: такъ и надежду человѣка Ты уничтожаешь. Тѣснишь его до конца, и онъ уходитъ; измѣняешь ему лицо и отсылаешь его. Въ чести ли дѣти его — онъ не знаетъ, унижены ли — онъ не замѣчаетъ; Но плоть его на немъ болитъ, и душа его въ немъ страдаетъ». Іовъ, XIV, 19—22.
|
Прологъ.
правитьОтплываетъ корабль. Стоишь на кормѣ и смотришь назадъ: предъ тобою городъ, который ты покинулъ. Въ немъ прошли дни твои съ быстролетной радостью и долгой печалью. Часть жизни осталась здѣсь, развѣянная въ каменныхъ улицахъ, осталась часть души твоей. Здѣсь взлетала гордо мечта твоя и, сраженная въ летѣ, умирала. И многое-многое покидаешь ты: то, отъ чего свѣтлѣетъ сердце и то, отъ чего въ смертельной тоскѣ мечется и бьется израненная душа.
Отплываетъ корабль. Не слышно городского гула, который какъ глухая труба гудитъ, перестаешь различать отдѣльные дома и устья улицъ, открывающихъ у берега ненасытные рты свои. Передъ тобою — городъ въ цѣльности и слитности; ты удаляешься отъ него. И видишь только золотые кресты на церквахъ, зажженные вечернимъ солнцемъ, блистающіе ослѣпительнымъ свѣтомъ. И кажется, что это кресты на могилахъ, въ которыхъ много погребла душа твоя.
Долго-долго смотришь назадъ и — не оторвать глазъ. Уже ничего, кромѣ синей дали, предъ тобою, но глазъ ищетъ увидѣть и сердце жаждетъ насладиться печалью и радостью.
Жаль покинутаго тобою, но остроту жалости смягчаетъ видѣніе грядущаго. Со всѣхъ сторонъ, со всѣхъ концовъ наступаетъ синій сумракъ, но сердце провидитъ грядущее. Оно можетъ не быть: невѣрны пути и въ странствіяхъ много невзгоды. Можетъ быть, ты послѣдній разъ отплылъ и не суждено тебѣ больше видѣть другіе города. Ясный вечеръ поглащаетъ черная ночь. Пусть эта ночь будетъ послѣдняя. Завтра свѣтлое солнце не наполнитъ тебя радостью. Но другіе увидятъ его.
Солнце, солнце! Всѣ мы проходимъ подъ тобою, озаренные твоимъ огненнымъ окомъ, направляя путь свой изъ свѣта въ тьму. Слава грядущимъ вослѣдъ! Слава отшедшимъ! Изъ страны въ страну путь человѣческій.
I.
правитьПриморскій надѣлъ сюртукъ, взялъ съ полочки, прибитой у двери, хрустальный флаконъ съ духами, надушилъ платокъ, шелковые отвороты сюртука и, повернувъ выключатель, вышелъ изъ уборной. Надо еще положить папиросъ въ портсигаръ и взять бумажникъ; у Лузгиныхъ карточная игра.
Въ большомъ кабинетѣ, съ тяжелыми, темными книжными шкапами и разостланнымъ посерединѣ пушистымъ персидскимъ ковромъ, гдѣ ежедневно отъ десяти до одиннадцати принимались просители и лица, пріѣхавшія по службѣ, онъ остановился: появилась слабость въ ногахъ, и голова стала кружиться. Дыханье отяжелѣло и грудь, казалось, стиснулъ, сжалъ желѣзный обручъ. Приморскій сѣлъ въ просторное, обитое коричневой кожей кресло и запрокинулъ голову на спинку. Не было никакихъ силъ двинуться, пошевелиться. Въ глазахъ выступали одинъ изъ другого свѣтлые круги; непрерывно и однотонно звенѣло въ ушахъ. Словно сквозь дремоту Приморскій услыхалъ тихіе, быстрые шаги: торопливо подкрадывался кто-то. Онъ открылъ глаза и увидѣлъ горничную Полю, въ бѣлой наколкѣ и бѣлыхъ крахмальныхъ, какъ у институтокъ, нарукавникахъ.
— Барыня велѣли доложить, что онѣ сейчасъ будутъ готовы… — Поля замялась и опустила блѣдное, монашеское лицо.
Приморскій понялъ, что кромѣ этого велѣно было спросить, готовъ ли онъ, но Поля такъ боится его, что не рѣшается спросить.
— Хорошо… Принесите стаканъ воды похолоднѣе.
Отъ выпитаго стакана воды стало какъ-будто легче: задишалось свободнѣе. Изъ большого кабинета Приморскій вошелъ въ сосѣдній, рабочій, маленькій и узкій, досталъ папиросы, неторопливо наполнилъ портсигаръ. Бралъ папиросы, одну за другой, и чувствовалъ, что трудно почему-то дѣлать это; надо заставлять себя протягивать руку къ продолговатой серебряной коробкѣ съ гравированной крышкой. Хотѣлось ничего не дѣлать, ни одного движенія, застыть вотъ такъ въ креслѣ, ничего не видѣть, не прислушиваться къ непонятной, неясной тревогѣ, уныло и тихо воющей въ душѣ. Онъ не зналъ, откуда, отъ чего и какъ пришла эта тревога, но слышалъ ее въ себѣ и чѣмъ больше слушалъ — безпокойнѣе дѣлалось на сердцѣ; мѣшало что-то новое, неловкое, чужое и въ то же время будто свое, давнее, но такъ забытое, что нельзя было узнать.
Онъ сталъ искать причины. Все, что обыкновенно безпокоило и раздражало, служебныя и семейныя дѣла, совсѣмъ уладились, притерпѣлся къ нимъ. Сынъ ушелъ три года назадъ изъ дому и не даетъ о себѣ никакихъ извѣстій — это было давно, съ этимъ свыкся. Не это рождаетъ тоскливую тревогу, а что-то другое — и хуже всего то, что это другое — неизвѣстно.
Положивъ въ карманъ портсигаръ, а въ другой — бумажникъ, Приморскій сидѣлъ съ закрытыми глазами, опустивъ плечи и тяжело склонивъ голову надъ столомъ. Невыносимо щемитъ сердце! Мысли проходили, какъ черныя, грозовыя облака, словно въ курящемся густомъ дыму, заволокнутыя имъ, неясныя и тяжелыя, не передаваемыя словами. «Скорѣе бы ѣхать — тоскливо подумалъ Приморскій и посмотрѣлъ на часы — уже четверть десятаго». Жаль, что далъ Лузгину слово пріѣхать. А самое лучшее успокоеніе — засѣсть за текущія дѣла, которыми полонъ пузатый портфель. Какое странное лицо у Прохорова было во время вечерней панихиды. Не видѣлъ его недѣли двѣ. Да, когда это было? Прохоровъ вошелъ съ докладомъ и сталъ просить о чемъ-то. Ахъ, да, о дочери: принять ее на службу, писать на машинкѣ. Держалъ въ рукахъ бумаги и говорилъ: она, ваше превосходительство, спеціалистка по Ундервуду. И вотъ лежитъ сейчасъ подъ глазетовымъ покровомъ и ничего уже не скажетъ. Странное у него лицо. Носъ какой длинный сталъ! Да, надо будетъ дочку все-таки устроить.
Приморскій пододвинулъ блокнотъ и, взявъ карандашъ, рѣзкимъ, фигурнымъ почеркомъ написалъ, не заканчивая буквъ: Прохор. мѣсто переписч. сказать Экскузовичу.
Жалко, жалко человѣка! хорошій былъ. И отчего это онъ такъ скоро? Пятидесяти не было. А мнѣ пятьдесятъ четыре. Фу, какъ непріятно!..
Онъ зажмурился и вздрогнулъ и сталъ думать о Лузгиныхъ. Вѣроятно, всѣ уже съѣхались, ожидаютъ его, томятся — хотятъ засѣсть за карты, но не смѣютъ, скучно пьютъ чай и говорятъ, должно быть, о томъ, кто будетъ назначенъ начальникомъ отдѣленія вмѣсто покойнаго Прохорова и пройдутъ ли новые штаты съ прибавкой къ жалованью? Или ругаютъ его. Вѣроятнѣе всего, потому что никого такъ крѣпко, такъ зло и часто не ругаютъ, какъ директора департамента Приморскаго.
На столѣ зазвонилъ телефонный звонокъ. Вздрогнувъ отъ неожиданнаго, рѣзкаго звука, Приморскій взялъ трубку.
— Я слушаю,
— Отецъ, ты? — спросилъ глухой, придавленный голосъ. Приморскій узналъ: говоритъ Викторъ, пропадавшій три года. Тяжелыми толчками, сильно забилось сердце. Боже, откуда, какимъ образомъ.
— Я, — отвѣтилъ онъ дрогнувшимъ голосомъ — Викторъ! когда пріѣхалъ?
— Давно… Давно я пріѣхалъ. — Въ трубкѣ стало тихо и вдругъ громко зазвучалъ рыдающій голосъ: — старикъ мой родной! Скажи мнѣ что-нибудь! Два слова скажи!
Приморскій затрясся, охваченный бурнымъ страхомъ.
— Что съ тобой, голубчикъ? Случилось что-нибудь? Что такое? Гдѣ ты?
— Тяжко, отецъ! Гадко мнѣ! Погано! Викторъ, пріѣзжай сейчасъ ко мнѣ.
— Спасибо. Нѣтъ!.. Я не хочу тебя видѣть. Я хочу только слышать твой голосъ. Ты не ищи меня! Не надо. А сейчасъ скажи что-нибудь.
— Что? Что тебѣ сказать?
Рука, державшая трубку, дрожала.
— Что хочешь. О себѣ разскажи. Какъ живешь? Или нѣтъ, не это. Ты только отвѣть… Спокойно живешь?
Приморскій горѣлъ: нужно говорить, говорить, упросить, чтобы пріѣхалъ, чтобы увидѣться; нельзя же такъ.
А голосъ въ трубкѣ продолжалъ:
— Молчишь?.. И тебѣ скверно?
Приморскій услыхалъ упругій, свистящій шелестъ шелка, приближавшійся сзади. Онъ зналъ, что это шла жена и не хотѣлось, чтобы она услыхала его разговоръ съ Викторомъ.
Нѣтъ у тебя никакихъ словъ? А?.. Ну, прощай!
— Подожди, постой! Одну минутку! — задохнулся Приморскій, слыша шаги жены возлѣ себя и торопясь: — Я тебѣ хочу сказать… Ты слышишь?.. Слушай?
— Я готова, Павелъ Петровичъ — сказалъ протяжный, носовой голосъ. — Пора ѣхать!
Приморскій положилъ трубку на аппаратъ и всталъ.
— Что съ вами? У васъ ужасное лицо. Непріятности какія-нибудь? Вы съ кѣмъ сейчасъ говорили?
— Съ Викторомъ — глухо отвѣтилъ онъ.
Она удивленно подняла начерненныя, рѣдкія брови и сжала блѣдныя, тонкія губы.
— Съ Вик-торомъ? Онъ здѣсь? Удивляюсь!
Приморскій взглянулъ на ея увѣренные, свѣтлые, надменно сощуренные глаза, гордо поднятую голову и, укрощая вскипѣвшее раздраженіе, холодно произнесъ:
— Не знаю, что вы находите удивительнаго, Лидія Александровна, въ томъ, что сынъ говоритъ съ отцомъ?
Онъ пожалъ плечами.
— У меня такого сына нѣтъ — сказала она, идя впереди въ полутьмѣ просторной, длинной залы. — Онъ для меня умеръ.
— Но для меня живъ! Понимаете?
— Ахъ, это ваше дѣло! — Въ ея голосѣ тягуче заныла скука. — Я не вмѣшиваюсь и сожалѣю, что спросила. Я просто устала отъ всего… этого. Вы настаивали на томъ, что я должна ѣхать съ вами къ какимъ-то вашимъ Лузгинымъ. Я исполняю ваше желаніе. Не понимаю, чего вамъ отъ меня еще нужно?
Приморскій чувствовалъ, какъ валами ходитъ въ сердцѣ злоба, но, привыкнувъ постоянно сдерживаться и не показывать ее, сжалъ вытянутыя внизъ руки въ кулаки и стиснулъ губы.
Жена сѣла въ передней на стулъ и Поля, суетясь, стала надѣвать ей на ноги высокія сѣрыя калоши съ мѣховой опушкой.
II.
правитьСходя по красно-ковровой лѣстницѣ, Приморскій увидѣлъ, въ широкій пролетъ, внизу швейцара и департаментскаго курьера, Лямзина, Федю-рыжаго, какъ его когда то давно прозвали дѣти, развозившаго бумаги. Оба весело смѣялись чему-то: швейцаръ спокойно, съ достоинствомъ, а курьеръ весело, подвизгивая по щенячьи. На звукъ шаговъ, приближавшихся сверху, швейцаръ поднялъ голову, узналъ, и лицо его изъ веселаго мгновенно превратилось въ испуганно-почтительное. Онъ тихо и быстро шепнулъ что-то курьеру: тотъ снялъ фуражку и, вытягиваясь, одернулъ фалды длинно полаго, форменнаго сюртука.
— Карета здѣсь?
Приморскій сталъ надѣвать подставленныя швейцаромъ калоши.
— Такъ точно, ваше пр-р-ство, имѣются.
Приморскій глянулъ на жирно-розовое лицо швейцара. Сотни, тысячи разъ онъ видѣлъ его, но сейчасъ почему-то непріятны показались выпученные, почтительные глаза и полураскрытыя губы, словно онъ хотѣлъ слушать генеральскія слова не только ушами, но и ртомъ. Знакомое проглянуло въ швейцаровомъ лицѣ, общее, кого-то напоминающее… «Ну, да, ясно!.. Чиновникъ особыхъ порученій Леоновичъ… и… Лузгинъ… и Экскузовичъ… и Днѣпровскій»… Ну, конечно, это они! Только раньше не замѣчалъ: похожи одинъ на другого.
Поджидая медленно сходившую по ступенькамъ жену, глухо шумѣвшую по ковру ротондой, еще разъ взглянулъ на лицо швейцара и отвелъ глаза. Вспомнилось: «Такъ точно, ваше прр-ство, имѣются»…
— Неужели этого нельзя сказать просто, безъ кривлянья?.. «Имѣются»… Дуракъ!
Пока швейцаръ подсаживалъ Лидію Александровну въ карету, Приморскій подозвалъ курьера, метнувшагося на зовъ въ служебно-почтительномъ изступленіи, и негромко сказалъ, глядя ему въ переносье.
— Вотъ что: завтра утромъ ты поѣдешь въ адресный столъ и узнаешь, гдѣ живетъ Викторъ Павловичъ Приморскій. — Онъ подмѣтилъ сверкнувшее въ глазахъ курьера любопытство и нахмурился. — Понялъ? Стоя на одномъ мѣстѣ, курьеръ завилялъ бедрами.
— Такъ точно, ваше прр-ство, понялъ!
— Адресъ привезешь мнѣ на службу.
— Такъ что, ваше прр-ство, не сюды, а на службу. Гдѣ изволютъ жить Викторъ Павловичъ.
— Ну, да!
— Слуш-iу, ваше цр-р-ство!
Подсапывая, онъ затрусилъ, завилялъ, заизогнулся и осторожно притронулся къ локтю Приморскаго — помогъ сѣсть въ карету.
Шорхая резиновыми шинами по мостовой, карета отъѣхала.
Курьеръ посмотрѣлъ ей вслѣдъ, сохраняя на лицѣ почтительное уваженіе, потомъ повернулся и, входя за швейцаромъ въ подъѣздъ, прыснулъ, приставляя къ губамъ ладонь.
— Ну, и дѣла, скажу вамъ!
— А что?
— Старшой-то, Викторъ, объявиться изволили!
Швейцаръ встрепенулся:
— Да ну-те!
— Ей Богу! Поѣзжай, говоритъ, завтра въ адресный столъ, адресъ узнай и моментально, говоритъ, ко мнѣ на службу, только чтобъ ни одна душа, значитъ, не знала.
Швейцаръ недовѣрчиво покосился.
— Когда же это онъ вамъ?
— А какъ вы генеральшу подсаживали. Подозвалъ и — по секрету. И все сердится чего-то.
— Н-да-а! Вотъ вамъ и здрас-с-те! — Швейцаръ улыбнулся. — Генеральша опять въ истерику впадетъ. Поля, горничная ихняя, — знаете — говорила… Когда старшой въ третьемъ годѣ заявился съ визитомъ, какъ слѣдуетъ, по формѣ, къ родителямъ, генеральша даже до визга дошла. «Чтобъ ноги его никогда не было въ нашемъ домѣ! Проклинаю на всѣхъ вселенскихъ соборахъ!» Такъ и выложила! Опять же, пріятно очень это; сынъ, можно сказать, образованія достигъ, служить бы, бариномъ жить, а онъ по монастырямъ — какъ носачъ какой, въ лаптяхъ! Конечно, тяжело матери-то. А? И отъ знакомыхъ стыдно! Какіе люди ѣздютъ! Пальто снимаешь — не видать, а снимешь — глаза трепещутъ… Намедни двое пріѣзжали, моложавые такіе изъ себя. У одного Александръ-Невскій, а другого — Бѣлый Орелъ. Ведешь компанію съ такими. — Ну, разумѣется, стыдно, ежели сынъ въ носачахъ ходитъ. Екзикуторскій сынъ — товарищъ генеральскому, въ университетѣ сообща обучались, а куда теперь! Столоначальникъ въ просвѣщеніи, а не то, чтобы что!.. Которому, значитъ, подвалитъ счастье, а которому — шишъ на подносѣ съ постнымъ масломъ! Вотъ и судите!
Курьеръ задумался и злорадно усмѣхнулся, шевельнувъ рыжими, съ серебромъ усами.
— Такъ и надо! За гордость! Очень изъ себя гнетъ! — Нагибаясь къ швейцару, зашепталъ: — Силъ нѣтъ! Какъ глянетъ, такъ тебя всего и сводитъ! И что страху — сказать нельзя. И не виноватъ ни въ чемъ и все въ акуратѣ, а боишься. Повѣрите, начальники отдѣленія идутъ съ докладомъ и справляются: а что, какъ сегодня? Вотъ сынкомъ-то Богъ и наказалъ! Чувствуй!..
Къ Лузгинымъ нужно было ѣхать далеко — подъ Смольный. Сидя въ углу кареты и касаясь шляпой обитой кожею стѣнки, Приморскій думалъ о Викторѣ. Нежданно появился; надолго, зачѣмъ, что случилось? Такъ же вдругъ исчезъ три года назадъ, неизвѣстно куда, невѣдомо зачѣмъ? Горитъ что-то у него въ душѣ, сжигаетъ — и мечется, изъ города въ городъ, мѣняетъ занятія. Доходили разные слухи, нехорошіе слухи, злыя. Первенецъ, любимый и, странно, чѣмъ безпутнѣе — ближе къ сердцу.
Карета мѣрно покачивалась. Хорошо сидѣть въ темнотѣ съ закрытыми глазами, ѣхать въ неясномъ, слитномъ гулѣ улицъ, усыпляющемъ мысли.
Лидія Александровна нѣсколько разъ взглядывала на мужа, но не могла увидѣть его лица: отъ широкихъ полей черной фетровой шляпы падала на него тѣнь и въ каретѣ былъ сумракъ.
— Убѣдительно прошу васъ, Павелъ Петровичъ, будьте такъ любезны, внушите вашему сыну, чтобы онъ велъ себя корректно. — «Корректно» было произнесено протяжно, въ носъ. — Мнѣ совершенно не улыбается перспектива — слышать отъ моихъ знакомыхъ разсказы о томъ, что человѣкъ, носящій нашу фамилію, ведетъ себя Богъ знаетъ, какъ. Пожалуйста, прошу васъ.
Приморскій вздохнулъ. Раздраженіе, всегда обжигавшее при словахъ жены, холодныхъ, надменныхъ, пустыхъ, въ которыхъ ясна была ему напудренная, напомаженная душа, заставило сойтись брови и сжать руки.
— Мой сынъ давно уже совершеннолѣтній и можетъ жить такъ, какъ ему угодно. И я считаю, что совершенно недопустимо, именно… недопустимо кому бы то ни было вмѣшиваться въ его жизнь и предписывать какую-то особую… conduite.
— Да, я не отрицаю, но все-таки вы, какъ отецъ… все-таки не забывайте, что это бросаетъ тѣнь на нашу фамилію. Вы не должны забывать, что вращаетесь въ обществѣ, и-и… занимаете такой постъ!..
— Простите, это касается только меня…
Приморскій повернулъ голову къ женѣ и въ зелено-хмуромъ свѣтѣ уличнаго фонаря увидѣлъ ея злое, надменное лицо съ искривленно сжатыми губами.
— О томъ, что и какъ я долженъ дѣлать, какъ поступать — позвольте судить мнѣ.
Лидія Александровна улыбнулась съ презрительнымъ сожалѣніемъ.
— Я не отнимаю отъ васъ вашихъ правъ, но я тоже занимаю опредѣленное общественное положеніе. Я вращаюсь въ обществѣ и мнѣ очень непріятно, повѣрьте, слышать всякія ужасныя вещи о молодомъ человѣкѣ, котораго, къ сожалѣнію, называютъ нашимъ сыномъ.
Приморскій сталъ тяжело дышать и растегнулъ воротникъ пальто.
— Или попрошу васъ замолчать или не говорить о Викторѣ… Вы… вы… безсердечная женщина.
— Вы забываетесь, Павелъ Петровичъ — медленно и надменно, выцѣживая каждое слово, заговорила она: — Въ васъ сказывается иногда ваше дѣтство. Вы не испытали благотворнаго вліянія… окружающей среды и общества. Я не привыкла къ подобному, къ подобнымъ… Однимъ словомъ, я прошу васъ…
За все время двадцатисемилѣтней немирной жизни Лидія Александровна, раздражаясь, часто говорила мужу о его низкомъ происхожденіи и всегда это кончалось большими ссорами; не разговаривали недѣлями и мѣсяцами, и сводила ихъ снова необходимость поѣхать вмѣстѣ къ знакомымъ или въ театръ.
— Нехорошо все у насъ, Лидія Алесандровна… Очень нехорошо!
Она не отвѣтила; закуталась плотнѣе въ ротонду и стала смотрѣть въ окно кареты, думая, о чемъ думала всегда, — что она несчастна, что мужъ — грубое, не тонкое существо, никогда не можетъ понять ничего, кромѣ своихъ служебныхъ дѣлъ, никого и ничего не любитъ, кромѣ себя и своего Виктора, потому что эгоистъ до мозга костей.
III.
правитьПриморскихъ ждали и томились. На каждый звонокъ вслѣдъ за прислугой бросался въ переднюю Лузгинъ, а его жена становилась на порогѣ столовой и заранѣе расцвѣтала улыбкой. Но это все приходили запоздавшіе гости. Леоновъ съ женой, Додонскій и Вахрамѣевъ.
Наконецъ, Приморскіе пріѣхали. Лузгинъ хлопотливо помогалъ снимать пальто, отталкивая горничную, чтобы самому услужить, и даже сдѣлалъ движеніе, будто собирался снять калоши съ генеральскихъ ногъ.
— Я очень счастливъ, ваше превосх… Павелъ Петровичъ, что соблаговолили, пожаловали… А мы было думали… Софочка, помоги же… — Онъ сдѣлалъ женѣ страшные глаза, показывая на Лидію Александровну, отцѣплявшую передъ зеркаломъ шарфъ.
Лидія Александровна прищурилась.
— Ахъ, merèi, не безпокойтесь.
Пріѣхавъ къ Лузгинымъ, она хотѣла показать, что они хотя не ея общества, но она снизошла къ нимъ и снисходительно разговаривала съ Софьей Павловной.
Приморскій подошелъ къ зеркалу — пригладить смявшіеся подъ шляпой волосы. Передъ нимъ стоялъ хмурый, блѣдный человѣкъ, въ пенснэ, съ большимъ лысѣющимъ лбомъ и съ тѣнями на щекахъ, подъ скулами. И въ этомъ человѣкѣ удивило, непріятно удивило лицо сѣро-желтаго цвѣта и блѣдныя губы, словно отъ боли полураскрытыя. И надъ бровями напряглись суровыя выпуклости.
— Какъ ваше драгоцѣнное здравіе, ваше превосходительство? — суетился Лузгинъ, поглядывая на мрачное лицо Приморскаго.
— Плохо, Степанъ Иванычъ.
Лузгинъ вздохнулъ, закрывъ глаза, покачалъ головой и снова оживился.
— Покорнѣйше прошу въ столовую, горяченькаго чайку. Онъ открылъ дверь и посторонился, давая дорогу Приморскому.
При входѣ Приморскаго въ столовой застучали отодвигаемые стулья; всѣ сидѣвшіе встали. Приморскій молча протягивалъ руку и видѣлъ все тѣ же лица, которыя видѣлъ и вчера, и сегодня днемъ, и третьяго дня, и годъ тому назадъ, и десять лѣтъ; видѣлъ широкія неискреннія улыбки, слышалъ сюсюканье, шарканье, подхлебываніе при словахъ.
— Позвольте представить, ваше превосходительство, Никаноръ Иванычъ Додонскій. — Лузгинъ указалъ молодого, полнаго человѣка, съ закрученными рыжеватыми усами, въ форменномъ сюртукѣ, на лацканѣ котораго были прицѣплены два значка: университетскій и археологическаго института.
— Очень пріятно.
Приморскій пожалъ полную, мясистую, широкую кисть и пошелъ въ конецъ стола, куда приглашалъ Лузгинъ.
«Додонскій, Додонскій… Что-то знакомое. Ахъ, да!..» Онъ вспомнилъ. Додонскій былъ вчера назначенъ столоначальникомъ, переведенъ изъ учителей женскаго института, благодаря просьбамъ свѣтлѣйшей княгини Кондрицъ, начальницы института. Приморскій хотѣлъ назначить на это мѣсто Вахрамѣева, но министръ, во время доклада, сказалъ: «Мѣсто обѣщано мною господину Додонскому. О немъ лестныя рекомендаціи я имѣю отъ Марьи Николавны Кондрицъ». Пришлось уступить. И то, что предназначалось Вахрамѣеву, получилъ Додонскій. Но фамилія Додонскій будто знакома раньше. Гдѣ, когда, по какому поводу?
Сидя за столомъ, Приморскій видѣлъ обращенные на него взгляды. Говорили шопотомъ.
— Пожалуйста, покорнѣйше прошу чаёчку, ваше превосходительство! — Лузгинъ осторожно, обѣими руками поставилъ стаканъ передъ Приморскимъ. — Вамъ съ чѣмъ прикажете, съ лимончикомъ, коньячкомъ или со сливочками?
Сосѣди тревожно уставились на столъ, чтобы подать Приморскому то, что онъ назоветъ.
— Благодарю васъ, я безъ ничего.
Лузгинъ огорчительно-ласково улыбнулся.
Какъ же такъ, ваше превосходительство! Можетъ быть, пирожочка кондитерскаго, конфеточекъ? Отъ О-Гурмэ.
— Благодарю, я сейчасъ ничего не хочу. — Приморскій взглянулъ на озабоченное, красное, потное лицо Лузгина, на сѣдоватые волосы на вискахъ и затылкѣ и мягко прибавилъ, положивъ на его руку свою. — Спасибо, Степанъ Иванычъ, я послѣ. Садитесь и не хлопочите.
Леоновичъ, красивый, румяный, чернобородый и чернобровый спросилъ громко, желая начать разговоръ:
— Скажите, Палъ Петровичъ, — какъ чиновникъ особыхъ порученій при министрѣ, онъ позволялъ себѣ въ обращеніи съ директорами фамильярность; называлъ только по именнотчеству. Этимъ онъ хотѣлъ показать свою независимость и либеральность. — Скажите, Палъ Петровичъ, кого предназначаютъ на мѣсто Прохорова? Это не секретъ?
Приморскій посмотрѣлъ на его самоувѣренное лицо и нахмурился.
— Прохоровъ еще лежитъ на столѣ.
Леоновичъ улыбнулся: подъ черными усами, за алыми кровавыми губами блеснули зубы…
— Мертвый въ гробѣ мирно спи, жизнью пользуйся живущій.. А все-таки, вѣроятно, кандидатъ имѣется? Надѣюсь, это не нескромно съ моей стороны? Тѣмъ болѣе, я помню, его высокопревосходительство передъ моимъ назначеніемъ не скрывалъ его.
Приморскій понялъ: Леоновичъ хотѣлъ сказать, что если даже самъ министръ не скрываетъ, то тѣмъ болѣе нечего скрывать вамъ.
— Я объ этомъ еще не думалъ — сухо отвѣтилъ онъ.
— Ходитъ слухъ, что назначатъ будто бы не изъ нашего вѣдомства. Справедливо ли это?
Приморскій не отвѣтилъ. Минуту всѣ молчали за столомъ. Слышно было только глотаніе, жеваніе, прихлебываніе.
— А Прохоровъ оставилъ семью безъ всякихъ средствъ — тихо, смущаясь, сказалъ Вахрамѣевъ.
— Скучная матерія, Семенъ Христофорычъ — улыбаясь, сказалъ Леоновичъ. — Мы собрались на именины и не будемъ говорить о томъ, кто, кому, чего оставилъ или не оставилъ.
Опять замолчали. Приморскій чувствовалъ на себѣ взгляды, зналъ, что долженъ говорить, что ждутъ этого, потому что иначе никакой разговоръ не наладится, и не могъ найти темы, о чемъ говорить? Что сказать имъ, когда такъ плохо, такъ тяжело на душѣ?
Между прочимъ, пишутъ въ газетахъ, что существуетъ проектъ о преобразованіи нашего вѣдомства, — сказалъ Лузгинъ, стараясь вызвать всѣхъ на общій разговоръ. — Я даже сегодня читалъ, что будто бы изъ нашего министерства хотятъ образовать два.
Леоновичъ поднялъ кожу на лбу тремя крупными, пухлыми складками.
— Это внѣ всякаго сомнѣнія утка! Очередная газетная утка. Я думаю, что-о… м-ы… въ сущности нельзя придавать особой вѣры всѣмъ газетнымъ сообщеніямъ и свѣдѣніямъ. — Онъ погладилъ бѣлой, пухлой рукой свою черную, красивою бороду. — По моему мнѣнію, всѣ эти газетныя извѣстія высасываются изъ пальца господами сотрудниками ради полученія построчной платы.
За столомъ раздалось сочувственное хихиканье, но сейчасъ же смолкло: Приморскій не принималъ въ немъ участія. Онъ случайно взглянулъ на Додонскаго и вспоминалъ, гдѣ могъ его видѣть, но несомнѣнно гдѣ-то встрѣчалъ.
— Не жарко ли, ваше превосходительство? — спросилъ сзади, нагибаясь, Лузгинъ, — не открыть ли въ гостиную дверь?
— Все равно.
Лузгинъ пошелъ къ дверямъ, остановился, оглянулся на Приморскаго, соображая, какъ понять «все равно» — открывать дверь или нѣтъ, и, рѣшивъ, что надо открыть, быстро завилялъ впередъ.
Лидія Александровна встала изъ-за стола. За нею встали всѣ дамы и перешли въ гостиную.
— Въ преферансикъ, ваше превосходительство, осмѣлюсь предложить? — подкатился Лузгинъ.
— А можно не играть мнѣ? — спросилъ Приморскій.
Гости переглянулись, а Лузгинъ, стоя на одномъ мѣстѣ, завилялъ бедрами. (Приморскій вспомнилъ курьера Лямзина). Если онъ не будетъ играть, никто не сядетъ за карты, будутъ изнывать и скучно мямлить о прочитанномъ въ утреннихъ газетахъ. Неужели о чемъ-нибудь другомъ нельзя поговорить? Нѣтъ, не станутъ. Будутъ коситься одинъ на другого, смущаться: не повредитъ ли это по службѣ?
— Хорошо.
Лузгинъ посвѣтлѣлъ.
— Пожалуйте вотъ сюда, въ кабинетикъ, ваше превосходительство. Партнеры: Никаноръ Иванычъ, Андрей Александрычъ и я. Ничего не имѣете противъ, ваше превосходительство?
— Пожалуйста, пожалуйста!
Въ кабинетѣ было очень тѣсно. Между диваномъ, письменнымъ столомъ и небольшимъ книжнымъ шкафомъ съ матовыми стеклами едва умѣстился раскрытый ломберный столикъ и играющіе сидѣли близко придвинувшись къ нему, потому что спинки стульевъ почти вплотную прижимались къ шкафу, дивану и столу. Много курили, и дымъ стлался въ воздухѣ, нависая надъ партнерами и бѣлымъ листомъ бумаги, разграфленнымъ и исчирканнымъ карандашомъ.
Приморскій былъ даже радъ, что сѣлъ играть въ карты: не надо говорить ни съ кѣмъ, можно думать о Викторѣ. Въ ушахъ застылъ его растерзанный голосъ: «Скажи мнѣ, хоть два слова скажи!» Непремѣнно завтра надо увидать его. Ну хорошо, увидитъ, а лотомъ что? Надо ему сказать… Что сказать? О чемъ спросить? А если не будетъ словъ, не будетъ отвѣтовъ? А можетъ быть, ихъ и нѣтъ, а не то что не будетъ?
— Ваше превосходительство, вашъ ходъ — ласково сказалъ Степанъ Иванычъ.
— А хорошо, благодарю васъ…
Приморскій бросилъ случайную карту, не думая о ней.
— Это же козырь, валіе превосходительство! — ужаснулся Вахрамѣевъ. — Надо простую.
Приморскій замѣтилъ удивленные взгляды партнеровъ, досадливо наморщилъ носъ — съ досады на себя самого, и опять невѣрно сходилъ. Вахрамѣевъ тихо крякнулъ. Въ огорченномъ лицѣ его Приморскій прочелъ: «Эхъ ты, сапожникъ, сапожникъ!».
Такъ игралъ до ужина, прислушиваясь то къ себѣ самому, то къ голосу Виктора, стоявшему въ ушахъ неотступно, то къ прибауткамъ Леоновича! Леоновичъ первый смѣялся имъ и самодовольно поглядывалъ на сосѣдей: «Какой я! А? Для васъ Приморскій фигура, а для меня обыкновенный смертный и я при немъ ни капельки не стѣсняюсь».
Когда отъ всякихъ вистовъ, ходовъ, распасовокъ въ головѣ сѣрый туманъ пошелъ, на порогѣ появилась Софья Павловна и слащаво стала приглашать къ столу.
Остановились въ дверяхъ кабинета, пропуская Приморскаго впередъ. Опять его взглядъ коснулся Додонскаго, почудилось что-то знакомое-знакомое. Невольно спросилъ:
— Гдѣ-то я съ вами встрѣчался.
Додонскій гибко выгнулся дороднымъ тѣломъ.
— Да, ваше превосходительство. Я имѣлъ счастье бывать въ вашемъ домѣ.
Приморскій остановился и удивленно поднялъ брови.
— Въ моемъ? Когда?
— Нѣсколько лѣтъ назадъ, ваше превосходительство. Я, ваше превосходительство, товарищъ Виктора Павловича.
Вахрамѣевъ и Степанъ Иванычъ, прислушивавшіеся съ улыбкой, стали глядѣть по сторонамъ, будто ничего не слыхали, ничего не знаютъ, а думаютъ вовсе о другомъ.
— Какъ сейчасъ Викторъ Павловичъ? — сіяя потной улыбкой, спрашивалъ Додонскій, ничего не знавшій изъ того, что было извѣстно всему департаменту, о чемъ судачили всѣ языки, когда не было другой темы для разговора.
— Благодарю васъ, хорошо — медленно, спокойно отвѣтилъ Приморскій, проходя въ столовую.
Вахрамѣевъ и Степанъ Иванычъ переглянулись: «Камень! Идолъ!»
Ужинъ былъ шумный: гости подвыпили, перестали стѣсняться Приморскаго, даже острить пробовали:
— У васъ, Степанъ Иванычъ, сегодня вечеръ съ генераломъ.
Степанъ Иванычъ улыбался, ерзалъ испуганными глазами по сторонамъ, видѣлъ, что Приморскій не обижается, чокался, пилъ и подливалъ другимъ. А въ концѣ ужина, за мороженымъ, въ радушномъ хозяйскомъ изступленіи выкрикнулъ:
— Господа, споемте нашему глубокоуважаемому и дорогому Павлу Петровичу многая лѣта!
Запѣли вразбродъ, фальшивя, неровными голосами. А Степанъ Иванычъ, красный и веселый, махалъ руками, какъ регентъ.
IV.
правитьВернувшись домой, Приморскій встрѣтилъ въ дверяхъ гостиной сына Бориса. Борисъ только что возвратился изъ гостей. На немъ былъ студенческій шитый золотомъ мундиръ со типагой. Они не видѣлись два дня; встрѣчались обыкновенно, какъ и сейчасъ, случайно. Лидія Александровна поцѣловала сына въ щеку и ушла къ себѣ, шурша въ гостиной платьемъ.
— Здравствуй Борисъ.
— Мое почтеніе.
Приморскій пожалъ вялую руку сына.
— Ты въ гостяхъ былъ?
— Да.
Борисъ отвѣчалъ скучающимъ, небрежнымъ голосомъ и лицо его, въ вялыхъ складкахъ, кривилось небрежной, усталой гримасой.
— Если спать не хочешь, пойдемъ ко мнѣ.
— Все равно.
Подвиливая на ходу выпяченными бедрами и возя но дошвами по полу, Борисъ пошелъ за отцомъ. Въ кабинетѣ онъ сѣлъ въ кресло, высоко положивъ ногу на ногу, и съ поднятыми бровями смотрѣлъ на отца, не понимая, о чемъ могутъ быть разговоры между ними. Приморскій выровнялъ стопку бумагъ — «дѣлъ» въ красныхъ и синихъ обложкахъ, лежавшихъ на столѣ, и сложивъ руки — одна на другую — помолчалъ.
— Вотъ что я хочу сказать тебѣ, Борисъ… Вернулся твой братъ…
Борисъ насмѣшливо сжалъ тонкія, узкія, какъ у матери, губы.
— Я не знаю, въ какомъ состояніи Викторъ, но у меня есть данныя предполагать, что ему не очень хорошо. Понимаешь? Душевно ему не хорошо. И ты сдѣлалъ бы превосходно, если бы завтра заѣхалъ къ нему — я тебѣ завтра сообщу адресъ — и навѣстилъ и… вообще… былъ бы ему чѣмъ-нибудь полезенъ… Я тебѣ дамъ деньги — ты передай ему будто бы отъ себя, предложи… ну, скажешь, если онъ спроситъ, откуда у тебя они, скажешь, что заработалъ, имѣешь урокъ, или что-нибудь другое. И предлагай въ долгъ — Приморскій открылъ боковой ящикъ стола и сталъ доставать деньги.
— Ээ…м… собственно говоря я тоже испытываю нѣкоторую нужду въ… су.
— Хорошо, я тебѣ дамъ.
Приморскій передалъ сыну сторублевку.
— Семьдесятъ пять — Виктору, а остальное возьмешь себѣ…
Борисъ спряталъ деньги въ боковой карманъ мундира и сдѣлалъ движеніе, чтобы встать.
— Подожди минутку… Отнесись къ Виктору родственнѣе, теплѣе… Понимаешь меня? Онъ много пережилъ… и много перенесъ… — Приморскій вздохнулъ. — Ну, а какъ твои дѣла?
— Блестящи.
— Пріятно слышать. Какъ занятія? Что у васъ въ университетѣ?
Борисъ оттопырилъ нижнюю губу.
— Я тамъ не бываю. Ничего интереснаго. Вотъ весной буду держать экзаменъ.
— Какой?
— Статистику.
— Тьт, кажется, ее держалъ? Года три назадъ.
— Н…нѣтъ… собирался — Борисъ поморщился, — былъ не здоровъ.
— Сколько же ты экзаменовъ выдержалъ за четыре года?
Борисъ выпятилъ трубочкой губы, поморщилъ лобъ и помахалъ рукой.
— Э… э… я посѣщалъ нѣкоторыя практическія… занятія и…и затѣмъ у насъ предметная система, а не курсовая, такъ что… э… до годамъ нельзя считать.
— Да, но многіе твои товарищи, поступившіе вмѣстѣ съ тобою, вѣроятно, въ этомъ году кончаютъ?
— Возможно… Вообще, отецъ, это скучная матерія.
Приморскій пристально взглянулъ на сына — и будто первый разъ увидѣлъ его. Неужели этотъ развинченный, равнодушный, съ узкимъ лбомъ и тупымъ взглядомъ потухшихъ глазъ молодой человѣкъ — неужели это его сынъ? Какъ это случилось, что въ одномъ домѣ, подъ одной крышей, рядомъ росъ этотъ человѣкъ такъ незамѣтно и такъ по-своему? О чемъ онъ думаетъ, чѣмъ интересуется, во что вѣритъ, что любитъ?
— Что ты Борисъ, думаешь потомъ дѣлать? — Спросилъ съ любопытствомъ Приморскій.
— То есть? Когда потомъ?
— Ну, по окончаніи университета.
— Служитъ.
— Зачѣмъ?
Борисъ вздернулъ плечи и покосился на отца.
— Какъ зачѣмъ? Вполнѣ понятно, мнѣ кажется.
— А вотъ, представь, мнѣ не понятно. Каждый человѣкъ дѣлаетъ то, что ему нравится, къ чему онъ чувствуетъ призваніе, что онъ знаетъ. А неужели же ты чувствуешь призваніе къ бумагамъ, которыхъ никогда не видѣлъ, о которыхъ не имѣешь ни малѣйшаго представленія?
— Надо же зарабатывать деньги.
— Послушай, но ты молодъ еще, неужели у тебя нѣтъ другихъ желаній? Неужели тебѣ никогда не хотѣлось быть, ну… артистомъ, писателемъ, ученымъ, художникомъ?
Борисъ подумалъ, шевеля челюстями,
— Нѣтъ. По моему надо дѣлать карьеру и… вообще… имѣть прочное, обезпеченное положеніе… я, собственно, мечтаю устроиться въ концѣ концовъ такъ, какъ ты…
Приморскій устало улыбнулся.
— Какъ я? — онъ вздохнулъ — А по совѣсти скажу тебѣ, что если бы мнѣ была дана еще одна жизнь, я прожилъ бы ее иначе.
Борисъ зѣвнулъ и всталъ.
— Мнѣ спать захотѣлось… — Онъ приложилъ свои губы къ щекѣ отца — Merci sa су… завтра ты скажешь адресъ Виктора и, изволь, я поѣду къ нему.
— Борисъ, это твой братъ, а ты говоришь такимъ тономъ, будто тебѣ очень не хочется къ нему. Ты его не любишь?
— Что значитъ — люблю — не люблю — усмѣхаясь, сказалъ Борисъ, вздергивая плечомъ — я его совсѣмъ не знаю. Онъ мнѣ антипатиченъ, вотъ и все.
Приморскій, нахмурясь, постучалъ пальцами по столу.
— Иди.
Онъ развернулъ дѣло о пожертвованіи купцомъ Колышковымъ участка земли для постройки на немъ пріюта для бѣдныхъ дѣтей. Такъ было обозначено въ духовномъ завѣщаніи. Но послѣ смерти Колышкова выяснилось, что существуетъ еще одно духовное завѣщаніе, по которому земля была назначена вдовѣ его брата. Наслѣдники же ссылались на то, что Колышковъ писалъ завѣщаніе, будучи не въ твердомъ умѣ и здравой памяти, что доказывали врачебнымъ свидѣтельствомъ и требовали землю себѣ. Дѣло рѣшалось въ разныхъ инстанціяхъ, тянулось много времени и теперь поступило въ департаментъ Приморскаго. Министерскій юрисконсультъ сдѣлалъ свое заключеніе, съ которымъ Приморскій не согласился и для доклада министру долженъ былъ представить свое особое мнѣніе, Дѣло было любопытно въ юридическомъ отношеніи и Приморскій имъ очень интересовался. Но сейчасъ, глядя на ровныя ремингтонныя лиловыя строчки, не чувствовалъ въ нихъ никакого интереса и было рѣшительно все равно, кому отойдетъ земля купца Колышкова.
Отъ проведеннаго у Лузгиныхъ вечера на душѣ осѣла какая-то копоть: непріятно вспоминались неискреннія улыбки, взгляды, рѣчи. Не надо было вовсе ѣздить. И зачѣмъ? Чтобы показать, что онъ не презираетъ своихъ подчиненныхъ. Но ему все равно не вѣрятъ. Сколько разъ пробовалъ и говорить по-просту, дружески, и къ себѣ приглашалъ одно и то же: покорнѣйше благодарю, ваше превосходительство, счастливъ вашимъ вниманіемъ, ваше превосходительство. Много лѣтъ служитъ вмѣстѣ съ ними, знаетъ о нихъ все, и они все знаютъ о немъ — и какая-то холодная стѣна отдѣляетъ ихъ. Робость, заискиванье, наушничество, двуличность, сплетни, зависть, низкопоклонство, лесть и опять робость. Та же стѣна, что на службѣ, та же стѣна и дома, — между нимъ и женою, сыномъ и дочерью. Ни правдиваго слова, ни участія, никакого интереса ничего. И такъ дни, такъ годы, долгіе тяжелые, унылые годы. Есть только дѣло, одно дѣло, служба — куда всѣ силы, всю душу, всю жизнь. Все сосредоточено въ потемнѣвшемъ, старинномъ красномъ зданіи, въ просторномъ казенномъ директорскомъ кабинетѣ, въ туго набитомъ бумагами кожаномъ портфелѣ, на которомъ вытиснено: директоръ департамента.
Приморскій закрылъ обложку «дѣла о купцѣ Колышковѣ»: заниматься онъ сегодня не могъ. Онъ всталъ и, заложивъ руки за спину, заходилъ по кабинету. Сна не было давно; не спалъ по ночамъ; ходилъ и думалъ, и думы были тяжелыя, унылыя, какъ сѣрыя, каменныя плиты. Шагалъ неторопливо и думалъ о Викторѣ, и вспоминался Викторъ — мальчикъ, съ сіяющими темными глазами, въ гимназической курткѣ, знавшій наизусть всѣ пушкинскіе стихи. Викторъ — юноша, изучающій философію и политическую экономію — «Ницше, Марксъ, нео-кантіанцы, Шопенгауэръ, Бемъ-Баверкъ», Викторъ — читающій только Библію и ходящій по церквамъ, потомъ, — кутящій, напивающійся пьянымъ, потомъ — прежняя уединенная жизнь, начало сочиненія «Индивидуализмъ», исчезновеніе неизвѣстно куда.
Что творилось въ этой душѣ? Кто знаетъ? Какъ и всѣ въ семьѣ, — жизнь про себя, жизнь въ тихомолку въ неизвѣстности и тайнъ.
Въ большомъ кабинетѣ тонко и рѣзко тикаютъ часы, словно кузнечикъ. Всѣ спятъ въ домѣ, и тишина стынетъ въ большихъ, темныхъ комнатахъ, много видавшихъ въ своихъ казенныхъ, многолѣтнихъ стѣнахъ. Изстари здѣсь жили только директора департамента, выѣзжавшіе отсюда или прямо въ Лавру, на кладбище, или сначала въ министерскій домъ, что бывало очень рѣдко, два — три случая всего за столѣтнее существованіе департамента.
Приморскій остановился у окна и, отодвинувъ тяжелую, суконную штору, близко посмотрѣлъ въ стекло. Широкое створчатое окно выходитъ во дворъ. Напротивъ во всѣхъ окнахъ темно, спятъ, только въ третьемъ этажѣ четыре окна свѣтятся желтымъ свѣтомъ. Это окна квартиры покойнаго Прохорова. Лежитъ онъ сейчасъ на столѣ, ничего не чувствуетъ, ничего ему не надо и все-все равно. «Дочку нельзя ли, ваше превосходительство, въ канцелярію, на машинкѣ писать» — слышится въ ушахъ. Надо завтра непремѣнно сказать Экскузовичу. Темно во дворѣ и черной громадой подымаются полѣнницы дровъ, сложенныхъ посреди двора, заготовленныхъ на зиму.
Приморскій отошелъ отъ окна, взялъ карандашъ и, облокотись колѣномъ на кресло, сталъ водить карандашомъ по бумагѣ, вспоминая, что нужно завтра дѣлать. Утромъ — пріемъ, въ двѣнадцать часовъ панихида по Прохоровѣ, потомъ на службу, а со Службы къ Виктору, если Лямзинъ разыщетъ его адресъ.
На улицѣ густо ударилъ колоколъ къ ранней заутренѣ. Приморскій прилегъ на диванъ и сталъ прислушиваться къ затихающему гудѣнью колокола. И было въ немъ что-то грустное и напоминающее.