I.
Дезертиръ Плевекъ.
править
Съ момента выхода изъ казармы, Барнаво и всѣ прочіе шесть человѣкъ, снова поступившихъ въ колоніальную пѣхоту и только что получившихъ задатокъ, не переставали пить во всѣхъ кабакахъ столицы Аннама. Но они умѣли пить: по нимъ почти ничего не было замѣтно. Обѣдъ, который они заказали у Лекуанта, въ кафе-ресторанѣ на углу, рядомъ съ лавочкой А. Пика, сапожника китайца, даже вернулъ твердость ихъ ногамъ. Только въ головахъ у нихъ немного шумѣло. Послѣ кофе одинъ изъ шестерки — полагаю, что это былъ Пульдю — предложилъ:
— Надо поѣхать кончать вечеръ къ мадамъ Ти-Ка.
Барнаво одобрительно кивнулъ головой. Но онъ не любилъ, чтобы воображеніе товарищей не оставляло мѣста его собственной изобрѣтательности. Онъ прибавилъ:
— Въ такой день, какъ сегодня, надо поѣхать верхомъ… Это куда важнѣе.
Мальчикъ-аннамитъ пошелъ за лошадьми. Это были пони, привезенные съ сѣвера Тонкина. У нихъ были тонкія ноги, немного толстыя шеи, круглый крупъ, а глаза ихъ блестѣли изъ подъ косматыхъ гривъ, какъ глаза европейскаго уличнаго мальчугана изъ-подъ всклокоченныхъ волосъ. Каждаго пони сопровождалъ туземецъ, бѣжавшій рядомъ съ нимъ. Какова бы ни была быстрота бѣга животныхъ, погонщики не отставали и, прижавъ къ тѣлу локти и набравъ въ грудь воздуха, бѣжали рядомъ, не задыхаясь. Шестеро пѣхотинцевъ зажали поводья въ кулаки, засунули въ стремя до самыхъ каблуковъ свои грубые сапоги и пустили лошадей галопомъ. Они то и дѣло съѣзжали на своихъ сѣдлахъ внизъ, иногда приподнимаясь усиліемъ бедеръ, неувѣренные и безстрашные, смѣшные, но гордые до глубины своихъ наивныхъ душъ.
— Да, такъ куда важнѣе, — повторилъ Пульдю: — ты правъ, Барнаво!
Кавалькада достигла береговъ Красной рѣки. Выступили трубы европейской фабрики, затѣмъ показался аннамитскій домъ, построенный весь въ глубину, выходившій на дорогу только узкимъ фасадомъ и однако не лишенный физіономіи. Онъ былъ похожъ на одно изъ тѣхъ карикатурно обобщенныхъ человѣческихъ лицъ, которыя дѣти нашихъ странъ рисуютъ на стѣнахъ. Двѣ четырехугольныхъ отдушины представляли глаза. Единственное окно подъ ними играло роль носа, а дверь внизу была ртомъ безъ подбородка. Двѣ балки надъ отдушинами, поддерживавшія остроконечную крышу, оканчивались по китайскому обыкновенію какими-то запятыми, похожими на смѣшныя маленькія завитушки. Въ тотъ моментъ, когда солдаты подъѣзжали къ домику, по камнямъ застучали копыта лошадей другой кавалькады, подъѣзжавшей съ противоположной стороны, и изъ тѣни выступили восемь всадниковъ. Если бы не погонщики, произошло бы столкновеніе. Но тонкій повелительный свистъ, вырвавшійся изъ сжатыхъ губъ аннамитскихъ скороходовъ, разомъ остановилъ лошадей, какъ будто грубая рука подсѣкла имъ подколѣнки. Толчокъ былъ такъ силенъ, что людей вышибло изъ сѣдла. Барнаво уткнулся носомъ въ шею своей лошади, но сейчасъ же поднялъ голову и осмотрѣлся своими зоркими глазами.
— Американскіе матросы съ Мангаттана! — сказалъ онъ. — Они тоже пріѣхали къ мадамъ Ти-Ка.
— Вотъ какъ! — сказалъ Пульдю. Онъ вытащилъ изъ ноженъ свой тесакъ, и Барнаво послѣдовалъ его примѣру. Такъ ужъ полагается: когда отправляешься компаніей съ земляками и товарищами по оружію въ такой домъ, какъ домъ Ти-Ка, то ужъ не даешь туда войти другой компаніи, другого оружія и изъ другой страны. Въ темнотѣ можно было различитъ голубоватые тѣльники и береты американцевъ. У матросовъ нѣтъ тесаковъ! Партія была выиграна заранѣе; Барнаво посмѣивался.
Но изъ группы всадниковъ раздалась команда:
— Цѣлься, ребята! — Эти слова были сказаны по французски. Барнаво остолбенѣлъ: онъ узналъ голосъ. Онъ соскочилъ съ лошади, крича:
— Плевекъ! это ты, Плевекъ?
Командовавшій тоже спрыгнулъ съ лошади, и его товарищи сдѣлали то-же самое. Онъ угрюмо отвѣтилъ:
— Да, это — я.
И среди тѣхъ, кого онъ собирался перерѣзать, Пульдю узналъ также Клоарека, Ива Лебланъ, Лапижа, всѣхъ марсовыхъ съ крейсера «Шато-Рено».
— Да, это я, — повторилъ Плевекъ.
И, принявъ гордый видъ, чтобы скрыть стыдъ, который онъ испытывалъ въ глубинѣ своей простой души, онъ прибавилъ:
— Мы перешли на службу къ янки. Что жъ тутъ особеннаго? Осточертѣлъ этотъ «Шато-Рено».
Барнаво не отвѣтилъ. Онъ понялъ. Американскій флотъ нуждается въ людяхъ, въ особенности въ хорошихъ наводчикахъ. Онъ набираетъ ихъ, какъ можетъ, отбивая ихъ у сосѣдей и дорого платя за переходъ. Французскому крейсеру, стоящему у одного изъ нашихъ колоніальныхъ портовъ, приходится плохо, когда тамъ появляется военный корабль Соединенныхъ Штатовъ.
Пульдю молча вложилъ тесакъ въ ножны, и Барнаво сдѣлалъ то же самое.
— Миръ заключенъ, — сказалъ онъ. — Намъ остается войти къ Ти-Ка всѣмъ вмѣстѣ.
Онъ вошелъ въ ворота, напоминавшія широкій и короткій корридоръ, закрытый въ одномъ концѣ, нѣчто въ родѣ тупика. Только на лѣвой сторонѣ находилась маленькая дверь, грубо обитая желѣзомъ. Плевекъ тоже хорошо зналъ обычаи дома. Онъ толкнулъ ногой эту дверь, крича:
— Эй, Ти-Ка!
Въ темномъ потолкѣ медленно открылся люкъ, величиной не больше форточки, и оттуда тихонько спустилась на концѣ веревочки жестяная коробка, въ какихъ обыкновенно продаются бисквиты.
— Прежде надо деньги на коробка, — сказалъ голосъ невидимой мадамъ Ти-Ка.
Таковы были обычаи почтеннаго учрежденія.
Мадамъ Ти-Ка открывала лишь послѣ того, какъ въ эту кружку опускалась установленная плата. Солдаты и матросы знали этотъ обычай. Развязавъ уголъ носового платка или порывшись въ кожаномъ кошелькѣ, они достали каждый двѣ большія бѣлыя монеты и торжественно положили ихъ въ коробку отъ бисквитовъ Альбертъ. Сверху потянули веревочку, и коробка поднялась къ люку, унося съ собой больше ста франковъ. Эти пьяные люди, только что хотѣвшіе перерѣзать другъ друга, стояли и покорно смотрѣли. Никому не пришло въ голову броситься на это сокровище и унести его: есть вещи, которыхъ люди воспитанные не дѣлаютъ. А они всѣ гордились своей воспитанностью: жизнь въ далекихъ чужихъ странахъ одновременно превращаетъ людей въ скотовъ, но и въ джентльменовъ.
Было слышно, какъ наверху звенѣли піастры. Это мадамъ Ты-Ка считала свою выручку. Потомъ кто-то снялъ перекладину, отодвинулъ засовы, открылъ сложные замки, и обитая желѣзомъ дверь повернулась на своихъ петляхъ. Солдаты поднялись по лѣстницѣ. Они жались другъ къ другу, пытались кричать, но ноги ихъ слегка онѣмѣли отъ поѣздки верхомъ, а мысли были заняты больше, чѣмъ имъ хотѣлось это показать, предстоявшимъ имъ удовольствіемъ, — удовольствіемъ, такимъ рѣдкимъ въ ихъ солдатской жизни, что даже это мѣсто, несмотря на свою гнусность, имѣло въ ихъ глазахъ что-то священное. Въ глубинѣ души имъ было грустно, и сердца ихъ томила неопредѣленная, безпредметная ревность. Каждая изъ двухъ компаній жалѣла, что заключила миръ вмѣсто того, чтобы прогнать другую и остаться властелиномъ этого мѣста. Но особенно мраченъ былъ Плевекъ, потому что у него, единственнаго изъ всѣхъ, были вполнѣ опредѣленныя желанія.
— Ты знаешь, — сказалъ онъ сквозь зубы Барнаво, — тамъ есть одна, ее зовутъ Мао… Это будетъ моя.
— Хорошо, — съ удивленіемъ отвѣтилъ Барнаво, — хорошо, дружище.
Они были уже подъ огромной соломенной крышей, напоминавшей въ одно и то же время хижину дикарей и куполъ храма. Коптившія лампы распространяли запахъ керосина и сажи, но пахло здѣсь и дешевыми духами, и живыми цвѣтами: магноліей, жасминомъ, илангъ-илангомъ, листья и вѣнчики которыхъ умирали въ углахъ. Вездѣ, гдѣ есть аннамитки, есть и цвѣты. Эти дѣвушки изъ страны лѣсовъ и лужаекъ, тѣла и движенія которыхъ — воплощенная ласка, находятся въ постоянной гармоніи со всѣмъ тѣмъ въ природѣ, что тоже, въ сущности, есть ласка, и что не поддается опредѣленію: съ нѣжной, неуловимой музыкой, съ мягкими, неопредѣленными цвѣтами тканей, которыя оживляетъ немного болѣе яркій тонъ въ волосахъ и на груди, съ страстнымъ дыханіемъ цвѣтовъ. Ихъ было здѣсь двѣнадцать совсѣмъ молоденькихъ дѣвушекъ, которыхъ мадамъ Ти-Ка выписала изъ Верхняго Меконга. Онѣ сидѣли на корточкахъ на цыновкахъ низкаго дивана, тянувшагося вокругъ этой большой клѣтки цвѣта стараго золота, и ихъ лица тоже казались блѣдно-золотыми; въ нихъ выдѣлялись черные глаза — глаза дикихъ животныхъ — и черные, немного жесткіе волосы; густая кисея розоваго, абрикосоваго или блѣдно-зеленаго цвѣта окутывала ихъ до грудей. Принесли напитки. Плевекъ былъ богатъ: онъ угощалъ шампанскимъ и пилъ изъ стакана Мао, самой красивой изъ всѣхъ. То, что онъ такъ быстро показалъ, кого выбралъ, вносило въ компанію нѣкоторое смущеніе.
— Такъ это правда, Плевекъ? — спросилъ Барнаво: — ты дезертировалъ, ты бросаешь Шато-Рено."
— Что-жъ тутъ такого? — грубо отвѣтилъ Плевекъ. — Мы не рабы; намъ, синдикалистамъ и революціонерамъ, наплевать на отечество. Гдѣ мнѣ хорошо платятъ, туда я и иду!
Американцы щедро заплатили ему за переходъ: онъ показалъ цѣлую пригоршню золотыхъ монетъ. Товарищи Барнаво почувствовали смутную зависть.
— Плевекъ, — опять спросилъ Барнаво, — вѣдь ты женатъ; у тебя жена въ Пэмполѣ?
— Не въ Пэмполѣ, — сказалъ Плевекъ, — въ Плуа.
Онъ поправилъ Барнаво не только изъ любви къ точности. Ему ясно представился низкій гранитный домъ на бретонскомъ берегу въ Плуа, широкая площадь съ огромной церковью и зеленый отъ обросшихъ мхомъ камней ручеекъ, сбѣгающій къ пустынному берегу въ формѣ подковы, на которомъ ряды голышей, нагроможденные волнами, спускаются до самаго бурнаго моря.
— Что-жъ, жена будетъ получать свое, — продолжалъ Плевекъ. — Она не будетъ нуждаться ни въ чемъ и малыши тоже. Но и я тоже не хочу отказывать себѣ ни въ чемъ. Я тоже хочу жить. Что-жъ тутъ такого, спрашиваю я… Кто здѣсь осуждаетъ меня?
Другіе дезертиры загоготали.
— Кто осуждаетъ насъ? — повторяли они въ свою очередь.
Пульдю сквозь зубы пробормоталъ:
— Да, онъ хорошо сдѣлаетъ, если будетъ посылать деньги! Семейка-то вѣдь увеличилась!
— Что ты говоришь, Пульдю? — спросилъ Плевекъ, выпрямляясь, — я не люблю, когда обо мнѣ говорятъ вещи, которыхъ я не понимаю. Слышишь?
— Отлично, — иронически сказалъ Пульдю, — тебя не ждутъ, можешь оставаться здѣсь. Твоя жена родила ребенка, — отъ кого, Богъ ее знаетъ. Я это знаю навѣрно, я вѣдь тоже изъ Плуа, и я сейчасъ оттуда, изъ отпуска. У тебя еще одинъ сынокъ явился.
— Врешь, мерзавецъ! — крикнулъ Плевекъ.
Въ тотъ же моментъ Мао громко вскрикнула. Плевекъ запустилъ въ Пульдю пустой бутылкой, которая вонзилась горлышкомъ въ солому, словно граната въ стѣну. Семеро остальныхъ дезертировъ поднялись, какъ одинъ человѣкъ. Дѣло все-таки доходило до драки. Но Плевекъ больше и не думалъ драться, — онъ хотѣлъ только знать правду. Всѣ мужчины таковы: они хотятъ знать правду. Барнаво почти нѣжно взялъ обѣ его руки и стиснулъ ему колѣни своими ногами. Плевекъ упалъ обратно на цыновку.
— Скажи, что это неправда, Пульдю. — Ты солгалъ, правда? Ты пошутилъ?
Пульдю не обратилъ вниманія на взглядъ Барнаво: онъ былъ еще пьянъ, къ тому-же онъ былъ злопамятенъ. Онъ поднялъ правую руку и сплюнулъ.
— Клянусь! — сказалъ онъ.
Тогда Плевекъ сдѣлалъ головой и шеей такое движеніе, какъ будто не могъ дышать. Мао не поняла, о чемъ говорилось, но видѣла, что у него горе; она скользнула на полъ и обняла его колѣни.
— Что тебѣ до этого, Плевекъ, — удивленно спросилъ Барнаво. — Разъ ты не думаешь возвращаться, разъ это уже не твоя родина? Вѣдь ты только-что сказалъ это.
Онъ почувствовалъ, какъ мускулы матроса ослабѣли, размякли, какъ у человѣка, гнѣвъ котораго потухъ, и который чувствуетъ себя только больнымъ. Плевекъ пробормоталъ:
— Нѣтъ, это моя родина! Теперь я вижу, что это моя родина. Мнѣ больно, что у меня отняли то, что принадлежало мнѣ, Я долженъ вернуться. Я долженъ вернуться обратно. Я не могу допустить, чтобы въ моемъ домѣ творилось такое.
Барнаво тихонько положилъ руку на голову все еще распростертой Мао: но она прекрасно поняла, что эта ласка не относилась къ ней, что это былъ совѣтъ, просьба быть ласковой съ товарищемъ. Она поднялась, чтобы обнять Плевека. Ея волосы разсыпались по лицу матроса. Онъ оттолкнулъ ее.
— Да… — сказалъ онъ — я хотѣлъ бы, но не могу. Я не могу утѣшиться такъ, это невозможно. Теперь, когда я знаю, что у меня отняли ту, другую, мнѣ нужно ее…
И медленно, точно пораженный тайной, которую открылъ въ себѣ самомъ, онъ прибавилъ:
— А эту вотъ… я ея какъ будто не вижу больше!
Онъ поднялся, щупая себѣ грудь, точно удивляясь, что еще живъ, и направился къ темной лѣстницѣ.
— Куда ты, Плевекъ? — спросилъ Барнаво.
— На Шато-Рено — беззвучнымъ голосомъ отвѣтилъ онъ. — Они надѣнутъ мнѣ кандалы и будутъ судить меня. Но я долженъ вернуться домой!
Семеро остальныхъ дезертировъ молча двинулись за нимъ.
— А вы? — спросилъ Барнаво.
Они не ждали этого вопроса, такъ какъ дѣйствовали безъ размышленія.
— Мы идемъ съ нимъ! — сказалъ наконецъ одинъ изъ нихъ: — на Шато Рено. Нельзя-же оставить его въ бѣдѣ!
Плевекъ не умѣлъ писать, а сказать своей женѣ, что онъ знаетъ, что произошло у него въ домѣ, черезъ посредство болѣе образованнаго товарища, не позволяла ему гордость. Мучило его также, хотя онъ и не отдавалъ себѣ въ томъ отчета, что съ того дня, когда онъ узналъ про это огромное несчастье, со дня, который измѣнилъ его душу, вокругъ него ничто не измѣнилось. Такъ какъ его отсутствіе продолжалось меньше шести дней, то онъ не былъ объявленъ дезертиромъ, не былъ привлеченъ къ суду, его не ждали ни кандалы, ни каторжныя работы.
Всѣ эти непріятныя ощущенія связались въ его представленіи съ его смутнымъ страданіемъ, и онъ пережевывалъ ихъ со сладострастной яростью, все больше укрѣпляясь въ убѣжденіи, что долженъ отомстить: это было ему совершенно ясно. Но до его отпуска прошло полтора года, и все это время распорядокъ службы былъ надъ нимъ съ той-же неизмѣнной правильностью, какъ смѣна временъ года или расположеніе звѣздъ! И отъ совершенія, однихъ и тѣхъ же дѣйствій въ одни и тѣ же часы, отъ дисциплины, отъ вѣчнаго исполненія приказаній, отъ жизни подъ небомъ, гдѣ люди, деревья, даже крыши домовъ такъ непохожи на людей, на деревья дома у него, на родинѣ, — отъ всего этого Плевекъ впалъ въ какое-то отупѣніе. Онъ не могъ больше ощущать факта, который имѣлъ мѣсто на другомъ концѣ земного шара; онъ зналъ о немъ, но не чувствовалъ его. Вотъ почему простые люди чувствуютъ потребность пить: вино даетъ имъ воображеніе. И Плевекъ, не находя своего прежняго гнѣва и не понимая, что съ нимъ, говорилъ себѣ иногда: «Когда я думалъ такъ, я былъ пьянъ!» Онъ былъ неправъ. Ему нуженъ былъ алкоголь, чтобы быть вполнѣ самимъ собой, человѣкомъ способнымъ на чувство, на щепетильность и на моральное страданіе.
Но когда транспортъ Кашгаръ доставилъ его въ Брестъ, онъ съ первыхъ-же часовъ своего освобожденія почувствовалъ безграничную грусть, одиночество выпряженной лошади, которую еще не отвели въ конюшню. Желаніе, которое возбуждали въ немъ женщины, только вызывало въ немъ воспоминаніе о той, которую онъ ждалъ; и однако онъ смотрѣлъ на нихъ съ дикимъ изступленіемъ, не зная, хочется-ли ему обладать ими, или бить ихъ. Потомъ имъ опять овладѣли мысли о долгѣ, предстоявшемъ ему: вернуться домой и наказать виновныхъ. Подъ вліяніемъ абсента и водки онъ вначалѣ смотрѣлъ на это наказаніе, какъ на удовольствіе, которое онъ доставитъ себѣ; и онъ смѣялся одинъ-одинешенекъ при мысли объ этомъ.
И только въ Гэнганѣ, гдѣ ему пришлось въ холодной, полутемной залѣ ждать поѣзда въ Плуа, въ голову ему вдругъ ударила злоба: часы, когда опьяненіе начинаетъ разсѣиваться, всегда полны невыносимой тоски — въ особенности въ темнотѣ. Еще видишь всѣ вещи въ томъ свѣтѣ, въ какомъ ихъ показалъ алкоголь, но уже испытываешь тоску, — тоску, которой нельзя перенести безъ жгучаго желанія отомстить. Знаешь, знаешь до глубины души, съ самой убійственной достовѣрностью, что въ твоемъ страданіи виноватъ кто-то, кому нельзя простить — потому что послѣ этого невозможнаго прощенія оставалось-бы только умереть самому: жизнь сдѣлалась-бы слишкомъ пустой и омерзительной. Да, да, самоубійство или убійство — вотъ дѣйствія, представляющіяся неизбѣжными и необходимыми ночью, когда душу томитъ горе, и когда винные пары начинаютъ разсѣиваться. Плевекъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ и чувствовалъ, какъ крѣпнетъ его воля; конечности его были холодны, какъ ледъ, а рѣшимость тверда и несокрушима. Этотъ ребенокъ, который не былъ плотью отъ его плоти, ребенокъ, котораго его заставляли кормить своимъ заработкомъ, своими грошами, своимъ каторжнымъ трудомъ на борту корабля — это было слишкомъ противоположно тому, чего онъ вправѣ былъ ожидать, это слишкомъ гнусно. У него было представленіе ужасной и низкой несправедливости, которая омрачала землю и жизнь, и которую надо уничтожить во что бы то ни стало.
Было семь съ половиной часовъ утра, когда поѣздъ прибылъ въ Плуа. Шелъ дождь. Плевекъ машинально накрылся дождевымъ плащемъ, спряталъ подъ него, подальше отъ дождя, свой тючокъ, какъ человѣкъ, заботящійся о своемъ добрѣ, и зашагалъ къ своему дому.
Очутившись передъ дверью, онъ три раза стукнулъ въ нее кулакомъ. Его жена уже не спала: ея дѣятельныя руки гремѣли горшками и мисками, слышно было также, какъ бѣгали дѣти.
— Кто тамъ? — спросила она.
— Это я, Жанни, — сказалъ Плевекъ. — Открой!
И звукъ его собственнаго голоса потрясъ его. Ему показалось удивительнымъ, что онъ можетъ звучать такимъ образомъ, во внѣ: со вчерашняго дня онъ слышалъ только внутренніе голоса.
— Господи Іисусе! — воскрикнула Жанни.
Она не знала, что Плевеку все уже извѣстно, и сказать правду или даже позволить ему догадаться казалось ей ужаснымъ; но она, не колеблясь, отодвинула задвижку, потому что онъ былъ хозяинъ. Дѣти толкались за ея спиной, изъ шалости, а также изъ любопытства: имъ хотѣлось поскорѣй увидѣть человѣка, который такъ приказывалъ открыть себѣ. Здѣсь были старшій, Мишель, и двое младшихъ, Амандина и Леа; незаконный, малютка Жюль, продолжалъ сидѣть за столомъ на своемъ соломенномъ стулѣ, за деревянной перекладиной, которой его загородили, чтобы не дать ему упасть.
Когда Плевекъ увидѣлъ, что дверь начинаетъ открываться, онъ такъ толкнулъ ее плечомъ, что она отлетѣла къ стѣнѣ, и онъ увидѣлъ свою жену. Она стояла передъ нимъ, немного подавшись впередъ и сложивъ руки, съ гладкимъ лбомъ, съ ясными глазами, и уже открывала ротъ, чтобы сказать:
— Такъ это вы, хозяинъ!
Но онъ, не говоря ни слова, такъ ударилъ ее кулакомъ по лицу, что на скулѣ треснула кожа, какъ будто пальцемъ счистили кожуру спѣлаго плода. Онъ ударилъ съ такой силой, что она не могла удержаться на ногахъ и, не сгибаясь, упала головой подъ столъ, какъ разъ у высокаго стула Жюля. Она громко вскрикнула, и всѣ дѣти сейчасъ-же начали плакать. Голосъ Жюля заставилъ ее приподняться. Еслибы не это, она притворилась-бы мертвой; къ тому же отъ боли и отъ сотрясенія ее сильно тошнило. Но малютка! Что ея мужъ сдѣлаетъ съ нимъ? Ее какъ будто что-то подняло: она вскочила такимъ звѣринымъ, гибкимъ и неслышнымъ движеніемъ, что Плевекъ не могъ услѣдить за ней. Въ одно мгновеніе она вырвала Жюля изъ его соломеннаго кресла, очутилась за спиной у Плевека, бросила ребенка на дорогу и, толкая къ двери его старшаго брата, Мишеля, сказала ему:
— Бѣги съ маленькимъ, бѣги скорѣй, за церковь, куда хочешь!
И, когда это было сдѣлано, она выставила впередъ свои когти, точно разъяренное животное. Плевекъ опять началъ наносить удары. Иногда, когда пальцы его жены придвигались слишкомъ близко къ его глазамъ, онъ грубо бралъ ихъ въ руки и ломалъ ихъ; она падала на колѣни. Тогда онъ ударомъ кулака по головѣ швырялъ ее на землю. Иногда онъ билъ ее по плечамъ и груди; онъ удивлялся мягкому звуку, который казался ему недостаточнымъ для его гнѣва, и, разжавъ руку, со всего размаху ударялъ ее по лицу. Она кричала отъ боли, но еще больше отъ страха, такъ какъ думала, что онъ убьетъ ее.
Дѣвочки, Амандина и Леа, теперь въ ужасѣ молчали. Старшая обняла и прижала къ себѣ младшую. Это характерный признакъ пола, даже когда онъ еще не доразвился. Маленькіе мальчики, если не могутъ бѣжать отъ опасности, протягиваютъ безсильные кулачки; дѣвочки-же обнимаются, причемъ старшая прижимаетъ къ себѣ младшую: дѣти дѣлаютъ то, что будутъ дѣлать впослѣдствіи, ставъ мужчинами и женщинами. Плевекъ встрѣтилъ дѣвочекъ на своемъ ужасномъ пути и такъ грубо толкнулъ ихъ ногой, что онѣ, не выпуская другъ друга изъ объятій, упали на полъ и остались распростертыми на гранитныхъ плитахъ, съ застывшими отъ ужаса глазами.
Это смутило Плевека. Въ его намѣренія не входило обижать своихъ собственныхъ ребятъ. Онъ вообще уже не сознавалъ хорошенько, что дѣлаетъ. Всѣ эти удары наносилъ какой-то другой человѣкъ, обыкновенный-же Плевекъ куда-то уходилъ на это время. Но теперь онъ вернулся, слабый, какъ послѣ тяжелой болѣзни, такой слабый, что ему хотѣлось стонать, плакать, просить лекарствъ. Но, чтобы доказать себѣ, что все это сдѣлалъ онъ, и что онъ былъ правъ, онъ повторялъ себѣ:
— Я оскорбленъ, я оскорбленъ.
Онъ какъ будто дулся; такое жалкое чувство послѣ его великолѣпной ярости смутно унижало его. Онъ спросилъ:
— Гдѣ онъ?
Онъ подразумѣвалъ ребенка. Но его жена, хотя и слышала, продолжала лежать на полу, не отвѣчая, закрывъ лицо волосами и пальцами, сквозь которые сочилась кровь.
Онъ пожалъ плечами, какъ будто желая сказать, что это не его вина, и вышелъ. Братъ Пульдю, торговецъ скотомъ, конечно, слышалъ, какъ онъ сводилъ счеты, да и всѣ, жившіе на этой улицѣ, тоже вышли изъ своихъ домовъ и слушали. Но когда Плевекъ показался на порогѣ дома, всѣ они скрылись, за исключеніемъ Пульдю, который выказалъ себя болѣе храбрымъ, такъ какъ зналъ его лучше. Онъ подошелъ къ Плевеку.
— Это ты, Плевекъ, — сказалъ онъ, — вотъ ты и вернулся? Надо, значитъ, пойти къ Нарцису, выпить по стаканчику.
Они пошли вмѣстѣ въ трактиръ, къ Нарцису Клоарекъ.
— Бутылку бѣлаго? — сказалъ Пульдю.
Въ этотъ моментъ Плевекъ почувствовалъ, что его терзаетъ жестокая жажда. Слюна какъ будто затвердѣла у него во рту и стала такой горькой, что онъ не могъ ее проглотить.
— Нѣтъ, — сказалъ онъ., --сидру, побольше сидру.
Онъ произнесъ эти слова почти жалобнымъ тономъ, какъ будто лежалъ въ постели, въ жару. Пульдю притворился, что ничего не замѣчаетъ. Онъ заказалъ сидръ, и Плевекъ принялся пить, какъ человѣкъ, умирающій въ пустыни отъ жажды. Пульдю хранилъ молчаніе о томъ, что его не касалось. Онъ говорилъ о мѣстныхъ дѣлахъ и о своихъ дѣтяхъ.
Однако онъ спросилъ:
— Ты видѣлъ твоего Мишеля?
— Нѣтъ, — сказалъ Плевекъ, — его не было дома.
— Славный мальчикъ, — примирительно продолжалъ Пульдю. — Это счастье, что онъ выкарабкался.
— Какъ это выкарабкался?
Онъ совсѣмъ отупѣлъ, и ему казалось, что слова доносятся откуда-то издалека.
— …Выздоровѣлъ отъ чего?
— Такъ ты не знаешь? — сказалъ Пульдю. — Вѣдь у него былъ тифъ. Думали, что онъ умретъ. Докторъ, когда былъ въ послѣдній разъ, сказалъ: «Это бѣдные люди, зачѣмъ имъ напрасно тратиться на аптеку? Онъ все равно умретъ». Тогда тетка Лебланъ положила ему голубя. Знаешь?
Плевекъ зналъ. Когда кто-нибудь умираетъ отъ злой горячки, вскрываютъ грудь живому голубю и кладутъ еще трепещущую птицу на голову умирающаго. Это не лекарство, это колдовство, болѣе древнее, чѣмъ христіанская религія, кровавая жертва, приносимая, чтобы вымолить чудо.
— ..И тогда онъ выздоровѣлъ, твой Мишель. Думали, что онъ останется идіотомъ или нѣмымъ, какъ это бываетъ. Но онъ выздоровѣлъ совсѣмъ и такъ выросъ, что его нельзя было узнать, когда онъ сталъ ходить.
Плевекъ слушалъ, почти не понимая, удивленный тѣмъ, что его могло встрѣтить при возвращеніи гораздо большее несчастье, чѣмъ то, которое источило его душу; и ему казалось ужаснымъ, почти невозможнымъ, что его первенецъ, Мишель Плевекъ, чуть не умеръ. Нѣтъ моряка, который не гордился бы своимъ первенцемъ, какъ король.
— Такъ ты говоришь, что онъ былъ такъ боленъ?
— Да, дружище.
И Пульдю хотѣлъ заговорить о другомъ, но Плевекъ повторялъ:
— Въ самомъ дѣлѣ, такъ боленъ? И ему положили голубя, и теперь онъ совсѣмъ здоровъ, это навѣрно?
Онъ впалъ въ такую задумчивость, что Пульдю стало скучно.
— Уже больше десяти часовъ, — сказалъ онъ. — Мнѣ пора.
Плевекъ вернулся домой съ такимъ смятеніемъ въ душѣ, что не чувствовалъ голода. Его жена сварила супъ. Видѣли ли вы, какъ полураздавленные муравьи все-таки тащутъ свою ношу и кончаютъ свою работу? Хозяйки похожи на нихъ. Дѣти еще не ѣли; они ждали, какъ того требуетъ почтеніе, возвращенія хозяина. Мишель, поднявъ глаза, вѣжливо сказалъ:
— Здравствуй, папа.
Плевекъ приподнялъ его съ полу, какъ будто для того, чтобы узнать, сколько онъ вѣситъ, поставилъ его на мѣсто, опять поднялъ, даже не чувствуя желанія поцѣловать его, а только какъ будто удивляясь, что онъ еще живъ. Затѣмъ онъ произнесъ:
— Надо дать ему поѣсть. Дай намъ поѣсть!
Въ это время, онъ услышалъ легкій шумъ, какъ будто кто-то жуетъ кусочекъ хлѣба съ масломъ. Это былъ Жюль, спрятанный между каминомъ и большой дубовой кроватью, той самой, на которой онъ родился. Плевекъ сдѣлалъ жестъ, и мать молча подвинулась къ ребенку.
Мужъ медленно, немного нерѣшительно, какъ человѣкъ, открывшій въ мірѣ вещи, которыхъ онъ никогда въ немъ не видѣлъ, и не умѣющій еще хорошенько выразить ихъ, сказалъ:
— Ну, все равно, все равно… Все-таки лучше однимъ больше, чѣмъ однимъ меньше!
И Жанни разлила супъ. Бока у нея были точно разбиты, а голова представляла одну сплошную рану. Но она почти не чувствовала боли. Плевекъ сѣлъ…