ДѢДЪ МОЙ ПОМѢЩИКЪ СЕРБИНЪ
править- Два отрывка изъ этихъ записокъ напечатаны въ Отечественныхъ Запискахъ 1848 года. Первый изъ нихъ возбудилъ въ публикѣ говоръ, съ одной стороны весьма лестный для автора, съ другой, очень ему непріятный, потому что едва не вышли-было недоразуменія… См. въ Вѣстникѣ Европы 1875, май, статью «Бѣлинскій» г. Пыпина, стр. 187. Авт.
Изъ немалаго числа родныхъ моихъ, близкихъ и дальнихъ, особенно интересовалъ меня внучатный дѣдъ мой, Аникита Степановичъ Сербинъ, какъ помѣщикъ стоявшій внѣ ряда современныхъ ему русскихъ людей того же сословія. Еслибъ онъ принадлежалъ къ числу дворянъ родовитыхъ или очень богатыхъ, то положеніе занятое имъ въ кругу сосѣдей нисколько не казалось бы удивительнымъ. Но онъ былъ помѣщикъ средней руки; въ имѣніи его (Ряжскаго уѣзда Рязанской губерніи) числилось, говоря по тогдашнему, двѣсти душъ съ соотвѣтствующимъ количествомъ земли. Правда, имѣніе было выгодно тѣмъ что оно составляло особнякъ: владѣлецъ распоряжался въ немъ свободно, не стѣсняемый неудобствами черезлодосности.
Жена Сербина приходилась сродни Петру Андреевичу Кикину, статсъ-секретарю у принятія прошеній на Высочайшее имя, въ царствованіе императора Александра I. Когда я въ первый разъ (1819) пріѣхалъ къ дѣду, онъ жилъ съ двоюродною или троюродною сестрой своею, а моею бабкой, и съ единственнымъ сыномъ Михаиломъ, старшимъ меня тремя или четырьмя годами. Александра же Михайловна (такъ, кажется, звали жену дѣда) поселилась въ своемъ собственномъ имѣніи, Пензенской или Саратовской губерніи (не припомню). Формальнаго развода не было: супруги разстались добровольно, по крайнему несогласію въ характерахъ, мнѣніяхъ и образѣ жизни. Кто изъ нихъ былъ правъ и кто неправъ, сказать трудно. Одни винили дѣда за его слишкомъ легкое отношеніе къ супружескимъ обязанностямъ; другіе — его половину, за ея пристрастіе къ крѣпкимъ напиткамъ, хотя легко бытъ можетъ что она начала искать услады въ дарахъ Вакха съ горя или изъ ревности. Я склоняюсь на сторону жены, такъ какъ знаю что дѣдъ и въ преклонныхъ уже лѣтахъ держалъ въ дѣвичей смазливыхъ горничныхъ, изъ которыхъ одна по смерти его получила порядочное денежное вознагражденіе, а при жизни была зорко оберегаема бабушкой не только отъ серіозныхъ напастей, но да же отъ взглядовъ такого скромнаго и невиннаго мальчика какимъ былъ я, двѣнадцатилѣтній гимназистъ. Бабушка видно забыла русскую поговорку: «боярскій сынъ глядѣньемъ сытъ». Александра Михайловна получила хорошее образованіе. Она любила чтеніе, знала французскій языкъ и перевела съ него небольшой разказъ: Заблужденіе любви или мужъ о двухъ женахъ, напечатанный въ 1802 году. Переводъ посвятила она Сербину, вѣроятно въ первое время своей съ нимъ жизни или незадолго до замужества. Въ посвященіи она называетъ его «истиннымъ другомъ», которому обязана «развитіемъ своихъ способностей, возбужденіемъ любви къ умственнымъ занятіямъ». Предвидѣла ли переводчица что ея «истинный другъ», подобно герою французской повѣсти, не удовольствуется одною женой?…
Но пусть читатель не выведетъ отсюда заключенія что дѣдъ мой завелся крѣпостнымъ гаремомъ, утопалъ въ сладострастіи. Нѣтъ, ни того, ни другаго не было, да и не могло быть при его нежеланіи идти на перекоръ общественнымъ приличіямъ, къ которымъ онъ всегда относился осторожно, опасаясь укоризненнаго говора родныхъ и знакомыхъ. Сверхъ того, какъ человѣкъ очень умный, онъ не упускалъ изъ виду соображеній гигіеническихъ, почему былъ очень разборчивъ въ сношеніяхъ съ женщинами, изъ боязни повредить своему здоровью, за которымъ благоразумно наблюдалъ и которое умѣлъ сохранить крѣпкимъ до глубокой старости. Вина дѣда въ томъ что онъ, по легкому взгляду на нравственныя понятія вообще, вѣрность мужа не считалъ добродѣтелью, а невѣрность — порокомъ, на что, конечно, жена его не могла смотрѣть равнодушно. Къ этой главной причинѣ разножительства присоединилась другая, совершенное несходство въ понятіяхъ религіозныхъ, о чемъ скажу ниже.
Хозяйственный порядокъ и довольство выказывались тотчасъ при въѣздѣ въ село Сербино. Поодаль отъ него стояла небольшая, выстроенная дѣдомъ, церковь; съ обѣихъ сторонъ улицы ведущей къ господскому двору не видно было ни раскрытыхъ, ни опустившихся избъ, что во множествѣ другихъ имѣній встрѣчалось сплошь и рядомъ. Обширный дворъ господскаго дома представлялъ оживленную картину, чрезвычайно заманчивую для дѣтскихъ глазъ: по срединѣ его разгуливалъ ручной журавль, забава дворовыхъ мальчишекъ, постоянно воевавшихъ съ нимъ; павлинъ, распустивъ узорчатый хвостъ опахаломъ, шумѣлъ имъ въ сладострастной дрожи предъ павой; рѣзкому его крику вторили звонкіе и частые голоса цесарскихъ куръ; въ клѣткахъ надъ балкономъ били отборные перепела… Умалчиваю объ индѣйкахъ, гусяхъ, уткахъ и другой домашней птицѣ, для которой отведенъ былъ особый такъ называемый птичій дворъ. Деревянный домъ съ мезониномъ отличался крѣпкою постройкой, помѣстительностью и прочими удобствами. Онъ раздѣлялся корродиромъ на двѣ половины, названныя по тѣмъ временамъ года которыя разчетливый строитель, знакомый съ климатическими условіями серединной Руси, обязанъ преимущественно имѣть въ виду если не желаетъ въ зимніе мѣсяцы мерзнуть отъ холода, а въ лѣтніе изнывать отъ жара. Никакихъ другихъ особенностей не было: ни паркетныхъ половъ, ни богатой мебели, ни дорогихъ обоевъ. Единственною роскошью можно было считать билліардъ, которымъ я любовался какъ диковинкой. На стѣнахъ залы и нѣкоторыхъ другихъ комнатъ, а также на потолкахъ и окнахъ висѣли клѣтки, числомъ до сотни, съ птицами разныхъ породъ. Одну изъ нихъ, переимчивую сою, выучили говорить: «ты дуракъ», что она и произносила каждый разъ когда человѣкъ, чистя клѣтку, спрашивалъ ее: «союшка, хочешь ли каши?» Небольшая задняя комната, съ сѣтчатою занавѣской вмѣсто двери, отведена была для канареекъ: тамъ онѣ плодились и множились, весело летая и неумолкаемо распѣвая. Изъ лѣтней гостиной дверь отворялась на балконъ, сходъ съ котораго велъ въ обширный садъ, съ тремя сажалками для карасей и прудомъ, занимавшій слишкомъ шестнадцать десятинъ. Черезъ садъ протекала небольшая рѣчка. Плодовъ и ягодъ было въ немъ нѣсть числа. Куртины были обсажены розами въ такомъ количествѣ что при вѣтрѣ и безъ вѣтра дорожки покрывались лепестками, и гуляющіе могли не въ переносномъ, а въ настоящемъ смыслѣ слова считать свой путь усѣяннымъ розами. И все это было дѣломъ собственнаго мастерства Сербина. Какъ домъ строился по его шву, такъ и садъ разбивался и засаживался по его указавіямъ, безъ помощи наемныхъ садовниковъ.
Я назвалъ билліардъ «роскошью». Но въ домѣ дѣда находилась еще другая, болѣе роскошная вещь: шкафы построенные въ формѣ печей, въ pendant къ настоящимъ печамъ, хранили въ себѣ библіотеку, состоявшую изъ трехъ тысячъ томовъ, не считая ежегодно выписываемыхъ журналовъ. Эта библіотека служила не модой, не тщеславнымъ украшеніемъ комнатъ, какъ это часто бывало въ вельможныхъ хоромахъ. Состояніе дѣда не позволяло ему тратиться на такую своего рода мебель; да и какую красоту могли придать комнатамъ печеобразные, запросто выбѣленные шкафы со створчатыми дверями безъ стеколъ? Дѣдъ пользовался книгами, удовлетворяя чтеніемъ врожденную любознательность, свойство почти всѣхъ умныхъ людей. Книги были исключительно русскія, такъ какъ дѣдъ не зналъ ни одного иностраннаго языка, получивъ недальнее образованіе въ какой-то школѣ, а потомъ служивъ нѣкоторое время землемѣромъ. Онъ имѣлъ свѣдѣнія въ чистой математикѣ (алгебрѣ и геометріи) и въ нѣкоторыхъ частяхъ прикладной (механикѣ и архитектурѣ). Послѣднія двѣ науки, разумѣется въ элементарномъ ихъ значеніи, дались дѣду какъ самоучкѣ, который нуждался въ нихъ для своего сельскаго хозяйства. Самый большой отдѣлъ библіотеки относился ко французской литературѣ восемнадцатаго вѣка. Въ немъ преобладали энциклопедисты, особенно Вольтеръ. Кромѣ того не мало было книгъ по математикѣ, исторіи и географіи, домоводству, романовъ и повѣстей. Составъ библіотеки показывалъ что она формировалась съ толкомъ и разчетомъ: пустыя или глупыя сочиненія не нашли въ ней мѣста. Кто знаетъ житье-бытье помѣщиковъ того времени о которомъ я разказываю (1819—29), помѣщиковъ не только не уступавшихъ Сербину въ состояніи, но и гораздо болѣе его богатыхъ; кому извѣстно что расходъ на книги никогда не входилъ въ ихъ бюджетъ и что многіе изъ нихъ обходились даже безъ Московскихъ Вѣдомостей и Календаря, тотъ, конечно, согласится съ высказаннымъ мною замѣчаніемъ что дѣдъ мой выходилъ изъ ряда своихъ ряжскихъ и сапожковскихъ сосѣдей, что онъ самъ, также какъ и его имѣніе, стоялъ особнякомъ.
Хотя дѣдъ мой не безъ основанія слылъ за вольтеріанца, но сосѣди любили навѣщать его, отчасти по желанію провести пріятно время съ умнымъ человѣкомъ, а болѣе изъ любопытства взглянуть на его хозяйство, которое велось и держалось отлично отъ ихъ хозяйственной рутины. Тогдашніе помѣщики уважали единственно практику, напоминая собой дворянина Сильвана Кантемировой сатиры; они дорожили непосредственною пользой; ихъ не удивила бы никакая начитанность, направленная въ теоретическую сторону: они скорѣе посмѣялись бы надъ хозяиномъ-теоретикомъ, какъ надъ «философомъ безъ огурцовъ». Но тутъ смѣяться было нечему. Доказательства были на лицо: всѣ видѣли что дѣдъ, при помощи книгъ, безъ затратъ на покупку матеріаловъ и земледѣльческихъ орудій, съ умѣренными средствами, собственнымъ трудомъ и разчетомъ успѣшно достигалъ цѣли, что за какую бы часть хозяйства ни взялся онъ, эта часть шла у него споро, не вовлекая его въ долги, не разстраивая имѣнія, а видимо приращая его. Не было и мысли о какихъ-нибудь рискованныхъ затѣяхъ съ цѣлью быстрой наживы: все дѣло ограничивалось разумными и осторожными соображеніями, основанными на твердомъ знакомствѣ съ мѣстными условіями.
Сербинъ любилъ мѣнять предметы своей хозяйственной дѣятельности, но разъ выбравъ предметъ, онъ уже отдавалъ ему всю свою заботливость и пристрастіе. Занялся онъ садоводствомъ, и садъ его вышелъ образцовымъ, возбуждавшимъ удивленіе и зависть. Вздумалось ему завести пчелъ, и въ короткое время у него явилось двѣсти ульевъ, не цилиндрическихъ или такъ-называемыхъ колодъ, а составныхъ, весьма удобныхъ какъ для подрѣзки меда, такъ и для садки пчелы, потому что одинъ и тотъ же улей былъ пригоденъ и большому и малому рою: стоило только въ первомъ случаѣ прибавить нѣсколько ящиковъ, во второмъ — убавить. Устройство такихъ ульевъ замѣчательно какъ первый опытъ въ Рязанской губерніи: помѣщики, изъ боязни вводить у себя то чего прежде у нихъ не было, не могли или не хотѣли понятъ выгодъ пчеловодства. Въ послѣдствіи дѣдъ, набросавъ нѣсколько замѣтокъ объ этихъ ульяхъ, просилъ меня привести ихъ въ порядокъ и напечатать въ какомъ-нибудь журналѣ, только подъ моимъ именемъ. Я исполнилъ его желаніе: статья помѣщена въ Новомъ Магазинѣ Натуральной Истоpiи, Физики, Химіи и Свѣдѣній Экономическихъ, издававшемся профессоромъ Московскаго университета Двигубскимъ[1]. Другія двѣ статьи, съ его уже именемъ: О большихъ и малыхъ ульяхъ и О садкѣ пчелы во время ройки, напечатаны въ Земледѣльческомъ журналѣ Московскаго Общества Сельскаго Хозяйства[2].
Въ занятіяхъ пчеловодствомъ дѣдъ придерживался книги Криста, переведенной съ нѣмецкаго: Руководство къ полезнѣйшему и пріятнѣйшему пчеловодству (1805). Онъ велъ переписку съ извѣстнымъ пчеловодомъ Прокоповичемъ, сообщая ему свои наблюденія и получая отъ него замѣтки и совѣты. Я читалъ его письма и не могъ не удивляться ясному и точному выраженію мыслей: умѣніе не всегда встрѣчаемое между литературно-образованными людьми и тѣмъ болѣе рѣдкое у людей не имѣвшихъ случая, какъ дѣдъ мой, навостриться въ литературной практикѣ. Чтобы покончить съ печатными заявленіями дѣда о своихъ агрономическихъ трудахъ, укажу еще на статью: Мысли о посѣвѣ хлѣба, напечатанную въ Запискахъ для сельскихъ хозяевъ, заводчиковъ и фабрикантовъ (1830), которыя прилагались къ журналу Атеней.[3] Статья подписана моимъ именемъ, но мнѣ принадлежитъ только изложеніе матеріала собраннаго дѣдомъ. Редакторъ журнала, профессоръ сельскаго хозяйства въ Московскомъ университетѣ Павловъ, нашелъ статью любопытною и счелъ нужнымъ прибавить къ ней нѣсколько словъ отъ себя въ объясненіе и разрѣшеніе вопроса поднятаго хозяиномъ, умѣвшимъ мыслить и старавшимся рутину замѣнить раціональностью, насколько послѣдняя была доступна его знаніямъ и матеріальнымъ средствамъ. За это стремленіе къ разумности въ томъ дѣлѣ къ которому привыкли относиться безъ всякой мысли и научной подготовки, Московское Общество Сельскаго Хозяйства выбрало дѣда въ дѣйствительные члены. Впрочемъ, дѣдъ не обрадовался диплому, за который долженъ былъ ежегодно вносить по десяти рублей. Обязательный членскій взносъ казался ему обидой, а не свидѣтельствомъ признанныхъ заслугъ, потому что онъ ставилъ его, дѣйствительно трудившагося помѣщика, на ряду со множествомъ другихъ, только по имени дѣйствительныхъ членовъ, которые не умѣли ни хозяйничать какъ слѣдуетъ, ни строки написать о хозяйствѣ.
Дѣдъ искусно строилъ для себя мельничные механизмы безъ ошибки въ размѣрѣ и въ пригонкѣ частей. Были у дѣла и молотильныя и вѣяльныя машины, также доморощенной работы, дѣйствовавшія всегда правильно. Въ особенности интересовала сосѣдей машина для рѣзки и просѣванія мака. Уборка этого продукта, весьма доходнаго въ урожайный годъ, представляла долгую процедуру, возможную только въ маломъ посѣвѣ. Она состояла въ томъ чтобы бабы сначала срывали маковыя головки, потомъ, разрѣзавъ каждую ножомъ, высыпали зерна въ корыта и просѣвали ихъ рѣшетами. Сколько времени требовалось на все это при посѣвѣ на большомъ огородѣ или въ полѣ! Машина же, которою управляли всего два человѣка, разомъ раздробляла нѣсколько мѣръ головокъ, быстро отвѣивала скорлупу, и макъ падая внизъ на широкую раму съ частою сѣтью, приводимую особымъ механизмомъ въ движеніе, просѣвался въ подставленныя подъ нихъ посудины.
Мой отецъ былъ довѣреннымъ лицомъ Сербина, какъ человѣкъ умный и притомъ опытный законникъ, къ помощи котораго нерѣдко случалось и роднымъ, и нероднымъ прбѣгать въ дѣлахъ. Меня же любилъ дѣдъ больше другихъ внуковъ за то что я хорошо учился въ гимназіи (Рязанской) и по окончаніи въ ней курса поступилъ въ Московскій университетъ. Кромѣ пріѣздовъ къ нему съ родными, я гащивалъ у него и одинъ. Въ эти побывки я насмотрѣлся на его образъ жизни. Меня въ особенности удивляла его бодрая дѣятельность, которою вовсе не отличалось большинство поляковъ. Онъ цѣлый день былъ занятъ, несмотря на свои слишкомъ шестьдесятъ лѣтъ. Вставалъ онъ лѣтомъ часа въ четыре или въ пятъ и тотчасъ пилъ чай, зеленый, по совѣту доктора, а не черный. Затѣмъ, въ эпоху его пристрастія къ птицамъ, начиналась чистка клѣтокъ и закладыванье корма. Прочитавъ потомъ новополученный нумеръ Московскихъ Вѣдомостей или какую-нибудь статью журнала, онъ то отправлялся на пчельникъ, то ѣздилъ осматривать поля. Въ двѣнадцать часовъ былъ обѣдъ, очень вкусный и сытный. Во время обѣда почти за каждымъ сидящимъ стоялъ особый слуга съ тарелкою въ дѣвой рукѣ, чтобы при новомъ блюдѣ тотчасъ же поставить на мѣсто прежней чистую. Прислуга большею частію состояла изъ людей взрослыхъ, даже пожилыхъ. Она не отличалась особенною чистотой и опрятностью, при тогдашнемъ обычаѣ нюхать табакъ и рѣдко бриться. За то она вся была грамотная. Дѣдъ самъ обучалъ нѣкоторыхъ и поставилъ имъ въ непремѣнную обязанность выучить и своихъ дѣтей чтенію и письму. Буфетчикъ записывалъ расходъ, староста вечеромъ подавалъ записку о полевыхъ работахъ, даже поваръ получалъ иногда письменные заказы обѣдовъ. Орѳографіи, конечно, не требовалось, но пропускъ слога или буквы не оставался безъ строгаго замѣчанія. Дѣдъ тотчасъ заставлялъ провинившагося сложить не вполнѣ написанное слово, какъ это однажды случилось при мнѣ съ именемъ «Серей» (вмѣсто Сергѣй). А провинившемуся, уже отцу семейства, было слишкомъ сорокъ лѣтъ. За обѣдомъ слѣдовалъ самый короткій отдыхъ: дѣдъ не спалъ, а скорѣе дремалъ съ полчаса и выходилъ изъ спальни освѣженный, иногда еще въ лучшемъ расположеніи духа чѣмъ до обѣда. Тогда-то онъ угощалъ себя или гостей музыкой. Домашній оркестръ состоялъ изъ тѣхъ же самыхъ дворовыхъ что служили за столомъ. Дѣдъ самъ училъ ихъ и всегда игралъ на первой скрипкѣ. Доморощенные музыканты не походили на Крыловскихъ, хоть они и не пьянствовали. Дѣдъ любилъ серіозную музыку, особенно квартеты Моцарта. На сколько вѣрно и искусно исполнялись они, не могу судить, но знаю только что мой слухъ и чувство находили игру стройною и пріятною. Въ иные дни, послѣ обѣденнаго отдыха, дѣдъ чертилъ ульи, мельничныя колеса и хозяйственныя орудія, вычисляя ихъ размѣры. Въ пять часовъ подавался полдникъ, то-есть творогъ, сливки, ягоды. Дѣдъ находилъ что лѣтомъ полезнѣе есть чаще, но понемногу. До чаю дѣд любилъ говорить со мной о моемъ ученіи, интересуясь преимущественно уроками математики и исторіи, о книгахъ которыя давалъ мнѣ изъ своей библіотеки, о новостяхъ вычитанныхъ имъ въ журналахъ. Говорилъ онъ всегда дѣльно, умно и часто остроумно, хотя по временамъ заикался. Въ семь часовъ пили чай, послѣ чего дѣдъ игралъ съ гостемъ или проживавшимъ у него для компаніи бѣднымъ дворяниномъ на билліардѣ, въ шахматы, въ шашки. Въ девять часовъ ужинали и ложились спать. Ранній отходъ ко сну раннее вставанье, регулярное распредѣленіе времени, осмотрительный образъ жизни, надѣлили дѣда отличнымъ здоровьемъ, которое, при врожденномъ крѣпкомъ его сложеніи, обѣщало ему еще долгіе и долгіе годы.
Знакомство дѣда съ сочиненіями Вольтера не осталось безъ послѣдствій. Онъ заразился религіознымъ невѣріемъ, сдѣлался, какъ называли его сосѣди, «безбожникомъ». «Я ничему не вѣровалъ, сказалъ онъ мнѣ однажды въ откровенномъ разговорѣ, — хотя съ малолѣтства былъ строго держанъ въ правилахъ церковнаго ученія.» Онъ могъ бы прибавить: «и теперь не вѣрую», потому что до самой смерти остался твердъ въ своемъ образѣ мыслей. Исповѣдь дѣда интересовала и вмѣстѣ конфузила меня, какъ юношу крѣпкаго въ вѣрѣ и боявшагося пошатнуться въ своей крѣпости. Мое смущеніе увеличивалось когда дѣдъ-вольтеріанецъ въ храмовой праздникъ и въ день своего ангела бывалъ въ церкви, послѣ литургіи приглашалъ священника на домъ отслужить молебенъ, самъ читалъ многое во время молебна и подтягивалъ дьячку. Я удивлялся такому противорѣчію въ старомъ человѣкѣ, хотя оно объясняется, какъ я уже выше замѣтилъ, вниманіемъ дѣда къ суду и пересудамъ знакомыхъ: не желая ни возбуждать дурной молвы, ни бравировать ее, если она была возбуждена онъ внѣшнимъ образомъ исполнялъ то чего внутренно не признавалъ. Но, будучи невѣрующимъ, дѣдъ вовсе не отличался либерализмомъ: онъ все-таки былъ крѣпостникомъ, хотя иного фасона чѣмъ его сосѣди. Крестьяне и дворовые состояли у него въ полнѣйшей рабской покорности. Выдти изъ-подъ его воли никому и въ голову не могло придти. Не исполнить его приказанія считалось такою же виной какъ исполнить его по-своему. Я самъ бывалъ свидѣтелемъ какъ провинившійся получалъ крѣпкія зуботычины, не смѣя сойти съ своего мѣста, моргнуть глазомъ, промолвить словечко; онъ долженъ былъ стоически выдерживать наказаніе, производимое безъ горячности и сопровождаемое внушительно-бранными словами. Справедливость требуетъ однакожь замѣтить что эта безаплелляціонная власть умѣрялась въ глазахъ двороваго не однимъ лишь сознаніемъ дѣйствительной провинности, но и убѣжденіемъ въ превосходствѣ дѣда какъ хозяина, хорошо разумѣвшаго и свое и чужое дѣло. Умъ равно подкупаетъ и образованнаго необразованнаго. Дворовые понимали что требованія и взысканія барина происходили отъ его рачительности. Благодаря ему, они были грамотны и знали разныя ремесла, такъ какъ дѣдъ, при постоянной, почти безвыѣздной жизни и деревнѣ, имѣлъ надобность въ своемъ коновалѣ, своемъ садовникѣ, кузнецѣ, столярѣ, даже въ живописцѣ и часовщикѣ. Ремесла служили каждому изъ дворовыхъ средствомъ ихъ личныхъ заработковъ. Притомъ всѣ они пользовались хорошимъ положеніемъ, не въ примѣръ сосѣднимъ дворянамъ, плохо одѣтымъ и содержимымъ и не имѣвшимъ, какъ говорится, ни кола, ни двора собственнаго. По этой причинѣ они и мирились съ безконтрольною властью помѣщика, находя что она все-таки вознаграждается его дѣятельною рачительностью о ихъ пользѣ.
Сербинъ разошелся съ женой въ самомъ первомъ возрастѣ ихъ сына. Добровольный вдовецъ самъ взялся воспитать своего наслѣдника. Въ педагогическое руководство было выбрано извѣстное сочиненіе Руссо: Эмиль или о воспитаніи. Дѣдъ принялъ за правило вести Мишу согласно съ природой, ни въ чемъ не стѣсняя его свободы, укрѣпляя физическія силы и предохраняя отъ пустыхъ страховъ и всевозможныхъ предразсудковъ и суевѣрій. Послѣднія два слова разумѣлись въ ихъ обширномъ смыслѣ. Дѣду хотѣлось направить дѣтскій смыслъ такъ чтобъ онъ съ каждыхъ годомъ болѣе и болѣе дѣлался способнымъ къ воспріятію тѣхъ понятій распространеніе которыхъ было задачею французскихъ философовъ восемнадцатаго вѣка. Такъ какъ, по этой философіи, вѣра въ чудесное, сверхъестественное оскорбляла разумъ и роняла достоинство человѣка, то и слѣдовало какъ можно скорѣе и вѣрнѣе застраховать питомца отъ этого зла. Уроки пошли въ прокъ и принесли быстрые плоды. Даровитый, воспріимчивый, чрезвычайно живой Миша, пылкаго, но добраго сердца, прежде всего началъ отличаться въ тѣлесныхъ упражненіяхъ: еще отрокомъ онъ отлично ѣздилъ верхомъ, отлично плавалъ, отлично стрѣлялъ. Дѣду говорилъ онъ «ты», вмѣсто указнаго «вы»; называлъ его отцомъ, а не «папенькой»; здороваясь съ нимъ цѣловалъ его въ губы, а не подходилъ къ ручкѣ. Строжайше было запрещено приставленной къ нему нянькѣ, а потомъ дядькѣ, даже намекать о матери, такъ что мальчикъ долгое время не подозрѣвалъ ея существованія и едва ли зналъ что онъ произведенъ на свѣтъ женщиной. Но какъ-то разъ слуга, гуляя съ нимъ, проговорился. Взволнованный мальчикъ тотчасъ вбѣжалъ въ комнату отца съ пылающимъ лицомъ, съ глазами блиставшими любопытствомъ: «Отецъ», закричалъ онъ нетерпѣливо: «гдѣ же моя мать?» Отецъ поблѣднѣлъ. Онъ зналъ что за однимъ вопросомъ пойдутъ другіе, требующіе объясненія. «Какая мать? кто тебѣ сказалъ это?» Получивъ отвѣтъ, онъ успокоилъ сына первою пришедшею на мысль ложью, и постарался отвлечь его любопытство въ другую сторону. Но нескромный слуга былъ немедленно отданъ въ рекруты…
Какъ старались утаить отъ мальчика мать, такъ оберегали его и отъ многаго другаго, словно отъ запрещеннаго плода. Его не учили молитвамъ, не читали разказовъ изъ священной исторіи, не снабжали никакими понятіями касательно вѣры. За то онъ росъ на полной свободѣ, которую дали ему по принципу и которой онъ пользовался по инстинкту. Воля его не знала границъ. Что ни пришло бы ему въ голову, онъ тотчасъ исполнялъ или приказывалъ исполнять. Захочетъ обѣдать съ отцомъ и старухою теткой — обѣдаетъ; не захочетъ — обѣдаетъ одинъ, гдѣ ему угодно и когда угодно. Пожелаетъ выйти изъ-за стола до конца обѣда — встаетъ безъ спроса и церемоніи. Вздумается за обѣдомъ бросить тарелку въ окно или на полъ — никто ему не перечитъ. А если тетка или нянька невольно схватится на тарелку, сберегая господское добро, самъ дѣдъ останавливаетъ ихъ. «Не стѣсняйте ребенка, послѣ онъ самъ узнаетъ что это не хорошо.» Къ сожалѣнію, этому ожидаемому «послѣ», какъ увидимъ, не суждено было наступить. Впрочемъ, своевольный мальчикъ любилъ отца и несмотря на свою вспыльчивость былъ добръ къ домашнимъ. Но доброта тогдашняго помѣщика — чувство капризное и ненадежное: она черезъ минуту могла смѣниться противоположнымъ расположеніемъ духа. Молодой Сербинъ не былъ исключеніемъ изъ этого правила.
Съ тринадцати лѣтъ наступила для него пора научнаго образованія. Зажиточному помѣщику не было въ то время надобности отдавать единственнаго сына въ гимназію или частный пансіонъ. Ни то, ни другое учебное заведеніе не давало тогда никакихъ видныхъ правъ. Обучавшійся дома нисколько не терялъ отъ того ни въ военной, ни въ гражданской службѣ. Напротивъ, онъ выигрывалъ въ числѣ учебныхъ лѣтъ, а при извѣстной протекціи, въ чинахъ и наградахъ. Поэтому изъ Москвы или Петербурга былъ приглашенъ (по тогдашнему выписанъ или нанятъ) Кургановъ, сынъ того самаго Курганова котораго Письмовникъ долгое время служилъ настольною книгой, выдержавъ восемнадцать изданій. Этотъ учитель какъ разъ пришелся къ воспитательнымъ идеямъ дѣда: онъ былъ вольтеріанецъ, въ добавокъ любившій рюмочку и не имѣвшій понятія о нравственной сдержанности. Зная хорошо математику онъ преимущественно занималъ ею своего ученика, проходя съ нимъ также другія науки: исторію, географію, русскую грамматику. Уроками и бесѣдами онъ развивалъ и укрѣплялъ въ умѣ воспитанника тѣ понятія которыя еще съ малолѣтства были заложены дѣдомъ. Въ концѣ концовъ юноша сталъ совершенно распущеннымъ, изъ невѣрующаго въ то или другое невѣрующимъ ни во что. Законъ, правило, не существовали для него; онъ жилъ по своей волѣ, слушался только своихъ желаній, руководствовался единственно своимъ удовольствіемъ.
Сколько времени прожилъ Кургановъ у дѣда, не знаю; но помню что вскорѣ послѣ его отъѣзда я долго гостилъ въ Сербинѣ. И дѣдъ и дядя любили меня. Послѣдній былъ совершенная противоположность мнѣ по воспитанію. Онъ дѣлалъ все что ни захочетъ: меня же съ братомъ держали въ страхѣ Божіемъ, такъ что мы въ письмахъ къ родителямъ не даромъ подписывались «покорными и послушными сыновьями». Онъ не ходилъ въ церковь, смѣялся надъ богослуженіемъ, ѣлъ всегда скоромное: мы же читали при отцѣ вслухъ молитвы возставъ отъ сна и на сонъ грядущій, предъ обѣдомъ и послѣ обѣда, каждое воскресенье и праздникъ слушали обѣдню, строго держали посты Великій и Успенскій, ежегодно говѣли и причащались. Онъ пріобрѣлъ раннее знаніе такихъ вещей которыхъ мы не вѣдали, какъ сущія дѣти, хотя я находился уже въ предпослѣднемъ (третьемъ) классѣ гимназіи. Онъ держалъ себя свободно, говорилъ со всѣми громко и открыто, не боялся никакихъ страховъ: мы же были до того застѣнчивы что краснѣли при чужихъ людяхъ, сидѣли смирно тамъ гдѣ намъ укажутъ и не смѣли ввязываться въ разговоръ со старшими. Можетъ-быть дядя и полюбилъ меня за такую съ нимъ противоположность, равно какъ и я по той же самой причинѣ почувствовалъ искреннюю къ нему привязанность. Однажды гуляли мы съ нимъ по саду, откуда пришли въ большую рощу. Погода стояла жаркая — конецъ іюня.
— Какая духота! замѣтилъ дядя, прислонясь къ дереву. — Нужно бы дождя, а то, пожалуй, греча пропадетъ отъ засухи.
— Что жь дѣлать! сказалъ я: — видно такъ угодно Богу.
— Полно молоть вздоръ, любезный! Какой тамъ Богъ! Никакого Бога нѣтъ; дождь идетъ и нейдетъ самъ по себѣ.
Несмотря на нестерпимый зной, дрожь пробѣжала по моему тѣлу отъ такихъ, никогда мною неслыханныхъ словъ. Я не отвѣчалъ, но подумалъ съ увѣренностью: «ну, братъ, на этомъ не собьешь меня; вѣдь я прошелъ священную исторію и катехизисъ и хорошо знаю Евангеліе». Въ другое время я можетъ-быть и завелъ бы школьническій споръ съ юношей-атеистомъ, но тутъ какъ возражать? Вѣдь мы были далеко отъ дома, въ густой рощѣ; дядя ходилъ съ ружьемъ, стрѣляя птицъ на лету и безъ промаха попадая въ цѣль, которую самъ намѣчалъ на деревьяхъ или меня заставлялъ намѣчать по моему выбору. Что значило ему, пылкому, своевольному юношѣ, при его понятіяхъ, принять меня за птицу или выбрать цѣлью вмѣсто дерева?
Я упомянулъ о непослѣдовательности дѣдовскаго вольтеріанизма. Твердый скептикъ во всемъ что касалось религіи, дѣдъ какъ будто и не зналъ того что французскіе философы говорили о гуманномъ отношеніи къ людямъ. Отъ дяди не могло скрыться противорѣчіе въ образѣ мыслей его отца. По этому поводу между ними возникали несогласія, большею частію оканчивавшіяся ничѣмъ: тотъ и другой оставался при своемъ, съ тѣмъ различіемъ что мнѣніе отца, какъ главы дома, переходило въ дѣло, а мнѣніе сына такъ и оставалось мнѣніемъ. Нельзя сомнѣваться что въ послѣдствіи и сынъ оказался бы въ той же мѣрѣ непослѣдовательнымъ: роковая сила крѣпостнаго права налагала свою руку на лучшіе умы и сердца, заглушая голосъ истины и вырывая съ корнемъ благороднѣйшія чувства. Во въ юношествѣ стремленіе къ правдѣ такъ живо, инстинктъ любви такъ еще свѣжъ что и дурное воспитаніе не мѣшаетъ ему порывисто выступать повременамъ наружу. Передамъ одну сцену между отцомъ и сыномъ. Она такъ твердо врѣзалась въ моей памяти что я и теперь какъ будто вижу ее предъ собою. Все наше семейство было у дѣда по случаю какого-то праздника. Наѣхало также нѣсколько сосѣднихъ помѣщиковъ съ женами. Дѣдъ былъ въ отличномъ расположеніи духа, разговорчивъ и веселъ; гостей своихъ онъ настроилъ на такой же тонъ. Когда сѣли обѣдать въ залѣ, выходившемъ окнами въ садъ, одинъ только приборъ оказался не занятымъ — приборъ дяди, который всегда помѣщался рядомъ съ отцомъ. Никто не удивился его отсутствію: каждый зналъ что онъ вольная птица и что не для него писаны уставы общежитія. Вдругъ, послѣ втораго блюда, дверь изъ передней быстро распахнулась, и молодой Сербинъ почти вбѣжалъ въ комнату. Никому не поклонившись, ни на кого не обративъ вниманія, онъ сильно-взволнованнымъ голосомъ обратился къ дѣду: «Это ни на что не похоже, отецъ! Прикащикъ твой хуже мясника! Мясникъ сдираетъ шкуру съ убитой скотины, а прикащикъ готовъ содрать кожу съ живаго человѣка. Хорошо что я, возвращаясь съ охоты, услышалъ крикъ и прогналъ палача, а то онъ засѣкъ бы мужика до смерти.»
Представьте положеніе сидѣвшихъ за столомъ… Всѣ ожидали грозной вспышки или еще худшаго скандала. Но дѣдъ умѣлъ владѣть собой: онъ только сильно нахмурился и продолжалъ ѣсть. Гости послѣдовали его примѣру. Каждый наклонился надъ своею тарелкой, точно чувствуя особенный аппетитъ. Все присмирѣло и замолкло. «Я не буду обѣдать», закричалъ дядя лакею, шедшему съ тарелкой супа: «не подавайте мнѣ ничего.» Любимая отцовская собака подошла къ нему приласкаться и хотѣла положить на колѣно морду: дядя далъ ей такого пинка что она, завизжавъ, отбѣжала въ дальній уголъ. «Мнѣ кажется, замѣтилъ отецъ, не отрывая глазъ отъ тарелки, собака не виновата что ты не въ духѣ.» «Она виновата тѣмъ», возразилъ сынъ, «что ей у насъ жить лучше чѣмъ людямъ.» Размѣнъ словъ подливавшій масло въ огонь, а не тушившій пожара… Всѣ еще больше сконфузились и присмирѣли, не зная что дѣлать: продолжать ли молчаніе или завести о чемъ-нибудь рѣчь. Наступила тишина, только не та въ теченіе которой «пролетаетъ ангелъ.» Положеніе было тягостное, крайне непріятное. Къ счастію, случай явился на выручку. Какая-то крупная птица прилетѣла въ садъ и усѣлась на деревѣ. Одинъ изъ гостей, сидѣвшихъ противъ сада, увидѣлъ ее и обрадовался возможности положить конецъ затрудненію. «Посмотрите, какая большая птица», сказалъ онъ, указывая въ окно. Всѣ глаза обратились по направленію его пальца. Дѣйствительно, это было какое-то особенное пернатое. Молодой Сербинъ, страстный охотникъ, далъ знакъ гостямъ спокойно оставаться на мѣстахъ, велѣлъ слугѣ принести изъ своей комнаты заряженное ружье, тихонько всталъ изъ-за стола и прицѣлился въ открытое окно. Во отъ волненія, произведеннаго сценой съ отцомъ, рука его не совсѣмъ была тверда; боясь промахнуться, онъ поманилъ къ себѣ дворянина-компаніона, поставилъ его предъ собою лицомъ къ окну и положилъ къ нему на плечо дуло. А компаніонъ страшно боялся огнестрѣльныхъ оружій: стволъ заколыхался еще сильнѣе. «Трусъ!» проворчалъ съ досадой дядя, оттолкнулъ старика въ сторону и тоскливо обвелъ глазами всю компанію, спрашивая кто заступитъ его мѣсто. «Позвольте, я помогу вамъ», вызвалась дѣвочка лѣтъ пятнадцати, дочь мелкопомѣстной вдовы. Дядя кивнулъ ей. Она бодро стала на мѣсто; по небольшому ея росту надобно было согнуть одно колѣно для прицѣла. Раздался выстрѣлъ — птица свалилась на земь. Дядя не побѣжалъ черезъ балконъ, а прямо выскочилъ въ окно, поднялъ добычу и внесъ ее въ комнату, высоко держа за одно крыло. Всѣ бросились взглянуть на птицу, но дядя подошелъ съ ней къ дѣвочкѣ со словами: «кладу ее къ ногамъ героини». Сердце у дяди было, какъ говорится, скоро отходчивое. Сердиться долго было не въ его натурѣ. Къ тому же удача развеселила его. Занявъ снова мѣсто за столомъ, такъ какъ обѣдъ еще не кончился, онъ протянулъ руку дѣду: «Ну, полно, отецъ, дуться; помиримся». «Мирятся послѣ ссоры, а я и не думалъ съ тобой ссориться», послѣдовалъ отвѣтъ. «Вотъ ты всегда такой! ну, если не хочешь протянуть руку, такъ я обниму тебя.» Всталъ и обнялъ. Затѣмъ конецъ обѣда и весь вечеръ онъ занимался дѣвочкой: говорилъ съ ней, угощалъ ее плодами, показывалъ садъ.
За временемъ домашняго образованія наступила пора службы. Дѣду не было надобности искать покровительства для выгодной карьеры сына. Онъ рѣшилъ отправить его къ Петру Андреевичу Кикину, который, какъ сказано, состоялъ въ родствѣ съ женою Сербина. Предъ отправленіемъ въ Петербургъ, послали юношу къ матери. Мать душевно ему обрадовалась, но вмѣстѣ и ужаснулась, когда онъ въ первый же день свиданія началъ откровенно выставлять свое безвѣріе. Она рѣзко остановила его. «Какъ смѣешь ты, несчастный мальчишка, судить о предметахъ которые выше твоего понятія! Кто тебѣ внушилъ это? неужели отецъ? Жалѣю и тебя, и его….» Однако дѣлать было нечего: она благословила сына образомъ, вручила ему рекомендательное письмо къ Кикину, дала денегъ и совѣты какъ держать себя въ Петербургѣ, и простилась съ нимъ навсегда: больше имъ не пришлось уже видѣться.
И вотъ мой дядя очутился въ Петербургѣ. Кикинъ помѣстилъ его у себя, зачисливъ въ свою канцелярію. Какъ держалъ себя среди совершенно новой обстановки сынъ природы, Сербинскій «Эмиль»? Нѣтъ сомнѣнія что на первыхъ порахъ онъ разыгрывалъ Вольтерова Гурона[4] и, подобно ему, натворилъ не мало проказъ, компрометтируя и себя, и другихъ. Да и могъ ли человѣкъ не имѣвшій понятія о выдержкѣ, о соблюденіи условныхъ общественныхъ приличій, не знавшій никакихъ формъ и стѣсненій, росшій на просторѣ и воздухѣ, творившій всегда свою волю, приноровиться къ столичной жизни или канцелярскимъ порядкамъ? Онъ скучалъ, бился, задыхался въ обѣихъ атмосферахъ, свѣтской и бюрократической. Натура его не выдержала такой пытки: онъ бросилъ канцелярію и поступилъ въ гусары. Послѣдній родъ службы болѣе подходилъ къ его нраву и образу мыслей. Онъ скоро освоился съ жизнію тогдашнихъ кавалеристовъ: откровенное товарищество, разгулъ и проказничество пришлись ему по сердцу. Произведенный въ корнеты, онъ проѣзжалъ однажды къ отцу своему черезъ Рязань. Это было въ 1821 или 1822 году. Я оканчивалъ гимназическій курсъ. Отецъ мой съ матерью отправились на короткое время въ деревню, оставивъ меня съ братомъ и сестрами въ городѣ. Неожиданно получаю я отъ дяди записку съ приглашеніемъ повидаться съ нимъ въ такой-то гостиницѣ. При входѣ моемъ въ нумеръ, онъ встрѣтилъ меня словами: «Ну, любезный философъ (такъ онъ прозвалъ меня за мою любовь къ чтенію), докажи-ка теперь силу своей философіи: достань мнѣ рублей двѣсти въ займы. Какъ только пріѣду къ отцу, тотчасъ вышлю эти деньги, а на возвратномъ пути привезу тебѣ подарочекъ». — «Гдѣ же мнѣ взять?» отвѣчалъ я: «отецъ теперь въ деревнѣ.» — «Какъ гдѣ? попроси у Вознесенскаго (смотритель уѣзднаго училища) или у Гаретовскаго (учитель русскаго языка въ гимназіи); говорятъ, они люди съ деньгами.» Я отправился на поиски, но Вознесенскій отказалъ подъ тѣмъ предлогомъ что въ настоящее время у него нѣтъ свободныхъ суммъ, а Гаретовскій хотя и могъ бы дать, но не далъ по другой причинѣ: «Видишь ли, мой милый, еслибы отецъ твой прислалъ тебя съ запиской, я, не говоря ни слова, тотчасъ бы вынулъ изъ бумажника требуемое и вручилъ бы тебѣ, но ты — другое дѣло, ты еще молодъ еси (мнѣ пошелъ шестнадцатый годъ): извини.» Отказъ того и другаго сгорчилъ меня: мнѣ такъ хотѣлось услужить дядѣ! Я очень любилъ его, хоть и пугался его вольныхъ мыслей и вольнаго обращенія. Пріѣхалъ я въ гостиницу чуть не со слезами на глазахъ и хотѣлъ-было начать разказъ о неудачѣ, какъ дядя остановилъ меня: «Спасибо, дружище, за хлопоты, я ужь досталъ денегъ у одного знакомаго». Съ этими словами вышелъ онъ изъ комнаты и тотчасъ же воротился. Минутъ черезъ пять дверь растворилась: является молодой человѣкъ лѣтъ восьмнадцати, какъ мнѣ показалось, въ солдатской шинели. «Рекомендую тебѣ, сказалъ дядя, — юнкеръ нашего полка; отлично играетъ на гитарѣ и поетъ. Спой-ка намъ что-нибудь». Юнкеръ снялъ со стѣны гитару и запѣлъ. Голосъ на мой слухъ былъ не мужской. Какъ ни былъ я наивенъ, но при догадкѣ что подъ юнкерскою одеждой скрывается женщина, я сильно покраснѣлъ, словно уличенный въ преступленіи. Дядя расхохотался. «Ахъ ты, красная дѣвушка! сказалъ онъ весело вскочивъ со стула и бросившись ко мнѣ: — Дай мнѣ расцѣловать тебя, мою невинность.»
Съ этимъ-то юнкеромъ-дѣвушкой дядя прибылъ къ отцу, вовсе не ожидавшему такого визита. Мнѣ чувствовалось что въ Сербинѣ не обойдется безъ исторіи: такъ и случилось. Едва отецъ мой воротился въ Рязань какъ отъ дѣда прискакалъ гонецъ съ письмомъ: «Безпутный сынъ мой, писалъ дѣдъ, — пріѣхалъ ко мнѣ съ развратною дѣвкой. Когда я выговаривалъ ему за крайне неприличный поступокъ, онъ вспылилъ, раскричался, началъ требовать денегъ, угрожая при отказѣ застрѣлить меня. Пріѣзжайте какъ можно скорѣе.» — «Что посѣешь, то и пожнешь», промолвилъ отецъ складывая письмо и тотчасъ велѣлъ запрягать. Ему удалось водворить согласіе межху дѣдомъ и дядей. Послѣдній, возвращаясь въ полкъ также чрезъ Рязань, снова прислалъ за мной и вручилъ мнѣ обѣщанный подарокъ: Нѣмецко-русскій словарь Аделунга въ двухъ толстыхъ томахъ.
Это было послѣднимъ нашимъ свиданіемъ. Въ 1822 году а поступилъ въ Московскій университетъ, а дядя квартировалъ съ полкомъ въ какомъ то провинціальномъ городкѣ, проводя время съ товарищами обычнымъ порядкомъ. На одномъ завтракѣ поссорился онъ съ другимъ офицеромъ Ссора вышла изъ пустяковъ, но должна была кончиться дуэлью. Товарищи, однакожь, кое-какъ остановили ее, положивъ отпраздновать мировую вечернею пирушкой, которая продлилась за полночь. Всѣ собесѣдники гурьбой вышли изъ гостиницы. На дорогѣ къ квартирамъ дядя остановился и сказалъ: «Что это за глупая вещь — жизнь! Утромъ ссорься, вечеромъ мирись; завтра опять ссорься, послѣзавтра опять мирись. Не хочу больше жить; застрѣлюсь!» «Врешь, любезный, возразили товарищи, не застрѣлишься; это ты теперь такъ говоришь, спьяну.» — «Ей Богу застрѣлюсь!» — «Не застрѣлишься.» Дядя замолчалъ, но какъ только пришелъ на квартиру, взялъ пистолетъ и застрѣлился. Такъ кончилась жизнь молодаго человѣка, даровитаго и добраго, но загубленнаго страннымъ воспитаніемъ. Смерть его очень огорчила меня. Нѣсколько дней я былъ невеселъ и задумчивъ, такъ что родные, у которыхъ я жилъ въ Москвѣ, боялись не заболѣлъ ли я.
Не знаю какъ въ первое время подѣйствовала на дѣда смерть его единственнаго сына; но когда я увидалъ его чрезъ годъ послѣ печальнаго событія, я не нашелъ въ немъ никакой перемѣны. Попрежнему онъ былъ здоровъ, бодръ и веселъ: попрежнему дѣятельно занимался хозяйствомъ, музыкой и чтеніемъ; попрежнему жила въ дѣвичьей молодая, смазливая горничная. Говорили что дѣдъ отъ времени до времени укрѣпляетъ и возбуждаетъ себя такъ-называемыми Бестужевскими каплями (нервная микстура) отъ 10ти до 30ти на пріемъ. Каждый годъ пріѣзжалъ я къ нему лѣтнею вакаціей. Онъ радъ былъ моему пріѣзду, имѣя возможность дѣлить уединеніе уже не съ гимназистомъ, а со студентомъ физико-математическаго факультета. Выборъ спеціальности ему очень нравился, онъ самъ любилъ математику. Притомъ я не былъ невѣжда и въ литературѣ, и въ другихъ предметахъ, напримѣръ, въ основаніяхъ сельскаго хозяйства и въ технологіи, слушая лекціи этихъ наукъ у профессоровъ Павлова и Денисова. Въ теченіе трехлѣтняго университетскаго курса я получалъ отъ дѣда по сту рублей (ассигнаціями) на книги. Я же, съ своей стороны, высылалъ ему изъ Москвы переводы историческихъ романовъ Вальтеръ-Скотта, бывшихъ тогда диковинкой. Дѣдъ жадно прочитывалъ ихъ и возвращая просилъ о доставленіи новыхъ какъ только они появятся.
По окончаніи курса я долго не выѣзжалъ изъ Москвы, удерживаемый частными уроками которые давали мнѣ средства жить самимъ собою, безъ помощи изъ отцовскаго дома. Поэтому о послѣднихъ годахъ дѣда я могу говорить только по разказамъ родныхъ. Въ преклонныхъ уже лѣтахъ дѣдъ не избѣгнулъ смѣтной слабости, хотя и сохранилъ умственныя силы. Переживъ жену и сына, онъ задумалъ жениться. Хотя ему было уже за семьдесятъ, многіе бѣдные помѣщики не затруднились бы войти съ нимъ въ близкое роцство. Дѣдъ остановился на семействѣ ряжскаго помѣщика Трона. Изъ трехъ дочерей его дѣду болѣе нравилась младшая, семнадцатилѣтняя дѣвица. Съ того времени, считая себя женихомъ, онъ началъ болѣе заботиться о своемъ костюмѣ. Жалко было смотрѣть на умнаго старика поддавшагося такой слабости… Ждали кому изъ трехъ богинь вручитъ яблоко новый семидесятилѣтній Парисъ, но ожиданіе не сбылось, неизвѣстно по какой причинѣ: дѣвушка ли побрезгала старцемъ нюхающимъ табакъ, или самъ старецъ одумался и устыдился своей комической роли.
Скончался Сербинъ семидесяти шести лѣтъ, отъ апоплексическаго удара. Предполагая что таковъ именно будетъ родъ его смерти, онъ давно уже запасся электрическою машиной, которую тотчасъ и велѣлъ привести въ дѣйствіе, когда за ужиномъ ложка выпала у него изъ рукъ и онъ упалъ на правую сторону кресла. Но ни электричество, ни призванный докторъ не оказали помощи. Законный наслѣдникъ имѣнія, племянникъ умершаго, Ар--ій, немедленно прискакалъ для распоряженій. Вскрыли завѣщаніе. Всѣ дворовые получили отпускныя, кромѣ одного, неизвѣстно почему, а горничная сверхъ того и денежное вознагражденіе. Такъ какъ они были грамотные и каждый зналъ какое-нибудь мастерство, то освобожденіе отъ крѣпостной зависимости дало имъ возможностъ устроиться по ихъ желанію. Всѣ они зажили хорошо, нѣкоторые изъ нихъ, болѣе дѣятельные и распорядительные, даже разбогатѣли.
Наслѣдникъ, приходившійся мнѣ дядей, зналъ любовь ко мнѣ покойнаго. Поэтому я мечталъ и надѣялся что онъ подарятъ мнѣ библіотеку. Не тутъ-то было: вмѣсто библіотеки получилъ я золотые часы, которые вовсе не обрадовали меня. «И зачѣмъ ему библіотека? повторялъ я съ горемъ и досадой, — вѣдь книги для него то же что сѣно для собака: и сама его не ѣстъ, и другимъ не даетъ»…
У Ар…аго было нѣсколько сыновей. Одному изъ нихъ, великому мастеру разстраивать наслѣдственныя имѣнія, досталось Сербино. Къ расточительности владѣльца присоединились случайныя бѣдствія. Сначала пожаръ истребилъ домъ со всѣмъ бывшимъ въ немъ добромъ и, увы! — съ библіотекой. Когда дворня и крестьяне сбѣжались тушить огонь, Ар….ій остановилъ ихъ, сказавъ: «Не трогайте! пусть горитъ чортово гнѣздо!» Такъ поминалъ онъ дѣда за его вольтеріанизмъ, хотя самъ едва ли имѣлъ ясное понятіе о Вольтерѣ. Затѣмъ въ одно жаркое лѣто страшная буря пронеслась надъ садомъ и рощей, одни деревья поломавъ, другіе вырвавъ съ корнемъ, и Сербино, мой милый, дорогой пріютъ въ юности совершенно запустѣло, такъ что теперь и судить нельзя о его прежнемъ видѣ и состояніи.
- ↑ 1827, № 3.
- ↑ 1828, №№ 22 и 23. Вторая изъ этихъ статей, въ виду того что одно и то же количество пчелъ для нѣкоторыхъ ульевъ можетъ бытъ мало, а для другихъ велико, содержитъ въ себѣ табличку означающую въ вершкахъ діаметръ улья, площадь его и количество фунтовъ и золотниковъ пчелы потребнаго на одинъ вершокъ вышины. Замѣтка О перемѣнѣ въ ульяхъ старой узы, приложенная къ статьѣ, объясняетъ недостаточность и безполезность двухъ до того употреблявшихся способовъ. Сербинъ предлагаетъ свои, заключающійся въ томъ что старая уза замѣняется новою ни восемь вершковъ отъ головы улья, а не на четыре. Изъ наблюденій и опытовъ онъ вывелъ заключевіе что пчелы могутъ тянуть соты во всякомъ направленіи и что онѣ ни въ какомъ случаѣ не оставляютъ дѣтей своихъ, подобно муравьямъ, никогда не покидающимъ свои яйца. Въ первой же статьѣ доказывается что употребленіе большихъ ульевъ, которые обыкновенно предпочитались ульямъ средней и малой величины, вредитъ какъ размноженію пчелъ, такъ и доходу отъ нихъ получаемому.
- ↑ Записки, ч. 3, кн. 1, августъ.
- ↑ L’Ingénu, романъ Вольтера.