X. Дѣдушка.
правитьС. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
Дѣдушка — самый веселый человѣкъ въ нашемъ домѣ. Если было холодно, если большіе ссорились, если дождь нарушалъ обычную программу дня, самое превосходное дѣло было идти къ нему въ пчельникъ.
Хорошо было у дѣдушки. Пчельникъ низенькій, старый-престарый, словно грибъ, наклонился въ одну сторону. Ивы надъ нимъ росли огромныя, съ старыми вороньими гнѣздами. Сзади огороды — бабье занятіе, а предъ пчельникомъ все царство дѣдушкино.
Сначала идутъ рядами кусты со всякой ягодой — малиной, крыжовникомъ, красной, бѣлой и черной смородиной, дальше по всему саду разбрелись раскидистыя яблони, а подъ ними ульи пчелиные.
На порогѣ дѣдушка, маленькій съ рѣденькой сѣденькой бородкой клинушкомъ, съ живыми веселыми глазками, въ бѣлой холщевой рубашкѣ, подпоясанной поясочкомъ, къ которому привязанъ ключикъ отъ укладки. На лысой головѣ старенькая порыжѣлая скуфейка, изъ-подъ которой выбиваются желтовато-сѣденькіе завитки волосъ.
— А, пострѣлъ — вездѣ поспѣлъ! — радостно встрѣчаетъ онъ меня. — Дѣдушку вспомнилъ! Небось, думаешь, такъ я сейчасъ меду и отвалю. Дожидайся…
— Что, дѣдинька, какъ пчела? — Я знаю настоящій подходъ къ дѣдушкѣ.
— Пчела? — переспрашиваетъ онъ.
Дѣдушка поднимаетъ голову и осматриваетъ виднѣющіеся старые темные ульи, словно желая убѣдиться, что они на мѣстѣ.
— Ничего, пчела нонче веселая, — дѣдушка что-то вспоминаетъ и говоритъ другимъ тономъ: — Кабы не Карпушка… Вредный мужикъ!
Кажется, не только на селѣ, но и во всемъ Божьемъ мірѣ у дѣдушки только и былъ единственный врагъ, — жившій противъ насъ старикъ Карпъ, Кузькинъ дѣдушка. И, повидимому, та старинная вражда между нашими домами, о которой я говорилъ, выходила именно изъ-за пчелъ. По общему мнѣнію, которое раздѣлялъ и мой дѣдушка, Карпъ слово зналъ, почему пчелы и водились у него на рѣдкость; и меду много носили, и роились хорошо. Противъ слова дѣдушка ничего не имѣлъ — дошелъ человѣкъ до точки, его счастье! Но кромѣ этого, по глубокому убѣжденію дѣдушки, Карпъ на пакости пускался и пакостилъ именно ему, дѣдушкѣ. Дѣдушкины рои какъ-то приманивалъ и огребалъ въ свою пользу, и еще хуже того дѣлалъ: напоитъ своихъ пчелъ пьяными да и натравитъ на нашъ садъ; остервенятся его пчелы и перегрызутъ нашихъ. Пчелы водились еще кое у кого въ нашемъ селѣ, но дѣдушка убѣдился, что разбойницы были именно изъ Карповыхъ ульевъ. Дѣдушка посыпалъ бѣлой муки въ леты и потомъ пошелъ къ Карпу въ пчельникъ, будто бы о цѣнахъ потолковать; смотритъ — летятъ Карповы пчелы, а лапки-то у нихъ въ мукѣ, тутъ онъ и отчиталъ Карпа, какъ слѣдуетъ. Какъ дѣдушка ни усмирялъ свое сердце, нехорошо отцу духовному сердце имѣть на чадъ, — а совладѣть съ собой не могъ, больно ужъ пчелъ своихъ любилъ.
— Ахъ, Карпъ! ахъ, Карпъ! — бормочетъ дѣдушка. — И есть же жадность у людей!… У меня пчела, у тебя пчела, всѣмъ Богъ пропитаніе даетъ! Такъ нѣтъ вотъ, на-поди!… Ну-ка, Степа, — оживляется онъ, наклади-ка щепы въ курильницу, что-то вонъ тамъ пчела больно вьется, гляди, роиться станетъ…
Хорошо у дѣдушки! Гудитъ пчела, вьется; въ пчельникъ иной залетитъ, словно посмотрѣть, тутъ ли дѣдушка, — повьется, повьется, не полюбится ей темный пчельникъ и опять улетитъ на вольное мѣсто по своимъ дѣламъ хлопотать. Дѣдушку пчела знаетъ и не трогаетъ и насъ не обижаетъ, если мы въ пчельникѣ сидимъ или по саду ходимъ; ну, а потянулся къ яблочку надъ ульемъ, потревожилъ чѣмъ пчелу — не прогнѣвайся! А яблокъ кругомъ видимо-невидимо и самыя краснобокія надъ ульями висятъ.
Зато къ ягодѣ ходъ не заказанъ, — шмыгнешь въ кусты, наѣшься малины, смородины и опять въ пчельникъ, а дѣдушка уже кусокъ отъ коровая отрѣзалъ, медомъ намазалъ.
Это за то, что щепы набралъ. А самъ долбитъ колоду, новый улей дѣлаетъ, да на меня любуется, какъ я хлѣбъ съ медомъ уписываю. Вотъ дѣдушка оставляетъ долото и поглаживаетъ спину.
— Что-то, Степа, поясница нонче болитъ у меня… Разыщи-ка жбанъ, да слетай къ бабушкѣ Спиридонихѣ, — старый, молъ, батюшка кучится, бражки, молъ… Поясницу, молъ, у него что-то прихватило…
Я геніально исполняю порученіе. Старая Спиридониха, очень почитающая моего дѣдушку, ведетъ меня на погребицу и цѣдитъ полный жбанъ густой, холодной, пѣнящейся браги.
Потягиваетъ дѣдушка брагу — и мнѣ разрѣшаетъ — и становится еще веселѣе и пріятнѣе.
Издали доносится ревъ и крики. Впереди бѣжитъ босоногая Варька, ея вихоръ торчитъ стоймя, волосы треплются по вѣтру, — за ней бѣжитъ Даша и ковыляетъ Митя. Варька, какъ буря, пролетаетъ мимо, Даша и Митя вбѣгаютъ въ пчельникъ.
— Дѣдинька! — заливается Даша. — Варька пряникъ отняла. Маменька намъ съ Митей дала, — торопясь и захлебываясь отъ слезъ, говоритъ она, — а Варька, — дайте, говоритъ, маменька, я имъ раздѣлю — и съѣ-ѣла…
— Ахъ, шельма! — негодуетъ дѣдушка. — Ну, дѣвка!.. Вотъ погодите, ребята, мы ее достигнемъ. Варька!
Варькина растрепанная голова показывается изъ-за малины.
— Подь-ка сюда! Подь-ка!
— А чего я пойду? — отвѣчаетъ Варька. — Съѣла я пряникъ — вотъ и все, — рѣшительно заявляетъ она.
— Такъ ты вотъ какъ!
Дѣдушка развязываетъ свой поясокъ съ мѣднымъ ключикомъ и бѣжитъ за Варькой. Старенькія ноги сѣменятъ мелкой рысцой, Варька съ визгомъ бросается изъ кустовъ и, сверкая пятками, бѣжитъ въ конецъ сада. Всѣ мы знали, что развязываніе дѣдушкина поясочка имѣетъ только символическое значеніе, тѣмъ не менѣе преслѣдуемый всякій разъ считалъ нужнымъ улепетывать во всѣ лопатки и визжать во все горло.
— Ахъ, воръ-дѣвка! — говоритъ, задыхаясь, возвращающійся дѣдушка. — Ну, дѣвка! Погоди, ребята, вотъ я вамъ меду дамъ, а ей шишъ съ масломъ. Увидитъ она, что вы медъ ѣдите, а подойти-то не посмѣетъ!
Варькинъ глазъ выглядываетъ изъ-за смородины.
— Ужъ такого ли я вамъ меду дамъ, — растягиваетъ дѣдушка. — Ужъ та-а-а-кого ли ме-еду… Отъ молодого роя, — сла-а-адкій, пресладкій…
Надъ смородиной поднимается вся Варькина голова. Варька становится на цыпочки и заглядываетъ внутрь пчельника.
— А это по правдѣ? — возвышаетъ она голосъ. — Маленькіе, — маменька говоритъ… А я развѣ большая? На той недѣлѣ имъ баранки, а мнѣ нѣтъ? — она нѣкоторое время молчитъ и снова взываетъ: — Дѣѣдинька! А дѣдинька! Я не бу-уду.
Варька кукситъ глаза и дѣлаетъ удрученное виной лицо.
— Вотъ она, разбойница, гдѣ объявилась… — удивляется дѣдушка. — Медъ-то увидала, такъ не буду! Иди, я тебѣ вихоръ надеру…
Варька нѣкоторое время колеблется. Но потомъ съ отчаянной рѣшимостью выходитъ изъ кустовъ и подставляетъ дѣдушкѣ свой вихоръ.
Дѣдушка легонько треплетъ за вихоръ, причемъ Варька мѣрно мотаетъ головой и считаетъ долгомъ хныкать въ то время, какъ глаза ея разсматриваютъ бѣлые соты меда, лежащіе на лоткѣ.
— Не моги другой разъ, не моги, не моги… — приговариваетъ дѣдушка.
Миръ возстановленъ, мы уписываемъ хлѣбъ съ медомъ, а дѣдушка смотритъ на насъ и улыбается, весь улыбается, — и бородка его сѣденькая, и веселые лукавые глазки, и лысина, выглядывающая изъ-подъ сдвинувшейся на затылокъ скуфейки.
— И въ кого ты, Варька, уродилась? — соображаетъ дѣдушка. — Отецъ у тебя смирный, мать смирная, а ты вонъ какая разбойница вышла…
Варька доѣдаетъ кусокъ, взглядываетъ исподлобья и коротко отвѣчаетъ:
— Въ дѣдиньку.
Глаза дѣдушки становятся совсѣмъ маленькими, беззубый ротъ открывается и сѣденькая бородка долго трясется, а на лысинѣ выступаетъ потъ.
— И то видно въ дѣдиньку… — отдыхая отъ смѣха, говоритъ онъ. — Ухъ, востеръ я, ребята, махонькій-то былъ!..
Усядемся мы въ кружокъ, а дѣдушка начнетъ сказки разсказывать, все веселыя, смѣшныя сказки: какъ Топтыгинъ-государь по лѣсу похаживаетъ, порядки налаживаетъ, какъ лисица-воровка дуралѣя-волка обхаживаетъ, какъ мудрый Котъ Котафеичъ во всѣхъ дѣлахъ исхитряется… А то про старыя времена разсказывать примется: какъ французъ Москву палилъ и нашу сторону въ полонъ взять хотѣлъ, да дѣдушка Дормидонъ отстоялъ, и какъ тогда эта самая Спиридониха молодая дѣвка была — отличилась… Даша проситъ разсказать про Іосифа Прекраснаго исторію, которую дѣдушка никогда не отказывался разсказывать, а мы не уставали слушать.
Митя засовываетъ палецъ въ ротъ, давно капаютъ слезы изъ глазъ Даши, Варька, обхвативши руками колѣна, расширенными сѣрыми глазищами, не отрываясь, смотритъ въ дѣдушкинъ ротъ. Въ томъ мѣстѣ, гдѣ братья приносятъ отцу окровавленныя одежды Іосифа, Варька прерываетъ дѣдушку.
— Я, дѣдинька, не буду… Вотъ-те хрёстъ, не буду!
Она энергично крестится.
— Чего не буду? удивляется дѣдушка.
— Отнимать у нихъ… — Варька указываетъ глазами на Дашу и Митю.
Раскаяніе Варьки, какъ все, что она дѣлаетъ, вырывается бурно. Ея брови сдвигаются, глаза суживаются и темнѣютъ, она становится похожа на бабушку.
— Глазыньки мои лопни… Провалиться мнѣ скрозь землю…
Варька изъявляетъ готовность пожертвовать своей утробой и дѣлаетъ еще нѣсколько рискованныхъ предложеній, но дѣдушка и безъ клятвы знаетъ, что Варькино слово крѣпкое и надежное.
Снова тянется длинная трогательная исторія Іосифа Прекраснаго. Дѣдушка обопрется руками въ колѣна, опуститъ голову и сдѣлается такимъ маленькимъ и старенькимъ, и скуфейка покачивается, и все говоритъ дѣдушка трогательнымъ голосомъ, своимъ удивительнымъ, проникающимъ душу голосомъ.
Не одни мы ходили къ дѣдушкѣ въ садъ. Бывало забѣжишь, сидитъ у него на порогѣ старикъ, такой же старый, какъ дѣдушка, о дѣлахъ своихъ семейныхъ совѣтуются.
— Побѣгай-ка, Степа, — скажетъ дѣдушка.
И молодые захаживали къ нему съ своими молодыми дѣлами.
Помню, одно время часто ходилъ къ нему изъ Жеребьевки молодой мужикъ Ларивонъ съ женой Натальей. Стоитъ Ларивонъ передъ дѣдушкой съ своими безучастными, остановившимися глазами и изрѣдка роняетъ тихія слова глуховатымъ голосомъ. Говоритъ онъ, что, кабы не родители, и не женился бы онъ; съ малыхъ лѣтъ изъ міра уйти хотѣлъ, Богу потрудиться… И Наталью какъ бралъ, сказывалъ ей. А съ той поры, какъ ребенокъ у нихъ померъ, совсѣмъ затосковалъ онъ, отвратило его отъ мірской и плотской жизни. Любезна ему Наталья, говорилъ онъ, но не можетъ онъ больше жить въ законѣ, видитъ онъ сны зовущіе и на яву все обитель тихая мерещится…
А рядомъ стояла красивая, пышная Наталья и горько плакала о своемъ погибающемъ женскомъ счастьи… Приходила она и одна къ дѣдушкѣ и жаловалась, что вся душа ея изныла, что не жилица она на свѣтѣ безъ Ларивона, и падала она дѣдушкѣ въ ноги и просила его помолиться Богу, чтобы онъ оставилъ ей Ларивона, не звалъ бы, не бралъ бы его къ себѣ…
Долго Ларивона отговаривалъ дѣдушка — не любилъ онъ монастырей, — но отговорить не могъ. Вышло совсѣмъ по другому, — Ларивонъ нашелъ какія-то слова для Натальи, они вмѣстѣ ушли изъ міра, она въ нашъ ближайшій женскій монастырь, а онъ верстъ за сто къ тому святому, котораго особенно почитали въ нашихъ мѣстахъ.
Съ какими нуждами ни обращались къ дѣдушкѣ! Я помню, какъ онъ бѣсовъ изгонялъ. «Стараго крутогорскаго батюшку» знала вся округа и всѣмъ было извѣстно, что это дано ему. Случалось, что одержимыхъ везли къ нему за тридцать и за сорокъ верстъ и даже изъ другихъ уѣздовъ.
Все больше бабы были… Угонятъ мужа въ солдаты, ребеночекъ помретъ, особенно если первенькій, молоко бросится въ голову, а то и просто лихой человѣкъ по злобѣ напуститъ, и вселится въ бабу бѣсъ и кричитъ изъ нея дикими голосами, уговариваетъ въ прорубь броситься, либо вожжи мертвой петлей вокругъ шеи затянуть, а иной разъ и ножъ въ руку суетъ.
Много приходилось видать ихъ въ церкви. Стоитъ сначала баба, какъ баба, только ужъ видишь — блѣдная изъ себя и вся дрожитъ. Какъ запоютъ херувимскую, такъ и закричитъ изъ нея бѣсъ… А особенно передъ причастіемъ, когда въ алтарѣ съ шумомъ задернется завѣса и въ церкви сдѣлается такъ тихо и такъ страшно и всѣ знаютъ, что тамъ за завѣсой дѣлается что-то огромное и таинственное, — вотъ тогда всѣ бабы, въ комъ сидитъ бѣсъ, одна за другой закричатъ, упадутъ на полъ и станутъ биться, а изо рта пѣна клубомъ пойдетъ…
Дверь въ горницу къ дѣдушкѣ затворяется, а мы собираемся въ кухнѣ и не дышимъ, слушаемъ, нѣтъ-нѣтъ и въ щелку заглянемъ.
Идетъ баба въ горницу, упирается, двое-трое ведутъ, иной разъ волокомъ тащатъ. Накроетъ дѣдушка эпитрахилью бабу, положитъ ей на голову свою руку и начнетъ молитвы читать своимъ дрожащимъ трогательнымъ голосомъ. Когда дѣдушка къ бѣсу подступитъ, осердится, заговоритъ строгимъ голосомъ, а мы волнуемся, слушая, какъ дѣдушка его отчитываетъ.
«…Или, самъ еси Вельзевулъ, или зміевидный, или звѣроличный, или яко пара, или яко птица, или вощеглагольникъ»… «Или во снѣ тяжцѣ, или въ недугѣ, или въ язвѣ»… «Или любонеистовый, или звѣздоволхвуяй, или домоволшебникъ»… «Или съ мѣсяцемъ премѣняяйся, или утренній, или полуденный, или полунощный»…
Все вычитываетъ дѣдушка.
«…Или по случаю срѣтился еси, или отъ кого посланъ еси, или нашелъ еси внезапу, или въ мори, или въ рѣцѣ, или изъ кладезя, или отъ стремнины, или отъ рова, или отъ озера, или отъ трости»…
Съ бьющимися испуганными сердцами слушаемъ мы, какое множество ихъ по свѣту ходитъ.
«…Или отъ скверны, или отъ луга, или отъ лѣса, или отъ древа, или отъ птицъ, или отъ грома, или отъ покрова баннаго»… «Или отъ знаемыхъ, или отъ незнаемыхъ, или отъ непосѣщаемаго мѣста»…
«Убойся, — строго взываетъ дѣдушка, — умолкни, бѣжи, бѣжи, не возвратися»… «Но отыди въ землю безводную, пустую, не дѣланную, на ней же человѣкъ не обитаетъ»…
Бьется баба подъ эпитрахилью, кричитъ истошнымъ голосомъ, а дѣдушка все читаетъ молитвы, все мягче и ласковѣе. Станетъ баба затихать понемножку, прошибетъ ее слеза и примется она плакать горько-горько, а потомъ и въ свое чувство придетъ.
Очень намъ жалко бываетъ послѣ этого дѣдушку. Трудно ему бороться съ бѣсомъ, идетъ онъ изъ горницы по саду, пошатывается, голова въ скуфейкѣ качается, весь онъ ослабѣетъ и придетъ въ пчельникъ, — сейчасъ же спать ляжетъ. И тутъ ужъ мы его не тревожимъ.
Далеко шла слава о дѣдушкѣ. Привозили къ нему и мужиковъ, которые по десяти лѣтъ на цѣпи прикованные сидѣли, и ребятъ малыхъ, которыхъ на новый мѣсяцъ корежило, но больше всего бабъ одержимыхъ было и больше ихъ вылѣчивалъ дѣдушка.
Какъ-то не считали мы, дѣти, дѣдушку за взрослаго. И не потому, что не раздавалъ онъ намъ подзатыльниковъ, что считалось не только привилегіей, но и обязанностью всѣхъ взрослыхъ: очень ужъ входилъ онъ въ наши дѣтскія дѣла, а главное всегда съ нами веселъ былъ, смѣялся, шутки шутилъ, что, по нашему мнѣнію, взрослому человѣку совсѣмъ не подобало. И самъ дѣдушка, повидимому, больше причислялъ себя къ нашей компаніи, чѣмъ къ взрослымъ. Тамъ, въ горницѣ, когда обсуждались важныя дѣла или пріѣзжали гости и велась чинная бесѣда, дѣдушка все, бывало, поглядывалъ, какъ бы потихоньку убраться къ себѣ въ пчельникъ, и если никакъ нельзя было, скоро начиналъ покачивать головой и похрапывать; съ нами же, дѣтьми, онъ готовъ былъ сидѣть цѣлыми днями. И все находились у него слова для насъ и прибаутки и веселые разсказы, и съ нами онъ почти не употреблялъ своего «тово-этово, какъ бишь его называется», какъ привыкъ онъ говорить тамъ, въ горницѣ.
Дѣдушка былъ самый незамѣтный человѣкъ въ домѣ, его не видно и не слышно было и въ домашнія дѣла онъ почти вовсе не мѣшался. Онъ и раньше, впрочемъ, настоящимъ хозяйствомъ мало занимался и все дѣло вела бабушка. Человѣкъ онъ былъ слабосильный, ни пахать, ни косить не годился и съ молодыхъ лѣтъ сталъ разводить садъ, ухаживать за пчелами, которыя, впрочемъ, и при дѣдушкахъ велись. Съ утра уходитъ онъ въ садъ и весь день хлопочетъ около пчелъ, вокругъ яблонь копается, кусты разсаживаетъ. Зато придетъ дѣдушка домой — и всѣмъ какъ-то веселѣе станетъ.
— А ну-ка, Тимоѳей, скажетъ, самоварчикъ бы наладить. Что-то будто животъ у меня не совсѣмъ…
А отецъ и радъ. Кажется, ему самоваръ ставить и то доставляло удовольствіе. Живой рукой нащиплетъ лучины, самъ не отходитъ, раздуваетъ. А за чаемъ всегда веселье и всѣ какъ-то подобрѣютъ. Дѣдушка шутки шутитъ, мать смѣется, и большіе рыжіе усы отца шевелятся.
Увидитъ дѣдушка на комъ-нибудь изъ дѣвочекъ новое платье, похвалитъ мать.
— Вотъ хорошо, Михайловна, платьице-то срядила! Что замарашками-то водить, тово-этово, чай не перестарки онѣ. Поѣдемъ, Тимоѳей, въ городъ, тово-этово, денегъ дамъ — и Дашѣ сшей. Да баранокъ давно ребятамъ не брали.
И нарочно говоритъ, чтобы бабушка слышала. Бабушка сердится, а говорить ничего не можетъ. Какъ никакъ все-таки онъ глава дома, и по дѣдушкинымъ преданіямъ не велось такъ, чтобы при дѣтяхъ жена мужу перечила.
— Былъ баловникъ и есть баловникъ! — уклончиво скажетъ она.
Ежели бабушка въ хорошемъ расположеніи духа, дѣдушка и дальше пойдетъ.
— Эка-ты, старуха, непосѣдливая, все-то не по тебѣ… Чать имъ жить, а не намъ съ тобой, тово-этово. Помрешь, все одно своимъ разумомъ приведется жить, не твоимъ…
— Ну, вотъ помру и пущай живутъ, какъ знаютъ… — только и отвѣтитъ бабушка, а спорить не будетъ.
Хотя бабушка всегда верховодила въ домѣ, но старинную политику соблюдаетъ строго, и если дѣло семейное, хозяйственное, важное, всегда, бывало, скажетъ:
— Какъ Лукьянъ Савельичъ разсудитъ, онъ большой.
А дѣдушка разсудитъ, какъ бабушка ему скажетъ.
— Чего ужъ, Тимоѳей… Самъ не махонькій… Ты добытчикъ…
Мать мою дѣдушка очень любилъ и всегда заступался за нее, быть можетъ, и потому, что самъ онъ былъ пришлецъ въ этотъ неласковый крутогорскій домъ и также мало подходилъ къ суровому строю его.
Дѣдушка былъ низкаго происхожденія, крестьянскаго рода изъ дальняго глухого села. Еще отецъ его, бобыль и церковный сторожъ, былъ крѣпостнымъ господъ Жучковыхъ и дѣдушка совершенно случайно попалъ въ духовное званіе только потому, что архіерей при объѣздѣ епархіи обратилъ вниманіе на шустраго мальчика и помѣстилъ его въ духовное училище. Мать тоже очень любила дѣдушку и говорила намъ впослѣдствіи, что если бы онъ сразу не взялъ ее подъ свое покровительство, ея жизнь въ Крутыхъ Горахъ въ первые годы замужества была бы прямо невыносима.
И за насъ вѣчнымъ заступникомъ былъ онъ. Начудотворитъ Варька, замѣтитъ дѣдушка, что гроза надъ ней собирается, и уведетъ ее съ собой.
— Ну-ка, скажетъ, Варюха, пойдемъ кусты подвязывать, и никто ужъ Варьку изъ-подъ дѣдушкина крыла не тронетъ.
Бываютъ люди, которые занимаютъ, повидимому, самое маленькое, самое узенькое мѣстечко въ жизни и все жмутся къ сторонкѣ, чтобы кому-нибудь не тѣсно было отъ нихъ, и только когда такой человѣкъ умираетъ, окружающіе начинаютъ понимать, какъ онъ нуженъ былъ всѣмъ и какое огромное пустое мѣсто остается послѣ него.
Такъ случилось и съ дѣдушкой.
Мы ужинали. Дѣдушка сидѣлъ на своемъ обычномъ мѣстѣ подъ образами и что-то ѣлъ. Вдругъ онъ началъ смѣяться и заговорилъ быстро-быстро и ложка странно запрыгала въ его рукѣ и расплескалась, а глаза уставились въ одну точку. «Рои, рои, рои… ро, ро…» твердилъ онъ, послышались безсвязныя хриплыя слова и потомъ онъ заплакалъ, лицо сморщилось и перекосилось и, тихо опускаясь, повалился онъ на колѣни сидѣвшей рядомъ бабушки. Въ ту же ночь и померъ дѣдушка.
Плакали мы, дѣти, горько плакала мать, осунувшійся за ночь отецъ тяжело вздыхалъ, но больше всѣхъ горевала бабушка. Она какъ-то сгорбилась и постарѣла, сама обмыла дѣдушку, сама надѣла на него давно приготовленный саванъ и цѣлыми часами не отходила отъ гроба.
— На кого ты покинулъ меня, Лукьянъ Савельичъ? — причитала она по-старинному. — На кого меня горькую оставилъ? Съ кѣмъ я буду думу думати, горе горевати? Пропало мое солнышко красное, закатился мѣсяцъ ясный…
Всплеснетъ бабушка руками, припадетъ къ гробу и заплачетъ горько-горько, а потомъ опять причитать станетъ.
— Шли мы путемъ--дорогой, разминулися… Почто ты покинулъ меня во темномъ лѣсу? Что не аукнешься, не откликнешься, свѣтикъ ты мой Лукьянъ Савельичъ! Не увижу я взора твоего яснаго, улыбки твоей ласковой… Кто меня на путь выведетъ, дорогу покажетъ? Кто меня, глупую, уму-разуму научитъ?
Жизнь свою съ дѣдушкой вспоминать начнетъ.
— Не видала я отъ тебя слова гнѣвнаго, слова браннаго, ни попреку единаго, ни голоса сердитаго…
А въ головахъ стоитъ отецъ и читаетъ молитвы надъ дѣдушкой и капаютъ слезы на широкую отцовскую бороду.
Казалось, одинъ дѣдушка оставался веселымъ. Въ вѣнчикѣ мягкихъ сѣденькихъ волосъ съ застывшей на губахъ улыбкой смотрѣло блѣдное, какое-то дѣтское личико, по-дѣтски кроткое и ласковое, а полуоткрытый глазъ, казалось, смотрѣлъ на насъ и дивился, зачѣмъ это всѣ плачутъ кругомъ.
Отнесли дѣдушку къ зеленымъ елямъ и положили на мѣсто, которое онъ самъ выбралъ, рядомъ съ дѣтскими могилками съ краю, у самой ограды, куда солнце свѣтило, откуда поле широкое видно.
Кажется, никогда не видѣли Крутыя Горы такого множества народа, какъ на похоронахъ дѣдушки. Съѣхались священники и родня, собравшійся со всей округи народъ не могъ помѣститься въ церкви и наполнилъ ограду и густой толпой стоялъ передъ папертью. Когда показался гробъ изъ церкви, много народу пало на колѣни, а бабы плакали.
А потомъ прошелъ по селу слухъ, — баушка Спиридониха сама видѣла, — когда дѣдушку въ могилу опускали, взвился бѣлый голубь надъ кладбищемъ и пропалъ… И на дѣдушкину могилу стали возить одержимыхъ и служить панихиды.
Опустѣлъ нашъ домъ. Покинутый пчельникъ и каждое деревцо въ саду напоминали намъ, дѣтямъ, о дѣдушкѣ, часто вспоминали объ немъ отецъ и мать, но больше всѣхъ смерть его отразилась на бабушкѣ. Дрогнулъ домоправительскій жезлъ въ крѣпкихъ рукахъ бабушки. Она стала болѣе молчаливой, больше молилась, часто ходила на кладбище, меньше кричала на новые порядки. Дворъ и огородъ постепенно отходили къ матери и только двѣ привилегіи бабушка неизмѣнно сохраняла для себя, — стоять у печки и стряпать обѣдъ, да подавать въ окошко милостыню, причемъ она стала прибавлять:
— За упокой души раба Божьяго Лукьяна…
А потомъ сталъ меркнуть свѣтъ въ глазахъ бабушки. Долго никто не замѣчалъ этого. Я помню сцену. Бабушка была въ кухнѣ и не видѣла меня. Придвинувшись къ самому окну, она нѣсколько разъ пыталась вдѣть нитку въ иголку и я увидѣлъ, какъ опустились у ней руки, и заплакала суровая бабушка.
А потомъ выпалъ и ухватъ изъ ея рукъ и началась для нея долгая темная мочь и остались бабушкѣ только милостыня, да дѣдушкина могила, да молитвы, да долгія думы, да тяжкіе вздохи.
Казалось, со смертью дѣдушки что-то порвалось, пошатнулось, умерло въ нашемъ домѣ, и въ наши старыя стѣны сильнѣе и сильнѣе билась новая жизнь, новые порядки, обычаи.
И все громче и громче, какъ шумъ набѣгающей волны, доносился до Крутыхъ Горъ слухъ о близкой волѣ, о новой долѣ.
А на селѣ долго вспоминали о дѣдушкѣ и много разсказовъ о его жизни приходилось мнѣ слышать. Одинъ изъ нихъ особенно живо сохранился въ моей памяти.
— И страшенъ годъ былъ, Степа! Дѣды и прадѣды не запомнятъ… — разсказывалъ мнѣ Антонъ-баба. Страшный годъ у всѣхъ былъ въ памяти и мнѣ часто приходилось слышать про него.
— Давно было, еще отецъ твой въ семинаріи учился. Снѣга зимой были мелкіе, весной рѣки чуть разлились. И пошли тутъ жары, да сушмень, — ни дождичка, ни росъ. Попрыскало какъ-то разъ за весну и все тутъ.
Трава посохла, деревья словно варомъ сварило, да еще червь напалъ — остатки доѣлъ въ чистую; рѣки высыхать стали, у насъ только въ одномъ бочагѣ вода и осталась, рыба дохла. Поганое болото и то пересохло, — лѣтомъ пѣшкомъ скрозь ходили. Ни ягоды, ни гриба, на поля не глядѣлъ бы, — по округѣ рожь на кормъ скоту косить стали. А тутъ лѣсъ горѣть зачалъ, солнышка не видать, застлало дымомъ, дышать тяжко. Пошла по народу смута, странники сказанія сказывали. Бѣгаетъ будто человѣчекъ махонькій — съ зайца, гдѣ пробѣжитъ, тутъ и посохнетъ.
И надумали, братецъ ты мой, всѣмъ приходомъ иконы поднять, молебствіе съ водосвятіемъ на поляхъ сдѣлать. Къ дѣдушкѣ твоему. А онъ и говоритъ:
— Дѣло, говоритъ, православные, это хорошее, только съ чистыми душами подходить надо. Давайте, говоритъ, исповѣдуемся всѣ, да причастимся сперва. Такъ и сдѣлали, велѣлъ онъ наканунѣ вымыться и бѣлыя рубахи надѣть, исповѣдались всѣ, — и самъ у Богоявленскаго попа исповѣдался, — а на другой день и причастилъ всѣхъ за обѣдней. Подняли иконы послѣ службы и тронулось все село въ поля. Знаешь, за гамазеей у дуриловскаго-то лѣса дороги расходятся, — ну вотъ тутъ и служили. Какъ-то дымъ прошелъ маленько, небо ясное, ни облачка, солнышко жаркое печетъ, тишь кругомъ, кажется, всякое слово, что дѣдушка твой служилъ, далеко слышно было. А я чашу несъ, рядомъ съ дѣдушкой стоялъ… Только сталъ онъ крестомъ воду крестить, смотрю я, что-то на руку мнѣ капнуло. Поглядѣлъ на небо, — чисто кругомъ; ну, думаю, изъ чаши плеснуло. А потомъ вдругорядь въ самую маковку угодило и еще разъ и еще… Смотрю я на народъ, — дрогнули православные, а капли шлепаются словно по орѣху, пыль поднимаютъ, слышно какъ объ каменную-то землю стучатъ.
Палъ тутъ народъ на колѣни и завопили всѣ — и мужики, и бабы, и дѣти малыя. А дождикъ все шибче, да шибче. Дѣдушка твой тоже на колѣни палъ, крестъ-то въ рукахъ, а молитву читать не можетъ, самъ въ три ручья плачетъ. Старикъ Каллистратъ — пономарь живъ еще былъ, рядомъ со мной стоялъ, — тоже реветъ, лбомъ въ землю тычется.
Недолго въ ту пору дождикъ шелъ, пересталъ. Двинулись домой, отошли можетъ съ полверсты и поднялась тутъ съ солнечнаго восхода туча — сила, черная, страшная, полнеба обняла, солнышко закрыло, темно стало на землѣ какъ ночью и пошелъ тутъ дождь…
И пошелъ, тутъ, братецъ ты мой, до-о-ождь!.. А народъ въ избы идти не хочетъ, — такъ посередь села супротивъ церкви сгрудились, какъ овцы, и стоятъ. А дождикъ-то поливаетъ… А дождикъ-то поливаетъ.
— Да, была благодать Божія!.. рѣки вздулись, словно въ половодье, напоилъ Господь землю досыта. Травка выглянула, деревья повеселѣли, поля вздохнули, пожары прикончились, грибъ пошелъ всякій. Рожь чуть поправилась, — опоздали мы маленько иконы-то поднять, только на сѣмена и собрали. Зато овсы налились стѣна стѣной, гречиха, горохъ, рѣпа, огородина всякая — на рѣдкость! Только нашимъ приходомъ и прошла туча, да еще богоявленскіе мужики маленько попользовались.
Ахъ и страшный годъ былъ, Степушка! Что нищихъ-то было! Такъ деревнями и ходили. Рабята малые чуть плетутся, бывало; старики, которые постарше, помирать стали… И со всей округи — къ намъ; только, бывало, и слышишь цѣлый день: «батюшки-матушки милостыньку Христа ра-ади!»
Вся округа въ ту пору за батюшку-то, за отца Лукьяна-то, молилась. Спасибо и тутъ надоумилъ. Какъ убрались съ хлѣбомъ, собралъ онъ сходъ и говоритъ міру:
— Такъ и такъ, православные, явилъ намъ Господь Богъ милость великую, — никому не въ примѣръ… Надо, говоритъ, Его благодарить или нѣтъ?
Извѣстно міръ:
— Какъ не благодарить! Ну и говоритъ потомъ:
— Ежели бы не Его особливая милость, были бы вы теперь сыты, али ходили бы съ сумой по окошкамъ стучаться, какъ другіе прочіе?
— Извѣстно какъ прочіе, — говоритъ міръ.
— Какъ вы, значитъ, теперь насчетъ своего хлѣба понимаете? Вы его заработали, али Богъ вамъ далъ?
— Понимаешь, — замѣтилъ Антонъ, — какую линію-то онъ велъ?
— Божій хлѣбъ нонѣшній, — заговорилъ народъ, — Божій!
— А коли, говоритъ, Божій, такъ и продавать его нельзя, — на Божьи дѣла и идти долженъ.
Тутъ же міромъ и порѣшили, — у кого старыя скирды есть, или къ примѣру въ амбарахъ отъ прежнихъ годовъ осталось — тотъ воленъ продавать, а что въ это лѣто уродилось, на полушку продавать заказано.
Никому отказу не было. Можно сказать, вся округа отъ насъ кормилась, — и овесъ, и гречиху, и ячмень — все на муку смололи, хлѣбомъ раздавали, лепешки пекли. А самъ дѣдушка-то твой и старое, и новое — большіе у васъ отъ прежнихъ годовъ скирды стояли — все пустилъ онъ по православнымъ. Точила ужъ его бабушка-то твоя — ничего сдѣлать не могла. А глядя на него, кое-кто изъ крестьянъ, кто подобрѣе да посправнѣе былъ, тоже старые запасы перемололи, да по православнымъ пустили.
И сыты были, — закончилъ Антонъ, — и деньгу зашибли, и потому все-таки старое распродали, а цѣны стояли не приведи Господи! Вотъ онъ какой человѣкъ, дѣдушка-то твой! Будетъ теперь заступникъ и у насъ, крутогорскихъ, предъ престоломъ Божіимъ!