Дѣдушка Онисимъ.
(Разсказъ).
править
Люблю я дѣдушку Онисима. Да и какъ не любить его, если онъ добрый, прямодушный человѣкъ. Давно я его знаю: еще когда я мальчишкой бѣгалъ въ ситцевой красной рубашонкѣ, постоянно изорванной, по кулаковскому заводу, безъ штановъ, то какъ, бывало, увижу высокую, худощавую фигуру съ сѣдыми волосами, стоящую у воротъ, непремѣнно побѣгу къ нему съ неописанною радостію и кричу:
— Дѣдушка Онисимъ! дѣдушка Онисимъ! разскажи ты мнѣ, какъ ты козу замѣсто поросенка съѣлъ?
И любо, какъ онъ крикнетъ: я тебя, шишкотрясъ (дуракъ)! Вотъ, какъ оттаскаю за вихоръ-то, не будешь старѣе себя передразнивать.
А онъ, надо вамъ пояснить, очень не любилъ, когда его корили козой и частенько-таки потеребливалъ наши вихры. И мы не обижались этимъ: напротивъ, намъ нравилось это.
И много ужъ прошло съ тѣхъ поръ лѣтъ, какъ онъ держалъ насъ на колѣняхъ, разсказывалъ намъ о томъ, какъ его наказывали, обижали и прочее; но всѣ мы глубоко уважаемъ эту старую, честную личность. И онъ радуется, глядя на насъ.
— Славные вы ребята вышли, внучки мои милые. А помните ли вы, какъ я васъ за вихры теребилъ?
— Помнимъ, дѣдушка Онисимъ, помнимъ. Мы глупы, малы были — спасибо.
— Ну, то-то, внучки мои. Теперь ужъ не мнѣ должно утѣшать васъ, а вамъ меня, и потомъ прибавитъ со вздохомъ: да, внучки! и я былъ молодъ!
Но въ этихъ словахъ сколько выражалось грусти! Былъ молодъ и каково это было время: вѣдь ему теперь уже девяносто четыре года…
И много-много дѣдушка Онисимъ пережилъ всякихъ всячинъ въ это время; многое сохранилось въ его головѣ и, если бы онъ сталъ разсказывать вамъ про свою жизнь, вамъ бы долго-долго пришлось дожидаться конца, хотя бы вы, взрослые люди, и увлеклись каждымъ стариковскимъ словомъ, каждою простою рѣчью, каждымъ жестомъ его, хотя бы многое вамъ и показалось невѣроятнымъ…
Да. Влачить, подобно дѣдушкѣ Онисиму, жизнь до такой старости вещь довольно не легкая; но дѣдушка Онисимъ терпѣть не можетъ вотъ какихъ словъ: старъ, старъ ужъ ты, дѣдушка Онисимъ! Пора бы и на спокой.
На это онъ съ гнѣвомъ возражаетъ: ахъ ты подлецъ! да разѣ я твою-то могилу залягу. Полуварначье ты эдакое, нашивальная гривенка, наколочный пятачекъ!
Всѣ, отъ мала до велика, уважаютъ его, даже самъ управитель подъ веселую руку любитъ поговорить съ нимъ о старыхъ порядкахъ и поиграть съ нимъ въ шашки, — что ставитъ управителя въ виду молодежи за добраго человѣка, а дѣдушку Онисима за добраго и умнаго, на томъ основаніи, что слово дѣдушки свято: «сказано-связано» говоритъ онъ и, если что захочетъ сдѣлать по-своему, сдѣлаетъ. Напримѣръ, однажды управитель свободныхъ рабочихъ послалъ косить траву, а другую партію тушить лѣсной пожаръ, такъ-что въ заводѣ не осталось ни одного рабочаго, ни одной здоровой, не старой бабы, да и пора была страдная: рабочимъ нужно было свою траву косить. Ну, Онисимъ и поплелся къ управителю.
— Ваше благородье, это теперича что означаетъ: всѣ, теперича, на работу пошли?
— Ну такъ что же?
— Нѣтъ, ты дай мнѣ слово сказать, потомъ ужъ объясняйся. Я старый воробей, изъ-подъ неволи третій десятокъ годковъ вышелъ, меня всѣ слушаются. А вотъ ты что дѣлаешь? взялъ да и угналъ весь народъ и отъ ихныхъ дѣлъ отнялъ: поди-ко, всякому надо на слободѣ свои дѣла въ порядки привести. Время-то, знашь какое? Ну-ко, отвѣчай?
— Что же по-твоему — травѣ гнить? по-твоему лѣсъ долженъ горѣть?
— Почто? Вотъ и видно, что ты бабьимъ умомъ живешь. И сѣно не сгніетъ; а что до лѣсу, такъ рабочіе ты думать, и спасутъ его позаглазъ? Повѣрь старику: зато, что ты ихъ погналъ, они весь лѣсъ спалятъ. Предупреждаю и тебѣ добра желаю. Просимъ прощенія и къ себѣ милости въ гости.
— Постой, старина! Ну, что бы ты сдѣлалъ на моемъ мѣстѣ? — спросилъ озадаченный управитель.
— Что меня спрашивать: ты наукамъ обучался всякимъ, а я самоучкой выучился.
— Однако.
— А коли на то пошло, вотъ тебѣ мой приказъ, исполнишь спасибо, не исполнишь — наплевать: освободи двѣсти человѣкъ отъ работъ.
— Какъ, развѣ я двѣсти послалъ?
— То то, что триста съ хвостикомъ, умная ты голова. Пошли въ лѣсъ пятьдесятъ, да самъ распоряжайся, гдѣ какія канавы копать, откуда, куда и какъ воду пущать, а на покосъ можно солдатъ пригласить, также задаромъ нашъ хлѣбъ ѣдятъ. Они сами вызываются, и про тебя не одна пѣсня ими сложена.
Управитель и сдѣлаетъ такъ, какъ научитъ дѣдушка Онисимъ, а потомъ и говоритъ своимъ пріятелямъ: какой этотъ старикъ придурной, изъ ума выжилъ, настоятельно требуетъ, — ну я уважаю его старость, поблажаю ему… Даже горный начальникъ распекаетъ управителя: вы только какого-то старика Оглоблина слушаетесь, его умомъ глупымъ пользуетесь.
Управитель и горный начальникъ даже боялись дѣдушки Онисима, потому-что «этотъ старый чортъ располагаетъ къ себѣ». И боялись они его съ тѣхъ поръ, какъ онъ выхлопоталъ пособіе рабочимъ. Дѣло состояло вотъ въ чемъ. Велѣно было проложить черезъ заводъ дорогу. Наѣхали землемѣры и проложили планъ дороги черезъ дома, а потому эти дома велѣно было ломать. «Какъ ломать? за что?» слышалось вездѣ, и никто не хотѣлъ взять въ толкъ, что дома ломаются для дороги. Судили, рядили, пошли въ контору; тамъ одно: «велѣно ломать, потому Васильевская улица кривая, а теперь хотятъ проложить прямую дорогу и черезъ рѣчку сдѣлаютъ каменный мостъ; слышно, дорога будетъ стоить не одну тысячу». — «А коли дорога будетъ стоить не одну тысячу, такъ они за наши домишки пусть деньги заплатятъ». «Какія вамъ деньги, Господь съ вами, коли вамъ даютъ землю у оврага, а домишки сломаете, перевезете, снова построите, говорили имъ въ конторѣ». — «Толкуйте! А разѣ намъ не жаль капусты, картофеля и прочаго, что въ огородахъ насажено».
Такъ ничего и не могли подѣлать рабочіе съ конторой, а конторскіе служащіе, кои жили на томъ мѣстѣ, гдѣ предполагалась дорога, стали строить въ другихъ мѣстахъ дома. Управитель былъ новый и распорядился ломать дома на счетъ казны…
Пріѣхалъ генералъ, т.-е. главный начальникъ горныхъ заводовъ; какъ водится, распекъ начальство за то, что дорога не ладится, и какъ сталъ выходить изъ церкви, дѣдушка Онисимъ и подходитъ къ нему.
— Что старина? — спросилъ его генералъ.
— Енаралъ! защити, помилуй. Окромя тебя некого просить. Коли ты такъ приказалъ, — прости старика за глупыя мысли…
— Ну. Въ чемъ же дѣло, старый чортъ?
— А вотъ: ты велѣлъ дорогу строить?
— Я.
— Ну. Черезъ дома?
— Черезъ дома.
— А какъ же намъ изъ этихъ гнилыхъ бревенъ дома строить, коли лѣсу не даютъ?
— Вамъ пособіе назначено по пятнадцати рублей.
— Позови-ко управителя-то, мы это дѣло расчачкамъ (разсмотримъ).
Подошелъ управитель.
— Ты что говорилъ? — спросилъ его дѣдушка Онисимъ. —Ты намъ когда говорилъ о пособіи?
— Я говорилъ.
— Генералъ! Я человѣкъ старый, по закону отъ тѣлеснаго наказанья избавленъ, только ты не думай, что я буянъ, а ты спроси меня я тѣ скажу, какія штуки твой управитель творитъ; первой: онъ намъ ни о какомъ пособіи не говорилъ, а велѣлъ просто-напросто ломать дома и переѣзжать къ оврагу, а то и забылъ, что мы люди рабочіе, намъ время дорого.
— Объяснись! — сказалъ генералъ управителю.
Управитель не зналъ, что сказать; генералъ, понявъ плутни, крикнулъ: долой со службы! а дѣдушкѣ Онисиму сказалъ: спасибо, старина, что ты изобличилъ этого мерзавца. Скажи рабочимъ, что они, кромѣ лѣсу, получатъ денежнаго вознагражденія по пятнадцати рублей.
Будь на мѣстѣ дѣдушки Онисима другой, право не сдобровать бы ему, а Онисимъ старъ, не робокъ, за словомъ въ карманъ не полѣзетъ.
Поэтому-то дѣдушка Онисимъ пользуется большой славой въ заводѣ, его любятъ всѣ, отъ мала до велика, но не думайте, чтобы онъ былъ гордъ: онъ такъ же, какъ и прежде бывало, въ солнечный день утромъ погоняетъ двѣ коровы, принадлежащія его внуку, ходитъ съ ребятами въ лѣсъ по грибы и ягоды и вечеромъ сидитъ на заваленкѣ въ рубахѣ, штанахъ, босой, какъ патріархъ, окруженный ребятами, мужчинами и женщинами, которые разговариваютъ съ нимъ, какъ съ родственникомъ. Онъ также и не богатъ; но по двумъ коровамъ, которыя онъ провожаетъ въ поле только по охотѣ въ хорошій день, еще нельзя судить о богатствѣ; да и гдѣ ему было взять это богатство, когда онъ не былъ мастеромъ, не занимался хлѣбопашествомъ, не торговалъ, а работалъ въ фабрикахъ, былъ куреннымъ и полѣсовщикомъ. Правда, бывши полѣсовщикомъ, можно бы было накопить денегъ, но онъ полѣсовщикомъ былъ очень недолго и во все это время кутилъ. Это типъ обыкновенныхъ чернорабочихъ, и дѣдушку Онисима нельзя назвать человѣкомъ необыкновеннымъ. Исторія его очень проста.
Отца онъ не зналъ, а знали его отца только мать и заводчане. Мать его была дѣвушка очень красивая и, такъ какъ она съ дѣтства жила у управителя, то и многимъ разнилась отъ остальныхъ дѣвицъ: была высока, худощава, бѣлолица; той уродливости, которая замѣчается даже въ красивыхъ дѣвинахъ рабочаго класса, въ ней не было. Она выговаривала, ходила, глядѣла по управительски. У управителя она выросла; всѣ ее считали за свою дѣвку, потому-что она не надменничала, и вдругъ разнеслась вѣсть, что Матрена Оглоблина родила парня. — Чей парень? Рѣшили: управителя. Спросили тайкомъ у нея, она подтвердила и жила еще въ домѣ управителя два года, вплоть до его смерти. О матери и ребенкѣ толковали недолго, потому-что въ Кулаковскомъ заводѣ это вещь обыкновенная, а потомъ и совсѣмъ не стали обращать вниманія.
О дѣтствѣ Онисима Иваныча разсказывать нечего.
Семнадцати лѣтъ онъ уже былъ зачисленъ на куренныя работы, а восемнадцати былъ женатъ, но жена на третій мѣсяцъ послѣ свадьбы родила.
Это было, конечно, большое горе для Онисима Иваныча, но онъ не задумался, а сталъ жить открыто съ Натальей Пановой, на которой впослѣдствіи и женился, когда умерла его жена.
Вообще семейныя дѣла его шли плохо. На работѣ тяжело, домой хоть и не приходи: то жена въ чемъ-нибудь виновата, то вездѣ онъ замѣчалъ непорядки. Зато въ обществѣ своихъ товарищей онъ вполнѣ отводилъ душу. Такого весельчака, краснобая, пѣсельника не было во всемъ заводѣ; Онисимъ Оглоблинъ всѣмъ былъ извѣстенъ, и всѣ отзывались о немъ съ похвалой. Передразнить механика-иностранца, сочинить стихи про кого-нибудь, это было легкимъ дѣломъ Оглоблина, и съ его словъ всѣ иностранцы, мастера и управитель назывались особыми прозвищами, при произношеніи которыхъ товарищи хохотали. Даже и теперь Онисимъ Иванычъ не задумается дать кличку кому-нибудь. Но все-таки по этому настроенію человѣка нельзя заключать, что онъ жилъ, спустя рукава: если дома, въ своемъ семействѣ, ему несчастливилось, то онъ всячески старался развеселиться съ товарищами и, частенько потѣшая ихъ какою-нибудь продѣлкой надъ мастеромъ и управителемъ, попадалъ подъ розги, такъ-что всѣ говорили, что нѣтъ на свѣтѣ человѣка, который бы принялъ столько розогъ, какъ Онисимъ Оглоблинъ. Мало-по-малу продѣлки его сильно стали безпокоить начальство, и оно приняло противъ него болѣе крутыя мѣры, но это послужило ко вреду заводскаго начальства. Оглоблинъ сдѣлалъ штуку, которая возвысила его во всеобщемъ мнѣніи всѣхъ заводчанъ.
Разъ пріѣхалъ генералъ. Рабочіе слышали, что онъ за что-то разсердился на управителя. Только генералъ сталъ выходить изъ фабрики, Оглоблинъ и подходитъ къ нему и кидается ему въ ноги, говоря:
— Генералъ, пощади, помилуй!..
Генералъ сурово взглянулъ на управителя и горнаго начальника.
— Что это такое? — крикнулъ онъ.
— Виноватъ, енаралъ! прикажи постегать… — говоритъ Оглоблинъ.
Генералъ улыбнулся.
— Встань! — сказалъ онъ.
— Нѣтъ, не встану, поколѣ на семъ мѣстѣ при себѣ не накажешь.
— Хорошо. Принесите розогъ.
Принесли.
— За какую вину просишь ты наказывать себя?
— Вина моя вотъ гдѣ! — сказалъ Оглоблинъ, ткнувъ пальцемъ въ голову.
— Не понимаю.
— Знаю я, что ты велишь меня наказать за правыя рѣчи…
— Говори.
— Слушай, коли такъ. Ты видѣлъ эти печи, что въ нихъ? — Шлакъ, а не мѣдь.
— Что-о? — крикнулъ генералъ и поглядѣлъ на горнаго начальника и управителя; тѣ поблѣднѣли.
— И на рудникахъ — руда сверху только на показъ… Продали они. А въ амбарѣ замѣсто муки лежитъ мѣдная руда.
— Ка-а-къ!
— Прикажи, батюшка генералъ, за правыя рѣчи наказывать.
Однако, Оглоблина не наказали, а генералъ, удостовѣрившись въ справедливости словъ рабочаго, уволилъ въ отставку горнаго начальника, а управитель застрѣлился.
Съ этихъ поръ всѣ рабочіе называли его храбрымъ и уважали, а управители потихоньку отъ рабочихъ воровали. Сильно эти управители злились на него, но ничего не могли подѣлать: Оглоблинъ былъ извѣстенъ генералу, отложили до новаго, но онъ и передъ новымъ отличился. Какъ разъ въ то время, какъ былъ въ заводѣ генералъ, онъ спасъ двухъ утопавшихъ; донесли объ этомъ генералу, генералъ призвалъ его къ себѣ и поблагодарилъ его за усердіе.
— Генералъ, дозволь слово сказать? — началъ опять Оглоблинъ.
— Кляузничать?
— Зачѣмъ? Ослободи ты насъ: за сто сорокъ верстъ на работы посылаютъ.
— Правда? — спросилъ генералъ управителя.
— Въ Шарвинскомъ заводѣ не хватаетъ рабочихъ.
— И знать ничего не хочу! Не посылать — и баста!
Всѣ удивлялись послѣ этого ловкости Оглоблина, но никто не завидовалъ тому, что ему везетъ. Будь и у другихъ побольше смѣлости и такту, и они бы могли разговаривать съ генераломъ.
Кончилъ онъ сорокалѣтнюю службу, вышелъ въ отставку на спокой, но скучно ему было. И онъ сталъ учиться шить сапоги. Этому онъ выучился скоро, и черезъ годъ работы у него было такъ много, что онъ не зналъ, за что ему и взяться. Но и эта работа ему опротивѣла, онъ сталъ ходить то на рудники, то на фабрику, и куда ни придетъ, вездѣ кричатъ: «дѣдушка Онисимъ! отзвонилъ года-те, снова, что ли, хошь начинать»? Молодые люди съ завистью глядѣли на него и думали: врядъ ли намъ дождаться отставки, когда наши ребятишки мрутъ. Ходить на рудники и въ фабрики для Онисима было развлеченіемъ: онъ могъ поиздѣваться надъ мастеромъ, потеребить мальчугана за ухо, послушать пѣсенъ, покалякать, поиграть съ мастерами въ шашки.
Теперь онъ не ходитъ на фабрики и рудники, а не ходитъ потому, какъ онъ говоритъ: ребятамъ завидно, что я на свободѣ: при мнѣ тоже старики-то не любили мѣшать имъ. Все его занятіе теперь состоитъ въ томъ, что онъ нянчится съ дѣтьми, особенно съ дѣтьми внука Петра, котораго онъ такъ любитъ, что всѣ удивляются этому. Но эта любовь особенно не нравится внучкамъ и внукамъ, которые завидуютъ Петру потому, что Онисимъ Иванычъ всѣ деньги отдаетъ Петру, а не дѣлитъ поровну. Старикъ хорошо знаетъ эту непріязнь, но говоритъ: за то я ихъ не поблажаю, что они всѣ на меня разсчитываютъ, а они попробовали бы по моему тянуть лямку, да мудрить съ начальствомъ.
Кромѣ этого, внукъ тертый калачъ: мало того, что онъ прошелъ всѣ мытарства въ заводѣ, но два года работалъ на золотыхъ пріискахъ и вполнѣ изучилъ это дѣло. На промыслахъ у него много знакомыхъ рабочихъ, и всѣ они знаютъ, гдѣ есть золото, но хранить или пользоваться этимъ золотомъ имъ воспрещено. Вотъ они и везутъ его Петру Оглоблину, а Петръ Оглоблинъ возитъ его въ городъ и тамъ по секрету продаетъ купцамъ и потомъ деньги отдаетъ рабочимъ, которые даютъ ему проценты за хлопоты. Даже въ городѣ есть такой купецъ, который имѣетъ золотой пріискъ и на этомъ пріискѣ значится подрядчикомъ дѣдушка Онисимъ; но на этомъ пріискѣ золота нѣтъ, никто не работаетъ, а золото набирается въ кружку съ разныхъ пріисковъ и покупается отъ разныхъ рабочихъ очень выгодно. Даже дѣдушка Онисимъ заключаетъ условіе съ самимъ управителемъ на доставку золота, но самъ этимъ не занимается, а предоставляетъ внуку, который большую часть времени проводитъ на пріискахъ. И если управитель спроситъ его:
— А что ты, дѣдушка Онисимъ, не на пріискахъ?
— Ой, куды мнѣ! Кости болятъ. Внучка послалъ.
— Плутъ же ты, Онисимъ. Чай тряхнуть домъ-то — золото лопатой греби.
— Ну и ты хорошъ: вмѣсто двухъ рублей семи гривенъ, полтора цѣлковыхъ за золотникъ платишь. Какъ я расписываюсь-то?
— Ну-ну! Ты, старый коршунъ, тоже не избѣгнешь кромѣшной.
— Я за правду стою; а вотъ ты неправдой-то сколь нажилъ. Мнѣ только стоитъ дунуть генералу, такъ и праху-то твоего не останется: вѣдь генералъ-то здѣсь управителемъ былъ…
И помалчиваетъ управитель. Помалчиваетъ и дѣдушка Онисимъ.