IV. Дѣдушка Дормидонъ и майоръ Матвѣй Панфилычъ.
правитьС. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
Было это давно-давно, когда еще мужикамъ волю не объявляли и къ солдаткѣ Агасьѣ леталъ по ночамъ огненный змѣй, когда семья наша была въ полномъ сборѣ, живы были дѣдушка и бабушка и жили мы въ томъ старомъ домѣ, крытомъ соломой, состоявшемъ всего изъ двухъ комнатъ, кухни и горницы, и когда я еще не приступалъ къ складамъ, такъ омрачившимъ впослѣдствіи мои юные дни…
Когда мнѣ приходятъ на память тѣ давнія времена, я вспоминаю дѣдушку Дормидона и майора Матвѣя Панфилыча…
Дѣдушка Дормидонъ — длинный-длинный, какъ жердь, и когда стоитъ въ церкви у печки, на своемъ постоянномъ мѣстѣ, цѣлой головой поднимается падъ толпой. Черепъ у него совсѣмъ голый, какъ колѣнка, лицо старое, сморщенное, сѣдая щетина торчитъ на выдавшемся остромъ подбородкѣ, а черезъ все лицо, наискось отъ лѣваго глаза, перерѣзывая губу и подбородокъ, тянется широкій рубецъ. Въ праздникъ дѣдушка одѣвается въ чудной мундиръ, — спереди какъ фракъ, а сзади фалдочки узенькія и длинныя, на рукавѣ — нашивки, на груди — ордена. За отсутствіемъ брюкъ одѣтъ въ бѣлые холщевые портки, въ рукѣ палка длиною съ добраго мужика.
Майоръ Матвѣй Панфилычъ — коротенькій, толстенькій. Одна нога деревянная, вмѣсто лѣвой руки пустой рукавъ болтается, лицо красное и всегда потное, а голова лысая, только по краямъ въ родѣ ободочка волосами обведена. Орденовъ у Матвѣя Панфилыча видимо-невидимо, вся грудь увѣшана, и мы, мальчишки, во время обѣдни глазъ съ него не сводимъ, когда стоитъ онъ со своей супругой впереди народа передъ амвономъ. Всякое воскресенье нашъ пономарь Лука Лукичъ выноситъ изъ алтаря двѣ просвирки, — одну для майора, а другую для дѣдушки Дормидона.
Когда служба кончается, мы, мальчишки, собираемся въ оградѣ и смотримъ, какъ здороваются майоръ и дѣдушка Дормидонъ. Дормидонъ вытягивается во всю длину своего неимовѣрнаго роста и дѣлаетъ подъ козырекъ, майоръ торопливо машетъ имѣющейся въ наличности рукой, вынимаетъ изъ кармана табакерку съ какимъ-то рисункомъ и любезно протягиваетъ своему собесѣднику. Оба запускаютъ пальцы, нюхаютъ, чихаютъ, желаютъ другъ-другу здравствовать и идутъ потихоньку по улицѣ въ гости къ моему отцу, а мы провожаемъ ихъ гурьбой и смотримъ, какъ словно на ходуляхъ шагаетъ своими длинными, уже плохо сгибающимися ногами дѣдушка Дормидонъ и какъ ловко вывертываетъ деревяжкой Матвѣй Панфилычъ.
Я забираюсь съ сестрами на полати, мы ложимся на животы и смотримъ внизъ, гдѣ за убраннымъ чистымъ столешникомъ столомъ мать и бабушка угощаютъ гостей. Сначала все идетъ чинно. Дормидонъ подставляетъ майору свою берестяную тавлинку, и опять оба чихаютъ и здравствуются, а потомъ пойдутъ разсказы.
Бабушка присядетъ къ столу, подопретъ голову рукой и слушаетъ, — очень любила она разсказы про генераловъ, про войну, про сраженія, — дѣдушка трясетъ въ переднемъ углу маленькою сѣденькою головкой, отецъ сидитъ и слушаетъ и по своей привычкѣ глубоко вздыхаетъ, мать подолгу стоитъ у стола съ засученными рукавами и съ заткнутымъ фартукомъ, Домна у печки на ухватъ обопрется, глазъ не сводитъ.
Голосъ у майора тоненькій тенорокъ и говоритъ онъ — часто сбивается и путается — и постоянно обтираетъ лысину платкомъ. И разсказываетъ онъ про черкеса, про Чечню, про Шамиля неугомоннаго, про генерала Ермолова; а дѣдушка Дормидонъ станетъ разсказывать, какъ топоромъ рубитъ, — голосъ грубый, хриплый и все только про одного Суворова и говоритъ! Какъ Аршаву брали, Альпу-гору переходили, съ французомъ, бились…
Выпьетъ Дормидонъ лишнюю рюмочку, разгорится его сердце, и пойдетъ онъ честить майоровыхъ генераловъ.
— Енаралы!.. Нашелъ, про кого говорить… Въ бабки бы имъ играть… Тоже славные полководцы! Черкеса ловили… Въ родѣ какъ на конокрада войной ходили!..
Майоръ краснѣетъ, конфузится и пробуетъ заступиться за своихъ генераловъ.
— Извольте прислушать, Дормидонъ Семенычъ… Взять къ примѣру Алексѣя Петровича Ермолова — орелъ! Либо Евдокимова графа, — изъ простого званія до графскаго титула дошелъ, тоже люди были. Опять же горецъ… Что говорить, не съ французомъ сравнить, противъ пушки онъ плохъ, а засядетъ наверху на скалѣ, какъ орелъ въ гнѣздѣ, а скала-то стѣна стѣной, вотъ ты и возьми его! Тоже русскаго народа полегло — конца края нѣтъ!..
Но дѣдушка Дормидонъ рѣшительно не признаетъ никакихъ стоющихъ генераловъ, кромѣ Суворова, да пожалуй еще Михайлы Ларивоныча Кутузова, котораго онъ зналъ еще молоденькимъ офицерикомъ, какъ съ туркой бились.
Публика на сторонѣ Дормидона, — генералъ Суворовъ былъ окруженъ у насъ особымъ ореоломъ.
— Да ужъ что толковать! — протяжно говоритъ бабушка, — генералиссимусъ… И на патретѣ подписано: «Всегда побѣждалъ, никогда побѣжденъ не бывалъ».
Повидимому и майоръ понималъ, что ему со своими генералами противъ Суворова не выстоять, и постепенно оставлялъ поле сраженія своему собесѣднику.
А дѣдушка Дормидонъ примется разсказывать про итальянскій походъ. Разсвирѣпѣетъ иной разъ старый воинъ, вдругъ вытянется изъ-за стола во весь свой огромный ростъ, лицо нальется кровью и широкій рубецъ побѣлѣетъ, — да и загремитъ на всю кухню:
— Коли — руби! Коли — руби!
И намъ на полатяхъ сдѣлается страшно, и мы жмемся другъ къ другу.
Дѣдушка Дормидонъ былъ нашъ, крутогорскій. Всѣ его родные давно перемерли, и оставалась только отданная въ другое село старая старуха, какая-то внучатная племянница. Жилъ онъ на мірской счетъ — мѣсячину получалъ — въ отведенной ему избушкѣ на задахъ у Антона-бабы, тамъ же міръ помѣстилъ старушку безродную, бабушку Ненилу, скрюченную пополамъ, такъ что на ходу она въ землю смотрѣла, да Кузьку-шестипалаго, прижитаго въ городѣ солдаткой Степанидой и оставшагося послѣ смерти матери круглымъ сиротой. Такъ и жили втроемъ въ родѣ семьи; Ненила стряпала, дѣдушка избу облаживалъ, а Кузька, любимецъ Дормидона, всякими художествами занимался и проходилъ военную школу подъ руководствомъ стараго суворовскаго солдата.
Майоръ жилъ въ Жеребьевкѣ, маленькой деревнѣ нашего же прихода, верстахъ въ трехъ отъ Крутыхъ Горъ. Жеребьевскій крестьянскій парень, взятый въ солдаты, онъ всю жизнь провелъ въ бояхъ на Кавказѣ, и послѣ отставки пріѣхалъ къ намъ безъ руки и безъ ноги, израненный черкесскими саблями, съ майорскимъ чиномъ, съ увѣшанной орденами грудью и съ пенсіей, которой завидовали наши мужики.
— Пошлетъ Господь человѣку счастье… Зачѣмъ ему обѣ-то руки, да двѣ ноги? И безъ нихъ вонъ какъ поживаетъ, любо-дорого! — говорили они, глядя на распречудесное майорово житье.
Разыскалъ майоръ свою жену, ходившую въ работницахъ по батюшкамъ, деревенскимъ торговцамъ, одѣлъ ее въ шерстяное платье, шаль модную купилъ, кринолинъ ей сдѣлалъ, наколку на голову надѣлъ и зажилъ въ законѣ, честь-честью. Построили они домикъ сбоку Жеребьевки на выгонѣ, миткалевыя занавѣсочки повѣсили, герань въ горшкахъ развели и зажили въ свое удовольствіе.
Домикъ бѣленькій, новенькій, на пригорочкѣ стоялъ, кругомъ трава, лужокъ, скота майоръ не держалъ, и двора у него не было, — а передъ домомъ цвѣтничекъ за палисадникомъ разбитъ. Мы, мальчишки, бывало, любили смотрѣть, какъ майоръ весной въ бѣломъ кителѣ съ разстегнутой грудью исхитряется, упираясь въ землю своей деревяжкой и налегая грудью на заступъ, ковырять свой цвѣтничекъ. Замѣтитъ насъ майоръ, къ себѣ позоветъ, шашки боевыя покажетъ, кинжалы черкесскіе, про Шамиля да про черкесовъ разскажетъ, на свободѣ, пространно, такъ какъ никто не мѣшаетъ ему, слушаемъ мы, не перечимъ. А потомъ примется сигналамъ обучать насъ, приставитъ кулакъ ко рту и начистъ выигрывать, какъ рожокъ: и атаку, и отбой, и зарю. Были изъ насъ люди способные, всѣ сигналы выучивали и, когда въ Крутыхъ Горахъ стѣнка на стѣнку выходили, музыкантъ атаку игралъ.
И все, бывало, въ гости ѣздилъ. Родня у него кругомъ большая по деревнямъ была, въ кумовья майора звали, въ посаженые отцы, — и вездѣ на первое мѣсто за почетный столъ. Съ батюшками компанію водить сталъ, съ управляющими, изрѣдка въ городъ ѣздилъ.
А жена его, какъ надѣла кринолинъ и наколку, такъ и заважничала. Въ тѣло скоро вошла, попивать стала, и надъ смирнымъ майоромъ большую волю взяла. Начнетъ мать наливкой угощать, ломается.
— Что-то ужъ и не охота… Не больно я смородину-то эту уважаю.
И пойдетъ разсказывать, у какихъ она важныхъ господъ въ городѣ съ майоромъ была, да какъ ее лиссабонскимъ угощали.
Послѣ Домна, приходившаяся сродни майоровой женѣ, бранится.
— И охота тебѣ, мать, Пелагею-то потчивать. Ишь губы-то выпятила, — майорша! Была Палага и есть Палага! — энергично заканчиваетъ Домна.
Хотя майоръ былъ въ большой чести въ округѣ, но до дѣдушки Дормидона ему было далеко. Пробовали жеребьевскіе мужики доказывать, что по военнымъ заслугамъ майоръ выше: и чиномъ больше и ордена важнѣе, руки-ноги лишился, — очень хотѣлось имъ своего майора отстоять, — но вся округа была за дѣдушку Дормидона.
Оно и понятно. Вѣрно дормидоновыхъ годовъ никто не зналъ, но сто лѣтъ за нимъ считали, — моей бабушкѣ было уже семьдесятъ, а онъ ее маленькой зналъ и кое-когда по старой привычкѣ Парашей называлъ. И этого же майора не одинъ разъ за волосы диралъ, когда онъ былъ еще просто Матюшкой жеребьевскимъ и съ другими мальчишками на церковной паперти дебошъ учинялъ. Потомъ онъ былъ суворовскій солдатъ, а главное, многіе еще помнили, какъ въ двѣнадцатомъ году онъ собралъ войско изъ мужиковъ и бабъ и побилъ французовъ, рыскавшихъ въ нашей округѣ.
Дѣдушку Дормидона знало полъ-уѣзда, и съ давнихъ поръ завелся обычай, гдѣ былъ храмовой праздникъ, за Дормидономъ мірскую подводу присылать. Наложатъ въ рыдванъ сѣна высоко-высоко, веретьемъ покроютъ, усадятъ дѣдушку и привезутъ, два-три дня у себя держатъ, на мірской счетъ угощаютъ. А когда ему нельзя ужъ стало по старости лѣтъ въ рыдванахъ ѣздить, крутогорскій Степанъ-плотникъ телѣжку ему особенную устроилъ, а мы, мальчишки, впрягались и везли, если не далеко, пять-шесть верстъ. Усадимъ мы дѣдушку въ телѣжку, подмостимъ ему вездѣ, чтобы помягче было, да и покатимъ стараго воина по лугамъ, по межникамъ, лѣсными тропочками. Веселыя это были путешествія! Дѣдушка Дормидонъ смѣется беззубымъ ртомъ, кряжистый лобастый Кузька — коренникомъ, голову внизъ опуститъ, ногами степенно перебираетъ, а мы съ Кузькой-шестипалымъ — пристяжки, головы набокъ держимъ, въ припрыжку скачемъ. Подкатимъ Дормидона къ старостѣ, посадятъ дѣдушку въ передній уголъ, угощать примутся, мужики въ избу набьются и насъ брагой напоятъ, жамками, стручками одѣлятъ. Телѣжку мы оставимъ, и ужъ оттуда тѣ мальчишки привезутъ.
Неугомонный былъ… Бывало на Второй-Спасъ соберется народъ около хоровода, и Дормидонъ ужъ тутъ, баскомъ подтягиваетъ. Иной разъ Лушка, дѣвка такая озорная была, въ кругъ его вытащитъ, и стоитъ Дормидонъ, какъ колокольня, въ хороводѣ, а предъ нимъ Лушка, руки въ боки, выплясываетъ, — смотритъ, смотритъ Дормидонъ и начнетъ ноги переставлять, — не гнулись ужъ онѣ, а тоже все хочется молодцомъ пройтись, — и самъ приговариваетъ:
— Ахъ, Лушка, дуй-те горой! Ну и дѣвка!
Веселье начнется тогда. Бородатые мужики въ кругъ войдутъ, хороводъ развернется на всю улицу, и до поздней ночи пѣсни стоятъ надъ селомъ.
О силѣ и значеніи дѣдушки Дормидона ходили самые фантастическіе разсказы; между прочимъ существовало всеобщее убѣжденіе, что онъ можетъ во всякое время и «за всяко просто» къ царю во дворецъ явиться и что будто бы такъ у него и въ бумагахъ прописано.
Когда міръ тягался съ казной изъ-за лѣсныхъ угодій, дѣдушка Дормидонъ ходилъ отъ общества въ губернію и охлопоталъ дѣло въ пользу Крутыхъ Горъ, а если пріѣзжало въ село начальство, первымъ впереди стариковъ становился дѣдушка и велъ разговоръ отъ имени общества.
Я помню, какъ онъ объявлялъ войну жившему противъ Крутыхъ Горъ, по другую сторону бочаговъ, помѣщику Созонту.
Это былъ несчастный, Богомъ и людьми обиженный человѣкъ. Кривой, съ изрытымъ оспой лицомъ, нигдѣ не кончившій курса, неслужащій дворянинъ, преждевременно состарившійся отъ постояннаго пьянства, — онъ жилъ одиноко въ своемъ огромномъ, не ремонтировавшемся и постепенно гнившемъ домѣ. Онъ былъ женатъ, но жена его черезъ полгода послѣ свадьбы сбѣжала отъ него съ какимъ-то офицеромъ, захвативши, по слухамъ, крупную сумму денегъ. Въ обыкновенное время это былъ безхарактерный, слабый, хоронившійся отъ людей человѣкъ, надъ которымъ потѣшались даже его дворовые, но когда допивался до бѣлой горячки, смѣхъ прекращался и шутки съ нимъ были плохія. Онъ звѣрѣлъ, бѣгалъ по деревнѣ съ ружьемъ, начиналась порка, и до насъ доносились по вечерамъ изъ-за рѣки бабьи и мужицкіе крики и плачъ.
Тогда-то и объявлялъ ему войну дѣдушка Дормидонъ. Онъ облачался въ свой знаменитый мундиръ и бѣлые холщевые портки, на грудь надѣвалъ ордена и медали и со своимъ длиннымъ посохомъ отправлялся въ походъ, а мы, мальчишки, собирались со всего села и съ криками: «Дѣдушка Дормидонъ на войну идетъ!» слѣдовали за нимъ на приличномъ разстояніи.
Всегда происходила одна и та же сцена.
Сидитъ на балконѣ въ старомъ засаленномъ халатѣ, надѣтомъ поверхъ нижняго бѣлья, Созонтъ, пьяный, обрюзгшій, грязный и плачетъ, а предъ нимъ мужиковъ порютъ. И начнетъ наступать на него Дормидонъ. Созонтъ сначала вскипитъ, кучеровъ зоветъ, лакеевъ, велитъ взять Дормидона, а тотъ все наступаетъ.
— Попробуй, возьми-ка… А ты знаешь, — кричитъ онъ, — что я къ Его Императорскому Величеству могу пойти, доложить ему, какія ты дѣла тутъ дѣлаешь. Я съ твоимъ дѣдушкой, пащенокъ ты этакій, походъ дѣлалъ, кабы не я, срубилъ бы ему турокъ голову; твоего отца на рукахъ носилъ. Брось, я тебѣ говорю, брось… — стучалъ на него костылемъ Дормидонъ. — Смотри свяжу, вотъ-те Христосъ, свяжу, скличу народъ и скажу: вяжи въ мою голову…
А Созонтъ ужъ оробѣлъ, запахиваетъ халатъ и начинаетъ отступать на балконъ, дѣдушка за нимъ по ступенькамъ костылемъ стучитъ, и Созонтъ только бормочетъ: «Пёсъ мордастый! Пёсъ мордастый!» и скроется въ комнаты.
И пороть пріостановится, утихнетъ. А мы съ торжествомъ провожаемъ по селу возвращающагося тріумфатора.
Такъ и жилъ дѣдушка Дормидонъ въ родѣ какъ съ семьей. Бывало въ церковь идетъ, — рядомъ, въ три погибели согнувшись, бабушка Ненила плетется, сзади Кузька-шестипалый, а мужики смѣются: «Дормидоново семейство тронулось».