Девятая симфонія.
правитьІ.
правитьДовольно большая зала была переполнена публикою, преимущественно женскою и мужского молодежью. Слышались веселыя восклицанія, шла оживленная бесѣда. Распорядительницы суетились, встрѣчая знаменитыхъ и не знаменитыхъ участниковъ въ литературно-музыкальномъ вечерѣ. Добрая цѣль, съ которою онъ устроился, повышала настроеніе, придавала ему бодрость и серьезность, которыхъ не бываетъ въ томъ случаѣ, когда дѣло идетъ лишь объ одномъ эстетическомъ наслажденіи.
Въ залу вошелъ человѣкъ среднихъ лѣтъ, высокій, худощавый, съ слегка вьющимися бѣлокурыми волосами и такою же бородой. Онъ радушно поздоровался съ одной изъ распорядительницъ, взялъ у нея программу и отошелъ въ сторону, гдѣ было попросторнѣе и посвѣтлѣе, чтобы прочесть ее. Увидавши на афишѣ нѣсколько знакомыхъ именъ, пришедшій весело улыбнулся и сталъ отыскивать свое мѣсто. По дорогѣ онъ встрѣтился съ молодою женщиною, которая пристально на него взглянула. «Знакомое лицо», — мелькнуло въ головѣ Григорія Николаевича, и, послѣ нѣкотораго колебанія, онъ подошелъ къ молодой женщинѣ.
— Здравствуйте, Марья Сергѣевна. Никакъ не ожидалъ васъ здѣсь встрѣтить и едва узналъ, благодаря своей несносной близорукости.
— Почему же никакъ не ожидали? Я очень усердно посѣщаю концерты.
— Да, но сегодняшній концертъ доставитъ, сравнительно, немного удовольствія… А давно не приходилось мнѣ васъ видѣть.
— Васъ долго не было въ Москвѣ. Быть можетъ, соберетесь какъ-нибудь меня навѣстить?
— Непремѣнно.
Григорій Николаевичъ спросилъ адресъ Марьи Сергѣевны и рѣшительно направился къ своему стулу, но чья-то рука дружески удержала его за плечо.
— Остановись, легкомысленный другъ!
— Сергѣй Михайловичъ! — радостно воскликнулъ Григорій Николаевичъ.
— Къ сожалѣнію, не могу заключить тебя немедленно въ свои могучія объятія. Сдѣлаю это на свободѣ. Вѣдь, ты, надѣюсь, до конца вечера не останешься?
— Могу уйти послѣ перваго отдѣленія. Отправимся вмѣстѣ.
Друзья разошлись.
Вышла піанистка и съиграла свое морсо съ отчетливостью усердной ученицы и съ такою безжизненностью, что можно было придти въ отчаяніе. Но благодарная молодежь встрѣтила и проводила піанистку довольно шумными рукоплесканіями. Затѣмъ появилась знаменитая артистка, восторженно встрѣченная, и мастерски прочитала стихотвореніе Некрасова. Потомъ было спѣто нѣсколько арій, наконецъ, какой-то молодой актеръ, аффектированно подергивая широкими плечами, выразительно продекламировалъ Алешу Поповича графа А. Толстаго. Въ залѣ стало жарко. Отдѣленіе кончилось, и публика шумно, весело и безтолково задвигалась. Григорій Николаевичъ поспѣшилъ къ выходу, еще разъ раскланялся съ Марьей Сергѣевной, поздоровался съ нѣсколькими знакомыми и добрался до ждавшаго его у дверей Сергѣя Михайловича.
— Ѣдемъ ко мнѣ, — сказалъ Сергѣй Михайловичъ, — Я живу близко.
Черезъ полчаса друзья уютно расположились въ кабинетѣ Сергѣя Михайловича.
— Давай-ка я тебя разсмотрю, какъ это подобаетъ врачу, — веселц говорилъ хозяинъ, поворачивая своего гостя. — Ничего, большихъ ухудшеній нѣтъ. Вотъ только шевелюра подгуляла.
Григорій Николаевичъ не безъ огорченія махнулъ рукой и энергически подтвердилъ:
— Подгуляла.
— Не впадай въ отчаяніе: предѣловъ человѣческой изобрѣтательности предвидѣть невозможно и, можетъ быть, еще наше столѣтіе узритъ какой-либо растительный бальзамъ, отъ котораго волосы и на самомъ дѣлѣ расти станутъ… Ты въ Москву вернулся окончательно?
— По всей вѣроятности… Что у васъ новаго?
— Ничего, кромѣ усиленія апатіи, кромѣ вялыхъ сплетенъ и оживленныхъ плутней. Я окончательно отказался отъ такъ называемой общественной дѣятельности, если не считать усердныхъ наблюденій за бациллами и коками.
— Это почему же? Усталъ? Въ другую сторону потянуло?
Сергѣй Михайловичъ слегка нахмурился.
— Нѣтъ, просто надоѣло стучать лбомъ о стѣну: и лба жаль, и никакихъ утѣшительныхъ результатовъ не предвидится. Надо, по моему мнѣнію, подождать новой волны, которая сброситъ всю эту плѣсень, всю эту запруду изъ навоза и мусора…
— Откуда же явится волна, если всѣ капли будутъ разсуждать по твоему?
Сергѣй Михайловичъ быстро обернулся къ Воробьеву и отодвинулъ взятый было стаканъ съ чаемъ.
— Бросимъ аллегоріи, — сказалъ онъ, — въ нихъ, пожалуй, запутаешься. Я думаю, что мы, незначительное меньшинство, слишкомъ далеко забрались впередъ, что намъ необходимо пріостановиться, покуда образованіе не пододвинетъ къ намъ общественную массу, иначе, все равно, мы не будемъ имѣть на нее никакого вліянія. А до тѣхъ поръ слѣдуетъ поддерживать въ себѣ интересъ и къ наукѣ, и къ искусству, и къ жизни…
— Ты проповѣдуешь, такъ сказать, просвѣщенный эгоизмъ, — перебилъ Григорій Николаевичъ.
— Ахъ, батюшка, — иронически возразилъ Сергѣй Михайловичъ, — не произноси жалкихъ словъ. Если я чувствую себя честнымъ и полезнымъ профессіональнымъ работникомъ, если я не вижу возможности быть полезнымъ для общества на другой манеръ, то ужь, конечно, не откажусь отъ наслажденія жизнью.
— И такъ, Wein, Weib und Gesang?
— А хоть бы и такъ? Но прибавь: послѣ бодрой и настойчивой работы. Ты, представитель стоицизма, разскажи-ка лучше, кто эта хорошенькая дама, съ которой ты бесѣдовалъ въ концертѣ?
— Я вовсе не причисляю себя къ стоикамъ, но въ данномъ случаѣ твое предположеніе, твоя задняя мысль совсѣмъ неосновательна. Я говорилъ съ Марьей Сергѣевной Тоболиной, которую очень мало знаю и сегодня увидалъ въ первый разъ по возвращеніи въ Москву.
— Ну, очень радъ. Для тебя небезопасны иной разъ собесѣдованія съ красивыми глазками. Я тебя знаю: ты въ состояніи еще потонуть въ нихъ. Охъ, бери примѣръ съ меня: держись поверхности.
Григорій Николаевичъ разсмѣялся.
— Какъ же ты теперь устроишься? — спросилъ его пріятель.
— Право, не знаю. Кое-что налаживается.
— Семья твоя здѣсь? Что мой крестникъ Гриша?
— Здѣсь. Гриша выходитъ славнымъ мальчуганомъ. Я принялся учить его. Однако, прощай, я засидѣлся у тебя.
Пріятели крѣпко пожали другъ у друга руки.
Была теплая и ясная весенняя ночь. Григорій Николаевичъ отправился пѣшкомъ. Онъ быстро дошелъ до Тверскаго бульвара и остановился передъ памятникомъ Пушкина.
«Давно ли открывали этотъ памятникъ? — мелькнуло въ головѣ Григорія Николаевича. — Какой славный былъ праздникъ, какъ бодро и честно глядѣли тогда впередъ!»
И, слегка понуривъ голову, Григорій Николаевичъ Воробьевъ медленно пошелъ по бульвару.
"Да, годы уходятъ, все лучшіе годы, — думалось ему, — молодость прошла. Жизнь не удовлетворила меня, какъ и многихъ. Жадно припадалъ я къ источнику, но въ немъ была не чистая и не свѣжая вода, и жажда не утолилась. А Сергѣй Михайловичъ какую теорію себѣ создалъ! Ну, нѣтъ, я не признаю еще себя окончательно побѣжденнымъ?! "
И Григорій Николаевичъ бодро и глубоко вздохнулъ, взглянулъ на сверкавшее звѣздами мягкое и ласковое небо, вздохнулъ еще разъ, потише прежняго, и прибавилъ шагу. Скоро онъ повернулъ въ одну изъ большихъ улицъ.
«Здѣсь живетъ Марья Сергѣевна, — вспомнилъ Воробьевъ. — Въ какомъ же домѣ? Да, вотъ онъ. Надо будетъ зайти къ ней надняхъ».
Черезъ четверть часа Григорій Николаевичъ пришелъ домой, не зажигая свѣчи раздѣлся и добрался до постели.
II.
править«Забылъ, вѣроятно, не придетъ и сегодня», — думала Тоболина, откладывая послѣднюю книжку Вѣстника Европы и принимаясь за чай.
Въ дверь раздался легкій стукъ и затѣмъ голосъ Воробьева:
— Можно войти?
— Войдите. А я ужь думала, Григорій Николаевичъ, что вы забыли про свое обѣщаніе.
— Простите великодушно; всѣ эти дни провелъ въ хлопотахъ, — проговорилъ Воробьевъ, всматриваясь въ лицо Марьи Сергѣевны. — А вы сильно, и во всѣхъ отношеніяхъ къ лучшему, измѣнились за послѣдній годъ, — продолжалъ онъ. — Я радъ васъ видѣть такою бодрою и оживленною.
— О, я теперь самостоятельный человѣкъ, — весело сказала Марья Сергѣевна, — но для этого пришлось порядочно-таки повоевать съ родными.
— Дѣти, дѣти, сколь опасны ваши лѣта! — шутливо возразилъ Воробьевъ. — Быть самостоятельной, конечно, хорошо, но опаснѣе, чѣмъ быть самостоятельнымъ. Спѣшу прибавить: я отъ всей души сочувствую вашему рѣшенію вести трудовую жизнь, заниматься дѣломъ, польза котораго не подлежитъ сомнѣнію. Если вамъ понадобится на что-либо мое содѣйствіе, — зовите, я буду этимъ очень доволенъ.
— Непремѣнно позову, какъ вы говорите. Мнѣ надо будетъ съ вами посовѣтоваться. Но это не къ спѣху, а вы лучше разскажите, что съ вами было, какъ вамъ жилось въ послѣднее время.
По лицу Григорія Николаевича пробѣжала тѣнь.
«Какая любознательность! — подумалъ онъ. — Едва знаетъ человѣка и не затрудняется прямо и рѣшительно коснуться наболѣвшаго мѣста. Что это: бабье любопытство или теплое женское сочувствіе?»
И Григорій Николаевичъ началъ передавать въ шутливомъ тонѣ свои невеселыя приключенія.
— Какъ можете вы смѣяться, да, вѣдь, это ужасно! — прервала его разсказъ Марья Сергѣевна.
Искренность этого восклицанія, слегка поблѣднѣвшее лицо и засверкавшіе глаза Тоболиной тронули ея собесѣдника. Онъ крѣпко пожалъ руку Марьи Сергѣевны и продолжалъ говорить уже въ другомъ тонѣ, самъ слегка взволновавшись воспоминаніями.
— Ну, однако, довольно! — воскликнулъ Григорій Николаевичъ. — Я вовсе не хочу тоски на васъ нагонять. Что было, то прошло, а «грядущаго волнуемое море» не одни же огорченія для меня заключаетъ. До свиданія, Марья Сергѣевна.
— Заходите какъ-нибудь. По вечерамъ, какъ прекращаю свои занятія, я почти всегда дома.
— Непремѣнно приду.
«Что это? — размышлялъ, возвращаясь домой, Григорій Николаевичъ. — Вѣдь, она казалась мнѣ прежде Ундиной; неужто она пріобрѣла уже душу? Надо полагать. Только кто и что вдунули эту душу?»
Прошелъ мѣсяцъ. Григорій Николаевичъ довольно часто заходилъ по вечерамъ къ Марьѣ Сергѣевнѣ. Между ними устанавливались какія-то странныя отношенія. То разговаривая, то читая вслухъ Пушкина, Тургенева и другихъ поэтовъ, Воробьевъ не замѣчалъ, какъ летѣло время, и иной разъ уходилъ отъ Тоболиной въ два-три часа ночи. Марья Сергѣевна разсказала ему, какъ она устроилась, какъ долго и упорно противились ея родные полному ея отдѣленію отъ семьи. Теперь, говорила она, ей живется хорошо. У нея свое дѣло, свой кругъ знакомыхъ.
«Какой это кругъ? — едва не сорвалось съ губъ Воробьева, который заставалъ у Тоболиной нѣсколько разъ какихъ-то, показалось ему, не совсѣмъ благообразныхъ господъ, — И зачѣмъ я такъ часто хожу сюда? Не сочинить бы мнѣ для себя послѣдней иллюзіи, которая будетъ, разумѣется, горше первой. Да нѣтъ, сердце бьется спокойно, жизнь ужь подѣйствовала на него, какъ эфиръ на бабочку: перестала биться крылышками и совсѣмъ готова для коллекціи».
А Марья Сергѣевна и удивлялась, и радовалась почти внезапному сближенію съ человѣкомъ, котораго она сама знала очень мало, но котораго привыкла уважать. Ей хорошо было въ его присутствіи. Онъ недурно, просто и съ искреннимъ чувствомъ читалъ вслухъ; онъ съ одушевленіемъ развивалъ передъ нею свои общественные идеалы или толковалъ о великихъ художественныхъ произведеніяхъ. На сѣренькомъ фонѣ обычной житейской обстановки Григорій Николаевичъ выдѣлялся довольно ярко, приносилъ съ собою свѣтъ и оживленіе. Отъ него вѣяло преданностью наукѣ, несокрушимымъ убѣжденіемъ, и это не могло не притягивать къ себѣ молодаго женскаго сердца. А тутъ совсѣмъ разцвѣла весна. Григорій Николаевичъ началъ чувствовать, что его сердце иной разъ то тревожно замирало, то усиленно билось. Онъ морщился при этомъ и ворчалъ про себя: «Какая крѣпкая бабочка! Вѣдь, сколько эфиру нанюхалась, а все еще жива». «Неужели, — приходило Воробьеву въ голову, — Марья Сергѣевна чувствуетъ ко мнѣ нѣчто большее дружеской симпатіи? Если нѣтъ, зачѣмъ же она такъ радуется моему приходу, такъ весела, когда я хожу съ ней гулять? Не можетъ же она не понимать, что это игра съ огнемъ, что во мнѣ можетъ вспыхнуть желаніе личнаго счастья? А если и у ней пробуждается въ душѣ то же самое, что, пожалуй, въ состояніи пробудиться у меня, то надо бѣжать: я, связанный по рукамъ и по ногамъ, могу только связать такимъ же образомъ другаго человѣка. Нѣтъ, надо произвести опытъ: не пойду къ Марьѣ Сергѣевнѣ цѣлую недѣлю. Если она напомнитъ за это время о себѣ, если позоветъ меня сама, ну, тогда воротимся на старое положеніе. Если же это не случится, то постараюсь истребить всѣ эти запоздалыя волненія сердца въ ихъ источникѣ».
Недѣля прошла. Воробьевъ, увѣряя себя, что онъ очень радъ этому, былъ на самомъ дѣлѣ огорченъ, что не получилъ никакого извѣстія отъ Тоболиной. Былъ задѣто и его самолюбіе.
«Вотъ удивительная женщина! — думалъ онъ. — Интересовалась мною, моими разсказами, находила удовольствіе чуть ли не въ ежедневной бесѣдѣ со мною, и цѣлую недѣлю ей не пришло въ голову, что я могъ заболѣть, умереть. Или, быть можетъ, она подмѣтила, что наша дружба грозитъ перейти въ чувство болѣе безпокойное? Ну, тогда сіе весьма благоразумно».
Воробьевъ рѣшилъ, наконецъ, идти къ Тоболиной, но идти другимъ человѣкомъ (онъ чувствовалъ, что становится этимъ другимъ человѣкомъ): спокойнымъ, добрымъ, искренно желающимъ оказать возможное содѣйствіе этой милой, молодой и красивой, но, въ сущности, пустенькой женщинѣ, которая не можетъ еще справиться съ своимъ самостоятельнымъ положеніемъ, въ которой избытокъ жизненныхъ силъ, — иными словами, молодость, — онъ принялъ было за одухотворенныя стремленія къ свѣту и правдѣ. Воробьевъ пришелъ къ Марьѣ Сергѣевнѣ настолько другимъ человѣкомъ, что она выразила ему свое удивленіе:
— Что съ вами, Григорій Николаевичъ? И отчего васъ такъ долго не было? Я хотѣла было зайти къ вамъ, да боялась вамъ помѣшать.
— Боялись помѣшать? Но, вѣдь, я за это время умереть могъ.
— Я была увѣрена, что вы здоровы, но у васъ такъ много дѣла, что было совсѣмъ не до меня. А теперь вы заняты? Вечеръ у васъ свободенъ?
— Да.
— Такъ поѣдемте за городъ. Сегодня роскошная погода. Я просто задыхаюсь въ Москвѣ.
— Поѣдемте.
— Да! Какъ я рада! — и Марья Сергѣевна захлопала руками.
У Воробьева дрогнуло сердце. Условившись, что придетъ за Тоболиной въ десятомъ часу, онъ съ сумрачнымъ лицомъ вышелъ на улицу.
«Чортъ знаетъ, что такое! — размышлялъ онъ. — Неужто это игра или наивность? Первое невозможно: въ честности Марьи Сергѣевны сомнѣній быть не можетъ. Наивность? Но, вѣдь, и для нея есть предѣлы, вѣдь, Марья Сергѣевна умна».
Въ началѣ десятаго Воробьевъ входилъ къ Тоболиной, которая уже ждала его. Черезъ нѣсколько минутъ они ѣхали за городъ. Когда колеса перестали стучать но мостовой, когда Марью Сергѣевну и Григорія Николаевича охватила живительная теплота свѣжаго и влажнаго воздуха, оба они пріумолкли. Изрѣдка на встрѣчу имъ попадались экипажи, возвращавшіеся въ Москву. Въ одномъ изъ нихъ сидѣлъ съ какою-то дамой Сергѣй Михайловичъ, который съ ироническою торжественностью раскланялся съ Воробьевымъ.
— Кто это? — спросила Марья Сергѣевна. — Не Говоровъ?
— Онъ самый. Вы развѣ его знаете?
— Не знакома, но знаю; онъ, вѣдь, сталъ медицинскою знаменитостью. А вы хорошо съ нимъ знакомы?
— Да. Мы въ университетѣ товарищами были, одинъ годъ вмѣстѣ жили. Сергѣй Михайловичъ до сихъ поръ остается прекраснымъ человѣкомъ и честнымъ труженикомъ:, только въ послѣднее время у него возникаютъ довольно сомнительныя теоріи.
— Какія же?
— Онъ, видите ли, признаетъ, что открытая и добросовѣстная общественная дѣятельность у насъ покуда невозможна, что поэтому не стоитъ и хлопотать изъ-за этого. Въ жизни, говоритъ онъ, остается личный трудъ, дающій хлѣбъ и извѣстную долю удовольствія, а затѣмъ надо пользоваться наслажденіями жизни.
— Вы, стало быть, не согласны съ Говоровымъ?
— Я? — воскликнулъ Григорій Николаевичъ, и глаза его засверкали. — За кого же вы меня принимаете? Развѣ я юноша, котораго могутъ смутить неудачи и всевозможныя препятствія? Сергѣй Михайловичъ не принадлежитъ къ маніакамъ, къ которымъ принадлежу я. Въ студенческіе годы онъ увлекался гораздо болѣе, чѣмъ я; но жизнь сложилась для него покойнѣе, съ годами онъ остывалъ, богатство приходило вмѣстѣ съ извѣстностью, и благо ему будетъ, если онъ не пойдетъ назадъ. Впрочемъ, я убѣжденъ, что не пойдетъ: натура у Сергѣя Михайловича крѣпкая и честная. Ну, а я своей жизни не понимаю безъ работы для приближенія къ дорогому, завѣтному идеалу, — работы теоретической, когда закрыла практическая дѣятельность, книжной и журнальной, когда нѣтъ простора живому слову. Жизнь коротка, и только съ этими книгами, съ великими мыслителями и великими художниками можно прожить ее со смысломъ и пользою. Если нашу жизнь освѣтитъ иногда личное счастье, тогда надо упиться имъ до самозабвенія, чтобъ потомъ вновь и съ прежнею бодростью приняться за работу. Помните, Алексѣй Толстой говоритъ:
Коль грозить, такъ не на шутку,
Коль любить, такъ безъ разсудку?
Впрочемъ, эту послѣднюю теорію я, по совѣсти, не могу признавать безопасною для женщины.
— Это почему же? — спросила Марья Сергѣевна. — Я такъ думаю, что Толстой правъ.
Григорій Николаевичъ молча и пристально взглянулъ на Тоболину.
Экипажъ остановился передъ густою аллеею обширнаго парка. Григорій Николаевичъ подалъ руку Марьѣ Сергѣевнѣ и они углубились въ паркъ.
— Слышите, соловьи поютъ? — воскликнула Тоболина. — Побѣжимте.
— Да, вѣдь, мы тогда соловьевъ-то испугаемъ, — разсмѣялся Воробьевъ.
Ясная, хотя и безлунная ночь спустилась надъ паркомъ. Легкій туманъ поднимался надъ прудомъ. Среди всеобщей тишины слышалось на землѣ шуршанье старыхъ листьевъ, какое-то странное и непрерывное движеніе. Деревья не вполнѣ еще распустились; сквозь ихъ жидкія вѣтви мерцали тихо и не ярко безчисленныя звѣзды. Въ воздухѣ пахло ландышами. Тоболина пріостановилась, почти прижалась къ Григорію Николаевичу и, опрокинувъ голову, широко раскрытыми глазами взглянула на небо.
— Хорошо, — прошептала она.
Воробьевъ невольно нагнулся и горячо поцѣловалъ ея щеку.
— Вы шутите, Григорій Николаевичъ, — проговорила она, отстраняясь отъ Воробьева.
— О, нѣтъ, — возразилъ онъ, — привлекая ее къ себѣ и прикасаясь къ ея губамъ своими горячими губами.
Уже свѣтало, когда Воробьевъ и Тоболина сѣли въ экипажъ, чтобъ возвратиться въ Москву.
— Что вы замолкли? — спрашивала Марья Сергѣевна.
— У меня на душѣ играется девятая симфонія Бетховена, — возразилъ онъ, — и я ее жадно слушаю.
— А ныньче ночь не такъ хороша, какъ была третьяго дня. Тогда небо было темнѣе и надъ прудомъ тумана не было.
— Вы были здѣсь ночью? — съ изумленіемъ спросилъ Воробьевъ. — Съ кѣмъ же?
— Съ Петропавловскимъ. Вы его, кажется, видѣли у меня. Онъ васъ знаетъ.
— Мало ли кто меня знаетъ. Я его не знаю. Какими вы странными людьми окружены, Марья Сергѣевна.
— Какими же? Я не могу безъ всякаго основанія прогонять человѣка.
— Да, но безъ всякаго основанія не надо и знакомиться съ человѣкомъ. Петропавловскій не одинъ, я у васъ ужь видѣлъ еще нѣсколькихъ подобныхъ субъектовъ, какого-то долговязаго офицера, затѣмъ растрепаннаго художника, отъ котораго свѣтится фосфорическою пошлостью…
— Вы, стало быть, думаете, что это мое обычное общество, что я интересуюсь бесѣдою именно съ такими людьми?
— Я этого не думаю. Вы предполагаете во мнѣ слишкомъ мало самолюбія; я никогда не изъявлялъ притязанія затеряться среди людей, подобныхъ тѣмъ, о которыхъ идетъ рѣчь. Но вы не совсѣмъ удачно выбираете знакомыхъ, вы не держите нѣкоторыхъ изъ нихъ на приличномъ разстояніи. Вы отравили мнѣ нынѣшнюю ночь утѣшительнымъ извѣстіемъ, что два дня тому назадъ вы изволили здѣсь гулять съ какимъ-то господиномъ Петропавловскимъ.
— Я думала, что придете вы, — печально проговорила Марья Сергѣевна. — Ночь была такъ хороша. Пришелъ этотъ Петропавловскій, я и поѣхала съ нимъ.
Воробьевъ пожалъ плечами. Но Тоболина смотрѣла на него такими ясными глазами, что онъ крѣпко обнялъ ее и забылъ досадный случай.
III.
правитьНа другой день очередь удивляться перемѣнѣ была за Григоріемъ Николаевичемъ. Тоболина встрѣтила его радушно, но съ первыхъ же словъ обратилась съ просьбою забыть вчерашнюю ночь, вернуться къ тѣмъ добрымъ отношеніямъ, которыя установились между ними до этой загородной поѣздки.
Воробьевъ изумился.
— Въ такомъ случаѣ, Марья Сергѣевна, — проговорилъ онъ, — дайте мнѣ срокъ. Я похожъ теперь на ямщика, который разогналъ тройку и сразу остановиться не можетъ безъ риска сломать себѣ шею. А я такого конца, — съ горечью замѣтилъ Григорій Николаевичъ, — не желаю и надѣюсь еще прожить не безполезно для себя и другихъ. Я приду къ вамъ дня черезъ три.
«Куда бы дѣваться? — прошепталъ Воробьевъ, спускаясь на улицу. — Хорошо бы теперь музыку послушать. Девятую симфонію, — иронически прибавилъ онъ. — Ничего не понимаю, — продолжалъ размышлять Григорій Николаевичъ. — Поѣду въ „Эрмитажъ“, авось встрѣчу кого-нибудь».
На первыхъ же шагахъ Воробьевъ встрѣтилъ въ саду Сергѣя Михайловича. Тотъ весело разсмѣялся.
— Ты одинъ? — спросилъ онъ. — А гдѣ же твоя Дездемона? Да ты что пасмуренъ? — продолжалъ докторъ, разсматривая пріятеля. — Или уволенъ по третьему пункту?
Воробьевъ не могъ удержаться отъ улыбки.
— Почти что такъ, — отвѣтилъ онъ.
— Батюшки мои, какъ я радъ! — въ самомъ дѣлѣ радостно восклицалъ Говоровъ. — Иди сюда, — тащилъ онъ Воробьева къ уютно стоявшему столику. — Бутылку шампанскаго, похолоднѣе, — приказывалъ онъ. — Милый Григорій Николаевичъ! какъ я доволенъ за тебя. Знаешь, я догадался, что ты сильно увлекаешься этою госпожею, чтобы чортъ ее побралъ, съ твоего позволенія.
Воробьевъ нетерпѣливо махнулъ рукой.
— Пожалуйста! — воскликнулъ онъ.
— Извини, голубчикъ, не стану. Знаю, что не будетъ твоего позволенія. Сознайся, что, вѣдь, работу забросилъ въ послѣдніе дни?
— Ты ошибаешься. Это только поэты хорошо пишутъ въ несчастіи, а нашему брату хорошо работается, когда на него упадетъ яркій и теплый лучъ.
— Ну, видишь ли, сердечный другъ, ты заговорилъ, какъ поэтъ, стало быть, несчастенъ.
Григорій Николаевичъ понурилъ голову.
— Послушай, — вдругъ промолвилъ онъ, — мнѣ противно здѣсь. Поѣдемъ къ тебѣ.
Сергѣй Михайловичъ долгимъ и участливымъ взглядомъ посмотрѣлъ на Воробьева и поднялся съ мѣста.
— Меня здѣсь лошади ждутъ, — сказалъ онъ, — Поѣдемъ.
Воробьевъ вошелъ въ кабинетъ Говорова и молча началъ ходить изъ угла въ уголъ.
— Григорій Николаевичъ, — взмолился, наконецъ, докторъ, — отдохни немного. Ты точно барсъ въ клѣткѣ разгуливаешь. У меня даже въ глазахъ зарябило.
Воробьевъ молча бросился въ кресло.
— Ага, — въ полголоса ворчалъ Сергѣй Михайловичъ. — Мѣтко попало. Случай острый, но опасность заключается лишь въ возрастѣ паціента. Тебѣ сколько лѣтъ-то?
— Тридцать четыре, — машинально проговорилъ Воробьевъ.
— А ну-ка, покажи языкъ, — серьезно приказалъ докторъ.
Григорій Николаевичъ изумленно раскрылъ глаза.
— Отвяжись, пожалуйста, — почти крикнулъ онъ на Говорова.
— А, когда дѣло пошло такимъ образомъ, такъ ѣдемте-ка, милостивый государь. Лошади еще не отпряжены.
И докторъ, взявъ свою шляпу и трость, подалъ шляпу Григорію Николаевичу.
— Что съ тобой? — спрашивалъ тотъ. — Куда ѣхать?
— Я хочу поразить тебя удивленіемъ (клинъ клиномъ выбиваютъ) и гостепріимствомъ: везу тебя къ себѣ на дачу. Вотъ конвертъ и прочія письменныя принадлежности, пиши къ своимъ, — мой человѣкъ отнесетъ письмо немедленно, — что уѣзжаешь ко мнѣ ночевать.
Воробьевъ немного подумалъ.
— Спасибо тебѣ, — сказалъ онъ, протягивая руку Сергѣю Михайловичу. — Лучше этого, дѣйствительно, ничего не придумаешь. Домой возвращаться сейчасъ мнѣ было бы очень тяжело.
— Такъ пиши скорѣй и ѣдемъ.
Дорогой докторъ молчалъ и только искоса посматривалъ на своего погруженнаго въ задумчивость спутника.
На дачѣ у Говорова были уже гости. Хозяйка, высокая, черноглазая и полная дама, радушно бесѣдовала съ ними. Воробьевъ усѣлся въ уголку, изрѣдка принимая участіе въ оживленномъ разговорѣ, больше слушая, какъ игралъ на фортепіано Говоровъ (онъ игралъ очень хорошо). Григорій Николаевичъ не могъ не замѣтить, что докторъ выбиралъ все любимыя Воробьевымъ пьесы, и былъ очень этимъ тронутъ.
— Ну-ка, Софья Алексѣевна, — воскликнулъ, наконецъ, Сергѣй Михайловичъ, обращаясь къ женѣ, — давай съиграемъ девятую симфонію…
— О, нѣтъ, — вырвалось у Воробьева.
Говоровъ слышалъ это восклицаніе, но и глазомъ не моргнулъ
— Впрочемъ, это у меня сегодня не выйдетъ, — продолжалъ онъ какъ ни въ чемъ не бывало, — хватимъ-ка изъ Гугенотовъ.
Отъ Воробьева не ускользнула и эта маленькая хитрость доктора и, разставаясь съ нимъ передъ сномъ, Григорій Николаевичъ крѣпко обнялъ и поцѣловалъ стараго товарища.
— А языкъ ты, все-таки, завтра покажи, — сказалъ Сергѣй Михайловичъ, полуотворяя опять дверь и затѣмъ окончательно удаляясь.
Григорій Николаевичъ подошелъ къ окну. Свѣжій и теплый воздухъ пахнулъ ему въ лицо. Становилось свѣтло, на востокѣ загоралась заря, а маленькія кудрявыя облака, которыя плыли высоко въ небѣ, ярко алѣли. Изъ-за рощи доносились, замирая, ласкающіе звуки valse espagnole. Воробьева вдругъ охватила страстная жажда жизни, его потянуло вдаль, въ безконечную даль, гдѣ иная жизнь бьетъ ключемъ, гдѣ возможно духъ захватывающее личное счастье.
Часовъ въ восемь въ комнату, въ которой спалъ Воробьевъ, тихо постучалъ Сергѣй Михайловичъ.
— Ты, кажется, не хочешь спать, такъ пойдемъ пить чай ко мнѣ въ кабинетъ. Софья Алексѣевна еще не скоро встанетъ.
Григорій Николаевичъ живо одѣлся. Онъ былъ бодрѣе вчерашняго, несмотря на безсонную ночь.
— Эге! — воскликнулъ докторъ, — мой паціентъ, кажется, поправляется.
— Поправляюсь, — съ улыбкой отвѣтилъ Григорій Николаевичъ. — я рѣшился употребить героическое средство: уѣхать на мѣсяцъ, на два.
— Хватитъ ли этого времени на полный курсъ леченія? А полсезона ни къ чему.
— Хватитъ, хватитъ, — горячо возразилъ Воробьевъ. — Ты прими въ соображеніе, что во мнѣ, какъ въ маленькомъ органчикѣ, все же звучатъ великія мелодіи. Помнишь, какъ я у Гвоздева «завертѣлъ» увертюру Фрейшюца? Сначала раздались очаровательные звуки, потомъ послышалось странное хрипѣніе, все_ больше да больше. Вы со смѣху умирали и просили меня бросить лже-музыкальныя упражненія, какъ вдругъ опять полились чистые, могучіе звуки.
— Это тебѣ идея пришла въ голову, — насмѣшливо сказалъ Сергѣй Михайловичъ, — если ты согласишься съ опредѣленіемъ Гейне, что идея есть всякій вздоръ, который приходитъ въ голову. Ну-ка, на прощанье тебѣ скажутъ:
Vous partez… Il est vrai: la raison le commende,
Mais pleurs coulent pourtant, et ma tristesse est grande.
Что тогда господинъ Резонъ заговоритъ?
— Я, все-таки, уѣду. Ужь если господину Резону потерпѣть пораженіе, такъ пусть оно будетъ пораженіемъ на голову и не случайнымъ, да и предметомъ борьбы слѣдуетъ поставить вѣнецъ жизни,
Krone des Lebens,
Glück ohne Ruh.
А изъ-за обладанія какимъ-нибудь островомъ сантиментальнаго поцѣлуя или мысомъ кислосладкаго объятія и воевать-то не стоитъ.
— Вотъ это правильно, — воскликнулъ Говоровъ, — давай за эти умныя рѣчи я тебя поцѣлую. Черезъ часъ я ѣду въ городъ. Хочешь — здѣсь оставайся, хочешь — доставлю тебя до дому.
— Я поѣду съ тобой.
Прощаясь съ Воробьевымъ у подъѣзда его квартиры, Сергѣй Михайловичъ сказалъ:
— Напиши, когда поѣдешь, а то заѣзжай самъ.
Въ этотъ же день вечеромъ Григорій Николаевичъ отправился къ Тоболиной. Она встрѣтила его нѣсколько смущенно.
— Вы сердитесь на меня? — спросила она у гостя.
— По совѣсти, нѣтъ. Я на себя, дѣйствительно, сержусь. Но я пришелъ, чтобы сказать вамъ нѣчто важное, то-есть важное не для васъ, а для меня. Видите ли, Марья Сергѣевна, я вовсе не похожъ на лермонтовскаго просящаго подаянія…
— Григорій Николаевичъ! — воскликнула Тоболина.
— Хотя, замѣчу мимоходомъ, — продолжалъ Воробьевъ, — это могло случиться, и во всякомъ случаѣ не слѣдовало придавать камню форму и цвѣтъ хлѣба. Но со мной, все-таки, произошла бѣда. Выслушайте меня до конца. Я постараюсь не быть многословнымъ. Съ моей стороны, быть можетъ, и смѣшно было разсчитывать на личное счастье, въ особенности при тѣхъ неблагопріятныхъ условіяхъ, въ которыя я поставленъ. Но когда надежда на такое счастье начинаетъ потухать, отъ жизни, — для меня, по крайней мѣрѣ, — отлетаетъ ея красота, значительная часть ея смысла. Человѣкъ становится тогда батракомъ судьбы и механически отбываетъ работу, не чувствуя ни большаго горя, ни великой радости. Съ надеждой на личное счастье у меня соединена была бодрость духа, стойкость въ неличной борьбѣ. Титаны могутъ обойтись безъ этой поддержки, да и они не обходятся, а намъ, рядовымъ, намъ необходимо въ извѣстный моментъ чудное видѣнье, чтобъ въ измученномъ сердцѣ вновь воскресли
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
Для меня, казалось, это чудное видѣнье мелькнуло было въ вашемъ лицѣ. Беру всю вину на себя: зачѣмъ недоглядѣлъ, зачѣмъ не досмотрѣлъ? Но мнѣ надо уѣхать. Я не хочу и не долженъ рисковать своимъ существованіемъ, то-есть сохраненіемъ возможности честно и полезно работать. Не любите вы меня, какъ слѣдуемъ, другими словами, безъ разсудка, и дѣлу конецъ. Уѣзжаю я завтра утромъ. Теперь прощайте. Пройдетъ мѣсяцъ, другой, раньше не пишите ко мнѣ, но послѣ этого срока я буду ждать письма отъ васъ. Если все происшедшее между нами было недоразумѣніемъ, отчасти съ вашей, въ особенности съ моей стороны, то вы напишите мнѣ, что хотите. Въ другомъ случаѣ прибавьте: воротитесь, все будетъ попрежнему. Согласны?
— Да, — тихо проговорила Марья Сергѣевна. — Вы сердитесь на меня? Я вамъ гадкой кажусь?
Григорій Николаевичъ молча покачалъ головой.
— Ну, прощайте, до свиданія, — воскликнула Тоболина и вдругъ крѣпко обвила руками шею Григорія Николаевича и поцѣловала его долгимъ, жгучимъ поцѣлуемъ.
Воробьевъ вышелъ на улицу, разстроенный, огорченный и обрадованный, въ одно и то же время.
«Въ самомъ дѣлѣ, — думалось ему, — если она и любитъ меня, то рискъ съ моей и съ ея стороны совсѣмъ неравномѣренъ, не приносить же ей себя въ жертву? Ѣхать надо, немедленно ѣхать».
А Марья Сергѣевна безсильно опустила руки и шептала:
— Что я дѣлаю! Что я дѣлаю!
IV.
правитьПрошелъ мѣсяцъ. Былъ ясный и теплый вечеръ, когда Григорій Николаевичъ подъѣзжалъ къ деревенскому дому Побѣдимовыхъ. До его слуха донеслись звуки одной изъ рапсодій Листа.
«А, стало быть, Варвара Андреевна здѣсь», — съ удовольствіемъ подумалъ онъ.
Дѣйствительно, на встрѣчу Воробьеву вышла дочь Андрея Александровича Побѣдимова, дѣвушка лѣтъ двадцати, русая, съ высокимъ лбомъ, съ умными и глубокими голубыми глазами, которые теперь весело свѣтились.
— Григорій Николаевичъ! Какъ я рада, какъ обрадуется отецъ! Надолго въ наши края? — говорила молодая дѣвушка, протягивая Воробьеву обѣ руки.
Григорій Николаевичъ крѣпко пожалъ руки Варвары Андреевны, радостно глядя въ ея свѣтлые глаза.
— На мѣсяцъ, а, пожалуй, и побольше, — проговорилъ онъ. — Все попрежнему, — прибавилъ Воробьевъ, оглядывая комнату, — и вы такая же. Вотъ это хорошо.
— Пойдемте къ отцу, онъ на террасѣ сидитъ: слушалъ, какъ я играла, и перелистывалъ стихотворенія Надсона.
На встрѣчу Воробьеву съ стараго кресла, которое уютно помѣщалось въ углу террасы, увитой зеленью, поднялся бодрый высокій старикъ, съ густыми, назадъ закинутыми, черными, сильно посѣдѣвшими волосами, съ такою же бородою и съ большими сѣрыми глазами, глядѣвшими твердо и проницательно. Старикъ обнялъ и поцѣловалъ Григорія Николаевича.
— Надѣюсь, что вы пріѣхали не на недѣльку-другую, а на цѣлое лѣто, — сказалъ онъ.
— До половины августа, по всей вѣроятности. Какъ у васъ хорошо! — говорилъ Воробьевъ, глядя въ садъ, широкія дорожки котораго начали темнѣть.
— Да, хорошо, — мягко улыбаясь, подтвердилъ Побѣдимовъ. — Вамъ надо отдохнуть здѣсь отъ городскихъ передрягъ. Я, вотъ, все цвѣтами, музыкой, поэзіей занимаюсь. Перечитывалъ сейчасъ Надсона. Какія у него симпатичныя стихотворенія встрѣчаются. Описаніе весны, напримѣръ, въ Грезахъ:
А чуть вошла она, чуть ароматъ сирени
Повѣялъ въ комнатѣ, и тихо вслѣдъ за ней
Вошли какія-то оплаканныя тѣни,
Какихъ-то звуковъ рой изъ мглы минувшихъ дней…
Тѣмъ, кто закинутъ былъ въ столицу издалека,
Невольно вспомнились родимые края,
Убогое село, и церковь, и поля,
И надъ нѣмымъ прудомъ недвижная осока;
Припомнился тотъ садъ, знакомый съ колыбели,
Гдѣ въ невозвратные младенческіе дни
Скрипѣли весело подгнившія качели
И звонкій смѣхъ стоялъ въ узорчатой тѣни.
Крутой обрывъ въ саду, бесѣдка надъ обрывомъ,
Тропинка, въ темный лѣсъ бѣгущая змѣей,
И полосы хлѣбовъ съ ихъ золотымъ отливомъ,
И мирный свѣтъ зари за сонною рѣкой…
И нашъ кружокъ примолкъ…
Старикъ вздохнулъ и задумался. Варвара Андреевна потупила глаза и слегка поблѣднѣла, а Воробьевъ почувствовалъ, что у него слезы подступаютъ къ глазамъ.
— Да, такъ можетъ писать только дѣйствительный поэтъ, съ отзывчивою душою, съ тонкимъ пониманіемъ. Это добрый знакъ; мы возвращаемся къ сороковымъ годамъ, — сказалъ Побѣдимовъ, — конечно, не слѣпо возвращаемся.
— И не къ Гегелю, — съ улыбкой прибавилъ Воробьевъ.
— Знаю, знаю, — шутливо возразилъ Андрей Александровичъ, — вы позитивистъ, какимъ-то чудомъ, однако, вмѣстѣ съ тѣмъ, и страстный поклонникъ идеализма.
— Совсѣмъ не чудомъ; я уже много разъ доказывалъ вамъ…
— Позвольте, позвольте, — смѣясь вступилась Варвара Андреевна. — Давайте я васъ прежде чаемъ напою, а ужь о Гегелѣ вы послѣ поспорите. Мнѣ надо о многомъ спросить у васъ, Григорій Николаевичъ. Я было писать къ вамъ хотѣла, да на письмѣ очень неудобно бесѣдовать о тѣхъ разнообразнымъ мелочахъ, о которыхъ я съ вами хочу говорить. Вѣдь, вы мнѣ отдадите часокъ-другой?
— Конечно, но только съ условіемъ: а вы мнѣ часокъ-другой поиграйте.
— По рукамъ.
И Варвара Андреевна весело ударила по рукѣ Григорія Николаевича.
— А меня-то вы покидаете? — притворно-жалобнымъ тономъ спросилъ Андрей Александровичъ.
— Мы тебя напоимъ чаемъ, Григорій Николаевичъ съ тобой немножко, — пожалуйста, немножко, — съ улыбкой прибавила молодая дѣвушка, обращаясь къ Воробьеву, — о Гегелѣ поспоритъ, потомъ мы тебя спать отправимъ, а сами на лодкѣ покатаемся, — сказала молодая дѣвушка.
— Я не хочу спать, — возразилъ Побѣдимовъ, — я тоже на лодкѣ хочу кататься. Что за эгоизмъ!
Воробьевъ, Варвара Андреевна и самъ старикъ разсмѣялись и направились къ столу, на который только что поставили кипящій самоваръ.
— Я радъ, что всегда вижу васъ бодрымъ, Григорій Николаевичъ, что въ васъ горитъ нашъ идеалистическій огонекъ, — подчеркнулъ Побѣдимовъ. — А то нынѣ дѣйствующее поколѣніе какое-то вялое, осторожное, умѣренное и аккуратное. Очень много позитивизма, очень много фактовъ, но мало сердца, а потому и ума.
Les grandes Vensèes piennent du coeur.
— Не забудьте, однако, — возразилъ Воробьевъ, что
Les sentiments èlèvèes viennent de l’esprit.
— Это вѣрно, — согласился старикъ. — Но факты не оттачиваютъ ума, нерѣдко подавляютъ его. Умъ — это рядъ искръ, разгорающихся въ яркій пламень и происходящихъ отъ удара мысли о мысль. Мы, пожалуй, грѣшили нѣкоторымъ пренебреженіемъ къ фактамъ, но еще менѣе простительно пренебреженіе къ самой мысли.
— Въ этомъ отношеніи намъ спорить не о чемъ, — отвѣтилъ Воробьевъ. — Я тоже какъ будто замѣчаю и радуюсь возвращенію къ лучшимъ преданіямъ сороковыхъ, но не однихъ сороковыхъ, а и шестидесятыхъ годовъ.
— Какъ же это: поклоненіе прекрасному Бѣлинскаго и разрушеніе эстетики Писарева?
— Ни у Добролюбова, ни у Чернышевскаго разрушенія эстетики вы не найдете. Послѣдній, напримѣръ, прямо говоритъ, что изящная литература спасаетъ отъ грубости и пошлости.
— Мало я ихъ знаю. Можетъ быть, оно и такъ.
Со стола убрали. Старикъ потолковалъ еще немного съ Воробьевымъ и затѣмъ ушелъ спать, а Григорій Николаевичъ съ Варварою Андреевною отправились въ садъ. Луна взошла и лучи ея проникали на дорожки сквозь густую листву. Въ воздухѣ вѣяло прохладой. Рѣка серебрилась и деревья отчетливо, съ обоихъ береговъ, отражались въ ея глубинѣ. Мельница слегка шумѣла за поворотомъ, полускрытая купою липъ и березъ. Молодая дѣвушка и Воробьевъ сѣли въ лодку.
— И такъ, учителя вы къ намъ пришлете и книги выпишете, — продолжала Варвара Андреевна начатый въ саду разговоръ. — Стало быть, это дѣло поконченное. А я для васъ отыскала въ библіотекѣ у отца интересное, кажется, сочиненіе прошлаго вѣка, какого-то мнѣ неизвѣстнаго французскаго писателя. Оно написано отчасти на ту тему, которую вы избрали для своего большаго труда. Подвигается ваша работа?
— Да, довольно скоро. Я прочту вамъ надняхъ нѣсколько главокъ.
— Такъ пріѣзжайте поскорѣй. Мнѣ нельзя оставить отца: слабѣетъ онъ и никуда не выѣзжаетъ… У меня къ вамъ еще есть просьба, — прибавила Варвара Андреевна и слегка-покраснѣла. — Я написала популярный разсказъ о лѣсѣ, для народа. Прочтите, пожалуйста, и скажите всю правду, годится ли онъ? Я буду очень огорчена, если онъ никуда не годится, но зачѣмъ же даромъ тратить время?
— Давайте разсказъ сегодня. Я пріѣду къ вамъ послѣ-завтра и возвращу его вамъ.
Лодка въѣхала въ узкую полосу воды. Деревья тѣсно стояли на обоихъ высокихъ въ этомъ мѣстѣ берегахъ и не давали падать на водяную поверхность ни одному лунному лучу. Сыростью и мракомъ охватило Воробьева и Побѣдимову. Она невольно вздрогнула и проговорила:
— Не люблю я этого мѣста, вернемтесь назадъ.
Сильными ударами веселъ Григорій Николаевичъ быстро вывелъ лодку изъ темной полосы.
— Вотъ здѣсь хорошо! Здѣсь даже замечтаться можно, — сказала Варвара Андреевна, вглядываясь въ звѣздное небо.
Воробьеву вспомнилась его прогулка съ Тоболиной и сердце его печально сжалось.
Черезъ два дня Григорій Николаевичъ получилъ два письма. Одно было дѣловое и требовало немедленнаго возвращенія въ Москву. Другое было отъ Марьи Сергѣевны.
«Григорій Николаевичъ, — писала она, — я сама не знаю, что со мною дѣлается. Только вы не сердитесь на меня: я такъ уважаю васъ, я такъ рада бываю васъ видѣть. Когда вернетесь въ Москву, зайдите ко мнѣ, пожалуйста».
Прочитавъ это письмо, Григорій Николаевичъ началъ укладывать вещи въ свой чемоданчикъ.
— Надо съѣздить къ Побѣдимовымъ, — сказалъ онъ громко, и велѣлъ запречь телѣжку.
На этотъ разъ онъ засталъ старика и дочь въ саду, за поливкою цвѣтовъ.
— На мѣстѣ преступленія поймали насъ, господинъ позитивистъ, — весело проговорилъ Андрей Александровичъ, — эстетикой занимаемся. Да что вы такой блѣдный?
Варвара Андреевна давно уже внимательно и тревожно глядѣла на Воробьева.
— Ѣду въ Москву, получилъ не совсѣмъ пріятное письмо.
— Что-нибудь очень непріятное? — съ безпокойствомъ спросилъ Побѣдимовъ.
— Нѣтъ, да вотъ письмо; я захватилъ его съ собою.
— А, ну, это ничего. Плохо, разумѣется, что половину лѣта придется провести въ Москвѣ. Ныньче мы васъ скоро не отпустимъ. Я самъ долго спать не лягу.
— Григорій Николаевичъ, — спросила Варвара Андреевна, — а мой-то разсказецъ прочли?
— Прочелъ, — отвѣтилъ тотъ, возвращая рукопись. — На поляхъ вы увидите замѣтки. Ихъ немного. Безъ всякой лести скажу вамъ, что разсказъ очень хорошъ, ясенъ, простъ и обстоятеленъ. Отъ всей души совѣтую вамъ продолжать писать въ этомъ родѣ.
— О, какъ я рада! — воскликнула Побѣдимова. — Слышишь, отецъ?
— Слышу, слышу. Ты, кажется, тоже въ позитивизмъ ударилась?
— Пустое, отецъ. Давай-ка денегъ, я свой разсказъ теперь печатать буду.
— Я вамъ это устрою, — предложилъ Григорій Николаевичъ.
— И отлично! Ахъ, какъ я рада!
И Варвара Андреевна весело захлопала въ ладоши.
Воробьеву вспомнилось подобное же движеніе Тоболиной.
— Григорій Николаевичъ, — тихо промолвила Варвара Андреевна, когда они воротились на террасу и отецъ ея ушелъ къ себѣ въ кабинетъ, — у васъ какое-то горе… Правда?… Мнѣ не слѣдовало объ этомъ спрашивать? — прибавила она, замѣтивъ, что Воробьевъ поблѣднѣлъ.
— Да, есть горе, — отвѣтилъ онъ, крѣпко пожимая руку молодой дѣвушки, — но оно не сломитъ меня. Налетѣло оно какъ-то странно, неожиданно.
— Если вамъ когда-либо понадобится другъ, который сдѣлать можетъ немного, но для котораго ваше горе будетъ его собственнымъ, то не забудьте, что такимъ другомъ я могу быть, — почти прошептала Варвара Андреевна, глядя въ глубину сада.
Вошелъ Побѣдимовъ и скоро Варвара Андреевна, по просьбѣ Воробьева, заиграла вмѣстѣ съ отцомъ ту рапсодію Листа, которую слышалъ Григорій Николаевичъ въ первый пріѣздъ.
V.
правитьПрошелъ почти годъ. Великимъ постомъ Воробьевъ долженъ былъ читать публичную лекцію. Обширная аудиторія была переполнена слушателями. Григорія Николаевича встрѣтили долго не смолкавшими рукоплесканіями, онъ увлекся и говорилъ съ большою силою, красиво и точно, такъ что завладѣлъ всецѣло аудиторіей. Успѣхъ былъ чрезвычайный, рукоплесканіямъ конца не было. Взволнованный, поблѣднѣвшій и радостный стоялъ Воробьевъ въ комнатѣ, сосѣдней съ аудиторіей. Многіе подходили къ нему, и онъ почти машинально пожималъ руки своихъ знакомыхъ.
— Поздравляю васъ, Григорій Николаевичъ, — раздался голосъ Тоболиной.
У Воробьева шевельнулось было недоброе чувство, но оно въ то же мгновеніе исчезло.
— Спасибо вамъ, Марья Сергѣевна, — промолвилъ Воробьевъ, радушно пожимая руку Тоболиной. — Надняхъ я къ вамъ непремѣнно зайду.
«Хорошій она человѣкъ, — подумалъ Григорій Николаевичъ, — только общественные идеалы проходятъ въ ея душѣ, какъ отраженіе облаковъ въ водѣ, не направляя и даже не волнуя эту воду. Вольно же было мнѣ, намучившись нравственнымъ одиночествомъ…»
— Григорій Николаевичъ! — раздался въ это время радостно-взволнованный голосъ.
Тотъ быстро обернулся. Передъ нимъ съ сверкавшими глазами, бодрая, счастливая стояла Варвара Андреевна.
— Вы въ Москвѣ? — воскликнулъ Воробьевъ.
— Только вчера пріѣхали. И отецъ здѣсь, слегка задыхаясь, говорила Побѣдимова. — На лекціи вашей онъ быть не могъ, но взялъ съ меня слово, что я уговорю васъ сейчасъ же ѣхать къ намъ. Уговорю ли я васъ? Отецъ поздравитъ васъ съ успѣхомъ; онъ такъ васъ любитъ. У насъ ждетъ васъ и Сергѣй Михайловичъ Говоровъ. Мы съиграемъ вамъ въ четыре руки, что вы хотите.
— Девятую симфонію, — радостно сказалъ Григорій Николаевичъ.