Дворянское гнездо (Дорошевич)/ДО
| Дворянское гнѣздо |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ II. Безвременье. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 100. |
«Сдается на лѣто барская усадьба. Чудное мѣстоположеніе. Передъ усадьбой лугъ, позади усадьбы поле. Всѣ удобства. Лѣсъ. Паркъ. Роща. Болото. Цвѣтникъ. Фруктовый садъ. Дичь. Коровы. Прудъ. Рѣка. Озеро. Ключевая вода. Молоко. Яблоки. Груши. Сливы. Малина. Земляника. Лошади. Клубника. Объ условіяхъ узнать тамъ-то».Объявленіе въ газетахъ.
На дачу въ этомъ году не поѣдемъ. Чортъ съ ней. Одно безпокойство. Сниму гдѣ-нибудь усадьбу — и въ деревню. «Деревня лѣтомъ — рай». Приказалъ всѣмъ въ домѣ читать объявленія.
Всѣ въ домѣ читаютъ объявленія. Объявленія даже во снѣ снятся. Жена сегодня ночью вскочила, глаза дикіе: «Мужъ, — говоритъ, — лакей, жена прачка. Каковъ ужасъ!» И легла. У Коки жарокъ сдѣлался. Бредитъ «Мама! — кричитъ. — Мама! Горничная под няней ищетъ мѣсто!» Мнѣ самому 22 чистыхъ кухарки снились.
Нашли! Объявленіе объ отличной усадьбѣ. Вода, молоко, творогъ, лошади и клубника. Все, что требуется. Надо поѣхать узнать.
Ѣздилъ. Нанялъ. Хозяйка оказалась вдова, дворянка. Благородное такое лицо. Одѣта небогато, но держитъ себя съ достоинствомъ. Вся въ черномъ, на головѣ такая наколочка. На театрѣ такъ преданную кормилицу Маріи Стюартъ изображаютъ. Чрезвычайно пріятная личность. Сдаетъ всю усадьбу, сама въ двухъ комнатахъ сзади будетъ жить.
— Привыкла, — говоритъ, — лѣто въ деревнѣ. Съ дѣтства.
И на глазахъ слезы. Даже трогательно.
— Надѣюсь, — говорю, — уживемся!
— И что вы, — говоритъ, — милостивый государь! Меня только не обидьте!
Оказывается, она въ первый разъ еще только усадьбу сдаетъ.
— И не сдала бы, — говоритъ, — да деньги нужны. Тридцать лѣтъ за мужа, за покойника, долги плачу, — никакъ всѣхъ заплатить не могу!
Запивоха, должно-быть, былъ, царство ему небесное! А она — дама благородная. Гораздо пріятнѣе съ благородной дамой дѣло имѣть, чѣмъ съ какой-нибудь дрянью.
Пріѣхалъ домой, говорю:
— Хозяйка будетъ у насъ почтенная, благородная особа. Радуйтесь!
Всѣ радовались. Кока даже изъ окна отъ радости выпрыгнулъ. Хорошо, что мы живемъ въ первомъ этажѣ.
Надо ковать желѣзо, пока горячо. Сегодня были у нотаріуса, контрактъ на лѣто сдѣлали. Деньги пришлось дать всѣ впередъ. Вдова просила. Ей очень нужны. Далъ.
— Благодарю васъ, — говоритъ, — каково это на старости-то лѣтъ отъ постороннихъ людей одолженія получать!
И у самой на глазахъ слезы. Фу-у, ты, чортъ! Самъ чуть было не прослезился. Такъ трогательно.
— Усадьба, — говоритъ, — зато полная чаша!
Это и хорошо. Поѣдемъ въ полную чашу.
Пріѣхали въ полную чашу. Разбираемся. Вдова пріѣзжаетъ завтра.
Вдова пріѣхала.
— Устроились? — спрашиваетъ.
— Устроились! — говоримъ.
— Ну, вотъ я и рада!
А сама вдругъ какъ разрыдается.
Что это съ ней?
Вдова вчера весь день плакала и сегодня плачетъ.
Вдова все еще плачетъ.
Ходили освѣдомляться, что съ ней.
— Ахъ! Не обращайте, — говоритъ, — вниманія!
Оно, конечно. Хотя ежели за тоненькой перегородкой цѣлый день ревутъ, — трудно не обращать вниманія.
Сегодня ночью со вдовой были истерическіе припадки. Хохотала на весь домъ.
Жена ходила успокоивать.
— Не обращайте, — кричитъ, — вниманія! Не обращайте вниманія! Что вамъ за забота? Вы заплатили деньги, и наслаждайтесь себѣ жизнью!
Гмъ. Насладишься!
Вдова приходила съ извиненіемъ.
— Я, — говоритъ, — васъ, кажется, обезпокоила. Пожалуйста, не сердитесь. Это все нервы. Тяжело, знаете, смотрѣть, какъ въ дѣдовскомъ гнѣздѣ чужіе люди хозяйничаютъ. Непривычка!
И опять въ слезы.
— Думала ли, — говоритъ, — гадала ли! Сама, словно изъ милости, въ двухъ комнаткахъ должна жить. Въ этихъ, — говоритъ, — комнаткахъ при матушкѣ покойницѣ Палашка кривобокая да Аграфена дурочка за Христа-ради жили. А при дѣдушкѣ покойникѣ Максимъ-дуралей его, да Афимья-карлица, да старая сука слѣпая лягавая помѣщались. А теперь я должна жить!
Разливается.
Что ей сказать?
— На все, — говорю, — сударыня, воля Божья.
— А все, — говоритъ, — мужъ-покойникъ, не тѣмъ будь помянутъ. Шесть разъ я его только и видѣла. Первый разъ на вечерѣ, когда онъ меня изъ родительскаго дома послѣ мазурки увозилъ. Другой разъ послѣ вѣнца съ недѣлю дома прожилъ, все ружья чистилъ. А потомъ за 20 лѣтъ только три раза домой и наѣзжалъ, все съ цыганами пропадалъ. Одинъ разъ пріѣхалъ, по переносицѣ меня ударилъ, другой разъ пріѣхалъ шелковую фабрику строить, — а у насъ о шелкѣ-то и помину никакого. Не знаю ужъ, откуда онъ хотѣлъ его доставать. Имѣнье для этого заложилъ. А третій разъ — пьяный. Въ четвертый же разъ ужъ его привезли. — «Вотъ, — говоритъ, — Мари, помирать къ тебѣ пріѣхалъ. Много я передъ тобой виноватъ. Жилъ далеко, а помирать, все-таки, къ тебѣ пріѣхалъ.» Нога у него была переломлена, рука вывихнута, голова чѣмъ-то прошиблена и въ бѣлой горячкѣ. Ругался такъ, что ужасъ. Развѣ мнѣ пріятно?
— Н-да, — говорю, — сударыня, это точно! Супругъ вашъ былъ поведенія предосудительнаго!
Встала:
— Дворянинъ, — говоритъ, — онъ былъ! Чтобъ дворянина судить, надо дворянина понимать, милостивый государь! Дворянина не всякій, милостивый государь, понять еще въ состояніи!
Встала и вышла.
Дѣйствительно, чортъ его пойметъ! Пьянствовалъ всю жизнь, а я теперь изъ-за него не спи!
Все уладилось. Вдова мнѣ оскорбленіе дворянина, ея мужа, простила. Пила у насъ кофе. Была въ умиленномъ состояніи.
— Ахъ, — говоритъ, — каждая-то мнѣ здѣсь вещичка знакома и дорога! Среди этихъ стульевъ моя жизнь протекла! Вотъ, — женѣ говоритъ, — этотъ стульчикъ, на которомъ вы теперь сидите, на немъ бабушка Анѳиса Львовна скончалась. Такъ же вотъ, какъ вы, у окошечка сидѣла. Не хуже васъ, кофе пила. И вдругъ откинулась на спинку — и хлопъ. Испустила духъ.
Жена встала. Ей сдѣлалось нехорошо.
— А вотъ на этомъ, — мнѣ говоритъ, — диванчикѣ, на которомъ вы теперь сидите, дѣдинька Анисимъ Иванычъ скончались. Долго мучился старикъ! Онъ сначала на кровати лежалъ, — вотъ гдѣ вы теперь спите. «Хочу, — говоритъ, — на той же кровати помереть, гдѣ прадѣдъ мой померъ». На той-то кровати, гдѣ вы спите, его прадѣда крѣпостные ночью зарѣзали. Ну, ему было н пріятно. Но потомъ его для воздуха сюда на диванъ перенесли. Здѣсь онъ и померъ. Вотъ на томъ столѣ, гдѣ вы обѣдаете, онъ и лежалъ. Шесть дней лежалъ, — распутица была, попъ не могъ пріѣхать, хоронить было некому. Все въ этомъ домѣ достопримѣчательное! Вотъ и на этомъ креслѣ, гдѣ теперь вашъ Кокочка балуется… Не балуйся, Кокочка, на креслѣ! Здѣсь дяденька Владимиръ Петровичъ померъ!
Чортъ знаетъ, что за домъ! На всякомъ стулѣ кто нибудь да помиралъ! Да и предки тоже были, нечего сказать! Помирали бы гдѣ-нибудь въ одномъ мѣстѣ! Нѣтъ, по всему дому ходить надо!
Вдова въ слезы.
— Каково это, — говоритъ, — ихъ косточкамъ: на тѣхъ стульяхъ, гдѣ они помирали, чужіе люди сидятъ! Встала бы изъ гроба бабинька Анѳиса Львовна, посмотрѣла бы!..
Этого только и недоставало! Дѣйствительно!
Жена всю ночь не спала.
— Жутко! — говоритъ.
— Ничего, — говорю, — всю ночь свѣчи жечь будемъ!
Вдова услыхала, однако, черезъ стѣну и пришла:
— Ну, ужъ, нѣтъ, — говоритъ, — этого, извините, я вамъ дозволить не могу! Я не желаю, чтобы вы мнѣ усадьбу спалили! Я этого не дамъ вамъ дѣлать: Вамъ конечно, все равно, а мнѣ горько будетъ, когда вы дѣдушкины-бабушкины вещи жечь будете!..
Успокоилъ ее кое-какъ.
— Это, — говоритъ, — у васъ все отъ мнительности. Вы все въ комнатахъ сидите, — вотъ вамъ и думается. А вы бы гулять ходили. Вонъ рощица-то. Кудрявая рощица. Въ ней дѣвка Палашка, да кучеръ Селифанъ, да Кузьма-косоглазый, поваръ, при дѣдушкѣ повѣсились. Крутой былъ старикъ. На конюшнѣ-то, что вотъ полѣвѣй отъ дома, на смерть людей засѣкали. Ну, люди — народъ балованный. Сейчасъ манеру и взяли: какъ что не такъ, не по-ихнему, сейчасъ въ рощу и вѣшаться. Много перевѣшалось. Ихъ такъ, чтобъ слѣдствія не было, въ огородѣ и зарывали, — вотъ гдѣ ранняя-то клубника, что вамъ къ столу подаютъ, растетъ!
Клубники за столомъ не ѣли.
Вдова обижена:
— Не знаю ужъ, — говоритъ, — чѣмъ вамъ и угодить. Клубники не кушаете. А ананасовъ, извините, у меня не растетъ.
Дуется.
Чтобъ успокоить ее, проглотилъ пять ягодокъ, хотя, признаюсь, съ трудомъ.
Да это, чортъ знаетъ что такое! Это не домъ, а какое-то гнѣздо покойниковъ! Притонъ покойницкій! Разсадникъ покойниковъ!
Хозяйка страшно обезпокоена.
Приходитъ сегодня, вся блѣдная:
— А знаете, — говоритъ, — что я слышала нынче ночью. Ходитъ!
— Кто ходитъ?
— А дѣдушка, — говоритъ, — Анемподистъ Григорьевичъ! Это, — говоритъ, — безпремѣнно передъ покойникомъ. Это ужъ давно замѣчено: какъ въ домѣ быть покойнику, такъ дѣдушка Анемподистъ Григорьевичъ вотъ что портретъ-то у васъ въ спальнѣ виситъ, и начинаетъ по ночамъ по дому ходить. Какъ папенькѣ-покойнику скончаться, — то же было. Маменька-покойница сама видѣла, какъ дѣдушка-покойникъ ручками этакъ объ рамку оперся и вылѣзъ, и еще нехорошее слово при этомъ сказалъ. Ругатель покойникъ былъ при жизни, другихъ словъ у него не было. Да и то сказать, генералъ-аншефъ. Такимъ же, видно, и на томъ свѣтѣ остался. Онъ изъ рамки выходитъ, — это съ нимъ случается. Непремѣнно это покойника у насъ въ домѣ предвѣщаетъ.
Женѣ стало нехорошо.
— Помилуйте, — говорю, — сударыня! Какой покойникъ? Мы всѣ, слава Богу, здоровы!
— Мало ли, — говоритъ, — что! А Кокочка пойдетъ, нагнется въ колодецъ посмотрѣть, перевѣсится, да и утонетъ. У меня такъ братецъ Ѳеденька-покойникъ въ этомъ же самомъ колодцѣ, вотъ изъ котораго мы воду пьемъ, утонулъ. Не хуже вашего Кокочки!
Чортъ знаетъ что! Жена реветъ. Коку въ классную на замокъ заперли.
Господи, что это было!
Приказалъ портретъ этого самаго бродячаго дѣдушки въ сарай вынести. Просто спать нѣтъ возможности. Жена поминутно съ постели вскакиваетъ;
— Ходитъ? — кричитъ.
— Да ничего, — говорю, — матушка! Успокойся ты!
— Нѣтъ, — говоритъ, — ты все-таки зажги лучше спичку, да посмотри, генералъ-то аншефъ на своемъ мѣстѣ?
А тутъ вдова въ стѣну кулакомъ стучитъ:
— Нѣтъ ужъ, — кричитъ, — попрошу васъ спичекъ по ночамъ не жечь. Пожаровъ не дѣлать! Что это такое! Да я въ набатъ велю ударить! Деревню созову! Сжечь насъ хотятъ!
Тфу ты! Приказалъ дѣдушку въ сарай тащить!
Вдова скандалъ закатила.
— Что? Надъ предками хозяйничать задумали? Дѣдушку въ сарай? Ни за что не позволю! Я вамъ, милостивые государи, не имѣю чести хорошенько знать вашего званія, усадьбу сдала, а души своей за 500 рублей не продавала! Вы себѣ на дѣдушкиной-бабушкиной мебели карячетесь, я вамъ ничего не говорю! Я терплю, только слезы, вдова, глотаю! А генералъ-аншефа въ сарай носить, — нѣтъ-съ, ужъ извините! Много на себя берете! Назадъ дѣдушку несите, на прежнее мѣсто! Да что же вы, — на прислугу на свою кричитъ, — продали меня, Іуды, что ли? Вашу природную барыню оскорбляютъ, а вы ничего?
Тутъ и прислуга принялась:
— Негоже такъ, баринъ, съ барыней поступать. Барыня природная! Дворянка!
Дѣдушку принесли въ спальню и приколотили.
Вдова къ намъ не ходитъ. Цѣлые дни сидитъ въ кухнѣ, въ людской, плачетъ. Разсказываетъ, какъ ей раньше хорошо жилось, на насъ жалуется. Въ людской цѣлый день ревъ. Изъ деревни бабы, старыя, которыя посвободнѣе, поплакать тоже приходятъ.
Ревъ стоитъ.
— Какого, — кричу, — чорта вы тутъ шляетесь?
— А ты, — говорятъ, — не чертыхайся. Ишь пріѣхалъ невѣдомо отколя, невѣдомо кто, да еще намъ со своей природной барыней поплакать не позволяетъ! Тоже выискался!
А тутъ и вдова на крыльцѣ:
— Иди, — кричитъ, — Афимьюшка! Иди, не обращай на безчувственныхъ людей вниманія! Они думаютъ — деньги заплатили, такъ и надругаться надъ нами могутъ! Иди, милая, поплачь съ твоей барыней.
Чортъ знаетъ, что такое!
Кухарка сегодня зеленыя щи подаетъ:
— Покушайте, — говоритъ, — щецъ съ барыниными слезками!
Приказалъ убрать къ чорту эти щи.
Онѣ тамъ въ кастрюли плачутъ, чортъ бы ихъ взялъ!
Прислуга вся противъ. Слова сказать нельзя. Ночью сегодня. Вдругъ вой какой-то. Жена вскакиваетъ:
— Воетъ кто-то на дворѣ, — слышишь? Страшно мнѣ!
Дѣйствительно, воетъ. Взялъ револьверъ, выхожу:
— Кто здѣсь? — кричу.
— А ты, — говоритъ, — не ори по ночамъ-то. Кто? Ночной сторожъ. Вотъ кто.
— Что ты, скотина этакая, воешь!
— А ты, — говоритъ, — другихъ не скотинь, самъ скотинѣй будешь! Не вою, а пою, — ты разбери сначала вслухайся!
— Сейчасъ, — говорю, — перестать!
— Ишь, — говорить, — какой Мамай-воитель выискаился! Пѣть не смѣй! А ежели мнѣ скучно? Мнѣ барыня природная пѣть не запрещаетъ, а ты нашелся! Шестьдесятъ годовъ подъ барыней живу и такого запрету не слыхивалъ!..
И вѣдь все вретъ, подлецъ. И самому-то отроду пятидесяти лѣтъ нѣту!
Такъ и провылъ цѣлую ночь. А на утро пѣтухъ.
Престранныя у здѣшняго пѣтуха привычки. Какъ утро, вскакиваетъ непремѣнно на подоконникъ нашей спальни и начинаетъ во все горло кричать «ку-ка-ре-ку»! Или что-то тамъ такое.
Вчера, съ вечера, принялъ мѣры. Положилъ около себя книжку «Наблюдателя». Это для пѣтуха хорошо.
— Запущу! — думаю.
Какъ онъ утромъ заоралъ, я въ него «Наблюдателемъ» И какъ ловко! Пѣтухъ кубаремъ.
Въ 9 часовъ скандалъ.
Вдова явилась, въ наколкѣ даже, — полный парадъ.
— Вы, — говоритъ, — какое имѣете полное право, милостивый государь, въ моего пѣтуха мерзкими книгами швырять?
— Во-первыхъ, — говорю, — сударыня, это не мерзкая книга, а «Наблюдатель». И издаетъ его почтенный человѣкъ!
— Мнѣ, — говоритъ, — начхать на вашего почтеннаго человѣка! Вашъ почтенный человѣкъ пѣтуха мнѣ не замѣнитъ. А пѣтуху вы почтеннымъ человѣкомъ ногу могли перешибить. Что жъ это такое будетъ? Сегодня вы пѣтуху ногу перешибете, завтра коровамъ, послѣзавтра лошадямъ. На чемъ же пахать-то будутъ?
И пошла и пошла.
— Да вѣдь вы, надѣюсь, — говорю, — на пѣтухѣ не пашете?
— Вы, — кричитъ, — моихъ словъ не перевертывайте! Смѣяться надо мной нечего! Я не кто-нибудь, я природная дворянка! Оскорблять я себя не позволю! За это вы еще отвѣтите! Вы себѣ и рукамъ волю, милсдарь, даете! Вы меня оскорбляете! Зачѣмъ вы мою свинью третьяго дня палкой ударили? Какое вы имѣли право?
— Да вѣдь я, — говорю, — свинью!
— Ничего, — кричитъ, — не значитъ! Свинья моя. Могли бы, кажется, относиться съ уваженіемъ. Я все сношу, я все терплю! Вы свинью ни за что ни про что ударили, я смолчала, хоть мнѣ и больно. Но ужъ пѣтуха я вамъ не прощу! Нѣтъ-съ! Извините-съ! Не прошу!
— Да хоть къ прокурору! — кричу.
— И дальше! — кричитъ. — Кричать на меня нечего.
Содомъ, крики, скандалъ. Вся дворня сбѣжалась.
— Коломъ ихъ по башкѣ бы! — совѣтуетъ сторожъ.
— Вилы бы имъ подъ бокъ желѣзныя, — знали бы! — рекомендуетъ кучеръ.
— Ошпарить ихъ мало, иродовъ! — рыдаетъ кухарка.
— Мы, — кричатъ, — пятьдесятъ годовъ барынѣ служимъ, а такого не видали!
А самимъ по 30, по 40 лѣтъ. Не подлецы? Впрочемъ, вся прислуга теперь оказалась «природною».
— И пащенка-те ихъ! — визжитъ скотница — Поганца-те махонькаго! Отродье-те.
Это про Кокочку.
— Шкуру-те съ него содрать, съ подлеца-те! — кричитъ. — Этакій-те паршивецъ. Дою ономеднись-те корову-те, туда же приходитъ-те, смотритъ-те!
Жена бьется въ истерикѣ.
— Уѣдемъ! — кричитъ. — Сейчасъ уѣдемъ! Ты не знаешь! Кучеръ Миронъ обѣщался изъ Кокочки всѣ ноги повыдергать! Такъ и сказалъ! Съ минуты на минуту жду.
— Мужайся, — говорю, — жена! Не падай духомъ! Не создавай ложныхъ призраковъ! Во-первыхъ, у Кокочки нашего всего двѣ ноги, такъ что сказать «всѣ ноги повыдергаю» — глупо. А, во-вторыхъ, и по анатоміи это невозможно, чтобы изъ человѣка ногу выдернуть!
Насилу успокоилъ логическими разсужденіями.
Продовольствоваться у вдовы бросили. Ѣдимъ молоко, творогъ, яйца, — беремъ на деревнѣ.
Для привлеченія симпатій населенія, жена распаковала аптечку и принялась лѣчить мужиковъ и бабъ. Это тоже входитъ для дамъ въ число лѣтнихъ развлеченій: лѣчить мужиковъ и бабъ. Преглупое, по-моему, обыкновеніе. Мужику и такъ тяжело живется, а онѣ ему еще горчичникъ ставятъ. Лѣтомъ вся Русь «животомъ мается». Это, по-моему, оттого, что лѣтомъ дамы въ деревню ѣдутъ и мужиковъ для собственнаго удовольствія касторкой поятъ.
Итакъ, жена лѣчить принялась.
Опять скандалъ.
— Прошу этого не дѣлать! — кричитъ вдова. — Скажите, пожалуйста! Вы тутъ на одно лѣто пріѣхали, а хотите мужиковъ, моихъ природныхъ мужиковъ, къ себѣ пріучить! Чтобъ они своихъ господъ забыли! Они сколько вѣковъ своихъ господъ знаютъ…
— То-то, — говорю, — они твоего прапрадѣда и придушили, подлая ты баба!
Нехорошо было говорить. Но не выдержалъ!
Господи, что тутъ поднялось! Пѣтухъ поетъ, вдова въ истерикѣ, Миронъ съ вилами идетъ.
Чортъ знаетъ, что такое! Разъярился духомъ:
— Лѣчи, — кричу женѣ, — мужиковъ! Лѣчи ихъ въ мою голову! Всѣмъ лѣчи! Всѣмъ! Что есть, — то и давай! Съѣдятъ всѣ лѣкарства, новыхъ пудъ, два, десять выпишу! Лей въ нихъ, корми ихъ!
Война, — такъ война!
Что происходитъ! Господи, что происходитъ!
Жена озвѣрѣла. Мужиковъ ромашкой поитъ. Никогда не слыхалъ, чтобъ мужиковъ ромашкой поили! Мужики шафранъ ѣдятъ.
А вдова тоже.
— Ко мнѣ, — говоритъ, — идите, къ законной своей барынѣ!
Господи! Что только дѣлается! Что дѣлается! За человѣка страшно! Жена мужику ложку касторки, вдова ему двѣ. Вдова — двѣ, жена — четыре. Вчера какой-то мужикъ на крикъ кричалъ, передъ крыльцомъ по землѣ катался. Въ усадьбѣ крики, вопли, стоны.
И вдова, подлая, все-таки побѣдила!
Оказывается, дрянь, начала мужикамъ все на водкѣ давать, — къ ней и поперли.
А насъ грозятъ взять въ колья.
Симпатіи населенія утеряны безвозвратно.
Вчера былъ престольный праздникъ, — и мы сидѣли по этому случаю подъ кроватью. Вокругъ дома стояли мужики и говорили:
— Выходите! Мы васъ убьемъ!
Мы не вышли.
Мужики были пьяны и хотѣли поджечь домъ. Но вдова протестовала:
— Мое-то добро? Законной-то барыни?
— А намъ плевать на то, что ты законная барыня! Ставь еще ведро водки, — и никакихъ.
Сегодня былъ становой.
— Потрудитесь объяснить, на какомъ основаніи вы, сударыня, занимаетесь недозволеннымъ врачеваніемъ? А вы, милостивый государь, потрудитесь дать отвѣтъ въ томъ, что, возмутивъ окрестныхъ крестьянъ, вчера подговаривали ихъ поджечь настоящее строеніе, а равно и нанести оскорбленіе сей владѣлицѣ? На что отъ оной поступила на васъ жалоба.
Пока я отвѣчалъ, пріѣхалъ судебный приставъ и описалъ усадьбу:
— За долгъ купцу Евстигнѣеву-съ.
Мы выѣзжаемъ.
«Прирожденная» прислуга напутствуетъ насъ:
— Скатертью вамъ дорога, ироды!
Вдова плачетъ:
— Вотъ такъ-то бѣдной дворянкѣ приходится!, Не доживутъ, подлецы, и съѣдутъ!
А вѣдь за все лѣто впередъ заплачено.
И когда мы ѣхали черезъ деревню, мужики кричали:
— Помѣщиковъ только разоряете! Описали барыню-то, радуйтесь!
Мальчишки кидали камни: мнѣ попали въ голову два раза, женѣ три, а Кокочку на смерть: онъ маленькій.