Двойная жизнь. К. Павловой. Москва. Типографія Готье и Монигетти. 1848. Въ 8-ю д. л. 213 стр.
Жизнь каждаго мыслящаго человѣка распадается, такъ-сказать, на двѣ жизни: одна проходитъ въ малодушныхъ заботахъ, посвященныхъ суетному свѣту, въ бездѣйствіи душевномъ, въ круговоротѣ ничтожныхъ дѣйствій; въ свѣтлыя минуты другой онъ боится за гибель лучшихъ даровъ своихъ, съ ужасомъ отступаетъ отъ той жизни, которую два поэта назвали «омутомъ», и чѣмъ онъ преданнѣе служилъ свѣтской пустотѣ, чѣмъ дольше былъ рабомъ суетъ, тѣмъ сильнѣе пробуждается униженная душа его. Передъ бездной ничтожества воскресшій человѣкъ отрекается отъ прежняго человѣка, въ своемъ я видитъ два существа, въ одной жизни различаетъ двойную жизнь. Это — двулицый Янусъ, у котораго одно лицо обращено въ сторону истинныхъ, благороднѣйшихъ инстинктовъ человѣческой природы и сознательнаго имъ удовлетворенія, а другое — въ сторону искаженія всего высоко-человѣческаго. Роль Гамлета есть какъ-бы олицетвореніе двухъ сторонъ человѣческаго существованія высокой и пошлой. Тотъ Гамлетъ, который заклинаетъ при видѣніе, грозно упрекаетъ свою мать-преступницу или, оставшись на-единѣ съ самимъ-собою, размышляетъ о судьбѣ человѣка, ни одно и тоже съ Гамлетомъ въ его обхожденіи съ актерами и Полоніемъ, когда онъ притворяется помѣшаннымъ, или нарочно становится въ уровень съ обыкновенными, пошлыми людьми, Самый языкъ его мѣняется сообразно перемѣнѣ въ настроенности духа, въ достоинствѣ мыслей.
Даже люди высокаго разряда и твердаго убѣжденія — платятъ нерѣдко богатую дань мелочамъ жизни, ея прозаической, будничной сторонѣ: такъ неотразима сила обстоятельствъ и отношеній, такъ обаятельно ядовитое могущество привычка: о ни и видятъ разверстую пасть змѣи. но не могутъ оторвать отъ нея своихъ очарованныхъ взоровъ. Но что же сказать о людяхъ еще, недошедшихъ до сознанія, хотя и подучившихъ отъ природа, способность сознавать себя?
Нигдѣ нѣтъ столько опасности предаться позолоченному праху жизни, какъ въ такъ-называемомъ большомъ свѣтѣ, гдѣ шумъ и суета прикрыты такими изящными формами. Тѣмъ больше душѣ слѣдуетъ быть на сторожѣ. И не всякая душа способна не только отвращать, даже видѣть угрожающую ей гибель. Для этого надобно имѣть способность зрѣнія, подобно родиться Цециліей, надобно, чтобъ она могла сказать самой-себѣ, какъ говоритъ г-жа Павлова:
Та узница людскаго края.
Та жертва жалкой суеты, и проч.
(стр. 36)
Одну изъ такихъ «Психей», лишенныхъ крылій, изображаетъ сочиненіе г-жи К. Павловой, «Двойная жизнь». Сочинительница назвала его очеркомъ. Въ немъ всего десять главъ. Каждая глава состоитъ изъ двухъ частей: прозаической и стихотворной — форма, соотвѣтствующая идеѣ сочиненія, возвышенная сторона жизни требуетъ и выраженія поэтическаго, а для будничныхъ дней пусть останется будничный языкъ.
Когда же и какъ Цецилія, героиня очерка, выходитъ «изъ міра суеты въ міръ другой, изъ праха, изъ праха жизни въ край безплотный?» Она выходить изъ него не днемъ, когда тревога жизни заглушаетъ голосъ души, а при наступленіи ночной тишины, въ неясныхъ видѣніяхъ первосонія. Вся поэтическая часть очерка посвящена разсказу мечтаній, въ которыхъ душа отвлекается отъ обычнаго хода жизни, выраженію грёзъ, зарождающихся въ минуты перехода отъ бодрствованія къ засыпанію. Изъ предисловія видно, что цѣль книги именно высказать мечты лучшей жизни:
Басъ всѣхъ, не встрѣченныхъ Цецилій,
Мой грустный вздохъ назвалъ въ тигли.
Васъ всѣхъ, Психей, лишенныхъ крылій,
Нѣмыхъ сестеръ моей души!
Тоже, на стр. 36 и 37:
Такъ хоть на мигъ же мимолетный
Не порхни ты вольною душой:
Есть въ прахѣ жизни край безплотный,
Средь міра ихъ есть міръ другой.
Поймешь ты тайну вдохновеній,
Жизнь духа проживешь вполнѣ;
Что на яву узнаетъ геній,
Узнаешь ты, дитя, во снѣ.
Внутренній голосъ, произнесшій эти прекрасные стихи, не только говоритъ при налетѣ сна, но и ограничиваетъ свое дѣйствіе только временемъ ночнаго уединенія, Онъ замолкаетъ съ пробужденіемъ житейской тревоги:
И позабудешь что узнала;
Не отравлю я дней твоихъ,
Не подниму я покрывала
Съ твоихъ очей, въ странѣ слѣпыхъ.
И тамъ мое замолкнетъ слово,
Моей любви исчезаетъ слѣдъ;
Меня, средь говора людскаго.
Ты кокъ и устой припомнишь бредъ.
Подобныя мечтанія не на-яву и не во снѣ — составляютъ только первый моментъ пробужденія душевнаго. Въ нихъ нѣтъ еще дѣйствительной жизни, для которой нужны сознательная мысль и переходъ мысли въ дѣло. Слѣды грёзъ и мечтаній, конечно, исчезаютъ въ странѣ слѣпыхъ, припоминаются, конъ пустой бредъ: не исчезаетъ то, что человѣкъ узнаётъ наяву, опытомъ жизни, путемъ строгихъ размышленій. И если умереть, какъ говоритъ Гамлетъ, значитъ «уснуть — не больше», то жить значитъ бодрствовать-не иначе.
Трудовъ святыхъ не замѣняютъ стоны,
Жизнь лучше сновъ, и правда выше лжи.
Это слово самого автора. Изъ нихъ мы видимъ, что за неясными мечтами должно слѣдовать ясное сознаніе своихъ стремленій, за романтическою пѣгой полусоннаго — твердое дѣло вставшаго отъ сна. Что дитя узнаётъ въ смутномъ снѣ, то на-яву скажетъ человѣку геній (стр. 37) — геній жизни, слѣдовало бы договорить автору. Жизнь награждаетъ блаженствомъ или страданіемъ истиннымъ — не блаженствомъ сквозь полусонъ, не страданіемъ въ грёзахъ.
Все, что нынѣ безъ сознанья,
Чуждо всѣмъ, въ тебѣ цвѣтетъ.
Жизни жгучія страданья
Обратятъ съ богатый плодъ (стр. 201).
Конечно, въ страданьи одна только темная доля нашего существованія, но оно дѣйствительнѣе полусонныхъ мечтаній. Оно — выразимся поэтическимъ образомъ автора — кладетъ въ человѣка лучь мысли, какъ пламя жгучее въ кадило. На картинкѣ, приложенной къ одной книгѣ, изображено кладбище. Человѣкъ, схоронившій все, что ему было дорого въ мірѣ, сидитъ надъ могилою послѣдняго своего сына. «Что теперь остается мнѣ въ жизни?» восклицаетъ онъ въ порывѣ отчаянной горести. — «Жизнь!» отвѣчаетъ ему таинственный голосъ.
Поэтому, сочиненіе г-жи Павловой почитаемъ мы прологомъ къ другому, болѣе-обширному сочиненію. Въ «Очеркѣ» разсказана жизнь женщины до замужства. Дѣвушка, обогащенная дарами природы, которые стѣснило воспитаніе, выходитъ изъ этого стѣсненнаго положенія въ мечтаніяхъ и грёзахъ уединенія — въ то время, когда благодатные инстинкты человѣка, не подавляемые свѣтской ложью, подаютъ свой голосъ. Это первый шагъ къ истинѣ. Инстинктивное должно перейдти въ сознаніе истины, въ дѣйствительную правду жизни. Самое богатство даровъ Цециліи служитъ уже ручательствомъ, что дѣло не кончится однѣми грёзами и мечтами, что припоминаемое въ смутномъ снѣ совершится на-яву. За покровомъ неясныхъ видѣній ждетъ ее ясно-созерцаемый долгъ, открытая дорога къ страданіямъ и блаженству.
Жалѣть ли о томъ, что, при яркомъ свѣтѣ жизни, расточаются мечтанія? Нѣтъ, каждой вещи подъ солнцемъ свое время. Сочинительница сердечно жалѣетъ ихъ и на этомъ пунктѣ критика должна разойдтись съ нею. Пристрастіе ея къ первоначальнымъ мечтамъ жизни, которыя особенно зарождаются въ отдаленіи отъ общества, происходитъ, кажется, отъ особенной любви къ уединенію, къ чувствамъ и дѣйствіямъ, отдѣльнымъ отъ общихъ чувствъ и дѣйствій. Но въ такомъ пристрастіи столько же романтической наклонности, сколько и эгоистическаго удовольствія. Человѣкъ наслаждается, къ тиши своего кабинета, или созданіями поэтической мечты, или изліяніемъ чувствъ, или движеніемъ мысли. Наслажденіе законное, но не самое высшее- надобно и творенія поэтическаго вымысла, и душевный лиризмъ, и подвиги ума, однимъ словомъ, всего себя раздѣлить между собою и обществомъ. Мнѣніе г-жи Павловой о поэтахъ проистекаетъ изъ того же источника — изъ пристрастія къ уединенному, отчужденному отъ свѣта самонаслажденію. На стр. 48—49, она вооружается противъ словъ какого-то князя, который, по случаю чтенія «Пѣсни о Колоколѣ», выразился такъ; «это поэзія несовременная, мы уже не довольствуемся пустою мечтательностью, мы требуемъ дѣла, признаемъ только полезное человѣчеству». Послѣ такого отзыва, она прибавляетъ отъ себя: "бѣдный молодой поэтъ (читавшій переводъ «Пѣсни») подумалъ, «можетъ-быть, что чувствовать, мыслить и любить также нѣсколько полезно для человѣчества». Конечно, такъ, но вѣдь на чувствахъ и мысляхъ можно покоиться очень-нѣжно, какъ тѣло покоится отъ колыбельной качки или отъ движенія лодки по тихимъ водамъ: тогда есть польза для моихъ матеріальныхъ и сердечныхъ силъ, для человѣка, но не для человѣчества. Въ любви тоже есть возможность успокоиться на одномъ сладостномъ самоощущеніи, на одномъ чувствѣ, которое влечетъ насъ къ другому или другимъ; однакожь, это влеченіе не составляетъ еще дѣятельнаго служенія моего я на пользу человѣчества. Авторъ смотритъ на поэтовъ слишкомъ-идеальными глазами:
Имъ (поэтамъ) пѣснь важнѣй людскихъ стремленій.
Имъ сны нужнѣй даровъ земныхъ (57).
Романтизмъ, чистѣйшій романтизмъ! Понятіе о поэтахъ измѣнилось вмѣстѣ съ понятіемъ о сущности жизни. Они идутъ во слѣдъ людскимъ стремленіямъ, воспѣвая то, что человѣчество сдѣлало, или высказываютъ то, что лежитъ неясно въ умѣ многихъ (слѣдовательно, можетъ лежать и въ умѣ поэта), но не перешло еще въ дѣйствительность. Поэзія совершенно подчинена жизни, а не наоборотъ. Обратное мнѣніе исчезло вмѣстѣ съ идеализмомъ, романтизмомъ и другими подобными измами.
Дальше, жалѣть ли о томъ, что съ окончаніемъ мечтательной нѣги дѣвушки начнется существенная жизнь жены, завидная своими наслажденіями, или суровая своими скорбями? Нисколько. Свойство природы нашей-изъ одного періода бытія выходить въ другіе періоды того же бытія. Еслибъ даже при этихъ постепенныхъ переходахъ страданіе было нашимъ неразлучнымъ спутникомъ, то оно и потому уже важно, что укрѣпляетъ въ человѣкѣ самосознаніе, показываетъ жизнь, какъ она есть, а не такою, какою она должна быть по фантастическимъ мечтамъ, т. е. говоря проще: какою она не должна быть. Находить рѣшеніе задачи при данныхъ той же задачи, въ ея собственной сферѣ — вотъ важнѣйшее дѣло. Такимъ подвигомъ измѣряется искусство каждаго пришедшаго въ міръ и его нравственная величина. Авторъ, напротивъ, искренно жалѣетъ объ улетающихъ дняхъ мечтаній и съ какою-то робостью помышляетъ о судьбѣ жены. Критика опять объявляетъ это его наклонностью къ романтизму; она не можетъ признать справедливости подобнаго сожалѣнія, но вмѣстѣ, съ тѣмъ увѣрена, что будущій романъ г-жи Павловой, имѣющій разсказать жизнь Цецилія, какъ замужней женщины, будетъ много-выше «Очерка», который тоже есть весьма-пріятный подарокъ русской литературѣ.
Дѣйствительно, имя г-жи Павловой — первое у насъ имя такой женщины-писательницы, которая съ талантами, дарованными природой, соединяетъ сознаніе литературной дѣятельности, приходящее отъ науки. Всѣ прочія писательницы паши, прошедшія и настоящія, имѣя одно, лишены другаго: есть талантъ, нѣтъ серьезнаго просвѣщенія. Отъ этого и мысль и форма мысли въ сочиненіяхъ г-жи Павловой представляетъ неоспоримое достоинство. Къ этимъ двумъ необходимымъ производителямъ чего-нибудь больше или меньше замѣчательнаго, т е. къ талантамъ и сознанію, присоедините постоянный плодъ ихъ: любовь къ мысли, сочувствіе къ наукѣ. Для автора «Двойной Жизни» литература не есть праздная потѣха, занятіе по модѣ. Она служитъ удовлетвореніемъ внутренней настоятельной потребности, дѣломъ лучшихъ минутъ жизни. Въ этомъ легко убѣдиться безъ личнаго знакомства съ авторомъ: стоитъ только познакомиться съ его книгой. Это видно, съ одной стороны, изъ ироніи, направленной противъ тѣхъ, для кого и мысль и чувство то же, что платье, взятое на прокатъ; съ другой, изъ неподдѣльнаго сочувствія къ созданіямъ поэзіи и мысли. Замѣчательны тѣ сатирическія мѣста, въ которыхъ авторъ, бросивъ перчатку суетному свѣту, негодуетъ или смѣется. При всей деликатности нападокъ, въ нихъ есть сила, могущая язвить, какъ читатель самъ увидитъ изъ нижеслѣдующихъ выписокъ:
"Валицкая, женщина очень богатая, женщина чрезвычайно строгая во всѣхъ своихъ мнѣніяхъ и сужденіяхъ, вполнѣ заслуживала уваженіе свѣтскаго общества, для котораго нѣтъ ни будущаго, ни прошедшаго. Она ревностно платила свой долгъ добродѣтели и нравственности, тѣмъ болѣе, что принялась за это нѣсколько поздно, ни мало не думавъ о подобной платѣ въ теченіи лучшей половины своей жизни, но потомъ, убѣдясь въ ея необходимости, она, надо ей отдать эту справедливость, съ неимовѣрнымъ усердіемъ старалась внести вышеупомянутый долгъ со всѣ мы накопившимися процентами.
"Вѣроятно, нѣтъ никого довольно неопытнаго, чтобы удивиться тому, что Вѣра Владиміровна, не смотря на свою всегдашнюю непорочность и на свои неумолимыя правила, была въ дружескихъ сношеніяхъ съ Балицкой. Кому приходитъ на умъ заботиться о томъ, какова была прошедшая молодость женщины, которая давно ведетъ жизнь самую пристойную и сверхъ того принимаетъ лучшее общество, даетъ прекрасные балы и всегда готова оказать услугу своимъ друзьямъ. Строгій свѣть иногда такъ добродушенъ. Если бы какой-нибудь неучь упомянулъ въ любомъ салонѣ о нѣкоторыхъ прежнихъ приключеніяхъ Валицкой, онъ бы никого не нашелъ, кто бы про нихъ вѣдалъ, и получилъ бы въ отвѣтъ, что это вѣрно клевета, выдуманная на счетъ умной и милой женщины, которая въ своей молодости была развѣ только, можетъ быть, нѣсколько вѣтрена.
«И такъ Валицкая, среди этого цивилизованнаго общества, была, какъ выражались на его иноземномъ языкѣ: parfaitement bien posée. Вѣра же Владиміровна находила еще свои особенныя выгоды къ этомъ знакомствѣ. Тонъ салона Валицкой удовлетворялъ вполнѣ ея желаніямъ; она знала, что нигдѣ не отыщетъ круга болѣе строгаго и осторожнаго, что нигдѣ Цецилія не могла быть безопаснѣе, что тутъ ей нельзя было услышать ни единаго легкомысленнаго слова или намека. И опытъ доказывалъ, до какой степени, полагаясь на истину французской пословицы, что въ домѣ повѣшеннаго не говорятъ о веревкѣ, Вѣра Владиміровна была права, потому-что у Натальи Аѳанасьевеы Валицкой, въ этомъ смыслѣ, не упоминалось даже и о ниточкѣ» (стр. 23—25).
Вотъ другое мѣсто о воспитаніи Цециліи:
Вѣра Владиміровна, хотя, какъ уже доказано, очень уважала и любила поэзію, но все таки считала неприличнымъ для молодой дѣвушки слишкомъ заниматься ею. Она весьма справедливо опасалась всякаго развитія воображенія и вдохновенія, этихъ вѣчныхъ враговъ приличій. Она такъ осторожно образовала душевныя способности своей дочери, что Цецилія, вмѣсто того, чтобъ мечтать объ маркизѣ Позѣ, объ Эгмонтѣ, о Ларѣ и тому подобномъ, могла мечтать только о прекрасномъ балѣ, о новомъ нарядѣ, о гуляньѣ перваго мая.
«Вѣра Ваадиміровна, какъ уже извѣстно, очень гордилась этимъ удачнымъ воспитаніемъ, тѣмъ болѣе, можетъ быть, что оно свершилось не безъ труда, что вѣроятно стоило времени и умѣнья, чтобы истребить съ душѣ врожденную жажду восторга и увлеченія: но какъ бы то ни было, Цепилія, готовая для высшаго общества, затвердившая наизустъ всѣ его требованія и уставы, никогда не могла сдѣлать противъ нихъ малѣйшаго прегрѣшенія, ни въ какомъ случаѣ не могла забыться на минуту, возвысить голосъ на полтона, вскочить со стула, увлечься разговоромъ съ мущиной до того, чтобы бесѣдовать съ нимъ на десять минутъ долѣе, чѣмъ слѣдовало, или взглянуть на право, когда должно было глядѣть на лѣво. И нынѣ она, осьмнадцатилѣтняя, такъ привыкла къ своему умственному корсету, что не чувствовала его на себѣ болѣе своего шелковаго, который снимала только на ночь. У ней, разумѣется, были и таланты, но таланты умѣренные, пристойные, des talent de société, какъ называетъ изъ весьма точно языкъ преимущественно общественный. Поэзія, какъ выше сказано, была ей извѣстна болѣе по наслышкѣ, какъ что-то дикое и несовмѣстное съ порядочнымъ образомъ жизни. Она знала, что есть даже и женщины-поэты, но это ей всегда было представляемо, какъ самое жалкое, ненормальное состояніе, какъ бѣдственная и опасная болѣзнь» (стр. 50—33).
Но самой сильной лирической выходкой почитаемъ мы тѣ строки, которыми авторъ обличаетъ ложь и пагубу воспитанія:
"Ей (Цециліи) было необыкновенно весело, какъ-то буйно и отважно весело. Она предавалась новымъ, увлекательнымъ впечатлѣніямъ; она темно понимала какія-то недѣлимыя возможности. Дочь Еввы вкушала запрещенный плодъ; молодая плѣнница дохнула вольнымъ, ароматнымъ, незнакомымъ воздухомъ, и опьянѣла отъ него. Этого никогда не хотѣла предвидѣть Вѣра Владиміровна; этого никогда не предвидятъ эти благоразумныя, предусмотрительныя, осторожныя женщины. Онѣ совершенно надѣятся на свои материнскія старанія, онѣ неимовѣрно послѣдовательны съ дочерями. Вмѣсто духа онѣ имъ даютъ букву, вмѣсто живаго чувства мертвое правило, вмѣсто святой истины нелѣпый обманъ; и имъ часто удается сквозь эти искусныя предохранительныя потомки довести благополучно дочь свою до того, что называется хорошая партія. Тогда ихъ цѣль достигнута, тогда онѣ спутанную, обезсиленную, невѣдающую и непонимающую оставляютъ на волю Божію, и потомъ спокойно садятся за обѣдъ и ложатся спать. И эту же ночь они шести лѣтнюю не рѣшались оставить одну въ комнатѣ, опасаясь, чтобъ она не упала со стула. Но тогда дѣло шло о тѣлесныхъ ранахъ; кровь бросается въ глаза; физическая боль пугаетъ; это не душевное, безвѣстное, нѣмое страданіе.
"Еслибь такъ поступали дурныя матери, можно бы утѣшиться: дурныхъ матерей не много. Но это дѣлаютъ самыя добрыя матери и будутъ дѣлать безконечно. И всѣ эти воспитательницы были молоды, были такъ воспитаны! Но уже ли онѣ остались до того довольны своею жизнію и собою, что рады возобновить опытъ на своихъ дѣтяхъ? Не уже ли всякая нелѣпость такъ живуча, какъ тѣ гадины, которыя, разрѣзанныя на куски, продолжаютъ существовать? Развѣ эти бѣдныя женщины не плакали? не обвиняли себя и другихъ? не искали напрасно помощи? не испытали ничтожества имъ данныхъ опоръ? не позвали горькаго плода этого сѣмени лжи?..
"А можетъ-быть, многія и нѣтъ! Есть невѣроятные случаи и счастливыя исключенія. Бывали примѣры, что люди падали съ третьяго этажа на мостовую и оставались невредимы; почему не столкнуть и дочь?
«А опять-таки и то сказать: такъ многое забывается въ жизни, годы такъ странно измѣняютъ и переработываютъ насъ! Такъ много молодыхъ, восторженныхъ мечтателей дѣлаются современемъ откупщиками и винокурами, такъ много юныхъ беззаботныхъ лѣнивцевъ золотопромышленниками, такъ много вѣтреныхъ негодяевъ безжалостными карателями всякаго увлеченія. Время странная сила!» (стр. 111—114).