Двое Фоскари (Байрон)/ДО

Двое Фоскари
авторъ Джордж Гордон Байрон, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англійскій, опубл.: 1821. — Источникъ: az.lib.ru • Перевод А. Соколовского, с предисловием проф. Ф. А. Броуна

Дж. Г. Байронъ Двое Фоскари

Переводъ А. Соколовскаго, съ предислов. проф. Ѳ. А. Броуна

Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 2, 1905.

ДВОЕ ФОСКАРИ.

Въ ряду произведеній великаго англійскаго поэта его такъ называемыя «историческія драмы» стоятъ въ оцѣнкѣ читателей, критиковъ и біографовъ на самомъ послѣднемъ мѣстѣ. И если «Марино Фальеро» и «Сарданапалъ» еще находятъ себѣ иногда защитниковъ, старающихся раскрыть въ нихъ незамѣченныя достоинства, то «The two Foscari», ни въ комъ особеннаго интереса не возбуждали. Нѣтъ ни одной монографической статьи, посвященной имъ^[1], и біографы, не могущіе обойти ихъ полнымъ молчаніемъ, посвящаютъ имъ лишь самое необходимѣйшее число строкъ и — спѣшатъ мимо. Нѣкоторые изъ нихъ, желая придать группѣ историческихъ драмъ Байрона хоть какую-нибудь рельефность, старались представить ихъ пьесами, преслѣдующими политическія тенденціи, въ связи съ состояніемъ Италіи въ моментъ ихъ написанія. Но и это — весьма сомнительно: никто еще не съумѣлъ ясно и убѣдительно сказать, въ чемъ сказываются политическія тенденціи нашей драмы.

Пишущій эти строки долженъ сознаться, что и онъ также не принадлежитъ къ поклонникамъ драмы, которую взялся снабдить предисловіемъ.

Съ другой стороны, онъ понимаетъ, что налицо литературный фактъ, который, конечно, имѣетъ свой raison d'être, и что выясненіе этого послѣдняго есть тоже задача, если не благодарная, то во всякомъ случаѣ нужная.

Отмѣчу прежде всего, гдѣ и при какихъ условіяхъ наша драма создалась.

Время ея написанія намъ извѣстно съ полной точностью: поэтъ началъ работу надъ нею 12 іюня, а кончилъ ее уже 9 іюля 1821 года. Въ 27 дней, значитъ, написана пятиактная драма; срокъ незначительный, въ особенности, если принять во вниманіе, что пятистопный ямбъ безъ риѳмъ казался Байрону самымъ «труднымъ» стихомъ, такъ какъ, по его словамъ, каждая строка въ немъ должна имѣть значеніе и вѣсъ. Впрочемъ, извѣстно, что быстрота и стремительность въ работѣ — одна изъ отличительныхъ чертъ въ творчествѣ Байрона: онъ всегда бралъ сюжетъ, такъ сказать, наскокомъ, выполняя задуманное почти въ одинъ присѣстъ, и если ему съ перваго же раза сюжетъ не давался, то онъ, по его-же словамъ, "отходилъ отъ него, какъ тигръ ворча уходитъ въ тростниковую чащу, если ему не удалось схватить добычу съ перваго скачка, " — и никогда уже больше къ нему не возвращался.

Этимъ объясняется характеръ импровизаціи, присущій всѣмъ безъ исключенія произведеніямъ его, и въ этомъ отчасти кроется причина того страннаго факта, что Байронъ въ сущности ни одного законченнаго въ себѣ органическаго художественнаго произведенія не создалъ — за исключеніемъ именно этихъ драмъ; но въ нихъ органическая законченность обусловливается не столько творческой мыслью поэта, сколько внѣшней формой, въ которую онъ — нѣсколько искусственно и произвольно — захотѣлъ вылить сюжетъ.

Почему онъ выбралъ драматическую форму — объ этомъ рѣчь впереди; теперь же оглянемся на ближайшихъ сосѣдей нашей драмы въ произведеніяхъ Байрона; совокупность ихъ составляетъ довольно законченную группу, характеръ которой, въ связи съ нѣкоторыми біографическими данными, объясняетъ намъ, между прочимъ, и выборъ самого сюжета.

Серія драмъ начинается черезъ нѣсколько мѣсяцевъ по переселеніи поэта въ Равенну (въ декабрѣ 1819 г.). Отъ апрѣля до іюля 1820 г. Байронъ пишетъ «Marino Faliero». Послѣ короткаго перерыва онъ въ январѣ 1821 г. принимается за «Сарданапала», котораго заканчиваетъ въ маѣ; уже въ іюнѣ мы его видимъ за «Двумя Фоскари», законченными въ іюлѣ; съ іюля же до сентября онъ работаетъ надъ «Каиномъ»^[2] и въ октябрѣ въ двѣ недѣли набрасываетъ на бумагу мистерію «Небо и Земля».

Рядомъ съ этимъ шли работы, меньшія по замыслу: переводы изъ Данте и Пульчи. Однимъ словомъ, дѣятельность крайне напряженная, которую можно было-бы назвать лихорадочной, если бы она не шла въ унисонъ съ темпераментомъ поэта.

Напряженіе и концентрація въ работѣ находили поддержку и во внѣшнихъ обстоятельствахъ жизни Байрона въ данную эпоху.

Вѣдь это было если не самое счастливое, то во всякомъ случаѣ самое спокойное время его жизни — время безмятежнаго счастья въ объятіяхъ молодой графини Гвиччіоли. Если счастье и нарушалось иногда капризами старика-мужа и проистекавшими отсюда непріятностями, то этимъ лишь оттѣнялось само счастье и вносился въ него тотъ элементъ борьбы, безъ котораго любовь поэта замерла бы въ нѣсколько мѣсяцевъ. Извѣстно чѣмъ была для поэта молодая графиня и какъ онъ ее понималъ. Достаточно вспомнить, что она — оригиналъ, съ котораго списаны Ада въ «Каинѣ» и Мирра въ «Сарданапалѣ». Велика должна была быть любовь поэта къ Терезѣ, если онъ, независимый и дорожившій этой независимостью до ребячливыхъ протестовъ противъ намека на какое-бы то ни было вліяніе, все-таки подчинился вліянію ея любви — даже въ вопросахъ литературныхъ.

А онъ ему подчинился, это несомнѣнно.

Онъ не только перевелъ для нея эпизодъ Франчески да Римини изъ Дантовскаго «Ада» и первую пѣсню «Morgante Maggiore» Пульчи; онъ не только прервалъ, временно, по ея просьбѣ, работу надъ «Донъ-Жуаномъ», казавшимся графинѣ безнравственнымъ, — онъ поддался ея желанію поднять его поэзію въ болѣе высокую и чистую атмосферу и, ведомый ея рукой, вошелъ еще болѣе въ кругъ великихъ воспоминаній итальянскаго народа: здѣсь источникъ вдохновенья, подсказавшаго ему «Пророчество Данте», посвященное графинѣ, «Марино Фальеро» и «Фоскари».

Я думаю, что мы не впадемъ въ ошибку, если припишемъ отчасти ея вліянію и странное въ нашемъ поэтѣ пристрастіе къ формѣ классическихъ трагедій. Говорю отчасти, такъ какъ съ другой стороны въ немъ и раньше, и независимо отъ воздѣйствія графини, сказываются нѣкоторыя классическія традиціи, хотя больше въ теоріи, чѣмъ на практикѣ. Онѣ ведутъ свое начало еще изъ школы въ Гарроу, гдѣ величайшимъ и во всѣхъ отношеніяхъ образцовымъ поэтомъ признавался Попъ. Этого мнѣнія держался до конца своей жизни и Байронъ. Насколько оно было въ немъ искренне — вопросъ другой, и мы были бы, можетъ быть, болѣе правы, если бы сказали, что Байронъ увѣрялъ, что онъ держится этого мнѣнія. Не подлежитъ сомнѣнію, что традиціи дѣтства играли тутъ нѣкоторую роль, но не менѣе достовѣрно, что и здѣсь, какъ во многихъ другихъ — и болѣе важныхъ вопросахъ — мнѣнія и симпатіи Байрона опредѣлялись чисто внѣшними, случайными обстоятельствами, хотя бы напримѣръ тѣмъ, что Попъ, какъ и онъ самъ, былъ калѣкой, что и онъ поражалъ красотой лица, и т. п. Не малую роль сыгралъ, наконецъ, и тотъ фактъ, что классическое теченіе въ литературѣ представляло діаметральную противоположность къ господствовавшему въ то время въ англійской литературѣ натурализму такъ называемой «морской школы». Школу эту Байронъ ненавидѣлъ, всячески выказывая къ ней презрѣніе и часто вступая съ нею и въ открытую полемику — вспомнимъ его ожесточенную борьбу съ Соути. Возвеличивая Попа и вообще поэтовъ-классиковъ (Роджерсъ, Кэмпбель) онъ тѣмъ самымъ унижалъ «морскихъ» поэтовъ. Однимъ словомъ, Байронъ былъ сторонникомъ классицизма какъ-бы только на-зло натуралистамъ. А что касается спеціально драмы, то и тутъ классицизму Байрона содѣйствовала аналогичная причина: его отрицательное отношеніе къ Шекспиру. Какъ великій художникъ, Байронъ не могъ не понять и не оцѣнить, такъ сказать, органически генія Шекспира, — а между тѣмъ онъ его называлъ варваромъ, который обязанъ значительной долей своей славы тому, что происходилъ изъ низкаго сословія. Вѣдь договаривается же онъ даже до того, что въ одномъ мѣстѣ ставитъ Попа выше Шекспира. Не съ непониманіемъ имѣемъ мы тутъ дѣло, конечно, а съ тѣмъ духомъ противорѣчія, тѣмъ желаніемъ сказать свое, особенное, наперекоръ и на-зло другимъ, что такъ характерно для нравственнаго и духовнаго облика нашего поэта. Англія, увѣряетъ онъ, до сихъ поръ не имѣла настоящаго, правильнаго театра; надо его еще создать. И Байронъ берется за эту задачу и пишетъ свои драмы, не для дѣйствительной, реальной сцены (см. предисловіе къ «Сарданапалу») — Байронъ ее презиралъ, — но для сцены «духовной» (mental theatre). И работу свою онъ ведетъ въ направленіи, конечно, діаметрально противоположномъ Шекспиру. Тотъ былъ врагомъ классицизма, значитъ ему, Байрону, надо быть его сторонникомъ, тѣмъ болѣе, что въ той области за Шекспиромъ не погонишься. Байронъ не можетъ, а потому и не хочеть соперничать съ Шекспиромъ. Рядомъ съ этой, такъ сказать, отрицательной мотивировкой Байроновскаго классицизма, идетъ положительная — увлеченіе его итальянскимъ классикомъ Альфіери. И здѣсь также симпатія усиливалась благодаря случайнымъ внѣшнимъ обстоятельствамъ. Байронъ любилъ сравнивать себя съ Альфіери: оба они аристократы, но вмѣстѣ съ тѣмъ и демократы, страстно вдохновляющіеся идеей свободы; оба они нашли счастье въ любви при аналогичныхъ (хотя далеко не тождественныхъ) условіяхъ, — а этого достаточно, чтобы обезпечить за Альфіери симпатіи нашего поэта. Но отсюда до подражанія ему еще далеко, и Байронъ можетъ быть никогда не написалъ бы своихъ классическихъ драмъ — если бы не графиня Гвиччіоли. Здѣсь именно тотъ пунктъ, въ которомъ вбилось клиномъ вліяніе Teрезы, разсѣкшее его художественный обликъ: съ одной стороны, лирикъ, реалистъ страсти и страданія, не признающій надъ собою никакихъ авторитетовъ, не подчиняющійся никакимъ традиціоннымъ образцамъ, и съ другой — Байронъ-классикъ, насильно сдавливающій свой сюжетъ въ испанскій сапогъ трехъ единствъ. Тутъ — рѣзкое противорѣчіе, котораго не могъ бы не замѣтить и самъ Байронъ, если-бы онъ когда нибудь задумывался надъ вопросами литературно-теоретическими, — а извѣстно вѣдь, что онъ, напримѣръ, въ разговорѣ съ друзьями-литераторами всячески избѣгалъ этихъ вопросовъ, никогда о нихъ не писалъ, а если и касался ихъ въ своихъ критико-полемическихъ статьяхъ, то лишь мимоходомъ и притомъ такъ, что легко убѣдиться, что онъ и самъ въ эти вопросы никогда серьезно не вдумывался. Во всякомъ случаѣ, не съ этой стороны подошелъ онъ къ классической драмѣ, а со стороны, такъ сказать, интимно-личной. А что касается бьющаго въ глаза противорѣчія, на которое мы указали выше, то вѣдь весь Байронъ съ головы до пятъ сотканъ изъ противорѣчій сознательныхъ и безсознательныхъ.

Сюжетъ какъ «Марино Фальеро», такъ и «Двухъ Фоскари» подсказанъ ему, конечно, его жизнью въ Венеціи (съ ноября 1816 до іюня 1819), гдѣ онъ на каждомъ шагу наталкивался на воспоминанія, связанныя съ этими именами, особенно же съ первымъ изъ нихъ. Исторія Фоскари менѣе извѣстна, но и она не могла не обратить на себя вниманія поэта, какъ одно изъ наиболѣе характерныхъ проявленій своеобразнаго политическаго строя старой Венеціи. Онъ нашелъ ее въ книгѣ Дарю «Histoire de la république de Venise 1819» и Сисмонди "Histoire des républiques italiennes du moyen-âge, « 1807—18. Сводится она къ немногимъ лишь словамъ.

Фоскари-отецъ (Francesco Foscari) былъ одинъ изъ самыхъ заслуженныхъ дожей, управлявшій республикой съ 1423 г. до 1457 г. Несмотря, однако, на блестящіе успѣхи его во внѣшней политикѣ (пріобрѣтеніе Салоникъ, Брешіи, Равенны и др. городовъ съ ихъ областями), онъ имѣлъ много враговъ въ самой Венеціи, между которыми самымъ ярымъ былъ знатный родъ Лоредано. Благодаря кознямъ этихъ враговъ, сынъ дожа, Джакопо, былъ обвиненъ въ государственной измѣнѣ, нѣсколько разъ подвергнутъ пыткѣ и трижды изгнанъ. Онъ и умеръ въ изгнаніи. Не довольствуясь этимъ, враги достигли того, что старый дожъ былъ лишенъ своего сана въ 1457 г., якобы вслѣдствіе его старческой разслабленности; немного дней спустя онъ умеръ. Байронъ въ общемъ строго держится этихъ историческихъ фактовъ и внесъ отъ себя лишь немногія измѣненія.

Почему заинтересовался онъ именно этимъ сюжетомъ?

Обстановка, въ которой онъ жилъ въ Венеціи, окружавшіе его здѣсь памятники великаго прошлаго этого города (которыми Байронъ, кстати сказать, интересовался весьма мало) могли подсказать ему не мало сюжетовъ гораздо болѣе подходящихъ для драматической разработки, чѣмъ судьба двухъ Фоскари, не съигравшая никакой роли въ исторической жизни Венеціи. Это волна — и волна незначительная, исчезнувшая безслѣдно въ морѣ событій. Какъ извѣстно, Байронъ не любилъ и не понималъ исторіи, а потому стимуломъ къ созданію нашей драмы не могло быть желаніе дать простую драматическую иллюстрацію къ исторіи Венеціи, какъ бы послѣдняя ни привлекала и ни возбуждала его фантазію величественно-мрачными картинами. Очевидно, что не съ этой стороны подошелъ онъ къ своему сюжету; послѣдній привлекалъ его не какъ историческій фактъ, а внутреннимъ, человѣческимъ своимъ содержаніемъ, независимо отъ исторической обстановки.

Что же даетъ намъ сюжетъ въ этомъ смыслѣ? Ни подвига героя, ни страстнаго порыва сильной души. Онъ даетъ лишь страданіе, отчаянное, безвыходное страданіе, безъ надежды на облегченье, безъ момента забытья, безъ крика — глухое, безмолвное страданіе. Во всей драмѣ ни одной улыбки, ни одного луча свѣта, ни одного проблеска надежды. Сплошная, безпросвѣтная мгла. Поэтъ тщательно устраняетъ все, что могло бы внести въ удушливую атмосферу страданья свѣжую струю; онъ ни на минуту не хочетъ дать намъ вздохнуть свободнѣе. Ради этого онъ не останавливается даже передъ явными психологическими натяжками. Фоскари-сынъ послѣ долгой мучительной пытки вновь приговоренъ къ ссылкѣ, вѣчной, правда, но дающей ему, по сравненію съ прежней, нѣкоторое облегченье. Мѣсто ссылки — тотъ же островъ Кандія; но только годъ онъ проведетъ въ тюрьмѣ въ Канеѣ, а затѣмъ ему предоставляется свобода жить на островѣ, гдѣ ему будетъ угодно; главное же облегченье въ томъ, что на этотъ разъ Маринѣ, страстно любимой имъ женѣ, разрѣшено послѣдовать за нимъ въ изгнаніе. И тѣмъ не менѣе, выходя изъ тюрьмы на свободу, онъ видитъ въ послѣдней лишь „перемѣну цѣпи на другую — тягчайшую“, и покидаетъ венеціанскую темницу съ тоской настолько сильной, что разслабленное пыткой тѣло его не выдерживаетъ этой тоски — и онъ умираетъ.

Читатель невольно сомнѣвается въ возможности такой катастрофы именно въ этотъ моментъ и задается вопросомъ, почему поэтъ счелъ вообще нужнымъ ввести этотъ смягчающій ссылку элементъ, лишь ослабляющій мотивировку развязки. Не была-ли бы такая мотивировка болѣе цѣльной и психологически болѣе возможной, еслибъ онъ далъ новому изгнанью всей своей тяжестью и ужасомъ одиночества упасть на несчастнаго страдальца и убить его однимъ ударомъ? Отвѣтъ на вопросъ, почему онъ поступилъ не такъ, заключается конечно въ томъ, что вся психологія Фоскари-сына построена на любви къ Венеціи, какъ на чувствѣ, затемняющемъ и заглушающемъ всѣ другія душевныя движенія; и тѣ условія, которыми поэтъ обставляетъ смерть своего героя, несомнѣнно сильно оттѣняютъ эту первенствующую, какъ-бы самодовлѣющую страсть его души, придавая ей какую-то особенную безпомощную глубину.

Но не въ этомъ пока дѣло. Ясно только, что поэтъ настойчиво возвращается къ мотиву страданія, не допуская въ немъ ни одного смягчающаго звука.

И тутъ, кажется, лежитъ ключъ къ уразумѣнію замысла поэта. Байронъ — поэтъ страданія; оно привлекаетъ его, какъ таковое. Это — роковая черта, наложившая своеобразную „байроновскую“ печать на все его творчество, своего рода астигматизмъ художественнаго глаза, заставлявшій его видѣть одно только страданіе во всѣхъ безконечно разнообразныхъ проявленіяхъ жизни. Страданьемъ звучатъ не одни только тяжелые аккорды Манфреда; оно слышится и въ безконечной ироніи Донъ-Жуана, и сопровождаетъ поэта всюду, налетаетъ тучей на все, чего бы ни коснулась его рука. Страданья ищетъ онъ въ своихъ герояхъ даже въ тѣ моменты своей жизни, когда послѣдняя, казалось бы, могла ему доказать, что не однимъ только страданьемъ дышитъ грудь человѣка. Онъ лично могъ быть самозабвенно счастливъ въ объятіяхъ Терезы, но какъ поэтъ онъ и тутъ остается пѣвцомъ страданья, и только страданья. Стоитъ вспомнить „Пророчество Данте“, „Марино Фальеро“, „Сарданапала“, наконецъ — нашу драму: передъ нами скала мотивовъ съ замѣтнымъ crescendo страданія. И нигдѣ въ произведеніяхъ Байрона этотъ мотивъ страданія не получилъ такого отчаянно-рѣзкаго выраженія, какъ въ щемящихъ душу сценахъ нашей драмы. Во всѣхъ другихъ его твореніяхъ — я говорю о болѣе зрѣлыхъ — страданье либо развивается на почвѣ идейной міровой скорби, находя источникъ и пищу главнымъ образомъ или исключительно въ душѣ героя; либо оно мотивируется хоть какой нибудь виной („Марино Фальеро“, „Сарданапалъ“). Здѣсь же нѣтъ ни того, ни другого: страданье грубо навязывается извнѣ несчастнымъ, безсильнымъ и безпомощнымъ людямъ. Вины нѣтъ: — вѣдь мы не вѣримъ въ клевету Лоредано. Страданье не заслужено, а потому возмутительно-безсмысленно. И развивается оно не на почвѣ идейной, создается не субъективнымъ міросозерцаніемъ, окрашивающимъ въ мрачный цвѣтъ скорби весь міръ, — развивается оно на почвѣ самыхъ простыхъ и незатѣйливыхъ, самыхъ законныхъ потребностей человѣческаго существа: любви къ родинѣ, любви къ семьѣ и жажды счастья и покоя. Судьба сковала этихъ страдальцевъ по рукамъ и ногамъ; грудь сперта — дышать нечѣмъ; голова отуманена горемъ; и удары сыплются на нихъ, и они молча сгибаются подъ ними и молча сходятъ въ могилу. Вѣдь тирады старика-дожа передъ смертью — не страстный протестъ противъ судьбы; онѣ подводятъ лишь грустный итогъ подъ всю его многострадальную жизнь, не смягченный ни прощеніемъ, ни примиреніемъ передъ смертью.

Такимъ образомъ, ни въ одномъ произведеніи Байрона страданье нравственное и физическое не нашло такого рѣзкаго выраженія, какъ въ нашей драмѣ. Весь смыслъ послѣдней въ выраженіи человѣческаго страданія, простого, безхитростнаго и — безмолвнаго. И въ этомъ — значеніе нашей драмы въ ряду другихъ произведеній поэта. Она представляетъ собою естественное и логически-необходимое завершеніе извѣстнаго мотива, и поэтъ дошелъ бы до этого конца, даже если-бы случай не подсказалъ ему сюжета Фоскари. Послѣдній явился лишь подходящей канвой, которою поэтъ воспользовался, съ этой точки зрѣнія, удачно. Не будь его, Байронъ создалъ бы фабулу самъ, какъ онъ создалъ ее для большинства своихъ произведеній, безсознательно давая волю своему творчеству въ томъ направленіи, въ какомъ оно само искало себѣ выраженія. Страданье, активно — дѣломъ или мыслью — реагирующее, необходимо предполагало страданіе пассивное, безмолвное: Манфредъ, герои юношескихъ поэмъ Байрона, Марино Фальеро — предполагали Фоскари.

Помимо этого, есть, однако, еще другой пунктъ въ нашей драмѣ, который можетъ имѣть значеніе для рѣшенія интересующаго насъ вопроса. Выше мы указали на то, что вся психологія Фоскари-сына построена на одномъ, преобладающемъ въ его душѣ чувствѣ — болѣзненно-развитой любви къ Венеціи. Этотъ мотивъ, на который въ исторіи имѣется лишь намекъ,^[3] развитъ имъ здѣсь до психологически неправдоподобныхъ размѣровъ. Очевидно, что Байронъ руководствовался въ данномъ случаѣ какими-то особенными соображеніями, не имѣвшими ничего общаго съ соображеніями драматургическими. И невольно является мысль, не скрывается ли въ этомъ пунктѣ автобіографическій элементъ? Правда, мы не имѣемъ никакихъ опредѣленныхъ данныхъ для сужденія о томъ, насколько въ душѣ Байрона была сильна тоска по родинѣ. Но что онъ тосковалъ по Англіи — это вѣроятно а priori. Искреннимъ лиризмомъ звучатъ слова, влагаемыя поэтомъ въ уста Джакопо: „Кто не любитъ своей родины, тотъ вообще не способенъ любить“. Горячей любовью къ родной сторонѣ дышитъ 12-я строфа второй пѣсни его „Острова“.

Тоска по родинѣ косвенно подтверждается и той радостью, которую Байронъ всегда испытывалъ на чужбинѣ при встрѣчѣ съ соотечественниками, напоминавшими ему хорошее время его жизни въ Англіи или внушавшими ему по той или иной причинѣ довѣріе. Байронъ ненавидѣлъ англійское общество, съ его ханжествомъ и напускной моралью, то общество, которое, заклеймивъ его позоромъ, изгнало его изъ своей среды и продолжало преслѣдовать его своей клеветой и на чужбинѣ. Но это не исключало, конечно, въ поэтѣ тоски по родной сторонѣ. И не сближало ли это его съ героемъ драмы, изгнаннымъ, какъ онъ, кознями людей? Когда въ первомъ дѣйствіи тюремщикъ, удивляясь любви Джакопо къ Венеціи, спрашиваетъ его:

Какъ можете любить

Вы такъ глубоко край, гдѣ ненавидятъ

Самихъ васъ такъ жестоко?

онъ отвѣчаетъ:

Ненавидитъ

Меня не край, а дѣти края — люди.

Не говоритъ ли здѣсь самъ поэтъ устами своего героя? А если такъ, то выборъ именно этого сюжета становится еще болѣе понятнымъ.

Какъ драма, наша пьеса страдаетъ весьма крупными недостатками, бросающимися въ глаза даже при самомъ поверхностномъ чтеніи. Крайняя скудость дѣйствія, вызывающая томительное однообразіе отдѣльныхъ сценъ; неумѣлые драматургическіе пріемы, сказывающіеся въ томъ, что драма распадается на рядъ діалоговъ, развертывающихся передъ нами безъ оживленія, безъ подъема въ тонѣ, безъ перемѣнъ въ настроеніи, — все это такъ ясно, что не требуетъ доказательствъ. Но самый серьезный упрекъ состоитъ въ томъ, что драма не имѣетъ героя, или, вѣрнѣе, что она имѣетъ двухъ героевъ, въ чемъ откровенно сознается и самъ авторъ въ заглавіи пьесы. Интересъ читателя раздваивается, переходя отъ Фоскари-отца къ сыну и обратно, смотря по ходу діалоговъ, нигдѣ и никогда не сосредоточиваясь на одномъ центральномъ пунктѣ. А этимъ существенно нарушается основное требованіе всякаго драматическаго построенія: единство дѣйствія и драматическаго интереса. Чтобы оправдать драму, хотя-бы формально, съ этой стороны, нѣкоторые критики выдвигали на первый планъ Лоредано и старались доказать, что, по замыслу поэта, онъ именно долженъ считаться героемъ драмы, такъ какъ послѣдняя представляетъ собою якобы драму мести. Что Лоредано стоитъ въ центрѣ всего дѣйствія, что послѣднее приводится въ движеніе если не исключительно, то во всякомъ случаѣ преимущественно имъ, — это вѣрно. Но героемъ драмы его все-таки признать нельзя, такъ какъ интереса нашего онъ и его тупоумная и слѣпая ненависть ни на одинъ моментъ не привлекаютъ. Всѣ другіе персонажи драмы — статисты, безъ которыхъ развитіе дѣйствія нисколько не было-бы нарушено.

Ѳ. Браунъ.

Дѣйствующія лица. Мужчины:

Франческо Фоскapи — дожъ Венеціи.

Джакопо Фоскари — его сынъ.

Джакопо Лоредано — патрицій

Марко Меммо — членъ Совѣта Сорока.

Мѣсто дѣйствія — дворецъ дожа въ Венеціи.

Барбариго — сепаторъ.

Сенаторы, члены Совѣта Десяти, стража, слуги и прочіе.

Женщина:

Марина — жена молодого Фоскари.

ДѢЙСТВІЕ ПЕРВОЕ. Комната во дворцѣ дожа. ЛОРЕДАНО и БАРБАРИГО встрѣчаются.

ЛОРЕДАНО.

Гдѣ арестантъ?

БАРБАРИГО.

На отдыхѣ отъ пытки.

ЛОРЕДАНО.

Срокъ отдыха, назначенный вчера

Для новаго допроса, истекаетъ.

Отправимся жъ къ товарищамъ въ Совѣтъ —

Поторопить пора ихъ приниматься

За дѣло вновь.

БАРБАРИГО.

Мы, думаю, должны

Позволить отдохнуть его несчастнымъ,

Истерзаннымъ тяжелой пыткой членамъ:

Онъ такъ былъ слабъ вчера, что врядъ ли въ силахъ

Вновь выдержать допросъ.

ЛОРЕДАНО.

А что еще?

БАРБАРИГО.

Я

Не менѣе тебя горю желаньемъ

Отмстить Фоскари, сыну и отцу,

И цѣлому ихъ роду за кичливость

И гордость ихъ; желаю я не меньше,

Чтобъ совершилось строго правосудье;

Но, кажется, бѣднякъ перетерпѣлъ .

Гораздо больше мукъ, чѣмъ можетъ снесть

И самая стоическая твердость.

ЛОРЕДАНО.

Но все жъ онъ не сознался въ преступленьи.

БАРБАРИГО.

Онъ, можетъ быть, его и не свершилъ;

Хоть, правда, письма къ герцогу Милана

Имъ признаны, но вытерпѣлъ онъ больше,

Чѣмъ можно снесть. Ужели не считаешь

Ты этихъ мукъ достаточнымъ возмездьемъ?

ЛОРЕДАНО.

Посмотримъ.

БАРБАРИГО.

Лоредано, ты заходишь,

Мнѣ кажется, ужъ слишкомъ далеко

Въ наслѣдственной враждѣ твоей.

ЛОРЕДАНО.

А чѣмъ

Ее ты измѣряешь?

БАРБАРИГО.

Радъ ты вырвать

Весь родъ ихъ съ корнемъ вонъ.

ЛОРЕДАНО.

Такъ вотъ — коль скоро

Удастся это сдѣлать мнѣ, тогда

Меня и упрекай. Идемъ въ совѣтъ.

БАРБАРИГО.

Постой: число товарищей пока

Еще не полно, двухъ не достаетъ,

Чтобы могло открыться засѣданье.

ЛОРЕДАНО.

А прибылъ ли глава собранья, дожъ?

БАРБАРИГО.

Онъ не изъ тѣхъ, которые привыкли

Запаздывать. Напротивъ, съ твердымъ духомъ,

Достойнымъ древнихъ римлянъ, занимаетъ

Всегда онъ первый мѣсто на судѣ

Столь скорбномъ для него; вѣдь судитъ онъ

Послѣдняго, единственнаго сына.

ЛОРЕДАНО.

О, да! послѣдняго!

БАРБАРИГО.

И этотъ видъ

Не трогаетъ тебя?

ЛОРЕДАНО.

А онъ? Онъ тронутъ?

Какъ думаешь?

БАРБАРИГО.

Онъ этого покамѣстъ

Не выразилъ ничѣмъ.

ЛОРЕДАНО.

Ты въ этомъ правъ:

Презрѣнное созданье!

БАРБАРИГО.

Говорятъ

Однако, что вчера, переступая

Порогъ своихъ покоевъ, старый герцогъ

Лишился чувствъ.

ЛОРЕДАНО.

Ага! такъ, значитъ, дѣло

Его немного проняло.

БАРБАРИГО.

Да, — дѣло,

Которому виновникъ главный — ты.

ЛОРЕДАНО.

Я искренно желаю быть виновнымъ

Въ немъ полностью: моихъ отца и дяди

Нѣтъ болѣе на свѣтѣ…

БАРБАРИГО.

Я читалъ

Надгробную имъ надпись: въ ней сказано,

Что будто бы они отравлены.

ЛОРЕДАНО.

Дожъ высказалъ однажды, что не будетъ

Считать себя спокойнымъ на престолѣ,

Пока не умеръ Пьетро Лоредано.

Отецъ и дядя быстро захворали

За этимъ вслѣдъ, а дожъ остался дожемъ.

БАРБАРИГО.

Несчастнымъ въ полномъ смыслѣ.

ЛОРЕДАНО.

Быть счастливымъ

Не можетъ тотъ, кто дѣлаетъ сиротъ.

БАРБАРИГО.

Но сиротой тебя вѣдь онъ не сдѣлалъ?

ЛОРЕДАНО.

Конечно, сдѣлалъ!

БАРБАРИГО.

Чѣмъ же это можешь

Ты доказать?

ЛОРЕДАНО.

Когда владыки міра

Приводятъ въ исполненье то, что ими

Замышлено, то ихъ поступки трудно

Доказывать законными путями!

Но я увѣренъ такъ въ его винѣ,

Что даже не хочу искать возмездья

Въ законѣ за обиду.

БАРБАРИГО.

Все же ты

Къ закону обратился.

ЛОРЕДАНО.

Да! насколько

Оставилъ дожъ намъ право на законъ.

БАРБАРИГО.

Законы наши болѣе даютъ

Намъ средствъ къ самозащитѣ, чѣмъ въ любой

Иной странѣ. Скажи, ты написалъ

Дѣйствительно въ твоихъ торговыхъ книгахъ,

Въ патентахъ этихъ счастья и довольства

Венеціи, что дожъ Фоскари долженъ

Тебѣ за смерть обоихъ Лоредано,

Петра и Марка, дяди и отца?

ЛОРЕДАНО.

Дѣйствительно.

БАРБАРИГО.

И эту надпись ты

Не вычеркнешь?

ЛОРЕДАНО.

Пока не будетъ счету

Сведенъ балансъ.

БАРБАРИГО.

Какимъ путемъ?

Двое сенаторовъ проходятъ по сценѣ и направляются въ залу Совѣта Десяти.

ЛОРЕДАНО.

Вотъ двое.

Теперь число достаточно. Идемъ

Со мной въ Совѣтъ.

(Уходитъ).

БАРБАРИГО.

Итти съ тобой! Да я вѣдь ужъ давно

Иду съ тобой дорогой злобной мести,

Какъ новая волна, чей бурный натискъ

Бѣжитъ во слѣдъ другой, чтобъ поглотить

Разрушенный корабль и всѣхъ несчастныхъ,

Метущихся съ отчаяньемъ среди

Его разбитыхъ стѣнъ, при видѣ волнъ,

Врывающихся бурно. Но и волны,

Мнѣ кажется, смирились бы при видѣ

Несчастныхъ этихъ — сына и отца,

Тогда какъ я обязанъ непреклонно

Вести ихъ на погибель. О, зачѣмъ

Не холоденъ душою я, подобно

Безстрастнымъ волнамъ моря! Вотъ ведутъ

Его сюда. Молчи! не бейся, сердце!

Онъ врагъ тебѣ, — такъ неужели станешь

Сочувствовать тому ты, кто когда-то

Разбилъ тебя?

Стража вводить Джакопо Фоскари.

ТЮРЕМЩИКЪ.

Постойте, пусть онъ здѣсь

Немного отдохнетъ.

ДЖАКОПО ФОСКАРИ.

Благодарю.

Мой добрый другъ! Я точно ослабѣлъ,

Но медленность, пожалуй, навлечетъ

Несчастье на тебя.

ТЮРЕМЩИКЪ.

Я соглашаюсь

На эту непріятность.

ДЖАКОПО ФОСКАРИ.

Я цѣню

Глубоко доброту твою. Не встрѣтивъ

Ни разу тѣни милости, нашелъ

Я въ первый разъ крупицу сожалѣнья.

ТЮРЕМЩИКЪ.

И видѣли бъ ее въ послѣдній разъ,

Будь судьи здѣсь.

БАРБАРИГО (подходя).

Одинъ изъ нихъ предъ вами.

Но, впрочемъ, не пугайся. Я не буду

Доносчикомъ твоимъ или судьей,

Хоть часъ насталъ ужъ для послѣднихъ преній,

Но я одинъ изъ членовъ „Десяти“

И выручу тебя своей отлучкой.

Когда придетъ минута счета членовъ,

Мы вмѣстѣ съ нимъ войдемъ, а до того

Внимательно смотри за арестантомъ.

ДЖАКОПО ФОСКАРИ.

Чей слышу голосъ я? Не Барбариго ль,

Врага семейства нашего и члена

Изъ малаго числа моихъ судей?

БАРБАРИГО.

Не забывай, что твой отецъ равно

Сидитъ въ кругу судей и потому

Имѣетъ всю возможность перевѣсить

Пристрастіе враговъ твоихъ, коль скоро

Имѣешь ты враговъ.

ДЖАКОПО ФОСКАРИ.

Ты правъ! отецъ мой

Въ числѣ судей.

БАРБАРИГО.

Не жалуйся жъ на строгость

Законовъ государства, гдѣ отцу

Даны права и голосъ обсуждать

Дѣла, гдѣ замѣшалась безопасность

Отечества.

ДЖАКОПО ФОСКАРИ.

И сына. Я ослабъ,

Позвольте мнѣ приблизиться къ окну,

Вздохнуть прохладнымъ воздухомъ лагуны.

Входитъ офицеръ и говоритъ на ухо Барбариго.

БАРБАРИГО (стражѣ).

Пускай онъ подойдетъ: я не могу

Съ нимъ больше говорить. И безъ того ужъ

Я сдѣлалъ преступленье, обратясь

Къ нему съ короткой рѣчью, и обязанъ

Немедленно отправиться въ Совѣтъ.

(Уходитъ. Стража подводитъ Фоскари къ окну).

ТЮРЕМЩИКЪ.

Сюда, синьоръ: окно открыто. Какъ

Себя теперь вы чувствуете?

ДЖАКОПО ФОСКАРИ.

Сладко,

Какъ юноша. О, родина!

ТЮРЕМЩИКЪ.

А ваши

Измученные члены?

ДЖАКОПО ФОСКАРИ.

Члены? Боже!

Какъ часто мнѣ служили здѣсь они

Въ ребяческой игрѣ, когда, вскочивъ

Въ проворную гондолу, я носился

По ясной глади водъ, переодѣтый

Въ рубашку гондольера, несмотря

На санъ патриція! Какъ я старался

Отбить награду ловкости у прочихъ

Товарищей, въ виду толпы красавицъ

Плебейскихъ или знатныхъ, ободрявшихъ

Усилія борцовъ улыбкой знакомъ,

Маханьемъ рукъ, платковъ или привѣтомъ!

Какъ часто, возмужавъ, я управлялъ

Ладьей въ иныя, грозныя минуты

Средь рева волнъ, отряхивалъ ихъ пѣну

Съ моихъ волосъ, отталкивалъ ее

Отъ губъ моихъ, къ которымъ приставала

Она, какъ пѣна чаши на пиру.

Мой взоръ слѣдилъ за волнами: чѣмъ выше

Вхдымался мой челнокъ, тѣмъ веселѣе

Мнѣ было на душѣ. Бывало, часто

Бросался самъ я въ бездну глубины

Шумящей и зеленой; собиралъ

На днѣ траву и ракушки, къ великой

Боязни многихъ зрителей, считавшихъ

Меня уже погибшимъ! Какъ тогда

Пріятно было мнѣ, вернувшись снова,

Показывать сокровища, какія

Успѣлъ собрать на днѣ я и тѣмъ самымъ

Воочью доказать, что дна пучины

Достигнулъ точно я! О, какъ легко

Тогда дышала грудь моя, впивая

Вновь свѣжій чистый воздухъ! Какъ стремглавъ

Пускался вновь я плыть, быстрѣе птицы,

По глади водъ! Я былъ тогда ребенкомъ.

ТЮРЕМЩИКЪ.

Вамъ надо быть мужчиною теперь.

Едва ль кому-нибудь случалось больше

Нуждаться въ мужествѣ.

ДЖАКОПО ФОСКАРИ (смотря въ окно).

О, дорогой

Родимый край! Венеція! Твой воздухъ

Одинъ живитъ мнѣ грудь. Какъ сладко вѣетъ

Зефиръ Адріатики, какъ вливаетъ

Онъ силу въ душу мнѣ, смиряя пылъ,

Зажегшійся въ крови. Какъ непохожъ

На этотъ свѣжій воздухъ раскаленный

И бурный вихрь Цикладскихъ острововъ,

Когда гудѣлъ, бывало, подъ окномъ

Моей тюрьмы онъ въ Кандіи, вселяя

Отчаянье мнѣ въ сердце!

ТЮРЕМЩИКЪ.

Краска снова

Зажглась у васъ въ лицѣ. Дай Богъ вамъ силъ

Перенести послѣднія мученья,

Которымъ васъ подвергнутъ. Мнѣ о нихъ

Ужасно и подумать.

ДЖАКОПО ФОСКАРИ.

О, надѣюсь,

Что я не буду снова изгнанъ въ ссылку!

Я чувствую въ себѣ довольно силъ:

Пускай пытаютъ вновь меня.

ТЮРЕМЩИКЪ.

Сознайтесь

Лишь въ вашемъ преступленьи: этимъ вы

Избѣгнете мученій.

ДЖАКОПО ФОСКАРИ.

Я два раза

Имъ все открылъ по совѣсти и дважды

Подвергся я изгнанью.

ТЮРЕМЩИКЪ.

Въ третій разъ

Они покончатъ тѣмъ, что запытаютъ

До смерти васъ.

ДЖАКОПО ФОСКАРИ.

Пускай! тогда я буду

Зарытъ въ родной землѣ. Мнѣ лучше тлѣть

На родинѣ, чѣмъ пользоваться жизнью

Въ изгнаніи.

ТЮРЕМЩИКЪ.

Какъ можете любить

Вы такъ глубоко край, гдѣ ненавидятъ

Самихъ васъ такъ жестоко?

ДЖAКОПО ФОСКАРИ.

Ненавидитъ

Меня не край, а дѣти края — люди!

Родимая земля, напротивъ, приметъ

Меня, какъ мать, въ объятья. Я прошу

У нихъ лишь одного: чтобъ гробъ, темницу,

Иль все, что мнѣ присудится, досталось

Мнѣ вытерпѣть въ родимой сторонѣ.

Входитъ офицеръ.

ОФИЦЕРЪ.

Введите въ залу плѣнника.

ТЮРЕМЩИКЪ.

Синьоръ,

Вы слышали приказъ?

ДЖАКОПО ФОСКАРИ.

О, я привыкъ

Ужъ къ этимъ приказаньямъ. Въ третій разъ

Хотятъ меня пытать.

(Тюремщику). Подай, мой другъ,

Мнѣ руку для опоры.

ОФИЦЕРЪ.

Вамъ удобнѣй

Пройти со мной. Мой долгъ быть возлѣ васъ.

ДЖАКОПО ФОСКАРИ.

Твой долгъ? Да, точно: ты вчера, я помню,

Присутствовалъ, когда меня пытали.

Прочь! Я пойду одинъ.

ОФИЦЕРЪ.

Какъ вамъ угодно.

Приказъ былъ данъ не мною; я жъ не могъ

Ослушаться рѣшенія Совѣта,

Когда мнѣ было велѣно…

ДЖАКОПО ФОСКАРИ.

Замучить

Меня на страшной дыбѣ? Прочь! Не смѣй

Теперь ко мнѣ касаться. Будетъ время —

И ты получишь снова ихъ приказъ,

А до того оставь меня въ покоѣ.

Я ощущаю, глядя на тебя,

Смертельный ужасъ пытки. Кровь готова

Застыть во мнѣ и по лицу струится

Холодный потъ при мысли о мученьяхъ,

Которыя придется перенесть

Сегодня мнѣ, какъ будто… Но идемъ:

Я чувствую еще довольно силы,

Чтобъ все снести. Скажи, съ какимъ лицомъ

Сидитъ отецъ?

ОФИЦЕРЪ.

Онъ смотритъ какъ всегда.

ДЖАКОПО ФОСКАРИ.

И все кругомъ здѣсь смотритъ точно такъ же:

Земля, лазурь морская, небо, воздухъ,

Веселый городъ — все живетъ и дышитъ

Попрежнему. Народный говоръ слышенъ

На площади и даже долетаетъ

До этихъ стѣнъ, гдѣ горсть судей, безвѣстныхъ

Среди гражданъ, рѣшаетъ ихъ судьбу,

И гдѣ толпы безвѣстныхъ жертвъ безмолвно

Казнятся каждый день. Все здѣсь осталось,

Какъ было до сихъ поръ, все — даже мой

Родной отецъ! Ни въ комъ не вижу я

Участія къ Фоскари, начиная

Съ Фоскари самого! Идемъ! готовъ я.

(Уходитъ съ офицеромъ). Входитъ МЕММО съ другимъ сенаторомъ.

МЕММО.

Онъ вышелъ ужъ; мы съ вами опоздали.

Какъ думаете вы — продлится долго

Сегодняшній совѣтъ?

СЕНАТОРЪ.

Мнѣ говорили,

Что обвиненный твердо остается

При прежнихъ показаньяхъ. Больше я

Не слышалъ ничего.

МЕММО.

И то ужъ много,

Что вы узнали это. Тайны этихъ

Ужасныхъ стѣнъ сокрыты точно такъ же

Отъ насъ, знатнѣйшихъ гражданъ, какъ отъ прочихъ,

Простыхъ людей изъ черни.

СЕНАТОРЪ.

Да, вы правы!

Все то, что намъ извѣстно, не выходитъ

Изъ области пустыхъ и темныхъ слуховъ,

Подобныхъ глупымъ розсказнямъ о вѣдьмахъ

И призракахъ, которые живутъ

Въ стѣнахъ старинныхъ замковъ, гдѣ никто

Ихъ не видалъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ не могъ

И доказать услышанныхъ разсказовъ.

Дѣла правленья такъ же намъ безвѣстны,

Какъ мракъ могилъ.

МЕММО.

Когда-нибудь успѣемъ

Проникнуть въ нихъ и мы. Я не теряю

Надежды быть современемъ однимъ

Изъ членовъ Десяти.

СЕНАТОРЪ.

Иль даже дожемъ?

МЕММО.

О нѣтъ! избави Богъ!

СЕНАТОРЪ.

Вѣдь этотъ санъ

Первѣйшій въ государствѣ. Сколько знатныхъ

Стараются его добиться всѣми

Законными путями.

МЕММО.

Пусть о томъ

Старается, кто хочетъ. Я желаю

Не этого, хоть и родился знатнымъ.

По моему, гораздо лучше быть

Частицею верховнаго совѣта

Державныхъ Десяти, чѣмъ золоченымъ

И ничего не значущимъ нулемъ.

Но кто сюда идетъ? Жена Фоскари.

Входитъ МAPИНA съ прислужницей.

МАРИНА.

Какъ! никого? Но, впрочемъ, нѣтъ: вотъ двое

Сенаторовъ.

МЕММО.

Достойная синьора,

Что будетъ вамъ угодно приказать?

МАРИНА.

Я — приказатъ?.. Вся жизнь моя была,

Синьоръ, напротивъ лишь одной мольбой

Безъ пользы для меня.

МЕММО.

Я понимаю

Значенье вашихъ словъ, но не могу

Вамъ отвѣчать.

МАРИНА.

Вы правы, здѣсь отвѣты

Даются лишь на дыбѣ, а вопросы

Имѣю право дѣлать…

МЕММО (прерывая).

Вы забыли,

Достойная синьора, гдѣ стоимъ

Теперь мы съ вами.

МАРИНА.

Здѣсь дворецъ отца

Супруга моего.

МЕММО.

Дворецъ здѣсь дожа.

МАРИНА.

И, вмѣстѣ съ тѣмъ, тюрьма для сына дожа.

Я это не забыла, и не будь

Теперь моя душа полна другихъ

Гораздо больше горькихъ впечатлѣній,

Я васъ должна бъ была благодарить

За то, что вы напомнили о счастьѣ,

Которымъ наслаждалась я въ стѣнахъ

Жилища этого.

МЕММО.

Синьора, будьте

Спокойнѣе.

МАРИНА (поднимая глаза къ небу).

О! я вполнѣ спокойна

И лишь дивлюсь, какъ можетъ быть спокоенъ

Небесный Царь при видѣ, что творится

Здѣсь на землѣ.

МЕММО.

Быть можетъ, вашъ супругъ

Вѣдь будетъ и оправданъ.

МАРИНА.

Онъ оправданъ

Ужъ въ небесахъ. Прошу, синьоръ — ни слова

Объ этомъ больше мнѣ. Вѣдь вы на службѣ

Отечества, и герцогъ точно также.

Онъ долженъ быть судьей родного сына,

А этотъ сынъ мнѣ мужъ. Они теперь

Стоятъ лицомъ къ лицу, или стояли…

Какъ думаете — будетъ онъ способенъ

Его приговорить?

МЕММО.

Едва ль, синьора.

МАРИНА.

Но вѣдь тогда другіе судьи могутъ

Ихъ обвинить обоихъ?

МЕММО.

Это такъ.

МАРИНА.

У нихъ — желанье — знаю я — звучитъ

Съ поступкомъ заодно. Мой мужъ погибнетъ.

МЕММО.

Въ Венеціи судьею справедливость —

И вы не правы.

МАРИНА.

О! когда бъ была

Судьей она, то не было бъ на свѣтѣ

Венеціи! Но, впрочемъ, пусть живетъ

Она и благоденствуетъ, лишь только бъ

Въ ней не лишался жизни тотъ, кто честенъ,

До времени. Совѣтъ же Десяти

Рѣшительнѣй самой судьбы, коль скоро

Зайдетъ вопросъ о жизни.

(За сценой слышится слабый стонъ).

Ахъ! я слышу

Стонъ боли!

СЕНАТОРЪ.

Т-съ! Послушаемъ!

МЕММО.

Навѣрно

То голосъ былъ…

МАРИНА.

Нѣтъ! нѣтъ! онъ не Фоскари,

Не мужа моего!

МЕММО.

Однако…

МАРИНА.

Нѣтъ,

То голосъ не его: онъ не допуститъ

Себя до этой слабости! Какимъ

Могъ быть его отецъ; но онъ… О, нѣтъ,

Онъ кончитъ жизнь безъ жалобъ!

(Стонъ слышится снова).

МЕММО.

Какъ! еще!

МАРИНА.

Онъ! онъ! такъ показалось мнѣ! Готова

Не вѣрить я; но пусть ослабъ онъ даже:

Я все его люблю! Но Боже, Боже!

Какимъ же мукамъ тамъ его подвергли,

Когда не могъ онъ вынесть ихъ безъ стона?

СЕНАТОРЪ.

Ужели вы, любя такъ.сильно мужа,

Желать способны, чтобъ безъ жалобъ онъ

Сносилъ мученья этой страшной пытки?

МАРИНА.

Мы терпимъ муки всѣ. Когда бы судьи

Лишить обоихъ жизни ихъ хотѣли,

И сына, и отца, то я скажу,

Что и сама терпѣла точно такъ же,

Когда давала въ мукахъ жизнь потомкамъ

Обоихъ Фоскари. Но тѣ мученья

Пріятны были сердцу моему;

Могла стонать тогда я точно такъ же,

Однако я съумѣла пересилить

Мученья тѣ, при мысли, что давала,

Быть можетъ, жизнь героямъ. Я стыдилась

Ихъ встрѣтить въ мигъ рожденья жалкимъ стономъ.

МЕММО.

Теперь все стихло.

МАРИНА.

Навсегда, быть можетъ.

Но нѣтъ! не вѣрю я: онъ ободрится

И броситъ смѣлый вызовъ палачамъ,

Тиранящимъ его.

Входитъ поспѣшно офицеръ.

МЕММО.

Кого ты ищешь

Съ такой поспѣшностью?

ОФИЦЕРЪ.

Гдѣ врачъ? Фоскари

Внезапно стало дурно.

МЕММО.

Вамъ бы лучше,

Синьора, удалиться.

СЕНАТОРЪ (предлагая Маринѣ руку).

Это правда.

Пойдемте!

МАРИНА.

Прочь! Я поспѣшу сейчасъ

Сама ему на помощь.

МЕММО.

Вы, синьора?

Опомнитесь. Забыли вы, что входъ

Въ ту комнату дозволенъ только членамъ

Совѣта Десяти и близкимъ ихъ.

МАРИНА.

Я знаю хорошо, что кто рѣшится

Войти туда, ужъ не вернется прежнимъ

Путемъ назадъ, а можетъ быть исчезнетъ

И навсегда; но это для меня

Препятствіемъ не будетъ.

МЕММО.

Что же этимъ

Вы думаете выиграть? Вы только

Подвергнете опасности себя

И вдвое большей мужа.

МАРИНА.

Кто жъ посмѣетъ

Меня остановить?

МЕММО.

Кто долженъ это

Исполнить по закону.

МАРИНА.

Да! я знаю

Обязанности ихъ — топтать ногами

Святѣйшія изъ чувствъ, топтать всѣ связи,

Которыми сближаются сердца,

Соревновать въ жестокости и злобѣ

Съ толпою адскихъ демоновъ, которымъ

Достанутся они въ добычу сами,

Когда умрутъ. Пустите, я иду!

МЕММО.

Васъ все равно не впустятъ.

МАРИНА.

Мы увидимъ!

Отчаянье способно вызвать въ битву

И самый деспотизмъ. Въ моей душѣ,

Я чувствую, зажглось такое чувство,

Что я теперь рѣшилась бы пробиться

Сквозь стѣну острыхъ копій, — такъ возможно ль,

Чтобъ два иль три тюремщика могли

Меня остановить? Пустите! Это —

Домъ герцога и сынъ его — супругъ мой.

Онъ чистъ и невиновенъ — и они

Должны услышать это.

МЕММО.

Этимъ вы

Успѣете лишь ихъ ожесточить.

МАРИНА.

Какіе жъ это судьи, если злоба

Диктуетъ ихъ рѣшенья? Такъ способны

Лишь дѣйствовать убійцы. Пропустите

Меня сейчасъ!

(Уходитъ).

СЕНАТОРЪ.

Несчастная синьора!

МЕММО.

Такъ поступать заставить можетъ только

Отчаянье. Ея не впустятъ дальше

Порога комнаты.

СЕНАТОРЪ.

А если бъ даже

Она туда вошла, то не поможетъ

Ни мало этимъ мужу. Но смотрите,

Ихъ посланный вернулся.

(Офицеръ возвращается съ врачемъ).

МЕММО.

Я не думалъ,

Что ихъ Совѣтъ способенъ обнаружить

Хоть искру состраданья и подать

Страдальцу облегченье.

СЕНАТОРЪ.

Состраданья —

Сказали вы? Возможно ли назвать

Такимъ прекраснымъ именемъ попытку

Возстановить чувствительность у жертвы

И тѣмъ отнять послѣднюю возможность

Хоть смертью избѣжать мученій пытки.

МЕММО.

Я, признаюсь, не мало удивленъ

Ихъ медленностью въ смертномъ приговорѣ.

СЕНАТОРЪ.

Они другое держатъ на умѣ;

Несчастный долженъ жить по ихъ рѣшенью

И будетъ только изгнанъ. Смерть ему

Ни мало не страшна; изгнанье жъ въ чуждый,

Безвѣстный край, гдѣ будетъ онъ дышать

Не воздухомъ отчизны, превратитъ

Ему весь міръ въ обширную темницу,

Гдѣ съ каждымъ новымъ вздохомъ будетъ онъ

Вдыхать жестокій ядъ, который скоро

Ему разрушитъ жизнь, но не убьетъ.

МЕММО.

Его вина доказана вполнѣ,

Но онъ не сознается въ ней.

СЕНАТОРЪ.

Онъ только

Сознался въ томъ, что герцогу Милана

Послалъ письмо, увѣренный, что будетъ

Оно въ пути захвачено Сенатомъ

И что тогда онъ будетъ вызванъ дожемъ

Въ Венецію.

МЕММО.

Но какъ преступникъ!

СЕНАТОРЪ.

Правда,

Но этимъ средствомъ онъ вернулся вновь

На родину, а это было все,

Что только онъ хотѣлъ. По крайней мѣрѣ

Онъ утверждаетъ такъ.

МЕММО.

А подкупъ?

Виновенъ ли онъ въ немъ?

СЕНАТОРЪ.

Прямыхъ уликъ

На это нѣтъ; что жъ до того, что будто

Виновенъ онъ въ убійствѣ, то теперь

Николо Еризо признался самъ

Предъ смертію, что президентъ Совѣта

Убитъ былъ имъ, а не Фоскари.

МЕММО.

Что же

Препятствуетъ суду освободить

Несчастнаго?

СЕНАТОРЪ.

Вина падетъ за это

На нихъ вполнѣ. Мы знаемъ хорошо,

Что Альморо Донато былъ убитъ

Николо Еризо изъ личной мести.

МЕММО.

Въ загадочномъ процессѣ этомъ скрыта,

Какъ кажется, совсѣмъ иная цѣль,

Чѣмъ мнимые проступки, за какіе

Онъ судится. . Вотъ двое изъ судей

(Уходятъ). Входятъ ЛОРЕДАНО и БАРБАРИГО.

БАРБАРИГО.

Они зашли чрезъ-чуръ ужъ далеко.

Возможно ль было продолжать допросъ

Въ подобной обстановкѣ?

ЛОРЕДАНО.

Значитъ, ты

Находишь, что Совѣтъ обязанъ былъ

Прервать свои занятія и судъ

Закрыться отъ того, что въ залъ Сената

Вошла внезапно женщина?

БАРБАРИГО.

Не это!

Но самъ ты могъ судить о состояньи,

Въ какомъ былъ обвиненный.

ЛОРЕДАНО.

Онъ очнулся жъ.

БАРБАРИГО.

Онъ снова бы лишился чувствъ при первой

Попыткѣ продолжать.

ЛОРЕДАНО.

Попытки этой

Не сдѣлано.

БАРБАРИГО.

Что толковать объ этомъ:

Совѣтъ твое отвергнулъ предложенье.

ЛОРЕДАНО.

Вѣдь большинствомъ я этимъ былъ обязанъ.

Тебѣ и герцогу, который выжилъ

Совсѣмъ ужъ изъ ума. Вы двое только

Успѣли перевѣсить голосами

Рѣшеніе Совѣта.

БАРБАРИГО.

Я судья,

Но, признаюсь. обязанность всегда

Присутствовать при пыткахъ, наблюдая

Страданья жертвъ, нерѣдко заставляетъ

Меня желать…

ЛОРЕДАНО.

Чего?

БАРБАРИГО.

Чтобы порой

Почувствовалъ и ты, что ощущаю

Въ минуты эти я.

ЛОРЕДАНО.

Поди ты прочь!

Ты слабый, безхарактерный ребенокъ

И въ чувствахъ и въ рѣшеньяхъ! Вздохъ, слеза

Способны побѣдить тебя. Прекрасный

Судья ты для Венеціи! Достойный

Сотрудникъ въ государственныхъ дѣлахъ

Правителямъ, подобнымъ мнѣ!

БАРБАРИГО.

Несчастный

Не выронилъ слезы.

ЛОРЕДАНО.

Два раза онъ

Стоналъ отъ боли.

БАРБАРИГО.

И святой не могъ бы

Снести подобныхъ мукъ, когда бы даже

Вѣнецъ небесныхъ благъ сіялъ все время

Въ глазахъ его — такъ страшно и жестоко

Придумали вы пытки. Но и тутъ

Онъ не просилъ о милости; ни слова

Не вырвалось изъ устъ его. Тотъ стонъ,

Который вы услышали, былъ только

Послѣдствіемъ невыносимыхъ мукъ,

И не единой просьбы о пощадѣ

Не высказано было вслѣдъ за нимъ.

ДВОЕ ФОСКАРИ. (Les deux, Foscari). Картина Делакруа (Eugene Delacroix).

ЛОРЕДАНО.

Онъ что-то бормоталъ не разъ сквозь зубы,

Но тихо и невнятно.

БАРБАРИГО.

Я не слышалъ.

Ты, кажется, былъ ближе.

ЛОРЕДАНО.

Да, и я

Замѣтилъ это ясно.

БАРБАРИГО.

Я не мало

Былъ удивленъ, когда ты предложилъ,

Изъ первыхъ, пригласить къ нему врача

Для помощи. Ужели ты проникся

Минутнымъ состраданьемъ?

ЛОРЕДАНО

Нѣтъ, но я

Боялся, что, пожалуй, онъ умретъ

Подъ пыткою.

БАРБАРИГО.

Но ты, вѣдь, говорилъ

Не разъ при мнѣ, что смерть его и дожа

Была твоей желаннѣйшей мечтой.

ЛОРЕДАНО.

Когда бы кончилъ жизнь онъ, не сознавшись

Въ проступкѣ, за который обвиненъ,

Его бъ жалѣли.

БАРБАРИГО.

Какъ! ты хочешь мстить

Ему и послѣ смерти?

ЛОРЕДАНО.

Развѣ ты

Желаешь, чтобъ имущество Фоскари

Досталось ихъ наслѣдникамъ? А это

Должно случиться, если онъ умретъ,

Не бывши обвиненъ.

БАРБАРИГО.

Ты, значитъ, хочешь

Преслѣдовать дѣтей его?

ЛОРЕДАНО.

Дѣтей

Его, ихъ домъ, весь родъ — покуда живъ

Хоть кто-нибудь изъ нашихъ поколѣній.

БАРБАРИГО.

Ты, значитъ, не былъ тронутъ ни жестокой

Печалью бѣдной женщины, ни тѣмъ

Подавленнымъ, невыносимымъ горемъ,

Съ какимъ смотрѣлъ на пытку старецъ дожъ,

Отецъ его? Какъ измѣнялъ себѣ

Порою онъ то вздохомъ, то слезой,

Утертою украдкой, чтобы снова

Явиться въ прежнемъ ясномъ, строгомъ видѣ.

(Лоредано уходитъ).

Нѣтъ, онъ упоренъ въ злости точно такъ же,

Какъ твердъ Фоскари въ пыткѣ. Эта твердость

Меня смутила больше, чѣмъ могли бы

Смутить его отчаянные крики

И вопли страшныхъ мукъ. Ужасно было

Взглянуть, когда, убитая печалью

И горестнымъ отчаяньемъ, жена

Несчастнаго, ворвавшись въ залъ Совѣта,

Увидѣла внезапно то, что было

Прискорбно видѣть даже намъ, привычнымъ

Къ такого рода зрѣлищамъ. Но, впрочемъ,

Мнѣ слѣдуетъ оставить эти мысли,

Иначе скорбь, пожалуй, побудитъ

Меня забыть о прежнихъ оскорбленьяхъ,

Какія домъ Фоскари причинилъ

Въ былое время мнѣ, и я, пожалуй,

Разстрою планы мести Лоредано,

Задуманные имъ для насъ обоихъ.

Я, впрочемъ, удовольствовался бъ меньшимъ,

Чѣмъ хочетъ онъ, и съ радостью смягчилъ бы

Его порывы ненависти къ нимъ,

Смѣнивъ ихъ большей кротостью! Теперь

По крайней мѣрѣ судъ отсрочилъ пытку,

Руководясь желаньемъ большинства.

Отчаянье жены, конечно, было

Причиною того, а можетъ быть

И видъ его мученій. Вотъ идутъ

Они сюда. Какъ слабъ онъ, какъ измученъ!

Я не могу глядѣть на нихъ безъ слезъ.

Пойду и постараюсь какъ нибудь

Смягчить упорство мести Лоредано.

(Уходитъ). ДѢЙСТВІЕ ВТОРОЕ. СЦЕНА ПЕРВАЯ. Комната во дворцѣ дожа. Входятъ дожъ и сенаторъ.

СЕНАТОРЪ.

Угодно подписать вамъ будетъ актъ

Сегодня или завтра?

ДОЖЪ.

Хоть сейчасъ же!

Я прочиталъ его еще вчера —

Недостаетъ лишь подписи. Подайте

Чернила и перо.

(Дожъ подписываетъ).

Теперь готово.

СЕНАТОРЪ (взглянувъ на бумагу).

Синьоръ, вы ошибаетесь: бумага

Осталась неподписанной.

ДОЖЪ.

Ужели?

Вотъ какъ я слабъ глазами сталъ подъ старость:

Не разсмотрѣлъ, что не было чернилъ,

Когда писалъ.

СЕНАТОРЪ (обмакнувъ перо и подавъ его дожу).

У васъ дрожитъ рука —

Позвольте вамъ помочь… Вотъ такъ.

ДОЖЪ (подписавъ).

Готово!

Сердечно благодаренъ вамъ.

СЕНАТОРЪ.

Декретъ,

Подписанный Совѣтомъ Десяти

И вами, возвращаетъ снова миръ

Венеціи.

ДОЖЪ.

Давно ужъ не видала

Она его. Дай Богъ, чтобъ столько жъ лѣтъ

Ей не пришлось вновь браться за оружье.

СЕНАТОРЪ.

Да! слишкомъ тридцать лѣтъ тянулись войны

То съ турками, то съ прочими странами

Италіи. Ни разу государство

Такъ не нуждалось отдохнуть въ покоѣ.

ДОЖЪ.

Я дожемъ сталъ, когда оно владѣло

Лишь только океаномъ, а теперь

Венеція успѣла пріобрѣсть

Ломбардію. Я утѣшаюсь мыслью,

Что мнѣ на долю выпало украсить

Вѣнецъ ея брилльянтами Равенны

И Брешіи; Кремона и Бергамо

Равно принадлежатъ ей. Такъ успѣла

Она расширить власть свою на сушѣ

Въ мое правленіе, не потерявъ

Нимало тѣмъ могущества на морѣ.

СЕНАТОРЪ.

Вы правы совершенно, и отчизна

Должна была бъ достойно наградить

За это васъ.

ДОЖЪ.

Быть можетъ!

СЕНАТОРЪ.

Благодарность

Ея должна бы выразиться…

ДОЖЪ.

Развѣ

Я жалуюсь на это?

СЕНАТОРЪ.

Извините,

Синьоръ, меня.

ДОЖЪ.

За что?

СЕНАТОРЪ.

О, какъ скорблю

За васъ я всей душою!

ДОЖЪ.

За меня?

СЕНАТОРЪ.

Равно какъ и за вашего…

ДОЖЪ.

Ни слова

Объ этомъ! Т-съ!

СЕНАТОРЪ.

Нѣтъ, я скажу, синьоръ!

Я слишкомъ много въ прошломъ былъ обязанъ

И вамъ, и дому вашему, чтобъ быть

Теперь неблагодарнымъ и не плакать

О сынѣ вашемъ.

ДОЖЪ.

Это входитъ въ кругъ

Посольства вашего?

СЕНАТОРЪ.

Что, государь?

ДОЖЪ.

Да вотъ болтанье ваше о предметѣ,

Въ которомъ вы не смыслите ни слова.

Декретъ подписанъ мною — отнесите

Его къ пославшимъ васъ.

СЕНАТОРЪ.

Я повинуюсь.

Совѣтомъ мнѣ поручено еще

Спросить, когда угодно вамъ назначить

Часы для засѣданья?

ДОЖЪ.

Пусть сберутся,

Когда угодно будетъ имъ — хоть тотчасъ:

Вѣдь я слуга отечества.

СЕНАТОРЪ.

Они

Желали предоставить вамъ минуту

Для отдыха.

ДОЖЪ.

Я отдыха не знаю

Въ томъ случаѣ, коль скоро хоть на часъ

Отъ этого страдаетъ интересъ

Отечества. Пускай Совѣтъ сберется,

Когда и гдѣ захочетъ. Онъ найдетъ

Меня, гдѣ долженъ быть я и какимъ

Бывалъ всегда.

(Сенаторъ уходитъ, дожъ стоитъ въ молчаніи). (Входитъ придворный).

ПРИДВОРНЫЙ.

Синьоръ!

ДОЖЪ.

Что надо?

ПРИДВОРНЫЙ.

Присланъ

Я доложить, что васъ желаетъ видѣть

Синьора Фоскари.

ДОЖЪ.

Пускай войдетъ.

О, бѣдная Марина!

(Придворный уходитъ; дожъ остается въ прежней задумчивости). Входитъ МАРИНА.

МАРИНА.

Я просила

Позволить видѣть васъ, но, можетъ быть,

Вы заняты?

ДОЖЪ.

Для всѣхъ — но видѣть радъ

Тебя всегда. Располагай, какъ хочешь,

Моимъ свободнымъ временемъ, коль скоро

Не занятъ я дѣлами государства.

МАРИНА.

Я съ вами говорить хочу о немъ.

ДОЖЪ.

О мужѣ?

МАРИНА.

Да, и вашемъ сынѣ.

ДОЖЪ.

Что же

Ты хочешь мнѣ сказать?

МАРИНА

Совѣтъ позволилъ

Остаться мнѣ на нѣсколько часовъ

Вдвоемъ съ моимъ супругомъ.

ДОЖЪ.

Это правда.

МАРИНА.

Мнѣ въ этомъ вновь отказано.

ДОЖЪ.

Какъ? Кѣмъ?

МАРИНА.

Совѣтомъ Десяти. Когда мы съ мужемъ

Достигли моста Вздоховъ, я хотѣла

Съ нимъ вмѣстѣ перейти его, но строгій

Темничный стражъ остановилъ меня

У самаго порога. Я немедля

Послала извѣстить о томъ Совѣтъ,

Но онъ ужъ разошелся, позабывъ

Дать письменно свое мнѣ дозволенье

О пропускѣ. Меня остановили —

И вотъ теперь я вновь разлучена

Тюрьмой съ моимъ Фоскари до поры,

Пока Совѣтъ не соберется снова.

ДОЖЪ.

Да, это правда: судьи позабыли —

Въ поспѣшности, съ какою разошлись, —

Исполнить эту форму, и теперь

Дѣйствительно едва ли ты получишь

Желанное, пока не соберутся

Они опять.

МАРИНА.

Пока не соберутся,

Чтобы начать опять его пытать.

Ужель любовь священная супруговъ

У насъ имѣетъ право на свиданье

Не иначе какъ подъ условьемъ пытки?

О, Господи! ты видишь ли все это!

ДОЖЪ.

Дитя мое! дитя мое родное!

МАРИНА.

Не называй меня своимъ дитятей:

Дѣтей не будетъ скоро у тебя.

Тотъ не достоинъ ихъ имѣть, кто можетъ.

Такъ равнодушно говорить о сынѣ,

Чьи бѣдствія исторгли бы навѣрно

Потоки слезъ кровавыхъ у спартанцевъ!

Хотя они не лили слезъ по дѣтямъ,

Погибшимъ честно въ битвѣ, но нигдѣ

Мы не читали, чтобъ они смотрѣли

На медленную смерть ихъ, не пытаясь

Имъ даже руку помощи подать.

ДОЖЪ.

Ты видишь, я не въ силахъ даже плакать;

А плакать я хочу. Повѣрь, что если бъ

Былъ юной жизнью каждый бѣлый волосъ

На головѣ моей, когда бъ была

Короной міра эта шапка дожа,

А перстень мой, которымъ обручился

Когда-то съ моремъ я, былъ талисманомъ,

Способнымъ укрощать его — все это

Я отдалъ бы охотно, лишь бы только

Спасти его.

МАРИНА.

Для этого не нужно

Столь многаго.

ДОЖЪ.

Отвѣтъ твой обличаетъ

Лишь только то, что ты совсѣмъ не знаешь

Венеціи. Да, впрочемъ, гдѣ жъ тебѣ

И знать ее! Она сама не знаетъ

Себя съ своими тайнами! Узнай же,

Что ищущіе гибели Фоскари

Готовятъ смерть равно и для меня:

Отца погибель не спасла бы сына.

Враги семейства нашего идутъ

Различными путями къ общей цѣли —

И эта цѣль… Но имъ не удалось,

Пока еще достичь ея.

МАРИНА.

Они

Успѣли раздавить ужъ васъ обоихъ.

ДОЖЪ.

О, нѣтъ! Я живъ еще.

МАРИНА.

А долго ль будетъ

Въ живыхъ твой сынъ?

ДОЖЪ.

Онъ будетъ жить, надѣюсь,

Не менѣе, чѣмъ я, и проживетъ

Счастливѣе отца, предавъ забвенью

Что ужъ прошло!І Неосторожный мальчикъ

Испортилъ самъ судьбу свою: желая

Увидѣть родину, онъ съ нетерпѣньемъ,

Достойнымъ слабой женщины, отправилъ

Несчастное письмо. Поступокъ этотъ

Былъ тяжкимъ преступленьемъ. Я его

Не въ силахъ оправдать ни какъ правитель,

Ни какъ отецъ. Когда бъ онъ потерпѣлъ

Еще хотя немного и сносилъ

Спокойнѣй ссылку въ Кандіи, я могъ бы

Ему помочь; теперь же — все погибло:

Онъ будетъ сосланъ вновь.

МАРИНА.

Какъ! снова?

ДОЖЪ.

Да!

МАРИНА

И мнѣ нельзя поѣхать будетъ съ нимъ?

ДОЖЪ.

Когда ты въ просьбѣ этой получила

Отказъ Совѣта дважды — тѣмъ труднѣе

Предположить, что судьи согласятся

На это въ третій разъ, когда твой мужъ

Усилилъ самъ вину свою.и сдѣлалъ

Судей тѣмъ больше строгими.

МАРИНА.

Не строгость

Диктуетъ ихъ рѣшенья, а жестокость!

Толпа какихъ-то демоновъ, похожихъ

Лишь съ виду на людей, готовыхъ лечь

Отъ дряхлости въ могилу, старыхъ, лысыхъ,

Изъ чьихъ померкшихъ глазъ могла извлечь

Слезу одна лишь дряхлость, чьи сердца

Тверды, какъ кость ихъ череповъ; чьи руки

Дрожатъ отъ старости, — вотъ нашъ совѣтъ

И эта шайка демоновъ рѣшаетъ

Судьбу людей, какъ будто жизнь другихъ

Ничтожна точно такъ же, какъ и чувство,

Угасшее давно въ ихъ обреченной

Проклятію душѣ.

ДОЖЪ.

Ты знать не можешь…

МАРИНА.

Нѣтъ, знаю, знаю! — знаю, какъ и ты,

Что это шайка демоновъ! Иначе,

Кто бъ могъ предположить, чтобъ существа,

Рожденныя отъ женщинъ, чьи уста

Питались въ дѣтствѣ материнской грудью,

Любили иль твердили о любви,

Клялися въ ней, качали на колѣняхъ

Своихъ дѣтей, рѣзвились вмѣстѣ съ ними,

Чьи слезы проливались при болѣзни

Иль смерти ихъ — возможно ль, повторяю,

Чтобъ эти существа, хотя наружно.

Имѣя видъ людей, такъ поступали

Съ тобою и со всѣмъ твоимъ семействомъ?

А ты ихъ защищаешь!

ДОЖЪ.

Я прощаю

Тебѣ твои укоры: ты не помнишь,

Что говоришь.

МАРИНА.

Ты понимаешь все,

Но лишь не чувствуешь.

ДОЖЪ.

Я такъ ужъ много

Перетерпѣлъ, что на меня слова

Вліянья не имѣютъ.

МАРИНА.

O, конечно!

Смотрѣлъ на кровь измученнаго сына

Спокойно ты — что жъ значатъ для тебя

Слова несчастной женщины? — не больше,

Чѣмъ рѣки слезъ, пролитыхъ ею.

ДОЖЪ.

Вѣрь,

Что скорбь твоя, какъ громко бъ ты ее

При мнѣ ни выражала, не сравнится

Съ той горестью, какою… Впрочемъ, я

Тебя жалѣю искренно, моя

Несчастная Марина.

МАРИНА.

Пожалѣй

Ты сына лучше! я же не нуждаюсь

Въ участіи. О сынѣ пожалѣй:

Ему твое участіе нужнѣе.

Но если слово „жалость“ вовсе чуждо

Душѣ твоей, то какъ оно могло

Слетѣть съ твоихъ поблекшихъ устъ, родитель?

ДОЖЪ.

Дочь, ты права — обязанъ молча я

Сносить упреки эти, какъ ни мало

Ихъ заслужилъ! Когда бы ты могла

Лишь прочитать…

МАРИНА.

Скажи мнѣ — въ чемъ? Въ глазахъ,

Въ лицѣ твоемъ и сердцѣ я не вижу

Ни тѣни сожалѣнья. Научи же,

Гдѣ можно отыскать его мнѣ?

ДОЖЪ (показывая рукою на землю).

Здѣсь!

МАРИНА.

Въ землѣ?

ДОЖЪ.

Да, въ той землѣ, куда я скоро

Сойду навѣкъ. Когда она покроетъ

Меня своею тяжестью, далеко

Не столь тяжелой — даже съ гробовою

Плитой ея, чѣмъ тяжела печаль,

Томящая меня, тогда узнаешь

Меня ты лучше.

МАРИНА.

Значитъ, ты считаешь

Себя достойнымъ жалости?

ДОЖЪ.

О, нѣтъ!

Я не позволю, чтобъ такое слово

Коснулося меня! Людская жалость

Лишь служитъ покрываломъ для презрѣнья,

Которымъ въ насъ бросаютъ тѣ, кому

Судьба послала счастье. Пусть навѣки

Нетронутымъ мое оставятъ имя,

Какимъ я получилъ его.

МАРИНА.

Ты былъ бы

Послѣднимъ изъ носившихъ это имя,

Не будь дѣтей того, кого не можешь

Спасти ты, иль не хочешь.

ДОЖЪ.

Лучше бъ было

Обоимъ намъ, когда бъ онъ не рождался

Совсѣмъ на свѣтъ! Тесіерь же слава дома

Фоскари обезчещена.

МАРИНА.

Ты лжешь!

Ни въ комъ и никогда не билось сердце

Честнѣй и благороднѣе, никто

Не могъ любить, какъ онъ! Я не смѣнила бъ

Больного, обезчещеннаго мужа,

Измученнаго пыткой и при этомъ

Невиннаго — будь живъ онъ или мертвъ,

Ни на какого сказочнаго принца,

Хотя бы онъ сулилъ отдать за это

Мнѣ цѣлый міръ!… Фоскари обезчещенъ!

Такъ знай же, дожъ: безчестье это ляжетъ

Не на него, а только на твою

Венецію! Коль скоро что-нибудь

Способно запятнать ее позоромъ —

Такъ это тѣ страданія, которымъ

Подверженъ былъ Фоскари, а отнюдь

Не то, что сдѣлалъ онъ! Не онъ, а вы

Измѣнники! да! да! вы всѣ тираны!

Когда бъ любили вы свою отчизну,

Какъ любитъ этотъ мученикъ, готовый

Скорѣй окончить жизнь, переходя

Отъ пытки къ заточенью, лишь бы только

Не жить вдали отъ родины, вы всѣ бы

Склонились передъ нимъ, прося прощенья

За всѣ злодѣйства ваши передъ нимъ!

ДОЖЪ.

Онъ точно былъ такимъ, какимъ его

Сейчасъ ты описала. Легче было

Мнѣ перенесть кончину старшихъ двухъ

Моихъ дѣтей, отнятыхъ Богомъ, чѣмъ

Безчестіе Джакопо.

МАРИНА.

Это слово!..

Опять его сказалъ ты!

ДОЖЪ.

Развѣ онъ

Не признанъ виноватымъ?

МАРИНА.

Будто всякій

Наказанный виновенъ?

ДОЖЪ.

Честь его

Возстановить поможетъ время — такъ

Надѣюсь я! Онъ былъ моей надеждой

И гордостью! Но, впрочемъ, что твердить

О томъ теперь! Я рѣдко плакалъ въ жизни,

Но, помню, слезы радости смочили

Глаза мои, когда родился онъ.

Кто бъ думать могъ, что этотъ плачъ мнѣ будетъ

Зловѣщимъ предвѣщаньемъ.

МАРИНА.

Онъ невиненъ!

Да если бъ даже былъ онъ виноватъ,

То неужели мы должны отречься

Отъ кровнаго родства въ минуты горя?

ДОЖЪ.

Я не отрекся отъ него; но долгъ

Правителя забыть повелѣваетъ,

Что я отецъ. Два раза я хотѣлъ

Сложить мой санъ; мнѣ въ этомъ отказали —

И вотъ теперь исполнить принужденъ

Я тяжкій долгъ.

Входитъ ПРИДВОРНЫЙ.

ПРИДВОРНЫЙ.

Синьоръ, васъ ожидаетъ

Посолъ отъ Десяти.

ДОЖЪ.

Кто?

ПРИДВОРНЫЙ.

Благородный

Сенаторъ Лоредано.

ДОЖЪ.

Онъ опять!..

Пускай войдетъ.

(Придворный уходитъ).

МАРИНА.

Скажи, должна уйти я?

ДОЖЪ.

Быть можетъ, въ этомъ нѣтъ нужды, коль скоро

Вопросъ тутъ о Фоскари; если жъ нѣтъ…

(Входитъ ЛОРЕДАНО).

Синьоръ, что вамъ угодно?

ЛОРЕДАНО.

Я являюсь

Посломъ Совѣта Десяти.

ДОЖЪ.

Ихъ выборъ

Не могъ быть сдѣланъ лучше.

ЛОРЕДАНО.

Выборъ сдѣланъ

И сдѣланъ онъ Совѣтомъ!

ДОЖЪ.

Ихъ любезность

Замѣтна въ немъ не менѣе, чѣмъ мудрость.

Но, впрочемъ, продолжайте.

ЛОРЕДАНО.

Мы рѣшили…

ДОЖЪ.

Кто мы?..

ЛОРЕДАНО.

Совѣтъ въ собраньи.

ДОЖЪ.

Какъ же могъ

Собраться вновь Совѣтъ, не сообщая

Объ этомъ мнѣ?

ЛОРЕДАНО.

Онъ пощадить хотѣлъ

Преклонность лѣтъ и ваше сердце.

ДОЖЪ.

Вотъ какъ!

Чего же прежде онъ ихъ не щадилъ?

Но, впрочемъ, все равно — скажи, что я

Его благодарю всѣмъ сердцемъ.

ЛОРЕДАНО.

Вамъ

Извѣстно, безъ сомнѣнья, что Совѣтъ

Равно имѣетъ право собираться

Въ отсутствіи ли дожа. иль при немъ.

ДОЖЪ.

Законъ извѣстенъ этотъ мнѣ давно —

Гораздо раньше, чѣмъ я сталъ, иль думалъ

Быть герцогомъ. Вамъ нечего учить

Меня, синьоръ. Я былъ въ Совѣтѣ членомъ,

Когда вы были только молодымъ

Патриціемъ.

ЛОРЕДАНО.

Я знаю; это было

При жизни моего отца и дяди.

Они не разъ разсказывали мнѣ

Объ этомъ всемъ. Я думаю, что ваше

Высочество ихъ помните. Они

Скончались такъ внезапно.

ДОЖЪ.

Смерть пріятнѣй,

Чѣмъ долгая и горестная жизнь.

ЛОРЕДАНО.

Конечно, такъ, но людямъ почему-то

Пріятнѣе пожить, пока живется.

ДОЖЪ.

А развѣ это имъ не удалось?

ЛОРЕДАНО.

Могила знаетъ лучше эту тайну:

Вѣдь смерть, какъ я сказалъ уже, постигла

Обоихъ ихъ внезапно.

ДОЖЪ.

Неужели

Подобныя случайности такъ рѣдки?

И для чего стараетесь вы дать

Особое значенье ихъ кончинѣ?

ЛОРЕДАНО.

О, я далекъ отъ мысли называть

Подобный случай рѣдкимъ; смерть обоихъ,

Напротивъ, мнѣ казалася всегда

Естественной. А вы? какого мнѣнья

Вы держитесь объ этомъ?

ДОЖЪ.

Что могу я

Сказать о смертныхъ людяхъ?

ЛОРЕДАНО.

То, что смертнымъ

Нерѣдко суждено встрѣчать смертельныхъ

Враговъ въ теченье жизни.

ДОЖЪ.

Ваша правда;

Вашъ дядя и отецъ всегда считались

Врагами мнѣ, а вы во всемъ имъ стали

Наслѣдникомъ.

ЛОРЕДАНО.

Вамъ ближе всѣхъ извѣстно,

Насколько правъ я въ этомъ.

ДОЖЪ.

Ваши предки

Дѣйствительно считались мнѣ врагами,

И я слыхалъ немало глупыхъ сплетенъ

О смерти ихъ; молва не разъ твердила,

Что будто бы они отравлены.

Намекъ на это даже помѣщенъ

Въ ихъ эпитафіяхъ, но это все

Однѣ вѣдь только выдумки.

ЛОРЕДАНО.

Кто смѣетъ

Такъ говорить?

ДОЖЪ.

Такъ утверждаю я!

Отецъ вашъ былъ врагомъ моимъ, — не спорю;

Его вражда во всемъ равнялась вашей

Враждѣ ко мнѣ. Я ненавидѣлъ васъ

Не менѣе, чѣмъ вы меня, но все же

Моя вражда была враждой открытой;

Ни разу не позволилъ я себѣ

Вредить вамъ наговоромъ иль интригой,

Тѣмъ болѣе не сталъ бы замышлять

Я противъ жизни вашей тайно ядомъ

Иль сталью, и тому порукой служитъ,

Что вы еще въ живыхъ.

ЛОРЕДАНО.

Я не боюсь

Нимало васъ.

ДОЖЪ.

Меня бояться вамъ

Причины нѣтъ: я буду тѣмъ, чѣмъ былъ.

Иначе будь я тѣмъ, чѣмъ вы хотите

Меня изобразить, вы потеряли бъ

Давно возможность самую бояться.

Вредите жъ мнѣ! терзайте! буду я,

Какъ прежде, равнодушенъ ко всему.

ЛОРЕДАНО.

Впервые, признаюсь, пришлось отъ васъ

Услышать мнѣ, чтобъ недовольство дожа

Венеціи могло быть страшно жизни

Патриція! — конечно, если дожъ

Не дѣйствуетъ подпольными путями.

ДОЖЪ.

Я болѣе чѣмъ дожъ, — по крайней мѣрѣ,

Былъ большимъ прежде! Родъ мой, кровь, богатство

Докажутъ это всякому. Не даромъ

Мои враги, которымъ это было

Извѣстно хорошо, старались тщетно

Препятствовать избранью моему

Въ санъ герцога, а послѣ ухищрялись

Всѣмъ, чѣмъ могли, чтобъ вновь меня низвергнуть.

Поэтому узнайте, что когда бъ я

Немного придалъ болѣе цѣны

Желанью моему отправить васъ

Въ изгнаніе, тогда нашлись бы люди,

Которые съумѣли бы стереть

Васъ прочь съ лица земли. Но я всегда

Старался поступать въ предѣлахъ власти,

Дарованной закономъ, и при этомъ

Смотрѣлъ я на законъ не такъ, какъ вы,

Привыкшіе со всѣмъ Совѣтомъ вашимъ

Растягивать его и толковать

По своему, чему бы могъ я также

Послѣдовать, воспользовавшись властью,

Дарованною мнѣ, когда бы только

Пришло мнѣ это въ мысль. Законъ, напротивъ,

Казался мнѣ святынею, какою

Священникъ почитаетъ свой алтарь.

Я подчинилъ, во имя этой мысли,

Для блага государства, мой покой,

Здоровье, жизнь, имущество — все, кромѣ

Одной лишь только чести, тѣмъ декретамъ,

Которые, прикрывшись, какъ щитомъ,

Закономъ, издавали вы. Довольно!

Прошу теперь сказать, чего хотите

Вы отъ меня?

ЛОРЕДАНО.

Совѣтъ, не находя

Полезнымъ продолжать допросъ и пытку,

Которые усиливаютъ только

Упорство обвиненнаго, рѣшилъ

На этотъ разъ (въ изъятье отъ закона,

Гласящаго, что пытку продолжаютъ

До полнаго признанья) кончить дѣло,

Въ виду того, что Фоскари, признавши

Отправленное имъ письмо въ Миланъ,

Сознался этимъ самымъ въ преступленьи,

Свершенномъ имъ; а потому декретомъ

Верховнаго суда онъ присужденъ

Вернуться въ ссылку вновь, куда и будетъ

Немедленно отправленъ на галерѣ,

Доставившей его сюда.

МАРИНА.

Хвала

Небесному Творцу! По крайней мѣрѣ,

Они его не будутъ больше мучить

Своей ужасной пыткой. О, когда бы

Онъ измѣнилъ теперь, подобно мнѣ,

Былыя убѣжденья: я давно ужъ,

Какъ многіе изъ здѣсь живущихъ, твердо

Убѣждена, что счастье можно встрѣтить,

Лишь бросивъ эту страшную страну.

ДОЖЪ.

Вотъ слово, недостойное гражданки

Венеціи.

МАРИНА.

Вы правы: въ немъ сквозитъ

Туманная сердечность. Можно ль будетъ

Послѣдовать мнѣ въ ссылку за Фоскари?

ЛОРЕДАНО.

Объ этомъ рѣчи не было въ Совѣтѣ.

МАРИНА.

Я такъ и думала: тутъ былъ бы виденъ

Оттѣнокъ доброты. По крайней мѣрѣ,

Они не запретили это прямо?

ЛОРЕДАНО.

Равно не говорили и объ этомъ.

МАРИНА.

Но ты, отецъ, позволишь мнѣ, конечно,

Послѣдовать за нимъ?

(Къ Лоредано).

А вы, синьоръ,

Не станете препятствовать въ Совѣтѣ

Желанью моему?

ДОЖЪ.

Я постараюсь.

МАРИНА (къ Лоредано).

А вы, синьоръ?

ЛОРЕДАНО.

Я не могу рѣшать

Того, на что отвѣтить можетъ только

Совѣтъ по доброй волѣ.

МАРИНА.

„Доброй волѣ!“

Прекрасное словцо для выраженья

Такихъ рѣшеній…

ДОЖЪ.

Знаешь-ли предъ кѣмъ

Ты это говоришь?

МАРИНА.

Передъ монархомъ

И подданнымъ.

ЛОРЕДАНО.

Я подданный?..

МАРИНА.

Ого!

Какъ вамъ обидно это слово! Впрочемъ,

Пусть будете равны вы съ нимъ, коль скоро

Угодно такъ вамъ думать, хоть, по-правдѣ,

Вамъ не сравниться съ нимъ, хотя бы онъ

Простымъ былъ мужикомъ. Но если даже

Равны вы точно съ принцемъ, — что же я

По вашему?

ЛОРЕДАНО.

Вы отпрыскъ благородной,

Извѣстной и значительной семьи.

МАРИНА.

Семьи, соединенной, сверхъ того,

Родствомъ съ другой, не меньше благородной.

Позвольте же поэтому спросить,

Кто можетъ мнѣ препятствовать свободно

Сказать, что я хочу?

ЛОРЕДАНО.

Почтенье къ судьямъ

Супруга вашего.

ДОЖЪ.

И ко всему,

Что рѣшено стоящими въ главѣ

Венеціи.

МАРИНА.

Оставьте думать такъ

Толпѣ клевретовъ вашихъ, вашихъ глупыхъ

Льстецовъ, гражданъ, наемниковъ, шпіоновъ,

Торговцевъ, сбировъ, греческихъ рабовъ,

Фальшивыхъ вашихъ нобилей и прочихъ

Подобныхъ имъ существъ, давно привыкшихъ

Васъ почитать какими то людьми

Иного ужасающаго міра,

При помощи обрядовъ глупыхъ вашихъ,

Съ какими вы встрѣчаетесь въ подвалахъ

Дворцовъ и тюремъ вашихъ. Пусть они

Одни благоговѣютъ передъ вашимъ

Ужаснымъ Мостомъ Вздоховъ, этой страшной

Тюрьмой, въ которой душите людей вы,

И прочимъ всѣмъ; что жъ до меня, то я

Васъ больше не боюсь: я испытала

Все то, что вы способны были сдѣлать

Гнуснѣйшаго, во время адской пытки,

Которую былъ долженъ перенесть

Несчастный мужъ мой. Можете, пожалуй,

Заставить испытать всѣ эти муки

Теперь меня: вѣдь я ужъ испытала

Ихъ вмѣстѣ съ нимъ. Поэтому мнѣ васъ

Бояться нѣтъ причинъ, когда бъ я даже

Была изъ робкихъ; въ этомъ же меня

Никто не упрекнетъ.

ДОЖЪ (къ Лоредано).

Ея слова —

Слова безумной.

МАРИНА.

Рѣчь моя, быть можетъ,

Опасна для меня, но не безумна.

ЛОРЕДАНО.

Синьора, успокойтесь: все, что я

Услышалъ здѣсь, не перейдетъ со мной

Порога этой комнаты. Я долженъ

Отдать отчетъ лишь въ разговорѣ съ дожемъ

Касательно вопросовъ государства.

(Обращаясь къ дожу).

Что жъ будетъ вамъ угодно мнѣ сказать?

ДОЖЪ.

Я вамъ отвѣчу вмѣстѣ и за дожа,

И за отца.

ЛОРЕДАНО.

Я присланъ только къ дожу.

ДОЖЪ.

Скажите жъ имъ, что дожъ пришлетъ посла

По собственному выбору съ отвѣтомъ.

Что жъ до отца…

ЛОРЕДАНО.

Я помню лишь свое!

Прошу принять васъ мой привѣтъ! Цѣлую

Почтительно, синьора, вашу руку,

А дожу мой почтительный поклонъ!

(Уходитъ).

МАРИНА.

Ну что жъ — довольны вы?

ДОЖЪ.

Остался я

Чѣмъ былъ всегда.

МАРИНА.

Невѣдомою тайной?

По волѣ рока только то, что онъ же

Послалъ намъ въ даръ. Мы сами по себѣ

Способны только вѣчно добиваться,

Желать, искать, терзаться честолюбьемъ —

Вотъ все наслѣдье наше, и оно

Еще не такъ развито въ низшихъ классахъ,

Гдѣ голодъ сводитъ прочія стремленья

Къ простѣйшей и единственной заботѣ,

Завѣщанной природой — къ страху смерти

Отъ голода, и къ убѣжденью въ томъ,

Что людямъ суждено трудиться въ потѣ

Лица, чтобъ жить. Все пусто въ насъ и низко.

Кѣмъ ни были бы люди, все жъ они

Одинъ и тотъ же прахъ. Такъ урна принца,

Изъ той же самой слѣпленная глины,

Какъ и сосудъ горшечника, подобна

Ему во всемъ. Людская слава просто

Лишь болтовня въ устахъ людей, во всемъ

Подобныхъ намъ, а наша жизнь ничтожнѣй,

Чѣмъ даже эта слава. Долговѣчность

Основана на дняхъ, чей счетъ ведется

Немногими годами; весь же міръ

Зависитъ отъ чего-то, что, однако,

Никакъ не мы. Такимъ путемъ всѣ люди,

Отъ высшаго до низшаго, не больше,

Какъ жалкіе рабы. Свобода наша

Подчинена настолько же пустой

Соломинкѣ, насколько и удару

Дѣйствительной грозы. Ничтожность наша

Всего виднѣе именно въ минуты,

Когда воображаемъ мы себѣ,

Что властвуемъ; въ концѣ жъ концовъ насъ ждетъ

Всегда лишь смерть, и мы равно не можемъ

Препятствовать ея приходу, такъ же

Какъ не дано опредѣлить намъ мигъ

Рожденья нашего. Не рѣдко мнѣ

Приходитъ мысль, что вѣрно согрѣшили

Когда-нибудь мы тяжко гдѣ-нибудь,

Въ иномъ далекомъ мірѣ: міръ же здѣшній

Лишь только адъ, намъ посланный за грѣхъ.

Хвала Творцу, что этотъ адъ не будетъ

По крайней мѣрѣ вѣчнымъ.

МАРИНА.

Въ здѣшнемъ мірѣ

Намъ не дано постигнуть этихъ тайнъ.

ДОЖЪ.

И какъ мы можемъ думать быть судьями

Другихъ людей — мы, слѣпленные также

Изъ глины, какъ они? Могу ли я

Судить проступокъ собственнаго сына?

Я честно управлялъ моей страной,

Я велъ ее къ побѣдамъ: это можетъ

Увидѣть всякій, кто лишь броситъ взглядъ

На карту государства. Я удвоилъ

Почти его предѣлы — и теперь,

ДОЖЪ.

Все тайна для людей. Кто разгадаетъ

Ее помимо Бога? Тѣ, кому

Данъ умъ довольно смѣлый; тѣ, что долго

Съ умѣніемъ пытливо изучали

Проклятую ту книгу, что зовемъ

Мы въ мірѣ человѣкомъ, и успѣли,

Прочтя ея кровавыя страницы,

Развѣдать суть его душевныхъ тайнъ, —

Едва ль пріобрѣли познаньемъ этимъ

Себѣ большую выгоду. Грѣхи,

Которые мы видимъ въ нашихъ ближнихъ,

Присущи намъ самимъ; а наше счастье

Лишь даръ слѣпого случая. Богатство,

Здоровье, родъ, успѣхи, красота —

Все это лишь случайности; и если

Мы ропщемъ на судьбу, то намъ при этомъ

Полезно вспоминать, что мы теряемъ

Въ награду за труды мои отчизнѣ,

Она, подъ старость лѣтъ моихъ, рѣшила

Меня оставить сирымъ.

МАРИНА.

А Фоскари?

Пока я съ нимъ, мнѣ не придетъ и въ мысли

Такъ разсуждать.

ДОЖЪ.

Ты будешь съ нимъ. Они

Не могутъ отказать въ твоемъ желаньи.

МАРИНА.

А ежели откажутъ, я спасусь

Съ нимъ вмѣстѣ бѣгствомъ.

ДОЖЪ.

Этого нельзя;

Да и куда отправитесь вы вмѣстѣ?

МАРИНА.

Не знаю и не думаю впередъ —

Въ Египетъ, къ туркамъ, въ Сирію — вездѣ

Гдѣ можно жить, не чувствуя себя

Окованнымъ и не страшась шпіоновъ,

Покорныхъ инквизиторамъ и пыткамъ.

ДОЖЪ.

Ужели ты захочешь быть женой

Отступника? Потребуешь отъ мужа

Измѣны государству?

МАРИНА.

Онъ не будетъ

Измѣнникомъ! Въ измѣнѣ здѣсь виновна

Венеція, изгнавшая позорно

Честнѣйшаго и лучшаго изъ всѣхъ

Дѣтей своихъ. Тираны вдвое хуже

Измѣнниковъ. Бунтовщиками могутъ

Назваться и властители, когда

Они пренебрегаютъ исполненьемъ

Своей священной должности! Разбойникъ

Тогда бываетъ лучше ихъ!

ДОЖЪ.

Себя

Я не могу винить въ такихъ проступкахъ.

МАРИНА.

Но ты стоишь на стражѣ при законахъ,

Предъ коими и самъ Драконовъ кодексъ

Считаться можетъ чудомъ доброты.

ДОЖЪ.

Законъ былъ изданъ прежде. Я не властенъ

Мѣнять его. Когда бъ судьба рѣшила

Мнѣ быть лишь только подданнымъ, тогда

Я могъ бы хлопотать объ измѣненьи

Законовъ государства, но теперь,

Какъ дожъ и герцогъ, не могу возстать

Я въ интересахъ собственнаго дома

На хартію, завѣщанную намъ

Отцами нашими.

МАРИНА.

Они имѣли

Въ виду, конечно, смерть твоихъ дѣтей.

ДОЖЪ.

Отечество обязано своимъ

Величьемъ тѣмъ законамъ. Все, что намъ

Разсказано исторіей о славѣ,

Богатствѣ, блескѣ, почестяхъ и счастьи

Римлянъ и карѳагенянъ — это все

Воскресло и въ Венеціи. Мы также

Считаемъ средь себя не мало славныхъ

И доблестныхъ гражданъ, во всемъ подобныхъ

Героямъ древнихъ римлянъ въ дни, когда

Тамъ властвовалъ народъ черезъ посредство

Сенаторовъ.

МАРИНА.

Скажи вѣрнѣй, что онъ

Стоналъ подъ тяжкимъ игомъ олигарховъ.

ДОЖЪ.

Быть можетъ, ты права, но все же Римъ

Главою сталъ вселенной. Въ государствѣ

Отдѣльный гражданинъ — будь онъ богатъ,

Способенъ, знатенъ, славенъ иль, напротивъ,

Ничтоженъ, какъ послѣдній жалкій нищій —

Равно не будетъ значить ничего,

Когда зайдетъ вопросъ о поддержаньи

Политики, ведущей неизмѣнно

Къ одной великой цѣли.

МАРИНА.

Это значитъ

Лишь только то, что ты гораздо больше

Правитель, чѣмъ отецъ.

ДОЖЪ.

Нѣтъ, это значитъ,

Что я гораздо больше гражданинъ,

Чѣмъ что-либо другое. Если бъ мы

Въ теченіе столѣтій не имѣли

Подобныхъ гражданъ сотнями, иль если бъ

Внезапно перестали ихъ имѣть,

Чего, надѣюсь, впрочемъ, не случится,

Венеціи бы не было на свѣтѣ.

МАРИНА.

Будь проклято правительство, когда

Его законы душатъ голосъ крови.

ДОЖЪ.

Когда бъ число дѣтей моихъ равнялось

Количеству прожитыхъ мною лѣтъ,

Я отдалъ ихъ бы всѣхъ, хотя, конечно,

Съ сердечною тоской, въ распоряженье

Отечества, послалъ бы за него

Ихъ въ воду и огонь, и даже — если бъ,

Понадобилось это, — согласился бъ,

Чтобъ всѣ они перетерпѣли также

Темницу, ссылку, смерть — все словомъ, что

Угодно будетъ родинѣ.

МАРИНА.

И это

Зовутъ патріотизмомъ? Для меня

Подобный взглядъ, напротивъ, служитъ знакомъ

Лишь варварства! Позволь, однако, мнѣ

Теперь увидѣть мужа. Я надѣюсь,

Что доблестные „десять“, несмотря

На всю ихъ осторожность, не откажутъ

Позволить слабой женщинѣ увидѣть

Его въ тюрьмѣ.

ДОЖЪ.

Я на себя беру

Тебѣ позволить это, и немедля

Отдамъ приказъ о пропускѣ въ тюрьму.

МАРИНА.

Что хочешь ты, чтобъ я передала

Фоскари отъ отца?

ДОЖЪ.

Приказъ, чтобъ онъ

Послушенъ былъ законамъ.

МАРИНА.

Какъ! не больше?

По крайней мѣрѣ ты его увидишь

Предъ ссылкою; быть можетъ, это будетъ

Въ послѣдній разъ.

ДОЖЪ.

Въ послѣдній разъ придется

Увидѣть мнѣ послѣднее дитя!

О сынъ мой, сынъ! Скажи ему; я буду.

(Уходятъ). ДѢЙСТВІЕ ТРЕТЬЕ. СЦЕНА ПЕРВАЯ. Тюрьма. Джакопо Фоскари.

ФОСКАРИ.

Безъ свѣта, кромѣ блѣднаго мерцанья,

Скользящаго вдоль этихъ грустныхъ стѣнъ,

Служившихъ эхомъ горести несчастнымъ,

Сидѣвшимъ здѣсь! Безъ звука, кромѣ слабыхъ

Стенаній, смертной горести, да слабыхъ

Шаговъ людей, окованныхъ цѣпями!

И вотъ зачѣмъ вернулся я назадъ

Въ Венецію! Мнѣ думалось: быть можетъ,

Что время, разрушающее мраморъ,

Успѣетъ размягчить сердца людей;

Но я ихъ дурно зналъ — и мнѣ, напротивъ,

Приходится на части разорвать

Свое здѣсь сердце, бившееся вѣчно

Лишь мыслью о Венеціи съ такой же

Любовью и горячностью, съ какой

Тоскуетъ на чужбинѣ нѣжный голубь

По брошенномъ гнѣздѣ, когда сберется

Летѣть туда.

(Подходить къ стѣнѣ).

Какія это буквы

Изсѣчены на камнѣ? Можно ль будетъ

Мнѣ ихъ прочесть при этомъ слабомъ свѣтѣ?

А! это имена моихъ несчастныхъ

Собратьевъ по тюрьмѣ; число и годъ

Ихъ горестей! Короткія слова —

Но много въ нихъ несчастья, чтобъ его

Возможно было выразить словами.

Страница эта каменная служитъ

Имъ скорбной эпитафіей. Несчастный,

Сидѣвшій здѣсь, писалъ на камнѣ повѣсть

Своей жестокой скорби точно такъ же,

Какъ пламенный любовникъ пишетъ имя

Возлюбленной на деревѣ, сплетая

Его съ своимъ. Увы! я узнаю

Немало здѣсь именъ знакомыхъ мнѣ

Людей, сраженныхъ горемъ точно такъ же.

Я напишу вдобавокъ къ именамъ

Ихъ имя Фоскари. Ему всего

Приличнѣе стоять въ печальномъ спискѣ,

Который можетъ только быть прочитанъ

Несчастными. (Пишетъ свое имя).

Входитъ тюремщикъ.

ТЮРЕМЩИКЪ.

Синьоръ! вотъ вашъ обѣдъ.

ФОСКАРИ.

Благодарю! Поставь его на землю.

Я голода не чувствую, но губы

Мои совсѣмъ засохли. Гдѣ вода?

ТЮРЕМЩИКЪ.

Вотъ здѣсь.

ФОСКАРИ.

Благодарю!

(Пьетъ).

Теперь мнѣ лучше.

ТЮРЕМЩИКЪ.

Мнѣ велѣно сказать, что судъ надъ вами

До времени отсроченъ.

ФОСКАРИ.

До какого?

ТЮРЕМЩИКЪ.

Объ этомъ я не знаю. Также мнѣ

Совѣтомъ данъ приказъ впустить сюда

Супругу вашу.

ФОСКAРИ.

А! жестокость ихъ

Смягчилась, наконецъ! Я пересталъ

На это ужъ надѣяться. Давно

Была тому пора.

Входитъ МАРИНА.

МАРИНА.

О милый мой!

ФОСКАРИ (обнимая ее).

Единственный мой другъ! какое счастье!

МАРИНА.

Мы больше не разстанемся.

ФОСКАРИ.

Ужели

Ты хочешь раздѣлить мою тюрьму?

МАРИНА.

Тюрьму, могилу, пытку, словомъ — все,

Лишь только бъ быть съ тобой. Могилу, впрочемъ,

Всего позднѣй, затѣмъ, что въ ней не будемъ

Мы знать другъ друга; я о ней сказала

Лишь потому, что легче быть съ тобою

И въ гробѣ мнѣ, чѣмъ разлучиться вновь.

Довольно ужъ того, что я могла

Снести разлуку первую. Скажи,

Какъ чувствуешь себя теперь ты? Лучше ль

Твоимъ несчастнымъ членамъ? Ты блѣднѣешь!

Къ чему тогда вопросъ мой.

ФОСКАРИ.

Счастье видѣть

Тебя — и такъ внезапно — отдалось

Во мнѣ такою радостью, что кровь,

Невольно хлынувъ къ сердцу, отлила

Отъ щекъ моихъ, заставивъ поблѣднѣть

Ихъ, какъ блѣдна и ты, моя Марина.

МАРИНА.

Тому причиной блѣдный полусвѣтъ

Темницы вѣчной этой, гдѣ невѣдомъ

Лучъ солнечный, гдѣ даже свѣтъ похожъ

Скорѣй на темноту и гдѣ печально брежжетъ

На нашихъ лицахъ трепетнымъ мерцаньемъ

Лишь красный отблескъ факела сквозь темный

Смолистый дымъ, застлавшій все, и даже

Глаза твои. Но нѣтъ! твои глаза

Блестятъ! О, какъ блестятъ они!

ФОСКАРИ.

Твоихъ

Я видѣть не могу. Меня слѣпитъ

Свѣтъ факела.

МАРИНА.

А я, напротивъ, здѣсь

Ни зги не увидала бъ безъ него.

Ужель ты видѣть могъ въ такихъ потемкахъ?

ФОСКАРИ.

Сначала ничего, но время дало

Возможность мнѣ привыкнуть къ вѣчной ночи.

Мерцанье дня, сквозившее порой

Сквозь трещины, проломанныя вѣтромъ,

Казалось мнѣ пріятнѣй во сто кратъ,

Чѣмъ свѣтъ блестящій солнца, если только

Онъ освѣщалъ передо мной не башни

Венеціи! Ты знаешь ли, что я

Сейчасъ писалъ передъ твоимъ приходомъ?

МАРИНА.

Писалъ? о чемъ?

ФОСКАРИ.

Я вырѣзалъ на камнѣ

Свое здѣсь имя. Посмотри, вотъ здѣсь,

Какъ разъ вблизи собрата моего

По мѣсту заключенья, если только

Не лжетъ стѣнная надпись.

МАРИНА.

Чѣмъ онъ кончилъ

Судьбу свою?

ФОСКАРИ.

Не знаю: эти стѣны

Молчать умѣютъ о судьбѣ людей

И говорятъ о нихъ однимъ намекомъ.

Подобныя темницы воздвигаютъ

Лишь только для умершихъ иль для тѣхъ,

Кто долженъ умереть. „Чѣмъ кончилъ онъ

Судьбу свою“, спросила ты меня:

Вотъ точно такъ же спросятъ очень скоро

И обо мнѣ, и точно такъ же будетъ

Отвѣтъ исполненъ мрачнаго сомнѣнья

И ужаса, когда ты не разскажешь

Мою исторію.

МАРИНА.

Я? говорить о томъ,

Что ты терпѣлъ?

ФОСКАРИ.

А почему же нѣтъ?

Всѣ будутъ говорить о мнѣ, и скоро:

Тиранство скрыть нельзя. Какой бы ужасъ

Оно ни совершило, правда все же

Найдетъ исходъ; хотя бы въ видѣ стоновъ,

Она пробьетъ и самый сводъ могилы.

Мнѣ нечего бояться, чтобы память

Моя была дурна, а смерть нимало

Мнѣ не страшна.

МАРИНА.

Ты будешь жить!

ФОСКАРИ.

А что же

Моя свобода?

МАРИНА.

Будь свободенъ духомъ.

ФОСКАРИ.

Вотъ истинно высокія слова,

Но лишь слова! звукъ музыки — прекрасной,

Но кратковременной! Духъ значитъ много,

Но онъ не все. Онъ далъ мнѣ силы вынесть

Страданья пытки худшія, чѣмъ смерть,

Когда лишь правда то, что смерть не больше,

Какъ вѣчный сонъ. Я перенесъ все это

Безъ жалобы; ничтожный стонъ, который

Былъ вырванъ изъ груди моей, нанесъ

Позоръ моимъ лишь судьямъ; но на свѣтѣ

Есть муки вдвое хуже: напримѣръ,

Прожить въ тюрьмѣ весь вѣкъ, что суждено,

Быть можетъ, мнѣ.

МАРИНА.

Увы! въ темницѣ этой

Все, что принадлежитъ тебѣ во всемъ

Пространномъ государствѣ, гдѣ отецъ твой

Владыкою.

ФОСКАРИ.

Такая мысль едва ли

Поможетъ мнѣ перенести мой плѣнъ.

Не мало стонетъ узниковъ въ темницахъ,

Но врядъ ли кто-нибудь, подобно мнѣ,

Былъ заключенъ такъ близко отъ дворца

Его отца. Надежды лучъ, однако,

Порою посѣщаетъ и меня,

Подобный тѣмъ полоскамъ пыльнымъ свѣта,

Которымъ удается иногда

Проникнуть въ щель тюрьмы. Другого свѣта

Я не видалъ. Огонь тюремной лампы

Да блѣдное сіянье свѣтляка,

Попавшаго въ тенета паутины —

Вотъ все, что свѣтитъ здѣсь. Увы! я знаю,

Что мы переносить способны много.

Я это доказалъ своимъ примѣромъ

Передъ людьми; но мнѣ ужасна мысль

Объ одиночествѣ: я родился

Для общества.

МАРИНА.

Съ тобою буду я.

ФОСКАРИ.

О если бъ это было такъ! Но нѣтъ —

Они не согласятся оказать

Такую милость мнѣ, и я останусь

Одинъ, какъ былъ, безъ общества и даже

Безъ книгъ, замѣны ложной этой столь же

Фальшивыхъ, какъ онѣ, людей. Я тщетно

Просилъ прислать мнѣ лѣтописи нашей

Исторіи, портреты нашихъ предковъ —

И мнѣ осталось изучать теперь

Лишь эти стѣны. Пятна ихъ и плѣсень

Вѣрнѣй передадутъ картины дѣлъ

Венеціи, чѣмъ древній залъ, въ которомъ

Развѣшены портреты славныхъ дожей

Съ подробнымъ изложеньемъ ихъ дѣяній.

МАРИНА.

Я сообщить пришла тебѣ рѣшенье

Совѣта Десяти.

ФОСКАРИ.

Оно извѣстно

Заранѣй мнѣ: смотри!

(Указываетъ на свои члены, какъ бы напоминая о пыткѣ).

МАРИНА.

Нѣтъ, нѣтъ! не это!

Жестокость ихъ смягчилась, наконецъ.

ФОСКАРИ.

Чего жъ тогда хотятъ они?

МАРИНА.

Чтобъ ты

Вернулся снова въ Кандію.

ФОСКАРИ.

Такъ, значитъ,

Послѣдняя надежда для меня

Погасла навсегда. Я перенесъ бы

Темницу здѣсь, баюкаемый мыслью,

Что я на родинѣ; я снесъ бы пытку,

Затѣмъ что въ воздухѣ родномъ вдыхалъ я

Какую-то крѣпительную свѣжесть,

Подобно кораблю, когда средь бури

Гонимый грознымъ вѣтромъ, все же онъ

Летитъ впередъ по плещущимся волнамъ*

Но тамъ, вдали Венеціи, на этомъ

Проклятомъ островѣ, среди рабовъ

Невѣрныхъ или ссыльныхъ, буду я

Подобенъ кораблю, когда онъ брошенъ

Разбитый на скалу. Я, живши тамъ

Все время, ощущалъ, что обращаюсь

Въ могильный прахъ и что умру навѣрно,

Когда вернутъ меня туда.

МАРИНА.

А здѣсь?

ФОСКАРИ.

Здѣсь я умру, по крайней мѣрѣ, сразу,

Какимъ бы средствомъ ни было. Ужели

Лишатъ меня дѣйствительно гробницы

Отцовъ моихъ, какъ отняли уже

Наслѣдство ихъ и домъ?

МАРИНА.

Мой милый другъ*

Я испросила позволенье ѣхать

Съ тобою въ ссылку, но притомъ таила

Другое на умѣ. Твоя любовь

Къ жестокому отечеству граничитъ

Съ безумной страстью. Ты зовешь напрасно

Ее патріотизмомъ. Для меня

Одно и то же жить иль тамъ, иль здѣсь,

Лишь только бъ видѣть мнѣ тебя спокойнымъ

И радостнымъ среди свободной жизни.

Громаду этихъ тюремъ и дворцовъ

Никто не назоветъ, повѣрь мнѣ, раемъ.

Сюда явились предки наши также

Несчастными изгнанниками.

ФОСКАРИ.

Да!

Несчастными — я это знаю.

МAРИНA.

Что же,

Мы видимъ, было дальше? Укрываясь

Отъ гунновъ злыхъ на этихъ островахъ,

Съ единственнымъ наслѣдьемъ древнихъ римлянъ —

Энергіей своей и бодрымъ духомъ —

Они создать умѣли средь лагунъ

Приморскій новый Римъ. Итакъ, ты видишь,

Какъ иногда несчастье насъ ведетъ

Къ нежданному добру. Изъ-за чего же

Скорбѣть тебѣ такъ горько?

ФОСКАРИ.

Если бъ я

Былъ вынужденъ покинуть край родной,

Подобно нашимъ древнимъ патріархамъ,

Искавшимъ новой родины, съ своими

Стадами и добромъ; когда бы я

Былъ изгнанъ, какъ евреи изъ Сіона,

Иль наши предки, изгнанные грознымъ

Аттилой изъ Италіи на эти

Пустые острова — то помянулъ бы

Тогда свое отечество слезой

И грустной, тихой думой, а затѣмъ

Я обратился бы къ своимъ собратьямъ

Съ воззваніемъ создать себѣ иное

Отечество. Такую ссылку я,

Быть можетъ, перенесъ бы, хоть, признаться,

За это не ручаюсь.

МАРИНА.

Почему же?

Такая доля выпала мильонамъ

И тысячамъ достанется еще?

ФОСКАРИ.

Да, ты права; но вѣдь преданье намъ

Доноситъ вѣсть лишь только о счастливцахъ,

Которымъ удается пережить

Такой погромъ. А кто сочтетъ сердца,

Погибшія въ молчаньи при разлукѣ

Иль вслѣдъ за ней? Кто знаетъ о погибшихъ

Отъ страшнаго болѣзненнаго бреда,

Который заставляетъ иногда

Изгнанниковъ принять поверхность водъ

За мягкую траву полей отчизны?

Ты слышала, конечно, какъ порой

Родной напѣвъ гористыхъ странъ, раздавшись

Въ ушахъ изгнанника, когда живетъ онъ

Вдали отъ снѣжныхъ горъ своихъ и скалъ,

Такъ сильно и внезапно поражаетъ

Его своею прелестью, что онъ,

Истаявъ въ сладкой нѣгѣ, умираетъ

Отъ радости, какъ будто отъ отравы.

Зовешь ты это слабостью — такъ знай же,

Что здѣсь, напротивъ сила! Въ ней источникъ

Всѣхъ высшихъ, честныхъ чувствъ! Кто не любилъ

Отечества, тотъ ничего не любитъ.

МАРИНА,

Такъ слушайся жъ его! Вѣдь ты въ изгнанье

Отправленъ имъ.

ФОСКАРИ.

Да, ты права — и это

Лежитъ на мнѣ, какъ тяжкое проклятье

Любимой матери. Мнѣ не стереть

Пятна позора этого. Другіе

Несчастные скитальцы, о которыхъ

Ты говоришь, шли въ тяжкое изгнанье,

Держась другь съ другомъ за руки. Они

Раскинули свои палатки вмѣстѣ,

А я одинъ.

МАРИНА.

Ты болѣе не будешь

Въ изгнаніи одинъ; я отправляюсь

Съ тобою вмѣстѣ.

ФОСКАРИ.

О, мой дорогой,

Любимый другъ! А какъ же наши дѣти?

МАРИНА.

Признаться, я боюсь, чтобы во имя

Политики Венеціи, которой

Не значитъ ничего порвать святѣйшій

Союзъ родства, враги не запретили

Намъ взять дѣтей съ собой.

ФОСКАРИ.

И ты рѣшишься

Оставить ихъ?

МАРИНА.

Оставлю, хоть и съ горемъ.

Ихъ должно мнѣ оставить, лишь бы ты

Самъ научился меньше быть ребенкомъ.

Бери примѣръ съ меня, какъ мы должны

Обуздывать свои влеченья, если

Такъ требуетъ обязанность; а наша

Первѣйшая обязанность — умѣть

Сносить несчастья твердо.

ФОСКАРИ.

Развѣ я

Сносилъ ихъ мало!

МАРИНА.

Нѣтъ, напротивъ, слишкомъ

Достаточно отъ злобной тираніи,

И потому тебѣ бы должно было

Понять, что ожидающая насъ

Судьба впередъ назваться можетъ счастьемъ

Въ сравненьи съ тѣмъ, что ты ужъ перенесъ.

ФОСКАРИ.

Ахъ, вижу я, что никогда тебѣ

Не приводилось покидать родную

Венецію и видѣть, какъ скрывались

За синимъ, отдаленнымъ горизонтомъ

Дворцы ея, межъ тѣмъ какъ твой корабль,

Казалось, бороздилъ глубокимъ слѣдомъ

Не лоно водъ, а грудь твою! Не знаешь

Ты, вижу я, что значитъ видѣть солнце,

Безмолвно озаряющее яркимъ

Пурпурнымъ блескомъ стѣны дорогого

Родного города! Не ощущала

Ты — каково, увидѣвши во снѣ

Подобное блаженство, вдругъ проснуться

И не найти его!

МАРИНА.

Я раздѣлю

Съ тобою горе это. Будемъ думать

О томъ, какъ мы поѣдемъ на чужбину

Изъ этого любимаго такъ сильно

Тобою города — коль скоро онъ

Любимъ тобой дѣйствительно — и гдѣ

Тебѣ его любовью отведенъ

Такой дворецъ для жизни! Наши дѣти

Останутся на попеченьи дожа

И дядей ихъ. Намъ надобно уѣхать

Сегодня въ ночь.

ФОСКАРИ.

Такъ скоро? Неужели

Мнѣ не дадутъ увидѣться съ отцомъ?

МАРИНА.

Ты скоро съ нимъ увидишься.

ФОСКАРИ.

Гдѣ?

МАРИНА.

Здѣсь

Иль въ герцогскихъ покояхъ. Мѣсто вѣрно

Еще имъ не назначено. О, какъ

Желала бъ я, чтобъ ты переносилъ

Свое несчастье такъ же хладнокровно,

Какъ сноситъ онъ его!

ФОСКАРИ.

Не упрекай

Отца напрасно. На него сердился

Порой я самъ, но поступать иначе

Не можетъ онъ. Малѣйшій знакъ участья

Его ко мнѣ могъ только бы навлечь

На голову почтенную его

Немедля подозрительность Совѣта,

А на меня сугубую бѣду.

МАРИНА.

Сугубую! Чего жъ намъ можно ждать

Отъ нихъ еще!

ФОСКАРИ.

Что мнѣ бы запретили

Увидѣться передъ отъѣздомъ въ ссылку

Съ тобой и съ нимъ, какъ это ужъ случилось,

Когда я отправлялся въ первый разъ.

МАРИНА.

Да, да, ты правъ, и я себя считаю

Обязанной правительству за милость,

Оказанную мамъ. Я буду вдвое

Ее сильнѣе чувствовать, когда

Помчимся оба мы съ тобой далека,

Далеко по волнамъ, оставя этотъ

Проклятый, злобный городъ.

ФОСКАРИ.

Замолчи!

Не проклинай его! Ужъ если я

Молчу о немъ, то кто посмѣетъ клясть

Мою отчизну?

МАРИНА.

Богъ и всѣ Его

Святые ангелы! Кровь неповинныхъ,

Взывающая къ небу; стонъ и слезы

Невольниковъ въ оковахъ и несчастныхъ,

Поверженныхъ въ темницы; голосъ столькихъ

Несчастныхъ матерей, сестеръ и братьевъ»

Закабаленныхъ въ рабство десятью

Плѣшивыми и злыми головами.

Ее клянетъ твое молчанье! Если

Ты даже самъ не можешь возразить

На то, что я сказала, — кто же будетъ

Хвалить Венецію?

ФОСКАРИ.

Коль скоро такъ

Велитъ судьба, то будемъ заниматься

Ужъ лучше нашимъ сборомъ въ путь.

Входитъ ЛОРЕДАНО съ служителями.

ФОСКАРИ.

Кто это?

ЛОРЕДАНО (служителямъ).

Оставьте факелъ здѣсь и удалитесь.

(Служители уходятъ).

ФОСКАРИ.

Привѣтствую почтеннаго синьора!

Не думалъ я, чтобъ вамъ пришлось являться

Въ подобныя мѣста.

ЛОРЕДАНО.

Не въ первый разъ

Спускаюсь я сюда.

МАРИНА.

Зато въ послѣдній

Спустились бы, когда бы только люди

Достойно награждались по заслугамъ.

Зачѣмъ пришли сюда вы? Быть шпіономъ"

Иль чтобы насъ больнѣе оскорбить?

ЛОРЕДАНО.

Вы ошибаетесь, синьора. Мнѣ

Поручено лишь только объявить

Супругу вашему постановленье

Совѣта Десяти.

МАРИНА.

Любезность ваша

Немного опоздала.

ЛОРЕДАНО.

Какъ?

МАРИНА.

Рѣшенье

Ему сообщено уже. Конечно,

Я не могла исполнить это съ тѣми

Вниманьемъ и сочувствіемъ, какія

Предписаны Совѣтомъ, тѣмъ не менѣй

Онъ знаетъ все. Коль скоро вы явились

Сюда за благодарностью — примите

Ее скорѣй и уходите прочь.

Тюрьма мрачна довольно и безъ васъ,

А сверхъ того, живетъ въ ней много гадовъ,

Не меньше отвратительныхъ на видъ,

Хотя ихъ жало меньше ядовито.

ФОСКАРИ.

Ну, ну — зачѣмъ такъ говорить?

МАРИНА.

Затѣмъ,

Чтобъ дать ему понять, что онъ извѣстенъ

Намъ хорошо.

ЛОРЕДАНО.

Оставьте: полъ синьоры

Даетъ ей право говорить безъ страха

Все то, что пожелаетъ.

МАРИНА.

Я,синьоръ,

Имѣю сыновей: они съумѣютъ

Васъ отблагодарить.

ЛОРЕДАНО.

Желаю вамъ

Умно ихъ воспитать. Итакъ, Фоскари,

Рѣшеніе Совѣта вамъ извѣстно?

ФОСКАРИ.

Я сосланъ снова въ Кандію.

ЛОРЕДАНО.

Навѣчно.

ФОСКАРИ.

Не долгій срокъ!

ЛОРЕДАНО.

Я говорю: навѣчно.

ФОСКАРИ.

А я прибавлю вновь, что срокъ не дологъ#

ЛОРЕДАНО.

Тюрьма въ Канеѣ на годъ, а затѣмъ

Свобода жить, гдѣ будетъ вамъ угодно.

ФОСКАРИ.

Подобная свобода для меня

Не радостнѣй темницы. Справедливо ль,

Что судъ позволилъ жить со мною въ ссылкѣ

Моей женѣ?

ЛОРЕДАНО.

Да, ежели она

Желаетъ этого.

МАРИНA.

Кто подалъ голосъ

За эту милость?

ЛОРЕДАНО.

Тотъ, кто не ведетъ

Войны и распрей съ женщиной.

МАРИНА.

Зато

Онъ притѣсняетъ всѣхъ людей. Я, впрочемъ,

Обязана его благодарить

За эту милость. Больше никакой

Не приняла бъ я отъ него иль прочихъ

Людей, ему подобныхъ

ЛОРЕДАНО.

Благодарность

Имъ принята съ такимъ же точно чувствомъ,

Съ какимъ предложена.

МАРИНА.

И пусть ему

Она послужитъ въ пользу ровно въ томъ же

Размѣрѣ, но не больше.

ФОСКАРИ.

Все ли вы

Сказали намъ, синьоръ? Конечно, вамъ

Должно извѣстнымъ быть, что намъ немного

Дано часовъ для сбора и что ваше

Присутствіе тревожитъ и стѣсняетъ

Синьору эту, равную по крови

И роду съ вами.

МАРИНА.

Родъ мой выше.

ЛОРЕДАНО.

Чѣмъ?

МАРИНА.

Онъ выше благородствомъ. Говорятъ же

Про быстраго коня, что кровь его

Чиста и благородна. Я родилась

Въ Венеціи, гдѣ есть всего четыре

Коня и то изъ бронзы, но слыхала,

Что выражались такъ венеціанцы,

Живущіе на берегахъ Египта

И близкой съ нимъ Аравіи. Что жъ можетъ

Намъ помѣшать оцѣнивать такими жъ

Словами кровь людей? Высокій родъ

Гордиться долженъ чувствами, а вовсе

Не древностью. Мой родъ не меньше древенъ,

Чѣмъ вашъ, синьоръ, но онъ далеко лучше

По представителямъ. Прошу, не хмурьтесь,

А лучше проглядите хорошенько

Рядъ предковъ вашихъ, столь извѣстныхъ славой

И доблестью. Краснѣйте передъ ними

И будьте въ томъ убѣждены, что всѣ

Они бы покраснѣли точно такъ же

За этакихъ потомковъ, полныхъ злобы <

И низости.

ФОСКАРИ.

Опять, Марина!

МАРИНА.

Да!

Опять Марина! Развѣ ты не видишь,

Что онъ сюда явился лишь затѣмъ,

Чтобы насытить злость свою, любуясь

На наши горести; такъ потому пусть онъ

И терпитъ вмѣстѣ съ нами.

ФОСКАРИ.

Трудно очень

Намъ этого достигнуть.

МАРИНА.

О, повѣрь,

Онъ мучится теперь уже. Пускай

Скрываетъ онъ гнетущую тоску

Подъ каменною маской и подъ видомъ

Ироніи; но все же онъ страдаетъ.

Немного надо правды, чтобъ смутить

Презрѣннаго клеврета сатаны —

И я, повѣрь, своимъ короткимъ словомъ

Заставила почувствовать его

Такую жъ точно боль, какую будетъ

Онъ чувствовать отъ адскаго огня,

Когда умретъ. Взгляни, какъ онъ смущенъ,

Какъ избѣгаетъ встрѣтиться глазами

Съ моимъ лицомъ и поступаетъ такъ,

Держа въ рукахъ оковы, смерть и ссылку!

Но все оружье это не послужитъ

Ему щитомъ: я поразить умѣла

Его до глубины его холодной

И каменной души. Онъ мнѣ не страшенъ.

Мы можемъ только умереть, ему же,

Напротивъ, ничего нѣтъ хуже жизни.

Онъ съ каждымъ пережитымъ снова днемъ

Все больше приближается къ проклятью

И гибели.

ФОСКАРИ.

Ты говоришь, какъ будто

Лишилася разсудка.

МАРИНА.

Кто жъ заставилъ

Насъ потерять его?

ЛОРЕДАНО.

Оставьте: пусть

Она болтаетъ, что угодно. Мнѣ

Отъ этого не хуже.

МАРИНА.

Нѣтъ, вы лжете!

Цѣль вашего прихода заключалась

Въ намѣреньи полюбоваться злобно

Несчастьемъ нашимъ; вы навѣрно ждали

Отъ насъ горячихъ просьбъ, хотѣли видѣть

Потоки слезъ, искали насладиться

Печальнымъ видомъ горькаго несчастья,

Въ которое поверженъ вами сынъ

Властительнаго герцога; короче,

Хотѣлось вамъ попрать ногами тѣхъ,

Кто безъ того уже поверженъ — дѣло,

Котораго не сдѣлалъ бы палачъ,

Чей видъ одинъ ужасенъ людямъ! Что же

Успѣли вы? Несчастья наши точно

Сильнѣй всего, что вы могли придумать,

И все жъ при этомъ я спрошу: вы сами

Что чувствуете?

ЛОРЕДАНО.

То же, что скала.

МАРИНА.

Скала подъ громовымъ ударомъ точно

Не чувствуетъ, но все жъ бываетъ имъ

Разрушена. Оставимъ же, Фоскари,

Злодѣя этого. Лишь онъ одинъ

Достоинъ быть жильцомъ подобной кельи,

Которую онъ часто населялъ,

Но никогда какъ слѣдуетъ, покуда

Не будетъ самъ томиться въ ней.

Входить дожъ.

ФОСКАРИ.

Отецъ мой!

ДОЖЪ (обнимая его).

Мой сынъ, Джакопо! сынъ мой!

ФОСКАРИ.

Какъ давно

Не слышалъ я, чтобъ вы произносили

Мое и наше имя!

ДОЖЪ.

Сынъ мой! если бъ

Ты только зналъ!

ФОСКАРИ.

Я не привыкъ роптать.

ДОЖЪ.

О, это мнѣ извѣстно хорошо!

МАРИНА (указываЯ на Лоредано).

Дожъ! дожъ! смотри.

ДОЖЪ.

Я вижу; что жъ ты хочешь

Сказать мнѣ этимъ?

МАРИНА.

Дать тебѣ совѣтъ

Быть осторожнымъ.

ЛОРЕДАНО.

Осторожность — точно

Одно изъ замѣчательнѣйшихъ качествъ

Синьоры этой, потому она

Его рекомендуетъ и другимъ.

МАРИНА.

Я въ ней, синьоръ, не вижу вовсе качествъ,

А лишь необходимость для того,

Кто принужденъ вести дѣла съ злодѣемъ.

Я точно такъ же подала бъ совѣтъ

Быть осторожнымъ, если бъ увидала,

Что кто-нибудь готовъ ступить ногой

На голову эхидны.

ДОЖЪ.

Дочь моя,

Ты ошибаешься: мнѣ хорошо

Извѣстенъ Лоредано.

ЛОРЕДАНО.

Вамъ онъ будетъ

Извѣстенъ лучше.

МАРИНА.

Но при этомъ худшимъ

Не можетъ показаться.

ФОСКАРИ.

Перестанемъ,

Отецъ, терять минуты разставанья

На лишніе упреки. Неужели

Дѣйствительно мы видимся съ тобой

Въ послѣдній разъ?

ДОЖЪ.

Взгляни, мой сынъ, на эти

Сѣдые волосы.

ФОСКАРИ.

Я убѣжденъ,

Что не достигну никогда такихъ же

Сѣдинъ, какъ ты. Позволь поцѣловать

Тебя, отецъ. Ни разу въ цѣлой жизни

Не чувствовалъ сильнѣе я, какъ крѣпко

Тебя люблю. Не покидай, прошу,

Дѣтей моихъ, оставшихся сиротъ

Отъ твоего послѣдняго дитяти.

Пусть будутъ для тебя они тѣмъ самымъ,

Чѣмъ былъ я прежде, но избави Боже,

Чтобъ имъ когда-нибудь пришлось извѣдать

Судьбу отца. Могу ли я увидѣть

Ихъ предъ отъѣздомъ?

МАРИНА.

Нѣтъ! не здѣсь, не здѣсь!

ФОСКАРИ.

Не все ль равно, когда и гдѣ увидятъ

Отца родныя дѣти?

МАРИНА.

Пусть увидятъ

Они его не тамъ, гдѣ страхъ и ужасъ

Оледенятъ ихъ юныя сердца.

Они одѣты, сыты, спятъ спокойно,

Не зная страшной истины, что ихъ

Отецъ отверженъ родиной. Конечно,

Легко случиться можетъ, что и имъ

Готовится подобная жъ судьбина.

Но если такъ, то пусть, по крайней мѣрѣ,

Они ее получатъ какъ наслѣдство, —

Не какъ удѣлъ. Ихъ молодое сердце

Хотя вполнѣ открыто для любви,

Но въ то же время можетъ слишкомъ сильно

Поддаться ужасу. А этотъ мрачный,

Ужасный склепъ; плескъ волнъ морскихъ, шумящихъ '

Гораздо выше мѣста, гдѣ теперь

Съ тобою мы; тяжелый, спертый воздухъ,

Врывающійся въ трещины, — все это

Ихъ можетъ испугать. Имъ не въ привычку

Дышать подобнымъ воздухомъ, хотя

И ты и я, а болѣе всего

Почтенный Лоредано, переносимъ

Его безъ злыхъ послѣдствій.

ФОСКАРИ.

Правда! Я

Объ этомъ не подумалъ. Надо будетъ

Уѣхать, не видавши ихъ.

ДОЖЪ.

Нѣтъ,

Ты можешь ихъ увидѣть у меня.

ФОСКАРИ.

И я покинуть долженъ всѣхъ ихъ?

ЛОРЕДАНО.

Да.

ФОСКАРИ.

Мнѣ не дадутъ ни одного?

ЛОРЕДАНО.

Они

Теперь принадлежатъ отчизнѣ

МАРИНА.

Какъ?

До этихъ поръ я ихъ звала своими.

ЛОРЕДАНО.

Они и будутъ вашими во всемъ,

Что можетъ относиться до заботъ

И долга матери.

МАРИНА.

О да! во всемъ,

Что тягостно и трудно. При болѣзни

Я буду ихъ лѣчить; когда случится,

Что кто-нибудь умретъ изъ нихъ, — я буду

Ихъ хоронить и плакать, но коль скоро

Удастся мнѣ ихъ выростить, то вы

Ихъ обратите въ слугъ своихъ, въ солдатъ,

Въ сенаторовъ, въ невольниковъ — во все,

Что будетъ вамъ угодно; дочерей же

Вы отдадите вашимъ сыновьямъ

За ихъ приданое… Вотъ тѣ заботы,

Которыя правительство охотно

Пріемлетъ на себя, чтобы пристроить

Дѣтей своихъ!

ЛОРЕДАНО.

Пора! попутный вѣтеръ

Теперь благопріятенъ.

ФОСКАРИ.

Какъ могли вы

Узнать объ этомъ здѣсь, гдѣ никогда

Не вѣетъ свѣжимъ воздухомъ?

ЛОРЕДАНО.

Такъ было,

Когда я шелъ сюда. Галера ждетъ

У пристани на Рива-ди-Скьявони.

ФОСКАРИ.

Отецъ, прошу тебя, пройди впередъ

И приготовь дѣтей меня увидѣть.

ДОЖЪ.

Будь твердъ, мой сынъ.

ФОСКАРИ.

Стараюсь быть, насколько

Возможно это мнѣ.

МАРИНА.

По крайней мѣрѣ,

Покинемъ мы ужасную тюрьму.

А вмѣстѣ и того, чьей добротѣ

Обязанъ былъ ты прошлымъ заключеньемъ.

ЛОРЕДАНО.

И нынѣшней свободой.

ДОЖЪ.

Да, онъ правъ!

ФОСКАРИ.

Пусть будетъ такъ, но мнѣ въ свободѣ этой

Лишь перемѣна цѣпи на другую —

Тягчайшую. Онъ это зналъ — и вотъ

Причина всѣхъ его стараній. Впрочемъ,

Я не ропщу.

ЛОРЕДАНО.

Вамъ надо торопиться:

Часы не ждутъ.

ФОСКАРИ.

Увы! не думалъ я,

Что буду покидать съ такой тоскою

Подобное жилище! Но когда

Я думаю, что съ каждымъ новымъ шагомъ

Все буду дальше отъ моей родной

Венеціи — я съ горькимъ сожалѣньемъ

Смотрю на эти стѣны и готовъ…

ДОЖЪ.

Не плачь, мой сынъ.

МАРИНА.

О, нѣтъ, пускай онъ плачетъ!

Онъ слезъ не проливалъ на страшной пыткѣ —

Тамъ это было бъ слабостью, но здѣсь

Онъ въ полномъ правѣ плакать. Слезы могутъ

Ему быть утѣшеньемъ: въ этомъ сердцѣ

Такъ много нѣжности. Я въ состояньи

Сама теперь заплакать, чтобъ смѣшать

Мой плачъ съ его слезами, но не стану,

Чтобъ не доставить плачемъ наслажденья

Злодѣю этому. Идемте! Дожъ, впередъ!

ЛОРЕДАНО.

Эй! факелъ!

МАРИНА.

Да! свѣтите намъ! Нашъ путь

Напоминаетъ шествіе къ костру,

А Лоредано плачетъ, какъ наслѣдникъ.

ДОЖЪ.

Ты слабъ, мой сынъ: опрись на руку эту.

ФОСКАРИ.

Кто думать могъ, что старость будетъ такъ

Служить опорой юности? Моя

Рука должна была бъ подать вамъ помощь.

ЛОРЕДАНО.

Хотите руку?

МАРИНА.

Не бери, Фоскари:

Она тебя ужалитъ! Прочь подите,

Синьоръ, отъ насъ. Повѣрьте, что когда бъ

Вы руку протянули, чтобъ исторгнуть

Изъ мрачной бездны насъ, то и тогда бы

Отвергли мы ее! Идемъ, Фоскари!

Опрись на руку, данную тебѣ

Предъ алтаремъ! Я не могла спасти

Тебя своей рукой, но буду вѣчно

Тебѣ опорой вѣрною и твердой.

(Уходятъ). ДѢЙСТВІЕ ЧЕТВЕРТОЕ. СЦЕНА ПЕРВАЯ. Комната во дворцѣ дожа. Входятъ ЛОРЕДАНО и БАРБАРИГО.

БАРБАРИГО.

Ты убѣжденъ бъ возможности проекта?

ЛОРЕДАНО.

Вполнѣ.

БАРБАРИГО.

Онъ отзовется тяжело

На старческихъ годахъ его.

ЛОРЕДАНО.

Скажи,

Что онъ его скорѣе успокоитъ,

Снявъ бремя власти съ утомленныхъ плечъ.

БАРБАРИГО.

И разобьетъ ему съ тѣмъ вмѣстѣ сердце.

ЛОРЕДАНО.

Съ годами сердце дѣлается тверже.

Онъ видѣлъ горе сына — и при этомъ

Одинъ лишь разъ замѣтить можно было,

Что обнаружилъ онъ въ тюрьмѣ свое

Отчаянье, бывъ прежде твердъ, какъ камень.

БАРБАРИГО.

Да, ежели судить его мы будемъ

Лишь по лицу; но мнѣ не разъ случалось

Въ самомъ его спокойствіи подмѣтить

Такую скорбь, что самый ярый взрывъ

Отчаянья не могъ бы быть ужаснѣй.

Гдѣ онъ теперь?

ЛОРЕДАНО.

Въ тѣхъ комнатахъ дворца,

Которыя назначены всему

Семейству ихъ.

БАРБАРИГО.

И онъ теперь, конечно,

Прощается.

ЛОРЕДАНО.

Да, съ сыномъ, а затѣмъ

Простится съ званьемъ дожа.

БАРБАРИГО.

А когда

Уѣдетъ сынъ?

ЛОРЕДАНО.

Сейчасъ. Пора прервать

Ихъ долгое прощанье.

БАРБАРИГО.

Для чего же?

Не отнимай послѣднія минуты

Свиданья ихъ.

ЛОРЕДАНО.

Не я тому причиной.

Но насъ зовутъ важнѣйшія дѣла:

Сегодня старый дожъ простится съ властью,

И нынѣ же настанетъ первый день

Послѣдняго изгнанія Фоскари.

Вотъ какъ должны мы мстить!

БАРБАРИГО.

Чрезчуръ жестока,

По моему, такая месть.

ЛОРЕДАНО.

Напротивъ,

Она чрезчуръ мягка. Въ ней даже нѣтъ

Основы всякой мести: воздаютъ

За смерть такою жъ смертью. Старый дожъ

Останется поэтому — какъ былъ —

Мнѣ должникомъ за смерть отца и дяди.

БАРБАРИГО.

Онъ отвергаетъ это обвиненье.

ЛОРЕДАНО.

О да, вполнѣ!

БАРБАРИГО.

И ты ему не вѣришь?

ЛОРЕДАНО.

Ни на волосъ.

БАРБАРИГО.

Но если мы должны

Рѣшить своимъ вліяніемъ въ Совѣтѣ

Вопросъ о низложеньи, то пускай же

Свершится это все, по крайней мѣрѣ,

Съ почтеніемъ, какое мы питаемъ

Къ его годамъ, достоинствамъ и сану.

ЛОРЕДАНО.

Что до учтивостей, то противъ нихъ

Я возставать не буду, лишь бы только

Свершилось дѣло. Можешь, если хочешь,

Явиться къ дожу посланнымъ Совѣта

И умолять его хоть на колѣняхъ —

Какъ сдѣлалъ Барбарусса передъ папой —

Отречься отъ вѣнца.

БАРБАРИГО.

А если онъ

На то не согласится?

ЛОРЕДАНО.

Мы низложимъ

Его своею властью и назначимъ

Другого герцога.

БАРБАРИГО.

А что объ этомъ

Гласитъ законъ?

ЛОРЕДАНО.

Какой законъ? У насъ

Законъ — Совѣтъ. Когда жъ онъ не захочетъ

Исполнить роль закона, то закономъ

Явлюся я!

БАРБАРИГО.

На собственный свой рискъ?

ЛОРЕДАНО.

Опасности здѣсь нѣтъ. Права и власть

Совѣта обезпечены.

БАРБАРИГО.

Фоскари

Уже два раза предлагалъ покинуть

Вѣнецъ и власть — и дважды получилъ

Отказъ Совѣта.

ЛОРЕДАНО.

Тѣмъ скорѣй получимъ

Его согласье мы.

БАРБАРИГО.

Теперь не онъ

Затѣялъ это дѣло.

ЛОРЕДАНО.

Ну, такъ, значитъ,

Тѣмъ болѣе онъ долженъ оцѣнить

Вниманье наше къ прежнимъ настояньямъ.

Коль скоро онъ былъ искрененъ, то долженъ

За то быть благодарнымъ, если жъ нѣтъ,

То пусть послужитъ это наказаньемъ

Ему за лицемѣрье. Но, однако,

Пора итти: товарищи собрались.

Прошу тебя быть твердымъ. Я представлю

Совѣтникамъ такіе аргументы,

Которые заставятъ ихъ рѣшиться

На низложенье дожа. Я успѣлъ

Развѣдать ихъ намѣренья и мысли,

И если ты, съ сомнѣньями своими,

Не вздумаешь мѣшать намъ, какъ всегда —

Все будетъ хорошо.

БАРБАРИГО:

Когда бъ я могъ

Увѣренъ быть, что низложенье дожа

Не навлечетъ и на него бѣды,

Какой подвергся сынъ его, — тебя бы

Я поддержалъ.

ЛОРЕДАНО.

Онъ будетъ безопасенъ,

Ручаюсь въ томъ. Пусть доживетъ, гдѣ хочетъ,

Свой старый вѣкъ. Теперь вся наша цѣль —

Лишь тронъ его.

БАРБАРИГО.

Развѣнчанные принцы

Живутъ не долго.

ЛОРЕДАНО.

Люди же, которымъ

За восемьдесятъ лѣтъ, опережаютъ

Кончиною и ихъ.

БАРБАРИГО.

Такъ почему же

Не подождать отсрочки столь короткой?

ЛОРЕДАНО.

Мы ждали слишкомъ долго; онъ зажился

Ужъ слишкомъ долго; но пора, однако,

Идти въ Совѣтъ. (Уходятъ).

Входятъ МЕММО и СЕНАТОРЪ.

СЕНАТОРЪ.

Приказано явиться

Сейчасъ въ Совѣтъ! Что можетъ это значить?

МЕММО.

Отвѣтъ на это могутъ дать лишь члены;

Они, синьоръ, не любятъ сообщать

Впередъ свои рѣшенія и мысли.

Мы знаемъ только то, что насъ позвали.

СЕНАТОРЪ.

Для нихъ довольно этого; но я

Желалъ бы знать побольше.

МЕММО.

Будьте только

Послушны — и узнаете. Когда же

Рѣшитесь вы ослушаться, то скоро

Узнаете и то, что лучше бъ было

Исполнить ихъ приказъ.

СЕНАТОРЪ.

Я и не думалъ

Быть противъ; но…

МЕММО.

Вы знаете, что «но»

Въ Венеціи измѣнникъ. Потому

Оставьте лучше ваши «но», когда

Не хочется вамъ перейти по мосту,

Откуда нѣтъ возврата.

СЕНАТОРЪ.

Я молчу.

МЕММО.

А сверхъ того — къ чему сомнѣнья ваши?

Совѣтъ призвалъ въ собранье двадцать пять

Патриціевъ, чтобы принять участье

Въ его сужденьяхъ. Оба мы попали

Въ число избранниковъ и потому,

Мнѣ кажется, намъ слѣдуетъ гордиться

Высокой честью быть въ средѣ такого

Великаго собранья.

СЕНАТОРЪ.

Это правда —

И я не возражаю.

МЕММО.

Мы имѣемъ

Всѣ данныя надѣяться, что сами

Когда-нибудь достигнемъ званья членовъ

Совѣта Десяти. Надежда эта

Доступна всѣмъ, родившимся отъ крови

Патриціевъ, а потому намъ должно

Считать большою честью, если насъ

Зовутъ принять участіе въ Совѣтѣ,

Хоть временно. Намъ надобно умѣть

Воспользоваться случаемъ такимъ,

Какъ школою.

СЕНАТОРЪ.

Посмотримте жъ, о чемъ

Сегодня будетъ рѣчь. Конечно, дѣло

Достойно любопытства и вниманья.

МЕММО.

Какое бъ дѣло ни было, но мы

Заплатимъ нашей жизнью за нескромность,

А потому оно, конечно, важно

По отношенью къ намъ.

СЕНАТОРЪ.

Я не искалъ

Быть призваннымъ въ Совѣтъ, но если разъ

Меня туда призвали, хоть и противъ

Желанья моего, то я, конечно,

Исполню добросовѣстно свой долгъ.

МЕММО.

Не будемте жъ послѣдними, коль скоро

Вопросъ о томъ, чтобъ выполнить приказъ

Совѣта Десяти.

СЕНАТОРЪ.

Не всѣ еще собрались,

Но я согласенъ съ вами: время намъ

Отправиться.

МЕММО.

Пришедшій раньше прочихъ

Выигрываетъ много; потому

Не будемте одними изъ послѣднихъ.

(Уходятъ). Входятъ ДОЖЪ, ДЖАКОПО ФОСКАРИ и МАРИНА.

ФОСКАРИ.

Отецъ, я долженъ ѣхать — и уѣду;

Но все жъ прошу тебя, употреби

Старанья всѣ, чтобъ мнѣ когда-нибудь

Дозволили вернуться, какъ бы срокъ

Изгнанья ни былъ дологъ. Пусть мнѣ будетъ

Надежда эта свѣтлымъ маякомъ

Въ моихъ страданьяхъ! Пусть усугубятъ

Мнѣ строгость наказанья, лишь бы только

Я зналъ, что будетъ срокъ, когда опять

Вернусь я вновь сюда.

ДОЖЪ.

Мой сынъ, ты долженъ

Послушенъ быть законамъ государства:

Не намъ смотрѣть, что будетъ дальше.

ФОСКАРИ.

Все же

Имѣю право я смотрѣть на то,

Что было прежде. Думай обо мнѣ.

ДОЖЪ.

Ты былъ мнѣ самымъ дорогимъ изъ всѣхъ

Дѣтей моихъ, когда ихъ было много,

Тѣмъ болѣе мнѣ дорогъ ты теперь,

Когда одинъ остался; но коль скоро

Потребовала бъ родина, чтобъ были

Исторгнуты изъ гроба кости прочихъ

Моихъ дѣтей и высланы въ изгнанье

И если бъ тѣни ихъ, слетѣвшись, съ плачемъ

Возстали противъ этого — я все же

Остался бъ твердъ, какъ камень, ради долга,

Важнѣйшаго изъ всѣхъ.

МАРИНA.

Пойдемъ, мой другъ!

Такіе разговоры могутъ только

Усилить наше горе.

ФОСКАРИ.

Насъ пока

Еще не звали. Паруса галеры

Не подняты и вѣтеръ можетъ стихнуть.

МАРИНА.

А если онъ и стихнетъ, развѣ съ этимъ

Измѣнится ихъ сердце? Легче будетъ

Судьба твоя? Галера и безъ вѣтра

Покинетъ портъ на веслахъ.

ФОСКAРИ.

О, стихіи!

Гдѣ ваши бури и гроза?

МАРИНА.

Онѣ

Въ сердцахъ людей. Ужель нельзя ничѣмъ

Тебя мнѣ успокоить?

ФОСКAРИ.

Никогда

Не приникалъ морякъ съ такой горячей

Мольбой къ святымъ, прося ему послать

Попутный, тихій вѣтеръ, какъ усердно

Молю я васъ, защитники святые

Отечества! Моя любовь къ нему

Свята не меньше вашей. Поднимите,

Молю я васъ, со дна Адріатики

Всю злость валовъ! Пускай проснется вѣтеръ,

Чреватый злыми бурями! Пускай

Реветъ и злится онъ, пока не будетъ

Избитый трупъ мой выброшенъ на берегъ

Родного Лидо, гдѣ мой бренный прахъ

Смѣшается съ пескомъ родной земли,

Глубоко мной любимой, но которой

Ужъ больше мнѣ не видѣть!

МАРИНА.

Ты желаешь

Такой судьбы и мнѣ?

ФОСКAРИ.

О, нѣтъ, моя

Безцѣнная и добрая Марина!

Ты слишкомъ хороша и молода

Для этого. Живи! живи на счастье

Дѣтей твоихъ! И безъ того они

Лишатся на довольно долгій срокъ

Заботъ твоихъ и ласкъ изъ за того,

Что любишь ты меня. Нѣтъ, пусть бушуетъ

Лишь для меня бурливый вѣтеръ! Пусть

Бросаетъ онъ ладью, пока матросы

Не обратятъ, блѣднѣя, на меня

Отчаяннаго взгляда, какъ взглянули

Когда-то финикійцы на Іону,

И не рѣшатся выбросить меня

За бортъ, какъ жертву волнамъ. Злость стихій,

Которой буду сгубленъ я, окажетъ

Все жъ болѣе участья мнѣ, чѣмъ люди.

Я мертвый буду вынесенъ волнами

На берегъ милой родины. Рыбакъ

Мнѣ выкопаетъ бѣдную могилу

На голомъ берегу, и ужъ навѣрно

Не будетъ больше тамъ погребено

Разбитое столь тяжкимъ горемъ сердце.

О, для чего не разобьется тотчасъ

Оно въ куски! Зачѣмъ, зачѣмъ живу я?

МАРИНА.

Затѣмъ, чтобъ научиться управлять

Собой впередъ и жить, не предаваясь

Такому малодушью. Ты сносилъ

Несчастье легче прежде. Неужели

Сравниться можетъ нынѣшнее горе

Съ тѣмъ, что уже прошло: съ тюрьмой и пыткой,

Которыя ты вытерпѣлъ безъ жалобъ?

ФОСКАРИ.

Теперешнее горе хуже вдвое,

Чѣмъ злѣйшія мученія на дыбѣ.

Но ты права: я долженъ покориться.

Прощай, отецъ! благослови меня!

ДОЖЪ.

Дай Богъ, чтобы мое благословенье

Пошло тебѣ на пользу. Все же я

Его даю.

ФОСКАРИ

Прости!

ДОЖЪ.

За что?

ФОСКАРИ.

Прости моей несчастной матери за то,

Что въ свѣтъ рожденъ я ею. Я прощаю

Равно себѣ за то, что жилъ! Тебя же

За данную мнѣ жизнь, въ лицѣ отца.

МАРИНА.

Но что же сдѣлалъ ты?

ФОСКАРИ.

Я? ничего.

Вся жизнь моя была полна лишь горемъ;

Но я страдалъ такъ много, что невольно

Мнѣ мысль приходитъ въ голову — не точно ль

Я въ чемъ-нибудь преступенъ. Если такъ,

То пусть, по крайней мѣрѣ, эта кара

Меня спасетъ отъ наказанья — тамъ!

МАРИНА.

Не бойся! Тамъ постигнетъ наказанье

Твоихъ злодѣевъ.

ФОСКАРИ.

Врядъ ли будетъ такъ.

МАРИНА.

Ты этому не вѣришь?

ФОСКАРИ.

Я не въ силахъ

Имъ даже пожелать того, чему

Они меня подвергли.

МАРИНА.

Все заплатятъ,

Злодѣи! все, сторицею! Пускай

Грызетъ ихъ червь, который никогда

Не умираетъ.

ФОСКАРИ.

Но они, вѣдь, могутъ

Раскаяться.

МАРИНА.

Когда они бы даже

Раскаялись, — не приняло бы небо

Молитвъ подобныхъ демоновъ.

Входитъ офицеръ со стражей.

ОФИЦЕРЪ.

Синьоръ,

Галера ждетъ у берега и вѣтеръ

Задулъ благопріятный. Все готово.

ФОСКАРИ.

И я готовъ. Дай руку мнѣ, отецъ,

Въ послѣдній разъ.

ДОЖЪ.

Возьми! О какъ дрожитъ

Твоя рука!

ФОСКАРИ.

Отецъ, ты обманулся:

Не я дрожу, а ты. Прощай! прощай!

ДОЖЪ.

Прощай и ты. Все ль сказано тобой

Предъ разставаньемъ?

ФОСКАРИ.

Все. (Офицеру). Синьоръ, прошу васъ,

Позвольте опереться мнѣ!

ОФИЦЕРЪ.

Вы блѣдны!

Держитесь за меня — вы пошатнулись!

Эй! кто-нибудь! Воды!

МАРИНА.

Онъ умираетъ!

ФОСКАРИ.

Нѣтъ, нѣтъ, мнѣ хорошо; лишь въ странномъ свѣтѣ

Все представляется глазамъ… Гдѣ двери?

МАРИНА.

Уйдите всѣ; я поддержу его!

Мой милый… Господи, какъ стало тихо

Въ немъ биться сердце!

ФОСКАРИ.

Свѣтъ! такъ это свѣтъ?

Мнѣ дурно!

ОФИЦЕРЪ (подавая воду).

Воздухъ освѣжитъ, быть можетъ,

Потерянныя силы.

ФОСКАРИ.

Нѣтъ! едва ли.

Отецъ! жена! гдѣ руки ваши?

МАРИНА.

Смерть

Сквозитъ въ его померкшемъ взглядѣ. Милый,

Какъ чувствуешь себя ты?

ФОСКАРИ.

Хорошо.

(Умираетъ).

ОФИЦЕРЪ.

Онъ умеръ.

ДОЖЪ.

Онъ свободенъ.

МАРИНА.

Нѣтъ! нѣтъ! нѣтъ!

Онъ живъ еще! Онъ такъ бы не оставилъ

Меня одну!

ДОЖЪ.

О, дочь моя!

МАРИНА.

Молчи,

Молчи, старикъ! я болѣе тебѣ

Не дочь теперь; вѣдь ты лишился сына.

О, Фоскари!

ОФИЦЕРЪ.

Намъ надо унести

Отсюда тѣло.

МАРИНА.

Прочь! не смѣй касаться

Къ нему, палачъ презрѣнный. Должность ваша

Кончается со смертью! Если жертва

Убита разъ, то даже вашъ жестокій

Законъ молчитъ предъ этимъ. Тѣло будетъ

Оставлено на попеченье тѣхъ,

Кто лучше васъ почтитъ его.

ОФИЦЕРЪ.

Я долженъ

Немедля доложить о всемъ Совѣту

И сдѣлать то, что мнѣ прикажетъ онъ.

ДОЖЪ.

Ступай сказать, по приказанью дожа,

Что Синьорія не имѣетъ правъ

Надъ мертвымъ тѣломъ. Фоскари при жизни

Былъ собственностью родины, какъ всякій

Изъ подданныхъ. Теперь онъ только мой!

О, бѣдное дитя мое!

(Офицеръ уходитъ).

МАРИНА.

Ужели

Я буду жить?

ДОЖЪ.

Жить для дѣтей, Марина!

МАРИНА.

Да, правъ ты: дѣти живы — я должна

Ихъ воспитать достойными слугами

Отечеству, и умереть, какъ умеръ

Несчастный ихъ отецъ! О, какъ завидна

Въ Венеціи судьба безплодныхъ женщинъ!

Зачѣмъ не прожила свой вѣкъ бездѣтной

И мать моя?

ДОЖЪ.

Несчастныя созданья!

МАРИНА.

Какъ! наконецъ почувствовалъ и ты!

Ты чувствуешь? Куда жъ дѣвалась твердость

Владыки государства?

ДОЖЪ (падая на тѣло сына).

Здѣсь она!

МАРИНА.

Да! плачь теперь! Я думала, въ тебѣ

Нѣтъ больше слезъ, а ты, я вижу, пряталъ

Ихъ до поры, когда онѣ излишни.

Но впрочемъ, плачь! Онъ больше не заплачетъ

Ужъ никогда.

Входятъ ЛОРЕДАНО и БАРБАРИГО.

ЛОРЕДАНО.

Что здѣсь случилось?

МАРИНА.

А!

Злой демонъ здѣсь, чтобъ оскорблять умершихъ?

Прочь, сатана! Оставь святое мѣсто:

Оно освящено невиннымъ прахомъ

Умершаго! Ступай туда, гдѣ ты

Привыкъ пытать людей.

БАРБАРИГО.

Мы совершенно

Не знали о случившемся; мы шли

Изъ залы засѣданья.

МАРИНА.

Такъ идите жъ!

ЛОРЕДАНО.

Мы ищемъ дожа.

МАРИНА (указывая на лежащаго дожа).

Вотъ — гляди! Онъ занятъ

Теперь трудомъ, который вы взвалили

Ему на плечи. Что жъ! вполнѣ ль теперь

Ты, счастливъ и доволенъ?

БАРБАРИГО.

Мы не станемъ

Смущать семейныхъ горестей.

МАРИНА,

О, нѣтъ!

Вы ихъ лишь причиняете, а тамъ

Вамъ все равно.

ДОЖЪ (вставая),

Синьоры, я готовъ

Теперь васъ слушать.

БАРБАРИГО.

Для чего жъ такъ скоро?

ЛОРЕДАНО.

Такъ надо; дѣло важно.

дожъ.

Если такъ,

То я могу лишь только повторить,

Что слушать васъ готовъ.

БАРБАРИГО.

Хотя теперь

Венеція дѣйствительно въ большомъ

И крайнемъ затрудненьи, какъ корабль

Надъ бездною, но мы умѣемъ чтить

Семейныя несчастья.

ДОЖЪ.

Очень васъ

Благодарю. Коль скоро вы явились

Съ печальными вѣстями — говорите:

Ничто уже не можетъ потрясти

Меня сильнѣе зрѣлища, какое

Вы видите. Когда же ваши вѣсти,

Напротивъ, хороши — не бойтесь ими

Меня утѣшить: это будетъ тщетно.

БАРБАРИГО.

Я искренно желалъ бы васъ утѣшить.

ДОЖЪ.

Слова мои относятся не къ вамъ,

А къ Лоредано: онъ ихъ понимаетъ.

МАРИНА (смотря на трупъ).

О! это такъ!

ДОЖЪ.

Что хочешь ты сказать?

МАРИНА.

Тшъ! тшъ! Смотрите — струйка свѣжей крови

Явилась на запекшихся губахъ

Покойнаго. Вѣдь такъ всегда бываетъ

Съ умершими при входѣ ихъ убійцъ.

Смотри, палачъ законный: смерть сама

Свидѣтельствуетъ явно о злодѣйствѣ,

Въ которомъ ты виновенъ.

ДОЖЪ.

Дочь моя,

Ты увлекаешься. Твоя печаль

Тебя доводитъ до пустыхъ фантазій.

Возьмите тѣло прочь! Теперь, синьоры,

Когда угодно вамъ, я буду весь

. Къ услугамъ вашимъ черезъ часъ.

(Дожъ, Марина и служители съ тѣломъ уходятъ).

БАРБАРИГО.

Оставимъ

Теперь его въ покоѣ.

ЛОРЕДАНО.

Развѣ ты

Не слышалъ самъ, какъ онъ сказалъ, что больше

Не можетъ быть разстроеннымъ.

БАРБАРИГО.

Все это

Одни слова. Уединенья ищетъ

Всегда, напротивъ, скорбь и было бъ намъ

Жестоко возмущать его.

ЛОРЕДАНО.

Печаль,

Напротивъ, дѣйствуетъ сильнѣе вдвое

Въ уединеніи. Нѣтъ средства лучше

Отъ горести, какъ силою принудить

Насъ возвратиться снова въ этотъ міръ

Отъ мыслей объ иномъ. Во время дѣла

Нѣтъ времени для слезъ.

БАРБАРИГО.

Не потому ли

И хочешь ты освободить его

Отъ всякихъ дѣлъ?

ЛОРЕДАНО.

Вопросъ рѣшенъ Совѣтомъ

И Юнтою; кто можетъ возставать

На изданный законъ?

БАРБАРИГО.

Кто? человѣчность!

ЛОРЕДАНО.

Не потому ль, что онъ лишился сына?

БАРБАРИГО.

И даже не успѣлъ еще его

Похоронить.

ЛОРЕДАНО.

Когда бъ мы это знали

Во время засѣданья — можетъ статься,

Рѣшенье наше было бъ до поры

Отложено; но если разъ законъ

Прошелъ уже, то мѣста нѣтъ отсрочкамъ.

БАРБАРИГО.

Я съ этимъ не согласенъ.

ЛОРЕДАНО.

Ты ужъ подалъ

Свой голосъ за существенную часть

Рѣшенія, объ остальномъ заботы

Пусть лягутъ на меня.

БАРБАРИГО.

Къ чему такая

Настойчивость, чтобъ онъ скорѣй отрекся?

ЛОРЕДАНО.

Сочувствіе къ несчастію другихъ

Не можетъ быть предлогомъ къ перерыву

Общественнаго дѣла. Если власть

Уже рѣшила что-нибудь сегодня,

То частный случай, вдругъ возникшій завтра,

Не можетъ отмѣнить ея рѣшенья.

БАРБАРИГО.

Есть дѣти у тебя?

ЛОРЕДАНО.

О да! а также

Былъ и отецъ.

БАРБАРИГО.

Итакъ, ты непреклоненъ?

ЛОРЕДАНО.

Навѣкъ!

БАРБАРИГО.

Позволь ему, по крайней мѣрѣ,

Зарыть въ могилу сына, прежде чѣмъ

Объявится рѣшеніе Совѣта.

ЛОРЕДАНО-

Я соглашусь, когда онъ воскреситъ

Моихъ отца и дядю. Люди могутъ

И въ старыхъ лѣтахъ быть или считать

Себя отцами, но никто не въ силахъ

Вновь вызвать къ жизни разъ умершихъ предковъ.

Его потери не равны съ моими:

Онъ видѣлъ, правда, смерть своихъ дѣтей,

Но всѣ они скончались отъ причины

Естественной; мои жъ отецъ и дядя

Погибли вдругъ и неизвѣстно какъ.

Я не давалъ роднымъ его отравы,

Не прибѣгалъ къ безсовѣстнымъ врачамъ,

Искуснымъ въ дѣлѣ сокращенья жизни.

Всѣ четверо дѣтей его скончались

Естественною смертью: въ этомъ дѣлѣ

Я ни при чемъ.

БАРБАРИГО.

А ты увѣренъ твердо,

Что онъ виновенъ?

ЛОРЕДАНО.

Убѣжденъ вполнѣ.

БАРБАРИГО.

Его характеръ кажется, напротивъ,

Вполнѣ чистосердечнымъ.

ЛОРЕДАНО.

Мнѣнье это

Высказывалъ о немъ и Карманьола

Предъ смертію.

БАРБАРИГО.

Какъ, Карманьола? этотъ

Измѣнникъ иностранецъ?

ЛОРЕДАНО.

Онъ! Въ то утро,

Когда Совѣтъ и дожъ рѣшили вмѣстѣ,

Что Карманьола долженъ умереть,

Великій герцогъ встрѣтился съ несчастнымъ

На площади и тотъ его спросилъ,

Шутя: «что пожелать ему, — утра,

Иль доброй ночи?» Герцогъ отвѣчалъ

Съ улыбкою, что онъ провелъ всю ночь

Дѣйствительно безъ сна и что при этомъ

Не мало говорилося о немъ.

Отвѣтъ былъ справедливъ: смерть Карманьолы

Рѣшилась этимъ утромъ; онъ скончался

Чрезъ восемь мѣсяцевъ, и старый герцогъ

Имѣлъ безстыдство улыбаться жертвѣ

За столько дней до предрѣшенной смерти.

Такое лицемѣрье можно встрѣтить

Лишь въ восемьдесятъ лѣтъ! Коль скоро скажутъ,

Что вслѣдъ за Карманьолою погибли

И братья Фоскари — я возражу,

Что не имѣлъ, по крайней мѣрѣ, духу

Имъ улыбаться.

БАРБАРИГО.

Карманьола былъ

Твой другъ вѣдь, кажется?

ЛОРЕДАНО.

Онъ былъ щитомъ

Венеціи. Ея исконный врагъ

Въ дни юности сталъ лучшею защитой

Отечеству въ преклонные года

И наконецъ палъ жертвой злобныхъ козней.

БАРБАРИГО.

Такою, кажется, всегда бываетъ

Судьба людей, спасавшихъ государства:

Тотъ самый дожъ, котораго желаемъ

Теперь мы погубить, не только спасъ

Отечество, но покорилъ ему

Не мало городовъ.

ЛОРЕДАНО.

Законы римлянъ

Присваивали равную награду:

Вѣнокъ дубовый на чело — тому,

Кѣмъ взятъ былъ городъ, иль спасенъ въ сраженьи

Послѣдній гражданинъ. Когда примѣнимъ

Мы эту мѣрку къ дожу, сосчитавши

Тѣ города, которые онъ взялъ,

И тѣхъ гражданъ, которыхъ погубилъ онъ,

То въ результатѣ счетъ навѣрно будетъ

Ему не въ пользу, даже если счесть

Одни безспорныя убійства вродѣ

Отравы дяди и отца.

БАРБАРИГО.

Ты, значитъ,

Вполнѣ увѣренъ въ этомъ?

ЛОРЕДАНО.

Что жъ на свѣтѣ

Меня переувѣритъ?

БАРБАРИГО.

То же, чѣмъ

Разубѣжденъ былъ въ этомъ дѣлѣ я.

Но у тебя вѣдь мраморное сердце,

И ненависть не знаетъ въ немъ границъ.

Скажи, однако, мнѣ, коль скоро будетъ

Низложенъ старый герцогъ, честь и имя

Его запятнаны, всѣ дѣти мертвы,

Весь родъ его погубленъ, ты съ своими .

Клевретами получишь торжество —

Что-жъ — будешь спать спокойно ты?

ЛОРЕДАНО.

Вполнѣ.

БАРБАРИГО.

Ты ошибаешься — и вѣрь, что это

Почувствуешь задолго передъ тѣмъ,

Чѣмъ будешь спать тѣмъ сномъ, какимъ заснули

Твой дядя и отецъ.

ЛОРЕДАНО.

Они не спятъ

Въ своихъ гробахъ и не заснутъ, покуда

Не ляжетъ самъ въ свой гробъ старикъ Фоскари.

Я каждой ночью вижу, какъ приходятъ

Они ко мнѣ съ нахмуреннымъ лицомъ

И пальцами указываютъ молча

На герцогскій дворецъ, напоминая

О должной мести.

БАРБАРИГО.

Бредъ воображенья!

Нѣтъ страсти суевѣрнѣй и мрачнѣй,

Чѣмъ ненависть. Любовь сама не можетъ

Такъ населять вокругъ себя пространство

Созданьями фантазіи.

Входитъ офицеръ.

ЛОРЕДАНО.

Куда

Спѣшишь ты такъ?

ОФИЦЕРЪ.

Я получилъ приказъ

Отъ герцога готовить погребенье

Умершаго Фоскари.

БАРБАРИГО.

Много разъ

Ихъ склепъ былъ открываемъ въ эти годы.

ЛОРЕДАНО.

Онъ скоро будетъ полонъ и запрется

Въ послѣдній разъ.

ОФИЦЕРЪ.

Могу ли я итти?

ЛОРЕДАНО.

Ступай.

БАРБАРИГО.

Какъ переноситъ дожъ свое

Послѣднее несчастье?

ОФИЦЕРЪ.

Съ виду твердо,

Но твердость эта болѣе граничитъ

Съ отчаяньемъ. Въ присутствіи другихъ

Онъ лишь молчитъ, но я замѣтилъ самъ,

Какъ судорожно подавлялъ движенье

Онъ губъ своихъ. Когда жъ я уходилъ,

То чуть разслышалъ сказанныя тихо

Слова: «мой сынъ!» Я ухожу, синьоры.

(Уходитъ).

БАРБАРИГО.

Онъ скоро возбудитъ участье всей

Венеціи.

ЛОРЕДАНО.

Ты правъ — и потому

Намъ надо торопиться. Я иду

Созвать пословъ, которымъ поручилъ

Совѣтъ снести свое рѣшенье дожу.

БАРБАРИГО.

Я безусловно протестую противъ

Подобной мѣры въ этотъ часъ.

ЛОРЕДАНО.

Какъ хочешь!

Мы соберемъ по дѣлу голоса,

И ты увидишь скоро, я иль ты

Возьмемъ въ Совѣтѣ верхъ при этомъ спорѣ.

(Уходятъ). ДѢЙСТВІЕ ПЯТОЕ. СЦЕНА ПЕРВАЯ. Комната во дворцѣ дожа. Дожъ и свита.

ПРИДВОРНЫЙ.

Синьоръ, васъ ожидаютъ члены Юнты;

Но мнѣ при этомъ велѣно сказать,

Что если вы желаете назначить

Пріемъ въ другое время, то они

Почтительно исполнятъ вашу волю.

ДОЖЪ.

Мнѣ все равно. Пускай войдутъ хоть тотчасъ.

(Придворный уходитъ).

ОФИЦЕРЪ.

Приказъ, который дали вы, синьоръ,

Исполненъ мной.

ДОЖЪ.

Какой приказъ?

ОФИЦЕРЪ.

Печальный:

Просить сюда…

ДОЖЪ.

Да, вспомнилъ! Не взыщите:

Подъ старость память дѣлается слабой,

А я вѣдь старъ — старъ какъ мои лѣта.

Я долго съ ними пробовалъ бороться,

Но время взяло верхъ.

Входятъ ДЕПУТАЦІЯ шести членовъ Синьоріи и ГЛАВА Совѣта Десяти.

ДОЖЪ.

Что вамъ угодно,

Почтенные синьоры?

ГЛАВА СОВѢТА.

Первымъ долгомъ

Совѣтъ приноситъ дожу выраженье

Своей глубокой скорби по причинѣ

Его семейной горести.

ДОЖЪ.

Ни слова!

Прошу о томъ ни слова!

ГЛАВА СОВѢТА.

Неужели

Принять откажетъ герцогъ выраженье

Почтенья и участья?

ДОЖЪ.

Принимаю

Съ такими жъ точно чувствами, съ какими

Его вы выражаете. Но дальше!

ГЛАВА СОВѢТА.

Совѣтъ, избравши Юнтой двадцать-пять

Почетнѣйшихъ сенаторовъ изъ высшихъ

Патриціевъ, разсматривалъ вопросъ

О трудномъ положеньи государства,

Причемъ рѣшилъ, что бремя управленья

Должно теперь особенно казаться

Тяжелымъ вамъ въ преклонные года,

Такъ долго посвященные служенью

Отечеству. А потому Совѣтъ

Рѣшилъ просить почтительно, чтобъ дожъ

Отрекся отъ державнаго кольца,

Такъ долго имъ носимаго со славой.

Совѣтъ при этомъ думаетъ, что вашъ

Высокій умъ вполнѣ одобритъ это

Рѣшеніе. А чтобъ не заслужить

Упрека въ томъ, что мы неблагодарны

Иль холодны къ заслугамъ вашихъ лѣтъ,

Совѣтъ вознаграждаетъ васъ отнынѣ

Пожизненнымъ доходомъ въ двадцать тысячъ

Червонцевъ ежегодно, чтобы вы

Могли и въ удаленіи отъ службы

Жить, какъ прилично герцогу, который

Оставилъ управленье.

ДОЖЪ.

Вѣрно ль я

Разслышалъ васъ?

ГЛАВА СОВѢТА.

Угодно ль, чтобы я

Вамъ повторилъ?

ДОЖЪ.

Не надо! Все ли вы

Сказали мнѣ?

ГЛАВА СОВѢТА.

Все. Вамъ даются сутки

На то, чтобъ приготовить вашъ отвѣтъ.

ДОЖЪ.

На это мнѣ довольно полминуты.

ГЛАВА СОВѢТА.

Теперь мы удалимся.

ДОЖЪ.

Стойте! Сутки

Нимало не заставятъ измѣнить

Меня мое рѣшенье.

ГЛАВА СОВѢТА.

Говорите.

ДОЖЪ.

Когда я дважды обращался съ просьбой

Къ Совѣту, чтобъ позволено мнѣ было

Отречься отъ вѣнца — мнѣ дважды было

Отказано, я даже, сверхъ того,

Былъ долженъ клятву дать, что никогда

Не стану впредь настаивать на этомъ.

Я присягнулъ до смерти исполнять

Обязанность, которую отчизна

Довѣрила рукамъ моимъ — могу ли

Поэтому нарушить я теперь

Ту клятву, что давалъ я?

ГЛАВА СОВѢТА.

Не заставьте

Постановить декретомъ то, что

Желаемъ получить мы доброй волей.

ДОЖЪ.

Судьба продлила дни мои затѣмъ лишь,

Чтобъ посылать печали мнѣ и горе.

Но вы меня не вправѣ упрекать

За дряхлые года мои. Всю жизнь

Я посвящалъ лишь только на служенье

Отечеству. Я радъ ему отдать

Послѣдніе часы мои, какъ отдалъ,

Что было мнѣ дороже самой жизни.

Но что до сана герцога — я принялъ

Его отъ всей республики, и только

Когда услышу общее желанье,

Чтобъ я ушелъ, — скажу вамъ мой отвѣтъ.

ГЛАВА СОВѢТА.

Отвѣтъ такой прискорбенъ намъ, но имъ

Себя вы не спасете.

ДОЖЪ.

Я склонюсь

Предъ всѣмъ, что ни послѣдуетъ; но самъ

Не сдѣлаю ни шага. Пусть Совѣтъ

Рѣшитъ, какъ пожелаетъ.

ГЛАВА СОВѢТА.

Это все,

Что мы должны сказать по возвращеньи

Пославшимъ насъ?

ДОЖЪ.

Я все сказалъ.

ГЛАВА СОВѢТА.

Примите

Почтительный привѣтъ нашъ. Мы уходимъ.

(Депутація уходитъ). Входитъ придворный.

ПРИДВОРНЫЙ.

Васъ проситъ позволенья тотчасъ видѣть

Достойная Марина.

ДОЖЪ.

Пусть войдетъ.

Входитъ МАРИНА.

МАРИНА.

Я, кажется, являюсь къ вамъ, синьоръ,

Не во-время. Быть можетъ, вамъ угодно

Остаться одному?

ДОЖЪ.

Мнѣ одному?

Я безъ того остался одинокимъ

Ужъ навсегда, хотя бы цѣлый міръ

Столпился вкругъ меня. Но я съумѣю

Все перенесть.

МАРИНА.

Да, да! мы все снесемъ

Хоть изъ любви къ оставшимся! О, мужъ мой!

ДОЖЪ.

Плачь, плачь! я все равно тебя не въ силахъ

Утѣшить вѣдь ничѣмъ.

МАРИНА.

О, какъ бы стоилъ

Онъ долгой, долгой жизни — онъ, рожденный

Для счастья тихой жизни и любви!

И онъ бы долго жилъ, когда бъ родился

Въ иной странѣ. Кто могъ любить такъ нѣжно

И кто былъ такъ любимъ, какъ мой Фоскари?

Несчастье наше было въ томъ, что оба

Родились мы въ Венеціи.

ДОЖЪ.

А также,

Что онъ былъ сыномъ дожа.

МАРИНА.

Да! да! да!

То, что могло бы дать другимъ довольство,

Хоть ложное, иль льстить ихъ честолюбью,

По волѣ рока злого, обратилось

Въ погибель для него. Народъ, отчизна,

Которыхъ онъ любилъ такъ горячо,

Державный дожъ, котораго онъ былъ

Любимымъ старшимъ сыномъ…

ДОЖЪ.

Этотъ дожъ

Ужъ болѣе не носитъ это званье.

МАРИНА.

Какъ?

ДОЖЪ.

Сынъ мой ими отнятъ у меня.

Теперь они хотятъ отнять и мой

Поношенный вѣнецъ съ державнымъ перстнемъ!

Ну, что жъ! пускай возьмутъ игрушки эти!

МАРИНА.

Чудовища! въ подобный мигъ!

ДОЖЪ.

О, время

Прекрасно ими избрано! Задумай

Они исполнить это часъ назадъ,

Обиду я не снесъ бы такъ спокойно.

МАРИНА.

И все же вы рѣшились уступить!

О, мщенье! мщенье! Впрочемъ, тотъ, кто могъ бы

Защитой встать отцу, не въ силахъ больше

Исполнить честно долгъ свой, бывъ лишенъ

Защиты самъ, когда въ ней такъ нуждался.

ДОЖЪ.

Онъ этого не вправѣ былъ бы сдѣлать,

Возставъ противъ закона, если бъ даже

Имѣлъ еще сто жизней.

МАРИНА.

Вмѣсто той,

Которую они исторгли пыткой?

Быть можетъ, такъ способенъ говорить

Патріотизмъ, но я — сознаюсь прямо —

Я только женщина: мнѣ мужъ и дѣти

Замѣной были дома и отчизны.

Его любила я. О, какъ любила!

И мнѣ пришлось смотрѣть, какъ выносилъ

Такія муки онъ, передъ какими

Святой бы содрогнулся! Мужъ мой умеръ,

А я, чья кровь должна бъ была пролиться

За кровь его, могла пролить въ защиту

Ему лишь только слезы! О, когда бъ

Могла, по крайней мѣрѣ, отомстить

Его убійцамъ я! Пусть, пусть растутъ

Скорѣе сыновья мои! Пусть только

Они достигнутъ мужества!

ДОЖЪ.

Печаль

Тебя совсѣмъ разстроила.

МАРИНА.

Казалось

Сначала мнѣ, что я перенесу

Его кончину легче, утѣшаясь

При мысли, что найдетъ онъ въ ней конецъ

Мученьямъ и несчастьямъ. Я желала

Его увидѣть лучше въ тѣсномъ гробѣ,

Чѣмъ въ тягостномъ изгнаньи. Какъ жестоко

Наказана теперь судьбой за это

Желанье я! Зачѣмъ, зачѣмъ не съ нимъ

Въ могилѣ я!

ДОЖЪ.

Мнѣ хочется взглянуть

Еще ему въ лицо.

МАРИНА.

Иди за мной.

ДОЖЪ.

Ужъ онъ…

МАРИНА.

Гробница служитъ брачнымъ ложемъ

Ему теперь.

ДОЖЪ.

Онъ въ саванѣ?

МАРИНА.

Идемъ!

(Уходятъ). Входятъ ЛОРЕДАНО и БАРБАРИГО.

БАРБАРИГО (придворному).

Гдѣ дожъ?

ПРИДВОРНЫЙ.

Онъ только что ушелъ отсюда

Съ вдовой покойнаго.

ЛОРЕДАНО.

Куда пошелъ онъ?

ПРИДВОРНЫЙ.

Въ ту комнату, гдѣ выставлено тѣло.

БАРБАРИГО.

Такъ мы пойдемъ назадъ.

ЛОРЕДАНО.

Но ты забылъ,

Что Юнта намъ дала приказъ дождаться

Ея прихода здѣсь, чтобы принять

Участіе въ ей порученномъ дѣлѣ.

Уйти не вправѣ мы. Они придутъ

Навѣрно скоро.

БАРБАРИГО.

Неужели будетъ

Рѣшеніе сообщено немедля?

ЛОРЕДАНО.

Онъ самъ хотѣлъ, чтобъ все рѣшилось скоро.

Его отвѣтъ насъ не заставилъ ждать,

Поэтому и мы поступимъ такъ же.

Достоинство и санъ его вполнѣ

Уважены — чего жъ ему еще?

БАРБАРИГО.

Онъ хочетъ умереть въ своей порфирѣ.

Ему во всякомъ случаѣ не долго

Пришлось бы жить. Я сдѣлалъ все, чтобъ честь

Несчастнаго была пощажена,

Хотя и понапрасну, — для чего же

Принудили меня итти вы съ вами?

ЛОРЕДАНО.

Намъ нужно было, чтобъ въ числѣ пришедшихъ

Былъ кто-нибудь иного убѣжденья,

Чѣмъ большинство, чтобъ алчная молва

Не вздумала сказать, что мы насильно

Исполнили рѣшенное Совѣтомъ.

БАРБАРИГО.

Я думаю, что вы руководились

Еще инымъ желаніемъ при этомъ,

А именно: желаніемъ унизить

Меня за разногласье. Ты извѣстенъ

У мѣньемъ мстить. Ты можешь быть сравненъ

Съ Овидіемъ въ искусствѣ — не любить,

А ненавидѣть. Я вполнѣ увѣренъ,

Что ты одинъ причиною всего.

Подобное занятіе и правда было бъ

Чрезчуръ ничтожно для тебя; но злость

Не брезгаетъ ничѣмъ. Итакъ, я твердо

Увѣренъ въ томъ, что одному тебѣ

Обязанъ приказаньемъ вмѣстѣ съ вами

Итти на это дѣло, чтобы выдать

Тѣмъ ярче ревность прочихъ въ исполненьи

Рѣшеннаго твоею вѣрной Юнтой.

ЛОРЕДАНО.

Моею Юнтой?

БАРБАРИГО.

Да, — твоей! Она

И думаетъ и дѣйствуетъ по планамъ,

Задуманнымъ тобой лишь, говоритъ

Твоими лишь словами, исполняетъ

Малѣйшій знакъ руки твоей. Не правъ ли

Поэтому я былъ, сказавъ, что Юнта,

Вполнѣ твоя?

ЛОРЕДАНО.

Неосторожна очень

Такая рѣчь. и счастливъ ты, что нѣтъ

Здѣсь никого, кто-бъ могъ ее услышать.

БАРБАРИГО.

Придетъ пора, когда они услышатъ,

Что я сказалъ, изъ болѣ громкихъ устъ.

Они давно ужъ перешли границы

Дарованной имъ власти; а когда

Случается подобное въ странахъ

И болѣе испорченныхъ, чѣмъ наша,

Обиженный народъ, внезапно вставъ,

Жестоко мститъ тиранамъ.

ЛОРЕДАНО.

Что за глупость

Пророчишь ты!

БАРБАРИГО.

Попробуй доказать,

Что я не правъ. Но вотъ и члены Юнты.

Входитъ прежняя депутація. .

ГЛАВА СОВѢТА.

Сказали ль герцогу, что мы желаемъ

Съ нимъ говорить?

ПРИДВОРНЫЙ.

Я передамъ сейчасъ

Ему желанье ваше.

БАРБАРИГО.

Дожъ теперь

У тѣла сына.

ГЛАВА СОВѢТА.

Если такъ, то мы

Отложимъ лучше наше порученье

До похоронъ. Вернемтесь: мы успѣемъ

Исполнить наше дѣло и потомъ.

ЛОРЕДАНО (тихо Барбариго).

Пускай бы твой языкъ сгорѣлъ на вѣчномъ

Огнѣ въ аду, на томъ огнѣ, который

Сжигаетъ въ пепелъ злого богача!

Я вырвалъ бы его съ болтливымъ корнемъ,

Чтобъ вмѣсто словъ онъ могъ изрыгнуть только

Кровавый вздохъ!

(Громко). Почтенные синьоры!

Я васъ прошу не будьте такъ поспѣшны

Въ рѣшеніяхъ.

БАРБАРИГО.

Но будьте человѣчны!

ЛОРЕДАНО.

Смотрите — вотъ и герцогъ.

Входитъ дожъ.

ДОЖЪ.

Я пришелъ

По вашему приказу.

ГЛАВА СОВѢТА.

Мы явились

Возобновить вамъ прежній нашъ вопросъ.

ДОЖЪ.

А я — чтобъ вамъ отвѣтить.

ГЛАВА СОВѢТА.

Что?

ДОЖЪ.

Отвѣтъ мой

Вы слышали.

ГЛАВА СОВѢТА.

Узнайте же тогда

Послѣднее рѣшеніе Совѣта,

Которому отмѣны больше нѣтъ.

ДОЖЪ.

Скорѣе къ дѣлу! къ дѣлу! Мнѣ извѣстны

Всѣ правила формальностей, какими

Умѣете вы сглаживать такъ ловко

Жестокость вашихъ актовъ и рѣшеній.

ГЛАВА СОВѢТА.

Вы болѣе не дожъ: васъ разрѣшаютъ

Отъ данной вами клятвы, какъ главы

Отечества. Порфира дожа будетъ

Снята немедля съ васъ; но, въ уваженье

Къ заслугамъ прежнихъ лѣтъ, вамъ оставляютъ,

Какъ вамъ сейчасъ объявлено ужъ было,

Пожизненный доходъ. Три дня дается

Вамъ для того, чтобъ вы могли оставить

Домъ герцога; иначе жъ въ наказанье

Наложится немедленный секвестръ

На все, чѣмъ вы владѣете.

ДОЖЪ.

Немногимъ

При этомъ удалось бы поживиться

Отечеству!

ГЛАВА СОВѢТА.

Отвѣтъ вашъ, дожъ?

ЛОРЕДАНО

Отвѣтъ твой,

Франческо Фоскари?

ДОЖЪ.

Когда бъ считалъ я

Преклонные года мои помѣхой

Для счастія отечества, повѣрьте,

Я, какъ глава республики, тогда

Не вздумалъ бы свой личный интересъ

Поставить выше блага государства.

Но жизнь моя была посвящена

Ему на службу съ раннихъ лѣтъ-, при чемъ

Плоды трудовъ моихъ казались мнѣ

Не вовсе безполезными. Понять

Поэтому вамъ должно, что хотѣлъ

Покончить дни мои трудясь, какъ прежде.

Но ежели рѣшенье неизмѣнно,

То я предъ нимъ склоняюсь.

ГЛАВА СОВѢТА.

Если срокъ

Трехъ дней вамъ показался слишкомъ краткимъ —

Его мы увеличимъ до восьми,

Въ знакъ преданности къ вамъ и уваженья.

ДОЖЪ.

Не нужно мнѣ восьми часовъ и даже

Восьми минутъ! Вотъ — діадема дожа!

(Снимаетъ шапку дожа и кольцо).

А вотъ кольцо! Теперь Адріатика

Свободна снова выбрать жениха.

ГЛАВА СОВѢТА.

Отъ васъ совсѣмъ не требуютъ такой

Поспѣшности.

ДОЖЪ.

Я старъ, синьоръ, и если

Мнѣ надобно пускаться въ путь, хоть даже

Короткій и нетрудный, то полезнѣй

Не мѣшкать понапрасну. Между вами,

Однако вижу я одно лицо,

Совсѣмъ мнѣ неизвѣстное. Позвольте

Узнать, синьоръ, кто вы, хотя по платью

Я вижу, что должны вы быть главой

Совѣта Сорока.

МЕММО.

Синьоръ, предъ вами

Сынъ Марко Меммо.

ДОЖЪ.

О! отецъ вашъ, значитъ,

Былъ другомъ мнѣ! Но дѣти — не отцы!

А гдѣ моя прислуга?

ОДИНЪ ИЗЪ СВИТЫ.

Что угодно,

Достойный герцогъ?

ДОЖЪ.

Герцога нѣтъ больше!

(Указывая на депутацію).

Вотъ герцоги надъ герцогомъ!

(Прислугѣ).

Готовьтесь

Немедленно къ отъѣзду.

ГЛАВА СОВѢТА.

Для чего же

Вамъ такъ спѣшить? Вы вызовете этимъ

Одинъ соблазнъ въ народѣ.

ДОЖЪ.

За него

Въ отвѣтѣ вы: вы здѣсь теперь владыки.

(Прислугѣ).

Сбирайтесь тотчасъ въ путь. Въ числѣ вещей,

Какія понесете вы, прошу васъ

Съ особеннымъ вниманьемъ обращаться

Съ однимъ предметомъ. Хоть теперь никто ужъ

Не сдѣлаетъ вреда ему, но я

Пойду за вами самъ.

БАРБАРИГО.

Онъ говоритъ

О мертвомъ тѣлѣ сына.

ДОЖЪ.

Позовите

Мнѣ дочь мою Марину.

Входитъ МАРИНА.

ДОЖЪ.

Собирайся!

Пришлось съ тобой намъ ѣхать горевать

Въ другое мѣсто.

МАРИНА.

Горе будетъ намъ

Вездѣ удѣломъ.

ДОЖЪ

Ты права; но тамъ

Печалиться мы будемъ на свободѣ,

Безъ этихъ злыхъ шпіоновъ, чья толпа

Бѣжитъ всегда во слѣдъ за сильнымъ міра.

Вы можете уйти теперь, синьоры:

Вамъ нечего здѣсь дѣлать. Иль вы

Боитесь, чтобы мы не унесли

Съ собой дворецъ? Рядъ этихъ старыхъ стѣнъ,

Старѣйшихъ въ десять разъ, чѣмъ я — а я

Старъ, очень старъ — служилъ не разъ вамъ такъ же,

Какъ я служилъ! О, если бъ эти стѣны

Могли сказать, что видѣли! Но я

Не стану призывать ихъ, чтобъ онѣ

Обрушились на васъ; иначе стѣны

Исполнили бъ призывъ мой точно такъ же,

Какъ нѣкогда обрушились столбы

Святилища Дагона и покрыли

Подъ массою обломковъ филистимлянъ,

Самсоновыхъ враговъ. Я убѣжденъ,

Что слово моего проклятья было бъ

Достаточно для этого, тѣмъ больше,

Когда проклятье вызвано такими

Людьми, какъ вы. Но я васъ не кляну.

Прощайте же, синьоры! Отъ души

Желаю я, чтобъ новый дожъ былъ лучше

Чѣмъ настоящій.

ЛОРЕДАНО.

Настоящій дожъ

Паскаль Мальпьеро.

ДОЖЪ.

Какъ, ужъ избранъ? раньше,

Чѣмъ я успѣлъ переступить порогъ

Жилища этого?

ЛОРЕДАНО.

Съ вершины Марка

Раздастся мѣдный голосъ, возвѣщая

Его избраніе.

ДОЖЪ.

О, адъ и небо!

Ужель въ живыхъ застанетъ онъ меня?

И я его услышу? Значитъ, мнѣ

Придется первымъ дожемъ быть, который

Услышитъ звонъ, раздавшійся во славу

Его преемника! Какъ счастливъ былъ

Преступный мой предшественникъ Фальеро!

Его не обрекли, по крайней мѣрѣ,

На это униженье!

ЛОРЕДАНО.

Или вы

Жалѣете измѣнника?

ДОЖЪ.

Нѣтъ! я

Завидую лишь мертвымъ.

ГЛАВА СОВѢТА.

Если вы

Желаете во что бы то ни стало

Покинуть такъ дворецъ — по крайней мѣрѣ

Сойдите тайнымъ выходомъ, ведущимъ

На пристань близъ канала.

ДОЖЪ.

Нѣтъ, я гордо

Сойду по тѣмъ ступенямъ, по которымъ

Взошелъ занять властительскій престолъ:

По лѣстницѣ Гигантовъ, гдѣ былъ вами

Одѣтъ въ порфиру власти я. Заслуги

Взвели меня туда, а злость враговъ

Низвергла снова. Тридцать слишкомъ лѣтъ

Прошло съ тѣхъ поръ, какъ въ первый разъ прошелъ

По этимъ заламъ я, откуда думалъ

Быть вынесеннымъ только мертвымъ трупомъ

И трупомъ, можетъ быть, сраженнымъ въ битвѣ

За родину; но ужъ никакъ не думалъ

Быть выгнаннымъ толпой своихъ же гражданъ!

Идемте прочь! Я выйду вмѣстѣ съ сыномъ:

Онъ, чтобъ найти себѣ могилу — я же,

Чтобъ вымолить ее себѣ скорѣй!

ГЛАВА СОВѢТА.

И это все публично!

ДОЖЪ.

Я публично

Былъ выбранъ вами дожемъ — и хочу

Публично быть низложеннымъ. Готова ль,

Марина, въ путь ты?

МАРИНА.

Вотъ моя рука.

ДОЖЪ.

Вотъ мой костыль. Я выйду, опираясь

Лишь на него.

ГЛАВА СОВѢТА.

Мы этого не можемъ

Дозволить вамъ: народъ замѣтитъ это.

ДОЖЪ.

Народъ! Здѣсь нѣтъ народа — это вамъ

Извѣстно хорошо; иначе вы

Не смѣли бъ обращаться такъ позорно

Съ народомъ и со мной. Здѣсь только чернь,

Которая когда-нибудь заставитъ

Васъ тайно покраснѣть, но никогда

Не хватитъ ей ни силъ, ни воли прямо

Возстать на васъ иль поразить васъ клятвой.

ГЛАВА СОВѢТА.

Горячность ослѣпляетъ васъ; иначе…

ДОЖЪ.

Да, правы вы! Я насказалъ вамъ больше,

Чѣмъ слѣдуетъ, и больше, чѣмъ привыкъ

Въ рѣчахъ обыкновенно; эта слабость

Была мнѣ неизвѣстна. Впрочемъ, вы

Найдете въ -этомъ извиненье вашимъ

Теперешнимъ поступкамъ; вѣрно я,

Дѣйствительно, состарился, коль скоро

Горячность можетъ такъ меня увлечь.

Но вашъ поступокъ все же беззаконенъ.

Прощайте всѣ.

БАРБАРИГО.

Вы не уйдете такъ,

Безъ слѣдующей вамъ по сану свиты.

Мы всѣ пойдемъ за вами, чтобъ достойно

Сопроводить властительнаго дожа

Въ его жилище. Такъ иль нѣтъ, друзья?

МНОГІЕ ГОЛОСА.

Да, да, конечно.

ДОЖЪ.

Нѣтъ, вы не пойдете,

По крайней мѣрѣ я не допущу

Васъ быть моею свитой. Я явился

Сюда, какъ государь, а выхожу

Хотя чрезъ ту же дверь, но гражданиномъ,

Попрежнему. Торжественность здѣсь будетъ

Лишь новою обидой для души,

И безъ того истерзанной печалью.

Ядъ не даютъ противоядьемъ яду.

Торжественность прилична государямъ,

А я не государь! Иль, впрочемъ, нѣтъ,

Мой санъ еще не снятъ, пока не вышелъ

Я въ эту дверь! А!..

(Раздается звонъ большою колокола Святого Марка).

ЛОРЕДАНО.

Слышите?

БАРБАРИГО.

Звонъ съ башни!

ГЛАВА СОВѢТА.

Онъ возвѣщаетъ выборъ Малипьеро.

ДОЖЪ.

Я узнаю его, хоть слышалъ въ жизни

Одинъ лишь разъ, — лѣтъ тридцать пять назадъ;

Но и тогда уже я не былъ молодъ.

БАРБАРИГО.

Синьоръ, вамъ дурно, сядьте!

ДОЖЪ.

Этотъ звонъ

Гудитъ надъ гробомъ моего дитяти!

О! какъ мнѣ тяжело!

БАРБАРИГО.

Прошу васъ, сядьте!

ДОЖЪ.

Не сяду я: мнѣ стуломъ былъ доселѣ

Тронъ герцога! Идемъ, Марина.

МАРИНА.

Да!

Скорѣй, скорѣй!

ДОЖЪ

(пройдя нѣсколько шаговъ и начиная шататься).

Я чувствую, что силы

Мои слабѣютъ. Дайте кто-нибудь,

Прошу, стаканъ воды.

БАРБАРИГО (подавая).

Вотъ!

МАРИНА.

Вотъ!

ЛОРЕДАНО.

Берите.

ДОЖЪ (взявъ стаканъ изъ рукъ Лоредано).

Я предпочту услугу Лоредано:

Его рукѣ приличнѣе всего

Подать теперь питье мнѣ.

ЛОРЕДАНО.

Почему же?

ДОЖЪ.

Повѣрье есть, что будто бы хрусталь

Венеціи не медля разобьется,

Когда въ него налитъ бываетъ ядъ.

Мнѣ подалъ этотъ кубокъ Лоредано,

И кубокъ не разбился.

ЛОРЕДАНО.

Что же дальше?

ДОЖЪ.

Повѣрье значитъ ложно, иль, напротивъ,

Невиненъ Лоредано! Я равно

Не вѣрю ни тому и ни другому;

Но, впрочемъ, это глупая легенда.

МАРИНА.

Вы говорите странныя слова.

Вамъ лучше сѣсть; и уѣзжать покуда

Вамъ невозможно. Ахъ, какъ вы теперь

На мужа моего похожи взглядомъ!

БАРБАРИГО.

Онъ совершенно ослабѣлъ. Подвиньте

Скорѣе стулъ да помогите мнѣ

Его держать.

ДОЖЪ.

Все звонъ гудитъ! Уйдемъ

Скорѣе прочь! Я чувствую, что мозгъ мой

Охваченъ, какъ огнемъ.

БАРБАРИГО.

Я опереться

Прошу васъ на меня.

ДОЖЪ.

Нѣтъ, государь

Обязанъ жизнь свою окончить стоя

(Маринѣ).

Несчастное дитя мое!

(Къ Барбариго).

Прочь руки!

Ахъ! Этотъ звонъ!

(Падаетъ и умираетъ)

МАРИНА.

О, Господи!

БАРБАРИГО (Лоредано).

Смотри —

Твой подвигъ совершенъ!

ГЛАВА СОВѢТА.

Ужель нельзя

Ему помочь? Пошлите за врачемъ.

ОДИНЪ ИЗЪ СВИТЫ.

Все кончено!

ГЛАВА СОВѢТА.

Коль скоро такъ, то мы

Почтимъ его достойнымъ погребеньемъ,

Какъ требуетъ Венеція и санъ,

Который онъ носилъ съ такимъ похвальнымъ

Усердіемъ, насколько позволяли

Преклонные года его. Не правда ль,

Достойные товарищи?

БАРБАРИГО.

Судьба

Избавила его отъ униженья

Скончаться бѣднымъ подданнымъ въ странѣ,

Гдѣ былъ онъ государемъ; потому

Его мы схоронить должны какъ дожа.

ГЛАВА СОВѢТА.

Мы, значитъ, всѣ согласны въ этомъ?

ВСѢ (кромѣ Лоредано).

Да!

ГЛАВА СОВѢТА.

Да будетъ миръ надъ нимъ.

МАРИНА.

Простите мнѣ,

Достойные синьоры. Право, я

Все думаю, что это лишь насмѣшка.

Оставьте въ мирѣ этотъ бѣдный прахъ;

Прошло не больше часа съ той поры

Какъ жилъ еще несчастный этотъ старецъ.

При жизни онъ раздвинулъ вашу власть

И слилъ съ своею славой вашу славу.

И что жъ? его вы выгнали позорно

Изъ собственнаго дома, а теперь,

Едва скончался онъ и ужъ не въ силахъ

Почувствовать тѣхъ почестей, которыхъ

Не принялъ бы при жизни, вы хотите

Почтить его невиданнымъ почетомъ,

Хотите возвеличить послѣ смерти

Того, кто дерзко попранъ былъ при жизни!

Почетъ несчастный этотъ, вѣрьте, будетъ

Укоромъ вамъ, а не прибавкой славы

Къ его заслугамъ прежнимъ.

ГЛАВА СОВѢТА.

Мы, синьора,

Не такъ легко привыкли измѣнять,

Что разъ постановили.

МАРИНА.

Это мнѣ

Извѣстно хорошо. Вы особливо

Настойчивы на строгомъ исполненьи

Кровавыхъ приговоровъ надъ живыми,

Но вы могли бъ, мнѣ кажется, оставить

Въ покоѣ хоть умершихъ. Вѣдь изъ нихъ

И безъ того не малое число

По смерти попадетъ во власть существъ,

Чья должность очень схожа съ вашей здѣшней.

Оставьте тѣло мнѣ, какъ обѣщали

Оставить мнѣ несчастнаго при жизни,

Которую успѣли сократить

Вы такъ добросердечно. Схоронить

Его — мой будетъ долгъ. Быть можетъ, я

Найду себѣ минуту утѣшенья,

Занявшись этимъ дѣломъ; вѣдь печаль

Причудлива: ей милъ покой гробницъ

И обстановка горестной могилы.

ГЛАВА СОВѢТА.

Вы точно предлагаете принять

Издержки похоронъ на ваши средства?

МАРИНА.

Вполнѣ, синьоръ. Имущество Фоскари

Давно ужъ имъ истрачено на службѣ

Отечеству, но у меня осталось

Приданое, — его употреблю

Теперь для погребенья я отца,

А вмѣстѣ и…

(Слезы мѣшаютъ eй продолжать).

ГЛАВА СОВѢТА.

Вамъ лучше бы сберечь

Приданое въ наслѣдство вашимъ дѣтямъ.

МАРИНА.

Да! бѣдные малютки-сироты:

Отецъ ихъ отнятъ вами!

ГЛАВА СОВѢТА.

Мы не можемъ

Исполнить вашу просьбу. Прахъ Фоскари,

Съ приличной сану почестью, поставятъ

Сначала во дворцѣ; при пэгребеньи жъ

За нимъ пойдетъ его преемникъ, въ платьѣ

Не дожа, а сенатора.

ФРАНЧЕСКО ФОСКАРИ, ДОЖЪ ВЕНЕЦІИ (Fransesco Foscari). Картина Беллини (Genlie Bellini).

МАРИНА.

Я часто

Слыхала, что убійцы погребали

Убитыхъ ими жертвъ, но никогда

Не приводилось — признаюсь — мнѣ видѣть.

Чтобъ лицемѣрье окружало рядомъ

Такихъ высокихъ почестей того,

Кто былъ имъ умерщвленъ. Слыхала я

О скорби бѣдныхъ вдовъ — теперь ее

Узнала я сама стараньемъ вашимъ;

Видала я наслѣдниковъ, одѣтыхъ

Въ глубокій скорбный трауръ — вы лишили

Умершаго наслѣдниковъ и сами

Играете ихъ роль. Ну что жъ — пускай!

Будь такъ, какъ вы хотите! Близокъ день,

Когда свершится точно такъ же судъ

Небесный и надъ вами.

ГЛАВА СОВѢТА.

Вы забыли,

Предъ кѣмъ вы говорите и чему

Рискуете подвергнуться.

МАРИНА.

О! васъ

Я знаю лучше, можетъ быть, чѣмъ сами

Себя вы знаете; чему жъ себя

Могу подвергнуть я, — извѣстно мнѣ

Не меныие, чѣмъ и вамъ. Я презираю

Какъ то, такъ и другое! Нужны ль вамъ

Еще другія рѣчи къ погребенью?

БАРБАРИГО.

Простите ей, синьоры: положенье,

Въ какомъ она находится, ей можетъ

Служить защитою.

ГЛАВА СОВѢТА.

О! мы отнюдь

Не придаемъ малѣйшаго значенья

Ея словамъ.

БАРБАРИГО (кь Лоредано, который пишетъ

что-то въ записной книжкѣ).

Что пишешь ты съ такимъ

Серьезнымъ, важнымъ видомъ?

ЛОРЕДАНО (указывая на тѣло дожа)

То, что онъ

Мнѣ заплатилъ.

ГЛАВА СОВѢТА.

A что онъ былъ вамъ долженъ?

ЛОРЕДАНО.

Старинный долгъ и долгъ природный — смерти!

(Занавѣсъ падаетъ).

А. Соколовскій.

ДВОЕ ФОСКАРИ.

«Посылаю вамъ, писалъ Байронъ Муррею 14 іюля 1821 г., трагедію въ пяти дѣйствіяхъ „Двое Фоскари“, содержаніе которой можетъ вамъ объяснить Фосколо или Гобгоузъ; вы найдете его также въ „Исторіи Венеціи“ Дарю или въ болѣе краткомъ видѣ въ „Исторіи итальянскихъ республикъ“ Сисмонди. Имя образуетъ дактиль: Фоскари… Въ развитіи дѣйствія я строго слѣдовалъ исторіи. Мнѣ очень досадно, что Джаффордъ пренебрегаетъ моими новыми драмами. Конечно, онѣ представляютъ совершенную противоположность англійской драмѣ, но мнѣ все-таки кажется, что со временемъ, когда онѣ будутъ поняты, онѣ будутъ благосклонно приняты читателемъ (хотя не на сценѣ). Простота дѣйствія — намѣренная, точно такъ же, какъ и стараніе избѣгать всякой напыщенности въ рѣчахъ и ограничивать ихъ самыми строгими предѣлами. Я скорѣе старался показать въ пьесѣ сдержанныя страсти, нежели высокопарное ихъ выраженіе, которое теперь въ модѣ. По этой части „Я разглагольствовать умѣю, какъ и ты“^[4] и это было бы вовсе нетрудно, какъ я и доказалъ въ моихъ юношескихъ сочиненіяхъ, конечно, не драматическихъ…».

Въ первомъ изданіи трагедіи къ ней было приложено слѣдующее историческое примѣчаніе:

"Наилучшій англійскій разсказъ о событіяхъ, на которыхъ основана эта пьеса, находится во второмъ томѣ «Очерковъ изъ Венеціанской Исторіи» достопочтеннаго г. Смедлея. Приводимъ этотъ разсказъ:

"Правленіе Франческо Фоскари обнимаетъ необычно продолжительный періодъ въ тридцать четыре года. Эти годы отмѣчены почти непрерывною войною, въ теченіе которой мужество, твердость и мудрость знаменитаго дожа доставили его родинѣ четыре богатыя провинціи я содѣйствовали какъ расширенію ея владѣній, такъ и увеличенію ея славы. Пылкій, предпріимчивый, честолюбивый и полный завоевательныхъ стремленій, Фоскари получилъ санъ дожа не безъ сильнаго противодѣйствія, и вскорѣ убѣдился въ томъ, что престолъ, къ которому онъ съ такою настойчивостью стремился, вовсе не былъ мѣстомъ успокоенія. Вслѣдствіе этого, по заключеніи Феррарскаго мира, которымъ закончились въ 1433 г., бѣдствія войны, предвидя приближеніе новыхъ и еще болѣе сильныхъ замѣшательствъ и утомленный борьбою партій, которыя во всѣхъ нестроеніяхъ обвиняли только государя, онъ представилъ сенату свое отреченіе отъ престола; но сенатъ отказался принять это отреченіе. Эту же просьбу онъ повторилъ и девять лѣтъ спустя, когда его первоначальное убѣжденіе подтвердилось дальнѣйшимъ опытомъ; но сенатъ и на этотъ разъ — не въ силу какой-либо приверженности къ личности дожа, а болѣе ради охраненія существующихъ традицій, отказалъ ему и потребовалъ присяги, что онъ сохранить свой тягостный санъ до конца жизни. Увы! Слишкомъ скоро обнаружилось, что жизнь при такихъ условіяхъ была для дожа невыносимымъ бременемъ. Трое изъ четверыхъ его сыновей уже умерли; на оставшагося въ живыхъ, Джакопо, онъ полагался, какъ на наслѣдника своего имени и на опору въ своемъ преклонномъ возрастѣ; бракъ этого сына, вступившаго въ родство съ знаменитымъ домомъ Контарини, отпразднованный всенароднымъ торжествомъ, казался дожу залогомъ будущаго благополучія. Однако, не прошло и четырехъ лѣтъ со времени этого радостнаго событія, какъ начался цѣлый рядъ бѣдствій, отъ которыхъ одна только смерть могла избавить несчастнаго сына и еще болѣе злополучнаго отца. Въ 1445 г. Совѣту Десяти сдѣланъ былъ доносъ на Джакопо Фоскари, что онъ принимаетъ подарки отъ иноземныхъ владѣтелей, въ особенности же — отъ Филиппо Висконти. По закону, это являлось однимъ изъ самыхъ гнусныхъ преступленій, какія только могъ совершить венеціанскій дворянинъ. Притомъ, даже если бы Джакопо и не нарушалъ этого закона, ему все-таки было бы не легко доказать свою невиновность передъ венеціанскимъ судомъ. Обвиняемый былъ подвергнутъ пыткѣ на глазахъ у отца, который долженъ былъ предсѣдательствовать на судебномъ слѣдствіи, и отцомъ же былъ объявленъ ему приговоръ, навсегда изгонявшій его изъ Венеціи въ Навплію. По дорогѣ въ изгнаніе онъ вынужденъ былъ, вслѣдствіе тяжкой болѣзни, остановиться въ Тріестѣ, и, по усиленной просьбѣ дожа, ему позволено было жить въ одной изъ менѣе отдаленныхъ провинцій, а именно — въ Тревизо, куда вмѣстѣ съ нимъ отправилась также и его жена.

"Въ началѣ зимы 1450 г., когда Джакопо Фоскари жилъ сравнительно спокойно въ указанномъ ему мѣстѣ ссылки, на улицахъ Венеціи совершено было убійство. Предсѣдатель Совѣта Десяти, Эрмолао Донато, возвращаясь изъ засѣданія Совѣта, былъ убитъ неизвѣстными людьми у дверей собственнаго дома. Важность этого преступленія и оскорбленіе, нанесенное высокому достоинству Совѣта Десяти, требовали искупительной жертвы, и товарищи убитаго сановника съ жадностью хватались за самые малѣйшіе признаки подозрѣнія. Наканунѣ убійства, въ Венеціи видѣли одного изъ слугъ Джакопо Фоскари, а на слѣдующее утро одинъ изъ членовъ Совѣта Десяти, встрѣтивъ этого же человѣка въ Местре на лодкѣ, спросилъ его: «Что новаго?» — и тотъ подробно разсказалъ ему объ убійствѣ, нѣсколькими часами раньше, чѣмъ оно стало вообще извѣстно въ городѣ. Такая откровенность уже сама по себѣ должна была бы служить доказательствомъ полной непричастности его къ преступленію, такъ какъ для соучастника было бы совсѣмъ неумѣстно преждевременно раскрывать подробности происшествія. Но Совѣтъ Десяти держался другого мнѣнія, и обстоятельства, которыя въ глазахъ другихъ людей послужили бы доказательствомъ невиновности, для него явились, наоборотъ, признакомъ виновности. Слуга былъ арестованъ и подвергнутъ допросу и жестокой пыткѣ; но даже и на восьмидесятомъ ударѣ отъ него нельзя было добиться ни одного слова, которое могло бы служить оправданіемъ его осужденія. Сужденія Совѣта были таковы: Джакопо Фоскари испыталъ на себѣ строгость суда Десяти; ревнивая подозрительность Совѣта ежедневно налагала на власть стараго Фоскари какія-нибудь новыя ограниченія; слѣдовательно, Совѣтъ долженъ былъ быть предметомъ жесточайшей ненависти для обоихъ Фоскари. Кто же скорѣе всего могъ вооружить убійцу главы Совѣта, какъ не человѣкъ, понесшій отъ этого Совѣта наказаніе? Въ силу этого несправедливаго и ни на чемъ неоснованнаго предположенія, молодой Фоскари былъ вызванъ изъ Тревнзо, поднятъ на дыбу, съ которой только что сняли его слугу, снова преданъ пыткѣ на глазахъ отца и но освобожденъ, несмотря на то, что до конца рѣшительно отрицалъ свою виновность.

"Зло, причиненное молодому Фоскари, все-таки не заглушило въ немъ страстной любви къ своей неблагодарной родинѣ. Онъ былъ совершенно разлученъ съ своей семьей, съ любимою женою и дѣтьми, и не имѣлъ надежды увидѣться когда-либо съ тѣми изъ своихъ родныхъ, которые достигли уже преклоннаго возраста, всѣ его помыслы сосредоточивались на единственномъ желаніи — возвратиться на родину, и никакой другой цѣли въ жизни онъ уже не видѣлъ; напротивъ, ради осуществленія этой своей мечты онъ готовъ былъ отдать и самую жизнь. Измученный тоскою по родинѣ, послѣ шестилѣтнихъ напрасныхъ ходатайствъ о смягченіи наказанія, онъ написалъ лѣтомъ 1455 г. письмо къ герцогу Миланскому, умоляя его о добромъ заступничествѣ передъ венеціанскимъ сенатомъ. Это письмо намѣренно оставлено было незапечатаннымъ въ мѣстѣ, доступномъ для шпіоновъ, которыми Джакопо былъ окруженъ даже въ ссылкѣ, а затѣмъ — такъ же намѣренно — было передано въ предательскія руки для доставленія герцогу Сфорцѣ. Конечно, оно было отослано, какъ и предполагалъ Джакопо, въ Совѣтъ Десяти, и ожидаемый результатъ не замедлилъ явиться: Джакопо былъ спѣшно вызванъ въ Венецію для отвѣта по обвиненію въ тяжкомъ преступленіи — въ томъ, что онъ обратился къ чужеземному вмѣшательству съ цѣлью воздѣйствія на правительство своей родины.

"Въ третій разъ Франческо Фоскари пришлось присутствовать при судебномъ допросѣ своего сына, и въ первый разъ онъ услышалъ, что сынъ вполнѣ признаетъ взведенное на него обвиненіе, спокойно удостовѣряя, что «преступленіе» (если его поступокъ дѣйствительно былъ преступнымъ) совершено имъ намѣренно и предумышленно, съ единственною цѣлью добиться того, чтобы его привезли опять въ Венецію, хотя бы въ качествѣ подсудимаго. Однако, это добровольное сознаніе показалось его подозрительнымъ судьямъ недостаточнымъ: они нашло, что слишкомъ легкое признаніе вины равносильно слишкомъ упорному ея отрицанію, и потому заключили, что необходимо заставить самообвинителя отказаться отъ этого показанія — тѣмъ же способомъ, какой въ прежнее время примѣнялся ими для вынужденнаго сознанія подсудимаго въ своей виновности. И вотъ опять отцу пришлось видѣть, какъ его сына поднимали на дыбу не меньше тридцати разъ, чтобы заставить его, подъ вліяніемъ этой пытки, провозгласить себя невиновнымъ. Но эта жестокость оказалась напрасною — и по окончаніи пытки страдалецъ былъ перенесенъ въ покоя дожа, истерзанный, окровавленный, въ безчувственномъ состояніи, но не отказавшійся отъ первоначальнаго своего заявленія. Съ другой стороны, и его гонители также остались при своемъ: они опять приговорили ого къ ссылкѣ, съ добавленіемъ, что первый годъ ея онъ долженъ провести въ тюрьмѣ. Прежде отправленія въ ссылку ему было разрѣшено свиданіе съ его семействомъ. Сануто, можетъ быть, и самъ не сознавая всей трогательности своего разсказа, повѣствуетъ, что дожъ Фальеро былъ дряхлый старецъ, ходившій, опираясь на клюку; придя въ ту комнату, гдѣ находился его сынъ, онъ обратился къ нему съ такою твердостью, что можно было подумать, что онъ говоритъ съ постороннимъ, а между тѣмъ, вѣдь это былъ единственный его сынъ! «Ступай, Джакопо», отвѣтилъ дожъ на послѣднюю просьбу сына еще разъ ходатайствовать о помилованіи: «ступай и подчинись волѣ нашей родины, не думая искать ничего иного». Это проявленіе самообладанія было свыше силъ немощнаго духа стараго дожа, но его дряхлаго тѣла: выйдя изъ комнаты, онъ упалъ безъ чувствъ на руки своей свиты. Джакопо былъ отправленъ въ Кандію, заключенъ въ тюрьму и вскорѣ освобожденъ оттуда смертію.

"Франческо Фоскари, еще болѣе несчастный вслѣдствіе утраты сына, продолжалъ жить, но горе и слабость здоровья лишили его возможности съ должнымъ вниманіемъ относиться къ высокимъ обязанностямъ своего сана: онъ уединился въ своихъ покояхъ, никуда не выходилъ и даже пересталъ присутствовать въ засѣданіяхъ Совѣта. Отъ этого недостатка дѣятельности со стороны высшаго сановника въ государствѣ не могло пройзойти на практикѣ никакихъ неудобствъ, такъ какъ венеціанская конституція въ достаточной степени предусматривала временное прекращеніе личныхъ занятй дожа, а замѣстителемъ его какъ въ Совѣтѣ, такъ и въ различныхъ оффиціальныхъ случаяхъ, являлось особо уполномоченное для этого лицо. Наконецъ, преклонный возрастъ дожа и постигшее его тяжкое горе требовали, казалось бы, снисходительнаго отношенія къ его слабости, тѣмъ болѣе, что этою снисходительностью ему все равно недолго пришлось бы пользоваться. Но на старика обрушились еще и дальнѣйшія бѣдствія. Въ 1467 г. однимъ изъ трехъ главныхъ членовъ Совѣта Десяти былъ назначенъ Джакопо Лоредано, принадлежавшій къ фамиліи, которая долгое время находилась въ наслѣдственной враждѣ съ домомъ Фоскари. Его дядя Пьотро, получивъ на дѣйствительной службѣ высокій санъ венеціанскаго адмирала, по возвращеніи своемъ въ Венецію сталъ во главѣ политической партіи, явно враждебной дожу; онъ вызывалъ рукоплесканія своими рѣчами въ Совѣтахъ и достигъ такого вліятельнаго положенія, что большинство нерѣдко оказывалось на его сторонѣ. Однажды, въ минуту досады, у Фоскари вырвалось, въ засѣданій Сената, рѣзкое выраженіе, что онъ никогда но будетъ считать себя на самомъ дѣлѣ дожемъ, пока живъ Пьетро Лоредано. Вскорѣ послѣ этого, адмиралъ, которому было поручено командованіе одною изъ армій, мобилизованныхъ противъ Висконти, скоропостижно умеръ на военномъ банкетѣ, устроенномъ во время краткаго перемирія, — и эту смерть поставили въ связь съ угрожавшими ему словами Фоскари. Замѣчено было также, что и братъ его, Марко Лоредано, занимавшій должность аввогадора (си. примѣч. къ «Марино Фальеро», умеръ подобнымъ же образомъ въ то время, когда онъ готовился выступить обвинителемъ одного зятя Фальеро въ расхищеніи государственной собственности. Глухіе слухи, вызванные этими несчастными совпаденіями (конечно, это были не болѣе, какъ только совпаденія), показались мало правдоподобными и были отвергнуты или забыты всѣми, кромѣ лишь одного человѣка. Джакопо, сынъ одного и племянникъ другого изъ умершихъ Лоредано, вполнѣ повѣрилъ этому обвиненію, написалъ на гробницѣ своего отца въ монастырѣ св. Елены, что онъ умеръ-отъ отравы, далъ торжественную клятву неутомимо добиваться возмездія и, въ концѣ концовъ, эту клятву исполнилъ.

«Еще при жизни Пьетро Лоредано, Фоскари, желая положить конецъ враждѣ заключеніемъ семейнаго союза, предложилъ одному изъ сыновей своего соперника руку своей дочери. Молодой человѣкъ, увидѣвъ предложенную ему невѣсту, открыто высказалъ, что она ему не нравится, и крайне нелюбезно отказался отъ брака съ нею, такъ что вмѣсто примиренія произошла новая ссора, въ которой Фоскари могъ считать себя наиболѣе оскорбленной стороной. Но Джакопо Лоредано былъ иного мнѣнія. Годъ за годомъ онъ злобно выжидалъ удобнаго времени для своей мести; наконецъ, это время настало, когда онъ занялъ вліятельное положеніе въ совѣтѣ Десяти. Опираясь на авторитетъ своего высокаго сана, онъ внесъ предложеніе о низверженіи стараго дожа, которое, впрочемъ, сначала принято было холодно: люди, дважды не допустившіе дожа до добровольнаго сложенія своего сана, не могли не видѣть, что требованіе отреченія противорѣчило бы ихъ собственнымъ словамъ и дѣйствіямъ. Для обсужденія этого предложенія была избрана юнта, въ числѣ членовъ которой, назначенныхъ Великимъ Совѣтомъ, находился братъ самого дожа, прокураторъ св. Марка, Марко Фоскари, совершенно даже и не подозрѣвавшій о той цѣли, съ какою юнта была созвана. Совѣтъ полагалъ, что устранить его отъ этого дѣла значило бы — возбудить подозрѣнія, между тѣмъ какъ участіе его могло бы придать всему процессу характеръ безпристрастія. Потому-то онъ и былъ включенъ въ составъ юнты; но его не допустили къ участію въ преніяхъ, удалили въ отдѣльную комнату и потребовали клятвы, что онъ сохранитъ всѣ эти обстоятельства въ тайнѣ; въ то же время онъ долженъ былъ подписать окончательное постановленіе, въ обсужденіи котораго онъ не участвовалъ. Засѣданіе Совѣта длилось восемь дней и почти столько же ночей; результатомъ этого продолжительнаго совѣщанія было назначеніе особой депутаціи, которая должна была потребовать отъ дожа отреченія. Старецъ принялъ депутатовъ съ удивленіемъ, но твердо, и отвѣчалъ имъ, что онъ поклялся не отрекаться и, слѣдовательно, долженъ исполнить свою клятву. Такомъ образомъ, добровольное отреченіе представляется для него невозможнымъ; но если мудрый Совѣтъ признаетъ необходимымъ, то онъ можетъ сдѣлать соотвѣтствующее предложеніе Великому Совѣту объ отрѣшеніи дожа отъ должности. Между тѣмъ, Совѣтъ десяти вовсе не желалъ передавать это дѣло на обсужденіе болѣе многочисленнаго законодательнаго собранія; поэтому, принявъ на себя самовластно прерогативы, не предоставленныя ему уложеніемъ, Совѣтъ разрѣшилъ Фоскари отъ данной имъ клятвы, объявилъ должность дожа вакантною, назначилъ ему пенсію въ двѣ тысячи дукатовъ и обязалъ его въ теченіе трехъ дней выѣхать изъ дворца, подъ угрозою конфискаціи всего его имущества. Лоредано, бывшій въ ту пору очереднымъ предсѣдателемъ Совѣта, имѣлъ жестокое удовольствіе лично представить это постановленіе дожу. „А вы кто такой, синьоръ?“ спросилъ дожъ у другого члена Совѣта, явившагося вмѣстѣ съ Лоредано и сразу имъ не узнаннаго. — „Я — сынъ Марко Меммо“, отвѣчалъ тотъ. — Ахъ, да, — вашъ отецъ — мой другъ, сказалъ Фоскари. Затѣмъ дожъ заявилъ, что онъ охотно исполнитъ волю свѣтлѣйшаго Совѣта, и, сложивъ съ себя головной уборъ и облаченіе дожа, отдалъ депутатамъ свое кольцо, которое тутъ же было сломано. На слѣдующее утро, когда онъ собирался выѣхать изъ дворца, ему было предложено удалиться по боковой лѣстницѣ, чтобы не встрѣчаться съ толпою, собравшеюся на дворцовомъ дворѣ. Фоскари спокойно и съ достоинствомъ отказался исполнить это требованіе и заявилъ, что онъ сойдетъ по тѣмъ же самымъ ступенямъ, по которымъ взошелъ тридцать лѣтъ тому назадъ. И въ самомъ дѣлѣ, онъ, съ помощью своего брата, медленно спустился по Лѣстницѣ Гигантовъ. Дойдя до послѣдней ступени, онъ отложилъ свой жезлъ и, обернувшись къ дворцу, произнесъ слѣдующія прощальныя слова: „Мои заслуги водворили меня въ твоихъ стѣнахъ; злоба враговъ моихъ изгоняетъ меня изъ этихъ стѣнъ!“ Фоскари былъ непріятенъ только для олигарховъ; народъ всегда любилъ его и, конечно, и въ эту послѣднюю минуту вполнѣ ему сочувствовалъ. Но венеціанскіе тираны постарались заглушить даже народное чувство: въ тайнѣ люди могли сколько угодно жалѣть о своемъ оскорбленномъ и униженномъ государѣ, но всякое явное выраженіе этого сожалѣнія было строго запрещено Совѣтомъ, который подъ страхомъ смертной казни запретилъ даже произносить имя Фоскари. На пятью день по низложеніи Фоскари, долженъ былъ быть избранъ Паскале Малипіери. Низложенный дожъ узналъ объ избраніи своего преемника по звону колоколовъ св. Марка. Онъ старался подавить свое волненіе; но отъ сильнаго огорченія у него лопнулъ кровеносный сосудъ, и черезъ нѣсколько часовъ онъ скончался».

---

Относительно общаго характера этой трагедіи, въ связи съ усвоенными Байрономъ пріемами драматической техники, Джеффри замѣтилъ, что она представляетъ разительный примѣръ неудобства, или, сказать прямо, — нелѣпости — жертвовать высшими цѣлями драмы ради соблюденія формальнаго условія единствъ. Весь интересъ пьесы сосредоточивается на молодомъ Фоскари, который, несмотря на запрещеніе закона, рѣшился самовольно вернуться изъ изгнанія, побуждаемый неодолимою тоскою по родинѣ. Единственный способъ обнаружить передъ нами всю силу этого чувства, ради котораго человѣкъ не устрашился ужаснѣйшихъ страданій, — состоялъ въ томъ, чтобы представить молодого Фоскари взвывающимъ въ ссылкѣ и показать, какъ онъ приходитъ вдали отъ родины къ рѣшенію вернуться, — или какъ имъ овладѣваетъ сомнѣніе и мучительное колебаніе въ виду родныхъ береговъ. Тогда только передъ нами до нѣкоторой степени раскрылись бы его побужденія и сущность его необыкновеннаго характера. Но такъ какъ это находилось бы въ противорѣчіи съ требованіемъ одного изъ единствъ, то мы впервые встрѣчаемся съ молодымъ Фоскари, когда его ведутъ съ допроса; затѣмъ мы видимъ его перенесеннымъ во дворецъ дожа, припадающимъ къ стѣнамъ тюрьмы въ своемъ родномъ городѣ — и умирающимъ отъ страха, что ему приходится разстаться съ этими стѣнами. Такимъ образомъ, мы не столько сочувствуемъ ему, сколько изумляемся, когда намъ говорятъ, что эта агонія является слѣдствіемъ не вины или преступленія, а единственно горячей любви молодого Фоскари къ своей родинѣ"…

Стр. 380. «Лоредано — прекрасно задуманный и истинно трагическій характеръ. Глубокая и неутолимая ненависть, побуждающая его совершать самыя ужасныя жестокости, можетъ съ перваго взгляда показаться неестественной и преувеличенной. Но она представлена совершенно согласно съ исторіей. Притомъ, если принять во вниманіе причину этой ненависти — предполагаемое участіе Фоскари въ убійствѣ его отца и дяди, жестокія понятія итальянцевъ о мести и то обычное пренебреженіе ко всякимъ проявленіямъ душевной мягкости, которымъ славились венеціанскіе патриціи, то мы поймемъ, что именно такая ненависть должна была наполнять душу гордаго венеціанца, считавшаго весь родъ Фоскари врагами не только своей фамиліи, но и своей родины». (Геберъ).

…На отдыхѣ отъ пытки.

«Сомнительно, чтобы Джакопо Фоскари во время третьяго своего процесса былъ подвергаемъ пыткѣ. Въ подлинномъ документѣ Совѣта Десяти, отъ 23 іюля 1456 г., сказано: „Si videtur vobis per еа quae dicta et lecta sunt, quod procedatur contra Ser Jac. Foscari“, и историки доказываютъ (см. F. Berlan, 1 due Foscari, etc., 185:?, стр. 57), 1) что слово procedatur не есть эвфемизмъ и что его слѣдуетъ переводить просто: „долженъ быть преданъ суду“; 2) что если бы Совѣть постановилъ подвергнуть его пыткѣ, то это было бы прямо сказано, и 3) что въ двусмысленныхъ выраженіяхъ не представлялось надобности, такъ какъ постановленія Совѣта Десяти не соглашалось. Это мнѣніе раздѣляютъ С. Романинъ (Storia documentata, 1853) и P. Зенгеръ (Die beiden Foscari, 1878). Съ другой стороны. миссъ Уиль (Wiel, Two Doges of Venice, 1891) указываетъ, что, по словамъ „Хроники Дольфина“, которую Берланъ оставилъ безъ вниманія, Джакопо, по окончаніи суда, оказался „изувѣченнымъ“ и ему позволено было проститься съ женой и дѣтьми въ тюрьмѣ. Гете, въ своихъ бесѣдахъ съ Эккерманомъ, не удивлялся тому, что Байронъ можетъ такъ долго останавливаться на столь мучительномъ предметѣ». — «Онъ всегда былъ мучителемъ самого себя, — замѣтилъ Гете, — и подобные сюжеты были для него самыми любимыми темами». (Кольриджъ).

…Вѣдь судитъ онъ

Послѣдняго единственнаго сына.

"Совершенно невѣроятно, чтобы Франческо Фоскари лично присутствовалъ на третьемъ процессѣ своего сына, или на двухъ предшествовавшихъ. Изъ одного постановленія Совѣта Десяти, относящагося къ первому изъ этихъ процессовъ, видно, что въ законѣ было указано совсѣмъ обратное: «Въ присутствіи самого дожа не надлежитъ разсуждать, говоритъ или совѣщаться о предметахъ, касающихся его самого или его сыновей; равнымъ образомъ, дожъ не присутствуетъ при сужденіяхъ о предметахъ, касающихся лицъ его свиты». Поводомъ къ преданію о томъ, что старый дожъ, подобно древнему римлянину, самъ судилъ и осудилъ своего сына, послужило, вѣроятно, помѣщеніе во главѣ декрета о ссылкѣ обычной формулы: «Мы, Франческо Фоскари», и пр. (Кольриджъ).

Стр. 381.

Что будто бы они отравлены.

«Per insidias hostiura veneno sublatus». Гробница эта находится въ монастырѣ св. Елены, на Isola Santa Lena.

Барбарнго. Идти съ тобой!…

«Лоредано всегда является въ сопровожденіи одного сенатора, по имени Барбариго. Это нѣчто вродѣ наперсника или хора, который выведенъ, какъ будто, съ единственною цѣлью упрекать Лоредано и высказывать ему свои сомнѣнія, а затѣмъ все-таки поддерживать его своимъ авторитетомъ и пособничествомъ». (Джеффри).

«Лоредано единственное дѣйствующее лицо, возвышающееся надъ уровнемъ посредственности. Всѣ прочіе характеры или неестественны, или слабы. Барбариго — самый незначительный изъ всѣхъ наперсниковъ, какіе когда-либо сопровождали героя на парижской сценѣ». (Геберъ).

Стр. 382.

Я — одинъ изъ членовъ «Десяти».

"Этотъ эпизодъ изъ частной жизни дома Фоскари имѣетъ особенную цѣнность потому, что онъ бросаетъ лучъ свѣта на внутреннюю исторію Венеціи. Здѣсь мы находимся въ совершенно особой атмосферѣ. Совѣтъ Десяти всемогущъ; онъ присвоиваетъ себѣ даже и такія права, которыя на основаніи конституціи вовсе ему не принадлежатъ. Воздухъ насыщенъ заговорами, подозрѣніями, убійствами, доносами, шпіонствомъ, словомъ, всѣми элементами, подтверждающими народныя легенды объ ужасахъ «Десяти». (Горацій Ф. Кроунъ, Ѵепісе, 1893).

Стр. 383.

…..Я былъ тогда ребенкомъ.

«Рѣчь Джакопо у окна, въ которой онъ говоритъ о своихъ юношескихъ забавахъ, написана съ большимъ чувствомъ и съ любовью къ тому, что въ ней изображается». (Геберъ).

Когда гудѣлъ, бывало, подъ окномъ

Моей тюрьмы онъ въ Кандіи…

«Климатъ Крита вообще мягокъ и здоровъ; но городъ Кандія открытъ для вѣтровъ сѣверныхъ и сѣверо-восточныхъ» (Прим. Байрона).

«Что же представляетъ собою самъ герой этой пьесы? Если дѣйствительно когда-либо могъ произойти такой случай, что человѣкъ серьезно предпочелъ тюрьму и пытку у себя на родинѣ временному пребыванію на прекрасномъ островѣ, въ благопріятномъ климатѣ и на разстояніи всего трехъ дней паруснаго плаванія отъ родного города, то мало найдется людей, которые этому повѣрятъ, и еще меньше такихъ, которые будутъ этому сочувствовать; такимъ образомъ, здѣсь передъ нами — тема, не особенно благодарная для драматическаго произведенія. Что касается лично насъ, то мы почто не сомнѣваемся въ томъ, что Фоскари написалъ свое роковое письмо именно съ тою цѣлью, какая подозрѣвалась его обвинителями. желая добиться, съ помощью чужеземнаго вліянія, почетнаго возвращенія изъ ссылки; объясненіе же, какое имъ дано было этому дѣлу, когда оно обнаружилось, представляется намъ только попыткой утопающаго ухватиться за что-нибудь, хотя бы за соломинку. Но если Байронъ дѣйствительно считалъ такое объясненіе поступка Фоскари реальнымъ, то онъ долженъ былъ, по крайней мѣрѣ, ясно представить намъ всю невыносимость его разлуки съ родиной, изнурительную тоску по ней, постепенное помраченіе умственныхъ силъ и безплодную надежду на милость враговъ: вѣдь только такимъ образомъ и можно было сдѣлать вѣроятнымъ поступокъ, который долженъ былъ привести Фоскари снова на пытку и въ тюрьму. Поэту слѣдовало прежде всего показать намъ Фоскари осужденнымъ на ссылку и покидающимъ Венецію, затѣмъ изобразить его томленіе въ Кандіи, его попытки вступить въ переговоры съ агентами правительства; только при этихъ условіяхъ, а не иначе, мы были бы подготовлены къ терпѣливому выслушиванію его жалобъ и могли бы съ интересомъ и ужасомъ слѣдить за его страданіями». (геберъ).

Стр. 384. Марина Фоскари была изъ рода Контарини; въ дѣйствительности ее звали Лукреціей.

Стр. 388.

Что Альморо Донато былъ убитъ

Николо Эризо изъ личной мести.

«Необыкновенный приговоръ, произнесенный надъ Джакопо Фоскари и еще сохраняющійся въ венеціанскихъ архивахъ, гласитъ слѣдующее: „Дж. Фоскари, обвиненный въ убійствѣ Эрмолао Донато, былъ арестованъ и допрошенъ. Изъ свидѣтельскихъ показаній и предъявленныхъ суду документовъ съ очевидностью выясняется, что онъ виновенъ въ упомянутомъ преступленіи; тѣмъ не менѣе, въ виду его упорства я вслѣдствіе чаръ и заклинаній, которыми онъ владѣетъ и которыя ясно обнаруживались, невозможно было извлечь изъ него истину, подтверждаемую устными и письменными показаніями; ибо въ то время, какъ онъ висѣлъ на дыбѣ, онъ не произносилъ ни слова и не стоналъ, а только бормоталъ что-то неясно и сквозь зубы. Потому, и такъ какъ этого требуетъ достоинство государства, онъ и приговаривается къ дальнѣйшей ссылкѣ въ Кандію“. Можно ли повѣрить тому, что очевидное доказательство его невиновности — обнаруженіе настоящаго убійцы — ни въ чемъ не измѣнило этого несправедливаго и жестокаго приговора?» (Прим. Байрона).

Стр. 395.

Два раза я хотѣлъ

Сложитъ мой санъ.

Дожъ заявлялъ о своемъ желаніи отказаться отъ власти въ іюнѣ 1433 г., въ іюнѣ 1442 г. и затѣмъ снова въ 1446 г.

«Весь интересъ этой пьесы основывается на чувствахъ столь необычныхъ и преувеличенныхъ, что они не вызываютъ съ нашей стороны сочувствія, и все дѣйствіе состоитъ изъ такихъ событій, которыя мало занимательны и неестественны. Молодой Фоскари дважды подвергается пыткѣ (одинъ разъ публика должна слышать его стоны) только изъ-за того, что онъ притворился преступникомъ, желая, чтобы его вернули изъ незаслуженной ссылки, и, наконецъ, умираетъ въ тоскѣ и безуміи; а старый Фоскари въ глубокомъ и неподвижномъ молчаніи допускаетъ такое явно несправедливое обращеніе съ своимъ сыномъ, ибо въ противномъ случаѣ, обнаруживъ сочувствіе его несчастію, онъ былъ бы обвиненъ въ сообщничествѣ, несмотря на то, что за нимъ и не признается никакой вины. Въ то время, когда происходятъ всѣ эти ужасы. Дожъ боятся пошевельнуться, боится взглянуть или сказать слово: его страшитъ вражда Лоредано, который верховодитъ въ Совѣтѣ Десяти неизвѣстно какъ и почему и который, наконецъ, запутываетъ и отца и сына въ свои сѣти, не взирая на ихъ пассивное подчиненіе и непротивленіе ого замысламъ. Оба Фоскари — не болѣе, какъ глупыя мухи, предназначенныя на то, чтобы погибнуть въ тенетахъ этого паука и насытить его старинную вражду». (Джеффри).

Стр. 401.

Какія это буквы

Изсѣчены на камнѣ?

О венеціанскихъ тюрьмахъ и надписяхъ въ нихъ см. примѣчаніе Гобгоуза въ I томѣ наст. изд., стр. 529—530. Въ этой трагедіи Байронъ вообще старался не отступать отъ исторической истины; слѣдуетъ, однако, въ интересахъ точности замѣтить, что Джакопо послѣ пытки былъ перенесенъ во дворецъ дожа, а не въ тюрьму; что онъ умеръ не въ Венеціи, а въ Каноѣ; что между его послѣднимъ осужденіемъ и низложеніемъ Франческо прошло 15 мѣсяцевъ и что дожъ скончался не во дворцѣ, а у себя въ домѣ.

Стр. 404.

Мнѣ ужасна мысль

Объ одиночествѣ.

"Говорятъ, что люди, осужденные на одиночное заключеніе, обыкновенно или сходятъ съ ума. или становятся идіотами, смотря по тому, что въ нихъ преобладаетъ духъ или матерія, — когда нарушается таинственное равновѣсіе между этими двумя элементами. Впрочемъ, подвергающіеся этому страшному наказанію, подобно большинству закоренѣлыхъ преступниковъ, обыкновенно не обладаютъ сильными душевными рессурсами. Извѣстно, съ другой стороны, что люди талантливые, какъ напр. Тренкъ, даже и въ самомъ строгомъ заключеніи и безусловномъ одиночествѣ находили въ себѣ достаточно силы для борьбы съ жестокой меланхоліей и, проведя въ тюрьмѣ много лѣтъ, выходили изъ вся не ослабѣвшими умственно Тѣ, кто страдаетъ за родину или за вѣру, имѣютъ для этой внутренней борьбы твердую опору и могутъ воскликнуть, подобно Отелло, хотя и въ другомъ смыслѣ: «Причина есть, причина есть, о сердце! Причина есть!» (Вальтеръ Скоттъ).

Стр. 405.

Они создать умѣли средъ лагунъ

Приморскій новый Римъ.

«Въ безстрашномъ и прекрасномъ сочиненіи объ Италіи лэди Морганъ я встрѣтилъ въ примѣненіи къ Венеціи выраженіе: „Римъ океана“. То же самое выраженіе встрѣчается и въ трагедіи „Двое Фоскари“. Мой издатель можетъ засвидѣтельствовать, что эта трагедія была написана и отослана въ Англію раньше, чѣмъ я увидѣлъ книгу лэди Морганъ, полученную мною только 16 августа. Какъ бы то вы было, я спѣшу отмѣтить это совпаденіе, уступая право на первенство писательницѣ, которая раньше дала эту фразу публикѣ. Я тѣмъ болѣе считаю себя обязаннымъ это сдѣлать, что, какъ мнѣ сообщаютъ (самъ я видѣлъ очень мало примѣровъ, да и то лишь случайно), противъ меня недавно высказаны были обвиненія въ плагіатѣ». (Прим. Байрона).

Байронъ называетъ книгу лэди Морганъ «безстрашной» за то, что она осуждаетъ образъ дѣйствій Англіи въ Генуѣ въ 1814 г.

Стр. 405.

Родной напѣвъ гористыхъ странъ, раздавшись

Въ ушахъ изгнанника…

«Воспоминаніе о швейцарскихъ мелодіяхъ». (Дрим. Байрона).

Байронъ, конечно, имѣетъ въ виду такъ наз. Ranz des vaches, — пѣсню, которую играютъ на волынкѣ молодые альпійскіе пастухи. Эта пѣсня, по словамъ Руссо, такъ дорога сердцу каждаго швейцарца, что ее запрещено было, подъ страхомъ смертной казни, играть въ войскахъ на чужой сторонѣ, такъ какъ ея звуки вызывали у солдатъ слезы и заставляли ихъ дезертировать или изнывать въ тоскѣ по родинѣ: такое неодолимое желаніе вернуться въ родныя горы возбуждала въ нихъ эта мелодія.

Стр. 409.

Лишь онъ одинъ

Достоинъ быть жильцомъ подобной кельи.

«Если оба Фоскари ничего не предпринимаютъ противъ махинацій своего безсовѣстнаго врага, то по крайней мѣрѣ Марина, жена младшаго изъ нихъ, срываетъ на немъ свой гнѣвъ, обливая ненавистнаго гонителя желчью упрековъ и презрѣнія свыше всякой мѣры и съ такою силою, которая напоминаетъ королеву Маргариту въ Ричардѣ III» . (Джеффри).

Стр. 414.

Какой законъ? У насъ законъ — Совѣтъ.

По закону, предложеніе дожу отречься отъ власти должно было исходить отъ шестерыхъ его совѣтниковъ совмѣстно съ большинствомъ Великаго Совѣта. Такимъ образомъ, въ данномъ случаѣ Совѣтъ Десяти незаконно присвоилъ себѣ власть, ему не принадлежавшую.

Стр. 415.

Мой сынъ, ты долженъ

Послушенъ быть законамъ государства.

Романинъ, въ своей «Исторіи Венеціи», приводитъ слѣдующій разсказъ изъ «Хроники Дольфина»: "Посреди слезъ и рыданій, которыми сопровождались послѣднія прощальныя объятія, Джакопо, болѣе чѣмъ когда-либо чувствуя скорбь разлуки, сказалъ: «Отецъ, прошу тебя, постарайся, чтобы мнѣ позволили вернуться домой!» Дожъ отвѣчалъ ему: «Уѣзжай, Джакопо, повинуйся волѣ твоей родины и не ищи ничего другого». Но когда несчастный сынъ удалился, старецъ уже не въ силахъ былъ бороться со своею скорбью, — рыдая, упалъ онъ на кресло и воскликнулъ: «О, Боже милостивый!».

Стр. 418. Онъ умеръ.

Какъ уже замѣчено выше, Джакопо Фоскари умеръ только въ февралѣ 1457 г., въ Кандіи. Смерть его въ Венеціи, вслѣдъ за объявленіемъ приговора о ссылкѣ, введена Байрономъ ради соблюденія «единствъ».

Стр. 421. Смерть Карманьолы

Рѣшилась этимъ утромъ.

«Историческій фактъ. См. Дарю, который ссылается на Сабеллика и Пьетро Джустиніани». (Прим. Байрона).

Стр. 423. Вамъ даются сутки

На то, чтобъ приготовить вашъ отвѣтъ.

Въ постановленіи Совѣта Десяти отъ 21 октября 1457 г. о низложеніи дожа сказано, что ему дается на размышленіе время «до третьяго часа слѣдующаго дня». Это ограниченіе срока имѣло цѣлью предупредить созваніе дожемъ Великаго Совѣта, которому, по закону, принадлежало исключительное право низлагать дожей.

Стр. 432.

Почтимъ его достойнымъ погребеньемъ.

По постановленію Совѣта, знаки высшей власти, которые дожъ сложилъ съ себя при жизни, были возвращены ему послѣ смерти: онъ былъ погребенъ съ царскимъ великолѣпіемъ въ церкви Миноритовъ. На этой церемоніи присутствовалъ и вновь избранный дожъ.

Стр. 433. Онъ мнѣ заплатилъ.

«L’ha pagata». — Историческій фактъ. См. Дарю, «Исторія Венеціи». (Прим. Байрона).

Въ рукописи трагедія оканчивалась этими словами. Но на поляхъ Байрономъ сдѣлана была при писка: «Если бы послѣдняя строчка показалась неясною тѣмъ изъ читателей, которые забудутъ историческій фактъ, отмѣченный въ первомъ дѣйствіи, — что Лоредано записалъ въ свою долговую книгу дожа Фоскари, какъ должника за смерть отца и дяди, то, пожалуй, прибавьте въ заключеніе еще пару строкъ:

Глава Совѣта. За что?

Лоредано. За смерть отца

И дяди — смертью собственной и сына.

Спросите объ этомъ у Джиффорда».

«Мы должны сознаться, что „Сарданапалъ“ и „Двое Фоскари“ какъ поэтическія произведенія, представляются намъ тяжеловѣсными, многословными и лишенными изящества. Въ нихъ нѣтъ той страстности и силы, какою отличаются прочія произведенія Байрона, и въ особенности чувствуется недостатокъ того богатства фантазіи, оригинальности мыслей и привлекательности стиха, которыми нашъ поэтъ всегда отличался. Большею частью эти пьесы слишкомъ торжественны, велерѣчивы и напыщенны; дѣйствіе развивается въ нихъ медленно вслѣдствіе продолжительныхъ приготовленій къ катастрофѣ, которая никакъ не можетъ наступить; поэтъ просто мучитъ насъ блестками высшаго дарованія, скупо разбросанными по тяжелымъ страницамъ высокопарной декламаціи. Вмѣстѣ съ энергичнымъ паѳосомъ и сильными чувствами, составлявшими характерную особенность прежнихъ его произведеній, авторъ, — неизвѣстно, почему, — оставляетъ и свою прежнюю мелодичную версификацію. Правда, въ обѣихъ пьесахъ попадаются стихи очень удачные и сильные; во въ общемъ стихъ здѣсь далеко не отличается легкостью и музыкальностью. Это — не крылатыя строчки, сильныя и легкія, которыя дрожатъ въ устахъ дѣйствующихъ лицъ, какъ копья въ рукахъ бросающихъ ихъ воиновъ, а летятъ, какъ тяжелыя дубины въ безкровной схваткѣ. Вмѣсто изящной и мелодичной фамильярности Шекспира мы часто встрѣчаемъ неуклюжую прозу тамъ, гдѣ поэтъ приближается къ разговорной рѣчи, и во многихъ мѣстахъ слишкомъ обычные образы и ходячія выраженія плохо гармонируютъ съ общею торжественностью слога». (Джеффри).

---

1. Довольно подробный разборъ нашей драмы имѣется, впрочемъ, въ монографіи, охватывающей всѣ историческія драмы Байрона: F. von Westenholz, Uber Byrons historischc Dramen. Ein Beitrag zu ihrer ästhctischen Vürdigung. Stuttgart, 1890.
2. «Сарданапалъ», «Двос Фоскари» и «Каинъ» появились въ печати уже въ декабрѣ 1821 г.
3. Джакопо показалъ на судѣ, что онъ написалъ письмо герцогу Миланскому лишь съ тою цѣлью, чтобы его еще разъ вернули въ Венецію.
4. („Гамлетъ“, д. V, сц. 1, изд. Брокгаузъ-Ефронъ, т. III, стр. 137).