Двѣ сцены изъ Хивинскаго похода.
правитьПродолжительная, почти непрерывная воина, которую мы ведемъ въ Средней Азіи, — богата разными кровавыми эпизодами, крупными и мелкими, такъ и просящимися подъ перо и карандашъ художника. Наши рисунки — эпизоды изъ этой военной драмы — выхвачены прямо изъ тревожной, полной опасностей и лишеній военной жизни русскаго солдата, оторваннаго силою обстоятельствъ отъ родины, отъ всего, чти было близко его простому сердцу и заброшеннаго въ страну ему чуждую, непривѣтливую, встрѣтившую его не съ поклономъ а съ коварнымъ ножомъ, съ предательскою петлею, — съ разными бѣдами и лихами, со всѣмъ тѣмъ — съ чѣмъ умѣетъ бороться нашъ солдатъ, а если и не умѣетъ сначала то скоро научивается — благодаря своей смѣтливости и находчивости, или-же горькому опыту.
Не всегда опасность грозитъ въ открытомъ бою, чаще она таится гдѣ нибудь по близости во время относительной тишины, въ минуту спокойствія и отдыха.
Дремлетъ усталый часовой… Конечно, ему дремать на своемъ посту не слѣдуетъ, но противъ природы ничего не подѣлаешь… Отломавъ сороковерстный переходъ, проложилъ онъ себѣ и своимъ обозамъ дорогу, тамъ гдѣ ея не было и признака; нельзя упрекнуть солдата, если невольно сомкнутся на минуту измученные глаза и приклонитъ онъ на стволъ своего ружья свою отяжелѣвшую голову… И вотъ, опершись на штуцеръ, на краю обрыва, у изломанной глиняной стѣнки задремалъ одинокій часовой — и грезятся ему далекія милыя сцены; грезится ему широкая улица роднаго села, грезится ярко-затопленная печь, грезится ему поле колосистое, лугъ поросшій цвѣтами, свистъ косы въ богатырскомъ размахѣ косаря… Грезятся ему, быть можетъ, дорогія черты лица молодой жены, а можетъ и дѣвушки-невѣсты… Предразсвѣтный вѣтеръ чуть прохватываетъ его сквозь полотно его рубахи, и шевелитъ концы его назатыльника, усиливая, еще того пуще, неотвязную, непобѣдимую дремоту.
А врагъ близко… всего въ нѣсколькихъ шагахъ; вонъ онъ словно змѣя притаился въ бурьянъ, между камнями, и его совсѣмъ не видно: онъ умѣетъ притаиться… Онъ словно приросъ къ землѣ, и только по временамъ приподнимаетъ свою голову, поглядывая своими зоркими воровскими глазами впередъ, все въ одну и ту же сторону… Бѣлая точка, которая его манила издали, начинаетъ принимать опредѣленныя формы по мѣрѣ приближенія къ ней: вотъ уже видны складки русской рубахи, вотъ уже чернѣетъ ремень — патронной сумки, видѣнъ узелъ тесмы, на которой виситъ черезъ плечо — плотно набитый походный мѣшокъ-ранецъ, сверкнулъ блескъ на концѣ стальнаго штыка… «Задремалъ», замѣчаетъ подкрадывающійся — и на его изрытомъ оспою, изборожденномъ старыми шрамами, воровскомъ лицѣ змѣится довольная улыбка…
Проползъ еще, припалъ, прислушался еще, подползъ уже близко, шаговъ пять-шесть осталось… кусочекъ глины оборвался и съ легкимъ шумомъ скользнулъ внизъ — холодный потъ проступилъ подъ рваными, красными отрепьями халата… Приподнялъ голову часовой, оглянулся, посмотрѣлъ своими припухшими утомленными глазами… Ничего не видно подозрительнаго, все тихо кругомъ — и снова склонилась на руки его голова, снова зароились въ его мозгу отрадныя грезы.
А высоко-высоко, на посвѣтлѣвшемъ небѣ, чуть виднѣется черная точка; эта точка спускается все ниже и ниже… Разсѣкая утренній воздухъ широкимъ размахомъ сильнаго крыла, степной орелъ завидѣлъ уже внизу готовящуюся катастрофу и чуетъ скорую добычу… Не знаетъ только, что ему прійдется рвать своими когтями и клювомъ — красное ли тряпье, или бѣлую рубаху… Вѣрно послѣднюю…
Такъ бы и было, еслибъ у ногъ часоваго, свернувшись клубомъ, не спалъ вѣрный Кудлашка….
То, чего не могъ слышать спящій человѣкъ, то не миновало, чуткаго уха сторожеваго пса.. И въ самую критическую минуту, чуть не при взмахѣ криваго ножа, съ свирѣпомъ лаемъ сорвался съ мѣста песъ, перескочилъ ограду и вцѣпился зубами въ красное тряпье, не замѣчая, не обращая вниманія на удары по немъ, — и оба, и звѣрь и человѣкъ, покатились внизъ, поднимая пыль, сталкивая съ мѣста камни, окрашивая бурьянъ и колючку свѣжею кровью.
Проснулся часовой — и понялъ, въ чемъ дѣло; прицѣлился и ждетъ удобнаго мгновенія для выстрѣла.
Но не всегда случается такъ, Кудлашка могъ побѣжать на ротную кухню за костью — и тогда дѣло разыгралось-бы совсѣмъ другимъ образомъ…
Въ то время, когда мы находились во враждебныхъ отношеніяхъ съ Бухарскимъ ханствомъ, не одна русская голова вынималась изъ переметной сумки пріѣхавшаго въ Бухару джигита-багыря. И щедрый въ подобныхъ случаяхъ — повелитель Бухары въ видахъ поощренія платилъ за кровавый трофей золотое тилля (монета около четырехъ нашихъ рублей), новый красный халатъ и своею благосклонностью.
И охотники до этихъ наградъ снова отправлялись на охоту за «Акъ-Кульмакъ» (бѣлыми рубахами), пробираясь къ нашимъ передовымъ линіямъ.