Две рукописи (Бибикова)/ДО

Две рукописи
авторъ Анна Ивановна Бибикова

Опубл.: 1854. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ДВѢ РУКОПИСИ.

ПОВѢСТЬ А. И. Бибиковой.

ВМѢСТО ПРЕДИСЛОВІЯ.

Года три тому назадъ, въ теплый майскій день я проходилъ Лѣтнимъ садомъ, наслаждаясь отблескомъ солнечныхъ лучей, давно и тщетно ожиданныхъ петербургскими горожанами. На деревьяхъ щебетали птицы; по окраинамъ аллей кое-гдѣ начинала пробиваться травка самой яркой зелени. Я остановился за рѣшеткою сада, со стороны Цѣпнаго моста. Въ воздухѣ разливалась весенняя нѣга; все приглашало душу къ принятію сладкихъ впечатлѣній, и одно изъ нихъ, для насъ, мужчинъ, самое пріятное — видъ красивой женщины, уже начало останавливать мое вниманіе. Хотя я не могъ разглядѣть лица ея, наклоненнаго къ землѣ и прикрытаго маленькою вуалью, но при настроеніи моего духа, всякая женщина показалась бы мнѣ красавицей. Незнакомка подходила ко мнѣ наклонившись, какъ будто чего-то искала на тротуарѣ, на которомъ я стоялъ въ нѣмомъ созерцаніи. Я рѣшился заговорить съ нею.

— Вы вѣрно что нибудь обронили, сударыня? сказалъ я. Отвѣта не было. Дама шла по направленію къ мосту, продолжая что-то искать.

— Позвольте мнѣ помочь вамъ въ вашихъ поискахъ, продолжалъ я, стараясь заглянуть ей въ лицо.

— Благодарю покорно, я поищу и одна, безъ вашей помощи, сказала она такимъ тономъ, что при другомъ настроеніи моихъ чувствъ я оставилъ бы ее въ покоѣ, чтобъ не терять времени по пустому… а тутъ птицы такъ и заливаются…

— Однако, сказалъ я, не отставая отъ дамы ни на шагъ, вдвоемъ съ вами мы скорѣе бы нашли; и я сдѣлалъ нарочно удареніе на «съ вами.»

Дама мгновенно остановилась и посмотрѣла мнѣ смѣло въ глаза съ вопросительнымъ взглядомъ, ясно выразившимъ: «отвяжетесь ли вы отъ меня?» Я не хотѣлъ поминать этого взгляда и, помолчавъ немного, снова продолжалъ разговоръ, между тѣмъ, какъ дама уже ступила на мостъ.

— Что вы потеряли, сударыня? скажите мнѣ, пожалуйста, почему не угодно вамъ принять отъ меня услуги?

— Потому что мнѣ угодно обойтись безъ нея; и дама сдѣлала удареніе на слова «мнѣ угодно.» Она перешла мостъ и пошла прямо, все продолжая глядѣть себѣ подъ ноги очень пристально. Я было отсталъ отъ нее, но снова нагнавъ, заговорилъ:

— Напрасно вы отвергаете мою помощь… Едва я успѣлъ произнести эти слова, какъ незнакомка остановилась и снова бросила на меня взглядъ полный негодованія, который передать словами невозможно! Она помолчала немного, какъ будто сбираясь съ мыслями, чтобъ поразить меня сильнѣе, и надо признаться, это ей удалось вполнѣ.

— Неужели вы думаете, сказала она съ самой злой проніей и протяжно, какъ говоритъ Рашель: неужели вы думаете, что при вашей физіономіи васъ уже и отвергнуть нельзя?.. Купите себѣ зеркало! прибавила она быстро и направилась въ Моховую.

У меня опустились руки; я не на шутку разсердился и стоялъ на углу тротуара, какъ будто пораженный громомъ. Мало по малу я сталъ размышлять о своемъ приключеніи: «Ужъ какъ будто я такъ дуренъ, что меня, хотя иносказательно, но все таки могутъ называть уродомъ?.. Кто же далъ право этой барынѣ такъ рѣзко высказаться?» спрашивалъ я самъ себя, забывъ свою привязчивость и поводъ даннаго мнѣ урока. Самолюбіе мое напомнило мнѣ, что бѣдная дама, вѣроятно, была сильно огорчена своею потерею. Къ этому обстоятельству я отнесъ ея неблаговоленіе ко мнѣ и побрелъ назадъ тихимъ шагомъ, все болѣе и болѣе думая о своемъ приключеніи и вспоминая малѣйшія его подробности. Дама имѣла правильныя черты лица, бойкій и смѣлый взглядъ, и вообще произвела на меня одно изъ тѣхъ впечатлѣній, въ которыхъ сердце рѣдко даетъ себѣ отчетъ въ первое мгновеніе. Какъ жаль, что я встрѣтился съ нею въ такую непріятную минуту ея жизни. Кто не знаетъ, что потерять что-бы-то ни было, вообще очень непріятно, а можетъ быть, она потеряла цѣнную вещь, а что еще того хуже, чужую вещь? Это уже мучительно! И мало по малу, мое воображеніе начало меня мирить съ незнакомкою и съ ея Фразою: «купите себѣ зеркало!» то есть, другими словами: извольте лично убѣдиться, что съ вашей Физіономіей, и проч…

Вдругъ, посреди подобныхъ размышленій, два мальчика выбѣжали изъ мелочной лавки, и, борясь между собою, чуть не сбили меня съ ногъ. Одинъ изъ нихъ держалъ подъ мышкой большую исписанную тетрадь in folio, а другою рукою отнималъ такую же у своего товарища.

— Эй, Гаврюшка, отдай! кричалъ одинъ изъ борющихся.

— Анъ не дамъ, не дамъ, чучело ты этакое! вишь озарникъ какой, мало тебѣ одной тетрадки, такъ нѣтъ, подай обѣ.

— Да вѣдь я ихъ нашелъ, а не ты, образина ты этакая.

И бойцы продолжали бороться. Слово «нашелъ» навело меня на мысль о потерѣ моей незнакомки.

— Что вы нашли тутъ, пострелята? закричалъ я грозно дерущимся.

— Да вотъ что, сказалъ, не выпуская изъ рукъ тетради, тотъ, котораго назвали Гаврюшкой. Я увидѣлъ какой-то свертокъ и говорю Кирюшкѣ: смотри-ко, эвоно что на улицу-то съ панели покатилось, а Кирюшка и бросился со всѣхъ ногъ да и поднялъ мою находку. Онъ было не отдавать мнѣ, да ужъ идучи вмѣстѣ, мы порѣшили дѣлить находку пополамъ, а какъ развернули обвертку-то, такъ и увидѣли въ ней какія-то двѣ написанныя тетрадищи.

— Такъ ты и сказалъ, подхватилъ Кирюшка "эка дрянь, я думалъ, что это что нибудь хорошее, " вотъ я ихъ и взялъ себѣ, да нелегкая дернула меня проболтаться, что я продамъ ихъ въ табачную, хоть не за деньги, такъ за маковники да леденцы; Гаврюшка и сталъ отнимать ихъ у меня, а прежде было отказался.

— Да и отниму таки, сказалъ Гаврюшка и потянулъ снова тетрадь къ себѣ.

Борьба на минуту прерванная, снова началась еще съ большимъ ожесточеніемъ. «Что, если эти тетради принадлежатъ моей незнакомкѣ,» подумалъ я и рѣшился овладѣть ими, во что бы то ни стало. Но вдругъ драка мальчишекъ дошла до высшаго пароксизма. Кирюшка хватилъ Гаврюшку такъ мѣтко въ глазъ, что тотъ отшатнувшись, рванулъ тетрадь, нѣсколько листовъ остались у него въ рукахъ и онъ съ ними бросился бѣжать изъ всѣхъ силъ. Кирюшка хотѣлъ было броситься за нимъ въ догонку, однако я твердою рукою удержалъ его, между тѣмъ, какъ Гаврюшка въ одно мгновеніе скрылся изъ виду.

— Я куплю у тебя твою находку, сказалъ я ему.

— Изволь, баринъ, мнѣ все равно, кому ни продать, да вишь ты, баринъ, эвто рыло, Гаврюшка, отхватилъ маленько.

— Ну, что дѣлать, давай ихъ мнѣ въ такомъ видѣ, какъ онѣ есть, да нельзя ли отнять и выхваченные листки у Гаврюшки?

— Ну, нѣтъ, баринъ, на это дѣло теперь ужъ не гораздъ; это такой озарникъ, что съ нимъ не совладаешь, онъ скорѣе въ воду броситъ, чѣмъ отдастъ; да его же теперь и съ собаками не отыщешь.

— А ты не знаешь, гдѣ онъ живетъ? спросилъ я, перебирая тетрадь и расправляя помятые и скомканные листы.

— Нѣтъ, баринъ, не знаю; онъ приходитъ по праздникамъ къ лоткамъ съ орѣхами да яблоками, балуется на мосту, какъ экипажи проѣздомъ мостъ колышатъ, качается на перилахъ да поплевываетъ въ воду. Видать-то я его здѣсь видывалъ не разъ, а знать гдѣ живетъ, воръ онъ этакой, не знаю.

— Ну, вотъ что, Кирюшка, коли ты его завидишь, то вымани у него оторванные листы, даже заплати ему, если нужно, я отдамъ тебѣ вдвое, втрое, чего они тебѣ стоить будутъ.

— Хорошо, баринъ, попробую, да наврядъ ли удастся: онъ ихъ, пожалуй, сгубитъ тотчасъ же, вѣдь мазура такой!

— Ну, можетъ быть и не сгубитъ. Да гдѣ же я тебя увижу, когда мнѣ вздумается навѣдаться?

— А вотъ въ эвтой лавкѣ, баринъ, тутъ меня спрошайте, я въ ней нанимаюсь въ подмогу прикащику Василью. Такъ и спросите Кирюшку.

Я заплатилъ Кирюшкѣ рубль серебромъ за обѣ найденныя имъ тетради; онъ чуть не повалился мнѣ въ ноги отъ радости, и я направилъ шаги свои въ Лѣтній садъ, и на первой попавшейся мнѣ скамейкѣ, сталъ разсматривать мое пріобрѣтеніе. Обѣ тетради были писаны однимъ и тѣмъ же почеркомъ. Не знаю почему, этотъ размашистый, смѣлый, болѣе мужской, чѣмъ женскій почеркъ я примѣнялъ къ смѣлому, бойкому взгляду моей незнакомки и находилъ въ нихъ какое-то тождество. Мнѣ не разъ случалось по почерку незнакомаго мнѣ человѣка составлять себѣ идею о его свойствахъ, и не помню, чтобъ примѣненія мои не оправдывались при дальнѣйшей повѣркѣ. Уже по одному почерку я почти увѣренъ былъ, что эти тетради исписала ручка моей незнакомки!.. Тетради были очень толсты и составляли двѣ совершенно отдѣльныя рукописи. Каждая изъ нихъ была сшита краснымъ шелкомъ, и на оберткѣ каждой написанъ былъ нумеръ крупными буквами. Я бережно завернулъ свою находку въ носовой платокъ и принесъ ее домой. Чтеніе этихъ двухъ рукописей доставило мнѣ большое удовольствіе. Но точно ли онѣ принадлежали моей незнакомкѣ, мнѣ этого никто не могъ сказать положительно. Былъ ли сюжетъ этихъ рукописей вымыселъ, или настоящая исторія, я предоставляю читателю рѣшить самому. Я представляю рукописи, не измѣнивъ ихъ ни въ единомъ словѣ. Вырванныхъ листовъ разбойникомъ Гаврюшкой недоставало только въ рукописи подъ нумеромъ 2; рукопись нумеръ 1-й была совершенно цѣла. Много ли было вырванныхъ листовъ, неизвѣстно; листы разорванной тетради были не нумеровины.

Долгое время я постоянно, въ извѣстный часъ, гулялъ по мѣсту, гдѣ встрѣтился съ незнакомкой, чтобъ спросить, не ей ли принадлежатъ найденныя рукописи, но не встрѣтилъ ее ни разу болѣе. Я посѣщалъ всѣ публичныя гулянья, бывалъ въ особенности часто въ театрахъ, такъ какъ я изъ рукописи подъ № 2-мъ узналъ, что писавшая ее, любила страстно зрѣлища. Вскорѣ послѣ своей находки я не упустилъ изъ виду сдѣлать объявленіе въ вѣдомостяхъ, что нашелъ двѣ рукописи, завернутыя въ бумагу, у Лѣтняго сада, и назначалъ явиться за ними въ извѣстную кандитерскую, гдѣ было мною сдѣлано по сему предмету надлежащее распоряженіе, но все было напрасно. Тяготясь моимъ пріобрѣтеніемъ, я рѣшился наконецъ подѣлиться его содержаніемъ съ читателями. Удерживаюсь отъ всякаго критическаго разбора моихъ рукописей. Я могу быть въ этомъ дѣлѣ пристрастенъ. Образъ незнакомки еще такъ живо рисуется предъ моими глазами, и теперь, какъ тогда, я чувствую къ ней какое-то непреодолимое влеченіе, или симпатію — родъ недуга, какъ говоритъ Репетиловъ. Еслибъ необходимо было дать какое нибудь названіе представляемымъ мною рукописямъ, я назвалъ бы ихъ: «БРАКИ ПО РАСЧЕТУ», романъ нравоописательный.

Я забылъ сказать, что хотя у меня и были зеркала, но по совѣту незнакомки, я купилъ еще одно, которое бѣситъ меня чрезвычайно, оно дѣлаетъ меня гораздо менѣе дурнымъ, чѣмъ я ей показался. Вотъ вся польза, которую я пріобрѣлъ отъ совѣта незнакомки.

РУКОПИСЬ № 1.

I.

— Нѣтъ, батюшка, отецъ Арсеній, что вы ужъ тамъ ни говорите, а я поставлю на своемъ! Я васъ очень, очень уважаю, а ужъ въ этомъ случаѣ, вы меня извините. Замучили моего Петю науками, свели его въ гробъ, такъ ужъ Костю моего я сберегу, и не отдамъ никому.

— Но, сударыня, Анна Львовна, подумайте: мы живемъ въ такое время, когда неучемъ быть стыдно, особенно въ вашемъ званіи.

— Да, потому что я бригадирша, что у меня чистыхъ, не заложенныхъ пятьдесятъ девять душъ, я и хочу, чтобъ единственнаго моего сына, Константина, не мучили всяческими премудростями. Слава Богу! онъ не такъ бѣденъ, чтобъ ему безъ наукъ и головы преклонить было некуда; да и званіе не шуточное: сынъ бригадирши Перепой!.. Оно не совсѣмъ-то просто, сынъ брига-дир-ши! Вотъ что-съ

Анна Львовна имѣла привычку произносить чинъ свой медленно, протяжно, съ удареніемъ на буквы р, съ величіемъ и самодовольствомъ во взорѣ, въ голосѣ и въ движеніи головы.

Отецъ Арсеній снова началъ защищать пользу наукъ противъ зла невѣжества, взглядывая по-временамъ съ какимъ-то состраданіемъ на тринадцатилѣтняго бѣлокураго мальчика съ голубыми, большими глазами и съ чертами рано развитаго, мужественнаго лица.

Мальчикъ сидѣлъ поодаль отъ матери, очень тучной шестидесятилѣтней женщины, потѣвшей за разлитіемъ вечерняго чая, которымъ она угощала своего сельскаго священника. Это было въ 1774 г., во время царствованіи Екатерины II. Отецъ Арсеній обучалъ сыновей Анны Львовны, по словамъ которой, старшій, Петя, умеръ ни отчего, болѣе, какъ отъ наукъ.

— Да-съ, батюшка, отецъ Арсеній, извольте-ко припомнить, снова начала Анна Львовна: Петя сталъ учиться десяти лѣтъ. Эй, рано! говорила я вамъ, а вы мнѣ все одно въ отвѣтъ: «Какое рано, сударыня, Анна Львовна.» А вотъ и вышло по-моему. Заучился, зачахъ, и Богу душу отдалъ. И Анна Львовна заплакала непритворными, горючими слезами.

— Не плачьте, Анна Львовна, Господь Богъ любитъ смиреніе и безропотную покорность Его святой волѣ, Его непостижнмымъ опредѣленіямъ. Вашъ сынокъ, Петя, четыре года уже учился у меня, и все здоровъ былъ… но къ несчастію простуда…

— То-то простуда, не зналъ бы онъ простуды, ка-бы бѣгалъ на волѣ по полямъ да лугамъ…

— Да развѣ крестьянскіе ребятишки, не смотря на свои права бѣгать по полямъ, не умираютъ? возразилъ кротко отецъ Арсеній.

— Оно конечно такъ, а все же жаль бѣднаго Петю, и при этихъ словахъ Анна Львовна глубоко вздохнула, и утерши глаза платкомъ, положила его въ карманъ вмѣстѣ съ табакеркой.

— Оно безспорно жаль, продолжалъ священникъ, но неблагоразумно губить будущность Кости изъ-за того, что вамъ жаль Петю. По-моему мнѣнію, Анна Львовна, ужъ коли выбирать, такъ лучше будь сынъ въ могилѣ, чѣмъ въ живыхъ да дуракомъ и невѣждой.

— Опять вы за свое, отецъ Арсеній, сказала съ твердостью Анна Львовна, да ужъ теперь не быть по вашему, а будетъ помоему. Костя знаетъ грамотѣ, священную исторію и молитвы, а по счетной части, по математикѣ, что ли, по вашему, онъ уже всѣ счеты прошелъ, ну, такъ и будетъ съ него! Заживемъ мы съ нимъ у себя въ Ванинѣ на славу; будетъ онъ любить старуху мать свою и ухаживать за нею… Не такъ ли, Костя?

Костя не отвѣчалъ, но что-то похожее на слезу блеснуло на его свѣтлыхъ глазахъ, озаренныхъ раннею смѣтливостью.

— Костя молчитъ, Анна Львовна, видите ли вы! сказалъ отецъ Арсеній съ торжествующимъ видомъ.

— Да, перебила Анна Львовна, я вижу въ Костѣ большую перемѣну, отецъ Арсеній: онъ сталъ такой невеселый, пасмурный, задумчивый. Не знаете ли, батюшка, что съ нимъ приключилось? Костя, дружечикъ ты мой, отчего ты сталъ такой неразговорчивый?

— Такъ, матушка, сказалъ печально Костя, бросившись цѣловать протянутую къ нему руку матери.

— Ты у меня такой добрый, сказала Анна Львовна, гладя сына по головѣ; коли такъ, то и скучать нечего, мать огорчать не должно. Выпей-ка еще стаканчикъ чайку, отецъ Арсеній, да ужъ, пожалуйста, и говорить перестанемъ все объ одномъ и томъ же.

— Нѣтъ, сударыня, Анна Львовна, возразилъ священникъ, зачѣмъ же переставать говорить, напротивъ, я считаю долгомъ сказать вамъ, что у Кости вашего способности къ наукамъ отличныя, особенно къ наукамъ математическимъ; что съ этими способностями онъ можетъ пойти далеко, тѣмъ болѣе, что братецъ вашъ, Аполинарій Львовичъ, какъ я неразъ слыхалъ отъ васъ самихъ, начальникъ одного изъ корпусовъ въ Петербургѣ, и что вашему сыну былъ бы у него пріютъ и воспитаніе…

— Что-ти, что-ти, батюшка, отецъ Арсеній! Я, я Анна Львовна Перская, буду чѣмъ нибудь одолжаться у брата Аполинарія? Этому не бывать! Вы развѣ забыли, что проѣзжая по нашей губерніи, онъ не вспомнилъ навѣстить вдову сестру, старшую сестру свою! Что же онъ такое самъ, смѣю спросить?

— Онъ важный сановникъ, всѣми уважаемый, исполняющій рачительно и благонадежно должность, возложенную на него нашею матушкою царицею,

— Важный сановникъ! сказала Анна Львовна гордо, я сама брига-дир-ша… Чѣмъ онъ вздумалъ гордиться, и предъ кѣмъ же? предъ старшею сестрою? Чтожъ? и я поѣду когда нибудь въ Петербургъ, и докажу моему братцу, что онъ во всемъ обязанъ имѣть аттенцію къ старшей сестрѣ своей!..

— Да онъ вѣрно и имѣетъ ее къ вашей особѣ въ достаточ ной степени, ужъ потому одному, что васъ здѣсь, въ губерніи, всѣ знаютъ и уважаютъ.

— Имѣетъ ко мнѣ аттенцію, а не заглянулъ въ Ванино.

— Вѣрно Аполинарій Львовичъ занятъ былъ дѣлами службы.

— Нѣтъ, батюшка, не говори, у него вылетѣло изъ головы, что тутъ не вдалекѣ живетъ вдова бѣдная… Зазнался больно!

— Ну, если даже и предположить, что забылъ, это еще не доказываетъ…

— Какъ не доказываетъ, прервала съ запальчивостью Анна Львовна. Да что же оно доказываетъ? не то ли, что меня забыли, ась? Если онъ меня забылъ, такъ и я его помнить не хочу и обойдусь безъ его покровительства.

Голосъ Анны Львовны звучалъ, глаза блестѣли негодованіемъ.

Отецъ Арсеній разсудилъ замолчать и перемѣнивъ искусно разговоръ, долго еще бесѣдовалъ съ Анной Львовной, которая, хотя и возставала противъ -усиленныхъ наукъ для своего Кости, но была очень здравомыслящая и умная барыня. Горесть о потерѣ первёнца сына заставляла ее говорить противъ ученія, но въ душѣ она сознавала всю пользу, отъ него проистекающую. Сѣтованія объ умершемъ сынѣ были еще слишкомъ живы въ душѣ ея; надо было предоставить времени образумить старушку на счетъ будущности Кости. Но время, этотъ гранильщикъ сердца человѣческаго, медленно совершаетъ свою работу надъ твердыми сердцами, а Костѣ уже четырнадцатый годъ; онъ смышленъ не по лѣтамъ; способностямъ его нѣтъ простора развернуться. Книгъ и руководствъ въ селѣ Ванинѣ почти нѣтъ никакихъ. Въ описываемое нами время они были рѣдкостью даже въ богатыхъ домахъ зажиточныхъ помѣщиковъ.

Приведенный нами разговоръ былъ подслушанъ къ концу осени. Холодные утренники напоминали о приближеніи суровой поры. Наступилъ праздникъ Покрова Пресвятыя Богородицы. Въ ближнемъ, селѣ у одного изъ сосѣдей бригадирши былъ храмовый праздникъ. Съ нѣкоторыхъ поръ, и особенно послѣ потери сына, Анна Львовна не выѣзжала изъ своего села. Бригадирша страдала одышкою, признакомъ начала водяной болѣзни, которая развивалась мало по малу.

Бригадирша позволила Костѣ отправиться одному на праздникъ къ сосѣду, и положено было, что дядька Кости, Карпъ, отвезетъ его въ Покровское. Костя просилъ позволенія пробыть тамъ трое или четверо сутокъ. Дядька же Карпъ долженъ былъ возвратиться одинъ домой, а по истеченіи этого срока, снова ѣхать за барченкомъ въ дорожной колымагѣ.

II.

День былъ пасмурный и холодный. Мелкій дождь не переставалъ моросить и пробивалъ до костей, не смотря ни на какую одежду. Окольными дорогами, избѣгая большой столбовой, бѣлокурый мальчикъ пробирался по грязной, смоченной землѣ, прилипавшей къ ногамъ его и еще больше затруднявшей его ходьбу. Мальчикъ былъ въ довольно легкой курточкѣ и въ картузѣ; онъ дрожалъ отъ холода и усталости. Силы его изнемогали. Онъ едва могъ дотащиться до большой рѣки, которая преграждая ему путь, катила предъ нимъ холодныя и мутныя свои волны. За рѣкою виднѣлось нѣсколько вѣтряныхъ мельницъ. Къ нимъ-то, уже давно завидя ихъ издали, направилъ свой путь проголодавшійся и продрогшій мальчикъ. Подойдя къ берегу рѣки, онъ окинулъ ее взглядомъ: по ней не видно было никакого признака перехода или моста. Не думая долго, мальчикъ раздѣлся, связалъ въ узелъ свою одежду, прикрѣпилъ ее себѣ на голову, и взошелъ въ холодную воду, отъ которой посинѣло все тѣло его. Три дня пути, въ которые онъ поддерживалъ себя^- скудною пищею, взятою имъ въ карманы предъ отправленіемъ въ дорогу, истощили его силы. Но и этой пищи уже не было въ карманахъ его болѣе восьми часовъ. Не смотря на это, хотя и съ усиліемъ, онъ переплылъ рѣку благополучно, поспѣшно одѣлся и собравъ послѣднія силы, бѣгомъ пустился по направленію къ мельницамъ, сколько для того, чтобъ согрѣться, какъ и подстрекаемый надеждою найти хоть у сострадательныхъ крестьянъ то, чѣмъ бы могъ подкрѣпить свой истощенный желудокъ. Неподалеку отъ первой мельницы начиналась длинная цѣпь строеній кирпичныхъ и деревянныхъ. Мальчикъ понялъ, что онъ достигъ одной изъ сторонъ какого-то города. За угломъ мельницы стоялъ на складномъ столѣ лотокъ съ сайками и калачами. Видъ съѣстныхъ припасовъ возбудилъ въ бѣдномъ мальчикѣ еще въ сильнѣйшей степени тягостное ощущеніе голода. У лотка не было никого; мальчикъ сотворилъ крестное знаменіе, схватилъ сайку и бросился съ нею бѣжать. Едва онъ успѣлъ сдѣлать нѣсколько шаговъ впередъ, едва успѣлъ запустить съ жадностью бѣлые зубы свои въ мягкую сайку, какъ чья-то рука потянула его сзади за вихоръ.

— Ахъ ты воришка этакой! кричалъ краснощекій парень въ синемъ длиннополомъ сюртукѣ; вотъ я-те отучу отъ воровства!

— Я очень голоденъ, завопилъ мальчикъ, я дворянскій сынъ, не бей меня.

При этомъ словѣ, рука дюжаго лавочнаго прикащика опустилась мгновенно.

— Вотъ что! сказалъ онъ протяжно; ну, кушай на здоровье; да откуда же ты? глядь-ко, на тебѣ нитки сухой нѣтъ.

Въ это время къ разговаривающимъ подходилъ другой человѣкъ, почти также одѣтый, какъ и первый парень.

— Что тутъ такое? спросилъ вновь прибывшій.

— Да вотъ, какой-то дворянчикъ, говоритъ, что давно не ѣлъ, а не на что купить хлѣбца, такъ я и далъ ему сайку. Ты неразсердчаешь за то на меня, Онисимъ Григорьичъ?

— За что сердчать, Ѳаддей, доброе дѣло ты-сдѣлалъ. А ты. господинъ мальчикъ, зайди-кась ко мнѣ въ лавочку да разскажи намъ какъ это приключилось, что ты давно не ѣвши.

И взявъ мальчика ласково за руку, онъ повелъ его черезъ лавку въ теплую комнату.

— Вотъ садись тутотко на лежанкѣ, а покуда будетъ на тебѣ сохнуть платье, разскажи намъ, что съ тобою приключилось.

— Я вамъ все скажу безъ утайки, но дайте мнѣ слово, что не станете меня останавливать итти туда, куда мнѣ надобно.

— А мнѣ какое дѣло до твоего пути, сказалъ добродушно Онисимъ Григорьичъ. Мѣшать тебѣ не буду, ступай себѣ хоть на край свѣта.

— Видите, въ чемъ дѣло: матушка моя недавно похоронила старшаго моего брата, Петю, и говоритъ, что онъ умеръ отъ ученья, а потому рѣшилась держать меня въ селѣ Ванинѣ и ничему болѣе не обучать.

— Село Ванино, слыхалъ! сказалъ Онисимъ Григорьичъ; оно принадлежитъ вдовѣ бригадиршѣ, Фамиліи не припомню.

— Аннѣ Львовнѣ Перской…

— Такъ, таки-такъ! прервалъ купецъ, теперь я вспомнилъ, ну -съ, батюшка, такъ что-жъ?

— Ну, я и ушелъ тихонько изъ дому и пробираюсь въ Питеръ, учиться и служить царицѣ нашей.

— Доброе дѣло ты задумалъ, голубчикъ ты мой; но какъ же ты въ нашъ городокъ-то попалъ? Отъ села Ванина онъ тебѣ не лежалъ по дорогѣ къ Питеру, ты далъ большаго крюку.

— Мнѣ некого было распросить, я никому не сказалъ о своемъ намѣреніи и только помышлялъ объ одномъ, какъ бы подальше отойти отъ Ванина, чтобъ меня не нагнали.

— Вотъ оно что! сказалъ Онисимъ Григорьичъ, поглаживая свою густую бороду. А какъ же ты думаешь прожить-то въ Питерѣ до той поры, пока опредѣлишься въ какое ни на есть училище?

— Родной братъ моей матушки, а мой дядя, начальникомъ надъ мальчиками въ Петербургѣ.

— Ну, вотъ это ладно! сказалъ немного подумавъ Онисимъ Григорьичъ. А знаешь-ли что, господинъ мальчикъ, тебя не худо бы подвезти къ Питеру, а то ты съ голоду и холоду пропадешь, странствуя наугадъ въ такой легкой одеждѣ. Хошъ, я тебя отправлю вонъ съ этимъ долговязымъ парнемъ, что прислужился тебѣ сайкою. Я его кстати посылаю по моимъ дѣлишкамъ въ Петербургъ, такъ онъ тебя туда и довезетъ, да и дорогою прокормитъ.

Костя, котораго уже давно узналъ читатель, бросился цѣловать добраго купца и не могъ выговорить ни слова отъ радости.

— Ну, ну, добро, сказалъ Онисимъ Григорьичъ, уклоняясь отъ благодарности Кости.

Костя обнялъ и долговязаго прикащика Ѳаддея, вспомнилъ, какъ онъ великодушно скрылъ отъ хозяина его почти невольное посягательство на сайку, внушенное ему злымъ совѣтникомъ — голодомъ.

На другой день, парная кибитка, запряженная двумя здоровыми купеческими лошадьми, повезла Ѳаддея и Костю въ Петербургъ.

III.

У въѣзда въ столицу, Костя вылѣзъ изъ кибитки и поблагодарилъ Ѳаддея за оказанную ему услугу. Ѳаддей предлагалъ Костѣ подвезти его къ самому дому дяди, но Костя отвергъ его предложеніе, увѣривъ, что дядя живетъ недалеко отъ въѣзда въ городъ. Ѳаддей не сталъ настаивать, сообразивъ, что можетъ мальчику не хочется явиться въ простой кибиткѣ у крыльца вельможи. Онъ распростился съ Костей дружески. Костя съ своей стороны думалъ, что ему не трудно будетъ найти дядю, хотя онъ и не признался Ѳаддею, что совсѣмъ не зналъ, гдѣ дядя живетъ.

Когда Ѳаддей скрылся изъ виду, Костя принялся распрашивать проходящихъ, гдѣ живетъ дядюшка его Аполинарій Львовичъ. Долго шелъ Костя по городу, и на всѣ разспросы свои получалъ въ отвѣтъ отрывистое «не знаю». Всѣ бѣжали по своимъ нуждамъ, никому не было дѣла до маленькаго героя. Наконецъ, одинъ изъ проходящихъ, менѣе ли другихъ занятый, или словоохотнѣе прочихъ, на вопросъ Кости вступилъ съ нимъ въ разговоръ;

— А какъ твоего дядю зовутъ по Фамиліи?

— По Фамиліи? спросилъ Костя и задумался; онъ никогда не слыхалъ Фамиліи дяди, и нелюбопытствовалъ знать о томъ. Прохожій понялъ затрудненіе мальчика и продолжалъ;

— Да твой дядюшка братъ отца твоего или матери?

— Братъ матушки.

— Ну, это плохо!

— Отчего же плохо? спросилъ оторопѣвшій Костя.

— А оттого плохо, что труднѣе будетъ розыскать кто твои дядя. Какъ твоя Фамилія?

— Перскій.

— Ну, видишь ли, братъ твоей матушки уже не Перскій. Твоя матушка по мужу Перская; а не помнишь ли, какъ она прозывалась по отцу своему?

— Не помню, сказалъ печально Костя. Ему казалось, что онъ не разъ слыхивалъ, какъ звали его дѣда по Фамиліи, но это прозваніе совершенно вышло у него изъ памяти.

— Какъ же намъ быть, сказалъ ласково господинъ, выслушавшій Костю терпѣливо и снисходительно. Пойдемъ со мною рядомъ и поговоримъ еще. А какъ имя твоего дяди?

— Аполинарій Львовичъ.

— Не знаешь ли ты объ немъ чего нибудь, по чему бы можно было узнать его?

— Онъ начальникъ надъ мальчиками въ Петербургѣ, такъ я не разъ слыхалъ отъ матушки и нашего священника.

— А! значитъ онъ начальникъ надъ корпусомъ или надъ другимъ учебнымъ заведеніемъ.

Прохожій господинъ и Костя вышли въ это время на берегъ Невы.

— Вотъ, мой другъ, перейди мостъ, и вонъ, за рѣкой, въ этомъ большомъ строеніи, выкрашенномъ зеленоватою краской, ты получишь свѣдѣнія о твоемъ дядѣ.

Костя поблагодарилъ господина, быстро перебѣжалъ длинный деревянный мостъ и подошелъ къ крыльцу указаннаго дома. На крыльцѣ стоялъ сторожъ.

— Что это за домъ? спросилъ его Костя.

— Шляхетный корпусъ.

— Кто начальникъ?

— Аполинарій Львовичъ.

— Ну, такъ и есть. Не знаешь ли, гдѣ онъ живетъ?

— Какъ не знать, сказалъ сторожъ, онъ живетъ недалече отсюда, вонъ все по этому проспекту, вонъ крыльцо подъ балкономъ, видишь?

— Вижу, спасибо, спасибо, любезный! И Костя почти бѣгомъ пустился къ указанному крыльцу. Двери на улицу были отворены. Передъ Костей разстилалась богатая парадная лѣстница. Онъ взошелъ на нее и взялся за ручку замка первой попавшейся ему на глаза двери. Дверь подалась. Костя вошелъ въ небольшую комнату, вѣроятно прихожую; въ ней не было никого изъ людей, за то было въ ней трое дверей, не считая той, въ которую вошелъ Костя. Онъ отворилъ одну изъ нихъ и оробѣлъ: предъ нимъ тянулась длинная анфилада пустыхъ покоевъ. Онъ быстро притворилъ дверь и подошелъ къ другой. За нею послышался сухой кашель. Костя рѣшился отворить и вторую дверь, и еще пуще оробѣлъ. Какой-то сѣденькій старичекъ въ халатѣ сидѣлъ противъ большаго зеркала, спиною къ двери и брился. Зеркало отражало намыленное лицо старика; цвѣтъ бѣлаго подбородка сливался съ такими же бѣлыми волосами. Костя ни разу въ жизни не видалъ такого зрѣлища. Онъ въ страхѣ притворилъ дверь, но собравшись съ духомъ, снова погодя отворилъ ее немного.

— Кто тамъ? закричалъ громкимъ и твердымъ голосомъ брившійся.

Костя снова такъ поспѣшно прихлопнулъ дверь, что чуть не прищемилъ своего носа. Сердце его сильно билось. Однако онъ въ третій разъ отворилъ дверь. Старикъ еще громче и сердитѣе закричалъ, глядя черезъ зеркало:

— Эй, носъ! чей тамъ носъ?

Костя рѣшился перешагнуть черезъ порогъ, и войдя тихонько притворилъ за собою дверь.

— Ну, что тамъ тебѣ? спросилъ брившійся, не поварачивая головы.

— Я-съ… мнѣ-съ…

— Подойди сюда ближе, да говори толкомъ, что ты тамъ мямлишь, точно кашу ѣшь.

— Я ищу-съ дядюшку, Аполинарія Львовича, сказалъ Костя твердо и внятно, собравъ растерянныя свои силы.

Старикъ быстро повернулся всѣмъ тѣломъ на стулѣ и окинулъ взглядомъ Костю.

— Что-о? Какого тебѣ дядю? спросилъ онъ съ изумленіемъ.

— Дядюшку Аполинарія Львовича, братца моей матушки Анны Львовны.

— Какъ? ты сынъ бригадирши Перепой?

— Точно такъ-съ.

— Потапка, Потапка! или сюда скорѣе, закричалъ старикъ, вставая и кладя полотенце съ колѣнъ на столъ. Вмѣстѣ съ этими возгласами, старикъ поставилъ Костю рядомъ съ собою передъ зеркаломъ, и смотря то на него, то на себя, повторялъ: Такъ, такъ! Потапка! да чтоже ты тамъ найдешь? Похожъ, дѣйствительно похожъ! и на меня смахиваетъ! Потапка, да кой чортъ! гдѣ онъ запропастился?

Потапка такой же сѣденькій, какъ и баринъ его, но далеко не такой бодрый и живой, показался наконецъ изъ-за дверей и шелъ тихими шагами, не прибавляя скорости, не смотря на нетерпѣніе, съ какимъ кликалъ его баринъ.

— Ну, что вы тамъ, батюшка, такъ раскричались? сказалъ старикъ Потапъ, прикладывая руку къ глазамъ, чтобъ лучше разсмотрѣть, что дѣлалось противъ свѣта. Старику, какъ видно, не въ новость была нетерпѣливость его барина.

— Посмотри-ка, старина, да посмотри хорошенько на этого мальчугана: какъ думаешь, кто онъ таковъ?

— Да не знаю, батюшка ты мой, не видывалъ отродясь.

— Да смотри же, Потапка; ну, чтожъ, не видывалъ? Старикъ Потапъ сталъ вертѣть Костю то бокомъ, то лицомъ къ окну.

— Лицомъ-то онъ маленько смахиваетъ…

— На кого, на кого же, Потапушка?

— Да фу ты пропасть! ужъ не твой ли это сынишко, батюшка ты мой, Аполинарій Львовичъ?

Старикъ захохоталъ отъ всей души и такъ громко, что стекла оконъ задребезжали. Аполинарій Львовичъ былъ вдовъ съ двадцатипятилѣтняго возраста. Покойная жена его, скончавшаяся въ первый же годъ замужства, не оставила ему наслѣдника.

— Нѣтъ, Потапушка, мальчуганъ не мой сынъ, а сынъ сестры, Анны Львовны, крестникъ мой, Петя.

— Нѣтъ, дядюшка, Петя уже годъ какъ умеръ, а я Костя.

— Петя умеръ! Ахъ, бѣдный Петя! а я не зналъ, что онъ покинулъ свѣтъ; сестра не разсудила и оповѣстить меня объ его смерти. Ну, Костя, гдѣ же твоя мать? гдѣ остановилась и зачѣмъ прямо ко мнѣ не пріѣхала?

— Я одинъ въ Петербургѣ.

— Ну, оно и видно, что одинъ, сказалъ Аполинарій Львовичъ, осматривая внимательно племянника: видно, что нѣкому было приглядѣть за твоею одеждою, да и попричесать тебя маленько. Что ты это, Костяj и носомъ поминутно Фыркаешь, видно платка нѣтъ?

— Въ дорогѣ потерялъ.

— А другаго _уръ чемоданѣ не нашлось?

— Я ушелъ тихонько изъ дому, въ чемъ былъ.

— Какъ такъ? какъ ушелъ?

Костя сбирался было разсказать свои похожденія, но дядя, взглянувъ на часы, перебилъ его.

— Послѣ разскажешь Ахъ. Господи! мнѣ ужъ пора быть у матушки-царицы, а я еще не одѣтъ. Потапка! на тебѣ Костю, сведи его въ баню, одѣнь прилично, чтобъ онъ былъ не хуже одѣтъ Гриши и Вани Пколпиныхъ; пока ему сошьютъ платье, никто не долженъ видѣть Костю и знать, что онъ у меня въ домѣ. Когда же гардеробъ его будетъ приведенъ въ порядокъ, когда ты отучишь племянника Фыркать носомъ и безпрестанно чесать въ затылкѣ, чтобъ Сколи ины не осмѣяли его на первыхъ парахъ, я представлю имъ Костю, какъ моего племянника, такого же, какъ и они, и запрещу имъ дѣлать Костѣ самомалѣйшую обиду.

— Я и самъ въ обиду не дамся, сказалъ бойко Костя.

— Ай да молодецъ! сказалъ Потапка.

— Черезъ два, три дня, ты мнѣ разскажешь, продолжалъ Аполинарій Львовичъ, какимъ образомъ ты улизнулъ изъ дома, а теперь прощай!

Аполинарій Львовичъ погладивъ Костю по головѣ, сдѣлалъ знакъ Потапу, и тотъ увелъ съ собою нашего героя.

IV.

Старикъ Потапъ совѣстливо исполнилъ порученіе своего господина, и вымытый, вычесанный, напомаженный, напудренный и щегольски одѣтый Костя переродился совершенно. Природная красота Кости очень гармонировала съ роскошью одежды. Откинутый воротничекъ рубашки спорилъ съ шеей мальчика, бѣлой, какъ у женщины; а смѣлый, открытый взглядъ голубыхъ его глазъ обращалъ общее вниманіе и внушалъ выгодное для Кости мнѣніе на счетъ его умственныхъ способностей. Костя успѣлъ разспросить своего новаго дядьку обо всемъ, что касалось дяди его, а въ особенности о Гришѣ и Ванѣ Сколпиныхъ. Эти два лица занимали Костео болѣе всего, -отъ нихъ-то боялся дядюшка нападокъ и насмѣшекъ надъ Костей. Вотъ что узналъ объ нихъ Костя: Покойная жена Аполинарія Львовича, умершая въ самомъ цвѣтѣ молодости, была урожденная Сколпина. У брата ея, очень богатаго человѣка, занимавшаго одну изъ важныхъ должностей въ одномъ изъ воеводствъ, были два сына Григорій и Иванъ. Отецъ Сколпинъ помѣстилъ ихъ у Снѣгина, съ цѣлію, чтобы тотъ могъ наблюдать за ихъ ученіемъ и покровительствовать ихъ повышенію. Гриша и Ваня, приходя по воскреснымъ и праздничнымъ днямъ къ Аполлинарію Львовичу, скидавали свои корпусныя платья и одѣвались въ домашнія — таковъ былъ обычай того времени между богатыми и даже недостаточными людьми. Оба Сколпины славились своими шалостями и были отъявленные забіяки. Костя, вмѣсто того, чтобъ бояться встрѣчи съ ними, желалъ ея отъ всей души. Онъ самъ былъ духа задорнаго. Костя уже начиналъ скучать сообществомъ своего дядьки, какъ вдругъ Потапъ вздумалъ напомнить своему барину, что племянникъ его, Костя, вымытъ, причесанъ и одѣтъ.

Въ одинъ вечеръ ноябрскаго дня, когда на дворѣ бушевала мятель, а въ кабинетѣ Аполинарія Львовича сіялъ въ каминѣ жаркій пламень березовыхъ дровъ, старикъ Снѣгинъ призвалъ къ себѣ Костю. Онъ не видалъ племянника съ перваго дня знакомства, и не на шутку удивился перемѣнѣ, происшедшей въ Костѣ. Потапъ, замѣтивъ удивленіе своего барина, радостно потиралъ руки, и, вытащивъ платокъ изъ -кармана Кости, совалъ его въ руки мальчику, приговаривая: «не забудь же, Константинъ Петровичъ, не играй ты музыку носомъ; вотъ-те платокъ.» Костя, ставъ по стояннымъ обладателемъ носоваго платка, пересталъ вдыхать носомъ воздухъ.

Послѣ тщательнаго осмотра племянника, дядя ласково погладилъ его по бѣлокурой головкѣ и сказалъ: «И на мать похожъ, и на меня сбиваетъ.»

Старику отрадно было видѣть нѣкоторыя черты свои въ живописной головкѣ красавчика Кости. — Ну, садись-ка тутъ, возлѣ меня, племянничекъ, и разскажи, какими ты способами попалъ одинъ въ Петербургъ? Да что твоя пѣсня будетъ долга, или нѣтъ?

— Да не коротка, сказалъ развязно Костя.

— А не скучна, пострѣленокъ?

— И не скучна, прибавилъ Костя, улыбнувшись. Старикъ вытянулъ ноги и расположился самымъ спокойнымъ образомъ, сбираясь слушать разсказъ племянника; Потапъ сталъ за кресломъ барина, и Костя началъ:

— Прежде всего, надо вамъ сказать, дядюшка, что моя маменька очень на васъ сердита.

— Вотъ! а за что бы, позволь спросить?

— Она очень гнѣвалась на васъ за то, что вы не навѣстили ее въ началѣ лѣта, когда проѣзжали по нашей области. Узнавши о вашемъ проѣздѣ какъ-то заранѣе, матушка приготовилась встрѣтить васъ; посудите, каково ей было обмануться въ своихъ ожиданіяхъ? Она говорила, что вы ее сдѣлали посмѣшищемъ всѣхъ сосѣдей; что вы заважничали передъ старшею сестрою, и что такъ поступать не годится.

Старикъ генералъ улыбнулся нравоученію племянника и сказалъ спокойно:

— Я точно проѣзжалъ, въ началѣ лѣта, по вашимъ мѣстамъ; Матушка Царица назначила мнѣ не только день, но часъ дня, въ который станетъ ожидать меня. Еслибъ я вздумалъ свернуть 50 верстъ въ сторону, къ Ванину, то не могъ бы исполнить приказанія Государыни, а воля ея для каждаго русскаго-священна. Я не написалъ объ этомъ сестрѣ, потому что грамота ей не очень далась, да мы съ ней) и до того времени никогда не переписывались.

— Ну, теперь, дяденька, когда вы знаете, что матушка была сердита на васъ, мой разсказъ вамъ будетъ понятнѣе.

Старшій мой братъ, покойный Петя и я обучались у нашего сельскаго священника. Петя простудился, захворалъ и умеръ, послѣ краткой болѣзни. Матушка порѣшила, что онъ умеръ отъ усиленнаго ученія и, чтобъ сохранить единственнаго оставшагося у нея сына здравымъ и невредимымъ, положено было прекратить со мною всѣ науки. Не смотря на всѣ возраженія отца Арсенія, матушка стояла на своемъ, и рѣшилась не выпускать меня ни на шагъ.

Вотъ разъ по сосѣдству у насъ въ помѣщичьемъ имѣніи у приказчика была свадьба. Я съ нашимъ казачкомъ, тоже побѣжалъ смотрѣть. Изъ нашей церкви за Поѣздомъ и мы уцѣпились, и чтобъ лучше разсмотрѣть, какъ пойдетъ пиръ и угощеніе, я забрался въ съѣстной чуланчикъ, откуда было сдѣлано окошечко въ залу, чрезъ которое все можно было видѣть и слышать. Зала была освѣщена, а чуланчикъ темный: значитъ меня и примѣтить никто не могъ. Когда гости уже достаточное число разъ приложились губами къ чаркамъ, бесѣда оживилась. Всѣ ста ли болтать безъ умолку и обо всемъ, что имъ вспадало на умъ. Вдругъ рѣчь коснулась помѣщицы, Анны Львовны Перепой. Любопытство мое было возбуждено еще сильнѣе; я пріотворилъ окошечко, чтобъ лучше разслышать, что станутъ говорить про матушку, и чуть не выказалъ этимъ движеніемъ свое присутствіе, никѣмъ даже не подозрѣваемое.

— Что это, сказала одна изъ гостей, сухощавая, высокая женщина, что это бригадирша думаетъ дѣлать изъ своего сынка?

— Да что, отвѣчалъ ей тоже женскій голосъ, но я не могъ видѣть, кому онъ принадлежалъ; извѣстно что: баловня, дармоѣда. Барченокъ-то, говорятъ, такой прыткій и смышленый, да и родню важную имѣетъ при дворѣ; такъ нѣтъ, сиди-де у. матушки за пазухой, да поджидай ея смерти, чтобъ самому приняться за дѣло по хозяйству.

— Экъ вы, Анонса Сидоровна, вотъ вы и съ осужденіями, а вашему-то сынку годковъ семнадцать будетъ, а онъ у васъ все въ рубашонкѣ бѣгаете; малъ еще молъ, говорите вы, пусть порѣзвится. А Кости Перскому всего-то четырнадцатый годокъ.

— Ну, мое дѣло совсѣмъ другое. У меня нѣтъ въ Питерѣ покровительства для моего Никандрушки, да и отъ 11 ти душъ не на что проживать-въ Петербургѣ. А вотъ бригадиршѣ и санъ велитъ, и имѣніе позволяетъ, душъ-то слишкомъ 80 имѣетъ!

— Восемьдесятъ не восемьдесятъ, а около шестидесяти будетъ.

— Ну, положимъ хоть и шестьдесятъ, да покровительство-то пятисотъ стоитъ. Нѣтъ, ужъ я стою на томъ, не доброе дѣлаетъ Анна Львовна, что не отсылаетъ сына въ Питеръ въ науку. Сынокъ-то такой пригожій, славный бы офицеръ вышелъ!

— Что правда, то правда, сказалъ отецъ Арсеній. Мой ученикъ Костя былъ бы не простой человѣкъ, еслибъ занялись толкомъ его головою.

— Да что же вы, батюшка, отецъ Арсеній, не надоумите старухи-то?

— Э, да ужъ не разъ говорилъ и настаивалъ, да все одно напѣваетъ: "Не хочу, да не могу, уморить что ли и Костю хотите, какъ уморили Петю.

— Вотъ и сгубитъ сына ни за копѣйку, сказала сухощавая, высокая женщина.

Такъ, или почти такъ разсуждали гости, и разговоры эти запали мнѣ глубоко въ душу. Добрый Священникъ неразъ заводилъ рѣчь съ матушкой о необходимости продолжать мнѣ ученье, и даже совѣтовалъ отослать меня къ вамъ, но матушка при этомъ подняла такой шумъ и споръ, что отецъ Арсеній пересталъ настаивать и прекратилъ объ этомъ рѣчь. Между прочимъ, матушка говорила, что она не хочетъ ничѣмъ быть обязана брату, который забылъ о ея существованіи, и что хотя онъ важный человѣкъ, но что она хочетъ..

Костя не договорилъ и остановился.

— Ну, хорошо, хорошо, сказалъ генералъ, продолжай.

— Меня стало томить желаніе учиться, а главное — желаніе быть офицеромъ. Я рѣшился тихонько уйти изъ дому и во что бы ни стало добраться до Петербурга и отыскать васъ, дяденька. Мысль остаться навсегда олухомъ, какъ выразилась гостья на свадьбѣ, ужасала меня и поселила во мнѣ отвращеніе къ Ванину. Приближался праздникъ Покрова; у сосѣда нашего этотъ праздникъ сверхъ того былъ и храмовой. Матушка отпустила меня къ нему одного съ дядькой, и позволила остаться погостить тамъ три дня. Я поѣхалъ въ Покровское. Мы проѣзжали сзади парка, калитка была отворена. Я велѣлъ остановиться, говоря, что садомъ прямо пробѣгу въ покои, а дядькѣ съ экипажемъ приказалъ объѣхать кругомъ на господскій дворъ. Я вошелъ въ садъ и прильнулъ къ забору глазами. Едва я увидѣлъ, что коляска наша завернула за уголъ и скрылась изъ виду, я выбѣжалъ изъ сада, взялъ въ сторону отъ села, и вмѣсто того, чтобъ явиться въ гости къ сосѣду, побѣжалъ, куда глаза глядѣли, имѣя только одну цѣль — скрыться поспѣшнѣе отъ поисковъ. Я разсчиталъ, что въ теченіе сутокъ, пока могутъ меня спохватиться, я буду уже далеко отъ Ванина, и всѣ поиски за Мною будутъ безуспѣшны. Я набралъ во всѣ карманы своего праздничнаго платья ломтей хлѣба, пересыпаннаго солью, а чтобъ не возбудить подозрѣнія дядьки, оставилъ въ экипажѣ свою теплую одежду. За пазуху я положилъ листокъ бумаги и карандашъ, имѣя въ виду написать къ матушкѣ изъ перваго города, который встрѣчу по дорогѣ. Три дня я шелъ по пахатнымъ полямъ, избѣгая дорогъ, боясь набрести на кого нибудь изъ ванинскихъ крестьянъ. Весь запасъ моихъ хлѣбныхъ ломтей уже истощился; три ночи я ночевалъ подъ открытымъ небомъ. Усталость прогоняла страхъ всякой опасности. Къ счастію моему, дни стояли теплые, хотя и пасмурные. На четвертое утро пошелъ дождь, хотя, и мелкій, но частый, и продолжался во весь день. Я промокъ до костей. Уже нѣсколько часовъ сряду я не имѣлъ ни крошки хлѣба во рту. Ноги мои вязли въ размокшей землѣ, которая, прилипая къ сапогамъ, затрудняла все болѣе и болѣе томительный путь. Вдругъ вижу я въ отдаленіи мельницы. Я рѣшился подойти къ нимъ и распросить о дорогѣ въ Петербургъ, а главное, достать чего нибудь поѣсть. Вдругъ большая рѣка преграждаетъ мнѣ дорогу. Не думая долго, я раздѣлся и переплылъ ее.

Потапъ при этомъ не выдержалъ и ввернулъ свое словцо: «Ай да моло4ецъ!» Костя продолжалъ:

— На рѣкою отъ первой мельницы тянулась улица домовъ и разныхъ строеній, а за угломъ ея стоялъ лотокъ съ сайками…

Костя остановился. Ему стало совѣстно разсказывать о своемъ поступкѣ, но не привыкши лгать, онъ не хотѣлъ его скрыть.

Дядя помогъ ему, перебивъ добродушно: «Ну, ты, пожалуй, и стянулъ одну», сказалъ онъ, улыбаясь.

— Виноватъ, дядюшка, стянулъ, не удержался; у меня въ животѣ кошки скребли; да и досталось же мнѣ отъ продавца; онъ безпощадно вытрясъ меня за -вихоръ, но скрылъ мой поступокъ отъ хозяина небольшой лавки, который въ эту минуту вышелъ изъ нея. Хозяинъ лавки, купецъ Онисимъ Григорьевичъ, сжалился надо мною, услышавъ о моемъ приключеніи, и отправилъ меня въ Петербургъ вмѣстѣ съ своимъ прикащикомъ. Съ трудомъ я отыскалъ васъ, дядюшка, и вотъ теперь настала для меня пора сказать вамъ: я хочу быть офицеромъ!

— Ну, Костя, это еще не вдругъ, не такъ скоро дѣлается, какъ говорится; ты хорошо сдѣлалъ, что понадѣялся на своего дядю, и я не оставлю тебя, Ну, а написалъ ли ты матушкѣ, чтобъ ее успокоить?

— Написалъ, дядюшка, и отдалъ письмо Анисиму Григорьевичу; онъ обѣщалъ доставить его въ село Ванино.

— Ну, матушка твоя посердится да и перестанетъ; помяни мое слово, Костя, сестра и тебя проститъ да и со мной примирится. Анна Львовна женщина характерная, даже^- подчасъ упрямая, но все же умная, такъ ей. и не трудно будетъ сообразить всю пользу твоей рѣшимости. Все устроится къ лучшему.. Ну, Потапушка, скоро и молодцы наши Сколпины явятся, вѣдь завтра воскресенье…

— Да уже за нимъ пошелъ Максимъ. Не успѣлъ проговорить эти слова старикъ Потапъ, какъ два мальчика, почти однихъ лѣтъ съ Костей, шумно вбѣжали въ комнату.

Наружность ихъ была совершенно противоположная наружности Кости. Лица ихъ были смуглыя, глаза черныя, волосы курчавые. Взгляды ихъ были не менѣе смѣлы, какъ и взглядъ Кости, но смѣлость во взорахъ ихъ граничила уже съ дерзостью.

— Вотъ двоюродный братъ вашъ, Константинъ Перскій, сказалъ старикъ вбѣжавшимъ племянникамъ, послѣ обычныхъ съ ихъ стороны рукоцѣлованій. Прошу жить съ нимъ мирно и дружно.

Мальчики оглядѣли другъ друга съ головы до ногъ. Костя и не шевельнулся на своемъ стулѣ, не только что не всталъ.

— Что же ты сидишь и къ намъ не подойдешь? сказалъ надмѣнно Гриша, обращаясь къ Костѣ.

— Вы здѣсь хозяева по старшинству прибытія въ домъ дядюшки, вамъ ухаживать за гостемъ, а не гостю за вами, отвѣчалъ Костя, не вставая со стула и размахивая небрежно висячими своими ногами во всѣ стороны.

Потапка опять пробормоталъ что-то похожее на свое: «экой молодецъ!» Братья Сколпины подошли къ Костѣ и увлекли его за руки въ другія комнаты. Дядя, глядя имъ вслѣдъ, многозначительно покачалъ головою и, помолчавъ нѣсколько, сказалъ:

— Что, Потапка, скажешь?

— О Костѣ-то?

— Вѣдь онъ не поддастся, даромъ что ихъ двое?

— Куда имъ! молодецъ!

Старикъ Потапъ не любилъ Сколпиныхъ за ихъ дурной нравъ, они частенько выводили его изъ терпѣнія. Этимъ объясняется видимое его предпочтеніе къ новоприбывшему барченку.

И точно, Костя взялъ такую власть надъ двумя своими братцами, что, несмотря на ихъ бойкость, они невольно покорились его вліянію, какъ потому что онъ не разъ имъ доказалъ свою атлетическую силу въ ручныхъ схваткахъ, укрѣпленную въ немъ деревенскимъ образомъ жизни, такъ и по инстинктивному сознанію Гриши и Вани въ умственномъ превосходствѣ Кости.

V.

Пока идутъ дни за днями, пока, насталъ срокъ опредѣленія Кости въ корпусъ, пока Костя обучается тамъ всякимъ наукамъ, вернемся въ село Ванино, къ характерной бригадиршѣ Аннѣ Львовнѣ. Прошло три дня, какъ сынъ ея Костя уѣхалъ въ Покровское. Настало утро того дня, въ которое условлено было послать дядьку Карпушку за Костей. Коляска уже запряжена двумя тучными пѣгими конями. Дядька Карпушка, онъ же и кучеръ, взлѣзъ на козлы, крякнулъ, подобралъ вожжи, махнулъ кнутомъ и крупною рысью выѣхалъ изъ Ванина. Путь не дальній. Вотъ скоро показалась и колокольня Покровской церкви. Коляска подъѣзжаетъ къ Покровскому все ближе и ближе; вотъ она остановилась у крыльца помѣщичьяго дома.

— Что ты, Карпъ Лаврентьичъ, одинъ къ намъ пожаловалъ безъ маленькаго твоего барина? Что его давно у насъ не видать? спросилъ Карпа проходившій но двору господскій кучеръ.

— Да я за нимъ-то и пріѣхалъ. Вѣдь онъ у васъ съ самаго Покрова, отвѣчалъ Карпушка.

— Какъ за нимъ? да мы его и не видали.

— Что ты брешешь, Иванъ, какъ не видали? Я его самъ подвезъ къ вашему саду, а тамъ и повернулъ оглобли. Къ кумѣ въ Дурино завернуть надо было — имянинница была.

— Оно пожалуй и такъ, Карпъ Лаврентьевичъ, но барченка твоего на праздникѣ у насъ не было.

— Какъ не было? Ой-ли? что ты околесную несешь, Иванъ, проговорилъ Карпушка, недовѣрявшій вѣстямъ кучера Ивана. Въ это время на крыльцѣ показался и лакей Кирилла.

— Правду ли Иванъ байтъ, обратился къ нему Карпушка, что нашего Константина Петровича здѣсь не было на праздникѣ?

— И видомъ его не видали, проговорилъ рыжій Кирилла на вопросъ сѣдаго Карпа.

— Да какъ же это такъ? воскликнулъ Карпъ въ совершенномъ смятеніи, снимая картузъ съ головы и отирая потъ, который началъ капать у него со лба. Не пошелъ ли онъ къ вашимъ сосѣдямъ Живкинымъ, у нихъ пять, коли не болѣе мальчугановъ въ семействѣ, такъ Константину Петровичу разсудилось, можетъ, что съ ними веселѣе провести время, чѣмъ здѣсь? прибавилъ кучеръ Иванъ, въ видѣ успокоительнаго предположенія.

— Ну, да и здѣсь-то барскихъ дѣтей было всѣхъ и не перечесть, сказалъ рыжій Кирилла; особенный столъ для нихъ накрывали, кажись, ихъ было болѣе десяти человѣкъ.

— А почему Живкиныхъ-то у васъ небыло, спросилъ Карпушка, хватаясь за предположеніе кучера Ивана, какъ за единственный способъ, могущій вывести его изъ лабиринта сомнѣній.

— Мать ихъ, слышно, оченно больна, отозвался Иванъ.

— Да вѣдь этого нашъ Константинъ Петровичъ не зналъ, не зналъ онъ что и Живкины сюда не пріѣдутъ, какъ же онъ, не зашедши даже сюда, могъ вздумать отправиться къ нимъ въ Мякишово, сказалъ Карггушка печально, какъ бы разсуждая самъ съ собою.

— Однако прощайте, ребята, заѣду я въ Мякишово да и къ другимъ сосѣдямъ по близости. Охъ, охъ, охъ! что-то сердечушко щемитъ, какъ будто предчувствуетъ грозу неминучую; достанется мнѣ отъ барыни! Что я буду дѣлать? гдѣ я теперь стану отыскивать моего Костю!..

Такъ жаловался старикъ Карпушка, передъ стоявшими около него кучеромъ Иваномъ и лакеемъ Кириллою. Онъ отеръ непритворную слезу, канувшую на щеку, рукавомъ своимъ, медленно поворотилъ лошадей отъ крыльца, медленно выѣхалъ изъ воротъ господской усадьбы, но вдругъ вздумавъ, что какая нибудь опасность угрожаетъ маленькому его барину, сильно стегнулъ кнутомъ по лошадямъ, кони помчались вскачь и въ нѣсколько минутъ перелетѣли пространство между Покровскимъ и Мякишовымъ. На всѣ разспросы Карпушки въ Мякишовѣ и во многихъ другихъ усадьбахъ, получилъ онъ въ отвѣтъ, что барина его Константина Петровича не видали. Съ злою тоскою въ душѣ, уже подъ вечеръ, въѣхалъ въ село Ванино Карпъ одинъ на измученныхъ пѣгихъ коняхъ своихъ. Лошади, не ѣвшія съ утра, радостно заржали, завидя свою конюшню, предугадывая, что тамъ ихъ ожидаетъ душистое сѣно и зернистый овесъ. Не то было съ Карпушкой: не радостно возвращался онъ во-свояси, какъ преступникъ, съ поникшею головою взошелъ онъ на крыльцо дома Анны Львовны, не отвѣчая на вопросы всей высыпавшей дворни.

Въ передней дома тѣже вопросы, но ужъ съ примѣсью угрозъ встрѣтили и. проводили Карнушку до самыхъ покоевъ бригадирши.

— Ужъ барыня ждетъ тебя не дождется, пропищала быстроглазая и курносая Малашка, въ пестрядинномъ платьѣ.

— Ужъ достанется тебѣ на орѣхи, просипѣлъ хриплымъ голосомъ Антонъ «Головастый», лакей Перскихъ, прозванный такъ по вѣчно склоченнымъ волосамъ, которыхъ никогда не касалась гребенка, и которые увеличивали настоящій объемъ Антоновой головы по крайнѣй мѣрѣ вдвое.

Сопутствуемый подобными, рѣчами, Карпушка вошелъ въ покои, гдѣ сидѣла толстая бригадирша у окна, въ кожаныхъ черныхъ креслахъ, и вязала шерстяной чулокъ синяго цвѣта.

— А, наконецъ-то, вы пожаловали, сказала Анна Львовна; снимая очки, которыми былъ осѣдланъ ея носъ, и воткнувъ одну изъ вязальныхъ спицъ въ сѣдые свои волосы. Гдѣ это ты съ шалуномъ пропадалъ цѣлый день?

Карпушка молчалъ.

— А гдѣ же пострѣлъ Костя?

Карпушка брякнулся колѣнками о полъ и жалобно завопилъ:

— Матушка ты моя, родимая, Анна Львовна, не прогнѣвись! виноватъ, безъ вины виноватъ!

Анна Львовна положила чулокъ на оконницу и повернулась вмѣстѣ съ кресломъ къ Карпушкѣ.

— Старый баловникъ! Говори же скорѣе, гдѣ вы пропадали съ Костей цѣлый день-деньской?

— Матушка, Анна Львовна, я вездѣ, по всѣмъ сосѣдямъ ѣздилъ, да нигдѣ не могъ отыскать Константина Петровича.

— Какъ нигдѣ не могъ найти? а въ Покровскомъ? И Анна Львовна, предчувствуя бѣду, поблѣднѣла какъ полотно.

— И въ Покровкомъ нѣтъ. Наступило молчаніе.

Карпушка всталъ съ колѣнъ и, видя, что барыня продолжаетъ молчать, началъ разсказывать, прихныкивая отъ времени до времени, какъ Костя отослалъ его у сада, и какъ нынче онъ тамъ узналъ, что молодаго барина никто не видалъ, а равно въ Мякишовѣ, въ Прибережскомъ и во многихъ другихъ усадьбахъ, которыя онъ объѣхалъ, отыскивая Константина Петровича. Когда Карпушка кончилъ свой разсказъ, Анна Львовна-громко зарыдала.

— Господи ты Боже мой! сказала она, куда же это Костя дѣвался? не съѣли ли его волки на дорогѣ изъ Покровскаго въ Мякишово, и Анна Львовна всплеснула руками при такой страшной, хотя и совершенно неправдоподобной мысли.

— Помилуйте, матушка, сказалъ сквозь слезы Карпушка, ну, какъ таки волкамъ среди бѣла дня и въ людномъ мѣстѣ съѣсть Константина Петровича, что и клочка платья отъ него не осталось, вѣдь я по той дорогѣ днемъ ѣхалъ, да никакого признака не нашелъ.

При этихъ словахъ быстроглазая Малашка, уже давно и не разъ просовывавшая голову во время разсказа Карпушки, отворила тихонько дверь, и плача подошла къ барынѣ.

— Не плачьте, не сокрушайтесь, матушка, барыня, сказала она: Константинъ Петровичъ пропалъ не нечаянно, я знаю это невѣрное.

— "Какъ такъ? что ты знаешь: спросила Анна Львовна, и радостный лучъ надежды освѣтилъ заплаканное лицо старушки. Что же ты знаешь, говори скорѣе, Малашка, продолжала Анна Львовна дрожащимъ голосомъ, глядя съ безпокойствомъ на вѣстовщицу.

— А вотъ что, матушка барыня; когда Константинъ Петровичъ совсѣмъ, уже одѣлся, чтобы ѣхать въ Покровское, то я застала ихъ у буд"эта. Они нарѣзали нѣсколько толстыхъ ломтей хлѣба и разсовали ихъ по карманамъ. А я и говорю Константину Петровичу: На что это вы молъ столько хлѣба про запасъ съ собою берете, вѣдь до Покровскаго-то всего четверть часа ѣзды, не успѣете проголодаться, а тамъ кулебякамъ и пирогамъ счету не будетъ для праздника. А Константинъ Петровичъ и говоритъ:

— Ну, ты, смотри не разболтай въ домѣ объ этомъ, до моего возвращенія, а когда вернусь домой, я тебѣ скажу, на что мнѣ нуженъ былъ хлѣбъ. Вотъ я молчала объ этомъ, не видя тутъ большой важности, а теперь матушка, барыня, глядя на слезы ваши, и вспомнила, что видно молодой-то нашъ баринъ не даромъ съ собою хлѣба набралъ, видно въ какую даль уйти задумалъ.

Кончивъ свой разсказъ, Маланья остановилась. Анна Львовна, помолчавъ немного, тихо проговорила:

— Хорошо, Малаша, ступай въ дѣвичью, спасибо за вѣсть. Видно точно Костя ушелъ съ намѣреніемъ. А ты, Карпушка, бѣги къ отцу Арсентію и позови его ко мнѣ.

Анна Львовна, облокотившись на окно, долго смотрѣла безсознательно на плывшія по небу облака. Слезы струились по ея полному лицу, она не утирала ихъ. Только разъ, до прихода священника, она вздохнула и сказала вслухъ: Ахъ, Костя! Костя! Какъ у тебя хватило духу покинуть старуху мать!

Дверь скрыпнула и священникъ села Ванина, знакомый намъ отецъ Арсеній, тихо вошелъ въ комнату, помолился иконѣ, висѣвшей въ углу и также тихо спросилъ:

— Что вамъ угодно, Анна Львовна, вы желали видѣть меня?

Анна Львовна, погруженная въ свои грустныя размышленія, не слыхала и не обернулась къ вошедшему.

— Здравствуйте, матушка Анна Львовна, сказалъ священникъ, гораздо громче.

— Ахъ, это вы батюшка, здоровы ли вы?

— Слава Богу, пока Господь милуетъ.

— Мнѣ надо переговорить съ вами, отецъ Арсеній, сядьтеко да побесѣдуемъ немного. Слышали вы новость? — Да, сейчасъ, идучи сюда, я слышалъ отъ Карпа, что вашъ сынокъ пропалъ безъ вѣсти.

— Какъ же вы полагаете, куда онъ дѣлся?

— Я полагаю, что Костя преднамѣренно оставилъ родительскій домъ, и что о жизни его тревожиться вамъ будетъ напрасно.

— Ахъ, отецъ Арсеній, достало же у Кости духу бросить мать!

— Мнѣ сдается, что Костя не съ дурнымъ намѣреніемъ покинулъ васъ; я знаю его нравъ и умъ, развитый не по, лѣтамъ, я знаю, Что онъ всегда горячо любилъ васъ.

— Хорошо любилъ, когда бросилъ старуху! сказала Анна Львовна въ горечью.

— Анна Львовна, Кости тяжело было оставаться безъ занятія, ему страхъ хотѣлось учиться, не потому ли онъ оставилъ васъ? Мнѣ кажется, что онъ не приминетъ утѣшить васъ вѣсточкой о себѣ.

— Дай-то Богъ, сказала Анна Львовна, сдавливая вздохъ и удерживая слезы. Но гдѣ же онъ? Что онъ намѣренъ дѣлать?

Не успѣла Анна Львовна произнесть эти восклицанія, какъ Карпъ вбѣжалъ, запыхавшись, въ комнату и объявилъ, что какой-то купецъ Онисимъ Рыбкинъ, пріѣхалъ въ село и проситъ позволенія увидѣть помѣщицу, бригадиршу Перекую, къ которой привезъ письмо отъ ея сына. Анна Львовна всплеснула руками и не могла произнести ни одного слова отъ радости.

Отецъ Арсеній велѣлъ Карпу ввести купца, и знакомецъ нашъ Онисимъ Григорьичъ взошелъ въ комнату, помолился усердно иконамъ, подошелъ подъ благословеніе священника, поцѣловавъ его руку и поклонился Аннѣ Львовнѣ.

— Осмѣлюсь спросить, я имѣю честь, началъ купецъ, видѣть, примѣромъ будучи, помѣщицу села Ванина?

— Точно такъ.

— Такъ-съ. А что, ваше высокородіе, не изволите ли, примѣромъ будучи, безпокоиться о сынишкѣ вашемъ?

— Какъ же, почтенный, какъ было не безпокоиться? вотъ уже четыре дня, какъ онъ пропалъ безъ вѣсти.

— Такъ-съ. А я, примѣромъ будучи, привезъ объ немъ вѣсточку. И купецъ подалъ помѣщицѣ письмо Кости.

Анна Львовна не мастерица была читать по писанному, и по^: тому держала письмо въ рукѣ, не торопясь вскрыть его.

— А гдѣ же ты его видѣлъ, мой отецъ?

Онисимъ Григорьичъ разсказалъ Аннѣ Львовнѣ, что уже извѣстно нашимъ читателямъ, на счетъ своей встрѣчи и знакомства съ Костей. Когда онъ кончилъ разсказъ, Анна Львовна приподнялась съ трудомъ съ своихъ креселъ и сказала:

— Позволь мнѣ поблагодарить тебя, родимый, позволь поцѣловать, что ты накормилъ и обогрѣлъ моего сына.

Купецъ приблизился къ Аннѣ Львовнѣ, придержалъ одною рукою густую свою бороду, другою обнялъ тучный торсъ бригадирши и чмокнулся съ нею три раза со щеки на щеку, довольный такимъ знакомъ доброжелательства отъ такой сановитой особы.

— Ну, кормилецъ ты мой, пусть Богъ тебѣ воздастъ сторицею за доброе дѣло, сказала Анна Львовна, свершивъ процессъ лобызанія.

— Да когда же ты видѣлъ моего Костку?

— Я сегодня утромъ только что отправилъ его съ своимъ прикащикомъ Ѳаддеемъ, а къ вечеру поспѣшилъ сюда; успокоить васъ.

— Да что, твой Ѳаддей надежный ли человѣкъ? хорошо ли онъ довезетъ Костю въ Петербургъ?

— Будьте спокойны и благонадежны матушка, Анна Львовна. Ужъ не въ первый разъ Ѳаддею совершать знакомый путь.

Анна Львовна упросила Рыбкина остаться ночевать въ Ванинѣ, такъ какъ время уже было позднее, и на другой только день, накормивши купца за своимъ столомъ, разными кулебяками, пышками съ домашнимъ вареньемъ и сладкимъ пирогомъ съ черносливомъ, отпустила добраго купца, прося хоть изрѣдка навѣщать ее и привозить разнаго товару. Но отъѣздѣ Рыбкина, Анна Львовна попросила отца Арсенія прочитать ей письмо Кости, которое пролежало до тѣхъ поръ подъ синимъ чулкомъ, въ рабочемъ баулѣ помѣщицы.

Отецъ Арсеній плавно и внятно прочелъ слѣдующее:

«Дражайшая и любезнѣйшая моя родительница!

Простите, что я скрылся изъ дому отчаго, не сказавъ о томъ никому. Я, боялся, что меня задержатъ и не пустятъ. А я хочу быть офицеромъ, какъ Алеша Жилбяковъ, который съ своею родительницею пріѣзжалъ къ намъ въ мундирѣ. Къ тому же на свадьбѣ сосѣдняго прикащика я подслушалъ разговоръ гостей, въ которомъ меня называли неучемъ, а васъ обвиняли за то, что меня думаете дома держать. Я и думалъ своимъ поступкомъ исправить все. Въ Петербургѣ отыщу дядюшку, онъ меня какъ-разъ сдѣлаетъ офицеромъ, онъ такой важный человѣкъ и начальникъ надъ мальчиками. Когда я буду такой же важный, какъ дядюшка, я пріѣду къ вамъ расцѣловать ваши ручки. Потерпите немножко, дражайшая родительница, цѣлую ручки ваши сто мильоновъ разъ и кланяюсь отцу Арсенію и всѣмъ домашнимъ.

Покорный сынъ вашъ, Костя.

Не браните Карнушку, онъ ни въ чемъ не виноватъ.»

Когда отецъ Арсеній кончилъ чтеніе, то замѣтилъ, что Анна Львовна гнѣвно свела брови и стучала пальцами по стеклу. Этимъ всегда означалась внутренняя буря и недовольство своенравной бригадирши.

— Это, матушка, Анна Львовна, добрыя вѣсти отъ Кости! и меня вспомнилъ, спасибо ему!

Анна Львовна все не переставала барабанить но стеклу.

— Вы чѣмъ-то недовольны, матушка, Анна Львовна, а кажись все хорошо.

— Оно хорошо, а все бы лучше было Костѣ къ брату Аполинарію Львовичу на ласку и покровительство не напрашиваться.

— Какъ же это можно, Анна Львовна, вѣдь Петербургъ для Кости все равно, что лѣсъ; къ кому же ему и обратиться, какъ не къ родному дядѣ?

— Коли я не хочу знать брата, такъ и Костѣ неслѣдуетъ узнавать его.

— Господь Богъ повелѣваетъ забывать и прощать обиды, матушка Анна Львовна, а вы еще не знаете, не противъ ли воли обидѣлъ васъ братецъ вашъ.

— Да уже гдѣ тутъ противъ воли! Загордился больно своею знатностью… да я вѣдь и сама бри-га-дир-ша, сказала Анна Львовна, съ извѣстною намъ интонаціею и съ ея особеннымъ способомъ выговаривать букву р., причемъ она, по обыкновенію, закинула назадъ голову.

— Прежде чѣмъ вы стали бригадиршей, вы уже были родною сестрою вашего братца, вотъ что вамъ не угодно вспомнить, Анна Львовна.

— Ну, да уже полноте, отецъ Арсеній, полноте, пожалуйста, сказала твердо помѣщица. Такъ или почти такъ заканчивались всѣ разговоры Перской съ отцемъ Арсеніемъ. Когда, бывало, Анна Львовна скажетъ свое: «полно, полно-те!» священникъ прекратитъ разговоръ и, повремени не много, распростится съ бригадиршей и уйдетъ. Тѣмъ и теперь заключился тревожный день. Анна Львовна, не смотря на свое огорченіе, какъ будто успокоилась. Ей по временамъ казалось, что доводы священника справедливѣе ея противорѣчій, и теперь Анна. Львовна почти радовалась, что все устроилось къ лучшему, хотя и противъ ея воли.

VI.

Прошло три года. Анна Львовна часто получала письма отъ Кости. Онъ былъ уже кадетомъ въ выпускномъ классѣ. Костя въ свое время подробно описалъ матери свое путешествіе въ Петербургъ, пріемъ дяди, радушный и родственный, ласки и попеченія его, свое опредѣленіе въ морской корпусъ, и часто описывалъ корпусную жизнь. Анна Львовна, поневолѣ должна была простить брату неуваженіе къ старшей сестрѣ и къ сану бригадирши. Мы уже говорили, что Анна Львовна не могла даже читать по писанному, не только сама писать, то сношенія ея съ братомъ Аполинаріемъ Львовичемъ не возобновлялись. Разъ или два въ годъ, отецъ Арсеній увѣдомлялъ Костю о здоровьѣ матушки, и то не иначе, какъ при «оказіи», то есть, съ посылкою въ Петербургъ подводы изъ села Ванина, съ разными деревенскими продуктами для сына, для его товарищей и наставниковъ.

Тяжело становилось подъ часъ бригадиршѣ въ разлукѣ съ любезнымъ сыномъ. Мысль побывать въ Петербургѣ, взглянуть на матушку-Царицу, расцѣловать и обнять Костю, все чаще и чаще стала забѣгать въ ея голову. Конечно, трудно было рѣшиться на подобный подвигъ: ужъ болѣе тридцати лѣтъ не выѣзжала она изъ села далѣе 50-ти верстъ, а въ послѣдніе годы не выѣзжала вовсе. Но на что не можетъ рѣшиться любовь матери?..

Посовѣтовавшись съ отцемъ Арсеніемъ, снарядивъ двѣ брички, одну для себя и трехъ комнатныхъ дѣвокъ, безъ которыхъ Анна Львовна не могла бы прожить дня, а другую для постелей своихъ и подушекъ, для гостинцевъ и деревенскихъ подарковъ, назначенныхъ Костѣ; отслуживъ молебенъ, Анна Львовна, разъ въ ясный сентябрскій день выѣхала изъ Ванина, сопровождаемая шестью человѣками дворни. Брички были запряжены тройками, лошади обвѣшаны бубенчиками, а на обѣихъ коренныхъ звѣнѣли два колокольчика, которымъ можно было обидѣться, что ихъ называютъ уменьшительнымъ именемъ. Весь этотъ звонъ и дребезжаніе, при движеніи бричекъ, составлялъ достойный акомпаниментъ величественному поѣзду и еще болѣе величавой хозяйкѣ поѣзда Она сидѣла на трехъ, ярусахъ подушекъ, произведеній ея собственнаго птичьяго двора, и тучный подбородокъ ея покоился на трехъ же рядахъ иныхъ подушекъ, пріобрѣтенныхъ сидячею спокойною сельскою жизнью.

Наконецъ, послѣ десятидневнаго странствованія и хлопотливыхъ ночлеговъ, путь Анны Львовны былъ конченъ. Рыдваны ея въѣхали въ заставу Петрова града.

Бригадирша не вздумала даже поѣхать къ брату или остановиться въ его домѣ. Брички, по ея приказанію, остановились у гостиницы для пріѣзжающихъ. Анна Львовна заняла въ ней помѣщеніе, состоявшее изъ трехъ комнатъ: пріемной, спальни и дѣвичьей, ровно столько, сколько нужно было по расчетамъ бригадирши. Дѣвичья завалена была чуть не до самаго потолка всѣмъ скарбомъ, выбраннымъ изъ обѣихъ бричекъ; но дѣвушки не роптали, потому что знали, что онъ будетъ убывать ежедневно, и что съ каждымъ днемъ комната ихъ будетъ становиться просторнѣе. Надо сказать, что въ первые дни пребыванія ихъ въ Петербургѣ, спать дѣвушкамъ почти было негдѣ. Смѣтливая Малашка ухитрилась уложить свертки холста такъ, что они замѣнили ей постель, куда она и взбиралась на ночь. Случалось, что этотъ, такъ сказать, холщевой костеръ, разсыпался къ утру, отъ тревожныхъ движеній, и спавшая на Импровизированной кровати, часто удивлена была, очутившись на полу. Карпушка ночевалъ въ корридорѣ, у дверей дѣвичьей, а два кучера внизу, около лошадей.

Анна Львовна, поубравшись не много послѣ дороги, на утро другаго дня послала Карпа въ Морской корпусъ. Случилось, что это былъ праздничный день. Костя чуть не умеръ съ радости, узнавъ Карпа и услышавъ, что мать его въ Петербургѣ. Едва довѣряя ушамъ своимъ, онъ поспѣшно одѣлся и бросился въ гостиницу, гдѣ остановилась Анна Львовна. Карпъ едва могъ слѣдовать за своимъ молодымъ бариномъ.

— Да постой же ты, живчикъ этакой, кричалъ онъ Костѣ; да какъ же ты выросъ, Константинъ Петровичъ, выше меня, ей-ей выше.

И Карпъ останавливалъ Костю, какъ будто съ намѣреніемъ помѣриться съ нимъ ростомъ, но болѣе для того, чтобъ передохнуть отъ поспѣшной ходьбы.

— Выше меня, выше меня! повторялъ Карпъ, успѣвшій ухватиться за своего молодаго барина.

— Пойдемъ, пойдемъ же, Карпушка, смѣряемся въ гостиницѣ, говорилъ Костя, тоже едва переводя духъ, но не отъ усталости, а отъ сердечнаго волненія. Что, Карнуша, матушка? продолжалъ Костя, здорова ли? весела ли? И не слушая отвѣта, Костя мчался впередъ, соображая очень основательно, что чѣмъ терять время въ распросахъ, лучше самому поскорѣе въ томъ удостовѣриться лично.

Костя вбѣжалъ къ матери и бросился обнимать Анну Львовну. Счастливая бригадирша не могла произнести ни одного слова отъ радости, и оба, обнявшись, долго молчали и плакали.

— Костя, другъ мой, сказала наконецъ мать и отдалила сына руѣами отъ себя, чтобъ лучше разглядѣть его. Какъ ты выросъ! какъ возмужалъ, какъ похорошѣлъ!

— Милая маменька! могъ только проговорить Костя, цѣлуя ея руки. Анна Львовна съ гордостью и самодовольствомъ любовалась своимъ милымъ сынкомъ. Передъ нею стоялъ рослый, шестнадцатилѣтній юноша, съ прекраснымъ, благороднымъ, открытымъ лицомъ. Слезы радости, блиставшія въ его голубыхъ глазахъ, придавали имъ еще болѣе нѣжное выраженіе, а остальныя черты лица носили на себѣ оттѣнокъ твердости и мужества. На губахъ пробивался легкій, свѣтлорусый пухъ возникающей бороды, а каштановые густые волосы украшали лобъ и голову густыми волнистыми кудрями, которымъ пудра придавала особенную прелесть.

— Скоро-ли ты окончишь свое ученье, и каково оно идетъ, спросила Анна Львовна, налюбовавшись вдоволь сыномъ.

— На будущій годъ надѣюсь быть офицеромъ; я уже пожалованъ гардемариномъ, отвѣчалъ Костя, съ легкимъ оттѣнкомъ самодовольства.

Карпъ, стоявшій въ продолженіе всей сцены свиданія у дверей комнаты, и неразъ утиравшій рукавомъ слезы, почелъ за нужное вмѣшаться въ разговоръ.

— Пока Константинъ Петровичъ изволили сбираться, чтобъ идти сюда, я разспрашивалъ о нихъ и узналъ, что они первый по наукамъ по всему корпусу. Похвалы имъ такъ и сыпались со всѣхъ сторонъ.

— Награди тебя Господь, милый Костя, за радость, какую ты приносишь этимъ твоей матери, сказала Анна Львовна. Грустно вспомнить, что я чуть не помѣшала тебѣ быть порядочнымъ человѣкомъ! Охъ, ты далеко пойдешь, Костя, мать тебѣ это предсказываетъ.

— Дай-то Богъ, матушка, сказалъ Костя, вашими устами медъ пить, и довольный сынъ поцѣловалъ снова руку матери.

Анна Львовна прожила двѣ недѣли въ Петербургѣ; зазывала товарищей Кости къ себѣ, угощала ихъ на славу, отпускала ихъ всегда съ полными карманами разныхъ деревенскихъ лакомствъ. Никто не обидѣлъ старушку отказомъ; Анна Львовна не забыла даже корпусныхъ служителей: кого наградила моткомъ нитокъ, кого связкою сушеныхъ грибовъ. За то ни одного изъ товарищей Кости недоставало духу сердиться на Анну Львовну, когда она зачастую говаривала имъ: «гдѣ вамъ съ моимъ Костей сравняться! гдѣ вамъ! вы ему и въ подметки негодитесь; Костя далеко пойдетъ!» Костя не разъ упрашивалъ мать не говорить этого товарищамъ, не зарождать въ сердцахъ ихъ зависти къ его успѣхамъ и не обижать ихъ пренебреженіемъ; Анна Львовна давала слово воздержаться, и при первомъ представлявшемся случаѣ опять говорила его товарищамъ, несмотря на знаки сына: Ну, гдѣ вамъ! вы и до щиколотки Костиной не подходите, далеко Костя пойдетъ, я вамъ говорю, далеко!

Вскорѣ послѣ этого Анна Львовна стала сбираться въ Ванино. Она обѣщала Костѣ пріѣхать къ нему снова въ Петербургъ, если еще будетъ жива, на будущій годъ, когда онъ будетъ произведенъ въ офицеры; какъ для того, чтобъ снова полюбоваться имъ въ офицерскомъ мундирѣ, такъ и для того, чтобъ взглянуть на Матушку-Царицу, которую она немогла видѣть теперь по случаю выѣзда Государыни въ Крымъ.

Прошелъ годъ. Константинъ Петровичъ Перскій произведенъ въ офицеры, и сталъ еще молодцоватѣе и красивѣе прежняго. Рослый, бѣлый, румяный, съ русыми волосами, голубыми глазами, съ выраженіемъ въ нихъ смѣтливости и нѣкоторой задумчивости, Костя былъ типомъ русской красоты. Анна Львовна сдержала свое слово. Она явилась снова въ Петербургъ, но на этотъ разъ уже остановилась у брата, съ которымъ примирилась еще въ первый свой пріѣздъ, тронутая тѣмъ, что Аполинарій Львовичъ не переставалъ осыпать племянника ласкою и заботливостью. Во второй пріѣздъ бригадирши въ столицу, ей посчастливилось наконецъ увидать Императрицу.

— Теперь я умру спокойно, сказала она веселымъ голосомъ: наконецъ я видѣла нашу Матушку-Царицу. Прощай, Питеръ^ я больше тебя не увижу.

Костя всячески старался отвести Анну Львовну отъ мысли о смерти, но бригадирша стояла на-своемъ.

Предчувствія старушки сбылись. Возвратясь въ Ванино, она почувствовала, что отдышка ее сдѣлалась сильнѣе. Исполнивъ послѣдній христіанскій долгъ, бригадирша закрыла глаза на вѣки, сопутствуемая, при переходѣ ея въ -жизнь будущую молитвами отца Арсенія, не отходившаго отъ больной во все время ея предсмертныхъ мукъ.

VII.

Долго грустилъ Константинъ Петровичъ о потерѣ любимой матери. Мало по малу время изгладило горесть, какъ изглаживаетъ оно всѣ земныя скорби.

Долго странствовалъ Перскій но сушѣ и морямъ, и дожилъ наконецъ до тридцатилѣтняго возраста. Чаще и чаще стала ему приходить мысль, что пословицы — разумъ народа, и что одна изъ нихъ говорила:, худо тому, кто въ 20 лѣтъ не уменъ, въ 30 не женатъ, въ 40 не богатъ. Первый срокъ прошелъ для него очень счастливо: онъ хорошо учился, слылъ умнымъ малымъ, и сравнивая себя съ другими, находилъ, что слава о немъ не совсѣмъ была, мыльнымъ пузыремъ. Наступилъ для него второй срокъ. Ему уже тридцать лѣтъ, а онъ еще не женатъ; онъ былъ и не богатъ, но но смыслу пословицы, ему оставалось еще полныхъ десять лѣтъ на пріобрѣтеніе состоянія, и потому, отложивъ попеченіе о дальнѣйшемъ, Перскій сталъ частенько задумываться о настоящемъ. При повѣркѣ своего нрава, Перскій нашелъ,, что уже съ полдюжины привязанностей разныхъ видовъ и степеней не разъ шевелили его молодое сердце. Какъ положиться на это сердце и на постоянство, необходимое женатому человѣку, котораго въ этомъ сердцѣ еще пока не оказывалось?

Въ такую-то пору тревожныхъ думъ и сомнѣній, вздумалось Перскому заглянуть въ свое село Ванино.

Пріѣхавъ туда, Перскій осмотрѣлъ хозяйство, взошелъ въ нужды крестьянъ, замѣнилъ стараго, избаловавшагося старосту другимъ, честнымъ и зажиточнымъ мужикомъ, и устроивъ свои хозяйственныя дѣла, поѣхалъ, передъ выѣздомъ въ Петербургъ, къ деревенскимъ своимъ сосѣдямъ отрекомендоваться, познакомиться и развлечься отъ хозяйственныхъ хлопотъ. Между сосѣдями было одно семейство, извѣстное въ окружности богатствомъ, гостепріимствомъ и многочисленностью своихъ членовъ.

Отставной секундъ-маіоръ Николай Семеновичъ Огневъ владѣлъ двумя тысячьми душъ, не заложенныхъ ни въ какомъ кредитномъ учрежденіи. Супруга его Марѳа Петровна славилась въ свое время красотою, но множество дѣтей обоего пола уменьшили и здоровье, и красоту ея. Въ пріѣздъ Константина Петровича Перскаго, дѣти помѣщиковъ Огневыхъ были, какъ говорится, малъ-мала-меньше. Старшей ихъ дочери Ѳешенькѣ, то есть Ѳедосьѣ Николаевнѣ, было тринадцать лѣтъ. За нею слѣдовали все погодки, четыре брата и пять сестеръ. Ѳешенька, не смотря на свое дѣтство, была уже красоты замѣчательной и обращала вниманіе всѣхъ окружныхъ холостяковъ того времени, когда матери и бабки наши вѣнчались едва вышедъ изъ пеленокъ. Черно-каріе ея глаза, темныя дугою брови, прелестныя очертанія носа и губокъ, полненькія, слегка розовенькія щечки и молочной бѣлизны лицо съ перваго раза плѣнили Константина Петровича. Въ тѣ времена разговоровъ между молодыми людьми много не допускалось, и Перскій, не думая долго, влюбленный и очарованный красотою Ѳешеньки, попросилъ у родителей ея руки. Перскій уже былъ капитаномъ 2-го ранга, молодецъ видомъ и лицомъ, хорошей, древней русской Фамиліи, и родители Ѳешеньки ударили съ нимъ по рукамъ. Свадьбѣ положено быть, не ранѣе, какъ черезъ годъ, чтобъ дать время Ѳешенькѣ дорости, сформироваться и докончить образованіе. Счастливый женихъ, пробывъ остальное время до окончанія своего отпуска въ домѣ родителей своей невѣсты, имѣлъ возможность покороче узнать нравъ Ѳешеньки, и не нашелъ причины раскаиваться въ своемъ довольно поспѣшномъ сватовствѣ. Ѳешенька была отъ природы умна и чувствительна На сталъ срокъ отъѣзда Перскаго

Совершенъ былъ обрядъ обрученія. Грустно было Перскому покинуть прелестное созданіе, на которое онъ уже имѣлъ права, какъ обрученный женихъ. Положено было, что Ѳешенька будетъ писать жениху обо всѣхъ своихъ занятіяхъ и наукахъ, непремѣнно разъ въ мѣсяцъ. Женихъ обѣщалъ по временамъ присылать невѣстѣ книги, ландкарты и все, что найдетъ необходимымъ, чтобъ споспѣшествовать успѣхамъ ея образованія. Женихъ уѣхалъ. Николай Семеновичъ и Марья Петровна Огневы обратили все свое вниманіе и приложили всѣ способы къ лучшему и скорѣйшему окончанію воспитанія Ѳешельки, тѣмъ болѣе, что ей предстояла столичная жизнь, между.тогдашнимъ цвѣтомъ образованности. Перскій по родству съ Аполинаріемъ Львовичемъ, вельможею Екатерининскихъ временъ, имѣлъ доступъ въ лучшіе домы Петербургскаго общества, первенствовавшіе по сану, богатству или образованію.

Ѳешенька, не смотря на прилѣжное ученье, которое шло очень успѣшно, оставалась настоящимъ ребенкомъ. Постоянное пребываніе въ деревнѣ и въ семействѣ отдаляло отъ нея познаніе свѣта и людей. Лешенька не переставала играть въ куклы, не смотря на то, что была невѣстою, и хотя прятала ихъ отъ учителей, но говорила объ нихъ въ письмахъ къ Костѣ, такъ позволено ей было называть нарѣченнаго, котораго она полюбила всею горячностью дѣтской души.

Родители Ѳешеньки хотя и читали письма ея къ жениху, но не измѣняли въ нихъ слова, находя необходимымъ, чтобъ дочь ихъ казалась ему тѣмъ, чѣмъ была на самомъ дѣлѣ — совершеннымъ ребенкомъ, требующимъ отъ будущаго своего мужа, кромѣ супружеской любви, и любви отеческой. Представляемъ первое письмо Ѳешеньки, какъ образецъ переписки съ петербургскимъ женихомъ Въ немъ исправлены только нѣкоторыя орѳографическія ошибки.

«Милый мой Костенька!

Съ самаго твоего отъѣзда я безостановочно занималась разными науками и особенно географіею, которую ты мнѣ рекомендовалъ, потому что замѣтилъ, что я ее знала плоховато. Мнѣ теперь учиться очень весело, потому что я думаю тѣмъ угодить, тебѣ; къ томужъ и маменька и папенька часто повторяютъ, что мнѣ будетъ стыдно, если я буду неученой между петербургскими дамами:

Признаюсь, я не столько думаю о томъ, что скажутъ посторонніе, какъ боюсь, что ты останешься недоволенъ моими успѣхами: ты такъ просилъ меня учиться прилежнѣе и какъ-то говорилъ, что мнѣ пора ужъ не, играть болѣе въ куклы; я всѣ игрушки свои раздарила сестрамъ и „братьямъ, только не могла разстаться съ большою куклой, помнишь, которая въ голубомъ платьецѣ и съ настоящими волосами ца головѣ. Я ей сшила безъ тебя розовое платье, и почти всякій день завиваю ее въ папильотки, помажу и расчесываю. Мнѣ очень жаль разстаться съ этой куклой, я съ нею все говорю о тебѣ. Прощай, милый Костенька, скоро придетъ весна, настанетъ и лѣто, и ты Пріѣдешь къ намъ. Зачѣмъ ты увезешь меня въ Петербургъ? не лучше ли было бы тебѣ остаться съ нами, всѣмъ вмѣстѣ жить было бы веселѣе. — Мы получили твои ландкарты, и я очень тебя за нихъ благодарю. Маменька и папенька тебѣ кланяются и мосье Сантеръ, мой учитель Французскаго языка, тоже. Твоя любящая невѣста Ѳедосья Огнева.“

Перскій съ своей стороны писалъ нѣжныя письма къ Ѳешенькѣ, пересыпая однако нѣжныя рѣчи наставленіями.

Мелькнулъ годъ, какъ мигъ. Перскій прискакалъ въ Машино, не заглянувъ даже въ Ванино. Годъ разлуки не охладилъ его, а напротивъ, увеличилъ страсть. Ѳешенька выросла чуть не на цѣлую голову противъ прошлогодняго, и хотя ей еще, не было полныхъ четырнадцати лѣтъ, но обрядъ вѣнчанія былъ свершенъ, и послѣ краткаго пребыванія у Огневыхъ, Перскій съ красавицею женою уѣхалъ снова въ Петербургъ. Красота жены его сдѣлалась предметомъ всеобщаго вниманія. Нельзя было не замѣтить ее самому разсѣянному и равнодушному зрителю.

Между тѣмъ какъ Перскій наслаждался своей брачной жизнью событія слѣдовали одно за другимъ. Уже десять лѣтъ прошло царствованію Александра, приближался знаменитый двѣнадцатый годъ нашего столѣтія. Перскій перешелъ въ полевую службу, командовалъ отдѣльною частью, и въ памятную годовщину защиты отечества отъ нашествія враговъ, не разъ отличался на поляхъ битвъ. Разнесся слухъ о походѣ за границу.

Десять лѣтъ супружества не только не охладили любви ея къ Константину Петровичу, но напротивъ, развили ее до крайнихъ предѣловъ. Перскій любилъ жену, свою сильно, но не страстно. Онъ подчасъ не упускалъ случая полюбезничать съ хорошенькою женщиною, хотя эти любезности не имѣли никакихъ дальнѣйшихъ послѣдствій, кромѣ гостиной болтовни. Красавица жена терзаласъ и ревновала, и по любви, и по самолюбію. Поразительная красота ея была не въ силахъ совершенно остепенить мужа. И бѣдная Ѳешенька мучилась, терзалась, не была спокойна ни минуты. Ѳешенькѣ былъ 25-й годъ, пора разгара страстей въ женщинѣ. Мысль отпустить мужа во Францію, въ Парижъ, этотъ новый Вавилонъ, ужасала Ѳешеньку. Ею овладѣла мысль, какъ бы послѣдовать за мужемъ. Отчаяніе внушило ей отважное намѣреніе. Лобовь, какъ извѣстно, хитра на выдумки.

Начались приготовленія къ походу. Ѳешенька выказала себя въ нихъ совершенною героиней. Она безжалостно обрѣзала свою темную густую косу, приготовляясь носить денщицкую фуражку. Долгъ и справедливость велитъ мнѣ замѣтить, что такой страшной рѣшимости не мало помогла мода, только что появившаяся въ Парижѣ носить короткіе, завитые волосы. Прическа эта называлась à la Brutus — но имени парикмахера, ея изобрѣтателя.

Трудно было отвести глаза отъ милаго денщика, въ курчавыхъ завиткахъ, въ венгеркѣ темнаго цвѣта со шнурками на груди, съ бѣлымъ воротничкомъ мужской рубашки, падавшимъ на воротникъ венгерки Но дорого заплатила Ѳешенька за свою рѣшимость; она стоила ей жизни! Вынужденная раздѣлять съ войсками всѣ неудобства и лишенія походной жизни, привычныя для мужчинъ, спать иногда подъ открытымъ небомъ, подъ дождемъ и снѣгомъ, на соломѣ, Ѳешенька сдѣлалась жертвою своей рѣшимости и ревнивой любви къ мужу.

Совершивъ благополучно походъ къ Парижу вмѣстѣ съ русскою арміею, Ѳешенька на возвратномъ пути почувствовала, что ей придется снова быть матерью. Она оставила въ Россіи трехъ малютокъ дочерей на попеченіе ихъ бабушки, въ Машинѣ. Не смотря на всевозможныя предосторожности, роды послѣдовали преждевременно. Это событіе случилось уже въ царствѣ Польскомъ. Перскій испросилъ у начальства позволеніе остаться при больной женѣ, между тѣмъ, какъ побѣдоносная армія возвращалась въ свое отечество. Константину Петровичу не привелось видѣть торжествъ и тріумфовъ, съ какими были встрѣчаемы храбрые защитники отчизны.

Бѣдная Ѳешенька, еще худо оправившаяся послѣ болѣзни, едва могла дотащиться до Петербурга. Болѣзнь оставила страшные слѣды: злая чахотка свела ее въ раннюю могилу на 24-мъ году отъ рожденія, въ полномъ расцвѣтѣ силы и красоты.

Константинъ Петровичъ едва не лишился разсудка отъ отчаянія. Горька была для него потеря матери, но потерять любимую жену, мать многочисленнаго семейства, въ самомъ его юномъ возрастъ, было для него во сто разъ мучительнѣе.

Положеніе Перскаго было точно не завидное, но онъ не умеръ съ горя, а началъ помышлять о средствахъ помочь своей бѣдѣ. Я уже говорила, что у Огневыхъ было двѣ тысячи душъ. Вмѣстѣ взятыя, онѣ составляли порядочное состояніе, но раздѣленныя, едва могли обезпечить дѣтей Перскаго, которымъ приходилась по матери четырнадцатая часть дѣдовскаго наслѣдства. Надо было серьозно подумать о будущности сиротъ. Двѣ старшія дочери Перскаго были помѣщены въ казенныя заведенія, тотчасъ по смерти ихъ матери. Третья же дочь, которой въ минуту смерти матери было не болѣе полутора года, поступила на попеченіе старушки Марѳы Петровны и полудюжины тетушекъ, одна другой моложе. Въ именахъ дѣтей Перскаго была особенность, рѣдко встрѣчаемая въ другихъ семействахъ. Когда родилась третья дочь Перскаго, то вторая была больна при смерти. Ожидали ея смерти, какъ событія неотразимаго никакою наукою. Чтобъ сдѣлать потерю эту менѣе замѣтною для огорченной Ѳешеньки, Константинъ Петровичъ, назвалъ новорожденную дочь именемъ больной. Но какъ не рѣдко случается въ разсчетахъ людскихъ, и еще чаще въ разсчетахъ медиковъ, больная малютка выздоровѣла, и двѣ дочери Перскаго носили одно имя, и та и другая назывались Любовью, старшую звали Вѣрой, а сына Петромъ. Въ послѣдётвіи, когда дѣвочки подросли, вторую дочь, рожденную въ памятный 1812 годъ, въ годъ кометы, для отличія отъ сестры называли: „Кометою“. Жизнь ея оправдала названіе, и будетъ сюжетомъ особеннаго повѣствованія. А теперь займемся судьбою сестеръ ея по старшинству: a tout seigneur, tout honneur.

VIII.

Въ такомъ положеніи были дѣла, Перскаго, когда въ одно прекрасное утро ему вспала на умъ несчастная мысль жениться это^: рично. Онъ случайно познакомился съ одною вдовой, у которой тоже были двѣ дочери отъ перваго брака. Вдова имѣла кромѣ того дѣло, которое при счастливомъ исходѣ могло принести ей значительное богатство.

Не знаю, чѣмъ сильнѣе плѣнился Перскій, прелестями ли вдовы, или перспективою этого богатства, но вѣрно то, что онъ ухватился за мысль соединить свою судьбу о, ъ судьбою вдовы съ поспѣшностью и пылкостью влюбленнаго, съ слѣпотою, отличающею искони влюбчивость отъ прочихъ движеній человѣческаго сердца. Онъ сталъ разсуждать, какъ ему тогда казалось, логически, что будущее богатство вдовы, внесенное въ семью его, обезпечитъ существованіе всѣхъ дѣ и двухъ дочерей вдовы, и его собственныхъ, и даже могущихъ произойти отъ новаго брака. Перскому казалось, между прочимъ, что вдова влюблена въ него по уши; къ прочимъ расчетамъ онъ присовокупилъ и тотъ расчетъ, что изъ любви къ нему, Лизавета Ивановна (имя вдовы) станетъ доброю матерью его дѣтямъ, и если не замѣнитъ имъ настоящей матери, то по крайней мѣрѣ, будетъ для нихъ надежною путеводительницею на житейскомъ поприщѣ.

Свадьба совершилась. Перскій съ каждымъ днемъ влюблялся въ жену все болѣе и болѣе, хотя она не отличалась ни красотою, ни умомъ, ни образованіемъ, ни душевными качествами. Кто разрѣшитъ это психическое явленіе? Почему человѣкъ иногда безъ причины становится равнодушенъ къ совершенствамъ, которыя прежде плѣняли его? На многія почему не отвѣтили бы мнѣ и первѣйшіе мудрецы міра, еслибъ я вздумала предложить имъ ихъ на разрѣшеніе?

Перскій все болѣе и болѣе привязывался къ женѣ, къ призраку, которцй онъ украшалъ въ своемъ воображеніи небывалыми достоинствами. Сравненіе второй жены съ милой, поэтической Ѳешенькой, еще не заглянуло въ его голову, самая память о ней, казалось, заглохла въ его сердцѣ.

Со вступленіемъ Лизаветы Ивановны въ домъ Перскаго, онъ совершенно перемѣнился. Изъ мужчины съ характеромъ твердымъ и рѣшительнымъ, онъ сдѣлался рабомъ всѣхъ прихотей жены, уже не молодой и не красивой. Въ надеждѣ на будущія блага, Лизавета Ивановна начала жить роскошно и мотать. Празднествамъ и баламъ не было конца. Ни предъ чѣмъ не останавливалась Лизавета Ивановна, хотя въ наличности ни у нея, ни у мужа, денегъ не было. Возможность выиграть дѣло для Лизаветы Ивановны, была всѣмъ извѣстна, и всѣ вѣрили ей въ долгъ кто деньгами, кто товаромъ, записывая все на счетъ въ три-дорога. Долги Перскихъ росли, между тѣмъ, какъ у нихъ прибывала семья. Кромѣ трехъ сиротъ, оставленныхъ Ѳешенькой, да двухъ дочерей Лизаветы Ивановны отъ перваго брака, семья ТІерскихъ увеличилась еще четырьмя сыновьями. Не трудно было предвидѣть въ будущемъ, что собранные въ одну семью разнородные члены ея, не предвѣщали союза и согласія семейнаго. Вмѣстѣ съ приращеніемъ семьи, домъ наполнялся мамушками, няньками и гувернантками.

Мери, старшая дочь Лизаветы Ивановны, была любимицею матери. Меньп. г. Китти, отдана была, четырехъ лѣтъ, сестрѣ Лизаветы Ивановны, неимѣвшей никогда своихъ дѣтей, съ тѣмъ, чтобъ Лизавета Ивановна отказалась отъ всѣхъ правъ на Китти, за что Катерина Ивановна Кремова обязывалась не только воспитать племянницу, но и оставить ей но смерти все свое благопріобрѣтенное имѣніе, выдѣливъ ей половину при замужствѣ. Тетка Китти въ точности исполнила взятую на себя обязанность относительно своей питомицы Китти оказалась достойною попеченій тетки, и была въ послѣдствіи счастливо выдана замужъ. Природа одарила Китти миловидностью, въ чемъ рѣшительно отказала сестрѣ ея Мери. Природа какъ-будто подшутила надъ ослѣпленіемъ матери и одѣла Мери въ самую безобразную оболочку. Когда Лизавета Ивановна сдѣлалась женою Перскаго, Мери была ровестница старшей его дочери, Вѣрочкѣ. Ей было одиннадцать лѣтъ. Маленькіе сѣрые глаза безъ рѣсницъ, красныя вѣки, какъ будто всегда опухшія, огромный носъ, величины и толщины не гармонирующей съ остальными чертами лица; зубы, почернѣвшіе и искрошившіеся отъ безпрестаннаго употребленія лакомствъ, безобразно выставлялись изъ-за толстыхъ губъ, постоянно растрескавшихся и синихъ; лоснящійся лобъ непомѣрнаго объема, занимавшій большую половину лица, а^самое лицо желтозеленаго болѣзненнаго цвѣта — вотъ портретъ Мери.

Болѣе полудюжины гувернантокъ окружали Мери, и всѣ онѣ смотрѣли ей подобострастно въ глаза, не смѣя и подумать прекословить въ чемъ нибудь малѣйшей ея прихоти.

Когда случалось Мери входить въ гостиную, то за нею тянулся цѣлый рядъ самыхъ разнохарактерныхъ лицъ.

На первомъ планѣ, по стопамъ Мери, шла мѣрнымъ шагомъ англичанка, съ накрахмаленнымъ чепцомъ и еще болѣе накрахмаленною Фрезою на длинной худой шеѣ. За англичанкой шли француженка, нѣмка, шведка; шествіе заключалось русскою дѣвицею съ ниткой и иголкой, которыхъ она не покидала ни на минуту. Обязанность ея состояла лишь въ томъ, чтобъ на-скоро зачинить порванное платьице, кружевце, или пришить крючокъ или петельку, чтобъ не обезпокоить безцѣннаго ребенка переодѣваньемъ не въ положенный часъ. Къ этой же ватагѣ разныхъ лицъ, разныхъ странъ и націй, присоединялись двѣ, три дѣвочки, однихъ лѣтъ съ Мери, дѣти дворовыхъ людей Лизаветы Ивановны, обязанныхъ играть съ Мери въ жмурки, прятки, чумички, и т. п. Когда же Мери приходила фантазія играть въ чвесь туалетъ» или въ коршуна, или въ «гуси-лебеди домой», или въ «воронъ, воронъ, что ты дѣлаешь», то всѣ гувернантки, не исключая и чопорной мистрисъ Бетси ІІлокъ,, обязаны были участвовать въ играхъ, до которыхъ Мери была страшная охотница.

Домъ Лизаветы Ивановны — мы часто будемъ говорить такимъ образомъ, забывая о главѣ семейства, потому что Константинъ Петровичъ Перскій до того спрятался на самый задній планъ домашняго управленія, что о немъ забывали не только домашніе, но и сама жена его; — и такъ, домъ Лизаветы Ивановны населенъ былъ въ такой же степени и соразмѣрности и мужскимъ поколѣніемъ, какъ и женскимъ. У малолѣтныхъ сыновей ея, кромѣ нянекъ, было по дядькѣ у каждаго и общій гувернеръ на всѣхъ, хотя еще ни одинъ изъ сыновей не принимался за азбуку. Мать не имѣла и четвертой доли той нѣжности къ сыновьямъ, какую питала къ любимицѣ своей Мери, но окружала ихъ многочисленною прислугой. Лизавета Ивановна, между прочими качествами, обладала тщеславіемъ въ высшемъ его проявленіи.

У каждой двери каждой комнаты стояло постоянно по два казачка, одѣтыхъ въ богатые казакины; обязанность ихъ состояла въ передачѣ словесныхъ приказаній барыни къ самымъ отдаленнымъ покоямъ дома, гдѣ находилась остальная прислуга: горничныя и лакеи. Ихъ можно было бы замѣнить звонкомъ, но это- распоряженіе, во-первыхъ, уменьшило бы число прислуги, во-вторыхъ, вмѣсто Малашки, явилась бы Таня или Мариша, а вмѣсто Сидора Андрюшка, что повлекло бы за собою безпорядокъ и новыя распоряженія. Этого тоже хотѣла избѣжать Лизавета Ивановна.

Попугаи, канарейки, бѣлки, американскія кошки, собаки и обезьяны самыхъ дорогихъ породъ наполняли комнаты Перской, и дѣлали изъ нихъ, что-то въ родѣ звѣринца. За каждою клѣткой, за каждымъ звѣрькомъ былъ особенный присмотрщикъ. Все это кричало, пищало, свистало, щелкало, лаяло, мяукало, пѣло и утѣшало Лизавету Ивановну, которая, какъ восточная одалыка, валялась на диванахъ, забывъ объ употребленіи ногъ своихъ, однако данныхъ ей заботливою природою.

Такъ шли годы. Лизавета Ивановна дѣлала все, что вспадало ей на умъ, не встрѣчая ни съ какой стороны препятствій или противорѣчій.

Перскій, занятый службой, рѣдко бывалъ -дома, кромѣ обѣденныхъ часовъ. Даже вечера свои онъ проводилъ внѣ дома, по разнымъ служебнымъ отношеніямъ,

Мери дѣлала, что хотѣла съ служанками, гувернантками и даже подъ часъ и съ маменькою, которая отъ этого помирала со смѣху. Оно точно было занимательно. Мери было четырнадцать, лѣтъ, но она носила еще коротенькое платьице съ кружевными панталончиками, волосы ея всегда завиты въ локоны, и она считалась совершеннымъ ребенкомъ, чему не мало способствовалъ щедушный ея видъ.

Пока двѣ старшія дочери Константина Петровича Перскаго, Вѣрочка и Любенька № 1-й воспитывались въ заведеніи, Любаша № 2-й, третья дочь Перскаго, или «Комета», какъ ее называли въ семьѣ, привезена была отъ бабушки въ домъ родительскій, съ тѣмъ, чтобъ и ее помѣстить въ ученье. Мери бросилась на новую добычу съ жадностью. Много Комета вытерпѣла мукъ отъ капризовъ и своевольства своей сестрицы, не мало вынесла и щипковъ ея, и синихъ пятенъ на рукахъ, но, къ счастію для Кометы, мученія ея продолжались менѣе года. Комету изгнали изъ гости ной Лизаветы Ивановны. Она была свѣженькая, розовая дѣвочка, типъ толстенькихъ Рубенсовыхъ дѣтскихъ головокъ, и составляла слишкомъ рѣзкую противоположность, невыгодную обстановку для чахлой, зелено-желтой Мери, и потому данъ былъ приказъ не выпускать Комету изъ дѣтской, особенно при гостяхъ, подъ тѣмъ предлогомъ, что дѣтей сажать за общій столъ не принято и не годится. Кометѣ однако было уже девять лѣтъ; она хорошо спраи лялась съ вилкою и ножемъ, и не требовала около себя няньки… ну, да воля Лизаветы Ивановны была непреложна, а Константинъ Петровичъ такъ дорожилъ семейнымъ спокойствіемъ, а особенно боялся малѣйшимъ противорѣчіемъ повергнуть Лизавету Ивановну въ спазмы, истерическіе и нервическіе припадки, что въ домѣ все покорствовало волѣ жены, не справляясь даже о согласіи мужа. Перскій какъ будто и самъ забылъ о своей Кометѣ, пока не настала пора отдать ее въ пансіонъ. Едва отецъ пристроилъ третью дочь свою, какъ новая туча заволокла семейный горизонтъ дома Перскихъ. Приближалось время выхода изъ заведенія Вѣрочки.

Если дѣтская свѣжесть Любаши не нравилась Лизаветѣ Ивановнѣ, какъ же станетъ сносить она свѣжесть шестнадцатилѣтней дѣвицы? Перскій видѣлъ возникающую борьбу, не предвидѣлъ въ ней ничего утѣшительнаго, но будучи безсильнымъ отвести грозу, поникнулъ предъ нею головою, и предоставилъ обстоятельства ихъ естественному теченію.

IX.

182… года домъ Перскихъ сіялъ отъ зажженныхъ снаружи плошекъ, а внутри восковыхъ свѣчей въ канделябрахъ, люстрахъ, стѣнныхъ бра. Звукъ музыки разносился далеко по окрестнымъ улицамъ. Лизавета Ивановна, жадная ко всѣмъ предлогамъ дать пиръ, какъ говорится на славу, ухватилась со всѣмъ рвеніемъ, къ какому была способна, за предлогъ выхода падчерицы Вѣрочки изъ заведенія, чтобъ созвать столько гостей, сколько могли вмѣстить обширные покои ея дома.

Не участіе къ Вѣрочкѣ и не радость принять ее послѣ шестилѣтней разлуки заставили Лизавету Ивановну пуститься на новыя издержки, неизбѣжно слѣдуемыя за такимц, событіемъ, а тщеславіе и страсть сорить деньгами, при всякомъ удобномъ случаѣ. Почему же, при такой удобной «оказіи», не отнести этого къ желанію выказать попеченіе о падчерицѣ, которую она изъ тѣхъ же причинъ, посѣщала въ заведеніи непремѣнно разъ въ годъ, что казалось Лизаветѣ Ивановнѣ непреложнымъ и вѣрнымъ признакомъ ея заботливости.

Сдѣлавъ бѣлое кисейное платье Вѣрочкѣ, для перваго выхода ея въ свѣтъ, Лизавета Ивановна присоединила къ нему все нужное для укомплектованія наряда: перчатки, башмаки, поясъ изъ лентъ, узорчатые чулки, все было взято изъ Англійскаго магазина, другихъ лавокъ она не знала, да и знать не хотѣла. Все, что было на виду — было дорогое и цѣнное. Бѣлье же Вѣрочки не соотвѣтствовало наружному богатству костюма и всѣхъ его принадлежностей. Оно было сдѣлано изъ домашняго полотна, произведенія села Ванина. Ну, да кто же видитъ бѣлье?

Утромъ, для выхода Вѣрочки, платье, бѣлье и всѣ аксесуары были посланы ей съ горничной, которая и обязана была одѣть ее, а-вечеромъ Лизавета Ивановна, съ помощью шестнадцати лошадиныхъ ногъ свершила поѣздъ въ заведеніе, въ которомъ воспитывалась Вѣрочка, чтобъ увезти падчерицу тѣмъ же порядкомъ домой. Много и горько плакала Вѣрочка, разставаясь съ подругами.

На порогѣ житейскомъ встрѣчала ее не родная мать, а женщина, которую она видала пять, шесть разъ во все время своего пребыванія въ заведеніи. Отецъ ея остался дома для пріема гостей, созванныхъ на балъ, по случаю возвращенія дочери въ родительскій домъ. Печально сѣла Вѣрочка въ карету съ мачихой.

— Что ты плачешь, дурочка! сказала ей Лизавета Ивановна: у тебя глаза раскраснѣются, перестань.

Въ голосѣ Лизаветы Ивановны было что-то жестокое для слуха Вѣрочки. Она жаждала ласкъ, которыми были осыпаны ея подруги и которыя она подсмотрѣла у матерей ихъ, когда онѣ утѣшали дочерей при разставаніи ихъ съ дѣвицами и наставницами.

Но взглядъ Лизаветы Ивановны былъ холоденъ, почти что золъ. Она разсматривала Вѣрочку непріязненно: Она сравнивала мысленно миловидность лица Вѣрочки съ лицомъ своей Мери и, не смотря на все свое пристрастіе къ послѣдней, не могла несознаться, что Вѣрочка станетъ непроницаемою стѣною между выгоднымъ свѣтомъ, могущимъ какъ нибудь упасть на наружность Мери. Злость и зависть зашевелились въ сердцѣ матери. Вѣрочка продолжала плакать. Лизавета Ивановна не удерживала ее болѣе, ей стало отрадно думать, что раскраснѣвшіеся, заплаканные глаза поубавятъ успѣха падчерицы, и мачиха молчала во всю дорогу до самаго дома. Карета остановилась. Дверцы хлопнули, подножка развила свои, ступеньки до самаго крыльца; хозяйку дома подхватили два дюжіе лакея подъ руки и повели по лѣстницѣ. Вѣро’чкз смиренно шла, какъ раба за колесницей побѣдителя. Музыка грянула. Вѣрочка, не приготовленная къ такой встрѣчѣ, ахнула и покачнулась отъ испуга и нечаянности. Она бы упала, еслибъ нѣсколько офицеровъ, выбѣжавшихъ навстрѣчу дочери своего начальника, не поддержали ее и не внесли, болѣе чѣмъ ввели, въ бальную залу.

Вѣрочка, едва оправившись отъ мгновеннаго обморока, снова закрыла глаза отъ ослѣпительнаго освѣщенія залы, и открыла ихъ уже на груди отца, прижавшаго къ сердцу трепещущую дочь. Потокъ слезъ облегчилъ виновницу торжества. Вѣрочка мало по малу оправилась, чувствуя свою руку въ рукахъ отца. Мери также подошла къ сестрѣ. Она была въ роскошномъ розовомъ газовомъ платьѣ, съ бѣлыми цвѣтами на головѣ, которые еще разительнѣе выказывали желтизну ея лица. Не смотря на то, Вѣрочка въ своемъ бѣломъ кисейномъ платьицѣ, съ локонами по плечамъ, съ развѣвающимися розовыми концами кушака, стянувшаго прелестный ея станъ, была плѣнительна самой своею простотой. Всѣ танцующіе кавалеры, съ эполетами и во фракахъ, наперерывъ ангажировали молодую дѣвушку. Оказалось, что Вѣрочка танцовала искусно и граціозно, хотя очень скромно. Константинъ Петровичъ втайнѣ радовался пріятному впечатлѣнію, произведенному на общество Вѣрочкою; но что сказать о Лизаветѣ Ивановнѣ? То, что происходило въ душѣ ея, описать трудно. Судьба Вѣрочки въ домѣ мачихи рѣшилась въ первый же вечеръ. Не даромъ бѣдняжка, какъ бы предчувствуя все, что должно случиться съ нею въ жизни, переступила съ такимъ трудомъ, и съ такими явными признаками смятенія порогъ дома родительскаго: онъ олицетворялъ для нея порогъ житейскій. Тщетйо закрывала Вѣрочка глаза при видѣ ослѣпительнаго свѣта, рано или поздно ей должно было прозрѣть. Съ перваго же мгновенія, Вѣрочка осуждена была переносить всѣ истязанія и пытки завистливой мачихи и капризной сестрицы. Нѣсколько разъ Вѣрочка, выведенная изъ терпѣнія, не смотря на свою кротость и безотвѣтность, пыталась передать отцу обо всемъ, но Константинъ Петровичъ не допустилъ дочь ни до какихъ откровенностей, и при первыхъ словахъ ея остановилъ ее: Разъ навсегда говорю тебѣ, другъ мой, Вѣрочка, что я люблю и уважаю Лизавету Ивановну, ты должна слѣдовать примѣру отца, отъ этого будетъ хорошо тебѣ и всѣмъ, а главное, и это ты помни больше всего, а главное отъ этого будетъ хорошо твоему отцу.

Строгость тона, съ которымъ Константинъ Петровичъ высказалъ свое нравоученіе, замкнулъ Вѣрочкѣ уста, и все пошло прежнимъ порядкомъ.

Разсказать всѣ, хотя и мелочныя, но ежедневныя огорченія, почти невозможно. Всякому стороннему онѣ покажутся бездѣлицами, не стоящими того, чтобъ на нихъ останавливать вниманіе, потому что причины чужаго горя всегда намъ кажутся ничтожными и маловажными. Я прошу вспомнить, что Вѣрочка, не смотря на своы шестнадцать лѣтъ, все еще была сущимъ ребенкомъ и не могла не огорчаться разными уловками и ухищреніями Лизаветы Ивановны, чтобъ возвысить свою любимицу Мери на счетъ своей падчерицы.

Приведемъ два, три примѣра. Вѣрочка занимала отдѣльную комнату на антресоляхъ, къ которой вела очень узкая и крутая лѣстница; ей позволено было заниматься, чѣмъ ей было угодно, только воспрещалось работать въ пяльцахъ. Долго не понимала Вѣрочка этого каприза мачихи, но должна была ему покориться. Пяльцы Вѣрочки, съ натянутою канвою, корзинкою шерстей и узоромъ стояли въ гостиной у окна, на самомъ видномъ мѣстѣ. Когда Вѣрочкѣ приходила охота вышивать въ нихъ, она должна была спускаться изъ своей комнатки въ гостиную, и тамъ заниматься вышиваньемъ. Насталъ день, когда прихоть мачихи вдругъ объяснилась.

Разъ Вѣрочка, желая поработать въ пяльцахъ, входитъ въ гостиную и видитъ, что кругомъ ея пялецъ стоятъ въ созерцаніи красотъ ея рукодѣлья Лизавета Ивановна и. молодой гвардейскій офиідеръ, не рѣдко посѣщавшій домъ ихъ. Мери съ иголкою въ рукахъ суетилась около пялецъ.

— Это прелестно! восхитительно! говорилъ офицеръ, разсматривая не совсѣмъ доконченный букетъ, что за живость въ цвѣтахъ! вотъ такъ и хочется взять и понюхать.

Лизавета ивановна и офицеръ, стоявшіе спинами ко входу, и Мери не замѣтили, какъ вошла Вѣрочка, которая съ сладостнымъ біеніемъ сердца слушала похвалы своей работѣ отъ офицера, бывшаго съ нѣкоторыхъ поръ предметомъ ея уединенныхъ мечтаній.

— Много времени вы употребили на это шитье, m--lle Мери? продолжалъ офицеръ.

— Не болѣе трехъ, четырехъ дней, сказала Лизавета Ивановна, и солгала вдвойнѣ. Вѣрочка уже три недѣли вышивала букетъ, который еще не былъ конченъ.

— А!.. bien le bon jour, Вѣра Константиновна, сказалъ вдругъ офицеръ, обернувшись къ Вѣрочкѣ, только что имъ замѣченной.

Вѣрочка не совсѣмъ ловко присѣла отъ смущенія.

Лизавета Ивановна злобно на нее взглянула, и во взорѣ этомъ Вѣрочка ясно прочитала тысячу предстоявшихъ ей терзаній, если она осмѣлится изобличить мачиху во лжи.

Мери покраснѣла сквозь свою зелено-желтую кожу и опустила глаза. Щеки ея очень напоминали поблѣднѣвшіе осенніе листы, съ красно-желтыми отливами.

— А вы тоже вышиваете, Вѣра Константиновна? спросилъ офицеръ. Вѣрочка не знала, что отвѣчать и смотрѣла на мачиху. Лизавета Ивановна кивнула незамѣтно головою, и Вѣрочка сказала едва слышное «да-съ.»

— Какъ же, какъ же! и она вышиваетъ, но только болѣе бисеромъ, прибавила Лизавета Ивановна., Она опять солгала, но только не вдвойнѣ, а вполовину Хотя Вѣрочка вышивала и бисеромъ, но еще не успѣла выказать своего искусства съ тѣхъ поръ, какъ была въ домѣ мачихи.

Въ другой разъ случилось другое. Лизавета Ивановна, по своему обыкновенію, нѣжилась, лежа на диванѣ.

Обезьяна на цѣпочкѣ, прикрѣпленной къ тяжелому круглому столу, возилась съ американскимъ орѣхомъ, вылизывая и выкусывая остатки бѣлаго ядра, прильнувшаго къ скорлупѣ.

Попугаи кричали на всѣ лады и голоса. Канарейки выдѣлывали трели, и собака съ тоненькидм рыльцемъ каталась по пушистому ковру, желая объ него почесать себѣ спину, недоступную ни для зубовъ, ни для когтей ея.

Вѣрочка сидѣла у окна и вышивала Лизавета Ивановна полудремала. Дверь тихо отворилась изъ внутреннихъ покоевъ и Константинъ Петровичъ подошелъ къ женѣ и поцѣловалъ свѣсившуюся, полную ея руку, украшенную болѣе дюжины перстней и колецъ.

— За мною прислали, я долженъ сейчасъ же ѣхать, и потому пришелъ съ тобою проститься, сказалъ Перскій; ты не жди меня, Лизочка, къ обѣду, развѣ Только къ вечеру явлюсь домой.

— Прощай, только не уѣзжай не оставивши мнѣ денегъ. Надо купить Вѣрочкѣ хоть на два платья, у нея гардеробъ поизносился.

Отецъ подошелъ къ Вѣрочкѣ, поцѣловалъ ее въ лобъ, вынулъ бѣленькую ассигнацію, означавшую въ то время сто рублей или около тридцати нынѣшнихъ, и положилъ ее на пяльцы.

Глаза Лизаветы Ивановны засверкали какъ у тигра, при видѣ добычи Перскій снова подошелъ къ женѣ, и поцѣловалъ. ее въ голову, погладилъ собаку, щипнулъ обезьяну и вышелъ изъ комнаты.

Едва шаги его замолкли, Лизавета Ивановна сказала тихо: Дуняшу!

Казачки перекликнулись словомъ «Дуняша», попугаи, привыкнувшіе чаще всего слышать его, тоже закричали: Ду-ни-ша! и имя это, повторенное десятью разными голосами, долетѣло и до слуха Дуняши, любимой горничной, повѣренной, ходатай по дѣламъ, наперсницы Лизаветы Ивановны.

Дуняша вбѣжала въ комнату барыни

— Дуняша, найди извощика и ступай въ Англійскій магазинъ. Скажи мусье Жану, знаешь тому, что умѣетъ говорить по-русски, чтобъ онъ привезъ разныхъ кисей, англійскихъ холстинокъ, французскихъ ситцевъ изъ дешевыхъ, знаешь, такихъ, что я брала для всѣхъ васъ недавно. Однимъ словомъ, пусть привезетъ что нибудь расхожее, для дачи.

Не прошло и часу, гостиная Лизаветы Ивановны преобразовалась въ магазинъ. Со всѣхъ креселъ спускались до полу разноцвѣтныя кисеи, ситцы, холстинки; и обезьяна теребила какой-то выпавшій на полъ шелковый платочекъ, который господинъ Жанъ не забылъ внести въ счетъ покупокъ.

Мери была вызвана изъ-за уроковъ и, хватаясь за все, не рѣшалась въ своемъ выборѣ. Наконецъ взято было для Мери два кисейныя платья, голубаго и розоваго цвѣта, бѣлый газовый эшарпъ съ прелестными затканными букетами на концахъ, двѣ, три шемизетки, нѣсколько аршинъ кружевъ, и съ полдюжины разноцвѣтныхъ платочковъ.

Дуняшѣ, тутъ же вертѣвшейся, отрѣзано было Французскаго ситца, а Вѣрочкѣ на два платья розовой и голубой холстинки изъ дешевыхъ, въ панданъ къ розовой и голубой кисеѣ Мери.

Бѣлая ассигнація все еще лежала на томъ же самомъ мѣстѣ, гдѣ положилъ ее Перскій, Вѣрочка до нея не дотронулась и продолжала вышивать, и только изъ подлобья и мелькомъ окидывала взоромъ и товары, и присутствующихъ въ комнатѣ.

Мусье Жанъ ловко повертывался во всѣ стороны, выхваляя свой товаръ и помогая выбору покупательницъ. Когда выборъ этотъ былъ наконецъ конченъ, Лизавета Ивановна сказала:

— Вѣрочка, подай мнѣ деньги.

Вѣрочка подошла къ мачихѣ, и въ обмѣнъ ассигнаціи получила два свертка холстинокъ.

— Вотъ и тебѣ обновка, сказала Лизавета Ивановна, и протянула руку къ самымъ губамъ Вѣрочки. Горя отъ стыда за поступокъ мачихи, бѣдняжка возвратилась къ своимъ пяльцамъ въ совершенномъ смущеніи, какъ будто сама свершила преступленіе. Но еще не то ожидало ее впереди.

Мери, забравъ всѣ свои вещи и не поблагодаривъ даже мать, выпорхнула изъ комнаты, а Дуняша бросилась цѣловать ручки барыни.

Мусье Жанъ свернулъ свои товары, остановился предъ Лизаветой Ивановной, думая получить вожделѣнную бѣлую ассигнацію, но Лизавета Ивановна разсчитала, что этого будутъ недостаточно на уплату всего набраннаго ею, взяла лежавшій передъ нею романъ, заложила ассигнацію между листами книги и сказала:

— Мусье Жанъ, потрудитесь записать эти покупки въ общій счетъ; къ первому числу будущаго мѣсяца мужъ мой заплатитъ вамъ сполна.

Мусье Жанъ, какъ благовоспитанный приказчикъ моднаго магазина, не возражалъ, низко и ловко раскланялся и вышелъ.

Лизавета Ивановна, по уходѣ его, стала перелистывать романъ, отыскала ассигнацію и заперла ее подъ ключъ въ шкатулку, всегда стоявшую въ углу дивана, на которомъ обыкновенно покоилась хозяйка.

Насталъ вечеръ. Перскій вернулся домой.

— Вѣрочки здѣсь нѣтъ, спросилъ Перскій, еще не входя въ комнату, гдѣ покоилась жена, у одного изъ казачковъ. И на отрицательный отвѣтъ велѣлъ позвать ее. Не успѣлъ Перскій поцѣловать руку у вѣчно дремавшей супруги своей, какъ и Вѣрочка тихо вошла въ комнату.

— Ахъ, это ты Костантинъ Петровичъ, сказала Лизавета Ивановна, потягиваясь лѣниво, и увидя входившую Вѣрочку, примолвила: поблагодари же отца за обновы.

Вѣрочка, молча, поцѣловала руку Перскаго.

— Ну, ужъ разщедрился, Константинъ Петровичъ, нечего сказать; многое ли можно купить на сто рублей въ Англійскомъ магазинѣ. Я хотѣла купить Вѣрочкѣ шарфикъ и платочковъ, да денегъ не хватило.

У Вѣрочки занялся духъ, она едва удержалась отъ слезъ, когда отецъ ея, не говоря ни слова, вынулъ бумажникъ, а изъ него бѣленькую ассигнацію, только другаго Формата, какъ первая, продолговатую, — а не четыреугольную, означавшую въ то время двадцать пять рублей, и положилъ ее на столъ передъ Лизаветой Ивановной, которая улыбнулась, подмигнувъ слегка Вѣрочкѣ.

Вѣрочкѣ такъ и хотѣлось сказать отцу: бѣдный папаша, какъ тебя обманываютъ!.. но вспомнивъ строгое приказаніе отца, она остановилась во-время и затаила свои ощущенія, хотя горесть и отчаяніе ясно выражались на миловидномъ ея личикѣ.

X.

Теперь поговоримъ, въ чемъ состояло дѣло Лизаветы Ивановны, выигрышъ котораго обѣщалъ Перскому благосостояніе для всей его семьи, и какія слѣдствія произошли отъ отлучекъ Перскаго изъ Петербурга по этому дѣлу.

Жила-была на, бѣломъ свѣтѣ, а именно въ Симбирской губерніи, старушка, назовемъ ее, пожалуй, Настасьей Ѳоминишной Белтухийой. Она обладала огромнымъ состояніемъ. Настасья Ѳоминишна никогда не была замужемъ, не имѣла ни сестеръ, ни братьевъ, и некого ей было любить въ жизни послѣ потери родныхъ. Она подружилась въ молодости съ матерью Лизаветы Ивановны Перской и Катерины Ивановны Кремовой, и любила ее отъ полноты сердца. Когда мать Перской и Кремовой осталась вдовою, и сама, послѣ тяжкой болѣзни, сбиралась покинуть міръ и двухъ дочерей, сиротъ, Настасья Ѳоминишна дала ей, передъ кончиной, клятвенное обѣщаніе замѣнить сиротамъ мать и оставить имъ все свое имущество. Бѣдная больная умерла спокойно, благословляя своего друга и поручая ей дѣтей. Белтухина воспитала сиротъ и выдала ихъ замужъ. Но одна изъ нихъ оказалась недостойною ея попеченій. Лизавета Ивановна всегда была непочтительна къ своей благодѣтельницѣ, своими поступками довела ее до того, что она объявила единственною наслѣдницею всего своего имѣнія сестру Лизаветы Ивановны, Кремову, усыновившую Китти, дочь Перской. Было даже сдѣлано завѣщаніе въ этомъ смыслѣ, а Лизаветѣ Ивановнѣ была назначена старушкою извѣстная ежегодная выдача на прожитіе. Мужъ Кремовой, ловкій и хитрый проныра, успѣлъ захватить въ свои руки управленіе всѣмъ имѣніемъ Белтухиной, которая питала къ нему особенное довѣріе. Онъ и выдавалъ Перской положенную сумму, но не всегда аккуратно, пользуясь и старостью, и безпамятливостью Белтухиной,, и смысломъ ея завѣщанія, сдѣланнаго еще при жизни старушки, въ которомъ выдача денегъ Перской выражена была довольно темно и неопредѣлительнб.

Лизавета Ивановна жаловалась нѣсколько разъ Белтухиной на эту неакуратность. Но старушка, жившая въ Симбирской губерніи, или не получала писемъ Перской, которыя проходили чрезъ руки Кремова, или вѣрнѣе не хотѣла на нихъ отвѣчать, храня неудовольствіе на Лизавету Ивановну за ея непочтительность. Между тѣмъ Кремовъ, имѣя въ виду недопустать Лизавету Ивановну къ примиренію, и даже къ сближенію съ ея благодѣтельницею, работалъ усердно, чтобъ поддержать въ сердцѣ Белтухиной неудовольствіе на Перекую, что было ему не трудно сдѣлать.

Лизавета Ивановна, выходя замужъ за Перскаго, отыскивала въ мужѣ ходатая по дѣламъ своимъ, не рѣшаясь сама ни за что въ свѣтѣ разстаться съ столичною жизнью. При одной мысли ѣхать въ Симбирскую губернію, Лизавету Ивановну обдавало холодомъ. Долго она уговаривала Перскаго ѣхать къ Белтухиной, и своею ловкостью заслужить ея милость.

Перскій наконецъ поѣхалъ и взялъ съ собою Вѣрочку. Старушкѣ онъ понравился, а Вѣрочку она полюбила страстно.

Кремовъ морщился отъ успѣховъ свояка и его дочери, но не отчаявался и не терялъ надежды выпроводить ихъ безъ большаго урона для своихъ выгодъ.

Однако, когда Белтухина, плѣненная Вѣрочкою и совершенно довольная почтительностью Перскаго, стала поговаривать о равномъ раздѣлѣ ея имущества между своими питомицами, Кремовъ струсилъ не на шутку. Старушка доказывала необходимость простить Лизаветѣ Ивановнѣ ея дурные поступки уже потому, что у Кремовыхъ не было дѣтей, кромѣ усыновленной ими Китти, тогда какъ у Перской было четверо малолѣтныхъ сыновей, да еще четверо дѣтей Перскаго, изъ которыхъ Вѣрочка была для старушки идеаломъ красоты и кротости, и которую она принялась любить со всею привязчивостью старости. Вѣрочка въ свою очередь, незнавшая, или вѣрнѣе сказать, не помнившая ласки матери, съ восторгомъ и благодарностью принимала ласки новой бабушки, посланной ей милосердіемъ неба. Кремовъ рѣшился на послѣднее средство.

Сильно сомнѣваясь, чтобъ Лизавета Ивановна когда нибудь явилась къ своей благодѣтельницѣ, Кремовъ сталъ внушать старушкѣ предложить Перскому, чтобъ онъ прислалъ къ ней жену съ покорностью и сознаніемъ своихъ дурныхъ поступковъ противъ друга своей матери и своей благодѣтельницы. Старушка тотчасъ согласилась съ мнѣніемъ Кремова, какъ для того, чтобъ сломить упрямство Лизаветы Ивановны, такъ и для того, чтобъ снова увидѣть Вѣрочку.

Пріѣздъ Вѣрочки съ мачихою былъ поставленъ первымъ условіемъ примиренія съ Белтухиной. Перскій далъ обѣщаніе, что вскорѣ по возвращеніи его въ Петербургъ, Лизавета Ивановна пріѣдетъ въ Симбирскую губернію, а чтобъ еще болѣе угодить старушкѣ, онъ оставилъ ей Вѣрочку до пріѣзда ея мачихи. Белтухина была внѣ себя отъ радости и обѣщала Перскому, если Лизавета Ивановна покорится и пріѣдетъ къ ней, приготовить но вый актъ, которымъ раздѣлитъ все свое мнѣніе по-равну между обѣими сестрами.

Перелому стоило не малаго труда уговорить жену на это путешествіе. Но какъ ни. желала она отвертѣться отъ предстоящей поѣздки, однакожъ сообразила, что вся будущность ея и-дѣтей зависѣла отъ ея рѣшимости, и она рѣшилась.

Взявъ съ собою Мери, съ которою разлучиться не заставили бы ее никакія выгоды въ мірѣ, Лизавета Ивановна въ покойномъ и великолѣпномъ четырехмѣстномъ дормезѣ, украшенномъ внутри зеркальными стеклами и бронзою, потонувъ въ собольихъ шубахъ, тронулась въ дорогу, въ сопровожденіи только одного учителя, Француза Сантера, на котораго возложена была обязанность расплачиваться на станціяхъ и заботиться объ обѣдахъ и ужинахъ, завтракахъ и прочихъ дорожныхъ удобствахъ. Лакей, поваръ и Дуняша составляли остальной дорожный поѣздъ путешественницы. Дуняша была взята въ средину дормеза, на четвертое вакантное мѣсто, а двое слугъ мужескаго пола помѣстились снаружи.

Старушка Белтухина встрѣтила путешественницу холодно и церемонно. Лизавета Ивановна сколько могла, принуждала себя быть ласковою и угодливою, но капризная Мери не могла совладѣть съ своимъ строптивымъ, избалованнымъ нравомъ.

Старушка безъ церемоніи журила ее безпрестанно, сравнивая съ милою своею Вѣрочкой, и всегда отдавала во всемъ преимущество послѣдней.

Желчь Лизаветы Ивановны взбалтывалась противъ Вѣрочки все болѣе и болѣе, но затаивъ временно свою злобу, Перская была съ нею ласкова и обходительна, особенно при Белтухиной Видя нѣжность старухи къ Вѣрочкѣ, Лизавета Ивановна разсудила посредствомъ ея вѣрнѣе достигнуть не только совершеннаго примиренія съ Белтухиной, но еще привести въ исполненіе одинъ замыселъ, который она давно обдумывала. Вѣрочка, не покидавшая Настасью Ѳоминишну ни на минуту, и даже спавшая съ нею въ одной комнатѣ, поддерживала въ старушкѣ расположеніе къ отцу своему, говоря съ нею о немъ безпрестанно, и старушка наконецъ написала актъ, обѣщанный Перскому.

Въ одинъ изъ вечеровъ, когда вся семья собралась у чайнаго стола, старушка, обнявъ Вѣрочку и поцѣловавъ ее, вынула изъ кармана сложенную бумагу и сказала:

— Вотъ, моя душка, передай эту бумагу твоему отцу и скажи, что я исполнила свое обѣщаніе, но только потому, что я его очень полюбила. И старушка сдѣлала удареніе на мѣстоимѣніе «его», взглянувъ не совсѣмъ пріязненно на Перекую.

— Твой отецъ, продолжала старушка, очень любитъ свою жену, и я надѣюсь, что она отплатитъ ему за это любовью къ его дѣтямъ. Если же я узнаю, что тебѣ, мой дружокъ, не хорошо жить у твоей мачихи, я еще разъ измѣню актъ, и сдѣлаю тебя моею наслѣдницею вмѣсто ея, и надѣюсь, что ты будешь для твоихъ маленькихъ братьевъ и для Мери лучшею матерью, чѣмъ ихъ настоящая мать. Потомъ старушка обратилась къ Лизаветѣ Ивановнѣ.

— А тебя, Лиза, прошу помнить мои слова: мое обѣщаніе не говорится на вѣтеръ, а напротивъ, оно очень обдуманно.

Белтухина снова отвернулась отъ Перской и сказала Вѣрочкѣ:

— Спрячь эту бумагу въ свою дорожную шкатулку; актъ засвидѣтельствованъ, гдѣ было нужно, и имѣетъ всю законную силу, до новаго моего распоряженія; Лиза будетъ получать по день моей смерти сорокъ тысячъ рублей ежегодно, а передъ смертью все, что я имѣю, раздѣлю на двѣ равныя части.

Не смотря на явное пренебреженіе Белтухиной, которая говорила о вещахъ, касавшихся прямо Перской, не глядя на нее, а обращаясь къ дѣвушкѣ, которая не совсѣмъ даже понимала смыслъ ихъ, Лизавета Ивановна задыхалась отъ радости, и бросилась было цѣловать руку старушки, но та, отнявъ свои руки, прекратила порывъ притворной нѣжности Перской.

Успокоенная на счетъ успѣха своего дѣла, имѣя актъ въ рукахъ, Лизавета Ивановна вмѣсто чувствъ благодарности къ умилостивленной своей благодѣтельницѣ, затѣяла свершить поступокъ, вполнѣ обрисовывающій ея характеръ.

У Белтухиной хранились деньги въ одномъ изъ сундуковъ, ключъ отъ котораго юна имѣла постоянно при себѣ, а на ночь клала подъ подушку. Сундукъ этотъ вынесенъ былъ изъ спальни старушки, чтобъ очистить мѣсто для кровати Вѣрочки, и поставленъ въ смежной комнатѣ подъ диванъ, на которомъ стлали на ночь постель для Лизаветы Ивановны. Перская провѣдала отъ горничной, что хранилось въ завѣтномъ сундукѣ, и мысль вскрыть его, мучила ее уже нѣсколько дней кряду. Лизавета Ивановна рѣшилась попросить Вѣрочку достать ей этотъ ключъ во время сна старушки. Вѣрочка не знала, что хранилось въ сундукѣ, но считая поступокъ, на который ее уговаривали, дурнымъ, долго отказывалась; Лизавета Ивановна настаивала, увѣряя, что въ сундукѣ хранится бумага, отъ прочтенія которой зависитъ счастіе всего семейства Константина Петровича, и которая, пронырствомъ Кремова можетъ уничтожить силу акта, даннаго Настасьей Ѳоминишной.

Вѣрочка ничего не понимала въ дѣлахъ; ей было напрасно допытываться объясненія въ чемъ заключалась эта бумага и для чего нужно было ее прочитать. Только одно поняла она изъ словъ мачихи, что отцу ея будетъ не хорошо, если Кремову удастся воспользоваться этою бумагой. Вѣрочка понимала еще, что Кремову не нравилось новое распоряженіе Белтухиной на счетъ доходовъ ея при жизни и раздѣла послѣ ея кончины. Вѣрочка не разъ наблюдала за Кремовымъ, во время своего пребыванія въ домѣ Белтухиной и считала его корыстнымъ и злобнымъ человѣкомъ, и потому питала къ нему антипатію. Она не разъ подслушивала разговоры его съ Настасьей Ѳоминишной, и негодовала на него за то, что онъ старался еще болѣе озлобить сердце старушки противъ Лизаветы Ивановны. Пользы мачихи тѣсно были связаны съ пользами ея отца и всего семейства. Вѣрочка, не смотря на свое отвращеніе, наконецъ, по усильнымъ настояніямъ и угрозамъ мачихи, согласилась исполнить ея желаніе.

Оставалось два дня до обратнаго отправленія Лизаветы Ивановны въ Петербургъ; она болѣе и болѣе торопила Вѣрочку.

Вѣрочка откладывала свое намѣреніе, не находя душевныхъ силъ для его выполненія. Ей было стыдно глядѣть въ глаза старушкѣ, столько къ ней довѣрчивой, принимать ея ласки, всегда такія нѣжныя и трогательныя, но страхъ не угодить мачихѣ, которая могла въ послѣдствіи измучить ее новыми терзаніями, помогъ не мало рѣшимости Вѣрочки.

Послѣдняя ночь, проведенная подъ кровомъ старушки, была назначена на исполненіе желанія мачихи, отъ котораго тоскливо ныло сердце Вѣрочки и прыгало отъ радости сердце Перской.

Долго старушка, лежа въ постелѣ, передъ сномъ, разговаривала съ своей любимицей. Она давала ей наставленія и совѣты какъ поступать въ жизни, и не разъ принималась плакать при мысли о разлукѣ съ нею. Вѣрочка тоже задыхалась отъ слезъ при мысли о разлукѣ съ доброю старушкой, но при мысли о томъ, что сбиралась сдѣлать по требованію мачихи, вопреки своей совѣсти.

Наконецъ старушка умолкла, дыханіе ея становилось слышнѣе и ровнѣе, ощущенія Вѣрочки томительнѣе и мучительнѣе.

Между ею и мачихою положено было, что Вѣрочка, взявъ ключъ изъ-подъ подушки Белтухиной, передастъ его въ смежную комнату, отворивъ чуть-чуть запертую дверь. Лизавета Ивановна, спавшая съ Мери въ этой комнатѣ, получивъ ключъ, сыщетъ нужную бумагу, прочтетъ ее, запретъ снова сундукъ и опять передастъ ключъ Вѣрочкѣ.

Часы уже давно пробили полночь. Вѣрочка, едва дыша, осторожно спустила ноги съ кровати. Свѣтъ отъ огня въ смежной комнатѣ, проходилъ подъ дверью и направлялъ шаги Вѣрочки. Притаивъ дыханіе и не надѣвъ туфлей, чтобъ тѣмъ не разбудить старушку, Вѣрочка стала приближаться къ ея изголовью. Сердце бѣдной дѣвушки сильно билось. Вдругъ показалось ей, что старушка поворотилась на постелѣ, въ ту самую минуту, какъ Вѣрочка уже протягивала руку къ подушкѣ. Вѣрочку обхватило какъ будто морозомъ. Но нѣтъ, это ей такъ почудилось. Дыханіе старушки не прерывалось. Вѣрочка тихо, осторожно засунула руку подъ подушку и вынула ключъ. Она едва держалась на ногахъ Въ ушахъ звенѣло, въ глазахъ, не смотря на окружавшую темноту, перебѣгали искры краснаго цвѣта. Вѣрочка благополучно дошла до двери, она была уже пріотворена заботливой Лизаветой Ивановной, ровно на столько, чтобъ можно было просунуть руку съ клюнемъ, и рука Вѣрочки, едва приблизясь къ отверзтію, мгновенно встрѣтила руку мачихи, судорожно выхватившую у нея ключъ.

Все это совершилось безмолвно и безъ малѣйшаго шуму.

Отъ волненія Вѣрочка едва могла дойти до своей кровати, и не успѣвъ еще лечь на нее, зарыдала.

— Ты все еще плачешь, Вѣрушка, сказала старушка, услышавъ сквозь сонъ рыданія молодой дѣвушки. Полно, дружокъ ты мой, слезами горю не пособить, хоть я и стара, но надѣюсь еще увидѣть тебя у себя. Полно же, не плачь! Господь съ тобою, дитя мое!

И старушка, вздохнувъ тяжело, снова заснула, утомленная собственными сѣтованіями о разлукѣ съ своей любимицей.

Часы тянулись для Вѣрочки, какъ мучительная пытка.

Пробилъ часъ по-полуночи, два — три. Никакая тѣнь не показывалась въ полосѣ свѣта чуть-чуть открытой двери въ комнату мачихи. Вѣрочка приподняла голову съ подушки, чтобъ лучше прислушаться, что дѣлалось за дверью, и вдругъ она ясно разслышала металлическій звукъ какъ бы пересыпаемыхъ денегъ. Вѣрочка чуть не вскрикнула отъ ужаса. Передъ нею встала истина во всей наготѣ своей. Не боясь послѣдствій, Вѣрочка безъ всякихъ предосторожностей, быстро встала съ постели, твердою поступью пошла къ двери, съ намѣреніемъ остановить грабительницу, но въ ту самую минуту, какъ дѣвушка бралась за дверь, чтобъ отворить ее, изъ-за нея протянулась рука, держащая ключъ, который, коснувшись обнаженной груди Вѣрочки, произвелъ на нее, не смотря на холодъ металла, чувство раскаленнаго желѣза. Вѣрочка безсознательно взяла ключъ, дверь тихо, но быстро и плотно притворилась, быстрые шаги удалились въ углубленіе комнаты и стихли, вѣроятно, въ дальнѣйшихъ покояхъ, потому что и свѣтъ постепенно исчезъ внизу въ щели у двери.

Что было дѣлать Вѣрочкѣ? Пойти ли огласить поступокъ мачихи челядинцамъ, или разбудить старушку? Но Вѣрочка уже свершила недостойный поступокъ, вопреки довѣрія и любви къ ней старушки. Будетъ ли въ силахъ позднее ея раскаяніе загладить первоначальную рѣшимость. Вѣрочка усомнилась въ этомъ и съ отчаяніемъ въ душѣ едва добрела до своей постели. Описать всѣ мученія Вѣрочки въ остальную часть ночи, невозможно!

Только съ приближеніемъ разсвѣта Вѣрочка рѣшилась положить ключъ на прежнее мѣсто. Между тѣмъ, какъ эта вынужденная, если не невольная участница въ преступленіи искупала его въ слезахъ и терзаніяхъ, совсѣмъ не то происходило въ комнатѣ Перской. Не разъ и она прислушивалась къ тому, что дѣлалось за дверью, но не укоры совѣсти терзали ее, а страхъ неудачи въ задуманномъ поступкѣ. Съ какою-то дикою радостью она схватила давно ожидаемый ключъ, явившійся въ отверзтіе. двери, отъ которой Лизавета Ивановна не отходила съ той самой минуты, какъ простившись съ старушкою, вышла изъ ея комнаты Убѣдившись, что Мери спитъ, Лизавета Ивановна взяла свѣчу, поставила ее на полъ около себя, выдвинула сундукъ изъ-подъ дивана, и твердою рукою вложила ключъ въ замокъ. Ключъ повернулся, замокъ щелкнулъ, крыша сундука, скрипнула и поднялась. Передъ глазами Перской представился симметрическій рядъ холстяныхъ мѣшечковъ, завязанныхъ шнурками., Всѣ они были наполнены полуимперіалами. Перская, чтобъ скрыть хоть временно свое похищеніе, отсыпала по значительной части отъ каждаго изъ мѣшечковъ, и снова разложила ихъ въ томъ же порядкѣ, въ какомъ они находились, такъ, что при первой наглядной повѣркѣ, число мѣшечковъ оказалось бы вѣрно, хотя при внимательнѣйшемъ разсмотрѣніи и можно было замѣтить, что мѣшечки значительно утратили свою первобытную полноту.

Окончивъ это преступное занятіе, Лизавета Ивановна поспѣшно закрыла крышу сундука и заперла его клюнемъ.

Передавъ ключъ Вѣрѣ, Перская быстро притворила дверь, незаботясь о томъ, что произойдетъ за нею.

Затѣмъ она всыпала всѣ вынутыя деньги въ приготовленный мѣшокъ, положила его къ себѣ подъ подушку, взяла свѣчу и вышла въ слѣдующую комнату, чтобъ убѣдиться, не былъ ли кто нибудь свидѣтелемъ ея ночнаго занятія. Но всѣ спали въ домѣ. Лизавета Ивановна потушила свѣчу, легла, и, хотя радость мѣшала ей нѣсколько времени заснуть, однако вскорѣ она захрапѣла но своему обыкновенію.

Мы уже говорили, что на другой день послѣ этой ночи, столь полной для мачихи и падчерицы различныхъ ощущеній, положено было пуститься въ обратный путь, послѣ утренняго чая.

Передъ тѣмъ, какъ войти въ комнату своей благодѣтельницы, Лизавета Ивановна кликнула къ себѣ Вѣрочку.

— Теперь все кончено, сказала она ей, если ты кому нибудь проговоришься о томъ, что происходило нынѣшнею ночью, я всю вину сложу на тебя, мнѣ повѣрятъ, потому что ты одна могла достать ключъ изъ-подъ подушки.

Бѣдная дѣвушка готова была благодарить Бога, что не послѣдовала своему первому движенію и не огласила поступка мачихи. Чѣмъ было ей доказать ея ложъ и свою невинность?

Вѣрочка не могла не зарыдать, когда Белтухина стала цѣловать ее на прощанье и благословлять со всею нѣжностью матери.

Наконецъ минута выѣзда настала. Старушка только и занималась Вѣрочкой, и очень холодно принимала ласки Лизаветы Ивановны и Мери. Только передъ самымъ уже выходомъ Перской, на крыльцѣ, Белтухина сказала ей:

— Лиза, помни мои слова: если ты чѣмъ нибудь будешь обижать Вѣрочку, я все отниму у тебя и все передамъ ей.

Все было готово. Дормезъ стоялъ у крыльца. Лизавета Ивановна помѣстилась на первомъ мѣстѣ и помѣстила между собою и Мери, тихо но горько плачущую Вѣрочку. Экипажъ тронулся; колокольчикъ зазвенѣлъ; лошади помчались. Лизавета Ивановна дико захохотала, непонятнымъ для всѣхъ присутствующихъ, кромѣ только одной Вѣрочкц, смѣхомъ. Грудь Вѣрочки тоже облегчилась. Ей становились уже невыносимы ласки и нѣжность старушки. Вѣрочку терзало сознаніе, что она отплатила за нихъ коварнымъ поступкомъ; она радостно вздохнула, когда увидѣла наконецъ шпицъ крѣпости, парящій надъ градомъ Петра.

XI.

Мученія Вѣрочки пошли своимъ чередомъ. Лизавета Ивановна, тяготясь видомъ Вѣрочки, знавшей о ея преступленіи, стала сама пріискивать жениха падчерицѣ. Одинъ уланскій полковникъ обратилъ вниманіе на Вѣрочку; онъ былъ не старъ и красивъ наружностью, и по всему могъ быть приличною партіей для Вѣрочки, но мачиха прочила его въ женихи Мери, и еще съ большимъ рвеніемъ принялась отыскивать, кому бы сбыть поскорѣе съ рукъ ненавистную ей падчерицу. Извѣстно, что на ловца и звѣрь бѣжитъ. Жилъ въ это время въ Петербургѣ старикъ Яковъ Петровичъ Тремовъ. Ему былъ шестой десятокъ. Клюквеннаго цвѣта лицо его было все въ бородавкакъ, цвѣта рыжиковъ. Подъ цвѣтъ бородавокъ носилъ онъ рыжій парикъ, столько же густой, какъ гладка была прикрытая имъ голова. Одна изъ бородавокъ, самая крупная изъ группы, помѣстилась на самомъ носу, и надо сказать, возсѣдала на достойномъ себѣ пьедесталѣ. Носъ былъ величины съ добрую свеклу. За то и бородавка не захотѣла быть недостойною своего подножія: она росла и красовалась не по днямъ, а по часамъ, разсыпавши окрестъ себя многочисленное потомство, росшее подъ прикрытіемъ кустовъ рыжихъ волосъ довольно благоразумной длины, не скрывавшей отъ взоровъ- блеска этого богатаго разсадника. Самъ Тремовъ устроенъ былъ на двухъ коротенькихъ ножкахъ, но за то съ рѣзко выдавшеюся брюшною полостью.

Тремовъ былъ извѣстенъ разгульной своей жизнью. Богатый дядя, котораго онъ былъ единственнымъ наслѣдникомъ, грозилъ лишить его всего, если онъ не перемѣнитъ образа жизни, и Тремовъ вздумалъ доказать ему эту перемѣну, женившись на скромной, честной дѣвушкѣ изъ хорошаго дворянскаго дома.

Лизавета Ивановна знала всѣ эти обстоятельства и сама предложила Тремову свою падчерицу, увѣривъ его, что Вѣрсчка, хотя и достаточно образована, чтобъ играть роль жены человѣка съ вѣсомъ, но столько же отъ природы глупа и простодушна, что никогда не станетъ вмѣшиваться въ дѣла мужа.

Тремову очень понравилось предложеніе Лизаветы Ивановны, и онъ во всемъ положился на нее, тѣмъ болѣе, что только искусство Лизаветы Ивановны могло побѣдить нѣкоторое удаленіе, которое замѣчалъ онъ къ себѣ въ Вѣрочкѣ, и приписывалъ болѣе робости, чѣмъ антипатіи, возбуждаемой однимъ уже наружнымъ его видомъ. Тремовъ имѣлъ претензію на молодость и красоту.

Тогда-то начала Лизавета Ивановна плести свою сѣть, какъ паукъ около мухи. Она употребляла въ отношеніи къ Вѣрочкѣ всѣ роды убѣжденій: просьбы, ласку, угрозы и всѣ виды терзаній и угнетеній.

Вѣрочка переносила все съ стоическою рѣшимостью и постоянно отказывалась отъ предлагаемаго брака. Она не питала сердечной склонности къ уланскому полковнику, обратившему на нее вниманіе, но замѣчая, что произвела на него выгодное впечатлѣніе, ждала и надѣялась, что онъ скоро выскажетъ свои чувства и посватавшись на ней, избавитъ ее отъ ненавистнаго индѣйскаго пѣтуха, какъ она называла Тремова.

Надежда эта придавала ей силы противиться мачихѣ, но и мачиха съ своей стороны легко догадалась, въ чемъ состояли силы Вѣрочки, и что поддерживало ее въ неравной борьбѣ съ нею. Она очень обрадовалась, узнавъ, что полковникъ, по дѣламъ службы, откомандированъ въ одну изъ дальнихъ губерній. Разлука съ Вѣрочкой раскрыла ему яснѣе состояніе его сердца. Только по выѣздѣ своемъ изъ Петербурга полковникъ рѣшился написать къ Лизаветѣ Ивановнѣ письмо, и въ немъ проситъ руки Вѣрочки, объясняя свою любовь къ ней.

Лизавета Ивановна искусно сдѣлала изъ имени Вѣры имя Мери, и дала прочитать письмо падчерицѣ; оно было тѣмъ легче, что и отчество Мери было такое же, какъ Вѣрочки, и что сторонніе люди всегда называли ее не Марьей Константиновной, какъ бы требовала правильность, но Мери Константиновна, какъ того желала Лизавета Ивановна, вдававшаяся нѣсколько въ англоманію. Англоманію эту можно было объяснить только тѣмъ, что мистрисъ Бетси, гувернантка Мери, возбуждала въ душѣ Лизаветы Ивановны болѣе почтенія, чѣмъ Француженка и всѣ прочія гувернантки, а мистрисъ за каждымъ словомъ говорила «мисъ Мери», и такъ сказать освоила это прозваніе съ ухомъ и привычкою матери.

И такъ, подмѣнивъ имя Вѣры именемъ Мери, Лизавета Ива- новна торжествовала, когда замѣтила удивленіе падчерицы при чтеніи письма. Вѣрочка не могла не удивиться, что такъ грубо обманулась въ чувствахъ полковника, и съ этого дня стала съ меньшимъ недоброжелательствомъ слушать о предложеніи Тремова. Оскорбленное самолюбіе заставляло, хоть разъ въ жизни, каждаго изъ насъ дѣлать и не такіе промахи.

Бѣдной дѣвушкѣ не съ кѣмъ было посовѣтоваться. Весь домъ наполненъ былъ угодниками и льстецами мачихи; отецъ уже нѣсколько мѣсяцевъ былъ въ Симбирскѣ у Белтухиной, по дѣламъ ея имѣнія.

Не проходило дня, чтобъ мачиха не возобновляла разговора о замужствѣ, раскрывая передъ неопытными глазами Вѣрочки все счастіе быть женою богача и важнаго человѣка, и всѣ удобства жить независимо, полною хозяйкою во всемъ домѣ. Независимость отъ мачихи болѣе всего смущала душу Вѣрочки. Разъ утромъ, Вѣрочка не мало удивлена была, увидя, едва, отрывъ глаза, сидящую на краю ея постели Лизавету Ивановну, никогда не заглядывавшую въ ея скромную комнатку.

— Не безпокойся, не безпокойся, сказала мачиха благосклонно: я пришла спросить тебя рѣшительно, хочешь ты или нѣтъ выдти за Якова Петровича? Дѣло это надо сегодня же покончить.

Вѣрочка молчала. Сердце ея сжалось; она вдругъ поняла, что необыкновенное явленіе Лизаветы Ивановны у нея на антресоляхъ скрывало какой нибудь рѣшительный замыселъ.

— Ты молчишь, Вѣра, продолжала Лизавета Ивановна строгимъ голосомъ и сведя свои густыя брови, такъ слушай же меня въ послѣдній разъ: или ты дашь наконецъ Тремову согласіе, и тогда будешь сама себѣ госпожей, носить богатыя платья, жить въ роскошномъ домѣ, ѣздить въ щегольскихъ экипажахъ, — или ты откажешь Якову Петровичу, и я съ завтрашняго же дня надѣваю на тебя тиковое платье, котораго ты не скинешь болѣе. Ты будешь по прежнему, чистить клѣтки попугаевъ и канареекъ, проваживать по двору бижутокъ и жужутокъ, я даже заставлю тебя мыть твое бѣлье это полезно для здоровья въ гигіеническомъ отношеніи, оно выбьетъ у тебя изъ головы всякую дурь и непослушаніе. Васъ три дѣвки у отца, состоянія никакого; я же не хочу кормить васъ своими доходами.

Лизавета Ивановна замолчала, какъ будто въ ожиданіи впечатлѣнія, какое должны были произвести слова ея. Вѣрочка молчала. Картина, представляемая предъ ея глазами, кромѣ тиковаго платья и мытья бѣлья, не имѣла для нее даже занимательности новизны; она уже привыкла ухаживать за птицами, собаками и обезьянами; на маленькое прибавленіе мачихи она тоже не обратила вниманія, и только заключительная рѣчь Лизаветы Ивановны представилась впервые ея воображенію во всей ея наготѣ. Какъ! она и сестры ея ѣли и будутъ ѣсть не хлѣбъ отца, а хлѣбъ мачихи? Эта мысль вдругъ представившись уму Вѣрочки, такъ сжала ея сердце, что она послѣ краткаго молчанія вдругъ горько зарыдала.

Лизавета Ивановна поняла, что задѣла наконецъ чувствительную Фибру въ сердцѣ падчерицы и продолжала на ту же тему:

— Я обѣщаю тебѣ, глупенькая, если ты выдешь за Тремова, отказаться отъ всѣхъ правъ на твоихъ сестеръ, предоставивъ ихъ тебѣ. Ты будешь навѣщать ихъ во все время ихъ ученья, а по выходѣ изъ училища, возьмешь ихъ къ себѣ въ домъ, онѣ будутъ жить и выѣзжать съ тобою.

Во время рѣчи Лизаветы Ивановны, Вѣрочка поднялась съ подушки на локоть и вслушивалась внимательно въ смыслъ ея словъ: избавить сестеръ отъ тѣхъ угнетеній, какимъ она подвергалась сама, замѣнить имъ мать… о, за этой отрадной перспективой скрылся ненавистный видъ Якова Петровича съ его бородавками на носу, съ его рыжимъ парикомъ и тучнымъ чревомъ, подпертымъ тоненькими лапками.

Вѣрочка спросила Лизавету Ивановну твердымъ голосомъ:

— А Яковъ Петровичъ дастъ ли мнѣ обѣщаніе взять сестеръ къ себѣ въ домъ?

— Конечно, я тебѣ дѣлаю это предложеніе отъ его имени; онъ поручилъ мнѣ передать тебѣ эти слова.

— Ну, такъ я объ этомъ подумаю, примолвила Вѣрочка.

— Что тутъ еще думать, радостно сказала Лизавета Ивановна, замѣтивъ поколебавшуюся рѣшимость Вѣрочки; я сказала, что не уйду отсюда, пока не получу рѣшительнаго твоего отвѣта. Выходи за Тремова, и я повторяю клятвенное свое обѣщаніе, что отказываюсь отъ Любеньки и Любаши!

— Хорошо, отвѣчала Вѣрочка твердо, я выйду за Якова Петровича, если папенька дастъ на то свое согласіе.

— Я писала объ этомъ мужу, онъ согласенъ, если нѣтъ препятствія съ твоей стороны. Одѣвайся же скорѣе, Вѣрочка, дай, я тебѣ помогу.

— Къ чему вамъ безпокоиться, я одѣнусь одна.

— Нѣтъ, нѣтъ, Вѣра, я должна тебя сама свести внизъ, въ пріемную, я такъ обѣщала Якову Петровичу, онъ скоро пріѣдетъ за отвѣтомъ.

Лизавета Ивановна позвонила. Дуняша съ другою дѣвушкою взбѣжали по лѣстницѣ на антресоли. Дуняша держала передъ собою обѣими руками, только что вышедшее изъ-подъ утюга, бѣлое кисейное платье, въ которомъ взяли Вѣрочку изъ заведенія. Лизавета Ивановна, съ помощію обѣихъ горничныхъ живо вычесала и одѣла Вѣрочку, и всѣ спустились внизъ, идя въ одиночку по узкой Лѣстницѣ. Вѣрочка открывала шествіе, приподнявъ руками платье. Лизавета Ивановна, забывъ свое обыкновеніе всходить и спускаться съ лѣстницъ не иначе, какъ съ помощію четырехъ дюжихъ рукъ, очень твердо шагала по ступенькамъ узкой лѣстницы, похожей на корабельный трапъ. Удовольствіе осѣняло черты ея и придавало легкость тучному ея тѣлу.

Каково же было удивленіе Вѣрочки, когда при входѣ въ гостиную она увидѣла Тремова, съ накрахмаленнымъ жабо и маншетами, какіе носились въ то время, спускавшимися на красные пальцы Якова Петровича, украшенные болѣе чѣмъ дюжиною перстней разныхъ величинъ.

Не говоря ни слова, Лизавета Ивановна подвела трепещущую Вѣрочку къ Якову Петровичу, вложила ея руку въ руку Тремова. Обрядъ обрученія начался и кончился; кольца, какъ видно, давно заказанныя, потому что носили на себѣ выгравированныя имена обрученныхъ, годъ, мѣсяцъ и даже число обрученія, были размѣнены между женихомъ и невѣстою.

Лизавета Ивановна, какъ видно, расчитала навѣрное на впечатлѣніе, какое произведутъ угрозы ея и увѣщанія на падчерицу.

Вѣрочка едва понимала, что происходитъ вокругъ нея, такъ быстро смѣнялись въ это утро одно событіе другимъ. Едва кончилось обрученіе, Яковъ Петровичъ, не давъ опомниться невѣстѣ, повезъ ее, въ сопровожденіи гувернантки Мери, по магазинамъ. Начались закупки, заказы, выборы шляпокъ, шалей, матерій, и проч. Тремовъ былъ достойный наперсникъ Перской. Они, какъ говорится, были ягоды одного поля. Все, что бросалось въ глаза, что было на виду, чѣмъ можно было похвастать и что можно было выставить на показъ, было закуплено.

Пріемныя комнаты новаго помѣщенія, которое готовилось для новобрачныхъ, убраны были роскошно, въ заднихъ же или домашнихъ комнатахъ, окна безъ шторъ, стулья безъ спинокъ, кресла безъ ручекъ, собраны были, какъ будто на покой по давно минувшимъ заслугамъ. Вѣрочкѣ не давали опомниться; она раза три побывала и у Любиньки, и у Любаши въ пансіонѣ, въ продолженіе двухъ недѣль, тогда какъ прежде она ихъ видѣла только разъ въ цѣлый годъ.

Тремовъ цѣлыми корзинами свезъ фруктовъ и конфектовъ своимъ юнымъ сестрицамъ; и Любушка и Любаша, за корзинами съ лакомствами не разсмотрѣли и даже не замѣтили безобразіе любезнаго братца. Любушка разсматривала съ любопытствомъ его брелоки на часахъ, Любаша — перстни на пальцахъ. Бородавки братца какъ-то не очень имъ бросились въ глаза, не смотря на ихъ очевидность. Яковъ Петровичъ говорилъ правильно и звучно по-французски, книжнымъ, напыщеннымъ слогомъ по-русски, сопровождая свои рѣчи- нѣсколько трагическими жестами классической школы и такою же интонаціей; мудрено ли, что онъ показался и Любенькѣ и Любашѣ умнымъ, начитаннымъ человѣкомъ. Однимъ словомъ, сестры Вѣрочки были въ восторгѣ отъ представленнаго имъ братца, и Вѣрочка радовалась результату знакомства своего жениха съ своими любимицами. Радость сестеръ была первою радостью бѣдной невѣсты послѣ ея рѣшимости соединить свою судьбу съ судьбою человѣка, къ которому она чувствовала явную антипатію.

Между тѣмъ, какъ Вѣрочкѣ не давали ни минуты опомниться, то примѣряя на нее шляпы и платья, то возя ее по магазинамъ и къ сестрамъ, а по вечерамъ по театрамъ, Константинъ Петровичъ, благополучно окончивъ дѣла, возвращался отъ Белтухиной, везя съ собою всѣ нужные документы, дѣлавшіе Лизавету Ивановну полною обладательницею половины огромнаго состоянія Белтухиной, раздѣленнаго по обѣщанію старушки совѣстливо и безпристрастно, на двѣ равныя доли между Перскимъ и Кремовой. Свершившаяся покража денегъ, какъ видно, не была замѣчена; она бы могла повлечь за собою новыя распоряженія старушки на счетъ своего наслѣдія.

Немало удивленъ былъ Перскій, заставъ у себя въ домѣ Якова Петровича Тремовэ, отрекомендованнаго ему женихомъ его дочери Вѣры. Хотя мачиха и говорила падчерицѣ, что писала о сватовствѣ Тремова мужу, но и въ этомъ случаѣ, какъ во многихъ другихъ, Лизавета Ивановна солгала, ожидая гораздо большаго успѣха отъ нечаяннаго, личнаго представленія жениха, чѣмъ отъ письменныхъ переговоровъ съ мужемъ. Разсчетъ ея вполнѣ удался.

— Рекомендую тебѣ, мой другъ, нашего общаго знакомаго, Якова Петровича, сказала Лизавета Ивановна мужу, какъ только тотъ успѣлъ поздороваться со всею семьею: рекомендую, какъ жениха и обрученнаго Вѣрочки.

Едва успѣла Лизавета Ивановна произнести эти слова, Вѣрочка въ смятеніи и страхѣ выскользнула незамѣтно изъ комнаты. Но уходъ ея не скрылся отъ рысьихъ глазъ мачихи. Пользуясь имъ, Лизавета Ивановна поспѣшила прибавить:

— Я не писала тебѣ объ этомъ, потому что съ часу на часъ ожидала твоего возвращенія; письмо мое могло прибыть въ Симбирскъ, когда ты могъ уже быть на возвратномъ пути въ Петербургъ.

— Благодарю за честь, сдѣланную моей дочери, сказалъ Перскій, обратясь къ Тремову, но безъ согласія ея я не могу принять васъ въ члены моего семейства.

— Она согласна и очень счастлива оказаннымъ ей предпочтеніемъ, подхватила Лизавета Ивановна.

— Я желаю самъ въ этомъ удостовѣриться, возразилъ Перскій и сталъ звать дочь. Вѣрочка снова вошла въ комнату.

— Подойди ко мнѣ, мой другъ, сказалъ отецъ, ласково взявъ руку дѣвушки и поцѣловавъ ее въ лобъ. Мнѣ говорятъ, что ты изъявила свое согласіе на предложеніе Якова Петровича; я желалъ бы слышать это отъ тебя самой. Ты согласна, мой другъ?

— Если и вы на то согласны, сказала Вѣрочка, читая въ глазахъ отца удовольствіе отъ услышанной имъ вѣсти; я готова исполнять во всемъ вашу волкъ

Что грѣха таить, у Константина Петровича, послѣ словъ Вѣрочки, отлегло отъ сердца; онъ сомнѣвался въ согласіи дочери, разсматривая хотя и знакомое лицо Тремова, но всегда новое по своему оригинальному безобразію. Положеніе Тремова въ свѣтѣ и его извѣстное богатство льстили расчету отцовскому, и казалось, дѣйствительно обезпечивали если не счастіе Вѣрочки, то ея существованіе.

Едва совершилось бракосочетаніе и Вѣрочка перешла изъ дома отцовскаго въ домъ мужа, начались для нея совершенно новыя мученія. Тремовъ сталъ ревновать жену; но чтобъ ревновать надо было отыскать предметъ для ревности. Вѣрочка жила въ совершенномъ уединеніи, не посѣщая и не принимая никого. Тремовъ еще пуще бѣсился, что не къ кому ему приложить своей ревности, хотя самъ заперъ свою жену отъ всякихъ посѣтителей и не вывозилъ ее никуда. Въ продолженіе цѣлаго мѣсяца послѣ дня брака, Вѣрочка небыла даже въ отцовскомъ домѣ. Какъ же тутъ казалось ревновать, и къ кому? Но злое сердце во всемъ отыщетъ причину для мукъ своей жертвы.

Случалось, что Вѣрочка, для свадьбы которой было нашито множество нарядовъ, одѣнется съ нѣкоторою щеголеватостью и въ хорошенькомъ утреннемъ чепчикѣ, украшенномъ розовыми лентами, явится у стола къ утреннему чаю. Тремовъ, поцѣловавъ жену по обыкновенію съ нѣкоторою церемонностью, осматривалъ ее съ ногъ до головы и, поворачивая передъ собою, товорилъ: — «Гмъ! что это значитъ, Вѣра Константиновна, что вы такъ изу красились сегодня? кажется вы особенно занялись своимъ туалетомъ.»

— Надо же носить, что у меня въ гардеробѣ, я полагаю, мои наряды съ тою цѣлью и сдѣланы, отвѣчала кротко молодая жена.

— Ну, да сознайтесь однако, что не для меня же вы надѣли ваши розовые банты? Развѣ жены помышляютъ о мужьяхъ, когда имъ придетъ мысль нарядиться? Я такъ этого не думаю, и прошу васъ возвратиться въ вашу комнату, снять всѣ лишнія украшеніями помнить, что мнѣ вы нравитесь гораздо больше въ простомъ нарядѣ. Ступайте же, ma chère, я жду васъ пить чай въ самомъ простомъ пеньюарѣ.

И Вѣрочка безпрекословно уходила, снимала съ себя платье, кокетливый чепчикъ и всѣ маленькія женскія украшенія, и снова являлась къ чаю въ простой блузѣ, изъ которой не выходила до новаго каприза Якова Петровича.

Черезъ пять, шесть дней, у чайнаго стола возобновлялся разговоръ въ томъ же родѣ, но съ варіантомъ на изворотъ.

XII.

Утро. Яковъ Петровичъ сѣдлинною трубкою въ рукахъ, съ янтарнымъ мундштукомъ въ черныхъ зубахъ, тамъ и сямъ уцѣлѣвшихъ въ блѣдныхъ деснахъ, сидитъ у чайнаго стола и съ нетерпѣніемъ колотитъ пальцами по серебряному подносу.

— Какого далъ маха, что женился! думалъ онъ. А какъ же было не жениться, когда грозили лишить наслѣдства.

Въ эту самую минуту, Вѣрочка въ темной блузѣ, которую она не снимала съ плечъ съ того самаго утра, когда происходилъ приведенный нами разговоръ между мужемъ и ею, вошла въ комнату. Тремову нужно было вылить свое неудовольствіе на кого нибудь, а тутъ жена подвернулась, чего же лучше?

— Что это вы все въ одной и той же блузѣ, ma chère, вскричалъ мужъ съ явнымъ раздраженіемъ.

Вѣрочка взглянула на него удивленнымъ, вопросительнымъ взглядомъ.

— Да какъ же? спросила она не твердымъ голосомъ:

— Да такъ же, ma chère; не потому ли что вашъ мужъ нѣсколько пожилыхъ лѣтъ и вы почитаете себя въ правѣ пренебрегать имъ? Вѣчно и вѣчно въ одной и той же блузѣ. Оно, конечно, зачѣмъ же стараться нравиться мужу, для него будетъ все хорошо. Нѣтъ, ma chère, такъ поступать вамъ не позволятъ, ступайте-ко да примите на себя трудъ надѣть вашъ чепчикъ à la Ninon, за который я такъ дорого заплатилъ, не для того, надѣюсь, чтобъ онъ служилъ украшеніемъ своего картона…

— Но онъ съ цвѣтами…

— Что жь такое что съ цвѣтами? надѣньте его, я приказ…. я желаю васъ въ немъ видѣть. Надѣньте къ нему и платье gris perle и бриліантовую брошку съ сафиромъ. Allez et vite, vite, ma chère, я чаю хочу, а безъ васъ пить не стану.

Вѣрочка не почла за нужное возражать, и черезъ нѣсколько минутъ явилась снова къ утреннему чаю, разряженная, какъ для бала. Тремовъ и не взглянулъ на жену; отпилъ спокойно свой чай, всталъ, ушелъ въ свой кабинетъ, одѣвшись изъ халата во фракъ и поѣхалъ по дѣламъ своимъ. Вѣрочка въ цвѣтахъ, съ бриліантовою брошкой, въ богатомъ платьѣ, съ открытымъ лифомъ, осталась одна дома, и не смѣя перемѣнить наряда, печально сѣла съ работой у окна. Цѣлый часъ сидѣла Вѣрочка, недотрогиваясь До иголки, и смотрѣла на суетливую толпу, бѣгающую взадъ и впередъ по тротуарамъ. Горько становилось Вѣрѣ ея одиночество и бездѣйствіе; она готова была позавидовать всякой магазинщицѣ, бѣгущей съ картономъ въ рукахъ и глазѣющей съ тротуара по всѣмъ этажамъ высокихъ домовъ, тянущихся по обѣимъ сторонамъ улицы. Такъ просидѣла Вѣрочка съ своей работой, то оставляя ее, то снова за нее принимаясь, пока не насталъ часъ возвращенія Якова Петровича. Онъ вошелъ въ комнату и разразился страшнымъ гнѣвомъ на бѣдную жену, томившуюся отъ скуки въ продолженіе шестичасоваго его отсутствія.

— А! вотъ какъ вы себя ведете въ мое отсутствіе, ma chère! Зачѣмъ вы у окна да еще и въ такомъ соблазнительномъ нарядѣ?

Вѣрочка не сочла за нужное не только оправдываться, но даже и отвѣчать. Она молчала. Она привыкла молчать на придирки мачихи, она вооружилась тою же рѣшимостью въ отношеніи мужа. Да и что говорить человѣку, который противорѣчитъ самому себѣ, то одѣвая, то раздѣвая жену, находя и въ томъ и въ другомъ причину къ неудовольствію.

— А, понимаю! продолжалъ Тремовъ, взбѣшеный покорностью и кротостью жены: понимаю! У окна назначено свиданіе!..

Вѣрочка презрительно улыбнулась.

— Хорошо же, завтра этому будетъ положенъ конецъ. Завтра мы переѣдемъ на новую квартиру окнами во дворъ. Прошу васъ, ma chère, сбросить ваши цвѣты, бриліанты и укладываться для переѣзда въ новый домъ.

Уже не въ первый разъ, а въ третій послѣ брака, Тремовъ перемѣнялъ квартиру. Вѣрочка тщетно отыскивала объясненія, почему Якову Петровичу не жилось въ одномъ домѣ болѣе десяти дней. На распросы ея Тремовъ представлялъ ей различныя причины, относящіяся къ дурнымъ поступкамъ домовладѣльцевъ въ отношеніи къ нему. Вѣрочка довольствовалась этими объясненіями, относя неуживчивость мужа болѣе къ безпокойному его нраву. На этотъ же разъ, по увѣренію Якова Петровича, онъ мѣняетъ квартиру, чтобъ сбить съ толку тѣхъ, кто въ отсутствіе его вздумалъ бы глазѣть на его молодую жену. Надо было быть неопытной, какъ Вѣрочка, чтобъ не понять, что причина, представленная мужемъ, была нелѣпа, но ей скоро пришлось узнать настоящій смыслъ ея безъ всякихъ выводовъ и размышленій, и вотъ какимъ случаемъ:

Разъ утромъ, когда Тремова по обыкновенію не было дома, Вѣра Константиновна услышала страшный споръ въ передней. Споръ, сколько можно заключить по долетавшимъ до Вѣрочки звукамъ, происходилъ между каммердинеромъ Якова Петровича и какимъ-то женскимъ, незнакомымъ голосомъ. Вѣрочка уже хотѣла встать изъ-за своего рабочаго столика, чтобъ узнать причину шума, какъ вдругъ въ комнату врывается еще молодая, бѣлокурая женщина, таща за собою мальчика четырехъ лѣтъ. Заплаканные глаза, страдальческое выраженіе лица и безпорядокъ одежды матери, внушили Вѣрочкѣ невольное состраданіе.

— Что вамъ угодно? спросила Вѣрочка, желая придать голосомъ всевозможную мягкость своему вопросу.

— Гдѣ Тремовъ? спросила вошедшая по-нѣмецки И повелительно.

— Зачѣмъ онъ вамъ нуженъ?

— Мнѣ надо переговорить съ нимъ лично, продолжала женщина все по-нѣмецки. Вотъ болѣе мѣсяца я ищу его и немогу найти; онъ безпрестанно мѣняетъ квартиры, нарочно, чтобъ сбить меня съ толку, онъ знаетъ, что распросы у дворниковъ и прохожихъ для меня затруднительны, потому что я не говорю по-русски. Онъ квартируетъ здѣсь?

— Здѣсь. Скажите мнѣ, что вамъ нужно, я передамъ ему въ точности ваши слова.

— Нѣтъ, я подожду его.

— Вамъ придется долго ждать, онъ только что ушелъ по дѣламъ и не вернется ранѣе пяти, шести часовъ вечера.

— Я не могу передать вамъ того, что мнѣ надо сказать ему.

— Почему же? Я его жена.

— Тремовъ женатъ! закричала нѣмка дикимъ голосомъ, зашаталась и упала безъ чувствъ въ кресло.

Мальчикъ заплакалъ въ испугѣ. Вѣрочка перепугалась не меньше его.

— Воды! Лаврентій, скорѣе воды! кричала растерявшись Вѣрочка и стала тереть безчувственной виски, дула ей въ лицо. Незнакомка начала мало по малу приходить въ себя, выпила принесенный камердинеромъ стаканъ воды, и наконецъ въ совершенномъ отчаяніи проговорила: "Женатъ! Боже мой! что мнѣ теперь дѣлать?..

Вѣрочка успокоивала несчастную какъ умѣла, и просила разсказать, почему женитьба Тремова такъ сильно поражаетъ ее.

— Я Вильгемина Стеркъ, а это сынъ сынъ, Фрицъ. Тремовъ увезъ меня изъ Финляндіи, обманувъ обѣщаніемъ на мнѣ жениться. По пріѣздѣ въ Петербургъ, онъ день за день откладывалъ свадьбу, увѣряя, что богатый его дядя не согласенъ на бракъ его съ иностранкой, и что онъ грозитъ ему лишеніемъ наслѣдства, если онъ женится не на русской. Я покорилась своей участи, ожидая лучшаго времени, и жила постоянно на дачѣ. Зимою онъ часто навѣщалъ меня. Но вотъ уже около полугода какъ онъ совсѣмъ пересталъ навѣщать меня, только изрѣдка извѣщая меня письменно, что съ нимъ ничего особеннаго не случилось, что онъ здоровъ и проситъ ожидать его терпѣливо. Я жила, ожидая его и проживая оставшіяся у меня деньги. Наконецъ, не предвидя его возвращенія, понуждаемая необходимостью доставить пропитаніе себѣ и ребенку, я принялась отыскивать его по Петербургу. Мнѣ это было очень трудно, потому что я не знаю другаго языка, кромѣ нѣмецкаго. Мои попытки постоянно были неудачны. Едва я набреду на жилище Тремова, какъ онъ уже переберется на новое.-Дворники были имъ подкуплены и сбивали меня съ толку вымышленными названіями улицъ и домовъ, если иногда мнѣ и случалось заставить ихъ понять, чего я отъ нихъ требовала. Поиски истощили послѣднія мои средства, и я рѣшилась сегодня проѣздить на извощикахъ послѣдній рубль серебромъ, но непремѣнно доискаться новой его квартиры. Ну, вотъ и отыскала, для того, чтобъ узнать что мнѣ грозитъ неизбѣжная нищета. Что я буду дѣлать, въ совсѣмъ чуждой для меня сторонѣ, я погибла вмѣстѣ съ этимъ несчастнымъ!..

И Вильгемина обхватила руками своего малютку, и прижала свои щеки къ его курчавой¹ головкѣ, между тѣмъ, какъ слезы отчаянія струились по ея лицу.

— Успокойтесь, сказала Вѣрочка, я не хочу оскорбить васъ недовѣрчивостью, но должна Фактами удостовѣриться въ справедливости вашихъ словъ. Оставьте мнѣ вашего сына. Я сдѣлаю все, что могу; если немогу возвратить вамъ того, кто долженъ быть вашимъ мужемъ, то упрошу его упрочить вашу будущность въ матерьяльномъ отношеніи. Вильгельмина бросилась цѣловать руку Вѣрочки, которая силилась положить конецъ такого рода демонстраціямъ благодарности.

— Теперь прошу васъ удалиться, сказала Вѣрочка, приходите завтра утромъ, я вамъ дамъ рѣшительный отвѣтъ, какъ вздумаетъ поступить мужъ мой въ отношеніи къ вамъ и на что можно будетъ вамъ впредь надѣяться.

Малютка Фрицъ введенъ былъ въ спальню, накормленъ и уложенъ спать на кровать подъ шелковый балдахинъ зеленаго цвѣта, гдѣ онъ и уснулъ безпечнымъ сномъ младенца, непринимая никакого участія въ буряхъ житейскихъ, могущихъ имѣть столь важныя послѣдствія на всю остальную его жизнь.

Вѣрочка отдала въ домѣ приказаніе скрыть отъ барина посѣщеніе Вильгельмины Стеркъ. Послѣ обѣда, Вѣрочка подвела Якова Петровича къ кровати и отдернула завѣсу.

— Фрицъ! воскликнулъ невольно не подготовленный Тремовъ? и пробудившійся малютка улыбаясь, протягивалъ къ нему рученки.

— Какимъ образомъ этотъ ребенокъ очутился здѣсь? спросилъ Тремовъ, опомнясь отъ перваго невольнаго восклицанія… и.чей онъ? спросилъ онъ не твердымъ голосомъ, забывъ, что самъ назвалъ его по имени.

Вѣрочка окинула мужа презрительнымъ взглядомъ.

— Вы знаете, чей онъ, вы его сами назвали. Вильгельмина Стеркъ была у меня… Я все знаю.

Яковъ Петровичъ въ своемъ смущеніи не придумалъ ничего лучшаго, какъ стать предъ женою на колѣна, поднявъ руки съ умоляющимъ видомъ, выше своего парика. Онъ разсчитывалъ на драматичность своей позы, а она показалась Вѣрочкѣ какимъ-то чудовищнымъ гротескомъ.

— Вѣрочка, ma chère, прости заблужденію страсти, ты знаешь: гони любовь хоть въ дверь, она войдетъ въ окно… Вотъ все, что могу сказать въ свое оправданіе!..

И Тремовъ, ставшій на одно колѣно въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ жены, влачился къ ней, не поднимаясь на ноги, и приблизившись, цѣловалъ край ея платья. Такъ дѣлалось на сценѣ и въ романахъ тогдашняго времени, и Яковъ Петровичъ въ ежедневной жизни любилъ поступать, какъ герои сценическіе и романическіе. Почти всѣ ссоры свои съ Вѣрочкой онъ заканчивалъ преклоненіемъ колѣнъ, и примиреніе съ нею инымъ образомъ показалось бы ему неполнымъ, а главное не впечатлительнымъ для ея молодаго воображенія. Тремовъ, становясь на колѣна, поднималъ руки къ потолку и говорилъ:

— Прости ревности… тотъ не любитъ, кто не ревнуетъ. Или: «Прости неровностямъ моего характера, источникъ ихъ пылкая моя страсть къ тебѣ!»

Такъ и теперь Яковъ Петровичъ говорилъ восторженно:

— Гони любовь хоть въ дверь, она войдетъ въ окно…

— Но если вы любили, такъ зачѣмъ не женились на Вильгельминѣ, возразила Вѣрочка.

Тремовъ всталъ на ноги, присѣлъ на. край кровати возлѣ малютки и сказалъ Вѣрочкѣ, что не могъ жениться на Вильгельминѣ, сначала потому, что дядя не давалъ своего согласія на бракъ съ нѣмкой, а;потомъ потому… что я встрѣтилъ васъ, та chйrie, прибавилъ Тремовъ, приложивъ одну руку ко лбу, другую къ сердцу, и поднявъ къ небу глаза, такъ какъ уже нельзя было поднять занятыхъ инымъ дѣломъ рукъ своихъ.

Вѣрочка молчала.

— Да, да, потому что я встрѣтилъ васъ и полюбилъ, какъ никогда и никого не любилъ! И при этихъ словахъ онъ схватилъ руку Вѣрочки, и не смотря на ея сопротивленіе, приложилъ ее къ груди своей.

— Прислушайтесь, прислушайтесь, какъ сильно бьется это сердце.

Но Вѣрочка ничего не слыхала, кромѣ стука карманныхъ часовъ.

— Это отъ любви къ вамъ, отъ любви самой пылкой, самой бѣшеной, волканической, всесокрушающей…

— А что же сталось съ любовью вашей къ Вильгельминѣ, проговорила Вѣрочка съ неизъяснимымъ выраженіемъ презрѣнія въ голосѣ и въ чертахъ лица.

Тремовъ развелъ руками въ обѣ стороны, приподнялъ всѣ десять пальцевъ и, наклонивъ голову, сказалъ:

— Que voulez-vous, ma chère. Любовь приходитъ и уходитъ, никто не знаетъ какъ.

— Но они бѣдны, надо было позаботиться по крайней мѣрѣ объ ихъ существованіи,.

Тремовъ обѣщалъ устроить судьбу ихъ, и очень радъ былъ узнавъ, что Вѣрочка рѣшилась оставить Фрица у себя въ домѣ. На другое утро, уполномоченная мужемъ, Вѣрочка передала обѣщаніе мужа пришедшей къ ней за отвѣтомъ Вильгельминѣ, но просила ее отнынѣ не искать болѣе случая видѣться съ Тремовымъ. Стеркъ дала клятвенное обѣщаніе никогда не безпокоить Вѣрочку своимъ присутствіемъ, если только Тремовъ исполнитъ свое обѣщаніе упрочить судьбу ея и сына, и простившись съ Фрицемъ, бѣдная женщина съ сокрушеннымъ сердцемъ оставила домъ супруговъ.

Любящая душа Вѣрочки нашла себѣ отраду въ заботахъ о маленькомъ созданіи, которое нѣсколько населило ея уединеніе.

Прошли два, три мѣсяца. Вѣрочка отъ природы характера скрытнаго и сосредоточеннаго, не сообщала отцу, рѣдко ее навѣщавшему, о встрѣчѣ своей съ Вильгельминою. Фрица выдали за сиротку, оставшагося отъ дальняго родственника. Но случай открылъ Константину Петровичу то, чего дочь не желала ему высказать. Тремовъ разъ пригласилъ тестя къ себя на дачу.

Вѣрочка приготовляла на балконѣ вечерній чай. Балконъ выходилъ въ садъ въ видѣ террасы. Тесть и зять гуляли по дорожкамъ сада между куртинъ, и вели слѣдующій разговоръ:

— Что это Лизавета Ивановна не удостоила сдѣлать мнѣ чести пріѣхать вмѣстѣ съ вами? говоритъ Тремовъ.

— Говоритъ, что не здорова. Да признаться и я-то пріѣхалъ къ вамъ не совсѣмъ охотно,

— Почему же не охотно?

— Потому что мнѣ легче совсѣмъ не видать дочери, чѣмъ видѣть ее печальною. Посмотри попристальнѣе на жену твою, Яковъ Петровичъ: неужели не замѣчаешь ты ничего? Встрѣчалъ ли ты хоть разъ послѣ свадьбы на лицѣ ея улыбку или веселый взглядъ? Неужели ты не видишь, что она несчастна?

— Ну, вотъ ужъ и несчастна. Не можетъ же замужняя женщина прыгать и рѣзвиться, какъ беззаботная дѣвочка.

— Правду сказать, она и у меня не прыгала и не рѣзвилась, но не было же на лицѣ ея такого явнаго отпечатка унынія… Мнѣ кажется, Яковъ Петровичъ, она тебя не любитъ.

— На чемъ же вы основываете такое предположеніе?

— Она всегда молчитъ, никогда не только не приласкается къ тебѣ, но даже не заговоритъ сама съ тобою, а съ нѣкоторыхъ поръ, я замѣчаю, что она черезъ-чуръ радуется моему приходу.

— Да что же мудренаго? она васъ любитъ горячо, но все же одно чувство не мѣшаетъ другому…

— Да, если только это чувство существуетъ., прибавилъ Перскій съ разстановкой. И помолчавъ немного, онъ снова сказалъ:

— А ты, Яковъ Петровичъ, любишь ли ты ее, по крайней мѣрѣ?

— Что за вопросъ, какъ, ее не любить!

— Однако до меня дошли олухи, что ты сбираешься ѣхать за границу, и уѣзжаешь одинъ. Правда ли это?

— Да, я думаю ѣхать, потому что мое здоровье разстроено…

— Твое здоровье, помилуй! ты крас… ты свѣжъ и порядочно толстъ…

— Да, а не смотря на это, чувствую разслабленіе во всемъ тѣлѣ…

— Странно! Никто бы этого не подумалъ.

— Наружность обманчива.

— Но зачѣмъ же ты хочешь ѣхать одинъ, кажется состояніе тебѣ позволяетъ и жену взять съ собою.

— Нѣтъ, это будетъ не совсѣмъ удобно, мнѣ надо совершенно посвятить себя леченію, а съ дамами только хлопоты.

— Это плохо, очень плохо! сказалъ печально Перскій; но какъ же ты думаешь поступить съ Вѣрою?

— Я оставлю ей эту дачу, которую уже укрѣпилъ за нею.

— Но развѣ ты думаешь, что 16-ти-лѣтняя женщина можетъ жить одна на этой дачѣ, и лѣтомъ и зимою, въ пустынномъ мѣстѣ и вдали отъ города. И чѣмъ же станетъ, она жить?

— Что же дѣлать? большаго я ей дать не могу, мои дѣла довольно разстроены, только эта дача свободна отъ долговъ и незаложена, вотъ почему я ее передалъ Вѣрочкѣ.

Перскій блѣдный и въ смущеніи ходилъ по дорожкамъ, заложивъ руки за спину.

— Я опрометчиво выдалъ Вѣрочку замужъ, и на мнѣ лежитъ обязанность позаботиться объ ея участи, проговорилъ Константинъ Петровичъ медленно, какъ будто разсуждая самъ съ собою. И помолчавъ немного онъ прибавилъ: — Когда ты ѣдешь?

— Да я думаю скоро. Съ этимъ словомъ Тремовъ остановился и сильно смутился. Онъ увидѣлъ бѣгущую къ нимъ навстрѣчу женщину, тащившую за руку мальчика. Женщина была разгорячена скорою ходьбою и, вѣроятно, волновавшими ее чувствами; она съ отчаяніемъ схватила Тремова за руку, и не обращая вниманія на совершенно ей незнакомаго человѣка, начала говорить быстро и горячо, хотя едва переводила духъ, какъ видно, отъ усталости.

— Ступайте къ Вѣрочкѣ, сказалъ Тремовъ, обращаясь къ Константину Петровичу, я сейчасъ къ вамъ явлюсь.

Перскій, не понимая языка, на которомъ говорила прибывшая женщина, хотя и не охотно, но повернулъ въ боковую аллею и подошелъ къ дочери. Вѣрочка была блѣдна. Она видѣла женщину, и узнала въ ней Вильгельмину Стеркъ.

— Ты видѣла барыню, что пришла къ вамъ? спросилъ Перскій дочь.

— Видѣла, сказала Вѣрочка тихо, не поднимая глазъ съ чайнаго прибора.

— Ты ее знаешь?

— Знаю.

— Кто это?

— Вильгельмина Стеркъ.

— Что же у нея общаго съ твоимъ мужемъ? — Молчаніе.

— Что за дѣла у нихъ между собою? снова спросилъ отецъ, пристально смотря на дочь. Вѣрочка продолжала молчать.

— Вѣра, ты въ правѣ таиться отъ меня. Я дурной отецъ, въ три мѣсяца твоего замужства я ни разу не спросилъ тебя: довольна ли ты своею участью? Признаюсь, я боялся откровеннаго твоего признанія… Я понималъ, я предчувствовалъ, что ты не можешь мнѣ дать удовлетворительнаго отвѣта… Да, я дурной отецъ!.. снова повторилъ Перскій, и слеза скатилась съ его рѣсницы. Вѣрочка бросилась цѣловать его.

— Не вините себя, папа, ни въ чемъ; такая ужъ моя доля. Я все вамъ разскажу, только не принимайте этого очень къ сердцу, помните, что я не люблю, и никогда не любила Якова Петровича.

— Но ты могла уважать его, по крайней мѣрѣ.

— Послушайте и сами посудите возможно ли это. Въ бѣглыхъ словахъ разсказала Вѣрочка отцу свое первое знакомство съ Вильгельминою.

— Видно, Яковъ Петровичъ не сдержалъ своего обѣщанія, и бѣдная женщина явилась напомнить о своемъ существованіи. Голодъ и нужда не имѣютъ времени ждать… прибавила Вѣрочка кротко и великодушно.

— Вѣра, тебѣ нельзя оставаться здѣсь, пока онъ не устроитъ дѣлъ своихъ съ этой женщиной, тѣмъ болѣе, что мужъ твой объявилъ мнѣ о своемъ намѣреніи ѣхать за границу для поправленія здоровья. Нельзя же тебѣ оставаться на дачѣ одной. Поди, поспѣши надѣть твою шляпу и мантилью; оставимъ Якова Петровича на свободѣ переговорить съ его гостьею и поѣдемъ въ городъ.

— А маленькій Фрицъ? спросила Вѣра, мнѣ очень жаль его. Я такъ привыкла къ этому ребенку.

— Намъ нельзя брать ребенка у матери, сказалъ отецъ, въ немъ заключается все ея право на состраданіе и обезпеченіе.

Вѣра повиновалась. Она живо одѣлась, поцѣловала съ нѣжностью Фрица, приказавъ ему идти въ садъ, навстрѣчу матери, и между тѣмъ, какъ продолжалась жаркая и энергическая бесѣда между Яковомъ Петровичемъ и Вильгельминою, Перскій съ дочерью вышли изъ воротъ, сѣли въ коляску и помчались въ Петербургъ.

XIII.

Когда Перскій вошелъ въ комнату съ Вѣрою, Лизавета Ивановна, по обыкновенію, въ полудремотѣ лежала на. диванѣ.

— Что это? спросила она, быстро приподнимаясь съ подушки и раскрывъ глаза во всю ихъ ширину отъ удивленія.

Перскій сдѣлалъ знакъ казачку удалиться, сѣлъ въ кресло, указавъ Вѣрочкѣ на другое. Послѣ нѣкотораго молчанія Перскій началъ:

— Яковъ Петровичъ, чрезъ нѣсколько дней ѣдетъ за границу, онъ находитъ неудобнымъ взять съ собою жену.

— Почему это? спросила Лизавета Ивановна..

— Про то онъ знаетъ.

— Гдѣ же будетъ жить его жена? снова спросила Лизавета Ивановна, не скрывая своего безпокойства и неудовольствія.

— Онъ подарилъ ей дачу — и только; дома въ Петербургѣ онъ не имѣетъ, нанять квартиры для жены не намѣренъ, такъ я разсудилъ, что Вѣрочкѣ всего лучше оставаться въ домѣ отца.

Двѣ рукописи. И

Лицо Лизаветы Ивановны сильно исказилось гримасою.

— Доходы съ дачи послужатъ ей на то, чтобъ не обращаться къ намъ за всякою бездѣлицею, нужною для ея туалета и мелкихъ расходовъ, а двѣ комнатки на антресоляхъ опять входятъ въ ея владѣніе.

Мачиха злобно поморщилась. Вѣрочка сидѣла, какъ приговоренная къ смерти. Какъ не скучна была жизнь ея въ домѣ мужа, но мысль возвратиться снова подъ опеку Лизаветы Ивановны, сжала ея сердце предчувствіемъ прежнихъ, а можетъ и новыхъ горестей.

— Уже поздно, прибавилъ Перскій, иди, другъ мой, Вѣра, распорядись своимъ новымъ помѣщеніемъ, а я усталъ. И Перскій съ какою-то лихорадочною торопливостью всталъ съ креселъ и вышелъ изъ комнаты, какъ будто боясь возраженій, и забылъ, пообыкновенію, поцѣловать толстую руку жены. Вѣра тоже вышла изъ комнаты, не промолвя ни слова, стараясь избѣжать всякихъ объясненій.

Возвратясь въ свой дѣвическій пріютъ, послѣ трехмѣсячнаго отсутствія, Вѣрочка въ изнеможеніи бросилась въ кресло и горько заплакала Къ чему привела ее рѣшимость выйти за Тремова? 0на перемѣнила любимое званіе отца на званіе нелюбимаго мужа; она перемѣнила свое дѣвическое положеніе на положеніе замужней женщины, не пріобрѣтя своего очага; всего болѣе огорчало бѣдную Вѣрочку, что самопожертвованіемъ своимъ она не принесла даже пользы сестрамъ своимъ, похитивъ ихъ будущность изъ-подъ гнета злой, неблагонамѣренной мачихи. «Бѣдная Любенька! бѣдная Любаша! и вамъ, какъ мнѣ, суждено не видать красныхъ, беззаботныхъ годовъ юности подъ теплымъ крыломъ матери!..» Такъ думала Вѣрочка, и слезы текли по блѣдному лицу ея.

Между тѣмъ Лизавета Ивановна осталась одна по уходѣ мужа и падчерицы, которыхъ она не вздумала остановить; лицо ея судорожно покривилось отъ злости… Ненавистная ей Вѣра опять у нея въ домѣ, но только уже съ понятіями о супружескихъ отношеніяхъ, которыхъ прежде не имѣла. Ее уже не легко провести и одурачить… Лизавета Ивановна судорожно схватила колокольчикъ и сильно позвонила, Дуняша предстала предъ сѣверною адалыкой.

— Позвать сюда Вѣру Константиновну, она пошла къ себѣ на антресоли. И Перская сдѣлала значительное удареніе на словѣ, которое мы написали курсивомъ.

Дуняша скрылась; чрезъ нѣсколько минутъ дверь скрипнула, и Вѣра съ покраснѣвшими отъ слезъ глазами, трепетно вошла въ комнату. Сердце ея упало, предчувствуя бурю, какъ ртуть въ термометрѣ.

— Ну, ужъ и разревѣлась, сказала мачиха запальчиво, замѣтивъ слѣды слезъ падчерицы. Что, не нравится? А мнѣ-то каково? Сколько было мнѣ хлопотъ и издержекъ, чтобъ пристроить тебя, а ты, матушка, не съумѣла поладить съ такимъ умнымъ и прекраснымъ человѣкомъ?

Вѣра по обыкновенію молчала.

— Стыдись, сударыня, стыдись! Вѣдь это книга, а не человѣкъ, твой Яковъ Петровичъ; а ты ни понять, ни оцѣнить его не умѣла… да что тутъ толковать? Я уже не мало билась съ тобою, видно и у него ты отъ рукъ отбилась, такъ и прогналъ отъ себя…

Сердце Вѣрочки пуще сжалось. Оскорбленное самолюбіе и несправедливость обвиненія развязали ей языкъ.

— Вы слышали отъ папеньки, что Яковъ Петровичъ ѣдетъ за границу; папенька самъ увезъ меня отъ мужа, меня никто не прогонялъ.

— Ну, говори тамъ себѣ; не все ли равно — такъ или иначе; а все же отъ тебя бѣгутъ, значитъ ты всѣмъ надоѣла.

Вѣрочка утерла остановившуюся на глазахъ слезу; негодованіе вдругъ изсушило тѣ слезы, которыя готовы быть политься вслѣдъ за показавшеюся. Какая-то безчувственность окаменила ей сердце, и она рѣшилась снова войти въ разъ принятую ею роль, и никогда болѣе не отвѣчать словами ни на какія оскорбленія.

— Но знай, прибавила мачиха, переведя духъ, что твоя жизнь у меня будетъ тою же, какая и была; но вообрази себѣ, что титулъ твоего мужа измѣнитъ что нибудь въ моемъ домѣ, въ отношеніи къ тебѣ. Приказываю тебѣ не являться сюда безъ зова никогда и ни въ какое время, а главное прошу, не корчи изъ себя какой-то жертвы, какъ ты это дѣлала до твоего замужства… Впрочемъ, присовокупила Лизавета Ивановна, подумавъ немного, пожалуй, будь грустна и печальна, если это тебѣ любо, теперь у тебя есть на то достаточная причина, въ слѣдствіе твоего неудавшагося супружества, а то прежде могли твое невеселье отнести на счетъ моего съ тобою обращенія. Вотъ все, что я хотѣла тебѣ сказать. Поди же и помни: ты ѣшъ мой хлѣбъ, потому что отецъ твой ничего не имѣетъ.

Вѣрочка почти шатаясь вышла изъ комнаты. И мачиха и падчерица провели безсонную ночь, хотя совершенно противуположныя ощущенія волновали и ту и другую. Но еще горестнѣе были чувства Константина Петровича, мѣшавшія ему сомкнуть глаза. Къ нимъ примѣшивалось еще ядовитое чувство укора совѣсти.

XIV.

Утвердясь въ намѣреніи молчать передъ отцемъ, передъ мачихой, передъ Мери и передъ посѣтителями отцовскаго дома, молчать всегда, молчать упорно, Вѣрочка жила почти мирно и тихо, занималась разными женскими рукодѣльями и чтеніемъ немногихъ книгъ, попадавшихъ ей случайно въ руки. Бибпотека мачихи, въ щегольскихъ сафьянныхъ переплетахъ, съ золотымъ обрѣзомъ и такими же корешками, всегда тщательно была заперта. Изъ словъ отца Вѣрочка заключила, что выборъ ихъ былъ не совсѣмъ приличенъ для дѣвушекъ и молодыхъ женщинъ, и Вѣрочкѣ не приходило даже на мысль предпринять какія нибудь мѣры, чтобы хоть тайкомъ прочитать эти книги. По возвращеніи Вѣрочки въ домъ родительскій, Мери пыталась было снова принудить сестру раздѣлять съ нею игры, но Вѣрочка отказалась отъ нихъ на отрѣзъ. Мери побѣжала къ матери съ жалобами и слезами, но Лизавета Ивановна, желая погладить ребенка по головкѣ (Мери была однихъ лѣтъ съ Вѣрочкой) и тѣмъ его утѣшить, замѣтила, къ своему удивленію, что лежа, рука ея уже недостаетъ до милой головки дочери…

— Мери, дружокъ мой, ты уже болѣе не ребенокъ, сказала ей мать: пора и тебѣ бросить дѣтскія игры; ростомъ ты чуть ли не выше Вѣрочки. Завтра утромъ ты узнаешь на дѣлѣ, что ты уже не дитя, и это тебѣ будетъ очень пріятно. Поди, займись чѣмъ нибудь другимъ, разсматривай картинки, поболтай съ попугаемъ… мало ли чѣмъ можно заняться, кромѣ жмурокъ; попроси мистрисъ Бель разсказать тебѣ какую нибудь исторійку, а скучно, такъ Дуняша тебѣ разскажетъ про русскихъ богатырей.

И утѣшенная Мери спокойно провела день, также спокойно проспала ночь, заснувъ съ пріятною мыслью о какомъ-то сюрпризѣ. Когда же на другое утро Мери проснулась, на стулѣ, возлѣ ея постели, развѣшено было длинное розовое платье, а на другихъ стульяхъ такія же длинныя, вышитыя по подолу бѣлыя полу батистовыя юбки. Короткое платьице и вышитые панталончики исчезли. Мери не могла налюбоваться своимъ новымъ нарядонъ, и нарочно присѣдала, чтобъ платье ложилось по полу. Такъ перешла Мери изъ дѣтскаго возраста въ дѣвическій. Не откажись Вѣрочка отъ игры въ жмурки, этотъ переходъ, быть можетъ, не случился бы такъ скоро, не смотря, что дитяти было семнадцать лѣтъ.

Персціе продолжали жить открыто, принимали много гостей, давали балы и вечеринки, но Лизавета Ивановна не вывозила еще въ свѣтъ свою любимицу Мери. Вѣрочка любила танцы, но танцовать ей не всегда удавалось, даже у себя дома. Каждый разъ, когда Константинъ Петровичъ Перскій по обязанностямъ службы не могъ самъ присутствовать на своихъ вечерахъ, предоставляя женѣ принимать гостей, Вѣрочку забывали позвать изъ ея комнаты. На вопросы посѣтителей объ отсутствіи Вѣры, Лизавета Ивановна ссылалась или на нездоровье падчерицы, или на ея нелюдимость.

Но вотъ настала пора выхода изъ Смольнаго монастыря и Любеньки Перепой № 1, которую такъ называли для отличія отъ младшей сестры Любаши. Вѣрочка съ радостью помышляла о томъ времени, когда она уединенныя свои двѣ комнатки раздѣлитъ съ милою сестрою. Радость эта была не безъ примѣси горя и заботы о судьбѣ Любеньки. Сумѣетъ ли она покориться судьбѣ своей, какъ покорилась ей Вѣра? Вынесетъ ли она всѣ угнетенія, ее ожидающія? Вотъ какія сомнѣнія волновали сердце Вѣрочки, и она заранѣе страшилась послѣдствій покорности сестры.

Насталъ день выпуска Любеньки. Такое же бѣлое, кисейное платьице, какъ и Вѣрочкино, замѣнило зеленое платьице институтки Любеньки, дѣвушки съ самымъ плутовскимъ плѣнительнымъ и веселымъ выраженіемъ лица, вполнѣ выказывавшимъ ея веселый и безпечный характеръ.

Хоръ музыки встрѣтилъ ее, какъ и Вѣрочку, на порогѣ родительскаго дома, но она не испугалась, и яркій свѣтъ не ослѣпилъ ее, какъ старшую сестру. Любенька смѣло вошла въ большую залу и кланялась на право и на лѣво, очень развязно, гостямъ, не потупляя глазъ, а улыбаясь на столько, что рядъ ея бѣлыхъ зубовъ блестѣлъ за алыми губами, какъ нитка новыхъ бусъ. Любинька танцовала, рѣзвилась и хохотала безъ умолку, какъ будто всю жизнь провела на балѣ. Вѣрочка удивлялась, почему одно и тоже событіе производило разное впечатлѣніе на двухъ сестеръ, одинаково воспитанныхъ; еще болѣе удивило ее, почему Лизавета Ивановна приняла Любеньку, если не ласковѣе и радушнѣе, то покрайней мѣрѣ, съ меньшимъ отвращеніемъ и суровостью, чѣмъ ее. Намъ самимъ трудно бы опредѣлить настоящую причину такой неравности въ характерѣ Перепой. Вѣроятно молодость Любеньки, бывшей тремя годами моложе Мери, отклоняла мысль о соперничествѣ ея съ идоломъ мачихи. И точно, Мери уже болѣе года была признана взрослою дѣвицею, и Любонька передъ нею должна была играть роль ребенка. Такою и была въ сущности Любенька, какъ по праву, такъ и по врожденной живости. Ея разсказы и болтовня смѣшили подъ-часъ Лизавету Ивановну, и развлекали ее въ минуты скуки отъ ея лѣниваго и бездѣйственнаго образа жизни.

Вѣрочка съ прискорбіемъ стала замѣчать, что Любенька день отъ дня все болѣе и болѣе разыгрывала въ домѣ роль какой-то шутихи.

Все, что Вѣрочка успѣетъ, искоренить въ сестрѣ, или внушить ей въ своихъ комнатахъ на антресолямъ, въ сердечныхъ своихъ бесѣдахъ съ нею, все разрушалось внизу, въ гостиной, въ присутствіи мачихи — дурнымъ ея примѣромъ. Вѣрочка страдала и мучилась вдвойнѣ: за сестру и отъ.своей скучной и безотрадной доли. Она понимала, что не можетъ овладѣть довѣренностью рѣзвой шалуньи, и боялась, что многіе изъ ея промаховъ противъ общежитія останутся для нея скрытыми, а слѣдственно могутъ вкореняться въ неопытной душѣ.

Разъ, это случилось лѣтомъ, Лизаветѣ Ивановнѣ вздумалось изъ своей великолѣпной дачи на петергофской дорогѣ, переступить за ограду, отдѣлявшую дачу отъ пустынныхъ полей. Константинъ Петровичъ Перскій былъ въ городѣ по дѣламъ. Вѣрочку не удостоили приглашеніемъ къ прогулкѣ.

Лизавета Ивановна, Мери, Любенька и Дуняша, безотлучная наперсница Перской, вышли въ поле. Отойдя на нѣкоторое разстояніе, гуляющія увидѣли телѣгу, запряженную бодрою лошадью. На телѣгѣ сѣдока не было; онъ, вѣроятно, отлучился куда нибудь по близости. Лошадь, вытянувъ шею изъ-подъ дуги, щипала траву около своихъ ногъ.

— Не хочешь ли покататься, спросила Лизавета Ивановна Любеньку, указывая на лошадь и телѣгу.

— Хочу, отвѣчала Любенька, съ свойственною ей живостью, но кто же будетъ править?

— Кто? ты сама! отвѣчала Лизавета Ивановна.

— Пожалуй! но кого же я буду катать?

— Да вотъ Дуняшу, проговорила Лизавета Ивановна съ громкимъ смѣхомъ, и не успѣла она сдѣлать своего ребяческаго предложенія, какъ Любенька, легкая какъ серна, безъ всякой посторонней помощи прикоснулась ножкою къ спицѣ колеса, другою стала на его ободъ, не заботясь о томъ, что при малѣйшемъ движеніи лошади она могла легко сломить себѣ ногу, перешагнула въ телѣгу, и стоя въ ней, какъ ловкій, удалой ямщикъ, съ хохотомъ стала подбирать возжи, приглашая Дуняшу забраться къ ней, и выказать такой же ловкій и удалой подвигъ. Лошадь, почувствовавъ возжи, стала нетерпѣливо перебирать ногами; Любенька ловко подтянула возжи, прося подать лежавшій за нею въ телѣгѣ кнутъ. Дуняша, еще не совершивъ своего восхожденія въ телѣгу, отыскала кнутъ и хотѣла подать его рѣзвушкѣ, какъ вдругъ Лизавета Ивановна съ хохотомъ выдернула его изъ рукъ своей наперсницы, взмахнула имъ и ударила такъ ловко по лошади, что та помчалась, какъ вихрь, забросивъ голову назадъ и взмахнувъ хвостомъ.

— Не бойтесь! раздалось изъ телѣги, и Любенька, желавшая удержать помчавшуюся лошадь, почти легла вдоль телѣги, не выпуская изъ рукъ возжей и натянувъ ихъ всею тяжестью своего тѣла. Но лошадь мчалась какъ стрѣла по рытвинамъ и вспаханному полкъ

Лизавета Ивановна продолжала хохотать во все горло, и ей не пришло даже въ голову, что вся эта шалость могла стоить жизни Любенькѣ. Въ нѣсколько мгновеній лошадь, телѣга и полулежащая въ ней дѣвушка скрылись изъ виду за кустами, росшими по извилинамъ небольшой проселочной дороги.

— Что же мы будемъ дѣлать? спросила оторопѣвшая Дуняша.

— Да ничего, сказала спокойно Лизавета Ивановна; не бѣжать же за лошадью, ужь ты ее конечно не поймаешь. Пойдемъ домой, да пошлемъ кучера и дворника на розыски и выручку Любенькѣ. Я даже и это считаю почти лишнимъ: она такая удалая, посмотрите, что черезъ четверть часа сама подкатитъ къ воротамъ дачи.

— Ну, матушка, барыня, а если она не справится, да телѣга опрокинется и ушибетъ ее, замѣтила смиренно горничная,

— Справится, она такая ловкая! возразила барыня.

— Но если она пріѣдетъ къ дачѣ по дорогѣ, это будетъ не хорошо, maman, что скажутъ сосѣди? замѣтила Мери, которая во все продолженіе описываемой нами сцены сбирала полевые цвѣты.

— Уже становится темно, возразила Лизавета Ивановна, кто подумаетъ узнать дочь Перскаго въ дѣвушкѣ, правящей телѣгою. И Лизавета Ивановна такъ искренно, такъ чистосердечно снова захохотала, — что всякій отнесъ бы поступокъ ея ко всегдашней ея взбалмошности и необдуманности, а не къ другому намѣренію. Конечно, отъ этого не было легче бѣдной рѣзвушкѣ, дічавшейся въ темную пору на взбѣшенной лошади, въ чужой телѣгѣ, по полямъ и рытвинамъ, съ опасностью переломать себѣ члены.

Не видя возвращенія сестры даже къ одиннадцать! часамъ, Вѣрочка позвала горничную.

Трудно вообразить удивленіе и безпокойство ея, когда она услышала, что Лизавета Ивановна, Мери и Дуняша возвратились съ прогулки безъ Любови Константиновны. По счастію скоро долетѣли до нея голосъ и хохотъ Любеньки, на дворѣ, сквозь открытыя окна и двери.

Но оставимъ Вѣрочку въ нетерпѣливомъ ожиданіи сестры и возвратимся къ рѣзвушкѣ. Далеко ли умчала ее лошадь, Любенька опредѣлить не могла, но мчалась она довольно долго, пока лошадь не остановилась, какъ вкопаная, почти уткнувшись мордой въ какой-то заборъ. Кругомъ глушъ и ни живой души. Любенька соскочила съ телѣги, кое-какъ запутала возжи у забора и пошла около него, думая кого нибудь встрѣтить или набрести на жилье. Такимъ образомъ она прошла около версты, все держась около забора, и уже начинала отчаяваться, какъ вдругъ что-то черное показалось вдали; Любенька пріостановилась и притаила дыханіе; до нея довольно ясно долетѣли слова закатистой русской пѣсни: «Ахъ на чтожъ было огородъ городить».

Вскорѣ по противоположной сторонѣ забора, Любенька довольно ясно могла разглядѣть круглую поярковую шляпу съ огромнымъ краснымъ макомъ, вмѣсто кокарды. Вслѣдъ за тѣмъ и самъ сельскій Рубйни, помахивая тросточкою, поравнялся съ Любенькой.

— Мужичокъ! добрый мужичокъ! окликнула она пѣвца, уткнувъ свой вздернутый носикъ между жердей забора.

— Ась? что тебѣ, барынька, откликнулся онъ, смолкнувъ мгновенно.

— Я заблудилась, сослужи мнѣ службу, проводи меня домой.

— Вона-те! сказалъ крестьянинъ протяжно, какъ будто не хотя или раздумывая. Оно бы нешто, прибавилъ онъ, послѣ краткаго молчанія, для-ча не проводить, коли близко… только бы большаго крюка не дать, я и то въ Питеръ то опоздалъ.

— Ахъ, тебѣ въ Петербургъ надо, ну, такъ тебѣ будетъ по дорогѣ.

— Да гдѣ же ты живешь, барынька?

— На 15-й верстѣ отъ заставы, на дачѣ.

— Эхъ-эхъ-эхъ! барынька, да какъ же ты баешь, что намъ по дорогѣ будетъ… Мнѣ-то надоть, выходитъ, назадъ идти, да и до, большой дороги версты съ три будетъ. Какъ это тя, барынька, угораздило такъ далеко забраться? Чай у тебя отъ устали ноженьки подкашиваются.

— Нѣтъ, я не устава, потому что я сюда не пѣшкомъ зашла, а на лошади заѣхала.

— Вотъ оно что! сказалъ крестьянинъ, почесывая въ затылкѣ.

— Лошадь вотъ тутъ и стоитъ, недалеко; вывези меня на большую дорогу, если это мѣсто тебѣ знакомо.

— Какъ не знакомо, вѣстимо что знакомо. Ну, это другое дѣло; на лошади-то оно споручнѣе будетъ, для-ча не довезти… Да гдѣ жъ лекипажъ твой?

— А вонъ тамъ стоитъ.

Крестьянинъ ловко перелѣзъ черезъ заборъ, и пока шелъ онъ съ Любенькой до телѣги, она умѣла ему разсказать о своемъ приключеніи.

— Ну, матка-то твоя, оно-того… и онъ не договорилъ своей мысли. А что съ нами будетъ, барыня, какъ мы наѣдемъ на хозяина лошади; ты ужъ смотри, не взвали бѣду на меня.

— Что ты, что ты, мужичекъ, не бойся ничего, я и ему все также разскажу, а маменька и ему за лошадь и тебѣ за трудъ заплатитъ.

— Вона и лошадь! смирнехонько себѣ щиплетъ траву, сказалъ крестьянинъ, завидя телѣгу. Садись же, барынька; экой добрый конь! да и взмылился же онъ, видно не на шутку испужался. Мужикъ сѣлъ на облучекъ и забралъ возжи; гикнулъ, и лошадь пустилась крупною рысью. Не успѣли наши путешественники выбраться на большую дорогу и повернуть по ней по направленію къ Петербургу, какъ услышали за собою погоню и громкій крикъ.

— Стой, стой! ахъ, вы воры, разбойники этакіе! Стой! прръ!

Крестьянинъ остановилъ лошадь.

— Ну, дошло и до расправы; дѣлай барынька, какъ знаешь, а ѣхать дальше не слѣдъ!

— Стой! раздалось у самой телѣги, и двое рослыхъ мужчинъ съ густыми бородами, съ угрозами и бранью подбѣжали, одинъ хватая лошадь подъ узцы, другой съ поднятыми кулаками на сидящаго.

— Не бейте, не бейѣё его, закричала Любенька, онъ ни въ чемъ не виноватъ.

Замахнувшійся, разглядѣвъ барыню, опустилъ кулакъ и гораздо тише прибавилъ: да какъ не бить, воръ онъ этакой, мошенникъ; вѣдь телѣга-то и лошадь мои.

— Твои, мужичокъ, твои, конечно твои, вотъ я вамъ все разскажу: я хотѣла доѣхать только до дачи; маменька вамъ за это заплатитъ.

— А гдѣ дача-то ваша? спросилъ державшій лошадь подъ узцы и не выпускавшій ее изъ рукъ.

— Да еще версты съ три будетъ, отвѣчалъ первый покровитель Любенькй.

— Ну, такъ мы сами довеземъ тебя, барыня, а ужъ онъ-то и пѣшкомъ дойдетъ, сказалъ кулачный боецъ, указывая на сидящаго въ телѣгѣ.

Крестьянинъ пѣвецъ спрыгнулъ съ телѣги и сказалъ:

— Ступай себѣ съ Богомъ, барынька, оно съ хозяиномъ-то способнѣе тебѣ будетъ.

— Спасибо тебѣ, мужичекъ, сказала ему Любенька; такъ какъ ты мимо пойдешь нашей дачи, зайди выпить стаканчикъ вина.

Пока происходилъ этотъ разговоръ, двое новоприбывшихъ взобрались на облученъ по обѣимъ угламъ передка телѣги, оставя всю ея внутренность на помѣщеніе Любенькй, и тронулись къ дачѣ Перскихъ, разспрашивая, какимъ образомъ телѣга ихъ изъ поля очутилась на большой дорогѣ, съ новыми сѣдоками.

Когда Любенька удовлетворила ихъ любопытству, той они разсказали ей, какъ съ своей стороны, отлучась отъ телѣги къ орѣшнику, чтобъ нарвать себѣ орѣховъ, проискали лошадь довольно долго предполагая, что лошадь, вопреки своей привычкѣ, стоитъ какъ вкопаная, если заложить ей поводья за спину, прикрѣпя ихъ за телѣгу, была чѣмъ нибудь испугана и умчалась куда нибудь не подалеку. Не нашедъ же ее, мужички смекнули, что она уведена умышленно, и отправились ее караулить до полуночи, а уже потомъ хотѣли идти въ сельскую управу объявить о покражѣ.

Любенька не безъ радости увидѣла зеленую крышу занимаемаго ими дачнаго дома. Хотя мысль объ опасности и не западала ни разу въ ея беззаботную головку, но она начинала понимать, что долгое отсутствіе ея въ такую позднюю пору, могло потревожить сестру, и она поспѣшила ее успокоить,

Любенька съ живостью разсказала о своихъ приключеніяхъ. Мачиха и Мери, умирали со смѣху, слушая о ея похожденіяхъ. Наконецъ рѣзвушка простилась съ ними, поручивъ Лизаветѣ Ивановнѣ отблагодарить какъ двухъ привезшихъ ее крестьянъ, такъ и перваго своего покровителя, сельскаго Рубини, догнавшаго ихъ у въѣзда на дачу, какъ будто онъ обутъ былъ въ семиверстные сапоги.

— Гдѣ это ты была, и отчего возвращаешься такъ поздно? спросила старшая сестра, когда Люба явилась на антресоли. Любенька въ четвертый разъ разсказала свои похожденія.

— И не стыдно тебѣ было лазить по телѣгамъ? Не сдѣлай ты этого, остальнаго бы не случилось.

— Да я же говорю тебѣ, что маменька сама мнѣ предложила покататься, мнѣ бы это и въ голову не пришло.

Вѣрочка, призвавъ на помощь благоразуміе, воздержалась отъ обвиненій мачихи, Она начала прямо винить сестру, оставивъ мачиху въ сторонѣ.

— Но ты могла бы не пожелать кататься, сказала Вѣрочка.

— Ахъ, зачѣмъ же, вскричала Любенька, это такъ весело!

— Но неужели ты не понимаешь, чему ты подвергалась?

— Пожалуй, сломить себѣ шею; но какъ видишь, я жива и не вредима; перестань же журить меня.

— Нѣтъ, я ужъ не объ этой одной- опасности хочу тебѣ сказать. Тебя могли обидѣть… оскорбить…

— Какъ можно! никогда, сказала добродушно Любенька: чѣмъ и какъ могли меня обидѣть? Крестьяне всѣ такіе добрые и ласковые.

— Ну, а еслибъ ты попала на вора и мошенника, прибавила Вѣра, что тогда было бы?

— Со мною денегъ не было.

— Вору все нужно: онъ бы стащилъ съ тебя шляпку, косынку и даже платье.

— Да, это было-бъ гадко, противно, сказала Любенька, не забывъ еще словечка, бывшаго въ употребленіи въ училищѣ, и въ умѣ ея рисовалась картина, что было бы съ нею, еслибъ ее въ самомъ дѣлѣ ограбили до нага. Любенька вспыхнула. Дѣвическій стыдъ мгновенно пробудился въ груди; ей стало не ловко, и она бросилась обнимать сестру, чтобъ замкнуть ей уста горячими поцѣлуями.

— Милая моя, сказала смягчась Вѣрочка, я не разъ тебѣ говорила, что насъ съ тобою не всегда берегутъ. Сдѣлала бы родная мать что нибудь подобное съ своею дочерью? И примѣръ у тебя передъ глазами. Отчего же Мери не предложили покататься въ крестьянской телѣгѣ, если это такъ весело и занимательно? Если бы что нибудь случилось подобное съ нею, то вѣрно бы Лизавета Ивановна не вернулась спокойно домой одна, и не только разослала бы людей во всѣ стороны для поисковъ, — но сама сѣла-бы въ экипажъ и отправилась къ дочери на помощь. Такъ поступила-бы всякая мать. Помни, что у, насъ матери нѣтъ, и мы сами должны заботиться о охраненіи себя. Все это могло очень дурно для тебя кончиться, и какъ огорчило бы твоего отца и твою сестру. Впередъ пожалѣй хоть насъ, если ты сама себя не бережешь.

Любенька снова стала цѣловать сестру, обѣщая впередъ быть осмотрительнѣе въ своихъ поступкахъ; но какъ уберечься молоденькой, неопытной, рѣзвой дѣвочкѣ отъ всѣхъ случайностей, если ее не стережетъ недремлющій взоръ матери!

XV.

Въ этой главѣ мы разскажемъ другой случай, имѣвшій большее значеніе въ судьбѣ Любеньки, и не кончившійся такъ благополучно, какъ многіе другіе.

То было въ зимнюю пору. Лизавета Ивановна вздумала поѣхать осмотрѣть кабинетъ восковыхъ фигуръ, о которыхъ было очень за мысловато объявлено, и взять съ собою Мери и Любеньку.

Перская имѣла особенную страсть къ восковымъ кукламъ, и нѣсколько разъ смотрѣла одну и туже выставку. Широкіе сани, обложенные внутри и опушенные снаружи густымъ медвѣжьимъ мѣхомъ, приняли Лизавету Ивановну, усѣвшуюся въ нихъ посрединѣ, и посадившую по сторонамъ своимъ Мери и Любеньку. Лакей помѣстился съ кучеромъ на передкѣ. Полюбовавшись пестрымъ зрѣлищемъ густой толпы, вызванной на тротуары яснымъ зимнимъ солнцемъ, Лизавета Ивановна отдала приказаніе остановиться у огромной вывѣски, изображавшей толпу бандитовъ, напавшихъ на семейство англичанъ.

Даже безстрашной Любенькѣ чуть не стало страшно отъ звѣрскихъ лицъ убійцъ, весьма однако плохо намалеванныхъ.

Послѣ осмотра всѣхъ диковинокъ, между которыми неизбѣжно красовалась Марія Стюартъ въ черномъ плисовомъ капотѣ и Фридрихъ Великій въ перкалевомъ, табачнаго цвѣта мундирѣ, Лизавета Ивановна при выходѣ изъ кабинета восковыхъ Фигуръ, встрѣтила знакомаго льва. Послѣ первыхъ привѣтствій и распросовъ о здоровьи, Лизавета Ивановна пригласила его къ себѣ обѣдать и предложила довести въ своихъ саняхъ.

— Любенька дойдетъ и пѣшкомъ, прибавила она въ видѣ замысловатаго заключенія и окончательнаго распоряженія: до Офицерской улицы не далеко, ей будетъ даже полезно прогуляться пѣшкомъ.

Франтъ сталъ было отнѣкиваться… но довольно слабо.

— Найдетъ ли Любовь Константиновна дорогу… мнѣ право совѣстно… Онъ взглянулъ на запятки, ихъ у саней не было. Предложить ему мѣсто, занимаемое слугою, Лизавета Ивановна не. вздумала и только значительно подмигнула Любенькѣ.

— Не церемоньтесь, пожалуйста, и не лишайте меня пріятной прогулки, сказала Любенька, понявъ знакъ мачихи. Я очень хорошо знаю дорогу, и въ четверть часа буду дома.

Лизавета Ивановна, Мери и левъ помѣстились въ саняхъ, и лошади помчались. Любенька весело махнула имъ рукой, и не думая долго, рѣшилась прежде пройтись по Невскому, а потомъ уже распросить объ Офицерской улицѣ, которую она знала только по имени.

Любенька легко и вёсело бѣжала по Невскому, не заботясь о томъ, что мчится совершенно въ противоположную сторону отъ Офицерской улицы. Къ счастію или несчастію, никто изъ знакомыхъ не повстрѣчался съ неіо. Пройдя довольно долго вдоль по Невскому, Любенька рѣшилась наконецъ подойти къ мужичку, стоявшему съ лоткомъ яблокъ.

— Скажи мнѣ, пожалуйста, какъ тутъ поближе пройти въ-Офицерскую улицу.

— Да тебѣ надо вонъ въ эту, что тутычка неподалеку? спросилъ въ свою очередь яблочникъ, вмѣсто отвѣта.

— Да, она должна быть не далеко, проговорила Любенька, чувствуя порядочную усталость.

— Вотъ изволь, все прямо, а тамъ, какъ перейдешь Аничкинъ до Владимірской, такъ тутъ и будетъ большая Офицерская, между Кузнецкимъ переулкомъ и Разъѣзжею.

Любенька пустилась почти бѣжать по указанію, прямо къ Владимірской церкви, еще поразспросила одного повстрѣчавшагося ей мастероваго, и пришла въ желанную Офицерскую улицу.

— Это Большая Офицерская улица? спросила Любенька въ третій разъ, но уже не глядя даже на того прохожаго, къ кому относилась съ вопросомъ, занятая и обезпокоенная тѣмъ, что указанная Офицерская не напоминала ей той Офицерской, въ которой жилъ отецъ ея.

Дѣло было въ томъ, что вмѣсто Большой Офицерской улицы въ Коломнѣ, Любенька попала въ Офицерскую у Владимірской, какъ могла попасть въ любую изъ семи Офицерскихъ улицъ, разбросанныхъ по разнымъ частямъ Петербурга.

Прохожій, къ которому обратилась Любенька въ третій разъ съ своимъ вопросомъ, былъ однако не крестьянинъ, а молодой человѣкъ съ весьма привлекательной наружностью. Онъ только что вышелъ съ крыльца дома великолѣпной архитектуры. По озабоченному лицу дѣвушки поразительной красоты, онъ тотчасъ понялъ, что она заблудилась, и рѣшился вывести ее изъ затруднительнаго положенія.

— Есть въ Петербургѣ много Офицерскихъ улицъ, сударыня, какую же вамъ нужно? спросилъ молодой человѣкъ, вглядываясь все болѣе и болѣе въ лицо прелестной незнакомки и удивляясь, что такая красивая дѣвушка гуляетъ по столичнымъ улицамъ не въ сопровожденіи какой нибудь почтенной женщины или хотя пожилой служанки.

— Мнѣ нужно въ Большую Офицерскую улицу, сказала Любенька, все еще не глядя въ лицо молодаго человѣка, но разсматривая рядъ ей совершенно незнакомыхъ домовъ.

— Да и Большихъ Офицерскихъ улицъ не одна, возразилъ молодой человѣкъ: одна есть у Большаго театра, другая…

— Ахъ, мнѣ именно нужна Офицерская у Большаго театра; воскликнула Любенька, вспомнивъ, что домъ ея отца стоитъ не подалеку отъ храма Таліи и Терпсихоры.

— Какъ же это вы ее здѣсь отыскиваете? она очень далеко отсюда, а вы кажется устали, прибавилъ молодой человѣкъ не спуская глазъ съ раскраснѣвшагося отъ ходьбы лица дѣвушки.

— Да, я немного устала, но у меня еще достанетъ силы дойти ^домой, только потрудитесь указать мнѣ путь.

Съ этими словами Любенька наконецъ взглянула въ лицо говорящему съ нею. Онъ вперилъ въ нее блестящіе, выразительные черные глаза, которые пламенѣли изъ-за такихъ же черныхъ, длинныхъ рѣсницъ. Любенька совершенно смутилась. Ее тоже поразила красота молодаго человѣка, но она не имѣла силы разсматривать его долго, и тотчасъ, при встрѣчѣ своихъ глазъ со взоромъ молодаго человѣка, опустила вѣки. Молчаніе съ обѣихъ сторонъ ужъ длилось нѣсколько времени и становилось неловкимъ, особенно для такого свѣтскаго человѣка, какимъ былъ князь Б. Онъ опомнился первый.

— Какъ же быть, сударыня: вы однѣ не найдете дороги и можете еще не разъ ошибиться. Позвольте мнѣ довезти васъ хоть до Большаго театра; вотъ мой экипажъ, сказалъ князь, указывая на выѣзжающіе щегольскіе сани изъ воротъ того же дома.

— Нѣтъ, это будетъ кажется, не ловко… не прилично… сказала Любенька, вспомнивъ наставленія сестры по случаю встрѣчи съ петергофскими крестьянами.

— Сударыня, оно будетъ, повѣрьте]мнѣ, менѣе не ловко и неприлично, чѣмъ вамъ однимъ бѣгать на удачу по петербургскимъ улицамъ, отыскивая свое жилище.

Любенька не знала на что ей рѣшиться. Сердце ея билось, кровь приливала къ мозгу, а желаніе продлить бесѣду съ милымъ встрѣчнымъ шептало ей принять его предложеніе.

Бѣдное сердечко красавицы бросилось къ нему навстрѣчу, какъ къ чему-то родному, давно знакомому. Разсудокъ, напротивъ, шепталъ отказаться, и Любенька уже начала было говорить какія-то несвязныя рѣчи, какъ вдругъ, бросивши невзначай взглядъ на домъ, изъ котораго вышелъ новый ея знакомецъ, она увидѣла у одного окна бельэтажа грозное лицо пожилой женщины, съ самымъ недоброжелательнымъ и насмѣшливымъ выраженіемъ. Старуха смотрѣла пристально и злобно. Подъ вліяніемъ этого взгляда, Любенька, сама себя не понимая и въ совершенномъ смятеній, не сказавъ ни слова, бросилась къ санямъ. Князь проворно отстегнулъ полость, подсадилъ ее, ловко сѣлъ съ нею рядомъ; кучеръ тронулъ лошадей, и лихіе кони помчались съ быстротою вѣтра. Любенькѣ было невыносимо тяжело и не ловко, не отъ поступка, на который она рѣшилась, но отъ пытливаго глаза нарядной пожилой женщины, провожавшаго испуганную дѣвушку. Любенька не сообщила путнику о видѣніи, такъ ее испугавшемъ, оно было очень естественно… но съ подробностью разсказала князю, какъ очутилась у Владимірской вмѣсто Большаго театра.

— Позвольте мнѣ подвезти васъ къ самому дому вашему и имѣть такимъ образомъ случай познакомиться съ батюшкой вашимъ… и матушкой, прибавилъ князь съ нѣкоторою разстановкой.

Любенька была внутренно счастлива предложеніемъ молодаго человѣка познакомиться въ домѣ ея, и поспѣшила дать на то свое позволеніе.

— Благодарю васъ за позволеніе представиться роднымъ вашимъ; я князь В… Владиміръ Дмитріевичъ, прошу любить и жаловать, прибавилъ онъ, улыбнувшись и приподнявъ шляпу.

Между тѣмъ сани, по указанію Любеньки, остановились у подъѣзда дома.

— Меня зовутъ Любенька… Любовь Константиновна, проговорила дѣвушка, выпрыгнула изъ саней, не давъ князю времени помочь ей, взбѣжала на лѣстницу, и не снимая шубы и шляпы, бросилась въ гостиную, и едва успѣла проговорить:

— Я везу вамъ гостя, какъ и князь, успѣвшій освободиться отъ своей шубы въ прихожей, предсталъ предъ удивленные очи Лизаветы Ивановны. Онъ окинулъ присутствующихъ взоромъ. Въ гостиной сидѣла, по своему обыкновенію, полулежа Лизавёта Ивановна, расхаживалъ привезенный ею левъ, и Мери вертѣлась передъ зеркаломъ, съ обезьяной въ рукахъ, на которую она сама нѣсколько походила.

— Честь имѣю представиться… Я князь В… мнѣ послужило счастіе помочь Любови Константиновнѣ отыскать домъ ея.

Въ словахъ князя, столь по-видимому простыхъ, слышенъ пылъ укоръ и даже иронія. Онъ строго взглянулъ на франта, допустившаго случиться такому легкомысленному и необдуманному поступку; но левъ нашъ даже не обратилъ вниманія на взглядъ пришедшаго, потому ли что не понялъ его значенія, или оттого, что былъ характера, не скоро возмутимаго такими мелочами, какъ строгій взглядъ или язвительный намекъ.

— Князь В…! почти окрикнула отъ радости Лизавета Ивановна; она много объ немъ слышала и мгновенно записала его въ женихи для своей Мери…. Очень рада случаю… очень рада… Я много слышала о васъ и семействѣ вашемъ.

У князя взбита была желчь негодованія противъ Перской, и жесткіе отвѣты его будутъ понятны безъ всякихъ комментарій.

— Все мое семейство состоитъ изъ двухъ лицъ: матушки и меня.

— Да, точно, я это слышала, и даже многое еще…

— Помилуйте, что же вы могли слышать о насъ, людяхъ вамъ совершенно незнакомыхъ, отвѣчалъ князь довольно рѣзко.

— Да то, что можно слышать о незнакомыхъ, что вы знатны и богаты, очень богаты, сказала Лизавета Ивановна опрометчиво и незаботясь о томъ, что грѣшитъ предъ приличіями свѣта.

— Только-то, примолвилъ почти съ грустью князь В.

— Да развѣ этого мало!.. помилуйте.

— Очень мало, сударыня: и знатность нашу, какъ вамъ угодно было выразиться, и богатство получили мы по наслѣдству и ими не гордимся.

— О, я увѣрена, что личныя достоинства ваши вполнѣ соотвѣтствуютъ…

— О себѣ, я говорить- не стану, но что касается до матери моей, то строгость ея жизни и правилъ извѣстна всѣмъ, кто ее знаетъ.

Такъ или почти такъ шелъ первый разговоръ между Лизаветой Ивановной, и новымъ ея знакомцемъ. Перская и не вздумала разспросить его, какимъ образомъ онъ повстрѣчался съ Любенькой. Всѣ эти оттѣнки нрава Лизаветы Ивановны оставляли печальные слѣды въ душѣ влюбленнаго князя. Какъ ни хотѣлось ему продлить свой визитъ, чтобъ долѣе подышать однимъ воздухомъ съ Любенькой, которая едва ли не въ первый разъ въ жизни сидѣла смирно, даже позабывъ во все время посѣщенія князя снять съ себя шляпу, князь всталъ и раскланялся. Онъ ни разу не взглянулъ на Любеньку во все время своего разговора, боясь выказать овладѣвшее имъ чувство. За то Любенька, слушая его рѣчи, не спускала глазъ съ милаго ей лица.

Лизавета Ивановна, при прощаньи, засыпала князя любезностями и приглашеніями.

Князь благодарилъ за вниманіе и обѣщалъ воспользоваться приглашеніемъ въ весьма скоромъ времени, и вышелъ изъ комнаты, не бросивъ даже бѣглаго взгляда на Любеньку.

Любенька была огорчена такою холодностью, а огорченіе мѣшаетъ ясному взгляду на предметы.

Лизавета Ивановна уносилась подъ облака съ своими мечтами объ устройствѣ такой блистательной партіи для Мери. Она забыла въ эту минуту обсудить, почему ей не послужила ни къ чему подмѣна имени Вѣры на имя Мери въ письмѣ гвардейскаго полковника, который, не получа никакого отвѣта на свое предложеніе и узнавъ, что Вѣрочка въ его отсутствіе вышла замужъ, не являлся болѣе въ домъ Перскихъ, по возвращеніи въ Петербургъ. По уходѣ князя, она подозвала къ себѣ Мери, пригладила ей рукою волосы, потрепала по желтозеленой щекѣ и значительно улыбнулась. Надо отдать справедливость Мери: она ничего не поняла въ заботливости матери, и на вопросъ ея: «Какъ тебѣ понравился князь?» очень спокойно отвѣчала, что она его не разглядѣла. И въ самомъ дѣлѣ, Мери провозилась съ обезьяной во все время визита князя, и какъ балованный, никогда ни чѣмъ не стѣсняемый ребенокъ, не сочла нужнымъ пріостановить свою забаву ради какой бы то ни было знаменитости.

Лизавета Ивановна съ досадою отвела Мери отъ себя рукою.

— Ты дура! сказала она, едвали не въ первый разъ въ жизни, и Мери, не привыкшая къ такому жесткому обращенію, не на шутку разревѣлась и вышла изъ комнаты, не спуская съ рукъ обезьяну.

Какъ и въ тотъ лѣтній вечеръ, какъ Любенька пропала съ те лѣгою, такъ и въ это утро Вѣрочка ожидала съ мучительнымъ нетерпѣніемъ возвращенія сестры. Она видѣла изъ окна своей свѣтелки какъ пріѣхали мачиха, Мери и левъ, и не видя съ ни мы Любеньки, предавалась тоскѣ и сомнѣнію.

Вѣрочка усѣлась у окна и не спускала глазъ съ улицы. Прошелъ часъ тягостнаго ожиданія, прошелъ другой, сестры нѣтъ! У Вѣрочки начинаетъ темнѣть въ глазахъ… Вдругъ видитъ она, мчатся лихія лошади и сани… въ саняхъ сидитъ Любенька и совершенно незнакомый Вѣрочкѣ молодой человѣкъ, въ щегольской шубѣ. Вотъ сани остановились у подъѣзда. «Это точно Любенька!» сказала Вѣрочка, недовѣряя глазамъ своимъ, и хотя нѣсколько успокоилась на счетъ сестры; но женщина по природѣ своей любопытна, а тутъ дѣло шло чуть ли не о добромъ имени сестры. Вѣрочка не спускала глазъ съ лихихъ коней и саней незнакомца и рѣшилась не отходить отъ окна, пока онъ пробудетъ въ домѣ ихъ.

Вдругъ видитъ она, кучеръ передернулъ поводья, сани тронулись, молодой человѣкъ вышелъ на крыльцо, потомъ ловко вспрыгнулъ въ сани, но ужъ на этотъ разъ одинъ. Въ то время, какъ сани стали отъѣзжать отъ крыльца, Любенька порхнула въ комнату, гдѣ сидѣла Вѣрочка, подбѣжала къ окну, и успѣла кивнуть головою замѣтившему ее въ окнѣ князю, онъ приподнялъ шляпу съ низкимъ, вѣжливымъ поклономъ обѣимъ сестрамъ.

— Что ты это дѣлаешь? вскричала Вѣрочка, схвативъ Любеньку за руку, между тѣмъ, какъ-сани исчезли изъ виду, — Какъ видишь, кланяюсь своему новому знакомцу. И Любенька разсказала въ подробности все случившееся съ нею.

Любенька не забыла разсказать и о своемъ видѣніи, какъ она называла строгое и насмѣшливое лицо старушки, замѣченное ею въ бель-этажѣ того дома, у котораго она встрѣтилась съ княземъ. Оно не выходило изъ головы Любеньки и тревожило ея духъ непонятнымъ для нея смятеніемъ. Вѣрочка не придавала ему особеннаго значенія, а между тѣмъ оно имѣло большое вліяніе на судьбу ея.

-То была мать князя В. Проводя сына до выхода, она остановилась у окна, чтобъ взглянуть еще разъ на любимца души своей и кивнуть ему головою въ знакъ окончательнаго прощанія. Княгиня видѣла, какъ князь заговорилъ съ дѣвушкою, и внутренній голосъ мгновенно внушилъ ей подозрѣніе. Красота Любеньки поразила княгиню. Кто эта женщина? подумала заботливая мать; одна, на улицѣ, такъ молода и такъ хороша собою? И какъ рѣшилась она заговорить съ незнакомымъ ей мужчиной? Все это выходило изъ круга понятій княгини, не выходившей изъ своего экипажа для прогулки по Невскому или Лѣтнему саду иначе, какъ въ сопровожденіи двухъ ливрейныхъ лакеевъ. Но удивленіе княгини возрасло до неизмѣримыхъ предѣловъ, когда дѣвушка, встрѣтясь съ нею взоромъ, такъ проворно вспрыгнула въ сыновній экипажъ и скрылась съ нимъ изъ глазъ княгини, ошеломленной такимъ скандалезнымъ поступкомъ.

Когда князь возвратился домой, разспросамъ о дѣвушкѣ не было конца. Княгиня не находила словъ, чтобъ достаточно осудить опрометчивость мачихи и смѣлость дѣвицы, и кончила тѣмъ, что даже усомнилась въ справедливости словъ дѣвушки, будто она была оставлена среди города. Конечно, трудно было княгинѣ, воспитанной въ строгихъ правилахъ общежитія и приличій, повѣрить такому неосновательному и необдуманному поступку со стороны той, которая своимъ замужествомъ поставлена была въ обязанность замѣнить сиротамъ мать во всѣхъ случаяхъ жизни. Князь Владиміръ Дмитріевичъ, не имѣя положительныхъ данныхъ увѣрять мать въ противномъ, тѣмъ болѣе, что Лизавета Ивановна въ своей съ нимъ бесѣдѣ не упомянула о приключеніи ни слова, рѣшился разъяснить дѣло не далѣе, какъ во второе свое посѣщеніе дома Перскихъ. Ему не трудно было убѣдиться въ истинѣ словъ Любеньки. Лизавета Ивановна, повидимому, даже не видѣла ничего страннаго въ своемъ поступкѣ и не скрывала его нисколько передъ княземъ.

Князь сталъ очень часто посѣщать домъ Перскихъ. Онъ все болѣе и болѣе привязывался къ Любенькѣ и началъ поговаривать о бракѣ съ нею съ матерью. Княгиня не хотѣла о томъ и слышать. Она находила союзъ съ Перскими по всему для себя и сына невыгоднымъ и неприличнымъ. Быть можетъ, дочь Перскаго была, по мнѣнію княгини, не довольно высокаго происхожденія для сына аристократки, или слишкомъ бѣдна, но дѣло въ томъ, что не давая сыну согласія своего на бракъ съ Любенькой, княгиня всегда вспоминала съ презрительною насмѣшкою объ уличномъ приключеніи Любеньки и называла ее безжалостно «une coureuse de rue».

Князь опровергалъ мнѣніе матери о любимой имъ дѣвушкѣ но съ почтительностью покорнаго сына, и ждалъ отъ времени перемѣны въ чувствахъ княгини.

Между тѣмъ и Константинъ Петровичъ Перскій, какъ ни мало входилъ въ семейныя дѣла свои, занятый служебными заботатами, сталъ замѣчать частыя посѣщенія князя и неравнодушіе къ нему Любеньки. Онъ счелъ долгомъ объясниться съ княземъ на счетъ его намѣреній. Князь объявилъ, что готовъ жениться на его дочери, если только его считаютъ того достойнымъ, но увѣрялъ Перскаго, какъ того требовало приличіе, что мать его, не имѣя личныхъ предубѣжденій противъ Любови Константиновны, желаетъ, чтобъ единственный сынъ ея непремѣнно женился на богатой невѣстѣ. Князь просилъ Перскаго простить сердечному заблужденію матери, но что онъ самъ не поставляетъ своего счастія въ одномъ богатствѣ, и потому надѣется мало по малу склонить старушку на согласіе. ,

— Эти чувства весьма похвальны, любезный князь, сказалъ ему Перскій въ заключеніе. Я нахожу васъ достойнымъ быть мужемъ моей дочери, но двери моего дома отнынѣ отворятся предъ вами лишь тогда, когда вы явитесь съ окончательнымъ и положительнымъ позволеніемъ матушки вашей на бракъ съ моею дочерью.

Дѣло было ясно и положительно. Княгиня вскорѣ увезла сына въ свою подмосковную, а спустя нѣкоторое время и за, границу. Бракъ князя съ Любенькой не состоялся. Опрометчивость поступка Лизаветы Ивановны сгубила будущность Любеньки. Князь былъ по всему достоинъ любви и могъ составить счастіе дѣвушки.. Любенька была убита: первое свѣтлое чувство ея сердца было обмануто.

Лизавета Ивановна сначала было вознегодовала на нее за Предпочтеніе, оказанное ей княземъ передъ ненаглядной ея Мери, но увидѣвши неблагополучный конецъ сватовства, забыла и о своихъ мечтахъ, и снова стала подсмѣиваться надъ наивностью Любеньки, находя въ томъ для себя разсѣяніе, а подъ часъ и забаву.

XVI.

Если проступокъ успѣваетъ иногда скрыться отъ закона, то рѣдко случается, чтобъ онъ остался совершенною тайной, а огласка его есть уже нѣкотораго рода наказаніе. Такъ случилось и съ поступкомъ Лизаветы Ивановны въ отношеніи ея благодѣтельницы.

Разъ случилось, что Перскій возвратился домой ранѣе обыкновеннаго. Ему подали письмо въ то время, какъ онъ сидѣлъ возлѣ полудремавшей жены своей.,

— Что бы это значило? сказалъ онъ, разглядывая конвертъ, кажется, почеркъ Белту хиной; она еще ни разу не писала мнѣ сама, а всегда поручала это Кремову.

Лизавета Ивановна страшно, поблѣднѣла. Она протянула было руку къ, письму, чтобъ схватить его, но Перскій во время успѣлъ отвесть ея руку.

— Должно быть, случилось что нибудь необычайное, сказалъ онъ и сталъ медленно распечатывать конвертъ.

Лизавета Ивановна лежала ни жива, ни мертва. Константинъ Петровичъ прочелъ письмо про себя, и кончая былъ тоже блѣденъ, какъ полотно. Лизавета Ивановна не прерывала молчанія, но складки платья ея вздымались на груди отъ біенія -сердечнаго.

— Ты знаешь, какіе ужасы заключаются въ этомъ письмѣ, сказалъ Перскій глухимъ и дрожащимъ голосомъ.

— Какъ же мнѣ знать, когда я письма не читала, отвѣчала Лизавета Ивановна едва слышнымъ голосомъ.

— Ну, такъ я тебѣ его прочитаю, если ты не догадываешься въ чемъ дѣло, сказалъ Перскій, и сталъ читать слѣдующія строки:

Любезный Константинъ Петровичъ!

«Мѣра недостойныхъ поступковъ жены твоей, перешла всѣ границы. Въ послѣдній ея пріѣздъ ко мнѣ, она вынула изъ моего сундука огромную сумму денегъ. Этотъ сундукъ вынесенъ былъ на время въ смежную съ моей спальней комнату и поставленъ подъ диванъ, на которомъ спала грабительница. На этомъ мѣстѣ, сего моего письма, я прошу тебя, любезный Константинъ Петровичъ, остановиться и, не дочитавъ конца, допросить виновницу. Совершить это похищеніе было некому, кромѣ ея».

Константинъ Петровичъ остановился и грозно посмотрѣлъ на жену. Лизавета Ивановна вздохнула свободнѣе; она мигомъ успѣла смѣкнуть, что свидѣтелей ея проступка, кромѣ Вѣрочки, никого не было, что ей можно отъ всего отпереться, а въ крайнемъ случаѣ свалить все на падчерицу. Однако она молчала, ожидая, что скажетъ ей мужъ.

— Что же ты ничего не скажешь въ свое оправданіе? спросилъ онъ насмѣшливо.

— Что тутъ говорить, сказала наконецъ Лизавета Ивановна съ неподражаемою самоувѣренностью; я даже не могу понять, о какомъ сундукѣ идетъ рѣчь.

— Такъ ты не сознаешься? спросилъ сурово Перскій.

— Да какъ же я сознаюсь въ томъ, что мнѣ и въ голову не приходило. Я только удивлялась, что такое подозрѣніе могло именно пасть на меня. Это одна изъ странностей старухи; она уже давно зла на меня.

— Ну, вотъ, твоя благодѣтельница, которой ты не прибрала другаго названія, какъ «старуха», какъ будто слушая тебя, отвѣчаетъ тебѣ письменно. И Перскій сталъ продолжать чтеніе письма:

"Я знаю напередъ, что жена твоя станетъ отпираться отъ своего постыднаго поступка, а потому прочти ей слѣдующее:

«Въ сундукѣ было найдено кольцо, которое я и всѣ домашніе мои видѣли да рукѣ недостойной, во время ея пребыванія въ моемъ домѣ. На внутренности кольца вырѣзаны слова: Лизѣ, на память нашего обрученіи.»

Перскій остановился снова. Онъ едва дышалъ отъ негодованія. Это обвиненіе такъ неожиданна и такъ внезапно обрушилось на голову Лизаветы Ивановны, что парализировало все ея коварство и намѣреніе обвинить Вѣрочку; она сочла за лучшее хранить молчаніе. Перскій отеръ холодный потъ, выступившій у него на лбу, поднялся почти шатаясь съ креселъ, и не сказавъ ни слова болѣе женѣ, вышелъ изъ комнаты, почти въ безпамятствѣ. Придя къ себѣ въ кабинетъ, онъ снова поднесъ къ глазамъ письмо старушки Белтухиной и вторично прочелъ окончаніе его.

«Любя тебя искренно, Константинъ Петровичъ и особенно мою милую Вѣрочку, я не хочу дѣлать огласки, могущей покрыть стыдомъ мать многочисленнаго семейства твоего; но съ полученіемъ этого письма, постарайся какъ можно скорѣе пріѣхать ко мнѣ. Я очень слаба, ивы можете не застать меня въ живыхъ. Я передѣлаю актъ на твое имя, сдѣлавъ тебя полнымъ владѣльцемъ половины всего моего имущества, которое я было назначила недостойной. Я не забуду въ актѣ и Вѣрочку, только потѣшь старуху, привези ее съ собою. Повторяю, я очень слаба; послѣдній ударъ, нанесенный мнѣ неблагодарною, отнялъ у меня остальныя силы, я только и живу надеждою увидѣть тебя и Вѣрочку мою, которую мысленно цѣлую.»

Не сообщивъ о томъ женѣ, Перскій сталъ приготовляться въ дорогу, Лизавета Ивановна была Очень безпокойна, она понимала, что открытіе ея продѣлки не можетъ остаться безъ наказанія. Перскій не говорилъ съ нею со дня чтенія письма и обѣдалъ въ Своемъ кабинетѣ, избѣгая даже встрѣчи съ женою.

Видъ ея былъ для него тягостенъ и даже невыносимъ.

Насталъ день выѣзда. Перскій благословилъ и поцѣловалъ Любеньку. Тяжело ему было оставлять ее на попеченіе мачихи, но онъ собрался въ дорогу на легкѣ, въ двумѣстномъ экипажѣ. Притомъ же везти Любеньку, безъ приглашенія Белтухиной, могло показаться нѣкоторымъ выпрашиваніемъ наслѣдства и на ея долю.

. Оставшись безъ мужа, долго томилась Лизавета Ивановна неизвѣстностью, чѣмъ все это для нея кончится. Отъ похищенной суммы не оставалось уже ни рубля, все разошлось по моднымъ магазинамъ.

Перскій не писалъ ей ни слова, но Любенька получила письмо отъ сестры, въ которомъ была вложена особенная записка по меньше, съ надписью мелкими буквами одномъ изъ ея уголковъ: «тайна.» Какъ не ловко спрятала Любенька эту записку, распечатывая письмо, Лизавета Ивановна успѣла замѣтить ея движеніе. Перская придавала слишкомъ много значенія всякому извѣстію отъ падчерицы и мужа, чтобъ не слѣдить пристально за перепискою двухъ сестеръ, и при всякомъ полученіи письма, заставляла читать его себѣ вслухъ, послѣ чего еще пробѣгала его сама, отыскивая какого нибудь намека, который могъ бы послужить ей нитью къ разузнанію того, что дѣлалось у Белтухиной по поводу таинственнаго для нея отъѣзда мужа и падчерицы. Лизавета Ивановна, замѣтивъ движеніе Любеньки скрыть вложенную записку съ таинственною надписью, не показала того Любенькѣ и позволила ей удалиться въ ея комнату послѣ прочтенія письма вслухъ, какъ то дѣлалось по обыкновенію. Еще въ первый разъ въ жизни случилось Любенькѣ быть повѣренною какой-то тайны.

Съ сильнымъ любопытствомъ взбѣжала она на антресоли и сѣла у окна задомъ къ дверямъ, приготовляясь къ чтенію завѣтной записки. Дѣвушка съ такимъ усиленнымъ вниманіемъ Пробѣгала таинственныя строки, что не слыхала, какъ скрипнула дверь, и вслѣдъ за тѣмъ записка быстро была вырвана изъ рукъ ея.

Любенька оглянулась. Лизавета Ивановна помирала со смѣху. Въ смѣхѣ ея было выраженіе совершенно противоположное изліянію веселья; но Любенька, по молодости и непроницательности своей, не замѣтила этого оттѣнка, а видя веселое расположеніе мачихи, стала сама смѣяться, стараясь снова отнять у нея записку.

— Отдайте, маменька, повторяла Любенька, сначала смѣясь, а потомъ сквозь слезы: это тайна, и касается вѣроятно меня, а не васъ.

— А вотъ мы увидимъ, говорила Лизавета Ивановна, вертясь и задыхаясь отъ усиленнаго движенія, которое заняло ей духъ.

— Прошу васъ, не читайте этой записки, можетъ быть, въ ней заключается не моя и не ваша, а Вѣрочкина тайна.

— Ни у тебя, ни у Вѣрочки тайнъ отъ меня быть не должно. Только безнравственныя дочери имѣютъ тайны отъ матерей своихъ.

Любенька невольно опустила руки. Лизавета Ивановна насильно посадила Любеньку въ кресло у окна, а сама, возсѣвъ на одну изъ дѣвическихъ кроватей, стала читать вслухъ слѣдующее:

"Не могу не подѣлиться съ тобою моею радостью, она душитъ меня. По нѣкоторому дѣлу, котораго ты не знаешь, бабушка хотѣла лишить наслѣдства Лизавету Ивановну, что очень бы разстроило дѣла папеньки, не имѣющаго никакого состоянія, кромѣ женинаго. Но увидѣвъ насъ, а особенно меня, бабушка расплаалась и рѣшилась только перемѣнить актъ и все отдать папенькѣ. Насъ не будутъ упрекать болѣе кускомъ хлѣба, онъ будетъ отцовскій, а не чужой. Добрая бабушка! она осыпаетъ меня ласками. Я ей часто говорю о тебѣ, она не хочетъ вѣрить, что можетъ существовать въ мірѣ кто нибудь лучше меня. Что она сказала-бы, взглянувъ на тебя? Цѣлую твои черненькіе глазки, поцѣлуй Любушку, когда навѣстишь ее. Бабушка такъ слаба, что съ нею дѣлаются частые обмороки, въ продолженіе которыхъ она холодѣетъ, какъ будто мертвая. Мнѣ становится тогда и жалко ее и страшно.

«Р. S. Завтра же хотятъ приступить къ совершенію нужныхъ бумагъ, и какъ только всѣ онѣ будутъ готовы, мы тотчасъ пустимся въ обратный путь.»

Окончивъ чтеніе, Лизавета Ивановна отдала записку Любенькѣ и въ видѣ утѣшенія сказала:

— Ну, видишь ли, дурочка, какая же тутъ тайна; вѣдь рано или поздо я бы ее узнала. И закусивъ съ досады губы, она медленно встала, подошла къ дверямъ и тихо спускаясь съ лѣстницы, уже стала обдумывать, какъ ей лучше взяться за дѣло, чтобъ снова овладѣть имуществомъ, которое вторично ускользнуло отъ ея рукъ.

Не прошло и недѣли послѣ полученія письма и записки Вѣрочки, какъ съ почты подано было вновь письмо, запечатанное черною печатью. Оно было адресовано на имя Лизаветы Ивановны и писано Вѣрочкой.

Любезная маменька!

"По порученію папеньки, увѣдомляю васъ о несчастій, постигшемъ всѣхъ насъ. Къ вечеру того дня, въ который я отправила мое послѣднее письмо къ Любенькѣ, бабушкѣ сдѣлалось дурно, и не смотря на всѣ пособія докторовъ, въ два часа ночи она скончалась. Не могу писать много, за слезами ничего невижу. Тѣло ея предано землѣ сегодня. Завтра мы выѣзжаемъ въ Петербургъ.

Ваша покорная Вѣра Тремова."

Прочитавъ это письмо, Лизавета Ивановна созвала прислугу и объявила ей о несчастій, при чемъ сочла за нужное поднести къ глазамъ платокъ и сдѣлать видъ, что она всхлипываетъ отъ рыданій. Мери, если не плакала, то вела себя прилично. Дуняша ревѣла и причитывала громкимъ голосомъ: «Благодѣтельница ты наша, на кого ты насъ оставила!» и прочее, въ такомъ же родѣ. Одна Любенька печалилась искренно, хотя никогда невидала покойницу, но знала, что она любила отца ея и сестру. Надо прибавить, что печаль Любоньки умножалась и отъ нѣсколькихъ строкъ, написанныхъ на особенномъ листкѣ, вложенномъ безъ утайки въ письмо Лизаветы Ивановны, и даже незапечатанномъ. Тамъ было между прочивъ, сказано: "Забудь о томъ, чѣмъ я те(«ѣ польстила въ послѣднемъ моемъ письмѣ. Все распалось прахомъ, все случилось иначе. Человѣкъ предполагаетъ, а Богъ располагаетъ..»

Лизавета Ивановна прочитавъ и эту записочку, совершенно поняла смыслъ ея, и возрадовалась ему сначала въ тайнѣ, а потомъ и въ явѣ; и хотя домъ былъ облаченъ въ черный цвѣтъ, и всѣ служители, какъ и члены семейства, ходили въ плерезахъ, долженствовавшихъ напоминать о важности свершившейся потери, но радость Лизаветы Ивановны высказывалась въ самыхъ рѣзкихъ шуткахъ.

Дѣла пошли своимъ чередомъ. Гости являлись по вечерамъ и къ обѣду, какъ будто ничего особеннаго не случилось. Впрочемъ, гости приходили, можетъ быть, и съ доброю цѣлью утѣшить скорбящихъ, но только всѣ эти обѣды такъ похожи были на пирушки.

Послѣ письма, полученнаго Любенькою, въ домѣ Перской совершалось что-то. непонятное, необычайное и странное. Люди суетились, укладывали вещи, точно выбираясь изъ дома или отъ пожара. Лучшая мебель выносилась, зеркала, сервизы и разные предметы роскоши тоже. Однимъ словомъ, совершалось что-то таинственное для Любеньки. Вещи Вѣрочкины и Любенышны а равно о Константина Петровича оставались нетронутыми, тогда какъ платья Лизаветы Ивановны и Мери тщательно укладывались въ сундуки, какъ будто въ дорогу'. Любонька рѣшилась спросить Лизавету Ивановну, что означала эта переборка, и получила въ отвѣтъ: «Много будешь знать, скоро состарѣешься.» Она обратилась съ тѣмъ же вопросомъ къ Мери, и та сказала ей: «Я сама не знаю.» И можно было повѣрить Мери на слово;, она такъ спокойно занималась своими обезьянами и. попугаями, что мать не захотѣла потревожить ее въ ея занятіяхъ, сообщивъ ей свои планы. Лизавета Ивановна, не смотря на длинныя платья Мери, все еще считала ее ребенкомъ и не удостаивала серьезными разговорами.

Любенька смотрѣла на суету въ домѣ и ждала отъ времени объясненія. Сборы продолжались трое сутокъ.

Между тѣмъ близился срокъ пріѣзда Переката и Вѣрочки. Лизавета Ивановна разочла о днѣ ихъ возвращенія, и утромъ того дня, въ который долженъ былъ пріѣхать мужъ ея, проѣздившій напрасно по ея дѣламъ, она выбралась совершенно изъ дома, взявъ съ собою все, что было поцѣннѣе: мебель, картины, бронзу, зеркала, посуду и серебро, оставивъ, какъ будто въ насмѣшку, только три столовыя и три чайныя ложки, для отца и двухъ дочерей его.

Вслѣдъ за Лизаветой Ивановной исчезали попугаи, обезьяны, кошки, собаки, канарейки.

По совершенномъ выѣздѣ Лизаветы Ивановны, остались въ домѣ Любенька и старый денщикъ Константина Петровича, который столько же понималъ во всемъ происходившемъ, какъ и молодая дѣвушка. Любенькѣ стало невыносимо грустно. Ей страшно было взглянуть на обнаженныя стѣны опустѣвшаго внезапно дома, еще такъ недавно кипѣвшаго народомъ и жизнью.

Она подошла къ окну. Кузьма, денщикъ отца ея, запиралъ ворота, послѣ выбывшаго со двора послѣдняго воза, нагруженнаго разною рухлядью и поваренною посудою.

Она постучала ему въ окно и чрезъ стекло сдѣлала знакъ придти къ ней. Спустя нѣсколько минутъ, Кузьма, заступившій мѣсто дворника, явился передъ Любенькой, сдѣлавшеюся также невзначай, единственною его повелительницею.

— Не знаешь ли ты, Кузьма, что значитъ все это? спросила его Любенька.

— А какъ мнѣ знать объ этомъ, барышня; я и самъ въ толкъ не возьму, что все это значитъ. Я было спросилъ дворецкаго, не прикажутъ ли и мнѣ слѣдовать за кладью. и пожитками, но онъ мнѣ велѣлъ остаться домъ караулить; вотъ я-то ворота и приперъ; да чего тутъ караулить, прибавилъ Кузьма, оглядывая опустѣвшія комнаты, развѣ голыя стѣны, такъ ихъ и безъ того никто не украдетъ. Кони съ конюшни сведены, экипажи всякіе свезены, людскіе пожитки всѣ на чисто забраны.

— Да зачѣмъ же ты позволилъ все забрать?.. спросила нерѣшительно Любенька.

— До я было и заговорилъ: что-де вы все забираете, вѣдь что нибудь тутъ и Константина Петровича добра есть? А люди-то мнѣ въ отвѣтъ: мы не Константина Петровича люди, а барынины, она намъ изволила приказать все забрать: все дескать мое, у мужа ничего нѣтъ!..

Любенька закрыла глаза руками. Она вспомнила мечтательныя слова въ письмѣ Вѣрочки: «Мы не будемъ болѣе ѣсть чужой хлѣбъ», и зарыдала.

— Ступайте, барышня, въ свою свѣтелку, да не плачьте такъ горько. Богъ милостивъ, все устроитъ къ лучшему.

Любенька поднялась въ свою комнату и облокотилась на окно; слезы струились по замѣтно исхудалому ея личику. Она слышала, какъ Кузьма затворялъ двери одну за другою, и стукъ ихъ разносился по опустѣлымъ заламъ. Глядя безсознательно вдоль по улицѣ, вдругъ показалось Любёнькѣ, что тройка мчится по направленію къ дому. Она судорожно встрепенулась. Знакомый возокъ приближался все болѣе и болѣе. Любенька протираетъ глаза, чтобъ лучше разглядѣть. Нѣтъ! то не мечта! отецъ ея и Вѣрочка подъѣхали къ дому и остановились у крыльца. У Любеньки подкосились ноги отъ разныхъ волновавшихъ ее ощущеній.

Тутъ были и радость свиданія съ милыми сердцу, и страхъ за горе, какое причинитъ отцу ея неожиданная перемѣна въ домѣ. Любенька видѣла въ окно, какъ Кузьма подошелъ къ возку, и не трогаясь съ мѣста, съ намѣреніемъ, предоставила денщику сообщить первому поразительную новость.

— Все ли въ домѣ благополучно? спросила Вѣрочка. Кузьма засмѣялся и не отвѣчалъ. Перскій замѣтилъ его замѣшательство.

— Что же ты не отвѣчаешь, проговорилъ онъ, всходя на лѣстницу.

— А вотъ сами увидѣть изволите, сказалъ Кузьма, распахнувъ обѣ половинки дверей въ совершенно пустую залу. Перскій, Вѣрочка и Ариша остановились на порогѣ въ совершенномъ изумленіи.

— Что это значитъ? спросилъ Перскій, и не ожидая отвѣта, быстро пошелъ по амфиладѣ комнатъ, отворяя дверь за дверью и быстро оглядывая опустошенныя стѣны. Вѣрочка слѣдовала за отцемъ, предчувствуя что-то недоброе. Когда они дошли до одной изъ послѣднихъ комнатъ, противуположная дверь быстро растворилась, и Любенька съ крикомъ бросилась цѣловать руки отца и сестру.

— Объясни хоть ты, другъ мой, Любенька, что значитъ это опустошеніе? спросилъ отецъ, послѣ первыхъ привѣтствій.

Отецъ съ дочерьми отправился въ свой кабинетъ, который одинъ остался не тронутымъ. Любенька разсказала все, Что видѣла и знала.

Перскій понялъ, что смерть Белтухиной развязала руки, неблагодарной женѣ его. Она уже не боялась перемѣнъ въ завѣщаніи, и при первой возможности сбросила съ себя обязанности жены и матери чужихъ, ненавистныхъ ей.дѣтей, не заботясь болѣе ни о горести мужа, къ несчастію все еще ее любившаго, ни о стѣсненномъ положеніи всѣхъ ему близкихъ.

Долго отыскивалъ Перскій новую квартиру жены, нѣсколько разъ пытался свидѣться съ нею, но всегда получалъ отвѣты: «уѣхали-съ, дома нѣтъ, никого не велѣно принимать, не смѣемъ доложить.» Посланные съ письмами отъ Перскаго къ женѣ, небыли счастливѣе его: письма возвращались не- тронутыя. Въ нихъ Перскій увѣщавалъ жену образумиться, напоминалъ ей, что въ продолженіе десятилѣтней жизни вмѣстѣ, онъ ни разу не огорчалъ ее съ намѣреніемъ, бывъ постоянно заботливымъ и нѣжнымъ мужемъ; но письма не доходили, а если бъ и дошли — не тронули бы черстваго сердца Лизаветы Ивановны.

Едва могъ опомниться Перскій отъ случившейся съ нимъ перемѣны въ домашнемъ быту, какъ получилъ но дѣламъ службы порученіе ѣхать на югъ Россіи. Вѣрочка, хотя еще весьма молоденькая женщина, но уже окрѣпшая въ печаляхъ и превратностяхъ житейскихъ, утѣшала отца, какъ могла. Она представляла ему съ живостью картину новой жизни, какъ окруженный почтительностью и любовью дѣтей и освободясь отъ угнетавшаго его ярма прихотей капризной жены, онъ станетъ снова мужчиной и отцемъ, въ полномъ значеніи этихъ двухъ обязанностей.

Бѣдный Перскій медленно сдавался на доводы и убѣжденія Вѣрочки, но необходимость покориться силѣ обстоятельствъ сдѣлала болѣе всѣхъ разсужденій.

Сборы въ новый предстоявшій путь были не долги. Перскій простился съ дочерью въ пансіонѣ, и вмѣстѣ съ Вѣрочкой и Любенькой оставилъ Петербургъ. Онъ не могъ вдругъ опомниться и придти въ себя отъ перемѣнъ, случившихся такъ неожиданно въ его жизни. Изъ женатаго человѣка, не потерявъ жены, онъ сдѣлался почти вдовцомъ, и покидалъ Петербургъ на безвѣстное время, быть можетъ, на всегда, тогда какъ прежде не отлучался изъ него долѣе, какъ на три, четыре мѣсяца. Вѣрочка разсчитывала, что время излечитъ больную душу отца, и давала себѣ слово нѣжить и лелѣять его съ самою горячею привязанностью и замѣнить сестрамъ своимъ, по мѣрѣ силъ и возможности, если не мать, которую никто не замѣняетъ, то друга, какимъ бы должна была имъ быть мачиха, еслибъ она дорожила мужемъ.

XVIII.

Пріѣздъ Перскаго на мѣсто его назначенія, составилъ чуть ли не эпоху въ томъ уголкѣ южной Россіи, куда онъ прибылъ. Новое общество приняло его и дочерей болѣе, чѣмъ радушно. Красота и образованность Вѣрочки и Любеньки обратили на себя общее вниманіе. Къ Любенькѣ стали присватываться женихи, но она оставалась равнодушною и не спѣшила выборомъ. Ни отецъ, ни Вѣрочка не понимали настоящей причины такого равнодушія. Любенька, въ домѣ мачихи, заразилась пристрастіемъ къ роскоши, и образъ жизни отца, послѣ разрыва съ Лизаветой Ивановной, поражалъ ее непріятнымъ сравненіемъ. Любенька страдала отъ такой перемѣны и внутренно дала себѣ слово не выходить иначе замужъ, какъ за богача. Но богачи, въ пространномъ значеніи этого слова, очень рѣдки въ провинціи. Деньгамъ нуженъ просторъ, какъ и всякой силѣ, будь она матеріальная или духовная. На ловца и звѣрь бѣжитъ, говоритъ русская пословица. Случай помогъ Любенькѣ въ ея поискахъ. Не подумайте, чтобъ моя красавица не имѣла сердца… напротивъ, она искала приложить къ дѣлу вдругъ два чувства: любовь и благодарность. Она говорила сама себѣ: Я не уживусь съ бѣдностью, она меня тяготитъ и мучитъ. Рыцаремъ моимъ будетъ тотъ, кто исхититъ меня изъ такого мучительнаго состоянія, я полюблю его горячо, чувствами любви и благодарности!..

Мы уже говорили, что до выхода Любаши изъ пансіона оставалось два года. Два года… два мига на часахъ жизни! Они промчались.

Опять тяжелый экипажъ катится по бѣлорусскому тракту, но ужъ по направленію съ юга на сѣверъ. Перскій, взявъ отпускъ, ѣдетъ съ двумя старшими дочерьми, взять Любашу изъ ученья, а между тѣмъ и собственныя дѣла его требуютъ присутствія въ Петербургѣ Къ нему высылали безпрестанные счеты изъ магазиновъ и отъ бриліянщиковъ. Лизавета Ивановна, не смотря на свое огромное состояніе, постоянно отказывается платить по этимъ счетамъ, по которымъ, живши съ Перскимъ, она забирала на его имя. Дѣлать было нечего, надо было такъ или иначе Перскому поправлять слѣды своего пристрастія и довѣрія къ недостойной женѣ.

Перскій рѣшился продать послѣднее и единственное свое имущество, родовое наслѣдіе своей матери, лишь бы удовлетворить кредиторовъ. Но объ дѣлахъ Константина Петровича мы будемъ говорить въ своемъ мѣстѣ, въ Петербургѣ, а теперь наши путешественники еще въ дорогѣ. Вотъ они подъѣзжаютъ къ той же самой станціи, гдѣ ночевали два года тому, назадъ. Изъ экипажа вылѣзаетъ Перскій. Онъ значительно постарѣлъ и посѣдѣлъ въ промелькнувшіе два. года. За нимъ выходитъ Вѣра, уже 22 лѣтняя, задумчивая, съ спокойными движеніями, дама; не смотря на ея задумчивое личико, юность все еще играетъ въ ея взорѣ и на щекахъ. За Вѣрочкой буквально выпархиваетъ Любенька, стройная, высокая красавица; на лицѣ ея нѣтъ и слѣда той блѣдности и горести, какими омрачалось ея миленькое личико два года тому назадъ.

Въ станціонномъ домѣ все также, и все на томъ же мѣстѣ, какъ и было. Двѣ сестры снова расположились на диванахъ. Опять сверчокъ, можетъ быть и тотъ же самый, затянулъ свою монотонную пѣсню. Но сердца сестеръ были въ лучшемъ расположеніи духа. Онѣ обѣ смѣялись отъ души и долго за полночь болтали. На разсвѣтѣ другаго дня, путешественники отправились далѣе. Имъ приходилось спускаться съ горы. Былъ ясный морозный день. Послѣ сильной оттепели дорога сдѣлалась гладка, какъ зеркало. Путешественники ѣхали на колесахъ. Спускъ былъ крутъ и опасенъ. Перскій расположился дремать сладкимъ утреннимъ сномъ, забывъ объ опасности. Вѣрочка выглянула изъ экипажа и замѣтила отцу объ опасности спускаться по такой гололедицѣ.

— Заложить тормазъ! скомандовалъ Перскій, не раскрывая глазъ.

— Но тормазъ не поможетъ, примолвила осторожная Вѣрочка, гора идетъ косогоромъ, и колеса покатятся по ней, какъ полозья.

— Ну, пусть катятся, сказалъ Перскій флегматически.

— Стой! закричала испуганная Вѣрочка. Выпусти насъ! у дороги канавы прорыты по обѣимъ сторонамъ, и если лошади не сдержатъ, экипажъ опрокинется непремѣнно. Что же, папа, вы не выходите изъ экипажа?

— Я не выйду, сказалъ Перскій рѣшительно и плотнѣе запахнулъ полы шубы. Ему было тепло, покойно и дремалось такъ сладко.

— А въ такомъ случаѣ, если погибать, такъ погибать вмѣстѣ, сказала Вѣрочка, огорченная упрямствомъ отца, и снова сѣла въ экипажъ. Дверцы захлопнулись за нею, экипажъ тронулся. Денщикъ натянулъ возжи, какъ струны инструмента. Вдругъ на самомъ поворотѣ одна изъ возжей коренной лошади не выдержала, лопнула. Лошади шарахнулись въ сторону, справленныя уцѣлѣвшею возжею коренной, которая одна не могла уже сдержать всей тяжести экипажа, и побѣжали быстро подъ гору. Круто повернутый экипажъ упалъ на бокъ. Крикъ и стонъ раздались въ одно мгновеніе. Лошади протащили опрокинутый экипажъ нѣсколько мгновеній и наконецъ остановились. Вскрикнула Вѣрочка, получившая ударъ^ въ бровь отъ рамы опущеннаго стекла, въ кото-' рую она выглянула въ минуту паденія. Застоналъ несчастный Кузьма, попавшій ногами подъ экипаягь. Два ямщика и выкарабкавшійся изъ экипажа Перскій съ трудомъ высвободили Кузьму изъ-подъ экипажа. Онъ жаловался на сильную боль въ ногѣ и не могъ сдѣлать малѣйшаго движенія. Константинъ Петровичъ, удостовѣрившись, что Кузьма покрайней мѣрѣ живъ, бросился къ дочерямъ. Онъ помогъ вылѣзть Любенькѣ, которая тоже спаслась отъ ушиба, попавъ между подушками. Вѣрочка же не отвѣчала на зовъ, и Перскій внѣ себя отъ испугу сталъ вытаскивать сначала попадавшія ему въ руки подушки, а наконецъ и дочь, ошеломленную ударомъ. Оказалось, что глазъ Вѣрочки мгновенно вспухъ отъ ушиба и требовалъ немедленнаго пособія. Гдѣ его было взять посреди почтовой дороги? Что было дѣлать? Рѣшено было вернуться на станцію, Кузьму уложить въ поднятый экипажъ, а путешественникамъ идти до станціи пѣшкомъ. Вѣрочкѣ завязала глазъ, и шествіе тронулось. Бѣдный Кузьма стоналъ и кричалъ. Вѣрочка едва сдерживалась оттого-же не желая пугать и огорчать-отца. Перскій негодовалъ на себя вслухъ, что не послушался благоразумнаго совѣта дочери, и вмѣсто ея, не сталъ самъ жертвою своего упрямства. Вѣрочка сквозь слезы утѣшала его и увѣряла, что ушибъ ея не важенъ, что она готова вдвое перенести, лишь бы милый папочка былъ цѣлъ и невредимъ. Любенька тщетно старалась исправить свое платье, изорванное во время паденія на обоихъ локтяхъ, которые выглядывали, розовые отъ холоду, какъ будто любопытствуя узнать, что случилось такого необычайнаго, что ихъ выставили на холодъ.

Такимъ образомъ вернулись наши путешественники въ станціонный домъ. Перскій тотчасъ же послалъ почтовую тройку въ ближайшій городъ и узнавъ, что тамъ живетъ богатый помѣщикъ, старый его сослуживецъ, приказалъ посланному обратиться прямо къ нему съ просьбою о скорѣйшей высылкѣ знающаго и искуснаго медика. Тройка помчалась, какъ вихрь. Къ счастію городъ отстоялъ всего на 18-ть верстъ отъ станціи. Спустя три, четыре часа послѣ несчастнаго приключенія, самъ пріятель Перскаго, въ сопровожденіи доктора, прискакалъ на станцію, въ легкомъ кабріолетѣ, на лихихъ рыжихъ рысакахъ, и бросился обнимать Перскаго. Онъ былъ ровесникъ Перскому, то есть ему было около шестидесяти лѣтъ, довольно статенъ и высокъ ростомъ. Голова его была бѣла, какъ серебро; усы и брови черны, какъ смоль. Цвѣтъ лица темно-оливковый. Однимъ словомъ, его можно было назвать красавцемъ, хоть и красавцемъ шести десятилѣтнимъ.

Онъ ловко раскланялся съ лежавшей на диванѣ Вѣрочкой и обернулся къ Любенькѣ съ тѣмъ же намѣреніемъ. Но увидѣвъ Любеньку, онъ забылъ ей поклониться. Красота ея совершенно сразила стараго воина. Любенька стояла передъ нимъ въ полномъ смущеніи отъ двухъ разорванныхъ рукавовъ своихъ, и пряча голые локти за спину. Не смотря на дорожное шерстяное платье, безъ всякихъ украшеній, кромѣ сдѣланныхъ паденіемъ экипажа, стройная, высокая дѣвушка была такъ хороша, что могла удовлетворить самому взыскательному вкусу.

— Вотъ обѣ мои дочери, сказалъ Константинъ Петровичъ: это Вѣра, замужняя, а это Любовь, дѣвица. Рекомендую тебѣ и ту, и другую, и прошу, Ипполитъ Алексѣевичъ всѣхъ насъ любить и жаловать.

Но Ипполитъ Алексѣевичъ не слышалъ уже ничего, и потому не отвѣчалъ ничего, все продолжая разглядывать плѣнительную дѣвушку, стоявшую въ смущеніи передъ нимъ, и отвѣсившую, при рекомендаціи отца, самый низкій поклонъ новому знакомцу.

Между тѣмъ нѣмецъ докторъ, привезенный Ипполитомъ Алексѣевичемъ, осмотрѣлъ глазъ Вѣрочки и ручался за невредимость его, только предсказывалъ сильное воспаленіе, могущее продлиться нѣкоторое время. Денщику была сдѣлана перевязка на сломанной ногѣ и оставалось только рѣшить: ѣхать ли путешественникамъ въ городъ, или проживать на станціи до выздоровленія больныхъ.

Положеніе было точно затруднительное. Какъ рѣшиться положить человѣка на простую телѣгу, послѣ сдѣланной ему перевязки? И опять какъ оставить его безъ надзора медика въ 18-ти верстахъ отъ города? Ипполитъ Алексѣевичъ Крендельстремъ, устроивъ все дѣло, прежде всего предложилъ въ полное распоряженіе Перскаго и его семейства свой домъ въ городѣ.

— Я холостъ, сказалъ онъ, и занимаю одинъ обширное помѣщеніе; принимаешь ли ты предложеніе стараго сослуживца, котораго не видалъ около пятнадцати лѣтъ? Да или нѣтъ?

— Я бы радъ, да не знаю ловко ли оно будетъ, отвѣчалъ Перскій, выходя изъ комнаты, гдѣ были его дочери: именно потому что ты холостъ, а у меня дочь дѣвица…

— И, вздоръ какой! при такомъ приключеніи можно ли разбирать топкости приличія… Да взгляни мнѣ на голову: что братъ? мы съ тобою поизмялись порядкомъ въ эти пятнадцать лѣтъ. Полно же, Константинъ Петровичъ, что тутъ раздумывать? Домъ у меня къ тому же двухэтажный, вы помѣститесь, пожалуй, въ отдѣльномъ этажѣ.

— Ну, пожалуй, я согласенъ. Но теперь надо подумать какъ намъ добраться до города.

— А вотъ какъ, сказалъ -Крендельстремъ: кабріолетъ мой отдадимъ дамамъ; пусть Вѣра Кбистантиновна хорошенько окутаетъ голову, а мои рысаки съ небольшимъ въ часъ лихо ихъ доставятъ ко мнѣ. Францъ Ивановичъ, какъ медикъ, помѣстится съ больнымъ и горничной въ твоемъ экипажѣ, который будетъ для него покойнѣе тряской телѣги, а мы съ тобою, вспомнивъ старину, сядемъ на почтовую телѣгу, и маршъ!.. Что, вѣдь катывали въ былые годы и не по 18-ти верстъ въ почтовой кибиткѣ?

— Согласенъ, сказалъ Перскій, хотя признаюсь, пооблѣнился, горе поосадило отъ прежней прыти. Я не тотъ уже лихой Перскій, какимъ ты знавалъ меня въ памятный двѣнадцатый годъ! Ну, да дѣлать нечего, пусть будетъ по-твоему!

Все было сдѣлано по сказанному. Перскому и дочерямъ его отведены были великолѣпные покои. Три недѣли прожили наши путешественники въ домѣ Ипполита Алексѣевича, пока глазъ Вѣрочки не освободился отъ опухоли и воспаленія. Положено было не ждать совершеннаго выздоровленія Кузьмы, а оставить его до возвращенія Перскихъ изъ столицы, потому что отпуска, даннаго Константину Петровичу, едва достало бы на приведеніе къ окончанію его дѣлъ. Въ эти три недѣли, проведенныя въ обществѣ Ипполита Алексѣевича, случилось то, чего и можно было ожидать отъ первой встрѣчи его съ любенькой. Онъ полюбилъ дѣвушку безъ ума, какъ любятъ обыкновенно въ поздніе годы жизни, сдѣлалъ ей предложеніе, не говоря ни слова отцу и старшей сестрѣ, и получилъ ея согласіе. Онъ соединилъ въ своей особѣ всѣ условія супружества, о которомъ мечтала Любенька. Онъ былъ чрезмѣрно богатъ, и его уважала вся губернія.

Наканунѣ выѣзда Перскихъ въ дальнѣйшій путь, вечеромъ Любенька разливала чай, болтала и вертѣлась, какъ рѣзвый ребенокъ. Не разъ Ипполитъ Алексѣевичъ, смѣясь ея шуткамъ, пускался догонять рѣзвушку кругомъ стола, съ опасностью опрокинуть самоваръ. Но Любушка быстро увертывалась и наконецъ убѣжала, вонъ изъ комнаты. Не видя ея возвращенія, Крендельстремъ рѣшился наконецъ сообщить и отцу Любеньки, о своемъ намѣреніи, и просить его согласія на сдѣланное уже ей предложеніе.

При первомъ словъ Ипполита Алексѣевича объ этомъ, Перскій перебилъ его не совсѣмъ вѣжливымъ, но дружескимъ замѣчаніемъ:

— Помилуй братецъ, Ипполитъ Алексѣевичъ, да ты Любенькѣ если не въ дѣды, то ужъ конечно въ отцы годишься.

— Ну, ужъ объ этомъ судить предоставь ей самой, отвѣчалъ Ипполитъ Алексѣевичъ, слегка поморщившись. Я прошу твоего согласія на бракъ мой съ твоею дочерью, а что касается до согласія Любови Константиновны, то я его уже получилъ.

— Получилъ уже! воскликнулъ радостно Перскій, ну, такъ въ Богомъ. Съ своей стороны я очень радъ.

И точно, Перскій былъ радъ, потому что тайные помыслы Перскаго всегда были выдать дочерей своихъ не иначе, какъ за людей богатыхъ и со связями. Эти тайные помыслы объясняютъ нѣкоторымъ образомъ поведеніе Перскаго при выдачѣ замужъ Вѣрочки за Тремова, тоже человѣка по этой части значительнаго.

Перскій въ настоящемъ случаѣ не хотѣлъ оглянуться назадъ и сообразить къ чему довело дочь его богатство Тремова, какъ не хотѣлъ и теперь сообразить, что Ипполитъ Алексѣевичъ, хотя и сослуживецъ его, но былъ ему очень мало знакомъ со стороны его душевныхъ качествъ. Онъ былъ молодецъ по виду, но, былъ за то старше невѣсты ровно сорока годами. Обрученіе совершилось, и на другой же день Перскій выѣхалъ изъ дому жениха; рѣшено было, окончивъ дѣла, въ Петербургѣ съ Лизаветой Ивановной, сдѣлавъ приданое Любенькѣ и взявъ Любашу изъ пансіона, сыграть свадьбу на возвратномъ пути Перскихъ. Любенька обѣщала влюбленному жениху писать всякую почту и женихъ и невѣста временно разстались до скораго неразрывнаго соединенія.

XIX.

Перскіе пріѣхали въ Петербургъ, Мы уже говорили, что изъ столицы не разъ были высылаемы къ Перскому разные счеты изъ магазиновъ и отъ бриліантщиковъ, съ требованіями по нимъ уплаты. По сведеннымъ счетамъ оказалось, что всего достоянія Перскаго не хватитъ на удовлетвореніе и половины долговъ Лизаветы Ивановны. Перскій былъ этимъ чрезмѣрно огорченъ и не зналъ, какъ ему съ честію выпутаться изъ бѣды. Онъ нѣсколько разъ пытался увидѣться съ женою, хотѣлъ лично убѣдить ее въ несправедливости ея несогласія платить по счетамъ магазиновъ, когда почти всѣ предметы были взяты собственно для нея самой, и были вывезены ею изъ дому. Перскому казалось тѣмъ легче убѣдить жену, что она была ему одному обязана всѣмъ своимъ состояніемъ, которое безъ его посредничества перешло бы въ руки сестры ея. Перскій думалъ въ личной бесѣдѣ найти дорогу къ благороднымъ чувствованіямъ жены своей, но Лизавета Ивановна упорно отклонялась отъ свиданія съ мужемъ и даже не отвѣчала ни на одно, изъ его писемъ. Положеніе Перскаго было очень затруднительно, но Провидѣніе не даетъ злу торжествовать, и ненредвидѣнный, совершенно не ожиданный случай далъ Константину Петровичу способъ хоть нѣсколько удержаться на скользкомъ пути, на который вывела его злонравная жена. Онъ узналъ стороною, что кромѣ счетовъ по магазинамъ, Лизавета Ивановна, въ ожиданіи окончанія своего дѣла, надѣлала множество другихъ долговъ на свое собственное имя, и что плата по этимъ документамъ не производится ею, не смотря на огромное наслѣдство, доставшееся ей послѣ Белтухиной. Заимодавецъ Лизаветы Ивановны, стѣсненный въ денежныхъ оборотахъ, готовъ былъ отдать ея заемныя письма за полцѣны, лишь бы получить наличныя деньги. Перскій, который уже продалъ свое имущество, явился къ нему съ предложеніемъ скупить акты жены. Заимодавецъ съ радостью уступилъ ихъ Константину Петровичу за половинную сумму.

Такимъ образомъ Перскій могъ сдѣлать переводъ на счеты магазиновъ, но для того нужна была подпись Лизаветы Ивановны, что она беретъ на себя по нимъ уплату, за что Перскій передалъ бы ей заемныя письма. Лизавета Ивановна не несла никакого убытка въ этой сдѣлкѣ, и казалось, можно было склонить ее на то хоть изъ благодарности за все, чѣмъ она была обязана мужу и Вѣрочкѣ.

Получая безпрестанные отказы въ свиданіи, Перскій попробовалъ послать Вѣру парламентеромъ по обоюднымъ ихъ дѣламъ. Эта мѣра оказалась успѣшною. Узнала ли Лизавета Ивановна о томъ, что документы ея были скуплены мужемъ, или просто по капризу, но она рѣшилась принять падчерицу. Лизавета Ивановна выслушала ее терпѣливо, и казалось, не видѣла никакихъ препятствій въ предлагаемой мужемъ сдѣлкѣ; по крайней мѣрѣ, она не возражала и не спорила. По не смотря на то, Вѣрочка вынесла изъ своего перваго посѣщенія мачихи то убѣжденіе, что за мнимымъ согласіемъ, Лизавета Ивановна таила какое-то намѣреніе, потому что она уклонилась отъ подписанія привезенныхъ Вѣрочкою бумагъ, приглашая ее очень ласково и убѣдительно пріѣхать для этого въ другой разъ.

Нечего было дѣлать, Вѣрочка обѣщала, но и во второй, и въ третій и въ десятый разъ напрасно посѣщала мачиху. То голова болѣла у Лизаветы Ивановны, то рука ломила, то гости мѣшали заняться дѣлами, а время шло, и дѣла оставались не рѣшенными. Между тѣмъ въ пріемахъ Лизаветы Ивановны было много ласки, обниманій и наружнаго дружелюбія. Все это сбивало съ толку, хотя неопытную, но прозорливую Вѣрочку. Горести и угнетеніе научили ее быть осторожною и внимательною ко всему, что происходило кругомъ ея. Мало по малу, Вѣрочка стала замѣчать, что иныя вещи въ домѣ Лизаветы Ивановны вдругъ исчезали изъ виду, и что не рѣдко, не смотря на множество гостей, хозяйка предъ самымъ обѣдомъ скрывалась на нѣкоторое время и возвращалась къ гостямъ замѣтно разстроенною. Вѣрочка понимала, что въ домѣ свершается что-то необыкновенное, хотя для нея непонятное. Она потеряла уже счетъ, въ какой разъ мачиха пригласила ее пріѣхать, давъ торжественное обѣщаніе, что послѣ обѣда непремѣнно пересмотритъ всѣ счеты и заемныя письма и подпишетъ окончательно всѣ бумаги. Вѣрочка, хотя и плохо вѣрила столько разъ данному и до сихъ поръ невыполненному обѣщанію, но явилась по приглашенію. Гостей было у Лизаветы Ивановны болѣе двадцати человѣкъ, между которыми мелькали лица важныя, съ эполетами и безъ оныхъ. Бьетъ пять часовъ… обѣдать не даютъ. Бьетъ шесть, наконецъ семь… объ обѣдѣ нѣтъ, и помину. Хозяйка болѣе часу скрылась и не показывается въ гостиную. Вѣрочка, подстрекаемая любопытствомъ и движимая необычайностью случая, рѣшается сама пойти во внутренніе покои. Входя въ самую отдаленную комнату, Вѣрочка увидѣла не совсѣмъ обыкновенную сцену: Лизавета Ивановна сидитъ у стола облокотившись на него обѣими руками и плачетъ на взрыдъ. Возлѣ нея, у стола стоятъ съ длинными, отчаянными лицами дворецкій и Дуняша, совѣтница во всѣхъ дѣлахъ ея. Мери стоитъ у окна, глядитъ безсознательно на улицу и барабанитъ по стеклу.

— Что случилось, о чемъ вы это плачете? спрашиваетъ Вѣрочка.

Лизавета Ивановна взглядываетъ на обернувшуюся къ ней Мери, и вмѣсто отвѣта Вѣрочкѣ, говоритъ своей любимицѣ:

— Нечего дѣлать, придется во всемъ признаться передъ Вѣрочкой.

— Дѣлайте, какъ хотите и какъ знаете… уже восьмой часъ! сказала Мери съ видимой озабоченностью.

— Вѣрочка, сказала Лизавета Ивановна отрывистымъ голосомъ, мы не можемъ сѣсть за столъ, у меня нѣтъ ни водки, ни вина; въ долгъ не даютъ; денегъ въ домѣ нѣтъ ни гроша; заложить уже болѣе нечего!

— Возможно ли! почти вскрикнула изумленная Вѣрочка и поспѣшно вынула изъ кошелька ассигнацію, которую дворецкій выхватилъ изъ рукъ ея, не дослушавъ конца бесѣды, и бросился изъ комнаты; Дуняша исчезла за дворецкимъ; Мери бросилась стремглавъ въ гостиную, къ давно покинутымъ гостямъ, а Лизавета Ивановна, оставшись наединѣ съ падчерицею, отерла съ поспѣшностью слезы на глазахъ, и сказала, не вставая изъ-за стола:

— Послѣ обѣда я все тебѣ разскажу, а теперь надо и мнѣ наконецъ выйти къ гостямъ, и съ этими словами Лизавета Ивацовна величественною походкою вошла въ пріемную, извиняясь и жалуясь на мѣшкатность своего повара, котораго она, не смотря на его искусство, должна будетъ смѣнить другимъ.

Черезъ четверть часа послѣ прихода Лизаветы Ивановны, кушать было подано, и гости и хозяева сѣли за столъ. Обѣдъ былъ изящный, и долженъ былъ стоить не малыхъ издержекъ. Вѣрочка не могла придти въ себя отъ изумленія. Богатая, по ея мнѣнію, Лизавета Ивановна, подъ часъ нуждалась въ нѣсколькихъ рубляхъ на покупку вина для стола.

Обѣдъ кончился; послѣ душистаго кофе гости разсажены за карточные столы. Лизавета Ивановна пригласила Вѣрочку послѣдовать за нею въ спальню. Она вздохнула и сказала полупечальнымъ, полушутливымъ тономъ:

— Многое перемѣнилось, какъ видишь, милая Вѣра Константиновна, у меня не хватаетъ денегъ на. вино, какъ и на многое другое.

— Но какъ это могло случиться?.. спросила Вѣра въ недоумѣніи.

— А такимъ образомъ, что Кремовъ, успѣлъ таки оттянуть у меня все наслѣдіе Белтухиной, и я снова осталась на прежнемъ основаніи и получаю отъ него ничтожную сумму на прожитокъ.

— Но по какому же праву онъ сдѣлалъ это?

— А по такому, что отыскалъ какой-то актъ въ бумагахъ покойницы, въ которомъ сказано, что если я оставлю мужа, то все мое имѣніе снова переходитъ къ Кремову, а ему выдавать мнѣ ежегодно такую сумму, которая мнѣ не хватитъ и на два мѣсяца, а не только на цѣлый годъ жизни.

— Такъ зачѣмъ же вы сзываете такое множество гостей; пріемъ ихъ вамъ долженъ обходиться не дешево, возразила Вѣрочка.

— Съ давнихъ поръ у меня были назначены середы для обѣдовъ и воскресенья для вечеровъ. Нельзя же отказаться отъ пріемовъ, и тѣмъ сознаться предъ знакомыми въ дурномъ положеніи своихъ дѣлъ. Всѣ, или почти всѣ сегодняшніе мой гости пришли ко мнѣ безъ особеннаго приглашенія, а по старой памяти

Вѣрочка не сочла за нужное возражать и доказывать, что рано или поздно надо будетъ отмѣнить эти пріемы. Вѣрочка не имѣла и права входимъ въ распоряженія Лизаветы Ивановны въ образѣ ея жизни, но съ дальновидностью, ей свойственною, тотчасъ разочла, что пожертвовавъ нѣкоторою суммою, можетъ наконецъ привести къ окончанію дѣло, порученное ей отцемъ, и не медля къ тому приступила.

— Вы обѣщали непремѣнно сегодня подписать мои бумаги, сказала она помолчавъ не много подлѣ откровеній, сдѣланныхъ ей мачихою. Уже болѣе десяти разъ я къ вамъ пріѣзжаю по вашему приглашенію, и все напрасно. Угодно ли вамъ будетъ кончить дѣло сегодня?

— Нѣтъ, милая Вѣра, ты сама видишь, какъ я сегодня разстроена, гдѣ мнѣ собрать свои мысли и заняться какимъ бы то ни было дѣломъ; пріѣзжай для этого въ другой разъ.

— Но отцу моему ждать долѣе не возможно. Мы кончили всѣ дѣла въ Петербургѣ, срокъ его отпуска приближается, и мы должны выѣхать отсюда въ непродолжительномъ времени. Позвольте вамъ сдѣлать послѣднее условіе. Мы остаемся еще дней десять въ Петербургѣ, когда вы вздумаете подписать бумаги, то дайте мнѣ знать, я пріѣду съ ними и съ тысячью рублями наличныхъ денегъ, которыя я вамъ вручу въ обмѣнъ за вашу подпись; до той поры вы не увидите меня болѣе, прощайте. И Вѣрочка поднялась съ креселъ съ намѣреніемъ распроститься съ мачихой.

— А что будетъ въ такомъ случаѣ, если я не захочу подписать бумаги ни въ продолженіе десяти дней, ни въ десять лѣтъ?

— Я не стану грозить вамъ процессомъ со стороны моего отца, онъ къ нему не приступитъ изъ памяти къ прошлой любви своей. Онъ не захочетъ снова сдѣлаться предметомъ разговора для праздныхъ людей, занявъ ихъ уже не мало два года тому назадъ, по вашей милости, но ручаюсь вамъ, что отецъ мой передастъ всѣ ваши документы Кремову, который конечно не-откажется выплачивать по нимъ ваши долги по магазинамъ изъ той суммы, которую высылаетъ вамъ ежегодно. Имѣетъ ли онъ на то право или нѣтъ, о томъ вы можете сами разсудить, а отецъ мой уже сносился съ нимъ и онъ изъявилъ готовность. Кремовъ такъ любитъ васъ, и такъ блюдетъ о вашихъ дѣлахъ! прибавила Вѣрочка, не удерживаясь отъ ироніи, какая звучала въ послѣдней ея фразѣ.

— Ну, хорошо, я подумаю… и можетъ быть соглашусь на твое предложеніе, если мнѣ придетъ фантазія, сказала Лизавета Ивановна небрежно, между тѣмъ, какъ угроза Вѣрочки отозвалась очень непріятно въ душѣ ея.

Мачиха и падчерица распростились. Вѣра тихонько пробралась между игорными столами и скрылась изъ дому Лизаветы Ивановны. Между тѣмъ расчеты Вѣрочки вполнѣ оправдались. Не далѣе какъ въ слѣдующую среду, Вѣрочка получила записку отъ Мери, въ которой та намѣкала ей привезти вмѣстѣ съ бумагами для подписи, обѣщанное приложеніе.

Вѣрочка собрала всѣ бумаги, взяла обѣщанную ею сумму и отправилась въ назначенный часъ къ Лизаветѣ Ивановнѣ. Гостей было опять много. Не успѣла Вѣрочка взойти въ пріемную и раскланяться съ присутствующими, какъ Лизавета Ивановна поспѣшно увлекла ее въ знакомую уже намъ спальню.

— Что, привезла деньги? спросила торопливо Лизавета Ивановна, у меня сегодня и обѣдать не готовили, прибавила она, сорвавъ всякую завѣсу съ своихъ обстоятельствъ.

Вѣрочка посмотрѣла на мачиху съ удивленіемъ и даже съ ужасомъ.

— А какъ же вы раздѣлаетесь съ этою кучею посѣтителей?

— Были бы деньги! Я уже заказала на двадцать персонъ обѣдъ у лучшаго ресторана, съ его офиціантами, и только ждала тебя, чтобъ послать за нимъ.

— Но такимъ образомъ вамъ станетъ не на долго привезенныхъ мною денегъ, что же будетъ съ вами послѣ?

Лизаветѣ Ивановна подмигнула Вѣрочкѣ значительно, съ очень Хорошо извѣстной ей ужимкой, указывая на входившую въ это мгновеніе Мери, и почти на ухо сказала:

— Мы будемъ скоро очень богаты. Къ Мерй навернулся женихъ-богачъ но это еще тайна. Давай скорѣе деньги!.. И Лизавета Ивановна протянула руку къ падчерицѣ.

— Вы хорошо помните о деньгахъ, я же не забываю нашего условія, пока вы не подпишете моихъ бумагъ, вы не получите ни копѣйки.

— Ну, давай, давай твои бумаги, сказала Лизавета Ивановна, подошла къ столу, на которомъ стояла чернильница, И не глядя подписала все, что ей предлагала Вѣрочка.

Дурной и неблагонамѣренный человѣкъ могъ бы употребить во зло такое расположеніе Лизаветы Ивановны и заставить ее подписать на ея голову все, что угодно, по по счастію для мачихи, она имѣла въ эту минуту дѣло хотя съ осторожной, но добродушной и чистосердечной Вѣрочкой, которую Лизавета Ивановна оскорбляла и притѣсняла, Которую погубила несчастнымъ замужствомъ; и вотъ настала для нея минута мести… но чувство это далеко было отъ чистой, благородной души ея…

Бережно положила Вѣрочка всѣ подписанныя мачихою бумаги въ карманъ, передала ей нѣсколько пачекъ ассигнацій, и видѣла, Какъ дворецкій и Дуняша бросились на нихъ, какъ коршуны на добычу. Не смотря на всѣ просьбы Лизаветы Ивановны остаться съ нею обѣдать, Вѣрочка распростилась и бросилась къ выходу чтобъ поскорѣе обрадовать отца.

Вѣрочку не мало занимала мысль, кто былъ смертный, который плѣнился некрасивою Мери, и, въ замѣнъ ея безобразія, предлагалъ свою руку, полную золота, какъ можно было заключить изъ словъ Лизаветы Ивановны.

Такъ сошла съ семейнаго горизонта Перскихъ эта губительная комета, подъ названіемъ Лизаветы Ивановны, надѣлавшая столько бѣдъ въ сердцахъ почти всѣхъ членовъ этого семейства, опустошивъ, разоривъ и разрушивъ въ конецъ всякую надежду на матеріальное ихъ благосостояніе.

Въ послѣдствіи Перскіе точно узнали, что Мери была обручена какому-то богатому 17-лѣтнему юнкеру, который обѣщалъ на ней жениться, какъ только надѣнетъ офицерскіе эполеты, считая такой поступокъ долгомъ благодарности за безкорыстную любовь Мери, обратившую свое вниманіе на мальчика, тогда какъ сама была уже взрослою дѣвицею съ блистательнымъ образованіемъ. Бѣдный юноша, или вѣрнѣе счастливый юноша! Долго ли продлится розовая призма, сквозь которую ты смотришь на жизнь своими юными глазами. Но время свадьбы было еще далеко, а между тѣмъ Лизавета Ивановна отъ разныхъ нуждъ и униженій сдѣлалась почти идіоткой и окончила жизнь въ больницѣ, въ страшныхъ мученіяхъ — послѣдствіяхъ ея неумѣренности во всемъ и тщеславной нищеты. Жизнь Мери выходитъ изъ предѣловъ нашего расказа, а потому обратимся снова къ Перскимъ.

XX.

Взявъ Любашу изъ пансіона и приготовивъ приданое Любинькѣ, Перскій выѣхалъ изъ Петербурга. Знакомый намъ тяжелый экипажъ покатился снова, везомый шестью а иногда и де^ сятью почтовыми лошадьми; но вмѣсто двухъ женскихъ головокъ, изъ оконъ экипажа выглядывали уже три, одно другаго свѣжѣе, одно другаго миловиднѣе. Три дочери Перскаго: Вѣра, невѣстадѣвица и ребенокъ-дѣвица олицетворяли собою, не смотря на молодость старшей, прошедшее, настоящее и будущее. Настоящее почти всегда важнѣе прошлаго и будущаго, а потому займемся Любенькою. Оно было коротко и мгновенно, какъ всякое настоящее.

Вышедъ замужъ по своему выбору, и желанію, за шеетидесятилѣтняго жениха, Любенька вступила въ богатую, роскошную золотую темницу. Оказалось что онъ былъ ревнивъ, какъ два турка, взятые вмѣстѣ. Въ первый «медовый мѣсяцъ», по отъѣздѣ отца и сестеръ Любеньки, молодые цѣловались безпрестанно, какъ голубки. Любенька играла и пѣла, мужъ ея насвистывалъ на флейтѣ, которую отыскалъ въ какомъ-то походномъ чемоданѣ. Случалось, что серебристый голосъ Любеньки съ акомпаниментомъ рояля и флейты, останавливалъ прохожихъ подъ окнами. Мужъ сталъ замѣчать это, и не только прекратилъ свои дуэты съ женою, но заперъ рояль на ключъ и спряталъ его въ потайной ящикъ своего письменнаго стола. На вопросъ удивленной Любеньки, что значитъ такой поступокъ, мужъ очень чистосердечно сознался, что онъ ревнивъ, что ревность чувство томительное и мучительное; что онъ не можетъ видѣть равнодушно, безъ содроганія тѣни, бродящія подъ ихъ окнами. Любушку тѣшила эта ревность, какъ совершенная для нея новизна; самолюбію ея даже льстило, что мужъ смиренно ложился у ея ногъ въ катомъ-то восторженномъ созерцаніи ея прелестей и увѣрялъ; что лучшаго препровожденія времени онъ не могъ и придумать послѣ своихъ деревенскихъ занятій, какъ глядѣть на свою ненаглядную Любеньку и цѣловать ея ручки; "іто безсмысленная музыка, какой они было предались, разлучаетъ ихъ уста и глаза, заставляя первыя пѣть и свистать, а вторые глядѣть въ ноты, когда и устамъ и глазамъ предоставлено гораздо лучшее занятіе.

Любенька слушала любовный бредъ мужа, улыбалась, и грудь ея вздымалась отъ сочувствія. Онъ становился ей дороже день отъ дня. Она искала богатства и счастія, и въ придачу къ нимъ нашла ревнивую, пылкую любовь, заставившую ее забыть золото и выгодное положеніе ея въ свѣтѣ. И въ самомъ дѣлѣ, для чего могло служить богатство Любенькѣ? Ея шкапы, сундуки, комоды, картоны наполнены были бархатотъ, атласомъ, блондами, кружевами, золотыми и брилліантовыми вещами, а ревнивецъ мужъ не вывозилъ ее никуда, и пряталъ лучшую свою жемчужину отъ всѣхъ глазъ. Всѣ прелестные уборы Любеньки покоились неподвижно.

Къ чему Любенькѣ могло послужить значеніе? Кромѣ старой домоправительницы Марины Дмитріевны, Любенька не видала почета ни себѣ, ни своему любимцу, и могла бы легко почесть себя не болѣе, какъ пастушкою, подругою новаго Филомена. Какъ не сказать послѣ этого: знаемъ ли мы хорошо, къ чему стремимся, чего ищемъ, чего домогаемся?

Такъ прошли три года… Ревность Крендельстрема не только не уменьшалась, а увеличивалась съ каждымъ новымъ днемъ. А казалось-бы, къ чему, и главное, къ кому было ревновать? Любенька буквально никого не принимала и ни къ кому не выѣзжала. РІ надо сказать, ей нѣкогда было жалѣть о свѣтскихъ увеселеніяхъ. Въ три года супружества она была матерью двухъ миловидныхъ младенцевъ, и на нихъ сосредоточила всю свою привязанность, всѣ свои помыслы и желанія.

Такимъ образомъ, тихо, безъ всякихъ треволненій лилась жизнь Любеньки между любовью къ мужу и малюткамъ дѣтямъ, какъ вдругъ, въ жизнь эту, подобную тихому ручью, влился потокъ свѣтскихъ событій. Въ городъ ихъ пріѣхалъ временно значительный вельможа. Онъ лично зналъ Перскаго, а по отношеніямъ служебнымъ зналъ и Ипполита Алексѣевича. Наслышавшись о красотѣ дочери и жены своихъ знакомцевъ, вельможа пріѣхалъ къ Иполиту Алексѣевичу, какъ для того, чтобъ познакомиться съ дочерью своего стараго и добраго пріятеля, такъ и для того, чтобъ лично провѣрить не увеличены ли были слухи о необычайной красотѣ Любови Константиновны. Ревность мужа уже не удивляла никого, къ ней привыкли, и отъ удивленія перешли къ насмѣшкамъ. Тутъ надо было сдѣлать только полушагъ, если по словамъ знаменитаго завоевателя нашего столѣтія и «отъ великаго до смѣтнаго только одинъ шагъ.» Отдѣлаться отъ посѣщенія бывшаго начальника и покровителя было невозможно; напрасно придумывалъ къ тому средства бѣдный мужъ. Онъ инстинктивно предчувствовалъ себѣ горе отъ такого необыкновеннаго событія въ его семействѣ. День визита насталъ.

Долго сидѣлъ вельможа у Крендельстрема, но Любенька, слѣдуя наставленію мужа, къ нему въ пріемную не выходила.

Старикъ, истощивъ всѣ предметы къ разговору, и не привыкши церемониться, начиналъ терять терпѣніе, и наконецъ приступилъ къ цѣли своего посѣщенія, безъ дальнихъ обходовъ и обиняковъ:

— Что же ты, Ипполитъ Алексѣичъ, не познакомишь меня съ твоею женою? Я уже тебѣ говорилъ, что отецъ ея былъ мнѣ хорошій пріятель. Я помню ее младенцемъ, это мнѣ даетъ Право на знакомство съ нею.

— Она не совсѣмъ здорова, сказалъ мужъ, запинаясь.

— Ну, пойдемъ къ ней, если она лежитъ; съ такимъ старцемъ какъ я, ей было бы грѣшно церемониться. Я не долго пробуду здѣсь, и кто знаетъ, приведетъ ли Господь въ другой разъ увидѣть ее.

— Позвольте, позвольте, сказалъ поспѣшно Ип. Алекс. останавливая движеніе гостя встать съ дивана: позвольте, у нея въ комнатѣ все въ безпорядкѣ… ей будетъ совѣстно… Любенька, Закричалъ онъ въ дверь женѣ, не можешь ли ты выдти сюда; его сіятельство желаетъ тебя видѣть. Любенька мгновенно вошла въ гостиную и тѣмъ необдуманно обличила, что она отнюдь не лежала, какъ больная, къ тому же свѣжій цвѣтъ лица ея еще краснорѣчивѣе обвинялъ Ипполита Алексѣевича во лжи. При видѣ Любеньки, графъ не могъ и не принуждалъ себя скрыть восторженнаго впечатлѣнія, произведеннаго надъ нимъ красотою Любеньки.

— Любовь Константиновна, я знакомъ съ батюшкой вашимъ и люблю его искренно, я знавалъ и матушку вашу, такую же красавицу, какъ вы, и на которую вы очень похожи, полюбите меня, старика!.. Онъ дружески цѣловалъ руки Любеньки, крѣпко удерживая ихъ въ своихъ рукахъ.

Любенька не могла промолвить ни одного слова отъ смущенія и выдергивала руки свои изъ рукъ гостя, понимая, что ласки его болѣзненно отражаются на сердцѣ мужа.

— Полноте, полноте выбиваться изъ рукъ старика, снова началъ графъ, прочитавъ выраженіе какого-то испуга на прелестномъ лицѣ молодой женщины. Я знаю, я слышалъ, что Ипполитъ Алексѣичъ ревнивъ, какъ тигръ, но вѣдь я двадцатью годами его старѣе. Проѣздомъ чрезъ вашъ городъ, я горячо желалъ видѣть васъ и познакомиться съ вами; быть можетъ, судьба не подаритъ меня этимъ счастливымъ случаемъ въ другой разъ.

Съ этими словами гость усаживалъ Любеньку, не спускавшую глазъ съ мужа и вознаграждавшую его за терзанія самымъ нѣжнымъ взоромъ, подлѣ себя на диванѣ, между тѣмъ, какъ Ипполитъ Алексѣевичъ, блѣднѣя и дрожа, отвѣчалъ нѣжнымъ взорамъ жены дикимъ и ревнивымъ выраженіемъ.

— Брось-ка ты этотъ звѣрскій взглядъ, счастливецъ! поди сюда поближе, сядь возлѣ твоей красавицы жены, вотъ такъ, по ту сторону, сказалъ графъ добродушно. И тронутый его простосердечіемъ, несчастный мужъ повиновался и сѣлъ по другую сторону возлѣ жены своей.

— Ну, на! вотъ тебѣ одна ручка, а другую я еще разъ поцѣлую… Дайте согрѣться крови въ охладѣвшей груди старика. Ну, Ипполитъ Алексѣичъ, надо признаться, ты счастливецъ, право счастливецъ; но прими совѣтъ: не держи красавицу слишкомъ въ заперти, скоро соскучится,

— О, никогда я не соскучусь съ нимъ, сказала живо Любенька и сжала нѣжно руку мужу.

— Дай-то Богъ, дай-то Богъ! повторилъ графъ и задумался… Вѣроятно предъ его мысленными очами прошелъ рядъ воспоминаній о привязанностяхъ протекшихъ или измѣнившихъ!..

Помолчавъ немного и какъ будто стряхнувъ съ памяти докучливыя воспоминанія, онъ сказалъ:

— Ипполитъ Алексѣичъ! у меня есть къ тебѣ просьба, дай мнѣ заранѣе слово исполнить ее.

— Съ удовольствіемъ, отвѣчалъ Ипполитъ Алексѣевичъ гостю, извольте не просить, а приказывать.

— Но знай, что отказъ твой не только сильно огорчитъ меня, но и разсоритъ насъ.

— Если есть хоть малѣйшая возможность для меня исполнить желаніе ваше, я готовъ.

— Честное слово?

— Честное слово.

— Ну, такъ привези сегодня вечеромъ твою жену на балъ, который я даю всѣмъ моимъ сослуживцамъ.

Ипполитъ Алексѣевичъ сильно поморщился, но дѣлать было нечего, онъ былъ пойманъ на словѣ, и честное его слово дано.

— Если Любенька этого желаетъ… проговорилъ онъ съ разстановкою, какъ будто вызывая ее вывесть ихъ изъ бѣды. Гость не далъ Любенькѣ времени отвѣчать.

— Развѣ Лйбовь Константиновна можетъ пожелать заставить мужа своего не сдержать даннаго слова?

— Конечно, нѣтъ, сказала Любенька твердо и рѣшительно, а потому съ своей стороны я даю обѣщаніе явиться къ вамъ на балъ, хотя болѣе трехъ лѣтъ никуда не выѣзжала.

— Благодарю, благодарю васъ обоихъ! сказалъ графъ, и потому до свиданія.

Гость распростился съ супругами и оставилъ ихъ однихъ.

Ипполитъ Алексѣевичъ, скрѣпя сердце, самъ выбралъ изъ гардероба жены скромное темное платье, чтобъ какъ возможно менѣе обратить на нее всеобщее вниманіе, такой же простой головной уборчикъ, и посовѣтовалъ женѣ набросить турецкую шаль, съ тайною мыслью скрыть роскошныя плеча жены и стройную ея талію отъ пытливыхъ взоровъ. Положено было Любенькѣ не танцовать, чтобъ не простудиться на возвратномъ пути. Съ мучительнымъ біеніемъ сердца и тоскою ревнивецъ считалъ часы, приближающіе роковую минуту, когда придется ему открыть свое сокровище предъ взоромъ многолюдной и любопытной толпы, отъ котораго онъ такъ неусыпно, такъ ревниво доселѣ берегъ его.

Любенькѣ было тоже не совсѣмъ ловко. Она страдала страданіями мужа и ласкалась къ нему болѣе обыкновеннаго, стараясь своими ласками заглушить болѣзненное состояніе его души. Но ласки эти едва ли не въ первый разъ оставались безъ отвѣта и даже не понятыми. Ревнивецъ приписывалъ ихъ радости жены побывать на блестящемъ праздникѣ и внутренно проклиналъ того, кто первый выдумалъ балы съ ихъ обольщеніями, и терзался и негодовалъ на Любеньку, что она выказывала себя въ этомъ случаѣ такою же вѣтренною женщиной, какими онъ почиталъ весь бѣдный слабый полъ.

Вотъ пробило семь часовъ. Ипполитъ Алексѣевичъ судорожно всталъ съ дивана, на которомъ сидѣлъ, и позвалъ слугу одѣваться. Любенька уже съ четверть часа какъ ушла за тѣмъ же въ свою уборную, и вскорѣ возвратилась къ мужу совершенно готовою, въ своемъ темномъ платьѣ, съ турецкою шалью, распущенною по плечамъ и ниспадавшею сзади и спереди, почти до полу. Молча сѣли супруги въ карету, молча подъѣхали къ яркоосвѣщенному дому, въ которомъ временно помѣстился графъ.

При входѣ Любеньки въ танцовальную залу, блескъ множества свѣчъ ослѣпилъ ее совершенно. Около четырехъ лѣтъ нога Любеньки не переступала черезъ порогъ бальной залы. Графъ поспѣшилъ навстрѣчу къ прибывшимъ гостямъ, вѣжливо предложилъ Любенькѣ руку и съ нѣкоторою торжественностью повелъ ее въ слѣдующія комнаты.

Ипполитъ Алексѣевичъ, едва отвѣчая на поклоны своихъ знакомыхъ и сослуживцевъ, почти не узнавалъ ихъ отъ волновавшихъ его чувствъ ревности и боязни за жену, отъ которой онъ рѣшился не отставать ни на шагъ. Онъ сѣлъ рядомъ съ нею въ гостиной, давъ себѣ твердое слово не покидать ее ни на одно мгновеніе. По тогдашнему обыкновенію на балахъ, графъ пригласивъ Любеньку пройтись съ нимъ въ Полонезѣ.

Любенька была немало смущена: она отвыкла отъ бальнаго, шумнаго общества. Ее смущалъ видъ всѣхъ этихъ разряженныхъ женщинъ, и горящихъ золотомъ Мужчинъ, совершенно ей незнакомыхъ. Ипполитъ Алексѣевичъ послѣ своей женитьбы, не счелъ за нужное познакомить жену свою хоть съ кѣмъ нибудь изъ жителей города. Онъ вѣрно разсчиталъ, что знакомство хоть съ однимъ домомъ, неизбѣжно повело бы за собою знакомства и со многими другими, и ревниво утаилъ жену отъ всѣхъ глазъ, не возбуждая ни въ комъ зависти, могущей произойти отъ отличія одного дома предъ другимъ. Появленіе жены его въ обществѣ произвело тѣмъ большее впечатлѣніе, что слухъ о красотѣ ея возникъ съ самаго дня свадьбы, которая, какъ ни была совершена скромно, но дала инымъ любопытнымъ случай взглянуть на молодыхъ.

Множество танцоровъ безпрестанно являлись къ Любенькѣ съ приглашеніями на танцы, но получали постоянный отказъ. Между тѣмъ и хозяинъ замѣтилъ, что Любенька не танцуетъ, и въ срединѣ вечера, въ то время, какъ измученный мужъ уже сбирался увезти красавицу домой, графъ, желая удержать супруговъ еще на нѣкоторое время, предложилъ Любенькѣ протанцовать съ нимъ контрдансъ.

— Я такъ давно не танцовала… начала было отнѣкиваться Любенька, не мало удивленная предложеніемъ графа.

— Ну, а я-то и подавно, сказалъ смѣясь хозяинъ, я думаю болѣе четверти столѣтія, какъ я не танцовалъ… Пойдемте; хоть для рѣдкости, не упускайте случая протанцовать съ такимъ танцоромъ…

Любенька не знала, что ей дѣлать. Какъ отказать графу, окруженному всеобщимъ почтеніемъ, и который доводитъ любезность и вниманіе свое до того, что не танцовавъ 25 лѣтъ, предлагаетъ себя въ кавалеры; лишь бы удержать милую гостью.

Любенька не имѣла духу отказаться и почти невольно подала ему руку. Контрдансъ устроивался и наконецъ всѣ пары стали по мѣстамъ.

Ипполитъ Алексѣевичъ, не смотря на все свое желаніе, не могъ помѣститься близъ жены, занимавшей мѣсто посрединѣ кадрили, но пріютился у одного изъ угловъ. Ритурнель уже давно проиграла и замолкла.

Когда графъ, окинувъ глазами кругъ танцующихъ, удостовѣрился, что всѣ пары имѣютъ ни-за-ни, онъ сдѣлалъ знакъ головою стоявшему въ толпѣ зрителей молодому офицеру, одному изъ своихъ адъютантовъ, и тотъ поспѣшно къ нему приблизился.

— Подагра напоминаетъ мнѣ, милая Любовь Константиновна, что я взялся не за свое дѣло, прошу васъ взять въ замѣнъ старика-подагрика — лихаго танцора, и съ этими словами графъ вложилъ руку Любеньки въ руку статнаго своего адъютанта.

Но тутъ случилось обстоятельство, долго потомъ бывшее предметомъ пересудъ и насмѣшекъ. Ипполитъ Алексѣевичъ, не спускавшій глазъ съ жены и увидѣвшій перемѣну въ танцорѣ, быстро подошелъ къ ней, взялъ ее за руку и сказалъ хозяину:

— Ваше сіятельство, я только вамъ, и однимъ вамъ могъ уступить удовольствіе протанцовать съ моею женою, но если вамъ это неугодно, то позвольте мнѣ самому воспользоваться этимъ.

Въ это время музыка грянула, и ревнивецъ увлекъ свою жену въ танцы, оставя графа и адъютанта въ немаломъ изумленіи.

Если графъ не танцовалъ болѣе четверти столѣтія, что же сказать объ Ипполитѣ Алексѣевичѣ: онъ не танцовалъ болѣе шестидесяти лѣтъ или правильнѣе сказать, онъ въ жизни своей не танцовалъ ни разу, даже въ шутку, развѣ исключить то время, когда онъ танцовалъ на рукахъ кормилицы, и вотъ, ради того, чтобъ не дать стороннему коснуться до руки жены, онъ пустился въ контрдансъ, путался въ Фигурахъ и сбивалъ другихъ. По окончаніи танца, онъ, даже не простившись съ хозяиномъ, что въ то время никогда не дѣлалось и могло почесться крайнею невѣжливостью, бросился къ выходу, таща за собою жену, и скрылся съ бала, не заботясь, что объ этомъ скажутъ. Любенька, возвращаясь домой, боялась вымолвить слово съ мужемъ, тоже упорно молчавшимъ, когда супруги остались на-единѣ, Ипполитъ Алексѣевичъ бросился цѣловать руки жены и сталъ просить прощенія за сдѣланную сцену въ бальной залѣ. Любенька молчала.

— Ты знаешь, Люба, я ревнивъ, я страдалъ, невыносимо страдалъ. Пусть хоть это мучительное положеніе извинитъ меня передъ тобою.

— Да въ чемъ же ты такъ провинился? спросила Любенька, я даже рада, что ты избавилъ меня отъ адъютанта, совершенно мнѣ незнакомаго, что я стала бы говорить съ нимъ? И Любенька не отвѣчая на ласки мужа ни словомъ, ни дѣломъ, медленно ушла отъ него въ свою комнату.

Съ этого памятнаго бала Любенька часто вспоминала съ невыразимо непріятнымъ ощущеніемъ, что ревность мужа сдѣлала ихъ посмѣшищемъ цѣлаго общества. Быть смѣшной!.. одна мысль объ этомъ обдавала ее то жаромъ, то холодомъ. Часто, по цѣлымъ часамъ Любенька уносилась мысленно на роковой балъ, и шагъ за шагомъ перебирала въ памяти своей время, тамъ проведенное, и роль, которую она разыграла передъ незнакомыми ей лицами, показалась ей какимъ-то чудовищнымъ гротескомъ.

Она стала себѣ задавать слѣдующіе вопросы: почему другіе мужчины ведутъ себя иначе въ отношеніи женъ своихъ? Развѣ можно ей предполагать, что только она одна изъ всѣхъ женщинъ любима, потому что любима какъ-то иначе, какъ всѣ прочія? Что за исключительность ея положенія? Что за недовѣріе именно къ ней, такъ горячо любящей, когда прочія женщины не внушаютъ его своимъ мужьямъ? Нѣтъ ли въ поведеніи мужа Любеньки чего-то оскорбительнаго для ея достоинства? Дала ли она къ тому поводъ, и не можетъ ли это такъ показаться для сторонняго наблюдателя?…

И многое подобное вспадало на умъ Любенькѣ, и ревность мужа стала тяготить ее. Мало по малу она взялась исправлять въ мужѣ такой недостатокъ, и съ этою цѣлью часто начала возбуждать его ревность, думая тѣмъ исцѣлить его. Она стала подходить къ окнамъ, не смотря на явное запрещеніе мужа; садилась около нихъ съ работою на цѣлые часы; вытребовала у мужа ключъ отъ рояля, стала чаще играть и пѣть, не обращая никакого вниманія на толпу, останавливающуюся у ея оконъ и на бѣшенство новаго Отелло. Чаще и чаще стала Любенька размышлять о судьбѣ своей, и эти размышленія довели ее до печальнаго заключенія, что доля ея, выходящая изъ обыкновеннаго круга и впадающая въ исключительность, не совсѣмъ-то счастливая доля, о которой она мечтала при выборѣ себѣ мужа. Любенька заключила, что ревность ея мужа имѣла главнымъ источникомъ неравность лѣтъ ея съ его годами, и поняла наконецъ, въ чемъ заключалась ошибочность ея выбора.

Она стала грустить и печалиться. Румянецъ сталъ мало по малу сбѣгать съ ея щекъ; исчезли рѣзвость и шаловливость ея нрава. Ипдолитъ Алексѣевичъ все видѣлъ и все понималъ, но не могъ перемѣнить образа жизни, разъ имъ принятаго… И онъ рѣшился снова окружить жену присмотромъ, еще болѣе строгимъ, и замками, еще болѣе крѣпкими. Рояль перенесенъ былъ въ комнаты окнами на дворъ; пріемныя комнаты, выходившія окнами на улицу, заперты на ключъ.

Не знаю, на долго ли и да^уже покорилась ли бы молодая женщина хоть мгновенно такому распоряженію своего Бартоло, еслибъ она не была развлечена самымъ печальнымъ образомъ отъ ежедневной, однообразной жизни, мучительною и опасною болѣзнью двухъ своихъ малютокъ.

Дѣти ея заболѣли скарлатиною и весьма злокачественнаго свойства. Мать не отходила отъ кроватокъ ихъ ни днемъ, ни ночью, забывъ вве ея окружающее. Въ это же печальное время, мужъ ея получилъ письмо: его призывало дѣло, не терпящее ни малѣйшаго отлагательства; надлежало отправиться въ дальній путь. Что было дѣлать ревнивцу? Какъ оставить жену одну, да еще съ больными, едва оправляющимися отъ тяжкой болѣзни дѣтьми? Онъ страдалъ вдвойнѣ, какъ отецъ, и какъ мужъ; но надо признаться, болѣе страдалъ онъ отъ ревности. Отказаться отъ дѣла, которое могло продлиться довольно долго, влекло для него неисчислимыя потери, а онъ былъ почти столько же жаденъ, какъ и ревнивъ. Непривыкшій подчинять страсти свои силѣ разсудка, онъ рѣшился взять съ собою, жену и дѣтей. Ему казалось, что риску въ томъ не было, потому что болѣзнь была на исходѣ. Карета ша покойныхъ рессорахъ, съ плотными зеркальными окнами, казалась ему достаточнымъ ручательствомъ за безопасность малютокъ.

Совѣты и внушенія страстей почти всегда бываютъ гибельны. Въ дорогѣ настигла путешественниковъ страшная мятель и стужа. Надо было остановиться среди поля на цѣлую ночь, потому что вся дорога была занесена снѣгомъ, и эти не было видно.

Любенька, уже разстроенная болѣзнію дѣтей и нѣсколькими ночами, проведенными безъ сна, была въ какомъ-то нервическомъ раздраженіи, тѣмъ болѣе, что носила подъ сердцемъ третьяго малютку.

Дѣти, глядя на мать, тоже кричали и плакали. У мужа недоставало духу утѣшать жену, унимать дѣтей. Онъ внутренно упрекалъ себя за малодушіе, по которому не могъ рѣшиться оставить жену безъ себя, и такимъ образомъ подвергъ всю семью свою опасности. Сырость и холодъ, не смотря на плотно закупоренныя окна, проникала путешественниковъ насквозь. Дѣти, проплакавъ всю ночь, начали къ разсвѣту болѣзненно стонать и метаться. Полуживыхъ и въ страшныхъ конвульсіяхъ привезъ ихъ Ипполитъ Алексѣевичъ въ городъ, куда ѣхалъ, и на другой же день два голубенькіе гробика, въ сопровожденіи рыдающей матери и безмолвствующаго отъ отчаянія отца, вывезены были на новое, неизвѣстное имъ кладбище. Любенька съ потерею дѣтей утратила все очарованіе жизни. Молодая мать предалась скорби со всѣмъ ожесточеніемъ злополучія, выпавшаго ей на долю, и природа ея не выдержала. Черезъ нѣсколько недѣль по смерти дѣтей, пышные похороны возвѣстили жителямъ города о вдовствѣ Ипполита Алексѣевича. Скорбь и слезы его не воскресили любви его. Еще и теперь, спустя четверть столѣтія, виднѣется огромный мавзолей надъ могилою Любеньки. Любопытный прохожій можетъ прочесть на немъ потемнѣлую, но четкую золотую надпись, въ которой значится, что въ могилѣ лежатъ мать и два младенца, и что неутѣшный супругъ остался на землѣ скорбѣть о незабвенной супругѣ.

XXII.

Вернемся къ Перскому, котораго мы покинули уже четыре года. Константинъ Петровичъ, довольный тѣмъ, что такъ выгодно пристроилъ вторую дочь свою, пріѣхалъ съ Вѣрочкой и третьею дочерью, Любашей, на югъ.

Онъ сталъ ревностно отыскивать богача для третьей своей дочери, и эта мысль превратилась въ головѣ его въ какую-то мономанію. Онъ частенько говаривалъ объ этомъ при Любашѣ, какъ будто приготовляя ее къ тому.

Мысль о замужствѣ не прививалась къ головѣ пятнадцатилѣтней рѣзвушки; она не обращала вниманія на жениховъ.

Но наконецъ желаніе Константина Петровича Нерскаго въ отношеніи послѣдней своей дочери исполнилось; онъ и ее выдалъ за богача, и въ скоромъ времени послѣ ея свадьбы, оставилъ югъ, и уѣхалъ въ Петербургъ. Узнавъ о ранней смерти Любеньки, началъ примѣтно худѣть и видимо разрушаться. Горе и лѣта свели его въ могилу, и болѣе горе, чѣмъ годы. Вторичный бракъ, такъ несчастно свершенный съ надеждами на богатство и такъ жестоко обманувшій отца, открылъ ему непрочность основанія, на которомъ онъ созидалъ счастіе дѣтей своихъ. Перскій страшась и за судьбу Любаши, умеръ на рукахъ Вѣрочки, и тѣло его похоронено рядомъ съ тѣломъ Фешеньки, первой жены его, на одномъ изъ Петербургскихъ кладбищъ.

Между тѣмъ Тремовъ, проживъ за границею двадцать лѣтъ, наконецъ умеръ и Вѣра Константиновна хотя нѣсколько поздно, но нашла вознагражденіе за претерпѣнное ею въ юности, вышедъ замужъ по любви…

Здѣсь рукопись оканчивается, потому что слѣдующіе листы вырваны.

"Пантеонъ", №№ 10—11, 1854