Две правды (Дорошевич)/ДО

Двѣ правды
авторъ Власъ Михайловичъ Дорошевичъ

Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ IX. Судебные очерки. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1907. — С. 114.

Въ вагонѣ перваго класса сидѣли другъ противъ друга и спорили два человѣка.

Одинъ — вида петербургскаго. До послѣдней степени корректный. Вещи уложены въ щегольскіе чемоданы заграничной складки. Выраженіе лица такое, какое бываетъ у каждаго петербуржца, когда ему приходится говорить съ русскимъ человѣкомъ, т.-е. строгое.

Другой собесѣдникъ былъ вида московскаго или провинціальнаго. Все у него было въ безпорядкѣ. Вещи въ какихъ-то узелкахъ. И когда кондукторъ спрашивалъ: «Господинъ, вашъ билетъ!» — господинъ приходилъ въ величайшее замѣшательство:

— Батюшки, куда жъ я задѣвалъ.

Шарилъ во всѣхъ карманахъ, смотрѣлъ въ шляпѣ и одинъ разъ даже стыдливо приподнялъ панталону и поискалъ билетъ въ голенищѣ.

— Дѣло юридическое, — и я смотрю съ точки зрѣнія юридической! — строго сказалъ господинъ петербургской складки.

— Дѣло житейское, — и я смотрю съ точки зрѣнія житейской! — добродушно отвѣтилъ ему господинъ складки провинціальной.

Говорили они о томъ, о чемъ говорили тогда всюду и вездѣ, — о Золотовой, о знаменитомъ «происшествіи въ станицѣ Тихорѣцкой».

Объ этомъ былъ разговоръ между всѣми пассажирами.

Всѣ находили, конечно, въ одинъ голосъ:

— Слава Богу, что кошмаръ, который висѣлъ надъ русскимъ обществомъ болѣе мѣсяца, оказался вздоромъ. «Разъясненіе» разсѣяло его совершенно. Дѣло оказалось самымъ обыкновеннымъ.

Какъ вдругъ господинъ съ узелочками предобродушно замѣтилъ:

— А мнѣ этого жаль. И на меня «разъясненіе» произвело гораздо болѣе тяжелое впечатлѣніе, чѣмъ весь прежній разсказъ.

Всѣ посмотрѣли на него съ удивленіемъ.

А господинъ петербургскаго вида строго:

— Это какъ же такъ? Позвольте спросить.

Господинъ съ узелками отвѣчалъ очень любезно и охотно:

— А очень просто. По первому ли разсказу, ложному, по второму ли, вѣрному, но самый главный-то фактъ остается. Человѣческая жизнь погибла. Но, по первому разсказу, это, какъ вы совершенно справедливо изволили сказать, представлялось чѣмъ-то чудовищнымъ. Чудовищнымъ, слѣдовательно, невозможнымъ къ повторенію. А по второй, настоящей версіи это является, какъ вы тоже справедливо изволили замѣтить, чѣмъ-то обыкновеннымъ. А обыкновенное можетъ повториться каждый день. Видите ли, когда мнѣ говорятъ: «Такого-то задавилъ слонъ», — это трогаетъ меня гораздо меньше, чѣмъ когда я слышу: «Такого-то раздавила лошадь». Со слономъ я, навѣрное, во всю мою жизнь никогда не встрѣчусь. А лошадь можетъ на каждомъ шагу изъ-за угла выѣхать!

— Слѣдовательно, вы предпочли бы исторію со слѣдователемъ-чудовищемъ?

Господинъ съ узелками отвѣтилъ добродушно, но твердо:

— Предпочелъ бы-съ! Вспомните первую исторію. Слѣдователь, чтобъ завладѣть силою первой встрѣчной дѣвушкой, подбрасываетъ ей свои вещи, арестуетъ, запираетъ въ кордегардію, насилуетъ. Натѣшивши свои страсти, отдаетъ жертву сторожамъ: «Тѣшьтесь и вы». Тѣ, въ свою очередь, натѣшившись, начинаютъ ею торговать на всю станицу: «Платите и насилуйте». Тутъ все чудовищно до невѣроятія. Такой слѣдователь съ африканскими страстями — чудовище порока, эротоманъ и безумный.

— Безумный?

— Несомнѣнно, безумный. Онъ шелъ прямо въ каторгу. Представьте себѣ, что изнасилованная имъ дѣвушка не отравилась бы. Вѣдь не могъ бы онъ ее до конца жизни держать взаперти. Рано или поздно пришлось бы отправить ее къ роднымъ «на предметъ удостовѣренія личности». Дѣвушка все разсказала бы роднымъ, родные начали бы дѣло. Свидѣтелей нашлось бы сколько угодно. Вѣдь дѣло происходило въ станицѣ, гдѣ всегда всѣ и про все знаютъ. Разъ въ кордегардію являлись «любители», значитъ, въ станицѣ знали, что въ кордегардіи торгуютъ дѣвушкой. Стоило бы начаться слѣдствію, станичники указали бы на негодяевъ, которые разсказывали, хвастались, смѣялись: «вотъ кто и кто ходили въ кордегардію». Тѣ указали бы на сторожей, которымъ они платили. Сторожа, чтобъ оправдаться, указали бы на слѣдователя: «Вотъ кто намъ позволилъ!» Разсказали бы, какъ онъ изнасиловалъ. Весь разсказъ дѣвушки подтвердился бы. И слѣдователю грозила бы неминуемая каторга. Или каторга, или бѣжать. Въ томъ и другомъ случаѣ заплатить цѣной всей своей жизни за обладаніе первой попавшейся дѣвушкой. Такой безумный, такой эротоманъ, такое чудовище — невѣроятная рѣдкость вообще среди людей. Встрѣтить на своемъ пути такого слѣдователя, это то же, что, живя въ Россіи, быть раздавлену слономъ. И это утѣшительно. Тогда какъ со второй версіи вы видите передъ собой слѣдователя самаго обыкновеннаго, который дѣйствуетъ самымъ обыкновеннымъ образомъ. А результатъ получается одинъ и тотъ же: женщина отравилась.

— Правосудіе тутъ упрекнуть рѣшительно не въ чемъ. Подозрѣніе въ кражѣ… поличное… арестъ… требованіе залога… въ виду неимѣнія вида, отправка по мѣсту жительства родственниковъ для удостовѣренія личности. Всѣ допросы въ срокъ, безъ промедленія, каждое дѣйствіе скрѣплено постановленіемъ, каждое постановленіе — мотивировкой. Все математически точно. Правосудіе дѣйствовало какъ машина.

И въ тонѣ петербургскаго господина послышалось торжество.

Господинъ обывательскаго вида вздохнулъ:

— Ахъ! Правосудіе дѣйствовало истинно какъ машина! И эта Татьяна Золотова представляется мнѣ маленькимъ, несчастнымъ созданіемъ, которое оступилось и попало въ огромную машину. Это смерть въ машинѣ.

— Татьяна Золотова была воровкой.

— Нѣтъ. Она была проституткой. Это мы знаемъ изъ «разъясненія». Если бы она была воровкой, это мы, несомнѣнно, знали бы изъ того же разъясненія. Есть вѣдь справки о судимости. Если бы Золотова была воровкой, разъясненіе, дающее намъ всѣ подробности о Золотовой, не умолчало бы и объ этомъ: «Это была ея не первая кража. Она воровка. Судилась тогда-то и тогда-то».

— Но она совершила же кражу на станціи Тихорѣцкой!

— И это неизвѣстно. Татьяна Золотова пріѣхала на станцію Тихорѣцкую пьяная. Въ теченіе нѣсколькихъ часовъ, пока надо было ждать поѣзда, она продолжала пить безпрерывно, и допилась до безобразно пьянаго состоянія. Ругалась, вела себя непристойно. Въ этомъ состояніи человѣкъ очень мало отвѣчаетъ за свои поступки. Кражей мы, обыкновенный народъ, называемъ то же, что и вы, юристы: тайное похищеніе чужой собственности. Воръ крадется, старается быть незамѣченнымъ. А Татьяна Золотова идетъ въ чужой вагонъ и трогаетъ чужія вещи не скрываясь, такъ, что ее видятъ. Воръ прячетъ похищенное. Татьяна Золотова кладетъ взятые зонтикъ и шпагу открыто около занятаго ею мѣста. Хоть и есть пословица «доброму вору все впору», но, когда воруютъ, стараются украсть что-нибудь покрупнѣе и поцѣннѣе, и выбираютъ тѣ вещи. которыя удобнѣе спрятать. Ну, зонтикъ. Но шпага? Скажите, что бы стала дѣлать съ чиновничьей шпагой проститутка Золотова въ станицѣ Новопокровской? Есть ли на свѣтѣ вещь болѣе для нея ненужная? Что могла стоить тамъ такая вещь? Сколько можно было за нее взять? Баба, ѣдущая въ вагонѣ со шпагой! Да вѣдь это сразу, первымъ дѣломъ, бросилось бы всѣмъ въ глаза! Только безчувственно пьяному человѣку, не понимающему, не помнящему, что онъ дѣлаетъ, можетъ прійти въ голову брать самую ненужную ему вещь, съ которой онъ сейчасъ же и первымъ долгомъ попадется. По всей обстановкѣ, по всѣмъ обстоятельствамъ, это былъ скорѣе пьяный, необдуманный поступокъ, чѣмъ злостная кража. Если есть «особо важныя дѣла», то надо сознаться, что это было особо неважное дѣло. Такъ, очевидно, смотрѣлъ и слѣдователь. Онъ, вѣроятно, считалъ это дѣло особенно неважнымъ, особенно пустячнымъ. Иначе подслѣдственной арестанткѣ не давалось бы такой свободы. Отправляя Золотову подъ арестъ, слѣдователь наказалъ, чтобъ ей не мѣшали пріискивать себѣ поручителя. Золотова преспокойно писала письма, посылала телеграммы кому ей угодно. Подъ арестомъ она безпрерывно пила и играла даже въ карты. Значитъ, были и партнеры. Она ходила со сторожемъ по станицѣ, покупала, что хотѣла, и никто даже не интересовался, что покупаетъ себѣ подслѣдственная арестантка. Наконецъ она принимала подъ арестомъ гостей: содержатель «увеселительнаго заведенія», куда ѣхала Золотова, пріѣхавши изъ станицы Новопокровской, былъ у нея, угощалъ водкой, далъ два рубля денегъ. Такъ важныхъ подслѣдственныхъ арестантовъ не содержатъ. Такъ можно держать именно по особо неважнымъ дѣламъ. «Пусть себѣ дѣлаетъ, что хочетъ. И все-то дѣло его вздоръ и пустяки». Это и тяжело. Особо неважное дѣло, и кончилось такъ трагически.

— Но кто же зналъ, что такъ кончится! Кто могъ думать!

— Знать, конечно, никто не зналъ. Но подумать стоило. Татьяна Золотова сдѣлала все, чтобъ надъ ея участью подумали. Когда ее арестовали какъ воровку, Золотова покушалась на самоубійство. Обвиняемые часто, конечно, ломаютъ комедію, чтобъ напугать или разжалобить. Но покушеніе Золотовой не было комедіей. Когда сняли петлю, Золотову пришлось приводить въ чувство. Значитъ, было-таки серьезно. Когда ей объявили, что отправятъ съ титуломъ воровки къ роднымъ, — это извѣстіе произвело на Золотову, какъ говоритъ «разъясненіе», очень удручающее впечатлѣніе. Когда ей объявили, что время отправки наступило, она снова была удручена. Какъ еще можетъ человѣкъ «манифестировать» свое отчаянье? И на это стоило, согласитесь, обратить вниманіе. Въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ правосудіе имѣетъ дѣло съ отдѣльнымъ человѣкомъ. И всегда не лишнее посмотрѣть: что это за человѣкъ?

— Ну, хорошо! Будемъ смотрѣть не съ «машинной», какъ вы называете, юридической, стороны, а съ вашей, житейской. Кто бы могъ думать, что у проститутки окажется такъ сильно развитымъ «чувство чести», что она смерть предпочтетъ позору? Проститутка!

— А почему бы и нѣтъ? У всякаго свои понятія о чести. Есть тысячи воровокъ, которыя будутъ смертельно оскорблены, если вы скажете имъ: «Ты проститутка». Онѣ отвѣтятъ вамъ: «Я потому и ворую, что не хочу торговать собой!» Точно такъ же есть тысячи и тысячи проститутокъ, которыхъ такъ же ужасно и жестоко оскорбитъ, если сказать: «Ты воровка!» Она скажетъ: «Я потому и собой торгую, что воровать не хочу». Предоставьте каждому человѣку думать по-своему. Предоставьте думать и такъ: «Лучше зарабатывать деньги ласками, чѣмъ воровать». Почему у проститутки не можетъ быть чувства стыда? Даже особенно болѣзненно развитого чувства стыда? Вся жизнь ея причиняетъ ей стыдъ. И стыдъ проститутки это часто то же, что никогда не заживающая рана, которую постоянно бередятъ. У человѣческаго паденья есть свои ступени. И какъ бы низко ни стоялъ человѣкъ, ему страшно стать еще ниже. У насъ, у порядочныхъ людей, есть многое, чѣмъ мы можемъ гордиться: «Я не дѣлаю того-то, того-то, того-то». У проститутки единственное, что служитъ ей въ честь: «Я, по крайней мѣрѣ, не ворую». И она можетъ дорожить этимъ, дорожить страшно, какъ дорожатъ всѣмъ «единственнымъ». Есть проститутки, которыя именно потому «безпрерывно» и пьютъ, что стыдъ заглушить хотятъ и не могутъ.

— Это ужъ сентименты.

— Я знаю, въ ваше время «сентименты» не въ модѣ. Суровое время. Холодное время. Черствое время. Прежде считалось хорошимъ «во всякомъ прежде всего человѣка видѣть»^[1]. Отыскивать, находить! Нынче это называется «сентиментами». Однако сентименты за себя мстятъ. За свое упраздненіе. Безъ сентиментовъ, оказывается, нельзя. Безъ сентиментовъ вотъ какія происшествія случаются, какъ въ станицѣ Тихорѣцкой… «Проститутка» — это еще всего не опредѣляетъ. Это только опредѣленіе профессіи. Очень низкой профессіи, но только профессіи. Но вѣдь человѣкъ состоитъ не изъ одной профессіи. А внѣ профессіи, какъ человѣкъ, что онъ собой представляетъ? Вопросъ, который не лишнее себѣ задать, съ кѣмъ бы вамъ ни приходилось имѣть дѣло: съ человѣкомъ самой возвышенной профессіи или самой низкой. «Проститутка», этимъ опредѣляются только ея отношенія къ постороннимъ мужчинамъ. Всякій можетъ взять ее за деньги. Но, кромѣ этого посторонняго, чужого міра у проститутки можетъ быть свой, близкій и дорогой. Есть люди, для кого она не проститутка, а дочь, не проститутка, а сестра. Можно быть проституткой и любящей дочерью, проституткой и нѣжной сестрой. Можно покрыть себя позоромъ, но бояться покрыть имъ мать, отца, брата, сестру. Мы — увы! — знаемъ, и для насъ — увы! — нѣтъ сомнѣнія, что для Золотовой явиться въ Екатеринодаръ къ роднымъ подъ конвоемъ, воровкой, было страшнѣе смерти. Знали ли ея родные о томъ, что она проститутка? Но пусть даже и знали, пусть даже примирились съ этимъ позоромъ. Но покрыть ихъ головы новымъ позоромъ! Явиться къ нимъ не только проституткой, но и воровкой! Въ душѣ дѣвушки происходила страшная драма. Страшная, потому что она закончилась страшнымъ финаломъ. И окружающіе видѣли, что происходитъ эта драма: Золотова покушалась на самоубійство, Золотова была «удручена». Жизнь робко пищала, что надо войти въ положеніе. Но требовалось соблюденіе формальностей. И это требованіе формальностей заглушало робкій голосъ жизни.

— Формальностей?

— Самыхъ законныхъ, конечно. Но формальностей, смѣю полагать. У Золотовой не было вида. Она обвинялась въ кражѣ. Слѣдователю необходимо было знать, кто она такая въ дѣйствительности, Золотова ли? Онъ отпускалъ ее, отпускалъ на всѣ четыре стороны, но требовалъ 100 рублей залога. Развѣ требованіе сторублеваго залога не формальность? Отъ чего это гарантируетъ? Такая ли это сумма, чтобъ человѣкъ сказалъ себѣ: «Нѣтъ, ужъ лучше въ тюрьмѣ насижусь, только такихъ денегъ не потеряю». Представимъ себѣ, однако, что у Золотовой нашлись бы сто рублей, и она внесла бы ихъ въ видѣ залога. Что бы это доказывало? Что у Золотовой есть какіе-то, несомнѣнно, нехорошимъ путемъ пріобрѣтенные сто рублей. И только. И больше ничего. Представимъ себѣ, что содержатель «увеселительнаго заведенія», который пріѣхалъ изъ станицы Новопокровской, вмѣсто того, чтобъ только угостить Золотову и подарить ей два рубля, внесъ бы за нее сто рублей залога. Что бы это доказывало? Что онъ очень цѣнитъ Золотову какъ проститутку, что она необходима для его увеселительнаго дома. Все вопросы, которые совершенно не интересны для слѣдователя. На единственный же интересовавшій вопросъ, — дѣйствительно ли она Золотова, — сто рублей залога не отвѣчали и отвѣчать, конечно, не могли. Развѣ это не формальность?

— Вотъ для того, чтобы получить отвѣтъ на этотъ вопросъ, слѣдователь и постановилъ отправить Золотову къ роднымъ въ Екатеринодаръ.

— Да, но не была ли эта отправка тоже формальностью? Была ли она существенно необходима? На это намъ даетъ отвѣтъ жизнь. Золотова умерла. Трупъ Золотовой въ Екатеринодаръ не отправляли. Родныхъ Золотовой въ станицу Тихорѣцкую не выписывали. Никакихъ очныхъ ставокъ не было. И, тѣмъ не менѣе, про Золотову все извѣстно, вся подноготная, вся ея жалкая, несчастная біографія. Дочь сапожника, проститутка, находилась подъ надзоромъ врачебно-полицейскаго комитета, ѣхала изъ Екатеринодара въ станицу Новопокровскую, на ярмарку, въ «увеселительное заведеніе» такого-то. Все! Кто, откуда, куда. Можно же было собрать всѣ эти, самыя подробныя, самыя точныя свѣдѣнія безъ посылки Золотовой въ Екатеринодаръ? Безъ той посылки, которая такъ ужасала несчастную дѣвушку, которая была для нея, какъ мы видимъ, страшнѣе смерти. А разъ можно было все узнать безъ посылки по этапу, какъ же не сказать, что эта посылка была простой формальностью. И что вся трагедія произошла изъ-за столкновенія жизни съ формальностями. Изъ-за того, что формальности побѣдили жизнь! Вотъ почему я и говорю, что мнѣ пріятнѣе было бы, если бъ оказалась вѣрной первая, лживая, «чудовищная» версія разсказа. Чудовища рѣдки. Съ чудовищемъ когда еще встрѣтишься, да еще и встрѣтишься ли. А формалистовъ много. И на формальность можно наткнуться каждую минуту. Она страшна, когда сильна.

— Вообще, — съ раздраженіемъ замѣтилъ господинъ петербургской складки, — не понимаю, поднимать столько шума изъ-за какой-то тамъ проститутки!

Господинъ съ узелочками добродушно отвѣтилъ:

— А почему бы и нѣтъ? «Проститутка». Книжка, въ которой было написано это слово, умерла вмѣстѣ съ нею. Это для васъ, съ вашей точки зрѣнія, ничего не умираетъ, все остается на бумагѣ. И людей нѣтъ, а есть бумаги. Книжка врачебно-полицейскаго надзора, протоколъ о совершеніи кражи, постановленіе о личномъ задержаніи. А я сужу такъ, по-житейски. Почему же и не пожалѣть о бѣдной дѣвушкѣ? Занималась плохой профессіей, но стыдъ имѣла. А пока не потерянъ стыдъ, не все еще потеряно. Дѣвушка была молодая, еще вся жизнь была бы впереди, если бъ въ безсознательно-пьяномъ видѣ неизвѣстно для чего какой-то чужой шпажонки не взяла. Жалко!

Петербургскаго склада господинъ сердито пожалъ плечами:

— Излишекъ сентиментальности!

Господинъ съ узелочкомъ улыбаясь отвѣтилъ:

— Ну, знаете, послѣ всего этого происшествія ужъ о чемъ, о чемъ, а объ излишкѣ у насъ сентиментальности говорить не приходится!

Поѣздъ прошелъ «Пѣтушки».

Пассажиры ложились спать.

— Спокойной ночи! — сухо сказалъ господинъ петербургской складки, доставъ изъ несессера резиновую подушку и накрываясь англійскимъ пледомъ.

— Пріятныхъ сновидѣній! — добродушно отвѣтилъ господинъ съ узелочками, подкладывая подъ голову кулакъ.

— Мы съ вами никогда не столкуемся! — строго замѣтилъ петербуржецъ.

— Навѣрное! — добродушно отвѣтилъ провинціалъ.

— Я сужу съ юридической точки зрѣнія! — обиженно отозвался петербуржецъ.

— А я съ житейской, — отвѣтилъ господинъ съ узелочками, — и полагаю такъ, что и правосудіе-то существуетъ для жизни, а не наоборотъ!

Господинъ петербургской складки сердито ничего не отвѣтилъ.

Добродушный человѣкъ съ узелочками откровенно захрапѣлъ.

Примѣчанія

1. Необходим источник цитаты