Две подруги (Ясинский)/ДО
| Двѣ подруги |
| Дата созданія: декабрь 1880 года. Источникъ: Ясинскій І. І. Полное собраніе повѣстей и разсказовъ (1879—1881). — СПб: Типографія И. Н. Скороходова, 1888. — Т. I. — С. 231. |
Май начался, но было холодно. Въ Петербургѣ странный май. Погода, однако, стояла ясная.
Въ семь часовъ вечера по Кирочной улицѣ шла молодая дѣвушка.
На ней было темное платье, подобранное такъ, что видны были щегольскіе ботинки, и синяя кофта съ шелковой бахромой и стеклярусомъ, а на головѣ старомодная шляпка съ бѣлымъ перомъ. Дѣвушка была пріѣзжая.
Вотъ тропка, выложенная широкими плитками, и по ту сторону щетинится частоколъ, поросшій мохомъ. Высокія деревья тихо шумятъ, перегнувшись черезъ ограду.
— Что это — Таврическій садъ? — спросила она.
Ей отвѣчали утвердительно.
Она пошла скорѣе.
Тамъ уже, можетъ быть, ждетъ ее Занкевичъ. Онъ не удивится, что она нашла и садъ, и его. Онъ знаетъ, что ея любовь на все способна. О чемъ они будутъ говорить? Онъ, вѣроятно, освѣдомится, какъ здоровье мамаши, какъ поживаетъ Знаменская улица и скоро ли двинется въ обратный путь, въ благословенную Борзну. Это его языкъ. А потомъ что же? Начнетъ ли онъ, наконецъ, о томъ? Надо ли будетъ уступить ему? Мамаша старуха, и нельзя же во всемъ потакать ей. Время идетъ, пора подумать о личномъ счастьѣ. Если бы три года назадъ она была храбрѣе и сдѣлала послѣдній шагъ, — всѣ первые были сдѣланы, — ей не пришлось бы терпѣть столько горя. Но она не уѣхала съ Занкевичемъ, хотя — все равно — досужіе люди ославили ее на весь уѣздъ…
Она покраснѣла, ей сдѣлалось стыдно, горечь домашнихъ попрековъ всплыла со дна души.
Зато въ Петербургѣ, — продолжала она соображать, — другое дѣло. Мѣсяцъ видится она съ Занкевичемъ, и никто объ этомъ не знаетъ и не подозрѣваетъ, даже мамаша, погруженная въ свои дѣловыя хлопоты, въ разговоры и споры съ сенатскими крючками…
Она очутилась передъ входомъ въ садъ. Нарядныя дѣти, въ сопровожденіи боннъ и полногрудыхъ кормилицъ, входили въ ворота и выходили. Дѣвушка скользнула вслѣдъ за толпой.
Прямо высилась густая сырая аллея. Она пошла по ней. Солнечныя полосы косо лежали на дорожкѣ.
«Кажется, сюда?»
Она вынула изъ кармана бумажку, гдѣ карандашемъ было набросано что-то въ родѣ плана.
«Да, сюда».
При взглядѣ на бумажку, она усмѣхнулась. Тамъ знакомою рукою были нарисованы двѣ головки, сливающія свои губы въ поцѣлуй. Она бережно сложила ее.
Пальцы ея зябли. Но, не смотря на холодъ, въ кустахъ, на лужайкѣ, щелкалъ соловей.
Она все шла, ожидая, что налѣво будетъ горка, а на горкѣ скамейка, и соображала что сказать Занкевичу. Тутъ она кстати припомнила всѣ свои разговоры съ нимъ — и борзенскіе, и петербургскіе.
Первый разговоръ былъ совсѣмъ странный и опалилъ ее, какъ молніей, Вмѣсто «нѣтъ», она отвѣчала «да», потому что растерялась, опьянѣвъ отъ радостнаго страха. Тогда шумѣли деревья, старыя, престарыя, какъ и эти, и огромное солнце, низко лежа на пурпурномъ облакѣ, казалось, ласково смотрѣло сквозь листву бесѣдки. Руки нѣжно сплетались съ руками… Отчего тотъ мигъ не сталъ вѣчностью? Потомъ было много счастья, остраго и безстыднаго, но блаженство уже не повторилось. Занкевичъ женатъ. Однако же, онъ звалъ ее съ собой. Блаженство не есть ли жизнь съ любимымъ человѣкомъ? И не было ли оно въ ея рукахъ? Не сама ли она отказалась отъ него тогда? Теперь, въ Петербургѣ, Занкевичъ другой. Онъ все шутитъ и называетъ любовь любопытствомъ… Пора напомнить, какія у него обязанности… Если онъ самъ не заговоритъ о томъ, она заговоритъ. Дѣло не въ обрядѣ, а въ фактѣ. Да и мамаша, въ концѣ концовъ, должна будетъ примириться съ этимъ фактомъ… Скорѣй бы уже!
Направо, въ кривой рамѣ огромнаго просвѣта, показались бѣлыя стѣны низенькаго Таврическаго дворца, опрокинувшагося въ стальной глади пруда. По голубому небу ползъ дымъ. Березы роняли до земли вѣтви…
Вотъ и горка. Соломенныя шляпки дѣтей ярко желтѣютъ, снуютъ внизу, на склонѣ, какъ живые цвѣты.
…Скамейка была свободна, и дѣвушка заняла ее. Она пришла раньше Занкевича. Но долго сидѣла одна.
Издалека доносилась музыка. Вороны хрипѣли, кружась надъ деревьями. Сизая дымка стлалась по лужайкѣ, что развернулась у ногъ зеленой скатертью. Дѣтей уводили.
Дѣвушкѣ надоѣло ждать. Она встала и обошла густой, полузаброшенный садъ. Мысли ея приняли на мгновеніе странный оборотъ. Этотъ историческій садъ вызвалъ въ ея умѣ представленіе о томъ, что было когда-то… Въ тѣни дубовъ, на сквозныхъ скамейкахъ, ей почудились любезничающія пары въ золотыхъ кафтанахъ и фижмахъ…
Она прошла мимо карусели, гдѣ подъ скверную музыку вертѣлись облупленныя лошади и колясочки. Дюжій солдатъ, обнявъ одной рукой краснощекую бабу и блаженно улыбаясь, катался. Дѣти смотрѣли на него съ завистью.
Потомъ она вернулась на прежнее мѣсто, полная страха, что не застанетъ Занкевича, который могъ придти и уйти.
Скамейка дѣйствительно была пуста.
Тоска начала терзать дѣвушку.
Прямо сіяла картина заката. Облака, дымчатыя съ багровымъ отливомъ, расползались надъ холоднымъ солнцемъ. Ниже, въ свѣтло зеленой лазури клубились золотыя тучки, а въ самомъ низу, на янтарномъ фонѣ, за сѣтью вѣтокъ, чернѣли силуэты крышъ. Черные стволы далекихъ деревьевъ казались розоватыми.
«Отчего не пришелъ Занкевичъ? Что задержало его?»
Назначая это свиданіе, онъ смѣялся надъ смущеніемъ дѣвушки, непонимавшей, зачѣмъ тутъ понадобился Таврическій садъ; и у него былъ такой загадочный видъ.
Она терялась въ предположеніяхъ.
На горку поднялся, между тѣмъ, молодой человѣкъ въ коротенькомъ пальто. Подойдя къ дѣвушкѣ, онъ приподнялъ картузъ и сказалъ:
— Можетъ быть, ошибаюсь… Вы — Марѳа Сергѣевна Голубова?
Дѣвушка отвѣтила:
— Да… Что вамъ?
— Я отъ Занкевича, съ письмецомъ, — пояснилъ онъ и сталъ рыться въ пальто.
Голубова поблѣднѣла. Она видѣла, какъ плоскіе пальцы молодаго человѣка достали изъ широкаго кармана лоснящійся конвертикъ, запечатанный лиловой облаткой, взяла письмо и, не смѣя вскрыть его, съ испугомъ смотрѣла на адресъ.
— Что, онъ боленъ? — спросила она.
— Не могу знать.
Она сдѣлала усиліе и сорвала конвертъ. Дочитавъ письмо, Голубова повернулась къ молодому человѣку, и ея глаза были широко раскрыты, какъ бы застывъ отъ ужаса. Занкевичъ не только навсегда сошелся съ своей женой, получившей большое наслѣдство, но и уѣхалъ вотъ сейчасъ за границу вмѣстѣ съ нею.
Голубова заплакала. Когда она подняла голову, молодого человѣка уже не было.
Небо потухало. Надъ янтарной полосой меркли лиловыя облака. Блѣднорозовый сумракъ обливалъ предметы.
Голубова сиротливо сидѣла на скамейкѣ.
Безпредѣльной перспективой вставало передъ ней черное будущее. Отчаяніе грызло ее. Слезы медленно капали на шелкъ бахромы и блестѣли тамъ, какъ на рѣсницахъ.
Ненавистное захолустье опять цѣпко ухватилось за нее, чтобъ окончательно засосать въ своемъ болотѣ, уморить отъ скуки, отравить злословіемъ.
«Къ чему жить?»
Однако жить хочется. Вѣдь вотъ другіе же живутъ. Всѣ живутъ, всѣмъ хорошо!
Въ саду еще гуляли. Она вздохнула. Она была здѣсь совершенно чужая. Враждебно звучалъ смѣхъ въ воздухѣ, и голоса казались злыми.
Она уронила руки на колѣни.
Вдали, по аллеѣ, изогнутой какъ дуга, межъ деревьями мелькала женская фигура. Она быстро приближалась. Можно было разглядѣть ее. На ней былъ толстый пледъ и простенькая шляпка. Наклоненнаго лица не было видно до половины. Она шла къ горкѣ.
Голубова почувствовала точно ударъ въ сердце. Она вдругъ все забыла и не спускала глазъ съ женщины. Та приблизилась, сѣла на скамейку и вынула изъ кармана бумажку съ табакомъ. Пледъ распахнулся, и изъ-подъ него на затылокъ выбились золотыя косы. Лицо незнакомки было блѣдное, худое, съ выраженіемъ презрительной кротости и гнѣвнаго состраданія, съ рѣзко очерченной линіей розовыхъ губъ. Большіе глаза ея смотрѣли озабоченно и грустно.
Голубова пришла въ волненіе почти лихорадочное.
Сосѣдка свертѣла между тѣмъ папироску, тонкую какъ соломенка.
Тогда Голубова быстро подвинулась къ ней и радостно сказала:
— Саша, милая, здравствуй!.. Вотъ такъ судьба… И не думала, и не гадала! Голубова. Неужели забыла!?. Саша… Какъ же это такъ… И не стыдно тебѣ?..
— Голубова? Ахъ, Боже мой? — произнесла Саша, всматриваясь внимательно въ сосѣдку, и щеки ея вспыхнули, синіе глаза заискрились смѣхомъ. Она стала жать ей руку. — Марѳенька Голубова?..
Онѣ поцѣловались, Голубова заплакала.
— Ну, чего же ты? — спросила Саша, наклоняясь къ ней. — Ахъ, какъ ты измѣнилась, Марѳенька… Выросла… Ну, чего же ты? А?
Она закашлялась, любовно глядя на подругу, изъ глазъ которой слезы текли ручьемъ.
— Ты, Сашечка, тоже измѣнилась, — говорила Голубова и, всхлипывая и улыбаясь, вытирала лицо платкомъ.
Онѣ долго смотрѣли другъ на дружку. Марѳенька не выпускала рукъ Саши изъ своихъ.
— Я тебя узнала по папироскѣ, — начала Марѳенька. — Такія были въ модѣ въ нашемъ пансіонѣ. Помнишь, какъ ты курила въ форточку, а я сторожила?.. И какъ насъ поймала Ольга Ивановна?
— Помню.
Саша усмѣхнулась и, высвободивъ руки, принялась снова за табакъ.
— Давно въ Петербургѣ? — спросила она, зажигая спичку.
Марѳенька разсказала.
— Но какъ ты кстати встрѣтилась! Ты такъ утѣшила меня, Сашечка! Мнѣ было грустно, Сашечка! — прибавила она печально. — Ахъ, Сашечка! Сашечка!
Болтливое возбужденіе охватило ее. Мало по малу она сдѣлала Занкевича центромъ разговора. Была потребность подѣлиться горемъ. И, говоря объ измѣнѣ своего любовника, она злилась, и голосъ ея слезливо дрожалъ.
Саша курила, глубоко затягиваясь.
«Странная она какая-то», — думала она, и интересъ у ней къ подругѣ падалъ, по мѣрѣ того, какъ развивались подробности несчастной исторіи.
Марѳенька остановилась.
— Саша! — воскликнула она тревожно, — ты меня презираешь? Скажи?.. Что ты такъ на меня посмотрѣла?.. Сашечка!
— У тебя нервы, — замѣтила подруга.
— Да, это правда, Сашечка, правда!
— Ахъ, Сашечка, что же мнѣ дѣлать?! — начала она черезъ минуту съ тоской, и глаза ея приняли молящее выраженіе.
Саша закашлялась и, когда прошелъ припадокъ, сказала:
— Ничего. И ты разлюби.
Голубова обидѣлась.
— Я утоплюсь, — произнесла она, бросая косой взглядъ на прудъ.
— Глупо сдѣлаешь, — возразила подруга.
— Сашечка, право, я утоплюсь! — повторила Марѳенька.
Подруга ничего не отвѣтила.
Небо потухло. На мѣстѣ заката блѣднѣло желтое зарево. Вдали слабо рокоталъ городъ.
— Сашечка, — начала съ упрекомъ Голубова, — мнѣ кажется, ты еще не знаешь, что такое горе…
— Можетъ быть, — отвѣчала та.
— Ты сказала такимъ тономъ, — замѣтила Марѳенька, помолчавъ, — какъ будто бы у тебя есть посильнѣе горе… Ахъ, Сашечка, нѣтъ ужаснѣе судьбы разбитаго сердца!..
— Красивое выраженіе, Марѳенька! — прошептала подруга.
Онѣ снова замолчали.
«Разсказать ей, что ли?» — думала Саша, которую грызли воспоминанія о страданіяхъ своихъ и чужихъ. Тѣ муки не вытекали изъ неудавшихся плановъ личнаго блага. Онѣ имѣли иной характеръ. Тамъ было подвижничество, и оно влекло за собой дѣйствительность физическихъ терзаній, почти всегда неминуемую… Сколько слезъ, стоновъ, безвѣстныхъ, замершихъ гдѣ-нибудь въ каменныхъ гробахъ, ледяныхъ тундрахъ, и сколько пресѣченныхъ жизней!!
Знакомыя лица, съ суровымъ взглядомъ застывшихъ глазъ, блѣдныя, измученныя, пронеслись толпой передъ нею. Ей стало жутко. Сердце ея заболѣло, и протяжной скорбью наполнилась усталая грудь. Онъ, ея милый мужъ, былъ въ этой толпѣ!..
«Нѣтъ, не стану разсказывать… Зачѣмъ?»
Она горестно глянула по сторонамъ. Деревья казались косматыми гигантами, одѣтыми въ траурные плащи. Они цѣпенѣли въ своей унылой недвижности, съ дикимъ отчаяньемъ протянувъ другъ къ другу руки.
Она встала и произнесла:
— Ну, прощай, Марѳенька…
Марѳенька встрепенулась.
— Ты ужь уходишь? — вскричала она съ сожалѣніемъ. — Посидимъ еще… Посидимъ! Скажи мнѣ что-нибудь о себѣ… Ну, что-жъ ты?.. Что подѣлываешь? Учишься на доктора?.. Нѣтъ?.. На педагогическихъ курсахъ?.. Ничего не сочиняешь?.. Помнишь, ты прежде сочиняла…
— Да… нѣтъ… Ничего!.. Сочиняла, да не тово… плохо… Прощай, голубка!
— Подожди, — крикнула Марѳенька, нѣжно беря ее за плечо. — Заходи ко мнѣ… Пойдемъ сейчасъ… Мамаша обрадуется… Пойдемъ…
— Ахъ, мнѣ очень некогда! — отвѣчала Саша, плотно кутаясь въ пледъ.
— Ну, такъ… я тебя провожу домой…
— Милая, извини меня, но я… я иду въ другое мѣсто… Прощай!
— Все равно, я тебя провожу, — возбужденно смѣясь и дрожа отъ холода, заявила Марѳенька. — Ну, хоть до садовыхъ воротъ… Скажи мнѣ по крайней мѣрѣ, какъ ты… счастлива въ самомъ дѣлѣ? а?
— По-своему, — прошептала Саша угрюмо.
Подруга съ завистью посмотрѣла на нее.
Онѣ спустились съ горки и исчезли въ безмолвномъ сумракѣ аллеи.