Две неволи (Лейкин)/ДО

Две неволи
авторъ Николай Александрович Лейкин

Опубл.: 1879. Источникъ: az.lib.ru • (повесть былого времени)

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

Н. А. ЛЕЙКИНЪ НЕУНЫВАЮЩІЕ РОССІЯНЕ РАЗСКАЗЫ И КАРТИНКИ СЪ НАТУРЫ С.-ПЕТЕРБУРГЪ Типографія д-ра М. А. Хана, Поварской пер., д. № 2

1879

ДВѢ НЕВОЛИ. (повѣсть былаго времени).

I.

Въ началѣ 1860 года, когда уже слухи объ освобожденіи крестьянъ перестали быть тайною, въ одной изъ усадебъ Т--ской губерніи, въ кабинетѣ, уставленномъ жесткою мебелью и увѣшанномъ охотничьими принадлежностями и картинами нескромнаго содержанія, за письменнымъ столомъ сидѣлъ помѣщикъ Петръ Петровичъ Перестаровъ. Перестаровъ былъ въ халатѣ, въ торжковской шитой золотомъ мурмолкѣ, курилъ трубку съ длиннымъ чубукомъ и просматривалъ списокъ своихъ крѣпостныхъ, отпущенныхъ на оброкъ. Передъ нимъ въ почтительномъ отдаленіи, наклонясь корпусомъ впередъ и заложа за спину руки, стоялъ прикащикъ, длинный и худой среднихъ лѣтъ малый, въ длиннополомъ сюртукѣ и брюкахъ на выпускъ. Даже и плохой физіономистъ при взглядѣ на фигуру Перестарова тотчасъ же бы опредѣлилъ въ немъ военнаго человѣка. Гладко выстриженные волосы, одутловатое красное лице, круглые щетинистые усы, крупныя губы, быстрые до дерзости сѣрые глаза, коренастость, переходящая въ дородность, и поминутное подбочениванье — вотъ вамъ его портреты Перестаровъ былъ бездѣтный вдовецъ, служилъ въ кавалеріи, лѣтъ десять тому назадъ вышелъ въ отставку и поселился въ своемъ помѣстьѣ, забавляясь охотою и «мамзюльками», какъ онъ называлъ своихъ двухъ крѣпостныхъ дѣвушекъ, которыя жили у него, въ мезонинѣ его дома, и цѣлый день проводили въ грызнѣ подсолнечныхъ зеренъ и кедровыхъ орѣховъ, или-же въ перебранкѣ изъ-за какого-нибудь платка, барскаго подарка. Дѣвушки эти находились въ интимныхъ отношеніяхъ съ бариномъ. Дворня, обязанная имъ прислуживать, ненавидѣла ихъ, бранила за глаза и называла «барскими барынями». И такъ Перестаровъ курилъ и просматривалъ списокъ оброчныхъ крѣпостныхъ. Пересмотръ этотъ дѣлался съ цѣлью надбавки оброка.

— Александра Петрова. Тридцать рублей… Какая такая? — спросилъ онъ, пустивъ клубъ дыму и вскинувъ на прикащика глаза.

— А это, изволите видѣть, Сашка, Марфина дочь. Прачка Марфа была, что позапрошлый годъ умерла. Эту самую Сашку она, значитъ, съ солдатомъ пригуляла…

— А! Помню. Покойница барыня ее въ ученье, въ модистки отдала.

— Точно такъ-съ. Она теперича въ Петербургѣ у мадамы въ магазинщицахъ будетъ.

— Мало тридцати рублей. Родни нѣтъ, помогать не кому. Пусть пятьдесятъ платитъ. Ей черезъ мѣсяцъ срокъ паспорту. Напиши ей.

— Слушаю-съ. Это, Петръ Петровичъ, доподлино на нее надбавить можно, потому, когда я лѣтось въ Питерѣ былъ, она мнѣ сказывала, что пятнадцать рублевъ въ мѣсяцъ у мадамы получаетъ, заговорилъ прикащикъ. — Дѣвчонка молоденькая, смазливенькая… Чтожъ, и на сторонѣ, пожалуй еще на порядкахъ достанетъ.

Прикащикъ тряхнулъ волосами.

— Само-собой, ободрилъ его баринъ. — А ты думалъ какъ? Питеръ-то вѣдь городъ-забалуй.

Послѣ Александры Петровой пошли Сидоры Михайловы, Вавилы Степановы и пр. И на нихъ также рѣшено было наложить: на кого пять, на кого десять, пятнадцать рублей. Просмотръ списка кончился. Баринъ сидѣлъ, съ остервенѣніемъ курилъ трубку, выбивалъ пальцами по столу зорю и что-то соображалъ. Прикащикъ все еще стоялъ и изрѣдка откашливался въ руку.

— Ну, ступай, Герасимъ. Напиши.

Прикащикъ поклонился и направился вонъ изъ кабинета.

— Герасимъ! — окликнулъ его баринъ.

Онъ остановился.

— Ты, говоритъ, хороша эта Сашка? — спросилъ его баринъ. Ты ее видѣлъ?

— Отмѣнно хороша. Теперича, извольте видѣть, не крупна она, ростомъ невеличка, только кругла и аппетитна. Дѣвчонка въ акуратѣ будетъ. Девятнадцатый годъ пошелъ.

Баринъ облизнулъ усы и улыбнулся.

— Ну, ступай! Такъ напиши-же смотри, сказалъ онъ.

— Слушаю-съ, отвѣчалъ прикащикъ и снова поклонился, тряхнувъ волосами.

Сапоги его уже скрипѣли въ третьей комнатѣ, какъ вдругъ баринъ потеръ себѣ лобъ, сильно затянулся трубкой и во все горло крикнулъ:

— Герасимъ!

Прикащикъ снова появился на порогѣ кабинета.

— Не писать ей ничего объ оброкѣ. Я отдумалъ. Мы ее сюда возьмемъ. Пусть моихъ мамзюлекъ обшиваетъ, а то тѣ дуры иглы взять въ руки не умѣютъ, порядочнаго платьишка сшить себѣ не могутъ и всякая одежа на нихъ какъ на коровахъ сидитъ. Такъ не посылать Сашкѣ паспорта, а написать ей, что я ее къ себѣ требую. Пусть сюда пріѣдетъ, закончилъ баринъ, всталъ и заходилъ по кабинету, дымя трубкой.

Результатомъ всего этого было то, что вечеромъ того-же дня прикащикъ сидѣлъ въ конторѣ и строчилъ слѣдующее письмо:

«Любезная Александра Петровна»!

«Въ первыхъ сихъ строкахъ свидѣтельствуемъ вамъ свое почтеніе и низко кланяемся, а также симъ спѣшимъ увѣдомить, что въ семъ году баринъ вашъ воспретили вамъ высылать пашпортъ на прожительство, такъ какъ вы, по его барской волѣ, оказались ему по домашеству нужны; въ силу чего онъ приказываетъ вамъ явиться въ деревню немедленно по окончаніи срока пашпорту вашему. Значитъ, вы пашпорта оного не ждите и оброка не высылайте. При семъ присовокупляю, чтобъ вы не пужались, такъ какъ они злобы или гнѣва на васъ не чувствуютъ, а собственно требуютъ васъ для домашняго обихода. Сожительница моя свидѣтельствуетъ вамъ почтеніе и заочно съ любовію низко кланяется, а также и всѣ дворовые. Отправля ясь изъ Петербурга, захватите съ собою для насъ съ сожительницею полфунта чаю и пятокъ лимоновъ, такъ какъ мы здѣсь хорошаго не имѣемъ и весь чай, что въ городѣ ни купишь, завсегда отзывается прелью или навозомъ. Новостей никакихъ нѣтъ, окромя развѣ того, что у насъ на погостѣ объ Михайловѣ днѣ опился пономарь и Богу душу отдалъ».

«Вашъ покорный слуга прикащикъ села Перестаровки-Рыбицы, тожъ Герасимъ Кузьминъ сынъ, Колотушкинъ».

Съ вечера, ложась спать, прикащикъ сказалъ супругѣ:

— А вѣдь Сашѣ-то не миновать мезонина… Попадетъ въ мамзюльки, Ужъ это вѣрно: потому давеча меня разспрашивалъ какова она изъ себя.

— Ой! Врешь?! — проговорила прикащица. — Экая ненасытная утроба! Неушто ему, Ироду, двухъ-то мало? — добавила она и черезъ пять минутъ начала всхрапывать.

На-утро письмо покатило въ Петербургъ.

II.

На Морской, въ мастерской комнатѣ моднаго магазина мадамъ Ривьеръ, сидѣли мастерицы и шили. Начинался зимній вечеръ. Было пять часовъ. Рожки газа подъ матовыми колпаками ярко освѣщали лица мастерицъ, ихъ работу, обрѣзки матерій и бумажнаго болвана, лежавшаго на столѣ. Мастерицы были большею частью молодыя дѣвушки, почти всѣ были не дурны собой, но одна изъ нихъ отличалась особенною миловидностію. Это была полная высокаго роста дѣвушка лѣтъ восемнадцатой, съ быстрыми глазками, съ роскошными русыми Полосами и чуть замѣтными ямочками на щекахъ. Вся фигура ея дышала свѣжестію и молодостію; хорошо сшитое кембриковое платье кокетливо обхватило ея стройный, гибкій станъ. Дѣвушка эта была Александра Петровна, та самая «Сашка», которую, какъ мы уже видѣли, помѣщикъ Перестаровъ приказалъ вытребовать въ деревню. Она шила и мурлыкала себѣ подъ носъ какую-то заунывную пѣсню.

— Ну, Саша, брось!… Что тоску-то затянула, — сказала ей сосѣдка по работѣ. Лучше поговоримъ объ чемъ нибудь.

— О чемъ-же говорить-то? Ужъ и то, кажется, обо всемъ переговорили. Вотъ кофеишку надо купить, потому весь вышелъ.

— Ну вотъ кофеишко! За кофе-шикомъ стоитъ только внизъ спуститься, а ты подумай-ко лучше какъ бы намъ на маскарадъ билетиками раздобыться. Въ субботу на будущей недѣлѣ маскарадъ въ Нѣмецкомъ клубѣ. Вотъ, дѣвушка, кабы не надсмѣялись мы прошлый разъ надъ Петромъ Гаврилычемъ, такъ билеты-то были бы. Не плюй въ колодезь, — пригодится водицы напиться!

— Ну его, Петра Гаврилыча!.. Ты думаешь онъ на что бьетъ? — сказала Саша и прибавила съ улыбкой: — Извѣстно ужъ на что… Только ошибается… Оттого я и насмѣхалась надъ нимъ. Ему вѣтренницъ надо, такъ какихъ нибудь…

— Эка неприступная! — послышалось гдѣ-то.

— А то какже? Я, дѣвушка, себя берегу, потому я замужъ хочу. Вонъ все говорятъ, что скоро воля будетъ. Чтожъ, можетъ на нашу долю какой и найдется не мудренькій прикащичекъ.

— Знаемъ, знаемъ на кого ты мѣтишь. Знаемъ кто отъ Казанской отъ обѣдни то тебя всякій разъ провожаетъ, — заговорили дѣвушки.

— А хоть-бы и на его бью? Человѣкъ смирный, учтивый, не ахальникъ какой нибудь, ну и не дуренъ. А главное, я его знаю давно, сколько сама въ Петербургѣ. Я его помню, когда еще онъ въ прикащики вышедши не былъ.

— Ну, такъ вотъ и попроси у него два билетика. Что же, коли онъ тебя своимъ предметомъ считаетъ, такъ ужъ можетъ, чай, на это-то раззориться.

— И достанетъ, безпримѣнно достанетъ, только я сама не хочу, — отвѣчала Саша.

— Э, дѣвушка! Стоитъ о билетахъ толковать! — воскликнула высокая брюнетка, расправляя усталую спину. Захочу, такъ хоть пятокъ достану. Стоитъ только къ Шапкину въ лавку сходить!

Воцарилось молчаніе. Слышно было, какъ стучалъ маятникъ стѣнныхъ часовъ, какъ звякали ножницы, брошенныя на столъ, какъ откусывалась нитка.

— Нѣмецъ родился, послышалось на концѣ стола.

— Не люблю я нѣмцевъ, сказала высокая брюнетка. — Вотъ, какой хочешь, хоть золотой присватайся — ни за что не пойду.

— А я такъ слыхала другую примѣту. Покойница маменька мнѣ говорила, что когда тихо, такъ въ это время чья-нибудь душа изъ тѣла вылетаетъ.

— А страшно умирать. Зароютъ тебя это…

Разговоръ перешелъ на смерть, на предчувствія, на сны, на видѣнія. Каждая разсказывала все что она слыхала и что знала по этому предмету, какъ вдругъ дверь отворилась и въ комнату вошла хозяйка, мадамъ Ривьеръ. Дѣвушки умолкли.

Хозяйка держала въ рукахъ письмо.

— Александра Петровъ! Саша! вамъ письмо, сказала она ломанымъ языкомъ.

Саша вздрогнула, краска бросилась ей въ лице, сердце сильно забилось. «Откуда это?» недоумѣвала она, взявъ письмо, быстро сломала сургучъ и начала читать. Дочитавъ до половины, она опустила на колѣни руки и заплакала.

— Что съ тобой, Саша! Что? начали ее спрашивать товарки.

— Въ деревню требуютъ. Баринъ требуетъ, еле могла она выговорить, и облокотившись руками на столъ и положа на нихъ голову, громко зарыдала.

Письмо начало ходить по рукамъ. Брали и смотрѣли на него всѣ; даже и неграмотныя. Пришла снова хозяйка, и узнавъ въ чемъ дѣло, пожала плечами, покачала головой и обозвала барина и всѣхъ русскихъ вообще варварами. Она жалѣла Сашу. Саша была хорошая работница.

— Ну, что-же теперь ей дѣлать надо? — спросила она мастерицъ.

— Ѣхать надо, мадамъ, въ деревню, или откупиться. Деньги нужно послать. Аржанъ… пояснили ей насколько могли дѣвушки.

— Что это стоитъ? — спросила она.

— Дорого, мадамъ: дешевле трехъ сотъ рублей нельзя… Труа санъ… А можетъ быть и совсѣмъ откупиться нельзя, коли баринъ заупрямится. Баринъ съ своей крѣпостной, что хочетъ можетъ сдѣлать.

— И убивать можетъ? спросила Ривьеръ.

— Были случаи, что и убивали и то не отвѣчали.

— О, какой варвары! — воскликнула француженка, всплеснула руками и отправилась сообщать объ этомъ своему мужу.

А Саша все рыдала и рыданія ея перешли наконецъ въ истерику. Товарки суетились около нея, давали ей нить воду, примачивали голову. Къ этотъ вечеръ она уже не могла больше работать.

III.

Всю ночь Саша не могла сомкнуть глазъ и проплакала. Тяжелыя думы давили ей сердце. «Господи! Какая я безталанная!» сквозь слезы шептала она. «Что дѣлать? Что дѣлать?» — спрашивала она себя и не находила отвѣта. «Откупиться?» думалось ей. «Но гдѣ взять деньги?» Она перебирала все свое имущество, которое можно продать или заложить, но не набиралось и трети суммы. Судя по прачкѣ изъ одной съ нею деревни, которая откупилась въ прошломъ году, Саша считала, что ежели баринъ и возьметъ съ нея выкупъ, то отнюдь не меньше трехъ сотъ рублей. Мысленно искала она знакомыхъ у кого можно-бы было занять такую сумму, но знакомыхъ не было. Жизнь въ деревнѣ, въ барскомъ домѣ, безъ возможности заработать хоть копѣйку, казалась ей неизбѣжною. «А баринъ? — Говорятъ, онъ волокита. Ни одной хорошенькой дѣвушки въ селѣ не пропускаетъ. Что, ежели онъ и на меня польстится? Вѣдь баринъ все можетъ сдѣлать», и при этой мысли кровь быстро приливала ей въ голову.

И въ самомъ дѣлѣ, положеніе ея было ужасно. Привыкши, живя у француженки, къ болѣе или менѣе независимой жизни, одѣваясь на свои трудовыя деньги по желанію, получая нѣкоторыя развлеченія, имѣя въ Петербургѣ кой-какія знакомства, привязанности, она должна была перенестись въ міръ дворни, въ міръ ежедневнаго неоплаченнаго труда, пользуясь объѣдками и лохмотьями, которыя заблагоразсудитъ ей дать баринъ, имѣющій неограниченную власть надъ ея дѣйствіями и тѣломъ. Только подъ утро, ослабши отъ слезъ, уснула Саша и уснула тяжелымъ сномъ.

На другой день опять тѣже думы, тоже болѣзненное сжиманіе сердца. Подруги и хозяйка жалѣли ее. Но что онѣ могли для нея сдѣлать?

— Надо, дѣвушки, за ней присматривать, потому какъ-бы тутъ грѣха не было, говорила одна изъ подругъ. Вишь, она совсѣмъ деревянная отъ горя сдѣлалась, а ужъ коли эта деревянность нападетъ, такъ тутъ и до грѣха не долго. Вотъ когда я въ ученьи жила, такъ у насъ также одну дѣвушку въ деревню потребовали, такъ что вы думаете? — вѣдь въ канаву бросилась. Насилу вытащили.

Вечеромъ хозяйка, мадамъ Ривьеръ, подошла къ Сашѣ, похлопала ее но плечу и взяла за подбородокъ.

— Pauvre enfant! сказала она. Ne pleure pas! Не плачь! Можетъ все будетъ хорошо. Я тебѣ дамъ сто рублей и ты получишь свои пятьдесятъ за работу. Купи.

— Благодарствуйте, Адельфина Карловна. Вы добрыя, отвѣчала Саша, кланяясь и улыбаясь сквозь слезы. Только въ деревню-то все таки нужно ѣхать. Нужно будетъ съ бариномъ поговорить, условиться. Да еще отпуститъ ли?

Лучь на спасеніе мелькнулъ, Саша немного прояснилась. Она имѣла полтораста рублей, на пятьдесятъ рублей могла продать платья, а остальныя гдѣ-нибудь занять.

«Вонъ Катерину за триста рублей отпустилъ, подумала она. — Никола угодникъ Божій помоги мнѣ! Заступница матерь Божія!..» шептала она и рѣшила завтра же идти въ Гостиный дворъ посовѣтываться съ прикащикомъ Василіемъ Степанычемъ, тѣмъ самымъ, который, по увѣренію товарокъ, былъ ея «предметъ и завсегда отъ обѣдни изъ Казанской провожалъ». Она положила себѣ просить его, чтобы онъ, въ случаѣ надобности, занялъ для нея гдѣ нибудь сто рублей.

И незначительный лучь надежды успокаиваетъ иногда болящее сердце. Вторую ночь Саша провела спокойнѣе и на утро отправилась въ Гостиный дворъ.

Василій Степановичъ былъ въ лавкѣ, стоялъ за прилавкомъ и продавалъ какой-то дамѣ кружево. Это былъ еще молодой человѣкъ, недуренъ собой, скромно одѣтый. Онъ не принадлежалъ къ такъ называемой породѣ прикащиковъ-франтиковъ или «шикарей». Не было ни завитыхъ въ барашку волосъ, ни усовъ, закрученныхъ въ шпильки, ни яркихъ клѣтчатыхъ брюкъ, ни масивной цѣпочки новаго золота съ кучею брелоковъ. Ему было двадцать шесть лѣтъ, Но, какъ брюнетъ, онъ казался старше.

Саша вошла въ лавку и попросила подобрать подъ цвѣты какого-то линючаго обращика лентъ. Обращикъ этотъ она взяла съ умысломъ, чтобы имѣть предлогъ войти въ лавку. Лентъ, разумѣется, не нашли. Василій Степанычъ, продавъ дамѣ кружево, подошелъ къ Сашѣ.

— Здравствуйте, Александра Петровна. Что это вы такія блѣдныя и скучныя? — спросилъ онъ. Здоровы-ли?

— Здорова-то, здорова, Василій Степанычъ, только горе у меня и большое горе, отвѣчала она. — Говорить-то только здѣсь не ловко…

На глазахъ ея заблистали слезы, сдавило горло, голосъ осѣкся.

— Выйдемте на галлерею.

Они вышли на галлерею Гостинаго двора.

— Баринъ меня въ деревню требуетъ. Я вѣдь крѣпостная, — сказала Саша.

— Крѣпостная? Какъ-же быть-то?

— Ѣкать надо.

— А откупиться нельзя?

— Богъ знаетъ, еще отпуститъ-ли баринъ. Я вотъ къ вамъ пришла посовѣтываться, такъ какъ вы единственный мужчина изъ моихъ знакомыхъ

— Благодарю за довѣріе, сказалъ онъ. Откупиться нужно, во чтобы-то ни стало. Хлопотать надо. Изъ хорошей-то жизни, да вдругъ во дворъ… Вѣдь это ужасъ! — прибавилъ онъ — Ежели-бы знали еще баринъ-то какой. Ни одной дѣвушкѣ проходу не даетъ.

Василій Степанычъ покачалъ головой.

— Деньги-то у васъ есть? спросилъ онъ.

— Двѣсти рублей у меня будутъ, наберу; только баринъ ни за что меньше трехъ-сотъ не отпуститъ, потому прошлый годъ ужъ примѣръ былъ съ одной дѣвушкой.

Воцарилось молчаніе. Василій Степанычъ щипалъ усъ и думалъ.

— Откупиться нужно, прервалъ онъ наконецъ молчаніе и вдругъ покраснѣлъ. Послушайте, я вамъ сто рублей дамъ. Хлопочите скорѣе, а тамъ возвратите, когда въ силахъ будете…

— Благодарствуйте, Василій Степанычъ! Доброе дѣло вы дѣлаете, — сказала Саша и протянула ему руку. А ѣхать-то все таки надо, потому, кто-же условливаться будетъ? Ахъ, кабы Господь помогъ! Пѣшкомъ-бы на богомолье сходила, добавила она.

— А списаться нельзя?

— Нельзя; на будущей недѣлѣ срокъ пашпорту. Кто-жъ съ просроченнымъ пашпортомъ меня держатъ-то будетъ? Да и еще хуже разсердишь его непослушаніемъ-то.

Саша начала прощаться.

— Въ Воскресенье въ церкви увидимся?

— Приду. Вѣдь еще не обо всемъ переговорили-то, отвѣчала она и пошла по галлереѣ.

Василій Степанычъ смотрѣлъ ей въ слѣдъ и любовался на ея стройный станъ, на ея красивую походку. Какъ бы какой-то тяжелый камень легъ на его сердцѣ. Саша нравилась ему. Когда она скрылась изъ глазъ, онъ вошелъ въ лавку.

— Съ наслѣдникомъ поздравляемъ! Ай да Вася! Молодецъ! заговорили другіе прикащики, окружая его.

Началось хлопанье по плечу, хватаніе за фалды, сбиваніе прически.

— Дурачье вы этакое! Ничего вы не понимаете. Только дѣвушку позорите, — отбивался отъ нихъ Василій Степанычъ.

— Конечно, ничего не понимаемъ… Гдѣ намъ! Все несмышленки съ коломенскую версту. А отчего-же она плакала? Нуко, скажи! И ништо, не заводи неприступную. А теперь, братъ, любишь кататься — люби и саночки возить! Какъ сынка-то назовешь?

— Какъ не стыдно, господа! Эко дурачье! И Василій Степанычъ разсказалъ о своемъ разговорѣ съ Сашей.

— Баринъ требуетъ! Знаемъ мы этого барина-то! Это въ сказальничкѣ, съ сосочкой во рту? — надоѣдали ему прикащики и весь день не давали покою.

IV.

Было Воскресенье. Залъ третьяго класса Николаевской желѣзной дороги былъ биткомъ набитъ простымъ народомъ съ котомками въ рукахъ и за плечами. Пахло тулупами, потомъ и чѣмъ то съѣстнымъ. Всѣ ожидали поѣзда, отправлявшагося въ Москву. Звонка еще не было. Въ уголкѣ, около своихъ двухъ необъемистыхъ мѣшковъ, стояла и Александра Петровна въ сообществѣ двухъ подругъ и Василія Степаныча. Одѣта она была въ бѣличій салопъ съ воротникомъ въ хвостахъ и въ капоръ. Глава ея были красны отъ слезъ. Она ѣхала въ деревню.

— Александра Петровна! Надѣньте валенки то… Ей-Богу, будетъ холодно. Отморозите ноги-то… говорилъ Василій Степанычъ, суетясь около нея.

— Тамъ въ вагонѣ одѣну. Теперь не холодно. А коли отморожу ноги, такъ еще лучше. Пусть барину съ отмороженными ногами достанусь, — отвѣчала она съ горькой улыбкой.

— Сейчасъ же, смотрите, пишите, какъ съ бариномъ на счетъ отпускной уладитесь. Мы вамъ живо и деньги вышлемъ.

— Охъ, трудно что-то вѣрится, чтобы онъ согласился!

— Ну, Богъ милостивъ, Саша! Полно тужить! — утѣшали ее подруги.

— Насчетъ своей муфты не безпокойся, я ее каждый день трясти буду, прибавила одна изъ нихъ.

— Съ бариномъ-то, смотри, поласковѣе… Ты вѣдь иногда горячку порешь. Знаю я… сказала другая. Да вотъ еще что… Примѣта есть. Вы, Василій Степановичъ, не смѣйтесь. Какъ пойдешь насчетъ вольной говорить, куриную ногу въ карманъ положи. Когда въ какомъ-нибудь успѣхѣ сомнѣваются, такъ это, говорятъ, очень помогаетъ, добавила она.

Раздался звонокъ. Началось цѣлованіе. Народъ повалилъ садиться въ вагоны. Александра Петровна заплакала и также начала прощаться, звонко цѣлуясь съ подругами.

— Позвольте ужъ и мнѣ поцѣловаться, сказалъ Василій Степанычъ и три раза поцѣловалъ Александру Петровну.

Дѣвушки толкнули другъ друга въ бокъ. Глаза Василія Степаныча были влажны. Нижняя губа тряслась. Чтобы скрыть слезы, онъ схватилъ мѣшки, стиснулъ губы и опрометью бросился къ выходу. Дѣвушки бросились за нимъ. На платформѣ повторилось опять цѣлованіе и Александра Петровна сѣла въ вагонъ. Лице ея виднѣлось у окна. Василій Степанычъ сунулъ сторожу пятиалтынный, вошелъ за рѣшетку и подошелъ къ окну вагона. Стекло окна опустилось.

— Прощайте, сказала тихо Александра Петровна, наклонясь къ нему. Въ субботу, вы будете въ маскарадѣ, а я можетъ быть, по волѣ барина, на скотномъ дворѣ.

— Ну, зачѣмъ это? Зачѣмъ? упрекалъ ее Василій Степанычъ и прибавилъ: Александра Петровна, не выходите тамъ замужъ, ежели случится.

— За кого? спросила она съ горькой улыбкой. Развѣ баринъ силой выдастъ.

Послышался третій звонокъ. Начали захлопывать двери вагоновъ. Кондукторы засвистѣли.

— Прощайте! Вспоминайте… а это вотъ прочтите… проговорилъ скороговоркой Василій Степанычъ, сунувъ Александрѣ Петровнѣ въ руки письмо, и ушелъ за рѣшетку.

Поѣздъ тронулся. Пассажиры начали креститься.

— Не хочется коню-то изъ конюшни идти, застоялся… острилъ кто-то. Какая-то женщина укачивала плачущаго ребенка; какая-то купчиха уже вынимала изъ узелка ватрушку и принималась ѣсть, какой-то мужикъ въ тулупѣ уже лѣзъ спать подъ лавку. За спиной Александры Петровны монахъ разговаривалъ съ купцомъ.

— И куполъ этотъ чудодѣйственною силою приплылъ къ намъ противъ теченія на камнѣ, слышалось ей. И безплодное, пещанное мѣсто, гдѣ онъ остановился, превратилось въ ниву цвѣтущую. На семъ мѣстѣ щедротами доброхотныхъ дателей и воздвигли…

Александра Петровна распечатала письмо, данное ей Василіемъ Степанычемъ, и начала читать. Въ письмѣ стояло слѣдующее:

«Добрѣйшая Александра Петровна! Ангелъ Божій! Сашенька! Съ чего начать? Господи, съ чего начать? Вы уже замѣтили мою къ вамъ склонность. Боже мой, я влюбленъ въ васъ, хотя и знаю, что не стою пальца вашего. Прошлый разъ вы сказали въ клубѣ, что я хорошій человѣкъ, такъ я отъ этого слова и ночь не спалъ. Сердце мое болитъ объ васъ и объ вашихъ несчастіяхъ. Откупайтесь, ангелъ небесный, откупайтесь и тогда, ежели баринъ запроситъ пятьсотъ рублей. Эти деньги найдемъ и я вышлю. Я влюбленъ въ васъ съ благороднымъ намѣреніемъ и предлагаю вамъ свою руку и сердце. Заживемъ хорошо. Вы будете по прежнему заниматься своимъ дѣломъ, а я своимъ. Дядя обѣщаетъ мнѣ дать двѣ тысячи и откроемъ лавку. Не вѣкъ-же въ людяхъ жить. Пишите, голубушка, пишите! Берегите свое здоровье! Помоги вамъ Богъ!»

"Извѣстный вамъ и влюбленный въ васъ
Василій Запираевъ".

Прочитавъ письмо, Александра Петровна заплакала. «Господи помоги мнѣ. Угодники Божіи»!.. шептала она и принялась снова читать письмо.

— Что, барышня, родителевъ вспомянули или женишка въ Питерѣ оставили? — съ участіемъ спросилъ ее какой-то мѣщанинъ въ бараньей крытой шубѣ.

Она отвѣчала что-то не впопадъ и продолжала перечитывать письмо. Монахъ все еще велъ свой разсказъ.

— И семь дней и семь ночей бѣсы во образѣ обнаженныхъ и безстыдныхъ блудницъ смущали старцевъ, но бденіемъ и постомъ старцы превозмогли… говорилъ онъ купцу, но Александра Петровна не слыхала уже больше его словъ. Она была углублена въ чтеніе.

Паровозъ мчался. Станціи перемѣнялись. По мѣрѣ приближенія къ мѣсту, сердце Александры Петровны болѣзненно сжималось все болѣе и болѣе. Она уже перестала плакать. Вотъ и станція, гдѣ ей нужно выходить. Кондукторъ громко выкрикнулъ названіе. Она вышла на платформу. Ее окружили мужики и предлагали довезти до мѣста.

— Въ Перестаровку, сказала она.

— А клади у васъ много?

— И вотъ все тутъ.

— Что-жъ, барышня, рубликъ положите!

Александра Петровна поѣхала. Мохнатая, желтенькая, толстобрюхая лошаденка везла шибко по хорошей снѣжной дорогѣ. Мужикъ помахивалъ кнутомъ.

— А что, барышня, вы къ кому въ Перестаровку-то ѣдете? — спросилъ, онъ, оборачиваясь къ ней лицемъ.

— Къ самому помѣщику. Я его крѣпостная, — сказала она.

— Крѣпостная будешь? — протянулъ мужикъ и покачалъ головой.

— Ты изъ Перестаровки тоже?

— Нѣтъ, мы не его будемъ. Шесть верстъ тутъ, а только знаемъ его, наслышаны.

— Вотъ я по оброку жила, да требуетъ къ себѣ.

— Аспидъ, а не человѣкъ. Безстыдникъ такой, что другаго поискать.

— Злой, значитъ. Нехорошъ?

— Ужъ какъ хорошъ, коли всѣ дѣвки во дворѣ безъ косъ бѣгаютъ. Какъ кака провинность — сейчасъ косу долой, а то такъ и стегать…

— Заступница спаси и помилуй! — мысленно проговорила Александра Петровна.

— А ужъ до дѣвокъ какъ лихъ — не приведи Богъ! — продолжалъ мужикъ. Какъ мало маля изъ лица смазлива, ужъ не упуститъ — сейчасъ за себя. Изъ лица-то ты хороша, жалко мнѣ. Ты ужъ ему не перечь, а то худо будетъ, добавилъ онъ.

— Я, вотъ, откупиться хочу.

— Отпуститъ-ли еще. Баринъ не прогорѣлый. Капиталы имѣетъ.

Слыша такія рѣчи, Александра Петровна задрожала.

— Вонъ она, Перестаровка-то… указалъ мужикъ кнутомъ на виднѣющуюся бѣлую церковь съ зелеными главами.

Она перекрестилась. Показалось село, занесенное снѣгомъ. Въ маленькихъ окнахъ избъ виднѣлись лица бабъ. Изъ подворотенъ лаяли собаки. По дорогѣ попался мужикъ. Онъ несъ на плечѣ дугу, снялъ шапку и поклонился.

— Гдѣ остановиться-то? — спросилъ возница.

— Не знаю ужъ гдѣ, право. Вези къ прикащику, — сказала Александра Петровна.

— Къ Герасиму Кузьмичу? Знаемъ, отвѣчалъ онъ и подкатилъ къ крыльцу небольшаго домишка.

V.

Вечеромъ, въ квартирѣ прикащика, за столомъ, на которомъ стоялъ самоваръ, сидѣли прикащица молодая, до неприличія толстая женщина, и Александра Петровна. Онѣ пили чай. Прикащица щупала на Александрѣ Петровнѣ платье и справлялась о цѣнѣ матеріи.

— Ужъ вы мнѣ, миленькая, всѣ свои наряды-то покажите, растягивая слова, говорила она: — потому ужъ очень я люблю разсматривать-то. Лѣтось, тутъ монахъ проходилъ, такъ Ерусалимъ на картинкахъ показывалъ. Вотъ ужъ наглядѣлась-то!

Александра Петровна обѣщала. Въ комнату входили мущины и женщины изъ дворовыхъ и изъ крестьянъ, отирали о половикъ ноги, кланялись и говорили, что «пришли на питерскую поглядѣть». Слышались возгласы: «Вишь какъ выровнялась! Плюнь въ глаза, такъ не узналъ-бы», а какая-то баба пригорюнилась и сказала:

— Соплявочка была, а теперь, на поди, кака барышня стала.

Всѣ спрашивали, что въ Питерѣ слышно «о волѣ».

— Да ничего. Толкуютъ что скоро, а ничего не слышно обстоятельнаго, отвѣчала Александра Петровна.

Вошелъ прикащикъ, помолился на образа и сѣлъ за столъ. Жена подвинула ему чашку съ чаемъ.

— Докладывалъ объ васъ. Завтра поутру приказано вамъ явиться. Теперь въ карты сѣли играть. Становой пріѣхалъ да нѣмецъ съ винокуреннаго завода, сказалъ онъ, и прибавилъ: — Ишь въ горницѣ-то какъ натоптали! Это все глядѣть на васъ бѣгаютъ. Гонять надо, обратился онъ къ женѣ.

— Все про волю спрашиваютъ, проговорила Александра Петровна.

Прикащикъ помоталъ головой.

— И Боже васъ оборони! У насъ за волю-то эту на прошлой недѣлѣ троихъ выпоролъ. Смерть не любитъ. Смотрите, ни гу-гу. Одному такъ собственноручно глазъ подбилъ и зубъ вышибъ, замѣтилъ онъ, и выпивъ двѣ чашки чаю и отеревъ лице утиральникомъ, сказалъ: Такъ вамъ, Александра Петровна, теперича откупиться желательно?

— Да. Похлопочите какъ нибудь, потому у меня женихъ есть.

— Изъ благородныхъ?

— Нѣтъ, мѣщанинъ, кажется, или купеческій сынъ.

— Сомнительно, чтобъ отпустилъ.

— Господи, что-же я буду дѣлать! всплеснула руками Александра Петровна.

Черезъ часъ въ комнату вбѣжалъ барскій камердинеръ, молодой парень въ сѣромъ фракѣ со свѣтлыми пуговицами, съ закрученными усами и съ ухватками петербургскаго парикмахерскаго подмастерья. Онъ закурилъ папироску, сѣлъ противъ Александры Петровны и закидалъ ее вопросами въ родѣ: «бывали-ли въ комедіяхъ? Умѣете-ли танцовать польку? Правда ли, что французы ѣдятъ лягушекъ»? и т. и. Касательно-же желанія ея откупиться сказалъ также, что баринъ наврядъ отпуститъ, такъ какъ теперь въ деньгахъ не нуждается.

— Вотъ ежели-бы вы по осени потрафили, тогда дѣло другое. Въ тѣ поры ихъ шибко въ карты порѣзали, прибавилъ онъ.

Прикащикъ ходилъ по горницѣ въ халатѣ и опоркахъ на босу ногу и говорилъ женѣ:

— Чтожъ, Нимфодора Васильевна, похлебать-бы да и ко сну…

Камердинеръ началъ прощаться.

— Тонкая бестія! кивнулъ прикащикъ въ слѣдъ ушедшему. Вывѣдывать приходилъ.

Александра Петровна спала у прикащика. Хоть и не утѣшительныя предположенія о своемъ освобожденіи услыхала она, но спала спокойно. Она была уставши съ дороги. «Пусть будетъ, что будетъ», мысленно рѣшила она, ложась.

На утро, проснувшись и умывшись, она взглянула на себя въ зеркало. «Господи, хоть бы красоты-то поубавилось», подумала она, наслышавшись о волокитствѣ барина. Часовъ въ одиннадцать пришелъ прикащикъ и сказалъ:

— Ну, теперь ступайте. Авдѣй цирюльникъ выбрилъ его и ужъ пробѣжалъ въ людскую.

Сердце Александры Петровны сжалось. Вѣки глазъ заморгали. Шепча молитву, она начала надѣвать салопъ.

— Зачѣмъ салопъ? Надѣньте какую ни-наесть куцавѣечку, остановилъ ее прикащикъ. Да и платьице-то нехудо-бы надѣть попроще.

— Да нѣтъ проще-то, отвѣчала она и надѣла куцавѣйку.

— Вы какъ въ мезонинѣ будете, тамъ у него двѣ, понимаете?… такъ къ Дашкѣ, главное, поласковѣе. Такая чернобровая изъ себя. Потрафьте ей… Сильна, шельма! Можетъ, она у барина вольную-то и выпроситъ! Не худо-бы ей изъ вещей подарить что…

Александра Петровна отправилась.

— Ручку-то, главное, у барина не забудьте поцѣловать! кричала ей въ слѣдъ прикащица.

Домъ прикащика былъ рядомъ съ барскимъ дворомъ, на который даже выходили и окна. Творя молитву, она вошла на дворъ. Попадавшіеся дворовые кланялись ей и смотрѣли вслѣдъ. Она еще помнила усадьбу и направилась къ барскому дому съ задняго крыльца.

— Мнѣ къ барину приказано явиться, сказала она выбѣжавшему лакею.

— Мое почтеніе-съ! Наслышаны… отвѣчалъ тотъ и повелъ ее.

Ихъ встрѣтилъ камердинеръ. Онъ развязно подалъ ей руку, и подержавъ ее передъ глазами, посмотрѣлъ на маленькое бирюзовое колечко, надѣтое на ея пальцѣ.

— Супирчикъ-то отъ женишка вѣрно? Въ кабинетѣ они. Сейчасъ доложимъ, проговорилъ онъ, вошелъ въ кабинетъ, и воротясь черезъ нѣсколько времени сказалъ: — Пожалуйте.

Въ глазахъ у Александры Петровны потемнѣло. Она перекрестилась и переступила порогъ.

Баринъ сидѣлъ за столомъ, курилъ трубку, прихлебывалъ изъ стакана чай и смотрѣлъ на ползающихъ на полу и тыкающихся носами другъ въ друга щенковъ. Поодаль стоялъ дворовый — молодой малый въ казакинѣ и усахъ.

— А ну-ко, подыми правило-то! Каковы правилы-то? приказалъ онъ молодому малому.

Тотъ выпрямилъ у щенка хвостъ и сказалъ:

— Правилы здоровыя будутъ. Ужъ теперь въ два вершка. Эти щенки много чище Мышкинскихъ будутъ.

— А носы мокрые?

— Какъ губка. Извольте пощупать.

Малый поднесъ барину щенка. Баринъ пощупалъ носъ, и обернувшись къ двери, увидалъ Александру Петровну.

— А, пріѣзжая! сказалъ онъ. — Убирай щенятъ да пошелъ вонъ! крикнулъ онъ малому.

Тотъ собралъ щенятъ въ корзину и ушелъ.

Александра Петровна подошла къ барину и поцѣловала у него руку. Она дрожала какъ въ лихорадкѣ и остановилась отъ него въ нѣсколькихъ шагахъ.

— Ну, какъ въ Петербургѣ проживала? Какъ шуры-муры, разные амуры разводила? спросилъ онъ.

Она молчала. На глазахъ ея показались слезы.

— Платьице то, кажется, у тебя спереди немножко коротенько, продолжалъ онъ. — Или это такъ? Ну, ну, я вѣдь пошутилъ, прибавилъ онъ, замѣтивъ слезы, подошелъ къ ней и взялъ ее за подбородокъ.

Она отшатнулась.

— Чего боишься, глупенькая? Не съѣмъ. Ну, вотъ выписалъ я тебя сюда затѣмъ, чтобъ ты-бы моихъ мамзюлекъ обшила. У меня тутъ въ мезонинѣ мои мамзюльки. Только успокойся, хуже тебя. Ревновать нечего. Ужо познакомишься съ ними, а завтра платьишки имъ шить начнешь. Онѣ, тетехи деревенскія, ничего не умѣютъ.

— Баринъ, голубчикъ, Петръ Петровичъ, у меня до васъ просьба есть. Отпустите меня на волю. У меня женихъ есть. Онъ и выкупъ пришлетъ, заговорила Александра Петровна.

— Женихъ? замужъ хочешь? Ну, что за охота? Вѣдь бить будетъ, отвѣчалъ баринъ и снова взялъ ее за подбородокъ. — Эдакой розанчикъ и бить будетъ! — Нѣтъ, душка, поработай прежде на барина. Въ такихъ лѣтахъ не откупаются. Кто жъ тогда на барина работать будетъ? добавилъ онъ.

Александра Петровна не выдержала. Она зарыдала, повалилась барину въ ноги и завопила:

— Баринъ, голубчикъ! Отпустите, ради Христа! Всю жизнь буду Бога молить!

Рыданія ея были истерическія. Она обхватила ноги барина и не выпускала. Баринъ вырвался и заходилъ по, комнатѣ.

— Вотъ что выдумала! Я ее для себя выписалъ, а она на волю! Хороша крѣпостная! говорилъ онъ.

Александра Петровна ползала за нимъ.

— Господи, Господи! крикнула она и растянулась на полу безъ чувствъ.

— Эй! Кто тамъ? Черти! гаркнулъ баринъ.

Въ кабинетъ вбѣжали камердинеръ и два лакея.

— Уберите ее да отнесите въ мезонинъ. Пусть Авдѣй фельдшеръ присматриваетъ.

Вечеромъ, ложась спать, баринъ былъ въ духѣ.

— Каково золото-то у насъ! А мы и не знали! сказалъ онъ камердинеру, снимавшему съ него сапоги.

— Комильфо, требьенъ. Самая, что-ни-на есть субтильная, отвѣчалъ съ шутовской улыбкой камердинеръ. — Вчера я съ ней разговаривалъ, такъ и по французски говоритъ, и танцы танцуетъ. Все, говоритъ, могу…

— Откупиться просилась. Вотъ дура-то! Ну, да наша будетъ!

— Еще бы-съ Вы баринъ. Хотите съ кашей ѣдите, хотите масло пахтаете.

— А какъ такія женщины по французски называются?

— Фамъ пикантъ.

— Гаси свѣчку, анафема!

VI.

Послѣ вышеописаннаго происшествія, Александра Петровна была больна цѣлую недѣлю и лежала въ постели. Всѣ ее жалѣли. Почти вся дворня ухаживала за ней. Даже «мамзюльки» и тѣ, иногда, дежурили у ея постели. О ревности къ барину не было и помину. Цирюльникъ и фельдшеръ Авдѣй нѣсколько разъ покушался пустить ей кровь, говоря, что «это сейчасъ всю болѣзнь оттянетъ», но былъ останавливаемъ ключницей.

— Дуракъ! Ты думаешь, что ты съ лошадьми обращеніе имѣешь? Смотри, какая она нѣжная! Какъ возможно… говорила ему ключница.

Въ свою очередь и баринъ заботился объ Александрѣ Петровнѣ, присылалъ ей съ своего стола кушанье и каждый день являлся ее навѣщать.

— Ишь, шельма, какая нервная! Словно барышня-институтка, всякій разъ бормоталъ онъ, уходя.

— Милостивъ еще онъ къ ней, погляжу я, дѣвушки, шепталась ключница съ дворовыми. Ей-Богу! Помните, тогда съ Настей такая-же исторія была, такъ сейчасъ на ночь въ холодный амбаръ посадилъ и на скотный дворъ…

— Влюбимшись. Для себя бережетъ. Что ему тѣло-то ея портить! — подмигивали дѣвушки.

Черезъ недѣлю Александра Петровна начала поправляться. Первою ея мыслію было увѣдомить о себѣ Василія Степаныча. Она достала бумаги и написала письмо, но прикащикъ Герасимъ Кузьмичъ на-отрѣзъ отказался отправить его на почту.

— Письмо? Никакъ не возможно! Не могу, хоть зарѣжьте. Просите у барина. Подумаетъ еще, что доносъ. Шкура-то вѣдь у меня своя! Были ужъ случаи…

Отдавать письмо барину и просить его объ отсылкѣ, Александра Петровна не хотѣла. Она выждала случай, когда одинъ мужикъ изъ ихъ деревни отправился въ Петербургъ и послала письмо «съ оказіей». Въ письмѣ она благодарила Василія Степаныча за предложеніе руки и сердца, сообщала о своей болѣзни, о своемъ житьѣ-бытьѣ, о томъ, что баринъ, пока, ни за какія деньги не хочетъ дать ей вольную, просила сходить «къ мадамѣ» поклониться ей и подругамъ и беречь ея вещи. «Вся надежда на волю», заканчивала она. — «Что-то о ней поговариваютъ въ Петербургѣ? Не связываю васъ, голубчикъ, Василій Степанычъ, но прошу: подождите годочикъ, можетъ быть на наше счастье дѣло какъ нибудь и уладится; а объ себѣ скажу, что я всячески, до послѣдняго издыханія, буду себя беречь про васъ. Пишите, голубчикъ, но пишите осторожно, а то, чего Боже борони, письмо можетъ попасться къ барину и тогда можетъ быть худо».

Оправившись, Александра Петровна принялась за работу. Она, по волѣ барина, поселилась въ мезонинѣ съ «мамзюльками», шила имъ платья изъ привезенной бариномъ матеріи и перешивала старыя. «Мамзюльки», видимо, уважали ее, ставили ее гораздо выше себя и говорили ей «вы». Одна изъ нихъ, Данга — на которую указывалъ прикащикъ какъ на любимицу барина и которой, по его мнѣнію, нужно «потрафлять» — была красивая брюнетка. Она была замужняя женщина, изъ хорошаго крестьянскаго семейства и взята бариномъ силой.

Братья ея были работящіе люди, жили въ Петербургѣ на оброкѣ и высылали въ семейство деньги. Мужъ ея былъ сосланъ бариномъ за «сопротивленіе». Въ мезонинѣ она жила уже два года, но все еще не могла примириться съ своей участью и подчасъ всплакивала. Другая, Елизавета, была, совершенная противуположность Даши: полная, румяная, съ круглымъ лицемъ, и представляла собой типъ русской красавицы. Цѣлый день она распѣвала пѣсни, зачастую ссорилась съ Дашей, обижала ее и даже била. Ротъ ея въ свободное время отъ пѣнья цѣлый день былъ занятъ работой. Она, то ѣла моченую бруснику, яблоки, варенье, то грызла подсолнечныя зерна или кедровые орѣхи. Дворовые ненавидѣли ее за ея сплетни на нихъ барину. Она была вольная и пріѣхала съ бариномъ съ какой-то ярмарки.

Комната, гдѣ жила Александра Петровна, была чистенькая; она была не велика, но отдѣльная и у дворовыхъ называлась «гувернанткиной», на томъ основаніи, что здѣсь некогда жила гувернантка — нѣмка, сманенная бариномъ у сосѣдняго помѣщика и впослѣдствіи выгнанная имъ за что-то. День у Александры Петровны проходилъ слѣдующимъ образомъ: вставала она, когда ей вздумается, пила кофей, присланный бариномъ, и принималась за работу. Сидитъ, бывало, и шьетъ. Къ ней зайдетъ Даша, помѣстится противъ нея и начнетъ гадать на картахъ. Гадаетъ, гадаетъ, собьетъ карты, взглянетъ на нее и скажетъ:

— Болѣзная вы, болѣзная! Жалко мнѣ васъ. Все поди о женихѣ думаете?

— Какъ же, Дашенька, не думать!

— Горькая ваша доля. Изъ эдакой жизни и вдругъ въ неволю!… Дайте-ко я вамъ погадаю… Бубновый онъ?

И начнется гаданье.

— Карты-то выходятъ марьяжныя… да вотъ все изъ-за пиковаго короля препятствіе. Письмо получите, поясняла Даша.

— Ахъ, письма-то ужъ я каждый день жду. Все сердце мое у меня отъ этой неизвѣстности изболѣло!

Заходила и Елизавета, но разспрашивала больше о петербургскихъ удовольствіяхъ. Ей очень хотѣлось въ Петербургъ.

— Ахъ, хотъ-бы какой нибудь ледащенькій паренекъ подвернулся! Сейчасъ-бы. кажется, съ нимъ въ Питеръ укатила, заканчивала она.

Баринъ навѣщалъ Александру Петровну также часто.

— Ну, вотъ видишь, плутовка, какъ тебѣ хорошо здѣсь. Хочешь — работай, не хочешь — гуляй! Живи — не тужи! говорилъ онъ. — А полюбишь барина, такъ еще вдвое будетъ лучше.

Александра Петровна обыкновенно молчала. Баринъ садился съ ней рядомъ. Она вся съеживалась и отдвигалась отъ него.

— Ну, чего ты боишься, дурочка? Чего боишься? приставалъ онъ къ ней. — Ничего я тебѣ худаго не сдѣлаю. Развѣ можно что нибудь худое эдакому бѣленькому, плотненькому тѣльцу сдѣлать? Ну, дай плечико поцѣловать!

Онъ бралъ ее за подбородокъ и цѣловалъ въ плечо.

— Отвѣть хоть словечко-то, царевна Несмѣяна! Право, Несмѣяна! Чтожъ, развѣ баринъ твой уродъ? звѣрь? кусается?

Однажды онъ принесъ ей шелковой матеріи на платье и подавая, сказалъ:

— Вотъ тебѣ на платьице. Сшей себѣ. Не все же на людей работать.

— Благодарствуйте, баринъ. У меня есть платья, отвѣчала она.

— Еще сошьешь. Щеголяй на здоровье. Такому розанчику франтить надо. Ну, что-жъ за это сдѣлать надо? Благодарить слѣдуетъ. Да не какъ-нибудь. Ну?

— Благодарствуйте, баринъ.

— Развѣ такъ благодарятъ? Поцѣловать надо.

Александра Петровна не двигалась. Баринъ подошелъ къ ней и протянулъ къ ея лицу губы. Она закрыла лице руками. Баринъ чмокнулъ ее въ щеку, потрепалъ но спинѣ и проговорилъ:

— Ты, дурочка, только полюби барина, такъ и не такое у тебя платье будетъ. Шубку бархатную для тебя выпишу. На тройкѣ кататься будемъ. Все, что хочешь, для тебя сдѣлаю. Мамзюльки мои тебѣ не нравятся — въ шею ихъ! Къ чорту! Съ двора сгоню!

— Баринъ, голубчикъ, Петръ Петровичъ, вѣдь я вамъ сказывала, что у меня женихъ есть. Одного его я и люблю.

— Что женихъ! Вѣтрогонъ какой-нибудь! Ужъ онъ и забылъ о тебѣ давно. Смотри, и не поминай объ немъ, а лучше приходи ко мнѣ, какъ-нибудь, вечеркомъ въ кабинетъ. Картинки посмотришь, чайку напьемся, поужинаемъ.. Вишь, какой баринъ то! Свою крѣпостную къ себѣ въ гости зоветъ! Ну, да мы это дѣло устроимъ!.. Такъ полюбишь меня? Придешь? допытывался онъ отвѣта, но Александра Петровна стискивала зубы и молчала.

— Эхъ, букашка своенравная! заканчивалъ онъ, улыбаясь, щипалъ ее за щеку и уходилъ.

Посѣщенія барина учащались. Александра Петровна ему очень нравилась. Онъ дѣлалъ все, чтобъ достичь ея склонности. Упорство ея еще больше разжигало его страсть. Онъ ласкалъ ее, ухаживалъ за ней, дѣлалъ ей подарки и даже прибѣгнулъ къ посредничеству камердинера и ключницы, посылая ихъ уговаривать ее «полюбить барина». Дворовые не могли надивиться на все это, зная его крутой и необузданный нравъ. Они помнили, какъ была взята въ мезонинъ Даша и какъ овладѣлъ онъ ею, прибѣгнувъ къ насилію.

Уговариванье Александры Петровны камердинеромъ и ключницей вылилось въ слѣдующихъ формахъ:

Камердинеръ пришелъ, закурилъ папироску и заговорилъ:

— Напрасно вы отъ барина отворачиваетесь. Они къ вамъ всей душой, а вы финтите и задъ ему показываете. А еще образованіемъ хвастаетесь, питерскими считаетесь! Нешто образованныя дѣвицы такъ дѣлаютъ? Конечно мнѣ плевать, а только напрасно-съ… Вы объ немъ совсѣмъ не тотъ сюжетъ имѣете. Теперича они, по своему богатству, вамъ все могутъ… Канарейку желаете — и канарейка у васъ будетъ, золотыхъ рыбокъ — и золотыя рыбки у васъ на окошкѣ плавать будутъ. Баринъ васъ, какъ барышню, поставить могутъ.

Ключница обратилась къ ней иначе.

— Не сердитесь, голубушка, Александра Петровна, за то, что я вамъ скажу. Вѣдь баринъ мнѣ велѣлъ уговаривать васъ полюбить его, сказала она. Напѣвай, говоритъ, ей. Ни въ жизнь-бы я вамъ про это не сказала, да вѣдь наша сестра себя бережетъ. Вдругъ онъ узнаетъ, что я вамъ не говорила.

Слыша все это, Александра Петровна плакала и давала себѣ слово до послѣдней крайности защищать себя.

VII.

Прошло два мѣсяца съ тѣхъ поръ, какъ Александра Петровна поселилась въ мезонинѣ. Однажды, въ воскресенье, она шла отъ обѣдни и встрѣтилась съ прикащикомъ Герасимомъ Кузьмичемъ.

— Милости прошу къ нашему шалашу пирожка откушать! Кой-что хорошенькое услышите, сказалъ онъ.

Александра Петровна зашла, поздоровалась съ прикащицей и сѣла. Прикащикъ остановился передъ ней и началъ какъ-то таинственно улыбаться.

— Письмо къ вамъ. Надо статься, отъ друга. Получайте… шепнулъ онъ наконецъ и подалъ письмо. — Только, Бога ради, ни гу гу!

Александра Петровна принялась читать. Письмо было отъ Василія Степаныча. Оно было полно сѣтованій на судьбу, увѣреній въ вѣчной любви. Онъ спрашивалъ не нужно-ли ей выслать денегъ, не нужно-ли ему самому пріѣхать въ деревню и переговорить съ бариномъ на счетъ вольной и заканчивалъ словами: «кроплю письмо слезами и какъ мореплаватель надѣется на якорь, такъ и я на вашу вѣрность ко мнѣ».

Въ письмѣ не было ничего такого, что-бы могло измѣнить положеніе Александры Петровны, но оно очень ее обрадовало. Она знала, что хоть и далеко, но есть человѣкъ, который сочувствуетъ ей и любитъ ее. Она значительно повеселѣла, и прійдя къ себѣ, начала даже напѣвать какой-то куплетъ, слышанный ею въ Петербургѣ. Пѣсня ея достигла до ушей барина. «Ага, поетъ! Свыклась пташка съ клѣткой», подумалъ онъ и направился на верхъ въ комнату Александры Петровны.

— Пѣсенку твою, бутончикъ, услыхалъ. Дай, думаю, хоть разъ посмотрю на нее на веселенькую, сказалъ онъ, входя.

Александра Петровна умолкла.

— Ну, чтожъ, продолжай, продолжай, а я подтягивать буду. Зачѣмъ-же нахмурилась? Эхъ, Саша, не знаешь ты своего барина! Баринъ твой добрый.

— Кабы добрый были, такъ взяли-бы выкупъ да и отпустили на волю, отвѣчала она.

— Нѣтъ, ты объ этомъ и не думай, потому что я прямо скажу, ты мнѣ нравишься и я все жду, когда, ты меня полюбишь.

— Никогда вы этого не дождетесь.

— Чего-же ты хочешь? Ну, скажи. Хочешь вѣрно, чтобъ баринъ у тебя ручки цѣловалъ, чтобы онъ передъ тобой на колѣни становился?

— Ничего этого мнѣ не надо. Оставьте меня только въ покоѣ, а я буду вамъ самая хорошая работница. Что могу — все дѣлать буду.

— Не нужно мнѣ твоей работы. Полюби меня только и ты увидишь какая твоя жизнь будетъ.

— Ахъ, баринъ, какіе вы странные! Какъ я васъ могу полюбить, коли мнѣ и глядѣть-то на васъ… не хорошо, проговорила Александра Петровна и горько улыбнулась.

Брови барина нахмурились, усы зашевелились. Онъ покраснѣла, въ волненіи заходилъ по комнатѣ и наконецъ, крутя усы, остановился передъ Александрой Петровной.

— А знаешь, милая, вѣдь ты моя крѣпостная и ежели на тебя ласки не дѣйствуютъ, то я могу тебя и силой заставить жить со мной! сказалъ онъ. Ты спроси-ко у Дарьи, какъ жъ ней поступилъ. Она тебѣ кой-что поучительное поразскажетъ.

— Слышала я, баринъ, и напередъ вамъ скажу, что тогда я съ собой что нибудь нехорошее сдѣлаю.

— Ну, ужъ это врешь! Дворня-то у меня велика: четверыхъ караулить заставлю. А чтобъ горячка-то эта прошла, такъ амбарчикъ у меня холодненькій есть. Послѣ теплой-то комнатки онъ отлично укрощаетъ.

Александра Петровна заплакала.

— Ты не плачь. Зачѣмъ плакать? Это я такъ, къ слову только сказалъ. Съ тобой, я надѣюсь, и лаской поладить, закончилъ онъ, погрозилъ ей пальцемъ и ушелъ.

По уходѣ барина, въ комнату вошли Даша и Елизавета.

— Что у васъ съ нимъ было? — спросила Елизавета. Сейчасъ прошелъ какъ звѣрь сердитый и даже меня ни за что, ни про что въ грудь толкнулъ.

— Извѣстно ужъ что, и Александра Петровна передала имъ свой разговоръ съ бариномъ.

— Плохо ваше дѣло, дѣвушка; трудно вамъ уберечься, сказала Даша.

— Да, не легко, заговорила Елизавета. Знаете, что я-бы теперь на вашемъ мѣстѣ сдѣлала? Согласилась-бы и потребовала съ него вольную. Башъ на башъ — смѣнялась-бы. Ей-Богу! Пока онъ еще съ вами ласковъ, это дѣло обдѣлать можно. Что беречь-то себя! Захочетъ, такъ все равно, за дарма пропадете. Надуетъ, впрочемъ, хитрый тоже… прибавила она: — а то я знаю одна дѣвушка сдѣлалась такъ съ своимъ бариномъ.

— Нѣтъ, ужъ, на это я ни за что не рѣшусь. Лучше умру, отвѣчала Александра Петровна.

Вечеромъ того-же дня Александра Петровна уже собиралась ложиться спать, какъ вдругъ въ ея комнату вошелъ барскій камердинеръ.

— Баринъ васъ къ себѣ внизъ требуетъ. Пожалуйте, сказалъ онъ.

Александра Петровна поблѣднѣла. «Ужъ не по поводу-ли давишняго разговора»? мелькнуло у нея въ головѣ.

— Вы не знаете зачѣмъ? — спросила она.

— Не пужайтесь, будьте покойны. Кажется, насчетъ мѣрки. Халатъ вамъ хотятъ дать шить для себя, что ли.

— Что-жъ ночью то? Лучше завтра. Знаете что, Григорій Иванычъ: скажите, что я сплю. Нельзя-ли какъ нибудь уладить, попросила она его.

— Нѣтъ, ужъ лучше теперь идите, а то разсердите. И то онъ сегодня какъ волкъ на всѣхъ смотритъ. Намъ-же вѣдь изъ за васъ страдать придется.

Александра Петровна отправилась. По дорогѣ она творила молитву. Камердинеръ отворилъ дверь кабинета и она вошла.

На диванѣ, за столомъ, уставленнымъ винами, холодными закусками и сластями сидѣлъ баринъ. Онъ былъ замѣтно выпивши. Лице его было красно.

— Ну, гостья дорогая, милости просимъ, садись, сказалъ онъ.

Она не двигалась съ мѣста. У нея дрожали ноги. Она явственно слышала, что сзади ея, изъ другой комнаты щелкнулъ дверной замокъ.

— Мнѣ Григорій сказалъ, что вы насчетъ халата, чуть слышно проговорила она.

— Какой халатъ! Ну его! О халатѣ еще успѣемъ, а теперь садись и поужинаемъ вмѣстѣ, отвѣчалъ баринъ, подошелъ къ ней, взялъ ее за плечи, силой посадилъ на диванъ и сѣлъ съ ней рядомъ.

— Я ужинала.

— Ну вотъ сладенькаго да винца.

Баринъ обнялъ Александру Петровну, Она вырвалась отъ него и бросилась къ двери.

— Не трудись, голубка, — заперто.

— Что же это? Вѣдь это низко, это подло! вскричала она.

— Тсъ! Не грубить! погрозилъ ей баринъ, снова подошелъ къ ней, и обхвативъ ее за талію, притянулъ къ себѣ.

Она опять вырвалась и убѣжала въ уголъ.

— Я кричать буду, ежели вы не выпустите!

Баринъ, скрестя на груди руки, пожиралъ ее глазами.

— Дура! ну кто на твой крикъ прибѣжитъ? Кто посмѣетъ войти? Успокойся лучше. Теперь ужъ ты моя.

Она стояла въ углу и огораживала себя стульями. Глаза ея блестѣли. Она не плакала. Въ ней была рѣшимость на всею Баринъ направился къ ней. Она вскрикнула, схватила съ близъ стоящаго стола подсвѣчникъ и замахнулась имъ.

— Не поможетъ, голубка! — проговорилъ баринъ, и тяжело дыша, напалъ отодвигать стулья.

Подсвѣчникъ пущенный Александрой Петровной, пролетѣлъ надъ его головой. Она быстро схватила какую то книгу въ тяжеломъ переплетѣ и также бросила въ него. Книга ударилась ему въ грудь.

— А, когда такъ, такъ я тебѣ покажу, что я твой баринъ! — заревѣлъ онъ, какъ тигръ на добычу, бросился на нее, схватилъ ее и началъ мять въ рукахъ.

Слышались проклятія, ругательства, стоны. Александра Петровна защищалась до послѣдней крайности. Она кричала, кусалась, царапалась. Баринъ утомился и бросилъ ее.

— Ну, дѣвка! — сказалъ онъ. Стой-же, покажу я тебѣ волю, покажу я тебѣ жениха! Будешь ты у меня замужемъ, только не за нимъ проклятымъ! Эй! Григорій! Люди!

Камердинеръ, стоявшій за дверью, тотчасъ-же вбѣжалъ въ кабинетъ.

— Убрать ее и запереть въ холодный амбаръ! — приказалъ баринъ, указывая на Александру Петровну.

Она сидѣла на полу и дико смотрѣла на все окружающее.

Платье ея было разорвано, волосы распустились.

— Пожалуйте, сказалъ камердинеръ, подходя къ ней.

Она встала, и шатаясь, отправилась изъ кабинета. Камердинеръ поддерживалъ ее подъ руку. Вдругъ изъ ея глазъ брызнули слезы, и истерически рыдая, она упала на плечо камединеру. Тотъ вытащилъ ее за двери.

— Караулъ поставить! Пусть конюха присматриваютъ! — крикнулъ имъ вслѣдъ баринъ.

Въ эту ночь дворня помѣщика Перестарова долго не ложилась спать и толковала объ участи Александры Петровны.

VIII.

На утро, въ кабинетѣ, между бариномъ и извѣстнымъ уже намъ прикащикомъ Герасимомъ Кузьмичемъ произошелъ слѣдующій разговоръ:

— Отправься на село и скажи Потапу, чтобы онъ приготовился къ свадьбѣ. У меня для него невѣста есть, приказалъ баринъ.

— Осмѣлюсь доложить, Петръ Петровичъ, потому можетъ вы запамятывать изволили, вѣдь мы этого самаго Потапа рѣшили за его пьянство въ солдаты сдать, замѣтилъ прикащикъ.

— Не твое дѣло! Это само собой. Къ первому числу мы его повеземъ въ городъ.

Баринъ забарабанилъ пальцами по столу.

— Скажи ему отъ меня, что невѣста у него хорошая будетъ. Барышня, бѣлоручка. Я Сашку за него выдаю, прибавилъ онъ.

Прикащикъ попятился.

— Что ты? Ихъ настоящая пара будетъ.

— Такъ-съ…

— Одинъ пьяница, другая разбойница. Она меня вчера чуть шандаломъ не убила!

— Господи! — всплеснулъ руками прикащикъ.

— Зайди и къ ней. И ей скажешь, чтобъ вѣнчаться сбиралась. Въ воскресенье свадьба. Воли хотѣла, такъ вотъ и вольная будетъ, какъ мужа въ солдаты сдадимъ. Она въ амбарѣ. Выпустить ее! да вышвырнуть изъ мезонина ея вещи. Пусть во флигелѣ съ дворовыми живетъ! Слышалъ?

— Слышалъ-съ.

— Ну, ступай!

Прикащикъ удалился.

— Ну что? Видѣлъ Сашку? Что она? — спросилъ баринъ вечеромъ своего камердинера.

— Ничего-съ, плачетъ, убивается.

— Чего-же ей? Хотѣла замужъ — и выходитъ. Нѣтъ, какова штука-то? Какова дѣвка-то?

— Не говорите ужъ, Петръ Петровичъ! Ругаемъ мы ее! Вѣдь это вольнодумство одно. Ей Богу! — отвѣчалъ камердинеръ.

Слухъ о свадьбѣ Александры Петровны съ пьяницей Потапомъ какъ громомъ поразилъ всю деревню и все село, хоть и привыкли всѣ къ звѣрству и жестокимъ выходками, своего барина, но такого исхода не ожидали.

Даже самъ женихъ Потапъ, узнавъ объ этомъ загоревалъ и то и дѣло, валялся у кабака пьяный, не взирая на посулы барина спустить съ него семь шкуръ.

Слухи о свадьбѣ достигли и до сосѣднихъ помѣщиковъ. Нѣкоторые изъ нихъ, болѣе человѣколюбивые, пріѣхали просить Перестарова отмѣнить этотъ бракъ, толковали о дворянской чести, о «гуманности», но Перестаровъ былъ непреклоненъ, наговорилъ имъ дерзостей и совѣтовалъ не мѣшаться въ чужія дѣла; нѣсколькихъ-же дворовыхъ, заподозрѣнныхъ въ разглашеніи его распоряженія, высѣкъ на конюшнѣ.

Въ воскресенье, послѣ обѣдни, въ маленькой церкви села Перестарова совершилась свадьба Александры Петровны съ Потапомъ. Все это сдѣлалось такъ скоро, что она не успѣла даже увѣдомить о своемъ несчастіи и Василія Степаныча. Она всю недѣлю хворала и сильно похудѣла. Она вѣнчалась въ простомъ шерстяномъ платьѣ и безъ вуаля. Нѣкоторыя дворовыя дѣвушки хотѣли «снарядить ее какъ слѣдуетъ», но были остановлены болѣе благоразумными, такъ какъ за явное сочувствіе къ ней пришлось-бы поплатиться. Церковь была полна зрителями. Баринъ также присутствовалъ. Женихъ въ новомъ синемъ кафтанѣ, занятымъ у сосѣдняго мужика на время вѣнчанья, стоялъ среди своей немногочисленной родни. Два конюха ввели въ церковь плачущую Александру Петровну.

По окончаніи вѣнчанья баринъ подошелъ къ ней и сказалъ:

— Поздравляю, Саша! Ну вотъ твое желаніе исполнилось. Хотѣла замужъ и замужемъ теперь. Будешь жить въ законѣ. Хотѣла воли — и вольная будешь. Дня черезъ два твоего мужа повезутъ въ солдаты сдавать — и ты будешь вольная солдатка.

Присутствующіе разошлись изъ церкви съ такимъ тяжелымъ впечатлѣніемъ, которое выносится развѣ послѣ похоронъ отца; оставившаго многочисленное семейство.

Пира не было. Новобрачный былъ бѣднѣйшій мужикъ въ деревнѣ, а тѣ ничтожныя крохи, которыя у него были, онъ пропилъ передъ свадьбой. Семейство его все-таки кой-какъ сколотилось, купило четверть водки, испекло пироговъ и позвало кой-кого изъ сосѣдей. Пришли очень немногіе, но и тѣ какъ-то косились и дулись на несоблюденіе нѣкоторыхъ свадебныхъ обрядовъ и скоро ушли. Когда смерклось, гостей уже не было. Только ребятишки забѣгали еще въ избу и просили «гостинчику со свадебки». Имъ давали остатки пирога.

Александра Петровна осталась одна съ мужемъ. Она разсмотрѣла его хорошенько. Свирѣпаго въ немъ ничего не было. Онъ былъ робокъ и грустенъ, но не пьянъ, хотя и пилъ съ гостями водку. Она подошла къ нему и сказала:

— Потапъ Васильичъ, голубчикъ, теперь я ваша жена и въ вашей власти… Я уважать васъ буду, словомъ, вамъ не поперечу, но объ одномъ васъ прошу: когда вы будете солдатомъ не оставляйте меня здѣсь, дайте мнѣ пашпортъ на прожитіе, а я, что-бы не заработала, завсегда вамъ половину высылать буду.

Сказавъ это, она заплакала и повалилась ему въ ноги. Потапъ и самъ прослезился и бросился ее поднимать.

— Родимая, что ты? Для чего-жъ это? Судьба-то у насъ у обоихъ горькая! Что мнѣ надъ тобой нравъ свой показывать да безобразничать! Вѣдь у меня, чай, сердце есть.

Лучь надежды, на возможность перемѣнить свое положеніе, мелькнулъ въ головѣ Александры Петровны. Она захотѣла хоть чѣмъ нибудь отблагодарить мужа, достала изъ кармана трехрублевую бумажку и подала ему.

— Вотъ вамъ пока, что могу…

Увидя деньги, Потапъ оживился.

— Вотъ за это спасибо! Вотъ за это люблю! — заговорилъ онъ и тотчасъ-же послалъ за водкой.

Мать старуха начала его ругать. Досталось и Александрѣ Петровнѣ.

— Ты чтожь дочка! Нѣшто такъ слѣдуетъ? Вѣдь это на погибель ему. Въ отмѣстку, что-ли? Чтобъ сердце сорвать? Чѣмъ-бы свекровь ублажить, а она на-поди! Домъ бѣдностію подавился, а она мужу на пьянство… И непряха досталась и мужу пособница, упрекнула она ее и оскорбленія посыпались.

Александра Петровна достала еще рубль и подала ей.

— Это мужу-то три, а свекрови рубль? Спасибо! заговорила старуха, но деньги взяла.

Добывъ водки, Потапъ напился. Александрѣ Петровнѣ вдругъ стало страшно. Съ этимъ пьянымъ ей предстояло провести ночь.

Она взглянула на полштофъ. «А что, вѣдь говорятъ, пьяные никогда горя не чувствуютъ. Попробовать развѣ?» мелькнуло у ней въ головѣ и съ этой мыслью она вдругъ схватила стаканъ, налила его водкой и выпила. Усталая, измученная, убитая горемъ и никогда не пившая вина, она до того охмѣлѣла, что тутъ-же свалилась и заснула.

— Ну, пара! Вотъ Господь Богъ послалъ дочку! — всплеснула руками свекровь и стащила Александру Петровну на постель.

Баринъ не пронялся. Ему мало было того глумленія, которое онъ уже сдѣлалъ. На-утро онъ прислалъ своего камердинера поздравить молодыхъ съ законнымъ бракомъ и передать имъ краюху черстваго хлѣба и горсть соли на черепкѣ отъ тарелки.

IX.

Былъ май мѣсяцъ. Поѣздъ Николаевской желѣзной дороги приближался къ Петербургу. Въ вагонѣ третьяго класса, прижавшись къ углу, сидѣла Александра Петровна. Четыре мѣсяца, проведенные ею въ деревнѣ, четыре мѣсяца жестокихъ нравственныхъ страданій страшно ее измѣнили. Она похудѣла. О прежнихъ привлекательныхъ ямочкахъ на щекахъ не было и помину, румянецъ уступилъ мѣсто матовой блѣдности, глаза ввалились, но, не взирая на все это, она еще все-таки была хороша. Она ѣхала въ Петербургъ съ паспортомъ солдатской жены. Она была солдатка.

Спустя четыре дня послѣ свадьбы, Потапа повезли въ городъ сдавать въ рекруты. Онъ какъ напился въ день своей свадьбы, такъ и не отрезвлялся. Три рубли, данные ему Александрой Петровной, онъ пропилъ до копѣйки, не удовольствовался этимъ, укралъ у нея платокъ и также заложилъ въ кабакѣ. Александра Петровна не провожала его въ городъ, за что и вынесла жестокія ругательства отъ свекрови и мужниной родни.

При отъѣздѣ мужа, она дала ему десять рублей, которые заняла у прикащика Герасима Кузьмича подъ залогъ своего мѣховаго салопа и обѣщалась высылать таковую сумму ежемѣсячно, за что мужъ долженъ былъ дать ей паспортъ. Пашортъ привезъ ей, возвратясь въ деревню, отвозившій Потапа староста. Свекровь и мужнины родственники сильно старались противодѣйствовать этому; они желали имѣть у себя Александру Петровну, какъ работницу въ домѣ, но Потапъ былъ, непреклоненъ.

Александра Петровна сдѣлалась вольная. Первымъ ея дѣломъ было отслужить благодарственный молебенъ, вторымъ — написать обо всемъ Василію Степанычу, увѣдомить его, что она ѣдетъ въ Петербургъ и просить выслать денегъ.

Черезъ недѣлю Василій Степанычъ прислалъ письмо и деньги.

«Ужасъ объялъ меня, когда я читалъ письмо ваше о вашихъ страданіяхъ», писалъ онъ. «Я заболѣлъ даже и ходилъ въ лавку какъ сумасшедшій. Господи, какъ подумаешь, какъ это дѣлаютъ люди? Есть-ли у нихъ душа? Что имъ на томъ свѣтѣ будетъ? При семъ посылаю вамъ пятьдесятъ рублей. Не медлите, голубушка, и пріѣзжайте скорѣй. Ангелъ, Саша, любовь моя къ тебѣ въ сердцѣ моемъ горитъ по прежнему, какъ неугасимая лампада. Цѣлую ваши пучки и при семъ присовокупляю, что, кажется, вамъ не стоитъ опять поступать къ мадамѣ, такъ какъ хозяинъ нашъ открылъ торговлю также и женскими шляпками и я вамъ завсегда могу достать работу. Вамъ лучше жить на квартирѣ, а посему, не дожидаясь отвѣта, я найду вамъ комнатку съ мебелью и вы уже пріѣдете прямо въ свой уголъ. Лети письмо мое со вздохомъ любви къ милой сердцу въ руки. Надѣюсь, ангелъ, Саша, встрѣтить тебя самъ въ воксалѣ. Прощай».

Получивъ деньги, Александра Петровна тотчасъ-же уплатила долгъ прикащику, дала пять цѣлковыхъ свекрови, такую-же сумму женатому мужнину брату, купила платокъ невѣсткѣ и рѣшила ѣхать. Деверь вызвался ее отвезти на желѣзную дорогу, но тайно отъ барина. Онъ боялся его. Съ ней было запрещено имѣть всякое сообщеніе. Изъ дворовыхъ простилась съ ней одна только Даша, и та прибѣжала украдкой, вечеромъ, наканунѣ отъѣзда. Она пробыла у нея минутъ десять и проплакала, жалуясь на свою горькую долю. На прощаньи она ей сказала:

— Коли что услышите про волю, голубушка, то пишите.

На станціи желѣзной дороги Александра Петровна встрѣтилась съ прикащикомъ. Онъ пріѣхалъ за письмами и газетами.

— Коли вспомните, такъ вышлите мнѣ десятокъ лимоновъ… сказалъ онъ, прощаясь съ ней. Тамъ Филипъ въ Питерѣ. Онъ зайдетъ къ вамъ. Да жена просила сонникъ, да житіе преподобнаго отца нашего…

Александра Петровна не дослушала окончанія и вскочила въ вагонъ.

Просвистѣвъ и остановясь на пять минутъ въ Колпинѣ, поѣздъ помчался къ Петербургу. Черезъ четверть часа начали показываться трубы фабрикъ, багажные вагоны, платформы.

— Сейчасъ забалуй-городъ будетъ, сказалъ какой-то мужикъ и началъ будить товарищей, спавшихъ подъ лавками.

— Эхъ скляница! Допить ее вдосталь! какъ-то прикрикнулъ какой-то мѣщанинъ въ кафтанѣ со сборами, досталъ изъ кармана фляжку и вылилъ содержимое ея себѣ въ горло.

Вотъ и свистокъ. Поѣздъ остановился. Начали выходить. Александра Петровна перекрестилась и также вышла. На платформѣ, за народомъ, виднѣлась голова Василія Степаныча. Онъ махалъ руками.

— Вася, голубчикъ! — крикнула она, протиснувшись къ нему, и упала въ его объятія.

Черезъ полчаса Василій Степанычъ и Александра Петровна сидѣли въ небольшой, довольно чисто-меблированной комнатѣ на Владимірской улицѣ.

— Ну какъ тебѣ нравится горенка? — спросилъ онъ ее. Кажется, опрятно, свѣтло. У этого окошечка ты будешь работать.

— Все хорошо, Вася, но только одно, какъ мужъ… отвѣчала она. Все-таки я солдатская жена и мужъ надо мной во всемъ властенъ.

— А все лучше, чѣмъ умереть съ тоски и горя въ барскомъ домѣ. Не безпокойся, ангелъ мой, забудь объ этомъ. Мы акуратно каждый мѣсяцъ будемъ высылать ему деньги.

— Ну, а вдругъ онъ больше потребуетъ?

— Въ кабалу пойдемъ, а вышлемъ.

— А вдругъ онъ самою меня потребуетъ?

— Ну и тогда есть одно средство… Да Богъ милостивъ…

Кухарка внесла самоваръ. Александра Петровна начала заваривать чай.

— Солдатка вамъ чай наливаетъ, сказала она.

— Голубушка, забудь ты объ этомъ. Не терзай ты меня и себя,

Василій Степанычъ началъ цѣловать у нея руки.

— Ну, Саша, хотѣлъ я тебя сдѣлать законной женой, — злые люди помѣшали, заговорилъ онъ. — Неужели намъ лишаться теперь своего счастія?…

Она улыбнулась ему, закрыла его ротъ ладонью и положила ему на плечо голову.

X.

Прошло шесть лѣтъ. Александра Петровна жила съ Василіемъ Степанычемъ. У нихъ было трое дѣтей: дѣвочка и два мальчика. Вскорѣ послѣ пріѣзда Александры Петровны въ Петербургъ, Василій Степанычъ отошелъ отъ хозяина и открылъ свою лавку. Деньгами ему помогъ дядя. Въ лавкѣ, кромѣ матерій, лентъ и прочихъ товаровъ, продавались и женскія шляпки, которыя шила на дому Александра Петровна. Дѣло шло хорошо. Кромѣ ея самой, у нея работали двѣ мастерицы и три дѣвочки ученицы. Александра Петровна и Василій Степанычъ жили не роскошно, но и не бѣдно. У нихъ была хорошенькая и чистенькая квартирка, было двое прислугъ, сытный столъ, и кромѣ того, они не отказывали себѣ въ нѣкоторыхъ развлеченіяхъ. Однимъ словомъ, они жили какъ вообще живетъ все небогатое рыночное купечество. Жили они какъ мужъ и жена. Нѣкоторые изъ ихъ знакомыхъ даже и не знали, что они не обвѣнчаны и что у Александры Петровны есть мужъ солдатъ.

О Потапѣ уже четыре года, какъ не было и слуху. Первые два года онъ еще по временамъ писалъ, требуя денегъ, но потомъ вдругъ умолкъ. Изъ послѣдняго письма его. Александра Петровна знала только одно, что полкъ, гдѣ онъ служилъ, «идетъ въ городъ Сибирь». Это было послѣднее извѣстіе о Потапѣ. Она не знала живъ онъ или померъ. Василій Степанычъ нѣсколько разъ ходилъ узнавать о немъ въ главный штабъ, но тамъ ничего не могъ узнать опредѣленнаго. Касательно полка, впрочемъ, было узнано, что онъ стоитъ гдѣ-то за Байкаломъ. Но Потапъ могъ быть переведенъ, впослѣдствіи, и въ другой полкъ.

Зная бѣдность Потапа, зная, что солдату негдѣ взять денегъ и что Потапъ, ежели-бы былъ живъ, ни-за-что-бы не упустилъ случая попользоваться въ годъ нѣсколькими десятками рублей, Александра Петровна стала уже думать, что онъ умеръ. Смерть Потапа казалась ей все болѣе и болѣе вѣроятною, какъ вдругъ отъ него пришло письмо. Письмо было изъ Оренбурга. Въ немъ онъ писалъ слѣдующее:

"Любезной супружницѣ нашей Александрѣ Петровнѣ отъ мужа вашего Потапа Васильева посылаемъ низкій поклонъ и съ любовію заочно низко кланяюсь. Прижимаю васъ къ груди моей, супруга любезная. И что это объ васъ никакаго слуху нѣтъ и никакой вѣсточки? Я, почитай, пять писемъ писалъ и никакого отвѣта. Что это значитъ, любезная супруга наша? Или вы забыли ваше обѣщаніе. Мужъ въ болѣзни и въ бѣдности, даже и на табакъ денегъ нѣтъ, а вы въ довольствѣ и денегъ не высылаете? Такъ какъ вы давно уже не высылали денегъ, то въ силу сего письма вышлите мнѣ сейчасъ-же тридцать рублевъ.

«Не думаю, чтобъ письма мои не доходили до васъ. Увѣдомляю васъ, что мы допрежь сего стояли въ разныхъ городахъ Сибири, доходили до такихъ мѣстъ, гдѣ ужъ, почитай, край свѣта и много чудесъ видѣли. Видѣли мы людей въ шкуры зашитыхъ, которые тѣмъ занимаются, что всякую падаль и нечисть жрутъ, видѣли какъ на собакахъ ѣзда происходитъ, видѣли оленей съ рогами и верблюдовъ-гадовъ, что у нихъ замѣсто лошади. Да, супруга наша, трудно намъ было безъ денегъ быть по вашей милости. Вышлите тридцать рублевъ непремѣнно. Цалую несчетное число разъ и сугубо кланяюсь, а о себѣ скажу, что я слава Богу здоровъ. Супругъ вашъ Потапъ Васильевъ Ушинъ, а за неумѣніемъ имъ грамотѣ ефрейторъ Иванъ Прохоровъ руку приложилъ».

Письмо это немного опечалило Александру Петровну.

— Ну, чтожъ, пошлемъ. Завтра-же пошлемъ ему тридцать рублей, сказалъ Василій Степанычъ. — Есть о чемъ тужить!

— Ахъ, Вася, я думала онъ умеръ, проговорила она и вдругъ прибавила: — Ахъ, Господи! вѣдь вотъ грѣшница я… Человѣкъ ничего мнѣ худаго не сдѣлалъ, а я ему смерти желаю.

Деньги были посланы но черезъ мѣсяцъ Потапъ прислалъ снова письмо и требовалъ еще двадцать пять рублей, «…положилъ себѣ въ умѣ сапажнымъ ремесломъ заниматься, такъ какъ въ бытность мою въ Сибири сапоги шить выучился, писалъ онъ: — а потому вышлите мнѣ на товаръ и струментъ разный». Двадцать пять рублей были также посланы. Безпрекословное повиновеніе Александры Петровны, должно быть, избаловало Потапа. Онъ не зналъ объ ея положеніи. Въ письмахъ своихъ къ нему она не писала ему о своемъ благосостояніи, и онъ, видимо, пробовалъ нельзя-ли съ нея содрать побольше. Вслѣдъ за письмомъ съ просьбою о высылкѣ двадцати пяти рублей на сапожное ремесло, начали почти каждый мѣсяцъ приходить письма съ требованіемъ то двадцати, то тридцати рублей. Деньги эти требовались подъ разными предлогами. То онъ писалъ, что онъ потерялъ ружье, то украли у него офицерскую шинель, ввѣренную ему ротнымъ командиромъ на храненіе, и т. п. Сумма все увеличивалась и увеличивалась, вслѣдствіе чего Александра Петровна, посовѣтовавшись съ Василіемъ Степанычемъ, написала Потапу, что она не можетъ высылать ему такихъ суммъ и опредѣляла ему ежемѣсячное пособіе въ десять рублей. Потапъ угомонился на нѣсколько мѣсяцевъ, но вдругъ прислалъ письмо, въ которомъ сообщалъ, что онъ уходитъ изъ полка на родину въ безсрочный отпускъ и требовалъ себѣ тридцать рублей на подъемъ. «Хоть одежу свою какую ни-на-есть заложи, а деньги мнѣ, все-таки, вышли, такъ какъ безъ денегъ мнѣ подняться невозможно», писалъ онъ. «Ты моя законная жена, а жена до послѣднихъ силъ должна во всемъ помогать мужу», заканчивалось письмо.

— Чтожъ, послать нужно, сказалъ Василій Степанычъ и послалъ деньги.

Но Потапъ и этимъ не пронялся; вскорѣ было прислано имъ новое посланіе. Оно было уже изъ деревни, съ мѣста родины.

«Дошло до слуховъ нашихъ, любезная супруга наша, писалъ онъ, что вы въ Питерѣ въ богатствѣ живете и съ любовникомъ возжаетесь, отъ котораго у васъ и дѣти есть, чѣмъ вы намъ несказанный срамъ чините. А мы въ бѣдности пребываемъ и, по вашему безобразію, зазоръ терпимъ. О всемъ вашемъ непотребномъ житьѣ мы слышали отъ деревенскихъ нашихъ, которые въ Питерѣ были и намъ теперь глаза колятъ. Нѣшто такъ возможно? Такъ жить невозможно, коли у васъ законный мужъ есть. Теперь мы не знаемъ, куда и глаза дѣвать. А такъ чтобъ безобразіе это и постыдство для насъ не продолжалось, то мы и требуемъ, супруга наша, васъ къ себѣ. Жена должна быть всегда при мужѣ своемъ. Это и въ писаніи сказано. А посему по полученіи сего письма, пріѣзжайте немедленно въ деревню».

Далѣе слѣдовали поклоны, но Александра Петровна не читала ихъ. Она поблѣднѣла и чуть устояла на ногахъ. «Вотъ несчастіе-то, подумала она. Два раза крѣпостная! Двѣ неволи выдерживаю!» Слезы брызнули у нея изъ глазъ. Ее окружили дѣти и стали спрашивать о чемъ она плачетъ. Она закрыла лице руками и отвернулась отъ нихъ. Она не могла на нихъ глядѣть. Василія Степаныча не было дома. Онъ былъ въ лавкѣ. Александра Петровна послала за нимъ. Онъ тотчасъ-же явился запыхавшійся, испуганный.

— Что такое случилось, Саша? — спросилъ онъ. Господи, какъ ты меня напугала! Руки и ноги дрожатъ.

Она показала ему письмо. Онъ прочиталъ, взялся за голову и заходилъ по комнатѣ. Александра Петровна плакала. Старшая шестилѣтняя дочка въ недоумѣніи смотрѣла на эту сцену.

— Это его подучили родные! Это вѣрно, — сказалъ онъ наконецъ. Тѣ слышали отъ мужиковъ, которые у насъ здѣсь были, какъ мы живемъ, вотъ они и хотятъ выжать изъ насъ денегъ. Вѣдь мужикъ глупъ — ежели онъ видитъ, что человѣкъ живетъ опрятно, ѣстъ чисто, такъ думаетъ, что человѣкъ этотъ и не вѣсть какіе капиталы имѣетъ.

— Вотъ, Вася, мое предчувствіе сбылось, проговорила Александра Петровна.

— Успокойся, ангелъ мой! Какъ нибудь уладимъ дѣло! Имъ деньги нужны: это видно. Чтожъ, пошлемъ. Какъ нибудь сожмемся.

— Но вѣдь онъ не денегъ требуетъ, а меня самою.

— Просто пугаетъ. Ну, на что ты ему? Ему какіе нибудь двадцать, двадцать пять рублей въ мѣсяцъ несравненно лучше, чѣмъ ты сама. Будешь ты при немъ — денегъ у него не будетъ.

— Хорошо, коли такъ, а вдругъ на него блажь нашла. Вѣдь эдакое мое несчастіе! Жить и всю жизнь дрожать за свою судьбу!

— Богъ милостивъ! Успокойся, моя родная! — утѣшалъ ее Василій Степанычъ.

На другой день Потапу было послано письмо со вложеніемъ двадцати пяти рублей. Въ письмѣ говорилось, что ежели онъ оставитъ Александру Петровну въ покоѣ, то таковую сумму будетъ получать ежемѣсячно къ каждому первому числу. На письмо это не воспослѣдовало никакого отвѣта. Молчаніе Потапа, Александра Петровна сочла за знакъ согласія и мало помалу начала успокоиваться.

Прошло два мѣсяца со дня полученія Александрою Петровною письма отъ Потапа. Александра Петровна была имянинница. Вечеромъ, въ день ея имянинъ, Василій Степанычъ, по заведенному порядку, позвалъ гостей. Гости были большею частію мужчины: сосѣдніе по лавкѣ прикащики и нѣкоторые холостые хозяева. Среди статскихъ платьевъ виднѣлся и мундиръ помощника пристава изъ участка, знакомаго Василія Степаныча по клубу. Женатые купцы, хотя и знали несчастную исторію Александры Петровны, хотя и знали, что Василію Степанычу невозможно на ней жениться при живомъ мужѣ, но не взирая на это все таки не ходили къ нему въ домъ, на томъ основаніи, что «тогда нужно и къ себѣ приглашать, а какъ его пригласишь, съ полюбовницей?» Женщинъ было очень мало. Двѣ мастерицы Александры Петровны, старинная ея подруга Маша, жившая съ ней вмѣстѣ еще у мадамъ Ривьеръ и теперь имѣвшая свое маленькое заведеніе, да какая-то старушка, вдова, дальняя родственница Василія Степаныча. Мущины играли въ карты — въ мушку и стуколку. Женщины занимались «ничего недѣланіемъ». Около мастерицъ, молодыхъ дѣвушекъ, увивался какой-то юный прикащикъ-франтъ и предлагалъ играть въ фанты.

— Да какъ-же мы будемъ играть? Насъ всего трое, говорили дѣвушки.

— Очень просто-съ… Я васъ перецѣлую обѣихъ да и дѣлу конецъ! — отвѣчалъ прикащикъ.

— Нѣтъ, мы такъ не согласны.

Дѣвушки смѣялись.

Вообще въ маленькой квартиркѣ было шумно отъ говору. У мущинъ, играющихъ въ карты, слышались восклицанія въ родѣ: «Тузъ пикъ, антихристъ пришелъ! Значитъ, читай отходную и ложись въ гробъ! Я казачью масть показываю, а васъ червями несетъ! Ставь, Петя, ремизъ! Не стыдись! Тебѣ сходно — сегодня кусокъ бархату продалъ!» и т. п. Шумъ увеличивали и дѣти Александры Петровны — мальчикъ и дѣвочка, бѣгавшіе по комнатѣ. Сама Александра Петровна была какъ-то особенно весела. Она то останавливала дѣтей, чтобъ они не шалили, то подходила къ играющимъ въ карты и упрашивала ихъ «закусить», указывая на накрытый въ углу столъ съ закусками и винами.

— Покорно благодаримъ. Себя не забудемъ. Мы ужъ и то, кажись, успѣли по шести опрокинуть, отвѣчалъ кто нибудь.

— А вы не считайте. Считать не здорово. Отъ этого сохнутъ… шутила хозяйка.

— Развѣ вотъ за здоровье моей невѣсты, соглашался гость, кивая на державшуюся за платье Александры Петровны ея дочку.

— Ну, хоть за ея здоровье. Она у насъ умница.

Компанія играющихъ вставала и подходила къ столу съ закуской.

— Ну, ужъ и рюмки-же у васъ! Вѣдь это двухспальныя называются! восклицалъ гость.

— Онѣ только на видъ такія большія… говорила хозяйка.

— Двухспальными-то рюмками у женатыхъ людей и пить! — вставлялъ свое слово другой гость, глоталъ рюмку водки и тыкалъ вилкой въ закуску.

— Съ ангеломъ!

— Который годъ дочкѣ-то?

— Седьмой пошелъ. Ужъ я ее читать учу, говорила Александра Петровна, и гладила дочку по головѣ. Папа ей фортепіано обѣщался купить. Музыкѣ учить будемъ. Она и теперь стихи наизусть знаетъ. Прочти, душенька, Стрекозу.

Дѣвочка сначала тыкалась головой въ юбку матери, но потомъ выглядывала оттуда и бормотала первые два стиха.

— Браво! браво! Ай да молодецъ-дѣвица! — кричали гости.

Сіяющая счастіемъ мать отходила отъ стола съ закуской и направлялась къ Василію Степанычу, игравшему въ карты въ сообществѣ помощника пристава и своего дяди, стараго холостяка. Она останавливалась около Василія Степаныча и тихонько спрашивала его: не пора-ли подать гостямъ десерта, не нужно-ли пуншу и т. п.

— Вотъ все угощать торопится, объяснялъ Василій Степанычъ партнерамъ и притягивалъ ее къ себѣ за талію. Федоръ Федорычъ, пуншу не желаете-ли? — спрашивалъ онъ помощника пристава.

— Хоть пуншъ и военный напитокъ, но я принужденъ отказаться, отвѣчалъ помощникъ, кланялся и шаркалъ подъ столомъ ногами.

Въ три часа былъ накрытъ ужинъ. Гости поѣли, потолковали о торговлѣ, объ исакіевскихъ пѣвчихъ и начали расходиться по домамъ. Помощникъ пристава стоялъ въ прихожей и переминался съ ноги на ногу. Онъ то искалъ свою фуражку, то галоши и видимо выжидалъ пока уйдутъ гости.

— Мнѣ съ вами и съ Александрой Петровной нужно объ одномъ дѣлѣ переговорить. Оттого я и мѣшкаю… сказалъ онъ наконецъ Василію Степанычу.

— Извольте, извольте… Что такое? — спросилъ Василій Степанычъ и повелъ его къ себѣ въ спальную.

— Дѣло очень непріятное и касающееся Александры Петровны

Василья Степаныча какъ-бы что-то кольнуло. Онъ началъ догадываться.

— Саша, поди сюда, голубушка! крикнулъ онъ Александру Петровну. Вотъ Федоръ Федорычъ хочетъ намъ сообщить что-то непріятное. Только ты не пугайся, милая.

Помощникъ сконфузился.

— Мнѣ ужасно совѣстно объявлять въ такой день, въ день вашего ангела, началъ онъ, но вѣдь это все равно… не сегодня, такъ завтра, а все пришлось-бы. Мы еще вчера были увѣдомлены…

Александра Петровна поблѣднѣла.

— Знаю, знаю… заговорила она. Вѣрно меня мужъ черезъ полицію къ себѣ требуетъ?

— Къ несчастно да… Къ намъ пришла бумага отъ мѣстнаго исправника.

Василій Степанычъ всплеснулъ руками.

— Федоръ Федорычъ, неужели ничего нельзя сдѣлать? — спросилъ онъ.

— Проволочку маленькую сдѣлать можно. Болѣзнь тамъ… и все эдакое… но ѣхать все-таки надо.

— А ежели я не поѣду? — задала вопросъ Александра Петровна.

— Законъ неумолимъ. Отъ васъ отберутъ черезъ полицію вашъ видъ и пошлютъ васъ по этапу.

— Господи! Когда-же кончатся мои страданія?! — воскликнула она и, заплакавъ, упала на диванъ.

Федоръ Федорычъ, извинившись еще нѣсколько разъ, простился и ушелъ.

Василій Степанычъ и Александра Петровна не спали всю ночь. Александра Петровна то рыдала, то какъ-то истерически выпрямлялась тѣломъ и ломала свои руки. Василій Степанычъ не находилъ даже словъ для ея утѣшенія. Онъ большими шагами ходилъ по комнатѣ, хваталъ себя за голову и только изрѣдка твердилъ:

— Саша, ангелъ, успокойся! Ну, полно, не мучь себя… Вѣдь ты въ такомъ положеніи…

Разсвѣло, а они все еще не спали. Василій Степанычъ пошелъ къ Александрѣ Петровнѣ, сѣлъ съ ней рядомъ, обнялъ ее и сказалъ:

— Тебѣ ѣхать надо, Саша. Это ужъ непремѣнно. Не доводить-же себя до этапа. Но я тебя одну не пущу. Я самъ поѣду съ тобой. Мы лично переговоримъ съ нимъ. Можетъ быть онъ и согласится. Вѣдь не камень же онъ! Пятьдесятъ рублей ему въ мѣсяцъ предложимъ, семьдесятъ пять, сто, наконецъ… Закабалимъ себя, въ одной комнатѣ будемъ жить, а все-таки откупимся. А ежели мужъ не согласится, прибавилъ онъ, сверкнувъ глазами; ну и тогда есть средства…

Онъ наклонился къ Александрѣ Петровнѣ и шепнулъ ей что-то на ухо. Она вздрогнула.

— Вася, голубчикъ!.. Что ты говоришь! Молчи! Опомнись! воскликнула она и обхватила руками его голову. — Нѣтъ, ужъ лучше пускай я одна погибну, пускай я одна страдаю, а ты береги дѣтей. Кто тогда у нихъ будетъ заступникомъ?

Василій Степанычъ сидѣлъ опустя на грудь голову и глядѣлъ въ полъ.

Къ вечеру на другой день они рѣшили оба ѣхать въ деревню и попытаться еще разъ откупиться отъ Потапа. Дѣтей рѣшено было оставить на попеченіе старушки, дальней родственницы Василія Степаныча, той самой, которую мы видѣли у нихъ на праздникѣ.

XII.

Такъ же какъ и семь лѣтъ тому назадъ отъ станціи желѣзной дороги, по направленію къ селу Перестаровкѣ, ѣхала телѣга. Въ телѣгѣ сидѣли Василій Степанычъ и Александра Петровна. Былъ конецъ апрѣля мѣсяца. Дорога была прескверная отъ растаявшаго снѣга. На поляхъ кой гдѣ лежалъ еще бѣлый снѣгъ, въ оврагахъ стояли цѣлыя озера воды и издали блестѣли, какъ зеркальныя стекла. Василій Степанычъ и Александра Петровна молчали. Они боялись говорить и съ нетерпѣніемъ ждали своей участи, черезъ какой-нибудь часъ долженствовавшей рѣшиться отъ произвола Потапа. Набожная Александра Петровна, какъ и всегда въ трудныя минуты жизни, шептала молитвы. Мужикъ, везшій ихъ, былъ изъ Перестаровки. На станціи онъ узналъ ее и затѣялъ было разговоръ, но такъ какъ путники молчали, то умолкъ и онъ. Впрочемъ, онъ успѣлъ сообщить, что барина «пристукнулъ пострѣлъ», что Даша, которая жила въ мезонинѣ, теперь въ черницахъ въ монастырѣ живетъ. Относительно Потапа онъ сказалъ:

— Ледащій человѣкъ. Всей семьѣ надолызъ. Работницу изъ тебя сдѣлать хочетъ. Ну, кака ты работница? Куражится надъ всѣми. Я, говоритъ, на службѣ царской состою и вы мнѣ должны почтеніе отдавать.

Телѣга въѣхала въ село. Село смотрѣло еще бѣднѣе. Избы покосились, вросли въ землю. Только у самаго въѣзда и стояла новая изба, покрытая тесомъ, да и та — кабакъ съ прибитой надъ крыльцомъ елкой. Тѣнистый барскій садъ былъ вырубленъ. Вдали виднѣлся ободранный барскій домъ съ голубятней, на крышѣ.

— Арендатель теперь живетъ, — сказалъ мужикъ, кивнувъ на домъ. Фабрику завелъ, миткаль ткетъ. До голубей ядъ страшный; то и дѣло на голубятнѣ торчитъ. Къ самому, что-ль везти-то? спросилъ онъ.

— Вези туда гдѣ Потапъ живетъ.

Телѣга остановилась около избы-развалюги. У воротъ стоялъ толстопузый мальчуганъ безъ шапки и въ валенкахъ съ большаго человѣка. Изъ за грязнаго стекла окна показалась голова женщины и тотчасъ-же скрылась. Изъ воротъ выбѣжалъ рыжебородый мужикъ въ пестрядинной рубахѣ и босикомъ. Это былъ деверь Александры Петровны.

— Пожалуйте, пожалуйте… заговорилъ онъ и повелъ ихъ черезъ дворъ въ избу.

— Намъ бы Потапа Васильича…

— А вотъ сейчасъ. Онъ тутъ гдѣ-то шляется… Совсѣмъ оголтѣлый…

Они вошли въ избу. Въ избѣ было душно. Пахло смѣсью всего жилаго. Изъ подъ лавки виднѣлась голова гусыни, сидящей въ корзинкѣ. У печки стояла босая женщина — золовка Александры Петровны. Она поклонилась. Съ большой печной лежанки виднѣлась голова старухи свекровки. Василій Степанычъ и Александра Петровна вошли и стояли посреди избы. Они не знали, что имъ дѣлать.

— Что-жъ не здороваешься дочка? Давненько не видались, зашамкала старуха.

Александра Петровна поднялась къ ней и троекратно поцѣловалась.

— Полюбовника… послышалось снова у старухи, но она закашлялась.

Вошли Потапъ съ братомъ. Потапъ былъ въ солдатской шинели, надѣтой на одно плечо. Изъ подъ шинели виднѣлись: ватный ситцевый нагрудникъ и бѣлыя порты запиханныя въ сапоги съ нечищенными голенищами. Военная служба положила на немъ свой отпечатокъ. Онъ какъ-то почернѣлъ изъ лица. Прежняго робкаго Потапа въ немъ не было и тѣни.

— А, сожительница любезная! Добро пожаловать! — заговорилъ онъ, входя.

Александра Петровна не двигалась. Потапъ остановился передъ ней.

— Что-жъ, нешто такъ съ мужемъ здороваются?

Она подошла къ нему и поцѣловалась. Василій Степанычъ отвернулся и сжалъ зубы…

— Въ ноги, въ ноги… послышалось съ печи.

— А это, надо статься, полюбовникъ? — спросилъ Потапъ, кивая на Василія Степаныча.

На вопросъ не послѣдовало отвѣта. Василій Степанычъ смолчалъ, скрѣпя сердце. Онъ положилъ себѣ не раздражать Потапа.

— Садитесь.

Всѣ сѣли. Положеніе было натянутое. Всѣ молчали.

— Мавра, ты-бы сбѣгала къ старостихѣ. Самоварчикъ, чтоли… сказалъ деверь Александры Петровны своей женѣ.

— Что жъ дары-то не выдаешь? Нешто безъ даровъ пріѣхала? — снова послышалось съ печи.

— Молчи, маменька… Лежи, знай! — крикнулъ Потапъ.

Василій Степанычъ откашлялся.

— Потапъ Васильичъ, мнѣ-бы съ вами поговорить надо сказалъ онъ: только мнѣ-бы хотѣлось на-единѣ.

— Куда-жъ намъ дѣваться то? Въ кабакъ развѣ? Говорите здѣсь. Свои все. Вѣрно опять грошами откупиться хотите? Стара пѣсня!

— Послушайте, я съ вами буду говорить откровенно. Я дѣйствительно живу съ вашей женой. У насъ есть дѣти. Вѣдь вы знаете, по какому несчастію она сдѣлалась вашей женой? По волѣ безобразника. У васъ есть сердце, вы христіанинъ… Зачѣмъ вы ее конфузили перепиской черезъ полицію? Зачѣмъ? Что вамъ въ ней?.. Можетъ-ли она васъ любить? Не могу я говорить красно, но вы понимаете… Посмотрите на нее, годится-ли она для вашего быта… Вѣдь она зачахнетъ, умретъ…

— Вы вотъ человѣкъ ученый… Науки можетъ произошли, а того не знаете, что жена должна быть при мужѣ… отвѣчалъ Потапъ и досталъ изъ кармана шинели трубку.

Василій Степанычъ предложилъ ему папиросу. Онъ не зналъ чѣмъ ублажить Потапа. Александра Петровна молчала. Лице ея было серьезно-грустно, но на глазахъ не было ни одной слезинки.

— Голубчикъ, прошу и умоляю васъ: отпустите ее… продолжалъ Василій Степанычъ. — Мы вѣкъ свой вашими данниками будемъ. Вы разсудите: у нея теперь заведеніе, она работаетъ, достаетъ, высылаетъ вамъ тридцать рублей, когда-же вы ее возьмете къ себѣ, работать она уже не будетъ и вы перестанете получать деньги. Вотъ вамъ мое слово: отпустите насъ, дайте намъ счастіе, васъ Богъ за это не оставитъ, а мы сожмемся какъ нибудь и каждый мѣсяцъ будемъ высылать вамъ пятьдесятъ рублей. Голубчикъ, умоляемъ васъ.

Онъ взялъ его за руку. Александра Петровна заплакала, бросилась передъ Потапомъ на колѣни и начала цѣловать у него руки. Потапъ смутился. Лѣвый глазъ не то подернулся слезой, не то покосился.

— Братъ, да ты бы хоть самоваръ… сказалъ онъ.

— Оттого это Богъ и счастія не даетъ. Гдѣ это видано, чтобъ не учить жену… зашамкала на печи старуха, но ее никто не слушалъ.

— Потапъ Васильичъ, порадуйте насъ, вотъ и запьемъ сейчасъ…

Василій Степанычъ досталъ изъ сакъ-вояжа фляжку съ водкой.

— Наливай, наливай! кивнулъ Потапъ — Экой ты какой, купецъ, ты разсуди, какъ-же мнѣ безъ жены-то быть?

Онъ началъ сдаваться.

— Вы ежемѣсячно будете получать…

— Слышь, ты дай семдесятъ пять. Я покрайности на эти деньги кабакъ открою… Ты купецъ богатый…

— Далеко не богатый, Потапъ Васильичъ, а только рабочій… Мнѣ семью содержать надо. Знаете, какъ все дорого въ Петербургѣ… Вы добрый человѣкъ, согласитесь, упрашивалъ его Василій Степанычъ.

Черезъ часъ на столѣ кипѣлъ самоваръ. Всѣ пили чай. Сдѣлка была заключена. Потапъ отпускалъ Александру Петровну, но взамѣнъ ее получилъ: сто рублей на постройку избы, шестьдесятъ рублей ежемѣсячной пенсіи, да кромѣ того, по пріѣздѣ въ Петербургъ, Василій Степанычъ обѣщался ему выслать енотовую шубу, самоваръ, двѣ пары сапогъ и гармонію. Во время заключенія условія съ печи то и дѣло свѣшивалась голова старухи и говорила:

— Потапъ, а Потапъ! — мнѣ-то сарафанъ да платокъ выговори.

— Вотъ видите, дѣло уладилось. Зачѣмъ-же вы терзали бѣдную женщину, зачѣмъ черезъ полицію конфузили? — спросилъ Василій Степанычъ.

— Покуражиться захотѣлось. Нравъ свой показать, съ усмѣшкой отвѣчалъ Потапъ.

Василію Степанычу и Александрѣ Петровнѣ было гадко въ избѣ Потаповой семьи. Они попросились къ дьякону, гдѣ и ночевали. Ложась спать, Александра Петровна горячо молилась.

На утро дьяконъ запрегъ лошадь и самъ повезъ ихъ на желѣзную дорогу. Потапъ провожалъ ихъ до околицы.

— Смотрите, вышлите же все что обѣщались, сказалъ онъ, прощаясь. Да вотъ еще что: вышлите также канарейку въ хорошенькой клѣточкѣ. Очень я люблю какъ канарейки поютъ!

Послѣднія слова крикнуты были уже въ слѣдъ. Дьяконицкая лошадь бойко бѣжала и увозила Александру Петровну и Василія Степаныча.

— Ну, вотъ видишь, Саша, и откупились… сказалъ онъ.

— Да, но на долго ли? отвѣчала она.

Они умолкли. Подъѣзжая къ станціи желѣзной дороги Василій Степанычъ заговорилъ съ дьякономъ:

— Вотъ отецъ дьяконъ, вы нашу исторію знаете, мы откупились, а ежели бы не могли откупиться, что тогда? Какой исходъ? Одинъ исходъ… Василій Степанычъ недоговорилъ.

Дьяконъ обернулся, посмотрѣлъ на Василія Степаныча мутными глазами и не къ селу, ни къ городу сказалъ:

— Да-съ, премудрость!