Две милостыни (Позняков)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
| Двѣ милостыни : Изъ воспоминаній |
| Дата созданія: 1887. Источникъ: Позняковъ Н. И. Соловьиный садъ и другіе разсказы. — СПб.: Типографія М. Меркушева, 1900. — С. 173. |
I править
Никогда, кажется, не забыть мнѣ одного эпизода изъ моей жизни. И эпизодъ-то, пожалуй, пустяшный. Т.-е. на первый только взглядъ пустяшный, а какъ припомнишь его поподробнѣе и вдумаешься въ него поглубже — непремѣнно стыдно станетъ, и всякій разъ почувствуешь себя неправымъ и даже виноватымъ.
Впрочемъ, это еще вопросъ — самъ-ли я виноватъ, или всему причиной наши условныя отношенія, взросшія и укрѣпившіяся на условныхъ-же взглядахъ. Конечно, если винить не ихъ, т.-е. не эти условные взгляды и отношенія, то остается казнить самого себя за то, что не умѣешь, не привыкъ становиться выше ихъ, — за то, что подчиняешься правиламъ, установленнымъ нелѣпѣйшими понятіями о приличіяхъ, о сословныхъ преимуществахъ и прочей житейской белибердѣ.
И въ самомъ дѣлѣ, виноватъ-ли я въ томъ, что принялъ эту даму такъ любезно? Она явилась ко мнѣ совершенно неожиданно — явилась такъ, какъ является всякій, имѣющій къ тебѣ дѣло; кромѣ того, пришла она, повидимому, не съ вѣтру, а назвала нѣсколько знакомыхъ мнѣ фамилій, сказала, что ее ко мнѣ послали, что она много слышала обо мнѣ, какъ объ очень добромъ человѣкѣ, и пр. и пр., — словомъ, она меня сразу подкупила, и я принялъ ее такъ, какъ, можетъ быть, и не слѣдовало-бы.
Когда въ прихожей послышался звонокъ и затѣмъ Груша доложила мнѣ, что какая-то старушка меня спрашиваетъ, я вышелъ изъ кабинета и увидѣлъ передъ собой даму, какихъ въ Петербургѣ много, какими полны бываютъ пріемныя важныхъ особъ, присутственныхъ мѣстъ и вообще дѣловыхъ пунктовъ, — даму, имѣвшую видъ просительницы: лѣтъ за сорокъ, въ потертомъ бурнусѣ, выцвѣтшей и помятой шляпѣ, съ облѣзлой, рыжей муфточкой въ лѣвой рукѣ, съ вязанымъ бѣлымъ платкомъ, наверченнымъ поверхъ шляпы, съ морщинистымъ, обвислымъ у подбородка лицомъ, полузакрытымъ продранною въ двухъ-трехъ мѣстахъ вуалью, съ печально-смиренными, просящими глазами и кривыми, желтыми зубами, съ сухою, костлявой и жилистой рукой, которую она спѣшно отдергивала изъ руки собесѣдника, словно пугаясь чести рукопожатія, — дама эта, если и не внушала особаго сожалѣнія къ себѣ, то лишь потому, что видъ ея былъ слишкомъ обыченъ, чрезвычайно близко подходилъ къ типу столичныхъ просительницъ.
Я встрѣтилъ ее общепринятымъ вопросомъ:
— Съ кѣмъ имѣю честь?
— Я — Узловская…
Фамилію свою она произнесла сдержаннымъ голосомъ, почти шопотомъ и, словно испугавшись, что я не разслышалъ, или замѣтивъ мой вопросительный взглядъ, снова повторила, уже нѣсколько внятнѣе:
— Узловская.
— Чѣмъ могу служить?
— Я имѣю къ вамъ дѣло.
Она сдѣлала движеніе къ стулу, какъ-бы намѣреваясь присѣсть на него. Тогда я предложилъ ей войти и указалъ на дверь въ гостиную. Но она отказалась.
— Нѣтъ, благодарю васъ… Я здѣсь…
Когда она присѣла на кончикъ стула, я замѣтилъ, что взглядъ ея шмыгнулъ въ сторону. Тамъ, у двери, ведшей въ корридоръ, стояла Груша, съ любопытствомъ глядя на незнакомку. Ея-то, повидимому, и стѣснялась моя нежданная посѣтительница. Замѣтивъ это, я отослалъ Грушу и еще разъ предложилъ дамѣ войти въ гостиную. Она поднялась съ мѣста и, перейдя за порогъ, присѣла у двери на крайнемъ креслѣ.
— Чѣмъ могу служить? — обратился я къ ней съ обычнымъ вопросомъ, пододвинувъ себѣ стулъ и помѣстившись противъ нея.
Тогда она заговорила отрывисто, постоянно понижая голосъ въ концѣ каждой фразы, словно опасаясь договаривать ихъ. Признаюсь, она не внушала мнѣ довѣрія: взоръ ея — (далеко не изъ тѣхъ, какіе принято называть открытыми) — былъ опущенъ и безпокойно скользилъ по сторонамъ, какъ-бы избѣгая обратиться прямо въ глаза собесѣднику; только изрѣдка онъ на какой-нибудь мигъ останавливался на моемъ лицѣ, вопросительно, пытливо, съ оттѣнкомъ той непріятной назойливости, какъ бываетъ у человѣка, изучающаго, разгадывающаго васъ.
Сначала я слушалъ молча, какъ она торопливо и сбивчиво объясняла мнѣ причину своего прихода: я ждалъ, когда-же выяснится мнѣ она, эта причина, но понять что-либо прямо, сразу, изъ словъ незнакомки было трудно. Одно только становилось мнѣ ясно — что помочь ей я не имѣлъ возможности: у нея, по ея словамъ, умеръ мужъ, служившій учителемъ гдѣ-то въ провинціи, и она осталась вдовою съ четырьмя дѣтьми.
— Да, все это очень печально, — рѣшился я наконецъ вставить свое возраженіе, — и я, конечно, очень жалѣю васъ, сударыня… Но видите-ли, въ чемъ дѣло: супругъ вашъ, какъ вы изволили сказать, былъ учителемъ гимназіи, — слѣдовательно, служилъ по министерству народнаго просвѣщенія; а я въ этомъ министерствѣ не имѣю никакихъ знакомствъ, да и служебныхъ отношеній у меня тамъ вовсе нѣтъ, потому что я служу въ другомъ вѣдомствѣ… Какъ-же я могу быть вамъ полезенъ? Рѣшительно не знаю.
Еле давъ мнѣ вымолвить это, она заговорила по-прежнему торопливо и сбивчиво:
— Нѣтъ, я знаю: вы можете, знаю… Я объ васъ такъ много хорошаго слышала… Мнѣ всѣ говорили, что вы очень добрый… Мнѣ говорилъ Эдельманъ въ третьей гимназіи… Вѣдь вы тамъ воспитывались?
— Нѣтъ, въ четвертой.
— Да, да, я хотѣла сказать — въ четвертой. Извините, ошиблась. Мнѣ говорилъ Эдельманъ. Вы вѣдь знаете Эдельмана?
— Нѣтъ, не знаю.
— Эдельманъ… гувернеръ…
— Нѣтъ, такого при мнѣ не было, не помню. Можетъ быть, ужъ послѣ меня поступилъ…
— Да, можетъ быть, послѣ васъ… Но все-таки онъ васъ знаетъ.
— Можетъ статься. Меня многіе тамъ помнятъ. — (я перечислилъ нѣсколько фамилій.) — Съ ними я и до сихъ поръ въ очень хорошихъ отношеніяхъ.
— Да, да, — (она повторила фамиліи.) — Они всѣ васъ очень хвалятъ… Они мнѣ говорили, что вы все можете сдѣлать: и моего Васю на казенный счетъ опредѣлите, и деньгами…
Отъ удивленія я сдѣлалъ большіе глаза: я не подозрѣвалъ въ себѣ такого всемогущества. А она продолжала, такъ-же робко, часто останавливаясь на полусловѣ, или вѣрнѣе — по-прежнему осторожно:
— Мнѣ вѣдь немного: только чтобы привезти дѣтей… А здѣсь-бы какъ-нибудь устроились… Можетъ быть, пенсія… Васю на казенный…
— А гдѣ-же теперь ваши дѣти?
— Я вѣдь одна въ Петербургъ пріѣхала, чтобы похлопотать… Мы въ Клину живемъ, у родственниковъ… И дѣти тамъ остались… Ахъ, хоть-бы къ Свѣтлому празднику домой попасть! — тоскливо мотнула она головой, и глаза ея стали замѣтно влажными.
А у меня какъ-то невольно — (и самъ не знаю, зачѣмъ) — вырвался вопросъ:
— Въ Клину? это подъ Москвой?
— Да. А вы знаете Клинъ?
— Как-же! вѣдь я самъ московскій!
— Московскій? — переспросила она съ легкимъ откликомъ радости въ голосѣ. — Значитъ, у васъ тутъ и знакомые есть московскіе?
— О, много знакомыхъ! — подтвердилъ я съ тѣмъ удовольствіемъ, съ какимъ встрѣчаешь земляка на чужой сторонѣ. Я даже ожидалъ, что у насъ сейчасъ-же найдется какое-нибудь общее знакомство.
Но разговоръ принялъ совсѣмъ не тотъ оборотъ. Она сразу оживилась, и въ глазахъ ея засвѣтилась еще большая мольба.
— Ахъ, московскіе! Они вѣдь всѣ такіе добрые, эти московскіе! Пожалуйста, направьте меня къ нимъ — скажите, гдѣ они живутъ? Они мнѣ помогутъ, я знаю… Я скажу, что вы меня послали…
— Извините, этого я никакъ не могу сдѣлать.
— Почему-же?
— Потому что я за себя самъ отвѣчаю передъ собою: я считаю себя обязаннымъ помочь вамъ, насколько это въ моихъ силахъ. Но отвѣчать за другихъ, послать васъ къ нимъ, иначе сказать — навязывать имъ дѣло благотворенія… это не совсѣмъ-то ловко…
— Какъ-же не ловко? отчего-же?
— Потому что это было-бы съ моей стороны неделикатно: я могу вызвать ихъ неудовольствіе, они въ правѣ будутъ обидѣться на меня.
— Они не обидятся, увѣряю васъ… Вѣдь москвичи всѣ такіе добрые…
— Очень можетъ быть, что добрые, но все-таки я не рѣшаюсь направить васъ къ нимъ.
— Пожалуйста, скажите… Вѣдь вамъ ничего не стоитъ…
— Да, теперь не стоитъ, а потомъ можетъ стоить непріятностей…
— Почему-же непріятностей? Вѣдь я могу и не говорить, что я отъ васъ… Нѣтъ, право, скажите, гдѣ они живутъ? Я не скажу, что это вы меня послали…
Я начиналъ уже терять терпѣніе: допросъ становился мнѣ тягостнымъ. Чтобы прекратить его, я въ упоръ спросилъ незнакомку:
— Сколько вамъ денегъ нужно?
— Видите-ли, у меня, по правдѣ сказать, есть девятнадцать рублей. Но, чтобы перевезти сюда мою семью, мнѣ вѣдь гораздо больше надо…
— Да, но въ такой мѣрѣ я вамъ, къ сожалѣнію, помочь не могу, — возразилъ я.
— Я знаю, Но если-бы вы мнѣ дали…
— Сколько-съ?
Она сразу понизила тонъ и, немного нагнувшись ко мнѣ, заговорила почему-то по-французски:
— Si vous me donnez cinq roubles… Je vous prie, monsieur… Ayez la bonté…[1]
Я поднялся съ мѣста и пошелъ въ кабинетъ за деньгами, а вслѣдъ мнѣ послышалось, какъ она дѣлала свои предположенія:
— Вы — пять, а потомъ ваши знакомые… Вотъ я и устроюсь…
Я вынесъ ей синенькую бумажку и сказалъ, насколько съумѣлъ, твердымъ тономъ, чтобы предупредить ея возраженія и новыя просьбы:
— Пять рублей я могу вамъ дать, но знакомымъ своимъ рекомендовать васъ не стану.
Затѣмъ — сухо поклонился, чтобы покончить разговоръ. Она приняла бумажку, сказала — «очень вамъ благодарна», но далеко не такъ радостно и оживленно, какъ можно было-бы ожидать послѣ ея просительнаго тона. Мнѣ даже показалось, что по лицу ея промелькнула тѣнь неудовольствія и что она приняла эти деньги, какъ нѣчто должное. Сложивъ бумажку и сунувъ ее въ муфту, она поспѣшно подала мнѣ руку и также поспѣшно юркнула изъ квартиры на лѣстницу. Когда я подошелъ къ окну, то увидѣлъ, какъ она садилась на извозчичьи дрожки и поѣхала, и у меня тутъ-же мелькнула мысль: «странно: ходитъ по квартирамъ, собираетъ милостыню, а на извозчикахъ разъѣзжаетъ»…
II править
Прошло нѣсколько часовъ. Я вышелъ прогуляться. Весенній день клонился къ вечеру. Печально-суетливый столичный день (помнится, страстная недѣля была на исходѣ) — уходилъ, чтобы смѣниться отрадно-суетливымъ. Повсюду замѣтны были будничныя, озабоченныя лица, спѣшная бѣготня, приготовленія къ встрѣчѣ великаго праздника, — въ видѣ куличей и бабъ съ неуклюжими бумажными розами, свиныхъ окороковъ и прочей снѣди; въ видѣ четвертныхъ, влекомыхъ подъ-мышкой и высовывавшихъ горлышко и пробку изъ щепочныхъ корзинокъ, точно голову изъ панцыря; въ видѣ ящиковъ съ пивомъ и винами, балансировавшихъ на головахъ мальчиковъ изъ погребка… Невольно вспоминалось изъ Никитинскаго «Кулака»:
«Заутра Рождество святое. |
Глядя на всю эту сутолоку и лотоху, какъ-то не вѣрилось, что стояли великіе дни искупленія грѣховъ всего человѣчества, — дни покаянія, поста и молитвы, — дни незлобія и всепрощенія…
Занятый своими наблюденіями и мыслями, я и не замѣтилъ, какъ за мной шелъ мальчикъ. Когда-же я наконецъ обратилъ на него вниманіе, мнѣ показалось, что онъ слѣдовалъ за мной ужъ не первую минуту.
— Что тебѣ, голубчикъ? — спросилъ я его.
— Подайте, милый баринъ, Христа ради, — протянулъ онъ, — хоть что-нибудь… на праздникъ…
Я сунулъ руку въ карманъ, досталъ копейку и отдалъ ее мальчику.
И только. Все тутъ… Это и была вторая милостыня. Она-то и привела меня въ смущеніе.
Когда мальчикъ, сжавъ копейку въ костлявомъ, грязномъ кулачкѣ и проговоривъ: «спасибо, милый баринъ», пошелъ отъ меня по тротуару, я невольно, отъ нечего дѣлать, сталъ слѣдить за нимъ. Нетвердо ступая босыми ножонками по каменнымъ плитамъ и подхватывая руками спускавшіеся штанишки, при чемъ всякій разъ прикрывавшее его, изодранное пальтецо встряхивалось на немъ, онъ завернулъ подъ ворота огромнаго дома и скрылся изъ виду. Поровнявшись съ воротами, я заглянулъ внутрь дома и увидѣлъ безконечно-длинный каменный флигель, уставившійся во дворъ сотней темныхъ оконъ. И моему воображенію сразу представилась внутренность этого флигеля — то, что должно было скрываться за его кирпичными, темно-красными стѣнами и ровными, мрачными рядами оконъ. Грязь, смрадъ… кривыя и темныя лѣстницы, залитыя помоями… сырые, угрюмые углы, уставленные утлыми сундуками и нарами… кое-какое тряпье вмѣсто постелей… истомленныя лица, недовольные взоры, грубыя рѣчи… Вотъ, куда шелъ этотъ мальчикъ съ костлявыми кулачками и босыми ножонками.
И копейка! только копейка!..
Мнѣ стыдно стало… вдругъ, самого себя стало стыдно…
Его ко мнѣ никто не посылалъ. Онъ не зналъ, кто я. Онъ не прибѣгалъ ни къ хитростямъ, ни къ слезамъ, ни къ задабриванію и подкупу похвалой, ни къ розсказнямъ о роднѣ, ни къ ссылкамъ на тѣхъ-то и тѣхъ-то. Онъ просто подошелъ и смиренно сказалъ: «милый баринъ, дайте хоть что-нибудь, Христа ради, на праздникъ». Да, именно — просто, И получилъ копейку… А та дама въ шляпкѣ, ищущая московскихъ подобрѣе, посердобольнѣе, просящая милостыню на французскомъ діалектѣ, — та получила пять рублей! Не потому-ли, что она въ шляпкѣ и съ муфтой? не потому-ли, что она звонитъ прямо съ парадной лѣстницы и умѣетъ произнести — «donnez moi cinq roubles»[2]? не потому-ли, что у нея ноги не босы и взглядъ не такой смиренный, безпомощный, какъ у того мальчика? не потому-ли, что она «дама», а не уличная попрошайка? О, да! потому, именно потому! Она копейки не приняла-бы: она ей столько-же удивилась-бы, какъ изумился-бы мальчикъ, если-бы ему подали пять рублей. Вѣдь она «дама» и умѣетъ сказать — «donnez moi cinq roubles, monsieur»[3], а у него, этого босоногаго мальчишки съ поднятыми кверху сѣрыми глазами подъ навѣсомъ длинныхъ, темныхъ рѣсницъ, съ тихою поступью и робко-молящимъ голоскомъ, — у него одна рѣчь на устахъ, простая русская рѣчь: «подайте хоть что-нибудь, Христа ради». Да, она — дама въ шляпкѣ, онъ-же — босоногій мальчишка…
Совсѣмъ уже смерклось. Бродя по улицамъ безъ всякой цѣли, я зашелъ къ одному знакомому. Когда я позвонился, онъ самъ отворилъ мнѣ дверь.
— А! это вы! — удивился онъ.
— Да. Простите, что въ такое неуказанное время. У васъ, можетъ быть, хлопотня, приготовленіе къ празднику?
— Нѣтъ, ничего. Это жена… это ужъ по ея части. А я свободенъ. Милости прошу, снимайте пальто, пройдемте ко мнѣ, въ мою комнату. Намъ никто тамъ не помѣшаетъ.
Я раздѣлся, и мы направились въ кабинетъ.
— Что это съ вами? Вы какъ-будто не въ духѣ? — спросилъ онъ меня, когда мы усѣлись противъ камина.
— Ахъ!
Я махнулъ рукой и сталъ передавать ему только-что вынесенныя впечатлѣнія. Пока я говорилъ, онъ слушалъ меня молча и только, когда я досказалъ все, онъ откинулся назадъ, на спинку кресла и произнесъ наконецъ не безъ насмѣшки:
— Ну-съ, могу васъ поздравить, толку изъ вашихъ пяти рублей не будетъ, и въ Клинъ она съ ними не поѣдетъ.
— А что?
— Была эта барыня и у меня — не помню, когда именно — кажется, съ мѣсяцъ тому назадъ. Начала съ того-же: сына просила опредѣлить на казенный счетъ сюда, ко мнѣ. — (Знакомый мой служилъ директоромъ одного большаго учебнаго заведенія.) — Тогда я сказалъ, что если ея мужъ былъ учителемъ, то это дѣло можно будетъ уладить, и сталъ ей совѣтовать, куда надо обратиться съ прошеніемъ. Не тутъ-то было: видитъ она, что разговоръ отклоняется отъ ея прямой цѣли, т.-е. отъ синенькой бумажки, и сейчасъ-же завела рѣчь о Клинѣ… вотъ, какъ сегодня съ вами… или, можетъ быть, не о Клинѣ, а объ Волоколамскѣ или Царевококшайскѣ: городовъ-то въ Россіи вѣдь много — есть, изъ чего выбрать… Однако, пойдемте-ка чай пить: я думаю, ужъ поданъ. А потомъ, дорогой мой, не взыщите: надо будетъ лечь, вздремнуть до свѣтлой заутрени.
Напившись чаю, я далъ покой моимъ хозяевамъ и вернулся домой.
Вѣшая мое пальто въ прихожей, Груша спросила меня:
— Баринъ, вы серебряную спичечницу изъ гостиной не брали?
— Какую?
— А что на маленькомъ столикѣ, который у двери, лежала?
— Нѣтъ, не бралъ.
— А вѣдь ея тамъ нѣтъ.
— Можетъ быть.
Груша помолчала и потомъ въ раздумьи спросила:
— Баринъ, ужъ не та-ли это дама взяла?
— «Дама»? — переспросилъ я.
— Да-съ.
— Можетъ быть, и дама, — согласился я и, медленно уходя въ свою комнату, слышалъ, какъ Груша сокрушенно и разсудительно прошептала:
— Господи! вотъ дѣла-то! И еще пять рублей далъ! Чтожъ? Вѣдь извѣстно — господа.
«А вѣдь подсмотрѣла!» — подумалось мнѣ, и я даже покраснѣлъ отъ охватившаго меня смущенія.