НА ВСЯКОЕ ВРЕМЯ ВЪ ДОБРЫЙ ЧАСЪ.
править1855.
правитьДВѢ КОЛЫБЕЛИ.
правитьБыло нѣкогда ужасное время для дѣтей, еще ужаснѣйшее для бѣдныхъ матерей: онѣ, ежеминутно должны были страшиться не только за наружную красоту, но даже за самую жизнь этихъ ангеловъ, дарованныхъ нить Господомъ Богомъ. Оспа, съ каждымъ днемъ усиливалась; и этотъ страшный бичь, выбиралъ себѣ жертвами только существа самыя нѣжныя, самыя милыя и самыя прекрасныя, и если не отнималъ у нихъ жизни, то обезображивалъ такъ, что никто кромѣ матери, — смотрящей всегда глазами сердца, — не могъ уже узнавать ихъ. По прошествіи немалаго времени, сила ума, — стремящагося къ благородной и благодѣтельной цѣли, вспомоществуемаго случаемъ, — положила конецъ жестокостямъ и опустошеніямъ этой болѣзни: незабвенный Эдуардъ Дженнеръ, открылъ коровью оспу.
Маркиза Помфрекуръ, въ началѣ 1776 года, удалилась въ свой уединенный замокъ, находящійся въ четырехъ миляхъ отъ Парижа; единственною причиною этого уединенія была смерть ея мужа. Окруженная многочисленной прислугой, она, для жизни духовной и сердечной, имѣла два юныя и прекрасныя созданія — двухъ милыхъ дѣтей, съ которыми разлучалась только для того, чтобъ уложить ихъ въ колыбели. Нѣкоторые, старинные, преданные друзья ея дома, проводили день или два, въ ея замкѣ; чтоже касается до обычныхъ визитовъ, — она умѣла избавиться отъ нихъ рѣшительнымъ отказомъ. Сыну ея, Гастону, былъ четвертый, а дочери ея, Луизѣ, другой годъ.
Молодая маркиза, еще въ полномъ блескѣ лѣтъ и красоты, дала себѣ твердый обѣтъ: до-тѣхъ-поръ не возвращаться въ шумный свѣтъ, пока не потребуетъ того польза ея дѣтей… И такъ, сидя между двухъ колыбелей, въ которыхъ заключалось все ея счастіе, она чувствовала невыразимую радость въ своемъ положеніи, вовсе непонятную людямъ, проводящимъ время среди шума и тревогъ общества. Всѣ ея радости, все ея счастіе, было заключено въ этихъ двухъ малюткахъ, а дѣти этихъ лѣтъ, — кто не знаетъ, — сущіе ангелы, если природѣ угодно было надѣлить ихъ и красотою; въ ихъ кроткихъ личикахъ, во-время сна и даже сквозь слезы, всегда блеститъ невинная улыбка, полная неизъяснимой радости, а взоры, такъ и манятъ къ сладкому поцѣлую.
Небольшія удовольствія, состоящія, большею частію, изъ однихъ игръ, доставляемыхъ матерями ихъ дѣтямъ, для маркизы были часами отдохновенія, и прерывали на нѣкоторое время благоговѣйную тишину ея уединенія. Эта нѣжность, источникъ ея счастія, иногда нарушалась внезапною печалью. Особенно въ тѣ минуты, когда маркиза, восхищалась милой красотою любезныхъ созданій, — которымъ съ такимъ самоотверженіемъ посвящается вся жизнь, — сердце матери наполнялось разнаго рода безпокойствами. Какъ необходима въ эти минуты помощь релегіи! И что, какъ не чистая, нѣжная любовь, исполненная боязни и страха за любимый предметъ, такъ близко возноситъ насъ къ Богу? О, какъ часто эта мать, пораженная внезапнымъ и безотчетнымъ страхомъ, вдругъ падала на колѣна, умоляя Ангеловъ-хранителей, сохранить ея земныхъ ангеловъ!..
Въ одинъ вечеръ, мучимая неопредѣленнымъ чувствомъ страха, маркиза, жарко цѣловала Гастона, уснувшаго на ея колѣнахъ, не преставая однакожъ качать колыбельку, въ которой спала Луиза. Теплый, напитанный ароматомъ вѣтерокъ, навѣвалъ въ отворенное окно прохладу майскаго вечера.
Вошла горничная.
— Что съ тобою Лиза? — спросила маркиза, замѣтивъ грусть на лицѣ своей дѣвушки.
— Со мною, сударыня? Ничего — отвѣчала она — Боже моё! со мной ровно ничего…
— Ну, такъ ты, вѣрно, какъ и я, грустна безъ причины…
Лиза вздохнула.
— Мнѣ кажется, что ты скрываешь что-то отъ меня? — сказала маркиза — Нельзя безъ причины быть такой встревоженной: это видно на твоемъ лицѣ…
— Боже мой! повѣрьте мнѣ, сударыня, право ничего… — сказала съ замѣшательствомъ горничная. — Вѣдь, бываютъ-же, иногда, въ дурномъ расположеніи духа; право у меня рѣшительно ничего нѣтъ, чтобы могло меня печалить… Я думала, что вы изволили звонить, а потому и пришла…
— Закрой окно; да вели подать огня; потомъ скажи мадамъ Вале, что я ее прошу сюда.
Выйдя ихъ комнаты, Лиза встрѣтила кормилицу Луизы.
— Ахъ, мадамъ Вале, постарайтесь по-искусснѣе меня скрыть горесть, причиненную намъ этимъ печальнымъ извѣстіемъ.
— Бѣдныя дѣти! онѣ теперь съ ангелами — сказала кормилица съ тяжкимъ вздохомъ — но кого надо жалѣть, такъ это ихъ бѣдную мать, Катерину… Потерять дитя, стоитъ двухъ смертей!.. а она потеряла обѣихъ; Боже мой, обѣихъ за разъ: мальчика и дѣвочку похитила смерть у этой бѣдной женщины… О, что можетъ быть ужаснѣе оспы!
— Но, мадамъ Вале, сдѣлайте милость, постарайтесь, чтобъ вѣсть объ этомъ несчастій, недошла до вашей доброй госпожи; ей стоитъ только взглянутъ на ваше печальное лице, чтобы вса узнать.
— Ахъ, Лиза, это выше силъ моихъ. Притомъ-же, я печалюсь не только объ одномъ несчастій Катерины, но еще… ну, да нужно-же сказать, я, я… боюсь… эта ужасная ôcna ходитъ по всему городу… а у насъ…
— Тише, мадамъ Вале! ради Бога тише!
— Правда. Милосердый Боже! Я боюсь, чтобъ она не дошла до насъ; моя маленькая королева, моя красотка Луиза, и красавчикъ Гастонъ… Каково только подумать, что и они могутъ заболѣть?.. Ахъ, Боже мой! подумай, сколько такихъ невинныхъ и прекрасныхъ созданій сдѣлались жертвами этой ужасной болѣзни… Какъ будто ихъ милыя головки, съ ихъ невинными улыбками, не могли укрыться подъ крыломъ Ангела-хранителя! О, какъ много, много горя наземлѣ!!
— Мужайтесь, мадамъ Вале, не зароимте въ сердце нашей госпожи страшнаго безпокойства, открывъ ей это несчастіе… Ахъ! я и забыла, что она васъ дожидается; ступайте къ ней скорѣе.
Лиза ушла внизъ, но скоро возвратилась, неся свѣчи; кормилица, безъ памяти, бѣжитъ къ ней на встрѣчу и говоритъ: — Боже мой, Лиза, что это сдѣлалось съ барыней? Спроси у ней, ради Бога… она, быть можетъ, тебѣ скажетъ… Послѣ того какъ я вошла, она не перестаетъ плакать; даже не хочетъ отвѣчать мнѣ, когда я ее спраши? вала о причинѣ ея слезъ.
Послѣ того, эти двѣ добрыя женщины, не въ состояніи будучи скрывать свою печаль, вошли въ комнату, гдѣ сидѣла маркиза, и сѣли передъ нею тихо рыдая.
Онѣ представляли странную и трогательную картину, принимая такое живое участіе въ горести благородной маркизы.
— Ахъ, добрые мои друзья — сказала наконецъ молодая мать — я все слышала; я стояли тутъ за дверью… Ахъ Катерина! бѣдная Катерина! и обѣихъ….она лишилась обѣихъ?!.. Онѣ были ровесники Гастону и Луизѣ; не такъ-ли? въ томъ нѣтъ сомнѣнія…
— Ахъ, сударыня! — вскричали одна-за-другой обѣ женщины, отирая слезы — сударыня, вы не должны предаваться отчаянію, Богъ милостивъ; на нашемъ домѣ еще покоится Его святая десница.
— О — сказала маркиза, съ горькой улыбкой — вы не имѣете дѣтей, а уже грустите; скажите, не, ужели мнѣ, которая должна бояться за сына и дочь, неужели мнѣ нельзя позволить грустить я облегчить сердце слезами, которыя душатъ меня… Но, прости меня, добрая кормилица, ты также должна много страдать; тебѣ принадлежитъ это печальное право; Луиза, которую ты воспитала своимъ молокомъ, также принадлежитъ и тебѣ… Ахъ еслибъ это молоко, по великодушію воспитательницы, могло избавить Луизу отъ этой жестокой болѣзни, — страха бѣдныхъ матерей.
Преданная совершенно этимъ болѣзненнымъ впечатлѣніемъ, маркиза получаетъ письмо отъ г-жи Рандонъ, единственнаго ея друга.
Вотъ это письмо:
«Милая моя Антуанета! По пріѣздѣ своемъ въ уединенный замокъ, Помфрекуръ, вы не имѣли отъ меня ни одного визита, котораго, давно ждали, и, конечно, еще и теперь ждете; я вамъ даже не отвѣчала на два ваши письма, исполненныя заботами о томъ, что составляетъ мою жизнь… Ахъ, милая Антуанета, я въ послѣднее время подвергалась страшному испытанію; на мнѣ лежала священная обязанность. Мой Генрихъ, единственное мое дитя, дарованное Богомъ, былъ застигнутъ этою страшною болѣзнію — ужасомъ бѣдныхъ матерей — оспою! Вы вполнѣ понимаете это; я надъ нимъ бодрствовала цѣлые дни и ночи, не щадя себя. Я обращалась къ Богу, съ мольбою, спасти мое дитя; я дерзнула даже умолять Божіе милосердіе о пощадѣ этого юнаго личика, на которомъ Онъ Самъ благоволилъ напечатлѣть божественную красоту. Боже мой! одна только мать могла умолять Тебя о томъ безъ оскорбленія Твоего величія. Вслѣдъ за тѣмъ я, внутренно, сдѣлала обѣтъ.»
«Безъ сомнѣнія, вы помните, мой другъ, наше путешествіе на югъ, — этому уже будетъ три года. — Выѣхавъ подъ вечеръ, изъ Бордо, въ каретѣ, съ наступленіемъ ночи, мы прибыли въ небольшой городокъ, Сент-Эмильйонъ; по причинѣ темноты, мы не могли разсмотрѣть странный видъ, представляемый покачнувшимся холмомъ, гдѣ дома, нагромождены какъ-ни-попало, надъ другими, такъ, что сверху, вы видите только одинъ клубящійся дымъ подъ своими ногами. За темнотою ночи, мы ничего не могли различить въ этомъ живописномъ хаосѣ разрушенныхъ стѣнъ, башенъ, хижинъ… Только вы, безъ-сомнѣнія, помните мое удивленіе, когда мы приближась къ дерновому мѣстечку, опустились передъ большою колокольней, основаніе которой было ниже нашихъ ногъ. На вопросъ, что это за колокольня безъ церкви, намъ отвѣчали, что церковь находится внизу и выходитъ на улицу, на которую мы и спустились. Этотъ памятникъ, заключенный въ нѣдрахъ холма, имѣетъ важную религіозную мысль. Разсѣявшійся мракъ, далъ намъ возможность подивиться главному входу, въ полуготическомъ вкусѣ, отличающемуся такою тонкою работой, что фигуры Ангеловъ, такъ вотъ и кажется, сейчасъ улетятъ въ свое горнее жилище. Мы вошли. На кругломъ піедесталѣ этой катакомбы, возвышался простой деревянный крестъ, предъ которымъ теплилась мѣдная лампада. Съ боковъ были двѣ часовни и нѣсколько ветхихъ памятниковъ. Мы вошли въ правую часовню и стали на колѣна предъ св. изображеніемъ Богоматери, у Которой, на рукахъ, былъ Предвѣчный Младенецъ. Это было передъ тѣмъ временемъ, когда Богу угодно было даровать мнѣ Генриха, а вамъ Луизу. Молитва наша была продолжительна. Я молила Пречистую Дѣву Эмильйонскую, принять мое дитя подъ Свое святое покровительство. — Неправда-ли, милая Антуанета, вы мнѣ простите всѣ эти подробности воспоминанія, въ которыхъ вы также принимали нѣкоторое участіе. — При томъ-же, я чувствовала необходимость, привести себѣ на память впечатлѣніе этихъ минутъ ибо, когда бѣдняжка мой, Генрихъ, былъ застигнутъ оспою, я преимущественно молила Сент-Эмильйонскую Богородицу, о защищеніи отъ этой болѣзни милаго созданія, вручаемаго мною Ея покровительству, и дала тутъ-же обѣтъ, — идти благодарить Ее, за божественное Ея милосердіе, если она удостоитъ оказать его мнѣ…»
«И такъ, мой другъ, едва я только что исполнила свое обѣщаніе, идти пѣшкомъ, одной, что бы благодарить Ее, отъ всѣхъ втайнѣ, какъ того требовала святость этого обѣта, уже Генрихъ, былъ принятъ подъ покровъ Пресвятой Дѣвы, и на его личикѣ, бѣленькомъ какъ лилія, эта ужасная болѣзнь, не оставила ни малѣйшаго слѣда. Я-же, вслѣдъ за тѣмъ, немедленно отправилась изъ Парижа, пѣшкомъ, въ странническомъ платьѣ, и распростерлась въ подземной Сент-Эмильйонской церкви, проливая благодарственныя слезы предъ св. Дѣвой, возсылая къ Ней свои теплыя молитвы. Обо всемъ этомъ, я должна была написать такое длинное письмо, чтобы получить прощеніе отъ вашей дружбы, которая не замедлила-бы обвинить меня въ нерадѣніи, если даже не въ забвеніи. Чрезъ нѣсколько дней, я велю закладывать лошадей и отправлюсь въ вашъ замокъ. Приготовьтесь же, на нѣкоторое время, быть возмущенной въ евреемъ уединенія, которымъ вы такъ дорожите. Мысленно обнимаю васъ и вашихъ дѣтей; цѣлую въ прекрасныя щечки, въ миленькой ротикъ, дорогихъ моему сердцу малютокъ. До свиданія, до свиданія, моя милая Антуанета. Я васъ храню въ своихъ лучшихъ мечтахъ, и, главное, — не забываю всѣхъ васъ въ своихъ грѣшныхъ молитвахъ.»
Это милое письмо, не изгнавъ тоски, удручавшей маркизу, много успокоило ея сердце. Между-тѣмъ, она, не могла не трепетать при одномъ имени этой болѣзни, которое, въ тотъ день, всюду ее преслѣдовало, какъ предчувствіе. Но тамъ-же, въ одномъ мѣстѣ этого письма, она нашла драгоцѣнныя мысли надежды и утѣшенія — въ благоговѣйной тишинѣ Сент-Эмильйонской церкви; это мѣсто, въ письмѣ, произвело удивительное единомысліе съ другомъ ея, Розою Рандонъ. Молитва этой послѣдней, къ Святой Дѣвѣ, взять подъ свою защиту дитя, котораго она ожидала тогда отъ Провидѣнія, была такъ-же молитвою и маркизы Помфрекуръ. Въ этомъ обстоятельствѣ, маркиза, нашла утѣшительное предзнаменованіе.
Вскорѣ, однакожъ, всѣ ужасы, осаждавшіе эту нѣжную мать, оправдались двойнымъ ударомъ, поразившимъ ее. Въ то самое время, когда она такъ размышляла, признаки оспы обнаружились у обѣихъ ея дѣтей. Ихъ свѣженькія и спокойныя личики, вдругъ разгорѣлись и покраснѣли лихорадочнымъ жаромъ; дыханіе ихъ, прежде столь чистое, тяжко и удушливо прерывалось; словомъ, все обличало въ нихъ страшное присутствіе оспы.
Несчастная мать, почти потерявшаяся отъ этого ужаснаго удара, только и дѣлала, что переходила отъ одной колыбели, къ другой; она. не плакала, но чувствовала, что сердце ея надрывается удушливою тоскою; а чрезмѣрное отчаяніе, не допускаетъ даже облегчительныхъ слезъ. А вечеромъ, эта бѣдная мать, стояла на колѣнахъ, между двухъ колыбелей, заключавшихъ два ея сокровища, съ распростертыми руками, потрясаемая душившими ее вздохами, она возносила жаркую молитву къ Св. Дѣвѣ, помощницѣ и спасительницѣ всѣхъ скорбящихъ.
О, Пресвятая Богородица — говорила она — осмѣливаюсь молить Тебя, прими дѣтей моихъ подъ святой кровъ Твоей благодати! Царица всеславная и всеблагая, Царица материнской скорби, услышь меня грѣшную, сохрани эти бѣдныя созданія отъ постигшей ихъ болѣзни; въ замѣнъ ихъ, я радостно отдамся всѣмъ ея жестокостямъ, безъ боязни, не стараясь даже ни избѣжать, ни отдалить ихъ. О, Пречистая… Ты Сама, какъ мать, страдала за страданія Своего божественаго Сына… услышь мое моленіе, посѣти колыбели моихъ дѣтей!.. О, клянусь… подъ скромнымъ одѣяніемъ странницы, я пойду въ твою Сент-Эмильйонскую часовню, и принесу благодареніе Тебѣ, за славное и святое Твое заступленіе… Пресвятая Марія, услыши насъ, Пресвятая Богородица Дѣва, внемли намъ… помилуй… помилуй насъ!!.
Эта простая, но истекшая изъ глубины души матери молитва, была услышана; болѣзнь нѣсколько разъ приступала къ этимъ двумъ подобіямъ ангеловъ, но наконецъ уничтожилась, не успѣвъ распространить въ ихъ чистой крови своего ядовитаго зародыша, и эти свѣтлые, прекрасные глаза, эта бархатная кожица, этотъ розовый, маленькій ротикъ, эти ангельскія черты лицъ, — все, все осталось невредимымъ, словомъ, ни къ чему не прикоснулась всеразрушающая сила ядоносной болѣзни.
Наконецъ чудесное открытіе прививной оспы Эдуарда Дженнера, хотя и встрѣтило, въ началѣ, упорное сопротивленіе въ народномъ предразсудкѣ, однакожь скоро распространилось по всей Европѣ и нашло себѣ приверженцевъ. Умы ясные и образованные, понимающіе, что Господь Богъ посылаетъ лекарства противъ всякой болѣзни, поспѣшили обратиться за этимъ благодѣяніемъ къ прививателю оспы. Послѣ первыхъ его опытовъ, г-жа Помфрекуръ, поспѣшила отдать ручьки Гастона и Луизы, спасательному орудію. Видя съ какою вѣрою маркиза дозволяла дѣлать операцію оспы своимъ дѣтямъ, докторъ чрезвычайно удивился, помня, какъ она, прежде того, сильно противилась допустить малѣйшее леченіе этой болѣзни. Всѣ присутствовавшіе при этой операціи, раздѣляли удивленіе врача. Но маркиза не объяснила причины своего поведенія. Готовая исполнить обѣщаніе, данное Богородицѣ, она помнила, что для того, чтобъ искупить жизнь своихъ дѣтей, она была готова на всѣ жестокости этой болѣзни, Не стараясь ни какими средствами отстранить ее. Можетъ-быть, она и не нарушила бы эту, такъ сказать, невольно вырвавшуюся у ней часть обѣта, тѣмъ, что немедленно воспользовалась-бы открытіемъ благодѣтельнаго прививанія оспы, но ея благочестивая совѣсть — достойный предметъ нашего удивленія — побудивъ ее къ операціи, въ которой она йндѣла явный Промыслъ Божій, такъ или иначе, спасшій ея дѣтей, все-таки укоряла-бы ее какъ-бы въ нарушеніи обѣта.
Однако-же, по совершеніи этой операціи, немедленно воцарилось въ сердцѣ матери спокойствіе, такъ долго бывшее въ тягостномъ волненіи и неизяснимой тоскѣ. А съ водвореніемъ этого спокойствія, маркиза, ни сколько не медля, рѣшилась привести въ исполненіе свое священное обѣщаніе, предоставя Господу окончательное излеченіе своихъ дѣтей, за жизнь которыхъ, она уже, по внутреннему убѣжденію, не трепетала. Имѣя въ виду это святое дѣло, маркиза удалила отъ себя всѣхъ своихъ вѣрныхъ слугъ и съ полными жгучихъ слезъ глазами, сѣла за письма; написала три письма, запечатала ихъ и адресовала: одно, къ г-жѣ де-Рандонъ; а два другія, къ своимъ — горничной и кормилицѣ,
Письмо къ Маделенѣ Вале было только въ пяти строкахъ:
«Вотъ то время, когда ты должна заступить мѣсто матери у моихъ дѣтей, Гастона и Луизѣ. Я уѣзжаю; сбереги дѣтей до моего скораго возвращенія. Богъ да поможетъ тебѣ и да покровительствуетъ. До скораго свиданія.»
Къ мадамъ де-Рандонъ, г-жа Помфрекуръ писала слѣдующее
«Пріѣзжайте поскорѣе въ замокъ; будьте здѣсь завтра, чтобъ вамъ первой принять улыбку моихъ дѣтей: онѣ будутъ искать меня своими прекрасными глазками… Я уѣзжаю. Простите мнѣ за эту тайную отлучку. Но, я надѣюсь, возвратиться, однакожъ, не ранѣе какъ мѣсяцъ, черезъ два; милый другъ, будьте на это время матерью моихъ дѣтей. Ахъ, въ эту минуту, я понимаю всю цѣну такой дружбы, какъ ваша. Правда, я разрываюсь на части, плачу, но я увѣрена, что вы меня замѣните, а потому уѣзжаю довольно спокойно. Я уже живо представляю себѣ, какъ вы переходите отъ одной колыбели, къ другой; малютки такъ прекрасны, такъ тихи, что я думаю, вы почувствуете къ нимъ достаточную частицу материнской любви, и, можетъ быть, съ тяжелымъ вздохомъ передадите ее имъ. Я не хочу, и не могу дожидаться вашего прибытія; уѣзжаю тайкомъ, въ часъ ночи… спѣшите… пріѣзжайте, летите къ моимъ дѣтямъ: онѣ васъ ждутъ…. я плачу, горько плачу, Роза. О! Господи! даруй скорое и радостное возвращеніе. Душечька, Роза, молись за меня… твоя Помфрекуръ.»
Исполнивъ все это, молодая маркиза вышла на минуту изъ комнаты, гдѣ покоились ея дѣти въ колыбелькахъ; возвратившись-же, она представила собою прекрасный образецъ тѣхъ богомолицъ, которыхъ изображаютъ живописцы на картинахъ германской живописи, поверженными на колѣна предъ сломаннымъ и обвитымъ плющомъ, крестомъ, основаніе котораго скрыто въ терновникѣ. Простой костюмъ маркизы, требуемый самымъ смиреніемъ, былъ не лишенъ однако, хотя и простой, но живописной прелести. Платье, изъ толстой, черной, шерстяной матеріи, терялось въ складкахъ; голова ея покрыта была шляпкою, изъ подъ которой, черныя ея волосы, въ природныхъ кудряхъ, лежали на плечахъ. Рядъ маленькихъ раковинъ, съ розово-голубымъ отливомъ перламутра, украшали края ея пелерины; чотки изъ черныхъ зеренъ, обвивали алебастровой бѣлизны пальцы ея маленькой, завидной ручки. У ногъ ея былъ странническій посохъ. Съ осторожностію, — боясь прервать ангельскій сонъ своихъ дѣтей, — она безсчетно цѣловала ихъ и горько, горько плакала. Наконецъ прошептавъ Гастону послѣднее «до свиданья» и задергивая занавѣску его колыбели, она другой рукой отдернула занавѣсу колыбели Луизы, и, сквозь слезы улыбалась, глядя на ея безмятежный сонъ. Прелестное дитя, казалось, отвѣчало ей во снѣ очаровательной улыбкой, начавшейся на алыхъ устахъ и распространившейся по всѣмъ чертамъ ея милаго личика.
Призвавъ на помощь покровительство Богоматери и собравъ все присутствіе духа, какое требовалось для исполненія святаго обѣта, богомолица покинула эту трогательную картину любви и горести, и съ наступленіемъ ночи, отправилась въ путь, робкими, нетвердыми шагами, заливаясь горючими слезами.
Эта молодая женщина, съ младенчества, постоянно окруженная ласками и любовью всѣхъ знавшихъ ее, по богатству своему жившая всегда въ роскоши, теперь идетъ пѣшкомъ, одна, по большой дорогѣ, обвѣваемая пылью… Каждый шагъ ей труденъ… она нуждается въ твердости, которая готова покинуть ее каждую минуту… голова ея кружится… тоска раздираетъ сердце… Изнеможенная, она садится на камень, и опять заливается слезами… Одышка давитъ ей грудь…
Хотя, въ то время, было обыкновеніе ходить на богомолье, но маркиза, чтобы избѣжать всякой встрѣчи, дѣлала тысячу обходовъ, старалась идти по тропинкѣ полянъ или по опушкѣ лѣсовъ, не удаляясь, однако, отъ большой дороги, не для того, чтобъ избѣжать острыхъ камней и солнечнаго зноя, но для того, чтобъ въ тишинѣ возможнаго и здѣсь уединенія, творить молитву. При наступленіи-же ночей, она, обыкновенно, избирала скромненькую хижину, чтобы попросить уголъ и клочокъ соломы, для необходимаго подкрѣпленія своихъ ослабленныхъ путешествіемъ силъ.
Измученная усталостію, съ окровавленными ногами и болѣзненною головою, прибыла она въ Туръ. Тамъ, она принуждена была остановиться, и, полумертвая, упала на церковной лѣстницѣ. Одна благочестивая женщина, видя ее въ такомъ положеніи, предложила ей руку. Маркиза, почти лишенная разсудка, позволила вести себя куда угодно.
Когда тяжкая болѣзнь изнеможенія нѣсколько прошла, маркиза, съ удивленіемъ увидѣла себя на кроватѣ, въ больницѣ. На вопросъ ея, какъ она попала сюда? ей отвѣчали, что она, нѣсколько дней тому назадъ, находится здѣсь, по причинѣ бывшей у ней свирѣпой горячки, которая теперь миновалась, а потому просили ее не говорить болѣе и не мѣшать своему выздоровленію. Слушая ату, похожую болѣе на страшный сонъ, повѣсть, она содрогнулась… Имена милыхъ сердцу дѣтей: Гастона и Луизы, замерли у нее на устахъ. Но вскорѣ, эта благородная и великая душа, эта вполнѣ достойная названія христіанки женщина, удалила отъ себя отчаяніе, которое она считала грѣхомъ, и, смѣнивъ имена своихъ дѣтей, на великое и святое имя сладчайшей Маріи, снова воодушевилась самоотверженіемъ и вѣрою.
Какое ужасное испытаніе, какое мученіе должна была перенести эта молодая и благородная женщина! и вѣра научила, помогла ей все это перенести съ кроткимъ, почти нечеловѣческимъ смиреніемъ.
Въ этой больницѣ, гдѣ находилась, волею Промысла, наша богомолица, были также больныя и оспою. О, Дженнеръ! бѣдовики, въ отношеніи благъ земныхъ, были не менѣе бѣдовиками и въ отношеніи умственномъ: онѣ, съ безумнымъ упрямствомъ, отказывались отъ благодѣтельнаго прививанія коровьей оспы, и стоически страдали подъ тяжкимъ бременемъ всей, силы натуральной оспы, безобразившей ихъ до уродливости, или убивавшей, въ нѣсколько дней, мучительною смертію. И оспа, какъ-бы свирѣпѣя на нихъ, избирала себѣ жертвы, почти исключительно, между самымъ послѣднимъ классомъ народа, предоставя образованности, излечиваться отъ ея нападенія оспопрививаніемъ.
Маркиза Помфрекуръ, извѣстная тутъ только за богомолицу, такъ-же была поражена этой болѣзнію. Но она, безъ ропоту, встрѣтила эту ужасную гостью. Она помнила, что первымъ обѣщаніемъ ея обѣта — была покорность волѣ Божіей, ниспославшей ей и это несчастіе. Однакожъ, двѣ ужасныя, потрясающія ея сердце мысли, непрестанно тревожили эту возвышенную душу даже въ лонѣ вѣры. Первая была: Боже мой! неужели я не увижу своихъ дѣтей! — Другая: Боже мой! если Ты даруешь мнѣ жизнь, узнаютъ-ли потомъ дѣти, по искаженнымъ, быть можетъ, чертамъ, свою мать? Два долгіе мѣсяца искушенія прошли; бѣдная богомолица, снова взявъ свой странническій посохъ, вышла изъ больницы продолжать трудный путь. Но, увы, эти черты, нѣкогда нѣжныя, благородныя, въ которыхъ такъ живо просвѣчивалась красота, если не были искажены, то жестоко увяли: но не смотря на то, лице маркизы, ни мало не потеряло той пріятности, которая, по словамъ поэтовъ, есть душа красоты. Болѣе мѣсяца ей нужно было на то, чтобъ придти изъ Тура, въ Сент-Эмильйонъ; наконецъ, однажды, подъ-вечеръ, со слезами на глазахъ, съ мольбою въ сердцѣ, сладкими и горькими воспоминаніями минувшаго, она достигла того, къ чему стремилась. Павъ на колѣна предъ св. Богородицею, она излила, въ теплой молитвѣ, свою чистую, благородную душу, забывъ все, даже тяжкія, сердечныя страданія, во время своего долгаго и истинно-тяжкаго странствованія.
Три дня она приходила въ церковь, благодарить и славословить Пресвятую Марію; поставила, предъ ея образомъ, двѣ восковыя свѣчи, и когда почувствовала пору возвратиться къ своимъ дѣтямъ, принесла ей въ жертву свой странническій посохъ, который поддерживалъ ея изнуренныя и омертвѣлыя ноги.
Довольно выстрадала эта твердая, христіанская душа, такъ примѣрно подвизавшаяся въ самоотверженіи и преданности волѣ Господней.
По возвращеніи домой, привѣтствовали ее дѣти первымъ, сладкимъ именемъ матери, сказанномъ въ миломъ лепетѣ, отъ глубины сердца, посреди слезъ, и повторенныхъ посреди улыбокъ.
— Онѣ меня узнали?!.. О! благодарю Тебя Пречистая!.. — Вотъ были первыя слова, возвышенный возгласъ, восхищеніе материнской любви, вырвавшіяся изъ ея теплаго сердца, горящаго священнымъ огнемъ; огнемъ чистымъ и свѣтлымъ, какъ всегда великая слеза любви матери!..
Вотъ любовь матери къ своимъ дѣтямъ!
О, велика, чиста, свята эта любовь; нѣтъ ей подобной на землѣ! У кого есть мать, пользуйтесь этою неземною любовью: на землѣ она уже никогда не повторится. Спросите у тѣхъ, кто уже имѣлъ несчастіе лишиться матери… они теперь знаютъ чего лишились?!.