Две доли (Витковский)/РС 1863 (ДО)

Две доли
авторъ Андрей Генрихович Витковский

Опубл.: 1863^[1]. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ДВѢ ДОЛИ.

I.

Былъ тусклый, осенній день. Сѣрыя облака низко висѣли надъ землей. Мелкій, холодный дождь, какъ мука сквозь рѣшето сѣялъ. Выпавшій поутру снѣгъ таялъ на пожелтѣвшей травѣ, вѣтеръ шумѣлъ по деревьямъ и сбрасывалъ съ нихъ послѣдніе засохшіе листья. Нехорошо въ такое время и въ городѣ, а про деревню Конопляновку говорить нечего. Грязь да огромныя желтыя лужи стоячей воды со всѣхъ сторонъ окружали ее, преграждали и въѣздъ, и выѣздъ; по размытымъ проселкамъ даже становой ѣздить отказался, говоря: что по нимъ можно только къ чорту на допросъ скакать. Не смотря на такое невыгодное мѣстное положеніе, въ Конопляновкѣ по послѣдней ревизіи считалось 223 души обоего пола; кромѣ дымныхъ крестьянскихъ лачугъ, развалившихся бань и сараевъ, на одномъ концѣ ея стояла упраздненная деревянная церковь, обращенная въ часовню; за нею, на косогорѣ, возвышался барскій домъ окруженный большимъ заглохшимъ садомъ.

Домъ этотъ имѣлъ необыкновенно странный видъ; — издали онъ походилъ на огромный почернѣвшій отъ времени грибъ. Стѣны его были выкрашены густой сѣрой краской; окна маленькія; красная черепичная крыша высоко возвышалась надъ нимъ и какъ будто раздавить его хотѣла; съ одной стороны его окружалъ обширный дворъ съ ветхимъ заборомъ, такими же хозяйственными строеніями и кирпичной тумбой посрединѣ, мѣстомъ когда-то существовавшихъ солнечныхъ часовъ, съ другой, по отлогой горѣ, прямо къ покрытой плесенью рѣчкѣ, спускался садъ.

Внутренность дома походила за его наружный видъ. Вся она состояла изъ нѣсколькихъ большихъ полусвѣтлыхъ комнатъ, заставленныхъ самою старинною мебелью; въ гостиной, надъ неуклюжимъ диваномъ, висѣли два темныхъ масляныхъ портрета въ огромныхъ золоченыхъ рамахъ, изображавшіе женщину въ высокой напудренной прическѣ и мужчину въ екатерининскомъ мундирѣ. Оба эти портрета обвивалъ плющъ. На противоположной стѣнѣ красовалось изображеніе императора Павла Петровича, во весь ростъ, съ мальтійскимъ крестомъ на груди. На окнахъ висѣли кисейныя занавѣски, тутъ же стояли двѣ бутылки съ какою-то красноватою жидкостію, да тарелки съ высушеной ромашкой. Полъ былъ устланъ деревенской холстиной. Вообще какъ внутри, такъ и внѣ дома въ Конопляновкѣ все было старо, ветхо, все грозило разрушеніемъ; людскіе покосились и смотрѣли въ разныя стороны; господская баня совершенно въ землю вросла; дворня бѣгала въ какихъ-то цыганскихъ костюмахъ; хомуты на лошадяхъ чинились при каждомъ выѣздѣ; въ единственной барской коляскѣ дверца совсѣмъ не затворялись и недоставало одной подушки; сѣрый армякъ на кучерѣ Михеѣ намѣревался разъѣхаться; синяя ливрея длиннаго выѣздного лакея обратилась въ желто-зеленую; воздухъ въ комнатахъ отзывался плесенью, смѣсью сырости съ деревяннымъ масломъ; на нѣкоторые стулья страшно было садиться.

Все это имѣніе, со всею его движимостью и недвижимостью, принадлежало вдовѣ, генеральшѣ, Аннѣ Михайловкѣ Куроѣдовой. Прежде она жила въ Петербургѣ, терлась въ свѣтѣ, давала балы, рауты, лѣзла въ аристократію, гордилась, важничала, говорила на распѣвъ, но послѣдніе года три назадъ, лишившись мужа, занимавшаго довольно видное мѣсто, а вмѣстѣ съ нимъ и средствъ для роскошной, столичной жизни, Анна Михайловна по необходимости рѣшилась удалиться въ свою родовую полуразоренную Конопляновку. Тяжело ей было разстаться со всѣмъ тѣмъ, что прежде тѣшило, ласкало, возвышало ее, но еще тяжелѣе было унизиться въ глазахъ окружающаго общества, раскрыть передъ нимъ свои прорѣхи и лохмотья. — Анна Михайловна все схоронила въ своемъ сердцѣ, сухо простилась съ родными и знакомыми, объявила имъ, что хочетъ отдохнуть, уединиться, что ей свѣтъ опостылѣлъ послѣ мужа, взяла дочь изъ института, семнадцатилѣтнюю Катю, и уѣхала.

Нечего говорить, что деревенская жизнь нескоро успокоила Куроѣдовыхъ. Анна Михайловна не могла забыть своей прежней раздольной жизни, вздыхала, плакала, жаловалась на судьбу, умирала со скуки, въ тихомолку гнушалась новыми знакомыми, затыкала носъ, кода приходилось съ мужикомъ разговаривать. Катя во всемъ подражала матери. Ей съ малолѣтства нашептали о блескѣ и великолѣпіи, ее баловали дома, баловали въ институтѣ; она готовилась къ чему-то необыкновенному, мечтала о блестящихъ кавалерахъ, о пышныхъ нарядахъ, о всемъ томъ, о чемъ позволяется мечтать богатой дѣвушкѣ, и вдругъ, при самомъ выходѣ въ свѣтъ, должна была надѣть простенькое платье, сѣсть въ наемную извощичью карету, убивать свою молодость въ глуши, въ деревнѣ. Немудрено, что при такихъ обстоятельствахъ мать съ дочерью безпрестанно ссорились, бранились, даже по нѣсколькимъ днямъ не говорили между собою. Катя при каждомъ удобномъ случаѣ упрекала Анну Михайловну; Анна Михайловна выходила изъ себя, рвала на себѣ волосы, падала въ обморокъ и все зло вымѣщала на окружавшей ее прислугѣ.

Не смотря на свое матеріальное пониженіе, на ветхость всей окружающей обстановки, Куроѣдовы нисколько не сдались въ своемъ самолюбіи. Онѣ все еще мечтали быть первыми, продолжали держать себя совершенно по генеральски. Анна Михайловна по-прежнему говорила на распѣвъ, любила когда ее величали вашимъ превосходительствомъ, въ церкви становилась непремѣнно на первомъ мѣстѣ, на постланномъ нарочно для нея коврикѣ. Катя ни въ чемъ не отставала отъ матери. Генеральство проглядывало во всемъ; только вѣяло отъ него чѣмъ-то сырымъ, отживающимъ. Сосѣди втихомолку подсмѣивались надъ Куроѣдовой и называли ее общипанной царь-птицей.

Кромѣ дочери, съ Анной Михайловной поселилась ея племянница, бѣдная сирота, дѣвушка лѣтъ двадцати двухъ, дочь родной сестры ея, умершей очень давно. Звали ее Прасковьей Сергѣевной. Она выросла въ чужомъ домѣ, не помнила ни отца, ни матери, имѣла крошечный капиталъ, изъ процентовъ ёго кое-какъ одѣвалась, и годъ тому назадъ, убѣжденная неотступными просьбами тетки, рѣшилась поселиться въ ея домѣ.

Анна Михайловна въ этомъ случаѣ хлопотала единственно о томѣ, чтобъ Катѣ было повеселѣе, чтобъ было кому и за хозяйствомъ посмотрѣть, т. е. выдать провизію, чай разлить, сбѣгать на кухню и проч. Сама генеральша ни до чего этого не дотыкалась. Лишній человѣкъ въ деревнѣ ничего не стоитъ.

Въ тотъ день когда начинается нашъ разсказъ, вся компанія, послѣ ранняго деревенскаго завтрака, расположилась въ гостиной.

Анна Михайловна сидѣла за диванѣ и засаленными картами раскладывала гранъ-пасьянсъ. Ей было лѣтъ пятьдесятъ. Въ блѣдномъ, довольно красивомъ лицѣ ея проглядывало что-то гордое, упрямое; тонкія, вытянутыя губы горько, двусмысленно улыбались; сѣрые, нѣсколько прищуренные глаза смотрѣли строго, надменно, какъ будто всѣхъ пристыдить хотѣли. Волосы на головѣ ея были рѣдкіе, полусѣдые, руки нѣжныя, сморщенныя, пальцы ихъ унизаны кольцами. Одѣта она была очень опрятно. Изъ подъ темнаго шелковаго капота выглядывала кисейная сплоенная шемизетка, простенькій домашній чепчикъ на головѣ, казалось, вышелъ только-что изъ подъ утюга; на исхудалой шеѣ тоненькая золотая цѣпочка; на лѣвой рукѣ черныя костяныя четки. Вообще, во всей фигурѣ Анны Михайловны, во всѣхъ ея манерахъ, движеніяхъ, просвѣчивало что-то изысканное, заученное, черезчуръ приличное. Она сидѣла выпрямившись, ноги ея стояли на мягкой ковровой подушкѣ, она говорила очень медленно, какъ будто тянула каждое слово, придавала ему особенный вѣсъ и значеніе, она даже сморкалась особенно нѣжно, — только подносила вышитый батистовый платокъ къ своему тоненькому носу. Пробыть съ нею долгое время было тяжело, скучно. Возлѣ нея, облокотясь на вышитую по канвѣ подушку, помѣщалась Катя или Катерина Васильевна. Она была очень хороша собой и очень походила на мать, только въ физіономіи ея проглядывало больше жизни, больше веселости, что-то шаловливое, рѣзвое: голубые глаза смотрѣли безпечно, губы улыбались привѣтливѣе. Большой прекрасный лобъ окоймляли свѣтлые, золотистые, вьющіеся волосы, тонкіе брови казались нарисованными, носъ съ небольшимъ горбомъ составлялъ признакъ аристократизма, цвѣтъ лица необыкновенно прозрачный, — каждая жилка виднѣлась въ немъ. На ней была темная, вышитая золотымъ снуркомъ, зуавка, довольно запыленная, изъ подъ нея выкладывала измятая кисейная манишка, растрепанные волосы на головѣ обхватывала черная сѣтка. Во всемъ ея костюмѣ, было что-то небрежное, что-то такое что прямо говорило; не для кого мнѣ одѣваться здѣсь, не для кого стѣснять себя. Она сидѣла развалясь и какъ будто дремала, даже позевывала; на колѣнахъ ея лежала мохнатая собачонка Леди. Катерина Васильевна то, гладила ее, то трепала, то цѣловала въ самую морду.

У окна комнаты, склонявши голову надъ небольшими пяльцами, сидѣла Прасковья Сергѣевна. Лицо ея было простенькое, совершенно непохожее на лицо Кати, кожа смуглая, и щекахъ густой румянецъ, волосы на головѣ густые, черные. Она походила на свѣжую, здоровую деревенскую дѣвушку. Только въ большихъ темноголубыхъ глазахъ ея, окоймленныхъ длинными черными рѣсницами, было много привлекательнаго, умнаго. Они смотрѣли глубоко, задумчиво, и казалось заглядывали въ душу; ихъ взгляда забыть не было возможности. За одни эта глаза ее можно было назвать очень хорошенькой. Простое черное шерстяное платье сидѣло на ней совершенно отчетливо; красная, наброшенная на плечи косынка очень шла къ ея смуглому лицу и темнымъ волосамъ.

Въ дверяхъ, прижавшись къ стѣнѣ, стоялъ казачокъ, мальчикъ лѣтъ четырнадцати, въ истертомъ кафтанѣ съ оборваннымъ позументомъ, и безпрестанно встряхивалъ своими льняными, падавшими на лобъ волосами.

Въ углу, на подушкѣ, покоились двѣ собаки, Мурзочка и Фофочка, обѣ рыжія, съ тонкими ножками и длинными мордочками, чрезвычайно дружныя и чрезвычайно схожія между собою.

Въ комнатѣ было совершенно тихо, только собаки храпѣли, да Анна Михайловна шелестѣла картами.

— Вотъ и Платонъ Андреичъ пропалъ, давно не былъ, вдругъ замѣтила она и сложила карты.

Катя очнулась и подняла глаза свои.

— Платонъ Андреичъ мечтаетъ, ждетъ своего приговора, своего счастія! насмѣшливо отвѣтила она и взглянула на Прасковью Сергѣевну.

Анна Михайловна поднесла платокъ къ носу.

— Мечтать не стоитъ… и счастья не узнаешь, кажется, хлопотать да унижаться не изъ чего… Смѣшно право!.. Я съ своей стороны все сдѣлала… у Pachette свои высшіе взгляды на же!.. добавила она колко и губы ея вытянулись.

Рука Прасковья Сергѣевны судорожно дернула нитку. Человѣку и обидно, человѣкъ добра хочетъ, случая ищетъ, человѣкъ наконецъ видитъ, что имъ пренебрегаютъ, продолжала Анна Михайловна? — вѣдь это и ангельскую душу изъ терпенія выведетъ; надо и честь знать… а за что? капризъ, взглядъ высшій… охъ, съ этими взглядами погибнуть не долго, mon Dieu!.. Она продолжительно вздохнула и облокотилась о спинку дивана.

Прасковья Сергѣевна подняла голову и открыла большіе глаза свои.

— Тетушка, ради бога! проговорила она какимъ-то умоляющимъ голосомъ; — какіе высшіе взгляды, откуда они возьмутся у меня? я говорю то, что думаю, какъ мнѣ кажется; я бы сдѣлала скверно, безчестно, еслибъ сказала иначе, чѣмъ думаю и чувствую.

Анна Михайловна пожала плечами и сложила на груди руки,

— Мнѣ, Pachette, все равно… Я говорю изъ участія къ тебѣ, говорю потому, что желаю тебѣ добра; надѣюсь мнѣ тутъ ни пользы, ни выгоды никакой нѣтъ; нельзя попрекнуть меня; ты дѣвушка совершенно бѣдная, сирота круглая, вспомни какъ ты выросла, что вытерпѣла!.. Она вздохнула. — Ты даже образованія никакого не получила, по-французски двухъ словъ сказать не умѣешь, ни манеръ, ни воспитанія, ничего такого, безъ чего дѣвицѣ существовать нельзя, ничего нѣтъ!.. извини, Pachelte, я должна сказать правду… ты моя родная племянница.

Паша опустила глаза, щеки ея еще больше зарумянились.

— И вдругъ человѣкъ благородный, приличный, съ порядочнымъ состояніемъ, интересуется тобой… ждетъ твоего милостиваго, ласковаго взгляда, прямо говоритъ, что почелъ бы за счастіе назвать тебя женой своей… c’est un bonheur!.. а ты всячески отталкиваешь его, пренебрегаешь имъ… что за капризъ?.. признаюсь я не понимаю такого высокаго мнѣнія о себѣ, оно немножко глупо… ты даже не вправѣ такъ дорожить собой, ты слишкомъ бѣдна, слишкомъ ничтожна… вотъ Cathrine, напримѣръ, — ей эта партія не идетъ… Я бы даже обидѣлась, еслибъ Платонъ Андреевичъ вздумалъ намекнуть на нее… но ты… для тебя и нужно не то… разсуди сама, что лучше, жить да своемъ имѣніи полной хозяйкой, имѣть добраго мужа, или цѣлый вѣкъ мучиться, зарабатывать поденный кусокъ хлѣба.

— Лучше честно зарабатывать кусокъ хлѣба, нежели безчестно воспользоваться чужимъ добромъ! отвѣтила Паша дрожащимъ голосомъ.

— Какъ безчестно?.. ты выйдешь замужъ, ты говоришь богъ знаетъ что такое!

— Замужъ!.. За тѣмъ только, чтобъ избавиться отъ бѣдности, чтобъ жить легче было, вѣдь это нечестно!.. чтобъ сдѣлать это, надо пересилить свое сердце, обмануть самую себя, обмануть мужа… Я Платона Андреича не люблю и не могу любятъ… быть можетъ, онъ добрый, прекрасный человѣкъ, но вѣдь этого мало еще, я ничего не чувствую къ нему… еслибъ не смотря на все это я вышла за него замужъ, я бы обманула его, притворилась бы передъ нимъ, для того только, чтобъ отобѣдать лучше, чтобъ лучшее платье надѣть, развѣ честно это?.. Она снова углубилась въ работу; все лицо ея сильно горѣло, руки дрожали.

Анна Михайловна всплеснула руками и засмѣялась себѣ подъ носъ. — Oh, mon Dien!.. что за добродѣтель, что за философія, самоотверженіе, откуда?!.. Вотъ, Cathrine, учись… вотъ взглядъ на жизнь!

Катя, казалось, не обращала никакого вниманія на происходившій разговоръ и трепала лежавшую на колѣняхъ болонку.

— Позвольте спросить, что вы намѣрены вѣкъ оставаться дѣвицей, продолжала Анна Михайловна: — скитаться по чужимъ домамъ… положимъ ты теперь у меня, но вѣдь я ни за что не могу ручаться… я сама не знаю, что случиться со мной, надѣюсь болѣе выгодной партіи тебѣ некогда не представятся… мечтать и воображать можно что угодно… только смѣшно, некстати немножко.

— Я, тетушка, ни о чемъ не мечтаю, гдѣ ужь мечтать мнѣ!.. Я смотрю на вещи прямо такъ какъ подсказываетъ мнѣ мое неиспорченное сердце… кто знаетъ что будетъ со мной, я о замужствѣ не думаю; придетъ время любить, полюблю, стало быть такъ сердцу угодно; ему ни запретить, ни приказать нельзя… нѣтъ, я такъ проживу, а торговать чувствомъ, насиловать себя, называть любовью простой грошовый разсчетъ… нѣтъ, тетушка, это грѣшно, подло!

Прасковья Сергѣевна бросила работать, отвернулась къ окну и тяжело дышала.

— Ахъ, maman, охота вамъ разстроивать себя, Паша не хочетъ замужъ! замѣтила Катя.

— Не хочетъ, дѣло другое, можно сказать это гораздо проще, никто плакать не будетъ… зачѣмъ же вздоръ толковать, проповѣдовать какія-то нелѣпыя, глупыя идеи, учить другихъ, и старше, и лучше себя; я слава богу прожила вѣкъ, заслужила и почетъ, и уваженіе, надѣюсь можно повѣрить мнѣ, моему слову, можно по крайней мѣрѣ отвѣтить иначе… что за тонъ, что за манеры, что за выраженія!.. щеки Анны Михайловны слегка покраснѣли, глаза забѣгали врозь.

Паша снова обернулась къ ней.

— Тетушка, ради бога!.. я и не думала обижать васъ, говорила она умоляющимъ голосомъ: — кого учить, смѣю ли я, могу ли я!.. пусть говорю вздоръ, нелѣпость, ну простите мнѣ, я не могу говорить иначе; какой тонъ, какія манеры, въ чемъ виновата я?!

— Слишкомъ горды, упрямы, высокоумны слишкомъ, некстати, сударыня, вотъ въ чемъ! отвѣтила Анна Михайловна.

Паша пожала плечами и такъ взглянула на Катю, какъ будто искала защиты въ ней.

— Ты зачѣмъ здѣсь?!.. господскіе разговоры слушать… это еще что, убирайся вонъ!.. крикнула хозяйка на стоявшаго у дверей казачка.

Послѣдній сперва вытянулся въ струнку, потомъ шмыгнулъ въ другую комнату.

Въ гостиной сдѣлалось совершенно тихо. Анна Михайловна насупилась и подергивала губами, Катя зѣвала, Прасковья Сергѣевна снова принялась за работу.

— Какой я странный сегодня сонъ видѣла, начала нѣсколько спустя Анна Михайловва, обращаясь къ дочери; вижу я, будто бы птица къ намъ, прилетѣла, большая, очень большая, и крылья у ней золотыя, мы ее ловимъ, она отъ насъ, да вотъ на грудь къ ней и сѣла…

Она кивнула головой за Пашу.

Послѣдняя обернулась.

— Ко мнѣ, тетушка?

— Да-съ, къ вамъ, сударыня, вѣроятно какой-нибудь знатный богатый человѣкъ прилетитъ сюда и очаруется вашими сужденіями.

Анна Михайловна, когда бывала не въ духѣ, и дочери, и племянницѣ говорила вы, даже называла ихъ по имени и по отечеству.

— Тетушка, да не сердитесь, не корите меня; ну я виновата, простите меня! мягкимъ тономъ произнесла Паша.

— Не стоить сердиться, напрасно ты думаешь, что тобой занимаются такъ… не стоить, совершенно никакого вниманія не стоитъ!

Всѣ опять замолчали.

Полулежавшая до сихъ поръ Катя вдругъ выпрямилась и навострила уши.

— Maman, колокольчикъ! очень весело сказала она.

— Какой колокольчикъ… кому быть теперь, проѣзду нѣтъ.

Катя снова прислушалась.

— Колокольчикъ… право колокольчикъ… слышите…

Анна Михайловна приложила ладонь къ уху.

— И въ самомъ дѣлѣ колокольчикъ… кому бы это?.. Платонъ Андреичъ развѣ… ну, хоть услышимъ что-нибудь… вотъ ужь добрый, никогда не забудетъ, почтительный, во всякое время навѣстить… и оцѣнить-то человѣка не умѣютъ! добавила она и взглянула на Пашу.

Послѣдняя сидѣла наклонившись надъ пяльцами, и очень усердно работала.

Катя встала съ дивана, и поправила передъ зеркаломъ свои растрепанные волосы.

Собаки вскочили съ мѣстъ своихъ, безпокоились и обнюхивали воздухъ.

Колокольчикъ звенѣлъ все громче и громче, и черезъ нѣсколько минутъ тройка тощихъ лошадей, тарантасомъ, ляпанымъ грязью, ввалились во дворъ.

— Ну, такъ и есть!.. Платонъ Андреичъ, Травилкинъ! произнесли въ одинъ голосъ и мать и дочь.

Прасковья Сергѣевна даже головы не подняла.

Въ комнату вошелъ человѣкъ лѣтъ сорока, средняго роста, плотный, коренастый, съ поднятыми къ верху плечами. Одѣть онъ былъ въ черную, — щеголеватую, плисовую венгерку, отороченную мерлушкой и сѣрые съ лампасами брюки; изъ одного кармана; на груди, торчала серебряная папиросница, изъ другого тянулась толстая золотая цѣпочка. Безукоризненно чистые воротнички его рубашки рѣзко отдѣлялись отъ синяго галстуха. Грубое, загорѣлое лицо его было довольно красиво, только что-то бойкое, нахальное проглядывало въ немъ; сѣрые большіе глаза смотрѣли черезчуръ пристально; огромные усы завивались кольцами; волосы на головѣ рѣдкіе, полусѣдые.

Онъ громко шаркнулъ, щелкнулъ каблуками, выпрямился и искоса взглянулъ за Прасковью Сергѣеву. Всѣ движенія его были необыкновенно эффектны, онъ на каждомъ шагу рисовался, говорилъ очень громко, часто смѣялся и безпрестанно гладилъ усы свои.

— Ручку, ваше превосходительство, милѣйшую, превосходительную ручку пожалуйте, смертнаго удостойте! говорилъ онъ, дотрогиваясь до руки хозяйки и почтительно цѣлуя ее.

— Катеринѣ Васильевнѣ мои пренаиглубочайшее… осчастливьте! онъ скользнулъ по полу и снова щелкнулъ каблуками.

Катя засмѣялась и вмѣсто отвѣта прямо протянула свою руку къ губамъ его.

— Ахъ, барышня… что за барышня… раскрасавица!.. скоро ли я вамъ сіятельнаго жениха найду… Прасковья Сергѣевна! добавилъ онъ и фигурно поклонился.

Паша привстала, и въ ту минуту снова углубилась въ работу.

— Вышиваете-съ?.. прекрасно, прекрасно, богъ труды любитъ… позвольте узнать, на какое употребленіе, что готовится?

— Подушка готовится! отвѣтила Паша не поднимая головы.

— Великолѣпно-съ… а осмѣлюсь спросить какой счастливый смертный поклонникъ, такъ сказать, на нее свою голову?

Анна Михайловна улыбнулась и покачала головой.

— Простой смертный… Я для себя шью! сухо отвѣтила Паша.

Платонъ Андреичъ засмѣялся, закрутилъ усы и круто повернулся на каблукахъ.

— Ну-съ, ваше превосходительство, дорожка, говорилъ онъ разводя руками и наклоняя голову на бокъ: — поѣхалъ я, можете себѣ представить, на Подосиновку — стопъ машина, черезъ рѣчку переѣзда нѣтъ, водой мостъ сорвало, свернулъ на Жданкино, не тутъ-то было, въ грязи завязъ, ей богу завязъ, мужики насилу вытащили…. такъ я, сударыня вы моя, черезъ Пустозерье махнулъ, за Райчиково, верстъ тридцать сдѣлалъ, лошадей загналъ…. нельзя-съ, голову положу, умру, а ваше превосходительство навѣщу, спровѣдаю!

— Благодарю васъ…. ужь еслибъ не вы, просто хоть умереть со скуки…. вы устали, закусить не хотите ли?…

— Закусывалъ…. къ становому заѣзжалъ… какая, я вамъ доложу икра у него… неимовѣрная! Онъ сложилъ пальцы, чмокнулъ въ нихъ и распустилъ по воздуху.

— Что новаго слышно?… вы вотъ и газеты читаете, спросила Анна Михайловна.

— Правда, что Лизавета Ивановна невѣста? подхватила Катя.

— Исправникъ съ Крюковымъ поссорился? перебила мать.

— Изъ за картъ, говорятъ! замѣта Катя.

— Позвольте-съ, позвольте-съ. Вы вотъ все, да не все значитъ и знаете, новостей много-съ…. не оберешься… попорядку-съ… Съ вашего позволенія… добавилъ Платонъ Андреичь, закурилъ папиросу, обдернулъ венгерку, сдулъ налетѣшій на нее пепелъ и вычурно положивъ ногу на ногу, сѣлъ на кресло возлѣ дивана какъ разъ напротивъ Паши.

Катя заняла прежнее мѣсто.

— Во первыхъ… въ газетахъ пишутъ будто война будетъ: очень важно началъ Травилкинъ и даже скрестилъ на груда руки.

— Война?… стала быть наборъ опять? съ грустью спросила хозяйка.

— Наборъ-съ…. война большая…. предсказываютъ на нѣсколько лѣтъ этакъ…. Наполеонъ Европу мутить!… во вторыхъ-съ, во-вторыхъ Лизавета Ивановна невѣста, помолвлена, приказали вамъ передать, лично будутъ за свадьбу просить. Онъ поклонился.

Катерина Васильевна подпрыгнула на диванѣ.

— Да-а! произнесла она какъ-то на распѣвъ и раскрыла глаза свои.

— Въ третьихъ, продолжалъ Платонъ Андреичъ, закручивая усы и безпрестанно взглядывая на Пашу: — въ третьихъ… исправникъ съ Крюковымъ не только поссорились, но даже и такъ сказать до собственноручной расправы дошло.

— Grand Dieu! вскрикнула Анна Михайловна и вытянула губы.

— Charmant… прекрасное общество! замѣтила Катя, и засмѣялась.

— Въ четвертыхъ… Марьѣ Антоновнѣ богъ далъ… виноватъ, это Кучиной богъ далъ…. а Марьѣ Антоновнѣ платье изъ Москвы прислали… какое платье, я вамъ доложу, безподобіе…. шелковое, съ бархатными клѣтками, а по серединѣ — цвѣты!

Анна Михайловна поморщилась.

— Воображаю… ваша Марья Антоновна больше ничего что купчиха и по-мужицки одѣвается! съ пренебреженіемъ отозвалась Катя.

— Въ пятыхъ-съ! продолжалъ Платонъ Андреичъ и вдругъ остановился: — нѣтъ-съ, въ пятыхъ не скажу… сказать нельзя! добавилъ онъ, какъ-то торжественно подбоченился и взглянулъ на всѣхъ присутствующихъ.

— Что-жъ пятое? спросили въ одинъ голосъ мать и дочь.

— Сказать нельзя-съ… угадайте! повторилъ гость.

Глаза Анны Михайловны забѣгали.

— Ужъ вѣрно пустяки какіе-нибудь; вы всегда такъ, замѣтила Катя.

— Нѣтъ-съ, не пустяки, а капитальная вещь; такая вещь, что вотъ не ждали и не гадали ее…. да-съ!

— Вѣрно Кротиковъ тяжбу выигралъ?

— Ну, Татьяна Семеновна съ мужемъ развелась?

— Старикъ Павлишинъ умеръ?

— Опять съ становымъ что-нибудь?

Въ одинъ голосъ спрашивали и мать, и дочь.

Платонъ Андреичъ только подсмѣивался и головой покачивалъ.

— Ахъ, какой несносный! да скажите же наконецъ… пожалуйста! какимъ-то плачевнымъ тономъ замѣтила Катя.

— Угадайте-съ!… вотъ Прасковья Сергѣевна угадаетъ.

— Благодарю васъ, я не умѣю угадывать! отвѣтила Паша. Она все время сидѣла нагнувшись надъ пяльцами и, казалось, не обращала никакого вниманія на происходившее.

— Я откуда пріѣхалъ? вдругъ спросилъ Травилкинъ.

— Откуда бишь… изъ Райчикова! отвѣтила Анна Михайловна.

— Ну-съ?

— Ну?

— А въ Райчиковѣ, что-съ?

— Да что-же въ Райчиковѣ?… ну Райчиково, ничего больше!

— Ничего?

— Конечно ничего.

Платонъ Андреичъ засмѣялся.

— Гость къ вамъ будетъ, ну-съ!

— Гость?!

— Какой гостъь?!

— Гость изъ Петербурга, важный, почетный гость, ну-съ!

— Изъ Петербурга! на распѣвъ повторила Анна Михайловна и взглянула на Катю.

Послѣдняя какъ-то истерически засмѣялась, щеки ея покраснѣли.

— Не догадываетесь!.. Развѣ ужь сказать вамъ? замѣтилъ Платонъ Андреичъ, выпрямился, закрутилъ усы и очень отчетливо произнесъ: — его сіятельство князь Григорій Львовичъ Стрѣлкинъ-Каверскій изъ Петербурга пріѣхалъ, сосѣдъ вашъ… въ свое село Райчиково пріѣхалъ!

Анну Михайловну передернуло, губы ея вытянулись, вся физіономія оживилась.

— Боже мой!… неужели… вотъ новость!… Каверскій!… Гриша Каверскій… на рукахъ маленькаго носила, помнишь Саthrine, къ тебѣ въ институтъ ѣздилъ, юнкеромъ тогда былъ; говорила она моргая глазами.

— Какъ же, maman, помню… высокій такой, блондинъ!

— Ну блондинъ-съ, блондинъ! подхватилъ Платонъ Андреичъ и закрутилъ усы.

— Да-съ?… премилый человѣкъ…. аристократъ, богачъ, продолжалъ онъ: — а держитъ себя совершенно просто… ѣду я, изволите знать, мимо дому-то, вижу на дворѣ суматоха, люди бѣгаютъ, лошадей чистятъ, спрашиваю, что такое?… князь пріѣхалъ!… я такъ и обомлѣлъ, потому нельзя-съ, вельможа!… счелъ долгомъ представиться…. обласкалъ онъ меня такъ, вѣрите ли, до слезъ даже… сегодня только и прибыть изволилъ…. сей часъ же о васъ спросилъ, я говоритъ ласки генеральши очень помню и никогда, говорить, не забуду ихъ… про Катерину Васильевну тоже, въ самыхъ лестныхъ выраженіяхъ… дѣвица говорить и образованія, и ума безподобнаго… характера тоже-съ!… я, говорить, первымъ долгомъ, къ вашему превосходительству то-есть! пояснилъ Травилкинъ и засмѣялся.

Катя опустила глаза въ землю.

Въ лицѣ Анны Михайловны мелькнуло что-то радостное, видно было что извѣстіе о пріѣздѣ князя сильно взволновало ее.

— Да, я его очень ласкала… мой мужъ такъ былъ друженъ съ отцомъ его…. его Cathrine мало помнить, она тогда ребенкомъ была, замѣтила она довольно серьёзно. Птица-то, птица-то съ золотыми крыльями! подумала она и какъ-то подозрительно взглянула на Пашу; послѣдняя подняла немного голову и, казалось, къ чему-прислушивалась, или думала о чемъ-то.

— Кушать готово-съ! вдругъ пропищалъ вытянувшійся въ дверяхъ казачокъ.

Анна Михайловна важно поднялась съ дивана. Платонъ Андреичъ подскочилъ къ ней и подставилъ кренделемъ свою руку.

Катя послѣдовала за ними.

Собаченки вертѣли хвостами, прыгали, и обнюхивали господъ своихъ.

Прасковья Сергѣевна, встала послѣдняя и взглянула вслѣдъ уходившимъ. Платонъ Андреичъ обернулся, она быстро опустила глаза и потомъ снова подняла ихъ. Во взглядѣ ея было что-то строгое, настойчивое; казалось, этимъ взглядомъ она разбить, уничтожить кого-то хотѣла; на губахъ мелькнула презрительная улыбка.

Послѣ обѣда Анна Михайловна имѣла обыкновеніе отдыхать часа полтора. Катя должна была написать какія-то нужныя письма. Предложили отдохнуть и Платону Андреичу. Онъ отказался. Прасковья Сергѣевна поневолѣ, изъ боязни возбудить негодованіе тетки, принуждена была остаться съ гостемъ.

Она снова сѣла за пяльцы.

Платонъ Андреичъ, съ трубкой въ рукахъ, помѣстился въ сторонѣ, поотдаль отъ нея.

Онъ долго сидѣлъ молча, закручивалъ усы свои, выпрямлялся, подымалъ плечи, разгибалъ и подгибалъ ноги, и искоса, украдкой взглядывалъ на Пашу.

— Вамъ теперь веселѣе будетъ… гость пріѣхалъ-съ! наконецъ произнесъ онъ.

Паша молчала.

Травилкинъ сильно затянулся изъ трубки.

— Вы, Прасковья Сергѣевна, объ этомъ какъ думаете? нѣсколько спустя спросилъ онъ.

— О чемъ?

— Да, вотъ-съ объ этомъ, о князѣ-съ!

— Я ничего не думаю… я не знаю его, отвѣтила она и еще больше нагнулась къ пяльцамъ.

Въ голосѣ ея было что-то рѣзкое, принужденное; казалось она хотѣла сдѣлать его мягкимъ, да не могла преодолѣть себя.

— Большой баринъ-съ! замѣтилъ Платонъ Андреичъ и углубился въ трубку. — Не то что нашъ брать, не вамъ чета-съ! продолжалъ онъ со вздохомъ; конечно, стараешься себя держать по-благородному, какъ слѣдуетъ, такъ сказать украшаешь себя! — онъ закрутилъ усы. — А подумаешь о смерти, все прахъ и суета выходитъ!… Вы, Прасковья Сергѣевна, какъ сами сирота, стало быть понимать меня можете! совершенно неожиданно заключилъ онъ.

Паша на минуту подняла голову и взглянула на него.

— Что понимать? какъ-то лихорадочно спросила она.

— Прнимать-съ… положеніе мое такое, повторилъ Платонъ Андреичъ: — вы вотъ какъ-то странно и говоритъ со мной изволите, а я вамъ добра желаю.

— Благодарю васъ… я говорю со всѣми одинаково.

— Я, Прасковья Сергѣевна, можно сказать очень уважаю васъ… опять же и положеніе ваше, всякій человѣкъ долженъ тоже о будущемъ помышлять, какъ свою жизнь устроить… я то-есть насчетъ себя говорю, имѣніе у меня, сами изволите знать, порядочное, по послѣдней ревизіи сто двадцать душъ числится, народъ все крѣпкій, работящій… вотъ я и служилъ тоже, капитаномъ въ отставкѣ значусь… а только если разсудить, все это ни къ чему… скука-съ!… я, Прасковья Сергѣевна, если сижу дома одинъ, такъ даже жизни не радъ, зачѣмъ это я одинъ на свѣтѣ торчу… всякое созданіе божеское друга имѣетъ… я, Прасковья Сергѣевна, весной домъ хочу перестроивать! вдругъ добавилъ Травилкинъ и взглянулъ на Пашу.

Она все сидѣла нагнувшись надъ пяльцами, щеки ея такъ и пылали, рука судорожно дергала нитку. Платонъ Андреичъ опустилъ глаза.

— Хотите планъ покажу-съ? спросилъ онъ.

— Благодарю васъ, мнѣ ненужно, я не понимаю ничего.

— Понимать тутъ нечего, посовѣтуете можетъ… у меня, Прасковья Сергѣевна, десять комнатъ будетъ.

— Мнѣ все равно, я не посовѣтую, поспѣшно отвѣтила Паша и вдругъ какъ бы соскучившись, какъ бы потерявъ терпѣніе, подняла голову. На глазахъ ея блестѣли слезы.

— Платонъ Андрисъ! говорила она прерывающимся голосомъ, стараясь не смотрѣть на гостя: — я знаю что вы хотите сказать мнѣ… ваше обхожденіе со мной… мнѣ тетушка говорила… я отвѣчала ей… мнѣ странно, какъ вы до сихъ поръ не поняли меня!… вы, какъ кажется, принимаете во мнѣ какое-то участіе… я не заслужила его… я не нуждаюсь въ немъ, мнѣ очень хорошо теперь, и желаю остаться здѣсь чѣмъ была до сихъ поръ.

Платонъ Андреевичъ нѣсколько сконфузился, по крайней мірѣ уже не крутилъ, а только гладилъ усы свои.

— Какое же участіе-съ, я думалъ, вы дѣвушка бѣдная, сирота-съ, я бы то-есть за счастіе почелъ, такъ сказать желалъ бы обезпечить васъ! отвѣтилъ онъ довольно глухо.

На лицѣ Прасковьи Сергѣевны мелькнуло что-то болѣзненное, какъ будто кто-нибудь укололъ ее; губы презрительно улыбнулись

— Я, Платонъ Андреевичъ, сама знаю кто я; я не желаю ни своимъ сиротствомъ, ни бѣдностью вызывать чье-нибудь сожалѣніе, у меня свой взглядъ на вещи, свои убѣжденія, свои странности… что для другихъ пріятно то для меня невыносимо, приторно, я лучше вынесу брань, насмѣшки, все что хотите, но не непрошенное участіе!.. бѣдность мое тяготитъ только меня одну. Я не вздыхаю, не плачу, не жалуюсь, я молча несу ее, бѣдность не даетъ вамъ права оскорблять меня!… да, оскорблять! повторила она и голосъ ея задрожалъ, а глаза засверкали: — думать, честная женщина, насильно, противъ своего сердца, изъ одной грошовой выгоды можетъ принадлежать, кому бы, то ни было, значитъ оскорблять, презирать ее!.. еслибъ меня выгнали отсюда; и я бы пошла просить милостыню, то и тогда я бы не приняла вашего предложенія, я бы погибла, да погибла бы иначе, по своему, съ голоду и холоду, а не сытая и одѣтая!.. чего вы ждете отъ меня, я давно избѣгаю васъ, давно вамъ ясно показываю, что ничего общаго не можетъ быть между вами, вы не хотите вѣрить, вы преслѣдуете меня, вы взяли въ посредницы мою тетку… Зачѣмъ? — Она на минуту остановилась и перевела духъ, глаза ея такъ и блестѣли. — Я не люблю васъ!… Я не могу любить васъ, а безъ любви ни бракъ, ни деньги, ни мольбы, ни угрозы не заставятъ меня измѣнить самой себѣ. Поняли вы меня? — какимъ-то строгимъ, торжественнымъ голосомъ добавила она и облокотилась на спинку стула. Грудь ея высоко подымалась

Платонъ Андреевичъ приготовился было возразить, даже улыбнулся какъ-то горько, язвительно, даже ротъ разинулъ, но при послѣдней фразѣ поблѣднѣлъ, только губы его задрожали; овъ попробовалъ взглянуть на Прасковью Сергѣевну, но встрѣтившись съ ея взглядомъ, тотчасъ опустилъ глаза.

— Напрасно горячиться изволите… горячиться не изъ чего… ваше дѣло…. извините-съ!.. не знаю кто изъ насъ пожалѣетъ кого, а я вамъ милость оказать хотѣлъ; дрожащимъ, сдержаннымъ голосомъ произнесъ онъ и всталъ со стула. — Вы дѣвушка ничтожная, а гордитесь, гордиться вамъ не чѣмъ… не чѣмъ гордиться вамъ!… порокъ-съ это! злобнымъ, наставительнымъ тономъ добавилъ онъ, остановившись передъ Пашей, и вдругъ круто повернулся на каблукахъ и вышелъ изъ комнаты.

Прасковья Серіѣевна засмѣялась ему вслѣдъ

Въ смѣхѣ ея было что-то нервное, истерическое, она смѣялась невольно, со слезами на глазахъ, не отъ радости и отъ чрезмѣрнаго раздраженія; смѣхомъ этимъ она выразила все, что прихлынуло къ ея сердцу, чего словами передать была не въ силахъ. Платонъ Андреевичъ задрожалъ отъ этого смѣху, мурашки пробѣжали по всему его тѣлу.

— Дѣвчонка, дрянь! прошипѣлъ онъ въ отвѣтъ ей.

Весь вечеръ въ Конопляновкѣ прошелъ довольно угрюмо.

Анна Михайловна раскладывала гранъ-пасьянсъ и разсказывала о вновь пріѣзжемъ гостѣ, даже вывела, что онъ ей сродни приходится, и два раза назвала кузеномъ.

Катя очень внимательно, почти съ восторгомъ слушала ее. Платонъ Андреевичъ былъ не въ своей тарелкѣ, говорить мало, неохотно, нс рисовался больше, нѣсколько разъ собирался уѣхать и остался только за темнотой и дурной дорогой.

Прасковья Сергѣевна молча сидѣла за пяльцами, говорить ей не приходилось, никто не заговаривалъ съ нею. Часовъ въ десять всѣ разбрелись по своимъ комнатамъ, только Анна Михайловна осталась въ гостиной.

Она долго еще сидѣла на диванѣ, облокотившись спиной на подушку и сложивъ на груди руки; лицо ея продолжало улыбаться, что-то радостное, успокоительное свѣтилось въ немъ; глаза смотрѣли живѣе обыкновеннаго; мысли въ головѣ переплетались, путались, смѣнялись одна другою.

Она думала: «вотъ князь пріѣхалъ, что жъ изъ этого»?.. и богъ знаетъ почему ей казалось, что изъ этого можетъ выйдти что-то очень хорошее. Она спрашивала сама себя: «онъ можетъ забылъ насъ… можетъ и знать не хочетъ, сдѣлаетъ одинъ визитъ, онъ такъ богатъ, знатенъ, у насъ ему гадко покажется», и тотчасъ же сама отвѣчала: «нѣтъ, мы обласкаемъ, въ деревнѣ дѣлать нечего, какъ ему не бывать у насъ, Катя большая теперь, она похорошѣла такъ»!

При послѣдней мысли, даже дыханіе останавливалось въ груди Анны Михайловны, сердце трепетало отъ восторга. Она закрыла глаза и вдругъ ей представилась богатая, раззолоченная, ярко-освѣщенная комната, толпа великосвѣтскихъ, блестящихъ гостей, разодѣтыхъ дамъ, и всѣ увиваются около нея, около Анны Михайловны, Катя стоитъ разряженная, князь возлѣ нея.

Анна Михайловна открыла глаза.

— Боже мой! Боже мой! прошептала она, глубоко и продолжительно вздохнула, вытянула руки и поднялась съ дивана.

Катя между тѣмъ спала разметавшись; шелковое одѣяло спустилось съ блѣдно-розовыхъ плечъ ея, волосы разсыпались по подушкѣ, щеки горѣли. Ей снился статный, бѣлокурый молодой человѣкъ, онъ сжималъ ея руки, онъ ей шепталъ что-то, она улыбалась ему. Въ той же компагѣ, на другой кровати, вытянувшись на спинѣ и заложивъ руки подъ голову лежала Прасковья Сергѣевна, только не спала она, глаза ея были открыты. Сначала чьи-то шаги за стѣной не давали ей покоя, что-то напоминали ей, потомъ она раздумалась о самой себѣ, о всемъ томъ, что въ настоящую минуту окружало ее.

— «Зачѣмъ я попала сюда?.. Зачѣмъ меня вызвали, думала она, я живу у родныхъ, у тетки, у сестры моей матери, а что жъ изъ этого?… я не вижу ничего родного, ничего теплаго, никто дружескаго простого слова не скажетъ, никто не взглянетъ ласково, вокругъ все холодно, равнодушно, строго, не съ кѣмъ по душѣ слова сказать, не съ кѣмъ горемъ подѣлиться… некому сердца раскрыть!… Тяжело, страшно такъ жить!.. У чужихъ лучше, тамъ кормятъ за дѣло, за работу, за что-нибудь, а здѣсь бѣдную сироту призрѣли, не говорятъ только, а придетъ случай — скажутъ, упрекнутъ кускомъ хлѣба! Она вздрогнула. Отъ чужого всякую обиду легче снести; онъ чужой, онъ смотритъ на тебя какъ на наемницу, а тутъ родные, кровные, тутъ смотрятъ съ сожалѣніемъ, свысока, тутъ честь, одолженіе дѣлаютъ. Она глубоко вздохнула и взглянула на спящую Катю. Вотъ сестра мнѣ, ровесница, подруга, кажется чего ближе, чего лучше, вотъ и любовь, и дружба, и все, все!.. а между тѣмъ, боже мой, и сплю-то я здѣсь затѣмъ только, чтобъ ей не страшно было… Пусто, одиноко, холодно, такая жизнь смерти хуже»!

Она повернулась на бокъ и закуталась въ одѣяло, какъ будто въ самомъ дѣлѣ ей холодно было, и долго еще она лежала съ открытыми глазами, долго о чемъ-то думала, сердце ея болѣзненно ныло.

За стѣной, въ сосѣдней комнатѣ, наполненной облаками табачнаго дыма, сидѣлъ на кровати Платонъ Андреевичъ. Онъ былъ въ необходимомъ нижнемъ платьѣ и докуривалъ пятую трубку. — "Дѣвчонка, пустая, глупая дѣвчонка, « бормоталъ онъ самъ съ собою; и я тебѣ докажу, что значитъ смѣяться надъ человѣкомъ, я тебѣ припомню смѣхъ этотъ… я тоже посмѣюсь надъ тобой… посмѣюсь! и чѣмъ только гордится она, чѣмъ?! пригрѣли, такъ и зазналась, носъ подняла… нищая… отецъ какой-то чиновничишка былъ… сволочь… весь вѣкъ по чужимъ домамъ шляется!… и что въ ней?… ничего и хорошаго нѣтъ, только что вотъ на дурака такого напала… не люблю, любить не могу… фи ты фря какая… почему жъ это вы любить не можете, что жъ небось хуже, не стою васъ… ну и не люби, чортъ съ тобой, не нуждаюсь… а смѣху-то я вамъ не прощу, смѣху!» Онъ судорожно сжалъ кулакъ и погрозилъ имъ. — Чортъ ихъ знаетъ женщинъ этихъ, третья отказываетъ!.. Другой бы на моемъ мѣстѣ плюнулъ давно… ну ахъ!.. Онъ въ самомъ дѣлѣ плюнулъ на самую середину комнаты, презрительно улыбнулся и развалился на кровати. Глаза его непріятно сверкали, лицо было блѣдно.

II.

Верстахъ въ десяти отъ Конопляновки, между большой проѣзжей дорогой и судоходной рѣкой, было разбросано огромное село Райчиково. Оно заключало въ себѣ нѣсколько деревень, какой-то заводъ, фабрику, двѣ большихъ каменныхъ церкви, множество хозяйственныхъ строеній, сараевъ, конюшень, кладовыхъ, амбаровъ, оранжерей, обширный англійскій паркъ, фруктовый садъ, и старинный, господскій домъ, выстроенный на широкую, барскую ногу. Отъ дома этого полукругомъ тянулась колоннада; на концахъ ея возвышались два флигеля въ видѣ башень. Все это было окружено затѣйливымъ садомъ, съ безконечно прямыми, тѣнистыми аллеями, извилистыми дорожками, клумбами душистыхъ цвѣтовъ, пригорками, бесѣдками, мостиками.

Фасадъ дома имѣлъ довольно мрачный видъ. Это было большое, каменное, двухъ-этажное зданіе, выкрашенное бурой краской, со множествомъ колоннъ и прочихъ украшеній. Середину его занимала обширная терраса; отъ нея спускалась широкая лѣстница, уставленная по бокамъ почернѣвшими статуями и такими же вазами. На нижней ступени лѣстницы стояли два льва съ поднятыми лапами и разинутыми пастями. Все это до сихъ поръ, уже многіе годы, было закрыто, заколочено, окна забѣлѣны, на террасѣ птицы гнѣзда свили, на дворѣ пусто, только въ одномъ углу его, въ томъ флигелѣ, гдѣ помѣщался нѣмецъ управляющій, замѣтны были жизнь и движеніе, сюда иногда, въ лѣтніе, ясные дни, сюда пріѣзжали окрестные помѣщики, — пріѣзжали погулять по обширному парку, отдохнуть, напиться въ немъ чаю, поглазѣть на забытые барскіе хоромы.

Много разсказовъ ходило о бывшихъ обитателяхъ этого зданія, о ихъ серебрѣ и золотѣ, хлѣбосольствѣ, о чудовищныхъ пирахъ, травлѣ, охотѣ, но всѣ эти разсказы относилось ко временамъ давно прошедшимъ, передавались какъ преданіе; живыми свидѣтелями ихъ были только немногіе, старые, залежавшіеся байбаки-помѣщики.

Среднее и молодое поколѣніе довольствовалось только знакомствомъ съ господиномъ управляющимъ, его позволеніемъ сорвать персикъ въ оранжереѣ, заглянуть во внутренность комнатъ и т. д. И вдругъ на этомъ опустѣломъ дворѣ все зашевелилось, все закипѣло самой тревожной, лихорадочной дѣятельностью; люди забѣгали въ запуски; людскія, конюшни, сараи растворились, съ оконъ въ нижнемъ этажѣ слетѣли закрывавшія ихъ доски; на кухняхъ повара застучали; у подъѣзда съ утра до вечера сгояли запряженные экипажи, толпились мужики и бабы.

Дѣло въ томъ, что владѣтель всего этого, князь Стрѣлкинъ-Каверскій, нежданно, негаданно, какъ снѣгъ на голову, прикатилъ въ Райчиково. Здѣсь онъ когда-то родился, здѣсь выросъ, потомъ воспитывался и жилъ въ Петербургѣ, и только теперь, схоронивши мать, старую шестидесятилѣтнюю княгиню, счелъ нужнымъ обозрѣть свое наслѣдственное достояніе, показаться тѣмъ людямъ, которые кормили его, давали ему возможность поддерживать его княжеское достоинство.

Это былъ человѣкъ лѣтъ двадцати восьми, статный, высокаго роста, съ очень пріятнымъ, красивымъ лицомъ. Глаза у него были голубые, мягкіе; носъ прямой, правильный; на губахъ мелькала ласковая улыбка; большой, открытый лобъ придавалъ всей физіономіи его что-то оригинальное, цвѣтъ лица чистый, нѣжный, безъ малѣйшаго румянца на щекахъ; волосы на головѣ рѣдкіе, даже небольшая лысина просвѣчивала сквозь нихъ; густые, свѣтлые, тщательно расчесанные бакенбарды закрывали всю его шею и острыми концами касались верхней части груди его; руки необыкновенно нѣжныя, тонкіе пальцы на нихъ оканчивались розовыми, прозрачными ногтями.

Вообще, какъ по фигурѣ и наружности, такъ и по всѣмъ пріемамъ и движеніямъ, по привычкамъ, по образу жизни, по воспитанію, по положенію въ свѣтѣ, по взглядамъ и убѣжденіямъ,

Григорій Львовичъ былъ настоящимъ, породистымъ джентльменомъ.

До четырнадцатилѣтняго возраста онъ воспитывался дома, подъ надзоромъ матери, любившей его до безумія, няньки, привозной англичанки, и впослѣдствіи гувернера, такого же привознаго англичанина.

Будучи еще мальчикомъ онъ совершенно свободно говорилъ на нѣсколькихъ языкахъ, бойко игралъ на фортепьяно, очень мило рисовать цвѣты и фрукты, читать свойственныя его возрасту, большею частію иностранныя книги, и на удивленіе родителей и наставниковъ читалъ съ особеннымъ свистомъ французскіе стишки. Потомъ, за заслуги отца, Григорій Львовичъ поступилъ въ аристократическое учебное заведеніе, съ успѣхомъ окончить въ немъ курсъ, надѣть военный мундиръ и въ двадцать шесть лѣтъ дослужился до полковничьяго чина.

Онъ быть человѣкъ образованный, свѣтскій, въ полномъ значеніи этого слова, два раза ѣздилъ заграницу, онъ видѣть и слышалъ столько, что все это видѣнное и слышанное замѣняло ему настоящее, положительное, трудовое знаніе.

Онъ держать себя съ удивительнымъ тактомъ; всюду, гдѣ онъ ни появлялся, на него смотрѣли чуть-ли не съ благоговѣніемъ; дамы вздыхали по немъ, мужчины почитали за счастіе пожать его руку. Онъ одѣвался необыкновенно умѣючи, сабля его никогда не гремѣла, онъ и съ высшими и съ низшими, казалось, обходился одинаково, говорилъ спокойно, мягко, улыбался ласково, никто не слыхалъ отъ него грубаго, рѣзкаго слова, окружающая прислуга отзывалась о немъ, какъ о существѣ чрезвычайно добромъ, разсказывала различные случаи его барской щедрости.

Кромѣ всего этого, Григорій Львовичъ, въ послѣднее время, заразился модною идеею любви къ человѣчеству, вслѣдствіе этой идеи, онъ даже горячо поспорилъ съ нѣкоторыми значительными лицами, въ душѣ посмѣялся надъ ихъ отсталостью, назвать ихъ ретроградами, прочелъ нѣсколько журнальныхъ статей по поводу совершающихся отечественныхъ преобразованій, самъ написалъ брошюру: о развитіи грамотности въ войскахъ, принялъ самое живое участіе въ какой-то вновь открывавшейся народной школѣ, истратилъ для этого довольно значительную сумму денегъ, и наконецъ, вслѣдствіе этой идеи уѣхалъ въ село Райчиково. Ему казалось, что онъ явится здѣсь давно желаннымъ мессіей, приведетъ все въ порядокъ, обезпечить крестьянъ, положитъ начало ихъ будущему развитію. Богъ знаетъ, въ силу какихъ обстоятельствъ Григорій Львовичъ заразился этой идеей, не движеніемъ ли воздуха принесло ее, не была ли она потребностью дня, звучной, модной фразой?.. Въ душѣ онъ былъ большой баринъ, баринъ въ полномъ значеніи слова, хотя и не высказывалъ этого барства, понималъ несовременность его, старался выглядѣть простымъ, популярнымъ… Все мало-мальски выходящее изъ его позолоченнаго круга коробило его, казалось ему грязью, до которой онъ въ видѣ поощренія, награды, долженъ былъ иногда дотрогиваться. Онъ очень ласково говорить съ солдатомъ, называлъ его: мой милый, любезный, а между тѣмъ, прикасаясь къ нему, какъ будто боялся испортить свой нѣжный, аристократическій палецъ объ его грубое сукно, даже держалъ подъ носомъ душистый, батистовый платокъ. Онъ такъ сжился съ рутиною своего аристократизма, со всѣми его мелочами, такъ привыкъ къ своей внѣшней, окружающей обстановкѣ, такъ внутренно гордился своимъ собственнымъ Я, что отказаться отъ всего этого, нарушить все это, казалось ему дѣломъ совершенно невозможнымъ и недостойнымъ его.

Во всемъ томъ, что тѣшило, убаюкивало его, онъ видѣлъ свою неотъемлемую принадлежность, что-то родное, близкое, составляющее вмѣстѣ съ нимъ, по праву, по рожденію даже по самымъ физическимъ законамъ природы, одно неразрывное цѣлое.

Богъ знаетъ, во что бы обратился этотъ сіятельный человѣкъ, безъ своего внѣшняго сіянія, безъ тѣхъ источниковъ, которые, составляли основу его величія, могъ ли бы даже существовать онъ!.. Ему казалось, что отъ него, какъ отъ человѣка высшаго, человѣка касты, отчасти зависитъ благополучіе другихъ низшихъ людей, что онъ можетъ ободрить, толкнуть ихъ, своимъ мягкимъ взглядомъ, да ласковымъ сіятельнымъ словомъ помочь имъ. Онъ думалъ: мы цвѣтъ Россіи; безъ нашего вліянія, безъ нашей помощи она не можетъ идти впередъ, мы обязаны подать ей руку, поставить ее на ноги, указать ей настоящій путь….

Съ этими мыслями, съ этими благими намѣреніями, князь и пріѣхалъ въ Райчиково, пріѣхалъ съ цѣлымъ причтомъ, съ секретаремъ, камердинеромъ, главноуправляющимъ…

Тотчасъ по пріѣздѣ онъ отдалъ приказъ, что всѣ крестьяне могутъ ежедневно лично являться къ нему, раскрывать передъ нимъ свои нужды и требованія.

Дѣйствительно, на другой же день, съ ранняго утра, толпа народа собралась у княжескаго подъѣзда. Толпа эта простояла съ открытыми головами нѣсколько часовъ сряду и наконецъ была впущена въ пріемную.

Князь вышелъ совершенно одѣтый, въ сюртукѣ съ эполетами, съ сигарой во рту, и ласково поклонился.

Толпа повалилась въ ноги. Князь скорчилъ гримасу.

— Встаньте, ребята, встаньте, не нужно этого, говорилъ онъ мягкимъ голосомъ.

Толпа встала, Князь подошелъ къ первому стоящему мужику въ лаптяхъ и нагольномъ тулупѣ.

— Здравствуй, братецъ, что скажешь?

— Къ вашему сіятельству! проговорилъ мужикъ и поклонился въ поясъ.

— Очень радъ, какъ зовутъ тебя?

— Кузька Перфильевъ, ваше сіятельство, отвѣтилъ мужикъ и снова поклонился…

— Да… Что скажешь?

— Къ вашему сіятельству! мужикъ опять поклонился.

Князь улыбнулся и едва замѣтно пожалъ плечами.

— Хорошо, мой милый, говори что тебѣ нужно, зачѣмъ пришелъ?…

Мужикъ уставилъ глаза на него.

— Къ вашей милости, много довольны вашей милостью.

— Благодарю, братецъ… ну!

— Много благодарны вашей милости.

— Онъ, ваше сіятельство, говорить не можетъ, вмѣшался сзади стоящій парень, въ красной рубахѣ: а мы значить отъ отъ всей вотчины.

— Ну говори ты, я очень радъ.

— Какъ есть отъ всей вотчины, ваше сіятельство, завсегда за ваше сіятельство бога молимъ… на счетъ фабричныхъ… Фабричные оченно насъ обиждаютъ… Намедни наши ребята драку затѣяли.

— Чаво обиждаютъ, чортъ желгоглазый… дѣвокъ не трожь! заговорило вдругъ нѣсколько голосовъ на другомъ концѣ.

— Лѣшіе!.. брюходавцы! во все горло отозвался парень.

Князь шикнулъ и довольно строго взглянулъ на толпу.

Она замолчала.

— Разберите это дѣло и мнѣ доложите, замѣтилъ князь управляющему.

Вдругъ посреди толпы раздался женскій плачь и черезъ минуту босоногая старуха баба выдвинулась впередъ.

Она начала съ того, что повалилась князю въ ноги и еще громче завыла. Ее съ трудомъ подняли.

— Отецъ родимый, батюшка милостивый, свѣтикъ желанный! говорила она всхлипывая: — тулупчишка украли… въ экую мокрынь безъ одеженьки хожу… десять верстъ шла… душенька ноетъ!..

Она обнажила грудь свою.

Князь сморщился.

— Кто укралъ?

— Не вѣдаю, кормилецъ… къ ворожеѣ ходила…. злые вороги надыть!

— Узнайте! замѣтилъ князь управляющему.

Изъ толпы выступилъ человѣкъ лѣтъ пятидесяти, въ нѣмецкомъ, оборванномъ сюртукѣ, съ краснымъ небритымъ лицомъ.

— Осмѣлюсь просить вспомоществованія вашего сіятельства! очень смѣло произнесъ онъ, но потупилъ глаза въ землю.

Князь вопросительно оглядѣлъ его.

— Это, ваше сіятельство, дворовый, покойному батюшкѣ вашего сіятельства пѣвчимъ служилъ… большое пристрастіе къ вину имѣетъ!… подсказалъ управляющій.

Князь на минуту задумался.

— Пособіе выдать!., а за поведеніемъ прошу слѣдить, принять какія-нибудь мѣры для исправленія… а ты, любезный, не пей, пить скверно, вредно, пьянство порокъ, оно губитъ человѣка, слышишь, обѣщаешь исправиться?

— Обѣщаю, ваше сіятельство… богу зарокъ дамъ! по прежнему отвѣтилъ дворовый и ускользнулъ въ толпу.

Вдругъ кто-то икнулъ на всю комнату.

Князь скорчилъ гримасу и на минуту отвернулся.

— Тебѣ что? спросилъ онъ выступившаго впередъ подслѣповатаго мужика:

— Жена въ больницѣ!

— Очень больна?

— Помираетъ!

— Очень жаль…. такъ что-жъ?

— Прикажите съ больницы выписать!

Князь вопросительно посмотрѣлъ на него.

— Зачѣмъ же, мой другъ, выписывать… тамъ ей лучше

— Вѣстимо-тъ лучше!… явите божескую милость!

— Да ты, любезный, разсуди, тамъ ей спокойнѣе.

— Извѣстно покойнѣе!.. явите божескую милость!

Мужикъ повалился въ ноги.

Князь вспыхнулъ.

— Встань…. я не люблю этого! довольно сердито произнесъ онъ.

Мужикъ вскочилъ.

Много еще было передано князю и просьбъ, и жалобъ, много услышалъ онъ выраженій, покоробившихъ его аристократическое ухо, много увидѣлъ и слезъ, и ранъ, много и смѣшного, и горькаго разыгралось въ глазахъ его. Видъ загорѣлыхъ лицъ, мозолистыхъ рукъ, лаптей, оборванныхъ армяковъ, пестрядиныхъ сарафановъ, тяжелый воздухъ, скопившійся въ комнатѣ, все это начинало уже волновать, безпокоить его; онъ чувствовалъ, что голова его кружилась, онъ уже нѣсколько разъ подносилъ душистый платокъ къ носу и откуривался сигарой, однако преодолѣлъ себя, выдержалъ все до конца и обратился къ присутствующимъ съ слѣдующею рѣчью:

— Ребята! началъ онъ ровнымъ, спокойнымъ голосомъ, онъ хотѣлъ было сказать, господа, даже слогъ и выговорилъ, но въ ту до минуту опомнился. — Я пріѣхалъ сюда собственно для васъ… такъ сказать, помочь вамъ, вы должны подумать о себѣ, о своей будущей роли, о перемѣнахъ… такъ сказать, вникнуть въ самихъ себя…. Я готовъ все сдѣлать для блага вашего…. Каждый изъ васъ можетъ придти сюда, говорить со мною, еще бы лучше, если бы вы могли излагать свои просьбы на бумагѣ… между вами есть грамотные?

— Есть, ваше сіятельство… я грамотный! крикнулъ мальчикъ лѣтъ четырнадцати.

— Такъ вотъ такимъ образомъ, мы будемъ помогать другъ другу, я своимъ вліяніемъ, совѣтомъ, вы трудомъ, — усердіемъ…. Я надѣюсь, что у насъ все хорошо пойдетъ… я по крайней мѣрѣ желаю всего хорошаго… Поняли вы?

— Поняли! глухо раздалось въ толпѣ.

— Ну прощайте, ребята, съ богомъ! добавилъ князь и поклонился на всѣ стороны.

Толпа отвѣтила тѣмъ же и молча, почесывая спины да затылки, повалила къ двери.

Два мужика отдѣлились отъ нея и остановились у подъѣзда

— Чаво? спросилъ одинъ изъ нихъ, тупо взглядывая на другого.

— Вѣстимо-тъ чаво… Слышалъ?

— Слышалъ.

— Ну?

— Чаво ну?

— Что сказывалъ-отъ?

— Ничаво, ладно сказывалъ.

— А что?

— Чаво что?

— Слышалъ?

— Вѣстимо-тъ слышалъ.

— Ну?

— Чаво ну?.. ишь присталъ лѣшій, Слышалъ!

— Чортъ, право чортъ? вѣстимо-ть слышалъ!

— Чего остановились… прочь! крикнулъ на нихъ лакей въ ливреѣ.

Мужки разошли въ разныя стороны и долго еще перебранивались другъ съ другомъ.

Къ крыльцу подъѣхала щегольская коляска, запряженная четверкою сѣрыхъ лошадей.

А между тѣмъ, въ это самое, время, въ Конопляновкѣ: происходила страшная суматоха. Съ ранняго утра всѣ поднялись въ ней. Изъ Райчикова прискакалъ верховой, привезъ княжескую визитную карточку и объявилъ, что его сіятельство проситъ позволенія быть сегодня у генеральши.

Анна Михайловна въ первую минуту совершенно растерялась, прослезилась даже, вздумала было писать князю, да не нашла приличной бумаги, и сообщила отвѣтъ на словахъ.

Въ домѣ все засуетилось, все забѣгало, нужно было оставить князя обѣдать. Вытащили поваренную книгу Авдѣевой, но не нашли въ ней ничего путнаго. Платонъ Андреичъ бросился за пятнадцать верстъ, за какимъ-то генеральскимъ поваромъ; для приличія понадобилось позвать и самого генерала. Кучеръ Михей, лакей Андрюшка поскакали въ разныя стороны на фуражировку, за провизіей. Къ обѣду Анна Михайловна рѣшилась сдѣлать то, что подъ руку попадется, только бы поваръ пріѣхалъ. Въ людской кололи цыплятъ, на заднемъ дворѣ рѣзали теленка, въ дѣвичьей гладили барскія платья, стирали воротнички, рукавчики, въ комнатахъ все прибирали, чистили, снимали чехлы съ мебели, запрятывали въ углы не совсѣмъ надежныя стулья. Бутылка съ настойкой, тарелки съ ромашкой, все было вынесено. Собаченки шныряли между ногами, Мурзочкѣ отдавили лапу, Анна Михайловна ходила какъ потерянная, тревожно взглядывала на все, совалась то туда, то сюда, давала отрывочныя, несвязныя приказанія, шепталась сама съ собою и не знала за что взяться. Катя уже въ четвертый разъ заплетала и расплетала свою косу, ей все не удавалось какимъ-то кольцомъ продѣть ея. Прасковья Сергѣевна, вся разгорѣлась, она бѣгала больше всѣхъ, пріѣздъ князя нисколько не занималъ ее, ей просто хотѣлось угодить теткѣ. Часа три прошло въ самомъ томительномъ ожиданіи, боялись остаться безъ обѣда, Наконецъ Платонъ Андреичъ привезъ повара, за нимъ прибылъ и Михей съ двумя бутылками краснаго вина, взятыми изъ княжескаго погреба, по знакомству съ управляющимъ. Пошли толки о кушаньѣ, Катя настаивала на мороженомъ, Анна Михайловна говорила о желе съ маседуаномъ, Платонъ Андреичъ разсказалъ про какое-то заливное фрикасе, поданное ему лѣтъ десять тому назадъ въ Москвѣ, въ трактирѣ. Поваръ поддакивалъ то тому, то другому, и каждый разъ прибавлялъ: «можно-съ»! Спорили, шумѣли, только Паша ничего не говорила. Потомъ толковали о томъ, какъ принять князя, встрѣтить ли его всѣмъ въ гостиной, или пустить туда одну хозяйку, а остальнымъ лицамъ войдти послѣ, гдѣ посадить за столомъ, какъ подавать кутанье. Мальчикъ казачокъ долженъ былъ находиться за спиной его сіятельства, на всякій случай; лакей Андрюшка и другой лакей, безъ имени, съ однимъ отчествомъ, назначались для настоящей прислуги. Для нихъ понадобятся перчатки, но таковыхъ въ домѣ не оказалось. Платонъ Андреевичъ рѣшился обернуть ихъ руки салфетками и даже сдѣлалъ очень удачную репетицію. Казалось все было улажено, все распредѣлено, оставалось только одѣться и ждать гостя. У матери съ дочерью поднялся большой споръ изъ за платья. Катя хотѣла надѣть голубое, Анна Михайловна желала, чтобы она надѣла сѣрое съ крапинками. Катя утверждала, что голубой цвѣтъ къ лицу ей, Анна Михайловна говорила, что голубое слишкомъ ярко, что сѣрое идетъ къ ней больше. Спросили даже Платона Андреича, онъ объявилъ что и то, и другое безподобно. Сѣрое наконецъ одержало побѣду, только къ нему былъ прибавленъ какой-то голубой кушакъ. Все замолкло и отправилось наряжаться. Травилинъ тоже удалился въ отведенную для него комнату. Гостиную заперли, чтобъ собаки какъ-нибудь не забрели въ нее.

Анна Михайловна дѣйствительно князя на рукахъ носила. Нѣсколько лѣтъ назадъ она была довольно хорошо принята въ домѣ его родителей. Старый князь, отецъ Григорья Львовича, былъ даже чѣмъ-то обязанъ покойному Куроѣдову. Анна Михайловна очень гордилась этимъ знакомствомъ и всячески тянулась, чтобъ поддержать его. Въ извѣстные дни она дѣлала княгинѣ парадные визиты, ласкала маленькаго Гришу, называла его: безподобнымъ, божественнымъ, очаровательнымъ, испрашивала позволеніе посадить его къ себѣ на колѣни, дарила его довольно цѣнными игрушками.

Все это, разумѣется, дѣлалось для того, чтобъ угодить самой княгинѣ, упрочить ея милостивое расположеніе. Прямой, существенной выгоды тутъ никакой не было, но вѣдь есть люди, которые все что угодно сдѣлаютъ, даже въ лишніе расходы войдутъ, лишь бы какой-нибудь графъ, князь кивнулъ головой имъ, хотя отъ этого киванья имъ ни тепло, ни холодно.

Къ числу ихъ принадлежала и Анна Михайловна; бытъ принятой, обласканной, въ аристократическомъ домѣ, она считала верхомъ блаженства крайнею гранью человѣческаго достоинства.

Она трубила объ этомъ знакомствѣ повсюду; въ каждомъ разговорѣ она непремѣнно находила случай намекнуть о немъ и вставить свое имя подлѣ имени какой-нибудь княгини, графини, баронессы и прочихъ знатныхъ гостей, бывавшихъ въ княжескомъ домѣ. Когда Гриша подросъ, Анна Михайловна хотя и измѣнила свои къ нему отношенія, т. е. не сажала на колѣни, но по-прежнему всячески старалась угодить ему; она очень хорошо знала какое вліяніе имѣетъ сынъ въ сердцѣ матери.

Разъ какъ-то пріѣхавши къ Каверскимъ, она заговорила объ институтѣ, заговорила впрочемъ безъ всякаго намѣренія; Гриша изъявилъ желаніе побывать въ немъ и побывалъ дѣйствительно. Анна Михайловна отъ этого посѣщенія пришла въ совершенный восторгъ, сердце ея екнуло, въ умѣ тогда же блеснула какая-то черезчуръ смѣлая мысль. Только впослѣдствіи Анна Михайловна нѣсколько отстала отъ княжескаго знакомства; не до того ей было, тянуться и тратиться не было возможности; она даже уѣхала изъ Петербурга, не сдѣлавъ княгинѣ прощальнаго визита, какъ будто въ чемъ-нибудь провинилась передъ ней.

Немудрено послѣ этого, что во внезапномъ пріѣздѣ князя Анна Михайловна увидѣла что-то необыкновенное; она даже приписала его всемогущей судьбѣ, воздающей должное должному; она не знала ни о смерти княгини, ни о намѣреніяхъ князя. Прежняя, когда-то блеснувшая мысль теперь крѣпко засѣла въ ея голову.

Она думала, что можетъ быть князь давно влюбленъ въ Катю, что она еще въ институтѣ произвела на него впечатленіе. Она припомнила даже тогдашнія слова князя: «charmante petite personne». Ей казалось, что можетъ быть князь и пріѣхалъ единственно съ тою цѣлью, чтобы предложить Катѣ руку, вырвать ее изъ той жизни, для которой не рождена она.

Съ какой стати пріѣзжать ему сюда, въ эту трущобу… скучать… толковать съ мужиками, бабами? говорила она съ собою. При этихъ мысляхъ въ головѣ у Анны Михайловны что-то засѣдало, слова прерывались. При всемъ томъ нужно сказать, что и безъ всякой задней цѣли Куроѣдова почла бы за счастіе принять, обласкалъ князя, пустить пыль въ глаза, истратить для него послѣднюю копѣйку, даже побѣгать за нимъ, собственно потому, что онъ былъ князь, чтобъ возвеличтъся имъ, подняться въ глазахъ всего уѣзда.

Анна Михайловна очень хорошо знала, что фонды ея день ото дня падаютъ. «Вотъ вамъ, смотрите дескать, какіе люди знаютъ меня!» А въ настоящемъ случаѣ, при настоящемъ настроеніи, духа и говорить нечего: какъ было не хлопотать, какъ не тратиться, какъ не спорить о платьѣ, какъ не оглядывать Катю съ головы до ногъ.

Что касается до Григорья Львовича, то онъ помнилъ Анну Михайловну; помнилъ и Катю, зналъ причину, по которой онѣ удалились въ деревню и счелъ своимъ долгомъ побывалъ у такихъ близкихъ сосѣдей…

Катя вышла въ гостиную совсѣмъ одѣтая, въ шелковомъ сѣромъ платьѣ съ широкой голубой лентой, перехваченной на таліи; голова ея была причесана очень затѣйливо; впереди волосы спускались на лобъ крошечными буклями, густая коса сзади походила на огромный бантъ и касалась затылка.

Платонъ Андреичъ ахнулъ, разставилъ руки и отскочилъ на нѣсколько шаговъ въ сторону, когда увидѣлъ ее.

Она улыбнулась и мимоходомъ взглянула на себя въ зеркало.

Анна Михайловна явилась въ томъ же темномъ капотѣ, въ которомъ была и наканунѣ, только чепчикъ на головѣ ея былъ не кисейный, а кружевной, да отъ рукъ пахло чѣмъ-то особенно пріятнымъ. Паша оставалась въ обыкновенномъ своемъ костюмѣ; впрочемъ ее и не было въ гостиной, и пяльцы ея были куда-то вынесены. Катя не хотѣла садиться изъ боязни прежде времени измять свое пышное платье; она стояла посреди комнаты и безпрестанно расправляла то юпку, то висѣвшія большими концами голубыя ленты.

На всѣхъ лицахъ было что-то озабоченное. Платонъ Андреичъ поминутно глядѣлъ въ окно, протиралъ вспотѣвшія стекла и особенно усердно закручивалъ усы свои.

— Махальнаго, ваше превосходительство, поставили? спросилъ онъ.

— Поставили… Кузьма на пригорокъ пошелъ, Демка у бани стоитъ; отвѣтила хозяйка.

— Ѣдутъ-съ!.. ѣдутъ-съ! краснымъ платкомъ махнулъ! минуту спустя крикнулъ онъ.

Анна Михайловна вздрогнула и выпрямилась. Катя подошла къ креслу и готовилась опуститься въ него.

На дворъ въѣхалъ весьма странный экипажъ, очень похожій на тѣ кареты, въ которыхъ возятъ арестантовъ, запряженный парою тощихъ, рыжихъ лошадей.

— Сопилкинъ-съ, Евграфъ Тихонычъ! съ нѣкоторой досадой произнесъ Травилкинъ и махнулъ рукой.

Оказалось, что махальный ошибся. Ему были даны два платка, красный и бѣлый, первымъ онъ долженъ былъ махнуть въ случаѣ пріѣзда князя.

Анна Михайловна сдѣлала гримасу и небрежно облокотилась на спинку дивана. Катя перешла снова на средину комнаты.

Въ гостиную вошелъ тучный господинъ, лѣтъ шестидесяти, съ голой головой, клочками сѣдыхъ волосъ на вискахъ, краснымъ, обрюзгшимъ лицомъ, маленькими, совсѣмъ прищуренными глазами и мокрыми отвисшими губами. Онъ еле двигался и опирался на толстую, суковатую палку; колѣни его совсѣмъ не сгибались. На сѣромъ демикотоновомъ сюртукѣ его красовалась звѣзда; короткая шея была небрежно повязана чернымъ шелковымъ платкомъ, на немъ лежали отложные воротнички à Fenfant; ноги были обуты въ высокіе сапоги съ мѣхомъ.

Катя засмѣялась почти подъ носъ ему. Платонъ Андреичъ какъ-то особенно мигнулъ глазомъ.

— Вашему превосходительству!.. Какъ доѣхать изволили, какъ здоровье?.. а?.. крикнулъ онъ подъ самое его ухо, фамильярно сжимая своими обѣими руками его руку.

Евграфъ Тихонычъ испустилъ какой-то звукъ, вытащилъ изъ кармана клѣтчатый носовой платокъ, дрожащею рукой обтеръ имъ свои губы и подошелъ къ хозяйкѣ. Она нехотя протянула ему свою руку, онъ приложился къ ней и тотчасъ же опустился въ кресло. Онъ былъ разбитъ параличомъ, на половину глухъ, на половину слѣпъ, и часто забывался.

— Извините за повара… вотъ какой неожиданный гость къ намъ пріѣхалъ! изъ приличія замѣтила хозяйка.

Сопилкинъ наклонялъ свое ухо.

— Ноги… все ноги… въ банѣ теръ виномъ, съ дикимъ перцемъ теръ! прохрипѣлъ онъ.

Катя громко засмѣялась.

Платонъ Андреичъ отъ удовольствія перевернулся на каблукахъ.

Анна Михайловна махнула рукой.

— Я говорю, что гость къ намъ пріѣхалъ… князь… слышали! крикнула она подъ самое ухо.

— Да!.. знаю… онъ умеръ! пробормоталъ Сопилкинъ. Всѣ захохотали.

— Молодой!.. сынъ того! крикнула хозяйка.

— Да!.. знаю!.. дочка здорова ли?

— Катя?

— Гмъ! онъ кивнулъ головой.

— Я здорова… я здѣсь! отвѣтила Катерина Васильевна и подвинулась впередъ.

Евграфъ Тихонычъ сначала не замѣтилъ ее.

— Ѣдутъ-съ!.. ѣдутъ-съ! крикнулъ Платонъ Андреичъ, отскочилъ отъ окна и принялся обдергивать свою венгерку.

Анна Михайловна вскочила съ дивана.

Катя повернулась къ зеркалу, оправилась и очень граціозно опустилась на стулъ; одну руку она положила на колѣни и дотрогивалась ею до голубой ленты, другой живописно облокотилась. Легкій румянецъ выступилъ на щекахъ ея. Евграфъ Тихонычъ оставался неподвиженъ и казалось задремалъ.

Въ комнатѣ воцарилось какое-то гробовое молчаніе.

Князь вошелъ, взглянулъ за всѣхъ присутствующихъ, легко поклонился и остановился противъ хозяйки.

— Анна Михайловна!.. узнаете меня? проговорилъ онъ очень мягко.

Анна Михайловна совершенно растерялась.

— Mais mon Dieu… prince! Это такой сюрпризъ, nous sommes enchantées… подарокъ!.. кто могъ думать!.. здѣсь… въ деревнѣ!.. отвѣчала она дрожащимъ голосомъ.

Князь поцѣловалъ ея руку.

Она какъ будто на хотѣла давать ее.

— C’est trop d’honneur…. trop d’honneur, prince! бормотала. она, прикладываясь къ его бакенбардамъ.

Катя изподлобья глядѣла на князя, сердце ея сильно билось.

Платонъ Андреичъ стоялъ въ сторонѣ, вытянувшись и крѣпко теръ ладонь о полу сюртука своего, какъ будто къ чему-то приготовлялъ ее.

Сопилкинъ приподнялся съ кресла и придерживался за его ручки.

— Моя дочь!.. вы конечно не помните ее, вы видѣли ее ребенкомъ! произнесла Анна Михайловна, указывая на Катю.

— Я помню очень хорошо… я имѣлъ честь быть у васъ въ институтѣ… я помню даже платье, которое тогда было на васъ… голубое, кажется… не знаю помнитъ ли… князь на минуту остановился: — помнитъ ли Екатерина Васильевна меня?

Катя опустилась въ глубокій реверансъ.

— Jeme souviens tree bien, prince… je n'étais pas si petite, очень развязно отвѣтила она, и щеки ея еще больше зарумянились.

Кяязь поклонился и пожалъ кончикъ руки ея. На глазахъ Анны Михайловны заблистали слезы; казалось, она дышала съ трудомъ.

Платонъ Андреичъ и Сопилкинъ находились все въ прежнихъ позахъ.

— А!.. Здравствуйте! вдругъ произнесъ князь, обернулся и протянулъ первому руку.

Тотъ подскочилъ къ нему, поклонялся чуть не въ поясъ, какъ кланяется прапорщикъ грозному начальнику, и быстро выпрямился.

— Нашъ сосѣдъ… помѣщикъ здѣшній… генералъ, онъ вашего батюшку зналъ… il est sourd un peu! говорила Анна Михайловна, указывая на Солилкина… Фамилію его она почему-то не произнесла.

Князь протянулъ ему руку.

Евграфъ Тихонычъ испустилъ какой-то звукъ.

— Батюшки какъ здоровье? вдругъ спросилъ онъ.

Анну Михайловну передернуло.

— Pardon, prince… онъ забывается, онъ не помнитъ ничего! замѣтила она.

— Il est tout-а-fait vieux! вполголоса отозвалась Катя.

— Параличомъ-съ разбиты… и ноги, и голова, все разбито! подсказалъ подлетѣвшій Платовъ Андреичъ.

— Батюшка мой тринадцать лѣтъ назадъ умеръ! снисходительно отвѣтилъ князь.

— Да… умеръ… царство небесное! повторилъ Сопилкинъ и опустился въ кресла.

Всѣ усѣлись.

Анна Михайловна не хотѣла садиться на диванъ и сѣла на кресло, возлѣ князя, заслонивши собою Евграфа Тихоныча.

Платонъ Андреичъ, на кончикѣ стула, помѣстился сзади нихъ.

Катя расположилась напротивъ, на прежнемъ мѣстѣ.

— Pardon, prince!.. Я такъ разсѣянна, такъ обрадована!.. Какъ здоровье княгини? спохватилась Анна Михайловна.

— Моя матушка годъ какъ умерла, отвѣтилъ Григорій Львовичъ, и веселое, улыбающееся лицо его сдѣлалось на минуту серьёзнымъ.

— Grand Dieu!.. que dites vous, prince… кому бы жить кажется, радоваться въ такихъ лѣтахъ!.. боже мой!.. мы и не знали ничего!… вотъ глушь здѣшняя! повторяла она, покачивая головой и слегка дотрогиваясь платьемъ до глазъ своихъ.

Катя тоже выразила удивленіе и съ сожалѣніемъ взглянула на князя.

Платонъ Андреичъ какъ-то про себя ахнулъ. Григорій Львовичъ скоро перемѣнилъ разговоръ, передалъ нѣсколько петербургскихъ новостей, мимоходомъ сказалъ какую то любезность и хозяйкѣ, и дочери, похвалилъ сельскую, деревенскую жизнь.

Въ комнату незамѣтно вошла Паша. Она сѣла въ сторонкѣ; князь обернулся… Она встала и легко, просто поклонилась ему. Онъ поклонился тоже. Анна Михайловна не сочла нужнымъ представить ее. Въ столовую всѣ двинулись парами. Князь предложилъ свою руку хозяйкѣ. Платонъ Андреичъ подставилъ свою кренделемъ Катѣ. Прасковьѣ Сергѣевнѣ досталось на долю поддерживать Сопилкина.

За столомъ князя помѣстили между хозяйкой и ея дочерью. Платонъ Андреичъ и Паша сѣли напротивъ, генералъ на концѣ стола. Обѣдъ начался согласно предварительнымъ распоряженіямъ Анны Михайловны, т. е. за спиной князя торчалъ вытянувшійся въ струнку казачокъ, льняные волосы его были сильно чѣмъ-то намазаны, два лакея, съ руками, обернутыми въ салфетки, подали жиденькій супъ и пирожки къ нему.

Въ лицахъ хозяекъ было что-то озабоченное; Анна Михайловна трепетала за кушанье и съ безпокойствомъ смотрѣла на Сопилкина; ей показалось, что съ губъ его потянулась тонкая, прозрачная струя. Катя украдкой взглянула на князя, въ то самое время, когда онъ проглотилъ первую ложку супу.

Платовъ Андреичъ сидѣлъ неподвижно, вытянувшись, каталъ между пальцами хлѣбный шарикъ, и какъ-то почтительно смотрѣлъ на аксельбантъ его сіятельства. Паша потупила глаза на скатерть, неловко ей было, она стѣснялась и близкимъ сосѣдствомъ Травилкина, и присутствіемъ князя.

Анна Михайловна осталась очень довольна вторымъ блюдомъ, хитрымъ заливнымъ, убраннымъ зеленью въ видѣ перьевъ.

Впрочемъ первое безпокойство скоро прошло. Генералъ утеръ струю свою, Паша подняла глаза, Платонъ Андреичъ сидѣлъ къ ней бокомъ, не обращалъ на нее никакого вниманія, и занимался хересомъ. Князь кушалъ съ аппетитомъ, онъ держалъ себя такъ мило, просто, такъ умѣлъ казаться популярнымъ, такъ ловко приноровился къ окружающему обществу, что тотчасъ же разшевелилъ его. Онъ говорилъ совершенно непринужденно о самыхъ разнообразныхъ предметахъ, перемѣшивалъ серьёзное съ смѣшнымъ, касаясь то одного, то другого, невольно вызывалъ отвѣчать себѣ, намекнулъ о цѣли своей поѣздки въ деревню, о нѣкоторыхъ своихъ планахъ и намѣреніяхъ, потомъ перешелъ къ другимъ новѣйшимъ общественнымъ вопросамъ.

— Намъ нужно о многомъ подумать, многое пересоздать, Россія въ такой порѣ, говорилъ онъ, взглядывая на всѣхъ присутствующихъ: — ей недостаетъ очень многаго… возьмемъ, напримѣръ, нашу женщину… pardon, mes dames, я не говорю о прекрасномъ исключеніи. Онъ улыбнулся. Нужно доставить женщинѣ^: больше свободы, больше самостоятельности, дать ей значеніе, окружить ее болѣе широкою жизнью… иначе воспитать, обезпечить, застраховать ея независимость, какъ человѣка, какъ члена общества…. Наша женщина до сихъ поръ играетъ довольно жалкую роль…. она раба условій, приличій, формъ, семейныхъ отношеній, ей нѣтъ исхода… сколько самыхъ ужасныхъ несчастій происходитъ отъ этого деспотизма во взглядѣ на женщину… мы читаемъ въ газетахъ: дѣвушка бросилась въ воду, женщина удавилась, жена мужа зарѣзала, все это одни только факты, такъ сказать слѣдствіе, исходъ внутреннихъ страданій… я знаю случай, дѣвушка благородная, сирота, дочь какого-то чиновника, по настоянію отца, вслѣдствіе какихъ то разсчетовъ, требованій, замужъ вышла и черезъ нѣсколько мѣсяцевъ лишила себя жизни… она преступница по буквѣ закона, но гдѣ же причина зла, гдѣ начало его?

На щекахъ князя выступилъ легкій румянецъ, онъ остановился и нечаянно взглянулъ на Пашу.

Она тотчасъ потупила глаза.

— Осмѣлюсь доложить вашему сіятельству: въ крестьянствѣ много такихъ примѣровъ бываетъ, много, такъ сказать, и забавныхъ, и поучительныхъ происшествій случается, очень развязно произнесъ Платонъ Андреичъ. Онъ порядочно выпилъ и былъ, какъ говорится, въ ударѣ.

— Весьма натурально, въ крестьянствѣ меньше образованія, меньше развитія, деспотизму больше.

— Больше-съ, именно больше-съ!.. народъ грубый, невѣжественный! подхватилъ Травилкинъ.

— C`est affreux! и къ селу, ни къ городу выговорила Анна Михайловна, и скорчила презрительную гримасу.

— Pardon! у насъ слишкомъ серьёзный разговоръ зашелъ, замѣтилъ Григорій Львовичъ Катѣ, улыбнулся.

— Mais pas du tout; я нахожу его очень занимательнымъ! отвѣтила Катерина Васильевна. Сопилкинъ нѣсколько разъ хотѣлъ вмѣшаться въ разговоръ, но только раскрывалъ ротъ и вытиралъ его салфеткой.

— Да, продолжалъ князь: — женщина живетъ сердцемъ, нужно уважать его порывы, они всегда законны, всегда естественны… перековеркайте, сожмите ихъ, женщина потеряетъ всю свою силу, обратится въ полуживое, задавленное существо! Онъ снова взглянулъ на Пашу, она снова опустила глаза, жилка на вискѣ ея сильно билась.

— Чортъ его знаетъ, нашъ братъ и не пойметъ ничего! подумалъ Платонъ Андреичъ и налилъ себѣ хересу.

— Да вотъ… давно ужь… при жизни батюшки, здѣсь въ деревнѣ случилось… вѣроятно генералъ помнитъ… ваше превосходительство! громко добавилъ князь.

Сопилкинъ былъ занять паштетомъ, но вдругъ поднялъ голову и принялся поспѣшно вытирать ротъ свой, на носу у него сидѣла большая капля соуса.

— Изволите помнить, ваше превосходительство, у меня въ Райчиковѣ случилось, при батюшкѣ еще, страшная исторія вышла…. Женщина избу подожгла!

— Да!… сгорѣла! пробурчалъ Евграфъ Тихонычъ.

— Нѣтъ, она сама не сгорѣла, мужъ и мать ея сгорѣли… у меня это осталось въ памяти… я тогда ребенкомъ былъ.

— Помню!… маменька вашего сіятельства добродѣтельная женщина была, сирыхъ и убогихъ надѣляла! отвѣтилъ Сопилкинъ.

Анна Михайловна пожала плечами.

Платонъ Андреичъ какъ-то враждебно взглянулъ на генерала.

— Да, продолжалъ князь, не обращая вниманія на отвѣтъ Сопилкина: — я не знаю читали ли вы, въ какомъ-то журналѣ статья была, я не помню имени автора, тамъ разсматривался вопросъ о нравственности въ нашемъ обществѣ, о томъ узкомъ понятіи, съ которымъ сопряжено у насъ это названіе, много новыхъ мыслей, много примѣровъ, гдѣ безнравственность, прикрытая наружной формой, буквою закона, кажется нравственностью и наоборотъ!

— Въ газетахъ, ваше сіятельство, насчетъ куренья писали… замѣчаютъ будто бы дамы нынче курятъ много… забавный анекдотъ очень!.. вмѣшался Травилкинъ.

— Да!.. можетъ быть!.. у васъ прекрасный большой садъ, замѣтилъ Григорій Льврвичъ, глядя въ окно, между тѣмъ какъ взоръ его скользилъ по лицу Паши.

— Да, лѣтомъ не дурно! отвѣтила Катя.

— Тѣни много, произнесла Анна Михайловна.

— Садъ вашего сіятельства можно только съ однимъ эдемомъ сравнить, гдѣ Адамъ съ Евой въ раю блаженствовали! вмѣшался Платонъ Андреевичъ.

Князь ничего не отвѣтилъ ему.

Прасковья Сергѣевна казалось чувствовала присутствіе на себѣ чьего-то взора, по крайней мѣрѣ ей было ужасно неловко; въ теченіе цѣлаго обѣда никто съ ней слова не сказалъ; лицо ея горѣло, ей было душно, жарко; она не смѣла глазъ поднять, не знала куда дѣть ихъ. Князь заговорилъ съ Катей и Анной Михайловной, разсказалъ имъ о какомъ-то балѣ, бывшемъ въ Петербургѣ.

Платонъ Андреичъ слушалъ и безпрестанно охалъ.

Обѣдъ кончился.

Всѣ прежнимъ порядкомъ потянулись въ гостиную, только Сопилкинъ побрелъ одинъ, онъ запоздалъ послѣднимъ кускомъ мороженаго, обжегся имъ, и когда вытеръ ротъ и приготовился къ шествію, дамы его уже не было. Прасковья Сергѣевна прямо изъ столовой ушла къ себѣ въ комнату.

Она стояла передъ раскрытой форточкой; вѣтеръ дулъ въ лицо ей и развѣвалъ ей волосы; она раскрыла ротъ и глубоко дышала; ей хотѣлось освѣжиться, успокоить свою волнующуюся грудь.

Послѣ обѣда гости оставались не долго. Князь только сигару выкурилъ и первый взялся за фуражку, его примѣру послѣдовалъ и Платонъ Андреичъ. Сопилкинъ было вздремнулъ и совершенно распустилъ губы свои, но при общемъ движеніи опомнился и даже засуетился какъ-то, точно боялся что опоздалъ, что его одного оставятъ.

Послѣдовало взаимное прощаніе. Катя опустилась въ глубокій реверансъ.

Анна Михайловна въ самыхъ отборныхъ выраженіяхъ благодарила князя за честь, за вниманіе, просила не забывать, доставить счастіе бывать чаще и чаще.

Князь отвѣчалъ ей въ томъ же родѣ, учтиво со всѣми раскланялся, всѣмъ пожалъ руки, сказалъ Сопилкину, «прошу быть знакомымъ», на что послѣдній отвѣтилъ «гмъ», спросилъ у Платона Андреича въ какую сторону онъ ѣдетъ, и узнавши что по пути, предложилъ ему мѣсто въ своей коляскѣ.

Травилкинъ въ знакъ согласія только поклонился въ поясъ; отказываться онъ считалъ неприличнымъ, да и какъ было отказаться отъ чести, отъ счастія, отъ восторга ѣхать съ его сіятельствомъ.

Князь поклонился еще разъ, глаза его чего-то искали.

А Паша сидѣла въ своей комнатѣ, прислонившись къ окну, и протирала вспотѣвшее стекло. Она видѣла какъ подъѣхала къ подъѣзду княжеская коляска, какъ князь вышелъ на крыльцо, какъ онъ снялъ фуражку и ласково поклонился собравшимся дворовымъ, какъ взглянулъ въ ея сторону, какъ закутался въ шинель съ бобровымъ воротникомъ, какъ сѣлъ въ экипажъ, какъ Платонъ Андреичъ, съ непокрытой головой, занесъ ногу на подножку, скорчился и полѣзъ туда же.

«И онъ съ нимъ!» подумала она, отстранилась отъ окна, какъ будто испугалась чего-то, и въ ту же минуту снова припала къ стеклу.

Коляска тронулась, выѣхала за ворота, миновала усаженную деревьями аллею, поднялась на пригорокъ, спустились и скрылась; только колеса застучали по зыбкому мосту.

Сопилкина укладывали въ его арестантскую карету.

Прасковья Сергѣевна глубоко вздохнула, прислонилась къ спинкѣ стула и вытянула впередъ руки.

«Только бы лѣта дождаться… не останусь я здѣсь… куда-нибудь да уйду отсюда», подумала она.

Въ это же самое время, у окна, въ гостиной, схватившись за руки, стояли Анна Михайловна и Катя, и весело кому-то раскланивались.

— Боже мой! какой милый, какой очаровательный, что за тонъ, что за манеры! говорила первая.

— Comme il faut, совершенный comme il faut, и лицо такое, повторяла Катя.

— Лицо самое умное, аристократическое! подхватила мать.

— Аристократическое, самое аристократическое, подтвердила дочь.

Анна Михайловна пристально посмотрѣла на нее.

— Cathrine, послушай Cathrine! говорила она очень ласково, сжимая руки Кати и усаживая ее противъ себя на кресло: — ты дѣвушка умная, разсудительная, я знаю тебя, ты очень хороша собою, отъ тебя все зависитъ!.. ты можешь сласти себя… спасти себя и меня.

— Какъ спасти, maman?! отвѣтила Катя и лукаво засмѣялась. Она очень хорошо знала, что хочетъ сказать мать.

— Да, спасти! продолжала Анна Михайловна: — я не знаю зачѣмъ князь пріѣхалъ сюда; всѣ его разсказы однѣ пустыя фразы… одна свѣтская болтовня, для тону, для приличія, быть можетъ… я ни за что не ручаюсь, я слишкомъ взволнована, ты должна понять меня!

Катя прервала ее.

— Я догадываюсь что вы хотите сказать, maman; признаюсь вамъ, я бы почла за счастіе принадлежать князю, быть женой его, вполголоса добавила Катерина Васильевна и опустила глаза.

Анна Михайловна крѣпко сжала ея рука, и стала цѣловать ихъ.

— Вспомни!.. подумай, Cathrine, говорила она прерывающимся голосомъ: что ожидаетъ тебя здѣсь, и что должно ожидать тамъ… какая страшная разница!

Катерина Васильевна какъ-то лихорадочно засмѣялась, даже глаза ея сдѣлались влажными.

— Боже мой, maman, вѣдь это одно воображеніе, фантазія наша!

— Богъ знаетъ!.. все въ руцѣ божіей… князь такъ молодъ… отъ тебя зависитъ заинтересовать его… ты очень хороша собой!.. чего на свѣтѣ не бываетъ!

А между тѣмъ Платонъ Андреичъ катилъ въ княжескомъ экипажѣ. Онъ сидѣлъ поджавши подъ себя ноги, скорчившись и забившись въ уголъ, изъ боязни, чтобъ какъ-нибудь не толкнуть его сіятельство. На сердцѣ его было что-то сладостное, лицо горѣло, онъ ощущалъ и восторгъ, и горесть и необыкновенную признательность къ князю; ему показалось, что Григорій Львовичъ чѣмъ-то облагодѣтельствовалъ, возвысилъ его; онъ даже подумалъ про себя: вотъ бы хорошо теперь нагнуться и поцѣловать сіятельное колѣнко. Выпитый за обѣдомъ хересъ шумѣлъ въ головѣ его.

— Кто эта дѣвушка?… брюнетка въ черномъ платьѣ? послѣ небольшого молчанія спросилъ князь.

Платонъ Андреичъ быстро выпрямился, какъ будто что нибудь кольнуло его.

— Возлѣ меня сидѣла?… Сирота-съ! бѣдная дѣвушка, ваше сіятельство, дальняя родственница генеральши! торопливо отвѣтилъ онъ.

— Она у нихъ живетъ?

— Точно такъ, ваше сіятельство, такъ сказать изъ милостиваго призрѣнія, по человѣколюбію ея превосходительства… пустая дѣвушка, безъ образованія, а только много думаетъ о себѣ!

— Какъ думаетъ?

— Точно такъ, ваше сіятельство, горда-съ очень!

— Да?!

— Непомѣрно горда-съ!…. можно сказать до странности даже…. она самая ничтожная дѣвушка, сами извольте посудить, ваше сіятельство я человѣкъ одинокій имѣніе у меня порядочное, въ домъ тоже-съ…. я, такъ сказать, жениться имѣю намѣреніе.

— А?!

— Точно такъ-съ, ваше сіятельство…. потому раздумаешься о своемъ существованіи, ну и скука-съ!… прахъ одинъ… я этой самой дѣвушкѣ предложеніе дѣлалъ, изъ человѣколюбія больше?

— Что-жъ?

— Отказала, ваше сіятельство, просто, даже сказать совѣстно, дуракомъ назвала.

— Что-жъ она не любитъ васъ?

— Не любитъ-съ…. любить не можетъ!

— А вы влюблены въ нее?

— Никакъ нѣтъ-съ, ваше сіятельство, я по разсудку больше, потому скучно-съ, въ комнатахъ пусто тоже!… мнѣ сорокъ лѣтъ, ваше сіятельство, я очень жениться хочу!

— Что-жъ женитесь на другой.

— Я, ваше сіятельство, имѣю несчастіе женщинамъ не нравиться… съ которой ни сойдусь — сначала ничего, все хорошо, кажется… а потомъ, скверно-съ!… я самый несчастный человѣкъ, ваше сіятельство, добавилъ Платонъ Андреичъ и громко вздохнулъ.

Князь давно улыбался, только въ темнотѣ нельзя было замѣтить этого.

— Я, ваше сіятельство, осмѣлюсь доложить, даже разъ влюбленъ былъ, съ отчаянія хотѣлъ лишить себя жизни…. и не лишилъ-съ!

— Да?!. Отчего же вы женщинамъ не нравитесь?

— Трудно сказать, ваше сіятельство: я полагалъ, что по красотѣ лица!… такъ даже всѣ средства предпринималъ…. для блѣдности уксусъ пилъ!…

— Не помогаетъ?

— Ничего не помогаетъ, ваше сіятельство, судьба такая. !Каверскій уткнулъ носъ въ воротникъ шинели.

Коляска въѣхала на дворъ Райчикова, и остановилась у подъѣзда.

Платонъ Андреичъ выскочилъ первый.

Онъ только-что разговорился, ему хотѣлось пуститься въ откровенность, онъ даже занесъ ногу на крыльцо, съ намѣреніемъ слѣдовать по слѣдамъ князя, но послѣдній вдругъ обернулся и протянулъ ему руку. Благодарю васъ!… прощайте! произнесъ онъ.

Травилкинъ растерялся и чуть-чуть не поцѣловалъ капюшонъ сіятельной шинели.

III.

Прошло недѣли три. Куроѣдовы почли своею обязанностію отблагодарить князя, сдѣлать ему парадный визитъ; князь былъ раза два у нихъ. Онъ по-прежнему выглядѣлъ веселымъ, учтивымъ, ласковымъ. Паша почти не выходила къ нему, она какъ будто боялась, избѣгала его присутствія. Анна Михайловна все больше и больше мечтала; нѣсколько словъ, сказанныхъ Каверскимъ Катѣ, подавали ей большія надежды. Катя казалась задумчивѣе, грудь ея подымалась сильнѣе обыкновеннаго.

Однажды Куроѣдовымъ понадобилось ѣхать верстъ за пятнадцать къ помѣщицѣ; нужно было снять фасонъ съ модной, присланной изъ Петербурга, мантильи, да заодно помолиться какому-то образу. Паша оставалась дома. День былъ ясный, чудесный, въ воздухѣ морозецъ, по землѣ первопутка; первый наканунѣ выпавшій снѣгъ брилльянтовыми искрами блестѣлъ на солнцѣ.

Прасковья Сергѣевна по обыкновенію сидѣла за пяльцами у окна въ гостиной. Собаки пріютились по разнымъ угламъ, какъ будто скучали безъ господъ своихъ. На дворѣ что-то мелькнуло. — Паша взглянула въ окно, и вдругъ отскочила отъ пялецъ, даже лицо ея поблѣднѣло.

Князь въ легкихъ саночкахъ, одинъ, безъ кучера, съ мальчикомъ, въ бархатномъ полушубкѣ да ямщицкой шапкѣ съ павлинымъ перомъ, остановился у подъѣзда. Прасковья Сергѣевна не успѣла опомниться, какъ въ гостиную вбѣжалъ казачокъ, а за нимъ вошелъ и Григорій Львовичъ.

— Тетушки дома нѣтъ…. Катерина Васильевна съ ней тоже уѣхала, говорила она съ смущеніемъ, не смѣя взглянуть на гостя: — онѣ очень жалѣть будутъ…. неугодно ли вамъ садиться. Она подвинула кресло.

— Да?!.. очень жаль…. я не зналъ…. мнѣ ничего не сказали, быть можетъ я помѣшалъ вамъ? Онъ сдѣлалъ шагъ на задъ.

Паша еще больше смутилась.

— Какъ можно, князь!… я шью…. пустая работа… прошу васъ садиться.

— Въ такомъ случаѣ позвольте побыть здѣсь съ четверть часа…. я немножко озябъ, сегодня довольно холодно! Онъ сѣлъ въ кресло.

— Не прикажете ли чаю? спохватилась Паша.

— Нѣтъ, благодарю васъ, здѣсь такъ тепло.

Она сѣла напротивъ, у пялецъ, только повернулась лицамъ къ гостю.

— Извините меня, заговорилъ онъ нѣсколько спустя: — я до сихъ поръ не имѣлъ чести быть вамъ представленнымъ… вѣроятно такъ случилось…. въ послѣдній разъ васъ не было здѣсь~. если не ошибаюсь, вы кажется родственница Анны Михайловны.

— Я племянница ея, дочь родной сестры.

— Родная племянница?!

— Да!

— Вы давно здѣсь живете?

— Второй годъ.

— А родителя ваши?

— Мать моя умерла очень давно…. я не помню ее… отца тоже нѣтъ! Паша сидѣла, потупивъ глаза въ землю, ей было тяжело какъ-то.

Князь замѣтилъ это и тотчасъ перемѣнилъ разговоръ.

— Скажите пожалуйста, здѣсь кажется такъ много сосѣдей, вы вѣроятно часто выѣзжаете, бываете въ обществѣ? Прасковья Сергѣевна на минуту задумалась.

— Да, тетушка и Катерина Васильевна выѣзжаютъ, отвѣтила она.

— И вы съ ними?

— Я больше дома сижу, нужно кому-нибудь оставаться…

— Я люблю быть дома, поспѣшно добавила она и подняла на минуту глаза свои.

Князь пристально смотрѣлъ на нее.

— Это немножко скучно! замѣтилъ онъ.

— Нѣтъ, отвѣтила Паша и улыбнулась: — я такъ привыкла къ этому.

— Да, я понимаю, что привыкнуть можно ко всему, но во всякомъ случаѣ тутъ есть лишеніе.

— Быть можетъ!.. только я съ этимъ лишеніемъ давно помирилась, я и выросла одна.

— Какъ одна?

— Почти!.. по крайней мѣрѣ послѣ смерти моей матери никто не заботился обо мнѣ… отецъ мой по цѣлымъ днямъ дома не бывалъ… вскорѣ онъ умеръ.

— Извините за любопытство, Прасковья Сергѣевна; я конечно не имѣю права входить въ подробности… ваши слова очень интересуютъ меня.

— Мои слова такъ просты, замѣтила Паша.

Она очень удивилась, что князь знаетъ ея имя.

— Что просто, то и хорошо… я всегда думалъ, что простота и естесгвеяность составляютъ первое достоинство женщины.

— Вы слишкомъ снисходительны къ женщинамъ, князь, помолчавъ произнесла Паша.

— Какъ снисходителенъ?

— Такъ мнѣ кажется; прошедшій разъ вы такъ горячо говорили о ихъ независимости.

— Да, я повторю то же самое и теперь… я говорилъ то, въ чемъ убѣжденъ, чему вполнѣ сочувствую… вы были согласны со мной?

— Не совсѣмъ, князь.

— Да?!.. почему же?.. извините, я васъ вызываю на откровенность… этотъ вопросъ слишкомъ трогаетъ меня.

Прасковья Сергѣевна за минуту задумалась.

— Потому, князь, что эта независимость покамѣстъ мечта… осуществиться она можетъ только тогда, когда я мущина сдѣлается другимъ, когда онъ иначе взглянетъ на женщину, когда во взаимныхъ отношеніяхъ будетъ больше правды, больше уваженія другъ къ другу. Она вдругъ замолчала, какъ будто испугалась, что сказала слишкомъ много.

Князь не спускалъ глазъ съ нея.

— Но въ настоящее время, въ нашъ вѣкъ, именно и совершается это; мущина добровольно отказывается отъ своего первенства, отъ своего исключительнаго Я.

— Не знаю, князь, здѣсь все такъ тихо, здѣсь деревня… теперь о многомъ говорится.

— По крайней мірѣ я смѣло поручусь за себя… я говорю и дѣйствую совершенно искренно, изъ полнаго желанія добра и правды; я единица, тысячи людей дѣлаютъ то же самое

— Быть можетъ!.. я не смѣю сомнѣваться! отвѣтила Паша. Она сама не знала какимъ образомъ такъ смѣло, вдругъ, высказалась князю, человѣку совершенно постороннему; ей сдѣлалось стыдно, неловко; все лице ея горѣло.

— Простите, князь… я говорю всегда откровенно свое мнѣніе… я такъ выросла, такъ привыкла; полушопотомъ оправдалась она.

— Я долженъ только благодарить васъ! отвѣтилъ Григорій Львовичъ и слегка поклонился. — Я, Прасковья Сергѣевна, къ вамъ просьбу имѣю, немного спустя продолжалъ онъ: — я пріѣхалъ сюда съ тѣмъ, чтобъ позвать Анну Михайловну, Катерину Васильевну и васъ завтра къ себѣ отобѣдать… совершенно запросто; надѣюсь, что вы доставите мнѣ это удовольствіе, измѣните своему одиночеству, своей привычкѣ. Прасковья Сергѣевна замялась.

— Благодарю васъ за честь, князь… я передамъ тетушкѣ.

— А вы?

— Я?! я никуда не выѣзжаю… я такъ отвыкла отъ всего.

— Если вы отвыкли отъ свѣта, то не могли отвыкнуть отъ вашихъ друзей, вашихъ родныхъ; кромѣ нихъ у меня никого не будетъ.

Князь всталъ и погладилъ рукою свои бакенбарды.

Прасковья Сергѣевна стояла передъ нимъ.

— Вѣроятно, Анна Михайловна не воспротивится этому, даже будетъ рада за ваше маленькое развлеченіе, замѣтилъ князь.

Паша вдругъ подняла на него глаза свои.

— Вы говорили о свободѣ, я настолько свободна, что въ этомъ случаѣ завишу единственно отъ себя! довольно гордо отвѣтила она.

Каверскій немного сконфузился.

— Тѣмъ лучше!.. стало быть исполненіемъ моей просьбы буду обязанъ единственно вашему желанію, вашей волѣ, — вы согласны?.. да?..

— Благодарю васъ, я согласна! повторила Паша.

Богъ знаетъ какимъ образомъ сорвалось у ней съ языка это слово, за минуту передъ этимъ она хотѣла рѣшительно отказаться.

Князь пожалъ ей руку.

Онъ уѣхалъ, а Прасковья Сергѣевна долго сидѣла неподвижно; глаза ея были устремлены въ окно, на свѣжій слѣдъ, прорѣзанный княжескими санями; въ нихъ было что-то грустное, задумчивое, потомъ она встряхнула головой, какъ будто хотѣла избавиться отъ накопившихся мыслей, какъ будто гнала ихъ отъ себя, нѣсколько разъ принималась шить и скоро бросала иголку: работа валилась изъ рукъ ея.

Къ вечеру Куроѣдовы возвратились домой.

Анна Михайловна, узнавши о визитѣ князя, пришла въ совершенное негодованіе.

— Ахъ, боже мой!.. кто жъ принималъ его… кто? въ сердцахъ повторяла она.

— Какъ кто?.. я, тетушка… онъ съ полчаса сидѣлъ здѣсь.

— Знаю, что ты, знаю, воображаю!.. вотъ видишь, Cathrine, вотъ что сдѣлали, говорила я тебѣ!

— Ахъ, maman, кто жъ зналъ это? для вашей же выкройки поѣхали, и Платонъ Андреичъ сказывалъ, что сегодня никакъ не будетъ! вступилась Катя,

— Выкройкой меня нечего упрекать, совершенно нечего, а твой Платонъ Андреичъ дуракъ, просто дуракъ.

— Чѣмъ же онъ мой, что вы… что вы говорите такое, сами всякую дрянь въ домъ пускаете.

Мать съ дочерью готовились совсѣмъ разбраниться, но Паша развела ихъ.

— Господи, тетушка, неужели я въ самомъ дѣлѣ такая, что и говорить совсѣмъ не умѣю… я приняла его какъ слѣдуетъ, онъ былъ очень веселъ.

— И не умѣете, сударыня, конечно не умѣете, нечего воображать о себѣ!.. съ такимъ лицомъ и говорить нужно иначе… не вамъ чета!

Прасковья Сергѣева пожала плечами.

— Онъ, тетушка, просилъ вамъ передать, онъ насъ завтра обѣдать зоветъ.

На лицѣ Анны Михайловны мелькнула радостная улыбка.

— Кого насъ? спросила она.

— Всѣхъ насъ, васъ, тетушка, сестрицу… меня.

— Тебя?!. Ты поѣдешь?

— Да… я обѣщала ему.

Анна Михайловна вспыхнула.

— Ну ужь это извините, сударыня, это черезчуръ просто, изъ всякихъ границъ приличія… что съ вами?.. вы его въ глаза не знаете, васъ изъ учтивости поманили, вы и обрадовались… ѣхать къ молодому человѣку!

— Я, тетушка, поѣду не одна, а съ нами, подъ вашимъ покровительствомъ… мы нѣсколько познакомились другъ съ другомъ, онъ знаетъ мое имя, знаетъ кто я… онъ просилъ меня не изъ учтивости, а просилъ непремѣнно, я не могла отказать ему и дала слово!

Анна Михайловна захохотала.

— Боже мой! какъ это важно… mon Dieu!.. дала слово! какая милость, какое счастіе!.. позвольте узнать, сударыня, въ какомъ же платьѣ вы поѣдете?.. чтобъ ѣхать къ такому лицу, я полагаю нужно одѣться прилично… въ какомъ?

— Да вотъ въ этомъ самомъ, другого зимняго вѣдь нѣтъ у меня, хладнокровно отвѣтила Паша.

Анна Михайловна повалилась на стулъ.

— C’est affreux!.. c’est abominable!.. Cathrine, да урезонь ее… она съ ума сошла!.. уши вянутъ!

— Ахъ, maman, если Паша находитъ это приличнымъ, что жъ дѣлать, стыдно только ей самой! вмѣшалась Катерина Васильевна.

Прасковья Сергѣевна едва замѣтно улыбнулась.

— Да, тетушка, стыдно только мнѣ самой, повторила она: — если бы вы или сестрица надѣли это платье, дѣло другое, но вѣдь я и вы большая разница!

— Прошу васъ не трогать мою дочь, не учить меня… все это вздоръ, вамъ нельзя ѣхать, вы не поѣдете!.. почти крикнула Анна Михайловна.

— Я поѣду… я должна ѣхать… я слово дала… я не поѣду только въ томъ случаѣ если мы всѣ не поѣдемъ… тогда нужно увѣдомить князя.

— Вотъ что, ха, ха, ха… не прикажете ли для васъ дома сидѣть… я поѣду съ Cathrine, а вы можете ѣхать съ кѣмъ угодно… по крайней мѣрѣ я отъ этого сраму избавлюсь!

— Это мнѣ все равно… князь двое саней пришлетъ.

Анна Михайловна плюнула и отвернулась отъ Паши. Катя сидѣла надувшись.

Прасковья Сергѣевна вышла изъ комнаты.

— C’est une furie!.. что за упрямство, настойчивость! прошептала хозяйка.

— Что жъ, быть можетъ Григорій Львовичъ заинтересованъ ею, колко замѣтила Катя.

— Quelle idée, ma chère… онъ ее даже не знаетъ, просто навязалась дура!.. отказала Травилкину и мечтаетъ… ха, ха, ха… Voilà! отвѣтила Анна Михайловна и злобно засмѣялась.

Онѣ заговорили о завтрашнемъ днѣ, о необходимости распустить какой-то лифъ и убрать рукава ленточками.

А Паша между тѣмъ, облокотившись на столъ и закрывъ лицо руками, сидѣла у себя въ комнатѣ. Много перечувствовала, много передумала она въ эту минуту, десятки мыслей разомъ пролетѣли въ головѣ ея, она ни на одной изъ нихъ не могла остановиться, всѣ онѣ тревожили, пугали ее. Страшная тоска, предчувствіе чего-то недобраго, боль отъ горькихъ незаслуженныхъ упрековъ, досада на самую себя, грызли ея сердце. Она рвалась раздѣлить свой страхъ, свою грусть, кому-нибудь разсказать о самой себѣ, ей опротивѣло одиночество, да съ кѣмъ?.. кому?.. кругомъ стѣны голыя! только почернѣвшій образъ, освѣщенный тусклой лампадой, изъ угла взиралъ на нее. Когда она отняла руки, все лицо ея было мокро. За стѣной послышался шорохъ, она вскочила, помочила въ воду конецъ полотенца и стала прикладывать его къ глазамъ своимъ.

На другой день большія четверныя сани, запряженныя тройкою сѣрыхъ лошадей, катили по узкой извилистой дорогѣ. Въ саняхъ сидѣли Анна Михайловна, Катя, а напротивъ ихъ Паша и князь. Онъ былъ такъ любезенъ, что самъ пріѣхалъ за своими гостями. Всѣ были очень веселы. Григорій Львовичъ разсказывалъ что-то забавное, Катя дѣтски смѣялась, Куроѣдова и Прасковья Сергѣевна улыбались.

Когда сани остановились у подъѣзда въ Райчиково, ихъ встрѣтилъ Платонѣ Андреичъ.

Онъ какъ-то пронюхалъ о намѣреніи Каверскаго позвать Куроѣдовыхъ и явился незваный, непрошенный. Поневолѣ пришлось его оставить обѣдать.

Катерина Васильевна была въ голубой шелковой юпкѣ; бѣлый кисейный лифъ, убранный чернымъ бархатцемъ, очень шелъ къ ея прозрачному личику и нѣжнымъ розовымъ плечамъ.

У Прасковьи Сергѣевны запутался крючокъ на салопѣ — князь помогъ разстегнуть его.

Онъ началъ съ того, что повелъ гостей по всему дому. Впереди, въ видѣ чичероне, шелъ старый пузатый дворецкій, въ черномъ фракѣ и бѣломъ жилетѣ.

Они поднялись во второй этажъ, по широкой мраморной лѣстницѣ, прошли цѣлыя амфилады различныхъ комнатъ, останавливались то въ той, то въ другой, любовались, разспрашивали.

Платонъ Андреичъ ахалъ надъ каждою вещью.

Все было старо, ветхо, но все говорило о прежнемъ великолѣпіи. Вызолоченыя стѣны почернѣли, расписанные потолки мѣстами покрывала плѣсень, и въ воздухѣ пахло сыростью. Они вошли въ библіотеку.

Паша остановилась у шкафа съ книгами, и читала надписи на нихъ.

Каверскій подошелъ къ ней.

— Вы много читаете? спросилъ онъ.

— Нѣтъ… у насъ книгъ нѣтъ… достать негдѣ, отвѣтила она.

— Моя библіотека къ вашимъ услугамъ, я былъ бы очень радъ, только для женщины здѣсь мало занимательнаго, все старинныя, серьёзныя сочиненія.

— Женщина не ребенокъ, князь… вы измѣняете своему взгляду на нее! замѣтила Прасковья Сергѣевна и отошла въ сторону.

Князь не успѣлъ отвѣтить ей.

Прошли еще нѣсколько комнатъ и остановились въ большой круглой залѣ съ хорами.

— Здѣсь, въ старину, до упаду веселились, дѣлали балы… это зало замѣчательно своимъ эхо, слышите, какъ раздается? замѣтилъ хозяинъ.

— Удивительно-съ раздается! подхватилъ Платонъ Андреичъ. — Прасковья Сергѣевна! вдругъ вскрикнулъ онъ.

Эхо повторило.

Всѣ засмѣялись, только Паша вздрогнула, да князю эта выходка показалась странною.

Внизу все было проще, но зато все живѣе, обитаемѣе. Довольно большой кабинетъ князя былъ уставленъ ситцевою мебелью; на полу мягкій коверъ; огромный письменный столъ заваленъ бумагами; между ними кое-какія, необходимыя бездѣлушки, привезенныя изъ Петербурга: изящный костяной ножикъ съ кораловой ручкой, серебрянная пепельница, въ видѣ крестьянской солонки, нессесеръ розоваго дерева и такъ далѣе. Въ каминѣ огонь.

Тотъ же старый дворецкій, на цыпочкахъ подошелъ къ князю и доложилъ, что кушанье готово.

За столомъ хозяинъ помѣстился между Анной Михайловной и Катей; Платонъ Андреичъ и Паша сѣли напротивъ.

Обѣдъ былъ самый изящный. За каждымъ гостемъ стоялъ лакей въ черномъ фракѣ и бѣломъ галстухѣ, старикъ дворецкій разливалъ супъ и отпускалъ прочее кушанье. Всѣмъ было хорошо, весело.

Анна Михайловна и Катя выглядѣли совершенно счастливыми. Паша не опускала глазъ, а напротивъ, раза три взглядъ ея какъ-то нечаянно столкнулся съ взоромъ князя.

Въ срединѣ обѣда Платонъ Андреичъ, подкрѣпленный нѣсколькими рюмками хереса, вздумалъ всячески подтрунивать надъ своей сосѣдкой. Ему очень хотѣлось чѣмъ-нибудь уязвить, уронить ее, отплатить за свое неудачное сватовство. Онъ очень удивился когда увидѣлъ Прасковью Сергѣевну. Анна Михайловна шепнула ему: «вообразите, навязалась». Онъ почему-то полагалъ, что и князь того же мнѣнія, что онъ даже вполнѣ согласился съ его разсказомъ въ коляскѣ, сочувствовалъ ему.

Разговоръ зашелъ о заведеніи въ Райчиковѣ какого-то пріюта для призрѣнія крестьянскихъ сиротъ, завѣщаннаго старой княгиней.

Платонъ Андреичъ вмѣшался въ него.

— Это, ваше сіятельство, доложить осмѣлюсь, дѣло похвальное, благочестивое… а только, за сиротами богъ, говорится пословица; вотъ Прасковью Сергѣевну въ примѣръ взять! совершенно неожиданно добавилъ онъ.

Паша вспыхнула, у ней и въ головѣ не было, чтобъ Травилкинъ коснулся ея.

— Что жъ я-то… что вы хотите сказать этимъ? спросила она.

— Похвалить-съ… въ примѣръ поставить… какъ то-есть изъ ничтожества умѣли преодолѣть и возвысить себя!

Анна Михайловна моргнула глазами.

Князя подернуло. Онъ тотчасъ понялъ въ чемъ дѣло; онъ замѣтилъ смущеніе въ лицѣ Паши, и довольно рѣзко взглянулъ на Травилкина.

Никто впрочемъ не замѣтилъ этого взгляда, онъ былъ дѣломъ одной секунды, одного мгновенія.

— Я полагаю, что Прасковья Сергѣевна настолько самостоятельна, что не нуждается ни въ какихъ похвалахъ! совершенно спокойно произнесъ Каверскій.

— Не нуждается, именно не нуждается, подхватилъ Платонъ Андреичъ, иначе понявшій замѣчаніе князя; самостоятельная, ха, ха, ха… справедливо выразиться изволили, ха, ха, ха!

Катя облокотилась на спинку стула и мигала ему. Князь перебилъ разговоръ. Травилкинъ замолчалъ.

— Вотъ, ваше сіятельство, случай какой! снова нѣсколько спустя заговорилъ онъ: — далеко отсюда… въ ….ской губерніи очень благодѣтельный помѣщикъ жилъ; идетъ это онъ разъ по деревнѣ, видитъ на встрѣчу ему дѣвочка бѣжитъ, лѣтъ десяти эдакъ… ноги грязныя, платьишко въ лохмотьяхъ, а время вотъ какъ теперь было, зимнее… спрашиваетъ, чья ты?.. божья… отецъ и мать гдѣ?.. померли… откуда бѣжишь?.. отъ господъ, господа выгнали… отъ какихъ?.. отъ такихъ-то!.. за что выгнали?.. хлѣба много ѣмъ… куда послали?.. сюда!..

— Помѣщикъ, ваше сіятельство, и сжалился, тотчасъ ее въ домъ взялъ… оказывается, что она дѣвушка благородная, родители померли, по бѣдности не оставили ничего; это я по, тому, ваше сіятельство, говорю, что за сиротами богъ… вотъ Прасковья Сергѣевна, я полагаю, знаютъ эту дѣвушку… вываше сіятельство, попросите ихъ разсказать дальше., поучительная исторія. Онъ нахально засмѣялся и закрутилъ усы.

Анна Михайловна замотала головой, губы ея вытянулись, Катя съ ужасомъ смотрѣла на него.

Изъ глазъ Паши вдругъ брызнули слезы.

— Да… если угодно князю… я разскажу… я докончу… эта дѣвушка, — я!.. мнѣ тутъ стыдиться нечего, съ большимъ усиліемъ выговорила она.

Князь взглянулъ на нее. Лицо его поблѣднѣло, руки задрожали. Онъ готовъ былъ вышвырнуть Травилкина изъ-за стола, но какъ человѣкѣ пріученый сдерживать себя, въ ту же минуту успокоился, даже улыбнулся снисходительно.

— У каждаго изъ насъ есть свое прошедшее… свои раны… было бы слишкомъ нескромно раскрывать ихъ, дрожащимъ голосомъ произнесъ онъ, и вдругъ обратясь къ Травилкину совершенно спокойно прибавилъ. — Поговоримте о другомъ… я хотѣлъ спросить васъ… я намѣренъ большую охоту устроить, мнѣ сказывали верстъ тридцать отсюда два медвѣдя появились… можете вы…

Онъ замялся.

Платонъ Андреичъ навострилъ уши.

Они заговорили объ охотѣ.

Когда князь вторично взглянулъ на Пашу, глаза ея были сухи, самая теплая благодарность свѣтилась въ нихъ, ему показалось даже, что она искала его взора, какъ будто хотѣла чѣмъ-то обмѣняться съ нимъ.

Только за шампанскимъ, когда Григорій Львовичъ взялъ бокалъ и выпилъ здоровье гостей, Травилкинъ снова обратился къ своей сосѣдкѣ.

— Ваше здоровье-съ!.. здоровье будущаго жениха вашего… скоро ли на свадьбѣ пировать будемъ… Прасковья Сергѣевна ваше сіятельство на свадьбу зоветъ! съ разстановкой произнесъ онъ и засмѣялся.

Никто впрочемъ не обратилъ на него вниманія.

Пашѣ не до него было.

Князь въ числѣ прочихъ чекнулся съ ней.

— За ваше здоровье! громко сказалъ онъ, и шопотомъ добавилъ: за ваше спокойствіе… будьте веселы!

Она какъ-то особенно хорошо улыбнулась въ отвѣть ему.

Анна Михайловна замѣтила эту улыбку.

Послѣ обѣда всѣ усѣлись въ кабинетѣ передъ каминомъ.

— Не угодно ли вамъ сигару? спросилъ князь, дотрогиваясь до руки Травилкина и приглашая его за собою.

Тотъ вскочилъ.

Они вышли въ другую комнату.

— Милостивый государь! вдругъ началъ Каверскій и лицо его снова поблѣднѣло: — сегодня я васъ не звалъ сюда. Вы пріѣхали сами. Я изъ учтивости сдѣлалъ вамъ честь, оставилъ у себя обѣдать. Вы не поняли этого… въ моемъ присутствіи, въ моемъ домѣ вы осмѣлились оскорбить честную, благородную дѣвушку… дѣвушку, которую я уважаю, вздумали издѣваться надъ ней… приличіе заставило меня удержаться, то есть не выгнать васъ въ ту же минуту изъ-за стола, я далъ вамъ отобѣдать, проглотить кусокъ!.. но теперь я прошу васъ удалиться, чтобы ваша нога никогда не была въ моемъ домѣ.. если же еще разъ, гдѣ бы то ни было вы вздумаете оскорблять извѣстную вамъ особу… я, милостивый государь, раздавлю васъ!.. Смотрите! онъ погрозилъ пальцемъ. Ступайте проститься!.. между нами ничего не было, слышите!

Платонъ Андреичъ стоялъ какъ громомъ пораженный, хмѣль разомъ пропалъ изъ головы его, лицо вытянулось, кровь похолодѣла, колѣнки затряслись.

— Ваше сіятельство… ваше сіятельство!.. бормоталъ онъ.

— Ступайте проститься!.. повторилъ князь; я даю пять минутъ сроку… если черезъ пять минутъ вы не проститесь и не исчезнете отсюда… васъ мои лакеи выведутъ… слышите!.. я держу свое слово! онъ повернулся и пошелъ въ кабинетъ, лицо его насильно улыбалось.

— Что за нѣжности… не кстати слезливы, сударыня… ѣхать было не зачѣмъ… если не умѣешь держать себя… дома сиди!.. онъ просто выпилъ лишнее… онъ дуракъ… шептала между тѣмъ Анна Михайловна.

— Prince! какой у васъ прелестный видъ изъ оконъ, громко добавила она, обращаясь къ вошедшему хозяину.

— Да, видъ не дуренъ, отвѣтилъ онъ и сѣлъ возлѣ Паши.

Черезъ пять минутъ явился Платонъ Андреичъ. Лицо его было чрезвычайно странно, оно силилось улыбнуться, а между тѣмъ казалось плачущимъ, ноги еле двигались, усы опустились, его какъ будто облили чѣмъ-то сквернымъ, въ родѣ купоросной кислоты. Онъ отыскалъ картузъ свой и хотѣлъ уйдти незамѣченнымъ, но князь остановилъ его.

— Вы уѣзжаете? спросилъ онъ съ притворнымъ удивленіемъ.

— Уѣзжаю-съ!

— Что съ вами?.. нездоровы?

— Нездоровъ… разстройство-съ!…мое почтеніе-съ! бормоталъ онъ пятясь, и стараясь ни на кого не смотрѣть.

— Боже мой, ему дурно… онъ такъ измѣнился! произнесла Катя.

Анна Михайловна обернулась, его уже не было.

— Prince!.. вы вѣроятно сердитесь… онъ такъ странно держалъ себя! замѣтила она.

— Нисколько… сердиться не стоитъ… напротивъ, я очень благодаренъ этому случаю… онъ мнѣ раскрылъ многое: мнѣ было неловко за васъ, за Прасковью Сергѣевну, отвѣтилъ Каверскій.

Анна Михайловна закусила губы и не нашлась что отвѣчать.

Катя замѣтила вообще о невѣжествѣ окружающаго общества.

Паша только посмотрѣла на князя, она хотѣла что-то сказать, да не съумѣла, или словъ у ней не хватило, или говорить боялась.

— Я очень благодарна вамъ, князь, за ваше доброе участіе, произнесла она нѣсколько спустя, въ то время, когда Куроѣдовы занимались разсматриваньемъ какого-то альбома.

Григорій Львовичъ промолчалъ.

На прощаньи князь по обыкновенію пожалъ всѣмъ руки, только Прасковья Сергѣевна замѣтила, что въ этомъ пожатіи было что-то особенное; по крайней мѣрѣ сердце ея сильно забилось, по тѣлу дрожь пробѣжала, она не смѣла глазъ поднять.

Во всю дорогу ни Анна Михайловна, ни Катя ничего не говорили съ ней и только злобно на нее посматривали; впрочемъ Паша не замѣчала ихъ взглядовъ, не хотѣла понять ихъ. Ей было хорошо, тепло, весело; она сама не знала что съ ней, давно ли ее такъ жестоко обидѣли, вотъ и тетка кажется съѣсть ее хочетъ, а ей все равно, ей хочется смѣяться, радоваться, она со всѣми примирилась, все забыла, и обиду, и тетку, и свои слезы, забыла самую себя, свою бѣдность, свое ничтожество. Она какъ будто до сихъ поръ больна была, и вдругъ выздоровѣла. Ей хотѣлось летѣть, броситься въ пространство, въ воздухъ. Морозъ съ вѣтромъ дулъ въ лицо ей, а она улыбалась ему.

Пріѣхавши домой, она прямо прошла въ свою комнату, сбросила салопъ, шляпку, долго ходила взадъ и впередъ, потомъ упала на диванъ, положила на спинку голову и вдругъ заплакала, только лицо ея смѣялось, она плакала не отъ горя а отъ счастія, отъ полноты разомъ нахлынувшаго чувства; за стѣной чьи-то голоса шумѣли, она и икъ не слыхала, она не замѣтила даже, что Катя не пришла въ комнату.

— Помилуйте! говорилъ между тѣмъ Платонъ Андреичъ. (Изъ Райчикова онъ не поѣхалъ домой, а бросился прямо въ Конопляновку). Этого дѣла такъ оставить нельзя, криминалъ, преступленіе!.. я дворянинъ, имѣю чинъ, званіе!.. это значитъ все дворянство оплевать… весь уѣздъ здѣшній… я къ предводителю поѣду, жаловаться буду… что, — что онъ князь… я такой же помѣщикъ, я тоже эполеты носилъ… и и за дуель пойду… онъ просто влюбленъ въ нее… иначе съ какой бы стати заступаться ему, что она ему родная что ли.?.. сестра родная…. за что ему уважать ее, нашелъ уважать кого… влюбленъ-съ!.. и она его любитъ… она и опутала, и приворожила его… она, все она!.. да-съ!

Онъ ужасно горячился, размахивалъ руками, на глазахъ его блестѣли слезы, все лице было мокро.

Анна Михайловна стояла передъ нимъ какъ вкопаная; она хотѣла что-то выговорить, но какъ будто боялась, какъ будто сама себѣ не вѣрила; весь день проведенный у князя, всѣ его слова, взгляды, все разомъ мелькнуло въ головѣ ея; казалось она прозрѣла, вдругъ съ облаковъ свалилась, увидѣла горькую дѣйствительность и не рѣшилась признать ее.

— Что вы говорите!..какъ опутала… она и незнала его! шептала она въ недоумѣніи.

Травилкинъ дико захохоталъ.

— Все знала!..все разсчитала!.. съ перваго разу опутала… она и научила обругать меня… изъ дому выгнать, и васъ отдѣлаетъ, поглядите отдѣлаетъ… осрамитъ!

— Ахъ, maman, мнѣ кажется это такъ ясно…. разумѣется, князь влюбленъ въ нее, это по всему видно! какимъ-то разбитымъ голосомъ замѣтила Катя. Она сидѣла до сихъ поръ отвернувшись къ окну, изъ глазъ ея текли слезы.

— Если я вру-съ!…плюньте, ваше превосходительство, мнѣ въ лицо, плюньте…вотъ сюда-съ!…въ середку самую! крикнулъ Платонъ Андреичъ и показалъ на носъ.

Въ этотъ же самый вечеръ, попозже, только-что Паша раздѣлась и собиралась лечь, въ комнату ея вошла Анна Михайловна.

Она походила на привидѣніе, до такой степени было блѣдно лицо ея.

Прасковья Сергѣевна слегка вздрогнула, она никакъ не ожидала этого посѣщенія и вопросительно взглянула на тетку.

Послѣдняя опустилась на диванъ, ноги ея дрожали. Паша все смотрѣла на нее. Въ комнатѣ было тихо. Прошла минута, другая, Анна Михаиловна кашлянула и вдругъ уставила глаза на племянницу.

— Паша, заговорила она дрожащимъ, непріятнымъ голосомъ: — я… я пришла спросить тебя… ты будешь откровенна — со мной; ты все-таки мнѣ обязана… ты вотъ живешь у меня… по крайней мѣрѣ изъ благодарности, ты будешь откровенна?

— Тегушка, я кажется была всегда откровенна съ вами, я не дала никакого повода думать обо мнѣ иначе, отвѣтила Прасковья Сергѣевна.

— Да!.. я знаю, ты всегда говоришь прямо, даже слишкомъ прямо, говоришь что чувствуешь.

— Всегда!

— И будешь говорить?

— Тетушка, что за странный вопросъ, я никогда ни въ какомъ случаѣ не измѣню себѣ.

— Это не вопросъ…. Я только прошу тебя… прошу!.. скажи мнѣ, что за отношенія у тебя съ княземъ? добавила Анна Михайловна и снова уставила глаза на Пашу.

Послѣдняя вся вспыхнула.

— У меня никакихъ отношеній нѣтъ, какія же отношенія!… произнесла она довольно хладнокровно.

Анна Михайловна улыбнулась, только улыбка ея походила на какую-то ядовитую, злобную судорогу.

— Я не такъ выразилась… ты влюблена въ князя?

Паша молчала.

— Влюблена?

Паша молчала.

— Я прошу тебя отвѣчать… ты обѣщалась быть откровенной… надѣюсь, что я заслужила это… влюблена?..

— Если вамъ угодно знать, я скажу… да, я кажется люблю князя! съ усиліемъ выговорила Прасковья Сергѣевна.

— Какъ — кажется?

— Кажется!… по крайней мѣрѣ я чувствую то, чего до сихъ поръ не чувствовала, сердце у меня прыгаетъ… мнѣ хорошо, весело! она улыбнулась.

Анна Михай: окна на минуту замолчала; видно было, что ее такъ перевернуло это слово, что она даже говорить не могла.

— А князь любитъ тебя? помолчавъ спросила она.

— Не знаю!

— Какъ не знаешь!… что за вздоръ, любить можно только того, кто любитъ насъ!

— Я не подумала объ этомъ.

— И давно ты полюбила его?

— Съ тѣхъ поръ какъ онъ въ первый разъ обернулся и взглянулъ на меня… не знаю что въ эту минуту сдѣлалось со мной, въ эту минуту я и полюбила его.

Анна Михайловна вздрогнула.

— Что-жъ, онъ женится на тебѣ?

Паша засмѣялась.

— Тетушка! Я слишкомъ далека отъ этого; я не думаю объ этомъ; я полюбила не по выбору, не по условію… я не разсуждала, не заглядывала въ будущее; я увидѣла человѣка, и полюбила его какъ человѣка, мнѣ все равно, богатъ ли онъ, бѣденъ, князь или другой кто… такъ распорядилось мое сердце; я невольна въ немъ, такъ, стало быть, богу угодно!.. Жениться князю на мнѣ нельзя… это вздоръ!.. вы знаете, что между нами цѣлая бездна!.. но любить никого не запрещено… Я могу любить кого угодно… кого душа укажетъ… вѣрно, такъ надо!

Анну Михайлову била лихорадка, она съ трудомъ выговаривала каждое слово.

— Что-жъ выйдетъ изъ этой любви, если князь не женится. Тогда что? спросила она.

— Не знаю, тетушка, право не знаю, худое или хорошее, все равно, я ни того, ни другого остановить не могу… мнѣ хорошо теперь… а что дальше будетъ, кто знаетъ…

— А если князь обманетъ тебя… ты должна понимать, ты не ребенокъ, онъ молодой человѣкъ… онъ князь!.. онъ легко можетъ воспользоваться твоимъ бредомъ, твоею любовью?

— Обманетъ — на его душѣ грѣхъ… да чѣмъ онъ можетъ обмануть меня!.. любить не будетъ, — это не обманъ, ему не за что любить меня… Я сама-то люблю, для меня и этого довольно, и это счастье!.. не женится… и это не обманъ, съ какой стати ему жениться на мнѣ… а то обманетъ… не любитъ!.. ну что жъ, жаль, очень жаль, а я все-таки люблю, очень люблю! глухо добавила она, и проворно утерла рукой выступившія на глазахъ слезы.

Анна Михайловна смолкла.

— Дерзкая, безпутная дѣвчонка! вдругъ прошипѣла она, и глаза ея заблестѣли, а сухія руки застучали по столу; ты смѣешь мнѣ, твоей теткѣ, говорить подобныя вещи, ты вздумала сдѣлаться княжеской наложницей, продать себя… ты осмѣливаешься въ моихъ глазахъ хвастаться этимъ, ты думаешь что я позволю тебѣ… обрадуюсь!

Паша хотѣла что-то сказать.

— Молчи!.. молчи, негодная!.. я докажу тебѣ свою власть, я увижу какъ ты осмѣлишься еще заикнуться о подлой любви твоей, ты не увидишь больше князя… слышишь, не увидишь его… прежде убей меня… тогда дѣлай что угодно… ступай! продавай себя… развратничай!.. что за ужасъ!… что за позоръ!.. боже мой, боже мой! Она закрыла лицо руками и упала головой на спинку дивана.

Прасковья Сергѣевна поблѣднѣла.

— Тетушка! начала она довольно хладнокровно, хотя въ голосѣ ея слышалась дрожаніе: — брани вашей я не заслужила, да и не думаю, чтобъ вы были вправѣ оскорблять меня, я завишу только отъ самой себя… Я сама понимаю что хорошо и худо… я не знаю зачѣмъ вы вытащили меня къ себѣ, прежде вы не знали о моемъ существованіи, вы были въ вѣчной враждѣ съ моей матерью, за то, что она вышла замужъ за бѣднаго человѣка; когда несчастный мой отецъ попросилъ у васъ грошевой помощи, вы отвѣчали ему бранью; когда вы узнали, что меня, вашу родную племянницу, ребенка, нужно хоть на улицу бросить, вы и тутъ махнули рукой… когда вы раззорились, тогда вздумали спровѣдать обо мнѣ, выразить свое участіе… вы слишкомъ великодушны, вы взяли меня какъ вещь, какъ игрушку… вы это время хлѣбомъ меня кормили, да вѣдь не даромъ… я молчала, я все сносила… мнѣ хотѣлось видѣть и въ васъ, и въ вашей дочери людей родныхъ, близкихъ… увы!.. чѣмъ вы были для меня?!.. по какому же праву вы вздумали распоряжаться мной, приказывать мнѣ, кричать на меня, какъ на послѣднюю рабу свою!.. Я не понимаю что значитъ продать себя, быть наложницей!.. Я понимаю одно, что люблю князя, и буду любить его; что выйдетъ изъ этого, вамъ дѣла нѣтъ… назовите эту любовь какъ хотите… но въ минуту когда вы грозите, что я не увижу больше князя, я клянусь, что увижу его; въ эту минуту я люблю его еще больше, еще сильнѣе. Я горжусь этой любовью!

Она кончила и тяжело дышала, лицо ея снова загорѣлось: на лбу потъ выступилъ.

Анна Михайловна сидѣла сначала какъ безъ памяти, но потомъ выпрямилась и судорожно схватила руками за столъ.

— Замолчи!.. замолчи!… говорила она осиплымъ, надорваннымъ голосомъ: — змѣя!.. змѣя!.. вонъ изъ моего дома!.. вонъ отсюда!.. вонъ!.. завтра же чтобъ тебя не было здѣсь… вонъ!

— Тетушка!..

— Не тетушка я тебѣ, не оскверняй, не позорь меня… я ваше превосходительство, генеральша Куроѣдова! вонъ!.. куда хочешь, туда и иди!.. Россія велика… Европа тоже велика… Россія государство обширное… завтра, завтра!.. завтра отвезутъ тебя… кого я взяла къ себѣ, кого!.. продажная!.. добавила Анна Михайловна совершенно остервенившись и встала съ дивана.

— Кто, ваше превосходительство? спросила Паша.

Анна Михайловна плюнула къ ней и шатаясь вышла изъ комнаты.

На другой день, какъ только Куроѣдова встала, она тотчасъ же позвала Платона Андреича и стала съ нимъ совѣтоваться какимъ образомъ отправить Пашу, отнять у нея всякую возможность видѣться съ княземъ. Спорили, толковали, Катя совѣтовала пойдти на мировую, въ отъѣздѣ сестры она угадывала что-то совершенно недоброе, да вдругъ спросили у казачка проснулась ли Прасковья Сергѣевна?

— Уѣхали-съ! отвѣтилъ тотъ пренаивно.

— Какъ уѣхали?.. когда?.. разомъ вскрикнуло все общество.

— Уѣхали-съ!.. съ разсвѣтомъ уѣхали… Совраску заложить приказали… въ Райчиково никакъ уѣхали…

Анна Михайловна схватила себя за волосы и безъ чувствъ упала въ кресло.

Платонъ Андреичъ и Катя поблѣднѣли.

IV.

На другой день, какъ только проснулся Григорій Львовичъ, камердинеръ доложилъ ему, что Прасковья Сергѣевна Стелицкая пріѣхала изъ Конопляновки и проситъ позволенія видѣть его сіятельство.

Князь отъ удивленія даже слегка вздрогнулъ и довольно строго взглянулъ на камердинера, какъ бы сомнѣваясь, не вретъ ли онъ, но въ туже минуту скрылъ свое волненіе.

— Это та самая…. вчера здѣсь была? совершенно хладнокровно спросилъ онъ.

— Точно такъ, ваше сіятельство.

— Гдѣ жь она теперь?

— У управляющаго остановились.

— Зачѣмъ же у управляющаго… попросить въ пріемную, а мнѣ одѣваться… Она давно пріѣхала?

— Давно, ваше сіятельство, часа два будетъ.

Князь пожалъ плечами.

— Сказать, что я прошу извиненія, попросить въ пріемную.

— Ступай!

Камердинеръ вышелъ.

Каверскій проводилъ его глазами и погладилъ рукою бакенбарды.

«Что это значитъ?.. какая нибудь-просьба?..» подумалъ онъ самъ съ собою и улыбнулся, какъ будто обрадовался своей мысли.

Онъ сѣлъ на диванъ, улыбка не сходила съ губъ его, въ глазахъ было что-то безпокойное.

«Вѣроятно, просьба… другого ничего быть не можетъ, странно… такъ рано… одна… продолжалъ онъ; въ ней есть что-то такое исключительное, quelque chose de piquant… она очень неглупа… хорошо держитъ себя… Загнана, ужасно загнана… и тетка, и эта Катя, кажется, ненавидятъ ее… Зачѣмъ я погорячился вчера, выгналъ этого дурака, мнѣ было такъ жаль ее, она такъ непритворно заплакала… чортъ знаетъ, что могутъ вывести изъ всего этого!.. Она дѣвушка съ характеромъ, въ ней много жизни, много огня… выйдетъ за мужъ за какого-нибудь байбака-помѣщика, или такъ состарѣется… какіе глаза у ней… такихъ глазъ я никогда не встрѣчалъ… Жаль ее… Я не знаю что въ ней такое» — онъ пожалъ плечами.

Всѣ эти мысли разомъ, одна за другой, пролетѣли въ головѣ его; отъ нихъ отдѣлялось много побочныхъ, но вѣдь всего не передашь; извѣстно, что разсужденія про ходятъ иногда въ головахъ нашихъ мгновенно, въ видѣ ощущеній, безъ перевода на обыкновенный языкъ.

Минутъ черезъ пять князь совершенно одѣтый уже былъ въ пріемной и держалъ кончики трепетавшей руки Паши.

На ней была простенькая шляпка; черный вуаль на половину закрывалъ лицо ея.

— Извините меня!.. Чему я обязанъ?.. этакой неожиданный визитъ! — говорилъ Григорій Львовичъ, всматриваясь въ лицо гостьи, и замѣчая, что оно было блѣднѣе обыкновеннаго.

— Князь, я рѣшилась… Я осмѣлилась прибѣгнуть къ вамъ… простите меня, позвольте мнѣ говорить съ вами, отвѣчала она прерывающимся голосомъ и взглянула на стоявшаго въ углу лакея.

Григорій Львовичъ понялъ ее.

— Я къ вашимъ услугамъ!.. позвольте васъ попросить въ кабинетъ, сказалъ онъ и пошелъ къ двери.

Прасковья Сергѣевна послѣдовала за нимъ.

— Боже мой!.. вы кажется такъ взволнованы!.. что съ вами?.. прошу васъ садиться, говорилъ онъ, указывая на диванъ.

Паша сѣла. Каверскій расположился на креслѣ возлѣ нея. Онъ не спускалъ глазъ съ гостьи, и, казалось, самъ растерялся.

Она откинула вуаль. Оба молчали.

Паша долго не рѣшалась говорить, какъ будто не могла собраться съ силами, Григорій Львовичъ выжидалъ ее.

— Князь! наконецъ начала она, и двѣ крупныя слезы потекли по щекамъ ея; я пришла къ вамъ просить милости, я понадѣялась на ваше великодушіе… я вѣрю въ него… ни къ кому другому я бы придти не осмѣлилась… да никто бы и не принялъ, никто бы не выслушалъ меня… быть можетъ вы упрекнете меня въ смѣлости, это не смѣлость, а надежда на спасеніе… увѣренность въ вашемъ… Я пришла просить васъ, князь, изъ состраданія, изъ человѣколюбія, позволить мнѣ пріютиться въ Райчиковѣ… гдѣ нибудь… во дворѣ… во флигелѣ, въ одной комнатѣ… Черезъ мѣсяцъ я найду себѣ мѣсто и уѣду!.. я ничѣмъ не обремѣню васъ… а теперь… меня тетушка выгнала, мнѣ нельзя возвратиться къ ней, мнѣ остается… развѣ на большую дорогу выйдти! она опустила глаза и тяжело дышала; поблѣднѣвшее лицо ея вдругъ вспыхнуло.

Князь съ ужасомъ слушалъ ее.

— Какъ выгнала?.. что вы говорите! почти вскрикнулъ онъ, и еще пристальнѣе уставилъ глаза на Пашу.

— Выгнала, тихо повторила она.

— За что?.. что это значить!?

Прасковья Сергѣевна снова поблѣднѣла.

— Князь, я могу все говорить? спросила она.

— Я только прошу васъ… ваше положеніе слишкомъ интересуетъ меня.

Паша молчала, губы ея задрожали.

— Вѣрьте, что я съумѣю оцѣнить ваше положеніе.

Прасковы Сергѣевна взглянула на него.

Въ лицѣ князя выражалось самое непритворное участіе; казалось, онъ самъ готовъ былъ заплакать.

— Прасковья Сергѣевпа, говорите все, вѣрьте, я пойму васъ, заступлюсь за васъ! произнесъ онъ съ чувствомъ.

— Вчера вечеромъ, начала она очень тихо, и въ ту же минуту опустила глаза: — я спать ложилась… въ комнату мою пришла Анна Михайловна… Она на минуту остановилась… Я не ожидала ее… Она меня спросила о васъ, объ отношеніяхъ къ вамъ! — еле слышно выговорила она, и снова замолчала.

Каверскій дрожащею рукою кружилъ концы своихъ бакенбардовъ.

— Это немножко странно… мнѣ кажется, я не подалъ никакого повода… довольно глухо замѣтилъ онъ.

Паша молчала.

— Что жъ дальше?… Этого слишкомъ мало!.. Я прошу васъ, говорите все… смотрите на меня проще… какъ на человѣка вамъ преданнаго… какъ на друга!

Прасковья Сергѣевна въ самомъ дѣлѣ взглянула на него и снова опустила глаза.

— Потомъ… она еще спросила… не влюблена ли я?

Григорій Львовичъ вздрогнулъ. Въ первую минуту онъ не нашелся, что отвѣчать… Онъ только смотрѣлъ въ блѣдное лицо Паши… Онъ видѣлъ, какъ слезы блестѣли на ея длинныхъ рѣсницахъ, грудь высоко подымалась.

— Въ кого? погодя спросилъ онъ.

Паша молчала.

Онъ взялъ ея руку.

Она не отняла ее.

Онъ нагнулся и приложился къ ней своими губами.

Она не сопротивлялась, — и только минуту спустя, какъ бы опомнившись, какъ бы испугавшись чего-то, вдругъ выдернула руку.

— Князь, я пришла просить у васъ милости… одной милости!.. спасите меня!.. дайте мнѣ убѣжище… съ усиліемъ произнесла она.

Каверскій все смотрѣлъ на нее.

— Прасковья Сергѣевна, я слишкомъ взволнованъ… ваше признаніе… ваше несчастіе наконецъ, все это такъ поражаетъ меня… мой долгъ, моя обязанность… въ вашемъ распоряженіи весь домъ мой!

— Милости, князь, только милости… ради Бога!.. какой домъ… комнату, клѣтку! повторила Паша.

Каверскій позвонилъ въ колокольчикъ.

— Сію минуту отворить боковой флигель. Все прибрать, говорилъ онъ вошедшему камердинеру: — людей назначить… горничная дѣвушка чтобъ была… скорѣй! камердинеръ удалился.

— Вамъ будетъ тамъ совершенно покойно… вы, Прасковья Сергѣевна, кажется, не кончили; я все-таки не вижу причины, почему Анна Михайловна могла такъ жестоко оскорбить васъ? помолчавъ добавилъ онъ.

— Князь, пощадите меня! по прежнему тихо произнесла Паша: — я сказала слишкомъ много… что дѣлать… я не могла не сказать… вся причина тутъ… дайте мнѣ хоть въ себя придти, клянусь вамъ, я не помню что говорю, что дѣлаю… мнѣ страшно, простите меня!

— Извините меня, Прасковья Сергѣевна… если я былъ нескроменъ, то потому только, что въ свою очередь слишкомъ пораженъ… слишкомъ горжусь тѣмъ, что могу служить вамъ… я васъ прошу объ одномъ, за свое гостепріимство я требую одного успокойтесь, — забудьте ваши непріятности… поглядите, вы на себя не похожи… вы заболѣете.

Прасковья Сергѣевна горько улыбнулась.

— Ахъ, князь, есть вещи, которыя не забываются; я не заболѣю, я не похожа на другихъ людей, я закалена бѣдой да горемъ… Это мои родные, мои друзья и пріятели! впрочемъ не безпокойтесь, добавила она довольно весело. Князь насильно улыбнулся и слегка вздохнулъ.

Вошедшій камердинеръ доложилъ, что комнаты во флигелѣ готовы

Прасковья Сергѣевна встала.

— Благодарю васъ, князь… вы позволите мнѣ уйдти, вы не сердитесь на меня? спросила она.

— Боже мой, въ настоящую минуту я слишкомъ счастливъ… я только благодарю васъ!

Онъ пожалъ ея руку.

Она подняла на него свои влажные глаза.

Онъ проводилъ ее до слѣдующей комнаты, потомъ вернулся, осмотрѣлся вокругъ, развелъ руками и тяжело опустился на диванъ.

«Что это?! любовь, признаніе, что такое?.. что за странность! говорилъ онъ самъ съ собою; но, можетъ быть, она не кончила… тутъ скрывается что-нибудь, гнусная клевета… сплетня!.. она совершенно чиста… виновные не говорятъ такъ… выгнали… стало быть черезъ меня?.. Я причина!.. чортъ знаетъ что такое… этотъ Травилкинъ — онъ провелъ рукою по лбу — Куроѣдовы… ужь не вообразила ли эта госпожа, что я женюсь на ея дочери, онѣ что-то черезчуръ ухаживаютъ за мной. Онъ засмѣялся. Вотъ положеніе!.. дѣвушка въ любви признается, дѣвушка проситъ убѣжища, цѣлый романъ, что за самоотверженіе, что за чувство, чего добраго влюбишься въ нее!» Онъ пожалъ плечами, и казалось остановился на послѣдней мысли, по крайней мѣрѣ глаза его вдругъ сдѣлались неподвижными.

Весь этотъ день Григорій Львовичъ просидѣлъ въ своемъ кабинетѣ, и никого не принималъ, послѣ обѣда очень долго пролежалъ съ сигарой, лицо его то улыбалось, то хмурилось, къ вечеру у него голова заболѣла, онъ вздумалъ проѣхаться по селу, а когда возвращался обратно, взглянулъ на тотъ флигель, гдѣ поселилась Паша. Одно окно въ немъ было освѣщено, по спущенной зеленой сторѣ чья-то тѣнь скользила.

На слѣдующее утро Прасковья Сергѣевна сидѣла у себя на новосельѣ, въ небольшой комнатѣ, выходящей окнами въ садъ, за столомъ и что-то писала.

Она задумалась, подперла рукою голову, и безсознательно уставила глаза на побѣлѣвшія отъ снѣгу деревья, перо выпало изъ рукъ ея.

За дверью послышались чьи-то шаги.

Паша вздрогнула и прислушалась.

— Можно войдти? вдругъ раздался знакомый голосъ.

— Паша отскочила отъ стола.

Въ комнату вошелъ князь.

— Извините, я кажется помѣшалъ… вы заняты? спросилъ онъ, слегка дотрогиваясь до руки ея.

— Нѣтъ, я письмо писала, отвѣтила она.

Князь машинально подошелъ къ столу, и какъ-то нечаянно взглянулъ на лежавшій листъ бумаги; онъ въ ту же минуту отвернулся, однако глаза его успѣли пробѣжать послѣднюю строчку: «Затѣмъ и выгнали меня, чтобъ полюбила я его больше; не знаю чѣмъ кончится все это; худо ли, хорошо ли, но я вся отдаюсь своему чувству».

— Вамъ сегодня лучше, вы выглядите свѣжѣе, здоровѣе? замѣтилъ Каверскій, стараясь казаться спокойнымъ, между тѣмъ какъ голосъ его оборвался на послѣднемъ словѣ.

— Благодарю васъ, я вамъ говорила, что я закалена; мнѣ такъ хорошо здѣсь, я такъ много вамъ обязана, отвѣтила Паша, проворно схватила со стола бумагу и сунула въ ящикъ.

Князь искоса взглянулъ на нее.

— Къ кому вы пишете? спросилъ онъ.

— Къ одной подругѣ, нужно хлопотать о себѣ… у меня только одна и есть! добавила она и улыбнулась.

— Какъ же вы хлопотать думаете?

— Мѣста искать.

Каверскій сѣлъ на стулъ возлѣ стола.

Паша поодаль, напротивъ него.

— Позвольте мнѣ, Прасковья Сергѣевна, въ этомъ случаѣ служить вамъ, началъ онъ послѣ, небольшого молчанія: — у меня есть связи, родные, мнѣ будетъ очень легко доставить вамъ что нибудь приличное.

Паша задумалась.

— Благодарю васъ, князь, мнѣ такъ немного нужно, что я думаю, ваши хлопоты будутъ выше того, чего ищу я… я могу смотрѣть за хозяйствомъ… за дѣтьми… вотъ и все!..

— Я могу васъ рекомендовать въ такой домъ, гдѣ вы будете болѣе обезпечены, получше… хорошее содержаніе.

— Мнѣ не содержаніе нужно… Я ищу добрыхъ людей, такихъ людей, съ которыми бы я хоть говорить могла.

Каверскій закрутилъ концы своихъ бакенбардовъ.

— Притомъ, князь, въ этомъ случаѣ, болѣе чѣмъ въ чемъ другомъ, я желала бы быть совершенно независимой… худо ли, хорошо ли мнѣ будетъ, сама на себя и пеняй… у меня есть небольшія деньги… Я прошу выслать мнѣ на дорогу… потомъ уѣду въ Москву или Петербургъ, авось найду что-нибудь.

— Какія же деньги у васъ?

— Полторы тысячи… съ нихъ я получаю шесть процентовъ, на нихъ живу, одѣваюсь.

— И только?

— Только, князь; девяносто рублей, мнѣ этого довольно…

— Боже мой, стоитъ ли писать объ этомъ… возьмите у меня взаймы… когда нибудь отдадите… наконецъ, я васъ могу отправить въ Петербургъ, васъ проводятъ отсюда.

Паша взглянула на него.

— Князь, я мѣшаю вамъ? съ испугомъ спросила она.

— Какъ мѣшаете?

— Такъ… Я напросилась… я въ тягость вамъ?

— Прасковья Сергѣевна, вы обижаете меня, распоряжайтесь и собой, и всѣмъ тѣмъ, что теперь окружаетъ васъ, какъ угодно… я говорю только, что могу помочь вамъ, избавить васъ отъ лишняго труда.

— Князь, позвольте мнѣ отказаться отъ этой помощи, я и безъ нея слишкомъ много обязана вамъ, тутъ нѣтъ крайности… дѣло другое, безъ чего обойдтись нельзя.

— Это не помощь, Прасковья Сергѣевна, это бездѣлица, о которой говорить не стоить; неужели вы думаете, что я за что-нибудь сочту ее?

— Нѣтъ, я этого не думаю, — бездѣлица для васъ, но не для меня… Я-то буду думать иначе!

— Вы не хотите быть обязанной мнѣ?

— Я вамъ обязана, князь.

— По крайней мѣрѣ избѣгаете, боитесь этого.

— Какъ избѣгаю всего, безъ чего обойдтись могу… боюсь своей совѣсти… благодарю васъ, князь, за участіе, за предложеніе… только я не приму его.

— Не примете отъ меня?

— Да, отъ васъ особенно.

— Почему жъ особенно?

— Потому, князь, что это сдѣлать очень легко, стоить только сказать да, воспользоваться вашею добротою, а я и не скажу этого, и не воспользуюсь, или скажу только тогда, когда у меня ни рукъ, ни ногъ не будетъ; я слишкомъ цѣню ваше вниманіе, я хочу быть чистой передъ вами, не отымайте отъ меня этого, въ этомъ мое единственное сокровище! добавила она дрожащимъ голосомъ и опустила глаза.

Каверскій пожалъ плечами и замолчалъ.

— Прасковья Сергѣевна, началъ онъ нѣсколько спустя; вы сказали, что ищете добрыхъ людей, съ которыми бы хоть говорить могли, неужели и этимъ вы не хотите быть мнѣ обязанной!

Паша взглянула на него.

— Чѣмъ, князь? спросила она.

— Душой, сердцемъ, добрымъ расположеніемъ, чувствомъ, котораго оцѣнить нельзя, смотрите на меня проще, говорите откровеннѣе, не называйге княземъ, считайте меня другомъ вашимъ!.. я имъ быть хочу, я прошу этого… вчера я не смѣлъ говорить, сегодня я скажу все, слышите, все!.. я понялъ почему Куроѣдова оскорбила васъ… Я все знаю… дайте же мнѣ возможность отвѣчать вамъ!

Паша съ ужасомъ взглянула на князя, вздрогнула и закрыла лицо руками.

Онъ остановился.

— Прасковья Сергѣевна! произнесъ онъ и всталъ со стула. Она молчала.

— Прасковья Сергѣевна! повторилъ онъ, дотронулся до рукъ ея и отнялъ ихъ отъ лица. Оно было блѣдно и мокро, глаза опущены.

Она тяжело дышала и по щекамъ ея струились слезы.

Онъ нѣсколько минуть пристально смотрѣлъ на нее.

Князь нагнулся и приложился своими губами къ головѣ ея.

Она не противилась.

— Господи!.. Что со мной?!.. что со мной!.. въ чемъ виновата я, спасите меня!.. простите меня… не смѣйтесь надо мной! глухо твердила она.

Князь тоже казался взволнованнымъ, щеки его покраснѣли, глаза сдѣлались влажными.

— Прасковья Сергѣевна, требуйте отъ меня всего… клянусь вамъ, я люблю васъ! почти крикнулъ онъ.

Паша какъ-то истерически засмѣялась.

— Правду вы говорите? спросила она.

— Святую, чистую правду… какихъ доказательствъ хотите вы?

— Не доказательствъ!.. Сердца… простого человѣческаго сердца! съ усиліемъ выговорила она.

Черезъ минуту Прасковья Сергѣевна утерла глаза свои.

— Простите меня, говорила она взволнованнымъ голосомъ: — я бы никогда ничего не сказала вамъ, я думала молчать, все вышло иначе, все обрушилось на меня, я хотѣла забыть, схоронить свои чувства, я боялась ихъ, меня толкнули, принудили открыть ихъ… я очень виновата!.. я ничего не требую, только не оскорбляйте меня, не смѣйтесь надъ моею болью, надъ радостью, надъ моимъ помѣшательствомъ, мнѣ кажется я съ ума сошла… со мной что-то страшное дѣлается… хоть добрымъ словомъ не оставьте… однимъ добрымъ словомъ… ничего больше!.. докончила она очень тихо, хотѣла еще что-то сказать, да не могла, стѣсненное дыханіе въ груди помѣшало ей.

Князь все время смотрѣлъ на нее. — Трудно сказать, что выражало лицо его. — Въ немъ было и сожалѣніе, и участіе, и любовь, и страхъ чего-то.

Онъ долго молчалъ, точно не могъ опомниться, и вдругъ, вмѣсто отвѣта, только взялъ руки Паши, крѣпко сжалъ ихъ, поцѣловалъ, положилъ къ себѣ на плечи, долго смотрѣлъ въ лицо ей, какъ будто любовался его блѣдностью, его смущеніемъ, какъ будто хотѣлъ заглянуть черезъ него въ самое сердце.

Онъ ощущалъ горячее дыханіе Паши; онъ слышалъ, какъ билось ея сердце, какъ высоко подымалась грудь ея, какъ локонъ волосъ распустился, какъ горѣли ея руки. Онъ припалъ головой къ ея шеѣ, щеки Паши такъ и пылали, широко раскрытые влажные глаза улыбались. — Прошла минута.

Губы Каверскаго скользили по щекѣ ея…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нѣсколько дней спустя Григорій Львовичъ писалъ слѣдующее письмо къ одному изъ своихъ пріятелей въ Петербургъ:

«Mon cher Serge! ты знаешь цѣль, съ которою я уѣхалъ въ деревню, ты помнишь зѣ планы, намѣренія, о которыхъ мы такъ горячо толковали передъ моимъ отъѣздомъ, но соображенія, увы!.. всѣ наши прекрасныя соображенія издалека оказываются ни къ чему негодными на мѣстѣ. Вотъ уже второй мѣсяцъ, какъ я хлопочу, работаю, а между тѣмъ всѣ хлопоты не принесли никакой пользы, ничего не измѣнили, ничего не подвинули. Признаюсь тебѣ откровенно, я начинаю уставать; мнѣ кажется, не вреденъ ли я здѣсь? Каждый день я принимаю мужиковъ, бабъ, терпѣливо выслушиваю ихъ просьбы, жалобы, по возможности удовлетворяю ихъ, (ты не можешь себѣ представить, что за смѣшныя, глупыя просьбы), кажется одичалъ, пропитался ихъ сквернымъ запахомъ, отъ него у меня голова болятъ, и все-таки до сихъ поръ я ничего не сдѣлалъ, никто даже не поблагодарилъ меня, никто не одобрилъ ни одного изъ моихъ распоряженій, все дѣлается какъ-то по неволѣ, изъ страха, какъ будто каждый самъ себѣ яму роетъ. Управляющій жалуется, что никогда такъ крестьяне не лѣнились, не пьянствовали; крестьяне ропщутъ на управляющаго: одни требуютъ одного, другіе другого, третьи сами не знаютъ, чего требуютъ. Дисгармонія полная. Начнешь говорить имъ о пользѣ, о необходимости того или другого, они слушаютъ повѣся головы, какъ будто подставляютъ ихъ тебѣ, да и Богъ знаетъ слушаютъ ли!

Нѣтъ ни малѣйшей довѣренности. Я объясняю, что пріѣхалъ помочь имъ, а они какъ будто не понимаютъ меня, или въ душѣ какъ будто смѣются надо мной, или даже смотрятъ на меня, какъ на врага своего.

Странно, скучно, непріятно!.. Отчего это происходитъ? — Отъ ихъ неразвитости, или оттого, что мы-то сами, по крайней мѣрѣ до сихъ поръ, были слишкомъ отдалены отъ нихъ, что они привыкли видѣть въ насъ не людей, а только господъ своихъ. Послѣднее предположеніе вѣроятнѣе. Имъ непонятны, имъ странны наши заботы о нихъ, они не вѣрятъ имъ, они хотятъ видѣть своего благодѣтеля въ лаптяхъ, съ загорѣлымъ лицомъ, да зачерствѣлыми руками. Смѣшные, жалкіе люди, имъ руку протягиваешь, а они боятся прикоснуться къ ней, потому только, что бѣла слишкомъ; неужели же въ самомъ дѣлѣ нужно вычернить ее? — Было бы слишкомъ странно, слишкомъ нелѣпо. — Можно сочувствовать и мужику, и нищему, смотрѣть на него, какъ на человѣка, но нельзя во имя этого сочувствія обниматься и цѣловаться съ нимъ, перейдти въ его шкуру. Мнѣ кажется, только одно время можетъ примирить и сблизить эти отношенія; быть можетъ, дѣти наши будутъ проще и великодушнѣе насъ; кто знаетъ, быть можетъ они изъ убѣжденія даже и тулупы надѣнутъ.

Не знаю, сколько времени я пробуду здѣсь, во всякомъ случаѣ не долго; хотѣлось бы только лѣта дождаться, взглянуть на природу; здѣсь говорятъ лѣтомъ очень хорошо. Теперь о другомъ.

Представь себѣ, что здѣсь въ глуши, посреди мужиковъ, да безобразныхъ помѣщиковъ, я нашелъ преоригинальную женщину; ничего подо5наго до сихъ поръ не встрѣчалъ я. Я просто влюбленъ; или по крайней мѣрѣ слишкомъ заинтересованъ; я чувствую, что дѣлаю глупость, и не могу остановиться, признаюсь тебѣ, послѣднее обстоятельство даже смущаетъ меня. Она дѣвушка, и отдалась мнѣ такъ просто, такъ неожиданно, съ такимъ самоотверженіемъ, какъ будто ждала меня, какъ будто въ этомъ все ея назначеніе заключалось, она ничего не требуетъ, ничѣмъ не связываетъ, у ней нѣтъ никакого разсчета, никакой задней мысли, она сама только любить хочетъ, даже о взаимности не заботится, никогда не спрашиваетъ: люблю ли я ее; не смотря на близость нашихъ отношеній, она до сихъ поръ стыдится меня; иногда, глядя на насъ, можно подумать, что мы совершенно чужіе другъ другу. Мнѣ немного совѣстно передъ ней, хотя въ сущности я не виноватъ мы въ чемъ. Дѣло въ томъ, что я даже ничѣмъ не могу быть полезнымъ для нея, не могу очистить самого себя, разсчитатся, поставить себя въ нѣкоторую независимость… Положеніе слишкомъ щекотливое! Она бѣдная сирота, а между тѣмъ о деньгахъ и слышать не хочетъ. Я рѣшительно въ тупикъ становлюсь, не могу же я жениться на ней?!.. Мнѣ вполнѣ жаль ее. Наши настоящія отношенія когда нибудь кончатся, что тогда будетъ съ ней, а между тѣмъ она достойна чего-нибудь порядочнаго, такихъ женщинъ не много. Скажу тебѣ откровенно, я даже боюсь слишкомъ сильно привязаться къ ней! — Скверно, неловко! Намъ, болѣе чѣмъ кому другому, нужно управлять собой. — Знакомымъ скажи, чтобъ по своимъ деревнямъ не ѣздили, а если поѣдутъ, пусть на все рукой махнутъ, да отъ крестьянъ подальше. — Сошелся ли графъ Никита Петровичъ съ своей Армансъ? — эти женщины тѣмъ хороши, что передъ ними всегда чистъ будешь, услуга взаимная, — заплатилъ и концы въ воду.»

Въ Конопляновкѣ между тѣмъ послѣ отъѣзда Прасковьи Сергѣевны все къ верху дпомъ опрокинулось. Началось съ того, что и Анна Михайловна, и Катерина Васильевна, и Платонъ Андреичъ, всѣ жестоко перебранились между собою, послѣдняго и здѣсь чуть изъ дому не выгнали. Катя сказала, что его въ порядочное общество пускать нельзя, что онъ звѣрь дикій, мать въ глаза назвала тираномъ и неумытымъ неучемъ; Травилкинъ остервенился, наговорилъ имъ разныхъ непріятностей, попрекнулъ, что давалъ деньги въ займы, что онѣ и до сихъ поръ должны ему, даже началъ требовать немедленной уплаты какихъ-то сорока рублей, замѣтилъ, что князь смѣется надъ ними, что онѣ крылья не по себѣ распустили, объявилъ, что онѣ хоть и генеральши, да онъ плевать на это хотѣлъ, что у него самого дядя тоже генералъ былъ, что нога его никогда больше не будетъ въ Конопляновкѣ и уѣхалъ. Послѣ него Анна Михайловна снова упала въ обморокъ, а Катя громко завизжала. Но это продолжалось не долго, казалось, и мать, и дочь другъ на дружкѣ хотѣли излить всю желчь свою.

Катя вдругъ опомнилась и начала кричать, что ее осрамили, опозорили, что ей нужно въ монастырь идти, что Травилкинъ обнесетъ ее по всему уѣзду, а Пашка — такъ выразилась она — отдѣлаетъ передъ княземъ, что во всемъ виновата мать, потому что ничего не сберегла дочери, и теперь изъ разсчета забрала въ голову вздоръ, учила ее кокетничать, подличать. Анна Михайловна въ отвѣтъ на это всплеснула руками и въ свою очередь запищала.

Цѣлый день прошелъ въ самой жестокой перебранкѣ, чего чуть только не было, какихъ словъ не произнесено, и плачь, и истерика, и біеніе въ грудь, даже собаки вдругъ завыли, а дворня съ ужасомъ въ людской перешептывалась. Горничной Кати, существу совершенно непричастному къ господскому дѣлу, тоже не мало досталось, она выбѣжала изъ спальни барышни съ распущенной косой.

Только два дня спустя Куроѣдовы какъ-то угомонились, пришли въ себя. — Правда, и мать, и дочь ходили съ распухшими отъ слезъ глазами, и ни до чего не дотрогивались; послѣдняя даже совсѣмъ одѣваться перестала, но зато въ домѣ все стихло. Нужно было подумать какъ помочь горю, воротъ потерянное, доказать свою правоту, отмстить за поруганіе. Анна Михайловна написала князю очень длинное письмо на французскомъ діалектѣ, оно сочинялось три дня, для него у сосѣдей dictionnaire брали, въ немъ говорилось о любви, о преданности, о чести, о людской неблагодарности, о нравственности, о долгѣ женщины, о будущей жизни. Князь отвѣтилъ учтиво, коротко и сухо, сказалъ, что Прасковья Сергѣевна временно находится у него, что онъ не имѣлъ причины отказать въ ея просьбѣ, и считаетъ себя не вправѣ располагать ею.

Анна Михайловна поняла этотъ отвѣть, и заплакала надъ нимъ.

Затѣмъ было написано другое письмо къ Пашѣ; ей говорили о родственной привязанности, умоляли воротиться, не губить себя и другихъ, называли самыми нѣжными именами. Катя съ своей стороны приписала нѣсколько нѣжныхъ строчекъ, что ее совѣсть мучить, что она безъ сестрицы существовать не можетъ.

Прасковья Сергѣевна ничего не отвѣтила.

Что было дѣлать?… оставалось одно средство, покориться обстоятельствамъ, забыть все случившееся. Думала Анна Михайловна ѣхать жаловаться, лично объясниться съ княземъ, по праву тетки вырвать изъ его рукъ дерзкую племянницу, но вѣдь мало ли чего человѣкъ не думаетъ, особенно въ горѣ, или въ раздраженномъ состояніи духа. Ограничились только тѣмъ, что выбросили въ сарай пяльцы Паши, чтобъ ничто не напоминало о ея присутствіи.

Травилкинъ между тѣмъ всполошилъ цѣлый уѣздъ; повсюду только и говорили о князѣ, о Куроѣдовыхъ, о Прасковьѣ Сергѣевнѣ: толки были самые разнообразные. Въ одномъ мѣстѣ разсказывали, будто Анна Михайловна продала племянницу, взяла за нее значительную сумму денегъ; въ другомъ увѣряли, что Паша убѣжала сама, ночью, въ одной рубашкѣ; нашлись люди, которые увѣряли, что сами видѣли, какъ князь верхомъ на лошади скакалъ съ Пашей. Одинъ помѣщикъ, большой шутникъ и сплетникъ, распустилъ слухъ, что князь магометанскаго вѣроисповѣданія, что онъ намѣренъ, на подобіе турецкаго султана, цѣлый гаремъ завести, что не только Катя, но и сама Анна Михайловна туда же откуплены, и Сопилкинъ назначенъ евнухомъ. Послѣдній впрочемъ тоже очнулся, принялъ участіе въ общемъ движеніи и разсказалъ, какъ въ молодости похитилъ какую-то полячку. Тревога была всеобщая. Одни вооружались противъ князя, отзывались о немъ черезчуръ непріязненно, грозили какъ-то отдѣлать его; другіе обвиняли во всемъ Анну Михайловну, третьи неустанно сплетничали противъ Паши. Какая-то старуха помѣщица, женщина самаго набожнаго содержанія, трое сутокъ держала въ заперта въ сараѣ всѣхъ своихъ дѣвокъ, изъ боязни, что князь и ихъ похититъ. Другая пожилая дѣва вдругъ стала гулять одна одинешенька. Матери шептались, дочери ихъ подслушивали, а потомъ тоже шептались между собою. Уѣздный поэтъ, золотушный юноша, выгнанный изъ корпуса, сочинилъ за Куроѣдовыхъ и на князя стихи, весьма скандалезнаго свойства. Кто плакалъ, кто радовался. Многіе нарочно ѣздили въ Райчиково съ намѣреніемъ увидѣть Пашу, разузнать обо всемъ поподробнѣе. Платонъ Андреичъ торжествовалъ, и въ отомщеніе сталъ ухаживать за одной дѣвицей съ припухшими глазками. Нѣкоторые господа и госпожи почли долгомъ лично навѣстить Куроѣдовыхъ, принять участіе въ ихъ горѣ, высмотрѣть все на мѣстѣ. Анна Михайловна всѣхъ принимала полулежа на диванѣ; она сказывалась больной, подвязала себѣ щеки платкомъ, тяжело вздыхала, говорила, что племянница убила ее, въ гробъ свела, жаловалась на безнравственность молодыхъ людей, бранила князя. Катя старалась казаться спокойною; ей, какъ дѣвицѣ, неловко было вмѣшиваться въ подробности дѣла, она отмалчивалась, блѣднѣла, краснѣла, и иногда пренаивно замѣчала, что, конечно, Каверскій женится на Пашѣ.

— Ахъ, Cathrine, tu es trop pure, tu ne dois pas parler de èa, въ такихъ случаяхъ произносила мать.

Всѣ эти толки, пересуды, вся эта болтовня отъ нечего дѣлать не могла не дойдти до ушей князя.

Письмо Анны Михайловны уже произвело на него довольно непріятное дѣйствіе; онъ ясно видѣлъ, что невольно вмѣшался въ цѣлую исторій, нажилъ себѣ враговъ, что его могутъ обвинять, подозрѣвать, что онъ долженъ или прекратить знакомство съ Куроѣдовыми, или отказаться отъ Паши. Какъ поступить, на что рѣшиться?…. онъ все-таки сдѣлалъ доброе дѣло, пріютилъ сироту, эта сирота любить его, онъ и самъ не совсѣмъ равнодушенъ къ ней… какъ оправдаться, выгородить себя и дать дѣлу другой оборотъ?…. да и можно ли оправдываться ему, князю Стрѣлкину-Каверскому, передъ этой уѣздной мелкотою, въ чемъ наконецъ?… чтобъ оправдываться, нужно сперва обвинить себя. Развѣ это возможно, ему, владѣльцу Райчикова, аристократу съ головы до пятокъ, замарать себя; да развѣ онъ можетъ дѣйствительно въ чемъ нибудь упрекнуть себя? кто посмѣетъ что-либо дурное подумать о немъ, вѣдь къ его породистому, чистому тѣлу никакія пятна не пристаютъ.

Князь сначала рукой махнулъ, ему очень хотѣлось замять все случившееся, не обращать на него особеннаго вниманія. И вдругъ онъ услышалъ, что Травилкинъ распустилъ про него цѣлую исторію, что весь уѣздъ говоритъ о немъ; нѣсколько лицъ, прежде совершенно незнакомыхъ, неожиданно явились къ нему и выразили свое участіе. Князь даже заболѣлъ, цѣлые сутки онъ не выходилъ изъ кабинета, его била лихорадка. Онъ готовъ былъ размозжить голову первому врагу своему, вызвать его, но вѣдь это значило увеличить исторію, подложить масла за огонь, а князь именно и боялся этого. Приличіе, мнѣніе свѣта, желаніе казаться всегда безукоризненнымъ, собственное аристократическое Я были девизами всей его жизни; онъ бы не подалъ руки утопающему, еслибъ это считалось неприличнымъ; онъ и въ деревню поѣхалъ, и съ крестьянами возился только потому, что въ свѣтѣ заговорили о человѣческомъ достоинствѣ, что князь Б. сталъ протягивать подчиненнымъ кончикъ руки своей, а княгиня Р. въ церкви по праздникамъ милостиво съ нищими разговаривала. А тутъ имя его произносится наравнѣ съ именами Куроѣдовыхъ, Травилкина; имъ забавляются, какъ игрушкой, надъ нимъ смѣются, на него сочиняютъ пасквили. Его, породистаго льва, третируютъ, какъ простого домашняго звѣря, — обвиняютъ въ чемъ-то предосудительномъ, и кто же?! эти пигмеи, эти людишки, которые вмѣстѣ съ тѣмъ и боятся его; вѣдь это моськи, на слона лающія, съ тою только разницею, что слону было все равно, онъ не думалъ ни о свѣтѣ, ни о приличіи, ни о своемъ имени, а князь этого лаю переварить не могъ; отъ него просто коробило его.

Однажды вечеромъ Паша сидѣла въ своей комнатѣ.

Князь вошелъ къ ней.

— Прасковья Сергѣевна, началъ онъ не совсѣмъ смѣло; — мы право до сихъ поръ какъ будто не хотимъ понять другъ друга…. боимся взглянуть въ будущее, намъ нужно поговорить откровенао, объяснить наши взаимные взгляды, требованія.

Паша посмотрѣла на него.

— Какія требованія, Григорій Львовичъ, у меня ихъ нѣтъ, отвѣтила она и улыбнулась.

Князь пожалъ плечами.

— Мы похожи на дѣтей, нужно быть взрослыми, вы слышали, что говорятъ въ уѣздѣ? спросилъ онъ.

— Нѣтъ!…. или пожалуй слышала, да я знать этого не хочу; мнѣ все равно.

— Какъ, все равно?

— Да, Григорій Львовичъ, все равно…. я судья сама себѣ, своимъ поступкамъ, а что говорятъ?…Господи, чего только неговорили про меня.

— Да, но согласитесь сами, что есть вещи, которыя могутъ оскорблять, волновать человѣка…. признаюсь вамъ, я слишкомъ дорожу собой…. я никогда не допущу себя сдѣлать что-нибудь несогласное съ моимъ званіемъ, съ моимъ положеніемъ въ обществѣ, я долженъ быть чистымъ…. меня, кажется, обвиняютъ въ какомъ-то соблазнѣ, похищеніи, разсказываютъ нелѣпыя басни.

Паша слегка вздрогнула, и потупила глаза въ землю.

— Виновата я…. все черезъ меня….простите меня! тихо проговорила она.

Князь поцѣловалъ ея руку.

— Не вы….. было бы слишкомъ безсовѣстно обвинять васъ, виноваты глупые люди, а здѣсь ихъ много….. наша обязанность какъ-нибудь уничтожить эти толки, не дать имъ пищи, мы встрѣтились такъ случайно, судьба свела насъ….. скажите пожалуйста, Прасковья Сергѣевна, что вы думаете о вашемъ будущемъ? я знаю, вы любите меня, я люблю васъ, все это прекрасно теперь, въ настоящую минуту, но вѣдь этого еще мало!

— Клянусь вамъ, я не думаю объ этомъ, я такъ привыкла покоряться судьбѣ, что право перенесу всѣ ея удары.

— Зачѣмъ же удары, можно избѣжать ихъ.

— Какъ?

— Боже мой, на все есть средства.

Паша улыбнулась.

— Опять деньги! произнесла она, судорожно сжимая руку князя, и въ то же время стараясь не смотрѣть на него; ужь если быть бѣдѣ, такъ деньги-то ваши развѣ помогутъ, деньги отъ смерти не спасутъ, съ трудомъ добавила она.

Князь на минуту замолчалъ; онъ сидѣлъ, опустивъ голову.

— Во всякомъ случаѣ вамъ необходимо подумать о себѣ, вникнуть въ ваше настоящее положеніе…. разсудите сами…. я слишкомъ много вамъ обязанъ…. ваше самоотверженіе…. я долженъ чѣмъ-нибудь отплатить вамъ…. этого требуетъ долгъ, совѣсть…. я долженъ очистить себя!

Паша пристально, со страхомъ посмотрѣла на него.

— Григорій Львовичъ, выговорите какъ виноватый…. чистая совѣсть не нуждается ни въ какомъ очищеніи; вы хотите отплатить мнѣ и успокоить самого себя, въ чемъ?…. развѣ вы виноваты?… я не хочу думать объ этомъ….. вы сами говорите, что никогда ничего не сдѣлаете несогласнаго съ вашей честью, съ вашимъ званіемъ?… развѣ мало этого…. я вѣрю вамъ, вотъ мое вознагражденіе, мнѣ хорошо теперь, я ничего лучшаго не хочу!

— А потомъ что?

— Что потомъ… вы уѣдете отсюда… уѣду и я, вы будете жить въ Петербургѣ, и я тоже… только не на вашъ счетъ… этого мнѣ запретить нельзя… я вотъ и деньги на дорогу получила, хоть сейчасъ ѣхать!.. добавила она весело.

Князь все сидѣлъ, опустивъ голову.

— Я, Прасковья Сергѣевна, не могу жениться на васъ! довольно глухо произнесъ онъ.

Паша глубоко вздохнула, и какъ-то двусмысленно улыбнулась.

— Григорій Львовичъ, зачѣмъ вы обижаете меня, неужели вы думаете, что я пришла къ вамъ изъ какого-нибудь разсчета, я не пришла, а бросилась къ вамъ, бѣжала, пришла потому, что полюбила васъ… я люблю васъ, для васъ и загублю себя, вотъ весь разсчетъ мой… только ради Бога не оскорбляйте меня! Она схватила его за руки и упала головой и грудь къ нему.

Князь улыбнулся.

— Паша, Паша, говорилъ онъ, цѣлуя ея волосы… Боже мой, что ты за женщина!… прости меня, прости!

Прасковья Сергѣевна вдругъ подняла голову.

— Въ чемъ простить? какъ-то строго спросила она.

Каверскій ничего не отвѣтилъ, и сжалъ ее въ своихъ объятіяхъ.

— Паша! заговорилъ онъ нѣсколько спустя, не подымая глазъ за Прасковью Сергѣевну: — я сказалъ прости меня, я долженъ все сказать откровенно, я виноватъ передъ тобой, я слишкомъ слабъ былъ, я поддался своему чувству, забылся… я человѣкъ тоже… разсуди сама… я не искалъ тебя… правда, ты немножко заинтересовала меня; въ тебѣ, въ твоемъ положеніи я видѣлъ что-то исключительное, но вѣдь изъ этого ничего бы и не вышло… я заговорилъ съ тобой безъ всякой задней мысли, безъ всякаго намѣренія, мнѣ было пріятно говорить, я только принялъ въ тебѣ участіе, ты сама пришла сюда…сама сказала, что любишь меня… ты не спросила даже, могу ли я любить тебя, что мнѣ было дѣлать?.. съ перваго раза отказаться отъ тебя, пожалуй обратно отправить къ теткѣ? Я этого не сдѣлалъ, я отвѣтилъ на твой призывъ, я увлекся чувствомъ твоимъ, въ этомъ виноватъ я! Онъ на минуту остановился, какъ будто хотѣлъ выждать, что скажетъ Паша.

Въ голосѣ его было что-то наставительное.

Она сидѣла понуривъ голову, волосы ея распустились, лицо поблѣднѣло.

— Ты поступила слишкомъ рѣшительно, черезчуръ смѣло, попрежнему продолжалъ онъ; ты почти не знала меня, могла наткнуться на негодяя, конечно я не въ правѣ обвинять тебя, ты дѣйствовала по любви, по влеченію твоего сердца… я не судья тебѣ, я понимаю твою простоту, твой порывъ, ты слишкомъ чиста, ты не можешь обвинить себя, потому что не видишь вины своей, но люди будутъ думать иначе, твое увлеченіе они назовутъ преступленіемъ, они отвернутся отъ тебя… мнѣ жаль тебя… есть вещи, которыя составляютъ святость, неприкосновенность женщины, ты добровольно отказалась оть нихъ… ты пожертвовала ими для любви своей, зачѣмъ?.. на все есть границы; ты вотъ до безумія любишь меня, къ чему?.. ты должна разсудить хладнокровно, должна опомниться; я говорю тебѣ правду… я желаю добра тебѣ! Онъ остановился и взялъ ее за руку; она была совершенно холодна.

— Ты вотъ даже не можешь дать отчета, почему ты полюбила меня… вѣдь это вздоръ, ребячество!.. все зависитъ отъ насъ, стоить только захотѣть, все успокоится, все остынетъ, помолчавъ прибавилъ онъ.

Паша вздрогнула и подняла голову.

— Какъ успокоиться? глухо повторила она: — нѣтъ, я знаю почему полюбила васъ, въ этой любви и начало и конецъ жизни моей; это рѣшено, я не могла не полюбить, я не жила до сихъ поръ, я была одна одинешенька, вы первый почеловѣчески взглянули на меня, о чемъ-то шепнули мнѣ, дали мнѣ право любить… вы сами человѣкомъ выглядѣли, я и повѣрила вамъ, и полюбила васъ!.. Какъ же мнѣ было не придти къ вамъ, вѣдь за васъ же и выгнали меня, ваши слова да взгляды и сожгли меня… пусть люди что хотятъ, то и думаютъ, пустъ проклинаютъ, не до нихъ мнѣ, пустъ виновата я, да не передъ тшми только… что вы говорите такое?.. «какой вздоръ, какое ребячество!» Она какъ-то мучительно взглянула на князя.

Онъ еще больше опустилъ голову.

— Прасковья Сергѣевна, намъ нужно разстаться! съ усиліемъ выговорилъ онъ.

Она выпрямилась и крѣпко сжала его руку.

— Какъ разстаться?!

— Разстаться… я уѣду въ Петербургъ, мнѣ здѣсь больше нельзя оставаться, я не могу переносить этихъ дрязгъ, вамъ самое лучшее отправиться обратно къ теткѣ, извиниться передъ нею… можно все скрыть, все загладить; пройдетъ время, тогда дѣло другое, вы можете подъ какимъ-нибудь предлогомъ отправиться въ Петербургъ, тогда это не будетъ такъ ясно, но теперь, согласитесь сами, я не могу васъ взять съ собою, это значить положить пятно на себя, окончательно замарать васъ.

Изъ глазъ Паши вдругъ хлынули слезы.

— Я ничего не хочу скрывать, мнѣ скрывать нечего, въ чемъ замарать? я люблю васъ, я до сихъ поръ гордилась этимъ. Называйте меня какъ хотите, пусть я любовница ваша, пусть весь свѣтъ узнаетъ объ этомъ, мнѣ все равно… я хочу быть ею! Голосъ ея дрожалъ, она останавливалась на каждомъ словѣ.

Каверскій насильно улыбнулся.

— Этимъ гордиться нечего… благоразуміе, приличіе, заставляютъ насъ разстаться!

Паша всплеснула руками.

— Князь! вы говорите о приличіи, вы боитесь, что чей-нибудь языкъ произнесетъ лишній разъ ваше имя, что васъ заподозрятъ въ чемъ-то, вы испугались болтовни, вздора, мелкой уѣздной сплетни… а я когда бѣжала сюда, о какомъ приличіи я думала?.. я свѣтъ божій забыла, а вы, помните, когда такъ горячо заступались за женщину, за ея права, когда говорили, что пріѣхали въ деревню затѣмъ, чтобъ мужика воскресить, когда человѣкомъ казались, только человѣкомъ… думали вы тогда о приличіи?.. когда вашими словами да взглядомъ вы въ душу вкрадывались, съ голку сбивали, думали ли вы тогда о приличіи?.. а теперь, когда вы говорите, что все можетъ остынуть, читаете наставленіе, удивляетесь моей смѣлости, чувство называете вздоромъ, ребячествомъ, теперь, подумали ли вы о приличіи, о чести, о долгѣ?.. что вы дѣлаете, князь!.. вы хотите отплатить мнѣ, вознаградить меня… будьте человѣкомъ, тѣмъ, чѣмъ были до сихъ поръ, больше я ничего не хочу, ничего не требую, зачѣмъ вы измѣняете себѣ?

Князь молчалъ. — Чувство стыда, шевельнулось въ груди его; ему показалось, что онъ не можетъ разстаться съ Пашей, что, онъ дѣйствительно любитъ ее, онъ подумалъ даже: «чтожъ, жениться на ней!» Да вдругъ взглянулъ на ея простое платье, вдругъ вспомнилъ, что она даже по-французски ю говорить, что Травилкинъ дѣлалъ ей предложеніе, что въ цѣломъ уѣздѣ теперь смѣются надъ ней, называютъ ее любовницей, рядъ петербургскихъ знакомыхъ, князей, графовъ, пронесся въ головѣ его, онъ вспомнилъ о своемъ значеніи, объ отцѣ, матери, и ужаснулся.

Паша не спускала глазъ съ него; казалось, она хотѣла прочитать его мысли.

— Говорите все… говорите все до конца, не бойтесь, зачѣмъ притворяться, насиловать себя, я все снесу, все выдержу!.. вы хотите совсѣмъ бросить меня, я надоѣла, опротивѣла вамъ? произнесла она лихорадочно, и на щекахъ ея выступили красныя пятна.

«Что жъ дѣлать… нельзя иначе, она любитъ слишкомъ сильно, это значитъ связать себя!» подумалъ князь.

— Что жъ вы молчите, Григорій Львовичъ, я знать хочу, я должна знать, вы свободны, я ничѣмъ не обязывала васъ… любили, бросили, или совсѣмъ не любили, все равно, одинъ конецъ, я и слова не скажу, сама я виновата… вы хотите бросить меня?

Князь взялъ ее за руки.

Онъ силился что-то сказать, да испугался звука ея голоса; ему показалось, что въ немъ было что-то рѣшительное.

— Какъ бросить, Паша, развѣ можно бросить тебя! говорилъ онъ сжимая ея руки: — я долженъ уѣхать въ Петербургъ, пойми ты меня, дай остынуть этой гнусной исторіи, изъ любви ко мнѣ я прошу тебя; пройдетъ мѣсяцъ, другой, мы будемъ снова видѣться, будемъ друзьями… для моего спокойствія для счастія, я умоляю тебя сдѣлать это! онъ сталъ цѣловать ея руки.

Прасковья Сергѣевна съ трудомъ дышала.

— Правду вы говорите… да..? правду!.. какъ же обмануть такъ!.. для вашего спокойствія я все сдѣлаю, все перенесу, къ теткѣ опять пойду! задыхаясь произнесла она.

Князь засмѣялся отъ удовольствія.

— Клянусь тебѣ!.. Боже мои, неужели можно забыть тебя! проговорилъ онъ въ восторгѣ.

— Можно, Григорій Львовичъ, все можно! чего только нельзя на свѣтѣ, отвѣтила Паша; я знаю, вы не можете любить меня такъ, какъ я люблю васъ, да я и не требую этого, я прошу у васъ только немножко простого, человѣческаго сердца, немножко участія ко мнѣ, къ судьбѣ моей, чтобъ я могла отъ васть теплое слово услышать, чтобъ вы-то не отвернулись отъ меня, не назвали тѣмъ, чѣмъ другіе называть будутъ… въ этомъ вѣдь и счастье мое… отъ другихъ я все снесу… отъ васъ не вынесу… уѣзжайте… я подожду… я останусь… видите, мнѣ весело!.. я вѣрю вамъ, не за что вамъ поносить меня, нельзя этого, грѣхъ великій! Она разставила руки, лицо ея улыбалось, глаза смотрѣли глубоко, довѣрчиво, казалось она на жертву себя приносила.

Не стану разсказывать, какъ простилась Прасковья Сергѣевна съ княземъ; есть минуты въ жизни человѣка, для выраженія которыхъ обыкновенный языкъ слишкомъ бѣденъ, скажу только, что Паша долго крестила князя, губы ея что-то шептали, князь обцѣловываль ея голову, плечи и руки.

Ночью онъ уѣхалъ, никто не провожалъ его, никто не зналъ объ его отъѣздѣ, только собака на цѣпи рвалась и лаяла; управляющій, съ непокрытой головой, стоялъ передъ кибиткой, и почтительно выслушивалъ послѣднія приказанія, да изъ окна во флигелѣ смотрѣло чье-то мертвое лицо. Когда экипажъ тронулся, Григорій Львовичъ распахнулъ шинель, ему было жарко, онъ вытеръ выступившій на лбу потъ и глубоко вздохнулъ. Богъ знаетъ, что означалъ этотъ вздохъ, печаль или радость, быть можетъ, и то и другое вмѣстѣ.

А Паша рыдала, уткнувши голову въ подушку; до сихъ поръ крѣпилась она, и теперь какъ будто боялась, что князь усіышить ее.

На другой же день въ Райчиковѣ все стихло, все снова законопатили, какъ будто никто и не нарушалъ его спокойствія, только два мужика хмурились, что ихъ отъ дѣла оторвали, заставили окна забѣливать.

— Не простившись уѣхалъ… спѣшно больно! замѣтилъ одинх.

— Чаво прощаться ему… насъ съ тобой не видывалъ что ли?

— Ребята сказывали прощанье будетъ… кому кое дѣло обѣщалъ… все прощанья ждали.

— Ладно, не помрутъ не бойсь, авось изъ Питера вышлетъ!

— Значить и порядки тѣи же?

— Вѣстимо-ть тѣи же, и мы тѣи же.

— Вишь!

— Чаво вишь!

— Никакъ мѣсяцъ пробылъ!

— Извѣстно мѣсяцъ.

— Эко время какое!

— Чаво время… у него эвоно-тъ… во хлигелѣ все!

Они оба засмѣялись, и затянули какую-то заунывную пѣсню.

V.

Прошло мѣсяца два. Наступила весна. Остатки почернѣвшаго снѣга дотаивали на мокрой землѣ, на деревьяхъ появились почки, въ воздухѣ повѣяло тепломъ, солнечные лучи грѣли сильнѣе, утренніе морозцы исчезали подъ ними. — Прасковья Сергѣевна осталась жить въ Райчиковѣ. Тотчасъ послѣ отъѣзда князя она отправилась въ Конопляновку. Невыносимо тяжело ей было; она предчувствовала, что шла на новое оскорбленіе, какъ будто сама навязывалась на него; но любовь къ князю все пересилила; онъ хотѣлъ, онъ требовалъ этого; на прощаньи она ему честное слово дала, онъ съ тѣмъ и уѣхалъ; онъ снабдилъ ее какимъ-то оправдательнымъ письмомъ къ теткѣ. Онъ все хотѣлъ очистить себя. Нельзя же было обмануть, оскорбить его.

Все равно!… я все вынесу, а свое дѣло сдѣлаю, что сказано, то и исполню! думала она.

Анна Михайловна сначала приняла Пашу довольно снисходительно, даже улыбнулась насильно, даже протянула ей свою руку, но когда прочла письмо князя, когда узнала, что онъ уѣхалъ, совершенно остервенилась. Нѣсколько минутъ она отъ злобы говорить не могла, только глаза ея страшно сверкали, потомъ начала кричать, потомъ въ обморокъ упала. Катя тоже прибѣжала въ гостиную и вторила матери. Собаки завыли. Богъ знаетъ, чѣмъ бы и разыгралась эта сцена, еслибы Прасковья Сергѣевна не выслушала ее хладнокровно. Она сперва сказала теткѣ, что просить у ней прощенья, она дѣйствительно пришла съ повинной головой, хотя и не по своей волѣ; она обрадовалась первому ласковому взгляду, пожалуй даже обвинить себя готова была; но когда Анна Михайловна затопала на нее ногами и осыпала самою мерзкою бранью, Паша только поблѣднѣла, ей сдѣлалось страшно, она хотѣла уйдти и не могла съ мѣста двинуться, въ глазахъ ея потемнѣло, она поневолѣ все выслушала и не сказала ни слова, она осталась до тѣхъ поръ, пока казачокъ не взялъ ее подъ руку и не вывелъ изъ комнаты.

Всю дорогу она ничего не помнила голова ея кружилась, въ ушахъ раздавались крикъ, лай, топанье; она очнулась только въ Райчиковѣ. Она хотѣла зарыдать, да вспомнила, что дѣйствовала по чужому приказу, угодила князю, что теперь можетъ написать ему и горько улыбнулась. Какъ ни была оскорблена Прасковья Сергѣевна пріемомъ тетки, но отчасти она обрадовалась ему одна мысль жить снова въ Конопляновкѣ, сносить брань и упреки, холодила ея сердце; теперь она надѣялась, что князь сжалится надъ ней, немедленно ее въ Петербургъ выпишетъ. Нѣсколько дней она была въ самомъ веселомъ расположеніи духа.

Григорій Львовичъ не замедлилъ отвѣтомъ. Въ письмѣ онъ называлъ Пашу самыми нѣжными именами, увѣрялъ ее въ любви своей, сожалѣлъ, что она столько вынесла для него, говорить, что онъ даже не стоитъ этого и просилъ остаться въ Райчиковѣ.

«Умоляю тебя повременить, писалъ онъ, дать замолкнуть всей этой исторіи; ты не можешь Себѣ представить, что за гнусная сплетня, даже здѣсь въ Петербургѣ знаютъ о ней, поздравляютъ меня съ какой-то побѣдой. Живи въ Райчиковѣ, тамъ все къ твоимъ услугамъ. Я вотъ что придумалъ, возьми подъ свое веденіе тотъ пріютъ, который я завелъ для крестьянскихъ сиротъ; ты будешь получать за это жалованье, не даромъ, за службу, и сдѣлаешь доброе дѣло. У тебя будетъ занятіе, предлогъ жить въ моей деревнѣ, никто не посмѣетъ укорить тебя, а я увѣренъ, что ты исполнишь эту обязанность какъ нельзя лучше. Переговори съ управляющимъ, онъ все объяснить тебѣ. Много бы я далъ, чтобы въ эту минуту обнять тебя, но что дѣлать, нужно быть разсудительнымъ, нужно покоряться обстоятельствамъ».

Не ожидала Паша такого письма, перечитала она его нѣсколько разъ, нѣкоторыя строчки наизусть выучила, поплакала надъ нимъ и молча исполнила княжескую волю, взяла пріютъ подъ свое покровительство.

Да и что была дѣлать, куда дѣться, мѣста ей никакого не выходило, а ѣхать въ Петербургъ на авось, безъ денегъ, да еще вопреки желанію князя, страшно. Лучше же потерпѣть, до конца угодить ему, слышать отъ него хорошее, теплое слово.

Пріютъ только носилъ названіе пріюта; онъ помѣщался въ простой избѣ, возлѣ скотнаго двора, въ немъ было четверо ребятъ, изъ нихъ двое золотушныхъ. Не смотря на это, Прасковья Сергѣевна очень усердно занялась ими. Каждый день, по нѣскольку часовъ сряду, она проводила вмѣстѣ съ ними, учила ихъ молиться, грамотѣ, наблюдала за чистотой, по праздникамъ въ церковь водила, шила имъ рубашки, даже по лечебнику лечила сама. Дѣти скоро полюбили ее, они бѣгали за ней, какъ утенки за маткой.

Но и эта тихая отшельническая обязанность не угомоняла праздные людскіе умы. Внезапный отъѣздъ князя породилъ въ уѣздѣ новые толки. Одни приписывали его трусости, другіе видѣли въ немъ что-то совсѣмъ нехорошее, уѣздный поэтъ боялся послѣдствій за стихи свои, пожилая дѣва потеряла надежду быть похищенной, помѣщица набожнаго содержанія крестилась, и пресерьёзно увѣряла, что откурилась отъ опасности ладаномъ. Платонъ Андреичъ разсказывалъ, что вызывалъ князя на дуэль, что онъ потому и удралъ ночью, чтобъ не могли остановить его. Какой-то отставной офицеръ, служившій на Кавказѣ, увѣрялъ, что князя сопровождали вооруженные люди въ маскахъ. Даже насчетъ Паши свѣденія были различны: одни положительно доказывали, что она уѣхала съ княземъ, другіе божились, что она въ Райчиковѣ, управляетъ имъ, пользуется огромнымъ доходомъ, третьи говорили, что она въ монастырь идетъ. Одна барыня вдругъ распустила слухъ, что Паша утопилась, даже расплакалась во этому случаю, назвала ее жертвой, побранилась съ мужемъ, обругала всѣхъ мужчинъ извергами, тираннами.

Разумѣется, это сомнѣніе продолжалось не долго, истина скоро обнаружилась. Тѣмъ не менѣе Прасковья Сергѣевна сдѣлалась предметомъ любопытства, сожалѣнія, насмѣшекъ, оскорбленія всего уѣзда.

Всѣ, казалось, сговорились, чтобъ окончательно унизить ее, сдѣлать ее виноватою, оторвать у ней всякую охоту къ жизни. Она отплачивалась за князя и за Анну Михайловну.

Многіе терпѣть не могли Куроѣдовыхъ, и радовались, что придрались къ случаю, говорили, что ея племянница и воспитанница положила мораль на все общество, другіе мстили, потому что князь имъ визита не сдѣлалъ, третьи ратовали изъ убѣжденія о нравственности, и всѣ съ наслажденіемъ бросали грязью. Самая обязанность Прасковьи Сергѣевны въ пріютѣ была исковеркала, понята по своему, говорили, что князь завелъ этотъ пріютъ для какихъ-то незаконныхъ дѣтей. Прасковья Сергѣевна не смѣла даже въ церковь показаться; въ какой-то большой праздникъ она къ обѣднѣ пришла, встала поодаль, и все-таки всѣ замѣтили, всѣ оглянулись на нее, всѣ перешепнулись между собой. Она поклонилась какой-то старухѣ помѣщицѣ, та скорчила гримасу и отвернулась отъ нея; она попробовала заговорить съ какими-то прежде знакомыми дѣвицами, тѣ вспыхнули и ни слова не отвѣтили ей; двѣ женщины, впереди ея стоявшія, подталкивали другъ дружку локтями. Паша отступила отъ нихъ; проходившій мимо офицеръ, большой франтъ, съ рыжими, завитыми волосами, нахально взглянулъ въ лицо ей, ей даже показалось, что онъ коснулся руки ея. Она стала молиться, ей хотѣлось все забыть, ни на кого не смотрѣть, ничего не слышать, она чувствовала, что всѣ смотрятъ на нее, говорятъ, думаютъ о ней.

Она вышла изъ церкви. На дворѣ до нея долетѣли слова. — Кучера разговаривали:

— Тая…. изъ Конопляновки…. вишь идетъ какъ!

Она заперлась у себя въ комнатѣ и видѣла, какъ каждый проходившій глазѣлъ на ея окна, а офицеръ ручку сдѣлалъ. На другой день она получила нѣсколько писемъ, въ нихъ ей совѣтовали другой разъ не кланяться, ее заговаривать, чтобъ другихъ не компрометировать. — «Вы сударыня ищите себѣ подобныхъ, а насъ и дѣтей нашихъ не марайте». Въ одномъ изъ нихъ были стихи.

"Онъ измѣнялъ — мнѣ измѣняли тоже,

Онъ погубилъ — меня губили тоже!

Терпи, мужайся и крѣпись

И за измѣнника молись!

Паша все сносила, все гнала отъ себя, часто какой-то страхъ овладѣвалъ ею, она боялась изъ дому выйдти, боялась оставаться одна въ комнатѣ. Даже управляющій подозрительно глядѣлъ на нее.

— Боже мой! неужели я въ самомъ дѣлѣ виновата такъ… въ чемъ?.. Что жь людямъ-то до меня?..Что я имъ сдѣлала?! думала она сама съ собою.

Часто Прасковья Сергѣевна втихомолку по цѣлымъ днямъ плакала, слезы какъ-то неудержимо лились изъ глазъ ея, она имъ рада была, онѣ облегчали грудь ея. Часто сидѣла она задумавшись надъ письмами князя, точно изучала ихъ, точно старалась отыскать въ нихъ что-то отрадное. А письма приходили все рѣже и рѣже, да и содержаніе ихъ было одно и тоже; въ каждомъ говорилось сперва о любви, потомъ о пріютѣ, о необходимости еще остаться въ деревнѣ, дать замолкнуть скверной исторіи.

Часто на Пашу находила страшная тоска, ей хотѣлось умереть, бѣжать куда-нибудь. Часто она думала, что князь обманываетъ ее, и отъ этой думы кровь въ жилахъ останавливалась у нея, сердце переставало биться, руки и ноги холодѣли. Она даже похудѣла въ послѣднее время, румянецъ пропалъ съ лица ея. Часто она рвалась поговорить съ кѣмъ-нибудь, останавливала то мужика, то бабу, она думала хоть въ нихъ найдти сочувствіе, хоть передъ ними раскрыть свою завѣтную думу.

— Куда идешь, бабушка? спрашивала она какую-то старуху нищую.

— Далече, родненькая, далече, голубушка, на богомолье сподобилась, къ святымъ мощамъ, къ чудотворцамъ великимъ.

— За кого молиться будешь?

— За людей, желанная, за людей все… охъ, грѣхъ великій! — пошли тебѣ Господи! старуха перекрестилась.

— Что пошли, бабушка?

— А вѣстимо-тѣ что… царь небесный милостивъ… ты вотъ молись ему, больше молись, все пошлетъ онъ тебѣ и помилуетъ!.. Отъ грѣха выгородить.

— Да?

— Друженьку-то твоего воротить… чай въ Питерѣ забавляется… вишь ты грѣхи-то тяжкіе, охъ ты, дѣвушка, сиротинушка, покинулъ тебя голубушку… вишь слезсы-то изъ глазъ каплютъ… бѣгутъ супротивъ волюшки, охъ! пошли тебѣ Господи! шептала старуха.

Прасковья Сергѣевна сидѣла вся блѣдная; слезы дѣйствительно текли изъ глазъ ея.

— Что ты говоришь, бабушка, какой грѣхъ тяжкій?

— Тяжкій, желанная, тяжкій!.. за этотъ грѣхъ на томъ свѣтѣ верхъ ногамъ висѣть положено… а ты молись… щедръ и милостивъ Господь, долготерпѣливъ и многомилостивъ!

Въ другой разъ Паша встрѣтилась съ старикомъ юродивымъ, ребятишки окружали и дразнили его, она прогнала ихъ и заговорила съ нимъ.

— Что, Божій человѣкъ, хорошаго скажешь? спросила она.

Юродивый какъ-то страшно захохоталъ.

— Хорошо за моремъ, за рѣками быстрыми, улетѣло хорошее… Фить, фить, фить! Онъ засвистѣлъ, щелкнулъ языкомъ и замахалъ руками. — До солнышка высоко, до царя земного далеко… сидитъ царь земной на тронѣ, кругомъ его князья да графы… у князя теремъ большущій, у нашего князя у соколика!.. дай Яшенькѣ грошекъ, Яшенька правду скажетъ… у Яшеньки правда въ пяткахъ сидитъ, добавилъ онъ скороговоркой.

Паша сунула ему пятакъ въ руку.

Онъ подбросилъ его, крикнулъ вороной, уперъ голову на палку и разбитымъ голосомъ запѣлъ:

Жила дѣвица поживала,

Птица дѣвицу заклевала,

Птица тая не простая,

Не простая, золотая!

Прасковья Сергѣевна испугалась и убѣжала отъ него. Онъ пронзительно свиснулъ ей вслѣдъ.

Послѣ этого она ужь ни съ кѣмъ больше не заговаривала; она боялась, если даже встрѣчала кого-нибудь, разъ ее окликнула баба какая-то, она вся вздрогнула, ей казалось, что каждый непремѣнно кольнетъ ее, о чемъ-то напомнитъ ей, шевельнетъ ея рану. Въ каждомъ даже безъ умысла сказанномъ словѣ, въ каждомъ взглядѣ, она стала отыскивать что-то подозрительное, что-то къ себѣ подходящее. Только съ дѣтьми въ пріютѣ нѣсколько отдыхала она, не придавала особаго значенія ихъ дѣтскому лепету.

Разъ она вышла пройдись на дорогу, за ворота, и вдругъ услышала, что сзади ее ѣдутъ.

Она обернулась и остановилась какъ вкопаная.

Травилкинъ въ тарантасѣ нагонялъ ее.

Прасковья Сергѣевна обомлѣла, она бы рада была сквозь землю провалиться, но кругомъ все гладко и пусто; назадъ бѣжать далеко.

— Извините-съ!.. прогуливаться изволите, свѣжимъ воздухомъ наслаждаетесь! говорилъ Платонъ Андреичъ, толкая въ спину кучера и высовываясь изъ тарантаса; какъ здоровье?.. давно наслажденія не имѣлъ… его сіятельство какъ?

Паша ничего не отвѣчала и только ускорила шаги.

— Все гнѣваться изволите, не хорошо гнѣваться, а я не злопамятенъ, продолжалъ онъ; — мы люди простые… намъ съ князьями куда жъ!.. одиночествуете?.. потерпите, сударыня, потерпите, стерпится — слюбится, одинъ плачетъ, другой смѣется… и вы когда-то смѣялись… теперь нашъ чередъ! Онъ въ самомъ дѣлѣ какъ-то глупо засмѣялся.

Прасковья Сергѣевна побѣжала.

Онъ толкнулъ въ спину кучера и не отставалъ отъ нея.

— Зачѣмъ бѣгать, сударыня… ножки испортите, хоть до свадьбы поберегите себя!.. мы не волки какіе, не укусимъ… прежде отъ дѣла бѣгали… а теперь-то что жъ… князья лучше насъ, имъ и книги въ руки… на чужой каравай ротъ не разѣвай!

Паша остановилась; она не могла ни бѣжать, ни идти.

— Эхъ, ваше сіятельство, ваше сіятельство, какое скверное обстоятельство! продолжалъ на распѣвъ Платонъ Андреичъ; тяжело на свѣтѣ безъ мужа жить, безъ мужа, безъ законнаго! всѣ смотрятъ да подсмѣиваются, какъ барышня князей любить, какъ князья барышню обманываютъ… какъ барышня отъ честныхъ людей отварачиваегся. — Онъ снова захохотать.

Ямщикъ кивать головой и также подсмѣивался.

Прасковья Сергѣевна вся задрожала, глаза ея страшно сверкнули.

— Пошелъ! вдругъ крикнулъ Платонъ Андреичъ и вскочилъ въ тарантасъ.

Ямщикъ дернулъ лошадей они побѣжали.

Тарантасъ уже былъ далеко, а Платонъ Андреичъ все хохоталъ, и вытянувшись во весь ростъ, махалъ шапкой да посылать ручки.

— Прощайте, прощайте, ваше сіятельство, adieu, mon plaisir! издали кричалъ онъ.

Прасковья Сергѣевна сѣла на камень у дороги, она не могла идти.

— Подлецъ! съ усиліемъ прошептала она, и судорожно сжала свои руки, глаза ея бѣгали, лицо было совершенно блѣдно, раскрытыя губы дрожали, ей какъ будто раздавить кого-то хотѣлось.

Пришедши домой, она сѣла писать къ князю.

«Что вы со мной дѣлаете?» между прочимъ писала она, «вотъ уже три недѣли отъ васъ нѣтъ ни слуху, ни духу, что нибудь да скажите мнѣ, развяжите руки, я знать хочу, я должна чѣмъ нибудь кончить съ собой, я не могу такъ жить, не могу оставаться здѣсь, я должна, на что нибудь да рѣшиться. Силы измѣняютъ мнѣ, я изнемогаю, падаю, я попала въ какой-то омутъ. Я начинаю въ самомъ дѣлѣ думать, что сдѣлала самое страшное преступленіе, меня насильно увѣрили въ немъ, я боюсь взглянуть на свѣтъ божій, мнѣ кажется, что и онъ коритъ меня. Начните здравому человѣку ежеминутно твердить, что онъ сумасшедшій, онъ въ самомъ дѣлѣ съ ума сойдетъ. Меня, во что бы то ни стало, хотятъ въ пропасть толкнуть. Боже мой! неужели въ самомъ дѣлѣ я ужь такъ виновата, что нѣтъ и прощенья мнѣ. Не побоялась бы я никакихъ оскорбленій, никакихъ злыхъ нашептываній, если бы слышала отъ васъ живое слово, еслибъ была увѣрена, что вы-то не осудите меня. Вѣдь я и ропщу, не раскаяваюсь, что полюбила васъ, хоть умереть придется, а роптать не буду, я бы всему свѣту сама разсказала о любви моей, я бы похвалилась ею, еслибъ знала, что вы-то князь не смѣетесь надъ ней, не клеймите ее. Скажите мнѣ правду, ничего не скрывайте, скажите то, что вы думаете сами съ собою, вѣдь худо ли, хорошо ли, все же вы думаете, этого я прошу, этого я требую!.. конецъ одинъ, смерть такъ смерть, жизнь такъ жизнь, лишь бы не эта гниль проклятая, не эти болячки, которыя сосутъ меня. Ужь если занесли топоръ надъ головой моей, такъ рубите сильнѣй, однимъ взмахомъ такъ, чтобъ и дохнуть не успѣла». Прошло еще нѣсколько дней, Прасковья Сергѣевна рѣшилась никуда не выходить изъ комнаты, она боялась повстрѣчаться снова съ Травилкинымъ и ждала отвѣта на письмо свое. Чего только она не передумала въ эти дни; годомъ ей показались они. Однажды утромъ ей принесли записку, въ розовомъ конвертѣ, заклеенномъ облаткой съ изображеніемъ двухъ цалующихся голубковъ. Ее подалъ какой-то мужикъ.

— Отъ кого? спросила Прасковья Сергѣевна.

— Отъ Семенъ Миколаича… «отъ барина»… изъ Тушина пріѣхали… здѣсь на селѣ остановившись, полушопотомъ отвѣчалъ мужикъ.

Паша пожала плечами.

— Отъ какого Семена Николаича?.. я не знаю никого.

— Баринъ… офицеръ… сказывали молъ, нужно очень, дѣло до вашей милости, пояснилъ посланный.

Семенъ Николаичъ былъ тотъ самый офицеръ, который въ церкви дотронулся до руки Паши и потомъ сдѣлалъ ей ручку.

Прасковья Сергѣевна распечатала конвертъ, вытащила изъ него такую же розовую бумажку, развернула ее и стала читать.

«Милостивая государыня, прелестнѣйшій ангелъ, Прасковья Сергѣевна! Простите, что будучи даже вовсе вамъ неизвѣстнымъ, осмѣлился васъ назвать симъ священнымъ, неземнымъ именемъ, ибо ни съ чѣмъ другимъ, существующимъ въ предѣлахъ нашихъ понятій, сравнить васъ не рѣшаюсь. Будучи плѣненъ вами въ церкви, и зная, можно сказать, ваше гибельное положеніе, я уже неоднократно желалъ имѣть случай раскрыть предъ вами тайну души моей, и только теперь довѣряю ее почтовому листку, сему нѣмому свидѣтелю человѣческихъ радостей и страданій. Конечно вамъ не безызвѣстно, что хищный похититель вашего сердца, князь Каверскій, даже совершенно неблагородно поступилъ съ вами; — воспользоваться довѣріемъ дѣвушки и потомъ бросить ее! Какой же мужчина можетъ рѣшиться на это? — Но осушите ваши слезы, и забудьте измѣнника. Будьте увѣрены, что есть люди, которымъ вы очень дороги, которые, хотя не при такихъ княжескихъ средствахъ, но имѣютъ тоже приличное состояніе, чувствительность сердца и возвышенность характера. Находясь здѣсь въ отпуску и будучи и отъ кого не зависимъ…»

Прасковья Сергѣевна не дочитала записки, она выпала изъ рукъ ея, губы ея задрожали, лицо посинѣло, на лбу холодный потъ выступилъ. Нѣсколько минутъ простояла она неподвижно, схватившись за спинку стула. Она какъ будто что-то припомнить, что-то выговорить хотѣла и ничего не могла, точно дышать перестала.

Мужикъ за дверью кашлянулъ, она опомнилась и встряхнула головой.

— Поди, позови этого барина… его… какъ его?.. кто онъ такой? скорѣй сюда позови! съ усиліемъ произнесла она.

Мужикъ пошатываясь поплелся съ лѣстницы.

— Скорѣй! крикнула она ему вслѣдъ и бросилась къ окну.

Цѣлый часъ она не отходила отъ него, и всё прикладывала руку къ сердцу, точно боялась, что оно выскочить изъ нея, грудь ея высоко подымалась, а дыханія не было слышно, она какъ будто пересиливала себя.

Офицеръ прискакалъ верхомъ на лошади, лицо его торжественно улыбалось, онъ весь запыхался, рыжеватые волосы на головѣ были сильно напомажены, сюртукъ съ иголочки, за рукахъ бѣлыя перчатки.

Увидѣвъ Пашу въ окнѣ, онъ очень вѣжливо раскланялся.

Она выбѣжала къ нему на лѣстницу. Онъ остановился внизу и нѣсколько сконфузился, по крайней мѣрѣ торжественность вдругъ пропала съ лица его, только сѣрые глаза смотрѣли какъ-то приторно.

— Откуда вы знаете о князѣ?.. врете вы, или правду говорите? дрожащимъ голосомъ спросила Паша, придерживаясь за перила.

Офицеръ оправился и встряхнулъ плечами.

— Какъ же бы я, Прасковья Сергѣевна, врать осмѣлился… я, можно сказать, такъ уважаю особу вашу, что даже самому себѣ не радъ! Онъ вздохнулъ и еще приторнѣе взглянулъ на нее.

— Онъ бросилъ меня?

— Бросилъ-съ!.. безчувствительный человѣкъ!.. безъ понятій!..

Паша вздохнула.

— Молчите, вы лжете на него, онъ не сдѣлаетъ этого… лжете!.. я не позволю вамъ… зачѣмъ вы порочите его, нѣтъ въ васъ ни стыда, ни совѣсти!.. убить вы пришли меня… правду, Христа ради, правду! почти крикнула она, спустилась нѣсколько ступеней, схватила его за руку и умоляющими глазами смотрѣла на него.

Онъ совершенно растерялся.

— Помилуйте-съ… побожиться могу, какъ честный человѣкъ бросилъ, какъ же не бросилъ, провалиться мнѣ на этомъ самомъ мѣстѣ, онъ на два года за границу ѣдетъ… на дняхъ ѣдетъ… а сюда вотъ, и знать не даетъ… удрать хочетъ! Прасковья Сергѣевна, Прасковья Сергѣевна, да плюньте вы на него! добавилъ онъ очень нѣжно и сталъ цѣловать ея руки.

Она вдругъ вырвала ихъ и толкнула ими въ грудь его.

— Прочь!.. подлые, мерзкіе люди, прочь! съ визгомъ крикнула она; голосъ ея оборвался.

Офицеръ отскочилъ къ противоположной стѣнѣ, онъ не ожидалъ такого удара и выпуча глаза смотрѣлъ на Пашу.

Она побѣжала вверхъ по лѣстницѣ, Богъ знаетъ откуда и силы взялись у нея, до этой минуты она, казалось, ступить не могла.

Онъ оставался неподвиженъ и только нѣсколько минуть спустя, повѣся голову, какъ пудель облитый водою, вышелъ на дворъ; лицо его было блѣдно, перчатки выпачканы, одна пола сюртука совершенно разорвана. Онъ и не замѣтилъ, какъ въ сѣняхъ за гвоздь зацѣпился ею.

Онъ долго еще бродилъ по двору, надѣясь, что Паша изъ окна выглянетъ, наконецъ сѣлъ на лошадь и, тупо оглядываясь назадъ, поплелся во свояси.

Прасковья Сергѣевна собиралась не долго, она взяла у управляющаго нѣсколько денегъ, жалованье за свою службу въ пріютѣ, и въ тотъ же день въ Петербургъ уѣхала.

А въ Конопляновкѣ давно все было спокойно, давно все зѣваю, тянулось по прежнему. Бутылки съ настойкой, тарелки съ ромашкой снова стояли на окнахъ, собаки храпѣли по угламъ, Анна Михайловна раскладывала гранъ-пасіансъ все тѣми же засаленными картами, казачокъ такъ же дежурилъ у дверей, Катя донашивала все ту же запыленную зуавку, въ комнатахъ пахло тою же сыростью. Мечты и надежды улеглись, запрятались гдѣ-то на днѣ души и казались видѣннымъ сномъ. Развѣ иногда какая-нибудь долетѣвшая уѣздная сплетня временно будила ихъ, подымала крикъ и тревогу, вызывала упреки и слезы, а потомъ все снова успокоивалось, послѣ шума воцарялась могильная тишина. Только все замѣтнѣе, сильнѣе прежняго рушилось, ветшало въ Конопляновкѣ. Число стульевъ, негодныхъ для сидѣнья, увеличилось, полъ въ гостиной покосился, кафтанъ на кучерѣ Михеѣ совсѣмъ разъѣхался, на спинѣ у казачка образовалась огромная прорѣха, господская баня развалилась, съ нея вѣтромъ крышу сорвало, сама Анна Михайловна значительно сморщилась и не снимала со щеки подушку съ ромашкой. Катя ходила совершенно растрепанная, были дни, въ которые она вмѣсто платья накидывала на себя старенькій салопишка, да такъ въ немъ и оставалась.

Платонъ Андреичъ давно помирился съ Куроѣдовыми. Аннѣ Михайловнѣ онъ понадобился по какому-то крайнему дѣлу, она написала къ нему очень слезливую записку, онъ воспользовался случаемъ и пріѣхалъ. Его приняли очень радушно, какъ ни въ чемъ не бывало. Катя выбѣжала къ нему на встрѣчу и шутливо погрозила пальцемъ, онъ растаялъ, разцѣловалъ ея ручки и сталъ бывать даже чаще прежняго.

И странное дѣло, послѣ размолвки Анна Михайловна меньше гордилась передъ нимъ, называла его своимъ, домашнимъ, въ глаза величала милымъ, добрымъ, разъ даже сказала: «вотъ вы, Платонъ Андреичъ, умный человѣкъ, какъ вы посовѣтуете мнѣ», говорила съ нимъ откровеннѣе, а иногда какъ будто ужь черезчуръ унижала себя, увеличивала свою бѣдность.

— Вотъ вы не повѣрите, какъ-то говорила она: — считается у меня слишкомъ двѣсти душъ, а что въ нихъ?.. на тридцать бы путныхъ промѣняла, избы вонъ развалилась всѣ, народъ все тоже ветхій такой, посѣву мало, какой посѣвъ у меня, опять же сами посудите, что слабая женщина сдѣлаетъ, можетъ ли она съ этими грубыми мужиками управляться, я вотъ и словъ-то ихнихъ не понимаю, гдѣ мнѣ, развѣ я привыкла къ этому! Дашелся бы добрый человѣкъ какой, продала бы Конопляновку.

— Что говорить, ваше превосходительство, вы барыня большая… вамъ эти занятій, даже можно сказать, не идутъ совсѣмъ! отвѣчалъ со вздохомъ Травилкинъ.

Анна Михайловна поднесла платокъ къ глазамъ.

— Ужь о большинствѣ-то своемъ я забыла… какое большинство тутъ… была въ чести, въ уваженіи, да вотъ Богъ не велѣлъ… хочется только подъ старость мало-мальски успокоить себя!.. вотъ и Катя тоже, сами посудите, что ея за жизнь здѣсь… я вотъ ничего не скопила, да не приберегла ей, что я послѣ этого за мать такая!.. охъ!.. только вотъ съ вами горемъ и подѣлиться, нѣтъ человѣка ближе васъ! добавила она съ чувствомъ.

Платонъ Андреичъ самодовольно закрутилъ усы свои.

— Надъ Катериной Васильевной благословеніе Божіе, гордость и украшеніе въ семействѣ; Катеринѣ Васильевнѣ только бы достойную себѣ партію сдѣлать!

Анна Михайловна махнула рукой.

— Гдѣ достойную!.. сами знаете, какіе люди здѣсь, какой уѣздъ здѣшній!

— Уѣздъ дрянь!.. просто выжига, можно сказать… выбору никакого нѣтъ, развѣ вотъ заѣзжій какой… поговариваютъ войска по деревнямъ поставятъ… Я, ваше превосходительство, думаю въ Москву качнуть! очень веселъ добавилъ онъ.

Она вопросительно посмотрѣла на него.

— Жениться до зарѣзу хочу… я просто не могу жить бобылемъ… не могу-съ!.. купчиху возьму, мнѣ и денегъ не нужно, выше себя тоже не хочу, меня бы только полюбила какая-нибудь женщина, умру для нея… прахомъ развѣюсь!.. Отчего это, ваше превосходительство, меня женщины любить не могутъ, скажите ради, Христа?

Анна Михайловна улыбнулась.

— Что это вы говорите такое, за что не любить васъ… честный да умный человѣкъ!

Платонъ Андреичъ отъ удовольствія перевернулся на стулѣ.

— А вотъ не любять-съ!.. что это за фокусъ такой… я, Анна Михайловна, отъ этой самой мысли съ ума могу сойдти! Онъ ударилъ ладонью по столу. Я даже до странности… сидишь это дома одинъ… развернешь календарь передъ собой, все женскія имена читаешь… выбираешь то-есть какое имя лучше… я разъ на жену задумалъ… какая-то Проскудія вышла!

Куроѣдова, казалось, задумалась и искоса взглянула на него.

Онъ сидѣлъ опустивъ голову и затягивался изъ трубки.

— Какое имѣніе-то у васъ… благодать Божія, нѣсколько спустя заговорила она; проѣзжала я мимо, налюбоваться не могла.

— Имѣніе-съ крѣпкое!.. сорокъ тысячь даютъ.

— Кто даетъ?

— Охотникъ даетъ!.. только продай говорятъ!

— Вы продадите?

— Зачѣмъ-съ?

— Такъ, въ Петербургъ бы уѣхали… на эти деньги домъ купить можно!.. на службу бы поступили.

Платонъ Андреичъ усмѣхнулся.

— Куда намъ въ Петербургъ, ваше превосходительство, я съ роду не бывалъ въ немъ.

— Это очень странно… вы кажется человѣкъ любознательный, вотъ и газеты читаете!

— Читаю-съ!.. я собственно для разговора больше… потому сидишь въ деревнѣ и знаешь все, къ сосѣдямъ поѣдешь, тотчасъ передашь… ныньче его величество прусскій король принцессу какую-то принимать изволилъ, большія почести ей оказывалъ! помолчавъ добавилъ онъ.

— Да! неопредѣленно выговорила Анна Михайловна и снова взглянула на него.

— А я бы за счастіе почла въ Петербургъ ѣхать, въ раздумьѣ продолжала она: — Конопляновку бы продать, что-нибудь да дадутъ за нее… кое какъ прожили бы… что здѣсь… сплетни однѣ… вотъ сидѣли, сидѣли, да какую исторію выжили.

Она задумалась.

Травилкинъ углубился въ трубку.

Катя тоже была какъ-то особенно снисходительна къ Платону Андреичу, даже любезна съ нимъ.

Прежде она часто надъ нимъ подсмѣивалась, морщилась когда онъ говорилъ комплименты, неохотно протягивала ему свою руку, за глаза называла не совсѣмъ нѣжными эпитетами. Теперь, казалось, она совершенно помирилась съ его манерами, словами и взглядами, даже всячески заискивала предъ нимъ, охотно выслушивала его дурацкую болтовню, хохотала вмѣстѣ съ нимъ, иногда сама ни съ того, ни съ сего подставляла ему свою бѣленькую ручку, иногда пристально засматривалась на него, даже въ случаѣ его пріѣзда сдѣлалась тщательнѣе, кокетливѣе обыкновеннаго, а разъ такъ эффектно причесала волосы, что Платонъ Андреичъ только зажмурилъ глаза отъ удовольствія.

— Не могу-съ… страшно!.. пропадшимъ человѣкомъ сдѣлаете! шутя говорилъ онъ.

Онъ замѣтилъ эту перемѣну и часто, расхаживая по своимъ комнатамъ, вдругъ останавливался и хохоталъ какъ сумасшедшій.

— Василиса!.. поди сюда! кричалъ онъ сморщенной старухѣ, исполнявшей должность ключницы и приживалки; смотри ты на меня, есть во мнѣ что особенное?.. есть?… похожъ я на героя?!

— Чему быть родимый, извѣстно все есть… какъ Богъ создалъ!

— А вотъ ты и врешь… ты дура, ослѣпла отъ старости… Женюсь я когда-нибудь, говори, женюсь?

Онъ подбоченивался фертомъ и торжественно смотрѣлъ да старуху.

— Да женись, батюшка… твоя воля!

Платонъ Андреичъ снова хохоталъ и отпускалъ очень втрое антраша.

Въ послѣднее время онъ еще тщательнѣе прежняго сталъ заботься о своемъ туалетѣ, завелъ жилетку съ цвѣточками, сдѣлалъ брюки съ широчайшими клѣтками, каждое утро усы подстригалъ, душился такъ, что когда проходилъ по деревнѣ, даже крестьянскія лошади подымали морды и воздухъ обнюхивали. На лбу у него вскочилъ прыщъ, онъ чуть не заплакалъ съ досады, принялъ очистительное, и два дня не ѣлъ ничего.

Анна Михайловна такъ разсуждала: конечно, онъ ей не пара… онъ и ноги не стоить ея… но съ другой стороны, гдѣ же взять лучшаго… чего ждать, на что надѣяться, неужели гнить здѣсь?.. онъ вѣдь за счастіе почтетъ, онъ все, что угодно, сдѣлаетъ… имѣніе свое онъ продастъ, Конопляновку мы продадимъ тоже… въ Петербургъ уѣдемъ… можно будетъ жить прилично, порядочное знакомство имѣть… онъ еще образуется, тамъ его пересоздать можно!.. Катя всегда надъ нимъ верхъ возьметъ, онъ готовъ молиться ей… она должна жить въ свѣтѣ… она рождена съ этимъ… съ ея красотой и закабалить себя!.. Конечно, въ уѣздѣ смѣяться будутъ… пускай смѣются… мы вѣдь не останемся здѣсь! Катерина Васильевна думала: я поѣду съ визитами… платье нарядное, пренарядное… не будетъ же онъ вѣчно возлѣ меня… у меня есть свои знакомые, подруги… я буду танцовать… онъ сядетъ въ карты играть… нынче совсѣмъ вѣкъ другой, нынче мужъ женѣ повинуется, нынче женщина comme il faut не позволитъ командовать надъ собой… онъ будетъ заниматься хозяйствомъ, за людьми смотрѣть… Какой будуаръ я себѣ устрою!.. нельзя ли ему въ военную службу перейдти, въ гусары… очаровательнѣе гусарскаго мундира ничего быть не можетъ!.. ахъ, mon Dieu, только бы уѣхать отсюда!

Нѣсколько дней спустя, какъ разъ передъ отъѣздомъ Прасковьи Сергѣевны изъ Райчикова, Платонъ Андреичъ отобѣдалъ въ Конопляновкѣ, Анна Михайловна отправилась вздремнуть, онъ остался съ Катей въ гостиной.

Они расположились другъ противъ друга.

На немъ была не плисовая венгерка, а гороховый сюртучокъ, на шеѣ розовый галстухъ.

У Кати изъ за ушей спускались два длинныхъ локона.

— Зачѣмъ это, Катерина Васильевна, человѣку сердце дано, вдругъ заговорилъ онъ: — вѣдь сердце можетъ погубить человѣка… видишь эту, такъ сказать, природу… красоту неописанную… содрагаешься просто… даже уму непостижимо! Онъ пожалъ плечами.

— Я, Катерина Васильевна, насчетъ вашихъ этихъ буклей говорю… красота, премудрость! добавилъ онъ со вздохомъ.

— Да?… вамъ нравится?… я всегда такъ буду чесаться!…

— Зачѣмъ же это-съ?

— Такъ!… хочу!

Платонъ Андреичъ усмѣхнулся себѣ подъ носъ.

— Женщину понимать нельзя, женщина и помучить, и посмѣяться любитъ!… замѣтилъ онъ.

Катя сидѣла, развалясь въ креслѣ, кончикъ ея ножки, обутой въ изящную туфлю, высунулся изъ подъ платья, лицо лукаво улыбалось.

— Я изъ за женщинъ много страданій претерпѣлъ, какимъ-то плачевнымъ тономъ продолжалъ Платонъ Андреичъ: — женщина, такъ сказать, предѣлъ жизни моей… встала она на пути моемъ и покою мнѣ не даетъ… отъ женщины я рожденъ, отъ нея и погибнуть долженъ… сами посудите, я вотъ жениться до сихъ поръ не могу!

— Не хотите?

— Какъ не хочу-съ!… да для чего же я и на свѣтѣ существую, и о себѣ забочусь, и въ домѣ все устраиваю, каждую копѣйку откладываю… да которая женщина выйдетъ за меня, такъ я ее просто въ золотую рамку вдѣлаю, на стѣнку повѣшу и молиться буду!

Катя захохотала, щеки ея загорѣлись.

— Это я для примѣра говорю, а я за женой, какъ собачонка буду бѣгать… человѣкъ такой-съ!… сердце у меня очень нѣжное!

— Счастливая жена! замѣтила Катя.

— Да-съ, счастливая! а вотъ не идетъ никто!

— Ужь будто никто?

— Никто-съ!

— А Лиза Маркошева… та пойдетъ за васъ.

— Не пойдетъ-съ… предложеніе дѣлалъ!

— Дѣлали?

— Дѣлалъ-съ!

— А Соня Кречетова?

— Рябая-съ!… на рябой не могу.

Катя задумалась и опустила глаза.

— Женитесь на мнѣ! помолчавъ произнесла она.

Платонъ Андреичъ взглянулъ на нее.

Она улыбалась.

— За что вы, Катерина Васильевна, смѣяться надо мной изволите… я по чувствительности своего сердца больше сожалѣнія достоинъ.

— Я не смѣюсь… я говорю серьезно!

Она все улыбалась.

Лицо Платона Андреича такъ и пылало.

— Нельзя вамъ серьезно говорить это, дѣло это невозможное… продолжалъ онъ все тѣмъ же плачевнымъ тономъ: — конечно я дворянинъ, и стараюсь по возможности украшать себя, а только возноситься не думаю; всякій человѣкъ долженъ настоящую себѣ цѣну знать… образованія я не имѣю, чинъ носилъ маленькій… вы сами изволите понимать какого вы рода и званія… вашъ батюшка какой человѣкъ былъ… опять же и красоты неописанной и обращенія деликатнаго… вы, можно сказать, на батистѣ выросли даже… какъ же я могу повѣрить вамъ!

Катя подняла на него глаза свои.

— Платонъ Андреичъ, я вамъ говорю право серьезно… что вамъ за дѣло, какъ я выросла… я васъ знаю… вы человѣкъ добрый, честный, я давно оцѣнила, давно поняла васъ… вы мнѣ нравитесь!

Травилкинъ истерически засмѣялся.

— Катерина Васильевна, Катерина Васильевна! говорилъ онъ, вскакивая со стула: — что же это-съ… повторите пожалуйста!

Катя тоже засмѣялась.

— Ахъ, какой вы странный, я говорю, что согласна отдать вамъ свою руку.

— Ну-съ!

— Что вы мнѣ нравитесь!

— Что-съ?!… Платонъ Андреичъ подпрыгнулъ на мѣстѣ.

— Я буду принадлежать вамъ, только съ условіемъ… если вы немножко любите меня, вы исполните его.

Она глубоко взглянула на него и протянула ему свою руку.

Онъ подскочилъ къ ней, потъ струился съ лица его.

— Мы будемъ жить въ Петербургѣ, вы продадите свое имѣніе… мы Конопляновку… у насъ деньги будутъ… да? Она пожала его руку.

Онъ задыхался.

— Себя продамъ! крикнулъ Платонъ Андреичъ и вдругъ бухнулся на колѣни. — Позвольте ручки разцѣловать… не вѣрно иначе!

Она засмѣялась, протянула ему свои обѣ руки.

Онъ схватилъ ихъ и облѣпилъ поцѣлуями.

— Позвольте плечики… безъ плечиковъ вѣрить не могу!

Она нагнулась къ нему. Онъ сталъ цѣловать ея плечи.

Она сама поцѣловала въ лобъ его.

Онъ вскрикнулъ и вскочилъ съ полу, а она проворно утерла свои губы.

Въ тотъ же день, вечеромъ, Анна Михайловна дѣлала какія-то наставленія дочери. Катя очень много смѣялась, а Платонъ Андреичъ, возвратясь домой, вертѣлъ передъ собой ключницу Василису.

— Отпусти душеньку… ой!.. что мучишь на старости лѣтъ… рехнулся что ли… Фу! говорила она задыхаясь.

— Не пущу! ты старая дура пойми только… на генеральской дочери женюсь… красавица… въ Питеръ уѣду, жену всѣмъ буду показывать… молодежь за ней бѣгать будетъ, а я ей мужъ, властелинъ!.. вотъ на твою харю теперь и смотрѣть тошно… пошла!

Онъ толкнулъ ее въ спину, перевернулся на каблукахъ и галопомъ пронесся по комнатѣ.

Василиса крестилась, глядя на него.

VI.

Однажды утромъ, къ подъѣзду одного изъ великосвѣтскихъ петербурскихъ домовъ, подошла женщина въ истертомъ черномъ салопѣ да помятой шляпкѣ.

Она остановилась, перевела духъ, взялась за ручку двери и дотронулась до колокольчика.

Швейцаръ въ ливреѣ отворилъ ей.

— Князь Стрѣлкинъ-Каверскій? тихо спросила женщина.

Швейцаръ подозрительно оглядѣлъ ее.

— Вамъ что?

— Мнѣ нужно видѣть князя.

Швейцаръ снова взглянулъ на нее.

— Вы по бѣдности что ли? спросилъ онъ.

— Я не по бѣдности… князь знаетъ меня… я изъ Райчикова пріѣхала.

— А какъ доложить объ васъ?

— Прасковья Сергѣевна, скажите… Стелицкая…

— Стелицкая! по складамъ повторилъ швейцаръ: — князь почиваетъ, черезъ два часа приходите, помолчавъ прибавилъ онъ.

Женщину передернуло.

— Черезъ два часа? мучительно переспросила она.

— У насъ раньше перваго часу никакого пріему нѣтъ… потомъ приходите! пояснилъ швейцаръ и захлопнулъ передъ ней двери.

Прасковья Сергѣевна простояла съ минуту на подъѣздѣ, оглянулась кругомъ, и тихо побрѣла куда глаза глядятъ.

Только съ вечера пріѣхала она, встала рано ранешенько, пришла издалека, устала, путь къ князю показался ей безконечнымъ, Петербурга она не знала и безпрестанно спрашивала куда идти; она остановилась въ Коломнѣ, у какой-то знакомой, той самой, къ которой писала изъ Райчикова, денегъ на извощика у ней не было, она все до копѣйки истратила дорогой. Ноги ея еле передвигались, на сердцѣ камнемъ тоска лежала; она бродила взадъ и впередъ мимо княжескаго дома, переходила то на одну, то на другую сторону улицы, ей казалось что ужь давно ходить она, взглянула въ окно къ часовыхъ дѣлъ мастеру — Боже мой, только четверть часа прошло. Прохожіе оглядывали ее, дворникъ освѣдомился кого ищетъ она, какой-то франтъ нагло взглянулъ въ лицо ей, подлетѣвшій ни съ того, ни съ сего извощикъ назвалъ барышней и предлагалъ прокатиться. Голова ея кружилась, въ ушахъ звенѣло, ей казалось, что всѣ куда-то бѣгутъ, торопятся, что случилось что-нибудь необыкновенное; она привыкла къ тишинѣ, къ деревнѣ, и вдругъ попала въ центръ столичной толкотни… Она не могла даже отчета себѣ дать, что съ ней, не во снѣ же она видитъ все это, ей сдѣлалось страшно. Она не могла ходить и присѣла на крыльцѣ у церкви, какой-то офицеръ раза три прошелся мимо нея, она поневолѣ встала и насильно побрела снова.

А князь, небрежно развалясь на бархатной кушеткѣ, съ сигарой во рту, бесѣдовалъ съ однимъ изъ своихъ пріятелей.

— Ты не можешь себѣ представить что за чепуха, говорилъ онъ: — я развязаться не могу, влюбилась въ меня, какъ кошка… не могу же я въ самомъ дѣлѣ любить ее… какія же отношенія могутъ быть между нами… странно!.. если сочувствовать всѣмъ женщинамъ, сердца не хватить, такъ любить можетъ жена, это ея право, ея обязанность, а не какая-нибудь дѣвушка, на которую взглянулъ ласково, оказалъ ей нѣкоторое вниманіе… наконецъ она не потеряла ничего… если разсчитывала замужъ выйдти, ну и выйдетъ… кто-нибудь да женится тамъ… я же не могу, заплачу ей… она выиграла даже!.. глупо ужасно, того и гляди сюда пріѣдетъ.

Пріятель усмѣхнулся;

— Eh, mon cher, ты принимаешь слишкомъ близко къ сердцу, мнѣ кажется объ этомъ и говорить не стоитъ.

— Но помилуй, она же волнуетъ меня… раздражаетъ нервы, я слишкомъ впечатлителенъ… пишетъ раздирающія письма… какого-то конца требуетъ…. Я давно кончилъ, я даже и не начиналъ ничего… ну былъ знакомъ, ну что жъ изъ этого, жить на содержаніи она не хочетъ, да впрочемъ и не годится для этого, проста слишкомъ… Вообще эта деревня совершенно разстроила меня, грязь, мужики… я чувствую, что усталъ, — мнѣ отдохнуть, освѣжиться нужно…. Затѣмъ, и заграницу ѣду… Онъ вздохнулъ — Ты извинишь… у меня сегодня пріемный день… Боже мой, что за невѣжество, что за бѣдность у васъ, ты не можешь себѣ представить съ какими просьбами иногда являются ко мнѣ.

— Je crois bien, ты такъ великодушенъ.

— Я очень доволенъ, что выслушиваю все самъ, cela donne me idée… чувствуешь, что дѣлаешь доброе дѣло… людей узнаешь… да, мы всѣ люди! добавилъ князь и позвонилъ въ колокольчикъ.

— Тамъ есть кто-нибудь? спросилъ онъ у вошедшаго на цыпочкахъ камердинера.

— Есть, ваше сіятельство, почтительно отвѣтилъ послѣдній.

Князь всталъ и лѣниво потянулся.

— Pardon, au revoir, я не люблю, чтобъ ждали меня, произнесъ онъ и протянулъ пріятелю руку.

У князя были назначенные дни въ недѣлю, въ эти дни къ нему являлись различные просители, большею частію по бѣдности. Онъ ихъ самъ принималъ, самъ выслушивалъ, число въ было обыкновенно небольшое, потому что совсѣмъ черный народъ не допускался, да и вообще попасть въ разрядъ просителей было довольно трудно, это зависѣло отъ соображеній швейцара, отъ его милостиваго взгляда на ту или другую личность. Порядокъ этотъ былъ заведенъ еще покойной княгиней.

Въ пріемной стояли двѣ старухи, въ оборванныхъ салонахъ, съ просьбами въ рукахъ, отставной воинъ въ засаленномъ сюртукѣ, да въ уголку, отвернувшись къ стѣнѣ, сидѣла Прасковья Сергѣевна.

Князь вошелъ и слегка поклонился, въ первую минуту онъ не замѣтилъ Паши. — Она встала и держалась рукою за спинку стула. — Онъ остановился у одной старухи, взялъ отъ нея просьбу и взглянулъ въ сторону. — Руки его затряслись, лицо вытянулось, улыбка пропала, мягкіе глаза смотрѣли строго. Онъ подошелъ къ Пашѣ.

— Вы здѣсь?.. вы пріѣхали?! вполголоса произнесъ онъ.

Она силилась улыбнуться, но блѣдное лицо ея выражало одно страданіе.

— Я пріѣхала! шопотомъ отвѣтила она.

Князь обернулся.

— Неугодно ли вамъ въ ту комнату, я занятъ! я выйду сейчасъ… Проводи! добавилъ онъ, обращаясь къ стоявшему въ дверяхъ лакею.

Паша вышла.

Князь снова подошелъ къ старухѣ. Онъ былъ сильно взволнованъ, но скоро выслушалъ просьбы, сказалъ какой-то совершенный вздоръ отставному воину, вернулся въ кабинетъ, поговорилъ нѣсколько минутъ съ пріятелемъ, выпилъ стаканъ воды съ сахаромъ и только тогда отправился къ Пашѣ.

— Здравствуйте! говорилъ онъ довольно хладнокровно, хотя въ голосѣ его слышалось что-то сдержанное: — не безпокойтесь пожалуйста…. садитесь… вы такъ удивили меня…. я опомниться не могу… зачѣмъ вы пріѣхали?

Онъ уставилъ глаза на Пашу, въ лицѣ его было что-то рѣшительное.

Она сидѣла, опустивъ голову.

— Я пріѣхала васъ видѣть! очень тихо отвѣтила она.

Князь пожалъ плечами.

— Только?… очень радъ, что могу доставить вамъ это удовольствіе…. а потомъ что?

Паша взглянула на него, казалось, она боялась отвѣчать.

— Князь, вы говорите такъ строго, пощадите меня? дрожащимъ голосомъ произнесла она.

— Я говорю откровенно… я долженъ говорить, улыбка да мягкіе взгляды тутъ ни къ чему не поведутъ, вы должны наконецъ понять меня… я ѣду за границу, ѣду на долго, навсегда быть можетъ!.. мы должны объясниться… должны кончить… я прошу васъ выслушать меня въ послѣдній разъ, отвѣчать на мои вопросы, чего вы хотите отъ меня?

Паша задрожала, сердце ея опустилось. Она-молчала.

— Между нами не можетъ быть никакихъ отношеній, продолжалъ князь: — вы требуете, чтобъ я все разъяснилъ вамъ, вы сами до сихъ поръ не хотите понять своего положенія, своей обязанности… Жениться я на васъ не могу, объ этомъ вы знаете, въ этомъ вы сами, вѣроятно, увѣрены…. для любовницы вы не годитесь… тутъ нужна другая обстановка, другая внѣшность, тутъ безумная любовь не нужна совсѣмъ… наконецъ, еслибъ вы сдѣлались ею, не брать же мнѣ васъ съ собой за границу…. я ѣду отсюда!… вы посмотрите только въ какомъ платьѣ вы пришли сюда… къ счастію вы попали въ число просителей…. могло выйдти иначе, васъ могли увидѣть мои знакомые, вы хотите непремѣнно компрометировать меня, что вамъ нужно?.. денегъ, вознагражденія?.. говорите, требуйте!…

Паша только тяжело дышала, глаза ея были опущены, лицо совершенно блѣдно, руки вытянуты на колѣняхъ.

— Вы хотите знать, что я думаю о васъ? извольте я все скажу… я думаю что вы поступили глупо, скверно, что не за чѣмъ вамъ было бѣжать отъ тетки нужно было покориться ей, что вы сами унизили себя, сами во всемъ виноваты, что лучше бы вамъ было оставаться честной, порядочной дѣвушкой, и выйдти честнымъ образомъ замужъ хоть за того же Травилкина, я думаю даже, что онъ былъ правъ когда смѣялся надъ вами, вы вѣдь хотѣли чего-то высшаго… я думаю, что и теперь вы еще можете образумиться, загладить вину свою, выкинуть вздоръ изъ головы… я вамъ далъ мѣсто, далъ средства для жизни, вы теперь бросили ихъ; вамъ мало этого? извольте, я дамъ еще!.. вы хотите жить въ Петербургѣ и ничего не дѣлать… вамъ угодно совершенно погибнуть… я не мѣшаю…. дѣлайте что угодно…. только меня оставьте въ покоѣ…. разсчитайтесь со мной!

Онъ замолчалъ, облокотился на спинку кресла и теръ рукою лобъ свой.

— Я кончилъ… больше я ничего не могу сказать…. говорите вы! произнесъ онъ.

Паша поднялась съ дивана, глаза ея безсознательно блуждали, руки искали опоры.

— Я тоже ничего не могу сказать! съ усиліемъ прошептала она.

Князь смотрѣлъ на нее.

Ей показалась, что во взглядѣ его мелькнуло что-то жалостливое. Она крѣпилась до сихъ поръ, она хотѣла выслушать все до конца, какъ будто все надѣялась на что-то: нѣмое рыданіе давно переливалось въ груди ея. Она грохнулась передъ княземъ на колѣни и растянулась въ ногахъ его.

— Князь!… не васъ я вижу… вздоръ!.. вы не своимъ языкомъ говорите…. себя обманываете… Не туда попала я!… съ трудомъ говорила она: — притворитесь и теперь, человѣкомъ притворитесь… одно слово скажите… Я къ вамъ не приду больше, не помѣшаю вамъ… не увидите вы меня!.. въ послѣдній разъ другое слово скажите… чтобъ я-то не кляла себя…чтобъ не страшно мнѣ было вспомнить о васъ…

Князь выдернулъ свою ногу изъ рукъ ея и вскочилъ съ кресла.

— Подите прочь отъ меня! громко крикнулъ онъ.

Она страшно взглянула на него, взвизгнула и застучала головой по полу.

Два лакея высунулись въ дверяхъ.

— Она съ ума сошла… она сумасшедшая… зачѣмъ сумасшедшихъ пускаютъ сюда! грозно добавилъ князь.

Лакеи подвинулись впередъ.

Прасковья Сергѣевна вдругъ вскочила съ полу. На щекахъ ея выступили красныя пятна, волосы были растрепаны глаза сверкали, губы тряслись, руки судорожно въ кулаки сжимались, казалось, она чувствовала въ себѣ необыкновенную силу, казалось кого-то разорвать хотѣла.

— Нѣтъ, я не сумасшедшая… Я въ здравомъ умѣ! говорила она задыхающимся голосомъ; я была сумасшедшей когда повѣрила…. нѣтъ, не въ вашей мелкой, грязной душенкѣ искать его… вы и притвориться-то человѣкомъ не умѣете… вы надѣли на себя маску и задохлись подъ ней… роль не подъ силу!.. хотѣли людямъ помогать! — она лихорадочно засмѣялась: — вы кричали о чести, о долгѣ, и совѣсти, что за клевета подлая!.. вы вздумали казаться защитникомъ женщины, затѣмъ чтобъ легче вамъ было ограбить ее, чтобъ даже и ограбивши все-таки чистымъ выглядѣть! ахъ!.. она закачала головой, хотѣла еще что-то сказать, но не могла, спертое дыханіе помѣшало ей.

Князь стоялъ блѣдный, какъ полотно, его била лихорадка, онъ придерживался рукою за столъ.

— Возьмите ее! снова крикнулъ онъ.

— Прочь!… я сама уйду, вывести меня не трудно, вы вѣдь большой баринъ, большой!.. вамъ все простительно, всевозможно! Самой мнѣ труднѣе уйдти… Богъ съ вами… ступайте, раздавайте гроши ваши, подавайте милостыню! я не мѣшаю вамъ! Прочь!.. она шатаясь вышла изъ комнаты.

Князь упалъ на диванъ, ему сдѣлалось дурно. Верховой поскакалъ за докторомъ.

Въ домѣ говорили, что какая-то сумасшедшая разстроила нервы князя, даже сожалѣли зачѣмъ ее въ полицію не отправили.

Нѣсколько дней спустя князь уѣхалъ за границу, онъ очень торопился отъѣздомъ, а Прасковья Сергѣевна переѣхала въ какой-то уголъ, тяжелые страшные дни наступили для нея, жать у подруги было не удобно.

Зато въ Конопляновкѣ веселились неимовѣрно, — свадьба вообще дѣло великое, а въ деревняхъ и говорить нечего. Гости не выходили изъ нея. Всѣ поздравляли Куроѣдовыхъ и всѣ втихомолку подсмѣивались надъ ними, одни сначала положительно не вѣрили, другіе завидовали Травилкину, третьи ему въ глаза говорили, что онъ съ ума сошелъ, что онъ въ петлю лѣзетъ, четвертые удивлялись какимъ образомъ Катя рѣшилась идти за него, пятые какъ то злостно радовались, вотъ-дескать важничала, важничала, а на чемъ съѣхала. — Платонъ Андреичъ возгордился, выросъ на цѣлые полъ-аршина, онъ и слушать ничего не хотѣлъ, онъ былъ влюбленъ, до зарѣзу. Мысль, что наконецъ желаніе его осуществится, что женщина рѣшилась принадлежать ему, да еще какая женщина, что онъ даже нравится ей, кружила его голову, дѣлала изъ него совершеннаго ребенка. Онъ дѣйствовалъ какъ въ туманѣ, отъ восторга самъ себя не помнилъ, часто подходилъ онъ къ зеркалу, долго смотрѣлъ на себя и вдруі ъ хохоталъ какъ сумасшедшій.

Вѣдь вотъ же полюбила тебя… чортъ пучеглазый ты этакой, вотъ какого праздника дождался! въ восторгѣ повторялъ онъ.

Онъ готовъ былъ надѣлать какихъ угодно глупостей, даже раззориться въ пухъ и прахъ, лишь бы какъ можно больше угодить Катѣ. — Онъ былъ довольно скупъ отъ природы и часто дрожащею рукою пересчитывалъ скопленныя временемъ денежки, какъ будто любовался ими, а тутъ, вдругъ ухнулъ довольно значительную сумму на приданое. Правда, Анна Михайловна эти деньги заняла у него, съ тѣмъ чтобъ возвратить при продажѣ имѣнія, но вѣдь мало ли что могло случиться, будущаго не узнаешь. Онъ никогда не кутилъ на свой счетъ, а тутъ вдругъ забралъ нѣсколькихъ помѣщиковъ, повезъ ихъ въ городъ, и такъ угостилъ шампанскимъ, что въ единственномъ погребѣ ни одной бутылки не осталось. До сихъ поръ самымъ приближеннымъ лицомъ къ нему была прачка, курносая деревенская дѣвка, теперь онъ положительно видѣть ее не могъ, и сослалъ изъ дому въ какую-то дальнюю избу на самомъ краю деревни. Каждый день онъ бывалъ въ Конопляновкѣ, и каждый день возвращался оттуда въ совершенномъ упоеніи; Василиса крестилась, слушая по ночамъ бредъ его. Въ присутствіи Кати лицо его горѣло, потъ на лбу выступалъ, не проходило пяти минутъ, чтобъ онъ не цѣловалъ рукъ ея, и такъ цѣловалъ, какъ будто съѣсть ихъ хотѣлъ. Катерина Васильевна дѣлала съ нимъ все что угодно, какъ игрушкой тѣшилась имъ. Разъ она заставила его нарядиться въ салопъ и шляпку и нѣсколько часовъ просидѣть въ такомъ костюмѣ, въ другой разъ пожелала видѣть какъ онъ верхомъ ѣздитъ, потребовала, чтобы онъ для нея конфектъ изъ Москвы выписалъ, за столомъ украдкой сыпала соль въ его тарелки. Платонъ Андреичъ все исполнялъ, онъ ослѣпъ, оглохъ какъ-то, и вмѣстѣ съ Катей смѣялся надъ самимъ собою.

— Охъ, шалунья вы, Катерина Васильевна. Что это за прелесть такая, когда женщина разгладится… уму непостижимо!.. позвольте ручки разцѣловать! говорилъ онъ въ какомъ-то опьяненіи.

Она подставляла ему руки и потомъ вытирала ихъ.

Случалось, что и на Катю находили грустныя минуты, по крайней мѣрѣ она смѣяться переставала, казалась задумчивою, разсѣянною. Платонъ Андреичъ тогда чуть не плакалъ.

— Надоѣли вы мнѣ своими поцѣлуями… что это право… даже руки болятъ, искололи своими усищами! говорила она съ упрекомъ.

— Выстригу-съ, обрѣю!.. чѣмъ же я виноватъ, если у меня чувство такое, я даже укротить себя не могу! отвѣчалъ на минуту озадаченный Травилкинъ.

— Удивительное чувство!.. вы вотъ и по-французски не говорите, еслибъ вы любили меня, вы бы непремѣнно выучилась.

— Выучусь, прикажите только… въ Петербургѣ всему выучусь!

— Ну, и не цѣлуйте меня…

— Не могу-съ, умереть легче.

— Все вы говорите только, если вы хотите доказать любовь свою, вы вотъ что сдѣлайте!.. купите нашу Конопляновку.

Платонъ Андреичъ вытаращилъ глаза.

— Помилуйте, Катерина Васильевна, откуда же и такихъ денегъ возьму, дѣло это совершенно невозможное.

— Какъ невозможное…. вы свою деревню продадите…. вотъ и деньги будутъ.

Платонъ Андреичъ не зналъ что отвѣчать, и только смотрѣть на нее.

— Вотъ видите, вы меня даже нисколько не любите, на на волосъ!… этакой бездѣлицы сдѣлать не хотите, я чувствую, что буду самая несчастная! — она вдругъ заплакала.

Платонъ Андреичъ ломалъ себѣ руки.

— Катерина Васильевна, да вы войдите только…. положимъ я куплю… съ чѣмъ же я-то останусь…. я значитъ всѣ деньги вамъ отдать долженъ.

— Ну и отдать… вотъ и докажите любовь свою, пожертвуйте…. вы доходъ получать будете.

— Какой же доходъ, сами изволите знать, имѣніе ваше разоренное.

— Чѣмъ разоренное… что это вы говорите такое, — вы просто мучить меня вздумали, я и вѣнчаться не поѣду…. Богъ съ вами…. вы только смѣетесь надо мной, не за что мнѣ любить васъ, зачѣмъ мнѣ губить себя, я въ монастырь пойду…. Господи! какая я несчастная! — она снова заплакала.

Платонъ Андреичъ растопырилъ руки.

— Ну я куплю-съ…. не могу я видѣть слезъ вашихъ…. куплю-съ!…. Катерина Васильевна, вѣрите вы мнѣ?

Она сквозь слезы улыбнулась ему, и протянула свои руки.

Онъ сталъ цѣловать ихъ.

Послѣ этого обстоятельства Катерина Васильевна стала еще веселѣе; она ужь не жаловалась, что усы Травилкина колютъ ее.

Анна Михайловна выглядѣла совершенной имянинницей, лицо ея пріятно улыбалось, она сняла повязку со щеки, надѣла чепчикъ съ голубыми лентами, и съѣздила куда-то на богомолье. Ей безпрестанно снились самые сладкіе сны, разъ она видѣла, что въ бочку съ медомъ упала.

Да и вся дворня какъ будто обновилась, помолодѣла, бѣгала живѣе обыкновеннаго. Горничныхъ Катя надѣлила старыми платьями изъ обносковъ, на казачкѣ заскрыпѣли новые смазные сапоги, кучеру Михею сшили армякъ изъ свѣтло-синяго сукна, Фофочкѣ надѣли розовую ленточку.

Приближающаяся свадьба ознаменовалась на всемъ.

Платонъ Андреичъ продалъ свое имѣніе и купилъ Конопляновку. Страшно ему стало, когда онъ разстался и съ своей деревушкой и съ полученными за нее деньгами, онъ прослезился даже и очень крѣпко обнялъ старуху Василису. Только теперь показалось ему, что онъ въ самомъ дѣлѣ страшную глупость дѣлаетъ, но воротиться было поздно, да онъ и не думалъ ворочаться. Катя такъ хорошо взглянула на него, такъ мило протянула къ нему свои губки, такъ нѣжно положила свои руки на его плечи, такъ была очаровательна, что Платонъ Андреичъ все забылъ, даже втихомолку посмѣялся надъ своимъ страхомъ, отдалъ бы съ себя послѣднюю рубашку.

Свадьба совершилась въ Райчиковѣ, гостей было множество. Крестьянъ въ церковь пускали только по разбору, у кого былъ нарядъ праздничный. Сопилкинъ, какъ почетное лицо въ уѣздѣ, былъ посаженымъ отцомъ у невѣсты, во все время вѣнчанья онъ сидѣлъ на стулѣ, задремалъ, и очнулся только тогда, когда дьячокъ во все горло вскрикнулъ «а жена да боится своего мужа».

Офицеръ, писавшій письмо къ Прасковьѣ Сергѣевнѣ, былъ шаферомъ у жениха. Платонъ Андреичъ подъ вѣнцомъ выглядѣлъ совершеннымъ джентльменомъ, на немъ былъ изящный черный фракъ, бѣлый жилетъ, бѣлый галстухъ, въ рукѣ бѣлый батистовый платокъ. Онъ сморкался обыкновенно въ фуляры, но тутъ Катя запретила ему, приказала, чтобъ ничего цвѣтного не было. Про невѣсту и говорить нечего, прелесть съ головы до пятокъ. Всѣ, даже самые злые уѣздные критики, восторгались ею.

По окончаніи обряда Платонъ Андреичъ крѣпко облобызать всѣхъ, ему хотѣлось раздѣлить свою радость.

Онъ просто прильнулъ къ рукамъ Анны Михайловны, какъ будто за что-то благодарилъ ее.

— Что, братъ, женился наконецъ…. попалъ карась за удочку! — сказалъ ему какой-то пожилой господинъ мрачной наружности.

— Женился, женился! отвѣтилъ съ восторгомъ Платонъ Андреичъ и бросился къ господину на шею.

VII.

Прошло два года. На одной изъ многолюдныхъ петербургскихъ улицъ, набитой преимущественно разнаго рода мастеровыми, существуетъ большой каменный домъ; его тотчасъ можно отличить отъ сосѣднихъ собратовъ; онъ имѣетъ свою особенную физіономію. Подъ воротами его всегда грязно, на нихъ приклеено множество ярлыковъ съ надписями на русскомъ и нѣмецкомъ діалектахъ: комната отдается, одаеца уголъ, комната отъ жильцовъ со столомъ и прислугой, комната для одинокой дамы, ein Zimmer, и т. д. Дворъ его часто посѣщаютъ странствующіе музыканты. Въ окнахъ видна какая-то неурядица. Одно на половину простыней завѣшано, въ другомъ красная занавѣска, рядомъ пестрая, размалеванная стора, третье пусто, только разбитая бутылка украшаетъ его, изъ четвертаго выглядываетъ гипсовая фигурка, на пятомъ всякая дрянь навалена, шестое заросло пылью. Много разнаго народа живетъ въ этомъ домѣ, кого только не встрѣтишь на его темныхъ, грязныхъ лѣстницахъ, то сбѣжитъ босоногая кухарка съ порожними бутылками, за пивомъ, въ портерную, то попадется мальчишка безъ брюкъ, въ длиннополомъ сюртукѣ, съ тарелкой соленыхъ огурцовъ, то мелькнетъ разряженая красавица, то просто изъ дверей выглянетъ растрепанная женская личность, и вдругъ, какъ будто испугается дезабилье своего, то разгульный дѣтина съ заспаннымъ лицомъ, съ виннымъ запахомъ, пошатываясь считаетъ ступени, то господинъ подозрительной наружности, въ засаленомъ халатѣ, выйдетъ освѣжиться, подышать вонючимъ воздухомъ, выйдетъ потому, что въ квартирѣ его ужь черезчуръ дымно и душно, то офицеръ, уткнувши лицо въ воротникъ шинели, ощупью вдоль стѣнки крадется. Слышны здѣсь и звонкая пѣснь, и бряцанье разстроенныхъ фортепьянъ, и плачъ, и крикъ, и брань всевозможная. И вывѣски на стѣнахъ этого дома самыя разнообразныя, вполнѣ удовлетворяющія мелкимъ потребностямъ его обитателей: входъ въ номера, акушерка Емилія Блицъ, Ball Musik, продажа питій и папиросъ, мытье перчатокъ, отпускаютъ кушанье, бритье и прическа дамскихъ головъ, даже на всякій случай гробы съ траурными принадлежностями. Въ этомъ самомъ домѣ, на дворѣ, въ четвертомъ этажѣ, у какой-то старухи нѣмки, въ небольшой комнатѣ, на половину перегороженной ситцевымъ драпри, со стѣнами пропитанными сыростью, недавно происходила слѣдующая сцена.

На потертомъ, засаленомъ диванишкѣ, облокотясь обѣими руками на столъ, сидѣла Прасковья Сергѣевна. Лицо ея совершенно измѣнилось, глаза осунулись и смотрѣли не такъ хорошо, какъ прежде, щеки поблекли, лобъ перерѣзали легкія морщины, волосы на головѣ были разтрепаны, черное измятое платье глядѣло неряшливо, рукава его засучились, шея голая. Она сидѣла неподвижно, устремивъ глаза въ уголъ комнаты, и, казалось, задумалась о чемъ-то, пальцы ея въ волоса вцѣпились, на раскрытыхъ губахъ мелькала горькая улыбка.

Мимо нея взадъ и впередъ ходилъ какой-то очень молодой человѣкъ съ длинными, бѣлокурыми волосами Онъ курилъ папироску, часто останавливался и взглядывалъ на Пашу.

Оба молчали.

Въ комнатѣ было пусто и грязно; нагорѣвшая свѣча въ мѣдномъ подсвѣчникѣ тускло освѣщала ее, на стульяхъ задалось платье, на одномъ изъ нихъ мурлыкала кошка, въ простѣнкѣ стоялъ комодишко, на немъ разбитое зеркало, на окнѣ тарелка съ остатками какого-то кушанья, стаканъ съ квасомъ. За стѣной кто-то игралъ на гитарѣ.

Прасковья Сергѣевна продолжительно вздохнула, какъ-то думать устала, облокотилась на спинку дивана, заложила руки за голову и закрыла глаза.

Молодой человѣкъ остановился.

— Что съ тобой, Паша? спросилъ онъ.

Она только головой замотала.

— Не знаю что со мной… день такой выпалъ!.. сегодня я бы сердце изъ себя вырвала…. сосетъ здѣсь! нѣсколько спустя произнесла она и показала рукою на грудь.

Молодой человѣкъ снова остановился и вопросительно взглянулъ на нее.

— Хочется мнѣ сегодня что-нибудь сдѣлать надъ собой!.. выпила бы я чего-нибудь, такого бы выпила — отъ чего бы саму себя забыла… легче бы мнѣ было.. Сегодня ровно два года я въ Петербургъ пріѣхала!.. Она вздрогнула, вытянула впередъ руки и положила голову на спинку дивана…

Молодой человѣкъ пожалъ плечами.

— Ты просто больна, Паша, на тебя находитъ что-то, тебѣ беречься нужно.

Она лихорадочно засмѣялась.

— Поздно!.. не зачѣмъ!.. задохнуться бы мнѣ совсѣмъ, и стыдъ, и совѣсть совсѣмъ забыть, легче бы было… а умереть еще лучше!, знаете ли отчего на меня тоска нашла?.. отъ слова порядочнаго!.. я сегодня весела была, за мной подруга зайдти обѣщалась, я куда-то съ ней ѣхать хотѣла, да вотъ вы пришли…, вы всегда такъ хорошо говорите со мной, спасибо вамъ, еслибъ всѣ говорили такъ, не была бы я тѣмъ, чѣмъ теперь стала, вы вотъ руку мою цѣлуете, я цѣню это, я вѣдь не стою этого, мнѣ и глядѣть-то страшно за васъ, какъ взгляну, такъ меня въ сердце ударитъ что-то.

Молодой человѣкъ остановился.

— Паша, да полно тебѣ, ты дѣвушка хорошая, честная, я люблю, уважаю тебя.

— Честная!.. не велѣли мнѣ люди честной быть, люди иначе называютъ меня… Поздно я встрѣтила васъ, нужно было въ тотъ день встрѣтить.

— Въ какой день?

— Въ тотъ день, когда я на дно пошла, когда все закрылось, все кончилось для меня… Слушайте, я вамъ все разскажу; я знаю вы повѣрите мнѣ, мнѣ вѣдь никто не вѣритъ, всѣ думаютъ, что я и родилась такою, вотъ въ этой самой комнатѣ, въ грязи этой, что ничѣмъ другимъ я и быть не могла… на дняхъ какой-то офицеръ зашелъ, книгу у меня увидѣлъ, что вы принесли, и очень удивился, что я читаю ее… не повѣрилъ!

Она горько засмѣялась, и снова облокотилась руками на столъ. Лицо ея вспыхнуло.

— Слушайте, садитесь сюда, сегодня мнѣ говорить хочется, нужно говорить… сегодня я все. вспомнила, вы мнѣ сказывали, что пишете, сочиняете куда-то, авось пригодится вамъ… вѣдь и про разбойниковъ пишутъ, и надъ ними поплакать можно.

Молодой человѣкъ сѣлъ возлѣ нея.

— Разсказывала я вамъ какъ полюбила князя, какъ сюда къ нему пріѣхала, а дальше что было, этого я еще никому не говорила… берегла, стыдилась я саму себя вспомнить объ этомъ!

Она на минуту закрыла лицо руками и вдругъ отняла ихъ.

— Слушайте!.. не помню я, какъ вышла отъ князя, сама или вывели меня, все равно!.. очнулась я на мосту какомъ-то, не знаю, какъ попала на него… голова у меня кружилась, въ ушахъ шумъ страшный, и сама себя не чувствую, опомниться не могу!.. люди идутъ, ѣдутъ мимо меня, а я будто и не вижу ихъ, только въ глазахъ что-то мелькало у меня!.. прислонилась я къ периламъ, идти не могу, въ ногахъ, какъ гири тяжелыя, не знаю что и дѣлать мнѣ, держусь, чтобъ не упасть только, стою этакъ, да на воду гляжу, куда какъ хотѣлось мнѣ броситься въ нее, словно тянуло туда; въ груди огонь жжетъ, палитъ что-то, такъ вотъ и думается, что освѣжила бы себя… и бросилась бы я, непремѣнно бы бросилась, да и тутъ люди помѣшали мнѣ!.. народу шло много, день былъ ясный такой, кто ни пройдетъ, взглянетъ на меня, да и остановится, должно быть лица на мнѣ не было, будочникъ толкнулъ меня и приказалъ дальше идти, я и пошла!.. Два мужика засмѣялись надо мной, показалось имъ, что я пьяна, а я отъ слабости шаталась… хочу домой идти, а куда, припомнить не могу, и названіе улицы забыла… Цѣлый день я пробродила, увижу гдѣ у воротъ скамейку, посижу, не то такъ къ стѣнкѣ прислонюсь, мужчина какой-то заговорилъ со мною, а я какъ полуумная только ему въ глаза гляжу, должно быть страшно было и смотрѣть-то на меня, онъ отсталъ скоро… Только къ вечеру я на квартиру пріѣхала, денегъ у меня ничего не было, у подруги полтинникъ заняла.

Она за минуту замолчала, перевела духъ, провела рукою по лбу и тихо продолжала.

— У ней и остановилась, я давно знала ее, росли вмѣстѣ, обѣимъ вотъ одна доля вышла!.. она горько улыбнулась. — Жила она въ то время съ чиновникомъ какимъ-то въ бѣдности тоже, а только дружно жили, я-то сперва думала, что онъ мужъ ей, добрая была дѣвушка!.. разсказала я ей все, такъ она даже заплакала, глядя на меня, точно вотъ и о себѣ что-то такое вспомнила. Сидитъ, да руки мнѣ жметъ, да волосы мои гладитъ. Плюнь ты, говоритъ, Паша, на него, не безъ добрыхъ людей на свѣтѣ, Богъ дастъ на хорошаго человѣка попадешь! не поняла я въ то время словъ этихъ, вѣдь тогда не такая я была!.. Жила она въ маленькой квартирѣ, всего одна комната, мнѣ оставаться и нельзя было! Пошла я за своими деньгами, думала къ получить, устроиться какъ нибудь; я и обносилась вся, даже башмаковъ путныхъ не было, а выдали мнѣ проценты одни, вотъ и до сихъ поръ получить не могу, никакъ и совсѣмъ пропали!.. Наняла я уголъ за семь руб. въ мѣсяцъ, тутъ и обѣдъ въ этомъ числѣ, не знаю видали ли вы когда! Въ комнатѣ насъ пятеро жило, въ одномъ углу старый старикъ, кашлялъ ужасно, бывало какъ закашляетъ, такъ душу воротитъ, въ другомъ женщина съ ребенкомъ жила, сердитая такая, что страсть, со всѣми перебранится, а ребенокъ больной, онъ и умеръ тутъ, въ третьемъ хозяйка-старуха, тоже ворчала по цѣлымъ днямъ и все кофе пила, въ четвертомъ я помѣщалась.

Она на минуту замолчала, какъ будто припомнила что-то.

— Господи, чего только въ эту пору не вытерпѣла я, какихъ словъ не наслушалась, и пищи-то этой ѣсть не могу, и воротитъ отъ всего, вспомнить страшно!.. говорятъ, кто въ этихъ углахъ пожилъ, тому чистымъ не бывать!.. Бывало, какъ выбѣжишь на улицу, и дышешь иначе, всякая погода раемъ покажется, будто другой міръ увидишь, будто изъ тюрьмы вырвешься!.. хозяйка все приставала ко мнѣ, былъ у ней какой-то купецъ знакомый, такъ она съ нимъ хотѣла свести меня!.. забьюсь я, бывало, къ себѣ въ уголъ, и руки себѣ ломаю, и стыдно-то мнѣ, и бѣжать куда-то думается, и голова отъ шуму да чаду болитъ, и деревню вспомню и князя, я и тогда все еще любила его!.. и пуще тошно мнѣ станетъ, такъ тошно, сердце бы изъ себя вырвала!.. Ахъ, сказалъ бы мнѣ князь хоть слово порядочное, такъ дорожила бы я этимъ словомъ всю жизнь свою, не сгубила бы себя! она махнула рукой. Не вѣрилось даже, что въ такой омутъ попала, все думается, что сонъ видишь… Начала я себѣ мѣста искать, въ контору записалась, куда ни приду, на паспортъ взглянутъ: нѣтъ милая, говорятъ, вы дворянка, намъ нужно простую дѣвушку, вы вотъ и говорите какъ-то странно… А я путалась, знаете, какъ потерянная какая выглядѣла, не привыкла я ни къ чему этому, да и не до того было!

Она покачала головой и пожала плечами.

— Въ горничныя да няньки за дворянствомъ не берутъ, а получше во что, на одежу смотрятъ, да и куда получше, изъ угла-то!.. Пришла я къ одной барынѣ, наниматься тоже, понравилась она мнѣ, доброй такой показалась… узнала тоже что дворянка, «нѣтъ милая, говоритъ, мнѣ нужно дѣвушку работящую…» я ей и говорю: я работы не боюсь, буду работать, я своимъ дворянствомъ не дорожу, не виновата же я, что родилась съ нимъ! — «Я, говоритъ, не могу той дѣвушкѣ, которая у меня въ услуженіи живетъ, вы говорить». — Говорите ты, мнѣ все равно, мнѣ ѣсть нечего, я изъ деревни пріѣхала, никого не знаю здѣсь. — «Зачѣмъ же вы пріѣхали?» — Я возьми да и разскажи ей, все разсказала, какъ князя встрѣтила, какъ полюбила его, какъ теперь въ углу живу. Выслушала меня барыня, засмѣялась да и говорить: вотъ вы какая, моя милая, вамъ нужно совсѣмъ другого мѣста искать, вы по угламъ шляетесь и смѣете въ порядочный домъ являться, мнѣ, голубушка, нужно честную дѣвушку, вы и ходите-то за тѣмъ, чтобъ подтибрить что-нибудь.

Прасковья Сергѣевна остановилась, губы ея дрожали, стѣсненное дыханіе говорить мѣшало.

— Довольно, Паша, посмотри, ты на себя не похожа! произнесъ молодой человѣкъ.

— Мало!.. я все скажу! почти крикнула она и минуту спустя продолжала. — Бросила я мѣсто искать!.. надоѣло мнѣ беречь себя, прискучили мнѣ упреки подлые, пожалѣла я зачѣмъ люди понапрасну клянутъ меня, отъ однихъ отстала я, а къ другимъ не пристали, вспомнила я, что на свѣтѣ одна одинешенька, что никому не нужна душа моя, подумала что есть жизнь другая, привольная; нашептали мнѣ о ней, накликали ее на меня, забыла я саму себя отъ горя да усталости, деньги вышли всѣ, за квартиру было не плачено, въ подвалѣ, въ углу, сыро да холодно, кашель старика душилъ меня, больной ребенокъ умиралъ, жилица бранилась, ѣсть мнѣ было нечего, два дня голодала я, а на третій поклонилась хозяйкѣ, попросила къ купцу свести себя! — она зарыдала и ударилась головой объ столъ.

Молодой человѣкъ цѣловалъ ея руки.

— Паша, да ради Бога полно тебѣ! произнесъ онъ съ чувствомъ.

Она подняла голову, проворно утерла глаза и задыхаясь, какимъ-то злобно веселымъ тономъ, продолжала.

— Нарядили меня, накормили меня, комнату мнѣ наняли!.. стала я вещью и радовалась, точно мстила чѣмъ-то, точно своей пагубой людямъ отплатить хотѣла!.. посмѣялась я надъ тѣмъ, что прежде за стыдъ считала, слово это возненавидѣла, злость брала меня, когда я встрѣчала иную женщину, я не завидовала ей, я проклинала ее!.. я сама отвернулась людей, плюнула на ихъ карканье, я надѣвъ на себя петлю душила себя все крѣпче да крѣпче!.. я не могла забыть прошлаго, а мнѣ нужно было забыть его, чего только не дѣлала я, чтобъ изъ сердца и головы все выкинуть!.. меня виномъ поили, я повсюду кидалась, гдѣ было народу больше, гдѣ веселились до неистовства, гдѣ хохотомъ можно было хоть на время заглушить боль свою! она всплеснула руками. — Ахъ! я до всего дошла и все-таки ничего не забыла, эта дума проклятая все сидитъ во мнѣ! знаете ли какъ живемъ мы?.. сегодня роскошный обѣдъ, вино, кутежъ, пѣсни, завтра кусокъ вонючей говядины, корка чернаго хлѣба, сегодня великолѣпное платье, завтра оно идетъ на рынокъ, щеголяешь въ чужомъ салопишкѣ, сего дня лихачъ извощикъ, завтра въ грязь, въ слякоть, въ тонкихъ башмакахъ ходьба по улицамъ, одинъ вечеръ пошлыя ласки, другой брань грубая, и всюду позоръ, одинъ позоръ только, и всѣ хохочутъ надъ нами, только хохочутъ, и сами мы хохочемъ, вѣдь намъ всегда должно быть весело, велятъ! — Она закрыла лицо руками и замотала головой, тяжелые вздохи колыхали грудь ея.

Молодой человѣкъ тоже казался взволнованнымъ; онъ какъ-то жалостно смотрѣлъ на Прасковью Сергѣевну и гладилъ едва пробивавшіеся усы свои.

Она вдругъ отняла отъ лица руки.

— Поняли вы меня? спросила она.

— Понялъ!.. что жъ дальше-то будетъ съ тобой?

Она крѣпко сжала его руку и долго пристально смотрѣла въ глаза ему, какъ будто благодарила за что-то, какъ будто любовалась имъ.

— Дальше!.. та же чахлая жизнь, тамъ смерть одинокая, въ больницѣ… мы вѣдь не живемъ долго, изведешься, да зачахнешь раньше времени.

Молодой человѣкъ задумался.

— Паша, хочешь я спасу тебя, я женюсь на тебѣ? Она грустно улыбнулась и высвободила свою руку.

— Меня-то вы положимъ спасете, да только себя погубите, я вашу жизнь отравлю, вы слишкомъ честны, вы не должны и касаться меня, вы свѣжи, молоды, а придетъ время когда и вы вмѣстѣ съ другими проклянете меня, мнѣ только дожить осталось, а вы еще и жизни не отвѣдали, вы полюбите чистую дѣвушку, вы должны быть счастливы, а меня гдѣ же любить вамъ? вѣдь я!.. Она не договорила, стиснула зубы, лицо ея судорожно передернулось.

— Вы и ходите рѣже ко мнѣ, не годится вамъ ходить сюда, нельзя, вамъ нужно беречь себя!.. Прощайте!.. сюда старикъ придеть, васъ застанетъ, опять бранить меня будетъ!

Она встала съ дивана, лицо ея было совершенно блѣдно, руки дрожали, на глазахъ блестѣли слезы.

Молодой человѣкъ простился съ ней, она схватила и поцѣловала руку его, потомъ захлопнула за нимъ дверь, крѣпко, на два оборота ключа заперла ее, упала на диванъ, и страшно зарыдала; казалось, грудь ея разрывалась на части. Этимъ рыданіемъ она прощалась сама съ собой. Аккорды гитары за стѣной составляли страшный съ нимъ контрастъ.

Кто-то постучался въ дверь къ ней.

Она замолкла, притаила дыханіе и свѣчу погасила.

Она никого видѣть не хотѣла.

Анна Михайловна, Платонъ Андреичъ и Катя давно живутъ въ Петербургѣ, только далеко отъ Паши, въ другой части города, въ домѣ, имѣющемъ тоже свою физіономію, но физіономію чистую, привлекательную. Они занимаютъ прекрасную квартиру, на лѣстницѣ ихъ постоянно дежурить швейцаръ. Въ особенности хорошъ будуаръ Катерины Васильевны, какихъ рѣдкостей только нѣтъ въ немъ, все, о чемъ прежде мечтала она; даже въ воздухѣ пахнетъ чѣмъ-то упоительнымъ. Стѣны его обиты самыми дорогими обоями, на окнахъ кружевныя занавѣсы, за ними душистые цвѣты въ вазахъ, фонтанчики изъ духовъ, на полу — пуховый коверъ, выгибныя кушетки изъ шелковой матеріи одного цвѣта съ обоями, кресла въ видѣ раковинъ, письменный столикъ, этажерка съ драгоцѣнными бездѣлушками, на стѣнахъ гравюры, да какія гравюры… взглянешь, не оторвешься, все женщины, одна другой лучше, одна другой соблазнительнѣе. Въ этотъ будуаръ и Анна Михайловна, и Платонъ Андреичъ заходятъ весьма рѣдко, развѣ случайно какъ-нибудь, развѣ тогда, если Катя кого-нибудь позоветъ изъ нихъ. Въ немъ молодая хозяйка любитъ мечтать одна, полулежа на изящномъ диванчикѣ, или принимать дружескіе визиты тѣхъ людей, при которыхъ можетъ оставаться въ роскошномъ дезабилье, въ туфляхъ на босую розовую ногу, въ сквозномъ капотѣ, для всѣхъ прочихъ, менѣе приближенныхъ лицъ, существуетъ прекрасная гостиная. Небольшая, простенькая комната Анны Михайловны совсѣмъ въ другой сторонѣ. Крошечный, грязьненькій кабинетъ Платона Андреича, съ дырявымъ письменнымъ столомъ, трубкой въ углу, да нѣсколькими стульями, возлѣ кухни.

Катерина Васильевна очень похорошѣла послѣ свадьбы, сдѣлалась женщиной, распустилась, стала курить легкія тоненькія папиросы. Анна Михайловна сморщилась. Платонъ Андреичъ замѣтно состарѣлся, опустился. Въ физіономіи его прогладываетъ тяжелая забота, онъ даже пересталъ закручивать усы свои.

Живутъ Травилкины очень странно. Въ теченіе двухъ лѣтъ Катерина Васильевна и Анна Михайловна истратили почти всѣ свои деньги, нужно было сдѣлать наряды, омеблировать квартиру, завести знакомство, задать нѣсколько вечеровъ, обѣдовъ, себя показать. Платонъ Андреичъ содержалъ самъ себя и перебивался кое-какъ небольшимъ доходомъ, получаемымъ съ Конопляновки, съ него брали и за харчи, и за комнату въ квартирѣ, и за мытье бѣлья, въ послѣднее время и его деревню какъ-то перезаложить понадобилось. Не смотря на это, Катя ни въ чемъ не думала умѣрять себя. Она одѣвалась по самой послѣдней модѣ, каждое платье ей служило на какихъ-нибудь два, три раза, она даже какъ-то жестоко обращалась со всѣми своими нарядами, точно доказать хотѣла, что ей все ни почемъ; она ѣздила развалясь въ щегольской коляскѣ, на сѣрыхъ лошадяхъ, сидѣла въ театрѣ не иначе, какъ въ бель-этажѣ. Глядя на эту обстановку, Катю можно было принять за знатную даму, за богачиху. Имя ея скоро сдѣлалось извѣстнымъ всему аристократическому и богатому населенію города. Только нѣкоторыя дюжинныя, грубыя лица не довѣряли этому имени, морщились надъ нимъ, втихомолку посмѣивались надъ его мишурнымъ блескомъ. Эти лица знали, что Катерина Васильевна кушаетъ перепелки, за которыя никогда не платятъ, что серебро и золотыя ея вещи часто отдаются на сохраненіе въ чужія руки, что экипажъ, въ которомъ она разъѣзжаетъ, подаренъ ей однимъ господиномъ, ограбившимъ для этого цѣлое семейство, что другой господинъ, по какому-то случаю, чуть не перебилъ стекла въ ея квартирѣ. Да и мало ли чего еще не знали эти люди, какихъ грѣшковъ не разсказывали, въ особенности горничныя трещали очень много. Зато въ свѣтѣ, въ обществѣ о Катеринѣ Васильевнѣ думали иначе, многіе ей завидовали, многіе ее обожали, многіе тщетно заискивали ея милостиваго взгляда, и только кое-какія заклятыя старовѣрки, привыкшія видѣть и на солнцѣ пятна, отворачивались отъ нея.

Въ супружескихъ отношеніяхъ Травилкиныхъ было тоже что-то совершенно своеобразное. Катя до безобразія щеголяла, Платонъ Андреичъ ходилъ въ истертомъ сюртукѣ, Катя ѣздила въ собственной коляскѣ, Платонъ Андреичъ трясся на извощикахъ или бѣгалъ пѣшкомъ, она отправлялась въ гости, въ театръ, онъ оставался дома и даже не зналъ куда жена поѣхала, она ничего не дѣлала, ни до чего не дотыкалась, онъ исполнялъ всякую домашнюю работу, смотрѣлъ за прислугой, за кухней. Вообще Платонъ Андреичъ игралъ самую двусмысленную роль, служилъ для Катерины Васильевны какимъ-то прикрытіемъ.

— Боже мой, я замужемъ! восклицала она иногда довольно строго, но я не могу любить мужа, мнѣ даже стыдно показать его!

— Grand dien! я самая несчастная женщина, вы не должны любить меня, мой мужъ!.. съ ужасомъ произносила она въ другихъ случаяхъ.

— Это все сплетня однѣ, она замужняя женщина! говорили о ней нѣкоторыя дамы.

— Жаль ее, онъ ей не пара совсѣмъ! толковали другія.

— Все мужъ виноватъ, все отъ мужа зависитъ! замѣчали третьи.

Платонъ Андреичъ довольно незамѣтно покорился своей участа. Сначала онъ вздумалъ протестовать, какъ мужъ, заявить права свои, но его съ разу осадили. Потомъ онъ долго молча наблюдалъ за женой, даже не хотѣлъ вѣрить себѣ, но наконецъ не выдержалъ и замѣтилъ, что неприлично молодой дамѣ такъ держать себя.

Катя вскинулась на него.

— Какъ неприлично?.. что это значить!.. вы меня приличію учить вздумали… что-съ?.. Боже мой, я даже ушамъ своимъ не вѣрю!

— Нельзя не вѣрить, сами посудите, что сказать могутъ… вотъ старикъ у васъ по цѣлымъ днямъ сидитъ, къ чему это-съ!.. для мужа это непріятно! довольно робко говорилъ онъ.

Катерина Васильевна захохотала ему подъ носъ.

— Что это?.. вы еще смѣете подозрѣвать меня, вы?.. ревновать къ этому почтенному старику!

— Старикъ, или кто другой, все одно, вотъ и вчера кто-то сидѣлъ у васъ!

— Вамъ дѣла нѣтъ! крикнула Катя. — Mon Dieu, до чего дожила я… я даже принять никого не могу, вы смѣли подумать обо мнѣ, вы хотите заключить меня въ келью какую-то!

— Ничего этого не хочу, я даже готовъ для васъ всякое удовольствіе доставить… а только сами посудите, откуда у васъ берется все?

— Что берется!

— Наряды-съ!

— Такъ что жъ мнѣ прикажете одѣваться такъ, какъ вы, чихиремъ этакимъ!

— Я, Катерина Васильевна, чихиремъ для васъ сдѣлался, этимъ меня попрекать нечего, раззорили вы меця, какъ липку обобрали, дѣлаете вы такія вещи, что и сказать совѣстно!

Катя вспыхнула.

— Какія вещи! какъ вы смѣете оскорблять меня, вотъ тиранъ навязался!.. я за васъ только изъ милости пошла, я честь вамъ сдѣлала, а вы не смѣйте оскорблять меня… вы съ тѣмъ уговоромъ и женились на мнѣ, чтобъ ни въ чемъ не указывать!.. вы вотъ не дѣлаете ничего, васъ же хлѣбомъ кормятъ… зачѣмъ на службу не поступили, зачѣмъ?

— Какая мнѣ служба!.. обморочили вы меня, глаза мнѣ отуманили!

Катя взвизнула. Ей сдѣлалось дурно.

На крикъ ея прибѣжала Анна Михайловна.

— Какъ вы смѣете? кто вамъ далъ право?.. умертвить ты ее хотите… злодѣй! куичала она.

Платонъ Андреичъ поблѣднѣлъ.

— Право мнѣ далъ Богъ да церковь… а вы въ это дѣло мѣшаетесь напрасно… довольно ужь вы же портили ее, всю душу-то ее просолили… или совсѣмъ ни стыда, ни совѣсти въ васъ нѣтъ, пустили вы меня по міру, да еще и обезчестить хотите, чтобъ и рожу-то я свою даже не могъ никуда показать… я мужъ ей, не позволю я ей сдѣлать этого?

— Молчите! крикнула Анна Михайловна.

— Молчите! повторила очнувшаяся Катя.

— Ты молчи!.. не заставь разсказать всѣхъ дѣлъ твоихъ… все знаю!.. уймись, уймись говорю… каяться будешь!

Катя снова вскрикнула.

Анна Михайловна бросилась помогать ей.

Платонъ Андреичъ весь трясся, внутреннее волненіе душило его, больше онъ ничего не могъ говорить. Впрочемъ эта вспышка его была чуть ли не послѣднею.

Катя заболѣла, у ней разстроились нервы, она нѣсколько дней пролежала въ постели, потомъ встала какъ ни въ чемъ бывало, а вечеромъ очень громко хохотала съ какимъ-то офицеромъ.

Платонъ Андреичъ не только не возвысился, не только не привелъ въ исполненіе своей угрозы, но напротивъ замолчалъ окончательно, онъ на все, какъ говорится, рукой махнулъ, отъ всего отвернулся. Онъ по цѣлымъ днямъ началъ пропадать изъ дому. Недавно его подняли пьянаго на улицѣ и совершенно обезображеннаго домой привезли. Катерина Васильевна сначала испугалась, съ ней сдѣлалась истерика, а потомъ очень обрадовалась этому случаю, она на другой же день рѣшительно объявила, что жить съ мужемъ больше не намѣрена, что онъ осрамилъ, погубилъ ее и можетъ убираться къ мужикамъ въ Конопляновку, что она не въ состояніи больше кормить его.

Платонъ Андреичъ выслушалъ ее довольно хладнокровно, въ головѣ его очень шумѣло.

— Змѣя ты подколодная! говорилъ онъ хриплымъ, сдержаннымъ голосомъ: — за что жъ ты человѣка-то погубила, за то, что онъ въ ногахъ у тебя валялся, руки, ноги твои цѣловалъ!.. сколькихъ еще погубишь, сколькихъ ограбишь?.. вѣдь у васъ душа-то ненасытная, волчья натура!.. поплатишься ты за грѣхи свои, не вѣкъ красотой торговать, пропадешь!.. не вѣкъ людей обманывать!.. на папертяхъ настоишься, въ сыромъ подвалѣ околѣвать будешь, а ужь не помогу я тебѣ, отплачу за погибель свою, вишь до чего довели вы меня! — Онъ развелъ руками и тихо заплакалъ.

Сюртукъ его былъ разорванъ, лицо разцарапано. Черезъ нѣсколько дней онъ дѣйствительно уѣхалъ.

Тяжело было смотрѣть на него, такимъ разбитымъ, уничтоженнымъ онъ выглядѣлъ.

Послѣ его отъѣзда Катя заблестѣла еще болѣе. Въ обществѣ очень жалѣли ее.

Въ настоящее время она стала благоразумнѣе, копитъ копѣйку, и живетъ прикрытая именемъ несчастной жены, брошенной подлецомъ-мужемъ.

Добраться до нея если не трудно, то по крайней мѣрѣ дорого.

Анна Михайловна, въ качествѣ приживалки, находится при дочери, и всюду кричитъ о ея несчастномъ замужествѣ и о безнравственности нынѣшняго вѣка.

Она безпрестанно ходитъ въ церковь, а по средамъ и пятницамъ кушаетъ постное.

Платонъ Андреичъ доживаетъ свою жизнь въ деревнѣ и кое-какъ конопатить полусгнившую Конопляновку.

Князь Стрѣлкинъ-Каверскій возвратился изъ заграницы. Вмѣстѣ съ его появленіемъ, на петербургскомъ горизонтѣ засіяла какая-то итальянка, новая камелія самой роскошной породы.

О Прасковьѣ Сергѣевнѣ и говорить нечего, она сама опредѣлила конецъ свой: тамъ смерть одинокая, та же чахлая жизнь, изведешься да пропадешь раньше времени!

А. Витковскій.

Примечания

↑ Впервые — в журнале «Русское слово», 1863, № 2, отд. I, с. 1—64 и № 3, отд. I, с. 1—66.

[1] Впервые — в журнале «Русское слово», 1863, № 2, отд. I, с. 1—64 и № 3, отд. I, с. 1—66.

[1]