ДВѢ ВСТРѢЧИ.
правитьI.
Деревенская идиллія.
править
Далеко отъ Петербурга, въ глуши Россіи, тамъ, гдѣ еще лѣтъ десять тому назадъ желѣзную дорогу считали навожденіемъ діавольскимъ, а о пароходахъ не иначе говорили, какъ предварительно перекрестясь, — есть у меня небольшая усадьба, вся потонувшая въ зелени заброшенныхъ садовъ, окруженная сочными лугами и золотистымъ просторомъ пышныхъ нивъ. Прежде, бывало, я отходилъ тамъ душою отъ петербургскаго разлада и суеты, воскресалъ «на лонѣ природы» отъ нашей пошлости и злобы…
Съ давняго времени, еще чуть-ли не съ моего прадѣда, освободившаго своихъ крестьянъ на волю — вся окрестность не знала крѣпостного труда. Жили тутъ люди вольные, жили зажиточно. Народъ все былъ смѣтливый, бойкій, смѣлый. Всѣ промыслы уѣзда — попали въ его руки. Мимо ничто не проходило. Скупщики хлѣба, ремесленники, ходоки — все это выходило изъ окрестностей моей усадьбы…
Какъ-то я лѣтъ пять не былъ въ ней.
Помню, послѣ этого промежутка, пріѣхалъ я сюда въ глухую ночь, когда вслѣдъ за отошедшею грозою туманъ клубился по понизьямъ, сѣрая мгла заполоняла рощи и сады, цѣпляясь все выше и выше по вѣтвямъ на деревьяхъ, такъ что ихъ верхушки словно плавали въ ея однообразной массѣ…
— Батюшки!.. встрѣтила меня въ дверяхъ старуха-нянька, на попеченіе которой сданы были и домъ и садъ. Начались обычныя, повторяющіяся при каждой встрѣчѣ сцены. Дѣтскія воспоминанія роемъ нахлынули на душу, и воскресало все давно забытое, къ чему, казалось, и слѣда уже не было, что сплошь поросло чертополохомъ, да бурьяномъ послѣдующихъ впечатлѣній…
— А у насъ-то перемѣнъ, касатикъ мой, у насъ-то! огорчалась нянька. — Ивана Федорова зналъ ты? Хроменькій мужиченко былъ такой?.. Въ купцы вышелъ, брюхо отростилъ, да и величается. Селиванова помнишь? Пастухомъ еще при тятенькѣ твоемъ былъ?.. Таперича съ хлѣбомъ такія дѣла дѣлаетъ — стрась!.. Пора намъ въ могилку, старымъ людямъ… пора!… Чужой вѣкъ заѣдаемъ.
— Полно, няня, еще проживешь долго…
— Ой, ты мой голубчикъ, куда ужъ мнѣ!.. ты бы меня къ кіевскимъ святынямъ отпустилъ помолиться…
На другой день я всталъ рано и сейчасъ-же вышелъ вонъ. Только-что поднявшееся солнце разогнало сѣрые клубы тумана, нависшаго надъ небольшимъ озеркомъ и рѣчкою Мухояровкой. Длинныя тѣни березъ и липъ привольно ложились на бѣлыя отмели берега, въ свѣтлой листвѣ молодыхъ дубковъ играло солнце, зеленый островокъ стройно подымался въ синихъ неподвижныхъ водахъ. А дальше: ровная, ровная безъ перерыва гладь, засѣянная рожью, съ бурливымъ, извивавшимся въ обрывистыхъ берегахъ потокомъ, синіе туманные очерки далекаго лѣса на небосклонѣ — и надо всѣмъ прозрачныя облака съ розовыми оттѣнками лѣтняго утренника…
Изумруднымъ блескомъ играло солнце въ зеленой листвѣ берега. Свѣтлыя капли росы падали съ листа на листъ, въ густую, кипѣвшую милліонами жизней и звуковъ чащу прибережной травы. Коралловыя, рубиновыя козявки то и дѣло взбѣгали на верхушки зеленыхъ стебельковъ — и шевельнувъ усиками, быстро спускались внизъ. Агатовые и коричневые жучки угрюмо копошились у сѣрыхъ корней лопушника. Упавшая съ дерева гусеница старалась удержаться на травѣ, гнувшейся подъ ея тяжестью. Изъ чашечки колокольчика выползала зеленовато-золотистая букашка — и тихо распустивъ прозрачныя крылья, взлетала на вѣнчикъ недалеко алѣвшей полевой гвоздики. Тутъ-же, прыгая взадъ и впередъ, надувался и неугомонно стрекоталъ кузнечикъ. Изъ-за низкаго кустика вылетѣлъ королекъ и высоко съ жалобнымъ пискомъ кидался за мелкою мушкой, какъ яркая искорка кружившейся на солнцѣ. Мелкая пѣночка вилась надъ своимъ гнѣздомъ, стараясь во что бы то ни стало отогнать назойливую пчелу, усѣвшуюся тутъ-же на благовонный вѣнчикъ бѣлой буквицы. Рой комаровъ топко звенѣлъ въ воздухѣ, и въ этомъ немолчномъ звонѣ солидно отдѣлялись басовыя ноты большой черносиней мухи…
Вдоль по берегу я шелъ дальше вплоть до невысокаго холма, еще подходя къ которому мнѣ слышались разсѣянные, то быстро перебѣгавшіе, то тихо рокотавшіе и гаснувшіе звуки трехструнной балалайки. Наконецъ, изъ-за дерева передъ мною мелькнула группа, заставившая меня пріостановиться. На верхушкѣ холма сидѣла красивая дѣвушка, вся на припекѣ. Солнце ярко обливало ея густые русые волосы, свѣтилось на стеклянныхъ бусахъ и придавало какой-то огнистый оттѣнокъ загорѣлому лицу деревенской Миньоны, на которомъ страстно горѣли большіе, красиво прорѣзанные, темносиніе глаза. Дѣвушка улыбалась, когда заговаривалъ близко-близко сидѣвшій парень, повидимому не послѣдній представитель сельскаго gentry. Порою онъ перебиралъ струны балалайки, но большею частію откладывалъ ее всторону, обвивая руками охваченный кумачнымъ сарафаномъ станъ дѣвушки. Та и не противилась…
Домой я вернулся уже къ вечеру — и представьте мое изумленіе, когда въ комнатахъ у себя засталъ видѣнную утромъ красавицу.
— Кто это? спросилъ я у няни.
— Неужели-жь не узналъ? Помнишь Машку?
— Боже какъ выросла! — невольно воскликнулъ я, вглядываясь въ красивое лицо дѣвушки, служившей у насъ съ дѣтства и выросшей у насъ въ домѣ.
Спустя нѣсколько мѣсяцевъ я уѣхалъ, а черезъ годъ получилъ изъ деревни письмо, въ которомъ меня между прочимъ увѣдомляли, что Марья, ославленная по всему селу свою связью съ парнемъ, которая, разумѣется, не осталась безъ послѣдствій и сдѣлала ее матерью, ушла неизвѣстно куда…
II.
Ходячая народная столовая.
править
Прошло лѣтъ десять послѣ того.
Я совершенно позабылъ и Марьѣ, пока не встрѣтилъ ее въ Петербургѣ, — по при какихъ условіяхъ, предоставляю узнать читателямъ изъ краткаго наброска, внесеннаго въ мою записную книжку. Тогда было время очерковъ — и пишущіе люди обыкновенно воздерживались отъ передачи своихъ впечатлѣній, ведя разсказъ не отъ своего лица.
Кому не случалось застаиваться подолгу на людныхъ пристаняхъ, гдѣ лѣтомъ ключемѣ бьетъ страдная работа нашихъ судовщиковъ, гдѣ грузятся и разгружаются барки, пристаютъ и отходятъ суда, гдѣ до самой поздней ночи стоитъ гулъ и гомонъ суетящейся толпы, сквозь которую, съ палубы судна до ютящагося на противоположной сторонѣ набережной склада, медленно переступаютъ съ тяжелыми ношами за плечами запотѣвшіе и затомившіеся рабочіе? Не дальше какъ въ Петербургѣ вы можете видѣть ту же картину даже на скромной Фонтанкѣ. Только вмѣсто судовъ съ рабочими, нагруженныхъ ссыпными и льняными товарами, вамъ придется увидѣть разгружающіяся дровяныя барки. Остановимся здѣсь. Прислушайтесь и присмотритесь — и вы право не потеряете времени даромъ.
Передъ вами лежитъ широкая панорама, окаймленная высокими домами, церквами и прямыми линіями однообразныхъ казармъ. Жутко даже дѣлается непривычному человѣку на этомъ однообразномъ просторѣ. Прислонясь къ гранитному парапету, я безотчотно глядѣлъ на мутныя струи, сверкающія подъ лучами солнца яркими далеко разсыпанными блестками. Вотъ мимо проплыла лодка съ двумя гимназистами, ловко справляющимися съ веслами. На минуту чистые дѣтскіе голоса, полные заразительнаго задора и веселости, задрожали въ воздухѣ и смолкли. Немного дальше тянется передъ вами сѣрая масса Измайловскаго моста. Здѣсь сгружаютъ дрова въ лѣсные дворы изъ неуклюжихъ свирскихъ барокъ, которыя опростаясь и сами пойдутъ на дрова. По тонкимъ досчатымъ настилкамъ рабочіе таскаютъ ихъ въ тачкахъ къ широкому пустырю, запятому сплошными рядами уже выгруженныхъ дровъ. Десятникъ, управляющій работами, горячится тутъ же, покрикивая на поденщиковъ. Приглядитесь. Часто вы и здѣсь наткнетесь на драму, незамѣтную съ перваго взгляда. Вотъ какой-то юноша, довольно приличный, хотя и плохо одѣтъ, робко напрашивается на работу.
— Да, вы изъ какихъ будете? изумляется десятникъ.
— Изъ мѣщанъ.
— Ссъ!… Что-жъ, должно проворовался, аль безъ мѣста шатаешься?
— Безъ мѣста.
— Бизомѣ-ста!…. Повторилъ близстоявшій рабочій, безцеремонно щупая добротность его сюртука.
— То-то, по мундеру вашего брата видно…. Не больно паратно… Силы-то у тебя фатитъ-ли?
— Силы довольно.
— Тридцать копѣекъ въ день… Вотъ я солдатикамъ по тридцати плачу. Да пачпортъ чтобъ съ собою былъ! Тутъ вотъ городовой стоитъ.
— Хорошо.
— То-то! Изъ-за вашего брата не больно ловко отвѣчать приходится…. Да ты грамотный, что-ли?
— Грамотный.
— Шелъ-бы въ писаря. Эй ты, длиннобородый, чего, шельма, остановился?… Видишь! изъ-за тебя другіе ждутъ…
— Затомился, Иванъ Авксентьичъ…
— Ина! Не стеклянный! — не разобьешься…
Наконецъ жара дѣлается невыносимой и около полудня на набережную является ходячая народная столовая, именно такая, какая изображена на прилагаемомъ рисункѣ (стр. 613 «Нивы»). Невысокая, приземистая, краснощекая бабёнка въ сѣрой солдатской шинели съ споротыми погонами, съ кошелемъ для мѣдяковъ у пояса, подвезла къ самой набережной ручную телѣжку со всевозможною снѣдью. Къ ней уже издали тянутся рабочіе, предварительно закупившіе въ ближайшихъ мелочныхъ лавочкахъ фунтами ржанаго хлѣба. Ресторанъ открывается. На небольшой деревянной скамейкѣ раскладывается лукъ. Сердце съ перцемъ, рубцы, вареныя яйца, печенка и другая неприхотливая снѣдь скрывается подъ сѣрымъ сукномъ, покрывающимъ телѣжку. Тутъ же свѣжіе огурцы, черствые какъ камень калачи и крендели. Короче — чего хочешь, того и просишь.
— Тетка, серіозно всматривается въ содержимое тачки рабочій.
— Что-о, голубчикъ?
— Што этто у те нонѣ за сердце… съ лукомъ, или съ перцемъ?
— Съ лукомъ, родимый, съ лукомъ. У меня завсегда сердце съ лукомъ….
— То-то! строго обрываетъ ее потребитель. — Давакось луку на два гроша.
Два пучка отдѣляются ему. Тотъ сейчасъ-же отправляетъ ихъ подъ мышку и заказываетъ сердца на три копѣйки. Заполучивъ все слѣдуемое, рабочій садится гдѣ нибудь въ тѣни и обѣдаетъ, безучастно поглядывая на проѣзжихъ и прохожихъ, пока послѣдняя луковица и послѣдній кусокъ хлѣба не будутъ окончены.
— Тёта, а тёта! подходитъ другой рабочій.
— Чиво?
— Аль ты меня не признала?
Баба внимательно всматривается въ него.
— Неужели-жъ запамятовала?
— Не попомню, милай…. Никакъ не упомню.
— Ахъ ты тёта, тёта!… И не стыдно тебѣ?
— Ужъ прости, голубчикъ… Гдѣ-жъ ты меня видывалъ?
— А годовъ пять назадъ луку у то на грошъ купилъ.
Кругомъ раздается хохотъ. Баба бранится….
Случается съ бабами и такого сорта грѣхъ. Залежится и протухнетъ товаръ.
— Хозяйка, а хозяйка! зѣваетъ на нее извощикъ, примостившійся, не смотря на жару, на самый припекъ.
— Чего тебѣ?
— Глико… что эфто у тебя?
— Какъ что? извѣстно, рубецъ…
— Я знаю, рубецъ…. Экъ удивила! А на рубцѣ что?
— Это плѣсень… Опять завелась, подлая…. Жарко, не усмотришь — заводится.
— То-то заводится А то — рубецъ!
— Значитъ хорошъ ежели цвѣтетъ, оправдывается баба.
— Ладно, толкуй тамъ!
— Да ты чего лаишси! Возьми черносливъ, весь онъ побѣлѣетъ… Въ кисломъ яблукѣ рази черви водятся? — завсегда въ сладкомъ.
— Это такъ! безпрекословно соглашается автомедонъ.
— Или тапериче ягода: на лучшей ягодѣ червь живетъ.
— Живетъ… Примѣрно — малина.
— Да и въ тебѣ, надо полагать, не мало ихъ. Чего брезгаешь?
— Рази я брезгаю? Такъ, къ слову… Потому не порядокъ это.
— То-то къ слову… людей сомущаешь. Сидѣлъ бы да жралъ… А то тоже — плѣсень… Штожъ ты — плѣсни не видалъ никогда? зѣваетъ въ свою очередь расходившаяся баба. — Экій ты, парень, посмотрю я на тебя, глупый!
— А ты съ чего привязалась? Я потому — нонѣ холера.
— А рази отъ этого холера? — чортъ!…
— Спроси у доктора. Я ихъ не мало возилъ дьяволовъ.
— Зналъ кому повѣрить — доктору, врагу рода человѣческаго… Отъ нечистоты!
Баба-торговка мастерица на всѣ руки. Она все знаетъ, все видѣла — и въ то время, когда рабочій людъ ѣстъ у нея — она разсыпается передъ нимъ, высказывая всѣ свои глубокія познанія о таинствахъ природы. Она сообщитъ ему и о наборѣ, и о новой повинности, и о томъ, что скоро бабъ въ бѣлую армію погонятъ. Спустя часа два или три, телѣжка ея пуста — и она медленно возвращается назадъ, куда нибудь въ подвальную кухню, въ необъятномъ количествѣ заготовляющую нехитрую снѣдь для рабочихъ. До вечера баба съ своею ходячей, народной столовой спитъ, а вечеромъ, когда поденьщики возвращаются назадъ, она уже караулитъ ихъ въ центральныхъ пунктахъ, чтобы начать снова торговлю съѣстными припасами.
Я думаю, нечего и прибавлять, что въ бабѣ-торговкѣ я узналъ Марью.
