Два соперника (Лейкин)/ДО

Два соперника
авторъ Николай Александрович Лейкин

Опубл.: 1891. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

Н. А. Лейкинъ Два соперника. Санктъ-Петербургъ: тип. С. Н. Худекова

1891

I.

Холодный осенній вечеръ. Луна свѣтитъ во всю. Мимо палисадника одной изъ дачъ бродитъ очень молодой человѣкъ въ бѣлой фуражкѣ и съ сучковатой самодѣльной палкой, посматриваетъ на освѣщенныя окна дачи и посвистываетъ. Прошелся онъ мимо палисадника разъ, прошелся два раза, три — и остановился у рѣшетки. Въ садикѣ за рѣшеткой пробѣжала бѣлая мохнатенькая собаченка.

— Мимишка! Мимишка! покликалъ онъ ее. Собаченка пронзительно на него залаяла и бросилась на балконъ дачи, гдѣ стала царапаться въ запертую дверь, просясь въ комнаты. Молодой человѣкъ устремилъ свой взоръ на балконъ и сталъ насвистывать романсъ «Только стало смеркаться немножко». Онъ свисталъ его умышленно громко, стараясь, очевидно, обратить на себя вниманіе. Дверь на балконѣ отворилась, показалась лысая голова съ папироской, дала пинокъ взвизгнувшей при этомъ собаченкѣ и пропустила ее въ комнаты.

— Фу, ты, пропасть! Гдѣ-же это Наденька-то? пробормоталъ молодой человѣкъ. — Самъ отецъ вышелъ собаку впустить, а Наденьки нѣтъ.

Онъ началъ вперивать взоръ въ стеклянную балконную дверь, стараясь увидать въ комнатѣ Наденьку, но стекла были запотѣвшія и онъ не увидалъ ничего. Онъ еще раза два прошелъ мимо палисадника и сталъ свистать «Тигренка». За ворота палисадника вышелъ кучеръ въ безрукавкѣ и съ трубкой и сѣлъ на скамейку.

«Просить кучера вызвать горничную Феню, а Феню просить вызвать Наденьку», мелькнуло въ головѣ молодаго человѣка. «Два пятіалтынныхъ есть… Кучеру дать пятіалтынный и Фенькѣ пятіалтынный… На табакъ, впрочемъ, къ завтраму у меня ничего не останется. Ну, да гильзы есть, а на табакъ я могу занять у Ульянова двугривенный».

Онъ подошелъ къ кучеру и учтиво поклонился.

— Вы съ здѣшняго двора, любезный? спросилъ онъ.

— Съ здѣшняго. У доктора служимъ.

— Такъ вотъ вамъ на чай и будьте добры вызвать мнѣ горничную Феню, вотъ изъ этой дачи. У Прохоровыхъ она живетъ.

Кучеръ сверкнулъ глазами, отстранилъ руку молодаго человѣка и сказалъ:

— За Феньку я тебѣ, баринъ, ноги обломаю — вотъ что…

— То есть какъ это? За что-же?

— Пошелъ… Пошелъ… А то такую встряску дамъ, что не скоро забудешь!

— Позволь… Да я не къ Фенѣ. Мнѣ на Феню наплевать. Ты, можетъ быть, къ ней меня ревнуешь, такъ я хочу у ней только попросить, чтобы она прохоровскую барышню ко и ѣ вотъ сюда къ рѣшеткѣ на минутку вызвала.

— Знаю я васъ, чертей!

— Голубчикъ, я при тебѣ и скажу Фенѣ, что мнѣ нужно.

Кучеръ подумалъ и сообразилъ:

— Ну, давайте сюда… Что у васъ тамъ? протянулъ онъ руку.

Молодой человѣкъ сунулъ кучеру въ руку пятіалтынный. Кучеръ ушелъ и минутъ черезъ пять вышелъ за ворота съ толстенькой, коротенькой горничной въ ситцевомъ платьѣ и бѣломъ передникѣ нѣмецкаго покроя.

— Здравствуйте, Феня, обратился къ ней молодой человѣкъ. — Мнѣ очень нужно видѣть Надежду Емельяновну. Нельзя-ли ее на минутку въ садъ вызвать? Мы завтра уѣзжаемъ съ дачи и мнѣ нужно сказать ей нѣсколько словъ. Вотъ вамъ на помаду… Возьмите…

— Можно то можно, отвѣчала горничная. — Я шепну ей.. Только у насъ теперь женихъ сидитъ.

— Какъ женихъ? Какой женихъ? быстро спросилъ молодой человѣкъ и нижняя челюсть его какъ-то нервно затряслась.

— То есть онъ еще не женихъ, но мы его считаемъ за жениха. Они недавно овдовѣли я очень скучаютъ. У нихъ домъ на Петербургской и сегодня они намъ яблоковъ корзину изъ своего сада съ Петербургской привезли.

— Это такая гладкобритая морда съ носомъ луковицей? Такой въ родѣ пастора? Тотъ самый, что у васъ разъ на балконѣ съ Емельяномъ Васильевичемъ въ винтъ игралъ?

— Вотъ, вотъ… А только они не пасторы… Они чиновники…

"Фу… вздохнулъ молодой человѣкъ и почувствовалъ, какъ у него на лбу подъ фуражкой сталъ выступать обильный потъ. «Женихъ… Да развѣ онъ можетъ быть ея женихомъ? Вѣдь ему, я думаю, за пятьдесятъ лѣтъ».

— Подождите… Сейчасъ я шепну барышнѣ… Можетъ быть, она и выйдетъ къ вамъ… проговорила горничная и юркнула на дворъ.

— Постойте, Феня! окликнулъ ее молодой человѣкъ и спросилъ: — Что-жъ, онъ богатый?..

— Какъ-же-съ… А шведки? Вѣдь онъ на парѣ шведокъ въ собственной колясочкѣ пріѣзжаетъ. И по сейчасъ онѣ на дворѣ стоятъ. Ихняго кучера мы теперь чаемъ поимъ. Кромѣ того у нихъ домъ и въ саду яблоки. Сейчасъ я шепну барышнѣ.

Горничная сдѣлала движеніе.

— Еще чуточку, Феня! Одну минуту… остановилъ ее молодой человѣкъ и спросилъ: — да барышнѣ-то онъ нравится?

— Да что-жъ наша барышня?.. Тутъ главное папенька съ маменькой… Емельянъ Васильичъ ихъ очень цѣнятъ. Вѣдь они, этотъ самый женихъ-то, на хорошемъ мѣстѣ, говорятъ, они почти ужъ генералъ. Анна Федоровна тоже за ихъ внимательность большую къ нимъ склонность… Очень ужъ онъ имъ по нраву пришелся съ прошедшей недѣли, женихъ-то этотъ самый… Емельянъ Васильичъ все жалуются на ревматизмъ… простудились они тутъ какъ-то… Вдругъ этотъ женихъ являются къ намъ играть въ винтъ и привозятъ Емельяну Васильичу пару фуфаекъ. «Вотъ, говоритъ, это по веснѣ я заграницей купилъ. У меня цѣлая дюжина, такъ неугодно-ли вамъ парочку»… И подарилъ.

— Господи Боже мой! Изъ-за фуфайки и вдругъ губить молодую дѣвушку! — воскликнулъ молодой человѣкъ.

— Не изъ-за фуфайки. Фуфайки что! А изъ-за того Анна Федоровна ихъ полюбили ужъ очень, что какъ Емельянъ Васильичъ надѣли на себя эту фуфайку — сейчасъ у нихъ и ревматизмъ прошелъ. Говорятъ, она изъ какой-то особенной шерсти и наговоренная. Ну, такъ вы погодите… Я сейчасъ.

— Еще чуточку, Феничка… Одну минуту. Сама-то Надежда Емельяновна что объ этомъ женихѣ говоритъ? — допытывался молодой человѣкъ.

— Ахъ, какой вы, баринъ, любопытный! Да ничего не говоритъ, — улыбнулась горничная. — Что-же ей говорить? Она знаетъ, что ей пристроиться пора, а другихъ жениховъ нѣтъ. Не за гимназистовъ-же ей выходить.

Молодой человѣкъ вспыхнулъ.

— Гимназистамъ никто и не позволитъ жениться. Все это ты вздоръ городишь… заговорилъ онъ. — Но гимназисты не на вѣкъ гимназисты. Они всегда могутъ выдти изъ гимназіи, поступить на мѣсто и получать жалованье.

— Это еще когда-то улита ѣдетъ, да когда-то пріѣдетъ.

— Вздоръ. Гимназисту никто не запрещаетъ бросить гимназію, когда онъ хочетъ. Броситъ гимназію и начнетъ служить.

— Однако вотъ гимназисты-то танцуютъ-танцуютъ съ барышней на танцовальныхъ вечерахъ и ни одинъ еще ей вѣера не подарилъ, а Иванъ Артамонычъ привезъ сегодня ей вѣеръ и подарилъ.

— И она взяла?! воскликнулъ молодой человѣкъ.

— Да отчего-же не взять-то! Вы посмотрите-ка, какой вѣеръ-то… Рублей двадцать пять стоитъ, а то и больше. Весь рѣзной… Изъ кости… Съ пухомъ… съ зеркальцемъ.

— Подлецъ!

— Фу, ты пропасть! Чего вы ругаетесь то?

Вмѣсто отвѣта молодой человѣкъ скрежеталъ зубами.

— Такъ звать барышню-то? Или, быть можетъ, отдумали? спросила горничная.

— Непремѣнно, непремѣнно. Именемъ Бога проси ее, чтобы она ко мнѣ вышла вотъ сюда къ рѣшеткѣ, хоть на минутку…

Горничная побѣжала въ ворота. Молодой человѣкъ кусалъ губы и бѣшено ковырялъ палкой землю.

II.

Стукнула балконная дверь. Молодой человѣкъ вздрогнулъ и весь обратился въ зрѣніе. На балконѣ появилась Наденька, быстро соскочила со ступенекъ и пошла по дорожкѣ садика, бойко направляясь къ рѣшеткѣ. выходящей на улицу. Наденька была полненькая бѣлокуренькая дѣвушка небольшаго роста. Одѣта она была въ пестрый малороссійскій костюмъ, двѣ увѣсистыя косы разстилались по ея спинѣ далеко ниже таліи.

— Петръ Аполонычъ! Гдѣ вы? тихо спрашивала она.

— Здѣсь, здѣсь, отвѣчалъ молодой человѣкъ, выглядывая изъ-за подстриженной акаціи и протягивая сквозь рѣшетку руку.

— Ну, здравствуйте… Вы мнѣ что-нибудь хотите сказать? спросила Наденька.

— Пришелъ проститься съ вами, такъ какъ мы завтра переѣзжаемъ съ дачи въ городъ, и хочу сказать…

Молодой человѣкъ запнулся и остановился.

— Кучеръ съ вашего двора стоитъ у воротъ и подслушиваетъ, произнесъ онъ, понизивъ голосъ до шепота. — Могу я войти къ вамъ въ садъ?

— Въ садъ-то?… Пожалуй, войдите… Только я боюсь, какъ-бы наши не увидали. Скажутъ: «вотъ, выскочила къ молодому человѣку»… Говорите скорѣй, что вамъ надо.

— Ага! Боитесь! Боитесь!.. Я знаю, чего вы боитесь… Вы жениха боитесь… чуть не вскрикнулъ молодой человѣкъ.

— Какого жениха?

— Пожалуйста не притворяйтесь. Я все знаю. У васъ этотъ бритый пасторъ… старикъ Иванъ Артамонычъ въ гостяхъ сидитъ.

— Ну, да… А только какой-же онъ старикъ? Да и не женихъ онъ.

— А вѣеръ, который онъ вамъ подарилъ? А двѣ фуфайки папенькѣ?.. Я знаю все.

— Ну, такъ что-жъ изъ этого? Вѣеръ онъ мнѣ подарилъ, это точно, но… Чего-жъ вы стоите на улицѣ-то? Идите въ калитку, ежели ужъ хотите. Да отчего вамъ не зайти къ намъ въ комнаты? Вѣдь вы знакомы съ папенькой и маменькой, такъ ужъ лучше явно придти къ намъ, чѣмъ тайно. Будто за книгой пришли. У меня есть вашъ водевиль «Вспышка у домашняго очага», который мы съ вами играли. Пойдемте въ комнаты.

— Не желаю я нарушать вашъ пріятный тетъ-а-тетъ съ пасторомъ… или какъ онъ тамъ? Съ бритымъ ксендзомъ, что-ли… — рѣзко проговорилъ молодой человѣкъ, сердито дернулъ калитку и вошелъ. въ садикъ.

— Послушайте. Петръ Аполонычъ, да чего вы сердитесь? — недоумѣвала дѣвушка.

— Я не сержусь, но я оскорбленъ, за васъ оскорбленъ. Выходить замужъ за старика, который втрое старше васъ! — негодовалъ молодой человѣкъ.

— Ужъ и втрое! Ему всего сорокъ лѣтъ.

— Съ большимъ хвостикомъ, а вамъ восемнадцать. Ну-ка, сорокъ девять, дѣленные на восемнадцать?

— Да и съ чего вы взяли, что я выхожу за него замужъ?

— А не выходите замужъ, такъ нечего брать и подарковъ. Вѣеръ, корзинка съ яблоками… Гдѣ тутъ благородство?

— Это сплетня, совсѣмъ сплетня… — растерялась дѣвушка. — Пойдемте къ намъ и вы увидите, что никакого тетъ-а-тета у меня съ Иваномъ Артамонычемъ нѣтъ. Онъ пріѣхалъ къ намъ поиграть въ винтъ съ папенькой и маменькой и ужъ они сидятъ и играютъ втроемъ съ болваномъ.

— Не пойду. Сердце обольется кровью… Вѣеръ… яблоки… И какое неблагородство!

Молодой человѣкъ снялъ фуражку и сѣлъ на скамейку, поспѣшно вытирая на лбу обильный потъ.

— Послушайте, что жъ это такое?.. начала дѣвушка. — Пришли проститься, а сами вдругъ дерзости говорите… И наконецъ, по какому праву?..

— По какому праву? По праву любви-съ… Я Надежда Емельяновна, въ васъ влюбленъ, влюбленъ безумно! Я готовъ на все, на всѣ жертвы…

Дѣвушка попятилась и потупилась.

— Вы влюблены въ меня? Я этого не знала, — проговорила она.

— Да-съ… влюбленъ… Съ послѣдняго спектакля влюбленъ, со «Вспышки у домашняго очага». Влюбленъ безумно. Я даже и учиться не могу… Да и Богъ съ нимъ, съ ученьемъ… Довольно… Я теперь въ послѣднемъ классѣ, а послѣдняго класса мнѣ и не надо. Люди живутъ и получаютъ на службѣ хорошія деньги и безъ послѣдняго класса. Наденька! Будь моею! Я люблю тебя…

Молодой человѣкъ ринулся къ дѣвушкѣ и схватилъ ее за обѣ руки.

— Тише, тише! Что вы кричите! шептала она, но не освобождала рукъ.

— О любви своей я могу кричать на всѣхъ перекресткахъ. Тутъ ничего нѣтъ постыднаго. Это чувство благородно, возвышенно… Это не то что взять отъ старика вѣеръ и яблоки.

— Ахъ, вы все съ попрекомъ… Какая-же это любовь, коли вы такія слова…

— Истинная любовь, благородная, безкорыстная. Я знаю, что у васъ ничего нѣтъ, но я рѣшился трудиться, какъ волъ, и потому отвѣтьте — любите-ли вы меня?

Произошла пауза.

— Я право не знаю… Вы такъ вдругъ… пробормотала дѣвушка, совсѣмъ растерявшись.

— Старикъ? Хотите продать себя богатому развратнику? Ну, будьте счастливы… А у меня есть револьверъ… трагически прошепталъ молодой человѣкъ и отвернулся.

— Послушайте, Петръ Аполонычъ… Мнѣ жалко васъ… Я люблю васъ, но… Сядемте, поговоримте, сказала дѣвушка.

— Любишь? Любишь? Такъ дай-же обнять тебя! Дай сжать въ жаркихъ объятіяхъ и запечатлѣть передъ небомъ и землей…

Молодой человѣкъ обхватилъ дѣвушку за шею, привлекъ къ себѣ на грудь и осыпалъ ее поцѣлуями. Она отбивалась.

— Петръ Аполонычъ… что-жъ это такое! Такъ нельзя… Насъ съ балкона увидѣть могутъ… Да и съ улицы видно… Такъ не хорошо… Вы знаете, здѣсь сплетня… Пронесутъ — и завтра-же все будетъ извѣстно. Оставьте, Бога ради оставьте… Сядемте лучше… бормотала она и наконецъ вырвалась и стала поодаль, оправляя помятое платье.

— Пусть всѣ смотрятъ… Душа моя чиста… Я хочу благородно… Не боюсь я ни людскихъ пересудъ, ни сплетенъ! съ пафосомъ шепталъ молодой человѣкъ, поднимая съ земли фуражку, которая упала у него во время объятій.

— Вы-то не боитесь сплетенъ, да я-то боюсь… Я дѣвушка… Я должна беречь себя… бормотала дѣвушка, озираясь то на балконъ, то по направленію къ рѣшеткѣ, граничащей садъ съ улицей — Ей Богу… Какъ вы не осторожны…

— И не долженъ быть остороженъ, ежели знаю, что за мной никакой старикъ… то есть никакая старуха не подсматриваетъ.

— Вы все дерзничаете, а между тѣмъ говорите, что любите! вздохнула дѣвушка.

— Не дерзость это, Наденька, а благородное негодованіе, оскорбленіе за васъ, которую я считаю своей святыней. Ну-съ, теперь сядемте и поговоримъ, на что я рѣшился.

Дѣвушка была какъ на иголкахъ.

— Хорошо, сядемте вонъ на той скамейкѣ, но только говорите скорѣе, потому меня дома хватиться могутъ… сказала она.

— Скорѣй я говорить не могу, потому здѣсь программа цѣлой жизни.

— Какой жизни?

— Моей и вашей…

— Петръ Аполонычъ, объ этомъ мы лучше въ другой разъ, ежели вамъ надо долго разговаривать.

— Сегодня надо рѣшить или никогда, потому завтра мы съѣзжаемъ съ дачи, послѣ завтра начнутся классы и надо знать, вносить-ли деньги за ученье или не вносить.

— Да зачѣмъ вамъ бросать ученье?

— Ахъ, неразумная наивность! Наденька! Молю васъ, рѣшимте это дѣло.

— Ну, погодите, я прежде посмотрю, что папенька, маменька и гость дѣлаютъ. Спрячтесь вонъ тамъ за кустами, а я сейчасъ…

Дѣвушка пошла на балконъ, побыла немного въ комнатахъ и вскорѣ вернулась.

— Играютъ въ винтъ. Въ самый азартъ вошли сказала она. — Ну, сядемъ.

И они сѣли на скамейку.

III.

Молодой человѣкъ обнялъ дѣвушку и спросилъ:

— Надя! Любишь-ли ты меня настолько, чтобъ пойти на всѣ жертвы?

— Постойте, не обнимайте меня. Я боюсь, что наша горничная Феня побѣжитъ сейчасъ за водкой къ ужину для Ивана Артамоныча и папаши и увидитъ насъ, отвѣчала дѣвушка, освобождаясь изъ объятій и отодвигаясь отъ него.

— Ну, такъ что-жъ изъ этого? Ежели ты рѣшилась пойти на всѣ жертвы и лишенія, то пускай всѣ видятъ нашу любовь.

— Я не знаю, Петръ Аполонычъ, про какія жертвы и лишенія вы говорите…

— Зачѣмъ — Петръ Аполонычъ? Называй меня просто Пьеръ…

— Ну, Пьеръ… Ну, хорошо… Только я не знаю, какія жертвы.

— Первое время, разумѣется, мы должны жить въ бѣдности, въ одной комнатѣ и снискивать себѣ пропитаніе случайными работами.

— То есть какъ это?

— Да вѣдь завтра утромъ я явлюсь къ твоимъ родителямъ и буду просить твоей руки.

— Ахъ, нѣтъ! И не дѣлай этого. Меня не отдадутъ за тебя.

— Не отдадутъ? спросилъ молодой человѣкъ. — Ну, въ такомъ случаѣ бѣжимъ и обвѣнчаемся тайно.

— Зачѣмъ-же бѣжать-то? Вы сначала найдите себѣ хорошее мѣсто, тогда и отдадутъ. Папенька еще недавно сказалъ: «ежели попадется человѣкъ, который получаетъ двѣсти рублей жалованья»…

— Пока я найду такое мѣсто, я умру съ тоски и печали. Намъ нужно обвѣнчаться не позже будущаго мѣсяца.

— Да вѣдь у васъ даже и на свадьбу-то денегъ нѣтъ. Вѣдь свадьба-то дорого стоитъ. Вотъ мой дядя, маменькинъ младшій братъ, вѣнчался по веснѣ, такъ ему свадьба-то сколько денегъ стоила!

— Я продамъ всѣ мои книги, атласъ, словари, даже лодку — и вотъ деньги на вѣнчанье…

— Полноте, полноте… У васъ даже фрака нѣтъ. А фракъ-то что стоитъ!

— Фрака нѣтъ? Можно и безъ фрака..

— А безъ фрака какое-же это вѣнчанье!

— Стало быть, ты не рѣшаешься на всѣ жертвы?

— Да я и рада-бы, но что это за женихъ, у котораго фрака нѣтъ!

Молодой человѣкъ подумалъ и отвѣчалъ:

— Ну, хорошо, фракъ у меня будетъ. Я продамъ револьверъ. Кромѣ того, маменька моя хоть и живетъ только пенсіей, но она скопила на выигрышный билетъ Дворянскаго банка. Онъ стоитъ сто тридцать пять рублей, заложенъ только за пятьдесятъ, я упаду ей въ ноги…

— Петръ Аполонычъ, оставьте покуда все это. Я люблю васъ, но поступите прежде на мѣсто. Ну, гдѣ мы будемъ жить, ежели у васъ нѣтъ мѣста? Гдѣ? Какъ? Чѣмъ?

— Мать настолько меня любитъ, что она позволитъ мнѣ жить и женатому въ той комнатѣ, въ которой я теперь у ней живу. Тамъ въ комнатѣ диванъ и кровать. Тебѣ я уступлю кровать, самъ буду спать на диванѣ.

— Нельзя, нельзя такъ. Кто-же мнѣ сошьетъ подвѣнечное платье, ежели я убѣгу отъ папеньки съ маменькой? У меня подвѣнечнаго платья нѣтъ, доказывала дѣвушка.

— Но вѣдь это предразсудокъ. Ты можешь вѣнчаться даже вотъ въ этомъ платьѣ, которое теперь на тебѣ. Наконецъ, у тебя есть бѣлое платье, я знаю, ты въ немъ играла со мною «Вспышку». Ну, захвати съ собой это платье, когда побѣжишь отъ своихъ.

— Нѣтъ, нѣтъ. Это платье не вѣнчальное. Да оно и не мое. Я брала его отъ Агнички Лестоновой, чтобы играть въ немъ въ спектаклѣ.

Молодой человѣкъ снялъ фуражку, вздохнулъ и схватился за волосы.

— Нѣтъ, я вижу, мнѣ придется погибать! сказалъ онъ.

— Да зачѣмъ-же погибать-то, Петръ Аполонычъ? возразила дѣвушка. — Вы подождите, пока у васъ хорошее мѣсто найдется — вотъ тогда мы и поженимся. Ну, посудите сами, ну, чѣмъ мы будемъ жить?

— Жертвы, жертвы. Я требую жертвы… Самъ я на все готовъ.

— Да вѣдь съ жертвами-то съ голоду помрешь.

— Первое время мать меня не покинетъ. Мы какъ жили, такъ и будемъ жить, а гдѣ двое сыты, тамъ и третій будетъ сытъ. Тебѣ у насъ всегда кусокъ найдется. Наконецъ, мы оба будемъ зарабатывать. Я буду репетировать съ гимназистами, буду писать въ газетахъ.

— Да развѣ вы можете писать?

— А вотъ описалъ-же пожаръ кулаковской дачи, снесъ въ редакцію и мнѣ выдали потомъ рубль и тридцать пять копѣекъ. Да я-бы и послѣ пожара кое-что еще написать и деньги получилъ, но наши любительскіе спектакли были и я все никакъ не могъ присѣсть. Наконецъ, въ крайнемъ случаѣ, мы въ актеры поступимъ и уѣдемъ въ провинцію. И у меня талантъ, и у тебя талантъ. Я женъ-комикъ, ты энженю. Вѣдь насъ-же всѣ хвалили за «Вспышку». И какъ благородно ремесло актера! Какъ возвышенно! Это въ тысячу разъ возвышеннѣе, чѣмъ служить гдѣ-нибудь въ страховой конторѣ, какъ мой братъ служитъ. Ну-съ, Наденька! восторженно крикнулъ молодой человѣкъ. — Видите, какъ все улаживается?!

— Рѣшительно ничего не вижу. Прежде всего папенька съ маменькой меня не отдадутъ за васъ, пока у васъ мѣста не будетъ, а бѣжать я не намѣрена.

— Ну, значитъ, не любишь. Тогда прощай…

Молодой человѣкъ всталъ со скамейки.

— Нѣтъ, я люблю васъ, даже очень люблю, а только бѣжать не хочу, отвѣчала дѣвушка.

— Ну, и прощайте… Желаю вамъ счастія съ старымъ развратникомъ Иваномъ Артамонычемъ, а o моей судьбѣ вы узнаете завтра, сказалъ молодой человѣкъ и направился къ калиткѣ.

Дѣвушка схватилась за грудь.

— Петръ Аполонычъ! Куда-же вы? испуганно спросила она.

— Теперь куда глаза глядятъ, пробормоталъ молодой человѣкъ, не оборачиваясь.

— Послушайте… Дайте мнѣ слово, что вы подождете до мѣста, умоляющимъ шепотомъ обращалась къ нему дѣвушка.

— Долго ждать, Надежда Емельяновна. И наконецъ я разочарованъ. Я ждалъ отъ васъ жертвъ, но увидалъ въ васъ только бездушную кокетку.

— Какъ хотите меня попрекайте, но дайте мнѣ только слово, что вы не застрѣлитесь. Умоляю васъ!.. Во имя любви нашей прошу!

Молодой человѣкъ былъ уже за калиткой.

— Во имя любви? Ха-ха-ха… захохоталъ онъ трагически-театральнымъ хохотомъ.

— Петръ Аполонычъ! еще разъ послышался окликъ.

Молодой человѣкъ не отвѣчалъ. Дѣвушка плакала, На балконѣ появилась горничная Феня.

— Барышня! Вы здѣсь? Идите скорѣй домой. Маменька велѣла вамъ сказать, чтобы вы салатъ къ ужину приготовили, да достали изъ шкапа бутылку черносмородинной наливки, которую мамаша дѣлала.

— Сейчасъ, сейчасъ, Феня.

Дѣвушка наскоро вытерла платкомъ глаза и пошла на балконъ.

Въ отворенную дверь балкона слышался мужской возгласъ:

— Безъ трехъ! Вотъ такъ подсадили ! Сколько-же мы теперь пишемъ?

Раздался и женскій голосъ, кричавшій горничной_:

— Феня! Не забудь-же сходить за водкой къ ужину. А то вѣдь погребокъ запрутъ.

IV.

Иванъ Артамонычъ, отецъ и мать Наденьки уже кончали послѣдній роберъ въ винтъ, когда Наденька вошла въ комнату. Играли они въ первой комнатѣ, выходящей дверямк на балконъ. Дабы попасть въ столовую, Наденька должна была пройти мимо играющихъ. Она отвернулась отъ нихъ, чтобы не показать свои заплаканные глаза, но это было совершенно безполезно, ибо и такъ на нее никто изъ играющихъ не обратилъ вниманія, до того всѣ были заняты игрой. Въ столовой былъ уже полунакрытъ столъ для ужина. Наденька достала изъ буфета бутылку наливки, поставила ее на столъ и принялась приготовлять салатъ, поливая его масломъ и уксусомъ. Промѣшивая этотъ салатъ, она думала про Петра Аполлоновича: «Господи, да неужели онъ и въ самомъ дѣлѣ застрѣлится, ежели я не выйду за него замужъ! А револьверъ у него есть. Я видѣла револьверъ. Онъ давалъ его для нашего спектакля, когда мы играли „Купленный Выстрѣлъ“. Нужны были пистолеты для дуэли, но пистолетовъ не нашлось и мы брали револьверы. Скверный револьверъ, онъ выстрѣлилъ только послѣ третьей осѣчки, но застрѣлиться-то, я думаю, имъ все таки можно. А пойти за него замужъ я не могу. Ну, какой онъ женихъ! Онъ еще не кончилъ курса, да и въ послѣдній классъ ему надо передержку держать. Ну, что тутъ будетъ? Ну, какъ я буду?.. И вдругъ еще послѣ своей смерти оставитъ записку: такъ и такъ, въ смерти моей повинна Надежда такая-то… Узнаютъ папенька съ маменькой… Бѣда, чистая бѣда… А какъ онъ вальсъ-то хорошо танцуетъ! Да и мазурку… Николай Михайлычъ конечно лучше его танцуетъ, но вѣдь тотъ офицеръ, у того шпоры, а изъ статскихъ никто лучше Петра Аполоныча мазурку не танцуетъ».

Наденька думала и сердце ея болѣзненно сжималось.

«Надо будетъ завтра рано утромъ сбѣгать къ нимъ на дачу, увидать его и умолять не стрѣляться, рѣшила она мысленно. Ну, что-жъ это такое? Съ чего стрѣляться? Вѣдь ежели я и выду замужъ за Ивана Артамоныча, я все-таки буду любить Петра Аполоныча. Глупый… Какъ онъ этого не понимаетъ»!

Въ сосѣдней комнатѣ игроки кончили игру, расчитывались и все еще доспоривали на счетъ какого-то хода.

— Иванъ Артамонычъ! Не любители вы рѣдьки съ сметаной къ водкѣ? — спрашивала мать Наденьки Ивана Артамоныча. — Надя отлично стругаетъ ее тоненькими ломоточками. Мужъ объѣдается этой рѣдькой — и вотъ потому-то я ему по ночамъ ее не даю, но сегодня такой исключительный случай, что вотъ вы въ гостяхъ у насъ…

— Рѣдька съ сметаной? Охотно поѣмъ… Тѣмъ болѣе охотно; что ее будетъ приготовлять молодая хозяйка, — отвѣчалъ Иванъ Артамонычъ. — А гдѣ же она, кстати?

— Надя! Гдѣ ты? — крикнула мать.

— Я здѣсь. Я салатъ дѣлаю, — откликнулась дѣвушка изъ столовой.

— Вели, милый другъ, кухаркѣ принести съ ледника рѣдьку и приготовь ее для Ивана Артамоныча съ сметаной. Много ее ѣсть на ночь я вамъ, Иванъ Артамонычъ, не дамъ, потому мнѣ ваше здоровье дорого, но немножко — попробуйте…

— Мы только по три, четыре ломотка… — сказалъ отецъ Наденьки.

— А тебѣ ужъ и вовсе ничего не дамъ. Нельзя тебѣ… Наѣшься и потомъ всю ночь у тебя отрыжка. Подавай тебѣ тогда гофманскихъ капель, подавай имбирную лепешку…

— Я, мамочка, чуточку… Ежели Иванъ Артамонычъ четыре кусочка, я только два…

Иванъ Артамонычъ остановился въ дверяхъ столовой, заложилъ руки въ карманы брюкъ, раскачивалъ свое тучное тѣло и, умильно глядя на Наденьку, говорилъ ей:

— Наказали меня сейчасъ ваши папенька и маменька на три рубля и сорокъ пять копѣекъ, жестоко наказали.

— Да, да… Ужасно совѣстно… Какъ будто мы вотъ нарочно на ужинъ эти деньги отъ васъ выиграли, — отвѣчала мать Наденьки.

— Утѣшаю себя тѣмъ въ моемъ проигрышѣ, что буду ѣсть приготовленіе столь прелестныхъ ручекъ, какъ ваши, Надежда Емельяновна. Говорятъ, салатъ вы приготовляете божественно.

— О, она у меня большая хозяйка. А какъ она тертый зеленый сыръ съ масломъ для бутербродовъ къ чаю приготовляетъ, такъ всѣ пальчики оближете! — хвалила мать Наденьку и прибавила: — Торопись, душечка, торопись, насчетъ рѣдьки-то… Иванъ Артамонычъ, поди, страсть какъ проголодался.

— Не скрою, — улыбнулся Иванъ Артамонычъ. — Воздухъ на дачѣ столь расположеннаго ко мнѣ семейства, какъ ваше, очень и очень благотворно повліялъ на мой аппетитъ.

— Такъ не хотите-ли вы, Иванъ Артамонычъ, выпить водочки не дожидаясь ужина и закусить вотъ маринованными грибками… предложила мать Наденьки.

— Да, да… И въ самомъ дѣлѣ… Пожалуйте, Иванъ Артамонычъ… — подхватилъ отецъ. — Грибки отличные. Надюша сама и собирала ихъ.

— Вовсе даже не сама, отвѣтила Наденька. — Эти грибы мы у дворничихи купили.

— Врешь, врешь. Тутъ есть и твои грибы. Самые маленькіе это твои! Я какъ сейчасъ помню, что ты ходила гулять въ лѣсъ къ Катенькой Дымовой и гимназистомъ Летей и принесла ихъ. Пожалуйста не скромничай. Она вотъ все стыдится, Иванъ Артамонычъ, когда говоришь о ея любви къ хозяйству, проговорила мать.

— Зачѣмъ-же вы такъ, Надежда Емельяновна? Любовь къ хозяйству — вѣдь это ореолъ дѣвушки. Не хорошо, не хорошо.

Иванъ Артамонычъ опять улыбнулся и погрозилъ Наденькѣ пальцемъ.

— Я не желаю, чтобы мнѣ приписывали то, чего я не дѣлала, сказала дѣвушка. — Ну, какая я хозяйка! Я хозяйничаю только тогда, когда меня заставляютъ.

— Униженіе паче гордости, сударыня, продолжалъ Иванъ Артамоныть.

— И вѣдь главное, все вретъ, говорила мать. — Сама-же мнѣ и предложила помариновать грибы. «Маменька, говоритъ, теперь грибовъ много, давайте, говоритъ, помаринуемте банку»… Потомъ сама со мной и грибы чистила, сама укладывала въ банку…

Отецъ Наденьки между тѣмъ налилъ уже двѣ рюмки водки, умильно глядѣлъ на нихъ, потиралъ радостно руки и, обратясь къ Ивану Артамонычу, сказалъ:

— Ну-ка, дорогой гость, пожалуйте…

Иванъ Артамонычъ взялъ рюмку, чокнулся ею съ рюмкой хозяина, хлопнулъ ее на <лобъ", какъ говориться, сдѣлалъ гримасу и, закусывая грибами, произнесъ:

— Грибы дѣйствительно божественные и дѣлаютъ большую честь молодой хозяйкѣ. Не зналъ я, Надежда Емельяновна, что у васъ такая склонность къ хозяйству, не зналъ. Знаете, въ нашъ вѣкъ, когда барышни, что называется, фру-фру и мечтаютъ только о танцахъ и спектакляхъ, очень и очень пріятно видѣть въ барышнѣ такую склонность. Я въ восторгѣ, прямо говорю, въ восторгѣ. А грибы такъ это вѣдь и въ Милютиныхъ лавкахъ такихъ не найдешь.

— Иванъ Артамонычъ повторить? взялся за графинъ съ водкой отецъ Наденьки.

— Позвольте… Да вѣдь мы должны съэкономить себѣ рюмку, чтобы закусить рѣдькой, со сметаной, а то ужъ будетъ много, отвѣчалъ Иванъ Артамонычъ..

— Э, полноте, что за счеты!.. Кушайте.

— Только изъ-за грибковъ, поклонился Иванъ Артамонычъ и проглотилъ вторую рюмку водки.

— Вы маленькія-то шляпочки кушайте, маленькія-то въ сто разъ вкуснѣе, лебезила около него мать Наденьки.

— И большихъ, и маленькихъ поѣлъ, только-бы похвалить лишній разъ молодую хозяйку. Прелесть! Прелесть! Да-съ, а все отъ воспитанія… Оттого, что вы дали вашей дочкѣ такое воспитаніе, отъ котораго она не мудрствуетъ лукаво. А возьмите-ка вы теперь дѣвушку-курсистку, эту изъ такъ называемыхъ ученыхъ-то… Развѣ она вамъ приготовитъ такіе грибы? Ни за что не приготовитъ, потому, что у ней въ головѣ не тѣ мечтанія…

— Иванъ Артамонычъ! По третьей?

— Довольно, довольно… Продолжать будемъ, когда за столъ сядемъ, отвѣчалъ Иванъ Артамонычъ, сунулъ себѣ въ ротъ еще грибъ и отошелъ отъ стола. Черезъ четверть часа всѣ сѣли за ужинъ.

V.

— Иванъ Артамонычъ! Рѣдечки-то пожалуйте. Готова она. Сметана у насъ отличная. Это отъ нашей дворничихи. Прямо на глазахъ нашихъ дѣлается, стало быть, можемъ поручиться, что ужъ тутъ муки не подмѣшано, предлагала мать Наденьки.

— Прикажете наливать? спрашивалъ отецъ.

— Только развѣ для того, чтобы попробовать закуску, приготовленную прелестными ручками молодой хозяйки, отвѣчалъ Иванъ Артамонычъ, бросая умильный взглядъ на Наденьку.

Отъ выпитой водки глаза его сдѣлались маслянными, на лицѣ заиграли красныя пятна.

— Восторгъ, восторгъ что такое! говорилъ онъ, прожевывая послѣ водки ломтики рѣдьки. — Ахъ, все это домашнее хозяйство я и самъ-бы любилъ, пудами-бы мариновалъ «грибки» и разную рыбку корюшку и ряпушку, но бодливой коровѣ Богъ рогъ не даетъ. Вдовъ и въ домѣ пустота.

— Иванъ Артамонычъ, да вы еще не стары и все это можете пріобрѣсть вмѣстѣ съ молодой хозяйкой. Взгляните на себя въ зеркало — вѣдь вы еще король, мужчина въ полномъ соку. Такимъ-то крѣпышамъ только и жениться, такіе-то женихи, я считаю, просто кладъ для невѣстъ: тутъ и положительность, тутъ и твердыя мысли, расхваливала достоинства гостя мать Наденьки.

— Разсудительность и благоразуміе, поддакнулъ отецъ.

— Такъ-то это такъ, вздохнулъ Иванъ Артамонычъ, опять косясь на Наденьку: — но, къ несчастію, дѣвушки этого не цѣнятъ.

— Какіе пустяки! Всякая благоразумная дѣвушка оцѣнитъ, отвѣчала мать и поправила цвѣтныя бусы, сбившіяся на шеѣ дочери. — Конечно, у дѣвушекъ другія мечтанія, нравятся больше разныя лакированные, вертлявые фертики, но дѣвушка не выходящая изъ воли родителей, съ помощью ихъ совѣтовъ, сейчасъ пойметъ, что не съ мечтаніями жить, а съ хорошимъ человѣкомъ.

— Вѣрно, вѣрно, совершенно вѣрно, снова поддакнулъ отецъ и даже махнулъ рукой, какъ-бы рѣшая этотъ вопросъ. — Воспитанная въ страхѣ и въ правилахъ дочь всегда…

Онъ не договорилъ и воскликнулъ:

— Иванъ Артамонычъ! Я еще налью… Вы еще не пробовали нашей селедки, а намъ баба-разнощица такія селедки носитъ, что ѣшь и чувствуешь на языкѣ одно масло.

— Эта селедка, папа, не отъ бабы, а изъ мелочной лавочки. Бабьи селедки мы всѣ съѣли, замѣтила дочь.

— Что ты врешь! Десятокъ селедокъ на прошлой недѣлѣ купили, да чтобы съѣсть! Я налью еще по рюмочкѣ, Иванъ Артамонынъ?

— Нѣтъ, много, много будетъ, замахалъ тотъ руками, — и такъ ужъ…

— Э, полноте! что за счеты! Поѣдете домой по сырости, такъ водка-то даже необходима.

— Сырости я не боюсь. Я съ семьдесятъ восьмаго года фуфайку ношу.

— Черезъ фуфайку осенью прохватитъ. Я налью.

— Наливай, наливай… Иванъ Артамонычъ долженъ попробовать нашу селедку, сказала мать и сама протянула руку къ графину. — Наливай и мнѣ полъ-рюмки. И я даже съ вами вмѣстѣ выпью и съ Иваномъ Артамонычемъ чокнусь. Пожалуйте…

— Ну, въ такомъ случаѣ я ужъ не могу отказать, наклонилъ голову Иванъ Артамонычъ, взялся за рюмку, чокнулся съ матерью Наденьки и, тыкая вилкой въ селедку, продолжалъ: — Да-съ… Домъ у меня послѣ покойницы жены чаша полная, два ледника, по старой привычкѣ, набиваю, а настоящаго хозяйства нѣтъ. Садъ фруктовый у меня отличный при домѣ, копаюсь я въ немъ ежедневно для моціона, яблоки по привезеннымъ мной образцамъ сами видите какія въ немъ ростутъ, люблю я, чтобы и вареньице изъ нихъ сварить, и намочить ихъ на зиму вмѣстѣ съ брусникой, а некому этимъ заняться. Сварила мнѣ кухарка фунтовъ пять клубники, да фунтовъ пять черной смородины, но развѣ это дѣло кухарочное и много-ли тутъ десять фунтовъ! Вотъ теперь скоро рябина поспѣетъ. Конечно, я себѣ настою четверть водки на рябинѣ, но бьюсь объ закладъ… что пока водка будетъ настаиваться, ее на половину выпьютъ кухаркины гости и водой дольютъ, а оттого, что присмотра нѣтъ.

— Надо вамъ жениться, надо, подхватилъ отецъ Наденьки.

— Конечно надо, согласился Иванъ Артамонычъ, уже весь красный и лоснящійся отъ пота. — Я даже уже, откровенно говоря, и намѣтилъ дѣвушку, но въ виду того, что шагъ важный…

— Въ этихъ случаяхъ, Иванъ Артамонычъ, медлить не надо.

— Знаю-съ… Я человѣкъ рѣшительный, но также боюсь и отказа… Нынѣшнія дѣвушки-то ой-ой какія! Кто ихъ знаетъ, что у нихъ въ головѣ?

— Бьюсь объ закладъ, что вамъ-то ужъ не откажутъ, проговорила мать Наденьки. — Вы женихъ завидный. Во-первыхъ, въ солидномъ чинѣ.

— Статскій… Два года ужъ Статскій…

— Во-вторыхъ…

— Тысячу триста квадратныхъ саженъ земли подъ домомъ и садомъ. Надворныя строенія приносятъ тысячу восемьсотъ пятьдесятъ рублей чистаго дохода, да въ лицевомъ домѣ самъ живу.

— И какой прелестный домикъ! Словно картинка! Улица тихая, патріархальная. И замѣтьте, воздухъ какой на Петербургской сторонѣ! Немножко далеконько отъ центра, но вѣдь у васъ свои лошади. Да и помѣстительный какой вашъ домъ, ежели съ виду судить…

— Я былъ у Ивана Артамоныча. — Комнаты хоть балы давай… сказалъ отецъ Наденьки.

— Еще-бы, подхватилъ Иванъ Артамонычъ. — Пять комнатъ внизу и двѣ въ мезонинѣ. Всего семь комнатъ. А куда мнѣ семь комнатъ одному?

— Хозяйку, хозяйку… Тутъ и разсуждать нечего.

— Именно хозяйку. Вѣдь вотъ по веснѣ я настоялъ четвертушку водки на черносмородинныхъ почкахъ. Пьешь и чувствуешь, что во рту у тебя садъ.

— Водка на черносмородинныхъ почкахъ — это одинъ восторгъ! восхищался отецъ.

— Вообразите, а у меня то ее и разбили. Поставилъ я ее на окнѣ, чтобы она стояла на солнцѣ… Пріѣзжаю домой изъ должности — кухарка показываетъ и говоритъ: «кошка»…

— Вѣрно, вѣрно. Присмотра нѣтъ. А будь жена — все это какъ слѣдуетъ… Простите, Иванъ Артамонычъ у васъ Станиславъ на шеѣ или Анна?

— Станиславъ на шеѣ и Анна въ петлицѣ.

— Ну, чего-жъ еще! И это въ сорокъ-то небольшимъ лѣтъ.

— Побольше, побольше… Скрывать года не намѣренъ. Но бодръ, свѣжъ и чувствую даже какъ-бы юность.

— Никто вамъ даже и сорока-то лѣтъ на видъ не дастъ.

— Отпусти я бороду, такъ казался-бы старше, но откровенно говоря, я нахожу даже развлеченіе, когда бреюсь. Наполнять утро нечѣмъ — вотъ я не торопясь горячей воды…

— Жениться, жениться… Емельянъ Васильичъ, налей Ивану Артамонычу еще рюмку наливки, а я ему положу еще полъ-цыпленка.

— Будетъ-съ.

— Кушайте. Наденька этихъ цыплятъ сама и кормила. Да вотъ салатцу Наденькинаго приготовленія. Въ разговорахъ-то мы объ салатѣ и забыли.

— Только ужъ развѣ изъ-за салата, приготовленнаго Надеждой Емельяновной. Вы говорите: жениться… Давно собираюсь… Въ іюнѣ, долженъ сказать, я и намѣтилъ себѣ вдову одну, но Богъ спасъ. Такая оказалась…

— Что вдова! Вдовы вертячки! Ужъ ежели вдова понюхала воли, то въ рѣдкихъ случаяхъ толкъ бываетъ, сказала мать Наденьки. — Вамъ дѣвушку надо, дѣвушку изъ хорошаго семейства, скромную, выросшую подъ присмотромъ родителей…

— Именно-съ… Потому что у меня отъ покойницы жены и великолѣпная лисья ротонда, крытая бархатомъ осталась, пальто съ куньимъ воротникомъ… Брилліантовая нитка, брилліантовый браслетъ, серьги, такъ брилліанты, честное слово, по горошинѣ. Я вѣдь ее, покойницу, изъ богатаго купеческаго дома взялъ. Умерла — духовную мнѣ… Серебра у меня столоваго…

— Эдакое богатство! Да конечно-же, тутъ и думать нечего, чтобы вдовымъ жить! воскликнула мать.

— Божьяго милосердія въ серебрѣ, такъ въ каждой комнатѣ… хвастался совсѣмъ уже опьянѣвшій Иванъ Артамонычъ.

— Сватайтесь, сватайтесь скорѣй… Какъ возможно вамъ вдовцомъ вѣкъ коротать! И я увѣрена, что ужъ у васъ есть кто-нибудь на примѣтѣ.

Иванъ Артамонычъ смотрѣлъ на Наденьку маслянными, слегка слезящимися глазами и слегка заплетающимся языкомъ отвѣтилъ:

— Скрывать не стану. Есть. И почелъ-бы за великое счастіе…

— Кто такая? Кто такая, Иванъ Артамонычъ?

— Боюсь сказать, робѣю… .

— Ну, вотъ… Въ семейномъ-то домѣ! Да что-жъ, вы наливки-то не кушаете? Эту наливку Наденька настаивала, сама и варила, сама и сахару прибавляла. Емельянъ Васильичъ! налей Ивану Артамонычу.

— Только ужъ развѣ изъ-за того, что наливка отъ трудовъ Надежды Емельяновны.

— Налей и мнѣ, Емельянъ Васильичъ, налей и Надюшѣ, и мы съ Иваномъ Артамонычемъ чокнемся.. Наливка слабенькая. Ваше здоровье, Иванъ Артамонычъ.

— Нѣтъ-съ… Теперь здоровье Надежды Емельяновны.

Иванъ Артамонычъ отодвинулъ стулъ, всталъ и полѣзъ черезъ столъ чокаться съ Наденькой.

— Такъ кто-же, Иванъ Артамонычъ, та счастливая избранница, которую вы намѣтили? приставала къ гостю мать Наденьки.

Иванъ Артамонычъ крякнулъ, блаженно улыбнулся во всю пгарину рта и отвѣтилъ:

— Извольте, я вамъ открою мою тайну. Избранница эта — та, съ которой я теперь чокаюсь…

— Надюша? — воскликнула мать.

— Да… но я боюсь… Я робѣю… Отказъ — и я погибъ.

— Вы свататесь къ Наденькѣ и вамъ отказъ?.. Да что вы, Иванъ Артамонычъ! Мы за честь должны считать. Емельянъ Васильичъ! да что-жъ ты-то ротъ разинулъ и молчишь!

— За честь… За великую честь… Ежели это въ серьезъ, то будьте счастливы… — пробормоталъ отецъ Наденьки.

— Я-бы хотѣлъ слышать отвѣтъ отъ самой Надежды Емельяноввы, — говорилъ Иванъ Артамонычъ,

— Господи! Да развѣ можетъ она выдти изъ воли отца съ матерью. Надюша! Что-жъ ты стоишь! Протяни руку Ивану Артамонычу! — кричала дочери мать.

Наденька, вся вспыхнувшая, протянула руку, Иванъ Артамонычъ перегнулся черезъ столъ и поцѣловалъ руку.

— Согласны? — спрашивалъ онъ дѣвушку.

— Папенька и маменька согласны, такъ и я согласна, — послышался отвѣтъ.

— А теперь, Иванъ Артамонычъ, обнимите меня… Емельянъ Васильичъ! Цѣлуй скорѣй Ивана Артамоныча.

И начались объятія.

VI.

Иванъ Артамонычъ еще долго просидѣлъ у своей невѣсты, пилъ черносмородинную наливку и строилъ планы своей будущей женатой жизни. — Лошади у насъ, Надежда Емельяновна, свои и будемъ мы по воскресеньямъ и по праздникамъ въ Невскій монастырь пѣвчихъ слушать ѣздить… Обожаю хорошихъ пѣвчихъ.

— Лучше-же, Иванъ Артамонычъ, въ оперу… — возражала Наденька.

— И въ оперу иногда съѣздимъ, но вѣдь это по вечерамъ. Насчетъ театровъ будьте покойны. Въ циркъ, въ оперу, въ Александринскій театръ — каждую недѣлю будемъ въ театрѣ.

— Одинъ разъ въ недѣлю мало. Я два раза хочу.

— Ну, два раза, такъ два. Развѣ можно въ чемъ отказать молодой женкѣ!

— И непремѣнно, чтобы ложа была.

— Зачѣмъ-же ложа-то, если насъ двое?

— Ахъ, нѣтъ. Вдвоемъ скучно. Я хочу, чтобы приглашать гостей…

— Ахъ, Надя, Надя! Что ты говоришь! Да ты должна за счастье считать, ежели ты будешь вдвоемъ съ мужемъ, перебила ее мать.

— Да что вы, маменька! Конечно-же въ компаніи веселѣе. По крайности есть съ кѣмъ слово перемолвить.

— Да ты съ мужемъ-то и перемолвливайся.

— Ну, что все мужъ да мужъ! Все одно и одно, такъ и надоѣстъ. Нельзя-же глазъ на глазъ…

— Ахъ, какія слова! Боже мой, какія слова! Простите, Иванъ Артамонычъ, это она отъ глупости, просто отъ наивности.

— Вѣрю, вѣрю, дорогая Анна Федоровна. И представьте, эта простота требованій въ вашей дочкѣ мнѣ особенно нравится, — отвѣчалъ Иванъ Артамонычъ. — Я обвороженъ. Позвольте, Надежда Емельяновна, ручку поцѣловать. Вотъ такъ… О, святая простота!

— Такъ ложу и съ знакомыми мы будемъ въ театрѣ? Вы мнѣ позволите приглашать, кого я хочу? — спрашивала жениха маденька.

— Да, да… Есть о чемъ разговаривать! Распоряжайтесь, какъ хотите. Можете пригласить въ ложу папеньку, маменьку.

— Какой-же мнѣ интересъ отъ папеньки и маменьки! Я хочу общества.

— Надя, что ты мелешь! Какого такого общества!

— Пускай говоритъ, пускай говоритъ. Каждое ея наивное слово вливаетъ мнѣ бальзамъ въ душу, перебивалъ Иванъ Артамонычъ мать Наденьки.

— Конечно-же общества. Я хочу пригласить молодыхъ людей.

— Фу, да ты хоть-бы постыдилась! Какіе такіе у тебя молодые люди? Откуда? Мелетъ разный вздоръ, а Иванъ Артамонычъ можетъ Богъ знаетъ что подумать?

— Какъ какіе! Напримѣръ, Петръ Аполлонычъ.

Лицо Ивана Артамоныча сдѣлалось серьезно.

— Это это такой Петръ Аполлонычъ? спросилъ онъ.

— Ей-Богу, не знаю, отвѣчала мать Наденьки. — По моему, просто она бредитъ или дурачится. Кто это такой Петръ Аполлонычъ, отвѣчай скорѣй! крикнула она на дочь.

— А гимназистъ, съ которымъ я играла въ спектаклѣ «Вспышку».

— Гимназистъ? Ну, этотъ не опасенъ, отвѣчалъ Иванъ Артамонычъ, превращая серьезное лицо въ улыбающееся. — О, простота, простота! О, святая наивность! Можете, можете приглашать въ ложу вашего Петра Аполлоныча, но предупреждаю, только тогда, когда у него будутъ отмѣтки хорошія насчетъ ученья. Другъ дѣтства это, что-ли? обратился онъ къ матери Наденьки.

— Ребенокъ, отвѣчала та. — Мальчикъ.

— Какой-же ребенокъ, ежели онъ бреется. Ему девятнадцать лѣтъ.

— Полно, полно, не фантазируй, глупая.

— Нѣтъ, я хочу, чтобы Петръ Аполлонычъ бывалъ съ нами. Онъ бѣдный, а между тѣмъ такъ любитъ театръ, что даже хотѣлъ уйти изъ гимназіи и поступить въ актеры. Иванъ Артамонычъ, я хочу, чтобы и его приглашали въ ложу изрѣдка.

— Извольте, извольте, божество мое. Потомъ мы будемъ ѣздить на рысистые бѣга. Страхъ какъ люблю лошадей.

— А я боюсь лошадей. Послушайте, будемте лучше ѣздить въ докторскій клубъ. Тамъ студенты прелесть какъ танцуютъ мазурку.

— Можно и въ докторскій клубъ, но бѣга бѣгами. А лошадей вамъ бояться нечего. Вѣдь вы будете сидѣть за барьеромъ! Лошади далеко. Развѣ вы никогда не бывали на рысистыхъ бѣгахъ?

— Не бывала, да и не хочу бывать. Ну, что такое лошади! Лучше-же яхтъ-клубъ.

— То лѣтомъ, а я вѣдь про зиму говорю.

— Да и зимой въ яхтъ-клубѣ катаются на конькахъ и съ горъ.

— Повѣрьте, Надежда Емельяновна, что, побывавъ на бѣгахъ, вы и сами пристраститесь къ лошадямъ. Наконецъ, на ваше счастье я буду ставить въ тотализаторъ и вы можете выиграть.

— А что это такое тотализаторъ?

Иванъ Артамонычъ объяснилъ.

— Ну, раза два-три въ зиму извольте, я съѣзжу для васъ, отвѣчала Наденька. — Но за это вы должны меня разъ въ мѣсяцъ на тройкѣ прокатить въ «Аркадію» или въ Озерки и опять чтобы съ нами была компанія.

— Хорошо, хорошо, святая простота. О, какъ это мнѣ нравится, когда она такъ наивно высказываетъ свои требованія! радостно воскликнулъ Иванъ Артамонычъ и прибавилъ: — Сами-же вы сейчасъ сказали, что вы боитесь лошадей, а тутъ проситесь кататься на тройкѣ.

— На тройкѣ я не боюсь. Да ужъ хорошо, хорошо, поѣду съ вами и на бѣга, ежели вы будете катать меня на тройкѣ. И вотъ еще что. Гдѣ мы лѣтомъ будемъ жить на дачѣ?

— Божественная Надежда Емельяновна, у насъ на Петербургской сторонѣ домъ та-же дача. Садъ такой, что и на дачахъ такого не бываетъ.

— Нѣтъ, я непремѣнно хочу, чтобы въ Павловскѣ.

— Надя! укоризненно покачала головой мать.

— Что: Надя! Лучшеже впередъ сказать. Я давно объ Павловскѣ мечтаю.

— Даю вамъ слово, Надежда Емельяновна, что вы не уѣдете изъ нашего сада на Петербургской — вотъ какъ тамъ хорошо.

— Да вѣдь тощища. Музыки нѣтъ, а я желаю музыку…

— Извольте, каждое воскресенье и каждый праздникъ мы будемъ ѣздить на музыку или въ Павловскъ, или въ Аркадію, или въ Акваріумъ.

— Ну, это всене то. А заграницу вы меня свозите?

— Всенепремѣнно. Какъ только можно будетъ взять мнѣ со службы отпускъ — сейчасъ и поѣдемъ.

— А скоро вы возьмете отпускъ?

— Да года черезъ три можно будетъ взять. Я нынче весной бралъ отпускъ.

— Фу, какъ долго ждать! Послушайте, такъ вы меня одну отпустите. Наймите мнѣ компаньонку и отпустите.

Иванъ Артамонычъ замялся.

— Помилуйте… Зачѣмъ-же это? Я умру безъ васъ съ тоски, проговорилъ онъ.

— Пустяки. Не умрете.

— Надя! Я отъ тебя сгораю отъ стыда! всплеснула руками мать. — Ты говоришь такія вещи, такія…

— Да, да… Замолчи, пожалуйста, а то ужъ ты дуришь, прибавилъ отецъ.

Бесѣда кончилась тогда, когда двѣ бутылки наливки были выпиты. Иванъ Артамонычъ началъ прощаться и попросилъ позволеніе поцѣловать невѣсту. Та подставила ему щеку.

— Въ губы, губы! кричалъ отецъ.

Мать рванула сзади Наденьку за косу. Иванъ Артамонычъ поймалъ Наденькины губы и чмокнулъ въ нихъ своими мясистыми губами. Онъ былъ изрядно пьянъ, лицо его было пунцовое, но онъ крѣпко стоялъ на ногахъ. Его пошли провожать до экипажа. Здѣсь онъ сталъ прощаться съ отцомъ Наденьки, обнялъ его и почему-то боднулъ его въ грудь. Емельянъ Васильевичъ обнималъ его и трепалъ по спинѣ. Пили они поровну, но на ногахъ онъ стоялъ плохо.

— До завтра, сказалъ Иванъ Артамонычъ, сѣлъ. въ колясочку и кучеръ тронулъ лошадей.

VII.

Тотчасъ послѣ отъѣзда Ивана Артамоныча, когда блескъ фонарей его маленькой колясочки еще не успѣлъ скрыться во мракѣ августовской ночи, Анна Федоровна тутъ-же на подъѣздѣ крѣпко обняла дочь и со слезами на глазахъ промолвила:

— Счастливица… Знаешь-ли, что твой женихъ имѣетъ болѣе двухъ-сотъ тысячъ состоянія? Поздравляю, отъ души поздравляю! Сбылись мои мечты… Мечтала выиграть двѣсти тысячъ — и почти сбылись мои мечты: дочь выдаю за человѣка съ состояніемъ въ двѣсти тысячъ.

— Нѣтъ, больше… Куда больше двухъ-сотъ тысячъ, отвѣтилъ пьянымъ заплетающимся языкомъ Емельянъ Васильичъ, котораго окончательно развезло на воздухѣ. — Онъ былъ женатъ на баньщицѣ Трамбуковой. Она была изъ богатаго купеческаго рода и, кромѣ большаго приданаго, получила еще послѣ смерти отца половинную долю въ баняхъ на Васильевскомъ острову, эту долю выдалъ ей братъ ея деньгами — и все это она оставила по духовному завѣщанію Ивану Артамонычу. Надюша! На грудь… Выдешь замужъ — не забудь отца и матери, вспомни, сколько они хлопотали, чтобы поймать тебѣ этого жениха.

— Ты-то ужъ хлопоталъ! Ты только пилъ съ нимъ, какъ послѣдняя пьявка. Вотъ я…

— А не пей я съ нимъ, онъ въ трезвомъ видѣ не сдѣлалъ-бы и предложенія. Не пей я, не пилъ-бы онъ, и ничего этого не вышло-бы…

— Поздравляю, барышня, отъ души поздравляю! — говорила горничная Феня, стоя на подъѣздѣ съ оплывшею отъ вѣтра свѣчкой.

— Сколько онъ тебѣ, Феня, далъ на прощанье? — поинтересовалась Анна Федоровна. — Я видѣла давеча, что онъ тебѣ что-то сунулъ въ руку, когда ты ему пальто подавала.

— Рублевую бумажку, барыня, дай имъ Богъ. здоровья.

— Видишь, видишь, какой щедрый человѣкъ! Ну, Надюша, ты будешь, какъ сыръ въ маслѣ кататься, съумѣй только угождать ему.

— Да, маменька, но онъ ужъ очень старъ для меня, — сказала дочь.

— Что за вздоръ ты городишь. Твой отецъ былъ еще старѣе, когда я выходила за него замужъ.

— Ну, ужъ это ты врешь! — воскликнулъ Емельянъ Васильичъ.

— Молчите, идолъ! Чѣмъ-бы поддерживать дочь, а онъ еще расхолаживаетъ ее.

— Да я, мамочка…

— Иди и ложись спать! Пьяница.

— Да вѣдь я-же для него пилъ.

— Молчи! Смотри подъ ноги-то! А то съ крыльца свалишься. Феня! Поддержи его.

Вошли въ домъ.

— Царицей, царицей будешь жить… повторяла Анна Федоровна, прижимая дочь къ груди.

— Пуще всего мнѣ, маменька, обидно, что онъ и лѣто хочетъ жить въ этой трущобѣ, на Петербургской сторонѣ. А мнѣ-бы хотѣлось въ Павловскѣ…

— Это, матушка, все вздоръ, все вздоръ, все это пустяки. Какъ себя поведешь. Поведешь себя хорошо, съ умомъ и съумѣешь взять его въ руки, такъ будешь жить и заграницей.

— Но изъ словъ его я замѣтила, что онъ хочетъ, чтобы жена у него была на манеръ экономки. чтобы и грибы ему солила, чтобы и варенье варила, и настойки настаивала.

— Все это одни разговоры. Ну, настоишь ему какую-нибудь тамъ четверть на рябинѣ, велишь кухаркѣ сварить банку яблочнаго варенья.

— Да вѣдь и вы, маменька, толковали въ этомъ-же смыслѣ.

— Подходъ къ сердцу, подходъ — и больше ничего. Вотъ на эту-то удочку онъ и поддался. Ахъ, Надюша! Дай еще разъ тебя поцѣловать. Поздравляю, другъ мой.

Послѣдовали опять объятія.

— Дай и мнѣ, Надюша… сказалъ отецъ.

— Ахъ, папенька! Да у васъ губы пьяныя и мокрыя. Отстаньте, пожалуйста!

— Ну, Емельянъ Васильичъ, раскошеливайся! Теперь ужъ надо на славу его ужиномъ кормить, обратилась Анна Федоровна къ мужу.

— Да ужъ въ грязь лицомъ не ударимъ. Въ крайнемъ случаѣ можно билетъ Дворянскаго банка заложить. Онъ очень грибы любитъ. Завтра онъ пріѣдетъ вечеромъ — вотъ ты ему грибы въ сметанѣ къ ужину и закати.

— Что грибы! Тутъ нужно и телячьи котлеты. Да привези ты изъ города закусокъ хорошихъ побольше.

— Это все будетъ. А ты грибы… Котлеты котлетами, а грибы грибами. А ты, Надюша, скажешь, что сама ходила въ лѣсъ и собирала.

— Да вѣдь послѣ этого такъ пріучишь, что онъ, и женившись, будетъ меня въ лѣсъ за грибами посылать, отвѣчала дочь.

— Полно, полно, милая. Ты теперь-то будь къ нему ласкова и предупредительна. Ласковое телятко двухъ матокъ сосетъ. Вѣдь вотъ завтра онъ уже долженъ, какъ помолвленный женихъ, пріѣхать съ подаркомъ.

— Посмотримъ, что отвалитъ! крикнула Анна Федоровна.

— Я думаю, что онъ брилліантовый браслетъ покойницы жены привезетъ, отвѣчалъ мужъ. — Завтра надо рѣшить насчетъ свадьбы: когда и какъ…

— Бога ради только завтра ты опять не напейся съ нимъ пьянъ. Вѣдь тебѣ вредно, вѣдь у тебя сердце же въ порядкѣ. Выслужи сначала пенсію мнѣ, а потомъ и напивайся. А то умрешь безъ пенсіи, причемъ я-то останусь!

— Дура! Да неужто ты не можешь понять, что я для него пилъ!

— Поди ты! Могъ бы себѣ и полъ-рюмки наливать, а вѣдь ты самъ радъ и норовишь налить себѣ даже больше. И наконецъ, онъ крѣпокъ какъ столбъ верстовой, а ты ужъ размокъ совсѣмъ.

— Ну, и онъ тоже… Въ женскую калошу ногой полѣзъ. Ну, прощай, Надюша, желаю тебѣ кудрявыхъ сновидѣній. То-то ты сегодня будешь съ пріятными мечтами засыпать!

— Ахъ, папенька, пуще всего меня тревожитъ, что онъ старъ и на пастора похожъ.

— На кого?

— На пастора. Это всѣ говорятъ. Петръ Аполлонычъ вонъ увидалъ его и смѣется.

— Ахъ, да, Надюша… Какъ ты, мать моя, была неосторожна, когда ты при Иванѣ Артамонычѣ объ этомъ Петрѣ Аполлонычѣ вывезла. Положимъ, что онъ гимназистъ, мальчишка, но Иванъ-то Артамонычъ можетъ Богъ знаетъ, что подумать. Ты ужъ, дружокъ мой, остерегись. Тутъ иногда глупое, праздное слово можетъ все дѣло испортить. Ну, прощай. Ну, Христосъ съ тобой! Ну, или спать. Завтра поговоримъ. Феня! Гаси лампу. Остатки ужина и посуду можешь завтра поутру убрать. Емельянъ Васильичъ! Что ты бродишь, какъ мокрая курица! Иди спать.

Потухла лампа въ столовой и семейство стало расходиться по спальнямъ.

Наденька въ эту ночь не скоро заснула. Передъ ней поперемѣнно стояли то грузная фигура Ивана Артамоныча съ сочными красными губами и оловянными сѣрыми глазами, то стройная вертлявая фигурка Петра Аполлоныча.

«Надо завтра утѣшить Пьера, надо. Какъ только встану, сейчасъ-же побѣгу къ нимъ на дворъ, признаюсь, что выхожу замужъ, и увѣрю его, что ему даже еще лучше будетъ, когда я буду замужемъ за богатымъ. Замужемъ буду за Иваномъ Артамонычемъ, а любить буду Пьера. Мало-ли есть замужнихъ дамъ, которыя имѣютъ у себя на сторонѣ Пьеровъ. Да вонъ аптекарша… Замужемъ за аптекаремъ, а докторъ сидьма сидитъ у ней на дачѣ. Ежели Пьеръ будетъ благоразуменъ и подумаетъ хорошенько объ этомъ, онъ не проклянетъ меня, что я выхожу замужъ за Ивана Артамоныча, и даже не разсердится. Ахъ, Пьеръ, Пьеръ! И зачѣмъ ты бѣдный гимназистъ, а не какой-нибудь богатый купецъ, инженеръ или банкиръ? Застрѣлиться вѣдь хотѣлъ. — Положимъ, это онъ сгоряча, но у него характеръ рѣшительный, отъ него станется. Ахъ, дай-то Господи, чтобы онъ хоть до одиннадцати-то часовъ утра не застрѣлился! Тогда-бы я, проснувшись, побѣжала къ нему и уговорила его».

Такъ блуждали мысли въ головѣ Наденьки. Наконецъ, сонъ началъ туманной шапкой надвигаться на нее и она заснула.

VIII.

На утро Наденька проснулась поздно. Отецъ ея уже уѣхалъ въ городъ на службу, а мать вмѣстѣ съ кухаркой отправилась въ мясную и зеленную лавки, дабы выбрать тамъ что-нибудь получше къ обѣду, такъ какъ обѣщался пріѣхать обѣдать Иванъ Артамонычъ. Напившись на-скоро кофею съ сдобными булками, Наденька тотчасъ-же бросилась къ дачѣ, гдѣ жилъ съ своей матерью Петръ Аполлонычъ. На улицѣ около палисадника ихъ дачи извощикъ-ломовикъ и дворникъ укладывали уже на возъ ихъ мебель. Около воза суетилась растрепанная кухарка, размахивала руками и переругивалась съ ломовикомъ и дворникомъ. Балконъ дачи, задрапированный обыкновенно парусиной, былъ ободранъ. На немъ виднѣлись въ безпорядкѣ разставленные горшки съ чахлыми растеніями. Въ садикѣ, разбитомъ передъ дачей, около цвѣточной клумбы, стоялъ Петръ Аполлонычъ и самымъ спокойнымъ манеромъ срѣзалъ цвѣты, дѣлая изъ нихъ букетъ. Наденька увидала Петра Аполлоныча и у ней какъ-бы какой-то тяжелый камень свалился съ сердца.

— Слава Богу, не застрѣлился! проговорила она про себя, внимательно посмотрѣла, не сидитъ ли на балконѣ мать Петра Аполлоныча и, остановившись у палисадника, окликнула Петра Аполлоныча.

Тотъ, замѣтивъ Наденьку, тотчасъ-же нахмурилъ брови и сдѣлалъ строгое лицо, но все-таки подошелъ къ ней.

— Здравствуйте… Какъ я рада, что вы не застрѣлились, начала она. — Вѣдь это было-бы безуміемъ въ такіе годы… Да, наконецъ, и грѣшно. Что-жъ вы не подаете мнѣ руку?

Она держала свою руку, протянутую къ нему сквозь рѣшетку.

— Коварнымъ женщинамъ я не подаю руки, отвѣчалъ Петръ Аполлонычъ.

Наденька вспыхнула.

— Ахъ, Петръ Аполлонычъ, вы это совсѣмъ напрасно… Никогда я не была коварной, да и не буду, заговорила она. — Ну, какое-бы намъ было житье, ежели-бы мы убѣжали и повѣнчались! Вѣдь это, это… Во-первыхъ, папенька съ маменькой прокляли-бы меня… А что я васъ люблю, то люблю и вѣчно любить буду. Зачѣмъ-же бѣжать и ссориться съ родителями, ежели мы и такъ можемъ любить другъ друга? Виновата я передъ вами только тѣмъ, что выхожу замужъ, но, право, я это для того, чтобы утѣшить папеньку съ маменькой, да и для нашей пользы. Увѣряю васъ, что такъ и мнѣ, и вамъ будетъ лучше.

Петръ Аполлонычъ стоялъ и смотрѣлъ въ сторону.

— Вы слышали, что я выхожу замужъ за Ивана Артамоныча? спросила она его.

— Слышалъ.

— Отъ кого вы слышали? Вѣрно вамъ Феня сказала?

— Нѣтъ, не Феня, а булочникъ, который и вамъ, и намъ булки носитъ. Не ждалъ я отъ васъ, Надежда Емельяновна, такого поступка. Вѣдь это-же подло, низко выходить замужъ за старика, такъ сказать, продавать себя.

— Да вѣдь онъ, Пьеръ, не старикъ. Посмотри, онъ какой розовый.

— Все равно вы его не можете любить.

— Да вѣдь мужей и не любятъ. Вонъ папенька съ маменькой какъ бранятся.

— Это любя. Это та-же «Вспышка у домашняго очага», что мы въ спектаклѣ играли, только тамъ молодые супруги, а это старые.

Наденька потупилась и проговорила:

— Пьеръ! Прости, что я выхожу за Ивана Артамоныча замужъ.

— Я въ отчаяніи, отвѣчалъ Петръ Аполлонычъ и передвинулъ фуражку на головѣ.

— Да чего тутъ отчаяваться! Право, такъ намъ будетъ лучше. Ты будешь ходить къ намъ, я тебя буду любить по прежнему.

— То есть какъ это?

— Настоящимъ манеромъ буду любить. Какъ въ романахъ замужнія дамы любятъ друга дома, такъ и я буду тебя любить. Ты будешь у насъ другомъ дома… Ты даже можешь занимать денегъ у Ивана Артамоныча.

— Такъ онъ и дастъ!

— А не дастъ — я ему сейчасъ сцену устрою. Будь, братъ, покоенъ, дастъ. Онъ въ меня влюбленъ какъ… какъ я не знаю кто… Ужасъ какъ влюбленъ. Да и тебѣ-то лучше, ежели-бы ты женился на мнѣ, ты-бы долженъ былъ перестать учиться, а здѣсь ты будешь продолжать учиться, поступишь въ университетъ, потомъ сдѣлаешься адвокатомъ или прокуроромъ.

— Ну, еще это улита ѣдетъ, да когда-то пріѣдетъ. Долго ждать. Я все равно рѣшился бросить учиться. У меня призваніе къ артистической карьерѣ. Я хочу быть актеромъ.

— Ну, тогда вмѣстѣ будемъ играть по клубамъ. Я потребую отъ Ивана Артамоныча, чтобы онъ и думать не смѣлъ запрещать мнѣ играть въ спектакляхъ.

— Что: по клубамъ! Развѣ это игра! Я хочу ѣхать играть въ провинцію, на большую сцену.

— Да мы и поѣдемъ. Иванъ Артамонычъ къ тому времени, можетъ. умретъ. А пока ты здѣсь поиграй.

— Умретъ онъ! Какъ-же! Онъ здоровъ, какъ быкъ.

— Ну, тогда я сбѣгу.

— Сбѣжишь ты, какъ-же!

— Да вѣдь другія-жены бѣгаютъ. Вонъ въ романахъ все бѣгаютъ.

— Да вѣдь сбѣжать-то надо въ бѣдность. А ты изъ богатой жизни не сбѣжишь.

— А я прежде уговорю его, чтобы онъ подарилъ мнѣ свой домъ, а потомъ и сбѣгу. Ну, и не сбѣгу, такъ все-таки тебя любить буду. Ты будешь изъ провинціи пріѣзжать и прямо въ мои объятія. Пьеръ, не сердись!

Петръ Аполлонычъ подумалъ и отвѣчалъ:

— Не могу я не сердиться… потому вѣдь тоже ревность… Охъ! О, женщины, женщины! Ужасно грустно и горько.

— А ты думаешь, мнѣ легко?

— Ничего я не думаю. Я знаю, что это… коварство.

— Ну, дай мнѣ слово, что не будешь сердиться.

— Какъ я могу дать слово, ежели у меня вся внутренность поворачивается. Старикъ… съ мокрыми губами…

— Да вовсе онъ не старикъ. Ну, дай мнѣ слово, что ты не застрѣлишься.

— Стрѣляться я отдумалъ, но что я въ актеры поступлю и уѣду въ провинцію — это вѣрно.

— Ну, слава Богу, слава Богу, радостно проговорила Наденька. — А то я ужасно безпокоилась, что на, моей душѣ грѣхъ будетъ. Да и зачѣмъ тебѣ сейчасъ въ провинцію? Погоди, не уѣзжай. Ну, не сбѣгу я, такъ все-таки въ провинцію мы вмѣстѣ поѣдемъ, безъ побѣга.

— Такъ мужъ тебя и отпустилъ!

— Я буду проситься на воды, лечиться… Сначала чтобы пить воды, а потомъ ѣхать куда-нибудь на море купаться. Я скажу, что это мнѣ необходимо.

— Ну, тогда онъ самъ съ тобой поѣдетъ.

— Ну, такъ что-жъ изъ этого? Это рѣшительно все равно. Я такая хитрая, такая хитрая. — Не сердишься?

— Сердиться я не сержусь, но у меня голова кругомъ идетъ отъ обиды.

— Ну, дай руку, что не сердишься. Мнѣ нельзя долго здѣсь оставаться. Маменька теперь вмѣстѣ съ кухаркой въ мясной лавкѣ, а вернется она изъ лавки, такъ сейчасъ меня хватится.

Петръ Аполлонычъ просунулъ сквозь рѣшетку руку. Наденька пожала ее, улыбнулась ему и приложила свои пальцы къ своимъ губамъ, дѣлая летучій поцѣлуй.

— Прощай, сказалъ онъ.

— Прощай, отвѣчала она, — Пріѣзжай въ воскресенье. Я познакомлю тебя съ Иваномъ Артамонычемъ. Только ужь ты при немъ, Бога ради, не дѣлай скандала, прибавила она и быстро пошла домой.

IX.

Въ началѣ пятаго часа вернулся на дачу изъ должности Емельянъ Васильевичъ. Подъ мышкой онъ, какъ и всегда, держалъ портфель, а въ другой рукѣ тащилъ корзинку съ закусками. Лицо его было красно, потъ съ него лилъ градомъ. Емельянъ Васильевичъ, какъ и всегда, пріѣхалъ по конкѣ, отъ конки до ихъ дачи было съ версту разстоянія, корзина-же, которую пришлось нести, была очень увѣсистая. Жену и дочь она засталъ препирающимися. Жена доказывала, что дочь должна къ пріѣзду жениха снять съ себя малороссійскій костюмъ, въ которомъ уже была вчера, и надѣть другое платье, дочь говорила, что малороссійскій костюмъ къ ней очень идетъ и отказывалась его снять. Шелъ слѣдующій разговоръ.

— Но вѣдь Иванъ Артамонычъ тебя въ немъ: уже вчера видѣлъ.

— Въ немъ-же пускай и сегодня видитъ. Всѣ остальныя мои платья — мятыя тряпки.

— Врешь, врешь. Синее платье съ матросскимъ воротникомъ у тебя еще очень и очень свѣженькое. Матросскій воротникъ такъ къ тебѣ идетъ.

— У матросскаго костюма вся юбка спереди въ вареньи запачкана, а Феня ее не замыла.

— Ну, надѣнь сѣренькое платье. Въ немъ ты такая эфектная. Подвяжи передничекъ черненькій люстриновый, а я скажу, что ты со мной вмѣстѣ бруснику для моченья чистила.

— Понимаете вы, не желаю, отрѣзала дочь.

— Два дня подъ рядъ въ одномъ платьѣ… Ну, что женихъ подумаетъ! Подумаетъ, что у тебя одно платье и есть.

— И пускай думаетъ. Скорѣй денегъ дастъ на приданое. Вѣдь долженъ-же онъ дать. Сами-же вы говорите, что не изъ чего сдѣлать мнѣ приданое.

Разговоръ этотъ происходилъ на балконѣ. Емельянъ Васильевичъ прервалъ этотъ разговоръ.

— Фу! смучила меня эта корзинка. И какъ на грѣхъ у конки никакого мальчишки, который-бы помогъ мнѣ дотащить эту корзинку, проговорилъ онъ, ставя закуски на столъ. Веревка отъ корзинки всѣ пальцы мнѣ перерѣзала. Здравствуйте, обратился онъ къ женѣ и дочери. Вотъ тутъ… берите… Тутъ лососина копченая, кильки, сардинки, омары и вино.

— Французской горчицы купилъ? встрѣтила его жена.

— Забылъ. Изъ ума вонъ.

— Дуракъ. И чѣмъ у тебя голова набита! Три раза я тебѣ напоминала, чтобы ты купилъ французской горчицы. Иванъ Артамонычъ еще вчера спрашивалъ французскую горчицу, когда языкъ съ горошкомъ подали.

— Матушка! Да вѣдь сколько помнить-то пришлось. Коньяку полбутылки къ кофею купилъ.

— Пьяница. Вѣдь вотъ объ коньякѣ не забылъ, потому что самъ его любишь трескать.

— Ты-же мнѣ коньяку приказывала купить.

— Довольно. У Ивана Артамоныча въ департаментѣ былъ?

— Былъ, былъ… Какъ-же… Съ пяти часамъ онъ пріѣдетъ. Въ восторгѣ… То есть въ такомъ восторгѣ, что Наденька согласилась за него выдти замужъ, что просто на седьмомъ небѣ! Въ дежурной мы съ нимъ разговаривали. Обнялъ онъ меня и расцѣловалъ. Знаешь, Анна Федоровна, онъ оказывается большой рыболовъ. До страсти любитъ рыбу удить.

— Это мнѣ наплевать. Ты разсказывай про дѣло-то.

— Про какое дѣло?

— Да насчетъ приданаго-то? Говорилъ ты ему, что мы по нашимъ средствамъ не можемъ дать Наденькѣ даже самаго скромнаго приданаго.

— Забылъ… развелъ руками Емельянъ Васильичъ.

— Господи! Да зачѣмъ тебя посылала-то къ нему въ департаментъ! воскликнула Анна Федоровна. — Вѣдь только затѣмъ и посылала, чтобы ты выяснилъ ему этотъ вопросъ.

— Я думалъ, что ты меня посылала напомнить, чтобы онъ пріѣзжалъ сегодня къ намъ обѣдать.

— Ну, что мнѣ съ тобой дѣлать! — всплескивала руками Анна Федоровна, — Вѣдь ты совсѣмъ полоумный. Посылаютъ человѣка о дѣлѣ разговаривать, а онъ о рыбной ловлѣ…

— Самъ онъ, самъ о рыбной ловлѣ началъ говорить — и дѣйствительно мы тутъ о головляхъ, до объ окуняхъ… Я ему про Чистяковскій прудъ, гдѣ много карасей… Онъ объ щукахъ… На щукъ онъ осенью даже съ острогой ѣздитъ.

— Вонъ! Скройтесь съ глазъ моихъ!

— Да чего ты сердишься-то, душечка! Вѣдь вопросъ о приданомъ можно и сегодня послѣ обѣда выяснить. Человѣкъ вчера мѣховую ротонду Надюшѣ обѣщалъ, пальто съ куницами покойной жены, брилліанты…

— Довольно. Чтобы я васъ больше и не видѣла до пріѣзда Ивана Артамоныча. Намъ нужно завтра ѣхать въ городъ всѣ тряпки заказывать, я думала, что ужъ ты съ деньгами отъ него вернешься, а ты извольте видѣть!..

— Да онъ дастъ, дастъ денегъ на приданое. Это сейчасъ видно, это не такой человѣкъ. Помилуйте, человѣкъ какъ котъ влюбленъ, даже слезы на глазахъ были, когда говорилъ со мной о Надюшѣ…

— Не дразни ты меня! Понимаешь, не дразни и уходи, а то я въ тебя вотъ этой жестянкой съ омарами пущу.

Анна Федоровна дошла до изступленія. Емельянъ Васильевичъ обратился къ дочери.

— Надюша! Да заступись хоть ты за меня, — сказалъ онъ.

— Нѣтъ, папенька, это ужъ слишкомъ, отвѣчала Наденька. — Дѣйствительно, мы расчитывали завтра ѣхать заказывать бѣлье для меня, покупать матеріи на платья…

— Да у него все есть, все послѣ покойницы жены — и все тебѣ пойдетъ.

— Да вы съума сошли! Не могу-же я носить бѣлье послѣ покойницы, ходить въ покойницкихъ отрепанныхъ платьяхъ. За старика замужъ выхожу, жертву приношу ему, и вдругъ обносками послѣ его жены пользоваться! Я хочу, чтобъ онъ мнѣ сдѣлалъ самое роскошное бѣлье и самый лучшій гардеробъ, только тогда я за него пойду.

— Оставь, Надя. Съ твоимъ отцомъ разговаривать, все равно что въ стѣну горохъ кидать — никогда не прилипнетъ. Ему хоть колъ на головѣ теши — онъ выпучитъ идіотскіе глаза, да такъ и будетъ ходить.

— Ахъ, Боже мой! Да понимаете-ли вы, что все это мы сегодня послѣ обѣда за кофеемъ выяснимъ, сказалъ Емельянъ Васильевичъ. — Подолью я ему въ кофей коньячку и подниму вопросъ о приданомъ. При васъ подниму, вы тутъ-же будете. Такъ-то даже лучше, когда душа у него размякнетъ. Душа размякла, передъ глазами Надюша въ видѣ приманки сидитъ — вотъ тогда и потроши его, и бери съ него что хочешь.

— Вонъ! крикнула Анна Федоровна и указала на дверь въ другую комнату.

Емельянъ Васильевичъ съежился, махнулъ рукой и отправился переодѣваться изъ вицмундира въ пиджакъ.

Въ столовой загремѣли посудой, ножами и вилками, приготовляя обѣденный столъ. Анна Федоровна все еще ворчала и ругала мужа. Дочь такъ и не переодѣлась, но мать настояла, чтобы та поверхъ малороссійсскаго костюма надѣла передникъ, дабы имѣть случай сказать жениху, что она только что сейчасъ отъ хозяйственныхъ занятій. Емельянъ Васильевичъ сунулся было въ столовую откупоривать бутылки съ виномъ, но его выгнали вонъ.

Около пяти часовъ, пара сытыхъ лошадокъ-шведокъ подкатила къ палисаднику дачи колясочку Ивана Артамоныча. Изъ нея вылѣзъ Ивана Артамонычъ. Въ рукахъ онъ держалъ что-то завернутое въ бѣлую бумагу и перевязанное розовой тесьмой.

— Наденька! Женихъ… Поправься. Емельянъ Васильичъ! Пріѣхалъ… Бѣги къ калиткѣ! крикнула Анна Федоровна.

Отецъ, мать и дочь бросились встрѣчать жениха.

X.

— Нѣтъ, я положительно вѣрю теперь въ сліяніе душъ, говорила Анна Федоровна, здороваясь съ Иваномъ Артамонычемъ. — Сейчасъ Надя чистила бруснику, вдругъ оставила ее чистить и пошла мыть руки. Я говорю ей: «что ты? Куда?» А она отвѣчаетъ: «Иванъ Артамонычъ ѣдетъ, надо встрѣчать». И только-что вымыла руки, не успѣла даже снять передника, какъ вы подъѣхали. Это называется: Сердце сердцу вѣсть подаетъ. — Именно-съ… Я самъ о Надеждѣ Емельяновнѣ всю дорогу думалъ, отвѣчалъ Иванъ Артамонычъ и, протянувъ Наденькѣ что-то завязанное въ бумагу, сказалъ: — Моей наисладчайшей сладкое…

Наденька взяла завязанное въ бумагу и проговорила: «мерси».

— А ручку поцѣловать можно? спросилъ ее Иванъ Артамонычъ.

— Обѣ вашимъ подаркомъ заняты.

— Я приложусь, не заставляя васъ выпускать изъ рукъ мой подарокъ.

— Ну, прикладывайтесь.

Иванъ Артамонычъ наклонился и чмокнулъ руку Наденьки.

— Коробочку-то попрошу вскрыть сейчасъ-же, сказалъ онъ. — Тамъ сюрпризецъ есть.

Всѣ отправились на балконъ, гдѣ Наденька, развязавъ бумагу, увидала коробку, а вскрывъ эту коробку, вынула оттуда большую розовую атласную бомбоньерку.

— Ахъ, какая прелесть! воскликнула Анна Федоровна.

— Вскрывайте, вскрывайте дальше, продолжалъ Жванъ Артамонычъ.

Наденька приподняла крышку бомбоньерки. Сверху на конфектахъ лежалъ золотой браслетъ и блестѣлъ брилліантами.

— Ахъ, какая прелесть! вскрикнула Наденька.

— Прошу надѣть его на руку и носить на радость.

— Покажи-ка, покажи-ка… протискалась къ дочери мать. — Боже, какъ вы балуете Надюшу, Иванъ Артамонычъ!

— Еще больше буду баловать, только бы Надежда Емельяновна меня искренно полюбила.

— Иванъ Артамонычъ! Вы, я думаю, съ дорожки-то проголодались, а до обѣда еще добрыхъ полчаса, такъ не хотите-ли предварительно выпить водочки и заморить червячка солененькимъ? предложилъ отецъ Наденьки.

— Охотно, охотно, добрѣйшій Емельянъ Васильичъ, отвѣчалъ женихъ.

— Такъ пожалуйте. А ужъ какой я васъ копченой лососиной угощу!..

— Копченую лососину мы потомъ-съ… А прежде я желаю отдать предпочтеніе приготовленіямъ молодой хозяйки. Сейчасъ я слышалъ, что она трудилась и чистила своими прелестными пальчиками бруснику, — вотъ я этой-то брусникой и закусилъ-бы.

Мать и дочь переглянулись. Вышелъ неожиданный скандалъ. Брусники въ домѣ не было. Вскорѣ, однако, Анна Федоровна нашлась и объявила:

— Представьте, какой случай! А вѣдь бруснику-то я послала поставить на чужой ледникъ черезъ дорогу на сосѣднемъ дворѣ. Въ нашемъ ледникѣ, какъ есть до капли, весь ледъ стаялъ — вотъ я и послала къ сосѣдямъ.

— Печально, очень печально, покачалъ головой Иванъ Артамонычъ. — Нѣтъ-ли тогда какой-нибудь другой закуски, къ которой прикасались-бы ручки Надежды Емельяновны?

— Маринованные грибы есть ея приготовленія.

— Ну, такъ мы маринованнымъ грибомъ закусимъ, а ужъ копченую-то лососину я потомъ… Долженъ вамъ сказать, что я умиляюсь передъ каждымъ домашнимъ приготовленіемъ. Это моя страсть…

Иванъ Артамонычъ подошелъ къ закускѣ, выпилъ водки и сталъ тыкать вилкой въ маринованный грибъ.

Черезъ четверть часа сидѣли за столомъ и обѣдали. За послѣднимъ блюдомъ Анна Федоровна спросила:

— Когда-же, Иванъ Артамонычъ, свадьба?

— А это, какъ вы, многоуважаемая Анна Федоровна… Я горю нетерпѣніемъ покончить все это скорѣй. Для меня — чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Теплое гнѣздышко для той прелестной птички, которая прилетитъ ко мнѣ, готово.

— Послушайте, Иванъ Артамонычъ, я желаю, чтобы будуаръ былъ новый и непремѣнно голубой атласный, вставила свое слово Наденька.

Иванъ Артамонычъ подумалъ и произнесъ:

— Хотѣлось-бы не перемѣнять обстановку, но хорошо, извольте: будуаръ будетъ новый. Желаете изъ голубаго атласа?

— Непремѣнно.

— Будетъ исполнено.

— Такъ назначайте-же день свадьбы-то, Иванъ Артамонычъ, приставала къ нему мать Наденька.

— Извольте-съ. Въ воскресенье черезъ двѣнадцать дней.

— Что вы, что вы! Въ такой короткій срокъ мы не успѣемъ сдѣлать для Надюши приданаго. Вѣдь надо заказать бѣлье, подвѣнечное и визитныя платья, шляпки, пальто, разныя сорти де баль… Наконецъ, прежде всего, намъ нужно отыскать зимнюю квартиру и переѣхать съ дачи.

— Поторопиться, такъ все можно сдѣлать. Двѣнадцать дней срокъ большой.

— Такъ-то оно такъ, но…

Анна Федоровна начала мигать мужу, чтобы тотъ начиналъ разговоръ о деньгахъ на приданое, но тотъ сидѣлъ выпуча глаза и молчалъ. Анна Федоровна рѣшилась начать сама.

— Ахъ, Иванъ Артамонычъ! вздохнула она. — Конечно, богатые люди сейчасъ-же могутъ приступить къ покупкамъ и заказамъ, но не скрою отъ васъ, что мы ужасно стѣснены въ денежномъ отношеніи. Кромѣ жалованья, Емельянъ Васильичъ не имѣетъ ничего — и вотъ для того, чтобы сдѣлать для Нади хоть какое-нибудь приданое, онъ долженъ искать гдѣ-бы занять денегъ, а вы знаете, какъ это трудно!

— Да, не легко, согласился Иванъ Артамонычъ.

Анна Федоровна продолжала:

— Вотъ ежели бы вы ссудили насъ деньгами на приданое для Наденьки.

Иванъ Артамонычъ побарабанилъ пальцами по столу и спросилъ:

— А осмѣлюсь спросить, сколько надо?

— Да это зависитъ отъ васъ, зависитъ прямо отъ того, какое-бы вы приданое желали, чтобы имѣла Наденька.

— Вѣдь вамъ только на бѣлье и на платья… Тысячу рублей довольно?

— Маловато, ну да ужъ дѣлать нечего. Надѣюсь, что вы дадите намъ эти деньги безъ векселя… потому что… говорю прямо… я не знаю, скоро-ли мы вамъ ихъ отдадимъ.

— Какіе-же, мамаша, векселя между родней! И вы-то говорите пустяки, вставила свое слово Наденька. — Иванъ Артамонычъ человѣкъ благородный. Неужели-же онъ возьметъ съ папаши вексель!

При этомъ Наденька бросила на Ивана Артамоныча такой взглядъ, отъ котораго онъ пришелъ совсѣмъ въ блаженное состояніе и забормоталъ:

— Ни Боже мой, ни Боже мой! Какіе тутъ векселя!

— Ну, благодарю. Вы — истинный другъ… Емельянъ Васильичъ, благодари, сказала Анна Федоровна мужу и прибавила: — Ну, въ такомъ случаѣ, недѣли черезъ три мы будемъ готовы и можно будетъ сыграть свадьбу.

Въ это время горничная подала кофе.

XI.

Кофе хоть и былъ поданъ въ столовую, но Анна Федоровна предложила его пить на балконѣ, на легкомъ воздухѣ, а потому всѣ и перешли туда съ чашками, перенеся и кофейный приборъ. Емельянъ Васильевичъ тащилъ коньякъ и усѣвшись около Ивана Артамоныча, предложилъ ему выпить сначала рюмочку коньяку au naturel, для пищеваренія, а потомъ уже сталъ усердно подливать въ кофе. Отъ коньяку Иванъ Артамонычъ разнѣжился, пришелъ еще въ болѣе благодушное состояніе и умильно посматривалъ на Наденьку, которая сидѣла противъ него и, перебирая пальчиками брилліанты на браслетѣ, считала ихъ. Иванъ Артамонычъ это замѣтилъ и сказалъ:

— Четырнадцать камней. Не извольте трудиться и считать. Этотъ браслетъ покойницы жены, попалъ въ опись ея приданаго, которая еще и по сейчасъ у меня сохраняется. Четырнадцать… Ожерелье въ двадцать три брилліанта, а браслетъ четырнадцать.

— Вы и ожерелье не продали? поинтересовалась Наденька.

— Зачѣмъ-же продавать-съ? Оно будетъ украшать шейку второй моей избранницы. Наканунѣ свадьбы, въ дѣвичникъ я вамъ вручу его вмѣстѣ съ свадебной корзинкой, отвѣчалъ Иванъ Артамонычъ.

— Боже мой, какая неизрѣченная доброта! воскликнула Анна Федоровна. — Иванъ Артамонычъ, да вы ее задарите.

— Все имъ-съ… И себя и всѣ свои сокровища, унаслѣдованныя мной отъ первой жены.

— Иванъ Артамонычъ, я хочу, чтобы свадьба была парадная, съ танцами, сказала Наденька.

— Не дѣлаютъ этого нынче, не въ модѣ, но ежели вы хотите, то ваше желаніе — законъ-съ… блаженно наклонилъ голову въ знакъ согласія Иванъ Артамонычъ. — Я знаю одно прелестное кухмистерское помѣщеніе, гдѣ можно сыграть свадьбу. Парадъ, такъ ужъ парадъ. Среди моихъ знакомыхъ найдутся четыре генерала въ лентахъ.

— Ну, генералы-то мнѣ — Богъ съ нимъ, а чтобы были танцы и побольше молодыхъ кавалеровъ.

— Можно-съ. Въ нашей канцеляріи даже есть три отчаянные танцора. Одинъ на вечерахъ въ Благородномъ собраніи считается первымъ мазуристомъ.

— Кто такой? На вечерахъ въ Благородкѣ первымъ мазуристомъ считается артиллеристъ Гремушинъ. Мы вѣдь бываемъ въ Благородкѣ. Статскіе тамъ преплохіе танцоры.

— Не могу знать-съ, но мнѣ такъ сказывали. Я въ Благородкѣ когда бываю, то сижу обыкновенно за винтомъ въ карточной комнатѣ, а потомъ перехожу попитаться въ столовую. Фамилія его — Клочковъ.

— Ну, все равно. Хорошій мазуристъ и у насъ найдется. Онъ хоть еще гимназистъ, но мазурку танцуетъ прелестно.

— Это ты про Петю-то? поинтересовалась мать. — Да неужели его звать на свадьбу? Помилуй, матушка, вѣдь это мимолетное дачное знакомство.

— Нѣтъ, нѣтъ… Я хочу.

Мать сдѣлала дочери недовольную гримасу; та тоже отвѣтила гримасой, говорящей «я такъ хочу». Иванъ Артамонычъ замѣтилъ это и сказалъ:

— Отчего-же вы запрещаете? Пусть позабавятся. Юности попорхать хочется. Это очень естественное дѣло. О, счастливая юность! Позвольте ручку, Надежда Емельяновна.

Анна Федоровна, видя умильное до блаженства состояніе Ивана Артамоныча, опять приступила насчетъ денегъ на приданое.

— Мнѣ право такъ совѣстно, Иванъ Артамонычъ, но ежели-бы вы сейчасъ намъ могли дать хоть половину денегъ на покупки для Наденьки, начала она.

— Отчего-же… Съ удовольствіемъ. Я словно зналъ и захватилъ съ собой чековую книжку. Я могу вамъ дать чекъ даже на всю сумму… Позвольте перушко и чернилъ. Сейчасъ-же я вамъ и напишу.

Отецъ Наденьки бросился за перомъ и чернилами и принесъ ихъ. Иванъ Артамонычъ обмакнулъ перо и спросилъ:

— Тысячу рублей вамъ?

— Просила тысячу, да думала, что маловато. Напишите ужъ чекъ на тысячу двѣсти.

— Извольте, отвѣчалъ Иванъ Артамонычъ и сталъ писать, говоря: «тысячу»…

— Иванъ Артамонычъ, погодите… перебила его Анна Федоровна, вся вспыхнувъ: — позвольте ужъ еще разъ искусить вашу доброту. Мнѣ все думается, что и тысячу двѣсти будетъ мало. Вѣдь бѣлье и потомъ подвѣнечное платье… Напишите ужъ полторы тысячи, потому наше положеніе такое, что мы совсѣмъ безъ денегъ.

Иванъ Артамонычъ замялся.

— Изволите видѣть, я врагъ того, чтобы бросать деньги на безумную роскошь, началъ онъ: — но ежели…

— Пишите ужъ, пишите полторы-то тысячи. — кивнула ему Наденька, улыбаясь.

— Ваше слово — законъ-съ. Вамъ я не смѣю отказать.

Чекъ на полторы тысячи былъ написанъ и врученъ Наденькѣ.

— Боже, какъ вы добры, Иванъ Артамонычъ! Позвольте ужъ невѣстѣ поцѣловать васъ за это. Наденька, поблагодари жениха поцѣлуемъ.

— Да что вы, маменька… — Я лучше потомъ… — закраснѣлась Наденька. — А то мимо калитки шныряютъ дачники и оттуда все видно на балконъ…

— Цѣлуй, цѣлуй… Жениха цѣлуешь, а не посторонняго… Съ тому-же при отцѣ и матери. Тутъ ничего предосудительнаго нѣтъ.

Иванъ Артамонычъ, весь сіяющій, быстро отеръ мокрыя отъ кофе губы носовымъ платкомъ и, обойдя столъ, за которымъ всѣ сидѣли, подошелъ къ помѣщавшейся противъ него Наденькѣ и протянулъ губы. Наденька, косясь на калитку, подставила ему щеку.

— Въ губы, въ губы цѣлуй Ивана Артамоныча! Нечего щеку-то подставлять! — кричала мать.

Наденька помедлила и отвѣчала:

— Тогда пускай самъ цѣлуетъ.

Иванъ Артамонычъ направилъ поцѣлуй прямо въ губы и два раза сочно чмокнулъ Наденьку. Въ это время скрипнула калитка. Наденька вздрогнула и обернулась. Близь калитки, на дорожкѣ сада стоялъ гимназистъ Петръ Аполлонычъ. Онъ былъ на этотъ разъ въ мундирѣ, лицо его было искривлено въ самую ядовитую улыбку. Наденька взглянула въ его сторону и смущенно проговорила:

— Войдите, войдите… Вы все еще не уѣхали?

Петръ Аполлоновичъ ничего не отвѣчалъ и медленно, шагъ за шагомъ приближался къ балкону.

— Это тотъ самый, про котораго я говорила, что онъ отлично мазурку танцуетъ, пояснила Наденька Ивану Артамонычу. — Онъ нашъ сосѣдъ, живетъ вмѣстѣ съ матерью и сегодня они переѣзжаютъ съ дачи. Должно быть проститься пришелъ.

— Очень нужно! тихо пробормотала Анна Федоровна, отвернувшись, и прибавила: — Нахалъ!

Наденька хоть и старалась быть спокойной, но внутренно трепетала и думала: «А вдругъ онъ сдѣлаетъ скандалъ? Онъ дерзкій… Онъ на все способенъ… Пронеси Боже»!…

Петръ Аполлоновичъ вошелъ на балконъ.

XII.

Сдѣлавъ общій поклонъ и опять надѣвъ фуражку, Петръ Аполлонычъ прислонился къ колоннѣ и, ни съ кому особенно не обращаясь, началъ:

— Васъ, кажется, можно поздравить? У васъ семейная радость.

Глаза его были насмѣшливы, съ губъ не сходила ироническая улыбка. Наденька сидѣла ни жива, ни мертва. Отецъ и мать Наденьки не отвѣчали на вопросъ, но мать, указывая на молодаго человѣка, сказала Ивану Артамонычу:

— Вотъ-съ… Позвольте вамъ представить… нашъ сосѣдъ Петръ… Забыла, какъ по отчеству-то… Все Пьеръ да Пьеръ…

— Петръ Аполлонычъ, подсказала дочь.

— Да… Петръ Аполлонычъ. А это вотъ нашъ добрый знакомый Иванъ Артанонычъ.

Иванъ Артамонычъ протянулъ руку молодому человѣку и сказалъ:

— Слышалъ ужъ объ васъ, что вы танцоръ отличный.

— А я слышалъ объ васъ, что вы женихъ отличный, очень выгодный.

Ивана Артамоныча покоробило и онъ въ замѣшательствѣ сталъ поправлять воротничекъ сорочки на шеѣ. Мать Наденьки вспыхнула, но стараясь замять слова молодаго человѣка, сказала:

— Полноте, Петръ Аполлонычъ, объ этомъ до офиціальнаго объявленія обыкновенно не говорятъ. Не хотите-ли вотъ лучше кофейку чашечку? Садитесь и выпейте.

— Благодарю покорно, я пилъ, отвѣчалъ молодой человѣкъ, но къ столу подсѣлъ.

— А я думала, что вы уже уѣхали съ дачи, начала Наденька, пересиливъ себя.

— Возы съ мебелью уѣхали и маменька уѣхала, но я остался покуда и вотъ зашелъ къ вамъ, чтобы посмотрѣть спектакль.

— Какой спектакль? поинтересовался Иванъ Артамонычъ.

— «Бѣдность не порокъ» Островскаго, сцену старика Коршунова, сидящаго съ юной Любочкой Торцовой.

— Не понимаю. Гдѣ-же этотъ спектакль?

— Да здѣсь. Здѣсь на балконѣ.

— Полноте, Петръ Аполлонычъ, вы что-то не дѣльное говорите. У васъ ужъ умъ за разумъ зашелъ отъ любительскихъ спектаклей, отвѣчала Анна Фодоровна и, обратясь къ Ивану Артамонычу, сказала: — Поигралъ вотъ въ здѣшнихъ любительскихъ спектакляхъ два-три раза, да и бредятъ пьесами.

— Я брежу? Нѣтъ, ужъ вы это оставьте, Анна Федоровна. Можетъ быть всѣ сидящіе здѣсь въ бреду, а я не брежу.

Анна Федоровна вспыхнула.

— Вы пришли въ домъ да ужъ начинаете дерзничать, сказала она.

— Нѣтъ, вы первая начали дерзничать, а я только отвѣчаю, проговорилъ молодой человѣкъ.

— Однако, что-же вамъ надо? Зачѣмъ вы пришли? возвысилъ голосъ отецъ Наденьки.

— Папенька, оставьте!.. умоляюще вскинула на отца глаза Наденька.

— Зачѣмъ-же я буду оставлять? Я хочу спросить у молодаго человѣка, что ему надо. Ежели у него есть что-нибудь нужное намъ передать, то пусть говоритъ сейчасъ-же, а нѣтъ, такъ мы здѣсь находимся въ семейномъ кругу и желаемъ говорить по душѣ безъ постороннихъ свидѣтелей. Что вамъ угодно, молодой человѣкъ?

Нижняя челюсть Петра Аполлоныча задрожала, глаза слезливо заблестѣли.

— Я пришелъ проститься съ Надеждой Емельяновной, такъ какъ мы переѣзжаемъ съ дачи, и пожелать ей семейнаго счастья… съ старикомъ… отвѣчалъ онъ.

— Однако, что-же это, милостивый государь! Вы совсѣмъ нахалъ! воскликнулъ отецъ Наденьки. — Врываетесь въ семейный домъ…

— Вовсе не врываюсь. Я по приглашенію. Меня сама ваша дочка Надежда Емельяновна звала.

— Надя! Ты звала? Когда ты звала?

— Вовсе даже и не думала сегодня его звать, отвѣчала едва слышно и потупившись Наденька.

Молодой человѣкъ быстро поднялся со стула и весь блѣдный проговорилъ:

— Послѣ этого вы коварная измѣнница и врунья!

— Мальчишка! Да какъ ты смѣешь! въ свою очередь вскочилъ съ мѣста добродушный Иванъ Артамонычъ и сжалъ кулаки.

— Потише, потише, мосье заѣдатель дѣвичьяго вѣка, прошепталъ молодой человѣкъ, пятясь съ балкона.

— Милѣйшій Емельянъ Васильичъ, да что-же вы не гоните этого нахала! обратился Иванъ Артамонычъ къ отцу Наденьки.

— Самъ уйду, самъ… отвѣчалъ молодой человѣкъ. — Дайте только нѣсколько словъ сказать:

— Ничего слышать не желаемъ… Вонъ отсюда! Чтобы духу твоего здѣсь не было! кричалъ отецъ Наденьки.

Петръ Аполлонычъ стоялъ уже на дорожкѣ сада и говорилъ.

— Злаго волшебника Черноморато вамъ лучше-бы выгнать, сбирающагося чужую молодость губить.

— Послушайте, ежели вы сейчасъ молча не уйдете, я крикну дворника и онъ васъ по шеѣ спровадитъ!

— За правду и это готовъ претерпѣть. Правда! Гдѣ ты? Гдѣ ты?

Молодой человѣкъ схватился обѣими руками за виски и отошелъ къ калиткѣ.

— Да онъ пьянъ должно быть, разводилъ руками отецъ Наденьки.

— Конечно пьянъ, отвѣчала мать. — Пьянъ и актерствуетъ.

Наденька сидѣла отвернувшись въ сторону и безмолвствовала. Иванъ Артамонычъ въ недоумѣніи посматривалъ то на нее, то на молодаго человѣка. Тотъ, отойдя къ калиткѣ, не пронялся и снова воскликнулъ:

— Прощайте, продающіе свою дочь родители! Прощай, безсердечный покупщикъ! Прощай безчувственная!..

— Да вѣдь за эти слова онъ можетъ Богъ знаетъ какъ отвѣтить! вышелъ наконецъ изъ терпѣнія Иванъ Артамонычъ, бросился къ калиткѣ и закричалъ: — Послушай ты, мальчишка, щенокъ!

За Иваномъ Артамонычемъ бросился и отецъ Наденьки, но молодой человѣкъ юркнулъ въ калитку и исчезъ.

— Это чортъ знаетъ что такое! возмущался Иванъ Артамонычъ, размахивая руками. — И какое онъ имѣетъ право — вотъ что я не понимаю! Какой поводъ?

У калитки за рѣшеткой, на мѣстѣ молодаго человѣка стояли какой-то дачникъ въ сѣрой шляпѣ и разнощикъ-торговецъ съ пустымъ лоткомъ и, разинувъ рты, смотрѣли на разгорячившагося Ивана Артамоныча.

— Оставьте, Иванъ Артамонычъ, бросьте… Вонъ ужъ у калитки остановились любопытные и смотрятъ, схватилъ жениха подъ руку отецъ Наденьки и тащилъ къ дому. — Пойдемте на балконъ. Я догадываюсь кое-о-чемъ по поводу поведенія этого мальчишки. На балконѣ мы вамъ все объяснимъ.

Когда Иванъ Артамонычъ и отецъ Наденьки вернулись на балконъ, съ Наденькой было нѣчто въ родѣ обморока. Она сидѣла вся блѣдная, откинувшись на спинку стула, а мать ея примачивала ей виски водой, макая кофейную салфеточку въ стаканъ, и говорила недоумѣвающему Ивану Артамонычу:

— Ничего… не безпокойтесь… Это пройдетъ… Сейчасъ пройдетъ… Очень ужъ обидѣлъ ее этотъ нахалъ мальчишка.

— Не поискать-ли доктора? Я поѣду и поищу. Вѣдь у меня здѣсь лошади, съ тревогой въ голосѣ спрашивалъ Иванъ Артамонычъ.

— Ничего не надо, ничего… Такъ пройдетъ, отвѣчала Анна Федоровна. Выпей, Надюша, воды совала она дочери стаканъ.

Та приблизила ко рту стаканъ, сдѣлала нѣсколько глотковъ и, посмотрѣвъ въ сторону Ивана Артамоныча, улыбнулась ему.

— Ну, слава Богу, что вамъ легче, проговорилъ тотъ и спросилъ: — скажите, что все это значитъ?

— А вотъ сейчасъ мы вамъ кое-что объяснимъ, отвѣчала Анна Федоровна, садясь на свое мѣсто къ кофейнику.

Сѣлъ и Иванъ Артамонычъ около нея.

XIII.

Когда всѣ немного поуспокоились отъ произведеннаго переполоха, Иванъ Артамонычъ спросилъ: — Однако, позвольте васъ спросить, что же это все значитъ? Чего этотъ юноша хочетъ? На какомъ основаніи онъ скандальничаетъ?

— И ума не приложу, отвѣчалъ пожимая плечами Емельянъ Васильичъ, дѣйствительно ничего не знавшій. — По моему, онъ просто пьянъ, намазалъ рыло и… и лѣзетъ на стѣну. Долженъ вамъ сказать, что и въ домѣ-то онъ у насъ не бываетъ. Былъ тутъ какъ-то разъ, а вотъ сегодня во второй разъ пришелъ. Если мы его знаемъ, то знаемъ только по любительскимъ спектаклямъ. Были у насъ тутъ спектакли и игралъ онъ съ Наденькой.

— Игралъ и влюбился въ Наденьку, подхватила Анна Федоровна. — А мальчишка скандалистъ. Любовь! Судите сами, какая тутъ любовь, ежели мальчишкѣ еще учиться надо. Я давно замѣчаю, что онъ зачастилъ ходить мимо нашей дачи, но Наденька, разумѣется, и вниманія на него не обращаетъ. Она на него вниманія не обращаетъ, потому что нельзя-же, въ самомъ дѣлѣ, обращать вниманіе взрослой дѣвушкѣ на мальчишку-шелопая. Разумѣется, онъ прослышалъ, что Надя дѣлаетъ прекрасную партію — здѣсь на дачѣ вѣдь ни отъ кого не скроешься — и вотъ по злобѣ и ревности и сдѣлалъ скандалъ.

— Но вѣдь за это драть надо, сказалъ Иванъ Артамонычъ.

— Какъ сидорову козу, подхватилъ отецъ Наденьки, — но что вы подѣлаете! А все спектакли. Не даромъ я былъ всегда противъ этихъ спектаклей.

— И я скажу: до добра они никогда не доводятъ.

— Спектакли тутъ не при чемъ, заговорила, сдерживая слезы до сихъ поръ молчавшая Наденька. — При чемъ тутъ спектакли, ежели бѣшеная собака врывается и начинаетъ бросаться!

— Ну, все-таки, милѣйшая Надежда Емельяновна. — Во-первыхъ, сближеніе, во-вторыхъ, — свободныя отношенія…

— Въ томъ-то и дѣло, что не было никакихъ отношеній… выгораживала дочь Анна Федоровна. — Вѣдь я мать, я слѣжу… я слѣдила… Ахъ, какой скандалъ! Ахъ, какъ это непріятно! всплескивала она руками. — И главное, Иванъ Артамонычъ, что вы-то можете Богъ знаетъ что подумать.

Иванъ Артамонычъ помолчалъ и черезъ нѣсколько времени спросилъ Наденьку:

— Это-то и есть тотъ самый мазуристъ, котораго вы хотѣли пригласить на свадьбу?

— Онъ… Дѣйствительно онъ хорошо танцуетъ мазурку, но кто-жъ его зналъ, что онъ такой скандалистъ. Здѣсь, на здѣшнихъ вечерахъ, мы его видѣли скромнымъ.

— Вы, Иванъ Артамонычъ, успокойтесь… Разумѣется, и духа его въ нашемъ домѣ не будетъ. Ахъ, какіе нынѣшніе молодые люди! Это ужасъ, что такое!

— Драть надо, драть такихъ шелопаевъ! горячился отецъ Наденьки.

— Печально, печально… Все это очень печально… покачалъ головой Иванъ Артамонычъ.

— Ахъ, недаромъ-же я противъ мальчишекъ-подростковъ! вздыхала Анна Федоровна.

— Да какой онъ подростокъ. Онъ уже, я думаю, усы и бороду бреетъ.

— Я и противъ молодыхъ людей. Ну, что это нынче за молодые люди, помилуйте. Вы, пожалуйста, Иванъ Артамонычъ, успокойтесь… Ничего тутъ нѣтъ такого…

— Да я за себя-то не безпокоюсь, но боюсь за Надежду Емельяновну, боюсь, что вотъ онъ ее сильно напугалъ.

— Обо мнѣ бросьте безпокоиться… Я ничего… Вы видите, я даже ужъ весела, проговорила Наденька, стараясь улыбнуться. — Будемте говорить о свадьбѣ.

— Да, да… Такъ прекрасно у насъ шла семейная бесѣда — и вдругъ врывается не вѣдь какой скандалистъ, сказалъ отецъ Наденьки. — Иванъ Артамонычъ, коньячку… Это, знаете, такъ успокаиваетъ…

— Коньяку, пожалуй…

Иванъ Артамонычъ и отецъ Наденьки выпили.

— Такъ свадьба, значитъ, черезъ двѣнадцать дней въ воскресенье? начала мать.

Иванъ Артамонычъ не отвѣчалъ на вопросъ и спросилъ, ни къ кому особенно не обращаясь:

— Но позвольте, однако, спросить: на что онъ разсчитывалъ, влюбившись въ Надежду Емельяновну? Хотѣлъ онъ сдѣлать ей предложеніе, что-ли? Или, можетъ быть…

— Вы опять про этого шелопая? Да бросьте, перебила его мать Наденьки. — Ну, какой онъ женихъ? Ну, кто за него отдастъ? Какая дѣвушка пойдетъ? Да какъ и идти, ежели онъ еще учится!

— Женихъ, конечно, ужъ бросаетъ ученье.

— Да вѣдь голышъ, совсѣмъ голышъ. Мать живетъ ничтожной пенсіей… Не будемъ мы объ немъ говорить, наплюемте на него.

— Иванъ Артамонычъ! Не хотите-ли вы рюмочку черносмородинной наливки, которую вчера пили? У насъ есть еще одна бутылочка, сказалъ отецъ Наденьки.

— Нѣтъ, нѣтъ… Благодарю васъ. Больше ничего не буду пить. Да мнѣ и домой надо. Сколь ни пріятно было-бы посидѣть около Надежды Емельяновны, но обстоятельства заставляютъ удалиться. Дѣла дома есть. Нужно кое-что подѣлать. Позвольте проститься…

Иванъ Артамонычъ отодвинулъ стулъ и всталъ изъ-за стола.

— Жаль, очень жаль, что вы не посидѣли хоть до чаю, — заговорила Анна Федоровна. — А мы хотѣли васъ угостить за чаемъ домашнимъ печеньемъ — хворостомъ и розанчиками съ вареньемъ. Надюшина стряпня… Она такъ старалась, такъ старалась…

— До другаго раза… Сколь ни пріятно попробовать новаго произведенія ручекъ Надежды Емельяновны, но до другаго раза.

Иванъ Артамонычъ сталъ прощаться.

— Надѣюсь, до завтра? Надѣюсь, что вы и завтра пріѣдете къ намъ обѣдать? — спрашивала Анна Федоровна.

— Насчетъ завтраго ничего не скажу… Горю быть около, но дѣла есть…

Къ Ивану Артамонычу подошла Наденька и тихо произнесла:

— Пріѣзжайте завтра-то.

— Ахъ, божество мое! — умилился Иванъ Артанонычъ, цѣлуя ея руку — Вы просите? Ну, хорошо, хорошо. Постараюсь пріѣхать, но только вечеркомъ. Скажите, пожалуйста, развѣ вамъ скучно будетъ, ежели меня не будетъ? — тихо спросилъ онъ.

— Да конечно-же… отвѣчала Наденька потупившись.

— Пріѣду, пріѣду…

Простясь со всѣми, Иванъ Артамонычъ надѣлъ пальто и направился къ калиткѣ садика, у которой, пофыркивая, стояли уже его лошадки-шведки. Вся семья вышла за калитку провожать его. Здѣсь онъ опять подошелъ къ Наденькѣ и, взявъ ее за руку, тихо шепнулъ:

— А вамъ этотъ молодой человѣкъ нравится?

— Ахъ, Иванъ Артамонычъ, да развѣ онъ можетъ нравиться? Развѣ онъ… Ахъ, что вы говорите!.. съ благороднымъ негодованіемъ возвысила голосъ Наденька.

— Ну, для меня довольно. Молчу, молчу… Больше вы ничего отъ меня объ немъ не услышите.

Улыбаясь на всѣ стороны, Иванъ Артамонычъ сѣлъ въ колясочку. Но тутъ опять случилось обстоятельство. Изъ-за густыхъ подстриженныхъ кустовъ акаціи, которыми была обсажена придорожная канавка, выскочилъ Петръ Аполлонычъ, подбѣжалъ къ коляскѣ и бросилъ на колѣни къ Ивану Артамонычу клочекъ бумаги, проговоривъ:

— Вотъ моя карточка и адресъ. — Завтра или послѣ завтра я пришлю къ вамъ секундантовъ.

Въ первую минуту Иванъ Артамонычъ какъ-бы ошалѣлъ, да стояли въ недоумѣніи и окружавшіе коляску, до того появленіе молодого человѣка было неожиданно. Когда-же всѣ пришли въ себя, молодой человѣкъ перебѣгалъ уже улицу и вскорѣ скрылся въ воротахъ одной изъ дачъ.

XIV.

— Тьфу, ты пропасть! Опять! И откуда онъ взялся, окаянный! плюнулъ Емельянъ Васильичъ, когда Петръ Аполлонычъ скрылся изъ виду.

— Да онъ чисто полоумный! Его надо на цѣпь, проговорила Анна Федоровна.

— Прямо въ сумашедшій домъ. Нѣтъ, какова дерзость! Меня вызываетъ на дуэль. «Я пришлю секундантовъ»… Мальчишка… Меня, статскаго совѣтника… негодовалъ Иванъ Артамонычъ, — Вонъ и адресъ свой бросилъ, поднялъ онъ клочекъ бумаги, упавшій съ его колѣнъ на дно экипажа… Туда-же: секундантовъ!..

— Да вы не сердитесь, Иванъ Артамонычъ… Это шутъ гороховый какой-то… уговаривалъ жениха Емельянъ Васильевичъ.

— Позвольте, да какъ-же не сердиться-то! Мальчишка — и вдругъ смѣетъ меня ставить съ собой на одну доску! Секундантовъ! Къ чиновнику, находящемуся на государстненной службѣ — секундантовъ! Шелопай къ человѣку въ штабъ-офицерскомъ чинѣ — секундантовъ!

— А вы возьмите, да этихъ секундантовъ-то и отправьте въ участокъ.

— Замараешь себя. Вѣдь надо объяснить въ участкѣ, почему ихъ отправилъ туда. Съ нихъ снимутъ допросъ… Скандалъ… Дойдетъ до начальства. Ахъ, ты Господи! Вотъ не было-то печали, такъ черти накачали!

Въ волненіи Иванъ Артамонычъ даже вышелъ изъ экипажа.

— Да не пришлетъ онъ секундантовъ. Будетъ, что и поговорилъ, сказала Анна Федоровна.

— Самое лучшее дѣло — ѣхать къ его начальству. Пусть его изъ гимназіи выгонять.

— Да онъ ужъ, кажется, въ гимназіи не находится, замѣтила Наденька.

— Молчи! Не выгораживай! крикнула на нее мать, но тутъ же спохватилась, что она выдаетъ дочь передъ Иваномъ Артамонычемъ и мягко прибавила: — Какъ это ты, Наденька, говоришь, чего не знаешь.

— Конечно, я навѣрное не знаю, но я слышала, какъ онъ говорилъ кому-то, что онъ бросаетъ учиться и поступаетъ въ актеры.

— Въ мазурики ему настоящая дорога, проговорилъ Иванъ Артамонычъ и прибавилъ: — Ахъ какъ онъ меня взбѣсилъ, этотъ мальчишка!

— Да полноте, не обращайте вниманія, плюньте. А мы вотъ завтра пошлемъ письмо къ его матери, сказалъ Емельянъ Васильичъ. — Его мать препочтенная женщина и она навѣрное приметъ мѣры, чтобы обуздать его.

— Что ты говоришь, Емельянъ Васильичъ! Какъ можетъ слабая женщина обуздать такого сорванца, возразила мужу Анна Федоровна. — Ужъ ежели онъ въ чужомъ домѣ почтенному человѣку надѣлалъ дерзости, то побоится-ли онъ матери! Конечно-же, ежели онъ пришлетъ къ Ивану Артамонычу какихъ-нибудь мальчишекъ отъ себя, то прямо призвать дворника и отправить ихъ съ нимъ въ участокъ.

— Скандалъ… Скандалъ… Нѣтъ, я на это не пойду. Замараешь себя, отрицательно покачалъ головой Иванъ Артамонычъ.

— Ну, такъ попросту надерите имъ уши, да и выгоните вонъ. Останетесь правы. И жаловаться не посмѣютъ. Какое право имѣютъ мальчишки врываться въ чужой домъ! сказалъ Емельянъ Васильичъ.

— Такъ я и сдѣлаю, рѣшилъ Иванъ Артамонычъ и сталъ опять садиться въ экипажъ.

— Постойте, Иванъ Артамонычъ, остановилъ его отецъ Наденьки. Зайдемте ужъ къ намъ на балконъ и выпьемте еще по рюмкѣ коньяку, благо ужъ вы вышли изъ экипажа. Съ переполоха, право, надо выпить.

— Да что-жъ все пить? Отъ этого легче не будетъ, отвѣчалъ Иванъ Артамонычъ, однако отправился на балконъ и выпилъ рюмку коньяку.

На балконѣ Иванъ Артамонычъ пробылъ минутъ съ десять. Разговоръ вертѣлся на юношѣ и всѣ все еще ужасались на его поведеніе, а Наденька сплетничала на него.

— Онъ ужасный человѣкъ, говорила она. — Онъ у насъ въ спектаклѣ съ суфлеромъ подрался, за то, что тотъ ему плохо подсказывалъ. Потомъ плотнику далъ плюху, Матренѣ Ивановнѣ наговорилъ дерзостей, а у ея мужа шляпу изорвалъ.

Вскорѣ Иванъ Артамонычъ уѣхалъ.

Послѣ отъѣзда жениха мать залучила Наденьку въ комнаты и накинулась на нее.

— Что ты надѣла, дрянная дѣвченка? Кого ты приводила въ нашъ домъ! кричала она. — Отецъ-то смиренъ, а то взялъ-бы за косу да изъ угла въ уголъ.

Наденька заплакала.

— Да развѣ я приводила? Виновата-ли я, что онъ въ меня влюбился.

— Влюбился! Безъ повода не влюбится. Значитъ ты сама подала поводъ. Тварь!

— А все эти спектакли! кричалъ отецъ. — Сколько разъ я тебѣ, Анна Федоровна, говорилъ, что ей нужно хвостъ пришпилить, а ты не понимала. Ты сама потатчица. Любительскіе спектакли — это ядъ, это самый злостный вредъ. Правду гдѣ-то въ газетахъ писали, что всѣхъ любителей надо персидскимъ порошкомъ изводить.

— Пожалуйста не острите. Глупо… — огрызнулась Наденька.

— Молчи! Какъ ты смѣешь отцу такія слова говорить! — оборвала ее мать. — Дерзкая дѣвченка! Отъ мальчишки своего научилась?

— А чѣмъ онъ мой-то? Вы прежде еще докажите.

— Ни слова больше! Другая-бы сократилась послѣ такого скандала, сдѣлалась тише воды, ниже травы, а она еще смѣетъ разговаривать! — продолжала Анна Федоровна. — Мать хлопочетъ, заманиваетъ богатаго жениха, устраиваетъ дѣло какъ нельзя лучше, все идетъ благополучно, а она, наткось, мальчишку вздумала приводить въ домъ! И что теперь этотъ Иванъ Артамонычъ будетъ думать дома!

— Да ничего. Прежде всего, онъ трусъ, этотъ Иванъ Артамонычъ. Стоитъ давеча и трясется, какъ въ лихорадкѣ, что.его на дуэль вызовутъ.

— Трусъ… Онъ лицо уважаемое, онъ за свое доброе имя боится, боится огласки. Вотъ надумается онъ дома, раскусить въ чемъ суть, плюнетъ на тебя, не пріѣдетъ больше къ намъ, пришлетъ отказъ, тогда ты и будешь знать.

— И тѣмъ лучше, ежели пришлетъ отказъ. Только перекрещусь, что судьба избавляетъ меня отъ выхода замужъ за старика, даже молебенъ отслужу.

— Нѣтъ, ужъ ежели онъ откажется, то я тебѣ этого не прощу. Я тебя до синяковъ изобью., всю косу у тебя вырву! — неистовствовала Анна Федоровна.

— Да чего вы горячитесь-то? Вѣдь ужъ полторы тысячи взяли! — отвѣчала дочь.

— Емельянъ Васильичъ! Слышишь? Слышишь, что дочь-то говоритъ?

— Ахъ, матушка! слышу, но что-жъ я могу подѣлать! — махнулъ рукой отецъ.

— А не можете ничего подѣлать, такъ вы тряпка, старая тряпка.

— Да вѣдь и ты ничего не можешь подѣлать.

— Я завтра подѣлаю, я подѣлаю тогда, когда завтра Иванъ Артамонычъ не явится къ намъ. Ужъ и натѣшусь-же я надъ тобой тогда, Надюшка!

— Не бойтесь, явится, ежели браслетъ брилліантовый подарилъ и полторы тысячи на приданое далъ, откликнулась дочь.

— За деньгами да_: за браслетомъ можно и прислать, ежели человѣкъ передумаетъ жениться.

— Такъ я и отдала браслетъ! Вы тамъ какъ хотите, можете полторы тысячи и отдать, а ужъ я свой браслетъ не отдамъ. Даренное не отдаютъ… Что съ возу упало, то и пропало.

— Емельянъ Васильичъ, слышишь? И это говоритъ наше дѣтище!

— Надежда! Пошла въ свою комнату! Маршъ! закричалъ на дочь отецъ и жестомъ указалъ на дверь, но этотъ жестъ былъ до того комиченъ, что Наденька только разсмѣялась, уходя изъ комнаты,

— Какой вы, посмотрю я, на васъ, комикъ, папаша! пробормотала она, исчезая за дверью.

Оставшіеся вдвоемъ отецъ и мать долго еще переругивались между собой.

XV.

Въ глубокомъ раздумьѣ вернулся Иванъ Артамонычъ домой. Скандалъ, устроенный гимназистомъ, не давалъ ему покоя. Даже ѣдучи по дорогѣ съ дачи, онъ то и дѣло посматривалъ по сторонамъ, не выскочилъ-бы гимназистъ опять гдѣ-нибудь изъ кустовъ, не обругалъ бы его, не кинулъ-бы камнемъ. Опасался онъ выстрѣла изъ револьвера.

"Песъ его знаетъ! Отъ него станется. Мальчишка ножевой. Ему нечего терять. Онъ вонъ, говорятъ, и учиться уже бросилъ, оставилъ гимназію. А мнѣ скандалъ, большая можетъ быть непріятность, даже и тогда ежели онъ не попадетъ, ежели просто будетъ стрѣлять на воздухъ, мелькало у Ивана Артамоныча въ головѣ. «Да… непріятность… Попадешь въ хронику происшествій… Газеты огласятъ. Начальство… Можетъ дойти тогда до того, что хоть выходи въ отставку»…

Успокоился онъ насчетъ камня или выстрѣла только тогда, когда выѣхалъ изъ дачной мѣстности и пошли городскія улицы съ большими каменными домами. Но дома снова полѣзли въ голову Ивана Артамоныча опасенія насчетъ присылки къ нему гимназистомъ — секундантовъ.

«Хорошо, ежели домой пришлетъ — сейчасъ позову дворника и начну гнать. Справимся и сами… А пришлетъ по мѣсту служенія, тогда ужъ совсѣмъ осрамитъ. Тогда ужъ не утаишь. Выдетъ огласка. Положимъ, что онъ мальчишка и все это очень смѣшно, если здраво посмотрѣть на вещи, но какъ взглянетъ начальство, когда до него дойдетъ о скандалѣ? Да не дойдетъ, такъ и непріятно быть посмѣшищемъ среди товарищей. А смѣяться будутъ — и сдѣлаюсь я притчей во языцѣхъ».

Дабы развлечься какъ-нибудь, Иванъ Артамонычъ попробовалъ читать, но ему не читалось. Онъ бросилъ книгу и принялся раскладывать гранъ-пасьянсъ, но и гранъ-пасьянсъ не раскладывался. Взялъ онъ лежавшее на письменномъ столѣ «дѣло» въ синей обложкѣ, сталъ его просматривать, но даже смысла не могъ уловить. Фигура дерзкаго гимназиста такъ и стояла передъ нимъ. Иванъ Артамонычъ отложилъ бумаги.

«Ничего вѣдь еще не извѣстно, думалось ему, — можетъ быть, этотъ гимназистъ и самой Надеждѣ Емельяновнѣ нравится. Она, на сколько мнѣ помнится, вовсе не возмущалась его поступкомъ и два-три раза въ разговорѣ какъ будто выгораживала его. Дѣвичья душа — потемки. Вѣдь не можетъ-же гимназистъ ни съ того ни съ сего до такого сумашествія влюбиться въ нее, ежели она сама не подавала ему повода! Да, да! воскликнулъ онъ мысленно, вскакивая со стула и въ волненіи заходивъ по комнатѣ. — Она даже расхваливала его, называла лучшимъ мазуристомъ, считала его въ средѣ гостей на свадьбѣ… Ахъ, чортъ возьми! Что какъ она сама влюблена въ него?»

Онъ сталъ припоминать фигуру гимназиста — и нашелъ, что онъ вовсе не красивъ.

"Во что, впрочемъ, влюбиться-то! опять разсуждалъ онъ, Мужиковатыя манеры, прыщи на щекахъ, ростъ небольшой, изъ себя тощій. Одно только развѣ — волосы хороши да глаза… Волосы дѣйствительно густые и роскошные, а глаза только-что блестящіе, но на самомъ дѣлѣ разбойничьи.

Онъ взглянулъ на себя въ зеркало и мысленно сказалъ:

«Ужъ я куда виднѣе и статнѣе его. Вотъ развѣ только года мои»… Молоденькихъ эти дѣвочки любятъ, хотя, поразмыслить, такъ чорта-ли въ такомъ молоденькомъ! "

Сдѣлавъ еще нѣсколько шаговъ онъ рѣшилъ:

«Впрочемъ, иногда и сатана понравится, лучше яснаго сокола. О вкусахъ не спорятъ. Но надо разузнать, надо разузнать, твердилъ онъ. — Поѣду завтра къ ней на дачу и буду внимательно. слѣдить за ней».

Дабы какъ-нибудь отогнать докучливыя мысли, Иванъ Артамонычъ прошелъ въ столовую, отворилъ буфетный шкапъ, и стоя, вытащилъ двѣ рюмки коньяку, закусивъ вареньемъ изъ баночки. Коньякъ, нѣсколько успокоилъ его.

«Дѣло-то, выѣденнаго яйца, не стоитъ, а я тревожусь», успокоивалъ себя Иванъ Артамонычъ, ложась спать.

Ночью, однако, ему снился гимназистъ.

Утромъ, возставъ отъ, сна въ обычную пору, Иванъ Артамонычъ опять началъ опасаться гимназиста. Сидя за утреннимъ чаемъ, онъ сказалъ пожилой горничной, служившей у него:

— Марья! Ежели кто-нибудь будетъ спрашивать меня изъ незнакомыхъ, скажи, что меня дома нѣтъ, что я, уѣхалъ на службу.

Часовъ въ десять раздался у парадной двери звонокъ. Иванъ Артамонычъ вздрогнулъ и вскочилъ изъ-за стола.

— Слышишь, Марія, не принимать незнакомыхъ! Даже вовсе не впускать! подтвердилъ онъ свое приказаніе, приперъ дверь въ прихожую и въ щелочку сталъ наблюдать, какъ горничная отворяетъ наружную дверь.

Тревога была напрасная. Звонился почтальонъ, принесшій газеты.

«Сквернѣе будетъ; если эти проклятые посланцы придутъ ко мнѣ на службу и будутъ вызывать меня черезъ курьера», разсуждалъ Иванъ Артамонычъ, но тутъ-же успокоилъ себя, рѣшивъ: «Не выду къ нимъ, скажу курьеру, чтобы сказалъ имъ, что я занятъ — ни за что не выду. Съ чѣмъ, пришли, съ тѣмъ и уйдутъ».

Напившись кофе, Иванъ Артамонычъ принялся-было чистить своихъ канареекъ (канареекъ у него было нѣсколько и чистилъ онъ въ большинствѣ случаевъ ихъ самъ), но тотчасъ-же бросилъ и велѣлъ вычистить канареечныя клѣтки, горничной. Тревожное состояніе духа все еще не, оставляло его.

«Подлецъ! Мальчишка! Смотри-ка, какъ обезпокоилъ солиднаго человѣка»! выругался онъ мысленно.

Въ одиннадцать часовъ пришлось идти на службу. Иванъ Артамонычъ одѣлся, вышелъ черезъ подъѣздъ на улицу и сталъ озираться по сторонамъ, не караулитъ-ли его гимназистъ. Гимназиста, однако, не было. Иванъ Артамонычъ, все еще озираясь, быстро дошелъ до извощика, вскочилъ въ дрожки, не торговавшись, и поѣхалъ. У подъѣзда канцеляріи та-же исторія.

— Шажкомъ, шажкомъ тутъ! здѣсь мостовая плохая, сказалъ онъ извощику, и, подъѣзжая къ подъѣзду, сталъ разсматривать, не стоитъ-ли у подъѣзда гимназистъ или — какіе-нибудь подозрительные мальчишки, долженствовавшіе изображать секундантовъ.

У подъѣзда тоже ничего подозрительнаго Иванъ Артамонычъ не замѣтилъ.

— Никто меня сегодня не спрашивалъ? задалъ онъ вопросъ, снимая пальто у швейцара.

— Никто, ваше высокоблагородіе.

— Такъ ты вотъ что, Иванъ… Ты, даже ежели и спрашивать будутъ, говори всѣмъ, что меня сегодня нѣтъ на службѣ! У меня спѣшныя дѣла, мнѣ хочется получше позаняться, такъ чтобы никто не мѣшалъ, отдалъ онъ приказъ швейцару.

Такое приказаніе успокоило Ивана Артамоныча.

«Какъ они теперь влѣзутъ, зачѣмъ, ежели имъ скажутъ, что меня на службѣ нѣтъ»? разсуждалъ онъ, проходя по комнатамъ канцеляріи и усаживаясь къ своему столу.

На службѣ его дѣйствительно никто не потревожилъ. Уходя со службы, онъ опять спросилъ въ швейцарской — не спрашивалъ-ли его кто-нибудь въ теченіи дня.

— Никто не спрашивалъ, ваше высокоблагородіе, отвѣчалъ швейцаръ.

Изъ подъѣзда канцеляріи Иванъ Артамонычъ все-таки вышелъ съ предосторожностями, вышелъ одинъ, выждавъ пока прошли другіе чиновники и внимательно посмотрѣвъ по сторонамъ, потомъ сѣлъ на извощика и поѣхалъ домой. Дома у подъѣзда опять та-же исторія, тоже озираніе по сторонамъ.

— Никто меня въ мое отсутствіе не спрашивалъ? спросилъ Иванъ Артамонычъ отворившую ему дверь горничную.

— Никто, Иванъ Артамонычъ, отвѣчала она.

— Такъ вотъ, ежели и теперь будутъ спрашивать меня незнакомые — всѣмъ говори, что меня дома нѣтъ. Да ежели и по черному ходу черезъ кухню придутъ — тоже дома нѣтъ. Такъ и кухаркѣ скажи.

На письменномъ столѣ у себя Иванъ Артамонычъ нашелъ письмо, полученное по городской почтѣ. Почеркъ руки на конвертѣ былъ ему не знакомъ.

XVI.

Иванъ Артамонычъ быстро разорвалъ конвертъ и вынулъ оттуда письмо. На четверткѣ простой писчей бумаги, очевидно вырванной изъ учебной тетради и сложенной пополамъ, было написано мелкимъ почеркомъ слѣдующее: "Я отдумалъ посылать къ вамъ секундантовъ, ибо вообще выходить на дуэль глупо. Убьете вы меня — я буду мертвый, убью я васъ — я все равно не могу жениться на Наденькѣ, потому что меня посадятъ въ тюрьму, а потомъ сошлютъ. А между тѣмъ я влюбленъ въ Наденьку до безумія и она во чтобы то ни стало должна быть моей. Она также любитъ меня, на что я имѣю доказательства — ея письма, которыя при семъ прилагаю. Думаю, что, прочтя ихъ, вы, какъ благоразумный человѣкъ, и сами откажетесь отъ Наденьки. Къ чему губить чужой вѣкъ и заѣдать дѣвичью молодость! Да и не можете вы быть съ ней счастливы, ибо она никогда не будетъ любить васъ. Неужели вы такъ слѣпы, что не видите, что она потому только дала вамъ слово выдти за васъ замужъ, что такъ ея родители хотятъ! И такъ подумайте и сообразите.

Извѣстный вамъ Петръ"...

Фамилія гимназиста не была подписана.

Руки Ивана Артамоныча тряслись, губы дрожали. Онъ развернулъ листъ письма гимназиста. Оттуда выпали двѣ крошечныя цвѣтныя бумажки — одна розовая, другая зеленая, еще того мельче исписанныя, чѣмъ письмо гимназиста. Дабы прочесть ихъ, Иванъ Артамонычъ прищурился и подошелъ къ окну. На розовой бумажкѣ стояло:

«Милый Петръ Аполлонычъ! Въ отвѣтъ на ваши слова, сказанныя вчера во время репетиціи за кулисами, отвѣчаю и вамъ тѣмъ-же: да, я люблю васъ. Приходите вечеромъ, а я буду сидѣть за калиткой на скамейкѣ. Ваша Надя».

Зеленая бумажка гласила:

«Милый и добрый Петръ Аполлонычъ! Товарищъ вашъ Гулючкинъ сказывалъ, что вы сегодня сбираетесь ѣхать въ челнокѣ на взморье ловить рыбу. Бога ради, не ѣздите въ такой вѣтеръ. Пожалѣйте вашу Надю, которая будетъ терзаться изъ-за васъ. А лучше приходите вмѣстѣ съ Гулючкинымъ къ намъ съ калиткѣ и вызовите меня черезъ горничную Феню. У меня гоститъ Маничка и мы четверо пойдемъ въ лѣсъ за грибами. Ваша Надя».

Прочитавъ письма Наденьки, Иванъ Артамонычъ тяжело вздохнулъ и отдулся, потомъ прошелся по комнатѣ, сѣлъ въ кресло и задумался.

«Дѣвичья шалость тутъ, но все-таки это доказываетъ, что Надежда Емельяновна коварная, двуличная дѣвушка», сказалъ онъ самъ себѣ мысленно. «Да, двуличная и вертячка. Безъ огня дыма не бываетъ. Гимназистъ хоть и мерзавецъ, а все-таки имѣлъ поводъ придти вчера и озорничать, Сама она ему этотъ поводъ подала. Выпилъ онъ рюмку, выпилъ другую, ревность заговорила — вотъ онъ и пришелъ дерзничать. Однако, какъ тутъ мнѣ-то быть»? задалъ себѣ вопросъ Иванъ Артамонычъ и сталъ ходить въ раздумьѣ по комнатѣ.

Въ комнату заглянула горничная и доложила, что супъ поданъ. Иванъ Артамонычъ пошелъ въ столовую, сѣлъ за столъ, выпилъ рюмку водки, хлебнулъ нѣсколько ножекъ супу и положилъ ложку. Аппетитъ пропалъ.

— Добра не будетъ отъ этой женитьбы, не будетъ… сказалъ онъ вслухъ.

Горничная подала битки въ сметанѣ. Иванъ Артамонычъ выпилъ еще рюмку водки, поковырялъ вилкой битокъ и крикнулъ:

— Убирайте со стола!

Послѣ обѣда онъ снялъ съ себя пиджакъ, по обыкновенію, легъ въ кабинетѣ на диванъ, хотѣлъ заснуть, но сонъ бѣжалъ его очей. Иванъ Артамонычъ лежалъ, кряхтѣлъ и думалъ, думалъ и кряхтѣлъ. Черезъ четверть часа явилась горничная и спросила:

— Не спите? Кучеръ спрашиваетъ: запрягать ему или не запрягать? Вы еще съ вечера говорили ему, что поѣдете на дачу.

— Никуда я сегодня не поѣду.

Иванъ Артамонычъ всталъ, подошелъ къ канарейкамъ, но канарейки его не радовали.

«Эхъ! И чего только замѣшался этотъ гимназистъ! вздохнулъ онъ. — Положимъ, что тутъ со стороны Наденьки ничего серьезнаго нѣтъ. Дѣвичья вспышка къ своему сверстнику… Какъ полюбила, такъ и разлюбитъ, но гимназистъ-то нахалъ. Вѣдь онъ покою не дастъ. Вѣдь не могу-же я, женившись, цѣлые дни сидѣть около Наденьки. Ну, и будетъ такъ, что я на службѣ, а онъ при ней… Гнать вонъ? Не велѣть принимать? Но вѣдь она двуличная, хитрая, коварная, она найдетъ средство съ нимъ видѣться. Отчего она, спрашивается, не сказала мнѣ вчера, что вотъ такъ и такъ, что у ней былъ романъ съ этимъ проклятымъ Петькой? Отчего не призналась? Видя ея откровенность, раскаяніе, я и не придалъ-бы этому серьезнаго значенія, ежели-бы она пообѣщалась забыть этого скота. Но нѣтъ, она и выходя за меня замужъ, въ знакомые его прочитъ, указываетъ, что на свадьбу пригласитъ. „Онъ, говоритъ, хорошій танцоръ, хорошій мазуристъ“. Не мазуристъ онъ, а мазурикъ»!

Иванъ Артамонычъ присѣлъ къ письменному столу, взялъ листокъ почтовой бумаги и приготовился писать.

«А вѣдь какъ хороша-то»! мелькнуло у него въ головѣ про Наденьку и передъ нимъ встала она въ своемъ пестромъ малороссійскомъ, костюмѣ, съ блестящими глазками, съ двумя толстыми косами, висящими по спинѣ — и онъ отложилъ бумагу въ сторону, но черезъ минуту опять придвинулъ ее къ себѣ.

— Нѣтъ, тутъ и думать нечего… Я ищу домашняго спокойствія, семейнаго счастія, а съ Наденькой ничего этого не будетъ. Надо отказаться, проговорилъ онъ мысленно и принялся писать.

Черезъ нѣсколько времени письмо было готово. Оно гласило слѣдующее:

«Милостивый государь Емельянъ Васильичъ! Очень мнѣ совѣстно писать вамъ отказъ, но по здравомъ обсужденіи я принужденъ отказаться отъ вашей дочери Надежды Емельяновны, ибо счастія и семейнаго спокойствія здѣсь не можетъ быть. Во-первыхъ, старъ я для вся, а во-вторыхъ какъ я вижу, ваша дочь не чувствуетъ ко мнѣ не только любви, но даже и расположенія. Въ доказательство прилагаю ея письма къ мерзавцу-гимназисту, который самъ-же мнѣ ихъ и переслалъ. Я сдѣлалъ вашей дочери подарокъ въ видѣ брилліантоваго браслета, но подарковъ назадъ не берутъ, а потому пусть онъ и останется ей подаркомъ, ежели она не захочетъ мнѣ его возвратить. Что-же касается до полутора тысячъ рублей, которыя я далъ уважаемой вашей супругѣ на приданое для Надежды Емельяновны, то деньги эти прошу васъ мнѣ возвратить, а ежели онѣ уже истрачены, то выдать на оную сумму законный вексель. Затѣмъ желаю счастія вашей дочери, благодарю за гостепріимство и остаюсь искренно преданный…»

Иванъ Артамонычъ подписалъ письмо, прочиталъ его и быстро заклеилъ въ конвертъ, бормоча себѣ подъ носъ:

— Такъ надо сдѣлать, такъ, иначе ничего не придумаешь.

Надписавъ конвертъ, онъ позвалъ кучера и послалъ съ нимъ письмо на дачу къ Емельяну Васильевичу.

— Фу! Какъ гора съ плечъ!… проговорилъ онъ тяжело вздохнувъ послѣ ухода кучера, что-то тяжелое отвалилось у него отъ сердца и на душѣ его сдѣлалось веселѣе. Онъ даже сталъ трубить на губахъ какой-то маршъ, съ большимъ аппетитомъ напился чаю и съѣлъ оставшійся отъ обѣда битокъ.

Часовъ около одиннадцати вечера вернулся кучеръ и принесъ конвертикъ, надписанный женской рукой. Въ конвертикѣ письма не было, но была простая росписка на полторы тысячи рублей, подписанная Анной Федоровной.

Иванъ Артамонычъ взялъ росписку, повертѣлъ ее и улыбнулся.

"Мужъ-то, небось, обязательства не выдалъ. Знаетъ, что въ случаѣ неуплаты я могу приступить къ его жалованью, а выдала жена, да и не вексель, а росписку, по которой, ежели мужъ не захочетъ уплачивать, мы гроша не получишь, подумалъ онъ и прибавилъ вслухъ:

— Впрочемъ, слава Богу, что я не зарвался и вовремя спохватился!