ДВА ПУСТОСВЯТА.
правитьI.
править|
«На пути по этапамъ я того наслышался и насмотрѣлся, что теперь неохотно читаю романы». (Изъ записокъ декабриста барона Штейнгеля.) |
Въ первыхъ числахъ августа 1850 г. (какого именно, не упомню) площадь Охотнаго ряда въ Москвѣ была необычно запружена народомъ. Тамъ, гдѣ пересѣвается Тверская и предполагается начало Моховой, толпа до того загустѣла въ плотную стѣну, что въ самомъ дѣлѣ нельзя было пробить ее ядромъ. Проходящимъ пришлось остановиться и созерцать.
Въ этомъ народномъ множествѣ преобладали молодцы съ поддернутыми фартуками изъ прикащиковъ мясныхъ и курятныхъ лавокъ, обладающіе извѣстною грубостью въ обхожденіи и препрославленною силой, и ношатые-разнощики, оглашающіе Москву сотнями выкриковъ и распѣвовъ, которые, за ихъ разнообразіе и оригинальность, давно слѣдовало бы переложить на ноты и записать въ сборникъ пѣсенъ. Были въ бѣлоснѣжныхъ рубашкахъ трактирные половые съ распушенными бородами и тщательно, съ очевиднымъ кокетствомъ, причесанными на головахъ волосами. Толпился тутъ же и всякій тотъ праздный сбродъ, который въ любое время готовъ съ неостывающимъ любопытствомъ подолгу смотрѣть, какъ плыветъ на Москвѣ-рѣкѣ полѣно. По разнокалиберности зѣвакъ и по ихъ чрезвычайному многолюдству, возможному только въ Москвѣ, слѣдовало предполагать о предстоящемъ какомъ-либо необычайномъ зрѣлищѣ: при крестныхъ ходахъ такого собранія не бываетъ.
Жандармы въ каскахъ съ сердито торчащею щетиной въ гребнѣ изъ конскихъ волосъ и козаки на куцыхъ лошадкахъ съ дерзко сдвинутыми на-бекрень киверами успѣли уже сдѣлать свое предопредѣленное дѣло. Толпа крупами огромныхъ жандармскихъ лошадей и при помощи тяжелыхъ сабель разбита была на двѣ строгія и послушныя стѣнки. Между ними образовался тотъ широкій корридоръ, который и представлялъ собою теперь очевидное и живое продолженіе Тверской до того мѣста, гдѣ клочокъ ея, мимо Лоскутнаго ряда, выходитъ на Иверскую площадку. Тамъ, вѣроятно, тоже мѣсиво изъ живыхъ людей толклось и переругивалось, стонало и гудѣло, высаживая локтями задорныхъ, а само, все-таки, напирало впередъ, прямо подъ козацкія нагайки и тяжелое холодное оружіе жандармовъ. У насъ толпа, сбившаяся вплотную плечо о плечо, колыхалась, какъ морскія волны, подаваясь вправо и влѣво и назадъ, кажется, отъ одного лишь того, что вотъ этотъ вздумалъ переступить съ ноги на ногу, а тотъ вонъ вздохнулъ полною грудью и нарушилъ напряженное равновѣсіе вытянутой въ струну стѣнки. Козакъ уже не одинъ разъ успѣлъ достать назади концомъ нагайки и «смѣрятъ» того бунтовщика изъ фабричныхъ ребятъ, который ретиво работалъ плечами, раздражая и надавливая толпу, и который за тычкомъ никогда не гонится, а еще потомъ передъ товарищами хвастается:
— Онъ меня крѣпко ожогъ черезъ правое плечо, подъ лѣвое подвздошье, да я ему не покорился.
— У него, надо быть, на концѣ-то пулька вплетена: слѣдоватъ тебѣ въ баню сходить, отпарить. Вспухнетъ — помрешь; настегаешь вѣникомъ съ мыломъ — отпуститъ.
Зубоскальства въ толпѣ, по обычаю, много. Виноватыхъ и обиженныхъ не щадятъ. Московскій рядскій законъ таковъ, что если и поскользнулся человѣкъ на сплеснутыхъ выбросахъ чая, надо того человѣка осмѣять, празднымъ дѣломъ, съ головы до ногъ. Лакеевъ, напримѣръ, въ тѣ времена вдоль Ножовой линіи Гостинаго двора пропускали не иначе, какъ сквозь строй насмѣшекъ, самыхъ ядовитыхъ и очень обидныхъ. Впрочемъ, знаменитаго и въ полную мѣру еще неоцѣненнаго московскаго балагурства, срывающагося прямо съ кончика языка острымъ какъ шило, не переслушаешь. Не затѣмъ мы пришли, и остановились здѣсь.
— Стой прямо, смотри направо, слушай, какъ трель бьютъ! — совѣтовали мои сосѣди другъ другу. Въ самомъ дѣлѣ, послышались рѣдкіе, нескладные, какъ-то въ перебой, удары барабана. Стукнутъ по телячьей шкурѣ березовыми палками — посыплется дробь. Начнешь вслушиваться — она и перестала, оборвалась. «Тукъ!» — скажетъ барабанъ еще одинъ разъ и замолчитъ. Гдѣ эти барабаны идутъ, намъ изъ-за плечъ и годовъ совсѣмъ не видно. Приходится принимать на вѣру невидимое, какъ бы видимое, и невѣдомое, какъ бы настоящее.
Видимъ, однако, вскорѣ, какъ на пригоркѣ Тверской улицы, надъ головами многотысячной толпы, заколыхалось что-то чрезвычайно неопредѣленное, странное и Богъ вѣсть почему-то вдругъ показавшееся страшливымъ. Пословица говоритъ: хорошъ барабань въ полѣ, а не въ городѣ, потому-то, должно быть, онъ и настроилъ на подобную неожиданную мысль. Иному въ самомъ дѣлѣ, громъ не громъ, а страшенъ барабанъ. Онъ-то и поддержалъ испуганныя мысли, несмотря на подручныя развлеченія: жандармъ, нагнувшись на лошади, таскалъ въ рукавицахъ съ широкими раструбами хохлатую голову мальчика изъ-подъ кухоннаго трактирнаго куба, а этотъ, молча, старался вырваться. Козакъ опять успѣлъ кого-то смѣрятъ. Участились крики: «осаживай, осаживай!» — потому что толпа пришла въ сильное возбужденіе, именно то самое, когда еще немножко, еще одно оскорбленіе, какъ капля, переполняющая сосудъ, — и толпа взреветъ, ожесточится и нарушитъ весь налаженный строй. Этого почему-то не случилось, и народная волна начала принимать другое направленіе — сверху внизъ. Всѣ становились на цыпочки и каждый старался приподняться, опираясь самымъ рѣшительнымъ образомъ на плечи сосѣда, тараща глаза и разѣвая ротъ; а чужія плечи не медлили сбрасывать чужія руки; всѣ отмѣнно переругивались.
Мимо насъ медленно, пошатываясь изъ стороны въ сторону, промелькнула темная фигура привязаннаго къ черному столбу человѣка. Мы слышали за чужими спинами, какъ сфыркивали лошади, громыхали по мостовой тяжелыя колеса; мы видѣли, что привязанная къ столбу сѣрая фигура имѣла блѣдное лицо, опущенные внизъ и полузакрытые глаза. Мы успѣли прочитать на свѣсившейся на грудь доскѣ страшное слово: «убійца», и одновременно и мимоходомъ изловить нѣсколько замѣчаній нашихъ сосѣдей.
Какимъ-то плаксивымъ голосомъ спрашивала женщина въ косынкѣ, съ узелкомъ на лбу, какъ бы внезапно пораженная или что-то потерявшая и вдругъ спохватившаяся:
— Да гдѣ же у него каблукъ-отъ?
— А на сапогѣ, должно полагать, — отвѣтилъ тотъ, который былъ доволенъ тѣмъ, что все видѣлъ, но чувствовалъ въ сердцахъ, что у него изрядно намяты бока и надавлена грудь.
Женщина, однако, не отвязывалась:
— Да, вѣдь, онъ монахъ. Я, вѣдь, про тотъ каблукъ-отъ спрашиваю, что они на головахъ носятъ.
— А тотъ каблукъ онъ, должно быть, дорогой потерялъ. Далеко, вѣдь:, вишь съ самыхъ Бутырокъ везутъ, — острилъ все тотъ же.
— По закону, матушка, передъ торговою казнію извергаютъ духовныхъ лицъ изъ сана, — благодушно успокоивалъ ее тономъ довольнаго человѣка, повидимому, чиновникъ. Онъ успѣлъ, вѣроятно, при содѣйствіи своихъ свѣтлыхъ пуговицъ и замѣченныхъ нами вразумительныхъ и вкрадчиво-кроткихъ объясненій съ разными полицейскими чинами удержать свое мѣсто въ стѣнкѣ, далеко впереди всѣхъ насъ.,
Не скоро толпа разошлась и прочистился проходъ на Моховую. Всякій старался подѣлиться своими впечатлѣніями и, какъ всегда бываетъ въ этихъ случаяхъ, выводы и заключенія оказывались не похожими, и не только не согласными въ общемъ, но и совершенно противными въ частностяхъ. Кто говорилъ, что видѣлъ слезы на глазахъ у преступника, а кто увѣрялъ, что, напротивъ, замѣтилъ усмѣшку и весьма даже злую. На одного такъ страшно глянулъ онъ, что тотъ даже взмахнулъ на лобъ и спустилъ съ плечъ на поясъ большой истовый старовѣрскій крестъ. Иной поймалъ у преступника такой вздохъ, что у него, у свидѣтеля, даже подъ сердцемъ кольнуло. Одинъ видѣлъ сзади преступника на эшафотѣ палача, котораго совсѣмъ тутъ не было. Двое взялись спорить до ругани и косыхъ взглядовъ другъ на друга о томъ, носилъ ли преступникъ полный образъ, или былъ только послушникомъ. Вмѣшавшійся въ споръ третій настойчиво увѣрялъ, что онъ и послушникомъ-то не былъ, а только жилъ въ Донскомъ монастырѣ и надѣвалъ рясу, а отъ міра вовсе никогда не отрекался. Всѣ согласны были на одномъ, что жертвою преступленія была дѣйствительно княгиня, и, притомъ, извѣстнаго стариннаго рода, издревле любезнаго городу Москвѣ. Говорили, что съ ранняго утра сегодня на мѣсто казни скакали не только извощики, но — того больше — кареты, коляски, ландо, фаэтоны, — вся Москва ѣхала и бѣжала на мѣсто казни еще до разсвѣта. Только недосужные, запоздалые и немощные разсыпались по дорогѣ, какъ брызги отъ схлынувшей волны, и установились сплошными рядами по уличнымъ тротуарамъ, на всемъ протяженіи длиннѣйшаго пути слѣдованія печальной колесницы. Самодовольный чиновникъ утѣшалъ себя и успокоивалъ, вразумляя всѣхъ насъ, что на мѣстѣ казни и смотрѣть, собственно, нечего: тамъ надломятъ надъ головою шпагу, ибо преступникъ былъ доподлинно дворянинъ и чиновникъ, не успѣвшій еще постричься въ рясофорные монахи.
— И все тутъ, ничего интереснаго, — старался онъ увѣрять себя и насъ. — Шпага, — увѣрялъ чиновникъ, — должна быть заранѣе надпилена такъ, чтобы палачъ могъ ее легко и скоро разломить надъ головою преступника. Не могъ онъ, однако, утверждать, ударитъ ли палачъ надломленною шпагой по головѣ преступника, или разломитъ ее на воздухѣ. Здѣсь онъ самъ запутался, говорилъ свое, но соглашался и съ противуположнымъ мнѣніемъ сосѣда.
— Опять какъ же, вѣдь, и ударить по головѣ? Вѣдь, она не горшокъ! — замѣтилъ вкось не удовлетворенный разсказомъ торговецъ.
— Ударъ удару розь! — рѣшительно успокоивалъ онъ себя, и пошелъ вмѣстѣ со мной на Моховую. Я видѣлъ, какъ онъ встряхивалъ головой, и слышалъ при этомъ его глубокіе вздохи съ приговоромъ про себя: «Охъ, грѣхи наши тяжкіе, немощи наши человѣческія! Подишь ты!..» и т. п.
Эти глубоко-врѣзавшіяся въ моей памяти впечатлѣнія, буквально на первыхъ шагахъ знакомства съ Москвой, вызваны событіемъ, весьма памятнымъ тамъ, кажется, до сихъ поръ. Въ свое время оно переполошило весь городъ до самаго донышка. Замѣчательно и поразительно было не столько само преступленіе, сколько участники и жертва, въ самомъ дѣлѣ (по времени совершенія злодѣйства), вечерняя. Участіе духовнаго лица въ преступленіи не казалось особенно выдающимся въ городѣ, гдѣ такъ преизобилуетъ духовенство, что въ средѣ населенія его, ревностно охраняющаго старинные обычаи, даже тотъ древнѣйшій — отругиваться и отплевываться при встрѣчѣ — значительно ослабѣлъ и даже покинутъ. Участіе же монаха казалось черезъчуръ неожиданнымъ и оскорбительнымъ, хотя бы въ церковномъ и богомольномъ городѣ этомъ было монастырей и монаховъ ровно столько, сколько полагается ихъ на цѣлую губернію, и, притомъ, также издревле населенную и по толику же благочестную. Но, главное, съ одной стороны — монахъ, а съ другой — княгиня: зачѣмъ они вмѣстѣ и при чемъ они оба? Объясняли все это въ то время всѣ вдругъ и каждый по своему, а потому и выходило что-то такое темное и трущобное, гдѣ мудрено было разобраться. Въ оффиціальныхъ документахъ уголовной палаты еще мудренѣе было добраться до сути. Постановленія и протоколы писались тогда такимъ языкомъ, о достоинствахъ котораго обычно говорили такъ: «писано-прописано отъ села Борисова — отъ Макара Денисова». Послѣ того, какъ разберемся въ уличныхъ и гостиныхъ слухахъ и смахнемъ съ архивныхъ документовъ 36-ти лѣтнюю пыль, передъ нами возстаетъ нижеслѣдующая внушительная личность.
Съ чердачка на Зацѣпѣ, гдѣ ютилась чиновничья семья отца Николая Семеновича, послѣдній поступилъ въ науку и выучился ровно настолько, чтобы быть писцомъ. Москва таковыхъ мастеровъ не балуетъ и, за неимѣніемъ средствъ, не даетъ имъ пріюта и хода. Какъ губернскій городъ, она владѣетъ только уѣздными и губернскими присутственными мѣстами съ нѣкоторою надбавкой канцелярій временныхъ, но безсрочныхъ коммиссій и кое-какихъ комитетовъ. Въ одинъ изъ послѣднихъ, завѣдующихъ дѣлами самаго сильнаго и привилегированнаго благотворительнаго общества, онъ и попалъ на легкую службу. Проставивъ нетвердую ногу, онъ, благодаря своей природной юркости и угодливости, съумѣлъ укрѣпиться настолько, что, пересаживаясь отъ стола къ столу, очутился и за тѣмъ изъ нихъ, который вѣдалъ дѣла по части дамской благотворительности и попечительствъ. Представилась необходимость личныхъ докладовъ титулованнымъ баловницамъ и возможность проявить передъ ними свои скрытые таланты и придавленную силу. Женское безсиліе, постоянно нуждающееся въ мужской помощи и поддержкѣ, тотчасъ же предъявило требованіе на услуги этого угодливаго и ловкаго молодаго человѣка и нашло въ немъ аккуратнаго и толковаго исполнителя. Къ побѣгушкамъ онъ пріученъ былъ еще въ родной семьѣ, на посылки сдѣлался способнымъ подъ руководствомъ своего хромаго, злаго и вористаго начальника. Въ дамскія ручки онъ попалъ уже совершенно приготовленнымъ. Сдѣлаться же опытнымъ, сообразно съ капризами закащицъ, ему было уже не мудрено въ то время, когда пріобрѣтена была извѣстная гибкость разсудка, при настойчивости природнаго характера. Не даромъ же его закаляла чердачная жизнь въ ежовыхъ рукавицахъ раздраженнаго бѣдностью, служебною неудачей и неподвижнымъ сидѣньемъ на одномъ мѣстѣ роднаго отца. Всего оказалось въ достаточномъ запасѣ: хитрость и осторожливость битой собаки, ея же льстивость съ поджатымъ хвостомъ и другое все въ надлежащей цѣльности, въ порядкѣ и на мѣстѣ.
Стоитъ Николай Семеновичъ съ докладомъ передъ любою благотворительною дамой все такимъ же неизмѣннымъ: тотъ же дружескій, улыбающійся взглядъ, когда читаетъ докладъ; та же живая игра наостренныхъ ушей, когда выслушиваетъ приказанія, точь въ точь, какъ у любимой болонки, когда заставляютъ ее служить. Даже какъ будто и хвостъ вытянутъ такъ, какъ у ищейки, которой приказано отыскать запрятанную вещь и принести сейчасъ же и во что бы то ни стало. Все въ немъ мило: и эта пестрая шерстка, худощавое длинное тѣло, чисто вымытая, вылощенная длинная мордочка, а, главное, ласка и готовность ринуться по первому слову со всѣхъ ногъ, хотя бы и не за дѣломъ, а ради одной праздной забавы. Дамская любовь со скучнаго и флегматичнаго мопса, съ изнѣженнаго шарло перенесена была съ полною готовностью и на этого человѣка. Онъ такой услужливый, онъ такой ласковый, безропотно покорливый и очень умный. Надо было княгинѣ разузнать секретъ у портнихи m-me Anette, какого фасона и цвѣта платье шьетъ она на балъ дворянскаго собранія для графини, — и m-r Sykoff въ тотъ же день сообщалъ съ подробностями. Онъ дѣлаетъ и не такія крупныя одолженія; онъ оказался способнымъ на величайшія: онъ умѣетъ передать на словахъ ту тайну, которую нельзя выразить на письмѣ даже по-французски. Ему одному можно поручить раз узнать, кому раньше и кому лучше высланы будутъ на Кузнецкій мостъ французскія модныя матеріи. У него десять рукъ на тѣ случаи, когда разгуляется дамскій капризъ и разомъ разохотится на множество порученій. Только и скажетъ онъ какъ-то по-своему и странно: «одна моя нога здѣсь, а другая — тамъ», — и сдѣлаетъ съ изумительною поспѣшностью. Изъ-за груды покупокъ, привезенныхъ по порученію, самого и не видать, а онъ, однако, всегда привезетъ ихъ въ срокъ и даже гораздо раньше. Незамѣнимый человѣкъ, очаровательный молодой человѣкъ! И въ манерахъ сталъ улучшаться, оставилъ кое-какія дурныя привычки. Тонкими платками обзавелся и духами опрыскивается. Можно его кое къ чему и допустить, напримѣръ — дать ему поцѣловать ручку и этимъ не погнушаться, посадить его за чайный вечерній столъ съ серебрянымъ самоваромъ и посудою вье-саксъ. Не надо заботиться и волноваться о томъ, что онъ возьметъ пирожное прямо голыми руками, что онъ вздумаетъ опрокинуть чашку вверхъ донышкомъ, чтобы, въ знакъ благодарности, положить туда обсусоленный кусокъ сахару.
Наступила въ самомъ дѣлѣ для Николая Семеновича Зыкова пора полнаго блаженства. Вотъ онъ въ надушенномъ будуарѣ докладываетъ, сидя, а товарищи тѣмъ временемъ въ сторожевской, пропитанной насквозь махоркой, стоя и торопливо, затягиваются изъ одной трубки черезъ перушко мусатовскимъ вакштафомъ. Онъ сидитъ и за обѣденнымъ столомъ, — положимъ, на кончикѣ крайняго и дальнаго стула, — однако, ѣстъ кушанья, изготовленныя настоящимъ французомъ-поваромъ. А небритые и немытые сослуживцы его, забравшись въ низокъ егоровскаго трактира, требуютъ передъ 2—3 парами чая даровую закуску изъ кусочка ветчины, огурчика и пеклеванника на основаніи обычая, давно вынужденнаго отъ хозяина чиновничьею бѣдностью и незыблемо установленнаго. Или, еще хуже того, товарищи сытаго Зыкова спятъ и видятъ и усиленно ищутъ такого просителя, который угостилъ бы ихъ солянкой въ кастрюлькѣ. Или, какъ консисторскіе нахалы, всею аравой накидываются на пришедшаго сельскаго попа и грабительски вытаскиваютъ у него изъ-за пазухи пирогъ съ яшною крупой.
Николай Семеновичъ превознесенъ и отличенъ даже тѣмъ, что освобожденъ былъ отъ прямыхъ служебныхъ обязанностей, отъ ежедневнаго посѣщенія комитета на Маросейкѣ. Онъ весь отдался дамскимъ особымъ порученіямъ и, съ воли и вѣдома прямаго и хромаго начальства, былъ совершенно откомандированъ къ патронессамъ. Ему у нихъ привольно. Его всѣ онѣ до единой знаютъ, цѣнятъ; большая часть считаетъ его не только полезнымъ, но и необходимымъ человѣкомъ. Отъ него зависѣло то обстоятельство, что для нѣкоторыхъ благотворительницъ онъ сдѣлался правою рукой и ногой: ступить безъ него не умѣли, взяться ни за что не могли даже по домашнему хозяйству. А онъ тѣмъ временемъ подъучился болтать по-французски цѣлыми фразами и еще болѣе округлилъ манеры: бралъ у Іогеля уроки танцевъ и перемѣнилъ походку, способы кланяться и садиться. Его начали считать своимъ и наружно оказывать ему чрезвычайные знаки вниманія, любезности и откровенной привѣтливости. Вотъ въ это-то время и произошло то крупное недоразумѣніе, которое повело къ роковому исходу. Недоразумѣніе это порождено было грубою ошибкой во взаимномъ пониманіи обѣихъ сблизившихся сторонъ.
Дешевый пріемъ сужденія по наружности, при непривычкѣ лѣнивыхъ и сытыхъ людей къ анализу и какому-либо тонкому разбору, послужилъ главнымъ основаніемъ къ заблужденію: сходственныя черты милыхъ домашныхъ животныхъ, въ сущности, не оправдывались и въ данномъ субъектѣ даже совершенно отсутствовали. Если уже идти тѣмъ же путемъ сравненія, то окажется, что все было понято въ обратномъ смыслѣ и извращенномъ видѣ. Это худощавое, длинное и гибкое тѣло доказывало способность ко всякимъ изворотамъ, — подсказывало, что этотъ человѣкъ способенъ пролѣзть во всякую щель, не зацѣпляясь. Не замѣтили тѣ, кому это надлежало вѣдать, что эта льстивая ласка, усыпляющее мурлыканье, даже эта постоянно вычищенная, вымытая и выбритая мордочка характеризовали животное совсѣмъ другой породы: лукавое и вороватое, полное вкрадчивой хитрости и ужасающей изворотливости. Оно одарено рѣдкою остротой чувствъ именно для того, чтобы въ своей кровожадности быть ненасытнымъ. Нѣтъ нужды, что онъ не бралъ никакихъ вещественныхъ знаковъ благодарности за оказываемыя услуги, а довольствовался казеннымъ содержаніемъ. Онъ искренно увѣрялъ, что помощь, оказываемая имъ дамамъ и самому благотворенію, до того ничтожна, что о ней и говорить не стоитъ. Ему самому совѣстно слушать о приписываемыхъ ему заслугахъ, — смиреніе невиданное, неслыханное и столь очаровательное.
А зачѣмъ у него свѣтящіеся глаза, маленькое ухо, короткая и почти круглая голова, какъ у самыхъ свирѣпыхъ хищныхъ животныхъ? У него и походка неслышная, какъ у этихъ, гдѣ подъ густою шерстью на изогнутыхъ ногахъ спрятаны смертоносные, быстро выскальзывающіе наружу когти. Нѣтъ, это — не шарло, у котораго всегда открытые когти менѣе опасны, потому что вѣчно бываютъ измочалены. Какъ настоящій лютый звѣрь, дамскій баловень и угодникъ въ лицѣ комитетскаго чиновника пряталъ свои, чтобы показать ихъ въ то время, когда накопятся силы и подойдетъ случай. Онъ трудился, хлопоталъ, не досыпалъ, подвергался униженіямъ и не спуста проходилъ не разъ сквозь строй оскорбительныхъ презрительныхъ насмѣшекъ. Онъ вознамѣрился за всѣ испытанныя страданія и очевидныя заслуги получить плату, награду и отступное, однако, не мелочью, а какимъ-нибудь внушительнымъ кушемъ. Если тѣ ошиблись излишкамъ ласки и привѣтливости, онъ ошибся тѣмъ, что, относя ихъ прямо къ своей личности, не сообразилъ и не догадался, что это — прямое обязательство вѣжливости, деликатнаго обращенія, какъ заурядная привычка людей воспитанныхъ въ холѣ и нѣгѣ до пресыщенія, въ спокойной средѣ самодовольства, гдѣ нѣтъ мѣста отчаянію или постояннымъ раздраженіямъ. Отъ мягкаго стула и постели улыбающійся привѣтъ дается на рубль цѣною съ твердою увѣренностью, что этотъ низкій и нищій, получая, оцѣнитъ даръ въ полную тысячу. Если онъ, этотъ чужой, обласканный, вздумаетъ торговаться и запрашивать больше, — значитъ, перешелъ предѣлъ. Необходимость преграды становится настолько ясною, что ее сейчасъ же съ досадою, ловко скрытою и затаенною, начнутъ быстро сооружать тѣ же самыя лица, которыя, шутя и отъ бездѣлья, ее построили. Строили же ее изъ гнилыхъ стоекъ и, притомъ, торопливо. Этого-то и не замѣтилъ нашъ слѣпой счастливецъ, а когда на сильный скачокъ свой получилъ такой же отпорный толчокъ, то и выпустилъ свои смертноносные когти. Теперь пока имъ только намѣчена была самая жертва, но уже производилась страшная скрытая работа мстительной души, соображая подходящее время и соразмѣряя для прыжка разстояніе. У настоящаго звѣря промаха не бываетъ: онъ не скользнетъ лапами мимо чужой шкуры и не разобьетъ своего крѣпкаго мѣднаго лба. Такъ поступилъ и Зыковъ, притулившійся, какъ звѣрь, въ ямѣ за камнями и тщательно припрятавшій когти.
Веселый, шаловливый и беззаботный кружокъ московскихъ дамъ благотворительницъ какъ-то одинъ разъ вздумалъ осмотрѣться, побуждаемый неопредѣленнымъ инстинктивнымъ чувствомъ. На него какъ будто пахнуло откуда-то легонькимъ холодкомъ; не то ему чего-то стало недоставать, не то кого то изъ своихъ онъ нечаянно потерялъ, да не сразу успѣлъ спохватиться
— Да гдѣ же Зыковъ? Куда пропалъ Николай Семеновичъ?
Одна не видала его больше мѣсяца, по ея довольно приблизительному счету.
— У княгини Вѣры онъ даже очень давно не былъ.
Отъ одной онъ увезъ брабантскія кружева въ чистку и не возвратилъ и записки не оставилъ.
— Конечно, возвратитъ, если не самъ, то черезъ родныхъ своихъ. У него есть такіе. Самъ онъ про нихъ никогда не говорилъ, а стороной было слышно, что у него они есть, эти родные. Онъ такой честный!
Многихъ занималъ также серьезный вопросъ, съ кѣмъ теперь играть въ карты, въ фанты, въ маленькія игры и т. п.
— Онъ такъ милъ и находчивъ, такъ весело смѣшитъ и мило шутитъ. Я всегда имъ въ это время любуюсь.
Рѣшено было навести справки на мѣстѣ службы, а если уже это не удастся, то и въ томъ домѣ, гдѣ онъ жилъ и куда ходилъ ночевать. Оказалось теперь по справкѣ, что нѣкоторыя дамы настолько не гнушались Зыковымъ, что бывали у него, не боясь подозрѣній и превратныхъ толковъ. Зыковъ былъ весьма дуренъ; вытянутая физіономія его походила на лошадиную. Помилуйте, кто плѣнится такимъ уродомъ среди щеголеватаго офицерства? Вотъ ѣзжу къ нему, ѣзжу въ квартиру его, чтобы ускорить одно благотвореніе и осчастливить имъ десять человѣкъ.
Легкое безпокойство весело настроеннаго кружка весьма легко и скоро удовлетворено было самымъ точнымъ свѣдѣніемъ, что Зыковъ ушелъ въ монастырь.
— Но въ какой? Ихъ здѣсь такъ много!
Новая справка прямо указала на Донской.
— Если онъ сдѣлался настоящимъ монахомъ, то это очень любопытно: вѣдь, онъ отростилъ волосы, отпустилъ бороду, какъ дѣлаютъ эти попы.
Видали Зыкова въ чистенькомъ фракѣ изъ танцахъ, — какъ не посмотрѣть на него въ рясѣ и на молитвѣ?
— Вѣдь, онъ будетъ ходить по церкви и дымить этимъ кадиломъ.
Поѣхала въ Донской не одна карета и не одна коляска, къ полному изумленію монаховъ, которые гуляли праздно около церкви, когда шла въ главномъ соборѣ обѣдня. Отъ нихъ узнали дамы, что Зыковъ въ затворахъ.
— Что же онъ тамъ дѣлаетъ?
— Спасается. Никуда не выходитъ, даже въ храмъ Божій. Никого, кромѣ отца архимандрита, къ себѣ не допускаетъ.
— Когда же онъ выйдетъ и покажется? Намъ его надо видѣть, очень надо видѣть.
— Когда найдетъ къ тому благопотребное время. А теперь втайнѣ молится, сокрушается о грѣхахъ, что содѣялъ тамъ, въ мірѣ.
Вотъ это слово «спасается» показалось столь неожиданнымъ и острымъ, что кое-кого кольнуло прямо въ сердце. Рѣшили навѣдываться. Развѣ не все равно, въ какую церковь ѣздить молиться, если уже заведенъ у всѣхъ такой обычай по преданію отъ родителей? Каждое воскресенье заведено и фамильною печатью припечатано приказаніе — по большимъ праздникамъ бывать въ какой-либо изъ модныхъ церквей — въ университетской, на Остоженкѣ, въ Шереметьевскомъ домѣ у Сухаревой башни и другихъ.
— Все еще въ затворѣ! — продолжаетъ говорить справка въ Донскомъ монастырѣ отъ слоняющихся по аллеямъ и кладбищу монаховъ.
— Да какіе же это грѣхи? И зачѣмъ ему понадобилось отъ насъ скрываться и отмаливаться, и такъ строго, и такъ даже страшно? — думали посѣтительницы, проходя мимо этихъ двухъ оконъ подъ архимандричьими кельями, которыя занавѣшаны были густыми зелеными сторами.
— Зачѣмъ этого маленькаго человѣка мы допускали столь близко? Пусть бы онъ тамъ… — раскаивались другія.
— Начнетъ исповѣдываться на всю церковь, — кажется, это бываетъ у монаховъ, — надо во всякомъ случаѣ постараться заласкать его, повидаться съ нимъ. Ну, просто попросить его, чтобы каялся какъ-нибудь по-другому.
— Какъ же это сдѣлать, когда заперты двери и наглухо спущены сторы?
За этими сторами дѣйствительно въ задумчивости сидѣлъ этотъ паукъ и плелъ паутину. Плелъ онъ ее, конечно, съ искусствомъ и опытностью стараго и зоркаго рыбака и, притомъ, еще подъ надзоромъ не менѣе опытныхъ глазъ самого настоятеля. Онъ уже и привыкать сталъ къ легкой работѣ затвора, да наставникъ сказалъ:
— Довольно. Теперь закрѣпи. Длинная сѣть тоже не всегда полезна бываетъ. Она одну рыбу ловитъ, а другую пугаетъ, — какъ бы всѣхъ не распугала? Я вотъ пришлю церковнаго старосту; пусть онъ скажетъ, до чего оскудѣло кружечное и кошельковое приращеніе.
Послѣ того встрѣтившіе дамъ монахи обрадовали ихъ неожиданною радостною вѣстью:
— Надняхъ доброхотно вышелъ. И какъ свѣча передъ образомъ, бдитъ на молитвѣ. Даже удивляемся.
— Вотъ и Зыковъ?… Кажется, онъ? — По крайней мѣрѣ, въ эту сторону указывалъ рукой провожатый монахъ, да и теперь туда же киваетъ головой съ клироса и подмигиваетъ. Не узнать Зыкова въ темномъ углу между большою печкой и церковною стѣной и не разглядѣть его: все стоитъ опустя голову, часто молится и еще того чаще становится на колѣна. Нѣкоторымъ удалось уловить его тяжкіе вздохи.
Это уже очень страшно. Это уже что-то такое невѣроятное, но очень, очень любопытное. Вотъ даже духъ замираетъ, — такъ это прекрасно и умилительно.
Въ слѣдующее воскресенье въ Донской монастырь наѣхало каретъ вдвое больше, на слѣдующее втрое. Зыковъ стоитъ на прежнемъ мѣстѣ, смиренно понуривъ голову и не подымая глазъ: иная такъ бы вотъ и пошла приказать ему поднять голову и хоть разъ взглянуть на грѣшницу. Онъ все еще закрѣплялъ на сѣткѣ петли; захлеснулъ крѣпкимъ концомъ и послѣднюю.
— Пріемлетъ нынѣ малое послушаніе. «Благоугодилъ», говоритъ. И отъ священно-архимандрита получилъ благословеніе на церковный сборъ во дни богослуженія.
Ловецкій ударъ былъ разсчитанъ вѣрно. Въ развернутую сѣть стала попадать сначала мелкая рыба съ серебряною чешуей, добывалась и съ золотой. Блюдо, которое носилъ по церкви съ опущенными долу очами Зыковъ, наполнялось даяніемъ до верху, все изъ-за того одного, что интересный молодой отшельникъ въ колпачкѣ, сдвинутомъ на самыя брови, умѣлъ, остановившись, поклониться вкладчицѣ по-монашески, во всю спину, а не по-старому и по-свѣтски, какъ въ кадрили, — одною головой.
Любопытство заразительно среди праздныхъ людей, а потому нѣтъ ничего удивительнаго въ томъ, что и рогатые, и комолые супруги потащились за женами посмотрѣть на столь рѣдкостнаго монаха.
— Вчера былъ онъ среди насъ, а теперь легъ живымъ въ гробъ, и вотъ, говорятъ, по временамъ встаетъ и тѣнью шатается по церкви, — надо взглянуть!…
Совершилась и въ монастырѣ перемѣна: изъ начальника настоятель сдѣлался истиннымъ другомъ (переименованнымъ впослѣдствіи въ соучастника). Объ одномъ только и была его просьба:
— Порадѣй святой обители вѣрнымъ и благимъ послушаніемъ. Токмо не передергивай петлей сѣти. Дѣйствуй косно, не борзяся.
Когда вскорѣ потребовалось поученіе изъ того, о чемъ было надумано въ глубокомысліи затвора, разрѣшеніе дано было на посѣщеніе убогой кельи рыбака одной лишь той, которая могла больше вмѣстить и много вѣровала. То была княгиня Вѣра, не пропустившая ни одного воскресенья, больше другихъ клавшая на блюдо, сильнѣе и настойчивѣе другихъ стучавшая въ затворенную дверь.
Тамъ въ это время за нею успѣлъ уже побывать самъ святой владыка, умнѣйшій и прозорливѣйшій святитель Филаретъ, привлеченный слухомъ о подвигахъ новаго затворника. Онъ бесѣдовалъ съ нимъ. Владыка самъ видѣлъ и разсказывалъ потомъ всѣмъ, что у новаго подвижника на простой деревянной кровати дѣйствительно лежали въ возглавіи два березовыя полѣна и стояли въ кельѣ лишь два простые рыночные стула.
Таинственная келья стала еще святѣе и еще любопытнѣе, въ особенности для такихъ вѣрующихъ, какою была молодая и красивая княгиня Вѣра. У нея былъ старый мужъ, разбитый параличемъ и давно лежавшій въ постели. Врачи обрекли его на смерть, и княгиня прибѣгла къ молитвамъ, посѣщала монастырь, дѣлала вклады. Донской монастырь въ особенности привлекъ ея вниманіе и полюбился, не по тому лишь, что былъ близко. Въ кельѣ затворника, умѣвшаго выбрать именно эту обитель, нашла она и то кресло, на которомъ сидѣлъ святитель, и тотъ образокъ въ серебряной оправѣ, которымъ онъ благословилъ таинственнаго монаха. Видѣла она келью изъ трехъ конурокъ, а не комнатъ; но лишь въ одной стояла та убогая мебель, которую похвалилъ Филаретъ, да шкафчикъ съ образами; въ другой, задней, не было ничего, кромѣ стѣнъ и священно-таинственнаго безмолвія. Когда освѣтила келейный сумракъ новая посѣтительница, затворникъ и остальнымъ желающимъ вскорѣ рѣшился дать разрѣшеніе. Да и пора наступила: богомольныя жены испытали продолжительный искусъ. Посѣщенія участились; келейное безмолвіе нарушилось; затворникъ палъ въ искушеніе, падалъ, надумывался, тосковалъ и оправдывался тѣмъ, что самъ архимандритъ плѣнился тѣми же удобствами для бесѣдъ и тихихъ поученій. Затѣмъ всякій, кто что хочетъ, пусть то и говоритъ. Да и что кому за дѣло, что когда умеръ мужъ княгини Вѣры, Зыковъ читалъ псалтирь по немъ, по давнему знакомству? Пусть говорятъ, что у нихъ съ настоятелемъ заведены очередные обѣды черезъ день и у каждаго изъ нихъ имѣется свой поваръ. Пусть говорятъ… главная задача во всякомъ случаѣ теперь рѣшена съ побѣдительнымъ успѣхомъ: попала рыбарю въ сѣти та самая вкусная и большая рыба, на которую и разсчетъ былъ сдѣланъ.
Сквозь монастырскія стѣны нельзя намъ было видѣть, что происходило за синими занавѣсками, а слухамъ и сплетнямъ мы не смѣемъ довѣряться. Именно въ Москвѣ съ Замоскворѣчьемъ они особенно злоязычны, всякіе слухи перепутаны вкривь и вкось и подозрительны, какъ всякая клевета и диффамація. Вѣрю тому лишь, что вышло прямо на Божій свѣтъ и городскія стогны и показалось въявь.
Въ одномъ изъ московскихъ, по большей части либо косыхъ, либо кривыхъ, переулковъ (на этотъ разъ именно въ такомъ, который также зачѣмъ-то изгибается, исходя изъ большой улицы) случилось такое событіе. Въ сумерки шелъ по этому переулку къ Каменному мосту одѣтый въ черную ряску нѣкоторый человѣкъ. Ему на встрѣчу вышли изъ подозрительной «Ямки» три молодца. Изъ нихъ одинъ несъ большую бутыль. Поровнявшись съ чернымъ человѣкомъ, этотъ толкаетъ его плечомъ своимъ въ бокъ и роняетъ бутыль, изъ которой льется деревянное масло. Поднимается крикъ, завязывается перебранка, послѣ которой пускаются въ дѣло кулаки. Чернаго смяли, повалили и били, какъ могутъ бить только графскіе крѣпостные кучера и конюхи, да мясники Охотнаго ряда. Избитаго, еле дышавшаго, втащили на извощика и свезли въ часть, гдѣ помѣстили съ ворами и мошенниками на нѣсколько дней (изъ монастыря его исключили; архимандрита удалили.) Знать «спозналъ князь да довѣдался (какъ поется въ пѣснѣ о Ванюшѣ-ключникѣ), что отъ самой отъ послѣдней дѣвки сѣнной горничной, когда уже довольно было попито и поѣдено, въ краснѣ-хорошѣ похожено, про его ли, княжую милость, много было ругано».
Оправлялся Зыковъ очень долго и медленно, ровно столько времени, чтобы монашескимъ обѣтомъ смиренія уврачевать душевныя и тѣлесныя раны, или и въ самомъ дѣлѣ, по мірскому обычаю, растравить язвы до новой боли уже отъ кровавой обиды, которая толкаетъ на мщеніе. Оправившись, онъ и въ самомъ дѣлѣ взялъ съ собою оба орудія и слово примиренія, да кстати прихватилъ и ножъ. Княгиня собралась къ Троицѣ говѣть и зашла къ Зыкову попросить, христіанскимъ обычаемъ, прощенія. Онъ готовъ былъ примириться, если позоръ его будетъ смытъ честнымъ бракомъ, въ большой церкви, всенародно. Согласія не было дано; отвѣтъ сказанъ рѣшительный, такъ какъ и самый вопросъ поставленъ былъ въ упоръ. Сверкнуло лезвіе кинжала, купленнаго на Кузнецкомъ мосту, и бездыханный трупъ упалъ къ ногамъ «убійцы». Онъ быстро схватилъ молитвенникъ, припалъ на колѣнахъ къ трупу и истово началъ читать отходныя молитвы, пока изъ зіяющей раны, нанесенной какъ бы волчьими зубами, хлестала фонтаномъ алая кровь. Въ такомъ видѣ и нашли убійцу, когда, изъ переносномъ смыслѣ, свалилась, наконецъ, съ его плечъ овечья шкурка и объявился подлинный волкъ, какъ высказался о немъ самъ митрополитъ, когда довели до его свѣдѣнія о содѣянномъ злодѣяніи. «Вяжите, заточайте, судите и казните!» А на первый случай и оправданіе было приготовлено въ простыхъ и краткихъ словахъ, такого смысла и значенія:
— Такъ угодно Богу. Я, видимо, избранъ орудіемъ для того, чтобъ изъ этого грѣховнаго міра праведную и святую душу чистой голубицы — княгини Вѣры — препроводить въ горнія селенія. Тамъ, а не здѣсь подобаетъ ей быть.
Я былъ личнымъ свидѣтелемъ дня казни Зыкова, но, по случайностямъ скитальческой жизни, попалъ и въ мѣста уголовныхъ возмездій, въ самое ядро и пекло каторги и ссылки, куда посылаютъ подобныхъ грѣшниковъ. Въ административномъ центрѣ каторжныхъ заводовъ и промысловъ, — именно въ большомъ Нерчинскомъ заводѣ, — я встрѣтился съ этимъ человѣкомъ, начавшимъ свое житейское поприще въ роли Молчалина и кончившимъ его на гражданской свободѣ въ роли Ваньки-ключника и Ваньки-Каина. На тотъ разъ, ровно черезъ десять лѣтъ послѣ казни (въ 1860 году), я нашелъ его тамъ въ казенномъ званіи «пропитаннаго», т.-е. передъ поселеніемъ, въ разрядѣ «исправляющихся».
Исправился ли онъ? — спроситъ иной читатель.
— Зайдите къ Зыкову, — совѣтовалъ мнѣ одинъ изъ начальниковъ Нерчинскихъ заводовъ. — Онъ васъ ждалъ, онъ намѣревается поѣздить по Забайкалью для собиранія пѣсенъ и записи обычаевъ. Разрѣшенія изъ Иркутстка ждетъ. Теперь онъ нуждается въ совѣтахъ и указаніяхъ; не откажите ему въ нихъ. Узнавши о вашемъ пріѣздѣ, онъ снова умоляетъ въ письмѣ уговорить васъ не погнушаться имъ. Конечно, онъ и самъ бы пришелъ, да тяжко болѣнъ: у него и подагра, и хирагра разыгрались на это время. Зыковъ молитъ о свиданіи, говоря, что если не удастся мнѣ уговорить васъ, онъ найметъ людей донести его на носилкахъ. Вы исполните истинно-христіанскій долгъ.
Благоволеніе начальства — видимый первый знакъ въ пользу ссыльнаго.
По узенькой тропкѣ, едва промятой въ глубокихъ снѣжныхъ сугробахъ оврага, я поднялся на ту горушку, на которой стоялъ домикъ въ два окна, — въ два по своеобразному сибирскому обычаю, не признающему нечетнаго числа оконъ, какъ указано узаконенными нормальными чертежами. Съ горушки открылись еще лучшіе виды на эти горы, обступавшія селеніе, какъ застывшія волны разсерженнаго океана, — горы, богатыя настоящимъ серебромъ и другими минеральными сокровищами. И этотъ выборъ жилища — добрый знакъ въ пользу ссыльнаго.
Единственная комната въ этомъ домикѣ среди бѣлаго дня поразила меня темнотой и, вопреки сибирскаго обычая, въ ней было очень тепло. Во мракѣ мнѣ, прежде всего, бросились въ глаза ширмы направо. Съ тѣхъ поръ первое впечатлѣніе не покидало меня. Ширмы были центромъ всего жилища: изъ-за нихъ затушевывалось все остальное. За ними тотчасъ послышался кашель, опрашивающій голосъ, и показалась фигура живаго мертвеца, совершеннаго скелета, у котораго только что не стучали кости, какъ у настоящаго. Эта худоба скрывала и черты лица, и ихъ выраженіе. Я съ трудомъ успѣлъ разобраться и въ томъ, и въ другомъ, когда услышалъ высказанное глухимъ, гробовымъ голосомъ привѣтствіе. Мертвецъ вкрадчиво говорилъ:
— Вамъ уже, вѣроятно, извѣстна исторія моего несчастія?
— Роковой день вашей жизни былъ однимъ изъ счастливыхъ въ моей: я шелъ предъявить свой гимназическій аттестатъ, освобождавшій меня отъ риска экзамена въ университетѣ.
— Я и Альфонскимъ былъ обласканъ. Оверъ лечилъ меня. Вѣдь, я въ большихъ домахъ былъ принятъ. На меня возлагались серьезныя порученія, доходившія даже до графа Арсенія Андреевича. А живъ ли Грановскій, Рулье — ваши звѣзды?
Началась извѣстная пѣсня униженнаго и ссыльнаго, стремящагося приподнять свое прежнее значеніе хотя бы на одну пядень. Я далъ ему волю вспоминать. Видимо, онъ перенесся мыслями на родину и виталъ воображеніемъ по Москвѣ, съ точностью вспоминая адресы милыхъ домовъ и мимоходомъ останавливаясь на спопутныхъ зданіяхъ, на соприкосновенныхъ къ главному разсказу лицахъ. О своемъ преступленіи, конечно, ни слова, какъ всѣ прочіе ссыльные. Да и никто въ Сибири не нуждается въ этихъ свѣдѣніяхъ изъ деликатности и убѣжденія, что, конечно, всѣ волки сѣры. Разумѣется, всякое признаніе интересно. Случалось, что вотъ иной сталъ подходить къ интересному мѣсту, но на самомъ же дѣлѣ онъ ушелъ отъ этихъ воспоминаній еще дальше; даже гораздо дальше, чѣмъ отвелъ меня Зыковъ въ самомъ началѣ бесѣды, прямо въ университетъ, изъ Донскаго монастыря на Моховую.
Во все время, пока длилась бесѣда, его ширмы не давали мнѣ покоя: стоятъ себѣ, заслоняя все, даже интересное лицо хозяина, и кричатъ, требуя особеннаго къ себѣ вниманія. Точно какая новогодняя реклама. Онъ это замѣтилъ.
— Эту святыню я уберегъ отъ недобраго прошлаго въ полной цѣлости и для нея нанималъ во всю дорогу особую подводу. Вотъ моя главная святыня.
Онъ показалъ мнѣ тотъ образъ, которымъ благословилъ его Филаретъ. Приложившись къ лику, онъ повернулъ ко мнѣ исподку доски. На ней имѣлась собственноручная надпись митрополита, изображенная тѣмъ почеркомъ, который такъ разительно похожъ у всѣхъ духовныхъ лицъ, подобно русскому почерку нѣмцевъ, занимающихся въ коммерческихъ конторахъ.
— У меня есть частица камня отъ Гроба Господня. Мнѣ ее подарилъ добрый князь…
Слѣдовала подробная исторія о характерѣ отношеній его къ этому князю и о причинахъ, заставившихъ послѣдняго обязательно сдѣлать ему этотъ подарокъ: все пока о Москвѣ по поводу своего униженія.
Я замѣтилъ у него подвѣшенными на ширмахъ, унизанныхъ крестиками и образочками различныхъ цвѣтовъ и калибровъ, между прочимъ, и хорошо всѣмъ извѣстныя: шапочку отъ мощей Митрофанія, рукавичку отъ Геннадія Любимоградскаго, поясокъ изъ Кіева отъ Варвары Великомученицы. Не ширма, а цѣлый иконостасъ отдѣлялъ отъ меня его постель и столикъ. На постели уже лежали двѣ пуховыя подушки, на столикѣ Евангеліе въ серебряной оправѣ.
«Вотъ онъ и не измѣнился, — охотливо подумалось мнѣ. — И что онъ въ самомъ дѣлѣ: ханжа или проповѣдникъ?»
И эту мысль мою онъ отгадалъ.
— Я вѣрую, я слѣпо вѣрую. Это одно утѣшеніе въ моемъ несчастіи. Судьба помѣшала мнѣ сдѣлаться монахомъ…
Вотъ, кажется, самъ наскочилъ на больное мѣсто, а настороженныя мои уши слышатъ о томъ, какъ бы онъ былъ счастливъ, еслибъ Господь сподобилъ его внушить такую же вѣру другимъ, какою живетъ и дышетъ онъ самъ.
— Одна эта вѣра и спасаетъ меня.
И съ этого пункта крутой переходъ совершенно въ противуположную сторону, по крайнѣй мѣрѣ, прямо къ цѣли, которая вызвала наше свиданіе.
— Здѣсь борется съ христіанствомъ сильный врагъ — ламайство. Не по моимъ немощнымъ силамъ борьба эта. Не подумайте; что я съ этимъ намѣреніемъ прошу себѣ дозволеніе путешествовать. Разскажите мнѣ, какъ вы это дѣлаете.
Поставленные мнѣ вопросы всѣ ограничивались практическою почвой, доказывая, что онъ уже раньше присмотрѣлся къ дѣлу и искренно желаетъ ему послужить. Онъ показался мнѣ весьма начитаннымъ человѣкомъ. Онъ съумѣлъ сдѣлать бесѣду довольно пріятною и поддержалъ ее такъ, что у насъ вышло какъ бы литературное утро. Онъ все обнаружилъ: искусство хорошо слушать и тонкую осторожность въ возраженіяхъ. Рѣзко бросалась въ глаза и мягкость въ манерахъ, его деликатность въ обращеніи, — все это имъ по дорогѣ въ Сибирь не растеряно. Привезъ онъ сюда и уберегъ и ловкую льстивость въ пріемахъ съ легкимъ пересоломъ въ комплиментахъ, и удѣлилъ мнѣ въ малой дозѣ на мой счетъ и по скорости все то, что съ избыткомъ расточалъ во дни оны въ Москвѣ и что послужило началомъ современнаго печальнаго его положенія. Ни одною чертой настоящаго своего внутренняго міра онъ не подѣлился со мной. Можно было уловить лишь только тѣ моменты, когда онъ извертывался, и не шутя любоваться гибкостью и своевременностью чрезвычайно ловкихъ изворотовъ. Игралъ онъ точно змѣя и блескомъ глянцовитой шкурки, и всѣмъ разнообразіемъ окрашивающихъ ее пестрыхъ цвѣтовъ. Неужели онъ искалъ во мнѣ, въ виду возможности, хотя бы и мимоходомъ, попасть въ печать, потому что желалъ представиться не иначе, какъ въ благообразномъ видѣ? Правда, онъ крѣпко жаль мнѣ руку при прощаньи, прижималъ ее даже къ сердцу, убѣдительно, умоляющимъ образомъ прося меня еще разъ, хоть одинъ только разъ и на полчаса какіе-нибудь навѣстить его. На болѣзнь пожаловался только за то, что она мѣшаетъ ему лично навѣстить меня на отводной квартирѣ. Онъ даже весьма самонадѣянно и увѣренно рисовалъ планы своего путешествія: при такой изможденной фигурѣ и истощенной натурѣ, онъ, видимо, разсчитывалъ жить еще многіе годы (чего, впрочемъ, не случилось). Онъ потомъ вступилъ со мной въ переписку: написалъ не одно письмо (я ихъ храню), но всѣ, однако, такія, которыя не требовали отвѣтовъ. Онъ точно помѣшался на самомъ себѣ, и въ письменныхъ строкахъ всегда казалось, что онъ все продолжаетъ чиститься, обшаркивается щеткой и вѣничкомъ и опрыскивается духами, хотя и дешевенькими.
Самыя милыя впечатлѣнія я вынесъ отъ него изъ дому и съ готовностью поспѣшилъ навѣстить во второй разъ, хотя онъ оказался и послѣднимъ. Тогда, прощаясь со мной окончательно и роняя видныя мнѣ слезы, онъ уже не выдержалъ и проговорился прямо съ маху, безъ всякаго вызова съ моей стороны и внѣ всякой связи съ предъидущимъ нашимъ разговоромъ:
— Повѣрьте мнѣ, княгиня Вѣра была такая святая душа, что я вовсе не совершилъ надъ нею какого-либо преступленія насиліемъ. Ея душою я лишь только увеличилъ сонмъ небесныхъ ангеловъ.
Обрадовавшись тому, что онъ снизошелъ ко мнѣ и приспустилъ и ослабилъ одну петельку, я догадался ухватиться за нее.
— Вѣроятно, сама княгиня довела васъ до этой крайности?
— О, нѣтъ! — отвѣчалъ онъ мнѣ (и я видѣлъ, какъ мгновенно глаза его вскинулись къ небу и руки повисли, какъ плети).
— Княгиня была ангелъ кротости, но, вслѣдствіе независящихъ отъ нея обстоятельствъ, она была поставлена въ такое безвыходное положеніе, что для спасенія этой чистой души я рѣшился прекратить жизнь ея.
Въ самомъ дѣлѣ намъ уже больше не о чемъ было разговаривать. Если онъ не говорилъ затверженную фразу, какъ помѣшавшійся на подобномъ выраженіи, то уже во всякомъ случаѣ на каторгѣ онъ не исправился. Онъ все тотъ же и теперь, какимъ былъ и въ то время, когда тянули его за языкъ, именно въ страшный день безжалостнаго убійства, надъ неостывшимъ еще трупомъ его жертвы.
— Я скажу вамъ, какъ онъ исправился или перемѣнился, — говорилъ мнѣ одинъ изъ интеллигентныхъ людей, очутившихся также на каторгѣ, и къ которому я обратился за справками.
Это былъ Ипполитъ Васильевичъ Башкадамовъ, изъ воспитанниковъ московскаго Воспитательнаго дома. Башкадамовъ довольно долгое время жилъ съ Зыковымъ въ тобольской тюрьмѣ, гдѣ всѣ оставались подолгу, особенно ссыльные изъ привилегированныхъ сословій (Башкадамовъ былъ дѣйствительнымъ студентомъ Московскаго университета и попалъ въ Сибирь за поддѣлку монеты). Подъ прикрытіемъ того обстоятельства, что приказъ, распредѣлявшій ссыльныхъ по областямъ, уѣздамъ, волостямъ и городамъ, находился въ то время въ Тобольскѣ (теперь онъ въ Тюмени), несчастные люди отъ этапнаго пути отдыхали здѣсь и передъ каторгою запасались кое-какою силой. Въ тѣ времена было попроще, и тобольская тюрьма представляла собою нѣкоторое подобіе гостиницы.
Зыкову позволили, за большою тюремною общею камерой, устроиться такъ, какъ было ему поспособнѣе, чтобъ уединиться и молиться, не вызывая соблазна и насмѣшекъ (ссыльный народъ — большой охальникъ и злой шутникъ).
— Вотъ эти-то ширмы, что вы видѣли у него въ Нерчинскомъ заводѣ, видѣли и мы въ тобольскомъ острогѣ. Онъ ихъ возилъ на особой подводѣ, какъ настоящій фокусникъ, который показываетъ, какъ Петрушка всѣхъ колотитъ, а самъ невоздержно при этомъ хохочетъ. Это — не иконостасъ, а, такъ сказать, заборъ, который въ здѣшнихъ мѣстахъ строятъ въ рѣкѣ для прославленной сибирской рыбы — максуновъ. Иной изъ нихъ придетъ къ кольямъ, стукнется головой, очумѣетъ и не знаетъ дальше, что ему дѣлать. Надо бы повернуть назадъ и утекать, а онъ этого не смыслитъ, и все стоитъ, и все ждетъ, когда же его возьмутъ голыми руками? Охъ, эти ширмы! Много онѣ бѣдъ натворили, да и не бѣдъ только, а настоящихъ преступленій. Правда, что, по его словамъ, тутъ изъ многихъ святыхъ мѣстъ получены имъ подарки. И не столько это, сколько онъ самъ святъ и величественъ изъ-за этихъ самыхъ ширмъ. Такъ онъ благолѣпенъ и медоточивъ, что бери, да и пиши его ликъ на икону, и ставь ту икону въ славну церковь.
"Вотъ я что хочу разсказать вамъ, — продолжалъ И. В. Башкадамовъ. — Содержался въ одно время и въ одномъ этомъ же танцовальномъ залѣ бродяжьяго и воровскаго россійскаго собранія Кореневъ — злодѣй высокой пробы. Онъ 18-ть убійствъ совершилъ и владѣлъ непомѣрною силой духа еще на столько да на полстолька убійствъ. Когда его потомъ приковали на цѣпь и посадили въ одиночную камеру, онъ такъ отрѣзалъ въ отвѣтъ архіерею Ѳеогносту, что того отшатнуло на нѣсколько шаговъ отъ одного только слова злодѣйскаго (ибо окровавленныя руки были прикованы въ собачьей цѣпи).
"Въ то время, про которое я разсказываю, Кореневъ лежалъ съ нами на однѣхъ нарахъ. Полеживалъ себѣ да посвистывалъ. Иногда въ карты игралъ, а всего чаще по сторонамъ поглядывалъ. Съ Зыкова онъ не спускалъ глазъ. Разъ и толкаетъ меня Кореневъ подъ бокъ локтемъ: «гляди, Политъ Васильичъ, у московскаго-то чудотворца рыба ужь начала знатно клевать». Я лично не придавалъ до той поры большаго значенія тому обстоятельству, что къ Зыкову дозволенъ былъ доступъ всякому; ходило къ нему народу много, особенно бабья. Извѣстно, ихъ это дѣло — сначала святошъ рожать, а потомъ ханжей воскармливать. Къ тому же, вѣдомо мнѣ было, что барыни декабристовъ въ городѣ Тобольскѣ, на досугѣ и бездѣльѣ, придумываютъ какую-то новую вѣру и что больше всѣхъ безпокоится объ этомъ Фонъ-Визина. Архіерей Владиміръ и ласкалъ ее, и доносы объ ней въ синодъ посылалъ, а она, однако, успѣла натворить то, что на купеческихъ женъ и дочерей нашло самое мистическое настроеніе, замѣсто роднаго язычества. И то не былъ Сведенборгъ настоящій, а что-то около него, только немножко позаволокло мозги туманомъ, — словомъ, одурѣли бабы. На что имъ лучше Зыкова, когда его привезли сюда да прочитали его статейный списокъ, да вѣтеръ кое-что нанесъ, да его самого послушали? Важное кушанье! Чего, помилуйте, лучше? Первостатейную княгиню убилъ, въ монастырѣ жилъ, архимандрита загубилъ, въ благотворителяхъ состоялъ, а самъ образованнѣйшій человѣкъ: въ какомъ-то институтѣ курса не кончилъ. Роману тутъ такъ много, что и не выгребешь, и не переслушаешь. И въ самомъ дѣлѣ, слушали его очень долго; иныя каждый день, какъ одна рябенькая купеческая вдова съ двумя пухленькими дочками. Все, бывало, видимъ — проходятъ онѣ втроемъ за эти ширмы и бесѣдуютъ. А то вдругъ пришла къ нему одна дочка, самая пухленькая, безъ сестры и маменьки. Въ это то время меня Кореневъ и толкнулъ въ бокъ, да — чортовъ онъ сынъ — такъ-то больно пихнулъ, что я насилу отругался.
"Сталъ Кореневъ помаленьку и предсказывать: «смотри, — говоритъ, — Политъ Васильичъ, завтра она опять придетъ одна и сидѣть будетъ дольше». Почему, молъ, ты, дурова голова, знаешь? — «Да ужь не сумлѣвайся: я ихную сестру только что не убивалъ, а хороводы съ ними важивалъ, и любилъ это дѣло, когда на волѣ жилъ и ножныхъ брушлетовъ еще не надёвывалъ. Онъ въ монастырѣ не даромъ привыкалъ пѣнки снимать». И предсказалъ проклятый варнакъ: пришла въ самомъ дѣлѣ одна. Намъ изъ-за косяка въ ту маленькую комнатку все было видно, потому что двери по закону были сняты съ петель. Очень хорошо мы видимъ, какъ она порскнула за ширмочку и даже какъ будто еще и каблучкомъ ее задѣла и покачнула. Кореневъ, лежа на нарахъ, приподнялся даже: оперся на локотки и воззрился, какъ коршунъ. Охъ, зоркій у него былъ глазъ, и строгій! Когда, бывало, разсердится, зрачки такъ и забѣгаютъ, какъ мыши, которыя не найдутъ, въ какую щель безопаснѣе сунуться. Я уже вижу этотъ самый взглядъ и думаю, что и онъ видитъ что-то недоброе. Ну, молъ, худо тому, кто у этого глаза на смотру и на линіи. Меня даже морозомъ по спинѣ продернуло. Однако, Кореневъ меня немного успокоилъ тѣмъ, что, смотрю, опять опрокинулся на спину, и смотритъ въ потолокъ, и даже пѣсню мурлыкаетъ. Дай-ка, молъ, вгляжусь я въ него: ой, худо! — онъ рыжую свою бороду закусилъ, — пріемъ тоже знакомый мнѣ и знакъ весьма внушительный!
"Вышли они парочкой. Зыковъ, какъ вѣжливый кавалеръ, подъ ручку ведетъ барышню. Проводилъ ее за дверь, — возвращается. Я и не замѣтилъ, какъ успѣлъ Кореневъ очутиться съ нимъ лицомъ къ лицу, должно быть, однимъ прыжкомъ, какъ тигры это дѣлаютъ. Понесся по казармѣ его зычный голосъ, непріятно-сиплый, какъ у всѣхъ бродягъ, подмоченный и застуженный.
" — Скажи ты мнѣ, дворянскій сынъ, кто изо всѣхъ насъ лучше?
"Рукой онъ сгребъ его за горло и шагу ему не даетъ. Самъ оретъ, на свою голову, во всю силу, что было ея въ груди у него и въ горлѣ.
" — Скажи, говоритъ, кто изъ насъ лучше: ты или я? Не пущу, пока не дашь ты мнѣ отвѣта.
"Казарма вся гогочетъ. Кто заливается смѣхомъ, а молодые ребята начали уськать. Я подумалъ: это, молъ, ему будетъ вторая публичная трепка, да послѣдняя ли? Вотъ сторожа показались въ дверяхъ. Мелькнули солдатскіе штыки. Кореневъ, должно быть, это скоро замѣтилъ и началъ накладывать, да такъ быстро; что только кулакъ сверкалъ. Тутъ его и связали ремнемъ и оторвали отъ лежачаго; онъ и не прекословилъ, даже ногой не брыкнулъ. Когда подняли Зыкова, то уже понесли на рукахъ: не могъ идти.
"Долго лежалъ онъ въ тюремной больницѣ. Коренева за это за самое на цѣпь приковали: не самоуправничай и не озорничай! Про Зыкова мнѣ сказывалъ докторъ нашъ, что у него сильно повреждено легкое и вѣроятно-де приростетъ оно къ спинному хребту. Однако вотъ вы его въ Нерчинскомъ заводѣ живымъ видѣли, и онъ еще и васъ успѣлъ обмануть. А не спрашивали вы тамъ про дочку Калинскаго, не разсказывали вамъ про вдовую попадейку? Жаль! Тогда не пришлось бы вамъ сдаваться на его слова и приняли бы вы ширмы за ширманку, слезы — за насморкъ, воздыханія — за привычку дурнаго воспитанія, а ученое путешествіе — за подвохъ. Ему надо теперь чѣмъ-нибудь отличиться и выдвинуться, чтобы попасть сначала хоть въ волостные писаря, а потомъ поискать и высокій чинъ коллежскаго регистратора, который онъ такъ неосторожно обронилъ въ Москвѣ, на Каменномъ мосту. Вотъ онъ и погулялъ бы кстати, и пѣсенокъ по Забайкалью-то послушалъ бы. Засѣдатели ему въ этомъ дѣлѣ помогли бы: дѣвокъ бы къ нему нагнали, — у семейскихъ онѣ такія породисткя и такія гульливыя. Пособралъ бы онъ кое-что изъ веселенькаго и въ печать послалъ, — ну, хоть въ газету Амуръ, что ли. Узнало бы объ этомъ сильное начальство, стало бы объ немъ хлопотать повыше и кричать по всѣмъ землямъ, по всѣмъ странамъ: «Исправился, совсѣмъ исправился нашими стараніями. Нашею помощью вернулся блудный сынъ въ домъ отца своего. Заколемъ на радости теленка или ягненка», или что иное на тотъ разъ подъ руку попадетъ.
«Не бывать плѣшивому кудреватымъ! Такъ я понимаю это дѣло по пристальнымъ и давнимъ моимъ личнымъ наблюденіямъ. Припоминаю послѣднее объясненіе ваше съ нимъ, которое я уже разъ отъ него самъ слышалъ, когда онъ въ тобольскомъ острогѣ отвѣчалъ на вопросы генералъ-губернатора. Онъ тоже тогда игралъ зрачками. И какъ сейчасъ помню слова его: „Я — великій грѣшникъ!“ и слышу его вздохъ. Онъ былъ даже настолько неостороженъ въ то время, что стукнулъ кулакомъ себя въ грудь, по-актерски. Припоминая разсказъ вашъ о свиданіи, мнѣ хочется задать послѣдній вопросъ: что лучше — цинизмъ ли бродяги Коренева, или мистицизмъ горожанина Зыкова? Лично я надъ этимъ вопросомъ никогда не задумывался, можетъ быть, потому, что привыкъ на каторгѣ дѣлать все тотчасъ же, какъ только задумалъ. Повѣрять себя некогда, — сейчасъ въ барабанъ забьютъ, — и оглянуться не успѣешь. Я всегда былъ твердо убѣжденъ, что изъ Коренева, при благопріятныхъ условіяхъ жизни, всегда могъ выйти человѣкъ хоть на что-нибудь годный; Зыковъ — безнадежно неисправимъ. Счастлива вся наша русская каторга именно тѣмъ, что такихъ отвратительныхъ личностей попадается на ней очень мало».
II.
правитьМало найдется въ сѣверной лѣсной Россіи такихъ городовъ, въ которыхъ не было бы таинственныхъ деревянныхъ домовъ, окруженныхъ высокими бревенчатыми заборами и построенныхъ отступя отъ жилищъ на версту и менѣе. Лишь только городъ старинный, знакомый лѣтописямъ и въ особенности издревле торговый и теперь не въ особомъ упадкѣ, бывало, ищи въ немъ по ближнимъ околицамъ, гдѣ полагается быть кладбищамъ, эти застоявшіяся, почернѣлыя зданія съ обрѣшетившеюся крышей и окруженныя обросшими мохомъ и пожелтѣлыми заборами. Казались эти крѣпостцы совершенно забытыми и давно покинутыми; видимо, въ нихъ никто не живетъ, и онѣ, какъ будто, ждали хорошей бури съ вьюгой, чтобы совершенно разсыпаться. Въ окрестномъ народѣ объ этихъ зданіяхъ, обыкновенно, разсказывались невѣроятныя басни, порождаемыя именно ихъ таинственнымъ видомъ, всегда крѣпко запертыми воротами и вѣчнымъ меланхолическимъ безмолвіемъ. Всѣ разсказы плелись, обыкновенно, какъ лапоть, на одну колодку и также съ подковыркой. Въ такомъ лживомъ видѣ переходили они и въ оффиціальныя бумаги и въ печать. Ревнивъ и безпокоенъ открыто живущій человѣкъ къ тѣмъ, которые уединяются и прячутся за заборомъ. Любопытство мучится желаніемъ проникнуть въ сокровенное, стучится въ дверь и, въ досадѣ на крѣпкіе запоры, спѣшитъ утѣшиться всякою формой фантастическихъ разсказовъ. Ночью тамъ видятся невидимые огни, слышится топанье босыхъ ногъ и горловые, сдавленные звуки пѣсенъ и даже всплески воды, шлепанье и хлопанье плясокъ; затѣмъ предполагается мгновенно наступающая темнота и начинающееся содомское бѣсовское дѣйство.
На самомъ дѣлѣ, старикъ съ бородой по чресла, одинокій и никогда не скучающій, зажегъ лучину или огарокъ и, при вспышкахъ слабо мерцающаго свѣта, точаетъ кривымъ шиломъ настоящій лапоть. Надоѣстъ ему работа, — выйдетъ онъ провѣтриться и прислушаться, съ какой стороны дуетъ непогодь, не сбирается ли дождь (поясницу что-то поламываетъ). Вотъ взвыли волки; долетѣлъ изъ города звукъ соборнаго колокола, въ который ударилъ другой такой же сторожъ; крикнулъ на лошадь, подъ самымъ заборомъ, проѣзжающій на базаръ мужичокъ изъ ближнихъ деревень и т. под. Воровъ бояться дряхлому старику нѣтъ нужды: имъ тутъ взять нечего. Лежатъ, безмолвно и неисходно въ землѣ покойнички и стоятъ надъ ихъ могилками также полуразвалившіеся голубцы, въ видѣ бревенчатыхъ срубовъ съ двускатными кровельками и крестикомъ. Ихъ пробовали было запрещать закономъ, но старовѣры отбили себѣ это право и продолжали держаться и въ этомъ, какъ и во всемъ, стариннаго русскаго обычая.
Таинственныя подгородныя избы были, въ самомъ дѣлѣ, ничто иное, какъ старовѣрскія кладбища, а если стояли за высокимъ заборомъ, то почти навѣрное — безпоповщинскіе молитвенные дома, по большей части весьма распространеннаго ѳедосѣевскаго согласа. Изъ многихъ десятковъ такихъ безмолвныхъ, какъ страшная могила, зданій мнѣ яснѣе и знакомѣе прочихъ помнятся два, со временъ далекаго дѣтства. Оба примыкали къ выгонамъ и стояли за обывательскими огородами, подобно знаменитымъ столичнымъ кладбищамъ: Преображенскому въ Москвѣ и Волкову въ Петербургѣ, кровно-родственнымъ по единомыслію и находившимся, несмотря на разстоянія, въ тѣснѣйшей дружественной связи. Оба знакомые мнѣ также примыкали къ выгонамъ древнѣйшихъ сѣверныхъ городовъ, изъ которыхъ одинъ, какъ Галичъ, былъ славенъ и гремѣлъ на всю Новгородскую и Суздальскую земли еще во времена Дмитрія Шемяки, а другой, Судиславль, сохранившій почтенное древнее имя, забылъ, за давностью времени, даже годъ своего основанія и давно утерялъ всѣ документы, свидѣтельствующіе объ его аристократическомъ происхожденіи.
Въ послѣдніе два-три десятка лѣтъ подобныя загородныя строенія мало-по-малу стали дѣлаться рѣдкостью; они или снесены, или переведены въ самые города, или же замѣнены новыми зданіями. Въ сороковыхъ годахъ они были еще цѣлы, и по нимъ можно было наблюдать за явленіемъ нѣкотораго чуда и повѣрять нравственныя качества мѣстныхъ правящихъ властей. Чудо заключалось въ томъ, что утлыя зданія, казавшіяся сложенными изъ гнилушекъ и покрытыми ободранными крышами, продолжали себѣ стоять незыблемо и несокрушимо. Строго заказано было не только строить новыя зданія, но и подновлять старыя. Всякая свѣжая заплатка на кровлѣ, всякая новая доска на обшивкѣ, даже колъ, приставленный къ пошатнувшемуся забору, порождали цѣлыя судебныя дѣла, вызывали наѣзды временныхъ отдѣленій съ понятыми, производили народные толки между православными и волненія съ опасливымъ страхомъ среди старовѣровъ. Умные и осторожные изъ нихъ замѣняли совершенно сгнившія бревна и доски, пропускавшія течь, подержанными, но крѣпкими, чтобы не было бросающихся въ глаза доказательствъ. Смѣлые и рѣшительные испрашивали разрѣшенія властей при помощи денежнаго взноса, сообразно со степенью опасности для самого начальства, и подводили подъ зданіе новые вѣнцы изъ крѣпкихъ мелкослойныхъ и смолистыхъ сосновыхъ бревенъ. Вліятельные и богатые дерзали сооружать совершенно новые молитвенные дома, лишь оберегая назначеніе ихъ какимъ-либо отводомъ и прикрывая ссылкою на одинъ изъ видовъ заводскихъ, ремесленныхъ и фабричныхъ заведеній. Впрочемъ, послѣднее обстоятельство надо считать большою рѣдкостью, весьма исключительнымъ явленіемъ, такъ сказать, знаменательнымъ историческимъ фактомъ въ жизни ѳедосѣевщины, по чрезвычайной трудности осуществленія дерзостной мысли.
Одно изъ подобныхъ сооруженій красовалось (по почтовой дорогѣ въ г. Макарьевъ изъ Костромы) всего въ одной верстѣ отъ этого заштатнаго города Судиславля. Ѣздивши гимназистами на вакацію, мы могли любоваться не только дерзкою красною крышей, но и внушительными размѣрами новыхъ зданій, очень похожихъ на фабрику. Строенія эти, кажется, такъ и назывались. Строилъ и владѣлъ ими судиславскій купецъ Папулинъ, безпоповецъ ѳедосѣевскаго толка, «батюшко-отецъ», «батюшко Николай Андреевичъ», какъ звалъ его весь окольный сѣрый народъ и городское мѣщанство, щеголявшее въ синихъ сибиркахъ, по милости его же, батюшки-отца Николая Андреевича.
Я какъ сейчасъ вижу эту бороду, которая вошла въ залу мѣстнаго вліятельнаго чиновника, не кланяясь глубоко въ поясъ, а какъ будто бы даже приподнявшись повыше, чѣмъ была до тѣхъ поръ. Какъ вошелъ твердою и рѣшительною поступью этотъ старый человѣкъ, такъ и заговорилъ, обращаясь къ хозяину, и, конечно, не обращая никакого вниманія на молоденькаго гимназиста:
— Хлѣбъ-соль про меня ныньче будетъ?
— Какую велишь; про тебя всякая есть.
— Такъ вотъ я на подстилочку скатеретку маленькую принесъ тебѣ.
И вынулъ онъ, развернувши, на преддиванный столъ огромную камчатную скатерть.
— Привыкъ, вѣдь, ты послѣ ѣды-то и обтираться дворянскимъ дѣломъ не полотенцемъ, а, чай, салфетками, — продолжалъ онъ и выкрикнулъ своего молодца, который стоялъ за дверями. Худой и длинный, какъ шестъ, парень явился съ узломъ.
— Вотъ, пока, на дюжинку, а, можетъ, и двѣ твоя барынька выкроитъ.
Солидный человѣкъ во все время не терялъ шутливаго, веселаго тона и, сѣвши на диванъ и опершись обѣими руками на колѣна раздвинутыхъ ногъ, вздохнулъ, покачалъ головой и пристально воззрился на хозяина.
— Больно что-то крѣпко холодкомъ потянуло отъ Костромы: слыхалъ, чай?
— Было повторительное секретное предписаніе…
— Все меня соблюдаютъ. Слыхалъ, что протопопъ надняхъ туда ѣздилъ, и красавецъ-отъ вашъ въ походъ собирается. Готовишь подводы-то?
— Четверку подъ его карету, тройку подъ протодьякона, три пары подъ пѣвчихъ и одну подъ прислугу.
— Многонько. Тяжеленько мужикамъ-то будетъ въ эту рабочую пору… Больно ужь сильно воинство, — не испугаться ли мнѣ?
— Можетъ быть, и на этотъ разъ мимо проѣдетъ.
— Не захочетъ, думаешь, оскверняться? Ладно бы такъ-то. Изъ Москвы худыя вѣсти привезли. Хромой графъ, что вотъ надъ этими ребятами самый большой начальникъ, взялъ, слышно, костыль свой и пошелъ прямо на насъ. Мнѣ отъ него первая петля. И красавецъ-отъ въ Ипатьевскомъ развоевался: доносъ за доносомъ пишетъ въ Питеръ. Меня клянетъ и грозится большимъ судомъ. Сдается мнѣ, что подходятъ мнѣ послѣдніе часы, и, можетъ быть, я въ послѣдній разъ говорю съ тобой!
Какъ ни старался Папулинъ говорить обычными старовѣрамъ иносказаніями, мнѣ и тогда понятно было, что намеки шли на архіерея Владиміра (Алявдина) и графа С. Г. Строганова, бывшаго тогда попечителемъ московскаго учебнаго округа. Ходили слухи, — всякій ямщикъ разсказывалъ намъ объ этомъ, — что Папулинъ отвадилъ всѣхъ судиславскихъ жителей отъ обоихъ православныхъ городскихъ приходовъ. Толковали даже такъ, что видѣли соборнаго дьякона, какъ онъ выбѣгалъ на мостъ и протягивалъ къ проѣзжающимъ руку за милостынею. Церковь въ слободѣ уже давно стояла безъ звону и мѣстный священникъ вызванъ былъ въ Кострому и нанимался служить раннія обѣдни по четвертаку за службу, да чтобы покормили обѣдомъ. Сосчитали также, что всего въ два-три года произвелъ Папулинъ это плѣненіе, что жалобы на него посылались куда слѣдовало, а онъ продолжалъ дѣло безъ помѣхи и даже съ возростающимъ успѣхомъ. Подъ вліяніемъ его состояли не только всѣ ѳедосѣевскія общины въ Костромской губерніи, но, по вѣрнымъ слухамъ, даже и тѣ, которыя были разбросаны по Ярославской и Тверской. Хорошо извѣстно было намъ также и то, что, главнымъ образомъ, онъ производилъ торговлю не полотнами и скатертями, а такимъ товаромъ, которымъ нигдѣ за границей не торгуютъ, и прознавшіе тамъ о подобной статьѣ засмѣялись бы и не повѣрили. Николаи Андреевичъ производилъ оптовую торговлю грибами во всѣхъ ихъ ботаническихъ и кулинарныхъ видахъ. На первомъ мѣстѣ стоялъ, конечно, сушеный бѣлый грибъ со снѣжнымъ отливомъ мездры или бухтармы, нанизанный на суровыя нитки, въ вязкахъ. За нимъ, цѣною гораздо подешевле и достоинствомъ ниже, также сушеные, нанизанные въ вязки, слѣдовали черные грибы (масленики съ зеленоватою бухтармой), красные (боровики, подосиновики). На мѣстахъ сборовъ солеными и здѣсь, въ оптовомъ складѣ, сортированными поступали въ грибной товаръ: рыжики, грузди, свинари и т. д. Эти сорта сбывались въ кадушкахъ, которыя, на этотъ разъ, изготовлялись въ ближнемъ лѣсномъ городкѣ Кадуѣ. Ткацкимъ дѣломъ Папулинъ занялся лишь въ послѣднее время, соблазнившись близостью (всего 50 верстъ) кинешемскаго или, вѣрнѣе, вичужскаго фабричнаго округа, но велъ его въ исключеніе, а, по слухамъ, просто для прикрытія (да и велъ ли еще?). Подъ видомъ рабочихъ у него жили подъ попеченіемъ и на прокормѣ тѣ ревнители ѳедосѣевщины, которымъ угрожала опасность въ другихъ мѣстахъ и надо было скрываться. Для укрытія у него находился подъ рукою тотъ дремучій лѣсъ, въ которомъ нѣкогда самъ чортъ искалъ три года этотъ городъ Кадуй, износилъ трои лапотки и, все-таки, не нашелъ. Въ 15-ти верстахъ отъ Судиславля Папулинъ владѣлъ двумя мельницами: одна называлась «Калишкой», а другая «Шемякиной». Когда въ 1845 году уничтожили его ѳедосѣевскую общину, ютившуюся на самомъ виду городскихъ церквей, онъ перевелъ ее сюда: построилъ избы для жилья и отдѣльную молельню. Изъ Москвы послали къ нему на поддержку твердаго, какъ адамантъ, наставника, который и помогалъ въ устройствѣ общежитія и въ отправленіяхъ молитвенной службы. Имъ же приняты были и всѣ мѣры къ тому, чтобъ укрыть дѣла новой общины и уберечь ее такъ, чтобъ она казалась провалившеюся и сгинувшею въ болотныхъ трясинахъ. Это, однако, не удалось, и покровительство общинамъ своего толка признано было преступленіемъ и названо пристанодержательствомъ. Это-то обстоятельство и послужило вскорѣ начальнымъ и главнѣйшимъ поводомъ къ тому, что Папулина, наконецъ, обвинили, схватили и заточили на-вѣчно въ Соловецкомъ монастырѣ.
Главнымъ и самымъ надежнымъ потребителемъ «постнаго товара», конечно, былъ первопрестольный градъ, неизмѣнно вѣрный староотеческимъ обычаямъ. Съ Москвою непосредственно и велъ Папулинъ торговыя сношенія со своимъ товаромъ, который въ грудѣ прочихъ не особенно былъ примѣтенъ, однако, по слухамъ, съ годовымъ оборотомъ на сто тысячъ рублей. На первой недѣлѣ великаго поста товаръ этотъ выставлялся наружу, изумлялъ своимъ обиліемъ. Выставка его занимала огромное пространство москворѣцкой набережной и привлекала поразительное многолюдство. Въ Москвѣ, издавна привыкшей жить годовыми запасами, сюда сходились хозяйки и бродила между ними голодная бѣдность, которой дозволялось пробовать съѣстной товаръ и она даромъ наѣдалась и соленымъ грибомъ, и соленой въ корень рыбой, и сладкимъ медомъ въ теченіе цѣлой недѣли.
Впрочемъ, не эта сторона скучнаго дѣла грибной торговли занимаетъ насъ въ настоящее время. Судиславскіе грибы вяжутся съ другою стороной народнаго быта и подсказываютъ данныя, не лишенныя глубокаго интереса, какъ матеріалъ для исторіи русскаго раскола, въ значеніи новаго эпизода.
Въ то время, когда поповщина истощалась матеріальными средствами и общинными силами, распадаясь на толки по поводу исканія истиннаго древлеправославнаго священства до архіерейства включительно, — безпоповщина рѣшительно отказалась отъ поповъ и успокоилась на выборныхъ и излюбленныхъ наставникахъ съ попечителями. Она ширилась и крѣпла, благодаря практическому разуму первыхъ и богатству вторыхъ. Поповцы, нуждаясь въ главномъ священномъ чинѣ и не имѣя его, принуждены были обходиться лишенными сана бѣглецами изъ православной іерархіи, попадали на строптивыхъ и кляузныхъ, терпѣли отъ пьяненькихъ и гулящихъ, принимали единовѣріе и благословенныя церкви и т. д. Безпоповцы, заручившись опытными старцами и умудренными въ книжной премудрости уставщиками, могли находиться въ болѣе благопріятныхъ условіяхъ относительно этого труднаго вопроса. Первые едва добились въ полтораста лѣтъ до бѣлокриницкой митрополіи, вторые давнымъ-давно успокоились на выборныхъ и излюбленныхъ по образцу выговскихъ общежитій, т.-е. по правиламъ поморскаго согласія. Ведя борьбу съ господствующимъ исповѣданіемъ въ первыя времена старообрядства подъ однимъ знаменемъ, сами старовѣры распались, такимъ образомъ, на два раскола, существенно несогласные, а потому немедленно объявились лютыми врагами другъ друга. Они перестали общаться не только въ молитвѣ, но и въ пищѣ, впали въ полемическій задоръ и повели открытую борьбу, которая довела, наконецъ, до смѣшныхъ крайностей, и, во всякомъ случаѣ, до полной невозможности примиренія.
Въ средѣ безпоповцевъ, въ свою очередь, внѣшнія давленія могущественной власти послужили также причиною внутреннихъ расколовъ. Смутилъ, прежде всего, женскій вопросъ и сдѣлался предметомъ несогласій и пререканій, тѣмъ болѣе серьезныхъ и оживленныхъ, что въ уставщики и наставники, какъ главы общинъ, попадали, конечно, пожилые люди съ сильно пробившеюся сѣдиной, но не остывшею кровью. Додумались до того, что начали отрицать бракъ, говорить: «какое же это таинство, когда нѣтъ христоподражательныхъ священниковъ, освященныхъ благодатію Св. Духа?» Одни встали за бракъ (секта поморская), другіе отказались признавать его святость (и это — ѳедосѣевщина). Женщина, однако, возобладала крупными правами, дотолѣ не слыханными: она могла также замѣнять попа при освященіи молитвами браковъ, при перекрещиваніи, при исповѣди. На похоронахъ она уже не разводила языческихъ «плачекъ», а читала молитвы по старопечатнымъ отеческимъ требникамъ. Не всегда была она орудіемъ приманки и поддержкою сластолюбія, но управляла не женскими только, но и мужскими общинами съ такою же самостоятельностью и искусствомъ, какъ мужчины. Вообще въ дѣлахъ ѳедосѣевщины женскія услуги чрезвычайны и если мало извѣстны, то потому лишь, что не изслѣдованы ни по вопросамъ о воспитаніи ребятъ въ духѣ толка и обученія ихъ грамотѣ, ни по отношеніямъ ихъ къ толкованію правилъ и распространенію въ народѣ ѳедосѣевщины.
Всѣ секты согласились на томъ, что съ оскудѣніемъ благочестія въ правящей церкви наступило предрѣченное антихристово царство и что гонительная власть — его слуги. И вотъ изъ поморскаго согласія выдѣлилась филипповщина (они же и филипоны), учившая бѣжать изъ міра и гнушаться всѣхъ прелестей его. Озлобленность этой самой мрачной и непримиримой секты дошла до того, что послѣдователи ея начали носить за пазухой свои иконы, перестали ѣсть изъ одной чашки, одною ложкой даже съ поморцами и ѳедосѣевцами, а завершилось все это тѣмъ, что выродилась скрытническая секта (бѣгуновъ). Послѣдователи ея, совершенно покинувъ осѣдлую жизнь поморцевъ и ѳедосѣевцевъ, рѣшились скитаться изъ мѣста въ мѣсто, охотнѣе жить въ непроходимыхъ дебряхъ лѣсовъ или въ темныхъ подпольяхъ лѣсныхъ деревушекъ. И всѣ вмѣстѣ — поморцы, филипоны, ѳедосѣевцы и скрытники — до того отчудились отъ православной церкви, что не только войти въ нее, но и встать подъ тѣнь вещественной начали считать тягчайшимъ грѣхомъ. Послѣднюю замѣнили молитвенныя избы, которыя, по случаю гонительнаго времени, въ самомъ дѣлѣ скрыты были на задахъ и выѣздахъ, за высокими заборами, даже въ городахъ, находящихся въ Бѣлоруссіи, и даже въ тѣ времена, когда послѣднею владѣла католическая Польша. Здѣсь были и кладбища, и разрѣшенныя при нихъ богадѣльни, которыя полагались обязательными и для каждой, гдѣ бы то ни было устраиваемой, молельни. Богатый человѣкъ строилъ зданія, подыскивалъ начетчика. Изо всего множества знающихъ и опытныхъ, какимъ вообще владѣетъ ѳедосѣевщина, онъ выбиралъ самаго лучшаго и собиралъ у себя вѣрное стадо избранныхъ. Богадѣльни приняли видъ монастырей и были таковыми въ силу тѣхъ строгихъ правилъ жизни и твердыхъ догматовъ вѣрованій, какими руководится все наше старовѣріе и въ средѣ его, главнымъ образомъ, безпоповщинскіе толки. Послѣднимъ отшельническая жизнь въ особенности полюбилась, и тамъ, гдѣ заводился мужской монастырь, непремѣнно выростала и женская обитель. Обоимъ не привелось укрѣпиться на избранныхъ мѣстахъ по причинѣ безпрестанныхъ преслѣдованій и потому, что самые крѣпкіе и многолюдные были въ конецъ разорены. Отъ этихъ обитателей на память нынѣшнимъ временамъ и для наблюденія любопытныхъ остались лишь гнилушки, какъ остатки двухъ-этажныхъ келій и обширныхъ скотныхъ дворовъ, да ямы, какъ признаки засыпанныхъ погребовъ и разметанныхъ каменныхъ фундаментовъ. И такая-то судьба постигла тѣ жительства, которыя, древнимъ свободнымъ способомъ, любезнымъ народу, устраивались въ обширныя слободы и въ такихъ мѣстахъ, гдѣ, по многимъ даннымъ, не могло быть особаго приволья людскому труду, какъ бы ни былъ онъ всесиленъ и многоопытенъ. Таковы поселенія безпоповцевъ на крайнемъ сѣверѣ, вродѣ выгорѣцкихъ и лексинскихъ, мезенскихъ и даже такихъ, которыя искали убѣжища на негостепріимной Новой Землѣ и на гранитныхъ бѣломорскихъ островахъ.
Разсказъ нашъ относится именно къ тому времени, когда гоненія достигли крайнихъ предѣловъ и, стало быть, давали возможность и право усиливаться энергіи до упорства со стороны преслѣдуемыхъ. Прогнанные съ одного мѣста разсѣевались въ разныя стороны, чтобы собраться вновь на болѣе безопасномъ. Втихомолку, съ большою осторожностью, они скучивались, а при усиленныхъ матеріальныхъ пособіяхъ богатыхъ покровителей плотнѣе осѣдали, потому что дороже стоили, какъ гонимые и страдальцы. Замѣчательна при этомъ та быстрота, съ какою организовались ѳедосѣевскія общины, однако, снова для того, чтобы быть въ свое время открытыми, разбитыми и разбросанными на мелкія и ослабленныя кучки. Вѣрующіе, обходившіеся безъ поповъ, продолжали попрежнему кочевать и, представляя въ полномъ смыслѣ слова «бѣгствующую церковь», не поддавались ни точному учету ихъ количества, ни надлежащему наблюденію за ними со стороны властей. Въ этомъ заключается существенная разница ихъ отъ поповщины и старовѣровъ, т.-е. тѣхъ, которые собственно не уклонились въ догматахъ отъ православія, но привязаны лишь къ старымъ церковнымъ книгамъ и обрядамъ. Эти надежно уживались рядомъ съ православными, являя изъ себя сплошныя поселенія, и свободно вѣровали, живя бокъ-обокъ, при благословенныхъ церквахъ, единовѣрческими приходами. Кочевала только поповщинская іерархія, увлекая за собою въ надежныя мѣста особенно гонимыхъ и искренно вѣрующихъ.
Стоекъ и славенъ былъ въ чернораменныхъ заволжскихъ лѣсахъ Керженецъ, но ослабѣлъ и онъ, когда возросла Вѣтка въ далекой Бѣлоруссіи и возродились въ черниговскихъ предѣлахъ разомъ 14 большихъ слободъ. Процвѣтала здѣсь старая вѣра съ церквами и обѣднями и съ монастырями для обоего пола отшельниковъ, но появился въ Поволожьѣ Иргизъ — и снова пришлось дѣлить славу и первенство, пока не выродилась старообрядская іерархія въ пущей силѣ и значеніи уже за предѣлами государства — въ австрійской Буковинѣ. «Исправленные» дома, попы изъ бѣглыхъ замѣнены были рукоположенными безмѣстнымъ греческимъ митрополитомъ и послѣдующими его преемниками въ архіерействѣ. Москва, которая не перестаетъ служить въ миніатюрѣ полнымъ подобіемъ Россіи и, какъ въ зеркалѣ, отражать въ себѣ всякія движенія народной мысли и быта, представляетъ собою наглядныя доказательства тому, насколько поповщина казалась безопасною и вела жизнь поспокойнѣе. Иногородная поповщина не требовала отъ Москвы чрезвычайныхъ усилій въ поддержкѣ матеріальными средствами и исключительныхъ заботъ въ укрѣпленіи ослабѣвавшаго среди преслѣдованій религіознаго духа. Въ дѣлахъ этого толка ей не привелось занять первенствующаго мѣста и сдѣлаться руководящимъ центромъ. Предвосхищало у ней славу любое мѣсто и всякій счастливый и находчивый человѣкъ. Скитокъ Смольяны въ лѣсахъ Заволожья, на рѣчушкѣ Бѣлмашѣ, сдѣлался митрополіей и некнижный старецъ Денисъ (Шуйскій) — главою поповщины только потому, что сберегъ довольный запасъ св. мѵра и даровъ, освященныхъ еще при патріархѣ Іосифѣ. Преемникъ его, Ѳеодосій, ухитрившійся разыскать въ Калугѣ старую церковь и отслужившій въ ней обѣдню, сталъ вліятеленъ и силенъ лишь потому, что приготовилъ новый запасъ даровъ. Когда поселился онъ за литовскимъ рубежомъ въ Вѣткѣ, самый Керженецъ принужденъ былъ преклониться передъ этою новою митрополіей. Ѳеодосій сталъ во главѣ всего старовѣрія лишь за то, что началъ варить и мѵро и снабжать имъ всѣ общины. Не понадобились и денежные капиталы: въ нѣсколько дней изъ дубоваго лѣса, сотнями топоровъ, срубили вѣтковцы большую церковь съ высочайшею, въ пять пролетовъ, колокольнею.
Безпоповщина, напротивъ, всегда нуждалась въ покровительствѣ и становилась подъ защиту сильныхъ капиталами богачей. Если вообще замѣчается въ ней наклонность искать послѣдователей въ средѣ фабричнаго и заводскаго населенія, то этимъ объясняется и самое существованіе этого старовѣрскаго толка тамъ, гдѣ угнѣздился рабочій народъ, закрѣпощенный на всѣ 24 часа въ сутки, отбившійся отъ сохи и ставшій полукочевымъ и бродячимъ по безнадежности въ жизненныхъ средствахъ и по исключительной зависимости отъ личныхъ капризовъ и денежныхъ сундуковъ хозяевъ. Этимъ объясняется и то выдающееся явленіе, что для безпоповщины богатая Москва стала дѣйствительною главой, а Преображенское кладбище — митрополіей. Она временами лишь раздѣляла нѣкоторую долю вліянія и силы своей съ кое-какими иногородными общинами. Многочисленные (до 50-ти) мелкіе толки безпоповщины были разсыпаны и разъединены, — Москва умѣла сплотить многіе изъ нихъ и выучила дѣйствовать за-одно, согласно своей волѣ и благодаря обстоятельствамъ, благопріятно сложившимся для нея одной, въ исключеніе. На сколько умѣло велось это дѣло именно въ тяжкія времена усиленныхъ преслѣдованій, доказываютъ краснорѣчивыя цифры. До 1826 года во всей Москвѣ едва насчитывалось 30 молеленъ, къ началу же сороковыхъ годовъ ихъ было уже до 150. При этомъ и здѣсь, какъ и въ остальной Россіи, безпоповцы силились скучиваться въ сплошное населеніе, но, подъ давленіемъ внѣшнихъ препятствій и обидъ, снова разбивались на отдѣльныя мелкія общины и укрывались гдѣ ни попало, лишь бы только объявился тамъ богатый и охотливый покровитель. До указаннаго года они гнѣздились около Преображенскаго кладбища, въ Лефортовѣ и по Басманнымъ, послѣ того разсыпались по всей Москвѣ и засѣли гнѣздами безъ разбора и безбоязненно въ городскихъ центрахъ и въ Замоскворѣчьѣ. Сила этого толка возростала и отъ умѣлаго веденія дѣла искусными, многоопытными книжниками, и отъ поддержки фабрикантами съ тѣми извѣстными фамиліями, которыя гремѣли не только по Россіи, но и по всей Сибири до китайскихъ предѣловъ и Кяхты. Фабриканты, какъ бы по влеченію особенною мистическою силой, готовно шли на помощь именно этой наиболѣе гонимой сектѣ ѳедосѣевщины, опиравшейся, съ другой стороны, на энергію и большія нравственныя силы наставниковъ. Такой-то умѣлости послѣднихъ и готовной щедрости первыхъ Москва обязана была тѣмъ, что временами принуждена была уступать силу вліянія иногороднымъ общинамъ, въ которыхъ случайно сочетались оба условія: нравственное и матеріальное.
Въ 30-хъ и въ началѣ 40-хъ годовъ нежданно-негаданно для богомольной столицы обнаружился соперникъ тамъ, гдѣ всего менѣе можно было его подозрѣвать. Въ Москвѣ принуждены были вступать съ нимъ въ сдѣлку, стараться установить живыя и прочныя связи и дѣлить самую власть пополамъ.
На большомъ сибирскомъ трактѣ изъ Петербурга, шедшемъ черезъ Кострому на Вятку, расположился тотъ маленькій и ничтожный городокъ Судиславль, который Екатериною II оставленъ былъ за штатомъ. Онъ близко примыкалъ къ тому непочатому, по недоступности, дремучему лѣсу, который въ 1839 году устрашилъ всю сѣверную Русь необычайнымъ и страшнымъ явленіемъ лѣснаго пожара. Пожаръ длился весь августъ мѣсяцъ. Отъ сгустившагося дыма солнце нѣсколько недѣль не давало лучей и казалось вырѣзаннымъ изъ фольги кругомъ; природные цвѣта отъ смрада видоизмѣнялись: зелень на поляхъ и огородахъ казалась голубой, красные крыши отливали желтымъ цвѣтомъ. Въ самый полдень становилось такъ темно, что въ избахъ по деревнямъ начали зажигать огни и работать при лучинѣ. Отъ раскаленнаго лѣснаго воздуха вѣтеръ превратился въ ураганъ. Буря съ вихрями разбрасывала пепелъ вмѣстѣ съ перегорѣлыми листьями, недотлѣвшимъ лапчатымъ мохомъ, еловою и сосновою хвоей, какъ пухъ, за сотню верстъ отъ пожарища и мчала пламя съ усиленною быстротой въ сѣверо-восточномъ направленіи. Она перекинула огонь черезъ рѣку Унжу, загнала въ лѣса по Ветлугѣ и, перебросившись черезъ Волгу, опоясала огненною неодолимою стѣной всѣ тѣ лѣса, которые были смѣжны, тянулись по уѣздамъ трехъ губерній и по рѣкамъ Ветлугѣ и Кержепцу и которые въ особенности были любезны и дороги всему нашему старовѣрью. Народомъ обуялъ небывалый страхъ: въ теченіе всего лѣта почти не было дождя и выпавшій одинъ разъ въ теченіе пяти недѣль лишь только вспрыснулъ сильно потрескавшуюся жадную землю, словно испарившись еще на ходу изъ облаковъ. Къ тому же, дождевыя капли, пробиваясь сквозь воздухъ, наполненный пепломъ, принимали красноватый оттѣнокъ.
— Идетъ кровавый дождь! — съ замираніемъ сердца толковалъ народъ и въ усиленной молитвѣ искалъ успокоенія, ожидая страшнаго суда и конца свѣта. Поднимали православные изъ церквей иконы и служили безпрестанные молебны. Старые люди принялись говѣть, исповѣдоваться и причащаться.
— Наступаетъ свѣта преставленье! — увѣренно повторяли въ каждой деревнѣ. Надѣвали чистыя рубахи, вынимали изъ сундуковъ спрятанные на смертный случай саваны съ длинными рукавами и широкими подолами. Приготовлялись къ кончинѣ; ждали пришествія антихриста и даже выходили къ нему на встрѣчу, вовсе покидая жилища. По крайней мѣрѣ, когда наступала ночь, рѣдкій рѣшался оставить часовенныя и церковныя площадки и идти спать на печи и на полатяхъ. Цѣлые дни проводились подъ открытымъ небомъ въ сосѣдскомъ сообществѣ и на міру, гдѣ и смерть считается красною. На всѣхъ лицахъ написанъ былъ ужасъ. Рѣдкій рѣшался вымолвить слово, и въ деревняхъ не замѣчалось обычнаго суетливаго движенія. На бѣду пришлые слѣпые старцы, усѣвшись въ кружокъ гдѣ-нибудь на задахъ селенія, истово разводили тоскливыми, хриплыми голосами:
А и мѣсяцъ-солнце померкнули:
Не видать луча свѣта бѣлаго, —
Словно мать-сыра земля погибается,
Погибается мать-сыра земля — разступается.
— Тошнехонько! — мучительно выговаривалъ каждый отъ мала до велика, когда воздухъ до того уже наполнился дымомъ и смрадомъ, что нечѣмъ было дышать, тупѣло зрѣніе, утрачивался вкусъ, ощущалась во рту горечь и захватывало горло до кашля.
Это было время того страшнаго народнаго отчаянія, когда каждый ищетъ утѣшенія въ любомъ ободряющемъ словѣ и прислушивается къ первому указанію, гдѣ искать спасенія. Это время народнаго бѣдствія въ особенности посчастливило судиславскимъ начетникамъ и покровителю ихъ Папулину. Число послѣдователей быстро увеличилось, сколько по ненаходчивости и равнодушію мѣстнаго духовенства, привыкшаго гнушаться сближеній и лишь исполнять одни заказныя требы, столько же въ виду помощи тароватаго богача, умѣвшаго пріютить погорѣлый народъ, спасшійся отъ пламени. Погорѣли въ это время не только деревни и села, но и цѣлый городокъ — историческій Кадый, обойденный и пощаженный татарами и литовскими людьми, но сгорѣвшій весь до тла. Уцѣлѣла какимъ-то случаемъ одна лишь кладбищенская деревянная церковь; соборная же Никольская каменная сгорѣла.
Пріютилъ Папулинъ весь этотъ обездоленный безнадежно народъ въ своихъ обширныхъ покояхъ и другихъ строеніяхъ; нанималъ на свои средства и частные дома въ судиславской слободкѣ и на посадѣ. Поилъ и кормилъ, навѣщалъ съ ласковою улыбкой и привѣтливымъ словомъ весь этотъ напуганный людъ, видѣвшій самолично всѣ ужасы лѣснаго пожара. Горячимъ дождемъ сыпалась на него расплавленная смола съ вѣковыхъ деревьевъ, и негдѣ было укрыться. Въ одной сторонѣ бѣшеный огонь зажигалъ тѣ сухари, тѣ старыя дуплистыя деревья, которыя, по ветхости, едва отстаивались на корню. Охваченныя пламенемъ, они валились на молодыя и здоровыя сосны пылающими головешками. Съ визгомъ и свистомъ свертывались въ комки молодыя вѣтви и, склубившись отъ жара въ огненные шары, отрывались вѣтромъ и уносились въ невидимую даль зажигать попутные и еще уцѣлѣвшіе боры. Кругомъ и около шли неудержимо, наступая съ двухъ другихъ сторонъ, двѣ другія огненныя стѣны, уже наладившіяся на полное разрушеніе всего, что попадалось имъ на дорогѣ, съ выстрѣлами, съ пушечною пальбой, съ змѣинымъ шипѣніемъ и звѣринымъ воемъ. На время та и другая примолкли, но обманывали: не стало слышно шуму и треску, — значитъ, разгорается. Вообще къ ночи пожаръ, видимо, стихалъ, но снова лукавилъ: налеталъ вѣтеръ бѣшенымъ порывомъ и снова раздувалъ пламя, и снова разливалось огненное море тамъ, гдѣ разсчитывали найти мѣсто для ночлега и укрытія. Всѣ выбились изъ силъ, прорубая просѣки, разрывая канавы и пуская встрѣчный пожаръ. Всѣ опустили руки, въ полномъ отчаяніи при видѣ, какъ выли собаки, какъ отрывались отъ коновязей лошади, выскакивали съ выгоновъ коровы и ошалѣлыми бросались въ пламя и обгорали, какъ медвѣди скучивались на полянахъ и лѣсныхъ прогалинахъ въ томъ же беззащитномъ до очумѣнія ужасѣ.
Все это живьемъ возставало въ памяти обогрѣтыхъ, успокоенныхъ и накормленныхъ, твердо вѣровавшихъ, что стряслась бѣда, — ясное дѣло, — за великіе людскіе грѣхи и беззаконія, — да за какіе же изъ прочихъ? Не замедлилъ Папулинъ объяснить на-прямикъ сомнѣнія церковниковъ и ежедневно показывалъ ту силу вѣры своей, которая наглядно выражалась невозмутимымъ хладнокровіемъ, хлопотами о сегодняшнемъ и увѣренностью въ завтрашномъ днѣ. Ясно видѣлась твердая вѣра и образно оказывалась въ земныхъ поклонахъ передъ образами, въ продолжительныхъ службахъ въ часовнѣ, благолѣпно по всѣмъ четыремъ стѣнамъ преукрашенной дорогими иконами. Мрачно съ темныхъ фоновъ смотрѣли изможденные лики и тощія фигуры святыхъ, писаныхъ стариннымъ пошибомъ, разсчитыннымъ именно на устрашеніе напуганнаго воображенія. Войти туда и умиляться, искать утѣшенія въ молитвѣ и сладости созерцанія божественныхъ ликовъ можно было не иначе, какъ принявши повторительное крещеніе — мужчинамъ отъ мужчинъ, женщинамъ отъ наставницъ ихъ же пола — и послѣ многихъ отреченій отъ привычнаго. Здѣсь все необычно и самая молитва требуетъ особыхъ пріемовъ и совершается съ такимъ отмѣннымъ благочиніемъ, какого не видывали пригрѣтые новики ни у деревенскихъ часовенъ своихъ, ни въ сельскихъ церквахъ.
Къ этимъ новоприбылымъ, наиболѣе дорогимъ и желаннымъ гостямъ, привычно называемымъ «совращенными», раньше уже причислили себя всѣ тѣ изъ мѣщанъ городка, которые измаялись на скудости житья и въ безвременьи. Одинъ сѣялъ на огородцѣ лукъ, да самъ его и ѣлъ; другой поторговывалъ тряпьемъ, да и на этомъ товарѣ разорился; третій точалъ сапожнишки, починялъ башмаки, а самъ ходилъ отъ такого промысла круглый годъ босикомъ. Этотъ пробовалъ торговать солью въ развѣсъ, рыбой въ разрѣзъ и соленымъ судакомъ на вѣсъ, да порѣшилъ, что ему въ родномъ мѣстѣ выгоднѣе попытаться торговать лаптями, а потомъ уже съ прибылями шататься промежду дворами, нанимаясь у сосѣдей либо огородецъ вскопать, либо сѣно перетрусить, либо баньку истопить. Кто совсѣмъ сбрелъ отъ бѣдности, а изъ оставшихся многіе словно очумѣли, принявшись печь калачи, которыхъ, помимо базарныхъ дней, и покупать здѣсь было не кому. Всѣмъ извѣстно это мѣщанское счастье, готовое всегда продать себя во всякую вѣру: было бы умѣлое предложеніе съ утоляющимъ нужду приложеніемъ. Конечно, умный сосѣдъ хорошо зналъ, съ какой стороны подойти къ оскудѣлому и въ какой день и часъ обмотать тенетами. При этомъ какая же вѣра безъ проповѣди, и не въ этомъ ли главная суть для всякаго, кто назвался попечителемъ или кого выбрали уставщикомъ и въ наставники?
Процвѣтанію Папулинской общины помогало, сверхъ прочаго, также и то, что въ нее присылали изъ Москвы всѣхъ людей, за которыхъ тамъ боялись и которыми, въ то же время, дорожили. Безъ людей, не имѣвшихъ паспортовъ или, облыжно за подкупъ, приписанныхъ неправильно къ московскому и всякому любому мѣщанству, конечно, по силѣ вещей, тутъ не могли обходиться. И затѣмъ, разумѣется, въ пригрѣтыхъ и спрятанныхъ попадали и тѣ ловцы въ человѣцѣхъ, для которыхъ труднѣе было заманить новика, чѣмъ закрѣпить его. Если полиція хватала таковыхъ, Москва успѣвала находить новыхъ и присылать свѣжихъ: извѣстный большимъ подворьемъ Чижовъ умѣлъ на своихъ лошадяхъ провозить и вывозить, наживая деньги и славу и оставаясь у начальства десятки лѣтъ лишь въ сильномъ подозрѣніи .
Къ этому-то живому и дѣятельному пріюту пожарное время привлекло новыя силы, увеличивши численность и прибавивши славы и вліянія судиславскому старцу.
Вырядится, бывало, Папулинъ въ однорядку — кафтанъ, на которомъ по спинѣ у таліи сдѣланы сборки, а на нихъ справа и слѣва вшиты треугольные маленькіе лоскутки; по воротнику и по бортамъ идетъ красный шнурокъ и рядъ серебряныхъ пуговицъ съ чернью, выписанныхъ прямо изъ Устюга, гдѣ только и умѣли выдѣлывать въ тѣ времена таковыя. Волоса на темени у него гладко выстрижены. Пойдетъ, бывало онъ въ этомъ молитвенномъ нарядѣ въ часовню слушать всенощную. Тамъ вмѣстѣ съ прочими онъ присядетъ на своемъ мѣстѣ прямо на полъ и станетъ ожидать выхода наставника. Появится тотъ самый, что прибылъ изъ Москвы. Тамъ онъ дѣлалъ карды для суконъ и торговалъ въ маломъ скобяномъ ряду, а до того въ Тулѣ съ тремя архіереями имѣлъ состязаніе, защищая ѳедосѣевщину, и это всѣхъ съ упрямствомъ и дерзостью отбился. Чрезъ это самое онъ прославился на всемъ пространствѣ безпоповщины отъ топозерскихъ скитовъ вблизи Бѣлаго моря до земли кубанскихъ козаковъ, примыкающей уже къ Черному морю.
Кадитъ наставникъ указнымъ способомъ изъ ручной кадильницы, крестообразно; кадитъ Папулину и всѣмъ предстоящимъ, хранящимъ гробовое молчаніе. Восходитъ онъ затѣмъ на амвонъ, провозглашаетъ: «возстаните!» и ведетъ всенощную службу долго, безъ пропусковъ и отчетливо. На ясно произносимые возгласы бойкимъ и громкимъ пѣніемъ отвѣчаютъ ему пѣвчіе изъ дѣвушекъ и молодыхъ мужчинъ, занимающіе боковые клиросы.
Сквозь открытыя окна выносится наружу это пѣніе отлично слаженнаго хора, одноголосное, по крюкамъ и съ обычною пригнуской. Какъ нельзя лучше отвѣчаетъ оно настроенію напуганныхъ и тоскующихъ душъ тѣхъ, которые еще не были, послѣ строгой исповѣди и поученія, исправлены, т.-е. перекрещены и разрѣшены къ общей молитвѣ. Они лишь издали могли видѣть богато убранный серебряными ризами съ золочеными вѣнчиками и богато освѣщенный восковыми свѣчами и хрустальными лампадами иконостасъ. Могли все это видѣть и умиляться тому, чего они никогда не знавали прежде, какъ всѣ согласно и разомъ, какъ бы по командѣ, бросали на полъ коврики и становились на колѣни или перебирали въ рукахъ кожаныя лестовки съ кистями кожаныхъ же лепестковъ.
Особенною торжественностью обставлялъ Папулинъ свои моленія и съ особеннымъ усердіемъ клалъ земные поклоны и неустанно перебиралъ лестовку въ это время потому еще, что восходила его звѣзда не надъ одними лишь кинешемскими и галицкими предѣлами. Она начинала ослаблять свѣтъ всѣхъ тѣхъ звѣздъ, которыя сіяли по стогнамъ Москвы, и даже той, которая давно уже играла яркимъ блескомъ надъ самымъ Преображенскимъ кладбищемъ еще со временъ Ильи Ковылина. Пусть на Филяхъ, въ Москвѣ, кичатся неизсякаемыми денежными капиталами, — онъ, Папулинъ, овладѣлъ такимъ сокровищемъ, на которое едва ли хватитъ этихъ капиталовъ. Самъ великій московскій наставникъ Семенъ Кузьмичъ со всѣмъ соборомъ попечителей и со всѣмъ Преображенскимъ кладбищемъ явится теперь къ нему и поклонится до самой земли. За совершонный имъ подвигъ въ прославленіе своей вѣры онъ уже предугадывалъ свое мѣсто въ сонмѣ отшедшихъ къ праотцамъ праведниковъ: Ильи Алексѣевича (Ковылина), доставившаго Преображенскому кладбищу уваженіе и покровительство высшаго правительства, и Луки Терентьевича, не только установившаго порядокъ на кладбищѣ, но и учредившаго болѣе десятка единовѣрныхъ общинъ въ различныхъ мѣстахъ. Папулинъ имѣлъ уже право воображать себя сидящимъ рядомъ съ обоими въ мѣстѣ «полистомъ и прекрасномъ, въ одеждѣ апостольской». "На главѣ его вѣнецъ отъ цвѣтовъ райскихъ, сплетенный весьма дивно; на ногахъ сандаліи апостольскія. Триста младенцевъ предстоятъ ему и дивно и прекрасно поютъ ему по старонарѣчному: «Днесь благодать Святаго Духа насъ собра». «И то пѣніе превосходитъ умъ человѣческій!»
Въ безпоповщинѣ, гдѣ привязанность къ старой обрядности, почитаемой древнею, доведена до крайнихъ предѣловъ нетерпимости, наибольшая любовь и усиленное исканіе обращены на старую книгу и старую икону. Въ средѣ ѳедосѣевцевъ послѣднія въ особенности живы и дѣятельны. Это очевидное явленіе объясняется тѣмъ, что (по свидѣтельству даже несомнѣнныхъ враговъ) самый низшій классъ ѳедосѣевцевъ столь свѣдущъ въ знаніяхъ священнаго писанія, какъ рѣдко можно найти исповѣдниковъ православія въ средѣ образованнаго общества. Съ малолѣтства, какъ только ребенокъ укрѣпится на ногахъ и начнетъ ходить, его заставляютъ три раза въ день класть «началъ» по семи поклоновъ. Съ первымъ лепетомъ, онъ начинаетъ уже затверживать молитвы. Въ школѣ, для всѣхъ обязательной, онъ поступаетъ въ руки самыхъ искусныхъ и немилосердно-строгихъ мастеровъ, изъ которыхъ каждый въ любой изъ обѣихъ книжныхъ премудростей — письмѣ и чтеніи — является доточникомъ и во всѣхъ ѳедосѣевскихъ общинахъ на виду и на счету. Одинъ съ такимъ искусствомъ переписываетъ сказанія съ книги, что хорошій знатокъ съ трудомъ разбираетъ поддѣлку; другой настолько начетливъ, что не выстаиваютъ въ спорахъ съ нимъ церковники-никоніане. На обычныхъ всѣмъ старовѣрамъ начаткахъ премудрости въ ѳедосѣевщинѣ не останавливаются, а идутъ гораздо дальше: часословъ смѣняется тріодями, псалтырь — писаніями ветхозавѣтныхъ пророковъ и т. п. Во всемъ множествѣ апокрифическихъ книгъ разбирается потомъ каждый изъ юношей, вернувшись изъ лавки и отъ дневныхъ работъ, и списываетъ полууставомъ для себя интересное изъ книги, полученной на подержаніе и для прочтенія. Всегда суровая и строгая домашняя жизнь, которую отчуждаютъ правила секты отъ всѣхъ развлеченій, представляетъ единственный выходъ въ постоянное чтеніе, размышленія и бесѣды. Въ семьѣ изгнано всякое поползновеніе къ расточительности и во всемъ установлены границы самаго строгаго, истинно-монашескаго воздержанія. Ни одинъ ѳедосѣевецъ, даже очень богатый, не позволитъ себѣ оскверниться одною каплей постнаго масла, одною ложкой горячей пищи въ обѣ великія недѣли великаго поста и т. под. Поразительное безмолвіе, темнота во всѣхъ покояхъ, давящее уныніе царствуетъ въ домахъ этихъ людей, которые бережливы до скаредности, скупы до алчности и, вмѣстѣ съ тѣмъ, лицемѣрны до крайностей пустосвятства. Въ этихъ условіяхъ закаляется ѳедосѣевецъ, дѣйствительно, въ такого книжника, съ которымъ споръ становится не только невозможнымъ, въ виду его упорнаго самомнѣнія, но и досадно-оскорбительнымъ по причинѣ непреодолимаго упрямства начитавшихся до пресыщенія. Нѣтъ ничего удивительнаго также и въ томъ, если изъ подобной среды сплошь и рядомъ выдѣляются и стойкіе оберегатели вѣрованій секты, и практичные руководители дѣлами всей общины, умѣлые пріобрѣсти и сберечь, и наилучшіе знатоки по иконографіи, по оцѣнкѣ пошибовъ письма старинныхъ рукописей и старопечатныхъ книгъ. Ни въ одной сектѣ не поставлено это дѣло на такую прочную почву и не идетъ такимъ правильно-намѣченнымъ путемъ. Здѣсь народились и тѣ знатоки-самоучки, въ которыхъ понуждались и отъ которыхъ многому научились наши историки, археологи, археографы, нумизматы и т. д.
Для прочихъ старовѣровъ съ удобствомъ служитъ и вполнѣ удовлетворяетъ живую потребность село Палѣхъ, гдѣ пишутся иконы по стариннымъ подлинникамъ, и село Мстера, не только приготовляющее новыя, но и починяющее старыя иконы. Для нихъ же, владѣющихъ менѣе опытнымъ глазомъ, сходятъ съ рукъ и многочисленныя поддѣлки, выражающіяся въ искусственныхъ трещинахъ, въ скоробленныхъ дскахъ въ мѣстахъ, отставшихъ отъ грунта, въ краскахъ и т. д. Для нихъ же на сырую глину оттискивается рельефъ истово стараго мѣднаго образа (столь любимыхъ старовѣрами[1]), въ полученную форму заливается расплавленная мѣдь; остывшій образъ держится надъ парами нашатыря: зеленая мѣдь превращается въ красную и образъ принимаетъ закоптѣлый старинный видъ. Теперь надо уже звать именно ѳедосѣевца, чтобъ онъ разобрался въ искусной поддѣлкѣ и тонко доказалъ всѣ погрѣшности и отступленія. Въ иконахъ, рукописяхъ и книгахъ любой самоучка-знатокъ разбирается, намѣчая цѣну, съ такимъ же искусствомъ и легкостью, какъ иной торговый прикащикъ, посѣдѣлый на производствѣ въ теченіе многихъ лѣтъ все однихъ и тѣхъ же сортовъ товара.
Вниманіе ѳедосѣевцевъ обращено совсѣмъ въ другую сторону: на подлинные и живые предметы. Нѣкоторые изъ ѳедосѣевцевъ были сосланы въ Соловецкій монастырь, и вскорѣ богатыя московскія молельни украсились иконами изъ тамошняго Спасскаго собора, писанными еще въ то время, когда св. митрополитъ московскій Филиппъ былъ тамъ игумномъ. Сводя знакомство съ монахинями и бѣлицами московскихъ монастырей, ѳедосѣевцы научали ихъ снимать во время очередныхъ дежурствъ въ церквахъ указываемыя ими старинныя иконы и подмѣнять ихъ поддѣльными. Такимъ способомъ изъ верхняго яруса въ большомъ соборѣ Новодѣвичьяго монастыря вынуты были и подмѣнены иконы письма знаменитаго русскаго иконописца Андрея Рублева. Извѣстный знатокъ и любитель подкупилъ сторожа кремлевской церкви Двунадесяти Апостоловъ и за недорогую цѣну выпросилъ дозволеніе взять къ себѣ на домъ створчатый образъ 12-ти праздниковъ; онъ возвратилъ копію, а драгоцѣнный подлинникъ оставилъ у себя. Онъ же, черезъ подкупленнаго служителя, находившагося неотлучно при продажѣ свѣчей, покупалъ иконы и изъ Успенскаго Большаго собора. Торговецъ мѣдною посудой въ Колокольномъ ряду разсылалъ съ ходебщиками церковную утварь вмѣстѣ съ шелковыми и шерстяными товарами и изъ губерній Новгородской, Тверской и Псковской получалъ старопечатныя книги и рукописи, вымѣненныя на шерстяные платки и разныя безцѣнныя бездѣлушки. Одинъ изъ такихъ же ходебщиковъ, продѣлывавшій подходящія торговыя операціи по мелочи въ деревняхъ около Саввы Сторожевскаго и Кирилла Бѣлозерскаго, привезъ къ воротамъ Преображенскаго кладбища цѣлый возъ старинныхъ иконъ безъ окладовъ (которые были проданы у Сухаревой башни отдѣльно; ходебщикъ сдалъ порученную кладь и исчезъ).
Вотъ тѣ видимые и вѣдомые источники, изъ которыхъ заручалась богатая ѳедосѣевщина религіозными сокровищами въ такомъ количествѣ, что избыткомъ могла снабжать единомышленныя общины даже въ Сибири и на Дону. Пріобрѣтенія эти тѣмъ быстрѣе исчезали, что самыя моленныя требовали иконнаго обилія не только въ тяблахъ, замѣняющихъ иконостасъ, но и сплошь по стѣнамъ. Ту моленную и прославляли, въ той часовнѣ и молились охотнѣе, гдѣ не видно было стѣнныхъ просвѣтовъ и всѣ любимыя и требуемыя обычаемъ изображенія были налицо и стояли на своихъ мѣстахъ. Московскіе богачи находили случаи, по присущему породѣ и природѣ ихъ тщеславію, искать удовлетворенія не только въ дорогихъ окладахъ, но и въ изяществѣ и рѣдкости письма. Они-то, пріобрѣтая иконы не щадя средствъ, уменьшили ихъ количество на рынкѣ и подняли цѣны до недоступной высоты. Спеціальная лавка у Варварскихъ воротъ превратилась въ археологическій музей, куда можно было лишь приходить любоваться корсунскимъ или строгановскимъ письмомъ и изумляться тѣмъ высокимъ цѣнамъ, за которыя пріобрѣтались рѣдкости ѳедосѣевцами-цѣнителями. За Воскресеніе Христово съ Возстаніемъ письма Никифорова заплачено было 1,700 руб. Серебряные оклады, густо вызолоченные, древней сканной работы, оцѣнивались каждый въ три и болѣе тысячъ. Все это происходило въ виду того обстоятельства, что простыя иконы новѣйшаго письма, но по стариннымъ подлинникамъ, поступаютъ въ руки офенямъ отъ 2 р. до 25 р. за сотню. Только заказныя палѣховскія, сработанныя тщательно на маслѣ и въ томъ миніатюрномъ видѣ, гдѣ правильность и отчетливость изумительны, возростаютъ въ цѣнѣ отъ 50 коп. до 1 руб. за каждый ликъ на иконѣ.
Съ усиленіемъ къ сороковымъ годамъ текущаго столѣтія количества ѳедосѣевскихъ молеленъ, изъ которыхъ каждая стремилась заручиться какою-либо подлинною старинною рѣдкостью, чтобы, украсивъ богатымъ окладомъ, сдѣлать ее драгоцѣнностью, — требованія на подобныя изображенія сильно увеличились. Въ этото самое время Папулинъ изловчился пріобрѣсти цѣлую древнюю церковь со всѣмъ ея иконостаснымъ и стѣннымъ украшеніемъ. Изумленная до восхищенія ѳедосѣевщина даже смутилась отъ такого отчаяннаго и крупнаго подвига, который неизбѣжно долженъ былъ загремѣть, не могъ укрыться и не повлечь за собою роковыхъ послѣдствій. Только привычка жить и дѣйствовать подъ постояннымъ страхомъ преслѣдованій, научившихъ не бояться опасностей и искать приключеній, изловчаться на скользкомъ пути и обѣгать разверстыя пропасти, — привычка помогла осилить тяжелыя впечатлѣнія отъ дерзкаго, но, очевидно, обдуманнаго и тонко проведеннаго предпріятія Папулина. Преображенское кладбище и, въ особенности, настоятель его, Семенъ Кузьмичъ, приняли самое дѣятельное участіе и поспѣшили оказать надлежащую помощь, когда она потребовалась рѣшительнымъ и смѣлымъ пріобрѣтателемъ. Такой случай повторился въ первый разъ послѣ едва памятнаго подобнаго же и, во всякомъ случаѣ, черезъ полтораста лѣтъ.
Въ городѣ Сольвычегодскѣ, Вологодской губерніи, гдѣ, во времена Грознаго царя, именитые люди братья Строгановы на вываркѣ соли наживали основы послѣдующихъ несмѣтныхъ родовыхъ богатствъ, ими построены богатыя церкви. Соборная Введенскаго монастыря, испещренная фронтонами и колоннами, высѣченными изъ бѣлаго камня, и разноцвѣтными кафельными украшеніями по всѣмъ наружнымъ стѣнамъ, уступаетъ въ изяществѣ, одному лишь Василію Блаженному. Всеградская соборная Благовѣщенская церковь, огромнѣйшее готическое зданіе, издавна славилась древностью иконъ, богатствомъ одеждъ и утвари. Отъ двухъ пожаровъ уцѣлѣли соборныя драгоцѣнности и между ними такая, какъ холстинный саккосъ, покрытый живописными образами и приписываемый св. Стефану Пермскому. Строгановы, очевидно, не щадили средствъ на пріобрѣтеніе именно рѣдкостей и драгоцѣнностей, а заботу о церковномъ благолѣпіи простерли даже до того, что выписали изъ Италіи мастеровъ и поселили ихъ у себя съ семьями. Этими зодчими, кромѣ храмовъ, построены были и жилыя каменныя и деревянныя палаты, также наполненныя дорогими и рѣдкими иконами. Заведена была особенная школа иконописцевъ, слава которой дошла до нашихъ временъ. Позднѣйшіе потомки ихъ, увлеченные государственною службой и громадными дѣлами на Уралѣ, забыли о сольвычегодскихъ сокровищахъ. Ихъ-то и замѣтилъ тотъ проницательный глазъ, который до тѣхъ поръ высматривалъ лишь боровыя грибныя мѣста. Съ помощью галицкихъ единовѣрцевъ, закупавшихъ въ тѣхъ лѣсистыхъ мѣстахъ сырые мѣха на выдѣлку въ селеніи Шокшѣ, доискался онъ до этихъ забытыхъ сокровищъ. Съѣздилъ туда самъ, осмотрѣлъ, залюбовался и, найдя покладливаго человѣка въ протопопѣ, повелъ съ нимъ тайныя рѣчи. Рѣшено было большое дѣло легкимъ способомъ на томъ, чтобъ испросить у синода разрѣшеніе продать обветшавшія и яко бы уже совсѣмъ облупившіяся старыя иконы и на вырученныя деньги, приблизительно въ тысячу рублей ассигн., починить и подновить разрушающіеся графскіе терема и дворецъ, какъ историческіе памятники. Синодъ не замедлилъ заочнымъ благословеніемъ, а Папулинъ — выдачею настоятелю собора условленной суммы, сверхъ смѣтной тысячи, другою за хлопоты и легкую сговорчивость. Первою «тысящею умздилъ руцѣ протопресвитера Ник. Анд. Папулинъ», какъ задаткомъ, — говоритъ народное преданіе, — и обѣщалъ остальныя шесть тысячъ вручить, когда окончено будетъ все предпріятіе и иконы положены будутъ на воза. Съ пустыми возами пріѣхалъ Папулинъ обратно, съѣздивши домой за условленною, крупною по тому времени платежною суммой. Онъ остановился въ ближайшей деревнѣ, приказавши извощикамъ покормить тутъ лошадей, и, какъ тать въ нощи, сходилъ навѣдаться о томъ, не раздумали ли. На другой день иконы въ соборѣ составили съ мѣстъ еще засвѣтло и приготовили къ отправкѣ. Деньги вручены были немедленно и, позднею ночью, тронулся обозъ на 12-ти лошадяхъ и на шести парахъ подводъ со всѣми предосторожностями отъ недобрыхъ людей и съ иконами количествомъ до 1,350. Тутъ были и мѣстныя, мѣрою въ 3 аршина, и складни изъ 5 и 3 иконъ, и походныя полковыя, «писанныя нынѣшнему свѣту на удивленіе (продолжаетъ записанное свидѣтельство самовидца): въ полномъ видѣ какъ въ рисовкѣ, такъ и въ прочности заготовки; и въ изображеніи красокъ, свѣтлости и прочности удивленіемъ состоятъ для нынѣшнихъ изуграфовъ, какіе у князей были писцы и какъ занимались искусно и не жалѣли времени» и т. д.[2].
«Въ настатіи лѣта того года (продолжаетъ писать откровенный свидѣтель), гдѣ иконы стояли, на стѣнахъ по краскѣ раскинуты разные цвѣты и травы, со отливкою разныхъ красокъ по древнему вкусу, а болѣе, чтобы ихъ плутовство не оказалось»
У Папулина во всякомъ случаѣ на возахъ оказались иконы, писанныя св. Петромъ митрополитомъ, извѣстнымъ изографомъ, — именно Петровская Умиленія и копія Владимірской (Пирогощи). Этими иконами благословляли московскіе патріархи именитыхъ людей Строгановыхъ (и свидѣтельствовали о томъ собственноручными надписями на оборотной сторонѣ досокъ), когда братья, сыновья или племянники пріѣзжали въ Москву и являлись въ дни св. Пасхи христосоваться съ царемъ и патріархомъ, поднося тому и другому золотыя монеты на серебряныхъ блюдахъ. Тутъ же съ прочими иконами купленною оказалась и икона «Годъ святыхъ», подлинно писанная извѣстнымъ иконописцемъ Андреемъ Рублевымъ.
Привезенныя иконы Папулинъ исправлялъ и подновлялъ, и для этого у него въ Судиславлѣ жили три года восемь человѣкъ мастеровъ. Подновленными онъ украсилъ двѣ свои каменныя молельни: мужскую и женскую; другими торговалъ въ Москвѣ при помощи тѣхъ же мастеровъ, а при участіи своего прикащика Николая Семенова, постоянно жившаго въ Петербургѣ, и въ этой столицѣ. Здѣсь этотъ довѣренный человѣкъ торговалъ грибами, салфетками и холстомъ. Въ обозѣ этого товара и въ перекладку съ нимъ, онъ возилъ сольвычегодскія иконы и на потребу петербургскихъ ѳедосѣевцевъ для домашнихъ молеленъ и общественнаго на Волковомъ кладбищѣ. Деисусъ въ трехъ иконахъ продалъ Папулинъ въ Москвѣ за 700 руб., Іоанна Предтечу съ крыльями, прямоличный на трехъ иконахъ — за 500 руб. Самому Папулину обошлась каждая икона, мелкая и большая, круглымъ счетомъ по 5 рублей, а онъ бралъ за иныя по 250 и выручилъ отъ продажи въ разныя губерніи до 13 тысячъ и, сверхъ того, 7 тыс. отъ одного Преображенскаго кладбища[3].
Этотъ второй случай въ исторіи раскола — случай похищенія священныхъ украшеній полнаго храма — для главнаго виновника не увѣнчался, однако, тѣмъ же успѣхомъ, какъ случилось въ подобный первый разъ. То было въ 1695 году, когда уже упомянутый нами черный попъ Ѳеодосій, по разореніи Керженца и послѣ сожженія живымъ товарища его, пошехонскаго дворянина Токмачева, бѣжалъ къ московскимъ рубежамъ и по пути очутился въ Калугѣ. Здѣсь онъ въ ветхой церкви Покрова, стоявшей безъ звона и пѣнія много лѣтъ, купилъ иконостасъ, сооруженный также во времена Ивана Грознаго. Съ нимъ онъ перебрался въ Вѣтку и установилъ его на вѣчныя времена во вновь отстроенной церкви.
Про Папулина весною 1846 года стали доходить въ Москву на Преображенское недобрые слухи. Писали изъ общины его на мельницѣ Калишки, что всѣ иконы, бывшія въ тамошной молельнѣ, взяты земскою полиціей, что забрано даже имущество проживавшихъ тамъ людей, и все это отправлено куда-то на 20 возахъ. Груды этихъ иконъ видѣлъ пишущій эти строки въ Ипатьевскомъ монастырѣ, гдѣ, по порученію попечителя учебнаго округа, переписывалъ сольвычегодскія учитель гимназіи. Извѣстно также было, что много иконъ небрежно хранилось въ губернскомъ правленіи (какая судьба постигла тѣ и другія, осталось неизвѣстнымъ). Извѣстно лишь то, что много иконъ успѣли изъ Судиславля препроводить въ разныя мѣста и тамъ припрятать. Такъ, между прочимъ, изъ другой папулинской общины привезены были воспитанникомъ Рапулина въ Москву, на Преображенское кладбище, иконы въ количествѣ тридцати, между которыми были три дорогія строгановскаго письма, и изъ нихъ одна, оцѣненная въ 200 рублей.
Вскорѣ за этимъ транспортомъ съ иконами, уже лѣтомъ, прибыли на Преображенское кладбище два подручныхъ уставщика изъ судиславскихъ мѣщанъ съ извѣстіемъ, что управленіе общинами Папулина и устройство быта проживавшихъ тамъ ѳедосѣевцевъ поручено тому самому Николаю Семенову, который торговалъ въ Петербургѣ грибами и иконами. Начали пріѣзжать оттуда же ихъ монахи и монахини, которыхъ Преображенскій наставникъ, въ видахъ безопасности и въ разсчетѣ на преслѣдованія, отправлялъ въ Судиславль, какъ въ безопасное мѣсто. У него они снова благословлялись теперь, на старомъ мѣстѣ въ Москвѣ, чтобы совершать службы въ молельняхъ ради пропитанія, а двѣ монахини приняты Семеномъ Кузьминымъ въ число сестеръ въ женскую кладбищенскую палату. Еще весною того года Папулинъ надѣялся «угодить мѣстному начальству» и писалъ о томъ этими словами въ Москву, но посланнаго отсюда для устройства калишкинскаго общежитія мѣщанина московскаго Ипата Карпова Папулинъ отправилъ назадъ, чтобы не нанести непріятностей самому Преображенскому кладбищу. Писалъ Папулинъ въ апрѣлѣ, что община его весьма стѣснена надзоромъ тамошняго начальства, а затѣмъ вскорѣ достигъ до Москвы вѣрный слухъ о томъ, что онъ задержанъ полиціей, — слухъ, породившій большія безпокойства въ московскомъ богадѣленномъ домѣ неунывавшихъ доселѣ ѳедосѣевцевъ. Купленныя въ Судиславлѣ иконы, находившіяся въ часовняхъ кладбища, рѣшено было перемѣстить въ безопасное мѣсто, каковымъ оказалась моленная на фабрикѣ одного изъ Преображенскихъ радѣтелей, извѣстнаго въ торговомъ мірѣ фабриканта купца Гучкова.
Въ не менѣе надежное мѣсто помѣщенъ былъ и самъ Папулинъ.
Въ одномъ изъ промежутковъ между циклопическими стѣнами Соловецкаго монастыря, складенными изъ громадныхъ дикихъ камней, и стѣнами жилыхъ монастырскихъ строеній, въ сѣверо-западномъ углу, пріютилась отдѣльная палата каменная и двухъ-этажная. Часть ея занята казармами караульныхъ солдатъ, присылаемыхъ на опредѣленное время изъ Архангельска съ офицеромъ, другая часть — арестантскими. 12 чулановъ существовали издавна въ нижнемъ этажѣ очень стариннаго зданія, построеннаго еще въ 1615 году. 16 новыхъ чулановъ прилажены были и въ верхнемъ этажѣ въ 1828 году. Тогда уже наступило строгое время преслѣдованія за всяческія убѣжденія, въ томъ числѣ и за религіозныя, въ виду развитія сектъ молоканской и духоборческой. Основателями этихъ сектъ нашихъ раціоналистовъ и были впервые оживлены маленькіе соловецкіе чуланы, похожіе болѣе на собачьи конуры. Соловки стали второю по счету живою могилой послѣ таковой же, приспособленной въ городѣ Суздалѣ, въ тамошнемъ Спасо-Евфиміевомъ монастырѣ.
Мнѣ не разрѣшили попасть туда, несмотря на то, что я былъ снабженъ оффиціальною бумагой, предлагавшею оказывать въ моихъ работахъ возможное содѣйствіе. Готовно показывали мнѣ все, что относилось до монастырскаго хозяйства, столь замѣчательнаго своимъ благоустройствомъ и предусмотрительною обезпеченностью. Я видѣлъ даже и ту палатку въ связи съ Преподобническою церковью, въ два этажа, въ которой сложена была разная церковная ветхая утварь и тѣ иконы, которыя отбирала кемская полиція въ Поморьѣ и доставила изъ разрушенныхъ ѳедосѣевскихъ скитовъ на Тонъ-озерѣ и р. Мягригѣ. Приходилось довольствоваться чужими свѣдѣніями и, безъ личной провѣрки, на нихъ полагаться.
Проѣзжая прелестнымъ чищенымъ лѣсомъ поперегъ острова изъ главнаго монастыря въ Анзерскій скитъ, я слышалъ отъ своего возницы-монаха:
— Не выдерживаютъ они у насъ: въ умѣ мѣшаются.
Вотъ и примѣръ:
— Одинъ досидѣлся до того, что возмнилъ о себѣ, яко бы звѣрь въ него вселился, и самъ онъ сталъ звѣремъ. Встанетъ на четвереньки и съ боку на бокъ качается и хрюкаетъ. Положатъ его на постель — и отвернуться не успѣютъ, какъ онъ опять на томъ же мѣстѣ мотается. Тамъ, гдѣ колѣнками упирался, большія ямки вывертѣлъ, гдѣ руками — поменьше: полъ-отъ въ тѣхъ покояхъ мягкій, кирпичный.
— Не спрашивайте: ни имени, ни фамиліи здѣсь нѣтъ; знаемъ только нумера. Вотъ и вашъ подъ 13-мъ, какъ разъ подъ чертовою дюжиной, — поучалъ меня инвалидный капитанъ, на другой день возвращавшійся съ командою въ Архангельскъ и успѣвшій уже на прощанье съ знакомыми монахами подгулять, — «наторопиться», какъ выразился онъ самъ.
Добровольно явился онъ въ мой нумеръ монастырской гостиницы въ той же походной формѣ, въ которой сидѣлъ поутру за общею трапезой. Разговаривая со мной, онъ все оглядывался по сторонамъ и, оглядываясь, оправдывался:
— Стѣны здѣсь слышатъ, — вотъ какое строгое мѣсто!… А землякъ вашъ добрый старикъ и ласковый! Да вотъ какой добрый: когда ни придешь, онъ всякій разъ начинаетъ около себя обыскиваться, шаритъ на столѣ, заглядываетъ подъ кровать: «Подарилъ бы, говоритъ, что, да взять нечего, — все отняли монахи. А селедки моей ѣсть не станешь: самъ не ѣмъ, — гнилая.»
Офицеръ при этихъ словахъ не только оглянулся и приподнялъ надъ ухомъ настороженный палецъ, но на цыпочкахъ подкрался къ двери и, быстро отворивъ ее съ видимымъ разсчетомъ ударить въ лобъ того, кто тамъ подслушиваетъ, заглянулъ въ длинный и неметеный корридоръ. Возвратившись, онъ съ большею смѣлостью говорилъ:
— Доводятъ до бѣды, потому что исправляютъ. Я готовъ въ рапортъ написать, что нельзя повѣрять монахамъ такихъ людей, которые съ ними переругались. Помилуйте, скажите: я — офицеръ, а къ архимандриту каждое утро долженъ ходить, какъ къ генералу или коменданту, вытягиваться и рапортовать. Онъ выслушаетъ, а чашки чаю не дастъ, — гордится предо мною.
Сквозь слегка нескладную болтовню я узналъ отъ этого офицера, что землякъ мой лѣтнею порой сидитъ въ чуланѣ безвыходно, надѣваетъ на носъ большія круглыя очки и безпрестанно читаетъ толстыя книги въ кожаномъ переплетѣ.
— Кроткому человѣку архимандритъ попущаетъ: даетъ книги, а зимой выпускаетъ съ солдатомъ въ старой соборъ помолиться. Конечно, это дѣло его. Онъ здѣсь полный хозяинъ, на комендантскихъ правахъ. Онъ каждаго монаха можетъ высѣчь.
— Конечно, безъ солдата и ему я не могу дозволить, — хвастался офицеръ. — Положимъ, что льды обкладываютъ монастырь такъ, что не вырвешься. Да здѣсь держи ухо востро. Вдругъ онъ скрылся: можетъ быть, съ берега прибылъ сюда его сообщникъ. Островъ-отъ очень великъ, есть гдѣ спрятаться. Выждалъ время, посадилъ въ карбасъ и увезъ, — здѣшній народъ льдовъ не боится. Да по моему лучше морская пучина, чѣмъ эти чуланы. Я къ тому это говорю, что изъ богомольцевъ много народу припрашивалось повидаться съ нимъ, давали мнѣ хорошія деньги. Я не соглашался, — я помню присягу…
Слѣдовала затѣмъ похвальба личными достоинствами, къ которой обычно прибѣгаетъ подъ хмѣлькомъ всякій приниженный человѣкъ. Новаго онъ уже ничего не говорилъ и становился просто докучнымъ. Сталъ онъ просить и отъ меня угощенія, — для того совѣтовалъ послать къ самому архимандриту:
— Пришлетъ. Хорошаго рому пришлетъ. Хорошо бы пунштику на дорожку. Давно не пилъ. Твоему пріѣзду они не рады. Не понутру имъ. Говорили мнѣ, что писать будешь, грѣхи ихъ переписывать. Постарайся, сдѣлай одолженіе!
Дальше пошло уже такое все нескладное, настоящій бредъ, что я и въ самомъ дѣлѣ не зналъ, какъ развязаться съ нимъ. Онъ помогъ мнѣ тѣмъ, что пообѣщалъ самъ пойти просить рому, и ушелъ.
За него договаривалъ самъ архимандритъ, пожелавшій дополнить мои скудныя свѣдѣнія о Папулинѣ, какъ бы въ утѣшеніе за отказанное личное свиданіе.
— Глубоко огорченъ я былъ, когда, принявъ настоятельство, посѣтилъ тюрьму, неся туда слабое слово утѣшенія, — разсказывалъ мнѣ о. Александръ, прославившійся защитникъ монастыря Соловецкаго во время блокады его англичанами въ Крымскую войну. Разсказывалъ онъ тѣмъ говоромъ, который обличалъ въ немъ малоросса и который не съумѣло затушевать и обезличить даже столь богатое и типическое архангельское нарѣчіе и, притомъ, въ теченіе многихъ лѣтъ. — Получилъ я оскорбленіе, откуда не ожидалъ, отъ своего же, такъ сказать, брата — духовнаго. Бросился онъ на меня съ зубовнымъ скрежетомъ, намѣревался ударить, круто обругалъ. Я уже не давалъ ему наставленій, ушелъ отъ грѣха. То былъ атеистъ, профессоръ одной изъ духовныхъ семинарій. Нумеръ второй обратился ко мнѣ съ крикомъ и слезными жалобами на отца, по просьбѣ котораго онъ и присланъ къ намъ за непочтеніе родительской власти. Я ходатайствовалъ черезъ синодъ и испрошено было повелѣніе, чтобы несчастному отецъ его обязательно высылалъ благопотребную сумму въ приварокъ къ монастырскому продовольствію. Видѣлъ и тринадцатый нумеръ и ожидалъ новыхъ оскорбленій; полагалъ — отвернется или приблизится, чтобы сказать укоризненное слово. Взглянулъ онъ на меня изъ подлобья и нависшихъ бровей кроткими глазами, поклонился очень низко, ничего не сказалъ, ничего не просилъ, расположилъ меня къ себѣ своею покорностью и смиреніемъ. Черезъ караульныхъ послѣ выпросилъ книги, — велѣлъ я снабдить. Зимой попросился посѣтить старый соборъ, чтобы тамъ помолиться: я благословилъ. Видѣли вы сами, сколь благолѣпенъ иконостасъ нашего древняго храма постройки московскаго святителя и чудотворца Филиппа. Поклонились и явленной ему иконѣ Богоматери, именуемой Хлѣбенною по явленію ея въ пекарнѣ. Сказывали мнѣ монахи, что передъ нею съ особеннымъ усердіемъ молился тотъ 13 No и не хотѣлъ отрываться. Повторялъ онъ и затѣмъ свои просьбы, и я благословлялъ ему таковыя утѣшенія. Не разрѣшилъ я только приносить коврикъ и лестовку, ибо нахожу неблаговиднымъ. Да оно и соблазнъ производитъ: зачѣмъ? При предшественникахъ моихъ были случаи обращенія монаховъ въ ѳедосѣевщину отъ проживавшихъ въ обители на волѣ ссыльныхъ. Не удивляйтесь: большинство иноковъ народъ простой и легкомысленный, очень много изъ простыхъ мужиковъ. Когда вступилъ предшественникъ мой Димитрій, мало нашелъ онъ монаховъ, умѣвшихъ пѣть и читать: изъ мѣстныхъ штатныхъ служителей принужденъ онъ былъ собрать хоръ и сопровождать службы чтеніемъ по полному положенному уставомъ чину. И еще: предлагалъ я 13-му No посѣщать наши богослуженія; онъ отказался рѣшительнымъ образомъ, безъ всякихъ, однако, объясненій. И еще: изъ докладовъ по командѣ замѣчается въ немъ въ послѣднее время какъ бы какое-то внутреннее безпокойство. Пересталъ старецъ разговаривать, какъ бы наложилъ на себя добровольный обѣтъ молчанія. Нарушаетъ его, чтобы говорить все однѣ и тѣ же слова: «разорили, совсѣмъ разорили!» Начнетъ ходить по кельѣ взадъ и впередъ, начнетъ рукой махать. Я послѣ того посѣтилъ его, всталъ онъ передо мною, воззрился мутными глазами и вопросилъ: «гдѣ правда?» Я не отвѣтилъ. Онъ помолчалъ немного, потомъ крѣпко топнулъ ногой и крикнулъ: «нѣту правды на землѣ, — въ небесахъ она!» Я распорядился, чтобы не безпокоили его вопросами и не вступали съ нимъ въ подобные разговоры и подробныя объясненія. Не знаю, исполняютъ ли. А я уже очень давно его не видалъ…
Въ самомъ дѣлѣ, я позволю себѣ въ заключеніе задаться не празднымъ вопросомъ: «гдѣ правда?», а сопоставленіемъ, въ видахъ сравненія, этихъ двухъ пустосвятовъ, о которыхъ шла моя рѣчь.
Очевидно, велика между ними разница уже въ томъ, что одинъ воспользовался монастыремъ въ личныхъ эгоистическихъ видахъ, бралъ его, такъ сказать, на прокатъ за дешевую цѣну. Другой тратилъ капиталы на созиданіе своихъ обителей, хлопоталъ объ ихъ прочности, держалъ подъ руками и на глазахъ, но попалъ въ чужую и самую отдаленную, дѣйствительно уже прочно и безъ возврата. Здѣсь только и получилъ онъ темный и грязный чуланъ въ вѣчное владѣніе. Сдружается ли здѣсь мысль карающаго возмездія съ нравственнымъ исправленіемъ?
Вотъ что говорятъ послѣдующіе факты.
Зыковъ, какъ пріѣхалъ за Байкалъ, такъ и началъ получать отъ своихъ московскихъ пріятельницъ и извѣстныхъ благотворительницъ нѣкоторыя денежныя суммы. Посылали ихъ ему на дѣла милосердія среди каторжнаго люда, а онъ завелъ лошадей, чтобы подрядомъ содержать почту между карійскими золотыми промыслами, гдѣ именно и стоятъ каторжныя тюрьмы. Умѣвшій ѣздить въ чужихъ экипажахъ, не съумѣлъ возить въ своихъ — и получилъ отказъ отъ подряда. Началъ опять перебиваться и на получаемыя изъ Москвы деньги запасаться всякими ненужными бездѣлушками; выписывалъ французскіе духи. За темнотою въ комнатѣ, при моемъ посѣщеніи, онъ намѣренно, говорятъ, не показалъ, сколько кабинетныхъ пустяковъ накопилъ онъ здѣсь отъ шерловъ и аквамариновъ до пилочекъ для ногтей и уховертокъ. Когда главный начальникъ заводовъ не разрѣшилъ ему права преподаванія дѣтямъ науки и вовсе не ходатайствовалъ о разрѣшеніи путешествія, онъ жилъ себѣ, не мыкая горя, благодаря московской помощи. Поношенный сертучокъ, который получилъ онъ въ подарокъ отъ доброхотныхъ дателей, умѣлъ обряжать такъ, что старенькій сходилъ за совершенно новый и франтоватый. Не смѣшно и не стыдно ему было въ такомъ по внѣшности улучшенномъ видѣ разсыпать комплименты и подводить турусы на колесахъ даже и послѣ того, какъ въ этомъ же Нерчинскомъ заводѣ одинъ изъ обиженныхъ родителей въ третій разъ поколотилъ его также довольно больно. Среди повсюдной нищеты и скареднаго перебиванья изъ кулька въ рогожку, онъ, все-таки, остался прежнимъ. Когда разрѣшили ему выѣздъ въ Иркутскъ, Зыковъ поспѣшилъ обзавестись собственнымъ возкомъ, и, пріобрѣтя рваный и ломаный, ухитилъ и обрядилъ такъ, что хоть бы снова поѣхать въ немъ черезъ Москву въ Донской монастырь торжествующимъ побѣдителемъ. Встрѣтивши по дорогѣ добрыхъ знакомыхъ, онъ нашелъ возможность угостить ихъ пожарскими котлетами. Изъ Иркутска Зыковъ передвинулся потомъ въ Ялуторовскъ, ближе къ Россіи. Его перетащили бы и черезъ Уральскій хребетъ и сюда, если бы не постигла его вскорѣ нѣсколько запоздалая смерть.
Только бы не гнилая селедка для Папулина въ монастырѣ, прославившемся этою рыбой, которая посѣщаетъ здѣшнія морскія губы въ такомъ множествѣ, что онѣ превращаются въ густую рыбную кашу. Все это, впрочемъ, въ отношеніи самой простой справедливости. Этотъ изъ заточенія проситъ только одной милости — смиренно помолиться передъ ликомъ древняго начертанія и искренно признаетъ его чудотворнымъ, хотя бы онъ и находился въ никоніанскомъ соборѣ. Этому надо немногое, хотя имъ также не исправился. Но за то Папулинъ смирился, — смирился онъ, очевидно, до того личнаго права, чтобы не оставаться въ рукахъ несомнѣнныхъ и доказанныхъ враговъ своихъ.
Въ первомъ случаѣ — безповоротная утрата въ конецъ испорченнаго человѣка. Во второмъ — именно то, что только теперь сознано справедливымъ, когда уничтожены монастырскія тюрьмы. Не погибъ бы Папулинъ, виновный въ пристанодержательствѣ по влеченію фанатизма и правилъ секты и виноватый въ преступленіи святотатства, при облегчающихъ вину обстоятельствахъ. Здѣсь два пустосвята, но не два брата: одинъ поставлялъ сущность благочестія во внѣшнихъ обрядахъ и суетно успокоивалъ свою совѣсть, домашнимъ способомъ и про себя, мнимымъ богопочитаніемъ. Другой, принявшій на себя подлинную личину ханжи, дерзко и публично, передъ цѣлою Москвой, поспѣшилъ заявить себя преступнымъ лицемѣромъ.
Можетъ быть, благосклонный читатель и оправдаетъ меня на этотъ разъ въ сопоставленіи двухъ крайностей, напросившихся встать рядомъ и первыми въ воспоминаніяхъ, которыя намѣренъ продолжать.
- ↑ Любимы металлическіе образа собственно по той причинѣ, что дѣланы не погаными руками, а прошли черезъ огонь. Старинные складни чтутъ даже такъ, что къ владѣльцамъ ихъ ходятъ на поклоненіе, какъ бы въ какое святое мѣсто. При этомъ старую икону стараются обмывать, поливая на нее воду рукой. Эту воду сгоняютъ съ ликовъ въ чистую посуду и, послѣ молитвы, пьютъ, а недопитую выливаютъ въ печь.
- ↑ Пользуюсь здѣсь тѣми данными, которыя нашелъ въ Дневныхъ дозорныхъ запискахъ о московскихъ раскольникахъ, отысканныхъ нашимъ извѣстнымъ археологомъ, неутомимымъ искателемъ слѣдовъ родной старины и ея возстановителемъ въ Ростовѣ, А. А. Титовымъ. Эти записи, очевидно, писанныя для г. Липранди, тайно слѣдившато за движеніями въ средѣ раскольниковъ, напечатаны г. Титовымъ въ 1885 г. въ Чтеніяхъ Императорскаго Общества Исторіи и Древностей Россійскихъ (кн. II). Вѣроятно, это ученое общество не замедлитъ обнародованіемъ и второй части, какъ продолженія этихъ записокъ, представляющихъ такой живой матеріалъ, совершенно заново освѣщающій темное дѣло нашего раскола и въ особенности ѳедосѣевщины. Къ изданному же надѣюсь возвратиться еще разъ.
- ↑ Здѣсь эти иконы впослѣдствіи, по настоянію гр. С. Г. Строганова, розыскивали, но квартальный надзиратель, получившій отъ Семена Кузьмина двѣ тысячи рублей, отозвался по начальству, что отыскиваемыхъ иконъ на кладбищѣ не имѣется. Между тѣмъ Семенъ Кузьминъ сольвычегодскими иконами переторговывалъ: такъ, напр., за Распятіе Христа получилъ 200 руб. и столько же за Нерукотворенный Образъ. Продавалъ не только своимъ ѳедосѣевцамъ, но и поповцамъ на Рогожскомъ кладбищѣ.