Два поколения (Шпильгаген)/ДО

Два поколения
авторъ Фридрих Шпильгаген, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: нем. Die von Hohenstein, опубл.: 1863. — Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ДВА ПОКОЛѢНІЯ.

РОМАНЪ. Въ двухъ частяхъ. Фридриха Шпильгагена. С.-ПЕТЕРБУРГЪ 1870. ПРОДАЕТСЯ У ИЗДАТЕЛЯ КНИГОПРОДАВЦА Н. А. ШИГИНА, ПО БОЛЬШОЙ САДОВОЙ, ВЪ Д. ПАЖЕСКАГО КОРПУСА, № 5.

ЧАСТЬ I.

I.

— Чортъ тебя побери, проклятое животное! Сто разъ тебѣ говорить надо, чтобъ меня не будить когда я сплю!

— Я было думалъ, ваше превосходительство…

— Сколько разъ я тебѣ говорилъ, чтобы ты не смѣлъ думать; что это мое дѣло? Съ чѣмъ ты тамъ еще ко мнѣ лѣзешь?

— Съ письмомъ, отвѣчалъ довольно грубо слуга и поставилъ подносъ съ письмомъ на столикъ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ кресла, въ которомъ сидѣлъ генералъ, а самъ повернулся спиною, чтобы уйти.

— Да что ты, болванъ, никакъ совсѣмъ рехнулся, закричалъ старикъ; и на высокомъ обнаженномъ челѣ его выступила алая краска гнѣва. — Руки, что ли, у тебя отвалятся подать письмо сюда, къ моему креслу?

— Чтобъ ваше превосходительство, опять меня отподчивали палкой по ногамъ? У меня еще и послѣ вчерашняго дня кости болятъ, — пробормоталъ слуга и, не оглядываясь, поспѣшилъ убраться изъ комнаты.

Не успѣлъ онъ затворить за собою дверь, какъ что-то тяжелое загремѣло ему вслѣдъ. То была скамейка, на которой покоились ноги подагрика-генерала, пущенная старикомъ съ такою силою и ловкостью, какой нельзя было и ожидать отъ дряхлаго инвалида; скамейка однако не попала въ голову неподатливаго слуги и ударилась о дверной косякъ, а генералъ, раздраженный этимъ промахомъ, разразился страшнымъ градомъ ругательствъ и проклятій. Маленькіе, черные глаза его засверкали, какъ молніи, изъ-подъ косматыхъ, судорожно прыгавшихъ бровей; синія жилы на вискахъ надулись и въ эту минуту его можно было принять за бѣснующагося маніака, которому еще не успѣли надѣть сумасшедшую рубашку.

Но въ эту самую минуту отворилась дверь и въ комнату вошла быстрыми шагами толстая, приземистая женщина; она направилась къ единственному изъ четырехъ оконъ, которое оставалось незавѣшеннымъ, спустила на немъ стору и, когда въ комнатѣ распространился зеленый полумракъ, подошла къ генералу, все еще продолжавшему бѣсноваться, остановилась противъ него, подбоченясь обѣими руками и закричала, притопывая лѣвою ногою:

— Это что такое? Это что такое? Да будетъ ли этому конецъ? Или вы намѣрены цѣлый день бѣсноваться!

Появленіе этой женщины, повидимому, только усилило бѣшенство генерала. Можно было подумать, что злобный взглядъ ея острыхъ, зеленыхъ глазъ разбудилъ всѣхъ дремавшихъ въ немъ чертей. Онъ ухватился длинными, худыми пальцами за ручки кресла, затрясъ ихъ, подобно хищному звѣрю, силящемуся проломить желѣзныя перегородки своей клѣтки и издавалъ какіе-то раздирающіе, визгливые звуки, изъ которыхъ только и можно было понять слова: «вѣдьма, сатана, змѣя подколодная!»

— Цыцъ, цыцъ, сейчасъ замолчать! крикнула его собесѣдница и въ ту самую минуту, какъ старикъ замахнулся на нее тяжелымъ костылемъ, стоявшимъ возлѣ самаго его кресла, она однимъ прыжкомъ очутилась позади старика, схватила его за черный шелковый галстукъ военнаго покроя, который и безъ того уже довольно туго обхватывалъ непомѣрно длинную и сухую шею, и рванула за него съ такою силой, что у старика глаза чуть не выскочили изо лба и онъ простоналъ задыхающимся голосомъ:

— Пусти же, Бригита, пусти!

— Образумитесь вы, или нѣтъ? продолжала та, скручивая галстукъ еще крѣпче.

— Да, да, клянусь тебѣ именемъ всѣхъ чертей, промычалъ старикъ.

Бригита выпустила галстукъ изъ рукъ, и обезсилѣвшій старикъ опустился въ кресло. Взрывъ гнѣва миновался и дряблые, изсохшіе мускулы, да блѣдное, осунувшееся, морщинистое лицо показывали, что генералъ доставляетъ себѣ удовольствіе приходить въ бѣшенство и колотить прислугу не иначе, какъ въ ущербъ послѣднимъ остаткамъ своей физической силы, которая и безъ того была почти вся измыкана имъ втеченіе долгой, безпутной жизни.

Сцены, подобныя вышеописанной, не разъ повторялись впродолженіе тѣхъ двадцати лѣтъ, въ которыя госпожа Бригита Гимальгансъ, жена чудака школьнаго учителя, проживавшаго въ деревнѣ, держала въ рукахъ своихъ бразды правленія въ замкѣ; но никогда еще онѣ не были такъ часты, какъ въ послѣднее время, когда лѣта и подагра ужь слишкомъ стали одолѣвать генерала. Никто, кромѣ Бригиты, не обладалъ искуствомъ укрощать бѣсновавшагося старика. Люди суевѣрные утверждали, что въ этомъ помогаетъ ей самъ нечистый, которому она давно запродала свою душу. Другіе, менѣе склонные къ вѣрѣ въ чудеса, были того мнѣнія, что тутъ дѣло обходится безъ всякаго вмѣшательства нечистой силы, и что всякій, у кого достало бы смѣлости поколотить генерала, какъ колачивала его по ночамъ или при опущенныхъ сторахъ и закрытыхъ дверяхъ, Бригита, — могъ бы точно также съ нимъ справиться. Но ни тѣ, ни другіе не знали настоящей причины, заставлявшей властолюбиваго и крутого генерала сносить такую тираннію.

— А ужь висѣть тебѣ рано или поздно на висѣлицѣ за смертоубійство, проговорилъ старикъ, послѣ паузы, во время которой онъ понемногу приходилъ въ себя, между тѣмъ какъ Бригита, какъ ни въ чемъ не бывало, поднимала сторы, отворяла балконную дверь, черезъ которую проникли въ комнату свѣтъ и тепло весенняго вечера, и ставила на прежнее мѣсто скамейку, валявшуюся до сихъ поръ у двери. — Помяни мое слово, не миновать тебѣ висѣлицы.

— Еще неизвѣстно кто изъ насъ прежде попадетъ на висѣлицу. Или вы думаете, что кое-чья могила давно ужь поросла травою, такъ и слѣда не отыщутъ? проговорила Бригита съ невозмутимымъ спокойствіемъ, ловко и заботливо укутывая фланелью ноги старика и укладывая ихъ на скамейку.

— Полно, полно, Бригитушка, заговорилъ старикъ, теребя ее за чепецъ и осклабляясь, при чемъ его безобразное лицо становилось еще безобразнѣе. — Ты у меня баба умная и будешь держать языкъ за зубами; а я тебя не забуду въ своемъ завѣщаніи.

— Не повѣрю я вамъ, пока своими глазами не увижу завѣщанія, отвѣчала экономка, вставая и поправляя свой чепецъ. — Вотъ ужь десять лѣтъ какъ ваше превосходительство, что ни день, то собираетесь писать завѣщаніе. Отчего вы его не напишете?

— А оттого, Бригитушка, что я до сихъ поръ еще не придумалъ, какъ бы мнѣ его написать такъ, чтобы насолить всѣмъ моимъ дражайшимъ родственникахъ, всѣмъ, понимаешь ли, всѣмъ безъ изъятія, да хорошенько насолить.

— Откажите все мнѣ, вотъ вы имъ и насолите, да еще какъ! сухо проговорила Бригита.

Отвѣтъ этотъ показался старику до того забавнымъ, что онъ залился дребезжащимъ хохотомъ, который перешелъ въ сильный припадокъ кашля, чуть не задушившій его. Чтобы помочь ему, Бригита принялась колотить его кулакомъ по спинѣ.

— Нечего смѣяться, ворчала она, — я говорю вовсе не шутя.

Но слова эти вызвали у генерала только новый взрывъ хохота,

окончившійся новымъ припадкомъ кашля. Тогда Бригита схватила его за воротникъ бархатнаго жилета и, тряся его изо всѣхъ силъ, закричала:

— Опять! опять! Да будетъ ли нынче всему этому конецъ?

Старику пора было, повидимому, угомониться; онъ откашлянулся раза два и проговорилъ съ заискивающимъ видомъ:

— Молодецъ ты у меня баба, Бригитушка, молодецъ какъ есть! Останешься ты мною довольна: твой старый генералъ тебя не обидитъ. На дняхъ же составлю свое завѣщаніе; вотъ тебѣ слово честнаго дворянина, что составлю.

— Слава тебѣ Господи, пора! отвѣчала Бригита; — вѣдь вамъ завтра, сами знаете, семьдесятъ пять лѣтъ исполнится.

— Правда твоя, правда, Бригитушка, завтра мнѣ исполнится семьдесятъ пять лѣтъ. А вѣдь почтенная старость, не такъ ли? «Пошли тебѣ Господи, еще много такихъ дней!» скажутъ мнѣ завтра мои любезные родичи, а сами будутъ думать про себя: « да скоро ли тебя, стараго хрыча, карачунъ хватитъ?» Все ли ты приготовила, Бригита, для пріема дорогихъ гостей?

— Все, — лаконически отвѣчала Бригита, садясь съ своею работою къ столу, напротивъ генерала.

— Спальни, конечно, были закупорены, какъ слѣдуетъ, чтобы воздухъ былъ въ нихъ затхлый?

Бригита утвердительно кивнула головой.

— Ты позаботилась, чтобы постельное бѣлье было хорошенько пропитано сыростью?

— Еще бы!

— А новаго на этотъ разъ ничего не выдумала? Вѣдь ты, кажись, всегда отличалась находчивостью когда нужно было позлить моихъ дражайшихъ родичей.

— Полковницкіе будутъ ночевать какъ разъ надъ самой псарней.

— Отлично, отлично! прошипѣлъ генералъ. — Авось либо во всю ночь глазъ не сомкнутъ. И какъ это будетъ здорово для нервовъ Зельмы. Ну, а еще что?

— Президентскимъ я отвела подъ спальню зеленую комнату.

— И это превосходно. То-то будутъ бояться отравленія мышьякомъ! Чай съ одного страха переколѣютъ.

Странное зрѣлище представляла эта чета во все продолженіе описаннаго разговора. Съ злобною радостью перемигивались они между собою; густые, сѣдые, какъ лунь, усы генерала и его бѣлыя брови судорожно подпрыгивали, костлявые пальцы весело барабанили по одѣялу, а въ тактъ имъ позвякивали вязальныя спицы Бригиты.

— Такъ какъ же, Артуръ-то пріѣдетъ, что ли, съ семействомъ? спросила она, помолчавъ.

— Ахъ чортъ побери! Совсѣмъ было забылъ, воскликнулъ генералъ. — Вѣдь Киліанъ принесъ мнѣ недавно письмо. Куда только онъ его положилъ, мерзавецъ! Туда же начинаетъ зазнаваться, проклятое животное! Съ той поры, какъ въ столицѣ на ихъ улицѣ праздникъ насталъ, эта сволочь воображаетъ, что и здѣсь можетъ мнѣ на носъ садиться. Только я поубавлю вамъ прыти, голубчики, поубавлю!

— Вотъ оно, прервала его Бригита, успѣвшая между тѣмъ отыскать письмо. — Мнѣ, что ли, вамъ его прочитать?

— Прочитай, Бригитушка, прочитай; только прежде принеси-ко мнѣ трубку, знаешь старую, пенковую.

Бригита отправилась исполнить это порученіе. Генералъ проводилъ ее глазами, и, какъ только захлопнулась за нею дверь, сдѣлалъ презрительную гримасу и, грозясь кулакомъ, проговорилъ: — Всѣ-то вы, какъ я погляжу, дурачье!

Потомъ онъ схватилъ письмо и, держа его отъ себя на почтительномъ разстояніи, такъ какъ очки свои онъ забылъ въ другой комнатѣ, прочиталъ по складамъ: «Его Превосходительству, фонъ-Гогенштейну въ Рейнфельденѣ.»

— Любопытно было бы знать, что онъ мнѣ пишетъ, пробормоталъ генералъ, вертя письмо въ рукахъ — Съ него станется, что откажетъ; вотъ досадно-то будетъ! Воображаю себѣ, что за потѣшныя рожи скорчатъ остальные, встрѣтивъ здѣсь любезнаго братца, котораго считаютъ совершенно исключеннымъ изъ наслѣдства. Предосадно будетъ, если не удастся. Гдѣ же, однако, запропастилась эта чортова баба… а! вернулась. Бригнтушка! подай-ко мнѣ сюда трубку!.. ладно! Ну, а теперь читай; послушаю, что-то пишетъ повѣса.

Вригита распечатала письмо и начала читать однозвучнымъ голосомъ, запинаясь тоже на каждомъ словѣ.

«Дражайшій, глубокоуважаемый дядюшка!»

— Ну да, конечно, презрительно усмѣхнулся генералъ.

«Не нахожу словъ, чтобы выразить вамъ мою и моей бѣдной жены радость по случаю вашего, да будетъ мнѣ позволено сказать, неожиданнаго приглашенія, которымъ вы соблаговолили почтить насъ въ столь милостивыхъ выраженіяхъ. Человѣку, мало избалованному жизнью, дорого каждое выраженіе участія; когда же оно является со стороны столь многоуважаемаго родственника»…

— Чувствительно благодаренъ, проговорилъ генералъ, пуская густой клубъ дыму.

«оно получаетъ двойную цѣнность. Въ особенности же лестно для меня то, что вы изволили вызвать меня именно къ завтрашнему дню, который искони собиралъ всѣхъ членовъ нашего семейства подъ вашею гостепріимною кровлею»…

— Хи, хи, хи, засмѣялся генералъ.

«и который въ былыя времена и я постоянно проводилъ въ столь любезномъ моему сердцу Рейнфельденѣ, пока обстоятельства, къ величайшему моему прискорбію, не разлучили меня съ моими родственниками!»

— Проклятые лицемѣры, пробормоталъ генералъ.

«Но пришло время кончиться этому отчужденію. Когда почтенный глаза семейства на моей сторонѣ, другіе члены семейства не посмѣютъ отказаться принять меня въ свою среду. Еще разъ, дражайшій дядюшка, примите отъ меня, я хочу сказать отъ насъ, глубочайшее спасибо. Отъ всего сердца желаю, чтобы завтрашній день засталъ васъ въ тѣлесномъ и душевномъ здравіи, чтобы…»

— И прочая, и прочая, перебилъ генералъ. — Довольно Бригита; остальную чепуху можешь и не читать.

— Тутъ есть еще какая-то приписка, замѣтила Бригита. — «Съ вашего позволенія мы пріѣдемъ завтра послѣ обѣда, такъ какъ моя бѣдная жена не сноситъ рѣзкаго, утренняго воздуха, да и сынъ нашъ, Вольфгангъ, которому я сегодня же поспѣшилъ сообщить радостное извѣстіе, прибудетъ не ранѣе, какъ завтра утромъ изъ университета, чтобы вмѣстѣ съ нами отправиться засвидѣтельствовать свое почтеніе благодѣтелю, дѣдушкѣ, въ первый, но, надѣемся, не въ послѣдній разъ».

— Вотъ какъ! воскликнулъ генералъ. — Мальчишку-то я и не думалъ звать; ну, да ладно! это мнѣ н^ руку.

И генералъ снова залился хохотомъ. Экономка, между тѣмъ, сидѣла молча и вязала. Все плотнѣе и плотнѣе сжимались ея тонкія губы и все дѣятельнѣе ходили въ рукахъ ея вязальныя спицы съ какимъ-то зловѣщимъ позвякиваньемъ.

— А не дѣло вы затѣваете, выписывая къ себѣ этого штатрата съ семьей, заговорила она вдругъ.

— Почему же, Бригитушка, не дѣло? Вѣдь тѣхъ это непремѣнно взбѣситъ, а мнѣ только это и нужно.

— На что вамъ еще эта орава? Мало къ вамъ что-ли и безъ нихъ лѣзетъ всякихъ попрошаекъ? А отъ этихъ вы такъ дешево не отдѣлаетесь. Долги-то у нихъ у всѣхъ есть, только про тѣхъ никто этого не знаетъ, кромѣ кредиторовъ, а про Артура цѣлому свѣту извѣстно, что онъ въ долгу, какъ въ шелку. Ужь если вы имъ позволите сюда ѣздить, то вы должны будете что нибудь для нихъ сдѣлать. Только я вамъ напередъ говорю: не хочу я, чтобы они сюда таскались; съ тѣхъ поръ, какъ я живу здѣсь, нога ихъ еще не переступала чрезъ порогъ замка; только сунься они сюда, ужь я имъ славный пріемъ приготовлю; небось, въ другой разъ не пріѣдутъ.

— Ну нѣтъ, этого ты не сдѣлаешь, проговорилъ генералъ отрывисто и рѣзво.

Бригита подняла глаза и взгляды ихъ встрѣтились. Мудрено было бы рѣшить, чей взглядъ выражалъ болѣе злобы въ эту минуту. Нѣсколько времени смотрѣли они другъ на друга молча, подобно двумъ звѣрямъ, запертымъ въ одну клѣтку; первая опустила глаза Бригита.

— Дѣлайте какъ знаете, проговорила она.

— Это само собою разумѣется, отвѣчалъ старикъ. — А ты потрудишься приготовить для Артура и его семейства приличную комнату, именно, красную комнату, которая выходитъ въ садъ; и чтобъ у нихъ ни въ чемъ не было недостатка, слышишь-ли? А теперь, дурочка, будетъ тебѣ дуться. Подойди-ко сюда, да поцѣлуй своего стараго генерала. Ну, живо же!

— Ужь не позвать ли мнѣ лучше для этого Марью кухарку? отвѣчала Бригита обиженнымъ тономъ.

— Ишь ты старая вѣдьма! опять ревновать вздумала! Говорятъ тебѣ, подойди сюда, не то…

Экономка поднялась съ своего мѣста и подошла къ старику, который обхватилъ своими длинными костлявыми руками ея, далеко уже не стройную, талію, привлекъ ее къ себѣ на колѣни и прижался щетинистою бородою къ ея тонкимъ губамъ.

Въ эту минуту въ отворенную балконную дверь вошелъ странный посѣтитель. То былъ мужчина лѣтъ пятидесяти, хотя по гладко выбритому и дѣтски наивному лицу казался гораздо моложе. На плотно выстриженой головѣ его, съ далеко расходившимися ушами, была надвинута по самыя уши старая, суконная фуражка съ огромнымъ, расколотымъ кожанымъ козырькомъ. Тощая, верхняя часть его туловища была прикрыта лоснившимся фракомъ, сомнительнаго цвѣта, съ остроконечными фалдами; и одна изъ этихъ фалдъ какъ-то очутилась въ карманѣ полинялыхъ, нанковыхъ штановъ, будучи, вѣроятно, засунута туда по ошибкѣ своимъ владѣльцемъ, принявшимъ ее за носовой платокъ. На ногахъ у него были неуклюжіе сапоги, которые, если только величина ногъ этого субъекта соотвѣтствовала его маленькимъ и тонкимъ рукамъ, были для него слишкомъ велики, что и объясняло его медленную походку и шарканье на ходу. Въ рукахъ у него былъ большой горшокъ, которой онъ крѣпко держалъ обѣими руками, а, вмѣсто крышки, на горшкѣ лежала открытая книга. Незнакомецъ, какъ видно, до того погрузился въ чтеніе этой книги, что и не замѣтилъ, какъ вмѣсто кухни, куда онъ шелъ себѣ за обѣдомъ, вошелъ въ балконную дверь и очутился въ залѣ, куда онъ сознательно ни за какія деньги не желалъ бы войти.

Онъ успѣлъ такимъ образомъ пройти нѣсколько шаговъ, прежде чѣмъ влюбленная чета замѣтила его присутствіе. Испуганная Бригита поспѣшила вырваться изъ объятій своего возлюбеннаго, и тутъ только школьный учитель поднялъ свои большіе, темно-голубые глаза, въ которыхъ какъ будто еще отражался кроткій свѣтъ Жанъ-Полевской идилліи, только-что прочитанной имъ. Зрѣлище, открывшееся передъ его глазами, такъ мало имѣло общаго съ тѣмъ міромъ фантазіи, въ которомъ виталъ его духъ, что онъ простоялъ нѣсколько минутъ въ недоумѣніи, дѣйствительность ли это или непріятная игра воображенія? Только грубый голосъ генерала заставилъ его придти въ себя.

— Эй, ты, голова съ мозгомъ! Никакъ ты и совсѣмъ ужь съ ума спятилъ? окликнулъ его генералъ. Школьный учитель вздрогнулъ; но еще сильнѣе вздрогнулъ онъ, когда горшокъ про который онъ совсѣмъ было забылъ, хватаясь за фуражку, упалъ на паркетный полъ и разбился въ дребезги. Торопливо нагнулся онъ, чтобы освидѣтельствовать новое несчастіе своими близорукими глазами и, желая скрыть свое смущеніе, принялся подбирать съ полу черепки и листки своей любимой книги.

— Ха, ха, ха! загоготалъ генералъ. — Ванюшка-дурачекъ совсѣмъ съ ума спятилъ; не умѣетъ отличить колокольню отъ зубочистки. Помогите же вашему милому супругу, госпожа Бригита! Покажите себя, госпожа Бригита, доброю женою! Ха, ха, ха?

Увеселительное зрѣлище чужой бѣды до того живительно подѣйствовало на генерала, что онъ самъ, безъ посторонней помощи, поднялся съ своего кресла и, потѣшившись нѣсколько минутъ надъ смущеніемъ школьнаго учителя и злобою Бригиты, удалился во внутренніе покои, шаркая своими войлочными сапогами.

Удаленіе его заставило школьнаго учителя еще болѣе поторопиться своимъ уходомъ. Изъ всѣхъ критическихъ положеній, ни одно такъ не пугало его какъ tête-а-tête съ той женщиной, которая въ эту минуту стояла передъ нимъ, упершись руками въ бока, и злобно сверкая на него глазами. Но, противъ его ожиданія, дѣло обошлось на этотъ разъ безъ обычнаго потока ругательствъ. Презрѣніе, которое внушилъ экономкѣ несчастный человѣкъ, когда-то давшій ей свое честное имя, пересилило на этотъ разъ самый гнѣвъ ея.

— Ты кстати попался мнѣ нынче на глаза, проговорила она. — Завтра къ намъ будутъ гости, и я не хочу, чтобы ты совался сюда съ своей дурацкой рожей; а то, пожалуй, какъ прошлый разъ, я буду поставлена въ самое неловкое положеніе. Сиди себѣ дома, я буду присылать тебѣ обѣдъ въ деревню. А теперь, убирайся-ко съ Богомъ. Что ты уставилъ на меня свои дурацкіе буркулы?

Бальтазаръ хотѣлъ было спросить: за что же сегодня ему оставаться безъ обѣда? но побоялся; дѣло въ томъ, что съ утра онъ былъ весь погруженъ въ свою книгу, ему было не до пищи и не до питья; только подъ вечеръ, побуждаемый смутнымъ сознаніемъ, что ему хочется ѣсть, рѣшился онъ оставить свою келью. Недавнее ощущеніе страха только усилило его апетитъ, но у него не достало духу высказать свое желаніе. Подобравъ послѣдніе черепки и сунувъ книгу себѣ подъ мышку, онъ вышелъ, бормоча какія-то безсвязныя слова, въ ту же самую дверь, въ которую вошелъ.

Бригита слѣдила за нимъ въ открытое окно. Она очень хорошо знала, что бѣднякъ въ эту ночь ляжетъ спать съ пустымъ желудкомъ, но ей почему-то не пришло въ голову крикнуть ему, чтобы онъ воротился и спросилъ себѣ на кухнѣ чего нибудь поѣсть.

— Эхъ, кабы вы съ старикомъ поколѣли, проговорила она. — Я бы готова была имъ мышьяку подсыпать, кабы изъ этого толкъ вышелъ. Старикъ день это дня становится злѣе и скупѣе. Съ нимъ станется, что онъ все свое имѣніе откажетъ пасторамъ. Ну, да попробуй онъ только удрать такую штуку. Напрасно онъ думаетъ, что если Ансельмъ въ могилѣ, такъ и всѣ концы схоронены въ воду. И что это ему вздумалось зазывать къ себѣ этихъ лизоблюдовъ, которыхъ двадцать лѣтъ не пускалъ къ себѣ на глаза? Вонъ письмо еще тутъ валяется.

И Бригита, присѣвъ на низенькую скамейку генерала, принялась снова съ зловѣщимъ вниманіемъ перечитывать письмо, вдумываясь въ каждое выраженіе и соображая возможныя послѣдствія этого свиданія между генераломъ и его третьимъ племянникомъ. При этомъ ея раздумье походило на раздумье паука, который угрюмо и гнѣвно, но въ тоже время осмотрительно и тщательно задѣлываетъ дыру, которую проходящій шалунъ-мальчишка прорвалъ въ его паутинѣ.

II.

Слѣдующій день было воскресенье. Погода стояла теплая и сухая, какъ она простояла почти всю весну тысяча восемьсотъ сорокъ восьмого года. Съ голубого, безоблачнаго неба, привѣтливо глядѣло солнце на широкую, плодородную равнину, на которой великолѣпная рѣка извивалась величавыми изгибами. Надъ засѣянными полями взвивались жаворонки; въ чащѣ запущеннаго рейнфельденскаго парка перекликались соловьи.

На одной изъ дорожекъ этого парка, прогуливалась президентша Клотильда фонъ-Гогенштейнъ съ своими двумя дочерьми, Авреліею и Камиллою. Уже прошелъ цѣлый часъ, какъ эти дамы пріѣхали изъ города: президентъ поторопился отправкой жены и дочерей, чтобы онѣ первыя явились къ старому генералу съ поздравленіями и букетами.

Но увы! прелестные букеты до сихъ поръ еще не могли быть вручены по принадлежности; они все еще лежали на каменныхъ плитахъ садоваго стола и нѣжные лепестки ихъ принимали такой же печальный видъ, какъ и лица ихъ обладательницъ. Да и было съ чего запечалиться. Разъ пятьдесятъ успѣли наши дамы пройтись взадъ и впередъ по дорожкѣ, не спуская глазъ съ оконъ генеральской спальни. Въ началѣ ихъ прогулки, вся эта часть замка была еще въ тѣни; но съ тѣхъ поръ солнце уже успѣло перемѣнить мѣсто и весь фасадъ былъ облитъ его золотымъ свѣтомъ. А голубыя сторы спальни все еще не подымались! Въ прежніе годы дамы являлись въ этотъ день съ обычными поздравленіями около полудня, но генералъ каждый разъ встрѣчалъ ихъ съ ворчаніемъ на то, что долгонько онѣ изволятъ нѣжиться въ постели и даже для старика не могутъ пораньше разстаться съ своими перинами. Ну вотъ, на этотъ разъ и думали ему угодить; а между тѣмъ ихъ заставляли дожидаться. Никто не вышелъ къ нимъ на встрѣчу, когда онѣ пріѣхали въ замокъ… даже madame не показывалась. Съ добрую четверть часа прождали онѣ у подъѣзда, прежде чѣмъ къ нимъ вышелъ старый,, грубый слуга, знакомый читателю Киліанъ, и объявилъ, что ихъ превосходительство изволятъ почивать, и madame тоже еще не вставали, и онъ не знаетъ прикажетъ-ли барыня отпрягать лошадей? — Никогда, правда, и въ прежнія времена не видала президентша особеннаго гостепріимства въ Рейнфельденѣ, но такого пріема она еще ни разу не встрѣчала.

Президентша фонъ-Гогенштейнъ была видная дама, лѣтъ сорока съ небольшимъ. Сослуживцы ея мужа, тайные и разные другіе совѣтники, знавшіе ее въ столицѣ еще подъ именемъ фрейленъ фонъ-Сликъ, вспоминали съ восторгомъ о красотѣ Клотильды, о ея граціи въ танцахъ, и о томъ, какъ она умѣла плѣнять своихъ танцоровъ веселою, игривою рѣчью.

Но съ тѣхъ поръ уже прошло двадцать лѣтъ. Клотильда за это время успѣла потолстѣть и сдѣлаться сантиментальной, черты ея лица, никогда не отличавшіяся правильностью, вслѣдствіе празднаго, изнѣженнаго образа жизни, разползлись въ ширь, и только черные волосы, сохранившіе свой прежній лоскъ и густоту, да темные глаза, все еще дышавшіе прежнею нѣгой, напоминали ея поклонникамъ Клотильду прежнихъ дней, царицу столичныхъ баловъ.

Тѣ же авторитеты утверждали, что старшая изъ двухъ дочерей Клотильды болѣе походитъ на мать. И точно, если чувственность была отличительною чертою въ наружности матери, то таже черта очень рѣзко выступала во всей особѣ девятнадцатилѣтней Авреліи. Чувственностью дышали ея небольшіе, но блестящіе, каріе глаза, ея нѣсколько полныя, румяныя губы, круглыя формы ея шеи, затылка и груди.

Но, какъ бы то ни было, Аврелію много, много, что можно было назвать хорошенькою. За то ея меньшая сестра, семнадцатилѣтняя Камилла, была въ полномъ смыслѣ слова красавица. Она была нацѣлую полголовы выше сестры и настолько же ниже своей, слишкомъ высокой, матери. Стройный, дѣвственный стань ея представлялъ ту степень развитія, которая къ полному расцвѣтанію женской красоты относится, какъ цвѣтокъ къ плоду. Знатоки еще болѣе восхищались въ ея прелестной головкѣ контрастомъ между свѣтлымъ цвѣтомъ ея мягкихъ волосъ и чернотою тонкихъ бровей и длинныхъ шелковыхъ рѣсницъ, полускрывавшихъ влажный, темный глазъ.

— Однако, я устала, дѣти, проговорила президентша, опускаясь на скамейку возлѣ полуразрушеннаго стола и печально поглядывая на завядавшіе цвѣты. — Вы тоже, я думаю?

— Нѣтъ, пока еще ничего, отвѣчала Аврелія, поправляя мантилью, спавшую съ плечь. — Только скука, такая адская…

Но вдругъ она захохотала и воскликнула: — Камилла, что у тебя за уморительная физіономія. Если бы тебя увидѣлъ въ эту минуту фонъ-Виламовскій то-то бы онъ принялся оплакивать une illusion perdue!

Камилла сидѣла на другомъ концѣ скамейки. Выраженіе ея прекраснаго лица, дѣйствительно, очень плохо гармонировало съ кроткимъ характеромъ ея красоты.

— Оставь меня въ покоѣ, проворчала молодая дѣвушка.

— Но кто жъ тебя трогаетъ? возразила сестра. — Развѣ я виновата, что ваша милость сегодня не выспались? Говорила я тебѣ вчера, чтобы ты поменьше дѣлала экстратуровъ.

— Чтобъ тебѣ самой поменьше приходилось сидѣть на мѣстѣ? насмѣшливо замѣтила Камилла.

— Сдѣлайте одолженіе, душа моя, у меня еще, слава Богу, никогда не было недостатка въ кавалерахъ, хотя, конечно, моя красота не сводила съ ума ни одного живописца, да и вообще, я не была виновницею никакихъ несчастій.

— Охота вамъ, дѣти, вѣчно браниться, проговорила президентша, снимая перчатки съ своихъ бѣлыхъ, пухлыхъ рукъ. — Право, наше положеніе и безъ того незавидное.

— Положеніе-то еще куда ни шло, маменька, отвѣчала Аврелія, — еслибы намъ только достать что нибудь поѣсть. А я начинаю чувствовать адскій голодъ.

— Вотъ ужь во второй разъ, въ какія нибудь пять минутъ, ты употребляешь слово «адскій», замѣтила Камилла.

— И! милая, ты и не такія слова употребляешь, возразила ей сестра.

— Ну что это, дѣти! воскликнула мать и бросила на столъ свернутыя перчатки.

Въ разговорѣ произошла пауза, пользуясь которою Аврелія принялась бросать въ прудъ плоскіе камушки. Чрезъ нѣсколько минутъ она живо обернулась къ матери и спросила:

— Скажи, пожалуйста, маменька съ какой стати мы такъ страшно ухаживаемъ за дѣдушкой?

— Что ты называешь ухаживаніемъ? спросила президентша.

— А что же какъ не ухаживанье вся эта предупредительность, которую мы не перестаемъ выказывать дѣдушкѣ на всевозможные лады, между тѣмъ какъ онъ обходится съ нами невыносимо грубо? Мы только и знаемъ, что даримъ ему разныя вещицы своего рукодѣлья, которыя онъ никогда не употребляетъ, да пишемъ письма, на которыя онъ не удостоиваетъ отвѣчать; наконецъ, мы являемся къ нему съ поздравленіями, а онъ, не хуже теперешняго, третируетъ насъ en canaile.

— Если не ошибаюсь, объ этомъ вопросѣ было уже не разъ говорено, замѣтила Камилла, лѣниво расматривая кончикъ своей узенькой ботинки.

— Такъ выдумай другой предметъ разговора, коли этотъ тебѣ не нравится, воскликнула Аврелія.

— Камилла права, вмѣшалась мать. — Между нами уже не разъ заходила рѣчь объ этомъ предметѣ. Не говоря уже о томъ, что дѣдушка, въ качествѣ главы семейства, имѣетъ право на всевозможное вниманіе съ нашей стороны, самая житейская мудрость обязываетъ насъ заискивать въ человѣкѣ, отъ котораго мы, такъ сказать, находимся въ зависимости.

— Но маменька, вѣдь ты сама имѣешь большое состояніе.

— Ну да, конечно, я имѣю состояніе, или вѣрнѣе имѣла, только видишь-ли, дитя мое, у насъ и расходы большіе. Жизнь теперь страшно вздорожала. Грошоваго жалованья твоего отца и процентовъ съ моего капитала намъ не стаетъ на прожитье и мы принуждены брать изъ капитала; послѣ этого, посуди сама, на долголи его хватитъ. А тутъ еще могутъ случиться разныя непредвидѣнныя обстоятельства: понадобится выдавать васъ замужъ, откуда-жъ я тогда возьму вамъ на приданое? Меня страхъ беретъ, какъ я только подумаю объ этомъ.

И президентша обхватила одной рукой талію Камиллы и привлекла ее къ себѣ, какъ бы желая защитить любимое дѣтище отъ грозной судьбы.

— Но, настаивала Аврелія, — вѣдь мы и безъ того должны получить отъ дѣдушки наслѣдство; изъ-за чего жъ мы такъ страшно хлопочемъ?

— Какія у тебя ребяческія сужденія! отвѣчала Камилла, сохраняя полулежачее положеніе на груди матери. — Точно ты не знаешь, что дядя Гисбертъ имѣетъ съ папа равныя права на наслѣдство.

— Такъ чтожъ, что имѣетъ? Нѣсколько тысячъ талеровъ больше или меньше: не все ли равно?

Президентша вздохнула. Ей вспомнились кое-какіе, давно накопившіеся счеты, существованія которыхъ и не подозрѣвалъ ея мужъ. Нѣтъ, не все равно было для любящей матери, принимавшей къ сердцу туалеты своихъ дочерей, очутятся-ли у нея въ рукахъ эти нѣсколько тысячъ талеровъ или нѣтъ. Камилла взяла на себя отвѣчать на неразумныя рѣчи сестры.

— Ты въ конецъ разстроишь маменьку своею вздорною болтовней, замѣтила она. — Ужь не собираешься ли ты, какъ тетушка Антонія намѣдни, объявить въ большомъ обществѣ, что ты ни въ грошъ не ставишь дѣдушку?

— Я бы желала быть такъ же независимой, какъ тетушка Антонія, чтобы не бояться это высказывать.

— Но въ томъ-то и бѣда, что тебѣ далеко до тетушки Антоніи, которая независима вдвойнѣ, какъ вдова и какъ богатая женщина, а потому ты и не смѣешь говорить такихъ вещей, замѣтила президентша довольно рѣзко. — Милое дитя мое, продолжала она, смягчая тонъ, — неужели ты думаешь, что мы съ отцемъ стали бы такъ хлопотать объ этомъ дѣлѣ, еслибы вся наша участь не зависѣла отъ расположенія дѣдушки? Не нынче-завтра онъ можетъ умереть, а отецъ твой убѣжденъ, что онъ и до сихъ поръ не подумалъ составить завѣщаніе. Если же онъ, сохрани Боже, умретъ безъ завѣщанія, то все наслѣдство раздѣлится поровну между твоимъ отцомъ и его двумя братьями.

— То-то я думаю будетъ на руку бѣдному дядѣ Артуру! смѣясь замѣтила Аврелія.

— Да намъ-то оно вовсе не будетъ на руку, отвѣчала президентша. — Дядя Артуръ черезъ свою женитьбу на этой… какъ бишь ее?.. а такъ же и черезъ свои демократическія тенденціи, навѣки попалъ въ немилость къ дядѣ. И такъ, если дѣдушка составитъ завѣщаніе, то можно биться объ закладъ сто противъ одного, что онъ отрѣшитъ статскаго совѣтника отъ наслѣдства. Теперь возмите: дядя Эрнестъ, благодареніе Богу, умеръ, бездѣтнымъ; тетка Антонія, не говоря уже о томъ, что она сама по себѣ богата, не имѣетъ по закону никакихъ правъ на наслѣдство; и такъ единственными соперниками остаются вашъ отецъ и дядя Гисбертъ. Но послѣдній состоитъ у генерала на очень дурномъ счету.

— Нельзя сказать, чтобы и папа состоялъ на очень хорошемъ, замѣтила Аврелія.

— Къ сожалѣнію это правда, простонала президентша; — но тѣмъ

болѣе есть много причинъ намъ, или вѣрнѣе вамъ, стараться снискать расположеніе дѣдушки. При его взбалмошности и страсти дѣлать на зло другимъ, нѣтъ ничего невѣроятнаго, что онъ въ одно прекрасное утро возметъ, да и откажетъ вамъ двумъ все свое состояніе.

— Да это было бы отлично! воскликнула Аврелія, хлопая въ ладоши; — то-то бы мы зажили. Начали бы мы съ того, что привели бы въ въ порядокъ старый паркъ, который, право, походитъ на первобытный лѣсъ; потомъ выкрасили бы заново вонъ тотъ старый сарай, что называютъ замкомъ.

— А тогда пошли бы у насъ каждый день пиры да балы; по вечерамъ зажигали бы вокругъ пруда цвѣтные фонари, катались бы по немъ въ гондолѣ, устроили бы un bal champêtre: Grand dieux то-то бы злилась тетушка Зельма, съ своими двумя балбесами Куно и Отто! Я еще тебѣ не говорила, Камилла, какую остроумную любезность отпустилъ мнѣ вчера Куно за котильономъ!

— Нѣтъ. А что такое] спросила Камилла и въ томныхъ глазахъ ея засвѣтилось любопытство.

— «По чести кузина, — и молодая дѣвушка при этомъ стукнула каблуками своихъ маленькихъ ботинокъ, а рукой принялась закручивать воображаемый усъ: — но чести кузина, я нахожусь въ ужаснѣйшемъ затрудненіи. Когда я танцую съ Камиллою, то мнѣ кажется, что я на ней долженъ жениться; когда же я танцую съ тобою, мнѣ начинаетъ казаться, что я ни за какія блага не сдѣлаю ей предложенія.»

— Пошлый дуракъ! презрительно проговорила Камилла.

— Милыя дѣти, замѣтила президентша, вы старайтесь достигнуть такого положенія, чтобы, какъ тетушка Антонія, могли сами себѣ выбирать жениховъ между своими обожателями. А это въ вашихъ рукахъ; старайтесь только изъ всѣхъ силъ задобрить дѣдушку. Въ этотъ пріѣздъ надо же добиться какого нибудь рѣшительнаго результата… Однако, что же это они насъ заставляютъ такъ долго дожидаться; даже madame не изволитъ показываться. Пойдемте въ замокъ, не достанемъ-ли мы тамъ чего нибудь поѣсть, я умираю съ голоду.

Не успѣли дамы сдѣлать нѣсколько шаговъ, какъ голубыя сторы, съ которыхъ онѣ все еще не спускали глазъ, медленно взвились вверхъ. Высокая фигура въ бѣломъ колпакѣ и въ фланелевой, ночной фуфайкѣ показалась у окна.

— Дядюшка! — Дѣдушка! въ одинъ голосъ воскликнули мать и дочери.

Бѣлая фигура отворила одну половинку окна и высунулась изъ него.

— Добраго утра, дядюшка! — Добраго утра дѣдушка! прокричали дамы.

Разстояніе, отдѣлявшее ихъ отъ замка было не болѣе какихъ нибудь ста шаговъ. Казалось, мудрено было бы генералу не разглядѣть ихъ на этомъ разстояніи. А между тѣмъ онъ ихъ какъ будто не примѣтилъ. Онъ искалъ глазами на право и на лѣво и заглядывалъ въ кустарники, росшіе подъ окномъ.

— Здѣсь, здѣсь, кричали наши дамы, махая платками.

Генералъ еще больше высунулъ свое долговязое туловище, заслонилъ свои косматыя брови морщинистою рукою и взглянулъ на голубое небо. Но когда и тамъ не оказалось никого, кто могъ бы обращаться къ нему съ этими восклицаніями, онъ счелъ, повидимому, дальнѣйшіе поиски безполезными и захлопнулъ окно.

— Здѣсь, здѣсь — продолжали кричать наши дамы, но въ голосахъ ихъ слышалась очень жалобная нота. Минуту спустя, голубыя сторы снова опустились.

— Онъ насъ не видалъ, проговорила президентша чуть не плача.

— Или, вѣрнѣе, не хотѣлъ видѣть, замѣтила Аврелія. — Ну да не принижай это такъ къ сердцу, мамочка; мы, съ своей стороны, все сдѣлаемъ, чтобы попасть въ милость къ дѣдушкѣ.

Перспектива сдѣлаться здѣсь хозяйками и задать балъ на славу, была слишкомъ соблазнительна. Никогда неунывающая, Аврелія схватила мать за талію и, шутя, увлекла ее съ собой по дорожкѣ, которая вела къ замку. Камилла медленно слѣдовала за ними. Слегка наморщивъ свои тонкія брови, она думала о томъ, какъ бы такъ устроить, чтобы дѣдушка назначилъ ее, Камиллу фонъ-Гогенштейнъ, своей единственной наслѣдницей?

III.

Когда дамы, полуразвалившимися воротами, вошли во дворъ замка, онѣ увидали тамъ, вмѣсто своего экипажа, который безъ нихъ уже убрали въ сарай, открытую, только-что отпряженную коляску и пару верховыхъ лошадей. Нельзя сказать, чтобы это зрѣлище поправило ихъ, и безъ того уже не веселое, расположеніе духа. Пока онѣ праздно гуляли но саду, семейство полковника успѣло пріѣхать и предупредило ихъ, велѣвъ, конечно, о себѣ доложить и, быть можетъ, уже добилось аудіенціи.

— Но я скажу дядюшкѣ, что мы пріѣхали цѣлыми двумя часами ранѣе, проговорила президентша, выведенная столькими неудачами изъ своей апатіи, и быстро направляясь къ замку.

Но на порогѣ широко распахнутыхъ дверей онѣ имѣли возможность убѣдиться, что встревожились понапрасну. Въ великолѣпныхъ сѣняхъ стояла полковница фонъ-Гогенштейнъ съ своими двумя сыновьями, лейтенантомъ Куно и юнкеромъ Отто. Всѣ трое, повидимому, были въ самомъ плачевномъ настроеніи духа, которое, при неожиданномъ появленіи дамъ, перешло въ замѣшательство и испугъ.

— А! такъ и ты здѣсь, милая Клотильда, проговорила полковница, поспѣшно оправившись отъ смущенія и подошла къ президентшѣ съ распростертыми объятіями.

— Какъ видишь, милая Зельма, отвѣчала президентша, холодно отвѣчая на ея поцѣлуй.

— Отлично! Когда же вы успѣли пріѣхать! А вы, mesdemoiselles свѣжи, какъ розы! отъ вчерашняго бала нѣтъ и слѣда усталости. Вотъ бы вамъ взять, молодые люди, примѣръ съ вашихъ кузинъ!

И точно молодымъ людямъ, повидимому, не мѣшало бы позапастись для себя лучшимъ образцомъ для подражанья; тотъ примѣръ, которому они слѣдовали до сихъ поръ, по всѣмъ примѣтамъ, былъ изъ рукъ вонъ плохъ. Видимо, не одинъ вчерашній вечеръ наградилъ ихъ блѣдно-желтымъ цвѣтомъ лица и отнялъ всякій блескъ у ихъ свѣтло-голубыхъ глазъ. Въ особенности сильно изжившимся смотрѣлъ юнкеръ. Его лицо, на которомъ едва показывался первый пушокъ, было отмѣчено тѣмъ старчествомъ, которое встрѣчается иногда у очень маленькихъ дѣтей и у нѣкоторыхъ породъ обезьянъ. Лейтенантъ сохранился лучше; но этимъ онъ былъ обязанъ своему болѣе крѣпкому сложенію, а вовсе по большей солидности своего поведенія. Оба юноши были долговязы, бѣлокуры и смазливы, и всѣми этими качествами походили на свою мать.

Обращеніе обѣихъ матерей между собою, несмотря на всю внѣшнюю ласковость, было очень натянуто. Онѣ походили на двухъ игроковъ, которые съ первыхъ же картъ разсмотрѣли свои обоюдныя плутни, но, во избѣжаніе скандала, дотягиваютъ игру до конца. Полковница, какъ видно, менѣе своей соперницы тяготилась этою ролью. Она выразила сожалѣніе, что вчера вечеромъ имъ не пришло въ голову отправиться вмѣстѣ. — Мужъ, продолжала она, пріѣдетъ въ два часа съ пароходомъ. И твой мужь тоже, конечно? Ну вотъ и оглично! Они вмѣстѣ пріѣдутъ. Только и они, должно быть, явятся еще слишкомъ рано. Добрѣйшій дядюшка, какъ видно, все еще почиваетъ. Вотъ уже четверть часа, какъ мы послали доложить о себѣ этого… Какъ бишь его? — Кидіана, а его все еще нѣтъ, какъ нѣтъ. И madame что-то не показывается.

— И вы тоже не видали милѣйшую старушку?

— Ай, ай, ай, да вамъ тошнѣе нашего приходилось!

— И очень нужно было такъ рано выѣзжать изъ дому! Несчастные цвѣты! Какъ они завяли!

— А должно быть они вамъ сумасшедшихъ денегъ стоили. Кто же покупаетъ такіе дорогіе букеты? Посмотрите на мои: они стоять вдвое дешевле, и держатся гораздо долѣе.

— Не всѣмъ же быть такими расчетливыми хозяйками, какъ ты, тетя Зельма, поспѣшила Аврелія на выручку своей матери.

— Но не у всѣхъ и столько денегъ, чтобы бросать ихъ въ печку, отвѣчала полковница, намекая на всѣмъ извѣстную расточительность президентши.

Колкости эти, безъ сомнѣнія, перешли бы въ открытую брань, если бы въ эту самую минуту на верху лѣстницы не показалась Бригита, въ огромномъ чепцѣ на головѣ и съ толстою связкою ключей у пояса. Перегнувшись черезъ перила и вдоволь натѣшившись про себя жалкимъ положеніемъ высокихъ посѣтителей, она стала медленно спускаться по широкой каменной лѣстницѣ, такъ что общество, стоявшее внизу, имѣло полное время приготовиться къ ожидавшей его позорной роли.

Первая рѣшилась проглотить неизбѣжную пилюлю полковница. Не успѣла экономка ступить на послѣднюю ступень, какъ она подбѣжала къ ней, схватила ее за обѣ руки и воскликнула: — Какъ поживаете, милая, безцѣнная madame? Какъ же вы авантажны сегодня! Да вы просто съ каждымъ годомъ молодѣете!

— Ну этого про иныхъ-прочихъ нельзя сказать, сухо отвѣтила Бригита.

Но полковницу не такъ-то легко было запугать. — Какъ здоровье нашего дорогого генерала? Мнѣ сказали, что онъ еще не вставалъ. Пускай его почиваетъ, нашъ голубчикъ. Чѣмъ его лишать сна, ужь мы лучше еще часокъ подождемъ.

— Ихъ превосходительство очень дурно провели ночь, и раньше четырехъ часовъ пополудни не встанутъ, объявила Бригита. — Не угодно-ли молодымъ господамъ погулять въ саду? А дамъ я провожу въ ихъ комнаты. — Черезъ часъ будетъ поданъ завтракъ въ маленькую залу.

При этихъ словахъ президентша и Аврелія печально переглянулись между собою, но ни одна изъ дамъ не посмѣла сказать слова противъ распоряженій всемогущей экономки. Молча послѣдовали онѣ за нею въ приготовленныя для нихъ комнаты, самыя неудобныя, какія только можно было пріискать въ замкѣ.

Молодые люди между тѣмъ отправились въ паркъ и безцѣльно слонялись между запущенными клумбами.

Разговоръ ихъ, какъ обыкновенно бываетъ между братьями, тянулся довольно вяло.

— Я усталъ, какъ собака, замѣтилъ Куно, бросаясь на полусгнившую, деревянную скамью.

— А я, ты думаешь, нѣтъ? сказалъ Отто, слѣдуя примѣру старшаго брата.

Нѣсколько минутъ длилось тупое молчаніе, которое внезапно прервалъ Куно вопросомъ:

— Говорилъ ты съ матерью?

— Когда же мнѣ было говорить? съ недовольнымъ видомъ отвѣчалъ Отто, и при этомъ лицо его вдругъ постарѣло нѣсколькими годами.

— А мѣшкать нечего.

— Это я безъ тебя знаю, проворчалъ Отто.

— По мнѣ, пожалуй, дѣлай какъ знаешь, проговорилъ старшій братъ и зѣвнулъ.

— Тебѣ хорошо говорить, сердито отвѣчалъ младшій. — А кто меня прошлую ночь подбивалъ играть?

— Вольно-жъ тебѣ было понтировать, очертя голову.

— Гмъ! Будто ты не знаешь, на что мнѣ нужны были деньги?

— Проклятому Мелленгофу опять везло его обыкновенное счастіе, замѣтилъ лейтенантъ съ объективнымъ спокойствіемъ естествоиспытателя.

— Э! Мелленгофа я не боюсь, отвѣчалъ юнкеръ; — онъ подождетъ денекъ-другой, да наконецъ и дастъ мнѣ возможность отыграться. А вотъ Абраамъ, тотъ не ждетъ. Ну просто хоть пулю въ лобъ!

— Сколько ты ему долженъ.

— Пятьдесятъ пистолей, а у меня ни гроша больше нѣтъ въ карманѣ.

— Вотъ почему я и говорю, что ты непремѣнно долженъ сказать матери, и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.

— Но вѣдь она изъ себя выйдетъ, а какъ отецъ еще узнаетъ…

Отто вскочилъ съ своего мѣста, прошелся раза два взадъ и впередъ, потомъ снова бросился на скамью.

— Но посовѣтуешь-ли ты мнѣ что нибудь, Куно?

Лейтенантъ пожалъ плечами. — Что мнѣ тебѣ посовѣтовать? проговорилъ онъ.

— Это просто собачье житье, снова заговорилъ Отто, нѣсколько минутъ спустя. — Грошовое жалованье да карманныя деньги, и живи себѣ, какъ знаешь. Когда къ отцу не приди, у него вѣчно денегъ нѣтъ. И куда это онъ ихъ дѣваетъ?

— Въ одномъ могу тебѣ поручиться, что онъ ихъ не зарываетъ въ землю, замѣтилъ старшій братъ, съ презрительной усмѣшкой.

— Но тогда, съ какой стати онъ такъ важничаетъ передъ нами? Вѣдь и мы тоже, хотимъ пожить.

— Все это такъ, да тебѣ-то отъ этого ни на грошъ не легче, замѣтилъ лейтенантъ. — Слушай Отто! что бы тебѣ обратиться вонъ къ тому?-- и концемъ своей шпаги онъ указалъ на замокъ. — Можетъ статься, что у него нынче добрый день выдался.

— Да ты, Куно, никакъ съ ума сошелъ! воскликнулъ Отто, глядя на брата съ изумленіемъ, граничившимъ _ксъ испугомъ.

— Нужда не свой братъ. Чего не сдѣлаешь въ крайности?

Предложеніе брата произвело на Отто такое впечатлѣніе, какъ если бы кто предложилъ ему спастись отъ вѣрной смерти прыжкомъ съ трехъ сотъ футовъ высоты. Подумавъ немного, онъ покачалъ головою.

— Объ этомъ и думать нечего, проговорилъ онъ. — Ужь лучше я скажу матери.

— Не написать ли тебѣ тетушкѣ Антоніи?

— Во-первыхъ она въ настоящую минуту куда-то уѣхала, а во-вторыхъ, не думаю, чтобы она раскошелилась на этотъ разъ. За послѣднее время мы уже слишкомъ часто обращались къ ней съ подобнаго рода просьбами. Нѣтъ, скажу, просто, матери; пускай ее придумываетъ, какъ извернуться.

— Да, пожалуй, что такъ будетъ всего лучше, проговорилъ лейтенантъ, складывая карманный ножикъ, которымъ онъ обрѣзалъ себѣ ногти и вставая. — А теперь кажется часъ прошелъ, пойдемъ завтракать. Воображаю, какъ насъ накормятъ.

Завтракъ, къ которому въ назначенный часъ собралось все общество подъ предсѣдательствомъ экономки, оставилъ далеко за собою даже самыя печальныя ожиданія лейтенанта. Тѣмъ не менѣе, кушая, всѣ въ одинъ голосъ похваливали и яйца, далеко не свѣжія, и ломтики ветчины, походившіе на подошвы, и кислый хлѣбъ, и прогорклое масло; самъ лейтенантъ объявилъ, что не пивалъ ничего лучше кисленькаго вина домашняго рейнфельденскаго издѣлья. Послѣ завтрака президентша предложила всѣмъ прогуляться по деревнѣ на встрѣчу пароходу, съ которымъ должны были пріѣхать полковникъ и президентъ. Всѣ отправились, исключая Камиллы, которая, жалуясь на головную боль, просила позволенія остаться.

Настала для юнкера рѣшительная минута объясненія. Онъ вызвался вести мать подъ руку и нарочно постарался съ нею отстать, между тѣмъ какъ, шедшій впереди, лейтенантъ развлекалъ своею пріятною бесѣдою тетку и кузину. Къ сожалѣнію, настроеніе духа полковницы вовсе не благопріятствовало замысламъ ея сына. По поводу всего, что ей пришлось вынести въ это утро, она разразилась такими рѣчами, которыя какъ-то странно было слышать изъ устъ урожденной графини фонъ-Дюрень-Лиліенфельде. Бригиту она обругала нахальной колдуньей; президентшу — старой, фальшивой кошкой; молодыхъ дѣвицъ — противными куклами.

— Но я нынче же уѣду домой, объявила она въ заключеніе. — Какъ тамъ твоему батюшкѣ угодно, а я не намѣрена всю ночь слушать вой собакъ подъ моимъ окномъ. Онъ никогда не былъ особенно внимателенъ къ моимъ желаніямъ, но за послѣднее время все идетъ изъ рукъ вонъ какъ гадко.

Отчаянье придаетъ мужества: молодой человѣкъ попросилъ мать не раздражать отца, потому-де, что онъ, юнкеръ, сидитъ въ настоящую минуту въ страшной петлѣ. Затѣмъ, съ жалкой попыткой на улыбку, онъ разсказалъ, какъ для уплаты карточнаго долга принужденъ былъ занять пятьдесятъ луидоровъ у жида Абраама Гирша, и какъ тотъ даетъ ему сроку для уплаты только до завтра, и грозится въ случаѣ, если деньги не будутъ завтра же взнесены, обратиться съ жалобою къ полковому командиру Отто, полковнику фонъ-Нольте, и какъ, при строгихъ правилахъ полковника, можно опасаться, что онъ подыметъ изъ-за этого страшный гвалтъ я исключитъ его, Отто, изъ службы, если всю эту исторію во время не замять.

Если одна капля можетъ заставить воду въ переполненномъ сосудѣ выступить черезъ край, то цѣлое ведро, вылитое въ сосудъ и подавно. Полковница пришла въ неописанную ярость; если она не отпотчивала сына пощечинами, то только потому, что не хотѣла доставить удовольствіе президентшѣ; она удовольствовалась тѣмъ, что обозвала будущаго офицера глупымъ мальчишкой, негодяемъ, объявила, что въ немъ никакого проку не будетъ, и что онъ свою бѣдную мать въ гробъ положитъ.

Юнкеру уже не въ первый разъ приходилось встрѣчать бѣглый огонь материнскаго гнѣва; онъ зналъ, какъ держаться въ подобныхъ обстоятельствахъ. Онъ далъ ей погорячиться, пока не увидѣлъ, что ея негодованіе близко къ тому, чтобы разрѣшиться слезами; тогда онъ проговорилъ съ ловко поддѣланною покорностью:

— Полно, милая маменька; сколько ты меня не брани, денегъ ты мнѣ этимъ не достанешь, а я право хлопочу о нихъ больше изъ-за васъ, чѣмъ изъ-за себя. Меня-то, много, много, что засадятъ недѣли на двѣ подъ арестъ, да выключатъ изъ службы, а вотъ отца мнѣ жалко: при занимаемомъ имъ положеніи, не думаю, чтобы вся эта исторія могла быть ему пріятна. Да и тебя тоже мнѣ жалко; тетушка и другія не преминутъ колоть тебѣ этимъ глаза при каждомъ удобномъ случаѣ.

Хитрый мальчишка попалъ какъ разъ въ цѣль; полковница упустила изъ вида всѣ остальныя соображенія и помышляла только о томъ, какъ дамы ея круга будутъ съ состраданіемъ пожимать на нее плечами; въ особенности же кусала ее тайная, злобная радость президентши; да и наконецъ, какъ бы то ни было, все же Отто былъ ея любимецъ, а у бѣднаго мальчика былъ такой разстроенный видъ.

— Посмотримъ, посмотримъ, надо что нибудь сдѣлать, отвѣчала она, и снова взяла руку сына, которую было оттолкнула въ припадкѣ гнѣва. — Я поговорю съ твоимъ отцомъ; только ты, пожалуйста, слишкомъ не сокрушайся, а то еще, случится, занеможешь. Но пуще всего, не показывай и вида теткѣ; мы прибавимъ шагу, не то сейчасъ кинется въ глаза, что мы отстали.

Но обстоятельство это и такъ не ускользнуло отъ вниманія дамъ и было довольно вѣрно перетолковано догадливой Авреліей.

— А видно въ тяжкомъ грѣхѣ предстоитъ покаяться сегодня бѣдному Отто, замѣтила она. — Скажите, пожалуйста, продолжала она, обращаясь къ Куно, — куда это вы оба дѣвались вчера послѣ бала? Герръ фонъ-Бринкманъ, который попался намъ сегодня на встрѣчу верхомъ, говорилъ мнѣ, что у Каталани шла вчера игра.

— Ахъ, кузина! неужели ты думаешь, что послѣ бала, да еще такого очаровательнаго, можно гоняться за сильными ощущеніями игры?

— Ну да! возразила Аврелія. — Что въ нихъ, въ особенности, такому молодому человѣку, какъ ты, за которымъ бѣгаютъ самыя хорошенькія женщины? на что ему еще бездушныя карточныя дамы?

— Однако, если не ошибаюсь, и твой записной поклонникъ, фонъ-Бринкманъ, не совсѣмъ-то равнодушенъ къ послѣднимъ.

— Кто записалъ его въ мои поклонники? воскликнула Аврелія довольно запальчиво.

— Не спроста же онъ сегодня въ шесть часовъ утра былъ уже на конѣ, смѣясь отвѣчалъ лейтенантъ.

— Я нахожу, любезный Куно, что ты слишкомъ далеко заходишь въ своихъ шуткахъ, замѣтила президентша, чтобы пособить дочери, которая не совсѣмъ была равнодушна къ хорошенькому гусарскому офицеру.

— Не я первый началъ дразнить, возразилъ Куно.

— На то ты и мужчина, чтобы уступать дамамъ и не позволять себѣ лишняго.

Куно хотѣлъ еще что-то возразить, но счелъ за лучшее не раздражать мать Камиллы, которую онъ любилъ, насколько вообще его пресыщенное сердце было способно любить, частью за ея красоту, частью за ея кокетство. Разговоръ замялся и подошедшіе въ эту минуту полковница и Отто не способствовали его оживленію. По счастью, они вскорѣ увидали приближавшійся пароходъ. Минуту спустя оба брата высадились на берегъ.

Между обоими братьями толька и было общаго, что непомѣрно длинный ростъ и худощавость. Филиппъ фонъ-Гогенштейнъ, президентъ, представлялъ собою типъ высшаго государственнаго сановника домартовской школы. Съ тонкими чертами его гладко выбритаго лица, гармонировали, какъ нельзя лучше, плавные, дипломатическіе пріемы, тихій голосъ и даже мягкое сукно его фрака, въ петлицѣ котораго виднѣлась орденская лента синяго орла второй степени.

Если въ президентѣ преобладало желаніе нравиться, то чуть ли не обратное желаніе преобладало въ полковникѣ. Было что-то отталкивающее въ его загорѣломъ лицѣ, съ коротко, по военному, подстриженною бородою, очевидно подкрашенною въ черный цвѣтъ. Тупо глядѣли его сѣрые глаза и голосъ его, привыкшій командовать на плацу, звучалъ непріятно и хрипло. Глядя на него, вы охотно вѣрили тѣмъ разсказамъ, которые ходили про его грубость съ подчиненными. Даже въ его обращеніи съ дамами проглядывало что-то насмѣшливое и циническое.

Видно не добрый день задался нынче для всего семейства Гогенштейновъ; новоприбывшіе тоже смотрѣли очень пасмурно. Дѣло въ томъ, что на пароходѣ полковника взбѣсила толпа молодыхъ людей изъ простого народа, которые пѣли революціонныя пѣсни, кричали — да здравствуетъ Шлезвигъ-Гольштейнъ! и даже, — да здравствуетъ будущая нѣмецкая республика. Съ трудомъ уговорилъ его президентъ удалиться въ каюту и не затѣвать исторіи съ молодыми людьми, которые, видимо, хотѣли поддразнить его. Въ каютѣ между полковникомъ и президентомъ произошелъ политическій споръ, въ которомъ воинъ упрекнулъ бюрократа въ трусости и взвелъ на него разныя другія обвиненія, а все это не могло не вызвать тайнаго раздраженія, даже въ человѣкѣ, закаленномъ въ дипломатической скрытности.

И такъ печально отправилась маленькая процессія домой. Впереди всѣхъ шелъ полковникъ съ женой, за нимъ слѣдовало семейство президента, наконецъ шествіе замыкалось обоими юношами, которые считали совершенно излишнимъ поддерживать между собою разговоръ.

IV.

Между тѣмъ Камилла воспользовалась этимъ часомъ для приведенія въ исполненіе того плана, который такъ внезапно созрѣлъ въ это утро въ ея умненькой головкѣ; а такъ какъ хорошенькихъ дѣтей сама судьба балуетъ, то труды ея далеко не пропали даромъ.

По уходѣ остального общества изъ дома, молодая дѣвушка отправилась на кухню къ грозной экономкѣ, попросить у нея уксусу для своей больной головы. Такая скромная просьба, и, притомъ, произнесенная съ такимъ смиреннымъ видомъ, не могла встрѣтить отказа даже со стороны Бригиты. Когда молодая дѣвушка, поблагодаривъ, хотѣла удалиться, съ ней вдругъ случилось что-то въ родѣ дурноты и она покачнулась; что-то человѣчное сказалось даже въ самой madame и она простерла состраданіе до того, что собственноручно намочила уксусомъ прелестную головку. Едва коснулись ея жесткіе пальцы густыхъ волосъ, какъ на нее устремилась пара темныхъ глазъ, двѣ мягкія ручки схватили ея костлявые руки и нѣжный голосъ пролепеталъ:

— Ахъ, какъ это пріятно! какія же вы добрыя?

Похвала эта слишкомъ непривычно звучала въ ушахъ злобной и подозрительной женщины; она искоса взглянула на молодую дѣвушку и сухо отвѣчала:

— Это вы къ чему же ведете?

— Я васъ не понимаю, милая madame, отвѣчала молодая дѣвушка, искусно прикидываясь наивнымъ ребенкомъ.

— Ужъ больно вы милостивы что-то стали, барышня, насмѣшливо продолжала Бригита. — Или вы думаете, что я хоть на грошъ вѣрю всему, что мнѣ напѣваютъ въ уши пріѣзжіе господа? Какъ бы не такъ! Небось, еслибы я вонъ тамъ не была въ силѣ, — и она кивнула головою по направленію внутреннихъ покоевъ, — давно бы меня, какъ собаку, изъ дома выгнали.

— Но, Боже мой! милая, дорогая, несравненная madame, можно ли быть такой подозрительной! съ жаромъ воскликнула Камилла. — Положимъ, что не всѣ тѣ лестныя вещи, которыя вамъ приходится выслушать, говорятся искренно: но я-то чѣмъ дала вамъ поводъ въ подобнаго рода подозрѣнію? За себя, по крайней мѣрѣ, я могу васъ увѣрить, что люблю васъ отъ души, право же, отъ души!

— Тсъ! проворчала Бригита, — къ чему такъ кричать? Ужь не хотите ли вы… Бригита не успѣла договорить, потому что въ эту самую минуту послышался хриплый голосъ генерала:

— Что тамъ такое, Бригита? Съ кѣмъ это ты разговариваешь, Бригита?

— Такъ и знала, прошипѣла старуха. — Убирайтесь-ко вы сударыня, да живо!

Но еслибы Камилла и дѣйствительно поторопилась исполнить это приказаніе, все же она не успѣла бы уйдти, потому что въ эту самую минуту дверь отворилась и генералъ показался на порогѣ.

Старикъ не видалъ своей внучки втеченіе цѣлаго года, а въ этотъ годъ красота Камиллы такъ чудно расцвѣла, что ему показалось, будто онъ видитъ ее въ первый разъ въ жизни. Его черные глаза заискрились удовольствіемъ.

— Вона! маленькая чародѣйка, проговорилъ онъ, — чтожь ты такъ стоишь, точно возлѣ тебя громомъ ударило? Не бойся, старый дѣдъ тебя не съѣстъ, хоть ты и очень лакомый кусочекъ. Подойди-ко сюда и поцѣлуй дѣдушку.

Камилла оглянулась на Бригиту, которая вся дрожала отъ злости, потомъ быстро подбѣжала къ дѣду и осыпала его костлявыя руки поцѣлуями.

— Ты ея не бойся, сказалъ генералъ, отъ котораго не ускользнуло первое движеніе Камиллы. — Она совсѣмъ не такъ зла, какъ кажется, и авось либо позволитъ своему старому генералу побыть наединѣ съ красоткой, которая еще вдобавокъ приходится ему внучкой. Пойдемъ со мною, моя маленькая фея, а ты, старая, знай занимайся своимъ дѣломъ.

Генералъ увелъ съ собою молодую дѣвушку, между тѣмъ какъ Бригита что-то ворчала сквозь зубы. Генералъ насмѣшливо осклабился. — Ишь какъ ее разбираетъ, проговорилъ онъ. — Того и гляди, что лопнетъ со злости. Ну да небось, хирурга не позову ее починивать. Пойдемъ красотка.

И обхвативъ руками шею молодой дѣвушки, генералъ отправился въ кабинетъ, примыкавшій къ его спальнѣ. Тутъ онъ расположился въ мягкомъ креслѣ, а Камилла, знавшая его привычку, поспѣшила подвинуть подъ ноги скамейку и закутать ноги въ шерстяное одѣяло.

— Молодецъ дѣвка! замѣтилъ генералъ, лаская дрожащими руками округлый подбородокъ молодой дѣвушки. — Ишь какъ у нея дѣло-то спорится подъ руками! Точно она въ жизнь свою больше ничего не дѣлала, какъ только закутывала фланелью старыя кости. И какой же ты, я тебѣ скажу, хорошенькій бѣсенокъ!

— Мнѣ пріятно слышать, дѣдушка, что я вамъ нравлюсь, отвѣчала Камилла, лукаво поглядывая на генерала своими смѣющимися, кроткими глазами.

— Вотъ какъ! тебѣ пріятно. А почему, смѣю спросить?

— Потому что, въ такомъ случаѣ, вы, быть можетъ, позволите мнѣ подольше остаться у васъ, и доставите мнѣ удовольствіе походить за вами.

— Та, та, та, дѣвчонка говоритъ точно но писанному! «Доставите удовольствіе ухаживать за милымъ дѣдушкой». Твердо же выучилъ урокъ маленькій попугай, надо ему дать кусочекъ сахару. Э-хе-хе? Что за переимчивый народъ эти ребята!

— Л, дѣдушка, не попугай. Что я говорю, то я и думаю.

— Въ самомъ дѣлѣ? А ну, какъ я тебя поймаю на словѣ, уживешься ли ты со старикомъ?

— А вотъ, попробуйте, дѣдушка. Оставьте меня у себя, а когда я вамъ надоѣмъ, отошлите меня назадъ.

— Дѣвчонка-то оказывается совсѣмъ не глупа, проговорилъ генералъ, не скрывая своего изумленія. — Мнѣ сдается, что ты, пожалуй, и со старухой съумѣла бы справиться.

— А почему бы и нѣтъ, дѣдушка, если бы только вы были добренькій и не бранили бы при мнѣ почтенную старушку, какъ сегодня.

— Ну ей Богу же она не глупа, проговорилъ генералъ. — Попробовать развѣ для потѣхи?.. Что тамъ еще?

Угрюмый слуга, Киліанъ, доложилъ, что всѣ господа собрались и madame велѣла спросить, не подавать-ли кушать.

— Черти! конечно подавать, ни минуты-то они не оставятъ человѣка въ покоѣ.

Слуга хотѣлъ удалиться, но генералъ его окликнулъ. — Стой, равняйся! Одѣваться мнѣ! Господъ просить въ столовую. Ну, вертушка, теперь убирайся. Мы еще вернемся къ этому разговору.

Камилла въ нѣсколько пріемовъ поцѣловала руку старика и изчезла въ дверь, которая выходила изъ кабинета въ паркъ.

V.

Четверть часа спустя, все общество, пріѣхавшее въ Рейнфельденъ, собралось въ «большой залѣ» гдѣ былъ накрытъ праздничный столъ.

Большая зала, убранная во вкусѣ прошлаго столѣтія, быть монетъ и не удовлетворяла, во всѣхъ отношеніяхъ, болѣе утонченнымъ требованіямъ современнаго вкуса; картины, висѣвшія по стѣнамъ, были большею частью топорной работы и содержанія сомнительнаго; штофная мебель полиняла и сильно пострадала отъ моли; но все же величавые размѣры и пышность этой комнаты производили подавляющее впечатлѣніе, отъ котораго не такъ-то легко было отдѣлаться, и это было замѣтно по лицамъ присутствующихъ. Казалось, что духъ унынія, овладѣвшій ими съ самаго утра, тяготѣлъ надъ ними еще сильнѣе при этой обстановкѣ. Они разговаривали между собою не иначе, какъ робкимъ шепотомъ, осторожно ступали по паркетному полу и безсмысленно разсматривали полунагихъ боговъ и богинь, изображенныхъ на картинахъ. Одна Камилла была въ своей тарелкѣ и въ глазахъ ея можно было подкараулить тайный лучъ торжества при видѣ всѣхъ этихъ плачевныхъ физіономій. Подробности своего свиданья съ дѣдомъ она хранила отъ всѣхъ, даже отъ своихъ, въ глубокой тайнѣ.

Превосходительный патріархъ таки долгонько заставилъ себя дожидаться. Президентъ подошелъ къ брату и замѣтилъ, глядя на часы.

— Каково! уже три часа, этакъ, пожалуй, опоздаешь. Ты, тоже, конечно, сегодня же вернешься въ городъ?

— Я-то съ сыновьями непремѣнно вернусь: въ это проклятое время того и гляди что пробьютъ полный сборъ, никакъ нельзя отлучиться съ своего поста. Зельма какъ тамъ себѣ хочетъ, только врядъ-ли и она останется. Она что-то очень не въ духѣ.

— Да и всѣ мы болѣе или менѣе не въ духѣ, шепотомъ замѣтилъ президентъ. — Что до меня касается, не люблю я этихъ визитовъ. Кстати о визитахъ. Вчера пріѣзжалъ ко мнѣ Артуръ; я, конечно, не принялъ его.

— Онъ и у меня былъ, отвѣчалъ удивленный полковникъ, — только меня дома не было; чтобы это такое значило?

Президентъ пожалъ плечами. — Можетъ статься, что нибудь такое по случаю выборовъ; вѣдь онъ теперь въ конституціонномъ обществѣ важную роль играетъ. Ужь я послѣ покаялся, что не велѣлъ его принимать. При теперешнихъ обстоятельствахъ пожалуй и благоразумнѣе было бы сойтись съ нимъ опять. Почемъ знать…

— Ну да, конечно, презрительно усмѣхнулся полковникъ, — куда дуетъ вѣтеръ, туда и мы. Неужели ты думаешь, что это опьяненіе умовъ продержится долго?

— Нѣтъ, этого я не думаю. Но тогда никто не помѣшаетъ мнѣ опять порвать съ нимъ сношенія.

— Дѣлай, какъ знаешь, отвѣчалъ полковникъ рѣзко, — но я его знать не хочу. А вотъ и старикъ идетъ.

Двери залы широко распахнулись и старикъ вошелъ въ полномъ мундирѣ, опираясь съ одной стороны на Бригиту, съ другой на слугу. Не останавливаясь шелъ онъ впередъ, кивая головою на право и на лѣво, между тѣмъ какъ все общество поспѣшило къ нему на встрѣчу съ поклонами и поздравленіями.

— Ah, bonjour, bonjour! Очень радъ дорогимъ гостямъ. Прошу садиться за столъ безъ чиновъ. А ты, маленькая фея, сядешь возлѣ меня.

Камилла, заранѣе приготовленная къ подобнаго рода приказанію, подбѣжала къ старику, помогла ему усѣсться въ кресло и со скромнымъ видомъ заняла указанное ей мѣсто. Противъ генерала передъ суповой миской сѣла Бригита; остальное общество размѣстилось, какъ попало.

Пресловутый пиръ въ замкѣ Макбета не могъ быть печальнѣе этого пира въ замкѣ Гогенштейновъ. Не одинъ честный призракъ Банки, тутъ много темныхъ духовъ сидѣло за столомъ вмѣстѣ съ пирующими, отравляло имъ пищу и питье, омрачало имъ души и лица, поражало нѣмотою ихъ языкъ, или же заставляло лгать ихъ уста. Почти непонятнымъ казалось, чтобы разумное существо могло добровольно подвергать себя такой пыткѣ; старикъ былъ грязнѣе, чѣмъ когда либо: грубъ съ мужчинами, циниченъ съ женщинами. Нѣтъ ничего удивительнаго, что человѣкъ этотъ, обладавшій, при всей своей испорченности, сильнымъ умомъ и знаніемъ жизни, глубоко презиралъ это общество, несмѣвшее ни словомъ, ни взглядомъ протестовать противъ такого обращенія. Старикъ говорилъ почти одинъ, вспоминалъ о своихъ прежнихъ походахъ, разсказывалъ эпизоды грабежа и другихъ черныхъ дѣлъ, о которыхъ мало-мальски образованный человѣкъ постыдился бы и упоминать въ женскомъ обществѣ; затѣмъ онъ перешелъ къ воспоминаніямъ присутствующіе выслушать повѣствованіе о томъ, какъ онъ, генералъ, увеличивалъ свое богатство, а братъ его, отецъ трехъ братьевъ Гогенштейнъ, становился все бѣднѣе и бѣднѣе.

— И какъ бы вы думали, племянница Зельма, какая была тому причина? — А вотъ я вамъ сейчасъ разскажу: вся бѣда въ томъ, что мой братъ женился на знатной дѣвицѣ, напыщенной свое покупкѣ Рейнфельденскаго помѣстья; въ сотый разъ должны был имъ дворянствомъ и неимѣвшей ни гроша за душою; за то, повѣрите-ли, племянница Клотильда, она обладала необыкновеннымъ искуствомъ сорить деньгами, и другимъ, столь же мало похвальнымъ, искуствомъ комплектовать изъ самой себя составъ своего семейства. Что ни годъ, то новый членъ прибываетъ. — Сколько бишь васъ всѣхъ было, Филиппъ?

— Восемь, прошепталъ президентъ.

— А осталось всего трое. А я-то, старый дубъ, стою себѣ да стою и еще по всѣмъ вѣроятіямъ увижу, какъ вокругъ меня повалится не одно молодое дерево. А отчего? Потому что я не навязывалъ себѣ бабу на шею или, по крайней мѣрѣ, не бралъ себѣ такой, которую не могъ бы прогнать во всякое время, какъ скоро она надоѣла. Ха, ха, ха!

Въ этомъ тонѣ продолжался разговоръ, пока случайный намекъ на тогдашнія, политическія обстоятельства не далъ возможность остальнымъ принять въ немъ участіе. Полковникъ воспользовался этимъ случаемъ, чтобы сорвать сердце на «проклятыхъ демократахъ и коммунистахъ».

— Эхъ, кабы мнѣ дали неограниченную власть на одинъ только мѣсяцъ, воскликнулъ онъ съ азартомъ, — очистилъ бы я нашу землю вплоть до русской границы отъ этого поганаго племени; развѣ гдѣгдѣ уцѣлѣло бы по одинокому экземпляру, да и тѣ, только издали завидя штыкъ, спѣшили бы попрятаться въ свои норы. А то что? вмѣсто того, чтобы разогнать эту сволочь картечью, съ нею вступаютъ въ переговоры, затѣваютъ «собранія для обсужденія конституціи». Съ перваго мая начинается эта потѣха. Мой дражайшій братецъ оспариваетъ у какого-то гимназическаго учителя, выгнаннаго изъ службы, у оборваннаго писаки, котораго имя, если не ошибаюсь, докторъ Мюнцеръ, честь избранія въ члены этого почтеннаго собранія. Ну не страмъ-ли это?

— Любезный братъ, въ полголоса заговорилъ президентъ, — мы должны…

— Громче! крикнулъ генералъ; — кто хе разберетъ, что ты тамъ себѣ подъ носъ бормочешь?

Президентъ покраснѣлъ и продолжалъ, нѣсколько возвысивъ голосъ:

— Я хотѣлъ замѣтить, любезный дядюшка, что мой добрый брать судитъ слишкомъ поспѣшно, — по военному, и не достаточно принимаетъ въ соображеніе обстоятельства времени. Никто болѣе меня не скорбитъ объ этомъ искуственномъ движеніи, занесенномъ къ намъ изъ Франція и поддерживаемомъ нѣсколькими безпокойными головами. Но я держусь того мнѣнія, что благоразумнѣе уклониться съ пути разъяреннаго быка, который безъ оглядки несется съ опущенною внизъ головою. Будьте увѣрены: онъ обломаетъ себѣ рога о первую же попавшуюся стѣну и тогда, пока онъ будетъ лежать, ошеломленный ударомъ, вы его спокойно свяжете и отведете въ стойло. Точь въ точь будетъ такъ, по моему мнѣнію, и съ настоящимъ движеніемъ. Парламентарный образъ правленія у насъ немыслимъ; черный народъ всегда чернымъ народомъ и останется; пролетаріатъ уничтожить нельзя, что тамъ ни толкуй всѣ эти проклятые коммунисты; дайте имъ до сыта накричаться и они сами это поймутъ. Это еще, впрочемъ, не значитъ, продолжалъ президентъ, улыбаясь, — чтобы я не считалъ полезнымъ при случаѣ выставлять извѣстнаго рода неопровержимые аргументы, могущіе ускорить эту развязку.

— Что значитъ по твоему «при случаѣ?» вмѣшался полковникъ. — Мнѣ кажется, что первая попавшаяся минута представляетъ мнѣ удобный случай обнажить мечъ за наши старыя привиллегіи. Только поддайтесь на минуту всѣмъ конституціоннымъ и другимъ затѣямъ, и вы увидите, какія уступки они у васъ вынудятъ, несмотря на всю вашу мудрость.

— Мнѣ сдается, любезный братъ, что дѣло еще вовсе не такъ плохо, какъ ты думаешь, отвѣчалъ президентъ. — Тамъ, гдѣ двѣ партіи сходятся для обсужденія какого нибудь вопроса, если надъ ними нѣтъ третейскаго суда, побѣда остается обыкновенно за той партіей, которая сильнѣе. Конвентъ, à la bonne heure! тотъ дѣйствительно могъ бы хоть на время внушить серьезныя опасенія. Но совѣщательное собраніе, состоящее изъ двухъ партій, носитъ въ самомъ себѣ зародышъ смерти; или ты думаешь, что я сталъ бы добиваться чести засѣдать въ подобномъ собраніи, если бы не былъ такъ убѣжденъ?

— А собраніе во Франкфуртѣ?

Президентъ улыбнулся. — Ты увидишь, проговорилъ онъ, — что эта мечта германскаго единства скоро разсѣется. Сколько тамъ нѣмцы не отращивай себѣ республиканскія бороды, все же они въ душѣ народъ смирный и не поднимутъ руку на отцевъ отечества; а пока отцы отечества согласятся на счетъ обще-германской конституціи, можно поручиться, что все останется по старому у нашего барана.

— Ну, а что какъ обстоятъ дѣла въ городѣ? спросилъ генералъ.

— Да что, повидимому, плохо, отвѣчалъ президентъ. — Теперь у насъ самый развалъ избирательныхъ волненій. Въ непріятельскомъ лагерѣ страшная неурядица; они и сами не знаютъ, кого имъ выбрать столичнымъ депутатомъ и кого депутатомъ во Франкфуртъ. Въ способныхъ-то людяхъ, какъ вы можете представить, у нихъ крайняя бѣдность, къ тому же и между вождями господствуетъ страшное разногласіе въ воззрѣніяхъ. Во главѣ радикаловъ, т. е. такихъ господъ, которые всего охотнѣе все бы поставили вверхъ дномъ, чтобы на развалинахъ этого всеобщаго разрушенія начать строить свои утопіи, стоитъ мой достойнѣйшій соперникъ, докторъ Мюнцеръ. Онъ имѣетъ множество приверженцевъ, такъ какъ онъ уроженецъ Рейнскихъ провинцій и, по крайней мѣрѣ, номинально, католикъ, а то и другое является не малою заслугою въ глазахъ народа. Народъ вѣдь на насъ, протестантовъ изъ восточныхъ провинцій, смотритъ съ большимъ недовѣріемъ, въ особенности съ тѣхъ поръ, какъ духовенство стало мутить. Рядомъ съ этими крайними демократами стоитъ другая, такъ называемая, конституціонная партія; эта вмѣщаетъ въ себѣ всѣ оттѣнки умѣренныхъ мнѣній, отъ консерватора-роялиста и до либеральнаго буржуа, у котораго изъ двухъ словъ третье: конституція. Признаюсь, я и самъ счелъ за лучшее, въ интересѣ праваго дѣла, примкнуть, по крайней мѣрѣ для виду, къ этой партіи, которая, съ своей стороны, тоже организовалась въ общество, хотя черезъ это мнѣ порою и приходится имѣть дѣло съ такими людьми, которыхъ я не желалъ бы имѣть своими знакомыми.

Между тѣмъ на столъ подали десертъ, и вино нѣсколько усладило и развлекло унылое общество, такъ какъ генералъ, противъ своего обыкновенія, не только пилъ самъ, но и другихъ приглашалъ пить. Въ эту самую минуту на дворѣ замка раздался глухой стукъ колесъ; генералъ чуть замѣтно мигнулъ сидѣвшей противъ него Бригитѣ, и она тотчасъ же вышла изъ комнаты. Изъ остальныхъ никто не обратилъ особеннаго вниманія на это обстоятельство, такъ какъ генералъ поспѣшилъ обратиться къ президенту съ вопросомъ:

— Ну а твой братъ Артуръ? Я читалъ въ газетахъ, что онъ въ этомъ обществѣ играетъ важную роль.

Втеченіи послѣднихъ лѣтъ генералъ ни разу не вспоминалъ про своего третьяго племянника, какъ будто его не было въ живыхъ; понятно послѣ этого изумленіе всѣхъ присутствующихъ, когда онъ вдругъ упомянулъ это имя да еще какъ-то странно возвысилъ при этомъ голосъ.

— Это одно изъ тѣхъ непріятныхъ столкновеній, о которыхъ я только-что сейчасъ говорилъ, отвѣчалъ президентъ. — Вамъ извѣстно, любезный дядюшка, какъ далеко расходятся мои политическія убѣжденія съ воззрѣніями моего несчастнаго брата; мое общественное положеніе обязывало меня порвать всякія сношенія съ человѣкомъ, который раздѣлилъ наше древнее имя съ какою-то мамзель Шмицъ; а между тѣмъ, продолжалъ президентъ, пожимая плечами, — если мы не хотимъ утратить послѣднее наше вліяніе на народъ, мы должны…

— Садиться за одинъ столъ съ мытарями и грѣшниками? захохоталъ генералъ. — А почему бы и не такъ? Какъ дѣло дойдетъ до выгоды, такъ можно и съ самимъ чортомъ побрататься; такъ, что-ли я говорю, господинъ полковникъ?

Полковникъ счелъ своимъ долгомъ опровергнуть это предложеніе во-первыхъ, въ званіи солдата, а во-вторыхъ потому, что на этотъ разъ его личныя убѣжденія совпадали, повидимому, съ воззрѣніями генерала.

— Ну, нѣтъ, отвѣчалъ онъ; — по крайней мѣрѣ, что до меня касается, я никогда не принесу своего убѣжденія въ жертву какимъ бы-то ни было соображеніямъ. Не мы отступились отъ Артура, онъ самъ отрекся отъ насъ, женившись на мѣщанкѣ и перешедши въ лагерь демократовъ; этимъ онъ, какъ бывшія офицеръ, наложилъ, на себя вдвойнѣ позорное клеймо, а потому, вся вина нашихъ отношеній падаетъ на него; онъ заслужилъ наше полное презрѣніе.

Во все продолженіе этой рѣчи генералъ такъ часто поглядывалъ на дверь, что это кинулось въ глаза всѣмъ присутствующимъ, кромѣ полковника, и во всемъ обществѣ обнаружилось ожиданіе чего-то необычайнаго.

— Однако, это мнѣ очень непріятно слышать, воскликнулъ генералъ; — твои слова ставятъ меня въ пренеловкое положеніе. Я было думалъ сдѣлать доброе дѣло, помиривъ васъ на старости лѣтъ. Но, конечно, если дѣла такъ плохи… боюсь только, что теперь уже слишкомъ поздно… Ну вотъ, такъ и есть!

Передняя дверь распахнулась и въ комнату вошелъ видный господинъ, ведя подъ руку красивую, блѣдную даму; за ними выступалъ высокій, стройный молодой человѣкъ.

Появленіе дяди Артура съ женою и сыномъ было такъ неожиданно для большинства присутствующихъ, что всѣ повскакали съ своихъ мѣстъ, точно между ними пробѣжала электрическая искра.

— Милости просимъ, дѣтушки! торжествующимъ голосомъ закричалъ генералъ. — Любо дорого глядѣть, когда братья дружно живутъ между собою. Здравствуй, племянникъ Артуръ! Такъ это твоя жена; а это твой сынъ? Очень радъ съ вами познакомиться. Рекомендую вамъ вашихъ милыхъ родственницъ: полковницу фонъ-Гогенштейнъ, урожденную графиню фонъ-Дюррень-Лиліенфельде…

— Я уже имѣю честь быть знакомой, съ натянутою вѣжливостью отвѣчала полковница, вся блѣдная отъ злости.

— Вотъ какъ! ты уже имѣешь честь быть знакомой? Пріятно слышать! воскликнулъ старикъ. — И ты тоже, конечно, племянница Клотильда?

— О, да, конечно! отвѣчала президентша. — Мы уже не разъ видались издали, и я въ восторгѣ, что наконецъ таки мнѣ представился случай лично познакомиться съ моей милой свояченицей. Прошу насъ любить и жаловать! — и президентша съ распростертыми объятіями подошла къ блѣдной дамѣ, дрожавшей отъ волненія. — Это мои дочери, Аврелія и Камилла. Дѣти! это ваша тетушка…

— Маргарита, подсказала блѣдная дама, видя, что президентша остановилась въ замѣшательствѣ.

— Какое славное имя! воскликнула Камилла, восторженно хватая протянутую ей руку.

Пока Артуръ здоровался съ своими братьями, изъ которыхъ одинъ, именно президентъ, отвѣчалъ на его привѣтствія съ изысканною любезностью, а другой, полковникъ, держалъ себя холодно и гордо, Вольфгангъ держался въ сторонѣ. Отвѣсивъ всѣмъ присутствующимъ общій поклонъ, онъ устремилъ свои прекрасные, задумчивые глаза на мать; казалось, что вся эта сцена только и интересовала его, насколько въ ней участвовала его мать.

— Ну, а тебя какъ зовутъ? обратился къ нему генералъ съ своею обычною рѣзкостью, оглядывая его съ головы до ногъ.

— Вольфгангомъ, отвѣчалъ молодой человѣкъ, нисколько не робѣя подъ этимъ взглядомъ.

— Сколько тебѣ лѣтъ?

— Двадцать одинъ годъ.

— Чѣмъ ты занимаешься?

— Изучаю право. Однако, извините меня, мнѣ нужно къ матушкѣ.

Съ этими словами Вольфгангъ съ легкимъ поклономъ отвернулся отъ генерала, который съ изумленіемъ поглядѣлъ ему въ слѣдъ, и подошелъ къ матери. — Не хочешь ли присѣсть, милая матушка? проговорилъ онъ.

И, взявъ подъ руку прекрасную даму, которая за послѣднее время становилась все блѣднѣе и блѣднѣе, отвелъ ее въ сторону и, усадивъ въ кресло, проговорилъ въ полголоса: ты очень устала, маменька, отдохни немного.

— Но что подумаютъ другіе?

— Пускай ихъ себѣ думаютъ что угодно; я останусь около тебя.

Между тѣмъ генералъ успѣлъ до сыта натѣшиться этой семейной сценой, которую онъ съумѣлъ такъ ловко устроить.

— Ну-съ, любезные дѣтушки, воскликнулъ онъ, — веселитесь, какъ знаете, а мнѣ пора на покой; до завтра мы не увидимся. Или, быть можетъ, кто изъ васъ желаетъ совсѣмъ распроститься со мною теперь же?

И гостепріимный хозяинъ уставился глазами на полковника и его семейство.

Намекъ былъ достаточно ясенъ; полковникъ съ женою и дѣтьми подошелъ къ генералу и проговорилъ:

— Съ вашего позволенія, дядюшка, я теперь же прощусь съ вами; какъ мнѣ это ни прискорбно, но долгъ службы призываетъ меня въ городъ.

— Въ самомъ дѣлѣ? Съ Богомъ, дѣтушки, съ Богомъ, поѣзжайте, отвѣчалъ старикъ, насмѣшливо кивая плѣшивою головою.

Въ эту минуту подошелъ президентъ и тоже началъ откланиваться.

— Тебя самого я не держу, воскликнулъ генералъ; — но твои бабы останутся здѣсь, и знать не хочу никакихъ отговорокъ. Madame! проводите супругу Артура фонъ-Гогенштейна въ ея комнату. Внучекъ Вольфгангъ, поручаю тебѣ любезничать съ дамами; докажи, что ты не одно право изучалъ, и на всѣ руки молодецъ. А ты, племянникъ Артуръ, дай мнѣ свою руку и проводи меня въ спальню; мнѣ еще нужно съ тобой поговорить.

VI.

На слѣдующій день никого не оставалось въ замкѣ изъ вчерашнихъ гостей, кромѣ Камиллы и Вольфганга. Правда, президентша, уѣхавшая вмѣстѣ съ остальнымъ обществомъ, должна была къ вечеру возвратиться, но ясно было, что ее пригласили только въ качествѣ dame d' honneur ея прекрасной дочери. Президентша и сама понимала это и, со слезами обнимая передъ отъѣздомъ свою Камиллу, поздравила ее съ хорошимъ впечатлѣніемъ, произведеннымъ ею на дѣдушку. Съ другой стороны, статскій совѣтникъ, послѣ разговора съ генераломъ, въ сильномъ волненіи отыскалъ своего сына, гулявшаго съ дамами въ саду и, отведя его въ сторону, сообщилъ ему, что примиреніе его съ дядею окончательно состоялось и что онъ, статскій совѣтникъ, возлагаетъ на это событіе величайшія надежды. За тѣмъ онъ объявилъ ему, что генералъ желаетъ поближе познакомиться съ внукомъ, котораго онъ такъ поздно узналъ, быть можетъ отчасти и по своей винѣ, — и потому оставляетъ его еще на нѣсколько дней у себя. — Изъ этого приглашенія можетъ выйдти большой толкъ, проговорилъ статскій совѣтникъ, потирая себѣ руки. — Не упрямься, Вольфгангъ, если ты меня любишь, воскликнула мать, замѣтивъ, что лицо молодого человѣка становилось все мрачнѣе и мрачнѣе по мѣрѣ того, какъ онъ вслушивался въ слова отца.

Часъ спустя карета генерала увозила президентшу съ Авреліей и Артура съ Маргаритой. Проводивъ своихъ родственниковъ, молодые люди взглянули другъ на друга. Вольфгангъ разсмѣялся.

— Еслибы я положительно не былъ увѣренъ, проговорилъ онъ, — что все это дѣйствительность, я готовъ бы былъ подумать, что грежу или читаю романъ.

— Развѣ я такъ похожа на героиню романа? спросила Камилла.

— Нѣтъ, этого я не нахожу; но вся эта обстановка такъ мало имѣетъ общаго съ моимъ обычнымъ образомъ жизни, что я чувствую себя какъ бы перенесеннымъ въ невѣдомый мнѣ міръ. Окажите, вы долго еще думаете здѣсь пробыть?

— Я не знаю, какъ порѣшили на счетъ этого дѣдушка и маменька. А вы?

— И я тоже хорошенько еще не знаю; надѣюсь, что не долго;' я и такъ нахожусь въ страшномъ затрудненіи, какъ убить время втеченіе этихъ двухъ-трехъ дней, которые я, волей-неволей, долженъ буду пожертвовать прихоти дѣда.

— Это вовсе не любезно съ вашей стороны, кренъ, проговорила Камилла, плутовски поглядывая на него своими карими глазками.

— Какъ такъ? спросилъ молодой человѣкъ съ неподдѣльнымъ удивленіемъ.

— Мнѣ еще надо поговорить съ madame относительно моей комнаты; извините меня.

Вольфгангъ проводилъ ее глазами. Онъ смутно сознавалъ, что чѣмъ-то обидѣлъ ее, но онъ слишкомъ былъ занятъ своими мыслями, чтобы долго останавливаться на этомъ вопросѣ.

Отъ нечего дѣлать онъ отправился безъ цѣли бродить по саду. Новизна и неожиданность его настоящаго положенія дѣйствовали на него такъ сильно, что онъ все еще не могъ отдѣлаться отъ того ощущенія, о которомъ онъ говорилъ Камиллѣ: ему казалось, что онъ все это видитъ во снѣ. Такъ вотъ онъ, этотъ замокъ, о которомъ онъ столько наслышался отъ своихъ родителей и который привыкъ населять въ воображеніи разными сказочными чудесами. Дѣйствительность представляла разительное сходство съ его ребяческими представленіями. Еще сказочнѣе и древнѣе смотрѣлъ паркъ въ своемъ запустѣніи. Въ кучахъ сухой листвы, которыя столько осеннихъ бурь нанесли у корней вѣтвистыхъ каштановыхъ деревьевъ, легко могъ бы укрыться Одиссей со всѣми своими товарищами. Въ полуразвалившихся оранжереяхъ и павильонахъ птицы свили свои гнѣзда; по дорожкамъ, сквозь густой слой сгнившихъ остатковъ растительности, накоплявшихся втеченіе многихъ лѣтъ, весело пробивалась молодая зелень. Тамъ и сямъ мелькали вѣтхія статуи, у большей части которыхъ недоставало ни рукъ, ни головы. Въ этой глуши, гдѣ все, созданное рукою человѣка, предано запустѣнію, самый веселый блескъ послѣобѣденнаго солнца казался чѣмъ-то прозрачнымъ и щебетанье птицъ, хлопотавшихъ надъ сооруженіемъ своихъ гнѣздъ, звучало слабымъ отзвукомъ давно прошедшаго.

Вольфгангъ присѣлъ на скамью въ небольшомъ гротѣ, густо поросшемъ плющемъ. Опустивъ голову на руки, онъ впалъ въ то переходное состояніе, между сномъ и бдѣніемъ, при которомъ воображеніе рисуетъ свои картины съ поражающею ясностью, а между тѣмъ, нить мышленія не прерывается.

Онъ видѣлъ себя молоденькимъ мальчикомъ съ сумкою за плечами отправляющимся въ школу. Утреннее солнце льетъ свой веселый свѣтъ на крыши домовъ; звонъ колоколовъ сливается съ криками уличныхъ торговокъ, съ грохотомъ экипажей, съ гуломъ толпы. Но вотъ онъ въ школѣ; вокругъ него группа мальчиковъ, и всѣ они отчаянно скрипятъ перьями по бумагѣ. Онъ засмотрѣлся на свѣтлый кружокъ, отражающійся на потолкѣ отъ стакана съ водою, который стоитъ на кафедрѣ передъ учителемъ; но вдругъ чья-то грубая рука хватаетъ его за ухо и грубый голосъ говоритъ: развѣ это А, развѣ это Б? негодный мальчишка? Среди всѣхъ этихъ печальныхъ и радостныхъ воспоминаній его дѣтства, явственнѣе всѣхъ выступаетъ передъ нимъ одинъ прекрасный, блѣдный образъ. Чѣмъ онъ дѣлается разумнѣе и старѣе, тѣмъ дороже ему становится этотъ образъ. Мальчикъ страстно, безумно любитъ свою мать. Она для него олицетвореніе всего прекраснаго и святого на землѣ; жить съ нею и дѣлиться съ нею всѣми движеніями своего сердца составляетъ для него насущную потребность. Настаетъ время когда онъ становится ея довѣреннымъ другомъ. Мать его часто бываетъ больна и пока его товарищи гурьбою расхаживаютъ по улицамъ, или, на зло школьнымъ регламентамъ, пируютъ въ кабачкахъ, онъ по цѣлымъ часамъ проводитъ у ея изголовья. Въ тѣ часы, когда efi становится лучше, она разсказываетъ ему о семейныхъ дѣлахъ. Она жалѣетъ объ отцѣ, который черезъ свою женидьбу на ней испортилъ свою карьеру и разсорился со всѣми родными; а между тѣмъ одного слова стараго родственника, владѣтеля Рейнфельдена было бы достаточно, чтобы помочь ему въ тѣхъ затрудненіяхъ, въ которыя онъ впутался по своей неумѣлости, занявшись торговымъ дѣломъ. Эти разговоры съ матерью поднимаютъ для понятливаго мальчика уголокъ той завѣсы "которая скрывала отъ него семейныя дѣла, и черною тучею омрачаютъ свѣтлый горизонтъ его дѣтства. Многое наводитъ его на серзьезныя размышленія, несвойственныя его возрасту. Сосѣдскія дѣти смѣются надъ его болѣе изысканными манерами и попрекаютъ его тѣмъ, что онъ Герръ-фонъ; въ школѣ маленькіе аристократы дерутъ передъ нимъ носъ на томъ основаніи, что отецъ его спекулируетъ на биржѣ. Всюду слышитъ онъ, что о знатныхъ родственникахъ его отца, которые знать не хотятъ ни его самого, ни его родителей, отзываются съ большимъ уваженіемъ, чѣмъ о плебейскихъ родственникахъ его матери, отъ которыхъ онъ и семейство его ничего не видали кромѣ хорошаго. Въ немъ зарождается сомнѣніе въ справедливости и разумности существующаго порядка; въ этомъ-то сомнѣніи мужаетъ характеръ мальчика и зрѣетъ рѣшимость юноши: неизмѣнно поступать самому по законамъ справедливости и не жалѣть трудовъ и усилій, чтобы право и справедливость восторжествовали на землѣ.

Поддержанію въ немъ этого направленія всего болѣе способствуетъ дружба съ однимъ изъ его бывшихъ учителей, образъ мыслей котораго, несогласный съ принципами, господствовавшими въ администраціи, вынудилъ его отказаться отъ преподаванія, и который, втеченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, успѣлъ прославиться въ газетамъ и журналахъ тѣмъ, что до-мартовскіе бюрократы называли «бойкимъ перомъ». Бѣдный Мюнцеръ! Не даромъ дала тебѣ судьба такое многозначительное имя! Подобно одноименному тебѣ герою крестьянскихъ войнъ, ты долженъ былъ сквозь темный лѣсъ схоластики пролагать себѣ дорогу на вольный, широкій свѣтъ! И въ твоихъ жилахъ тоже течетъ крестьянская кровь: она-то придаетъ гордую мощь твоему тѣлу, которую не пошатнули долгіе годы нужды, борьбы изъ-за куска насущнаго хлѣба и тяжелаго, непрерывнаго труда. — И чтобы ты сказалъ въ эту минуту мой другъ и учитель, еслибы ты увидѣлъ меня праздно мечтающимъ среди этого парка, который создало аристократическое тщеславіе, а аристократическая прихоть отдаетъ на жертву запустѣнію, между тѣмъ какъ цѣлый свѣтъ кругомъ сорвался съ обычной колеи и спросъ на свѣжія силы ростетъ съ каждымъ днемъ?

Чей-то кроткій голосъ заговорилъ надъ самымъ ухомъ Вольфганга.

— Кто тамъ? воскликнулъ молодой человѣкъ, въ испугѣ вскакивая съ своего мѣста.

— Это я, отвѣчалъ кроткій голосъ, и изъ-за стѣны грота показался человѣкъ, незамѣтно подкравшійся паркомъ; онъ снялъ фуражку и съ замѣчательною неловкостью отвѣсилъ нѣсколько поклоновъ.

Съ изумленіемъ осматривалъ Вольфгангъ эту загадочную личность. Первое его впечатлѣніе было, что онъ имѣетъ дѣло съ помѣшаннымъ; но впечатлѣніе это тотчасъ же разсѣялось при взглядѣ на худощавое, добродушное лицо и глубокіе, ясные глаза, въ которыхъ свѣтилось столько дѣтскаго простодушія. Ласково отвѣтивъ на смиренный поклонъ незнакомца, онъ спросилъ:

— Позвольте узнать съ кѣмъ…

— Имя мое Шмальгансъ, Бальтазаръ Шмальгансъ, торопливо отвѣчалъ незнакомецъ. — Я помѣшалъ вашей милости въ разговорѣ съ самимъ собою, и всенижайше прошу у васъ въ томъ извиненія. Но я никакъ не могъ удержаться, слыша, что молодой баринъ говоритъ такія вещи, которыя, по моему, быть можетъ, и ошибочному мнѣнію… ужь вы, сдѣлайте милость, извините меня!

И Бальтазаръ, который все болѣе и болѣе конфузился подъ испытующимъ взглядомъ Вольфганга и все плотнѣе и плотнѣе прикрывалъ фалдою своего фрака глиняный горшокъ, который былъ у него въ рукахъ, поклонился еще разъ и хотѣлъ удалиться, но Вольфгангъ остановилъ его.

— Вашъ путь, какъ я вижу, лежитъ въ замокъ, почему бы намъ не идти вмѣстѣ?

— Ахъ нѣтъ! ужь вы, сдѣлайте милость, увольте меня. Я совсѣмъ было и забылъ, что мнѣ строжайше запрещено показываться на глаза пріѣзжимъ господамъ. Нѣтъ, мой путь не въ замокъ лежитъ, совсѣмъ на оборотъ.

Любопытство Вольфганга было затронуто за живое страннымъ поведеніемъ и безсвязными рѣчами итого человѣка.

— Кѣмъ же это вамъ строжайше запрещено, спросилъ онъ, идя съ нимъ рядомъ.

— Ею, проговорилъ тотъ, робко поглядывая по направленію къ замку.

— Ею? т. е. кѣмъ же это? Ужь не вѣдьмою-ли экономкой?

— Ну да, моею женою, отвѣчалъ Бальтазаръ, прибавляя шагу.

— Такъ она ваша жена? воскликнулъ Вольфгангъ, разражаясь невольнымъ хохотомъ. — Ну да, конечно, теперь я понимаю ваше нежеланіе подходить близко къ замку.

— Не правда ли? отвѣчалъ Бальтазаръ, — вы его понимаете. Я человѣкъ смирный; мнѣ только того и хочется, чтобы со всѣми жить въ мирѣ и согласіи, съ какой стати мнѣ безъ нужды подвергать себя ея гнѣву. Ужь лучше я лишній разокъ на своемъ вѣку лягу спать съ пустымъ желудкомъ…

Какой-то шелестъ въ живой изгороди, мимо которой они проходили, обратилъ на себя вниманіе Бальтазара. Онъ осторожно раздвинулъ вѣтви и заглянулъ въ чащу.

— Ахъ посмотрите, посмотрите, проговорилъ онъ шепотомъ, съ сіяющимъ лицомъ обращаясь въ Вольфгангу.

Въ маленькомъ гнѣздышкѣ лежали три или четыре птенца, покрытыхъ бѣлымъ пушкомъ и, вытянувъ шейки, широко разѣвали клювы.

— Бѣдняжки! они ѣсть хотятъ, проговорилъ Бальтазаръ, и, пошаривъ у себя въ карманахъ, отыскалъ между обрывками тесемокъ, вѣтками сухихъ растеній и другимъ хламомъ, корку хлѣба, которую онъ раскрошилъ на землѣ около изгороди. — Пускай себѣ кушаютъ на здоровье, проговорилъ онъ. — А теперь, скорѣе уйдемте отсюда, чтобы не спугнуть старыхъ птицъ; онѣ вонъ тамъ сидятъ и смотрятъ на насъ своими глупоумными глазами, не то съ любопытствомъ, не то со страхомъ.

— Вы, какъ я вижу, горячо любите природу, замѣтилъ Вольфгангъ, продолжая съ нимъ путь.

— Да кто же ее не любитъ у кого есть очи, чтобъ видѣть, и уши, чтобъ слышать — и, прибавлю, носъ, чтобъ обонять? отвѣчалъ Бальтазаръ, и, при этомъ, слабый румянецъ разлился по его блѣдному лицу. — Часто сижу я тутъ подъ деревьями между кустовъ и всѣми своими чувствами наслаждаюсь окружающими меня чудесами; и повѣрите-ли? Подъ часъ я самъ не умѣю разобрать, что я такое, бѣлое ли облако, которое проносится надъ моею головою, птичка ли, щебечущая возлѣ меня въ кустарникѣ, или молодая листва, льющая вокругъ меня свой смолистый ароматъ?

— Да вы поэтъ, милостивый государь, воскликнулъ Вольфгангъ, который не могъ придти въ себя отъ удивленія, слыша такія мысли, да еще выражаемыя такимъ книжнымъ языкомъ отъ такого невзрачнаго, на видъ, человѣка

— Ахъ, нѣтъ, стыдливо возразилъ Бальтазаръ, — не говорите мнѣ этого. Я и самъ порою такъ думалъ, но то были тщеславныя, заносчивыя мечты, которыхъ я впослѣдствіи стыдился. Гдѣ мнѣ, темному человѣку, равняться съ мудрѣйшими и лучшими изъ людей. Въ жизни своей я такъ мало имѣлъ случаевъ научиться чему нибудь порядочному… то, чему учатъ въ семинаріи, не идетъ въ расчетъ: учатъ тамъ немногому, да и это немногое, большею частью, вздоръ.

Бальтазаръ въ испугѣ пріостановился и поднялъ на Вольфганга умоляющій взглядъ.

— Это у меня такъ только съ языка сорвалось, проговорилъ онъ. — Вѣдь вы это, неправда ли, не примете въ дурную сторону?

— О нѣтъ, помилуйте, отвѣчалъ Вольфгангъ, улыбаясь; — я съ вами, напротивъ, совершенно согласенъ. Такъ вы Аристотель сельскаго юношества?

— Аристотель сельскаго юношества, повторилъ Бальтазаръ; — какъ это хорошо сказано, какъ же, какъ же? я знаю кто былъ Аристотель; великій языческій мудрецъ, наставникъ царя Александра Македонскаго. Его имя часто упоминается въ твореніяхъ Лессинга. Вы тоже любите Лессинга?

— Еще бы! онъ одинъ изъ величайшихъ геніевъ нашего отечества.

— Не правда ли? воскликнулъ Бальтазаръ съ веселымъ одушевленіемъ. — Вотъ такъ человѣкъ! И какъ онъ пишетъ! Это такая ясность, что вы видите дно, какъ на ладони, и такая глубина, что ее подъ часъ и измѣрить невозможно. Знаете вы его Натана? Тамъ есть одно прекрасное мѣсто, которое я каждый разъ повторяю про себя, когда чувствую, что любовь въ братьямъ оскудѣваетъ въ моемъ сердцѣ:

Wohlan!

Es ei Ire jeder seiner unbestochenen

Von Voruilheilen freien Liebe nach *).

) Смѣлѣе!

Пусть каждый соревнуетъ его неподкупной,

Свободной отъ предразсудковъ любви.

Двадцать лѣтъ раздумывалъ я объ этомъ мѣстѣ и пришелъ къ тому заключенію, что въ немъ выражено все, чѣмъ долженъ руководствоваться человѣкъ въ своихъ отношеніяхъ въ другимъ людямъ, и не только къ людямъ, но и къ другимъ существамъ, живущимъ на одной съ нами землѣ. Если бы люди поняли и провели въ жизнь это слово, тогда намъ не нужно бы было ни полиціи, ни жандармовъ, ни тюремъ, ни рабочихъ домовъ. Да, государь мой, тогда настало бы царство настоящей свободы, не той, которая въ одной рукѣ должна держать мечъ, чтобы другою расточать людямъ свои благодѣянія. Неужели и теперь мы не въ правѣ надѣяться? Теперь, когда и у насъ весна повѣяла новою жизнью, не только на лѣса и луга, но и на сердца людей? Какъ, неужели все еще нѣтъ надежды?

— Боюсь, что нѣтъ, отвѣчалъ Вольфгангъ. — Не могу я, напримѣръ, себѣ вообразить, чтобы старый генералъ, живущій вонъ тамъ, въ замкѣ, вдругъ ни съ того ни съ сего сдѣлался поборникомъ лучшихъ стремленій нашего вѣка.

— О нѣтъ, проговорилъ Бальтазаръ съ жалобнымъ видомъ. — Страшный онъ, я вамъ скажу, господинъ.

Разговаривая такимъ образомъ, они дошли до желѣзной калитки, придѣланной къ рѣшеткѣ парка и висѣвшей уже на одной только петлѣ. Бальтазаръ снялъ фуражку и проговорилъ тихихъ, упрашивающихъ голосокъ:

— Не правда-ли, вѣдь вы ей не скажете, что встрѣтили меня сегодня въ паркѣ? Она было обѣщалась присылать мнѣ обѣдъ на деревню, да видно забыла. Ну, да ничего, я себѣ достану чего нибудь поѣсть у старой Урсулы. Такъ ужь, сдѣлайте хилость, не говорите ей. А за тѣхъ, колодой баринъ, желаю вамъ счастливо оставаться.

И, съ трудовъ пролѣзая въ узкую калитку, онъ оглянулся, еще разъ повторилъ: счастливо оставаться! — И скрылся изъ виду.

— Вотъ какое странное знакомство! подумалъ Вольфгангъ, направляясь къ замку. А право, его желаніе мнѣ счастливо оставаться въ этомъ заколдованномъ замкѣ вовсе не звучитъ пустою фразою.

VII.

Полчаса спустя по возвращеніи Вольфганга домой, его позвали къ генералу, который сидѣлъ въ одной изъ комнатъ нижняго этажа, выходившей прямо въ садъ, и читалъ газету. Ему хотѣлось разспросить молодого человѣка объ одномъ изъ профессоровъ университета, который, на какой-то изъ недавнихъ народныхъ сходовъ, сказалъ чрезвычайно либеральную рѣчь, отрывки которой были напечатаны въ этомъ нумерѣ газеты. Вольфгангъ, присутствовавшій на этой сходкѣ, исполнилъ желаніе старика и пополнилъ на память газетные пробѣлы въ рѣчи профессора; слово за слово, онъ увлекся въ политическій разговоръ, который вскорѣ, какъ того и слѣдовало ожидать, принялъ непріятный для молодого человѣка оборотъ. Старикъ сначала разсердился, потомъ это раздраженіе перешло въ его обычную грубую саркастичность.

— Ты человѣкъ молодой, воскликнулъ онъ, — и воображаешь, что они и впрямь невѣсть какое дѣло сдѣлали, что тамъ и сямъ повыбили стекла въ двухъ, трехъ окнахъ, да наорались и нализалась до дремоты? Конечно, что говорить, случается иной разъ, что и самая дрянная кляча лягнетъ тебя, коли ты ей ужь больно не подъ силу возъ навалишь, да безъ толку будешь бить кнутомъ; а все хе она чѣмъ была, тѣмъ и останется и какъ увидитъ, что ляганьемъ ничего не возмешь, то и потащитъ себѣ смирнехенько тяжелый возъ. На свѣтѣ должны быть убогія клячи, которыя надрывались бы для нашей выгоды, долженъ быть и черный народъ, который околѣвалъ бы, работая на нашего брата. Такъ было сначала міра, такъ будетъ и до конца. Пока не перевелись охотники до шампанскаго и до страстбургскихъ пироговъ, не будетъ недостатка и въ томъ лишкомъ, плоскоголовомъ людѣ, который питается картофельной водкой, да кочерыжками. Чѣмъ ты поможешь этому? Нравоученіями? Какъ бы не такъ! Отъ времени до времени, пожалуй, и будутъ нарождаться добродушные дураки, готовые несть въ чужомъ пиру похмѣлье, только изъ добродѣтельныхъ людей, на другой же день, выходятъ плуты, изъ отшельниковъ — веселые, отъѣвшіеся аббаты; земля — шаръ, а потому волей-неволей должна вертѣться. Или, быть можетъ, злу пособятъ революціи? Другъ ты мой любезный! Въ тысяча семьсотъ восемьдесятъ девятомъ году я былъ такимъ же молокососомъ, какъ и ты, не въ обиду будь сказано твоимъ чернымъ усикамъ; я числился корнетомъ въ гусарскомъ полку, и сорванецъ былъ не изъ послѣднихъ; мнѣ таки порядкомъ доставалось отъ моего эскадроннаго командира; а потому я, какъ и слѣдовало ожидать, стоялъ горой за liberté и за полунагую богиню разума. Мало-ли я въ это время осушалъ съ товарищами бокаловъ вина, распѣвая марсельезу и лаская у себя на колѣняхъ красныхъ дѣвушекъ! Позднѣе, когда я самъ сталъ эскадроннымъ командиромъ и красныхъ дѣвушекъ спровадилъ ко всѣмъ чертямъ, то и я также безцеремонно потчивалъ своихъ корнетовъ фухтелями, какъ прежде потчивали меня. Egalité! Fraternitй! Не слушай ты, братъ, всѣхъ этихъ росказней. Кто силенъ, тотъ и правъ и, по моему, оселъ тотъ и больше ничего, кто даетъ вырвать у себя власть изъ рукъ, если онъ можетъ этому помѣшать. Да, чортъ возьми! Отчего всѣ сильные міра не дѣлаютъ въ большихъ размѣрахъ того, что я сдѣлалъ въ кампаніи 1792 года? Было у меня въ эскадронѣ два-три безпокойныхъ человѣка, которые перебаламутили и остальныхъ. Постой-же, подумалъ я про себя, проучу-же я васъ, висѣльники! Черезъ нѣсколько дней послѣ того, во время ученья на плацу, я командую налѣво, а цѣлый эскадронъ заворачиваетъ направо, я командую направо, а эскадронъ беретъ налѣво. Стой! крикнулъ я. Отчего вы не дѣлаете того, что вамъ велятъ? Оттого что не хотимъ, загудѣло въ эскадронѣ. Вотъ какъ! вы не хотите? воскликнулъ я, и вызвалъ главнаго зачинщика передъ фронтъ. Онъ выступилъ и остановился передо мною. Отчего ты не такъ ѣздишь, какъ тебѣ велятъ? Оттого, что не хочу отвѣчалъ грубіянъ, и засмѣялся мнѣ въ лицо. Долой съ коня! крикнулъ я ему. Тотъ не трогается. Долой съ коня! скомандовалъ я во второй разъ. Мой удалецъ все не трогается. А, коли такъ, воскликнулъ я, чортъ же съ тобой! и выхватилъ пистолетъ изъ чушекъ, гдѣ онъ торчалъ уже нѣсколько дней, застрѣлилъ буяна, какъ собаку. Съ той поры никто уже не заворачивалъ направо, когда я командовалъ налѣво. Что помѣшало остальнымъ изрубить меня въ куски? Мы были одни на плацу, на разстояніи получаса пути отъ крѣпости; кругомъ не было ни живой души, которая могла? бы меня защитить. Такъ зачѣмъ же стало дѣло? А за тѣмъ, что они были трусы, а у меня сердце было на мѣстѣ. И вѣрь мнѣ, еслибы у нынѣшнихъ сильныхъ міра оно точно также было на мѣстѣ, сидѣли бы они теперь на своихъ мѣстахъ также спокойно, какъ я сижу въ этомъ креслѣ. Попробовалъ ты, молодой человѣкъ, солдатскаго житья?

— Я отслужилъ положенный годъ волонтеромъ.

— Гы, гм!

И генералъ принялся молча пускать густые клубы табачнаго дыма изъ своей коротенькой пѣнковой трубки. Вольфгангъ разсматривалъ это старое, поблекшее лицо, которое все еще подергивалось подъ напоромъ неугомонившихся страстей, и въ немъ пробуждалось чувство отвращенія, умѣшаннаго съ изумленіемъ. Ему становилось стыдно за самого себя, что у него не доставало смѣлости молвить сѣдому тирану слово опроверженія, а между тѣмъ, языкъ у него точно онѣмѣлъ, и онъ испытывалъ подъ острымъ, проницательнымъ взглядомъ этихъ черныхъ глазъ, устремленныхъ на него изъ-подъ косматыхъ бровей, что-то похожее на ощущеніе птички, когда ей въ гнѣздо смотритъ змѣя.

— Отчего ты не остался въ военной службѣ? внезапно обратился къ нему старикъ. — Ты не въ примѣръ для нея лучше годишься, чѣмъ твои тонконогіе, бѣлобрысые двоюродные братцы. Званіе воина — единственное званіе, достойное дворянина.

— Я позволяю себѣ напомнить вамъ, что я вѣдь дворянинъ только на половину, отвѣчалъ Вольфгангъ съ нѣсколько принужденной усмѣшкой.

— Это почему? Ужь не потому-ля, что твоя мать простая мѣщанка? Оно, конечно, прискорбно, что твой отецъ уронилъ себя неровнымъ бравомъ, а все же…

Гнѣвно вспыхнуло лицо Вольфганга.

— Ваше превосходительство! заговорилъ онъ твердымъ голосомъ, — вы, кажется, забываете, что та, про которую вы говорите, моя мать.

— Что-о? грянулъ генералъ, грозно нахмуривъ брови, и бросая мрачный взглядъ на молодого человѣка, осмѣлившагося заговорить съ нимъ въ этомъ тонѣ. — Что-о?

Но тамъ, гдѣ дѣло шло о чести его матери, Вольфганга не такъ-то легко было запугать.

— Я хотѣлъ только замѣтить вамъ, продолжалъ молодой человѣкъ, — что нѣтъ такого мужчины, который могъ бы считать себя обезчещеннымъ бравомъ съ моей матерью, что я горжусь такою матерью, какъ она. Да-съ, ваше превосходительство, горжусь и не намѣренъ болѣе ни минуты оставаться въ домѣ, гдѣ мое вмѣшательство не можетъ оградить ее отъ подобныхъ оскорбленій. —

Говоря это, Вольфгангъ поднялся съ своего мѣста и, дрожа отъ внутренняго волненія, но съ выраженіемъ непоколебимой твердости во взглядѣ и во всей своей позѣ, стоялъ передъ генераломъ. Онъ приготовился встрѣтить взрывъ страшнаго гнѣва со стороны стараго деспота, а потому не мало удивился, когда генералъ разразился сильнымъ смѣхомъ и прерываемый припадками кашля и хохота, воскликнулъ:

— Э! да мальчишка-то, какъ видно, порядочный!.. Это мнѣ нравится… Ну, не взыщи на старикѣ, не всякое лыко въ строку… Твоя мать препочтенная дама, и очень мнѣ понравилась. Ты нравъ, какъ нельзя болѣе правъ… А теперь пойди и позови-ко мнѣ Бригиту… Уфъ, уфъ!.. проклятый кашель.

Вольфгангъ хотѣлъ было помочь старику, но тотъ махнулъ ему только рукою и онъ поспѣшилъ убраться изъ комнаты, радуясь, что такъ дешево отдѣлался.

— А школьный учитель правъ! проговорилъ онъ про себя, достигнувъ своей комнаты. — Ужасный человѣкъ этотъ угрюмый, свирѣпый старый левъ: настоящій дьяволъ! А все же онъ, повидимому, не такое страшилище, какимъ изображали мнѣ его отецъ и другіе. Интересно было бы знать, можно-ли укротить этого дикого вепря, да и стоитъ-ли игра свѣчь?

Вольфгангъ, осажденный цѣлымъ роемъ тревожныхъ думъ, простоялъ у открытаго окна, скрестивъ руки на груди и глядя въ постепенно сгущавшійся мракъ запустѣлаго парка, пока не вошелъ слуга и не позвалъ его въ ужину.

Президентша, между тѣмъ, успѣла возвратиться, и привезла Вольфгангу небольшой чемоданчикъ, на скорую руку, наполненный его матерью всѣми вещами, необходимыми для болѣе продолжительнаго пребыванія въ чужомъ домѣ. За ужиномъ, въ которомъ не принимали участія ни генералъ, ни Бригита, президентша была чрезвычайно любезна; она не находила словъ, чтобы выразить Вольфгангу, какое пріятное впечатлѣніе произвела на нее его мать, и какъ она, президентша, довольна, что ей наконецъ таки довелось, хотя и поздно, но авось либо не слишкомъ поздно узнать эту милую женщину.

Стоило похвалить Вольфгангу его мать, чтобы заручиться его расположеніемъ. Вольфгангъ нашелъ президентшу очень обходительною дамою; а что касается Камиллы, которая держала себя очень скромно и почти не поднимала своихъ шелковыхъ рѣсницъ, то красота ея при свѣчахъ показалась ему еще обаятельнѣе, чѣмъ при дневномъ освѣщеніи. Когда онъ, вскорѣ послѣ ужина, удалился въ свою комнату, въ немъ не оставалось и слѣдовъ раскаянія въ томъ, что онъ согласился потѣшить прихоть своего дѣда и уступилъ совѣтамъ родителей. Масивная кровать съ балдахиномъ радушно приняла его усталые члены; одинокіе мѣсячные лучи, украдкою скользя между полами занавѣса, производили въ высокомъ, пустомъ пространствѣ какой-то нѣжащій полусвѣтъ, а въ этомъ полусвѣтѣ на молодого человѣка глядѣла пара карихъ задумчивыхъ глазъ, глядѣла такъ нѣжно и, въ тоже время, такъ плутовски, что Вольфгангъ невольно улыбнулся и такъ съ улыбкою и заснулъ.

VIII.

Улыбаясь, проснулся Вольфгангъ на слѣдующее утро и таже улыбка не разъ появлялась на губахъ его втеченіе слѣдовавшихъ за тѣмъ дней. Онъ и самъ не понималъ хорошенько причину своего настроенія, да и не старался понять ее; какое-то инстинктивное чувство, свойственное до времени созрѣвшимъ характерамъ, говорило ему о скоротечности этихъ свѣтлыхъ минутъ, и онъ намѣренно избѣгалъ всякаго раздумья. Да и наконецъ, съ какой стати было ему оставаться равнодушнымъ подъ чарующимъ вѣяньемъ этой чудной весны, которая тепломъ и благоуханіемъ сказывалась по полямъ, виноградникамъ и лугамъ? Отчего было ему и не пользоваться возможностью короткаго сближенія съ дѣвушкою, красота которой съ каждымъ днемъ, все болѣе и болѣе, приковывала въ себѣ его очарованный взглядъ? Вѣдь подобное счастье въ его серьезной, простой жизни выпадало на его долю впервые. У него никогда не было сестеръ, черезъ которыхъ онъ могъ бы, подобно другимъ молодымъ людямъ, освоиться съ женскимъ обществомъ. Вся прелесть этого общенія, къ которому другіе привыкаютъ такъ рано, и которое такъ скоро утрачиваетъ для нихъ всякую цѣну, въ первый разъ сказалось двадцатилѣтнему юношѣ среди этого сельскаго уединенія; и такъ неудивительно, что ему мерещились голоса сиренъ тамъ, гдѣ другой разслышалъ бы простую человѣческую болтовню. Изнѣженная президентша была плохой товарищъ для дальныхъ прогуловъ, а потому Камилла и Вольфгангъ, чуть не по цѣлымъ днямъ, бродили по огромному парку вдвоемъ. Молодые люди исходили незнакомую мѣстность вдоль и поперегъ, дѣлая на каждомъ шагу новыя открытія. Прогулки эти сопровождались веселыми приключеніями, придававшими имъ характеръ настоящихъ робинзонадъ. То приходилось имъ пробираться по шаткой переправѣ, на скорую руку устроенной самимъ Вольфгангомъ, въ полуразрушенному храму, возвышавшемуся на островкѣ, посреди пруда, заросшаго тиной. Въ другой разъ, застигнутые бурей, они спѣшили укрыться въ хатѣ и цѣлый часъ сидѣли въ этой очаровательной темницѣ, между тѣмъ какъ на дворѣ дождь лилъ, какъ изъ ведра, и обычное безмолвіе парка нарушалось раскатами грома. А то, въ самой отдаленной части парка, они открыли родъ террасы, спрятанной за непроницаемой чащей деревьевъ, и вскарабкались на нее по полусгнившей лѣстницѣ, при чемъ у нихъ много было шутокъ и смѣха. Очутившись на верху терасы, они увидѣли себя окруженными съ трехъ сторонъ листвою, которая, въ тоже время, образовала и надъ головами ихъ нѣчто въ родѣ бесѣдки; съ четвертой же стороны, за оградою парка, виднѣлась широкая рѣка съ своими роскошными берегами. Солнце уже садилось за деревьями парка, но отблескъ заката обливалъ еще розовымъ свѣтомъ извивы рѣки и прощальные лучи солнца играли на поляхъ, покрытыхъ молодыми, ярко зеленѣющими посѣвами. Изъ дальнихъ и ближнихъ селъ доносился звонъ вечерняго колокола; мало, -по-малу, алое зарево гасло въ сѣроватыхъ волнахъ и мягкій голубой туманъ окутывалъ всю окрестность; дольше всего держался отблескъ зари на одномъ изъ оконъ высокаго собора въ «священномъ городѣ», но и тотъ вскорѣ померкъ, и звѣзды зажглись въ темно-голубомъ небѣ.

Подобныя картины живительно вліяли на впечатлительнаго Вольфганга, тѣмъ болѣе, что вся эта обстановка служила не болѣе, какъ рамкою для образа той прелестной дѣвушки, съ которой такъ близко свелъ его слѣпой случай. Дѣлиться съ нею всѣми своими мыслями и чувствами, въ сладкой увѣренности, что она съумѣетъ понять его, было для Вольфганга верхомъ блаженства. Она слушала его съ такимъ жаднымъ вниманіемъ, съ такимъ участіемъ разспрашивала его о его занятіяхъ, планахъ и надеждахъ на будущее, такъ благородно принимала сообщаемыя имъ полезныя свѣденія, что Вольфгангъ себя не помнилъ отъ восторга. А тутъ еще лукаво и ласково смотрѣли на него ея кроткіе глазки, на нѣжныхъ щечкахъ вспыхивалъ стыдливый румянецъ и въ своемъ наивномъ лепетѣ она чистосердечно сознавалась ему въ многочисленныхъ пробѣлахъ своего пансіонскаго воспитанія.

Все это время Вольфгангъ не разставался съ надеждою какъ нибудь встрѣтить въ паркѣ школьнаго учителя Бальтазара; но ожиданія его оставались тщетными; потертый фракъ и желтые нанковые панталоны словно въ воду канули. Но обстоятельство это еще болѣе заинтересовало молодого человѣка загадочною личностью. Онъ старался разузнать о школьномъ учителѣ у домашней прислуги, но, какъ ни осторожны были предложенные имъ вопросы, ему отвѣчали неохотно и уклончиво, пока наконецъ не попался одинъ парень, болѣе словоохотливый чѣмъ остальные, который и сообщилъ ему слѣдующія свѣденія: — Школьный учитель, Бальтазаръ Шмальгансъ, или, какъ его называютъ, старъ и младъ, Ванюшка-дурачекъ, безнадежно помѣшанъ, и ни на что болѣе не годился, какъ обучать азбукѣ деревенскихъ ребятишекъ, потому что вѣдь на это немного ума надобно. У него никогда не водится и гроша за душею; потому что всѣ свои деньги онъ роздаетъ или тратитъ на вздорныя книги, до которыхъ онъ страшно жаденъ. Madame дѣйствительно ему жена, но вотъ уже лѣтъ двадцать, какъ она съ нимъ разошлась и живетъ въ замкѣ, такъ какъ ихъ превосходительство никакъ не могутъ безъ нея обойтись; да и понятно, что ей никакой не было радости жить съ полоумнымъ, который давно бы околѣлъ съ голоду, если бы ему каждый день не отпускали съ генеральской кухни кое-какія крохи, которыми онъ и довольствовался. А впрочемъ, гласило показаніе, Ванюшка-дурачекъ человѣкъ смирный и дитя малое не обидитъ, а если разговориться съ нимъ, такъ онъ вамъ такихъ глупостей наскажетъ, что со смѣху помереть можно. Въ кухнѣ замка съ нимъ каждый разъ бываетъ потѣха.

Однажды послѣ обѣда Камилла сидѣла въ комнатѣ своей матери, страдавшей мигренью, и Вольфгангъ разсудилъ, что ему всего лучше убить время, сдѣлавъ визитъ школьному учителю на деревнѣ. И такъ онъ отправился въ путь въ самомъ праздничномъ настроеніи духа Еще наканунѣ получилъ онъ отъ матери письмо, въ которомъ она извѣщала его, что чувствуетъ себя необыкновенно хорошо, и приписывала это по преимуществу тому веселому настроенію, въ которомъ отецъ Вольфганга пріѣхалъ изъ Рейнфельдена. Отъ имени отца она просила Вольфганга, по возможности, снисходить къ причудамъ стараго дѣда, и поддерживать съ женою президента и ея дочерью то доброе согласіе, которое такъ неожиданно возстановилось между обоими семействами.

— Ну, объ этомъ-то, кажется, излишне было бы и просить, проговорилъ Вольфгангъ улыбаясь, и оглянулся на замокъ, между оконъ котораго его зоркій глазъ съумѣлъ отличить окна комнаты президентши, гдѣ въ эту минуту сидѣла Бамилла.

— До свиданья, милый Вольфгангъ! повторилъ молодой человѣкъ, въ нѣсколько пріемовъ, каждый разъ измѣняя интонацію своего голоса.

— Нѣтъ, никакъ не попаду въ тонъ! пробормоталъ онъ, качая головою; — да и то сказать, что у нея за мягкій, мелодичный голосъ!

И, любуясь свѣтлыми образами, которые рисовала ему фантазія, онъ незамѣтно прошелъ небольшое разстояніе, отдѣлявшее его отъ деревни.

Селеніе Рейнфельденъ состояло изъ кучи одноэтажныхъ, полуразвалившихся домовъ, разбросанныхъ въ перемежку съ дрянными надворными строеніями и крошечными садиками, въ которыхъ ничего не росло, кромѣ сорныхъ травъ. Все это было окружено развалинами каменной стѣны, которая, судя по ея архитектурѣ, принадлежала самой сѣдой старинѣ. Низенькое, полуразрушенное строеніе прилѣпилось какъ-то бокомъ къ этимъ развалинамъ; въ немъто и жилъ школьный учитель, какъ узналъ Вольфгангъ отъ какого-то оборваннаго деревенскаго мальчишки.

Наклонившись вошелъ онъ въ низкія сѣни, откуда дверь была отворена въ просторную классную комнату. Въ послѣдней увидѣлъ онъ самого господина Шмальганса. Почтенный учитель былъ безъ фрака и такъ усердно теръ мокрой тряпкою столы и скамьи, что не замѣтилъ вошедшаго гостя, пока не столкнулся съ нимъ лицомъ къ лицу.

— Э, да это добрый, молодой баринъ ко мнѣ пожаловалъ, въ удивленіи воскликнулъ Бальтазаръ, поднимая на гостя свои кроткіе голубые глаза.

— Надѣюсь, что я вамъ не помѣшалъ, господинъ Шмальгансъ, проговорилъ Вольфгангъ.

— О, нѣтъ, нисколько, отвѣчалъ школьный учитель, — я какъ разъ теперь кончилъ уборку, — и онъ окинулъ всю комнату испытующимъ взглядомъ, какъ бы желая удостовѣриться, что уборка дѣйствительно кончена.

— Вы, какъ я вижу, строго смотрите за чистотою, господинъ Шмальгансъ?

— А то какъ же? воскликнулъ Бальтазаръ. — Бѣднымъ крошкамъ и безъ того тяжко сидѣть здѣсь закупоренными въ четырехъ стѣнахъ, когда ихъ такъ и тянетъ на вольный Божій свѣтъ, на свѣжій весенній воздухъ; а тутъ еще я не стану заботиться, чтобы они, по крайней мѣрѣ, не сидѣли въ пыли и въ грязи!

Бальтазаръ захватилъ свою щетку и прочія принадлежности только-что оконченнаго занятія и пригласилъ Вольфганга послѣдовать за нимъ черезъ сѣни въ горницу.

То была небольшая каморка въ два окна, все убранство которой состояло изъ стола, нѣсколькихъ скамеекъ, узкой кровати и полки, заваленной тетрадями и нечитанными до послѣдней возможности книгами. На стѣнѣ, обвитое вѣнкомъ изъ иммортелей, висѣло рѣзное распятіе изъ темнаго дерева, мастерская, старинная работа котораго обратила на себя вниманіе Вольфганга.

— Не правда-ли, замѣтилъ Бальтазаръ, успѣвшій, между тѣмъ, напялить на себя долгополый фракъ, — не правда-ли, высоко-художественное произведеніе? Этимъ самымъ распятіемъ ихъ превосходительство чуть не запустили мнѣ въ голову.

— Какъ такъ? воскликнулъ Вольфгангъ въ изумленіи.

— Ужь вы на мнѣ не взыщите, добрый молодой баринъ, отвѣчалъ Бальтазаръ, улыбаясь въ замѣшательствѣ. — Сказывали мнѣ, что вы доводитесь внучкомъ генералу и мнѣ, конечно, не слѣдъ бы разсказывать вамъ про дѣдушку такія вещи; ну, да ужь разъ они меня съ языка сорвались, авось либо вы на меня не сердитесь.

— О нѣтъ, будьте покойны, завѣрялъ его Вольфгангъ, — я и самъ знаю, что генералъ имѣетъ бѣдовый нравъ. Но какъ же это такъ случилось, что онъ позволилъ себѣ въ отношеніи васъ такую грубую выходку?

— О, это случилось давно тому назадъ. Еще въ то время я часто хаживалъ въ замокъ играть въ шахматы съ ихъ превосходительствомъ, которые страдали отъ подагры, да спровѣдывать…

Тутъ Бальтазаръ покраснѣлъ и въ замѣшательствѣ началъ откашливаться.

— Ну, да словомъ, чтобъ провѣдывать мою жену, которая ходила за генераломъ во время болѣзни. Надо вамъ сказать, это она еще до замужества жила у генерала въ экономкахъ, а потому, очень естественно, генералъ никого не допускалъ къ себѣ, кромѣ ея, такъ какъ она всѣхъ лучше умѣла на него угодить.

— Ну да, конечно, поддакнулъ Вольфгангъ, желая помочь бѣдному Бальтазару въ тягостномъ для него объясненіи.

— Не такъ ли? воскликнулъ собесѣдникъ, вздохнувъ свободнѣе. — И такъ, я часто хаживалъ въ замокъ и отъ души соболѣзновалъ о старомъ баринѣ, которому въ то время жутко приходилось отъ болѣзни. Только вотъ, роясь въ кладовой, которую меня иногда посылали убирать, я отыскалъ среди всякаго хлама это прекрасное изображеніе Спасителя, и мнѣ пришло въ голову, не повѣсить-ли его въ комнатѣ генерала, чтобы больной въ своихъ страданіяхъ укрѣпился примѣромъ того, который еще болѣе страдалъ. Но ихъ превосходительство ничего этого не захотѣли принять въ соображеніе, они даже очень разгнѣвались, найдя это изваяніе у себя въ комнатѣ, позвали меня и, швырнувъ мнѣ въ голову стуломъ, изволили закричать: Проваливай ты отсюда къ чорту! — Напугался я таки порядкомъ, хотя, благодареніе Богу, отъ ушиба избавился — не сталъ дожидаться вторичнаго приказанія и давай Богъ ноги! Бѣдное, поруганное изваяніе я захватилъ съ собою и принесъ его къ себѣ въ домъ, такъ какъ ихъ превосходительство изволили мнѣ его, такъ сказать, въ нѣкоторомъ родѣ подарить.

— Изваяніе дѣйствительно великолѣпно, замѣтилъ Вольфгангъ. — Сколько въ немъ характеристичности, а между тѣмъ, оно не ударяется въ каррикатуру. Я невольно восхищаюсь имъ, хотя, вообще, не охотникъ до подобнаго рода изображеній.

— Это почему, добрый, молодой баринъ? спросилъ школьный учитель.

— Потому что они напоминаютъ мнѣ страшныя жестокости, которыя совершались во имя этого кроткаго лика; наконецъ, потому… Но господинъ Шмальгансъ, врядъ-ли намъ съ вами можно будетъ сойтись въ положеніи этого вопроса. Надо вамъ сказать, что я не католикъ.

— О, помилуйте, съ жаромъ отвѣчалъ Бальмазаръ, — въ моихъ глазахъ это не имѣетъ ровно никакого значенія. Что касается вѣроисповѣданія, то мнѣ въ этомъ отношеніи, какъ есть, всѣ люди равны….

Тутъ Бальтазаръ пріостановился и заглянулъ гостю прямо въ лицо.

— Такъ что было бы лучше, господинъ Шмальгансъ…

— По настоящему, мнѣ бы этого и говорить вовсе не слѣдовало, потому что оно пахнетъ страшнымъ вольнодумствомъ и я знаю людей, которые побили бы меня каменьями, если бы это услышали. Но у васъ такіе славные, добрые, умные глаза, что я, кажется, могу вамъ довѣриться вполнѣ.

— О да, безъ сомнѣнія можете, воскликнулъ Вольфгангъ, протягивая школьному учителю руку, которую тотъ пожалъ съ жаромъ. — Что же вы хотѣли сказать?

Бальтазаръ выпустилъ руку молодого человѣка, подошелъ къ окну, затворилъ его, а также затворилъ окна въ классной комнатѣ, заперъ наружную дверь дома и, воротившись, проговорилъ съ нѣкоторою торжественностью: — я покажу вамъ, добрый, молодой баринъ, нѣчто такое, чего никто еще до сихъ поръ не видалъ, и въ доказательство моего довѣрія къ вамъ, я поведу васъ въ новое мѣсто, котораго никто, кромѣ меня, не знаетъ. Согласны-ли вы на это?

— Еще бы, воскликнулъ Вольфгангъ, порядкомъ озадаченный странною выходкою школьнаго учителя.

Бальтазаръ отворилъ небольшую дверь въ каморкѣ и знакомъ пригласилъ Вольфганга слѣдовать за собою.

Они вошли въ слабо освѣщенную комнату, которая, судя по очагу, занимавшему ея средину, была когда-то кухней; теперь же вся меблировка ея состояла изъ верстака, нѣсколькихъ досокъ и кучи стружекъ. Изъ этой комнаты полусгнившая лѣстница вела на чердакъ, въ который дневные лучи могли устроиваться не иначе, какъ чрезъ щели въ крышу.

— Дайте-ка мнѣ вашу руку, проговорилъ Бальтазаръ, здѣсь много всякаго хлама навалено. — Вотъ такъ! А теперь стойте смирно, пока я добуду огня.

Бальтазаръ зажегъ фонарь, который онъ успѣлъ гдѣ-то откопать и, направивъ его свѣтъ на досчатую стѣну, обратился къ Вольфгангу съ вопросомъ: можете-ли вы отыскать здѣсь дверь?

— Нѣтъ, отвѣчалъ Вольфгангъ.

— А между тѣмъ, тутъ есть дверь, проговорилъ Бальтазаръ, неся фонарь съ добродушною усмѣшкой. — Я таки порядкомъ попотѣлъ надъ устройствомъ этого механизма, пока онъ мнѣ удался. Глядите!

Онъ пожалъ стѣну рукою и въ туже минуту, безъ шума, раздвинулось въ стѣнѣ небольшое отверстіе; Вольфгангъ увидѣлъ передъ собою узкій, темный ходъ, замыкавшійся болѣе свѣтлымъ пространствомъ.

— Ступайте себѣ смѣло впередъ, только наклоните немного голову, чтобы не удариться о потолокъ; а мнѣ еще надо за вами запереть дверь.

Вольфгангъ ощупью сталъ пробираться темнымъ ходомъ, имѣвшимъ около десяти футовъ въ длину, и до того узкимъ, что Вольфгангъ почти задѣвалъ обоими плечами каменныя стѣны; наконецъ, молодой человѣкъ очутился въ круглой, довольно высокой комнатѣ, которая освѣщалась, нельзя сказать чтобы слишкомъ ярко, узкими отверстіями, продѣланными въ непомѣрно толстыхъ стѣнахъ. У одного изъ этихъ отверстій стоялъ большой столъ, а передъ нимъ помѣщалось старинное, деревянное кресло. Столъ былъ заваленъ книгами, обращиками минераловъ, высушенными растеніями и склянками; на полкахъ но стѣнамъ и на полу виднѣлась также куча самаго загадочнаго и пестраго хлама.

Вольфгангъ съ удивленіемъ поглядывалъ вокругъ себя; ему приходили на памятію старыя легенды о чернокнижникахъ и колдунахъ; точь въ точь такимъ представлялъ онъ себѣ то мрачное убѣжище, изъ котораго докторъ Фаустъ порывался на горныя выси, освѣщенный луной.

— Здѣсь намъ никто не помѣшаетъ, проговорилъ Бальтазаръ, усаживая своего гостя въ кресло, а самъ располагаясь на нѣсколькихъ фоліантахъ наложенныхъ другъ на дружку. — Эту башню всѣ считаютъ недоступной; и дѣйствительно, въ нее нѣтъ другого входа, кромѣ того отверстія на моемъ чардакѣ, которое я не безъ труда проломалъ сквозь толстую стѣну, и которое я, какъ вы видѣли, бережно скрылъ отъ любопытныхъ взглядовъ.

— Что же навело васъ на эту мысль?

— Сначала простое любопытство посмотрѣть, что это за развалившаяся башня, которая въ народѣ слыветъ притономъ вѣдьмъ и служитъ предметомъ суевѣрнаго страха; а потомъ, когда я побывалъ здѣсь, мнѣ пришло въ голову, какъ бы хорошо было устроить себѣ здѣсь убѣжище, тогда бы я могъ удаляться каждый разъ, какъ мнѣ захочется побыть одному, въ полной увѣренности, что мнѣ никто не помѣшаетъ. Сюда же задумалъ я стащить свои любезныя книги, скупленныя мною по аукціонамъ и у разнощиковъ за дорогія деньги, мои растенія и минералы; а то я изъ-за нихъ каждую минуту рисковалъ, что господинъ пасторъ объявитъ меня еретикомъ, или даже суевѣрные крестьяне, чего добраго, меня укокошатъ. Дѣло, видите-ли, добрый, молодой баринъ, въ томъ, что въ этихъ книгахъ, растеніяхъ и минералахъ я прочелъ многое такое, что вовсе не слѣдъ было бы знать бѣдному школьному учителю.

— И такъ, вы скрываетесь здѣсь отъ тупоумныхъ людей? Подобно послушнику въ «Натанѣ», вы ищете себѣ уголка, гдѣ бы вы могли въ одиночествѣ служить своему богу, въ ожиданіи своего переселенія въ вѣчность.

При этихъ словахъ Бальтазаръ поднялъ глаза на молодого человѣка и молча поглядѣлъ на него нѣсколько минутъ съ какимъ-то кроткимъ, дружескимъ выраженіемъ: потомъ онъ заговорилъ, и голосъ его звучалъ, на этотъ разъ, еще болѣе ребячески мягко: чѣмъ обыкновенно:

— Видите-ли, мой добрый, молодой баринъ, это какъ разъ наводитъ меня на тему, о которой мнѣ давно хотѣлось поговорить съ кѣмъ нибудь, кому бы я могъ безъ страха открыть свою душу: не лучше-ли бы было для всѣхъ, даже и для малыхъ дѣтей, если бы ихъ научали той простой истинѣ, бѣдные, слабые люди, не имѣемъ другой опоры, кромѣ той, которою мы можемъ служить другъ для друга, и что внѣ этой взаимной любви, нѣтъ для насъ спасенья. Быть можетъ, бѣдные и несчастные тѣснѣе сплотились бы между собою, а быть можетъ, и вовсе не было бы ни бѣдныхъ, ни несчастныхъ; я глубоко убѣжденъ, что на землѣ не было бы ни бѣдныхъ, ни нагихъ, ни голодныхъ, еслибъ словамъ: «любовь и братство» дать полное житейское примѣненіе…

Въ пылу вдохновенія Бальтазаръ снова вскочилъ съ своего мѣста. Красный лучъ заходящаго солнца проврался въ эту минуту въ сумрачную комнату и озарилъ его блѣдное лицо. Вольфгангъ глядѣлъ на него съ удивленіемъ и чувствомъ глубокаго уваженія. Этотъ человѣкъ, глаза котораго горѣли священнымъ огнемъ, и голосъ котораго звучалъ какимъ-то полнымъ, металлическимъ звукомъ, былъ уже не жалкій, смиренный и робкій школьный учитель, надъ которымъ только лѣнивый не насмѣхался.

Вольфгангъ, несмотря на свою молодость, слишкомъ хорошо успѣлъ ознакомиться съ жизнью, чтобы не видѣть въ самоотверженіи и святой невинности этого человѣка не болѣе, какъ прекрасное исключеніе изъ уродливаго правила, а въ мірѣ, порожденномъ его мечтою, не болѣе, какъ утопію, осуществимую только въ сердцѣ благороднаго мечтателя, сердцѣ, обнимавшемъ цѣлый міръ своею любовью. Но ему не хотѣлось огорчить этого добраго человѣка своими сомнѣніями, а потому онъ отвѣчалъ:

— Будемъ надѣяться, что человѣчество когда нибудь да достигнетъ обѣтованной земли; хотя ея и не увидятъ ни наше поколѣнье, ни слѣдующее за нимъ, и Богъ знаетъ еще сколькимъ поколѣніямъ суждено до этого погибнуть въ пустынѣ. Но, какъ бы то ни было, будемъ утѣшаться надеждою среди пыльнаго и знойнаго пути. Это все, что намъ остается дѣлать.

Бальтазаръ, между тѣмъ, снова занялъ свое мѣсто и сидѣлъ, подперевъ голову рукою. Минутное возбужденіе смѣнилось въ немъ какой-то вялостью; ни онъ, ни Вольфгангъ не проронили болѣе ни слова.

Молча сидѣли они другъ противъ друга, погруженные каждый въ свои мысли. Красный лучъ, пробивавшійся въ разщелину стѣны, подвигался все выше и выше, пока наконецъ не погасъ, оставивъ комнату въ совершенномъ мракѣ.

— Да, больше намъ ничего не остается дѣлать, проговорилъ наконецъ Бальтазаръ. Онъ испустилъ глубокій вздохъ, провелъ рукою по лбу и по глазамъ, какъ человѣкъ, пробуждающійся отъ глубокаго сна, и обратился къ Вольфгангу.

— Однако совсѣмъ стемнѣло, проговорилъ онъ своимъ обыкновеннымъ, кроткимъ голосомъ; — солнце давно уже сѣло за замкомъ. Васъ могутъ хватиться, если вы не поспѣшите воротиться домой.

Они вышли изъ башни тѣмъ же ходомъ, которымъ вошли; на порогѣ дома Бальтазаръ проговорилъ: — если вамъ будетъ угодно, я покажу вамъ другую ближнюю дорогу къ парку, она выведетъ васъ прямо въ калиткѣ, которой я обыкновенно хожу въ замокъ.

За домомъ школьнаго учителя, въ старой стѣнѣ, окружавшей все селеніе, была брешь. Этою-то брешью наши путники вышли на узкую тропинку, бѣжавшую вдоль оврага, усаженнаго каштановыми деревьями. Проводивъ гостя до калитки парка, Бальтазаръ сталъ прощаться. Вольфгангъ спросилъ у него, нельзя-ли имъ будетъ на слѣдующій день свидѣться въ паркѣ? Но Бальтазаръ объявилъ, что отправляется завтра довольно далеко на съѣздъ учителей, на которомъ это сословіе должно сказать свое слово но поводу выборовъ, какъ столичныхъ, такъ и франкфуртскихъ депутатовъ.

— Ну, такъ нельзя-ли будетъ хоть послѣ завтра? настаивалъ Вольфгангъ. — Я не знаю, долго-ли я еще здѣсь пробуду, но мнѣ, во всякомъ случаѣ, не хотѣлось бы уѣхать, не повидавшись съ вами. Да вотъ что еще: въ случаѣ что нибудь помѣшаетъ мнѣ проститься съ вами, не забывайте, что вы пріобрѣли во мнѣ вѣрнаго друга, всегда готоваго услужить вамъ всѣмъ, что только будетъ въ его власти. — И онъ протянулъ ему руку, которую Бальтазаръ схватилъ и задержалъ въ своей.

— Нѣтъ, я васъ не забуду, отвѣчалъ онъ. — То, что человѣку дано было извѣдать только разъ въ жизни, забывается не такъ-то легко; а вы единственный человѣкъ, которому я могъ откровенно и безбоязненно высказать то, что мнѣ всего ближе къ сердцу. Не забывайте же и вы меня! Вѣдь вотъ, вы сочтете меня вздорнымъ и самолюбивымъ мечтателемъ, если я скажу вамъ какая мысль мелькнула сейчасъ у меня въ головѣ: пока мы шли съ вами этою тропинкою, мнѣ вдругъ вообразилось, что вы когда нибудь снова вернетесь тою же дорогою и будете искать у меня убѣжища. У меня иногда бываютъ такія странныя фантазіи, неимѣющія, повидимому, ничего общаго съ дѣйствительностью, такъ что про меня говорятъ люди, будто у меня вотъ здѣсь не совсѣмъ ладно.

Онъ указалъ рукою на лобъ и съ грустною улыбкою взглянулъ на Вольфганга.

— Вы слишкомъ много бываете одни, господинъ Шхальгансъ, замѣтилъ Вольфгангъ. — Одиночество — возбуждающій, но, въ то же время, и одуряющій напитокъ. Зачѣмъ судьба не послала вамъ кроткой и доброй подруги, какая была бы нужна для васъ!

— Добрый мой, молодой баринъ! отвѣчалъ Бальтазаръ, — я всегда былъ того мнѣнія, что судьба — это мы сами, съ нашими добродѣтелями и пороками. Дорого я поплатился за минутное безуміе, и до сихъ поръ еще за него расплачиваюсь. Желаю вамъ отъ души, чтобы судьба сохранила васъ отъ подобной хе глупости. Ну, да вы отъ этого застрахованы; вы человѣкъ умный и смѣлый, а я на половину дуракъ и съ головы до ногъ трусъ; я подстрѣленная птица: однимъ крыломъ я совсѣмъ не владѣю, а другое служитъ мнѣ толь;то на то, чтобы вертѣться въ безвыходномъ кругѣ. Желаю вамъ всего лучшаго, всего, всего!

И кроткіе, большіе глаза наполнились горькими слезами. Онъ взялъ руку молодого человѣка, прижалъ ее къ груди, потомъ отвернулся и, глубже надвинувъ на брови фуражку съ изломаннымъ козырькомъ, не оглядываясь, пошелъ домой.

IX.

Вольфгангъ долго глядѣлъ ему въ слѣдъ съ чувствомъ состраданія, смѣшаннаго съ удивленіемъ. — Неужели и впрямь нѣтъ середины между Діогеномъ и Александромъ? спрашивалъ онъ себя. — И неужели тотъ, кто не обладаетъ всесокрушающей силою молота, долженъ непремѣнно быть наковальней?

Онъ вошелъ въ паркъ и началъ безъ цѣли бродить между кустарниковъ и живыхъ изгородей, по тропинкамъ, коротко уже теперь ему знакомыхъ. До ужина было еще долго, да и Вольфгангъ, зная, что ему предстоитъ сѣсть за столъ одному, не слишкомъ торопился возвращеніемъ домой. Вечеръ былъ чудесный. Въ кустарникахъ перекликались соловьи: деревья, облитыя цвѣтомъ, испускали бальзамическій запахъ; алая полоска свѣта окаймляла западный горизонтъ, между тѣмъ, какъ передъ сводомъ вѣковыхъ деревьевъ мракъ становился все гуще и гуще.

Вольфгангъ все еще находился подъ впечатлѣніемъ страннаго разговора съ учителемъ; впечатлѣніе это походило на то мягкое колебанье, которое упавшій въ воду плодъ сообщаетъ поверхности пруда, покрывая ее все далѣе и далѣе разбѣгающимися кругами. Душа его была наполнена любовью, но не мечтательною любовью филантропа, а тою энергичною, свѣжею любовью молодости, которая олицетворяетъ себѣ цѣлый міръ въ парѣ черныхъ, прекрасныхъ глазъ.

— Нѣтъ, не хочу я изъ-за человѣчества забывать человѣка! говорилъ онъ про себя. — Не хочу я, мечтая о будущемъ, упускать настоящее. Я готовъ любить людей. Но я начну съ отдѣльной личности, и прежде всѣхъ съ тебя, моя чудная дѣвушка, съ тебя, чьи глазки свѣтятъ такъ-же ярко, какъ вонъ та звѣздочка на небѣ, съ тебя, чей голосъ раздается слаще соловьинаго пѣнья…

Юношею овладѣло какое-то блаженное лирическое настроеніе духа, ни разу еще не извѣданное имъ до сихъ поръ. Серьезный, подъ часъ даже мрачный складъ характера, навязанный ему невеселымъ преждевременнымъ опытомъ, тѣсными рамками его обыденной жизни и строгими требованьями его ученыхъ занятій, спалъ съ него, какъ монашеская одежда. Ему казалось, что онъ теперь только на свѣтъ народился, теперь только созналъ впервые сколько въ немъ было силы и молодости; казалось, что проповѣдь суроваго самоотреченія, слышанная имъ въ башнѣ изъ устъ святого отшельника, разбудила въ немъ, дремавшую доселѣ, страстную потребность счастья, любви и немногаго наслажденья бытіемъ, столь свойственную молодости.

Онъ бросился на деревянную скамью и закрылъ пылающее лицо руками.

Шорохъ толковаго платья, раздавшійся около него, заставилъ его очнуться отъ забытья. Онъ поднялъ голову и увидѣлъ предъ собою Камиллу, всю облитую кроткимъ, послѣднимъ отблескомъ зари. Съ восклицаніемъ радостнаго изумленія онъ вскочилъ съ своего мѣста, глянулъ въ эти милые, лучезарные каріе глаза, раскрылъ объятія и, минуту спустя, Камилла прижималась къ груди его и уста молодыхъ людей слились въ долгомъ поцѣлуѣ.

— Камилла, дорогая моя, желанная, любишь-ли ты меня, какъ я тебя люблю? — Камилла отвѣчала новымъ поцѣлуемъ, еще болѣе жаркимъ, болѣе сознательнымъ, чѣмъ первый, который у обоихъ былъ чисто импульсивнымъ движеніемъ.

Обвивъ рукою стройную талью молодой дѣвушки, Вольфгангъ повлекъ ее за собою въ темныя аллеи парка. Долго бродили они медленными шагами при свѣтѣ все ярче и ярче разгоравшихся звѣздъ; — сердце Вольфганга было переполнено такимъ блаженствомъ, какое и не грезилось ему въ часы самыхъ радужныхъ мечтаній. Онъ говорилъ ей: — Знаешь-ли, дорогая моя, что для меня въ моемъ личномъ счастьи, будто въ зеркалѣ, отражается счастье всего человѣчества; я вѣрю, что любовь всесильна, что она всѣмъ можетъ даровать блаженство, потому что я на себѣ самомъ испытываю ея чудесную силу. Теперь я вижу передъ собою ясно ту цѣль, которая смутно мелькала передо мною еще въ годы моего дѣтства. Меня томила жажда дѣятельности, мнѣ хотѣлось участвовать въ великомъ дѣлѣ освобожденія народовъ. Но все, что можетъ сдѣлать отдѣльная личность, это освободить себя изъ-подъ гнета той пошлости, которая всѣхъ насъ давитъ; а это освобожденіе можетъ только совершиться посредствомъ любви. Любовь моя къ тебѣ, я это чувствую, дѣлаетъ меня столь же чистымъ, прекраснымъ, какъ и ты сама. Наша взаимная любовь будетъ намъ талисманомъ и сохранитъ насъ невредимыми среди жизненнаго водоворота. Да и не намъ однимъ будетъ она расточать свои благодѣянія; всѣ окружающіе насъ почувствуютъ на себѣ ея освящающую силу. Но, если бы даже это не осуществилось, и любовь наша погибла вмѣстѣ съ нами, подобно тому, какъ ароматъ цвѣтка пропадаетъ, когда блекнетъ цвѣтокъ, все-же мы не даромъ жили на свѣтѣ: мы были счастливы, несказанно счастливы, не такъ-ли милая?

И снова нѣжный поцѣлуй былъ единственнымъ отвѣтомъ Камиллы на всѣ его рѣчи. Да онъ и не желалъ другого отвѣта! Ему такъ отрадно было думать, что въ эту цѣломудренную, дѣвственную душу онъ вложилъ все свое богатство, всѣ свои завѣтныя думы и чувства; онъ мечталъ о томъ, какъ онъ, силою своей любви, заставитъ эту нѣмую Психею пробудиться къ сознательной жизни. Она прижалась въ его груди и его пылающая щека касалась ея волосъ, смоченныхъ росою. Вдругъ она вздрогнула.

— Слышишь? воскликнула она, — что это такое?

— Ничего, моя милая, это мое сердце бьется.

— Нѣтъ, нѣтъ, кто-то кричалъ, кто-то звалъ тебя по имени. Бѣда, если насъ застигнутъ вмѣстѣ.

И съ этими словами она скользнула изъ объятій Вольфганга и, въ мгновеніе ока, скрылась за густыми кустарниками.

Очутившись такъ внезапно одинъ среди темнаго сада, Вольфгангъ испыталъ то ощущеніе, съ которымъ мы отъ блаженнаго сна просыпаемся къ сознанію печальной дѣйствительности.

Въ этомъ поспѣшномъ бѣгствѣ Камиллы было что-то такое, что нарушило непріятною нотою чудную гармонію его настроенія. Но ему некогда было прислушиваться къ вибраціямъ неосторожно затронутой струны; въ эту минуту, почти надъ самымъ его ухомъ, раздался сердитый голосъ экономки, кликавшей его по имени, и ворчавшей въ скобкахъ на «всѣхъ этихъ гостей, по милости которыхъ, ни днемъ, ни ночью, не знаешь покоя.» Предчувствіе какой-то бѣды овладѣло Вольфгангомъ. — Здѣсь, отозвался онъ, что такое случилось? — А, наконецъ-то я отыскала вашу милость! отвѣчала madame. — Вотъ уже третій разъ, какъ генералъ присылаетъ меня за вами въ этотъ проклятый садъ, гдѣ того и гляди, что схватишь себѣ насморкъ или ревматизмъ. Ну, да вамъ, молодымъ господамъ, какое дѣло до старухи, только бы вамъ потѣшиться, а тамъ дома всѣ переколѣй, такъ все равно.

— Милая madame, мнѣ право жаль, что я вамъ надѣлалъ столько хлопотъ; но скажите же ради Бога, что такое случилось? Не заболѣлъ-ли дѣдушка?

— О, ихъ превосходительство совершенно здоровы, а вотъ у васъ дома такъ не совсѣмъ благополучно.

— Матушка больна или умерла? вскрикнулъ Вольфгангъ, хватая экономку за руку.

— Я почему знаю, отвѣчала та съ досадою. — Подите распросите кучера, что пріѣхалъ изъ города; онъ уже два часа какъ дожидается васъ на дворѣ.

Не говоря болѣе ни слова, Вольфгангъ опрометью бросился изъ сада. Экономка поглядѣла ему вслѣдъ, злобно усмѣхаясь, и проворчала про себя: — Ну этотъ бы только убрался, остальные тоже не много здѣсь нагостятъ; объ этомъ ужь я позабочусь.

На дворѣ замка, Вольфгангъ нашелъ стараго Кебеса, кормившаго хлѣбомъ своихъ лошадей.

Кебесъ былъ извозчикъ, проживавшій недалеко отъ родительскаго дома Вольфганга и старинный пріятель нашего героя. Человѣкъ онъ былъ не словоохотливый и, даже въ настоящемъ случаѣ, Вольфгангъ немногаго могъ отъ него добиться своими тревожными распросами. Бебесъ отвѣчалъ только, что барыня, кажись, больна; а впрочемъ, видно, опаснаго ничего нѣтъ, потому что онъ, Бебесъ, еще утромъ возилъ барина на засѣданіе въ ратушу. Въ заключеніе онъ добавилъ, что обо всемъ этомъ, конечно, написано въ письмѣ.

— Въ какомъ письмѣ?

Кебесъ указалъ на замокъ.

— Съ генералу?

Вольфгангъ кинулся въ комнату дѣда.

На столѣ, за которымъ обыкновенно сиживалъ старикъ по вечерамъ, горѣла лампа съ зеленымъ абажуромъ; но генералъ не сидѣлъ въ креслѣ, а расхаживалъ по комнатѣ, что было у него вѣрнымъ признакомъ гнѣва, или другого какого сильнаго душевнаго волненія. Только-что Вольфгангъ взошелъ, онъ поспѣшно вынулъ изъ кармана письмо и, подавая его молодому человѣку, проговорилъ

— На, пріятель, прочитай самъ. По всѣмъ вѣроятіямъ, ничего серьезнаго нѣтъ. Вѣчно изъ-за пустяковъ подымутъ тревогу.

Вольфгангъ дрожащими руками схватилъ письмо, оно было отъ его отца и адресовано на имя генерала; въ немъ говорилось, что прошедшую ночь мать Вольфганга вдругъ занемогла своею обычною головною болью и все утро не переставала настоятельно требовать, чтобы послали за Вольфгангомъ. Хотя, продолжалъ отецъ, болѣзнь эта не внушаетъ никакихъ серьезныхъ опасеній, но все было бы желательно, чтобы Вольфгангъ для успокоенія матери вернулся домой, «если только дѣдушка ничего противъ этого не имѣетъ».

— А я бы душевно былъ радъ, чтобы ты у меня подольше погостилъ, замѣтилъ генералъ, когда Вольфгангъ окончилъ чтеніе письма; — ты не въ родню свою задался. Ну, да дѣлать нечего! Пора тебѣ и за работу. А у меня, молодецъ, есть на тебя виды, послушаешься старика, каяться не будешь. Такъ поѣзжай же себѣ съ Богомъ, да смотри, не забудь мнѣ написать, какъ здоровье матери.

И въ голосѣ генерала слышалась струя чувства, которой Вольфгангъ никакъ бы не ожидалъ отъ крутого, бѣшенаго старика, и которая въ эту минуту вдвойнѣ тронула молодого человѣка, и безъ того уже потрясеннаго столькими сильными ощущеніями. Онъ горячо пожалъ протянутую ему костлявую руку и, пробормотавъ что-то въ видѣ благодарности, поспѣшно вышелъ изъ комнаты.

Нѣсколько минутъ спустя, онъ былъ уже въ каретѣ и выѣзжалъ изъ двора замка. Въ окнѣ президентши горѣлъ огонь; когда экипажъ поровнялся съ этимъ окномъ, чья-то рука раздвинула занавѣски и дѣвичья голова показалась на минуту за стекломъ. Но Вольфгангъ и не посмотрѣлъ на нее, ему было не до того: въ мысляхъ у него была больная мать и опасность, грозившая этой драгоцѣнной жизни.

X.

Только-что Камилла вернулась изъ саду, какъ въ комнату вошла горничная и передала нашимъ дамамъ прощальный привѣтъ молодого человѣка, который велѣлъ сказать, что очень жалѣетъ, что поспѣшность его отъѣзда не позволяетъ ему лично проститься съ тетушкой и кузиной. Причина этого отъѣзда вовсе не была тайною для президентши и Камиллы; онѣ знали о ней за послѣдніе два часа, т. е. съ самой той минуты, какъ карета стараго Кебеса остановилась подъ окнами ихъ комнаты.

Вѣроятныя послѣдствія этого отъѣзда, насколько они могли отозваться на положеніи обѣихъ дамъ въ домѣ генерала, послужили предметомъ серьезнаго совѣщанія между матерью и дочерью. Результатомъ этого совѣщанія было то, что Камилла накинула на шею шаль и вышла въ садъ искать, вмѣстѣ съ другими, своего двоюроднаго брата. — Это доказательство участія съ твоей стороны будетъ ему очень пріятно, замѣтила мать, — а при теперешнемъ положеніи дѣлъ лучше пересолить въ любезности, чѣмъ не досолить. Чтобы выразить участіе съ своей стороны, президентша встала съ постели въ ожиданіи прощальнаго визита милаго племянника, и извѣстіе, принесенное горничной, пришлось ей крѣпко не по душѣ. Но это только увеличило ея нетерпѣніе узнать всѣ подробности дочкиныхъ похожденій въ саду. Какъ только горничная вышла изъ комнаты, она усадила молодую дѣвушку рядомъ съ собою на диванѣ и приступила къ распросамъ.

— Ну что, говорила ты съ нимъ? Что онъ тебѣ сказалъ? Очень онъ перетревожился? Не благодарилъ ли онъ тебя за вниманіе?

— О тетушкиной болѣзни у насъ съ нимъ вовсе не было разговора, отвѣчала Капилла.

— Неужто? О чемъ же вы говорили? Какъ это тебѣ посчастливилось обойти эту непріятную тему?

— Онъ не далъ ни слова выговорить, онъ…

— Ну! воскликнула президентша съ напряженнымъ любопытствомъ, видя, что Камилла замялась.

— Я нашла его на деревянной скамейкѣ возлѣ каштановой рощицы: онъ сидѣлъ, опустивъ голову на руку, такъ что я подумала, что онъ спитъ. Я подошла къ нему, въ намѣреньи разбудить его, но тутъ онъ всталъ и… и… ну словомъ, маменька, онъ объяснился мнѣ въ любви.

— Гмъ! это намъ на руку. Ну ты, конечно, отвѣчала ему, какъ подобаетъ благовоспитанной дѣвушкѣ и не позволила ему ничего лишняго.

— Что за вопросъ, маменька! съ досадою воскликнула Камилла.

— Ну, ну не сердись, дитя мое, продолжала президентша. — Конечно, при другихъ обстоятельствахъ, такая тактика была бы не у мѣста. Ничто такъ не связываетъ любящаго человѣка, какъ поцѣлуй: онъ налагаетъ на него извѣстнаго рода обязательства, такъ что съ поклонникомъ, котораго желаешь упрочить за собою, по-моему, не слѣдуетъ быть слишкомъ недоступной. Но ты совершенно права, что въ отношеніи Вольфганга надо быть осторожнѣе. Конечно, въ настоящую минуту онъ въ большой милости у дѣдушки еще не далѣе какъ вчера вечеромъ, генералъ намѣкалъ довольно ясно, что ужь если онъ кому откажетъ все свое состояніе, такъ Вольфгангу. Но можно ли полагаться на дѣдушкины слова? Нынче онъ говоритъ одно, завтра другое, смотря потому, какою онъ ногою съ постели всталъ, и въ ладу ли онъ или въ ссорѣ съ madame. Да, онъ ужасный старикъ, и я приношу тебѣ огромную жертву, дитя мое, оставаясь въ этомъ противномъ домѣ, гдѣ самыя стѣны такъ и вѣютъ на тебя скукой. Что бишь я хотѣла спросить?.. Да! что же ты ему отвѣчала?

— Я отвѣчала ему, что подобное признаніе съ его стороны крайне меня удивляетъ, что я и сама не знаю, что на него отвѣчать; что я люблю его почти братскою любовью.

— Эхъ ты моя умница, воскликнула президентша, обнимая и цѣлуя донъ.

— Что я пока не могу сказать ему ничего положительнаго и прошу его дать мнѣ время обдумать мой отвѣтъ.

— Отлично, превосходно! А про меня ты ничего не сказала?

— Мнѣ казалось, что лучше тебя оставить, до поры до времени, въ сторонѣ; вѣдь тебѣ же бы затруднительно было дать рѣшительный отвѣтъ, пока то дѣло остается нерѣшеннымъ.

— Умница, умница, что и говорить, снова воскликнула президентша въ порывѣ материнской гордости. Вы, — какъ нельзя лучше поняли мою мысль, теперь еще, ни подъ какимъ видомъ, не слѣдуетъ доводить дѣло до формальнаго сватовства. Ну, если дѣдушка передумаетъ? Прошу покорно! Что тогда дѣлать? Конечно всегда можно найти предлогъ къ разрыву, но все же вышла бы пренепріятная исторія. А потому и надо быть осторожной. Теперь тебѣ ничто не мѣшаетъ поддерживать прежнія отношенія съ остальными твоими обожателями, хоть бы съ тѣмъ же Виламовскимъ; когда умретъ его отецъ, а вѣдь долженъ же этотъ скряга, рано или поздно, умереть, онъ будетъ партія хоть куда. Я слышу стукъ колесъ, онъ уѣзжаетъ; покажись на минуту у окна, это ни въ какомъ случаѣ не помѣшаетъ. Ахъ, Боже мой! хоть бы намъ поскорѣе выдти изъ этой неизвѣстности! Чего стоятъ эти усилія придвинуться въ цѣли нашихъ желаній! Я убѣждена, что немногіе дни, проведенные мною въ этомъ замкѣ, сократили мою жизнь на нѣсколько лѣтъ. Я удивляюсь тебѣ, какъ ты все это легко переносишь. Мнѣ стоитъ полчаса провести въ обществѣ этого злого старика или его возлюбленной, чтобы мои нервы совсѣмъ разстроились. Я не дождусь, когда мы отсюда уѣдемъ.

И утомленная разговоромъ, президентша только-что было прилегла на диванъ, какъ въ комнату снова вошла горничная и доложила, что генералъ проситъ барышню, какъ можно скорѣе, къ нимъ пожаловать. Наши дамы не знали что подумать о такомъ позднемъ приглашеніи. Востроглазая горничная, подмѣтивъ ихъ замѣшательство, поспѣшила сообщить имъ, что вышло что-то неладно: ихъ превосходительство поругались съ madame, и такъ громко кричали, что слушать, такъ волосъ дыбомъ становился.

— Чтобы это такое могло значить? съ безпокойствомъ проговорила президентша, спровадивъ горничную.

— А вотъ Мы увидимъ, отвѣчала Камилла и вышла изъ комнаты, повидимому, совершенно спокойная.

Черезъ нѣсколько минутъ она снова воротилась.

— Ну что? воскликнула президентша.

— Дѣдушка тебѣ кланяется и желаетъ знать, скоро ли мы думаемъ воротиться въ городъ.

— Быть не можетъ!

— То были его собственныя слова.

— И такъ, всѣ наши хлопоты истрачены даромъ! О мое бѣдное, бѣдное дитя.

— Утѣшься матушка, проговорила Камилла, глубокомысленно хмуря свои прекрасныя брови, — дѣло, повидимому, еще не такъ-то плохо. Дѣдушка, при всемъ томъ, былъ чрезвычайно любезенъ и прощаясь со мною, проговорилъ шопотомъ, чтобы не услышала madame, которая, по всѣмъ вѣроятіямъ, подслушивала гдѣ нибудь у двери: небось, я васъ съ Вольфгангомъ не обижу! Затѣмъ онъ спросилъ, пойду ли я за мужъ за Вольфганга, если онъ насъ сдѣлаетъ своими наслѣдниками?

Президентша отъ радости всплеснула руками.

— Въ такомъ случаѣ, дѣлать нечего, надо будетъ съ нимъ обручиться.

— Да пожалуй, что такъ будетъ умнѣе, отвѣчала молодая дѣвица.

— Ахъ ты моя разумница, мое сокровище! — и нѣжная мать заключила послушную дочку въ свои объятія.

XI.

Въ одной изъ длинныхъ и узкихъ улицъ стариннаго прирейнскаго города стоялъ въ 1848 г., а можетъ и до сихъ поръ стоитъ, одинъ домъ, рѣзко выдающійся изъ среды окружающихъ его, большею частью, очень невзрачныхъ домишекъ. Не подумайте, впрочемъ, чтобы и этотъ домъ отличался особенно красивою внѣшностью. Быть можетъ, когда его только-что отстроили, имъ и гордились по праву, какъ честный бюргеръ, его владѣлецъ, такъ и соорудившій его архитекторъ. Но съ той поры прошло три или четыре вѣка, и прошло не безслѣдно для нашего дома. Онъ успѣлъ перекоситься, рѣзьба, украшавшая концы бревенъ, нѣсколько поистерлась, гербъ, высѣченный изъ камня надъ дубовою дверью, былъ почти неузнаваемъ. Но несмотря на все это, послѣдній владѣлецъ его, типографщикъ и газетный издатель, Петръ Шмицъ, былъ крѣпко къ нему привязанъ, и не промѣнялъ бы его ни на какой дворецъ, что, безъ сомнѣнія, объясняется тѣмъ обстоятельствомъ, что домъ этотъ съ незапамятныхъ временъ принадлежалъ его фамиліи, такъ что сестра его, Белла, подъ часъ поддавалась какому-то затмѣнью, и не шутя воображала, что старый дворянскій гербъ, красовавшійся надъ парадною дверью, былъ фамильнымъ гербомъ Шмицовъ. Но это было нестаточное дѣло; Шмицы, какъ оно и явствуетъ изъ ихъ имени, были истые бюргеры. Самъ Петръ Шмицъ не слишкомъ-то жаловалъ аристократію и каждый разъ, когда сестра его заводила рѣчь о фамильномъ гербѣ Шмицовъ, называлъ ее, смѣясь, старою дурою. Въ сущности, если судить съ общепринятой точки зрѣнія, то немногимъ чѣмъ могли Шмицы гордиться. Какая-то злая судьба преслѣдовала ихъ изъ рода въ родъ; правда, трудолюбивому и дѣльному Петру Шмицу удалось пустить въ ходъ старые типографскіе станки, помѣщавшіеся въ пристройкѣ позади дома; но, тѣмъ не менѣе, онъ хорошо помнилъ время, когда станки эти гуляли и все семейство кормилось небольшою лавочкою, въ которой продавались перья, бумага, сургучъ и чернила, приготовляемыя самимъ старикомъ Шмицомъ, по какому-то таинственному рецепту. Петръ Шмицъ, бывшій тогда еще мальчикомъ, помогалъ отцу составлять эти чернила; впослѣдствіи онъ говорилъ, что руки такъ навсегда и остались послѣ этого перепачканными, да и весь этотъ печальный періодъ онъ называлъ не иначе, какъ чернильнымъ пятномъ въ исторіи своего семейства, и утверждалъ, что всѣ воды Рейна не смоютъ этого пятна.

Когда сангвиническій, широкоплечій, приземистый Петръ Шмицъ попадалъ на эту тему, что, впрочемъ, случалось не часто, то его повидала обычная его неугомонная подвижность; случалось даже, что онъ на нѣсколько минутъ впадалъ въ меланхолію, конечно, не болѣе, какъ на нѣсколько минутъ, потому что ему было недосугъ поддаваться такимъ сентиментальнымъ прихотямъ. Затѣмъ, онъ раза два проводилъ рукою по своимъ посѣдѣвшимъ волосамъ, да, посѣдѣвшимъ, хотя ему едва-едва за четвертый десятокъ перевалило, насвистывалъ первые три четверти такта какой нибудь пѣсни и снова принимался за работу. Появилось же вышеупомянутое чернильное пятно на страницахъ фамильной исторіи Шмидовъ слѣдующимъ образомъ:

Лѣтъ тридцать тому назадъ недостатокъ работы и неимѣнье наличныхъ денегъ принудили старика, Антона Шмица, закрыть свою типографію и надъ тѣми самыми окнами, гдѣ теперь красуется надпись: «Контора Народнаго Вѣстника», прибить слѣдующую вывѣску: «продажа письменныхъ принадлежностей Антона Шмица.» Доведенный до такой крайности, старикъ уже не могъ дать своимъ дѣтямъ то образованіе, какое было хотѣлъ. Четырнадцатилѣтняго Евгенія взяли изъ гимназіи и отправили въ Тюрингенъ на машинную фабрику; сестру его, Веллу, которая была двумя годами старше, помѣстили въ одно помѣщичье семейство, жившее въ деревнѣ, съ тѣмъ, чтобы она изучила хозяйство. Младшія дѣти, Петръ и Маргарита, остались, конечно, дома; но и они должны были, по мѣрѣ силъ и возможности, помогать родителямъ. Петръ помогалъ отцу составлять чернила, двѣнадцатилѣтняя Маргарита хлопотала, вмѣстѣ съ болѣзненною матерью, за прилавкомъ. Тяжелыя времена настали для всего семейства. По сосѣдству развитіе письменности было далеко не такъ сильно, какъ бы того требовали интересы Шмицовъ. Мать все хворала да хворала, наконецъ умерла. Дѣтямъ не везло на чужбинѣ. Евгенію пришло время нести солдатскую службу; не по нраву пришлась она живому, безпечному прирейнскому уроженцу. Онъ нагрубилъ своему лейтенанту и, по приговору военнаго суда, былъ заключенъ на нѣсколько лѣтъ въ крѣпость. Белла, красивая и умная дѣвушка, вела безотрадную жизнь въ чужихъ людяхъ, мѣняя одно плохое мѣсто на другое, еще худшее. Старикъ, Антонъ Шмицъ, былъ изъ тѣхъ людей, которые не умѣютъ найтись ни въ горѣ, ни въ счастьи; всѣ эти непріятности только ожесточили его нравъ, и невеселое было дома житье Петру и Маргаритѣ. Но, при всемъ томъ, старикъ чистосердечно желалъ счастья своихъ дѣтей, преимущественно же счастья Маргариты, которая искони была его любимицей. Да и мудрено было не полюбить это очаровательное созданіе. Въ цѣломъ сосѣдствѣ ею гордились и называли ее не иначе, какъ «Красавицею Маргаритою.» Но всѣхъ болѣе гордился и любовался Маргаритою ея родной братъ, Петръ Шмицъ. Въ ней олицетворялась для него поэзія, она была ему единственною утѣхою среди всѣхъ невзгодъ его жизни. Одной ея улыбки, одного ея ласковаго слова было достаточно, чтобы заставить его позабыть и ворчанья отца и тяжелый, скучный, прозаическій трудъ; надежда, извлечь ее со временемъ изъ этого бѣдственнаго положенія покружить богатствомъ и довольствомъ, придавала ему силы для борьбы. И не тщетно напрягалъ молодой человѣкъ, въ борьбѣ съ судьбою, свои упорныя силы. Благодаря своему проницательному уму, онъ вскорѣ понялъ, что главная причина неуспѣшности отцовскаго предпріятія заключается въ его неумѣньи повести дѣло. Онъ предложилъ другой планъ, съ которымъ угрюмый отецъ поневолѣ долженъ былъ согласиться. Онъ сообразилъ, что приготовленіемъ чернилъ, даже въ самомъ благопріятномъ случаѣ, немного наживешь; въ тоже время ему пришло въ голову, нельзя ли посредствомъ болѣе раціональнаго способа выдѣлыванья тряпокъ, усовершенствовать и удешевить производство писчей бумаги. Онъ заперся въ своей холодной коморкѣ и тамъ, при свѣтѣ одинокаго сальнаго огарка, съ неутомимымъ рвеніемъ принялся за изученіе физики, химіи и механики. Черезъ нѣсколько времени онъ изобрѣлъ новую систему, достоинства которой были признаны и правительствомъ, выдавшимъ ему патентъ на десять лѣтъ. Теперь недоставало только капитала, чтобы привести въ исполненіе потомъ и кровью выработанную мысль. Нашелся и капиталъ. Старому, убитому горемъ, отцу никто не вѣрилъ ни гроша; но молодому человѣку съ небывалыми умными глазами и плотно сжатыми губами, умѣвшими подъ часъ говорить такъ убѣдительно, охотно давали и тысячи талеровъ. Старикъ не могъ помириться съ блескомъ новой звѣзды, встававшей надъ его развалившимся домомъ. Обидно ему было, что не имъ самимъ проложенными путями достигалась желанная цѣль. Съ того самаго дня, какъ въ пристройкѣ были поставлены новыя машины, онъ заперся въ своей комнатѣ и много ворчалъ про яйца, которыя-де вздумали курицу учитъ. Затѣмъ онъ слегъ въ постель и началъ поговаривать о высохшей травѣ, которая на то только и годится, чтобы ее бросить въ печь. Черезъ нѣсколько времени онъ умеръ и доктора такъ и не рѣшили, что собственно было причиною его смерти. Впослѣдствіи Петръ Шмицъ не шутя утверждалъ, что этою причиною были новыя машины. Но въ то время ему некогда было слишкомъ много горевать о смерти старика, котораго онъ, впрочемъ до конца не переставалъ любить и почитать. Устройство новаго дѣла поглощало цѣликомъ всѣ его силы: Петръ Шмицъ былъ изъ тѣхъ людей, которые умѣютъ ковать желѣзо пока оно горячо. Наконецъ-то ему открывалась возможность сдѣлать что нибудь для своихъ: для несчастнаго брата Евгенія, получившаго, по случаю какого-то счастливаго событія въ царствующемъ домѣ, помилованье за свой проступокъ, проступокъ который достаточно было бы наказать пятидневнымъ арестомъ, и за который онъ пять лѣтъ высидѣлъ въ тюрьмѣ; для сестры Беллы, изнывавшей среди самой суровой обстановки; наконецъ, и это было главное, для младшей любимой сестры Маргариты. Но странное дѣло! Чѣмъ радужнѣе становилось міросозерцаніе Петра Шмица, чѣмъ болѣе сіяло бодростью и надеждою его честное лицо, тѣмъ замѣтнѣе увядалъ румянецъ на щекахъ Маргариты, тѣмъ явственнѣе выступала на ея прелестномъ личикѣ какая-то грустная черта.

Долго не умѣлъ Петръ Шмицъ объяснить себѣ эту перемѣну въ сестрѣ. Сначала онъ было подумалъ, что она горюетъ объ отцѣ, но тутъ онъ припомнилъ, что Маргарита закручинилась еще за долго до смерти старика. Тогда ему пришло въ голову, что она скучаетъ среди этого пустого, мрачнаго дома и онъ предложилъ ей привести въ исполненіе давно задуманное намѣренье; выписать сестру Беллу. Но, къ удивленію его, Маргарита объ этомъ и слышать не хотѣла, и повторяла со слезами на глазахъ, что ей только въ одиночествѣ и можетъ быть хорошо. Тщетно ломалъ себѣ голову Петръ Шмицъ, на настоящій слѣдъ онъ все-таки не попадалъ быть можетъ потому, что самъ-то онъ, въ своей тяжелой трудовой жизни слишкомъ мало имѣлъ досуга на то, чѣмъ исключительно наполняется жизнь другихъ молодыхъ людей его лѣтъ. Онъ ни разу не былъ влюбленъ; его единственною сильною привязанностью была любовь къ Маргаритѣ и, какъ обыкновенно бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, онъ былъ вполнѣ убѣжденъ, что это исключительное чувство взаимно. На многочисленныхъ поклонниковъ своей сестры онъ взиралъ съ презрительною самоувѣренностью. Мысль, чтобы его красавица Маргарита могла влюбиться въ какого нибудь темнаго смертнаго, какого нибудь конторскаго писца, прокопченнаго табакомъ и налитаго пивомъ, казалась ему верхомъ нелѣпости, и онъ отъ души смѣялся надъ молодыми людьми, старавшимися понравиться его сестрѣ. Но не до смѣху ему было, когда одинъ изъ этихъ молодыхъ людей далъ ему однажды понять, что догадывается о причинѣ Маргаритиной недоступности, и что утѣшительнаго въ этомъ обстоятельствѣ нѣтъ ровно ничего для ея брата. Петръ вспыхнулъ и потребовалъ отъ молодого человѣка, чтобы онъ взялъ назадъ свои слова,, или же высказался вполнѣ, грозя въ противномъ случаѣ счесть его за безчестнаго лжеца. Молодому человѣку, поставленному въ такое положеніе, ничего болѣе не оставалось, какъ открыть Петру о связи, существовавшей между его сестрою и однимъ офицеромъ, лейтенантомъ Артуромъ фонъ-Гогенштейномъ. Петръ попробовалъ было посмѣяться надъ этимъ увѣреніемъ, но смѣхъ, почему-то, остановился у него въ горлѣ. Молодой человѣкъ, сообщившій ему этодъ фактъ, былъ его школьный товарищъ и извѣстенъ ему за честнаго малаго; къ тому же онъ былъ казначеемъ въ томъ полку, гдѣ служилъ лейтенантъ, и былъ посвященъ во всѣ офицерскія тайны. Впрочемъ, какъ утверждалъ казначей, отношенія Маргариты къ Артуру фонъ-Гогенштейну ни для кого уже не были тайною; о нихъ знало полъ-сосѣдства и офицеры, товарищи лейтенанта, пили на своихъ пирушкахъ за здоровье «Баллады», такъ прозвалъ полковой bel esprit красавицу-мѣщанку за ея темные, задумчивые глаза.

Что были тѣ слезы отчаянья, которыя Петръ проливалъ еще мальчикомъ надъ своими чернильными стклянками, въ сравненіи съ тѣмъ горемъ, которое постигло его теперь! Первою его мыслью было взять старый заржавленный пистолетъ, висѣвшій надъ его кроватью, и застрѣлить соблазнителя сестры какъ собаку. Но подумавъ, онъ рѣшилъ, что надо прежде отъ самой Маргариты добиться подтвержденія ходившихъ про нее слуховъ. И такъ, съ камнемъ на сердцѣ и каплями холоднаго пота на лбу, онъ отправился въ комнату сестры, гдѣ та сидѣла у окна и, подобно Гетевской Гретхенъ, слѣдила глазами за вечерними тучами, проносившимися надъ кровлями домовъ. Онъ подошелъ въ ней и проговорилъ тихимъ печальнымъ голосомъ: — Маргарита, что я тебѣ сдѣлалъ, что ты не захотѣла мнѣ довѣриться?

Онъ хотѣлъ еще что-то сказать, но не могъ и, закрывъ лицо руками, бросился въ кресло. Маргарита сразу поняла, что онъ уже все знаетъ. Ее схватило жгучее сознаніе своей неблагодарности къ лучшему, добрѣйшему изъ братьевъ. Она бросилась къ его ногамъ и проговорила рыдая: — Петръ, милый Петръ, прости меня! я не могла поступить иначе. — Жалобный звукъ знакомаго, милаго голоса заставилъ Петра очнуться. Онъ чувствовалъ, что на немъ лежитъ обязанность думать и дѣйствовать за двоихъ. Онъ быстро провелъ по глазамъ рукою, посадилъ рыдающую Маргариту къ себѣ на колѣни и далъ ей выплакать первый взрывъ отчаянья на его груди. Потомъ, когда ея слезы полились спокойнѣе, онъ заговорилъ съ нею кротко и ласково; во имя ихъ дружно прожитой молодости, во имя прошлаго горя, которое они привыкли дѣлить пополамъ, онъ заклиналъ ея подѣлиться съ нимъ и настоящимъ своимъ горемъ. И Маргарита, не безъ обильныхъ слезъ и не безъ частыхъ остановокъ разсказала ему романъ своей жизни.

Она открыла ему, что годъ тому назадъ она познакомилась съ Артуромъ фонъ-Гогенштейномъ, зашедшимъ однажды утромъ въ лавку купить сигарочницу. Послѣ того онъ часто сталъ навѣдываться въ лавку, то подъ тѣмъ, то подъ другимъ предлогомъ. Маргарита и не подозрѣвала, что она была виновницей этихъ посѣщеній, какъ лейтенантъ сунулъ ей однажды въ руку записку, въ которой говорилъ ей о своей любви. — Я хотѣла отдать тебѣ эту записку, продолжала она, — но у меня не хватило на это силъ, потому что… вѣдь и я его тоже любила.

При этихъ словахъ Петръ вздрогнулъ, но онъ совладѣлъ съ собою и спросилъ спокойнымъ голосомъ: — Что же было далѣе, Маргарита?

— Послѣ того я его нѣсколько времени не видала; онъ мнѣ писалъ, чтобы я лучше вовсе ему не отвѣчала, если я не раздѣляю его чувства. И такъ, я ему не отвѣчала, а онъ пересталъ ходить, по крайней мѣрѣ въ лавку, потому что я часто видала, какъ онъ проходилъ мимо нашего дома. Наконецъ, во время карнавала, когда я еще, помнишь, потеряла тебя въ толпѣ, мы вдругъ столкнулись съ нимъ лицомъ къ лицу. Онъ взялъ меня за руку и я ему не противилась; онъ спросилъ у меня, люблю ли я его? а я, сама себя не помня, отвѣчала ему: Да.

— А что было потомъ, Маргарита?

— Потомъ мы видѣлись съ нимъ нѣсколько разъ у моей пріятельницы, Элизы, братъ которой, какъ ты знаешь, служитъ ассистентомъ въ военномъ госпиталѣ, и онъ раза два провожалъ меня до дому.

— И это все, Маргарита?

— Видитъ Богъ, я ничего не утаила.

— И чѣмъ же, ты думаешь, все это кончится?

Маргарита снова принялась плавать. — Не знаю, отвѣчала она рыдая, — объ этомъ я никогда не думала.

— Неправда, Маргарита, кротко проговорилъ Петръ, — ты думала объ этомъ не разъ и, именно потому, что ты предвидѣла развязку, ты и была такъ печальна. Быть можетъ, порой тебѣ и казалось, что онъ на тебѣ и женится, но только этого не будетъ. Онъ не можетъ взять себѣ въ жены простую мѣщанку, потому что онъ офицеръ и невластенъ жениться на комъ ему заблагоразсудься, если бы даже онъ и желалъ жениться на тебѣ, въ чемъ я сильно сомнѣваюсь.

— Артуръ меня любитъ, и наше положеніе его также печалитъ, какъ и меня, отвѣчала Маргарита.

— А вотъ это мы скоро увидимъ, проговорилъ Петръ, вставая съ своего мѣста.

— Что ты хочешь дѣлать, Петръ? испуганно воскликнула Маргарита.

— Да ничего особеннаго; я только пойду къ нему и разъясню ваши отношенія съ нимъ.

— Я его никогда не оставлю, да и онъ меня не покинетъ, воскликнула Маргарита; въ эту самую минуту прощальный лучь заходящаго солнца упалъ на ея лицо; щеки ея горѣли, глаза блестѣли; въ эту минуту она была прекраснѣе, чѣмъ когда либо.

— Бѣдное, бѣдное дитя, сказалъ Петръ, цѣлуя ее въ лобъ.

— Не бойся, Маргарита, продолжалъ онъ, — я буду помнить, что у тебя нѣтъ ни отца, ни матери.

И съ опущенною головою, медленными, нетвердыми шагами онъ вышелъ изъ комнаты.

Артура фонъ-Гогенштейна въ этотъ вечеръ не было дома. Слѣдующій день было воскресенье и Петръ Шмицъ засталъ его какъ разъ передъ отправленіемъ на парадъ. Молодой человѣкъ былъ въ полномъ мундирѣ и Петръ Шмицъ не могъ не замѣтить его поразительную красоту, хотя ему въ эту минуту и не до того было. Впрочемъ, отъ него не ускользнуло какое-то выраженіе усталости и пресыщенія, проглядывавшее въ этихъ красивыхъ чертахъ.

Артуръ принялъ брата своей возлюбенной съ изысканною вѣжливостью; во всемъ его обращеніи было столько привѣтливости и такта, что Петръ долженъ былъ призвать на помощь всю свою твердость, чтобы не измѣнить своей рѣшимости. И такъ, онъ спокойно выслушалъ увѣренія лейтенанта въ чистотѣ его намѣреній, въ силѣ его привязанности къ Маргаритѣ, въ глубокомъ прискорбіи, съ которымъ онъ несетъ цѣпи, налагаемыя на него его проклятымъ званіемъ: затѣмъ, Петръ Шмицъ отвѣчалъ: — обо всемъ этомъ вамъ господинъ фонъ-Гогенштейнъ, не мѣшало бы подумать ранѣе, прежде чѣмъ вы рѣшились сдѣлать имя честной дѣвушки предметомъ праздной болтовни въ вашихъ офицерскихъ кружкахъ. Теперь же вопросъ поставленъ такъ: — въ чемъ заключаются ваши дальнѣйшія намѣренія? Вѣдь жениться вы не можете на моей сестрѣ?

— Боюсь, что нѣтъ, — чуть слышно проговорилъ Артуръ.

— Потому что, продолжалъ Петръ, — я не въ состояніи дать за сестрою двѣнадцати тысячь талеровъ, такъ, что ли? А у васъ, сколько мнѣ извѣстно, нѣтъ никакого состоянія; за то, какъ говоритъ молва, есть куча различныхъ обязательствъ, которыми вамъ, по той, либо по другой причинѣ, шутить не приходится.

При этихъ послѣднихъ словахъ лейтенантъ вспыхнулъ и собирался уже было заговорить: милостивый государь… но во взглядѣ Петра Шмица было столько спокойной рѣшимости, что онъ долженъ былъ отказаться отъ всякаго покушенія запугать его.

— Насколько въ этомъ правды, продолжалъ Петръ, — не знаю, но, какъ бы то ни было, ясно то, что вы на ней не можете жениться. А вслѣдствіе этого, такъ какъ я не желаю, чтобы на мою сестру указывали пальцами, я и требую отъ васъ честнаго слова, что вы, ни изустно, ни письменно, ни взглядомъ, ни знакомъ, не будете искать сближенія съ моею сестрою и употребите всѣ зависящія отъ васъ средства, чтобы возстановить ея доброе имя, смѣло и во всеуслышаніе объявляя ложью всякій намекъ на отношенія, будто бы существующія между вами и ею.

Артуръ слушалъ его въ раздумьи, опустивъ голову на руку.

— Этого слова я не могу вамъ дать, отвѣчалъ онъ снова выпрямляясь; — не могу, потому что я люблю Маргариту; мнѣ такъ же невозможно оторваться отъ нея, какъ и ей отъ меня. Господинъ Шмицъ, продолжалъ онъ, хватая своего собесѣдника за руку, — пожалѣйте вашу сестру, пожалѣйте насъ обоихъ. Не будьте болѣе жестокосерды, чѣмъ мои должники! Дайте мнѣ срокъ, дайте мнѣ время подумать. Или мало вамъ того, что нашъ братъ, связанный по рукамъ и по ногамъ преданіями своей касты, долженъ приносить себя въ жертву какому-то Молоху ложно понятой чести? Неужели и вы, счастливцы, стоящіе внѣ всѣхъ этихъ преградъ и свободные слѣдовать влеченію своего сердца, хотите своею враждебною подозрительностію надбавлять новую каплю горечи въ нашу чашу?

Петръ Шмицъ никогда не оставался глухъ къ тѣмъ доводамъ, которые другой человѣкъ могъ привести въ свою защиту; къ тому же, сознавая въ себѣ чувство ревнивой ненависти къ человѣку, любимому его сестрою, онъ считалъ себя обязаннымъ быть на сторожѣ противъ самого себя. Вслѣдствіе этого, онъ объявилъ лейтенанту, что, во избѣжаніе всякихъ обвиненій въ недоброжелательствѣ, онъ готовъ ему дать восемь дней сроку, чтобы онъ могъ обдумать свой рѣшительный отвѣтъ. Затѣмъ Петръ Шмицъ ушелъ, унося съ собою то же горе, съ которымъ пришелъ.

Но, въ промежутокъ этихъ восьми дней, случилось событіе, сильно отозвавшееся на положеніи лейтенанта. Отецъ его скоропостижно умеръ отъ удара, не оставивъ послѣ себя ничего, кромѣ значительныхъ долговъ, что, впрочемъ, никого не удивило, такъ какъ и отецъ и сыновья вели чрезвычайно расточительный образъ жизни.

Кредиторы покойнаго не разъ утѣшали себя надеждою, что холостой братъ ихъ должника, рейнфельденскій генералъ, разщедрится и заплатитъ долги брата; но эта надежда оказалась "тщетною. Генералъ объявилъ кредиторамъ, чтобы они убирались къ чорту, — а сыновьямъ своего брата, что они же помогали родителю доваривать вашу, пускай теперь сами ее и расхлебываютъ. Это было легче сказать, чѣмъ сдѣлать; но, такъ какъ нельзя было допустить, чтобы такой древній дворянскій родъ принялъ на себя всѣ послѣдствія своего легкомыслія, подобно остальнымъ смертнымъ, то правитель страны вступился въ это дѣло и спасъ представителей знатнаго рода отъ долговой тюрьмы, заплативъ долги ихъ изъ своей шкатулки; при этомъ, впрочемъ, онъ далъ облагодѣтельствованнымъ понять, что милость эта въ другой разъ не повторится.

Оба старшихъ брата, Гисбертъ, — теперешній полковникъ, и Филиппъ, — теперешній президентъ, поняли смыслъ намека и не замедлили имъ воспользоваться. Въ доказательство своего искренняго намѣренія порвать связь съ прошедшимъ, они женились, какъ только это дозволили приличія. Младшій братъ, Эрнестъ, самый отпѣтый изо всей семьи, сущій enfant terrible, вышелъ въ отставку (онъ служилъ въ военной службѣ, подобно своему брату Артуру) и отправился въ Америку, гдѣ, какъ онъ слыхалъ, можно было въ восемь дней дослужиться до генерала.

И такъ, оставался одинъ Артуръ, «красавецъ Гогенштейнъ», какъ всѣ его называли. Никто не сомнѣвался, что онъ извлечетъ выгоду изъ своей красоты и подцѣпитъ себѣ богатую невѣсту, съ помощью которой окончательно поправитъ свои растроенныя обстоятельства. Но случилось совсѣмъ иное.

Около четырехъ мѣсяцевъ прошло уже со времени смерти оберъ-президента, а Артуръ, повидимому, забылъ и думать объ обѣщаніи, данномъ имъ Петру. Петръ находилъ это, какъ нельзя болѣе естественнымъ при существующихъ обстоятельствахъ; только взгляды его милой Маргариты, все тревожнѣе и тревожнѣе обращавшіеся на него, по мѣрѣ того, какъ приходилъ срокъ ожидаемаго рѣшенія, сильно его заботили. Онъ силился, по возможности, вознаградить ее за все самою заботливою нѣжностью, но ничто не помогало, и на сердцѣ у него становилось все тяжелѣе и тяжелѣе, по мѣрѣ того, какъ онъ убѣждался въ невозможности излечить, Маргариту отъ ея страсти; а между тѣмъ, надо было, такъ или иначе, вырвать эту страсть изъ ея сердца; онъ не видѣлъ другого средства спасти ее.

Такъ сидѣли они однажды вечеромъ вдвоемъ. Былъ ноябрь мѣсяцъ; на дворѣ, вдоль тѣсной улицы, гулялъ осенній вѣтеръ; дождь хлесталъ въ небольшія оконныя стекла, оправленныя въ свинцовыя рамы, и въ трубахъ слышались какіе-то странные стоны, наводившіе страхъ. Никогда еще старый домъ не казался Петру такимъ унылымъ; отъ времени до времени онъ отрывался отъ своихъ счетовъ и поглядывалъ на сестру, сидѣвшую на противоположномъ концѣ стола; давно уже работа праздно лежала на колѣняхъ Маргариты и взглядъ ея былъ пристально устремленъ въ землю; и невольно пришло ея брату на умъ, что лучше бы dl сойти въ сырую могилу, чѣмъ влачить свои дни въ безвыходномъ горѣ.

Въ эту самую минуту вошла служанка и доложила, что какой-то незнакомый господинъ спрашиваетъ хозяина. Маргарита вскочила и, прижимая руку къ сердцу, обратила тревожный взглядъ на дверь. Петръ, подъ вліяніемъ того же предчувствія, поднялся съ своего мѣста и пошелъ на встрѣчу къ незнакомцу, высокая фигура котораго уже выступала за спиною горничной. Быстрымъ движеніемъ незнакомецъ очутился посреди комнаты, затворилъ за собою дверь и, бросившись къ ногамъ Маргариты, склонилъ къ ней голову на колѣни. Маргарита залилась слезами и, лаская эту любимую голову, поглядѣла на брата, улыбаясь садовъ слезы, какъ бы желая сказать: — вотъ видишь и для меня есть счастье въ жизни!

Такъ, по крайней мѣрѣ, понялъ Петръ этотъ взглядъ, такъ что, когда Артуръ фонъ-Гогенштейнъ поднялся на ноги и, подойдя къ вену, молча протянулъ ему руку, какъ бы не находя словъ для выраженія своихъ чувствъ, Петръ не устоялъ въ прежде принятомъ намѣреніи, никогда не касаться этой руки, и отвѣчалъ на его пожатіе.

Артуръ, въ качествѣ свѣтскаго человѣка, первый совладѣлъ съ собою и нарушилъ неловкое молчаніе. — Простите меня, господинъ Шмицъ, заговорилъ онъ, — что я, противъ вашего желанія, позволилъ себѣ переступить черезъ порогъ вашего дома; но потребность увидѣть Маргариту была во мнѣ такъ сильна, что я не могъ устоять противъ нея; я пришелъ вамъ сказать, что я, тверже, чѣмъ когда либо, рѣшился, будь что будетъ, не разставаться съ Маргаритой.

Маргарита бросилась въ объятія возлюбленнаго; Петръ принялся барабанить пальцами по столу и закусилъ нижнюю губу. Невозможность высказать лейтенанту, не огорчая сестру, все то, что онъ долженъ былъ высказать ему, какъ честный человѣкъ, ставила его въ тягостное затрудненіе. Онъ проклиналъ въ душѣ ловкую затѣю лейтенанта, который, устроивъ встрѣчу съ противникомъ подъ его же собственнымъ кровомъ, поставилъ себя въ самое выгодное для борьбы положеніе; а между тѣмъ, при взглядѣ на лицо Маргариты, сіявшее счастьемъ, онъ испытывалъ какое-то отрадное ощущеніе, какъ будто тяжелый, тяжелый камень спалъ у него съ сердца. Онъ чувствовалъ даже нѣкотораго рода гордость, что вотъ-де къ нему, темному плебею, пришелъ оберъ-президентскій сынъ, потомокъ знатной фамиліи, и пришелъ въ качествѣ скромнаго просителя.

Артуръ имѣлъ настолько такта, что пришелъ не въ мундирѣ, по поводу чего, Петръ во время разговора, замѣтилъ, что ему, Петру, гораздо пріятнѣе видѣть своего гостя въ статскомъ. — Вѣрьте мнѣ, отвѣчалъ на это Артуръ, — что я и самъ душою бы радъ былъ скинуть этотъ шутовской нарядъ, который мнѣ болѣе всего мѣшаетъ назвать Маргариту моею, да одна бѣда, куда я безъ него дѣнусь? Для Маргариты я былъ бы всѣмъ готовъ пожертвовать и шпагою, и мундиромъ, и общественнымъ положеніемъ; мало того, я не пожалѣлъ бы и самой жизни, если бы только жить не значило для меня любить ее.

И, обнявъ Маргариту за талію, онъ началъ ходитъ съ нею взадъ и впередъ по мало освѣщенной части комнаты; между тѣмъ, какъ Петръ сидѣлъ возлѣ самой лампы, подперевъ голову рукою и, все быстрѣе и быстрѣе, барабанилъ пальцами по столу, все крѣпче и крѣпче закусывалъ нижнюю губу. Вдругъ онъ поднялъ голову и заговорилъ:

— Такъ вы, господинъ фонъ-Гогенштейнъ, дѣйствительно любите мою сестру?

— Люблю-ли я ее! воскликнулъ лейтенантъ съ жаромъ, въ которомъ Пробивался, чуть замѣтный, оттѣнокъ театральности.

— Такъ ладно же, сказалъ Петръ, — я вамъ доставлю возможность на ней жениться;

Лейтенантъ съ удивленіямъ поглядѣлъ на Петра, потому что, говоря откровенно, возможность женитьба представлялась ему и въ этотъ вечеръ столь же сомнительною, какъ и четыре недѣли тому назадъ.

— Конечно, продолжалъ Петръ, — для этого съ вашей стороны потребуется извѣстная доля самоотреченія и мужества, не того мужества, которымъ щеголяете вы, господа военные, но того, въ которомъ нашему брату, мирному гражданину, приходится каждый божій день упражняться и которое, быть можетъ, по этой самой причинѣ цѣнится у насъ больше, чѣмъ у другихъ людей. Состоянія у меня, какъ я уже вамъ говорилъ, нѣтъ, за то есть у меня работа выгодная, хорошо окупающаяся работа; а одно другого стоитъ. Отъ васъ зависитъ раздѣлять со мною и эту работу и приносимый ею барышъ. Вы въ однихъ лѣтахъ со мною и получили гораздо лучшее образованіе, чѣмъ я. То, что мнѣ стоило годы усидчиваго труда, чтобы себѣ усвоить, я могу передать вамъ въ нѣсколько недѣль. Будьте моимъ компаньономъ. Мнѣ нуженъ человѣкъ, который помогалъ бы днѣ въ работѣ и, въ тоже время, умѣлъ бы поддерживать кредитъ нашего дѣла передъ публикой съ тою ловкостью, которой мнѣ, неотесанному простолюдину, не достаетъ. Сколько именно вы теряете, соглашаясь на мое предложеніе, этого я, конечно, не въ состояніи разсчитать; на то же, что вы черезъ него выигрываете, мнѣ вамъ нечего указывать, вы и безъ меня знаете.

Въ первую минуту Артуръ чуть не разсмѣялся на это странное предложеніе; только знаніе свѣтскихъ приличій удержало его отъ этой неловкой выходки. Къ тому же, онъ искренно любилъ Маргариту, да и обстоятельства его, несмотря на оказанную его семейству монаршую милость, были таковы, что, рано или поздно, онъ долженъ былъ опасаться, что его принудятъ взять отставку; такъ не лучше ли было взять ее добровольно? Съ честнаго лица Петра онъ перенесъ свой взглядъ на темные глаза Маргариты, устремленные на него съ выраженіемъ тревожнаго ожиданія, потомъ снова взглянулъ на Петра и проговорилъ: — я готовъ на все, что только въ моей власти, лишь бы доказать чистоту моихъ намѣреній.

Маргарита радостно бросилась ему на шею; Петръ протянулъ ему руку, на этотъ разъ, отъ всей души, потому что Петръ Шмицъ, разъ уже на что нибудь рѣшившись, не отступалъ ни передъ какими послѣдствіями, вытекавшими изъ принятаго имъ рѣшенія.

Нѣсколько недѣль спустя, въ аристократическихъ салонахъ города съ изумленіемъ заговорили о томъ, что "красавецъ Гогенштейнъ вышелъ въ отставку и женится на хорошенькой мѣщаночкѣ: поговаривали также о томъ, что бывшій лейтенантъ становится тайнымъ компаньономъ своего будущаго шурина и собирается (такъ, по крайней мѣрѣ, острили на его счетъ нѣкоторые злые языки) поставлять своимъ заимодавцамъ бумагу собственнаго издѣлія, чтобы было имъ на чемъ писать свои побудительныя посланія къ нему.

Негодованіе и изумленіе аристократическихъ салоновъ, по поводу этой скандальной исторіи, не знало предѣловъ. Рейнфольденскій генералъ объявилъ, что «этотъ оборвышъ, конечно, разсчитываетъ на его помощь въ своемъ предпріятіи; но что онъ, генералъ, не желаетъ имѣть никакого дѣла съ тряпьемъ, ни въ сыромъ, ни въ обработанномъ видѣ. Братья Артура умоляли его бросить предпріятіе, которое должно было наложить клеймо на весь ихъ родъ, и совѣтовали, ужъ если ему дѣйствительно нѣтъ другого выхода, послѣдовать примѣру меньшого брата и эмигрировать.

Артуръ фонъ-Гогенштейнъ былъ не изъ сильныхъ характеровъ; не легко ему было слушать увѣщанія родственниковъ и насмѣшки товарищей; не прошло и двадцати-четырехъ часовъ послѣ того, какъ безвыходность его положенія и неожиданное стеченіе обстоятельствъ исторгли у него роковое рѣшеніе, и онъ уже горько въ немъ раскаивался; но, какъ характеръ слабый, онъ не рѣпшея повернуть назадъ, потому что сознавалъ, что зашелъ уже слишкомъ далеко.

Петръ Шмицъ началъ съ того, что часть капитала, столь необходимаго ему для веденія дѣла, употребилъ на уплату долговъ своего компаньона и на покупку приданаго сестрѣ. Себѣ же онъ оставилъ только главную долю труда и заботъ. Наши компаньоны могли служить олицетвореніемъ извѣстной басни о карликѣ и великанѣ, пустившихся странствовать по свѣту. Тѣмъ не менѣе, дѣло шло, благодаря неутомимой дѣятельности и промышленному генію Петра, довольно сносно, и Петръ не подумалъ бы роптать на свою судьбу, если бы вскорѣ не оказалось, что въ награду за всѣ жертвы, которыя онъ принесъ, счастью своей сестры, между нимъ и этою сестрою возникло отчужденіе, становившееся съ каждымъ днемъ все полнѣе и полнѣе. Да не подумаетъ читатель, чтобы Маргарита была сознательно неблагодарна; далеко нѣтъ! Но дѣло въ томъ, что любовь и справедливость рѣдко уживаются въ одномъ сердцѣ, и что во всѣхъ раздорахъ, возникающихъ между мужемъ и братомъ, можно навѣрное поручиться, что сочувствіе женщины будетъ на сторонѣ перваго. А раздоры между Артуромъ фонъ-Гогенштейномъ и Петромъ Шмидомъ были, къ сожалѣнію, дѣломъ нерѣдкимъ. Молодой дворянинъ освоился съ своимъ новымъ родомъ жизни съ такою легкостью, что самъ Петръ не могъ надивиться; но медленный, тяжелый, усидчивый трудъ былъ ему не по душѣ; ему гораздо болѣе нравилась легкая и сильно возбуждающая игра, называемая спекуляціей, игра, въ которой все зависитъ отъ счастья. — Стоитъ-ли по цѣлымъ годамъ хлопотать изъ-за того, чего можно достигнуть въ какія нибудь сутки? — говаривалъ онъ, и неотвязно приставалъ въ шурину, чтобы онъ пускался въ такія предпріятія, въ которыхъ онъ могъ разомъ нажиться, но могъ и потерять все, что имѣлъ; само собою разумѣется, Петръ не соглашался на подобный рискъ. Случалось-ли послѣ этого, что дѣла шли хуже обыкновеннаго, что цѣны на бумагу падали, или другое какое неблагопріятное стеченіе обстоятельствъ, онъ изливалъ свою досаду на шурина въ горькихъ упрекахъ Маргаритѣ: — Благодари за все это своего братца, который положилъ себѣ зарокъ оставаться нищимъ. Оно конечно: буржуа всегда останется буржуа; смѣлость — дѣло природное, ни научиться, ни разучиться ей нельзя.

За этимъ разногласіемъ, вскорѣ воспослѣдовалъ между обоими компаньонами открытый разрывъ, и воспослѣдовалъ, притомъ, при такихъ обстоятельствахъ, которыя не могли не наложить на бывшаго дворянина позорное клеймо во мнѣніи Петра Шмица, да и вообще всѣхъ честныхъ людей. Дѣло было вотъ какъ: безъ вѣдома Петра, Артуръ пустился на свой собственный счетъ и на свой рискъ въ спекуляцію, имѣвшую необыкновенно счастливый результатъ, такъ что Артуръ сразу сдѣлался почти богачекъ. Петръ ничего этого не зналъ и Артуръ о своемъ намѣреніи выйти изъ фирмы объявилъ ему не ранѣе, какъ получивъ извѣстіе о благопріятномъ исходѣ своей биржевой игры; предлогомъ къ этому разрыву онъ выставилъ недоразумѣніе, давно уже тянувшееся между Петромъ и имъ и преднамѣренно раздутое Артуромъ въ ссору. Измѣна была тѣмъ чернѣе, что какъ разъ въ эту минуту, по всей Германіи кредитъ былъ сильно подорванъ Іюльской революціей и дѣла фирмы стояли очень плохо.

Само собою разумѣется, что счастливый игрокъ вышелъ правъ во мнѣніи свѣта, который и въ настоящемъ случаѣ, какъ и всегда, готовъ былъ преклониться передъ успѣхомъ. Черезъ нѣсколько времени Артуръ фонъ-Гогенштейнъ занялъ въ городѣ самое почетное положеніе. Правда, доступъ въ аристократическіе дома былъ ему по прежнему закрытъ; но обстоятельство это было только новымъ поводомъ для буржуазіи встрѣтить его съ распростертыми объятіями. Либерализмъ былъ тогда въ модѣ, и дешевое вольнодумство, которымъ щеголялъ Артуръ фонъ-Гогенштейнъ съ досады на систематическое, неумолямое презрѣніе, которое выказывали ему родичи и всѣ члены его сословія, доставило ему, безъ особенныхъ хлопотъ, репутацію человѣка дѣльнаго я обладавшаго хорошимъ направленіемъ. О томъ же, что Артуръ ставилъ себѣ въ заслугу образъ дѣйствій, вынужденный у него суровой необходимостью, никто и не догадывался; еытый буржуа чувствовалъ себя польщеннымъ, когда маленькая, нѣжная рука столбового дворянина дружески пожимала его неуклюжую лапу. Его избрали сначала городскимъ депутатомъ, потомъ, когда мѣсто штатрата сдѣлалось вакантнымъ, буржуазія настояла на томъ, чтобы вакантное мѣсто было отдано превосходному, обходительному человѣку, который горой стоялъ за интересы средняго сословія. Правительство, хорошо понимавшее, чего можно было въ наихудшемъ случаѣ опасаться отъ либерализма какого нибудь фонъ-Гогенштейна, утвердило выборъ буржуазіи.

Пока Артуръ фонъ-Гогенштейнъ вкушалъ, такимъ образомъ, дешево доставшіеся ему каштаны, тотъ самый человѣкъ, который вытаскивалъ ему ихъ изъ огня, теръ по прежнему свою старую лямку я не видѣлъ себѣ другой награды, кромѣ той, которая дается спокойною совѣстью. Вскорѣ послѣ замужества Маргариты, Петръ Шмицъ взялъ въ себѣ въ домъ сестру Беллу. Милое, глубоко-честное существо была эта дѣвушка и всею душею привязалась она къ брату, но все же она не могла замѣнить ему потерянную. Къ тому же, и здоровье бѣдной дѣвушки сильно пострадало отъ вынесеннаго ею многолѣтняго рабства, такъ что Петръ, вмѣсто сильной помощницы, которая была тамъ нужна ему при его сложномъ хозяйствѣ, имѣлъ на рукахъ больную, требовавшую самаго внимательнаго ухода, такъ какъ и душа ея пострадала едва ли не болѣе, чѣмъ тѣло. При всѣхъ своихъ прекрасныхъ душевныхъ свойствахъ, она мучила и себя и окружающихъ своимъ пессимизмомъ и болѣзненною раздражительностью; къ этому присоединялась безумная ровность, которою она преслѣдовала своего несчастнаго брата. Она не могла ему простить ту исключительную привязанность, которую онъ, несмотря ни на что, продолжалъ питать къ Маргаритѣ. Мало того, она мучилась постояннымъ опасеніемъ, чтобы добродушный и довѣрчивый Петръ какъ нибудь не попался въ сѣти хитрой кокетки, и въ каждой хорошенькой дѣвушкѣ, осмѣлившейся оказывать ему вниманіе, видѣла соперницу, покушавшуюся занять мѣсто хозяйки за его столомъ.

Бѣдный Петръ! До того ли ему было, чтобы думать о женитьбѣ и, ко всѣмъ своимъ заботамъ, взваливать себѣ на шею еще новую и далеко нешуточную? Кажется, кому бы и знать было, какъ не Беллѣ, чего ему стоило не допускать свое дѣло до остановки, да еще поддерживать бѣдствовавшаго брата Евгенія.

Братъ Евгеній, по выходѣ изъ тюрьмы, возвратился къ своему прежнему занятію, — сооруженію машинъ; онъ нашелъ себѣ мѣсто главнаго мастера на одной машинной фабрикѣ, снискалъ расположеніе фабриканта, женился на его дочери и сдѣлался компаньономъ, а по смерти тестя и единственнымъ хозяиномъ фабрики. Но злая судьба преслѣдовала Евгенія Шмица. Все бы на свѣтѣ ему удавалось, если бы только случайно обстоятельства не слагались ему прямо во вредъ. Въ непосредственномъ его сосѣдствѣ машинныя фабрики выростали, какъ грибы, и Евгеній, неимѣвшій въ рукахъ большого капитала, не могъ выдерживать конкуренцію. Дѣла его шли все хуже и хуже, и наконецъ… Ну, наконецъ пришлось, по обыкновенію, обратиться за помощью въ Петру. Петръ помогъ ему и совѣтомъ и деньгами, и если бы Евгеній такъ же охотно послѣдовалъ братнину совѣту, какъ онъ взялъ его деньги, то, можетъ статься, дѣла бы и пошли на ладъ. Но Евгеній часто поступалъ очертя голову, былъ добродушенъ, легко поддавался на обманъ и фабрика его вскорѣ превратилась для Петра въ бездонную пропасть, безъ жалости поглощавшую всѣ его трудовыя денежки. Одно только и утѣшало Петра во время поѣздокъ въ Тюрингенъ, предпринимаемыхъ имъ по случаю періодическихъ несчастій, постигавшихъ его брата, то была единственная дочка Евгенія, Оттилія, наслѣдовавшая отъ отца, прирейнскаго уроженца, его темныя кудри, и отъ матери ея большіе, голубые, чисто германскіе глаза. Въ промежутки этихъ поѣздокъ племянница подростала все выше и выше и, съ каждымъ пріѣздомъ, все крѣпче и крѣпче привязывался въ ней дядя.

Годы шли своими неслышными шагами, оставляющими, между тѣмъ, такіе глубокіе слѣды. Старые домъ какъ-то еще болѣе осѣлся и окна его глядѣли, если возможно, еще подслѣповатѣе. Глубокія морщины избороздили низкій, прямой лобъ Петра и легли складками вокругъ его плотно сжатыхъ губъ. Жесткіе, все еще густые волосы его совсѣмъ посѣдѣли. Послѣднее обстоятельство имѣло успокоивающее вліяніе на тетушку Беллу: она не въ такой уже мѣрѣ предавалась теперь опасенію, чтобы пожилой братъ ея не сдѣлалъ того шага, который, она была въ томъ убѣждена, долженъ былъ сдѣлать его несчастнѣйшимъ человѣкомъ на весь остатокъ его дней. За то ее донимали ревматизмы, да старая ревность въ Маргаритѣ, — ревность, остававшаяся и до сихъ поръ во всей своей силѣ, несмотря на то, что отношенія между Петромъ и штадтратомъ дошли до послѣдней степени натянутости, такъ что братъ съ сестрой почти и не видѣлись, и даже Вольфгангъ, такъ охотно бывавшій въ домѣ своего дяди, ходилъ все рѣже и рѣже.

Еще легче сносилъ бы Петръ отчужденіе и разлуку, еслибы у него была увѣренность, что Маргарита счастлива; но этой-то увѣренности ему, по многимъ причинамъ, и не доставало. Во-первыхъ, онъ твердо былъ убѣжденъ про себя (хотя никому, конечно, этого не высказывалъ), что никто, кромѣ его, неспособенъ любить и цѣнить Маргариту, такъ какъ она того заслуживаетъ, и всѣхъ менѣе ея мужъ. Все могъ извинить Петръ, кромѣ безчестности; а ею-то и провинился передъ нимъ его зять. Человѣкъ же безчестный, по мнѣнію Петра, не могъ любить, такъ какъ въ его глазахъ любовь и истина были въ сущности одно и тоже. къ тому же, отъ его зоркаго взгляда не ускользнуло, что скорбное выраженіе, свойственное прекрасному лицу Маргариты, становилось съ годами все рѣзче и рѣзче, а въ рѣдкія свои встрѣчи съ сестрою, онъ подслушалъ не одинъ невольный вздохъ, говорившій о многолѣтнемъ страданіи.

Но болѣе всего тревожили Петра недобрые слухи, ходившіе въ нѣкоторыхъ кружкахъ, будто господинъ фонъ-Гогенштейнъ не совсѣмъ-то чисто ведетъ свои дѣла, и будто его благосостояніе не совсѣмъ-то надежно. Никто не осмѣливался обвинить штадтрата открыто въ безчестномъ поступкѣ; но передавали другъ другу на ухо, что свои деньги, когда онѣ у него водятся, онъ отдаетъ за черезъ-чуръ уже высокіе проценты, и въ безденежье (этотъ же грѣхъ, какъ утверждали, водился за нимъ и того чаще) поднимался на такія штуки, на которыя ни за что не рѣшился бы ни одинъ солидный негоціантъ; поговаривали также, что онъ не оказываетъ ни малѣйшей пощады своимъ должникамъ и, въ тоже время, не слишкомъ-то торопится уплатою своихъ собственныхъ долговъ. Каждый пожималъ плечами, когда разговоръ заходилъ о штадтратѣ, а это былъ ножъ вострый для Петра; который не столько сокрушался о зятѣ, сколько о сестрѣ.

Такъ насталъ 1848 годъ и принесъ съ собою Петру новую жизнь и новую дѣятельность. Съ давнихъ поръ уже, какъ и подобало такому честному, энергическому человѣку, онъ душею былъ преданъ дѣлу свободы, и втеченіе многихъ лѣтъ лелѣялъ мысль о томъ, какъ бы заставить послужить этому дѣлу свои типографскіе станки, такъ долго гулявшіе въ пристройкѣ позади его дома. Тысяча восемьсотъ сорокъ осьмой годъ далъ ему возможность осуществить эту завѣтную мечту. Нашлись теперь безъ труда богатые люди, готовые пожертвовать на пользу общую часть своего достатка; въ какихъ нибудь восемь дней составился на акціяхъ капиталъ, необходимый для задуманнаго Петромъ предпріятія. Такъ же скоро нашелъ Петръ и главнаго редактора для своего „Народнаго Вѣстника“ въ лицѣ давнишняго своего друга, доктора Бернгарда Мюнцера. Восемнадцатое марта застало газетную дѣятельность, честь нашихъ друзей, въ полномъ разгарѣ, и Петръ Шмицъ весело потиралъ себѣ руки, чего уже давно-давно за нимъ не бывало.

Около мѣсяца спустя, въ самый разгаръ народнаго волненія, по случаю предстоявшихъ выборовъ, когда Петру Шмицу не доставало двадцатичасовой работы, для исполненія лежавшихъ на немъ многосложныхъ обязанностей издателя газеты, вице-президента демократическаго общества и члена нѣсколькихъ комитетовъ, — изъ Тюрингена пришло извѣстіе, нанесшее Петру тяжелый ударъ я заставившее его поскакать туда, не теряя ни минуты.

Дѣло было въ томъ, что роковая звѣзда, преслѣдовавшая Евгенія Шмица всю его жизнь, достигла своего зенита; а затѣмъ внезапно померкла на вѣки, но съ нею вмѣстѣ погасла и жизнь Евгенія. Въ одно прекрасное утро, онъ стоялъ посреди своей фабрики и весело разговаривалъ съ своимъ главнымъ машинистомъ о томъ, что вотъ дѣла фабрики начинаютъ съ нѣкотораго времени замѣтно поправляться; на бѣду онъ остановился какъ разъ возлѣ колеса, которое притянуло его къ себѣ за одну изъ полъ. сюртука, я однимъ взмахомъ всего изломало. По счастью, Оттиліи не было дома, когда вынули изъ страшныхъ объятій машины размозженные останки ея отца; она гостила у одной своей знакомой. Главный машинистъ, честный малый, коротко знавшій Петра, написалъ послѣднему письмо, въ которомъ, извѣщая его объ ужасномъ событіи, просилъ пріѣхать, какъ можно скорѣе, такъ-какъ присутствіе его во всѣхъ отношеніяхъ было бы весьма желательно. Петръ, слишкомъ хорошо узнавшій значеніе подчеркнутаго слова, набилъ себѣ въ карманы столько денегъ, сколько только могъ вынуть изъ оборота» наскоро переговорилъ съ докторомъ Мюнцеромъ, объявилъ сестрѣ Беллѣ, что пробудетъ въ отлучкѣ никакъ не болѣе восьми дней, по истеченіи которыхъ вернется съ Оттиліей, и поручилъ ей, какъ можно осторожнѣе, приготовить Маргариту къ извѣстію о смерти ея брата. Белла поплавала и заклинала Петра не скидать, ни подъ какимъ видомъ, фланелевую фуфайку, да позаботиться, чтобы и Оттилія потеплѣе одѣлась на дорогу; затѣмъ они простились и Петръ пустился въ путь.

XII.

Въ тотъ самый вечеръ, когда Вольфгангъ простился у калитки парка съ Бальтазаромъ Шмальгансъ, тетушка Белла, какъ ее называли въ сосѣдствѣ старъ и младъ, сидѣла у окна своей комнаты и вышивала по канвѣ. На дворѣ заходящее весеннее солнце обливало своимъ розовомъ блескомъ кровли домовъ, тѣсно и въ безпорядкѣ жавшихся другъ къ другу въ старомъ прирейнскомъ городѣ. Но въ низкой комнатѣ, выходившей на узкую улицу, начинало уже темнѣть; только пространство въ непосредственномъ сосѣдствѣ окна выдавалось еще свѣтлымъ пятномъ, такъ что каждому, кто вошелъ бы въ комнату, тетушка Белла представилась бы въ самомъ выгодномъ освѣщеніи. А тетушка Белла вовсе была не прочь, чтобы добрые люди видѣли ее при самомъ выгодномъ освѣщеніи; несмотря на свои сорокъ восемь лѣтъ; она еще далеко не отреклась отъ всяческихъ тщеславныхъ помысловъ. У нея были темные, Шмицовскіе волосы, и темные, живые, Шмицовскіе глаза. Послѣдніе, правда, у нея нѣсколько впали и давно утратили, по милости горя и болѣзней, свой бывалый блескъ; но все же можно "было видѣть, что эти глаза, полускрытые теперь подъ нависшими вѣками, лѣтъ двадцать, двадцать-пять тому назадъ, были очень хороши; да и теперь еще, стоило какому нибудь сильному чувству заговорить въ тетушкѣ Беллѣ, а это случалось нерѣдко, и въ нихъ тотчасъ же загорался отблескъ бывалаго огня. Но пуще всего гордилась тетушка Белла своимъ станомъ, дѣйствительно сохранившимъ на диво всю свою юношескую стройность. Вообще говоря, почтенная дѣвица, если вы ее видѣли прифранченную и издали, могла и до сихъ поръ производить пріятное впечатлѣніе для глаза.

Но въ тотъ вечеръ, о которомъ идетъ рѣчь, тетушкѣ Беллѣ некогда было позаботиться о своемъ туалетѣ. Отъ Петра было получено письмо, въ которомъ онъ писалъ, что пріѣдетъ съ Оттиліей на другой день утромъ, и у тетушки Беллы, которая ожидала его цѣлымъ днемъ позднѣе, было хлопотъ полны руки. Пользуясь отсутствіемъ брата, она предприняла генеральную чистку всего дома и кое-какіе другіе великіе хозяйственные подвиги, по милости которыхъ нѣсколько позамѣшкалась остальными нужными распоряженіями, а потому и должна была наверстывать потерянное время. У тетушки Беллы былъ тотъ же энергическій, жаждущій дѣятельности характеръ, какъ и у Петра; свое горе о погибшемъ братѣ и заботу о бѣдной сироткѣ Оттиліи она старалась забыть за работою, и это ей отчасти удалось. Но за хлопотами она такъ и не принималась за другое дѣло, которое обѣщалась кончитъ къ вечеру того же дня, и которое, слѣдовательно, надоѣло кончить во что бы то ни стало, потому что тетушка Белла не любила шутить даннымъ словомъ. — И такъ, вотъ по какой причинѣ она сидѣла у окна съ очками на носу и, при свѣтѣ погасавшаго дня, такъ усердно вышивала по канвѣ.

Не спроста занималась тетушка Белла этими канвовыми работами. Она изготовляла ихъ не малое количество, пользуясь для этого каждою досужею минутою, выдававшеюся между остальныхъ ея занятій. Вышивала она не для собственнаго удовольствія и не для удовольствія другихъ: по крайней мѣрѣ, не въ этомъ была ея ближайшая цѣль; тетушка Белла работала за деньги. До обстоятельство это хранилось въ глубокой тайнѣ, и добрая душа вполнѣ была убѣждена, что ни единый смертный не догадывается въ чемъ дѣло. Оффиціально зналъ объ этомъ одинъ только Петръ. Нѣсколько дней послѣ того, какъ тетушка Белла переѣхала къ нему въ домъ, она объявила ему: — не дѣло, Петръ, чтобы ты работалъ одинъ за насъ всѣхъ. У тебя и безъ того много заботъ, и сердце мое надрывается, какъ подумаю, что и я взвалюсь тебѣ на плечи. Какъ я до сихъ поръ жила своимъ трудомъ, такъ и теперь хочу жить. Конечно ученье мое было плохое; что я и знала въ школѣ изъ французскаго, то давно уже успѣла перезабыть, а начинать ученье съ изнова — года мои ушли. Но я когда-то хорошо умѣла вышивать по канвѣ; вкусу и умѣнья располагать цвѣта у меня довольно; такъ вотъ я и буду вышивать за деньги. Затѣмъ она изложила Петру придуманный ею планъ, который состоялъ въ слѣдующемъ: работы свои она намѣревалась поставлять въ магазинъ издѣлій подобнаго рода. Но, такъ какъ брату ея могло повредить, если бы въ городѣ стали говорить, что онъ родную сестру не можетъ содержать на свои деньги, то она рѣшилась повести не прямо отъ своего имени, а выдавая себя за повѣренную одной знатной дамы, будто бы находящейся въ настоящую минуту въ большей нуждѣ.

Выслушавъ сестру, Петръ Шмицъ весело расхохотался и объявилъ Беллѣ, что — она глупа! развѣ она не видитъ, ужь воли дѣло пошло между ними на счеты, что она ему втрое больше помогаетъ въ хозяйствѣ, чѣмъ какая нибудь экономка, которую бы онъ долженъ былъ нанимать за дорогія деньги! къ тому же, продолжалъ онъ, дѣда его еще, слава Богу, не токъ плохи, чтобы единственная остававшаяся ему сестра (тутъ онъ глубоко вздохнулъ я провелъ рукою по волосамъ) должна была для своего прокормленія портить глаза надъ проклятыми вышиваньями. Впрочемъ, заключилъ онъ, если она непремѣнно хочетъ, то пускай попробуетъ; не бось скоро надоѣстъ.

Но въ послѣднемъ отношеніи Петръ сильно ошибался; да и вообще, ему не доставало въ пониманіи характера этой сестры — характера столь родственнаго его собственному, — той проницательности, съ которою онъ схватывалъ тончайшія особенности въ болѣе идеальной, но далеко не столь сильной и богатой натурѣ Маргариты. Белла съ тою же упорною энергіею преслѣдовала разъ задуманный планъ, съ какою братъ ея умѣлъ приводить въ исполненіе свои собственные замыслы. И такъ же строго, а пожалуй и того строже, хранила она свое инкогнито передъ фирмою, дававшею ей работу, передъ пріятельницами, передъ слугами, — передъ цѣлымъ свѣтомъ, хотя цѣлый свѣтъ давнимъ давно зналъ въ чемъ дѣло. Невѣроятныя усилія употребляла тетушка Белла для прикрытія своей тайны, которую всякій угадывалъ, хотя, изъ уваженія въ ней, никто и виду этого не показывалъ. Эта женщина, сама честность и прямота, прибѣгала къ безчестнымъ выдумкамъ: она торговалась съ хозяйкой магазина изъ-за какого нибудь гроша, подъ тѣмъ предлогомъ, что не знаетъ, согласится-ли знатная дама сбавить цѣну съ своихъ рукодѣлій; приходившимъ въ ней знакомымъ она старалась отвести глаза, разсказывая имъ про небывалыхъ родственниковъ, проживавшихъ въ Америкѣ, въ Австраліи и въ Китаѣ, которымъ она, будто бы, вышивала въ подарокъ это несмѣтное количество памятныхъ книжекъ, сигарочницъ, кисетовъ, дорожныхъ сумокъ и проч. Разъ она, видите-ли, записалась въ члены богоугоднаго общества, которое взялось поставлять напрестольныя покровы на мысъ Доброй Надежды; въ другой разъ, она была членомъ иного общества, предпринявшаго снабжать сиротъ, выпускаемыхъ изъ пріюта, вышитыми туфлями, иносказательно выражая этимъ желаніе, чтобы имъ мягко ступалось по жизненному пути. Послѣ каждой подобной выдумки совѣсть тетушки Беллы начинала тревожиться; но одного взгляда на полустершійся каменный гербъ, красовавшійся надъ парадною дверью дома, было достаточно, чтобы возвратилось ея прежнее спокойствіе. Если этотъ гербъ не былъ фамильнымъ гербомъ Шмицовъ, владѣвшихъ домомъ впродолженіи цѣлаго столѣтія, то кому же онъ могъ принадлежать? На этотъ вопросъ никто не могъ отвѣтить, а потому тетушка Белла и рѣшила, пока онъ не разъяснится совершенно удовлетворительно, считать гербъ своимъ, Шмицовскимъ.

Для представительница же такого знаменитаго древняго рода гораздо извинительнѣе било извернуться маленькою ложью, чѣмъ сознаться въ той унизительной истинѣ, что она работаетъ за грошовую плату наравнѣ съ какой нибудь обыкновенной швеей.

И такъ, тетушка Белла сидѣла у окна и спѣшила кончить работу къ сроку, назначенному таинственной дамой. Мысль ея, между тѣмъ, не переставала дѣятельно работать. Она думала о томъ, какъ перепугалась бѣдная Оттилія, когда ей сказали, что отца ея уже нѣтъ болѣе въ живыхъ, о томъ, какъ-то приметъ это извѣстіе сестра Маргарита, и не лучше-ли бы она, Белла, поступила, если бы вмѣсто того, чтобы послать ей записку, сама къ ней сходила?

Страннымъ казалось ей со стороны Маргариты, что она и не подумала навѣстить сестру по полученіи рокового извѣстія.

— Точно Мы всѣ ей стали чужіе, подумала она. — А что это было за милое, кроткое, ласковое дитя! — Затѣмъ мысль Беллы перенеслась на фланелевую куртку Петра; онъ, конечно, не преминетъ въ такую жаркую погоду ее скинуть, вслѣдствіе чего схватитъ себѣ, навѣрное, сильнѣйшій ревматизмъ, а можетъ статься, и того хуже, — нервную горячку или тифъ, да пожалуй умретъ.

Потомъ тетушку Беллу взяла забота о томъ, что-то станется съ нею и съ бѣдною Оттиліею, если Петръ дѣйствительно умретъ, старый домъ продадутъ и обѣ онѣ принуждены будутъ жить на чужой сторонѣ? Да какъ еще на бѣду у нея совсѣмъ отнимутся руки, такъ что она не въ состояніи будетъ работать. И вотъ она вынуждена лечь въ больницу, умираетъ въ больницѣ, ее вскрываютъ, или, о ужасъ! ошибкою хоронятъ заживо! она очнулась въ гробу, она чувствуетъ надъ собою гробовую крышу, знаетъ, что надъ нею насыпано земли на шесть футовъ, и что вопли ея замрутъ въ душной могильной тьмѣ!

Тетушка Белла до того погрузилась въ созерцаніе этой ужасающей картины, что и не замѣтила, какъ вмѣсто одной тѣни взяла другую, такъ что ей предстояло распарывать все, что она нашила за послѣднія десять минутъ.

Въ отчаяніи она скинула очки и уронила работу къ себѣ на колѣни. — Видно, я въ недобры? часъ родилась, проговорила она съ досадой. — Все-то мнѣ не удается!.. Вѣдь вотъ, когда ненужно ихъ, такъ валомъ такъ и валятъ; а теперь, никто носа не покажетъ. Хоть бы Влерхенъ заглянула; у нея такія золотыя ручки, да и глаза позорче моихъ; и той нѣтъ. Ужасно!

Въ эту самую минуту дверь, которая вела изъ сѣней, отворилась, и нѣжный, мелодическій голосовъ спросилъ: — можно войти?

— Клерхенъ! воскликнула тетушка Белла, — слава тебѣ Господи! Войдите, войдите скорѣе, Клерхенъ и извольте раздѣваться. Вы должны мнѣ пособить въ этой противной работѣ. Согласны?

— И еще вы спрашиваете, тетушка Белла! отвѣчала Клерхенъ Мюнцеръ, скинула шляпку, платокъ, поправила руками гладко заплетенные волосы и усѣлась противъ Беллы у окна.

XIII.

— Ладно, ладно, давайте, отвѣчала Клерхенъ, когда Белла объяснила ей, въ чемъ состояла ея ошибка, — я скорѣе вашего справлюсь съ работой; да вамъ же, я знаю, и не годится работать въ сумерки.

Послѣ легкаго сопротивленія, тетушка Белла выпустила изъ рукъ работу, сняла очки и, откинувшись назадъ въ своемъ креслѣ, съ удовольствіемъ слѣдила за ловкими движеніями молодой женщины, которая лишь изрѣдка отрывалась отъ работы и поднимала на свою пожилую подругу добрые, честные глаза.

Клерхенъ Мюнцеръ пользовалась особеннымъ расположеніемъ тетушки Беллы; да и мудрено было не полюбить эту тихую, скромную женщину. Правда, она была далеко не красавица, хотя и была одарена отъ природы стройнымъ станомъ, красивою рукою и маленькою, стройною ногою. Темные волосы ея не могли похвалиться особенной густотой; въ сѣрыхъ глазахъ свѣтился умъ и доброта, но наврядъ-ли эти глаза могли бы вдохновить поэта; въ чертахъ лица не было ни тѣни правильности, хотя, быть можетъ, вслѣдствіе гармоніи внутренняго существа ея, они производили это впечатлѣніе. Что же касалось цвѣта лица, то сама тетушка Белла допускала, что онъ иного ба выигралъ, если бы не такъ балъ испещренъ веснушками. — Ну, да вѣдь это все пустяки, говаривала тетушка Белла, — вотъ я и смазлива была смолоду, а что въ томъ толку? главное, чтобы сердце было на мѣстѣ, а у Клерхенъ Мкищеръ оно какъ разъ на мѣстѣ, не то что у иныхъ прочихъ.

— Посмотрю я на васъ, Клерхенъ, какъ у васъ работа спорится, проговорила тетушка Белла.

— Немудрено, отвѣчала Клерхенъ, — вѣдь я за то кромѣ рукодѣлій ничего не знаю. Но, скажите, развѣ башмаки непремѣнно должны быть готовы сегодня?

— Ахъ, милая Клерхенъ, сказала тетушка Белла, — вѣдь вы знаете, связалась я съ этимъ несноснымъ обществомъ дѣтскихъ пріютовъ; на будущей недѣлѣ опять выпускаютъ двѣнадцать сиротъ, и я имѣла глупость обѣщать полдюжины туфель, которыя, во что бы то ни стало, должны быть нынче вечеромъ готовы и отправлены по принадлежности; и какъ разъ теперь, когда у меня и безъ того сколько хлопотъ! просто, я вамъ скажу, голова идетъ кругомъ.

— Развѣ отъ Петра пришло письмо? спросила Клерхенъ.

— Да; а я вамъ развѣ не говорила? онъ будетъ завтра утромъ съ шестичасовымъ поѣздомъ. Шутка ли, всю ночь пробыть въ дорогѣ! Вѣдь это только ему и можетъ придти въ голову такое сумазбродство. У меня просто душа не на мѣстѣ, вѣдь вы знаете какой онъ неосторожный; еще какъ его Богъ хранитъ, что онъ не попалъ подъ колеса машины не хуже бѣднаго Евгенія….

Тутъ глаза тетушки Беллы наполнились слезами, но она сдѣлала надъ собою усиліе и подавила свое волненіе.

— Бѣдняжка Оттилія, продолжала она, — я ее лѣтъ десять какъ не видала; воображаю, какъ она, моя голубушка, перемѣнилась; мнѣ кажется, встрѣться я съ нею на улицѣ, я бы ее совсѣмъ не узнала. Ахъ Клерхенъ! ужъ какъ же я буду ее лелѣять и нѣжить. Родной отецъ съ матерью не стали бы ее больше любить. Вѣрите ли вы этому?

— Конечно вѣрю, отвѣчала Клерхенъ, — и не только вѣрю, но и знаю, что оно такъ будетъ; въ то же время я знаю, что хорошенькая Оттилія совсѣмъ вытѣснитъ дурнушку Клерхенъ изъ сердца тетушки Беллы, такъ что мнѣ, по настоящему, вовсе не слѣдовало бы радоваться пріѣзду Оттиліи.

— Фи, Клерхенъ, и это вамъ не стыдно говорить такія вещи? воскликнула тетушка Белла. — Еще я въ жизнь свою никому не измѣняла, пока мнѣ не измѣняли. Да и тогда я, большею частью, продолжала по прежнему любить; а и подавно неспособна я измѣнить человѣку, который во мнѣ нуждается, и который… Эхъ, Клерхенъ, какъ вы тамъ ни горячитесь каждый разъ, какъ я позволяю себѣ объ этомъ заикнуться — а все же вы не слишкомъ-то счастливы.

Клерхенъ низко склонила голову надъ своею работою и шила съ удвоеннымъ прилежаніемъ. Послѣ небольшой паузы, она проговорила тихо и не поднимая головы.

— Полноте, тетушка Белла, я совершенно довольна своею участью, прошу васъ никогда не говорите, что я несчастлива.

— Эхъ, Клерхенъ, шила въ мѣшкѣ не утаишь. Еслибъ вамъ отъ того легче стало, чтобъ я молчала, тогда я, конечно, рта бы не розинула, но дѣло-то выходитъ совсѣмъ иное; я думаю, всего лучше прямо высказать, что у тебя лежитъ на душѣ, и право вамъ не мѣшаетъ высказать всю правду своему муженьку.

— Но, ради Бога, тетушка Белла! что же я такое должна ему высказать, проговорила молодая женщина въ замѣшательствѣ.

— А то, отвѣчала тетушка Белла съ жаромъ, — что человѣкъ еще не имѣетъ права прикидываться существомъ высшаго разряда и драть носъ передъ нашею сестрою изъ-за того только, что онъ написалъ двѣ, три книжки. Вы бы обязаны были ему сказать, что онъ долженъ считать себя счастливымъ, имѣя такую милую, добрую женушку и такихъ славныхъ малютокъ… постойте, постойте, дайте мнѣ договорить. Не мѣшало бы также при случаѣ ему замѣтить, что кричать-то о народномъ благѣ и о всякихъ тамъ великихъ дѣлахъ еще не богъ знаетъ какая премудрость, а что долгъ каждаго человѣка прежде всего позаботиться, чтобы своя крыша не стояла дырявой, и что не вѣрю я во всѣ его росказни о народномъ благѣ, воли онъ свою собственную, милую, добрую жену не умѣетъ сдѣлать счастливою.

Впродолженіе этой филиппики, Клерхенъ Мюнцеръ то блѣднѣла, то краснѣла и съ трудомъ удерживала слезы. Теперь, когда тетушка Белла замолчала, она подняла на нее влажные глаза и проговорила тихимъ и дрожащимъ отъ внутренняго волненія голосомъ:

— Тетушка Белла, вы знаете, какъ я васъ люблю и уважаю и какъ я дорожу вашею дружбою; вы — мой единственный другъ, но именно потому-то я и прошу васъ не говорить такъ о Бернгардѣ; я не ногу, я не должна выслушивать это. И если бы я въ самомъ дѣлѣ была несчастна, за что же вы меня хотите лишить моего единственнаго утѣшенія — знакомства съ вами?

— Ну полно, полно, заговорила тетушка Белла, стараясь задобрить свою собесѣдницу, — развѣ я хотѣла тебя обидѣть? Между пріятельницами не годится каждое лыко принимать въ строку, вѣдь этакъ и разговору никакого быть не можетъ. Вы знаете, какого я высокаго мнѣнія о Мюнцерѣ, но поэтому-то самому я и желала бы, чтобы онъ въ главномъ-то умѣлъ показать себя путнымъ человѣкомъ, а то во всей его учености, и дѣльности, и даровитости не будетъ никакого толку, какъ есть никакого.

— Но, скажите же, чего вы требуете отъ Бернгарда? воскликнула Клерхенъ. — Развѣ онъ не добръ во мнѣ, не безконечно добръ, какъ я, ничтожное созданіе, того вовсе и не заслуживаю? Развѣ онъ не сана любовь въ отношеніи дѣтей? Развѣ онъ не трудится для насъ день и ночь?..

Тетушка Белла пожала плечами.

— Охъ то-то и есть, что онъ слишкомъ много трудится и для другихъ, проговорила она, — и что всего хуже, для такихъ, которые его же поднимаютъ на смѣхъ за его спиною. Сколько денегъ раздаетъ онъ ежегодно всѣмъ этимъ непризнаннымъ геніямъ, которые такъ и льнутъ къ нему съ просьбами о вспомоществованіи? Еще я ни слова не сказала бы, если бы онъ былъ богатъ, но….

— Бернгардъ по неволѣ долженъ такъ поступать, возразила Клерхенъ, — его положеніе того требуетъ. Онъ многимъ и отказываетъ, потому что всѣхъ удовлетворить онъ не въ состояніи; а между тѣмъ никто больше меня не желалъ бы, чтобы онъ всѣмъ могъ помогать.

— Расказывайте, расказывайте, Клерхенъ, отвѣчала тетушка Белла, — будто я и сама не знаю? Въ томъ, что я собственными глазами видѣла, меня никто не разувѣритъ. Дай-то только Господи, чтобы и вашъ мужъ и мой братъ не сдѣлались жертвами того, что они величаютъ своими «убѣжденіями.» Ну что, какъ прошелъ нынѣшній день въ городѣ?

— Все было тихо, такъ что мнѣ пришло на мысль, не прогуляется ли со мною Бернгардъ, окончивъ свои дѣла въ редакціи? я такъ давно уже не выходила изъ дому.

— А вотъ я сейчасъ пошлю у него спросить, сказала тетушка Белла.

Клерхенъ было вздумала возражать, по Белла ея не послушала. Посланная служанка вернулась съ отвѣтомъ, что докторъ Мюнцеръ нынѣшній вечеръ заваленъ работой, а потому не можетъ проводить барыню домой, только проситъ ее вернуться пораньше, такъ какъ сегодня вечеромъ, должно быть, не совсѣмъ спокойно будетъ въ городѣ!

— Опять! воскликнула тетушка Белла, всплеснувъ руками. — И что это имъ не живется мирно? Чего они добиваются? Вѣдь ужь, кажется, добрый король все сдѣлалъ, чего они хотѣли. Постойте, Клерхенъ, я сама провожу васъ домой, мнѣ все равно надо отдать башмаки въ магазинъ; мнѣ обѣщались тамъ отослать ихъ куда слѣдуетъ, это мнѣ будетъ по дорогѣ. Погодите только, Клерхенъ, съ минутку, надо пріодѣться, а то вѣдь я на лѣсного чорта похожа.

И тетушка Белла скрылась въ сосѣднюю комнату, гдѣ провозилась минутъ съ пять, двигая комодами и гремя ключами. Надо вамъ сказать, что тетушка Белла несмотря на свою собственную пуристическую честность, всегда была готова подозрѣвать другихъ, въ особенности слугъ, и никогда не отлучалась изъ своей комнаты, не обезопасивъ, какъ слѣдуетъ, свой стародѣвическій скарбъ отъ возможныхъ покушеній на него слишкомъ длинныхъ рукъ.

Въ ту самую минуту, когда тетушка Белла, въ поношенной шляпѣ съ широкими полями на головѣ, показалась на порогѣ своей спальни, въ комнату вошла служанка и подала письмо писанное рукою Петра. Въ немъ было всего нѣсколько словъ: — мы будемъ въ пятницу вечеромъ съ семичасовымъ поѣздомъ. Оба мы въ добромъ здоровьи. Дай знать Мюнцеру. Au revoir. II.

— Вотъ тебѣ на! воскликнула Белла. — Ну ужь денекъ задался мнѣ сегодня¹ Хоть бы комната Петра успѣла просохнуть хорошенько и того нѣтъ! Ну, Клерхенъ, а я не могу идти съ вами. Ступайте, милочка, однѣ, да зайдите по дорогѣ въ магазинъ и отдайте вотъ эту посылочку; скажите только, что она отъ меня; ужь они тамъ знаютъ, что съ ней дѣлать. Прощайте, милая Клерхенъ; да смотрите, заходите къ намъ завтра. Прощайте, голубушка. — И тетушка Белла чуть не вытолкала свою гостью за дверь, помня, что магазинъ запирался въ половинѣ девятаго. Тетушка Белла въ жизнь свою не простила бы себѣ малѣйшую неакуратность со стороны таинственной знатной дамы въ доставкѣ рукодѣлій.

Едва успѣла Клерхенъ завернуть за уголъ улицы, какъ къ знакомому намъ дому съ другой стороны подъѣхали дрожки; изъ этихъ дрожекъ выскочилъ невысокій, широкоплечій мужчина лѣтъ сорока и помогъ выдти изъ экипажа молоденькой дѣвушкѣ, красота которой до того поразила служанку, выбѣжавшую на крыльцо принять вещи пріѣзжихъ, что та, будто и не слыхала вопроса хозяина: а гдѣ же запропастилась фрейленъ Белла.

Пять минутъ спустя, извѣстія о пріѣздѣ хозяина и «молоденькой барышни» проникло и въ комнату Петра, которую Белла съ помощью подмастерья и кухарки приводила въ порядокъ, не щадя своихъ силъ. Тетушка Белла сунула вѣникъ, которымъ орудовала въ эту минуту, въ руки подмастерью (а тотъ не приминулъ скорчить ей вслѣдъ самую отвратительную гримасу) и устремилась внизъ по лѣстницѣ. Распахнуть дверь, залиться слезами при видѣ хорошенькой Оттиліи, одѣтой въ трауръ, и заключить прелестное дитя въ свои объятія, было для тетушки Беллы дѣломъ одной минуты.

— Ну, ладно, ладно Белла, проговорилъ Петръ, когда чередъ обниманья дошелъ до него; — хорошенькаго понемножку. Помоги-ка Оттиліи снять дорожное платье, да дай ей хорошенько отдохнуть А мнѣ еще надо побывать въ редакціи.

И приласкавъ еще разъ съ отеческой нѣжностью красавицу Оттилію, Петръ отправился въ редакцію. Петру Шмицу былъ недосугъ отдыхать, возвращаясь изъ путешествія.

XIV.

— Здравствуйте, господа! Ну что, какъ дѣла идутъ? проговорилъ Петръ Шмицъ, быстрыми шагами входя въ комнату.

— Плохо! отвѣчалъ докторъ Мюнцеръ, подавая Петру лѣвую руку, а правою продолжая писать статью, которою онъ былъ занятъ въ эту минуту.

— А, здорово Шмицорумъ, воскликнулъ докторъ Гольмъ, обрадовавшись возможности оторваться отъ скучной работы, поднимаясь въ своего мѣста и протягивая руку Шмицу. — Съ пріѣздомъ честь имѣю поздравить. Ну что, благополучно ли вы возвратились изъ страны угрюмыхъ елей? А гдѣ же прелестная дѣвушка, дочь безвременно погибшаго отца?

— Сдѣлайте одолженіе Гольмъ, повремените сыпать цвѣтами вашего плохого краснорѣчія, пока я окончу вотъ эту статью, замѣтилъ докторъ Мюнцеръ.

— Умолкни и пиши себѣ далѣе, проговорилъ докторъ Гольмъ, съ величественнымъ движеніемъ руки обращаясь къ своему трудолюбивому товарищу и отведя Петра Шмица къ окну, принялся въ полголоса распрашивать его о подробностяхъ поѣздки.

Редакція помѣщалась въ довольно низкой комнатѣ средней величины, обитой старыми, потемнѣвшими обоями, которые во многихъ мѣстахъ поотстали отъ сырыхъ стѣнъ. Все убранство этой комнаты состояло изъ большого стола, заваленнаго бумагами, книгами и письменными принадлежностями; изъ трехъ письменныхъ креселъ и изъ полки для старыхъ газетъ. Въ одной изъ дверей было продѣлано окно, на половину закрытое занавѣскою изъ полинялой зеленой матеріи, въ которое можно было видѣть наборщиковъ, работавшихъ за своими конторками.

Атмосфера комнаты, несмотря на открытыя окна, представляла не совсѣмъ пріятное смѣшеніе запаха свѣжихъ типографскихъ чернилъ съ запахомъ застоявшагося табачнаго дыма.

— Дописалъ! — И съ этимъ восклицаніемъ докторъ Мюнцеръ бросилъ перо на столъ и передалъ въ окошечко еще невысохшую рукопись, съ наказомъ набирать ее какъ можно скорѣе, а корректуру принести къ нему. За тѣмъ онъ еще разъ подалъ руку Петру и проговорилъ: — ну, теперь могу съ вами поздороваться, mon cher; пора, пора было вамъ воротиться. Настоящая минута критическая, не далѣе какъ нынче вечеромъ должна рѣшиться судьба революціи въ нашемъ городѣ, а черезъ примѣръ, который мы подадимъ, быть можетъ, и въ цѣлой странѣ.

— Что у васъ такое затѣвается? спросилъ Петръ.

— Развѣ вамъ Гольмъ ничего не говорилъ? — И при этихъ словахъ докторъ Мюнцеръ строго взглянулъ на доктора Гольма своими огненными голубыми глазами. — Такъ объ чемъ же, скажите на милость, шелъ у васъ разговоръ?

— О вождѣленномъ событіи, о пріѣздѣ очаровательной Оттиліи, отвѣчалъ докторъ Гольмъ, вынимая трубку изо рта и выводя ея кончикомъ въ воздухѣ букву О.

— Вотъ какъ! сухо возразилъ докторъ Мюнцеръ. — Ну, пріѣхали они благополучно, и слава Богу; еще завтра успѣемъ объ этомъ натолковаться. А сегодня у насъ на рукахъ болѣе важное дѣло. Я уже писалъ вамъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ Петру, — что сегодня вечеромъ должна состояться величественная демонстрація. Въ нашемъ распоряженіи находится до пяти тысячъ работниковъ и пролетаріевъ, которые соберутся передъ ратушей и будутъ требовать оружія. Мы должны задать страху, нова есть еще время. Надо ковать желѣзо, нова оно горячо.

— Отлично, превосходно, проговорилъ Петръ, неспускавшій все это время глазъ съ своего собесѣдника. — Когда же начнется потѣха?

— А вотъ мы въ восемь часовъ назначили народу собираться въ трактирѣ «Римлянинъ». Тамъ самое просторное помѣщеніе.

— И пиво отличное, добавилъ Гольмъ.

— Для Гольма и другихъ жаждущихъ душъ, замѣтилъ Мюнцеръ. — Я буду говорить рѣчь и вы тоже, Шмицъ, должны что нибудь сказать. Объ одномъ только я васъ буду просить: откиньте вы на нынѣшній день частичку вашего обычнаго благо душія; идите до послѣдней границы возможнаго и старайтесь хорошенько ихъ подзадорить плачевнымъ исходомъ дѣла въ Баденѣ.

Въ эту минуту послышалось восклицаніе: — господинъ докторъ, корректура! и чья-то рука просунула въ окошечко влажный листъ.

— Это что такое? Добавочный листокъ? спросилъ Шмицъ.

— Да, отвѣчалъ Мюнцеръ, направляясь съ корректурою къ столу; — всего только нѣсколько строкъ: новѣйшія извѣстія изъ Констанца и Донаушингена, съ прибавленіемъ кое-какихъ своевременныхъ размышленій отъ моего лица.

— Сказали бы вы лучше несвоевременныхъ, проворчалъ докторъ Гольмъ, снова усѣвшійся противъ Мюнцера и набивавшій себѣ трубку изъ выдвижного ящика въ столѣ, содержавшаго всѣ его курительныя принадлежности.

Петръ Шмицъ, обдумывавшій въ эту минуту рѣчь, которую ему предстояло сказать, расхаживалъ быстрыми шагами по комнатѣ, и, то и дѣло, ерошилъ себѣ густые сѣдые волосы.

Мюнцеръ окончилъ корректуру, передалъ ее въ окно, снова наказавъ главному мастеру поторопиться, такъ какъ ему хотѣлось, чтобы наборщики попали на сходку, и, скрестивъ руки на могучей груди, остановился у притолки, задумчиво уставивъ глаза въ землю.

— Странное дѣло, проговорилъ онъ, немного помолчавъ, медленно и какъ бы разсуждая съ самимъ собою; — мы, нѣмцы, рѣшаемся дѣйствовать только тогда, когда удобная для этого минута уже прошла. Бабы дѣлалось по вашему, Гольмъ, то мы, вмѣсто того, чтобы идти въ народное собраніе, забились бы куда нибудь въ кабакъ и, потягивая пиво, сказали бы, пожалуй, двѣ, три рѣчи, въ назиданіе навострившихъ уши филистеровъ, въ которыхъ мы подробно изложили бы имъ, какъ бы повели дѣло, если бы реакція, смиловавшись, отдала намъ книги въ руки.

— Великую ты истину изрекъ, дружище, самъ того не помышляя, весело отвѣчалъ Гольмъ. — Само собою разумѣется, что душа моя жаждетъ усладительной влаги, потому что, чтобы тамъ ни говорили люди, презирающіе гастрономическія наслажденія

Dem Guten ist’s vergönnen

Wenn des Abends sinkt der Sonnen

Dass er in sich geht und denkt

Wo man einen Guten schenkt.

) Добродѣтельному мужу позволено при захожденіи дневного свѣтила погрузиться въ самого себя и поразмыслить о томъ, гдѣ бы хватить добрый стаканчикъ…

Но не эта потребность, общая мнѣ съ остальнымъ человѣчествомъ, дѣлаетъ меня противникомъ вашего плана, возстановляетъ меня противъ него мое положительное убѣжденіе, что минуту для Coup d'êtâtt вы выбрали неудобную и что мы потерпимъ жестокое фіаско.

— Но скажите же, ради Бога, почему, почему? воскликнулъ Петръ, который уже разъ порывался перебить доктора Гольма, пока тотъ, по обыкновенію не торопясь, излагалъ свое мнѣніе. — Болѣе благопріятной минуты и желать невозможно; Баденскія громко говорятъ въ нашу пользу…

— Во вредъ намъ, вы хотите сказать, перебилъ его докторъ Гольмъ, — это будетъ вѣрнѣе. Каждому человѣку если только онъ не ослѣпленъ страстью, подобно вамъ, они доказываютъ, что дѣло народа въ самомъ народѣ лишено твердой опоры. Это, конечно, не помѣшаетъ разнымъ буржуа въ каждомъ уличномъ волненіи видѣть провозглашеніе республики, но у нашихъ-то людей падетъ духъ, и это будетъ совершенно понятно. И въ такую-то минуту вы требуете выдачи оружія народу. Да знаете-ли вы, что въ переводѣ на языкъ фанатиковъ спокойствія вы провозглашаете, такимъ образомъ, республику? Посмотримъ, далеко ли вы уйдете по этому пути. А въ случаѣ неудачи, которая для меня не подлежитъ ни малѣйшему сомнѣнію, дѣло можетъ принять худой для насъ оборотъ. Ваше избраніе, любезный Мюнцеръ, далеко еще не такъ вѣрно. Президентъ фонъ-Гогенштейнъ имѣетъ на своей сторонѣ больше голосовъ, чѣмъ вы полагаете, а нынѣшній вечеръ сдѣлаетъ то, что отъ васъ отойдутъ всѣ колеблющіеся и равнодушные, которые, быть можетъ, еще и подали-бы голосъ въ вашу пользу. Потому-то я и говорю: умнѣе бы было съ нашей стороны дѣлать возліянія Бахусу пивомъ; а то, пожалуй, и виномъ; только, что до меня касается, я предпочитаю первое.

И докторъ Гольмъ снова перешелъ въ веселый тонъ; онъ всегда въ разговорѣ начиналъ съ серьезнаго тона воодушевленной громкой рѣчи, и оканчивалъ его шуткой.

Мюнцеръ слушалъ его все время съ напряженнымъ вниманіемъ.

Да, да, проговорилъ онъ съ презрительнымъ подергиваньемъ губъ и ноздрей, — Гольмъ прfвъ, совершенно правъ, какъ и всѣ тѣ, которые въ своихъ политическихъ соображеніяхъ принимаютъ людей за то, чѣмъ они представлялись Саллюстію: — за стадо тупыхъ двуногихъ животныхъ, незнающихъ другихъ интересовъ кромѣ интересовъ брюха. Но я не хочу принимать подобное основаніе для моихъ разчетовъ, хотя бы мнѣ и пришлось просчитаться. Я попробую принять за исходную точку своихъ дѣйствій, что я имѣю дѣло съ людьми, а не съ плотоядными и травоядными скотами. Къ тому же, теперь поздно раскаяваться; о сходкѣ объявлено; — всѣ знаютъ въ чемъ дѣло; вздумай мы теперь повернуть оглобли, и на насъ падетъ упрекъ, уже не въ излишней осторожности, а, просто на просто, въ трусости; другими словами, мы лишимъ себя всякаго кредита на будущее время. Вы какъ объ этомъ думаете, Шмидъ?

— Тутъ и спрашивать нечего, отвѣчалъ Петръ, — я положительно того мнѣнія, надо же намъ наконецъ рѣшиться на что нибудь серьезное. Вы знаете мою любимую поговорку: лучше какъ ни на есть покончить дѣло, чѣмъ мучиться нескончаемыми опасеніями. Всюду, гдѣ я проѣзжалъ, настроеніе умовъ было для насъ самое благопріятное.

— Вотъ то-то и есть, воскликнулъ докторъ Гольмъ, на этотъ разъ съ серьезнымъ одушевленіемъ, — что вы сегодня принимаете народъ за машину, которую вы можете направлять, какъ вамъ угодно, а завтра за квинт-эссенцію жизни, энергіи и высшей мудрости. Въ сущности же онъ ни то, ни другое; онъ не болѣе какъ

масса болѣе или менѣе хорошихъ людей, — болѣе или менѣе плохихъ музыкантовъ, изъ которыхъ каждый отдѣльный индивидуумъ преслѣдуетъ свои личные интересы, каковы бы они ни были. И такъ, если вы хотите теперь все общество подчинить одному началу, то вы должны прежде усвоить себѣ великую тайну соглашать всѣ эти милліоны разнородныхъ интересовъ между собою.

— Что пользы толковать, воскликнулъ Мюнцеръ съ нетерпѣніемъ; — мы зашли уже слишкомъ далеко,* чтобы поворачивать назадъ. Надо идти въ собраніе; давнымъ давно пора. Идете вы съ нами или нѣтъ?

— Ужь вы сейчасъ и вывели изъ моихъ словъ Богъ знаетъ какія заключенія! отвѣчалъ Гольмъ, выколачивая пепелъ изъ своей трубки. — Тамъ гдѣ всѣ говорятъ, Гольмъ одинъ не будетъ молчать; этакой непослѣдовательности за нимъ не водится. И такъ идемъ на Римъ!

— Шт! стучатъ! войдите! Кто бы могъ быть сей незванный гость?

Дверь съ шумомъ отворилась и въ комнату вломился приземистый, широкоплечій человѣкъ въ синей блузѣ; грубое, некрасивое лицо его было запачкано угольной пылью, потомъ и кровью, косые глаза сверкали гнѣвомъ. Едва вломившись въ комнату, онъ закричалъ задыхающимся голосомъ: Измѣна! измѣна!

— Что такое случилось, Кристофъ? воскликнули всѣ три собесѣдника въ одно слово.

— Собака! Блѣднолицый желтозубый плутъ!.. крикнулъ Кристофъ, и при этомъ взмахнулъ въ воздухѣ богатырскимъ кулакомъ такъ, что случись тутъ, какой хотите, силачь противникъ его непремѣнно сшибло бы съ ногъ.

— Да разкажите же, Кристофъ, что такое случилось? проговорилъ Мюнцеръ съ кажущимся спокойствіемъ, которому странно противорѣчило напряженное, встревоженное выраженіе его лица.

— А вотъ что случилось! И съ этими словами Кристофъ скинулъ шапку, а съ нею вмѣстѣ и изодранный бумажный платокъ,

запачканный кровью, которымъ онъ повязалъ себѣ рану на головѣ, при чемъ нѣсколько капель крови просочилось сквозь его черные косматые волосы и потекли по лбу.

— Скорѣе Кристофъ, возмите воды вотъ изъ этой бутылки, проговорилъ Петръ Шмицъ; — да присядьте, а то вамъ сдѣлается дурно.

— И, нѣтъ, господинъ Шмицъ, осклабился Кристофъ, — до этого еще далеко. Бывали мы и не въ такихъ передѣлкахъ; это меня больше съ сердцовъ такъ разобрало. Ну, ужь выйдетъ же оно ему сокомъ, голубчику.

Кристофъ намочилъ платокъ водою, наложилъ его себѣ на голову, а на верхъ его надѣлъ шапку. — Ужь не взыщите, господа, проговорилъ онъ, — иначе платокъ не будетъ держаться. А теперь, господа, я вамъ разскажу по какой причинѣ я ужь такъ больно разсвирѣпѣлъ. Вотъ-съ, примѣрно сказать, полчаса тому назадъ, входитъ къ намъ въ мастерскую этотъ блѣднолицый, желтозубый плутъ, надсмотрщикъ, и говоритъ, что нынче вечеромъ шабашъ будетъ малую толику раньше за тѣмъ-де, что господинъ Гейдтманъ проситъ насъ, слышите ли, проситъ пожаловать на фабричный дворъ, гдѣ ужей другіе всѣ въ сборѣ, ему-де нужно съ нами поговорить. А я ему на это въ отвѣтъ: воли господинъ Гейдтманъ собирается съ нами переговорить о томъ, какъ бы рабочій день на часовъ поубавить, а заработную плату на пять грошей увеличить, то ладно, а нѣтъ, такъ мы его и слушать не хотимъ. Ну, сами посудите, господа, не дѣло-ли я сказалъ? Вѣдь вамъ извѣстно, господинъ докторъ.

— Къ дѣлу, къ дѣлу, съ нетерпѣніемъ проговорилъ Мюнцеръ.

— Вотъ мы отправились; видимъ на дворѣ собрались всѣ рабочіе, съ сотню ихъ будетъ, да и съ залишкомъ, пожалуй, а посреди ихъ стоятъ… Какъ-бы вы думали, кто стоитъ? — Господинъ Гейдтманъ и… тутъ Кристофъ поглядѣлъ косыми глазами на Петра Шмица. — Конечно, господинъ Шмицъ, вы тутъ ни душею, ни тѣломъ не виноваты, а не желалъ бы я имѣть такого плута своимъ зятемъ.

— Развѣ штадтратъ былъ тамъ! спросилъ Петръ.

— Да, и онъ говорилъ намъ предлинную рѣчь о томъ, что намъ, конечно, не такъ хорошо, какъ бы мы того заслуживали, но что потерпите, модъ, скоро будетъ лучше, только держите себя смирно и не бунтуйте, не то все пойдетъ вверхъ дномъ. Затѣмъ онъ совѣтовалъ намъ не ходить нынѣшній вечеръ на сходку. Господа, которые будутъ тамъ разглагольствовать, продолжалъ онъ, принадлежатъ къ демократическому обществу и наровятъ только въ мутной водѣ рыбу ловить, о нашемъ-же благѣ и не думаютъ. Что онъ тамъ еще говорилъ не припомню. Постой же, подумалъ я про себя, выведу я тебя на свѣжую воду! Вотъ я протолкался впередъ и говорю: — Слушайте братцы! все это ложь и пустые разсказы. Если штадтратъ доподлинно знаетъ, какъ пособить нашему горю, пускай его идетъ на сходку; тамъ есть люди, которые лучше насъ, людей темныхъ, съумѣютъ ему отвѣтить. Да и стыдились бы вы, говорю я, господинъ штадтратъ, такъ отзываться о демократическомъ обществѣ, въ которомъ, какъ вамъ извѣстно, вашъ же шуринъ, честный господинъ Шмицъ, состоитъ вице-президентомъ. Плохая, я говорю, та птица, которой ни почемъ загрязнить родное гнѣздо.

— Ну, думаю про себя, теперь-то тебя, братъ Кристофъ, поднимутъ на ура; не тутъ-то было! Всѣ стоятъ съ понуренными головами, а надсмотрщикъ какъ схватитъ меня за грудь, да закричитъ: вонъ его, гони его отсюда? А господинъ Гейдтманъ кричитъ: — чтобъ, духу его больше не было на фабрикѣ! И цѣлая дюжина подлецовъ, у которыхъ были со мною еще старые счеты, подхватила: — вонъ его, гони его! — Я схватилъ надсмотрщика и стряхнулъ его съ себя, при чемъ маленько ударилъ его о стѣну, тутъ всѣ остальные бросились меня колотить. Я оборонялся, какъ могъ, только вѣдь, сами знаете, господа, сила солому ломитъ; кончилось тѣмъ, что меня вытолкали на улицу. Ну, да я еще припомню это, не будь мое имя Кристофъ Ункель, коли я не припомню.

И Кристофъ ударилъ кулакомъ по столу такъ, что чернила плеснули изъ чернильницы на бумагу. Присутствующіе переглянулись между собою.

— Да, продолжалъ Кристофъ, — штадтратъ побывалъ и у Шейдера, и у Грископфа съ компаніей, и у другихъ, и говоритъ, что всюду встрѣтилъ сочувствіе, а потому и надѣется, что мы не составимъ исключенія изъ общаго правила.

— Однако дѣло плохо, проговорилъ Петръ Шмицъ.

— Хуже и быть нельзя, замѣтилъ докторъ Гольмъ.

— Ну, да будь что будетъ, съ жаромъ воскликнулъ Мюнцеръ, — мы должны исполнить свой долгъ. Отступитъ въ настоящую минуту народъ, значитъ, на вѣки испортитъ дѣло. А я еще хочу испробовать, неужели и впрямъ народъ пересталъ слушаться моего голоса. Идете вы или нѣтъ?

— Ура, воскликнулъ Кристофъ, — теперь начинается потѣха. Мы имъ перещупаемъ ребра, такъ что они въ недѣлю не оправятся.

— Что тутъ спрашивать: конечно мы идемъ съ вами, — отвѣчалъ Петръ Шмицъ, перекидывая черезъ руку запыленное дорожное пальто, брошенное имъ при входѣ на подоконникъ.

— Не откажите мнѣ, Кристофъ, въ опорѣ вашей могучей мускулистой руки, произнесъ докторъ Гольмъ, поднимаясь съ своего мѣста.

И всѣ четверо вышли изъ редакціи. Въ сѣняхъ Петръ вспомнилъ, что онъ не предупредилъ «бабье» о своемъ уходѣ.

— Перетревожите ихъ только по пустому, замѣтилъ Мюнцеръ; — намъ дорога каждая минута; пойдемте!

На улицѣ ихъ встрѣтила толпа вѣрныхъ рабочихъ, давно уже дожидавшаяся тутъ появленія господъ, что пишутъ въ «Народномъ Вѣстникѣ,» съ тѣмъ, чтобы проводить ихъ процессіей въ "Римъ, " гдѣ была назначена сходка.

XV.

Часа два спустя, прозрачная весенняя ночь царила надъ городомъ. По темному небу плылъ полный мѣсяцъ и лилъ свои кроткіе лучи на башни и кровли домовъ.

Но по улицамъ, освѣщеннымъ луною, двигались взадъ и впередъ безпокойныя толпы жителей.

Чудная весенняя ночь и разнесшійся по всему городу смутный слухъ, что «сегодня пойдетъ потѣха», — все это вмѣстѣ не давало людямъ спать. Они собирались небольшими кучками по улицамъ и площадямъ, и съ пѣснями шумными толпами расхаживали по городу. Все это движеніе смахивало на карнавалъ, но ему не доставало веселаго праздничнаго характера, вмѣсто котораго чувствовалось въ воздухѣ какое-то тревожное оживленіе.

Въ старинной залѣ ратуши засѣдали съ самаго полудня старѣйшины города вокругъ своего главы оберъ-бургомистра, доктора обоихъ правъ, Себальдуса Виллиброда Даша. Герръ Виллибродъ Дашъ былъ видный мужчина, шести футовъ роста, и притомъ непропорціонально, другими словами, феноменально тучный. Быть можетъ, Герръ Виллибродъ Дашъ и не успѣлъ бы такъ раздаться въ ширину, если бы ему съ той поры, какъ сдѣлался оберъ-бургомистромъ, т. е. за послѣдніе десять лѣтъ, приходилось испытывать, хоть разъ въ мѣсяцъ по двадцать по четыре часа, столько душевныхъ потрясеній, сколько выпало на его долю сегодня. Завистники и враги (а у какого высокопоставленнаго и великаго мужа ихъ нѣтъ?) и то увѣряли, что съ марта текущаго года онъ ежедневно теряетъ вѣсу на одинъ фунтъ. Во всякомъ случаѣ не подлежитъ, по крайней мѣрѣ, сомнѣнію тотъ фактъ, что за все это время ни разу не видали на его широкомъ лицѣ той самодовольной, чтобы не сказать наглой, усмѣшки, которая, въ былыя времена, играла на его толстыхъ, грубо чувственныхъ губахъ и маленькихъ, заплывшихъ, жирныхъ глазкахъ. За то нерѣдко видали, какъ онъ съ озабоченнымъ видомъ утиралъ потъ, струившійся по его лбу; но никогда еще такъ учащенно не повторялъ онъ это движеніе, какъ въ вышеупомянутый теплый весенній вечеръ.

Да и душно же въ залѣ засѣданія, за толстыми каменными стѣнами. Немудрено, что оберъ-бургомистръ и прочіе члены совѣта, то и дѣло, подходили въ окнамъ и сквозь спущенныя зеленыя занавѣски поглядывали на площадь, кипѣвшую народомъ, чтобы удостовѣриться, что батальонъ гражданской стражи, нѣсколько часовъ уже стоявшій подъ ружьемъ передъ зданіемъ ратуши* удерживаетъ свою боевую позицію, съ которой никто и не помышлялъ его сбивать. Чѣмъ болѣе смеркалось, тѣмъ краснѣе разливался по площади отблескъ плошекъ, зажженныхъ въ большихъ канделябрахъ передъ зданіемъ ратуши, тѣмъ жутче становилось почетнымъ членамъ совѣта. Теперь уже имъ не оставалось и тѣни сомнѣнія въ томъ, что люди, заправляющіе чернью, нарочно затягиваютъ въ долгій ящикъ сходку, происходящую въ Римлянинѣ, чтобы подъ покровомъ ночной тьмы удобнѣе привести въ исполненіе свои злые умыслы. А чего-чего нельзя было опасаться отъ дерзости этихъ людей. Грабежъ, пожаръ, убійство, все было возможно.

Тщетно старались нѣкоторые члены совѣта, изъ болѣе храбрыхъ, ободрить другихъ, доказывая имъ, что ихъ дѣла еще не такъ плохи. Въ особенности штадтратъ фонъ-Гогенштейнъ напиралъ на успѣхъ, которымъ увѣнчались его старанія склонить на сторону праваго дѣла фабричныхъ работниковъ. Въ шести большихъ мануфактурахъ, осмотрѣнныхъ имъ послѣ обѣда по порученію совѣта, настроеніе рабочихъ оказалось вполнѣ удовлетворительнымъ. На одной только машинной фабрикѣ Гейдтмана и компаніи раздалось нѣсколько оппозиціонныхъ голосовъ, да и тѣхъ остальные живо заставили молчать. А пока этотъ опасный рабочій классъ не идетъ рука объ руку съ возмутителями, нѣтъ никакого основанія предаваться серьезнымъ опасеніямъ. Затѣмъ штадтратъ фонъ-Гогенштейнъ выставилъ на видъ, что сходка, если только не солгали поголовно подосланные, многочисленные лазутчики, далеко не такъ многочисленна, какъ надѣялись агитаторы, и какъ того опасались друзья порядка; вмѣсто шести тысячъ не собралось и шестисотъ человѣкъ. Онъ допускалъ, что поздній часъ благопріятствуетъ всякой попыткѣ возстанія, что докторъ Мюнцеръ человѣкъ опасный, а шуринъ его Шмицъ, — тутъ штадтратъ пожалъ плечами, — въ высшей степени эксцентричная голова, чтобъ не сказать хуже; но все же оба слишкомъ умны, чтобы безвозвратно компрометировать себя въ предпріятіи, исходъ котораго такъ сомнителенъ, и ни за что ставить свою жизнь на карту. Въ заключеніе онъ объявилъ, что многіе офицеры, изъ его прежнихъ знакомыхъ, увѣряли его, Что войска горятъ нетерпѣніемъ вымѣстить на народѣ, претерпѣнныя ими за послѣднее время, по его милости, непріятности военнаго положенія; и только ждутъ приказанія, чтобы кинуться на чернь.

Увѣренія господина фонъ-Гогенштейна не могли придать храбрости трусамъ, что не помѣшало, однакожъ, почтенному собранію признать великія или, какъ энергически выразился оберъ-бургомистръ Дашъ, безсмертныя услуги, оказанныя сегодня городу его разумнымъ, энергическимъ образомъ дѣйствій: и тѣмъ болѣе выражали ему признательности за эту услугу, что отъ него, какъ отъ отпѣтаго либерала, втайнѣ опасались совсѣмъ иного образа дѣйствій. Въ послѣдніе восемь дней въ штадтратѣ произошла великая перепѣва: онъ замѣтно начиналъ склоняться на сторону реакціи; ходили слухи, что онъ окончательно помирился съ своимъ богатымъ дядей, со старицъ рейнфельденскимъ генераломъ; а въ какихъ онъ отношеніяхъ находился съ братьями, это можно было видѣть не далѣе, какъ сегодня утромъ, когда президентъ фонъ-Гогенштейнъ, явившись въ ратушу для переговоровъ съ магистратомъ, облобызался съ братомъ въ пріемной, въ присутствіи всѣхъ канцелярскихъ служителей и разсыльныхъ. Оно конечно, какъ было и не вспомнить кровному дворянину въ рѣшительную минуту, что предки его, много вѣковъ тому назадъ, еще въ то время, когда о нынѣ царствующей династіи не было и помину, могучими баронами царили надъ страною, держа въ своихъ рукахъ право жизни и смерти.

Въ этихъ безсвязныхъ разговорахъ, въ робкомъ ожиданіи, время шло да шло, и было уже половина десятаго, а совѣтъ все еще не пришелъ ни въ какому рѣшенію. Между тѣмъ батальонъ національной гвардіи, стоявшій передъ ратушей, надо было смѣнить другимъ, далеко не столь надежнымъ, какъ первый.

Въ рядахъ начинали раздаваться, тамъ и сямъ, голоса: — курамъ на емѣхъ, что-ли, мы тутъ стоимъ, да смотримъ, какъ смола отъ плошекъ каплетъ намъ на мундиры? Ужь если и впрямь демократы собираются поджечь городъ со всѣхъ четырехъ концевъ, такъ шли бы себѣ господа члены домой, да оберегали бы себѣ каждый свою семью.

Тщетно офицеры уговаривали недовольныхъ; даже рѣчь, произнесенная оберъ-бургомистромъ Дашемъ съ верхней ступеньки лѣстницы ратуши, не имѣла никакого результата. На его патетическій вопросъ: — развѣ не всѣ мы дѣти одного города? послышался возгласъ:

— Да здравствуетъ толстый Дашъ, да и намъ, братъ, вмѣстѣ съ нимъ, ура! — И вооруженная сила и.народъ весело подхватили этотъ возгласъ. Наконецъ національная гвардія согласилась подождать еще полчаса, но, если и по прошествіи получаса все еще "не начнется потѣха, « гвардія объявила, что разойдется по домамъ.

Оберъ-бургомистръ, пыхтя и обливаясь потомъ, возвратился въ залу засѣданія, велѣлъ запереть всѣ двери и попросилъ всѣхъ господъ присутствующихъ подарить ему нѣсколько минутъ вниманія. Когда всѣ собрались вокругъ зеленаго стола, онъ началъ сиплымъ шопотомъ, какъ бы опасаясь, чтобы звукъ его словъ какъ нибудь не пробился наружу, сквозь толстыя стѣны и двери.

— Милостивые государи! рѣшительная минута настала, въ этомъ я уже не могу долѣе сомнѣваться, послѣ всего, что я видѣлъ и слышалъ. Фанатическая чернь распоряжается самоуправно, оттѣснивъ въ сторону людей благомыслящихъ: національная гвардія грозитъ отпаденіемъ; намъ болѣе не на кого полагаться, кромѣ самихъ себя, да превосходнаго регулярнаго войска, послѣдней опоры порядка, алтаря и семейнаго очага. Комендантъ города, генералъ-маіоръ графъ Гинкель фонъ-Гакельбергъ, сію минуту присылалъ мнѣ сказать съ своимъ адъютантомъ, что все регулярное войско къ нашимъ услугамъ. Надѣюсь, господа, что вы одобрите мой отвѣтъ: я просилъ ему передать, что непремѣнно воспользуюсь его предложеніемъ, если черезъ полчаса грозныя tjhh, висящія надъ нашими головами, не разсѣются.

Милостивые государи! я сознаю, что, при настоящихъ томительныхъ обстоятельствахъ, такая долгая отсрочка минуты спасенія есть уже самоотверженіе, граничащее съ героизмомъ; но, милостивые государи, въ виду недавнихъ событій въ нашемъ городѣ, которыя еще свѣжи въ памяти каждаго, мнѣ казалось, что для поддержанія нашего достоинства, нашей чести, мы должны по возможности избѣгать столкновенія между войскомъ и чернью, пока это хоть сколько нибудь совмѣстно съ общею безопасностью. Знаю, господа, что велика моя отвѣтственность, знаю, что въ эти полчаса гроза можетъ разразиться надъ глазами многихъ добрыхъ гражданъ, и прежде всего надъ нашими же собственными головами.

Но, пускай критическая минута застанетъ всѣхъ насъ на нашемъ посту: не такъ ли господа, вы не оставите вашего оберъ-бургомистра?

Послѣднія слова герръ Виллибродъ Дангъ произнесъ глубоко взволнованныхъ голосомъ. Онъ принужденъ былъ на минуту остановиться, чтобы утереть потъ, струившійся по его лицу. Торжественная, была минута, когда всѣ присутствующіе поднялись съ своихъ мѣстъ, давая этимъ знать, что они готовы и жить и умереть съ своимъ храбрымъ вождемъ.

— Но, продолжалъ герръ Виллибродъ Дашъ, когда смолинулъ глухой ропотъ одобренія, — хотя мы, съ своей стороны, и готовы пожертвовать и жизнью, и имуществомъ для праваго дѣла, на насъ лежитъ обязанность охранять достояніе города отъ дерзкихъ покушеній черни. Прежде всего намъ надо подумать о государственныхъ кредитныхъ билетахъ, суммою на триста тысячъ талеровъ, которые, какъ вамъ извѣстно, господа, вслѣдствіе особыхъ соображеній, до сихъ поръ еще не пущены въ обращенье; кто поручится намъ, что обстоятельство это неизвѣстно предводителямъ возстанія? Кто поручится намъ, что тамъ (и при этомъ Дашъ указалъ на дверь и еще болѣе понизилъ голосъ) не кроется измѣны? Развѣ мы можетъ полагаться на нашихъ служителей, разсыльныхъ, писцовъ? Развѣ мы можемъ безусловно разсчитывать на ихъ благодарность и преданность?

Нѣтъ, господа, не будемъ закрывать глаза на опасности нашего положенія. Мы одни, намъ не на кого болѣе полагаться, какъ.на самихъ себя. А потому, выслушайте мое предложеніе: — государственнымъ кредитнымъ билетамъ и другимъ важнымъ бумагамъ не слѣдъ оставаться въ такомъ мѣстѣ, про которое знаютъ многіе. Мы должны ихъ препроводить куда нибудь подальше, и мое точное знаніе всѣхъ угловъ и закоулковъ ратуши помогло мнѣ пріискать для нихъ безопасное мѣстечко, куда по проникнуть и самому тонкому мошеннику. Но, вслѣдствіе соображеній, ненуждающихся въ дальнѣйшемъ поясненіи, неблагоразумно было бы намъ приступить къ перемѣщенію бумагъ всѣмъ вмѣстѣ, я потому я предлагаю вамъ поручить это дѣло мнѣ и другому лицу, которое вы выберете изъ среды васъ самихъ на мѣсто вашего, столь не во время заболѣвшаго, казначея.

— Я предлагаю избрать для этого нашего почтеннаго товарища и друга, господина фонъ-Гогенштейна, который еще сегодня столь доблестно поработалъ на пользу общую и пріобрѣлъ себѣ право на нашу признательность, проговорилъ хозяинъ машинной фабрики, штадтратъ Гейдтманъ и компанія. Снова раздался глухой ропотъ одобренія. Оберъ-бургомистръ всталъ съ своего мѣста, а за нимъ и остальные старѣйшины города.

— Благодарю васъ, господа, отъ всего сердца, проговорилъ герръ Виллибродъ Дашъ, — за хладнокровіе и высокое присутствіе духа, выказанное вами въ столь критическую минуту; достойнаго же моего друга и товарища, штадтрата фонъ-Гогенштейна, покорнѣйше прошу принять павшій на него единодушный выборъ.

Герръ фонъ-Гогенштейнъ поклонился: — Голова моя и рука всегда въ услугамъ города, проговорилъ онъ, граціознымъ движеніемъ прижимая руку къ сердцу.

Когда оберъ-бургомистръ и герръ фонъ-Гогенштейнъ удалились изъ залы засѣданія, кто-то обратилъ вниманіе присутствующихъ на то обстоятельство, что штадтратъ сильно поблѣднѣлъ, когда Гейдтманъ произнесъ его имя, и что рука его замѣтно дрожала, когда онъ взялъ подсвѣчникъ, чтобы посвѣтить оберъ-бургомистру; но Гейдтманъ и остальные оспаривали этотъ фактъ и выставляли на видъ, что герръ фонъ-Гогенштейнъ достаточно доказалъ впродолженіе нынѣшняго дня, что онъ и въ званіи городского сановника не утратилъ мужество дворянина и воина. Между тѣмъ, оберъбургомистръ Дашъ и его товарищъ пробирались длиннымъ, узкимъ корридоромъ, оканчивавшимся лѣстницею, которая вела на верхній этажъ. Тамъ новый корридоръ привелъ ихъ въ запертой двери, замывавшейся еще кромѣ того желѣзнымъ болтомъ съ привѣшенными къ нему хитрыми замками. Черезъ эту-то дверь, снова бережно заперевъ ее за собою, они вошли въ архивъ, а изъ архива въ мрачную комнату съ затхлою атмосферою; все убранство этой послѣдней состояло изъ сундуковъ и шкаповъ, по милости которыхъ окна комнаты были снабжены желѣзными рѣшетками. Эта-то комната и была казначейство.

— Уфъ! вздохнулъ докторъ Дашъ, затворивъ за собою тяжелую дверь, — я просто не знаю куда дѣться сегодня отъ жару.

— А я такъ, напротивъ, зябну, замѣтилъ герръ фонъ-Гогенштейнъ; — здѣсь, должно быть, ужасно холодно.

— Воздухъ сырой! отвѣчалъ докторъ Дашъ — Того и гляди, что уморишь себя по милости этихъ проклятыхъ демократовъ.

— Однако, любезный товарищъ, приступимъ къ дѣлу. Вотъ въ этомъ сундукѣ лежатъ кредитные билеты; они всего нужнѣе. Подлинность остальныхъ бумагъ можно будетъ объявить сомнительной. Но куда мы дѣнемся отъ нашихъ же собственныхъ кредитныхъ билетовъ въ одинъ и въ пять талеровъ, какъ разъ они попадутъ какимъ нибудь незаконнымъ образомъ въ обращеніе? А потому я и думаю любезный товарищъ, что намъ прежде всего надо обезопасить эти триста тысячъ. Онѣ лежатъ въ жестяной шкатулкѣ вотъ въ этомъ сундукѣ. Позвольте-ка! Насилу-то открылъ! Изволите ли видѣть? А теперь потрудитесь вынуть тамъ ящикъ, что поменьше; въ немъ прежде лежали первыя двѣсти тысячъ; можетъ статься, что большой ящикъ не взойдетъ въ то пространство, куда я задумалъ его спрятать, тогда намъ прійдется переложить деньги въ меньшій ящикъ. Вотъ этотъ ключикъ подходитъ къ нимъ обоимъ.

Герръ фонъ-Гогенштейнъ вынулъ обѣ указанныя ему шкатулки. Но въ ту самую минуту, какъ онъ отвернулся, тяжелая крышка сундука съ шумомъ захлопнулась. Штадтратъ вздрогнулъ и испустилъ легкій крикъ.

— Надѣюсь, что васъ не ушибло? встревоженно спросилъ оберъ-бургомистръ.

— Нѣтъ, отвѣчалъ штадтратъ. — Нервы мои сегодня что-то возбуждены, усталость что ли тому причиной или болѣзнь моей жены.

— Выйдемте скорѣе изъ этого погреба; меня и самого начинаетъ знобить. Я поведу васъ къ задуманному мною мѣсту.

Они быстрыми шагами вышли изъ комнаты казначейства и во избѣжаніе всякихъ встрѣчъ, направились тѣмъ же корридоромъ къ двери, которую отперъ бургомистръ, шедшій на этотъ разъ съ подсвѣчникомъ впереди.

— Это, какъ видите, мой частный рабочій кабинетъ, замѣтилъ онъ. — Грабителямъ никогда и въ голову не придетъ, чтобы я могъ отважиться держать городскую казну въ моей же собственной комнатѣ; они будутъ шарить по чердакамъ и подваламъ. Видите-ли этотъ шкапъ, вдѣланный въ стѣну, имъ-то я и хочу воспользоваться. Никто, кромѣ меня, не знаетъ о его существованіи; я открылъ его случайно и держу въ немъ, какъ видите, нѣсколько бутылокъ вина, чтобы всегда имѣть ихъ подъ рукою. Потрудитесь переставить бутылки на верхнюю полку; а теперь, прошу васъ, помогите мнѣ поставить шкатулку въ шкапъ.

Но какъ они ни прилаживались, шкатулка во входила въ узкое отверстіе.

— Этого-то я и боялся, проговорилъ оторопѣвшій оберъ-бургомистръ.

— Надо пріискать другое мѣсто, куда бы спрятать шкатулку, замѣтилъ герръ фонъ-Гогенштейнъ.

— Другого мѣста я не знаю, а намъ каждая минута дорога. Надо переложить деньги въ другую шкатулку; больше дѣлать нечего. Вотъ ключъ, я его всегда держу при себѣ. Попробуемте-ка, пойдетъ-ли другая шкатулка? Входитъ какъ нельзя лучше! Такъ живо же за работу! Намъ нельзя терять ни минуты.

Герръ Дашъ отперъ шкатулку съ деньгами. Видимо-невидимо лежало въ ней новенькихъ кредитныхъ билетовъ, цѣнностью отъ одного и до ста талеровъ, акуратно разложенныхъ пачками во сто и въ тысячу талеровъ.

— Я буду вамъ ихъ подавать, сказалъ оберъ-бургомистръ, — а вы укладывайте ихъ въ ту шкатулку. Тяжкимъ бы искушеніемъ была подобная работа для какого нибудь бѣдняка. Слава Богу, что оба мы богаты. Что съ вами?

— Такъ, ничего, отвѣчалъ герръ фонъ-Гогенштейнъ, опускаясь на стулъ и отирая холодный потъ, выступившій у него на лбу. — Нервы мои не совсѣмъ въ порядкѣ. Это сейчасъ пройдетъ.

— Выпейте стаканъ этого портвейна, оказалъ оберъ-бургомистръ, вынимая изъ шкапа одну изъ бутылокъ. — Это васъ подкрѣпитъ.

Герръ фонъ-Гогенштейнъ дрожащею рукою наполнилъ стаканъ, стоящій на столѣ, и выпилъ его залпомъ.

— Какъ вы себя чувствуете теперь? спросилъ докторъ» Дашъ.

— Мнѣ лучше, отвѣчалъ герръ фонъ-Гогенштейнъ.

— Въ такомъ случаѣ, поспѣшимте кончить.

Въ эту минуту съ площади, на которую выходили окна кабинета, раздался громкій кривъ.

— Что это такое? воскликнулъ оберъ-бургомистрѣ и съ испугу уронилъ пачки, которыя были у него въ рукахъ, снова въ ящикъ.

Оба сановника бросились къ окну. При свѣтѣ мѣсяца и плошекъ можно было ясно разглядѣть все, что происходило на дворѣ.

Изъ одной изъ улицъ, приникавшихъ къ площади, шла черпай колонна людей прино по направленію къ ратушѣ. Толпа народа, тѣснившагося на площади уже втеченіи нѣсколькихъ часовъ, колыхалась въ разныхъ направленіяхъ; преимущественно же двигалась на встрѣчу новоприбывшей толпѣ съ гамомъ, свистомъ и съ кривою «ура!» Среди этого шума раздавался львиный голосъ толстаго мелори національной гвардіи, командовавшаго: — Заряжай! — Но лишь немногіе слушались этой команды.

Оберъ-бургомистръ, докторъ обоихъ правъ, Себальдусъ Виллибродъ Дашъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ.

— Мы погибли, простоналъ онъ, — что теперь дѣлать?

— Спѣшите внизъ, господинъ оберъ-бургомистръ, съ живостью возразилъ штадтратъ фонъ-Гогенштейнъ, — ваше присутствіе тамъ необходимо. Идите съ крикунами на мировую. Обѣщайте имъ выдачу оружія и всевозможныя льготы, пока войска не подоспѣютъ къ намъ на помощь. Но спѣшите, спѣшите, не то все пропало. Я послѣдую за вами, какъ скоро окончу свое дѣло здѣсь.

— Не пойдете ли вы вмѣсто меня? жалобно спросилъ собесѣдникъ.

— Помилуйте, докторъ, развѣ я оберъ-бургомистръ? отвѣчалъ герръ фонъ-Гогенштейнъ.

— Ваша правда; я иду, я долженъ идти, я долженъ исполнить свой долгъ. Но, пожалуйста, приходите какъ можно скорѣе.

— Непремѣнно поспѣшу, отвѣчалъ герръ фонъ-Гогенштейнъ, и почти вытолкалъ малодушнаго колосса за дверь.

Дверь захлопнулась за оберъ-бургомистромъ и герръ фонъ-Гогенштейнъ поспѣшно задвинулъ засовы. Потокъ онъ бросился къ столу, гдѣ стояло; вино, налилъ себѣ другой стаканъ по самый край я опорожнилъ его въ нѣсколько глотковъ.

Поставивъ пустой стаканъ до столъ, онъ окинулъ всю комнату сверкающими глазами. Затѣмъ онъ провелъ холодными, какъ ледъ, руками по пылающему лбу и громко захохоталъ.

Да и какъ было не смѣяться? Онъ, злополучный спекуляторъ, засѣвшій по шею въ долгахъ, кое-какъ перебивавшійся отъ одного срока до другого съ помощью возобновляемыхъ, ничего нестоющихъ векселей, и ждавшій себѣ съ часу на часъ неминуемой гибели, — онъ ворочаетъ несмѣтными сокровищами, одна двадцатая доля которыхъ выручила бы его изъ бѣды! Еще не далѣе какъ сегодня спрашивалъ онъ себя, и спрашивалъ не въ первый разъ за послѣднія десять лѣтъ, не всего ли умнѣе съ его стороны будетъ всадить себѣ пулю въ лобъ? Но застрѣлиться онъ успѣетъ еще и тогда, когда откроется его воровство. — Воровство? нѣтъ, какое хе это воровство? Это только полезное употребленіе денегъ, которыя здѣсь лежатъ безъ всякой пользы. Къ тому же, то, что онъ возметъ, можетъ потомъ замѣстить; лишь бы только удалась спекуляція, которую онъ думалъ сдѣлать на эти деньги. А тамъ и Рейнфельденскій дядюшка, который съ нѣкоторыхъ поръ, повидимому, души не чаялъ въ его сынѣ, не захочетъ же допустить отца своего любимца до тюрьмы. Наконецъ казначей, которому была ввѣрена городская казна, былъ человѣкъ больной и трусоватый, и давно уже поговаривалъ о томъ, что чувствуетъ себя неспособнымъ занимать эту должность въ такое безпокойное время и собирается подать въ отставку; а по выходѣ больного старика всего вѣроятнѣе было, что вакантную должность предложатъ ему, Артуру фонъ-Гогенштейну, какъ человѣку, успѣвшему за послѣднее время сдѣлаться необходимымъ, а тогда ему легко будетъ пополнить мало-по-малу дефицитъ въ кассѣ. Или ужь не прибрать ли ему къ рукамъ всѣ триста тысячь и не бѣжать ли съ ними? Скрыться въ этотъ вечеръ будетъ легко, въ Лондонѣ онъ сбудетъ кредитные билеты за одну треть, за четверть ихъ настоящей цѣны, и съ тѣмъ, что ему очистится такимъ образомъ, убѣжитъ въ Америку. А жена, которая еще не далѣе, какъ сегодня, такъ тревожно пожимала его руки, когда онъ, мучимый безпокойствомъ, уходилъ изъ дому? А сынъ, котораго онъ въ этотъ вечеръ ждетъ къ себѣ и съ которымъ онъ долженъ былъ встрѣтиться, возвращаясь домой съ украденною добычею? Но для кого же онъ и дѣлаетъ это, какъ не для жены и не для сына? Не о себѣ же онъ хлопочетъ. Ему смерть не страшна. Сколько разъ стоялъ онъ подъ дуломъ пистолета противника! А послѣ завтра срокъ уплаты по векселю въ десять тысячъ талеровъ! И всего-то десять пачекъ изъ этой массы лежащихъ передъ нимъ, десять тоненькихъ, укладистыхъ пачекъ, которыя такъ легко было унести въ карманѣ сюртука! Но увы, уже слишкомъ поздно. Ты слишкомъ долго колебался.

Герръ фонъ-Гогенштейнъ взглянулъ на часы, висѣвшіе противъ него на стѣнѣ; когда онъ поставилъ на столъ бутылку съ виномъ, взглядъ его случайно упалъ на циферблатъ: было тогда десять часовъ; тотъ же часъ показывала стрѣлка и теперь. Ужь не остановились-ли часы? Нѣтъ, маятникъ все по прежнему ходитъ взадъ и впередъ, да и на башенныхъ часахъ въ эту минуту раздался бой большихъ часовъ, помѣщавшихся въ башнѣ ратуши надъ его головою. Весь этотъ міръ кружащихся въ безумномъ вихрѣ мыслей вмѣстился въ тѣсные предѣлы какой нибудь минуты!

И такъ, еще время… Чу! кажется, чьи-то шаги раздаются въ корридорѣ? Они раздаются все ближе и ближе… Теперь или никогда! Va banque! И жизнь и честь поставлены на одну карту…

У двери раздается какой-то шорохъ… Чтобы это такое могло быть?

— Господинъ штадтратъ!

— Кто тамъ?

— Я, служитель Венцель. Оберъ-бургомистръ велѣли просить вашу милость какъ можно скорѣе пожаловать внизъ.

— Сейчасъ!

Жестяная шкатулка заперта въ потаенный шкапъ, дверцы примыкаютъ такъ плотно, что онъ и самъ едва можетъ отыскать отверстіе подъ обоями.

Онъ испускаетъ глубокій вздохъ и застегиваетъ на всѣ пуговицы свой легкій сюртукъ; но минуту спустя, ему приходитъ въ голову, что это можетъ возбудить подозрѣнія и онъ снова разстегивается. Наконецъ онъ отперъ дверь и показался на порогѣ съ подсвѣчникомъ въ рукѣ. — Съ нами сила крестная! восклицаетъ служитель Венцель, — на вашей милости лица нѣтъ!

— Мнѣ было очень дурно, любезный Венцель, теперь мнѣ легче. Возните, пожалуйста, подсвѣчникъ и ступайте впередъ. Ну что, Венцель, какъ идутъ у васъ дѣлишки?

— Покорно благодарю, господинъ штадтратъ, идутъ по немногу, отвѣчаетъ Венцель, недоумѣвая съ какой стати герръ фонъ-Гогенштейнъ именно теперь обращается къ нему съ подобнымъ вопросомъ.

— Чай, трудно концы съ концами-то сводитъ. На жалованье-то не раскутишься.

— Ну* да что-жъ дѣлать, господинъ штадтратъ, по одежкѣ протягивай ножки отвѣчаетъ служитель, который рѣшительно не можетъ взять въ толкъ, съ чего это вздумалось штадтрату пуститься съ нимъ въ эту минуту въ подобный разговоръ, а потому и порѣшилъ, что штадтратъ, вѣрно, больнѣе, чѣмъ самъ сознается.

— Не угодно-ли будетъ вашей милости опереться на мою руку? проговорилъ онъ, оборачиваясь къ нему.

— Спасибо, ненужно, любезной, отвѣчаетъ штадтратъ, которой въ эту самую минуту застегиваетъ послѣднюю пуговицу своего пальто и вдругъ снова поспѣшно разстегиваетъ ее.

Старикъ служитель не говоритъ уже болѣе ни олова и только ускоряетъ шаги; жутко ему оставаться на единѣ съ больныхъ штадтратомъ, который говорятъ такія безсвязныя рѣчи и дѣлаетъ такіе странные жесты.

Они спускаются въ нижній этажъ; въ просторныхъ сѣняхъ, предшествующихъ комнатѣ засѣданія, встрѣчаютъ бургомистра и нѣсколько человѣкъ сановниковъ. Бургомистръ отводитъ штадтрата фонъ-Гогенштейна въ сторону; лицо его сіяетъ удовольствіемъ.

— Если не ошибаюсь, мы перетревожились понапрасну, любезнѣйшій сослуживецъ! Мюнцеръ сказалъ небольшую рѣчь и толпа уже расходится. Гдѣ у васъ ключи отъ шкапа и отъ шкатулки?

— Оба здѣсь.

— Премного вамъ благодаренъ. И такъ, я могу перенести завтра шкатулку такъ какъ она есть въ казначейство.

— Конечно, конечно! Вся разница только въ токъ, что деньги переложены изъ большой шкатулки въ маленькую.

— Еще разъ большое спасибо, любезный сослуживецъ.

И оберъ-бургомистръ Дашъ въ порывѣ восторга заключаетъ Артура фонъ-Гогеншгейна въ свои объятія. Другіе члены совѣта, и во главѣ всѣхъ машинный фабрикантъ герръ Гейдтманъ тоже обступаютъ его съ поздравленіями и выраженіями благодарности; они называютъ Артура спасителемъ города.

Но герръ фонь-Гогенштейнъ съ какою-то раздражительностью спѣшитъ прекратить всѣ эти изліянія.

— Благодарю васъ, господа, говоритъ онъ. — Я исполнилъ не болѣе, какъ свой долгъ. Извините меня, господа, я чувствую себя не совсѣмъ здоровымъ и попросилъ бы отпустить меня къ моей больной женѣ.

— Карету господину фонъ-Гогенштейну! Скорѣе карету.

— Нѣтъ, ужь я лучше пойду пѣшкомъ. Ночной воздухъ меня освѣжитъ. Покойной вамъ ночи, господа!

И герръ фонъ-Гогенштейнъ поспѣшно протѣснился сквозь ряды присутствующихъ, какъ бы торопясь выбраться на открытый воздухъ, чтобы не лишиться чувствъ.

— Ну что, не правду-ли я говорилъ? замѣтилъ одинъ изъ членовъ совѣта. — На немъ еще къ то время лица не было, когда онъ отправился съ оберъ-бургомистромъ на верхъ.

— Немудрено, отвѣчалъ другой. — Не легкій задался ему нынче денекъ. Къ тому же и жена его больна…

— А послѣ завтра послѣдній срокъ, замѣтилъ адвокатъ, депутатъ отъ города Кальтебильдъ. — Ужь не знаю, откуда онъ возметъ деньги, чтобы заплатить по векселямъ.

— Милостивые государи, произнесъ оберъ-бургомистръ, — взглядъ мой, конечно, не можетъ проникать въ будущее, и я не знаю, что готовятъ вамъ, послѣдующіе дня; но мнѣ кажется, что мы вправѣ сказать, что на этотъ разъ своимъ хладнокровіемъ и энергіей мы спасли городъ отъ грозившей ему суматохи, не проливъ при этомъ ни единой капли крови.

XVI.

Между тѣмъ опасность, о существованіи которой такъ положительно заявлялъ оберъ-бургомистръ, была далеко не такъ велика, какъ казалась почтеннымъ членамъ городского совѣта, смотрѣвшимъ va вещи въ увеличительное стекло собственнаго страха. Цифра народа, собравшагося въ «Римлянинѣ», какъ и предсказывалъ докторъ Гольмъ, вмѣсто шести тысяче, на которыя разсчитывали Мюнцеръ и сангвиническій Петръ Шмицъ, не достигала и шестисотъ; да і изъ числа этихъ шестисотъ очень немногіе были на сторонѣ рѣшительнаго образа дѣйствій. Рѣчи Артура фонъ-Гогенштейна, сказанныя имъ въ различныхъ фабрикахъ передъ рабочими, не остались безъ дѣйствія. Большая часть рабочихъ или совсѣмъ не пришла на сходку, или выказывала очень мало готовности стоять за общее дѣло. Они откровенно говорили, что не видятъ пользы въ этихъ краснорѣчивыхъ: рѣчахъ, пока заработная плата не повышена и число рабочихъ часовъ не уменьшено. Если при настоящемъ положеніи дѣлъ еще имъ взвалятъ на плечи стоянье на часахъ и патрульную службу, то женамъ ихъ и дѣтямъ придется умирать съ голоду. Напрасна Мюнцеръ, Петръ Шмицъ и даже, подъ конецъ, докторъ Гольмъ истощали все свое краснорѣчіе, доказывая имъ, что они понимаютъ дѣло прямо на выворотъ, что въ политикѣ и въ государственной жизни сила идетъ впереди права, что всѣ тѣ права, которыя страхъ исторгнетъ для нихъ у собственниковъ въ настоящую минуту, снова отберутся у нихъ, какъ скоро собственники почувствуютъ, что власть возвратилась къ нимъ въ руки; настроеніе оставалось вялымъ и Мюнцеръ, занимавшій мѣсто предсѣдателя, остерегался и настаивать на такого рода мѣрахъ, неосуществимость которыхъ, при малочисленности лицъ, явившихся на сходку, была дѣломъ очевиднымъ. Тѣмъ не менѣе онъ съ намѣреніемъ затягивалъ переговоры въ долгій ящикъ, чтобы скрыть по возможности подъ покровомъ наступающей ночи неудачу этой демонстраціи, о которой было напередъ возвѣщено въ такихъ громкихъ выраженіяхъ. Въ заключеніе порѣшили идти на площадь и тамъ, въ виду національной гвардіи, выстроенной подъ ружьемъ передъ зданіемъ ратуши, разойтись при крикѣ: «да здравствуетъ право!» Нѣсколько горячихъ головъ, находившихся между присутствующими, въ томъ числѣ слесарный мастеръ Кристофъ Ункель, подняли, конечно, громкій ропотъ противъ такого несмѣлаго рѣшенія, но они были принуждены замолчать, и въ половинѣ десятаго процессія тронулась, предводительствуемая Мюнцеронъ, Петромъ Шмицомъ, Гольмомъ и другими, и распѣвая Шлезвигъ-Голштинскій гимнъ.

Передъ ратушею Мюнцеръ говорилъ рѣчь народу, въ которой онъ благодарилъ за оказанное ему довѣріе и настаивалъ на необходимости строго держаться разъ уже принятаго положенія.

— Сегодня вечеромъ, говорилъ онъ, и далеко раздавался по людной площади его могучій голосъ, — мы рѣшились нашею умѣренностью и воздержанностью доказать нашимъ противникамъ, что лишь собственная ихъ нечистая совѣсть мѣшаетъ имъ принять насъ въ свои ряды. Можно оспаривать практическую мудрость подобнаго рѣшенія, но нельзя не допустить благородства внушившихъ его побужденій. Мы хотимъ быть сильны нашею слабостью. Мы хотимъ пріобрѣтать, ничего не домогаясь, мы хотимъ побѣдить, не вступая въ борьбу. Да послужитъ это урокомъ нашимъ противникамъ. Пускай наши противники не забиваютъ, что право не всегда за тѣмъ, кто обладаетъ, что неправое стяжаніе есть мечъ, разъѣдаемый ржавчиной. Предоставимъ же ржавчинѣ его разъѣдать; она дѣлаетъ свое дѣло не торопясь; ей нужны вѣка и тысячелѣтія, а самый долгій срокъ человѣческой жизни семьдесятъ, восемьдесятъ лѣтъ. Но народъ вѣченъ, народъ можетъ ждать; да здравствуетъ великодушный, терпѣливый, безсмертный народъ! А за тѣмъ я распускаю собраніе; пускай всѣ идутъ по домамъ; часъ теперь поздній, пора спать; да не скажутъ наши противники, что мы пренебрегли хоть одною изъ обязанностей добраго гражданина.

— Ура! да здравствуетъ докторъ Мюнцеръ! — И сотни народа, слушавшія рѣчь Мюнцера, шумно разошлись въ разныя стороны.

— Да вы никакъ, Мюнцеръ, хотѣли ихъ всѣхъ на смѣхъ поднять? спросилъ докторъ Гольмъ, стоявшій неподалеку отъ Мюнцера.

— Такъ что-жъ? Развѣ я не былъ вправѣ это сдѣлать? бѣшено воскликнулъ докторъ Мюнцеръ. — Развѣ это народъ? — это просто стадо барановъ, гоняй его кто хочетъ, а мнѣ ужь это надоѣло.

И, надвинувъ на брови свою калабрійскую шапку, онъ болышими шагами удалился отъ своихъ друзей.

Темно было у него на душѣ. Невѣроятныхъ усилій стоило ему въ этотъ вечеръ сдерживать себя передъ толпою, которая представлялась ему такою близорукою и малодушною; оставшись на единѣ съ самимъ собою, онъ далъ волю своему негодованію, которое, подобно потоку лавы, вырвалось изъ глубины его пламеннаго, гордаго сердца, и разразилось горькими укорами народу, укорами отца, обманутаго въ надеждахъ, которыя онъ въ своемъ ослѣпленіи возлагалъ на любимаго сына. Съ горькою усмѣшкою повторялъ онъ изрѣченіе Гете о тѣхъ «безумцахъ, которые не умѣютъ блюсти свое сердечное богатство и выказываютъ передъ толпою чувство и мысль»; онъ давалъ себѣ слово не браться болѣе за этотъ тяжелый трудъ предводительствованья народомъ, и предоставить его тѣмъ, которые не узнали на опытѣ, что инертная глыба вѣчно снова и снова скатывается въ глубину.

Обуреваемый этими мыслями, онъ шелъ впередъ, не обращая вниманія на толпы народа, все еще безпокойно расхаживавшія по улицамъ. Ему и въ голову не приходило идти домой; душа его искала простора, а дома его ожидала тѣсная, мѣщанская, скромная обстановка. Жена приступитъ къ нему съ распросами о событіяхъ дня, о которыхъ и вспоминать-то ему было въ тягость. Онъ огорчитъ ее своею рѣзкостью и раздражительностью. Зачѣмъ же идти? Зачѣмъ ему видѣть, какъ спокойно смятъ ло своемъ кроваткамъ его дѣти? Дѣти, дѣти! И зачѣмъ только они на свѣтъ родились, гдѣ такъ мало радости, такъ маю удовлетворенія сердечнымъ потребностямъ человѣка? Правда, они не наслѣдовали отъ отца его страстную организацію; въ нихъ скорѣе было замѣтно преобладаніе материнскаго кроткаго момента, но все равно! Что толку въ существованіи, нехоженъ на мирный ручей, лѣниво извивающійся среда плоской поляны? Что за радость такъ жить, какъ живетъ Клара? И на что ему, безпокойному и недовольному, эта кроткая, скромная, миролюбивая подруга? Хоть бы она, по крайней мѣрѣ, была счастлива — и того не было. Развѣ она не мучилось неотказнымъ сознаніемъ, что не такая жена была бы нужна неутомимому борцу, ея мужу? Это сознаніе до времени скосило цвѣтъ ея молодости; око выражалось въ какой-то скорбной чертѣ, ложившейся вокругъ ея губъ, каждый разъ, какъ она полагала, что ни кто на нее не смотритъ. Но на комъ же лежала вина, если только можно назвать виною то, что органически необходимо вытекаетъ изъ взаимнодѣйствія таинственныхъ силъ, то имущихъ, то отталкивающихъ другъ друга? Когда онъ, двѣнадцать лѣтъ ту назадъ, сватался за восемнадцатилѣтнюю дѣвушку, могъ ли онъ угадать, что водоворотъ политическихъ событій увлечетъ его съ неудержимою силою въ тѣ пучины, куда не наслѣдовалъ за никъ его робкой подругѣ? И неужели ему изъ-за этого удалиться въ мирную пристань семейной жизни и спокойно глядѣть, какъ борются и гибнутъ его товарищи? Нѣтъ, и тысячу разъ нѣтъ! Тотъ, кто чувствуетъ потребность широкой дѣятельности и присутствіе въ себѣ великой силы, не вправѣ замыкаться въ мѣщанскій кругъ обыденной жизни. Тому, кто обрекъ себя на служеніе народу, нечего уже смотрѣть на каждое облачко, которое пробѣжитъ по лицу его жены. Цѣль его не счастье семьи, но благо народа; онъ долженъ искать себѣ награды не въ кроткой улыбкѣ, не въ ласковомъ словѣ жены, но въ единодушныхъ кликахъ восторга, которыми благодарный народъ провожаетъ своего вождя изъ форума въ сенатъ. — Но гдѣ же онъ, этотъ благодарный народъ? Я вижу только толпу тупоумныхъ и грубыхъ дѣтинъ, которые неспособны дѣйствовать, какъ взрослые люди, и только умѣютъ кричать и буянить, какъ мальчишки. Что же? съ Богомъ, кричите себѣ, выбивайте стекла въ окнахъ, и, на сонъ грядущій, убаюкивайте себя сладкою увѣренностью, что вы совершили великіе подвиги. На утро васъ ждетъ печальное похмѣлье, въ которомъ ясно скажется вамъ ваша собственная ничтожность.

Мюнцеръ, самъ того не замѣчая, забрелъ въ одну изъ аристократическихъ улицъ города, куда въ обыкновенное время не проникала суета дѣловой жизни; но въ этотъ вечеръ и по ней шатались шумныя, полупьяныя кучки людей. Передъ однимъ изъ домовъ, отворенныя бельэтажныя окна котораго лили яркій свѣтъ на темную улицу, стояла толпа, возроставшая каждую минуту съ изумительною быстротою; толпа шумѣла, кричала и свистѣла. По сосѣдству съ отворенной балконной дверью стоялъ, какъ видно, рояль, изъ котораго чьи-то искусные пальцы извлекали самые бѣшеные, самые причудливые звуки. Чѣмъ грознѣе поднимался на улицѣ ропотъ толпы, тѣмъ громче и величественнѣе гудѣли струны чуднаго инструмента; Какъ скоро внизу наставало затишье, звуки разсыпались жемчужною, игривою трелью, точно шаловливый хохотъ воздушнаго Ореола надъ изступленіемъ Калибана.

По крайнѣй мѣрѣ такое впечатленіе произвелъ этотъ странный концертъ на сильно возбужденныя чувства нашего героя, который слушалъ его, прислонясь къ садовой рѣшеткѣ, напротивъ самаго дома. Давно уже обращалъ на себя его вниманіе этотъ домъ, выдававшійся между окружающими его зданіями своею красивою архитектурою. Воображеніе его населяло этй роскошные покой прелестными образами, и онъ нарочно не освѣдомлялся о томъ, кому принадлежитъ этотъ домъ, чтобы не получить въ отвѣтъ, что принадлежитъ онъ такому-то банкиру, или такому-то rentier, который отдыхаетъ въ немъ отъ скучной работы отрѣзыванья купоновъ. Но пальцы, подъ которыми такъ смѣялись и рѣзвились клавиши рояля, не могли принадлежать рукѣ привыкшей рыться въ грязныхъ деньгахъ; тотъ, кто отважился съ такимъ вызывающимъ спокойствіемъ относиться къ грозному неудовольствію раздраженной толпы, не югъ быть дюжиннымъ человѣкомъ, и Мюнцеру подсказывало его знаніе человѣческаго сердца, что только женщина можетъ съ такою безпечною отвагою отстаивать свой минутный капризъ.

— За что мы даемъ этимъ дармоѣдамъ потѣшаться надъ нами? сказалъ грубый голосъ возлѣ самаго Мюнцера.

— Мы имъ покажемъ съ кѣмъ они имѣютъ дѣло, крикнулъ другой.

— Этотъ народъ въ одинъ вечеръ сожжетъ больше свѣчей, чѣмъ нашъ братъ въ цѣлый годъ, пропищалъ женскій голосъ.

— А что, братцы, выбьемте имъ стекла въ окнахъ! Мы тоже хотимъ свою музыку затѣять, кричали бѣснующіеся, а имъ въ отвѣтъ все бѣшенѣе и рѣзвѣе неслись веселыя трели, какъ будто, вмѣсто грозныхъ криковъ уличной толпы, раздавались восторженныя браво потрясеннаго партера.

Вдругъ полетѣлъ камень и одно изъ оконныхъ стеколъ задребезжало. Игра замолкла; высокая женская фигура въ пышномъ темномъ платьѣ показалась у отворенной балконной двери и спокойно простояла тутъ нѣсколько минутъ, скрестивъ руки на груди, какъ бы давая уличной толпѣ убѣдиться, что она имѣетъ дѣло съ женщиной. Затѣмъ фигура скрылась и, минуту спустя, снова полились веселые звуки, еще веселѣе и рѣзвѣе, чѣмъ прежде.

Эта смѣлость не только не импонировала, но еще подлила масла на огонь.

— Къ чорту наглую аристократку! Повыбьемте ей всѣ стекла въ окнахъ, чтобы ей осколки черезъ голову летѣли! Камня на камнѣ не оставимъ!

Въ три прыжка Мюнцеръ очутился на противоположной сторонѣ улицы, у самаго подъѣзда дома. Съ минуту онъ простоялъ въ нерѣшимости, держась за ручку двери и не зная, войди ему или нѣтъ. Но еще взглядъ на толпу, изступленіе которой росло съ каждою минутой, и онъ нажалъ ручку. Дверь, которую перепуганная прислуга не то боялась, не то позабыла запереть, уступила, и онъ кинулся, мимо двухъ трепетныхъ фигуръ въ ливреяхъ, по лѣстницѣ, устланной ковромъ, на верхъ; звуки рояля, неперестававшіе раздаваться, указали ему дорогу, и онъ отворилъ дверь.

Яркій свѣтъ множества свѣчей, горѣвшихъ въ канделябрахъ, почти ослѣпилъ Мюнцера послѣ уличнаго полумрака. Въ большой роскошно убранной комнатѣ никого не было, кромѣ дамы, видѣнной имъ за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ у окна. Она сидѣла у рояля, сонною къ двери, и за громомъ fortissimo, которое въ эту самую минуту вырывалось изъ-подъ ея стройныхъ могучихъ пальцевъ, не слыхала ни шаговъ вошедшаго Мюнцера, ни даже шума бушевавшей на улицѣ толпы. Въ слѣдующую за тѣмъ минуту, Мюнцеръ былъ возлѣ нея и тутъ только она обернулась къ нему лицомъ. Рука ея спокойно опустилась на клавиши; большіе, блестящіе черные глаза глядѣли скорѣе съ изумленіемъ, чѣмъ съ испугомъ на красивое блѣдное лицо, окаймленное черною бородою, которое такъ неожиданно, точно изъ земли, выросло около нея, и было обращено къ ней съ выраженіемъ испуга и удивленія.

Прежде, чѣмъ изъ роскошныхъ ея губъ успѣло вылетѣть слово, Мюнцеръ схватилъ ее за руку и увлекъ въ глубину комнаты.

— Извините меня, сударыня, проговорилъ онъ дрожавшимъ отъ внутренняго волненія голосомъ, — вамъ грозитъ болѣе серьезная опасность, чѣмъ вы думаете. Позвольте мнѣ сказать, вотъ съ этого балкона, нѣсколько словъ толпѣ, бѣснующейся на улицѣ. Другого средства къ спасенію я не знаю.

И, не дожидаясь ея отвѣта, онъ быстрыми шагами прошелъ черезъ комнату и вышелъ на балконъ. И была пора. Толпа уже успѣла вооружиться кирпичами, и слышался грубый голосъ, командовавшій: — ну-ка, братцы, пріударимъ всѣ разомъ; разъ, два….

— Стой! крикнулъ Мюнцеръ громовымъ голосомъ.

Неожиданное появленіе этого энергичнаго человѣка и его могучій голосъ осадили буяновъ; всѣ, какъ стояли замахнувшись, такъ и остановились, и ни одинъ не посмѣлъ бросить кирпичомъ. Мюнцеръ не далъ имъ времени оправиться отъ смущенія.

— Скажите, продолжалъ онъ, — свободные вы люди или рабы, спущенные съ цѣпи, что вы даромъ тратите свои силы въ безтолковомъ буйствѣ и дѣлахъ безсмысленнаго разрушенія? Или вы сильны только тамъ, гдѣ не ожидаете встрѣтить сопротивленія? Такъ вотъ она, ваша свобода! Вы запрещаете отдѣльной личности жить такъ, какъ ей хочется, хотя бы она и никому изъ васъ не мѣшала? Что же! дайте волю своему буйству? Бросайте каменьями въ этотъ мирный домъ! Но знайте, что я не тронусь съ мѣста, хотя бы всѣ ваши каменья полетѣли въ меня.

Стоявшіе внизу съ изумленіемъ переглянулись между собою и опустили поднятый руки. Многіе между ними лично знали доктора Мюнцера и, еще не далѣе, какъ сегодня, слушали его рѣчи въ народномъ собраніи. — Это докторъ Мюнцеръ, душа-человѣкъ! прогудѣло въ отдѣльныхъ кучкахъ; — что докторъ Мюнцеръ говоритъ, то вѣрно правда. Онъ намъ по истинѣ добра желаетъ. Да здравствуетъ Мюнцеръ! ура!

И легко увлекающаяся толпа весело подхватила кривъ, поднятый двумя, тремя голосами. Этому люду, видимо, только того я хотѣлось, чтобы пошумѣть и покричать, но за или противъ кого, со смысломъ или безъ смысла, — это для большинства было все равно.

— Премного вамъ благодаренъ, проговорилъ докторъ Мюнцеръ съ плохо скрываемой ироніей; — а теперь объ одномъ прошу васъ: разойдитесь спокойно по домамъ. Вѣдь и завтра еще успѣете нашумѣться, а для нынѣшняго дня за глаза довольно. Покойной вамъ ночи!

И, махнувъ рукою, онъ удалился съ балкона и заперъ за собою дверь. Толпа проводила его восклицаніями.

— Да здравствуетъ докторъ Мюнцеръ, ура, ура! — и, слѣдуя его совѣту, можетъ быть, отчасти и утомившись крикомъ, всѣ разошлись по домамъ.

XVII

Когда Мюнцеръ вернулся съ балкона, хозяйка дома стояла посреди комнаты. Вся она была облита яркимъ свѣтомъ, и тутъ только Мюнцеръ разглядѣлъ вполнѣ ея красоту, которую въ первыя тревожныя минуты видѣлъ только мелькомъ. Въ какомъ-то опьяненіи глядѣлъ онъ на эту чудную головку, окаймленную пышными, душистыми кудрями; на эти большіе темные глаза, такъ смѣло и, въ тоже время, такъ кротко выглядывавшіе изъ-подъ длинныхъ рѣсницъ; на эти художественно правильныя, на диво выточенныя черты; въ особенности жена этотъ безмолвно краснорѣчивый ротъ, дышавшій любовью. — Вотъ та женщина, которая тебя достойна; передъ тобою стоитъ воплощеніе той мечты, отъ которой столько разъ дрожало трое сердце, — промелькнуло у него въ умѣ.

Происходило-ли что нибудь подобное и въ душѣ этой женщины? Повидимому, оно было такъ, потому что въ глазахъ ея горѣлъ какой-то огонь, ужасающій и сладостный, точно чарующій взглядъ Медузы.

Съ минуту они глядѣли другъ на друга молча; вдругъ красавица звонко расхохоталась и проговорила мелодическимъ голосомъ:

— Вотъ такъ встрѣча! Я сижу себѣ здѣсь и дожидаюсь гостей, которые, какъ видно, изъ трусости заблагоразсудили остаться дома, и вдругъ, вмѣсто этихъ господъ, которыхъ мнѣ, пожалуй, и ненужно, судьба посылаетъ мнѣ незнакомца! Подобно каменному гостю въ домъ Жуанѣ, онъ является ко мнѣ безъ доклада, и вмѣсто рекомендаціи запрещаетъ мнѣ играть мои этюды.

— За то теперь вы спокойно можете продолжать ихъ, сударыня, отвѣчалъ Мюнцеръ. — Я думалъ оказать вамъ услугу; извините безцеремонность, съ которою я при этомъ позволилъ себѣ помѣшать вамъ въ вашемъ занятіи.

И поклонившись, онъ уже было направился къ двери, но она заступила ему дорогу.

— Позвольте, милостивый государь, дайте же мнѣ, по крайней мѣрѣ, время поблагодарить васъ за оказанную услугу. Полноте, полноте, не отказывайтесь отъ благодарности. Теперь, когда я опомнилась отъ нашедшаго на меня каприза, я вижу ясно, что снова безъ нужды подвергала себя опасности. Погибнуть, конечно, я бы не погибла, но все же могло кончиться довольно плохо. И то эта милая уличная чернь чуть не попала мнѣ въ голову своими изящными визитными карточками. — И она съ презрѣніемъ дотронулась кончикомъ башмака до большого обломка кирпича, валявшагося посреди комнаты. Затѣмъ она снова засмѣялась своимъ мелодическимъ смѣхомъ.

— Но встрѣча, встрѣча преинтересная! По настоящему, мнѣ бы слѣдовало отпустить моего каменнаго гостя, не спрашивая о его имени; это придало бы приключенію романтическій интересъ таинственности. Но такъ и быть! мы отложимъ на этотъ разъ романтическія затѣи въ сторону и будемъ практически разсудительны. За неимѣніемъ третьяго лица, которое представило бы насъ другъ другу, мы должны совершить этотъ обрядъ безъ жреца. Меня зовутъ Антонія…

— А меня Бернгардомъ, отвѣчалъ Мюнцеръ, улыбаясь.

— Но мнѣ казалось, что тамъ на улицѣ кричали другое имя; кажется докторъ Мюнцеръ?

— Да, но такъ какъ вы назвали только первую половину своего имени, то я заключилъ, что вторая не имѣетъ въ вашихъ глазахъ никакого значенія.

— О, у васъ, мужчинъ, фамильное имя не пустой звукъ, не то что у женщины. Что намъ въ этомъ имени, которое приклеиваютъ намъ, какъ ярлыкъ на бутылку вина, и которое при случаѣ можно промѣнять на другое. Я дорожу только тѣмъ именемъ, которымъ называютъ меня люди мнѣ близкіе; до другого мнѣ мало дѣла. Впрочемъ, если вы желаете знать: мое фамильное имя — фонъ-Гогенштейнъ. Ну вотъ, обрядъ исполненъ, а такъ какъ теперь мы по формѣ познакомились, то мы сдѣлаемъ видъ, будто вы одинъ изъ всѣхъ моихъ знакомыхъ явились ко мнѣ на вечеръ, и не будемъ тужить объ отсутствіи другихъ. Нѣтъ, нѣтъ, господинъ докторъ Бернгардъ Мюнцеръ, пожалуйста безъ возраженій Я не терплю возраженій, въ особенности отъ новыхъ знакомыхъ, которыхъ надо разъ на всегда пріучить въ послушанію. Положите куда нибудь вашу несчастную шляпу, которую, вотъ уже цѣлыхъ пять минутъ, вы безпощадно мнете. Вы мой гость и, какъ человѣкъ съ тактомъ, не захотите выставить меня лгуньей передъ моими слугами.

И не дожидаясь его отвѣта, она позвонила и крикнула вошедшему слугѣ: приготовить въ маленькой гостиной ужинъ на два прибора! — Скорѣй только! и когда будетъ готово, доложить мнѣ.

— Слушаю, сударыня, отвѣчалъ слуга, и, бросивъ на Мюнцера удивленный взглядъ, вышелъ изъ комнаты.

— А теперь, проговорила Антонія, — не угодно ли поставить вашу шляпу вонъ туда, на столъ. Вотъ такъ! А сами садитесь вотъ въ эти кресла; дайте мнѣ еще хорошенько удостовѣриться, что вы согласны быть моимъ гостемъ. Я вамъ, пожалуй, что нибудь сыграю, если это только окажется возможнымъ; боюсь, что въ роялѣ лопнуло нѣсколько струнъ.

Она сѣла въ роялю и тонкія ея пальцы блестящими гаммами пробѣжали взадъ и впередъ по клавишамъ.

— Ничего, еще можно играть, воскликнула она; — и такъ, крошу слушать!

Она взяла нѣсколько полныхъ, могучихъ аккордовъ. Затѣмъ понеслись туманныя волны звуковъ, изъ которыхъ мало-по-малу образовалась мелодія, полная какого-то сумрачнаго, унылаго томленія. Съ трепетомъ восторга слушалъ Мюнцеръ. Духъ его, оторванный отъ родной почвы годами суроваго, подавляющаго, безжалостнаго труда, снова уносился въ свою настоящую отчизну, въ страну сказочныхъ чудесъ, въ область романтизма, исполненную для германскаго духа такихъ всесильныхъ чаръ. Онъ болѣе не помнилъ гдѣ онъ; не видѣлъ передъ собою прекраснаго образа, на который былъ устремленъ него неподвижный взглядъ; ему казалось, что онъ стоитъ въ прохладѣ лѣса; туманные женскіе образы неслышно мелькали мимо него и улыбались ему такими чарующими улыбками, что въ немъ разумъ мутился. Ему казалось, что онъ слышитъ броженье стихійныхъ силъ, что онѣ увлекаютъ его въ свой круговоротъ какъ будто самъ онъ сливается въ одно съ лѣсной тишиной и лѣснымъ ароматомъ.

Тутъ ему послышалось, сначала издалека, потомъ все ближе и ближе, какое-то пѣніе, отрадное и манящее, какъ свѣтъ мѣсяца и мерцаніе звѣздъ.

Голосъ замолкъ; послѣдніе звуки рояля замерли въ воздухѣ. Мюнцеръ вскрикнулъ и вскочилъ съ своего мѣста.

— Боже мой, что съ вами? спросила Антонія, тоже поспѣшно вставая.

Мюнцеръ, не отвѣчая, большими шагами прошелся по комнатѣ и, вернувшись, остановился прямо противъ Антоніи.

— Что съ вами? повторила Антонія, — на васъ лица нѣтъ.

Мюнцеръ провалъ рукою по лицу, какъ человѣкъ пробуждающійся отъ сна, и проговорилъ какимъ-то беззвучнымъ голосомъ:

— Извините меня, сударыня, когда вы перестали пѣть, вѣдь вы пѣли, не такъ ли? Что-то жгучее кольнуло меня въ сердце. Теперь это прошло; еще разъ извините меня.

— Тутъ и извинять нечего, отвѣчала она съ лукавой усмѣшкой. — Вся ваша вина состоитъ развѣ въ томъ, что вы вовсе не слушали моей любимой баллады. Вообразить, что я пѣла! каково! Нѣтъ, вы рѣшительно походите на каменнаго гостя, и я начинаю васъ бояться. Хорошо, что мой храбрый Какъ идетъ съ докладомъ, что столъ накрытъ. — Все готово? хорошо; можете удалиться. Да вотъ что еще Жанъ: уберите все здѣсь и погасите свѣчи. Когда что будетъ нужно, я позвоню. И, слегка опираясь на руку Мюнцера, она пришла въ небольшую комнату, помѣщавшуюся уже въ фасадной половинѣ дома. Комната эта, менѣе парадная чѣмъ тѣ, которыми они только-что проходили, смотрѣла какъ-то еще теплѣе, ароматнѣе и уютнѣе. Тяжелыя темно-зеленыя гардины скрывали двери и окна; полъ былъ устланъ толстыми коврами, по которымъ ступалось неслышно. Непосредственно подъ лампою, висѣвшею съ потолка, былъ накрытъ со всевозможною роскошью круглый столъ, къ которому были придвинуты два кресла на недалекомъ разстояніи одно отъ другого. На одно-то изъ этихъ креселъ Антонія указала своему гостю.

Мюнцеръ окинулъ бѣглымъ взглядомъ все убранство этого очаровательнаго уголка, и снова устремилъ глаза на Антонію, которая казалась ему теперь совсѣмъ другою женщиною, чѣмъ прежде: въ ней не было той величавости, за то она стала милѣе. и привѣтливѣе. Новизна и неожиданность его настоящаго положенія имѣла въ себѣ что-то сказочное, что-то похожее на совъ; разнообразныя событія этого вечера, такъ быстро смѣнявшіяся одно другимъ, отозвались на немъ какимъ-то лихорадочнымъ возбужденіемъ. Подобно тому, какъ въ настоящемъ бреду всѣ пространственныя представленія болѣзненно извращаются, — великое кажется малымъ и малое великимъ, такъ и ему всѣ дѣла людскія представлялись въ какомъ-то обманчивомъ свѣтѣ; добро и зло, разумъ и безуміе становились для него безразличны, и самая дѣйствительность казалась ему простымъ сновидѣніемъ. Онъ отказался отъ плодовъ, которыми подчивала его Антонія и, наполнивъ стаканы виномъ, проговорилъ:

— За ваше здоровье, моя прекрасная хозяйка, не до пищи тому, кто удостоился лицезрѣть идеалъ красоты. Пью за ваше здоровье и желаю, чтобы эта минута была послѣднею въ моей жизни.

И жадными губами онъ осушилъ стаканъ съ драгоцѣнною влагой. Антонія, улыбаясь, глядѣла на своего гостя.

— Покорно благодарю, проговорила она, прикасаясь губами къ своему стакану. — Но зачѣмъ желать, чтобы эта минута была въ вашей жизни послѣднею? Я такъ, напротивъ, желала бы, чтобы судьба подольше оставила мнѣ человѣка, который въ моихъ глазахъ, предпочтительно передъ многими, заслуживаетъ имя мужчины. Позвольте мнѣ еще разъ наполнить вашъ стаканъ и выпьемте на долгую… или, нѣтъ! не на долгую дружбу, потому что этакъ мы успѣемъ постарѣть и отупѣть, а я ненавижу все старое и тупое.

И такъ, выпьемъ на доброе товарищество, которому не прекращаться до тѣхъ поръ, пока наши жизненные пути идутъ вмѣстѣ.

— Недолго же ему въ такомъ случаѣ суждено продержаться, возразилъ Мюнцеръ. — Наши двѣ дороги скрестились случайно, и для того только, чтобы тотчасъ же разойтись въ противоположныя стороны. Вѣдь вы не знаете кто я такой.

— Да и знать не хочу! Какое мнѣ дѣло до званія и до общественнаго положенія? Въ человѣкѣ я ищу человѣка и больше ничего. Ваше имя — Мюнцеръ. Если не ошибаюсь, я уже не разъ слыхала это имя въ разговорахъ о политикѣ, которыхъ я по возможности стараюсь не слушать. Помнится мнѣ также, что васъ часто называли въ моемъ присутствіи демократомъ, возмутителемъ народа, крайне опаснымъ человѣкомъ, который можетъ сдѣлать изъ черни все, что ему угодно. Но что мнѣ до всего этого? я политикой не занимаюсь, я считаю разговоры о политикѣ величайшею пыткой, которой только можно подвергнуть разумное существо. Аристократовъ нашихъ я нахожу невыносимо скучными, денежная аристократія, мнѣ просто противна; добрые наши бюргеры неуклюжи, угловаты, и вообще таковы, что чѣмъ дальше отъ нихъ, тѣмъ лучше; наконецъ, нашъ милый простой народъ грязенъ, грубъ и нахаленъ. Въ которой же изъ этихъ категорій хотите вы, чтобы я питала сочувствіе? Человѣчество, въ общей своей сложности, кажется мнѣ или ненавистнымъ, или достойнымъ презрѣнія. Только въ отдѣльной личности, ищу я ума, красоты, остроумія и видитъ Богъ, какъ я рѣдко нахожу ихъ тамъ, гдѣ ищу. И вы тоже, не отпирайтесь, ушли не дальше моего. Вы, конечно, стараетесь завѣрить себя, что дѣйствительно любите этихъ людей, за которыхъ вы распинаетесь, и которыхъ вы будто бы уважаете; но въ дѣйствительности вы ихъ не любите. Вотъ хоть бы, напримѣръ, меня, вы, по всѣмъ вѣроятіямъ, уважаете очень мало; пока вы сидите здѣсь, вы уже, конечно, не разъ задавали себѣ вопросъ, не обязанны-ли вы, въ качествѣ человѣка изъ народа, во имя вашего высокаго нравственнаго чувства, и пр. и пр., съ презрѣніемъ относиться ко мнѣ, аристократкѣ, не слишкомъ-то соблюдающей законы такъ называемой нравственности? т. е. не то, чтобъ совсѣмъ презирать, а такъ себѣ, чуть-чуть. А между тѣмъ…. только, пожалуйста, погодите дѣлать такое угрюмое лицо… взгляните на меня немного привѣтливѣе! вотъ такъ! А между тѣмъ, говорю я, вы были бы вовсе не прочь сдѣлать для меня какую нибудь колоссальную глупость, если бы только я была довольно жестока, чтобы отъ васъ требовать это.

— Быть можетъ, вы и правы, отвѣчалъ Мюнцеръ, не спуская съ Антоніи глазъ. — Но что же этимъ доказывается? Знаете ли вы древнюю басню о титанахъ, которые хотѣли взять приступомъ небо, чтобы за трапезою безсмертныхъ позабыть свое земное горе? Завистливые боги стали метать своими молніями въ дерзкихъ великановъ, и отбросили ихъ назадъ на землю, потому что она-то и есть настоящій тартаръ, адъ кромѣшный для гордаго титаническаго духа. Видите-ли, сударыня, мы, люди, — жалкіе эпигоны тѣхъ славныхъ отцовъ, и, какъ ни мало въ насъ уцѣлѣло фамильнаго сходства, все же мы не забыли свое происхожденіе и въ насъ живетъ еще какое-то смутное воспоминаніе о блаженной жизни на высотахъ Олимпа, гдѣ не существуетъ ни добродѣтели, ни порока, ни мудрости, ни безумія, и гдѣ царитъ одна красота, чудная, опьяняющая, проникающая въ сердце священнымъ трепетомъ. Это-то воспоминаніе и есть любовь. Но видите-ли, прекрасная моя хозяйка, если этого было мало для нашихъ предковъ, титановъ, то и подавно мало для насъ, простыхъ смертныхъ. Сумма счастія, которую людямъ предстоитъ раздѣлить между собою, такъ невелика, что всѣ получатъ слѣдующую долю только тогда, когда каждая отдѣльная личность будетъ сама себя ограничивать, и не будетъ забирать на свою долю болѣе того, что она готова предоставить и своему ближнему. Это воззрѣніе, выражающееся въ подвигахъ смиренія и самоотверженія, мы называемъ справедливостью. Вы говорите, что я не люблю людей, за которыхъ я распинаюсь, и вы правы; я не люблю ихъ, мало того, мнѣ даже кажется подъ часъ, какъ, напримѣръ, сегодня вечеромъ, что я ихъ просто презираю; но въ отношеніи того, кого я не уважаю, я могу, по крайней мѣрѣ, оставаться справедливымъ. Совсѣмъ иное дѣло вы; относительно васъ у меня не можетъ быть и рѣчи ни объ уваженіи, ни о справедливости; всѣ эти понятія, которыя въ глазахъ людей имѣютъ и должны имѣть такую важность, не имѣютъ ничего общаго съ моимъ чувствомъ къ вамъ, потому что встрѣча съ вами пробудила во мнѣ неумирающую природу титана, а потому вы, быть можетъ, и правы, когда утверждаете, что я способенъ сдѣлать для васъ какую угодно глупость, хоть бы, напримѣръ, колоссальную глупость — полюбить васъ.

Антонія откинулась въ креслѣ и залилась своимъ тихимъ мелодическимъ хохотомъ. Но вскорѣ она снова облокотилась на столъ и, глядя на Мюнцера пристальнымъ взлядомъ, проговорила:

— Не даромъ предполагала я въ васъ самаго загадочнаго человѣка, какого я только когда либо видала. Окажите, кто вы такой? А подозрѣваю, что вы царскій сынъ, лишенный отцовскаго престола и въ гнѣвѣ своемъ скрывающійся среди народа и возбуждающій его возстать на похитителя. Быть не можетъ, чтобы вы сами были изъ народа, для этого у васъ слишкомъ стройныя аристократическія руки, а главное, слишкомъ гордый, повелительный видъ. Признайтесь же мнѣ, насъ никто не услышитъ: гдѣ ваше царство и кто ваши царственные родители?

— Вы смѣетесь надо мною, отвѣчалъ Мюнцеръ съ грустной усмѣшкой; — и точно, вы вправѣ смѣяться. Вы хотите знать, гдѣ лежитъ мое царство? Вотъ здѣсь, въ этой головѣ, въ тѣсныхъ предѣлахъ этого черепа. Вы спрашиваете, кто мои царственные родители? Бѣдные крестьяне, цѣлый вѣкъ свой надсаживавшіе спины, таская корзины съ землею на уступы каменистаго утеса, которые въ два, въ три года разъ давали имъ жалкій сборъ винограда. Первая игрушка, которую дали мнѣ въ мои аристократическія руки, былъ заступъ. Мои царственные родители умерли съ голода и съ горя, и я, ихъ единственный отпрыскъ, подвергся бы той же участи, если бы пасторъ сосѣдняго селенія, единственный священникъ, достойный этого имени, котораго мнѣ довелось знать, не сжалился надъ оборваннымъ мальчишкой и не раздѣлилъ со мною скудный кусокъ хлѣба и свое скудное знаніе. Когда мнѣ ничему болѣе не оставалось у него учиться, онъ отправилъ меня въ здѣшнюю школу, давъ мнѣ, въ видѣ напутственнаго благословенія, совѣтъ трудиться и жить въ страхѣ божіемъ. Трудиться можно, и даже очень много трудиться. А потому я и налегъ на трудъ, не изъ любви къ знанію, а изъ честолюбія, изъ жгучаго, пожирающаго честолюбія, которое заставляло меня забывать и колодъ, и голодъ, и насмѣшки моихъ школьныхъ товарищей. Да-съ, какъ же они смѣялись надо мною, всѣ эти красивенькіе юнкера и сытые купеческіе сынки; они прозвали меня «волкомъ» за мою голодную, заморенную наружность, и легкомысленные мальчики были отчасти правы: я дѣйствительно смотрѣлъ волкомъ. Человѣческое общество представлялось мнѣ большимъ, безсмысленнымъ, жирнымъ стадомъ животныхъ, и я ненавидѣлъ это стадо какою-то волчьей ненавистью. Мнѣ хотѣлось обладать громадною ученостью, быть всезнающимъ, чтобы имѣть черезъ это возможность отомстить людямъ за ихъ презрѣніе и насмѣшки. Сто разъ призывалъ я къ себѣ на помощь дьявола, предлагая ему въ залогъ свою душу, но дьяволъ не приходилъ, и это навело меня на мысль, что чорта-то, пожалуй, и вовсе нѣтъ. Разъ ступивъ на эту дорогу, я дошелъ до совершенно новыхъ, неожиданныхъ результатовъ. Я пришелъ къ тому заключенію, что если въ самихъ людяхъ надо искать истинныхъ ихъ пороковъ, то въ нихъ же самихъ и источникъ ихъ добродѣтелей, и если до сихъ поръ они не сдѣлались лучше, то вина этого, конечно, должна лежать въ какихъ нибудь недостаткахъ государственнаго и общественнаго устройства, за которыя отвѣтственность падаетъ на все человѣчество, но никакъ не на отдѣльную личность. Подобно тому, какъ другіе, по выраженію великаго поэта, «изъ полноты любви упивались ненавистью къ людямъ», такъ я изъ полной чаши своей ненависти почерпнулъ любовь къ людямъ. Но и любовь моя стала такъ же бѣдна и вяла, какъ подъ конецъ и моя ненависть. Любовь моя вытекала не изъ сердца; она вытекала изъ ума и изъ сознанія, что несправедливо ненавидѣть или презирать людей за ихъ пороки, какъ несправедливо гнушаться прокаженными и калѣками. Мое участіе къ людямъ — было, участіе врача къ больному; я утѣшалъ, помогалъ, какъ умѣлъ, раздавалъ бѣднымъ все, что только могъ. Но сердце мое не участвовало во всемъ этомъ оно оставалось мертво и пусто.

Мюнцеръ вздохнулъ глубоко и медленно допилъ свой стаканъ.

— Несчастный вы человѣкъ, проговорила Антонія, слегка прикасаясь рукою въ его рукѣ.

— Да, несчастный, потому что нѣтъ больше несчастія, какъ стоять одиноко среди людей. Когда миновались первые взрывы отчаянья, я покорился своей судьбѣ, отказавшись разъ на всегда отъ надежды на счастье. Я ясно видѣлъ, въ чемъ состояла моя жизненная задача, и этого съ меня было довольно. Я видѣлъ бездонную пропасть, которая раздѣляетъ современное намъ человѣчество на двѣ неровныя половины: на многихъ званныхъ и немногихъ избранныхъ, на знающихъ и незнающихъ, на жрецовъ и непосвященныхъ; я понялъ, что эта пропасть, подобно той, которая, гласитъ преданіе, разверзлась среди форума, можетъ наполниться только тогда, когда мы набросаемъ въ нее все, что у насъ ни есть самаго драгоцѣннаго, когда мы лучшія наши силы употребимъ на то, чтобы примирить людей между собою. Этому-то великому дѣлу рѣшился я послужить, насколько станетъ моихъ силъ. Для себя лично я ничего не желалъ, по крайнѣй мѣрѣ, ничего исключительнаго, ничего такого, что бы не было дано въ удѣлъ и остальному человѣчеству. Я не желалъ даже оставаться одинъ съ своимъ горемъ, не желалъ даже любви, которая порой наполняла мою душу какимъ-то сладостнымъ, опьяняющимъ томленіемъ. Я обзавелся, по примѣру добрыхъ людей, женою и дѣтьми, въ надеждѣ, что хоть это спасетъ меня отъ помѣшательства или отъ самоубійства, къ которому, рано или поздно, должна была привести такая жизнь, какъ моя.

Мюнцеръ замолчалъ. Ни разу еще не случалось ему съ такою завѣтною откровенностью говорить о самомъ себѣ. На душѣ у него было тяжело, какъ на душѣ приговореннаго къ смерти. Онъ глядѣлъ на Антонію, какъ бы ожидая отъ нея утѣшенія.

— И такъ, у васъ есть жена и дѣти? проговорила она помолчавъ.

— Да, у меня есть жена, честное, любящее созданіе, и лучше бы было для нея, если бы она умерла никогда не видавъ меня; есть у меня дѣти, славныя, цвѣтущія малютки, но лучше бы имъ было на свѣтъ не родиться. Я не умѣю быть счастливымъ, но я настоящій геній въ адскомъ искуствѣ терзать другихъ.

Говоря это Мюнцеръ ходилъ большими шагами по комнатѣ; вдругъ онъ остановился передъ Антоніой, которая, закрывъ лицо руками, сидѣла въ глубокой задумчивости, и проговорилъ сквозь зубы:

— Горе и какъ и мнѣ, если наши жизненные пути не разойдутся съ этой минуты на вѣки. Я брошу въ вашу жизнь такую искру, отъ которой вамъ не уйти; она изведетъ васъ пожаромъ и сожжетъ васъ до тла; мнѣ же вы все-таки не дадите счастья. Минуетъ блаженный бредъ и я снова пойду на работу; и если только окажется, что нѣтъ уже у меня прежней бодрой отваги въ борьбѣ съ безуміемъ, что дерзкая попытка сѣсть за трапезу боговъ ничего не принесла мнѣ, кромѣ стыда и раскаянья, тогда…

— Ну, что тогда? договаривайте! проговорила Антонія, и губы ея поблѣднѣли.

— Тогда, воскликнулъ Мюнцеръ, бросаясь къ ея ногамъ и хватая ея руки, — тогда я возненавижу тебя, чудо красоты, возненавижу тебя съ тою же силою, съ какою люблю тебя теперь.

Антонія еще болѣе поблѣднѣла; она дышала тяжело, ноздри "еи раздувались. Она высвободила свои руки изъ его рукъ, положила, ихъ ему на плечи и, наклонясь къ нему такъ близко, что губы ихъ почти сливались, прошептала:

— Что жъ! хотя бы ты возненавидѣлъ, хотя бы убилъ меня, гордый человѣкъ, за то только, что мы горячо любили другъ друга, все же я буду тебя любить, да и ты не уйдешь отъ любви.

И охвативъ его шею руками, она поцѣловала его долгимъ, горячимъ поцѣлуемъ.

Вдругъ въ сосѣдней комнатѣ раздались шаги. Антонія вздрогнула. Мюнцеръ быстро вскочилъ на ноги и взглянулъ на дверь, которая тотчасъ же отворилась.

— Полковникъ фонъ-Гогенштейнъ, доложилъ слуга и въ маленькихъ его глазкахъ пробѣжала при этомъ злая усмѣшка. Прежде, чѣмъ Антонія успѣла выговорить слово, — въ комнату вошелъ полковникъ и слуга удалился.

Испугъ полковника при встрѣчѣ съ знаменитымъ демагогомъ въ домѣ невѣстки почти равнялся испугу Мюнцера и Антоніи при его неожиданномъ появленіи. Отъ него не ускользнуло странное выраженіе лицъ обоихъ. Лукавая усмѣшка на лицѣ слуги, слухи, ходившіе въ обществѣ, о непростительномъ легкомысліи его невѣстки, все это навело полковника на смутныя догадки, которыхъ, впрочемъ, было достаточно, чтобы воспламенить въ немъ бѣшеную ревность.

— Извините меня невѣстушка, проговорилъ онъ, бросая грозный взглядъ на Мюнцера, — если я пришелъ не во время! Раньше я не могъ урваться, потому что цѣлый вечеръ провелъ по долгу службы въ казармахъ. По выходѣ язѣ казармъ вдругъ узнаю, что передъ вашимъ домомъ произведены равныя буйства. Спѣшу сюда, и что же нахожу? Въ фасадныхъ окнахъ темно, но подъѣздъ еще не запертъ и вашъ Жанъ объявляетъ мнѣ, что у барыни сидитъ еще гость. Еще разъ прошу у васъ извиненія за несвоевременный визитъ.

Пока говорилъ полковникъ, Антонія успѣла оправиться отъ своего смущенія.

— Дѣйствительно, я никакъ не ожидала видѣть васъ у себя сегодня, вечеромъ, проговорила она съ ледяною холодностію. — Пока вы съ своими солдатами сидѣли Въ Казармахъ, у меня успѣли повыбить стекла въ окнахъ, и вы конечно опоздали бы съ вашимъ полкомъ, — меньше-то полка вѣдь Вы врядъ ли бы привели? — если бы вотъ этотъ господинъ не былъ такъ добръ и не уговорилъ толпу разойтись. Однако позвольте мнѣ, господа, представить васъ другъ другу…

— Я уже имѣлъ случай познакомиться съ докторомъ Мюнцеромъ, перебилъ полковникъ съ церемоннымъ поклономъ, на который Мюнцеръ, съ своей стороны, отвѣчалъ не менѣе церемонно.

— Позвольте мнѣ, сударыня, пожелать вамъ спокойной ночи, проговорилъ Мюнцеръ, обращаясь Къ Антоніи, — я и такъ уже слишкомъ долго докучалъ вамъ своимъ присутствіемъ.

Антонія хотѣла было удержать его, но взглянувъ на его лицо, поняла, что это будетъ напрасный трудъ. Она дернула за звонокъ и сказала вошедшему слугѣ:

— Посвѣтите господину доктору! — Потомъ, обратившись къ нему, продолжала, протягивая ему руку! — Au revoir, надѣюсь, что мы скоро увидимся.

Мюнцеръ поцѣловалъ протянутую ему руку, слегка поклонился полковнику, который, не вѣря глазамъ своимъ, глядѣлъ на эту сцену прощанья, и поспѣшилъ за слугой.

Едва затворилась за Мюнцеромъ дверь, какъ полковникъ вышелъ изъ своего оцѣпенѣнія и, подойдя къ Антоніи большими шагами, съ негодованіемъ заговорилъ:

— Что это значитъ, Антонія?

Антонія спокойно сложила руки и отвѣчала съ ледяною холодностью, которой странно противорѣчилъ гнѣвный взглядъ ея глазъ:

— Мнѣ кажется, я скорѣе вправѣ спросить, что это значитъ, что вы со мною говорите въ такомъ тонѣ?

Полковникъ имѣлъ не одну причину избѣгать ссоры съ невѣсткой, но бѣшенство его на этотъ разъ пересилило совѣты благоразумія; онъ продолжалъ все въ томъ же запальчивомъ тонѣ:

— Ну, не срамъ ли это, что вы, Антонія фонъ-Гогенштейнъ, осмѣливаетесь принимать у себя человѣка, пользующагося такою незавидною извѣстностью, какъ этотъ Мюнцеръ? Вы съ каждымъ днемъ позволяете себѣ все болѣе и болѣе вопіющія сумазбродства. Или вы хотите, чтобы добрые люди подъ конецъ на васъ пальцами указывали? Мало вамъ того, что и теперь на васъ пожимаютъ плечами за вашею спиною?

Грубый голосъ полковника звучалъ еще грубѣе обыкновеннаго; онъ бросилъ свою каску на стулъ, откуда она покатилась на полъ, а самъ принялся шагать большими шагами по комнатѣ.

Антонія нисколько не измѣнила своего положенія, и въ тонѣ ея, когда она заговорила, звучало, по возможности, еще болѣе ледяной холодности:

— Если бы я не знала, mon chér, что въ васъ въ настоящую минуту говоритъ ревность и заглушаетъ всякое другое соображеніе, то я велѣла бы моему лакею вывести васъ изъ комнаты. Но теперь я только скажу вамъ: поднимите вашу каску, которую вы, съ такимъ неуваженіемъ къ гербу своего отечества, бросили на полъ, и ступайте себѣ домой. О томъ же, когда я буду имѣть честь видѣть васъ снова у себя, мы подумаемъ завтра: это будетъ зависѣть отъ того, буду ли я еще помнить поутру вашу нынѣшнюю выходку или нѣтъ. Надѣюсь, что выспавшись, я совсѣмъ про нее позабуду; а до тѣхъ поръ прощайте.

— Простите меня, Антонія, воскликнулъ полковникъ, начинавшій понимать, что зашелъ слишкомъ далеко; — встрѣча съ этимъ человѣкомъ, который мнѣ особенно антипатиченъ, вывела меня изъ себя. Вѣдь вы не знаете или, быть можетъ, забыли, что это тотъ самый, который два года тому назадъ, во время происходившихъ здѣсь безпорядковъ, сдѣлалъ все, что могъ, чтобы свалить вину на насъ, и преимущественно на меня.

— Сказать вамъ правду, я въ то время всю эту исторію пропустила мимо ушей, отвѣчала Антонія. — Такъ вотъ какъ! докторъ Мюнцеръ былъ замѣшанъ въ эти дѣла?

То есть, если хотите, не посредственно, отвѣчалъ полковникъ, поднимая съ полу свою каску и ставя ее на столикъ; — но онъ съумѣлъ вмѣшаться въ него впослѣдствіи, какъ онъ во все вмѣшивается, что до него не касается. Онъ выступилъ защитникомъ черни, на которую я пріударилъ съ своими молодцами, какъ она того и заслуживала. Это онъ настоялъ, чтобы назначена была отъ городского совѣта слѣдственная комиссія; и, хотя правительство и поспѣшило въ то время затушить дѣло, все же мнѣ задали изъ генеральнаго штаба порядочную головомойку, которой я и до сихъ поръ забыть не могу.

— Но, если не ошибаюсь, вы говорили мнѣ тогда, что всѣмъ этимъ непріятностямъ былъ причиною вашъ братъ, Артуръ? спросила Антонія, садясь и знакомъ приглашая его сдѣлать тоже самое.

— Какже и любезный братецъ орудовалъ во всемъ этомъ съ своей стороны, отвѣчалъ полковникъ. — Въ то время еще господинъ штадтратъ былъ ярымъ либераломъ, не то что теперь, до меня доходятъ слухи, что онъ перемѣнилъ знамя и перешелъ на сторону крайнихъ консерваторовъ. Почемъ знать! можетъ и Мюнцеръ послѣдуетъ его примѣру и только выжидаетъ, чтобы правительство предложило ему выгодныя условія. Вѣрьте мнѣ, Антонія, о*іъ этихъ людей все станется, только умѣй пощекотать ихъ слабую сторону, другими словами, умѣй предложить имъ приличный кушъ денегъ. Если не ошибаюсь, я напалъ на слѣдъ гнуснѣйшаго заговора, въ которомъ участвуетъ и мой неподкупный братецъ, и столь же неподкупный господинъ Мюнцеръ, и честнѣйшій Петръ Шмицъ, этотъ проклятый демократъ.

— Однако вы подстрекаете мое любопытство, проговорила Антонія. — Что вы не нальете себѣ вина?

— Благодарю васъ, ma très chère et très bille soeur, отвѣчалъ полковникъ. — Я всегда говорилъ, что вы сущій ангелъ доброты, хотя подъ часъ и прикидываетесь чертенкомъ.

— Отличное бургонское! И такимъ-то виномъ вамъ не грѣшно было угощать человѣка, избавившаго васъ отъ черни, которую онъ самъ передъ тѣмъ натравилъ? Sacré nom! и зачѣмъ только не случилось тутъ меня съ горстью моихъ молодцовъ! Живо бы я разогналъ эту сволочь.

— Такъ что хе это за заговоръ, на слѣдъ котораго вы напали? перебила его Антонія.

— А вотъ я вамъ сейчасъ объясню, тѣмъ болѣе, что я и пришелъ-то къ вамъ въ такой поздній часъ именно по этому дѣлу, не говоря, конечно, о желаніи видѣть мою обожаемую Антонію. — При этихъ словахъ старый любезникъ поклонился. — А вамъ, кажется, уже говорилъ, что Артуръ, ужь чортъ его знаетъ какими продѣлками, снова попалъ въ милость къ старому рейнфельденскому грѣховоднику; старикъ, который, того и гляди, совсѣмъ рехнется, пристрастился къ этому мальчишкѣ Вольфгангу, просто души въ немъ не слышитъ. Этотъ мальчишка и дура Клотильда съ своимъ подросточкомъ Камиллою до сихъ поръ гостятъ у старика. Зельма божится и клянется, что дѣло кончится свадьбой и старикъ откажетъ имъ все свое состояніе. Нечего вамъ, конечно, и говорить, что Зельма, по своему милому обыкновенію, пилитъ меня и денно, и нощно своими жалобами; да и самому мнѣ, говоря откровенно, вся эта исторія не слишкомъ-то по душѣ. Вы знаете, что, не получи я наслѣдства, я раззоренъ въ конецъ. До сихъ поръ я не такъ принималъ все это къ сердцу и успокоивалъ себя тѣмъ, что старикъ — величайшій плутъ, какого только земля носитъ, и въ душѣ никому добра не желаетъ, а потому, рано или поздно, и господина Вольфганга турнетъ отъ себя ко всѣмъ чертямъ. Но сегодня утромъ я получилъ письмо, которое заставило меня крѣпко призадуматься. Да никакъ оно у меня въ карманѣ? Такъ и есть. Судите послѣ этого сами, не бѣсъ ли вертитъ старикомъ, я вамъ прочитаю его: — Любезный племянникъ Гисбертъ! А нахожу, что мой внукъ Вольфгангъ, который въ настоящую минуту гоститъ у меня, премилый и преловкій молодой человѣкъ, и, по крайнѣй мѣрѣ, наравнѣ съ твоими сыновьями, достоинъ чести носить мундиръ его величества. А потому я желаю, чтобы онъ поступилъ въ военную службу; я самъ въ ней служилъ, какъ служили и всѣ Гогенштейны, за весьма немногими исключеніями, которыхъ я, ни подъ какимъ видомъ, не оправдываю. Я просилъ бы тебя уладить это дѣло и принять молодца въ свой полкъ, въ коемъ и отецъ мой и дѣдъ служили; какъ уже было сказано выше, онъ мальчикъ ловкій и по всѣмъ статьямъ молодецъ, такъ что любой полковой командиръ можетъ имъ гордиться. Тебѣ же я готовъ доть тысячу талеровъ и болѣе, если ты въ оныхъ нуждаешься, nota bene съ тѣмъ, чтобы ты исполнилъ желаніе твоего любящаго дяди, генералъ-лейтенанта Эбергарда фонъ-Гогенштейна. Post scriptum: Вольфгангу я еще ничего не говорилъ, потому что мнѣ хотѣлось прежде дождаться твоего отвѣта.

— Какъ вамъ это нравится? продолжалъ полковникъ, складывая письмо. — Я долженъ принятъ въ свой полкъ сына этого негодяя Артура, прижитаго имъ съ какой-то лавочницею, которую мой братецъ сперва соблазнилъ, потомъ сдуру взялъ себѣ въ жены, разсорившись изъ-за нея со всей своей родней! И этотъ самый мальчишка, того и гляди, отобьетъ у насъ наслѣдство! Ну, не издѣвается ли надо мною старикъ? Я просто съ ума схожу отъ злости.

— Зачѣмъ же вы не напишете генералу, что не хотите этого? Написали бы и дѣлу конецъ.

— Ну, не совсѣмъ-то такъ, отвѣчалъ полковникъ съ сумрачной усмѣшкой. — Во-первыхъ, ненадо упускать изъ виду, что у стараго грѣшника по всей арміи еще сохранились связи; откажись я, онъ все равно найдетъ другого полкового командира, менѣе щепетильнаго, такъ что я своимъ отказомъ ничему ровно не помѣшаю. Съ другой стороны, у меня нѣтъ ни малѣйшей охоты еще болѣе возстановлять противъ себя старика. И такъ ужь онъ съ поконъ вѣку, чортъ его знаетъ за что, терпѣть не могъ ни меня, ни Зельмы, ни даже нашихъ дѣтей. Наконецъ въ третьихъ…

Тутъ полковникъ слегка покраснѣлъ и бросилъ на Антонію быстрый взглядъ изъ своихъ маленькихъ, проницательныхъ глазъ.

— Въ третьихъ, наконецъ, продолжалъ онъ съ разстановкой — хитрый старикашка съумѣлъ ввернуть въ свое предложеніе такую штуку, которая скажу вамъ откровенно, составляетъ для меня, именно въ эту минуту, сильную приманку. Ну, словомъ, мнѣ нужны деньги, нужны до зарѣзу и я не знаю гдѣ мнѣ ихъ взять; всѣ мои прежніе источники изсякли и….

— Ахъ, Боже мой! такъ сдѣлайте же то, чего желаетъ дѣдушка, воскликнула Антонія. — Вѣдь отказъ вашъ, говорите вы, нисколько не измѣнить сущность дѣла; такъ не умнѣе ли во сто разъ принять деньги, которыя онъ вамъ предлагаетъ?

Полковникъ ожидалъ было иного отвѣта и потому возразилъ съ досадою:

— Вамъ хорошо говорить, а легко ли человѣку продавать свои убѣжденія за нѣсколько талеровъ?

— Тысяча талеровъ — большія деньги, продолжала Антонія, пожимая плечами. — Но какая же связь между всѣмъ этимъ и докторомъ Мюнцеромъ? Вы мнѣ говорили о какомъ-то заговорѣ, а между тѣмъ я никакого заговора не вижу.

— Положительныхь фактовъ я не могу привести, проворчалъ полковникъ; — у меня только есть свои подозрѣнія, и такъ какъ я этихъ мошенниковъ насквозь знаю, то дѣло кажется мнѣ очень и очень вѣроятнымъ. Я, видите ли, случайно узналъ, что Вольфгангъ другъ и пріятель съ докторомъ Мюнцеромъ, который училъ его французскому языку, да и тутъ же, должно быть, кстати начинилъ ему голову своими сатанинскими коммунистическими идеями.

— Что вы говорите! Хорошенькій Вольфгангъ другъ и пріятель съ докторомъ Мюнцеромъ?! Вотъ тутъ такъ подлинно дѣло становится интереснымъ, разсказывайте, разсказывайте, я васъ слушаю.

— Однако вы, повидимому, сильно интересуетесь этимъ докторомъ Мюнцеромъ, проговорилъ полковникъ съ натянутой улыбкой.

— Еще бы! весело воскликнула Антонія; — да этотъ человѣкъ, какъ видно, всюду успѣваетъ вмѣшаться: вездѣсущій графъ Сенъ-Жерменъ ничто передъ нимъ. Недаромъ я ему сказала сегодня, что онъ смотритъ переряженнымъ принцомъ, который просто отъ скуки розыгрываетъ демократа. Но я все еще не вижу заговора. Monsieur le colonel, вы мнѣ обѣщали заговоръ, я вамъ его не уступлю; vite, vite, monsieur! votre complot!

Полковнику не совсѣмъ по душѣ была шутка собесѣдницы; онъ допилъ свой стаканъ съ угрюмымъ видомъ и продолжалъ:

— Гм! есть, по крайней мѣрѣ, большое вѣроятіе, что Артуръ съ своимъ шуриномъ Шмицомъ и этимъ докторомъ Мюнцеромъ составили такого рода планъ, чтобы Вольфгангу стараться всѣми неправдами попасть въ милость къ старику. Почемъ мы знаемъ, съ какими инструкціями поѣхалъ мальчишка въ Рейнфельденъ? Не представляется ли вамъ вѣроятнымъ, что сами же они навели старика на мысль сдѣлать изъ мальчишки офицера? Я слыхалъ, что этотъ Петръ Шмицъ о сю пору души не чаетъ въ своей сестрѣ; и не естественно ли, что онъ желаетъ, чтобы ея сынъ сдѣлалъ блестящую карьеру? Мюнцеръ другъ закадычный Шмица, и оба они, я готовъ покляться, стоятъ за одно съ моимъ братомъ Артуромъ. Братецъ же мой для того и ударился въ крайній консерватизмъ, чтобы, во-первыхъ, подольститься къ Рейнфельденскону старикашкѣ, а во-вторыхъ, расчистить дорогу своимъ единомышленникамъ. Дайте только Вольфгангу сдѣлаться объявленнымъ наслѣдникомъ старика, и вы увидите, какъ живо и дядюшка его Шмицъ, и другъ его Мюнцеръ перемѣнятъ свои политическія убѣжденія, въ особенности если правительство догадается облегчить имъ этотъ переходъ пожаловавъ, напримѣръ, Шмицу привилегію и предложивъ Мюнцеру профессорское мѣсто.

— Но, Боже мой, вы разсказываете ужасные вещи, смѣясь воскликнула Антонія. — Я, право, начинаю вмѣстѣ съ вами считать этого Мюнцера крайне опаснымъ человѣкомъ. Чего добраго, онъ самъ и безпорядки-то затѣялъ сегодня передъ моими окнами, для того только, чтобы имѣть случай войдти во мнѣ въ домъ и какъ нибудь сдѣлать и меня соучастницей въ этомъ страшномъ заговорѣ.

— Смѣйтесь, смѣйтесь, сердито проговорилъ полковникъ, вставая и застегивая портупею, — а мнѣ, ей богу, не до смѣха. Я долженъ былъ отказаться отъ надежды плѣнить ваше вѣтренное сердце; но я, по крайней мѣрѣ, считалъ васъ своимъ другомъ; теперь я вижу, что и въ этомъ ошибался. Прощайте! Послѣ всего, что произошло между нами сегодня вечеромъ, я буду спокойнѣе дожидаться вашего рѣшенія относительно меня. Но, чтобы тамъ ни случилось, я говорю вамъ напередъ, — и при этихъ словахъ маленькіе глазки полковника разгорѣлись ревностью, — если вы вздумаете для разнообразія затѣять съ этимъ Мюннеромъ невинную интрижку, то не будь я Гнебертъ фонъ-Гогенштейнъ, если, при первомъ же удобномъ случаѣ, моя шпага не отправитъ его на тотъ свѣтъ.

— Если вы не поручите это дѣло цѣлому батальону солдатъ? въ такомъ случаѣ вамъ однимъ съ нимъ не справиться? Ахъ, мой милый Гисбертъ, если бы вы знали, какъ вы сегодня забавны! Сердиться я на васъ не хочу и не могу; посмотритесь, сдѣлайте милость, въ зеркало, что у васъ за комическое выраженіе лица!

И, откинувшись въ своемъ креслѣ, Антонія расхохоталась въ порывѣ неудержимой веселости.

— Покойной ночи, коротко и рѣзко проговорилъ полковникъ. — Если вамъ угодно смѣяться, то смѣйтесь однѣ. Я не намѣренъ состоять шутомъ у кого бы то ни было, ни даже у васъ.

— Покойной вамъ ночи, мой родственный Отелло, покойной вамъ ночи, мой безкорыстный другъ, воскликнула Антонія и, смѣясь, протянула ему руку; но полковникъ отвернулся отъ нея и вышелъ изъ комнаты, съ шумомъ захлопнувъ за собою дверь.

Оставшись одна, Антонія уже болѣе не смѣялась; на лицѣ ея отражалось какое то тягостное раздумье; въ ней видимо происходила борьба самыхъ разнородныхъ ощущеній; разъ даже она улыбнулась, какъ бы воспоминанію какого-то блаженнаго мгновенія, но тотчасъ же снова погрузилась въ свои мрачныя думы.

— А хорошъ онъ, очень хорошъ! проговорила она про себя. — Если бы мнѣ завладѣть этимъ человѣкомъ, не чета бы онъ былъ… Что-жъ однимъ поклонникомъ больше… А почему бы и не такъ? Онъ женатъ; ну да онъ, кажется, не изъ такихъ, для которыхъ бракъ составляетъ серьезное препятствіе. Но вотъ бѣда, онъ идеалистъ, а этотъ народъ слишкомъ уже принимаетъ извѣстныя отношенія къ сердцу; онъ не съумѣетъ обращать все дѣло въ шутку, какъ, напримѣръ, мой дражайшій beau frere. Плохо ты кончилъ, мой бѣдный римлянинъ Каструччіо, а могъ бы и до сихъ поръ жить счастливо, цѣловать хорошенькихъ дѣвушекъ и рисовать прекрасныя картины; не моя вина, что случилось иначе. Я тебя предостерегала; ты не хотѣлъ мнѣ вѣрить, — вотъ ты и наказанъ. А я не могу быть вѣрна; по крайней мѣрѣ, не могу быть вѣрна этимъ людямъ; они этого не стоятъ. Вотъ Мюнцеръ — этотъ другое дѣло; быть можетъ, я и съумѣла бы любить его долго, даже дольше, чѣмъ онъ меня; во всякомъ случаѣ, опытъ обѣщаетъ быть преинтереснымъ и дѣло уже совсѣмъ пошло на ладъ; нужно же было этому уроду, Гисберту, придти не во время; да и что за дуракъ этотъ Жанъ… да! кстати, надо мнѣ сегодня же порѣшить съ нимъ, а то завтра я, пожалуй, забуду…

Она позвонила и на зовъ ея явился Жанъ. Должно полагать, что совѣсть слуги была не совсѣмъ чиста; онъ бросилъ на свою повелительницу быстрый испытующій взглядъ и проговорилъ заискивающимъ голосомъ

— Что прикажете, сударыня?

— Я прикажу, чтобы вы завтра же убирались изъ моего дома? Я не могу держать людей, на которыхъ мнѣ нельзя положиться, какъ на каменную гору. Можете идти, да пришлите мнѣ Элизу.

Желтоватое лицо слуги еще болѣе поблѣднѣло.

— Помилуйте, сударыня… пробормоталъ онъ.

— Пожалуйста безъ разговоровъ; перебила она его строгимъ голосомъ; — что я сказала, то и будетъ.

Слуга удалился.

— Однимъ злымъ языкомъ больше выпустила я противъ себя въ свѣтъ, проговорила она, откидываясь въ креслѣ; но что за бѣда? Чѣмъ больше будетъ ходить про меня рѣзкихъ слуховъ, тѣмъ менѣе имъ будетъ вѣры у добрыхъ людей. Ахъ, это ты, Элиза!

XVIII.

Между тѣмъ, какъ въ городѣ господствовало такое лихорадочное волненіе, и люди, какъ бы одержимые бѣсами, совершали безумные дѣла, Вольфгангъ ѣхалъ домой въ не менѣе возбужденномъ настроеніи духа; но источникъ этого возбужденія былъ настолько же чище дикихъ городскихъ страстей, насколько душистый вечерній вѣтерокъ, проносящійся надъ нивами, свѣжѣе и отраднѣе спертой атмосферы густо населеннаго, тѣсно построеннаго срѣдневѣкового города.

Дорога въ городъ шла вдоль берега рѣки, извиваясь вслѣдъ за всѣми ея прихотливыми изгибами. Засуха, стоявшая за послѣднее время, сдѣлала песчаную немощеную дорогу почти непроѣздной, такъ что, несмотря на всѣ старанія честнаго Кебса и его добрыхъ коней, экипажъ подвигался медленно, къ великому отчаянью бѣднаго Вольфганга, которому хотѣлось бы нестись въ городъ съ быстротою водяныхъ птицъ, выпархивавшихъ по временамъ изъ прибрежныхъ тростниковъ и мелькавшихъ надъ зеркальною поверхностью водъ, облитыхъ луннымъ свѣтомъ. Правда, тревога, причиненная ему извѣстіемъ о нездоровья матери, успѣла, по зрѣломъ размышленіи, нѣсколько поуспокоиться; онъ зналъ, цро мать его была подвержена припадкамъ сильной мигрени, которые обыкновенно проходили, не оставляя по себѣ никакихъ худыхъ послѣдствій; къ тому же, онъ разсудилъ, что отецъ его, безъ сомнѣнія, не отправился бы въ ратушу, если бы состояніе жены внушало ему серьезныя опасенія. Во многомъ Вольфгангъ не сходился съ отцомъ; съ глубокимъ прискорбіемъ онъ подмѣтилъ въ немъ черты, изобличавшія холоднаго бездушнаго эгоиста; но никогда еще, съ той поры, какъ Вольфгангъ могъ себя запомнить, не высказывались эти дурныя стороны характера его отца въ отношеніи къ его матери; къ ней онъ всегда былъ внимателенъ и ласковъ. Въ особенности рѣзко кинулись Вольфгангу въ глаза эти темныя пятна въ послѣднее время. Никогда еще не видалъ онъ отца въ такомъ лихорадочно-веселомъ настроеніи духа, какъ въ тотъ день, когда штадтратъ, вызвавъ сына изъ университета нарочнымъ письмомъ, объявилъ ему, что отъ дяди, генерала, пришло приглашеніе имъ всѣмъ ѣхать въ Рейнфельденъ. Повидимому, штадтратъ связывалъ съ предстоявшимъ свиданіемъ съ дядей самыя блестящія ожиданія. Наконецъ-то перестанутъ смотрѣть на него свысока въ томъ кругу, къ которому онъ принадлежалъ по рожденію! Не подлежало также теперь никакому сомнѣнію, что генералъ упомянулъ о нихъ въ своемъ завѣщаніи, наравнѣ съ остальными родственниками, а можетъ быть, почемъ знать, оказалъ даже ему предпочтеніе передъ другими, которые ему, какъ видно, до нельзя надоѣли; и все же съ какой бы стати ему было вспоминать о томъ, о комъ онъ ни разу не вспомнилъ втеченіе двадцати лѣтъ?

— Если не ошибаюсь, молодецъ, воскликнулъ штадтратъ, ударяя Вольфганга по плечу, — а тебѣ отъ этого будетъ польза. Если бы я зналъ пять лѣтъ тому назадъ, что дѣло приметъ такой оборотъ, то я не позволилъ бы тебѣ избрать такую жалкую профессію. Вфдь съ твоей юриспруденціей далеко не уѣдешь; вѣкъ свой прозябать какимъ нибудь асессоромъ, нечего сказать, хороша карьера! Что тамъ ни говори, а все-таки военная служба единственное ремесло, достойное дворянина. Вы что на это скажете, Гретхенъ?

Мать улыбнулась и отвѣчала своимъ кроткимъ голосомъ: — я всѣмъ буду довольна, лишь бы тебѣ было хорошо, и Вольфгангу тоже, поспѣшила она добавить, съ нѣжностью пожимая руку сына.

Но Вольфгангъ не улыбнулся; не по сердцу ему пришлась манера отца относиться къ этому событію. Онъ никакъ не могъ понять, съ какой это стати отецъ вдругъ вздумалъ придавать такую важность своему дворянскому происхожденію, чего прежде никогда не дѣлалъ; оскорбляла также его нравственное чувство та низкая алчность, которая прорывалась въ словахъ отца. Вся эта поѣздка въ Рейнфельденъ представлялась ему какимъ-то хищническимъ набѣгомъ, какою-то наглою охотою за наслѣдствомъ, и имъ всего лучше бы отъ нея уклониться, тѣмъ болѣе, что свиданіе съ родственниками не обѣщало ничего, кромѣ непріятностей для него и для его матери. Онъ не могъ забыть, что дяди и тетки его, встрѣчаясь съ нимъ на улицѣ, дѣлали видъ, будто не знаютъ его, что даже двоюродные его братья, Куно и Отто, учившіеся съ нимъ въ одной школѣ, держали себя такъ, какъ будто и не подозрѣвали о его существованіи. Все это, вмѣстѣ взятое, побуждало его сопротивляться желанію отца, и только изъ уваженія къ матери онъ рѣшился покориться.

Всему этому едва исполнилось восемь дней, но молодому человѣку казалось, что съ той поры прошла цѣлая вѣчность. Какъ круто измѣнился онъ въ эти восемь дней! Куда дѣвалась его первоначальная рѣшимость избѣгать всякаго сближенія съ высокомѣрными родственниками? Развѣ онъ не старался во все это время зарасположить къ себѣ и къ своимъ холерическаго старика, оригинальный складъ ума и рѣчи котораго представляли для него нѣкотораго рода историческій интересъ? Развѣ онъ не радовался, когда циничный чудакъ, глубоко презиравшій весь родъ людской, становился въ его обществѣ нѣсколько человѣчнѣе и мягче? А какія усилія онъ дѣлалъ, чтобы попасть въ милость къ теткѣ! Какъ терпѣливо выслушивалъ онъ ея сантиментальныя пошлости! Разъ, даже онъ поцѣловалъ у нея руку, когда она выразила ему сожалѣніе, что такъ поздно познакомилась съ его матерью, и желаніе наверстать прошлое, добавивъ, что она давно искала себѣ такого друга. Наконецъ Камилла! Развѣ ея улыбка не разсѣяла въ его душѣ послѣдніе остатки озлобленія? Развѣ подъ ея поцѣлуями не замерли на вѣки тѣ полныя горечи слова, которыя до сихъ поръ всегда были готовы сорваться съ его устъ противъ родственниковъ? Да! онъ переступилъ теперь за тѣсный кругъ, замыкавшій до сихъ поръ его жизнь, и понялъ, что есть на свѣтѣ счастье, красота и наслажденье, о которыхъ ему до сихъ поръ и во снѣ не снилось. Не вѣрилось ему болѣе, чтобы все назначенье человѣка заключалось въ той вѣчной безотрадной переборкѣ мудреныхъ вопросовъ, въ которой проходило существованіе благороднаго Мюнцера и этого святого чудака, уединившагося въ свою башню. Должно же быть такое человѣколюбіе, которое не чуждается радости; должна же быть такая любовь въ свободѣ, которая не исключаетъ наслажденіе прекраснымъ! Что-то скажетъ его мать, когда узнаетъ обо всемъ этомъ, Его мать! Но что, если она серьезно больна, если она умретъ. Прощай тогда радость и счастье!…

Вольфгангъ очнулся отъ своего забытья. Лошади продолжали по прежнему медленно ступать по глубокому песку и молчаливый Кебсъ сидѣлъ все по прежнему, сгорбившись, на своихъ козлахъ, нѣмой и неподвижный, какъ мертвецъ.

— Много ли мы проѣхали, Кебсъ? спросилъ Вольфгангъ.

— Съ полдороги, проворчалъ Кебсъ, не измѣняя своего положенія.

— Стало быть, намъ еще цѣлыхъ полчаса тащиться до шоссе, воскликнулъ Вольфгангъ. — Да этакъ мы богъ знаетъ когда пріѣдемъ.

Кебсъ испустилъ протяжный свистъ. При другихъ обстоятельствахъ онъ этимъ бы отвѣтомъ и ограничился; но, въ уваженіе тревожнаго душевнаго состоянія бѣднаго Вольфганга, онъ удостоилъ проворчать: песокъ пескомъ и останется.

— Это безспорно такъ, любезный Кебсъ, отвѣчалъ Вольфгангъ, который еще съ дѣтства успѣлъ освоиться съ загадочнымъ способомъ выраженія возничаго. — Я хотѣлъ только сказать, чтобы вы по возможности погоняли.

Кебсъ просвисталъ начальные такты пѣсни: «Ich hätt' einen Kameraden», что означало: ужь вы, пожалуйста, не безпокойтесь, я свое дѣло знаю, и вдругъ замолчалъ, какъ бы находя, что достаточно ясно высказалъ свою мысль.

— Кебсъ, заговорилъ Вольфганъ, немного погодя, — вы часто видали мою мать за послѣднее время?

— Еще бы!

— И она казалась здоровою на видъ?

— Ну! отвѣчалъ Кебсъ.

— Вы хотите сказать, что нѣтъ?

— Бодриться-то, пожалуй, можно.

— Т. е., что же вы хотите сказать? спросилъ Вольфгангъ, на котораго какъ-то странно подѣйствовалъ этотъ загадочной отвѣтъ.

Кебсъ довернулся къ нему въ полуоборотъ, давая этимъ знать что собирается исчерпать предлежащій предметъ разговора до дна, и проговорилъ:

— Гогенштейны Гогенштейнами и останутся.

— Другими словами, любезный Кебсъ?

— Ни къ чорту не годятся.

— Какъ это лестно для меня! Вѣдь и я тоже ношу эту фамилію.

— Знать всегда знатью и останется, продолжалъ Кебсъ.

— То есть?

Но Кебсъ снова обратился къ своимъ лошадямъ и не отвѣчалъ уже болѣе ни слова.

Къ тому же, около этого времени они выѣхали на шоссе и желаніе поскорѣе доѣхать домой проснулось въ Вольфгангѣ съ новою силою. Путь ихъ лежалъ черезъ деревню, въ которой было замѣтно странное одушевленіе: во всѣхъ окнахъ горѣли огни; когда экипажъ нашихъ путешественниковъ поровнялся съ трактиромъ, всѣ посѣтители кинулись въ овнамъ и дверямъ и послышались восклицанія: ѣдутъ, ѣдутъ! а немного погодя: анъ нѣтъ! Это какіе-то проѣзжіе! Какъ разъ за деревенской околицей имъ перешла дорогу процессія съ пѣньемъ: «пресвятая дѣва Марія моли Бога о насъ, святой Севастьянъ моли Бога о насъ!» Обстоятельство это задержало ихъ на нѣсколько минутъ. Едва они успѣли снова тронуться въ путь, какъ до слуха Вольфганга донесся глухой грохотъ, отъ котораго дрожала земля. Грохотъ слышался все ближе и ближе, земля дрожала все сильнѣе и сильнѣе. Вотъ съ крикомъ берегись, берегись! пронесся всадникъ во весь галопъ. За нимъ слѣдомъ проскакало нѣсколько пушекъ; прислуга гнала лошадей во весь опоръ; слѣдовавшій при орудіяхъ офицеръ едва успѣлъ осадить своего коня передъ самымъ носомъ нашихъ путешественниковъ и съ крикомъ: чортъ васъ дери! не можете, что ли, сворачивать съ дороги? пронесся далѣе. Прежде чѣмъ Кебсъ успѣлъ справиться съ своими перепугавшимися лошадьми, отъ этого бѣшенаго отряда простылъ и слѣдъ.

— Что такое? испуганно проговорилъ Вольфгангъ.

На встрѣчу имъ попался отставшій всадникъ, то былъ полковой лекарь, лошадь котораго была плохо пріучена къ подобнаго рода форсированнымъ переходамъ. — Не можете ли вы мнѣ сказать, милостивый государь, окликнулъ его Вольфгангъ, — что все это значитъ? Развѣ что случилось въ городѣ?

Полковой лекарь отвѣчалъ съ досадой:

— Да что случилось! Опять, не бось, подняли тревогу изъ-за пустяковъ. У насъ по шести разъ на день даютъ приказъ и отмѣняютъ его. Повременилъ бы командиръ еще нѣсколько минутъ и непремѣнно пришелъ бы контръ-ордеръ. Этакая безтолковщина! Хотятъ, какъ видно, дать намъ отвѣдать удовольствій сельской жизни! Всѣ деревни биткомъ набиты войсками, такъ что яблоку негдѣ упасть; какъ же! надо же, чтобы и крестьяне чувствовали, что живутъ въ военномъ государствѣ! Однако, Луа, не угодно ли припуститься галопомъ, не то намъ съ тобой не миновать ареста.

— Погоняйте, Кебсъ, ради Бога, погоняйте, молилъ Вольфгангъ.

Кебсъ свистнулъ и усталыя лошади прибавили шагу. Вольфгангъ откинулся назадъ и закутался поплотнѣе въ свой плащъ; сильныя ощущенія минуты и ночной холодъ взяли свое: его била лихорадка. Голова его горѣла, но руки были холодны какъ ледъ. Возбужденное воображеніе рисовало ему самые причудливые образы; ему видѣлись толпы разъяреннаго народа, вставшія вдоль тѣсныхъ улицъ, слышался звонъ набата и громъ пушечныхъ выстрѣловъ; потомъ ему представлялась больная мать; старый генералъ съ сиплымъ хохотомъ кивалъ своею плѣшивою головою; Камилла, ласкаясь, прижималась въ его груди…

Должно полагать, что онъ отъ усталости впалъ въ забытье. Очнулся онъ только тогда, когда экипажъ остановился передъ городской гауптвахтой.

«Пропустить!» услышалъ Вольфгангъ дребезжащій голосъ, который какъ ему показалось, принадлежалъ его двоюродному брату, Буно. Экипажъ съ громомъ въѣхалъ подъ своды городскихъ воротъ. Минуту спустя, передъ Вольфгантомъ замелькали ярко освѣщенныя окна домовъ, на встрѣчу ему, то и дѣло, попадались шумныя кучки народа, расходившіяся, какъ скоро издали показывался патруль. Но вотъ экипажъ своротилъ въ болѣе тихую улицу и остановился передъ большимъ, темнымъ домомъ; Вольфгангъ взглянулъ на верхній этажъ; только два окна въ немъ были тускло освѣщены; то были окна комнаты, смежной съ комнатою его матери. Выскочивъ однимъ прыжкомъ изъ экипажа, онъ вошелъ въ незапертую дверь, съ замирающимъ сердцемъ взбѣжалъ по лѣстницѣ и остановился передъ дверью, которая вела въ горницу.

XIX.

Дверь отворилась и на встрѣчу ему вышла съ огнемъ тетушка Велла. При видѣ ея сердце оборвалось у молодого человѣка; съ той поры, какъ онъ себя помнилъ, тетушка Белла не болѣе четырехъ разъ переступала черезъ порогъ его родительскаго дома, и не иначе, какъ по поводу какого нибудь необычайнаго событія. И такъ, худшее совершилось! Мать его была при смерти больна; быть можетъ, ея уже не было въ живыхъ. Но добрая тетушка не дала ему исчерпать этихъ страшныхъ догадокъ. Ей — лучше, гораздо лучше, шепнула она ему. — Но войди же въ горницу; ты, я думаю, бѣдняжка, до смерти перепугался!

— Гдѣ матушка? спросилъ Вольфгангъ.

— Она тутъ, рядомъ; теперь она спитъ. Да ты не бойся, я же тебѣ говорю, что ей хорошо.

Вольфгангъ присѣлъ, потому что его колѣна дрожали. Блаженная увѣренность, что мать его внѣ опасности, разрѣшила судорожное напряженіе, сковывавшее всѣ его чувства, а изъ глазъ его брызнули слезы.

— Милая, добрая тетя, заговорилъ онъ, нѣсколько оправившись отъ волненія, — какъ я благодаренъ тебѣ, что ты пришла. Если бы я зналъ, что ты здѣсь, а былъ бы гораздо спокойнѣе на счетъ матушки.

— Почемъ же было тебѣ и знать, отвѣчала тетя Белла; — вѣдь я у васъ въ домѣ рѣдкая гостья. Но всѣ эти дни мнѣ не давало покоя предчувствіе, что съ кѣмъ нибудь изъ васъ приключится бѣда. Съ самыхъ тѣхъ поръ, какъ умеръ братъ Евгеній, душа у меня не на мѣстѣ.

— Развѣ дядя Евгеній умеръ?

— Тс! говори тише, чтобъ тамъ какъ нибудь не услышали.

Тетушка Белла подсѣла въ Вольфгангу и продолжала шопотомъ:

— Да! не стало на свѣтѣ твоего добраго дяди! Ты его почти совсѣмъ не зналъ, а потому и не можешь себѣ представить, что это была за добрая, честная душа. Вотъ уже цѣлыхъ восемь дней, какъ скончался. И какою страшною смертью онъ умеръ! Господи! какъ вздумаю только, что онъ погибъ, растерзанный своими собственными машинами! Дядя Петръ уѣхалъ за бѣдняжкой Оттиліей, теперь она сидитъ у твоей матери; мать говоритъ, что рука у Оттиліи точь въ точь твоя, и непремѣнно требовала, чтобы она приложила ей руку къ головѣ, безъ этого бы она не заснула. Счастье, что я догадалась взять ее, голубушку, съ собою, а то я было хотѣла ее дома оставить, когда пришла за мною ваша Урсула. Господи! Что это за безтолковая дѣвка! И охота же твоей матери… Ну, да это, впрочемъ, не мое дѣло. Я спросила у нея, зачѣмъ она прямо не пришла ко мнѣ, вмѣсто того, чтобы рыскать по цѣлому городу, отыскивая твоего отца. И что же бы ты думалъ она мнѣ отвѣтила? — Она вишь полагала, что я твою мать терпѣть не могу, потому что я такъ рѣдко хожу къ вамъ въ домъ. — Вотъ оно что бываетъ, когда родные кровные расходятся между собою изъ глупаго высокомѣрія. Ну да авось теперь все это перемѣнится. Оттилія полюбилась твоей матери; она, конечно, захочетъ ее чаще видѣть, а тѣмъ слѣдомъ и я какъ нибудь приду, хотя, конечно, я знала, что меня никому не нужно. Я всегда была пятой спицей въ колесницѣ…

— Что ты, тетя Белла, воскликнулъ Вольфгангъ; — матушка всегда говоритъ о тебѣ съ величайшей любовью…

— И, полно, голубчикъ, перебила его тетка, — вѣдь я тоже, небось, не слѣпая. Тетушка Белла тогда только и хороша, когда въ ней нуждаются. Я споконъ вѣку была чернорабочей въ семьѣ; ну, да что объ этомъ толковать! Я ужь, слава Богу, умѣла къ этому попривыкнуть. Но вотъ что, ты мнѣ объясни, Вольфгангъ: какими судьбами попалъ ты въ Рейнфельденъ? Вѣдь отецъ твой, кажется, былъ на ножахъ съ старымъ генераломъ? Тутъ что-нибудь да не спроста. Охъ, послушайся ты меня, Вольфгангъ, не якшайся ты съ этими барами. Всѣ-то они, вмѣстѣ взятые, никуда де годятся. Если бы твой отецъ, разъ уже приставъ къ намъ, не отрепался отъ насъ, то, можетъ статься, и лучше бы вамъ всѣмъ жилось.

— Быть можетъ, ты и права, тетя, отвѣчалъ Вольфгангъ, — но разговоръ этотъ заведетъ насъ слишкомъ далеко; не лучше ли отложить его до другого раза? Скажи-ка ты мнѣ: неужели отецъ до сихъ поръ не возвращался изъ ратуши? да и что такое творится у васъ въ городѣ?

— Господь ихъ вѣдаетъ, отвѣчала тетушка Белла, — не живется имъ, какъ видно, спокойно. Братъ Петръ ушелъ подъ вечеръ изъ дому съ докторомъ Гольмомъ и докторомъ Мюнцеромъ и хоть бы словечкомъ меня предупредилъ; ужь это съ его стороны не совсѣмъ хорошо; ну, да со мной стоитъ ли церемониться? Старая пѣеня! Желала бы я, чтобы вы, мужчины, хоть бы разокъ испытали ту муку душевную, которой мы натерпимся, сидя дома, не зная, что тамъ у васъ дѣлается, и ожидая каждую минуту худой вѣсти! Но кого я не могу понять, такъ это твоего отца. Ты, навѣрное, не ушелъ бы изъ дому, оставивъ мать больную. Ну да въ твоихъ жилахъ течетъ шмицовская кровь, а Шмицы умѣютъ любить. Тс! никакъ твоя мать заговорила? такъ и есть! она проснулась. Не зайдти ли мнѣ прежде въ ней сказать, что ты пріѣхалъ?

— Сдѣлай одолженіе, милая тетя; только, пожалуйста, не напугай ее, если она спроситъ объ отцѣ.

— Что я съ ума, что ли, сошла? отвѣчала тетушка Белла обиженнымъ голосомъ. — Слышишь, мать смѣется; я напередъ знала, что она проснется веселешенька. Эта Оттилія — сущій анголъ! Вотъ бы была жена для тебя!

И тетушка Белла скрылась въ сосѣднюю комнату. Черезъ нѣсколько минутъ она снова возвратилась;

— Войди, Вольфгангъ, твоя мать чувствуетъ себя совершенно здоровой.

Вольфгангъ вошелъ въ комнату, въ которой ему не разъ уже приходилось оставаться по цѣлымъ часамъ между страхомъ и надеждою у изголовья больной матери. Теперь она лежала на постели блѣдная и изнуренная, но улыбающаяся, и весело привѣтствовала его взглядомъ. Возлѣ нея, вся облитая свѣтомъ лампы стоявшей на столикѣ, сидѣла красивая молодая дѣвушка, которая при появленіи Вольфганга тотчасъ же отошла въ сторону.

— Наконецъ-то ты пріѣхалъ, мой Вольфгангъ, проговорила мать; — если бы ты зналъ, какъ я стосковалась по тебѣ! Прости мнѣ, что я такъ тебя напугала! Но потребность тебя увидѣть была слишкомъ сильна.

И она обхватила шею сына своими обезсилѣвшими руками.

— Не говори такъ много, матушка, это тебѣ нездорово, остановилъ ее Вольфгангъ. — Теперь я съ тобою и никуда отъ тебя не уѣду Прилягъ-ка, вотъ такъ!

— О, теперь я молодцомъ стала! проговорила Маргарита и при этомъ въ изнеможеніи спустила голову на подушку. — Вѣдь у меня были такія двѣ славныя сидѣлки. Гдѣ же Оттилія?

— Ты меня звала, милая тетя? проговорила молодая дѣвушка, подходя къ постели.

— Да, дитя мое, отвѣчала Маргарита. — Подойди-ка поближе, я хочу показать тебѣ моего Вольфганга. Вольфгангъ, это Оттилія.

Оттилія торопливо наклонилась къ больной, чтобы скрыть яркій румянецъ, вспыхнувшій вдругъ, ни съ того ни съ сего, на ея щекахъ.

— Милое, хорошее дитя! сказала Маргарита, цѣлуя ее въ лобъ. — Будь увѣрена, что и онъ тоже полюбить тебя отъ всего сердца, какъ и всѣ мы. Не такъ ли, Вольфгангъ?

— О да, за мной дѣло не станетъ, отвѣчалъ Вольфгангъ, протягивая Оттиліи руку.

И тутъ только въ первый разъ взоры ихъ встрѣтились. Нѣсколько времени глядѣли они другъ на друга тѣмъ испытующимъ, глубоко проникающимъ взглядомъ, которымъ люди умѣютъ глядѣть другъ на друга только при первой встрѣчѣ.

— За мной дѣло не станетъ, повторилъ Вольфгангъ и въ голосѣ его слышалось на этотъ разъ болѣе искренней увѣренности.

Маргарита не сводила глазъ съ прекрасной четы.

— Ну вотъ, теперь у меня двое дѣтей, проговорила она какъ бы про себя. Она скрестила руки на груди и закрыла глаза.

— Я опять начинаю чувствовать усталость, проговорила она, — ступайте вы, Оттилія и Белла, дохой, Вольфгангъ васъ проводитъ. Если мнѣ что понадобится, я позвоню Урсулу. Когда отецъ вернется домой, скажи ему, Вольфгангъ, что я чувствую себя хорошо.

Тетушка Белла нашла это распоряженіе крайне безразсуднымъ и собиралась уже было воспротивиться ему самымъ рѣшительнымъ образомъ, но Вольфгангъ мигнулъ ей, чтобъ она молчала, и почтенная старушка, скрѣпя сердце, начала снаряжаться въ путь.

— Оттилія, проговорила Маргарита, не открывая глазъ, — вѣдь я, не правда-ли, увижу тебя завтра?

— Конечно, хилая тетя, отвѣчала молодая дѣвушка.

— То-то же, а теперь дайте мнѣ заснуть, я такъ устала!

Проводивъ тетку и кузину домой, Вольфгангъ медленно возвращался знакомою дорогою къ родительскому жилищу. На улицѣ было темно и тихо; населеніе, какъ видно, наскучило безсмысленныхъ буйствомъ и только еще по сосѣдству съ кабаками не совсѣмъ угомонилось. Вольфгангъ чувствовалъ смертельную усталость и почти засыпалъ на ходу. Въ разсѣянности онъ повернулъ не въ тотъ переулокъ, которымъ ему надо было идти. Пройдя мимо красиваго доха, отличавшагося отъ сосѣднихъ домовъ балкономъ съ колоннами, обвитыми плющемъ, онъ столкнулся съ незнакомцемъ, который такъ поспѣшно вышелъ изъ этого дома, что едва не сбилъ его съ ногъ.

— Извините, проговорилъ незнакомецъ, поспѣшно продолжая свой путь.

— Да это, никакъ, былъ докторъ Мюнцеръ, подумалъ про себя Вольфгангъ — Какими судьбами я сюда забрелъ? Вѣдь здѣсь живетъ тетушка Антонія. Мюнцеру-то что у нея дѣлать?

Встрѣча съ Мюнцеромъ сдѣлала его на нѣсколько минутъ бодрѣе, но усталость взяла свое и онъ былъ радъ-радешенекъ, когда дотащился до дому.

Въ окнахъ нижняго этажа, гдѣ помѣщалась спальня его отца, былъ видѣнъ свѣтъ. Вольфгангъ позвонилъ осторожно, чтобы не разбудить мать, но никто не вышелъ ему отворить, только свѣтъ въ комнатѣ отца задвигался съ мѣста на мѣсто. Наскучивъ ожиданіемъ, молодой человѣкъ взобрался по шпалерамъ винограда, покрывавшаго стѣну, и постучался въ окно.

Окно отворилось и штадтратъ высунулъ голову.

— Это ты Вольфгангъ?

— Я, батюшка, отвѣчалъ Вольфгангъ, успѣвшій между тѣмъ соскочить на землю.

— Ты одинъ?

— Съ кѣмъ же мнѣ быть? проговорилъ молодой человѣкъ, озадаченный такимъ страннымъ вопросомъ.

— Погоди, я тебѣ сейчасъ отопру.

Нѣсколько минутъ спустя, штадтратъ въ халатѣ и со свѣчею въ рукѣ показался на порогѣ наружной двери. Онъ былъ такъ блѣденъ, имѣлъ такой разстроенный видъ, что Вольфгангъ не на шутку перепугался.

— Что съ тобой батюшка? ты болѣнъ?

— Я болѣнъ? съ чего это ты взялъ? отвѣчалъ штадтратъ, а между тѣмъ Вольфгангъ замѣтилъ, что рука, въ которой онъ держалъ подсвѣчникъ, сильно дрожала. — Ты обо мнѣ не безпокойся, продолжалъ штадтратъ, силясь улыбнуться. — Я только усталъ, шибко усталъ. Шутка-ли, цѣлый день пробыть на ногахъ, говорить не умолкая… по неволѣ устанешь! Покойной ночи. Свѣчу возьми себѣ, у меня въ комнатѣ горитъ другая.

— Ты былъ у матушки?

— О, нѣтъ, нѣтъ, сохрани Богъ! и при этомъ штадтратъ лихорадочно содрогнулся. — Ступай-ка спать, голубчикъ, продолжалъ онъ, немного помолчавъ, — и не гляди на меня такимъ испуганнымъ взглядомъ: увѣряю тебя, что я совершенно здоровъ, только усталъ немного; шутка-ли! пробыть цѣлый день на ногахъ, говорить безъ умолку… Покойной ночи, голубчикъ!

И штадтратъ, запахнувши халатъ, вошелъ въ свою комнату, которую заперъ за собою на ключъ. Обстоятельство это кинулось Вольфгангу въ глаза, потому что отецъ его обыкновенно не запирался на ночь.

Странное чувство робости овладѣло молодымъ человѣкомъ, когда онъ остался одинъ въ широкихъ сѣняхъ. Лампа, висѣвшая съ потолка, вспыхнула въ послѣдній разъ и погасла. Это непріятно подѣйствовало на Вольфганга. Въ эту самую минуту онъ думалъ о матери и случайное обстоятельство было принято имъ за дурное предзнаменованіе.

— Однако я, какъ видно, совсѣмъ ошалѣлъ отъ усталости, подумать онъ, — пора мнѣ на покой.

И тихими шагами онъ взобрался по лѣстницѣ на мезонинъ, гдѣ помѣщалась его комната. Онъ медленно раздѣлся, потому что руки почти отказывались служить ему, и едва онъ успѣлъ потушить свѣчу, какъ тяжелый сонъ, полный тревожныхъ сновидѣній, охватилъ его усталое тѣло.

XX.

Какъ ни безпокоенъ былъ сонъ Вольфганга, но безпокойнѣе и ужаснѣе были въ ту ночь мысли, давившія несчастнаго человѣка, поставившаго въ тотъ день на карту остатокъ своей чести и боявшагося каждую минуту, что карта эта проиграетъ. Каждый малѣйшій шумъ въ домѣ заставлялъ его вздрагивать, щелканье старыхъ стѣнныхъ часовъ въ залѣ, къ которымъ онъ привыкъ впродолженіи двадцати лѣтъ, такъ безпокоило его, что онъ на цыпочкахъ пробрался къ нимъ и остановилъ ихъ; когда же онъ снова заперся у себя въ комнатѣ, то было такъ тихо, такъ тихо, а кровь шумѣла у него въ ушахъ такъ громко, такъ громко, что онъ пробрался во второй разъ къ часамъ и снова пустилъ маятникъ. Потомъ въ старой монастырской стѣнѣ крикнула сова и стала кричать постоянно, пока ее не поддержали другія совы, кричавшія совершенно ясно: тутъ! тутъ! тутъ воръ! тутъ! тутъ!… можно было съ ума сойти!

И не смѣть зажечь свѣчки! сидѣть въ потьмахъ, положивъ пылавшую голову на руки или тихо ходить по ковру и наблюдать, какъ узкія полоски луннаго свѣта, пробивавшіяся сквозь спущенныя гардины тихо, тихо двигались все дальше. Это усиливало мученье, но вынести его слѣдовало. Что если дѣло откроется и сторожъ заявитъ что у штадтрата всю ночь горѣлъ огонь!… Отчего горѣла у него свѣча, отчего онъ не спалъ! — Жена моя была больна, господа, какъ вы хотите, чтобъ человѣкъ спалъ, когда милая жена его опасно больна? — Но свидѣтельница Уреула Кнонгель, находившаяся тогда у васъ въ услуженіи и сидѣвшая у вашей супруги, говоритъ, что вы не выходили изъ своей комнаты или по крайней мѣрѣ не входили въ ея комнату. Что вы можете на это отвѣтить подсудимый? И какъ вы объясните то, что на слѣдующее утро постель ваша найдена не измятой? Говорите подсудимый? — Надо лечь въ постель, прошепталъ штадтратъ, когда стоя посрединѣ комнаты, онъ опомнился отъ этихъ ужасныхъ мыслей и вытеръ со лба холодный потъ; — надо лечь въ постель, а то одной уликой будетъ больше.

Онъ прошелъ къ себѣ въ спальню, примыкавшую въ его кабинету съ лицевой стороны дома, легъ въ постель и прижалъ къ подушкамъ свои пылавшіе виски. А теперь не шаги ли это патруля, идущаго по пустой улицѣ! съ тѣхъ поръ какъ онъ тутъ живетъ, т. е. уже двадцать лѣтъ, никогда патруль не ходилъ по этой улицѣ, и что ему тутъ дѣлать, какъ нейдти за нимъ… два полицейскихъ идутъ вмѣстѣ съ патрулемъ… однимъ шагомъ… чтобы арестовать его, но не такъ легко меня перехитрить, такъ легко я не дамся.

Штадтратъ однимъ прыжкомъ вскочилъ съ постели къ тому мѣсту стѣны, гдѣ висѣли его пистолеты — курокъ щелкнулъ — съ первымъ ударомъ въ дверь или въ окно блеснетъ огонь, раздастся выстрѣлъ и всему будетъ конецъ.

Но патруль равномѣрнымъ шагомъ прошелъ мимо и шаги его уже раздавались въ другомъ концѣ улицы. Штадтратъ перевелъ духъ, снова повѣсилъ пистолетъ на стѣну и легъ въ постель. Зубы его стучали и лихорадка била всѣ его члены; онъ закутался въ одѣяло, чтобы не видѣть болѣе и не слышать, послѣ чего къ нему явился благодѣтельный сонъ и избавилъ несчастнаго отъ мученій.

Но съ наступленіемъ ранняго утра онъ уже пробудился и тутъ, въ то время, какъ въ домѣ и въ городѣ царствовала еще тишина и утренняя заря смѣняла ночныя тѣни, онъ могъ болѣе спокойно обдумать свое положеніе.

Вообще дѣла не были такъ плохи, какъ они казались съ перваго взгляда. Ничего не было невѣроятнаго, что пылкій бургомистръ предприметъ что нибудь другое относительно кассы и не оставитъ ее на старомъ мѣстѣ въ казначействѣ. О свидѣтельствованіи суммъ въ такое бурное время нечего было и думать. Кромѣ того уже почти рѣшено, что ему, какъ человѣку заслужившему полное довѣріе общества, будетъ поручено храненіе этихъ денегъ. Еще вчера вечеромъ, въ то время, какъ они шли съ бургомистромъ по длинному корридору въ казначейство, Дашъ говорилъ объ этомъ. Когда же храненіе суммъ будетъ въ рукахъ у него, штадтрата, то можно будетъ пополнить украденныя деньги мало-по-малу, или если повезетъ счастье и ему удастся одна, уже давно задуманная, спекуляція, то можно будетъ внести ихъ сразу и такимъ образомъ избавиться отъ опасности.

Оставалось еще одно чрезвычайно важное затрудненіе, какъ размѣнять такую большую сумму новыхъ кредитныхъ билетовъ, не возбудивъ подозрѣній. Ему надо было заплатить десять тысячъ талеровъ по векселямъ, а вчера, пряча въ карманъ пакеты изъ кассы, не считая ихъ, онъ взялъ ровно десять тысячъ пятисотенными и тысячными облигаціями. Своихъ собственныхъ денегъ у него было всего на все пять тысячъ; если эти пять тысячъ смѣшать съ новыми бумажками, то все-таки подозрѣніе легко можетъ возбудиться.

Но и въ этомъ затрудненіи ему помогъ случай. Старикъ купецъ изъ угольной лавки, съ которымъ у него и прежде бывали дѣла, пришелъ къ нему часовъ въ девять съ просьбою: не можетъ ли онъ размѣнять ему шесть тысячъ пятьсотъ талеровъ на облигаціи, такъ какъ деньги ему надо посылать по почтѣ, а у него только золото и серебро. Штадтратъ отвѣчалъ, что хотя у него и есть нѣсколько облигацій дома, такъ какъ часть жалованья всегда получается облигаціями, но конечно у него не можетъ быть столько, сколько нужно сосѣду, и по этому онъ проситъ его придти къ нему черезъ часъ, а до тѣхъ поръ онъ надѣется достать облигацій у товарищей на требуемую сумму.

Такимъ образомъ штадтратъ получилъ деньги, которыя онъ могъ отдать безъ опасенія, да и кромѣ того измѣнническія облигаціи будутъ мѣняться не на здѣшнемъ рынкѣ, что должно значительно уменьшить опасность.

Послѣ всего этого у господина фонъ-Гогенштейна достало духу отправиться къ женѣ. Онъ былъ крайне удивленъ не найдя ее въ постели. Маргарита уже встала нѣсколько часовъ тому назадъ, потому что чувствовала себя совершенно здоровой, что случалось съ нею не рѣдко послѣ такихъ припадковъ, и не могла дождаться того времени, когда ей можно будетъ побесѣдовать съ Вольфгангомъ. Но на слова ея «Здравствуй соня», произнесенныя ею въ полуотворенную дверь, Вольфгангъ ничего не отвѣтилъ; а когда она, желая разбудить его поцѣлуемъ, тихонько подошла къ его постели, то увидала, что щеки его лихорадочно горятъ и онъ находится въ какомъ-то болѣзненномъ летаргическомъ снѣ. Съ тѣхъ поръ она отошла отъ постели сына только для того, чтобы послать за докторомъ; у кровати сына нашелъ ее и штадтратъ.

— Ну это пустяки, сказалъ онъ, — небольшой обморокъ послѣ вчерашняго безпокойства. Послала-ли ты за медицинальратомъ? Ты только не безпокойся: у насъ у Гогенштейновъ крѣпкая натура.

Онъ пощупалъ больному пульсъ и потомъ вышелъ изъ комнаты. Его душа, потрясенная до самаго основанія, не могла воспринимать новыхъ впечатлѣній. Тѣмъ не менѣе своего сына — своего единственнаго ребенка — онъ всегда очень любилъ по своему. Ему пришло въ голову, что Рейнфельденскій старикъ сочтетъ за знакъ уваженія если онъ увѣдомитъ его объ этомъ новомъ несчастій. Такимъ образомъ онъ написалъ генералу нѣсколько строкъ, въ которыхъ горько жаловался на несправедливость судьбы, преслѣдовавшей его бѣдствіями.

Векселя были уплачены, кредиторы насказали ему любезностей, изумляясь, что у него столько золота и серебра въ такое время, когда звонкая монета считалась большой рѣдкостью.

И послѣ этого штадтрату приходилось принять страшное рѣшеніе, отправиться въ магистратъ на засѣданіе, назначенное въ одинадцать часовъ. Штадтратъ чувствовалъ себя сильно утомленнымъ, точно изломаннымъ. Еслибы онъ могъ сказаться больнымъ, — вѣдь это была истинная правда, — но въ этотъ день онъ не смѣлъ болѣть, въ этотъ день ему нельзя было даже походить на больного.

Онъ посмотрѣлся въ зеркало и испугался своего блѣднаго, исхудалаго лица. Въ такомъ видѣ ему нельзя было показаться. Ему пришло въ голову, что въ прежніе года, когда* его называли еще красавцемъ Гогениггейномъ, онъ нерѣдко подкрашивался послѣ бурно проведенныхъ ночей. Среди его туалетныхъ принадлежностей должны были находиться разныя косметическія снадобья. Онъ дѣйствительно нашелъ деревянный ящикъ, выложенный серебромъ, и дрожащими руками подмазалъ свои блѣдныя щеки. Искуству этому онъ еще не разучился. Послѣ того онъ убѣдился, что имѣетъ видъ здороваго и свѣжаго мужчины.

XXI.

— Герръ фонъ-Вилламовскій, я нахожу, что вы сегодня просто сами себя превзошли въ остроуміи.

— Ивы это въ самомъ дѣлѣ находите? воскликнулъ юный офицеръ, бросая нѣжный взглядъ на предметъ своего поклоненія.

— Еще бы! Я чувствую, что мнѣ не подъ силу поддерживать такой остроумный разговоръ, да и маменька меня зоветъ, а потому извините, пожалуйста…

И Камилла встала съ своего мѣста у окна, гдѣ до того была занята своей работой, что почти не слыхала болтовни драгунскаго лейтенанта съ ея сестрою. Не удостоивъ несчастнаго поклонника даже взгляда, она скрылась въ сосѣднюю комнату.

— Скажите, ради Бога, что это значитъ? воскликнулъ лейтенантъ, послѣ небольшой паузы, во время которой Аврелія до сыта натѣшилась его растеряннымъ видомъ. — Ради Бога, фрейленъ Аврелія, объясните мнѣ эту загадку,

Аврелія пожала плечами.

— Боюсь, мой милый Вилламовскій, что вамъ пришла пора сойдти со сцены, по крайней мѣрѣ, на нѣкоторое время. Можете занести это новое разочарованіе въ списокъ вашихъ illusions perdues.

— Ну нѣтъ, отвѣчалъ лейтенантъ, — Штильфрида фонъ-Вилламовскаго такъ легко не выпроваживаютъ. Она вѣрно разсердилась, что я не явился въ ней еще вчера, вотъ и все.

— Курите вы, любезный Вилламовскій? спросила Аврелія.

— Что это вамъ вздумалось спросить? Вы знаете, что я ненавижу эту отвратительную привычку.

— Посмотрите, Вилламовскій, какая прелестная работа! предназначается она, видно, для сигарочницы: голубой узоръ по матово-сѣрому фону. Это наши фамильные цвѣта, Вилламовскій, неправда-ли, придумано. недурно? и проказница поворачивала во всѣ стороны начатую работу Камиллы.

— Но вѣдь Камилла не знаетъ, что я не курю.

— О, да, конечно. А потому, какъ видите, работа предназначается не для васъ.

— Но для кого хе! Развѣ для Куно.

— И, нѣтъ! говорятъ вамъ, что она терпѣть не мохетъ Куно.

— Я и самъ такъ думаю, но если не для Куно, то…

— То, должно полагать, для кого нибудь другого. Шутки въ сторону, Вилламовскій, подсядьте-ка сюда къ окну, да не выходите такъ изъ себя, а то еще кто нибудь изъ другой комнаты услышитъ. Здѣсь происходитъ что-то такое, о чемъ я пока и сама только смутно догадываюсь Мнѣ не довѣряютъ, да и не съ чего мнѣ довѣрять, потому что мнѣ всѣ эти секреты до смерти надоѣли и я рѣшилась на будущее время идти своею дорогой. Вамъ, Вилламовскій, я все разскажу; я васъ люблю, потому что вы добрый малый, не скупитесь бросить луидоръ, другой за букетъ, если вы этимъ можете доставить удовольствіе бѣдной дѣвушкѣ; отлично полькируете… да и хорошо ужь очень кататься въ вашемъ новомъ кабріолетѣ. Мнѣ кажется, изъ васъ вышелъ бы отличный зять, а потому я протежирую вамъ гораздо болѣе, чѣмъ кушу Куно, который съ каждымъ днемъ становится желтѣе и противнѣе. Но, какъ я уже сказала вамъ, въ настоящую минуту и ваши дѣла обстоятъ такъ же плохо, какъ и его. Мы устремили наши томные глазки въ другую сторону. Утро вечера мудренѣе; а пока мой совѣтъ вамъ удалиться, а то еще вы, противъ своего обыкновенія, но на шутку разсердитесь и ваша «Барышня» обобьетъ себѣ переднія копыта. Кстати о Барышнѣ; правда ли, что вы хотите промѣнять ее на бринкманова рыжаго? Да скажите, отчего Бринкманъ не былъ сегодня на парадѣ?

И разговоръ продолжался нѣсколько времени въ этомъ тонѣ но вотъ много обѣщающій юноша раскланялся и, гремя саблею звѣня шпорами, удалился. Въ туже минуту въ гостиную вошла президентша.

— Что онъ такое говорилъ? обратилась она къ дочери; — онъ что-то долго засидѣлся.

— Тѣлъ удобнѣе было для тебя распросить его самого, грубо отвѣчала Аврелія.

— Развѣ такъ отвѣчаютъ? проговорила президентша, лорнируя удалявшійся экипажъ Вилламовскаго.

— А какъ же вамъ еще отвѣчать? Я недостойна вашего довѣрія, пусть такъ; но я считаю недостойнымъ себя быть вашей лазутчицей.

— Да ты бредишь, Аврелія? проговорила президентша, отходя въ глубину комнаты.

— Ахъ милая маменька! возразила молодая дѣвушка, одушевляясь, — я право не такъ глупа и не такъ добродушна, какъ вы воображаете. Или ты думаешь я не вижу, что у васъ вездѣ на первомъ планѣ Камилла. Камилла веселится въ Рейнфельденѣ и попадаетъ въ милость къ дѣдушкѣ, между тѣмъ какъ я скучаю въ городѣ. Или ты думаешь, что я такъ и не догадываюсь, по какому поводу моя дражайшая сестрица вдругъ начала выпроваживать одного обожателя за другимъ и принялась вышивать сигарочницы нашими фамильными цвѣтами?…

Слезы не дали договорить молодой дѣвушкѣ. Она бросилась на диванъ и уткнулась лицомъ въ подушку.

Глядя на слезы дочки и маменька сочла нужнымъ всплакнуть.

— Вотъ она, награда за мою доброту, простонала она, опускаясь въ кресло. — И цѣлую-то жизнь ничего не видѣть, кромѣ горя, заботъ и неблагодарности… о, я несчастная женщина!

— Такъ я же знаю, что я сдѣлаю, рыдала Аврелія на диванѣ: — выйду замужъ за перваго встрѣчнаго; вѣдь вамъ все равно, чтобы со мной ни случилось.

— Охъ, горе мое! родныя дѣти хотятъ меня въ гробъ вогнать, продолжала хныкать президентша.

— Гм! гм! крякнулъ кто-то, вошедшій между тѣмъ въ комнату и оставшійся подъ шумовъ незамѣченнымъ.

Плачущія дамы повскакивали съ мѣстъ.

— Ахъ, герръ медицинальратъ, воскликнула президентша, улыбаясь сквозь слезы и протягивая гостю свою пухлую руку, унизанную кольцами. — Какъ вы кстати пришли!

Я это и вижу, отвѣчалъ медицинальратъ, цѣлуя протянутую руку съ приторною любезностью. Вы, mesdames, надъ чѣмъ-то до слезъ хохотали. Смѣю ли я освѣдомиться о причинѣ подобной веселости? Или, быть можетъ, подобный вопросъ нескроменъ съ моей стороны? Однако, фрейленъ Аврелія, помнится, вы мнѣ обѣщали каждое утро ходить въ садъ пользоваться благодатнымъ весеннимъ воздухомъ; ступайте же скорѣе, мы придемъ за вами слѣдомъ.

Выпроводивъ Аврелію, мидицинальратъ подсѣлъ къ президентшѣ. Совѣтникъ правленія, онъ же и членъ медицинскаго совѣта, Шнепперъ былъ маленькій, худенькій старичокъ лѣтъ шестидесяти; нельзя сказать, чтобы глуповатый взглядъ его маленькихъ сѣрыхъ глазъ и саркастическая улыбка, игравшая на тонкихъ, впалыхъ губахъ, придавали особенную прелесть его гладко выбритому лицу; въ заключеніе, лѣвое плечо его было нѣсколько выше праваго.

Устремивъ проницательный взглядъ на смущенное, улыбающееся лицо своей тучной собесѣдницы, медицинальратъ заговорилъ, понюхивая табачекъ изъ золотой табакерки:

— Скажите же. мнѣ, сударыня вы моя, что тутъ у васъ такое случилось?) Надѣюсь, что ничего важнаго?

— О нѣтъ, ровно ничего. Аврелія попрекнула мнѣ тѣмъ, что я будто люблю Камиллу больше чѣмъ ее.

— Да, выслушивать подобные упреки не легко, въ особенности, когда они справедливы. Ну, да я васъ не обвиняю; Камилла сущій ангелъ. Но оставимъ, однако, всѣ эти пустячки и будемъ говорить о дѣлѣ. Я вамъ принесъ цѣлый коробъ новостей.

— Такъ расказывайте же скорѣе, мой милый Шнепперъ, воскликнула президентша. — Я вся вниманіе.

— Начнемъ, во-первыхъ, съ худой вѣсти: денежныя обстоятельства старика Вилламовскаго далеко не въ такомъ завидномъ положеніи, какъ полагаютъ. Я узналъ это изъ самыхъ вѣрныхъ источниковъ.

— Неужели?

— Гм! Однако это васъ, я вижу, не очень затрогиваетъ. Дай. то Богъ, чтобы и фрейленъ Камилла такъ же легко это приняла.

— О, на счетъ этого будьте покойны! Однако, предчувствіе-то какъ бываетъ вѣрно! Повѣрите ли, мой добрый Шнепперъ, еще не далѣе какъ третьяго дня въ Рейнфельденѣ я говорила Камиллѣ: вотъ увидишь, Камилла, что состоянія старика Вилламовскаго не на долго хватитъ при сумасшедшихъ тратахъ его сына.

— Гмъ, вотъ какъ! Вы говорили это въ Рейнфельденѣ третьяго дня вечеромъ, стало быть, наканунѣ вашего отъѣзда? Ужь не посулилъ ли намъ чего старый генералъ, съ намѣреніемъ, конечно не одержать свое обѣщаніе, а мы ему и повѣрили? Такъ вотъ источникъ нашей философской невозмутимости! Такъ, что ли?

— Вамъ, Шнепперъ, я могу сказать, потому что смотрю на васъ, какъ на друга: да, дѣйствительно нашъ дорогой патріархъ обѣщалъ намъ многое, болѣе того: Камилла можетъ считать себя его единственной наслѣдницей, если она исполнитъ одно условіе, которое… Ну, да уже я вамъ все скажу, мой милый Шнепперъ; мнѣ же, кстати, хотѣлось бы посовѣтоваться съ вами объ этомъ дѣлѣ, Условіе, о которомъ я говорила, состоитъ въ томъ, чтобы она вышла замужъ за своего двоюроднаго брата, Вольфганга. Лежи смирно, Жоли!

Если бы сонные глаза президентши умѣли позорче глядѣть изъ-подъ нависшихъ вѣкъ, то они увидѣли бы что невзрачное лицо медицинальрата при этихъ послѣднихъ словахъ еще болѣе посоловѣло.

— Вотъ какъ, промычалъ онъ. — Ну, теперь мнѣ многое становится понятнымъ. Такъ вотъ откуда взялась нежданная, негаданная состоятельность господина штадтрата? Этимъ же, быть можетъ, объясняется и его политическое ренегатство. И вы думаете, что планъ этотъ осуществимъ?

— Mais pourquoi pas, мой милый Шнепперъ?

— А ну, какъ его осуществленію воспрепятствуетъ то пустое обстоятельство, что господину Вольфгангу осталось жить всего, можетъ быть, какихъ нибудь два-три дня?

— Боже мой! воскликнула президентша такъ громко, что испуганный Жоли соскочилъ на полъ и съ переполоху накинулся съ лаемъ на вошедшаго въ эту минуту президента.

— Можешь себѣ представить, Филиппъ, Вольфгангъ… да что ты не положишь шляпу на мѣсто? Развѣ ты не видишь, что Жоли ея боится? Такъ вообрази себѣ, Вольфгангъ лежитъ при послѣднемъ издыханіи! Вотъ отчего онъ и не былъ у насъ вчера. Молчать, Жоли! пощади мои нервы. Ахъ, я несчастная, весь свѣтъ точно сговорился меня мучить.

Пріемъ этотъ, повидимому, нѣсколько ошеломилъ президента. Но въ тихомъ, вкрадчивомъ голосѣ его не было замѣтно и слѣда волненія, когда онъ заговорилъ, обращаясь въ гостю:

— Serieusement, любезный сослуживецъ, что такое случилось съ Вольфгангомъ?

Между тѣмъ медицинальратъ успѣлъ сообразить, что настоящая минута вовсе не благопріятствуетъ раскрытію одного тайнаго замысла, для приведенія котораго въ исполненіе, ему необходимо было согласіе родителей Камиллы, а потому онъ счелъ за лучшее удержать пока маску друга дома.

— Serieusement, любезный президентъ, отвѣчалъ онъ съ своей обычной улыбкой, — дѣло обстоитъ, благодареніе Богу, далеко не такъ плохо, какъ вообразила себѣ въ материнской своей заботливости ваша супруга. Если бы я зналъ, что между вашимъ семействомъ и семействомъ вашего братца существуютъ такія тѣсныя, неуловимыя для непосвященныхъ отношенія, то я, конечно, остерегся бы нанести такую рану любящему сердцу высоко-уважаемой мною женщины. Къ тому же, прошу васъ замѣтить, что я говорилъ только о возможности, а далеко не о положительномъ фактѣ. Вашъ юный и, я долженъ сознаться, въ высшей степени даровитый племянникъ, занемогъ прошлою ночью, вслѣдствіе безпокойства, причиненнаго ему болѣзнью матери, а также, должно полагать, вслѣдствіе простуды, схваченной имъ на возвратномъ пути изъ Рейнфельдена. Болѣзнь приняла было сначала опасный характеръ, но, при здоровомъ сложеніи молодого человѣка, можно надѣяться, что онъ скоро оправится. И такъ, друзья мои, вы видите, что, существуютъ всѣ данныя полагать, что смерть не позволитъ себѣ сыграть съ вами такую плохую шутку.

— Любезный другъ и сотоварищъ, заговорилъ президентъ и голосъ его звучалъ при этомъ мягче, чѣмъ когда нибудь, — признаюсь вамъ, если я вамъ до сихъ поръ ничего объ этомъ не говорилъ, то не потому, чтобы желалъ таиться отъ стараго друга, а.просто потому, что я вообще не люблю распространяться о предположеніяхъ, которыя, не во гнѣвъ тебѣ будь сказано, Клотильда, въ трубѣ мѣломъ писаны. Скажи, пожалуйста, какія мы имѣемъ гарантіи въ ихъ осуществленіи? Нѣсколько намековъ, вырвавшихся у дядюшки и перетолкованныхъ вами, конечно, въ самую выгодную сторону? Кто мнѣ поручится, что этотъ Вольфгангъ, который смотритъ преэксцентрическимъ молодимъ человѣкомъ, завтра не не перемѣнитъ свое намѣреніе? Или, кто мнѣ поручится, что его буржуазная родня не заломается? Наконецъ, я долженъ сознаться, что искренность самого штадтрата представляется мнѣ такимъ же сомнительнымъ дѣломъ, какъ и его состоятельность въ денежныхъ дѣлахъ. Вообрази же себѣ теперь, милая Клотильда, весь ужасъ нашего положенія въ томъ случаѣ, если генералъ оставитъ Вольфганга на бобахъ или же саіъ молодой человѣкъ, покорствуя плебейскимъ наклонностямъ, наслѣдованнымъ имъ отъ матери, снова отъ насъ отстанетъ? Меня дрожь пробираетъ, когда я только объ этомъ подумаю.

Президентша слушала эту длинную тираду съ признаками живѣйшаго нетерпѣнья. — Другъ мой, заговорила она, я такъ привыкла видѣть, что ты идешь наперекоръ всѣмъ моимъ планамъ, что твое сопротивленіе въ настоящемъ случаѣ меня нисколько не удивляетъ. Тебѣ бы ужь, кажется, можно было знать, какъ я осторожна, хладнокровна и мало расположена смотрѣть на вещи съ сантиментальной точки зрѣнія. Но въ этомъ дѣлѣ затронуто мое материнское чувство. Молодые люди любятъ другъ друга, генералъ души не чаетъ въ Вольфгангѣ, да и Рейнфельденъ, наконецъ, ужь слишкомъ лакомый кусокъ. Правда, что комнаты немного душны и отдѣланы довольно безвкусно, но все это очень легко поправить: а мнѣ бы такъ пріятно было пріѣзжать отъ времени до времени къ дѣтямъ подышать деревенскимъ воздухомъ… но до всего этого тебѣ, конечно, и дѣла нѣтъ. А между тѣмъ, кому бы, кажется и знать, какъ не тебѣ, что наши дѣла…

— Что-то вы объ этомъ скажете, любезный товарищъ? обратился президентъ въ меицинальрату и при этомъ слегка прихлопнулъ рукою по его.колѣну.

Но прежде, чѣмъ маленькій человѣкъ успѣлъ отвѣтить, дверь распахнулась и въ комнату ввалилась полковница фонъ-Гогенштейнъ. Едва переступивъ за порогъ, она заговорила:

— Ахъ, какъ хорошо, что я всѣхъ васъ застаю вмѣстѣ! Oh, mon Dieu! я непремѣнно хотѣла первая сообщить вамъ великую новость. Ну-съ, отгадайте-ка въ чемъ дѣло! Да нѣтъ, вамъ ни за что не отгадать, а я не хочу васъ мучить. Вольфгангъ поступаетъ въ военную службу офицеромъ, дѣло совсѣмъ слажено. Мой мужъ гордится осуществленіемъ плана, который, какъ онъ увѣряетъ, давно у него вертѣлся въ головѣ. Но первая мысль принадлежала мнѣ; я могу сказать, что какъ только увидѣла намедни Вольфганга въ Рейнфельденѣ, такъ и полюбила его наравнѣ съ своими собственными сыновьями. И представьте себѣ, баловникъ дѣдушка беретъ на себя его полную окопировку и хочетъ, чтобы, онъ непремѣнно поступилъ въ нашъ полкъ. Фу, какъ жарко, однако! милая Клотильда, что ты меня не поподчуешь миндалемъ? Но, что это, господа, какія у васъ у всѣхъ вытянутыя лица? Ужь не завидно-ли вамъ стало, что дядюшка къ намъ обратился съ просьбою опредѣлить Вольфганга? Но, Боже мой! вѣдь это былъ кратчайшій путь… Послушайте-ка, любезный Флоріанъ… или, да бишь, васъ Фридрихомъ зовутъ… принесите мнѣ стаканъ лимонаду, или, впрочемъ, нѣтъ, ненужно; мнѣ пора домой. Прощайте, друзья! Только ты, Клотильда, пожалуйста не сердись, увѣряю тебя, что не за что. А вы, мой милый медицинальратъ, утѣшьте бѣдную Клотильду. Да! Вольфгангу гораздо лучше; я сейчасъ оттуда. Что это за прекрасный молодой человѣкъ!

Какъ скоро Зельма изчезла за дверью, Клотильда залилась слезами; президентъ принялся расхаживать взадъ и впередъ по комнатѣ, а медицинальратъ захватилъ такую щепоть табаку, изъ которой, при обыкновенныхъ обстоятельствахъ, онъ выгадалъ бы цѣлыхъ четыре.

— Вы за минуту передъ тѣмъ спросили, что я думаю объ этомъ дѣлѣ, заговорилъ наконецъ медицинальратъ. — И вамъ точно было бы желательно знать мое мнѣніе?

— Можете ли вы въ этомъ сомнѣваться, мой почтенный сотоварищъ, отвѣчалъ президентъ.

— Ну-съ, такъ я вамъ скажу, чтобы вы приняли планъ вашей достойнѣйшей супруги. Поощряйте возникшую связь, идите даже, въ случаѣ надобности, до оффиціальной помолвки. Свадьбой-то можно и повременить; еще неизвѣстно, какой оборотъ примутъ дѣла до тѣхъ поръ; но, по крайней мѣрѣ, вы избѣгнете такимъ образомъ опасности быть оттѣсненнымъ вашими соперниками на задній планъ; вѣдь, во всякомъ случаѣ, жаль будетъ, если наслѣдство ускользнетъ у васъ изъ-подъ рукъ. А главное надо, чтобы фрейленъ Камилла изо всѣхъ силъ старалась упрочить за собою расположеніе старика. Пускай ее не отступаетъ ни передъ какими средствами, угождаетъ ему во всѣхъ его причудахъ. Конечно, сдѣлать изъ этого Вольфганга офицера…

И медицинальратъ въ раздумьи наклонилъ свою сѣдую головку.

— Но почему же эта мысль кажется вамъ такою странною? спросила президентша съ видимою досадою.

— Потому что… Но вы что-то нѣжны сегодня, моя милая президентша, а потому оставимъ лучше этотъ разговоръ. Вамъ не мѣшало бы пойдти вмѣстѣ съ дочками немножко прогуляться. Да выслушайте еще одинъ, совѣтъ отъ стараго друга… (тутъ медицинальратъ поближе подошелъ въ президентшѣ и понизилъ голосъ) не выказывайте слишкомъ Авреліи, что Камилла ваша любимица; очень легко можетъ статься, что и Аврелія намъ пригодится. Прощайте сударыня, прощай Жоли! Au revoir. А теперь я долженъ и съ вами проститься, господинъ президентъ. Вечеромъ мы, конечно; свидимся въ засѣданіи общества?

— Едва ли, сегодня пріемный день моей жены, а потому, если у васъ есть время, я желалъ бы даже сказать вамъ слова два-три, на прощанье. Пойдемте ко мнѣ въ кабинетъ, а то въ этихъ дамскихъ гостиныхъ мнѣ все кажется, что самыя зеркала насъ подслушиваютъ.

— Ха, ха, ха, засмѣялся медицинальратъ; — только бы они не выдавали, что слышатъ.

Президентъ улыбнулся.

— Ну, да вамъ, скрытнѣйшему изъ смертныхъ, кажется, нечего было бы опасаться и въ этомъ случаѣ. Однако, присядьте, любезный товарищъ, да скажите-ка мнѣ откровенно, какого вы мнѣнія объ этомъ планѣ?

— Говоря откровенно, господинъ президентъ, мнѣ кажется, что при настоящихъ обстоятельствахъ вамъ ничего болѣе не остается, какъ согласиться на эту романическую затѣю. Никому, конечно, вся эта исторія не можетъ быть менѣе пріятна, чѣмъ мнѣ. Но я долженъ сознаться, что на этотъ разъ дѣло пахнетъ не шуткой. Это ужь не мыльные пузыри, созданные воображеніемъ прекраснаго пола. Всѣмъ извѣстно, что штадтратъ уплатилъ вчера по векселямъ значительную сумму; спрашивается, откуда взялись у него деньги, если не далъ ихъ ему старикъ? А ужь воли этотъ сѣдой Гарпагонъ началъ раскошеливаться, то дѣло, значитъ, зашло далеко. Не даромъ тоже полковникъ ставитъ себѣ за честь принять молодого человѣка въ свой полкъ, а полковница трезвонитъ объ этомъ по всему городу…

— Признаюсь, весь этотъ планъ такъ выходитъ изъ обыкновеннаго порядка вещей, носитъ на себѣ, sit venia verbo, такой революціонный отпечатокъ, что онъ мнѣ вовсе не по душѣ, замѣтилъ президентъ.

— Вѣрю, вѣрю вамъ, отвѣчалъ медицинальрагь. — Я и самъ на вашемъ мѣстѣ предпочелъ бы для дочери болѣе солиднаго жениха, хотя бы и не совсѣмъ молодого.

Тутъ маленькій человѣкъ пріостановился и бросилъ быстрый взглядъ на президента; но такъ какъ послѣдній ничего не отвѣчалъ, то онъ продолжалъ съ легкимъ оттѣнкомъ досады въ голосѣ:

— Камилла благоразумна и отъ нея можно было бы ожидать благоразумнаго выбора. А чтобъ и вашей семьѣ дѣло не обошлось безъ скандала, неизбѣжнаго во всякомъ порядочномъ семействѣ, то объ этомъ позаботится фрейленъ Аврелія.

— Вы пугаете меня, любезный другъ, воскликнулъ президентъ. — Развѣ вы подмѣтили что нибудь за Авреліей?

— О, нѣтъ, ровно ничего. Мое предположеніе основывается на чисто физіологическихъ данныхъ — Фрейленъ Аврелія обладаетъ страстнымъ темпераментомъ и въ этомъ отношеніи она напоминаетъ свою прелестную тетку, Антонію. Кстати, герръ президентъ, слышали вы о новой сумасбродной выходкѣ очаровательной вдовушки?

— Что тамъ еще такое? простоналъ президентъ. — Эта женщина поклялась довести меня до отчаянья своими глупостями.

— Вы, стало быть, еще не знаете, что третьяго дня вечеромъ передъ ея домомъ собралась толпа народа и грозила повыбить ей стекла въ окнахъ? Мюнцеръ выручилъ ее изъ бѣды и въ награду былъ угощенъ отличнымъ ужиномъ en têtè-à-tête. Неужели вы ничего этого не знали?

— Ужиномъ, говорите вы? en têtè-à-tête. Отъ кого вы объ этомъ слышали?

— Да отъ самой же вдовушки, которая всего только какихъ нибудь полчаса тому назадъ, смѣясь, разсказывала мнѣ эту скандальную исторію со всѣми подробностями.

— Со всѣми подробностями? шепнулъ президентъ.

И собесѣдники поглядѣли другъ на друга какимъ-то страннымъ взглядомъ, выражавшимъ обоюдное пониманіе.

— Но съ какой стати было ей посвящать васъ въ эту тайну? проговорилъ президентъ.

— А съ такой стати, что это уже болѣе не тайна, такъ какъ полковникъ, вашъ братъ, былъ такъ невѣжливъ, что нарушилъ сладостный, têtè-à-tête, и замѣтьте, какъ разъ въ одинадцать часовъ, когда всѣ добрые люди спятъ. Ну не вопіющее ли это дѣло?

— И это она вамъ тоже сама разсказывала?

— Нѣтъ, объ этомъ я узналъ отъ ея лакея, Жана, который, лукавая бестія! не догадался отказать непрошенному гостю и за это въ тотъ же вечеръ получилъ разсчетъ. Бѣднякъ приходилъ сегодня утромъ во мнѣ разсказать свое горе и просилъ меня пристроить его куда нибудь.

— И вы нашли ему мѣсто?

— Пока еще нѣтъ.

— Въ такомъ случаѣ пришлите его ко мнѣ.

— Къ вамъ?

— Ну да. Что съ вами сегодня, любезный сотоварищъ, куда, дѣвалась ваша обычная проницательность? Развѣ вы не видите, что случай такъ хорошо перетасовалъ намъ карты, что мы и сами не могли бы ихъ лучше подобрать?

— Къ стыду моему, я долженъ признаться, что не совсѣмъ ясно понимаю вашу мысль. Я сегодня что-то тупъ на догадки. Планъ вашей супруги…. очаровательная Камилла…. странныя обстоятельства, сопровождающія эту помолвку, все это такъ меня ошеломило…

— И! что значатъ эти семейныя дрязги передъ политическими интересами? Къ тому же, тамъ время еще терпитъ, а вотъ выборы, такъ тѣ настанутъ черезъ недѣлю. Полагаю, что намъ съ вами не совсѣмъ-то удобно будетъ служить при министерствѣ Мюнцера. А? какъ вы объ этомъ думаете?

Маленькій человѣкъ ударилъ себя рукою по лбу. — Что же я за дуракъ былъ! Конечно, конечно, надо принять всю эту исторію къ свѣденію. Но скажите же мнѣ, что вы намѣрены сдѣлать?

— Этого я и самъ еще хорошенько не знаю, любезный мой сотоварищъ. Знаю только, что Мюндеръ мечтатель и поэтъ, слѣдовательно легко поддастся соблазну, а Антонія самая соблазнительная изъ сиренъ. Но мнѣ еще надо къ оберъ-президенту; хотите я васъ довезу? Дорогою мы еще потолкуемъ объ этомъ дѣлѣ. Да, чтобъ не забыть! Можете ли вы прислать во мнѣ этого Жана сегодня же?

— Нѣтъ ничего легче.

— Такъ ѣдемте же.

XXII.

Нѣсколько часовъ спустя, карета президента остановилась передъ домомъ Петра Шмица. Выходя изъ экипажа, президентъ бросилъ бѣглый взглядъ на старый стершійся гербъ, красовавшійся надъ дверью, и на вывѣску, на которой четко и, какъ показалось президенту, почти дерзко кидалась въ глаза слѣдующая надпись: «контора Народнаго Вѣстника». Изъ окошечка въ мезонинѣ выглянула въ эту минуту прелестная головка дѣвушки. Президентъ снялъ шляпу, дѣвушка отвѣчала на его поклонъ и затѣмъ скрылась. Президентъ вошелъ въ домъ.

«Редакція Народнаго Вѣстника помѣщается въ слѣдующемъ этажѣ; идти все прямо, потомъ повернуть на право», гласила надпись, приклеенная къ стѣнѣ, и тутъ же красовалась гигантская рука съ указательнымъ пальцемъ, устремленнымъ по направленію къ ветхой лѣстницѣ.

Президентъ началъ осторожно взбираться по шаткимъ ступенямъ, скрипѣвшимъ подъ его ногами. Ему какъ-то жутко становилось въ этомъ старинномъ домѣ, гнѣздѣ фанатическаго демагога, Петра Шмица; холодно и пусто было въ огромныхъ сѣняхъ; со двора доносился какой-то однообразный гулъ, то типографскіе станки работая# наъ вечернимъ номеромъ «Народнаго Вѣстника»; быть можетъ, въ эту самую минуту печатали они одну изъ тѣхъ рѣзкихъ, пропитанныхъ ѣдкою сатирою статей, озаглавленныхъ: «Jn Praesidenlem», въ которыхъ, вотъ уже нѣсколько дней сподрятъ, подвергалась суду самой безпощадной критики вся дѣятельность Филиппа фонъ-Гогенштейна по занимаемой имъ должности. Президентъ фонъ-Гогенштейнъ начиналъ уже раскаиваться въ своей рѣшимости сунуться въ притонъ своихъ злѣйшихъ враговъ и собирался, благо еще его никто не видалъ, потихоньку ретироваться, какъ вдругъ ему попалась на встрѣчу пожилая дама, одѣтая вся въ черное, съ канвовымъ узоромъ въ рукахъ и съ моткомъ ярко-красной шерсти, навѣшеннымъ на шеѣ. О бѣгствѣ нечего было больше и думать. Президентъ счелъ за лучшее слегка приподнять шляпу и обратиться въ дамѣ съ вопросомъ:

— Не можете ли вы мнѣ сказать, сударыня, гдѣ тутъ бюро господина доктора Мюнцера?

Тетушка Белла остановилась и устремила на спрашивающаго свои темные, выразительные шмицовскіе глаза. Подъ взглядомъ этихъ проницательныхъ глазъ президентъ невольно снялъ совсѣмъ свою приподнятую шляпу. Нельзя сказать, чтобы тонъ, которымъ отвѣчала тетушка Белла, отличался особенною мягкостью.

— Редакція на концѣ галлереи, господинъ президентъ.

— Какъ, воскликнулъ президентъ съ привѣтливымъ поклономъ, — я удостоился чести быть вамъ извѣстенъ по имени?

— Что же васъ такъ удивляетъ, что я знаю, какъ зовутъ брата моего зятя?

— Стало-быть, я имѣю удовольствіе говоритъ съ фрейленъ Шмицъ?

— Точно такъ-съ, господинъ президентъ, меня зовутъ Арабеллою Шмицъ. Только едва-ли вы объ эту пору кого застанете въ редакціи, кромѣ доктора Гольма. Докторъ Мюнцеръ приходитъ по вторникамъ обыкновенно позднѣе. Быть можетъ, я могу передать ежу ваше порученье?

И при этихъ словахъ темные глаза тетушки Беллы еще пристальнѣе устремились на собесѣдника.

— Премного вамъ благодаренъ, сударыня, но я желалъ бы лично переговорить съ докторомъ Мюнцеромъ; если вы позволите, я подожду его въ редакціи.

— Какъ вамъ угодно, проговорила тетушка Белла и съ едва замѣтнымъ наклоненіемъ головы прошла мимо президента.

— Да это чортъ, а не женщина, проговорилъ про себя президентъ. — И дернуло же меня сунуться въ это разбойничье гнѣздо! А! вотъ и дверь. Докторъ Гольмъ! помнится мнѣ, мы вмѣстѣ учились въ Гейдельбергѣ. Надо будетъ возобновить знакомство.

— Войдите! крикнулъ грубый, странный и глубокій голосъ. Странная фигура представилась взорамъ президента, когда онъ вошелъ въ комнату редакціи. У небольшого стола спиною къ двери сидѣлъ широкоплечій мужчина съ широкимъ массивнымъ черепомъ и черными всклоченными волосами, завивавшимися, какъ у негра. Онъ повернулъ въ вошедшему страшно блѣдное лицо, поросшее черною бородою и имѣвшее въ себѣ что-то несказанно мрачное; лицо это озарялось парою маленькихъ глазъ. Несмотря на жаркую погоду, странный этотъ субъектъ былъ одѣтъ въ байковый сюртукъ; но, какъ бы въ вознагражденіе за это, на немъ были панталоны изъ небѣленаго полотна. На мускулистой, обнаженной шеѣ былъ слабо повязанъ ярко-красный бумажный платокъ, въ ушахъ были продѣты мѣдныя сережки.

— Я желалъ бы поговорить съ господиномъ докторомъ Мюнцеромъ, проговорилъ президентъ.

— Не приходилъ еще! отвѣчалъ байковый сюртукъ; — а когда придетъ, будетъ очень занятъ.

— Могу себѣ вообразить! Но я его задержу недолго.

— Позвольте узнать, съ кѣмъ я имѣю честь говорить.

Президентъ назвалъ себя, потому что съ давнихъ поръ привыкъ людей низшаго званія импонировать своимъ общественнымъ положеніемъ. Но на этотъ разъ магическое слово произвело, повидимому, дѣйствіе совершенно противоположное тому, которое отъ него ожидали. Яйцо бородатаго собесѣдника какъ-то странно передернулось и изъ горла его вырвался отрывистый, сиплый смѣхъ. Онъ пристально поглядѣлъ на президента и снова обратился къ коректурѣ, которой былъ занятъ въ эту минуту.

Президентъ проклиналъ свою неосторожность, благодаря которой, онъ попалъ въ положеніе, становившееся все тягостнѣе съ каждою минутой. Его душилъ воздухъ этой комнаты, пропитанной запахомъ свѣжихъ типографскихъ чернилъ и сырой бумаги; ему казалось, что стѣны вотъ сейчасъ упадутъ ему на голову и раздавятъ его. Между тѣмъ человѣкъ въ байковомъ сюртукѣ продолжалъ свою работу, не обращая на него вниманія; онъ писалъ лѣвою рукою, что ему, видимо, стоило большихъ усилій; могучее тѣло его, то и дѣло, содрогалось, какъ бы въ припадкѣ лихорадки, а лицо, то вспыхивало багровымъ румянцемъ, то снова покрывалось смертельною блѣдностью. Порою у него вырывались тихіе стоны, какъ у человѣка, терпящаго сильную боль; порою же онъ снова смѣялся своимъ отрывистымъ, сиплымъ хохотомъ, какъ человѣкъ, читающій что нибудь въ высшей степени смѣшное.

— Не хотите-ли проглядѣть руководящую статью въ нынѣшнемъ вечернемъ номерѣ?

И господинъ въ байковомъ сюртукѣ подалъ президенту листъ только-что продержанной имъ корректуры. Президентъ испугался выраженія, мелькнувшаго въ эту минуту на лицѣ его собесѣдника, и невольно попятился назадъ, выразивъ знакомъ отказъ.

Ну, какъ хотите, отвѣчалъ тотъ съ усмѣшкой, — а статья хорошо написана; что же касается содержанія, то видали мы портреты и похуже. Ха, ха, ха!

И взявъ новый листъ, онъ снова погрузился въ корректуру.

— Нѣтъ, я рѣшительно здѣсь болѣе не останусь ни минуты, проворчалъ и резидентъ, — низа какія сокровища не останусь!

Но въ ту самую минуту, какъ президентъ направился къ выходу, за дверью въ галлереѣ раздались чьи-то шаги и послышался вовсе недурной басъ, напѣвавшій:

«In diesen heil’gen Hallen

Kennt man die Rache nicht.»

Вслѣдъ за тѣмъ дверь распахнулась и въ комнату вошелъ докторъ Гольмъ. Онъ только-что вынулъ платокъ, чтобы утереть потъ, струившійся по его лбу, но остафвился въ этой полезной манипуляціи на полдорогѣ, при видѣ своего стараго университетскаго товарища и теперешняго политическаго противника. И точно, не легко было доктору Гольму, при его безконечномъ добродушіи, встрѣтиться въ редакціи Народнаго Вѣстника съ человѣкомъ, котораго этотъ же самый Народный Вѣстникъ громилъ своими статьями «In Praesidentem.» Но докторъ Гольмъ въ высшей степени обладалъ драгоцѣнною способностью не теряться ни при какихъ обстоятельствахъ. И такъ онъ замахалъ своею шляпою и воскликнулъ:

— Привѣтъ вамъ, о высокоименитый, достойнѣйшій презусъ!

— Однако, я вижу, годы не ослабили игривый юморъ моего университетскаго товарища, проговорилъ президентъ съ привѣтливой улыбкой.

— Да, благодареніе богахъ всемогущимъ, взыскавшимъ меня этою милостью, отвѣчалъ докторъ Гольмъ. — Однако, господинъ президентъ, чтожъ мы не сядемъ? Такъ вамъ удобнѣе будетъ объяснить мнѣ, что доставляетъ намъ честь вашего посѣщенія.

— Покорно благодарю, прошепталъ президентъ, не принимая однако предложеннаго ему стула; — какъ ни пріятно было бы мнѣ подольше потолковать съ университетскимъ старымъ товарищемъ, но у меня каждая минута на счету и я поневолѣ долженъ ограничиться краткимъ изложеніемъ того, что привело меня сюда, при чемъ я попрошу васъ передать мои слова вашему сотруднику. Вслѣдствіе соображеній, о которыхъ мнѣ неудобно здѣсь распространяться, и при этихъ словахъ президентъ покосился на господина въ байковомъ сюртукѣ, — для меня крайне важно добиться свиданія съ докторомъ Мюнцеромъ. Я непремѣнно бы заѣхалъ къ нему на домъ, но боюсь, что и тамъ его также трудно будетъ застать, какъ и здѣсь. А потому, не соблаговолите ли вы ему передать, что, въ случаѣ, если ему не удобно будетъ обязать меня, заѣхавъ сегодня вечеромъ ко мнѣ, я прошу его назначить мнѣ свиданіе, когда и гдѣ ему заблагоразсудится. Не откажите, любезнѣйшій герръ докторъ…

— Извините меня на минутку, господинъ президентъ, перебилъ эту елейную рѣчь докторъ Гольмъ. — Сами знаете, дружба дружбой, а служба службой… Ну, что Каіусъ, какъ подвигается руководящая статья? Очищена ли она, наша голубушка, отъ опечатокъ?

— Вотъ она, отвѣчалъ господинъ въ байковомъ сюртукѣ, полуоборачиваясь на стулѣ и подавая листъ лѣвою рукою. Могучая эта рука дрожала и на помертвѣломъ его лицѣ выступили крупныя капли пота.

— Ради Бога, воскликнулъ Гольмъ, — что съ вами? На васъ лица нѣтъ.

— Я свалился съ лѣстницы и, кажется, сломалъ себѣ правую руку.

— Въ умѣ ли вы, дружище! воскликнулъ Гольмъ, который при этихъ словахъ и самъ поблѣднѣлъ не менѣе своего собесѣдника. — И въ такомъ состояніи вы могли просидѣть здѣсь цѣлый часъ?..

Мрачная усмѣшка мелькнула на лицѣ страждущаго.

— Такъ вамъ самимъ пришлось бы держать корректуру, а у васъ, я знаю, и своего дѣла по горло; я же именно эту статью, — и при этомъ помутившіеся глаза его мрачно глянули на президента, — не могъ довѣрить никому постороннему.

Корректоръ хотѣлъ встать, но при этомъ движеніи сломанная рука сдвинулась съ мѣста. Страшная боль вырвала у стоика глухой вопль и онъ безъ чувствъ повалился на стулъ.

Докторъ Гольмъ кинулся къ двери, выходившей въ мастерскую наборщиковъ, распахнулъ придѣланное въ ней окошечко и принялся кричать во все горло: «помогите; помогите.» Комната наполнилась испуганными наборщиками, а онъ все продолжалъ кричать: «помогите, помогите.» Но вотъ отворилась дверь и, не выпуская узора изъ рукъ, съ моткомъ красной шерсти на шеѣ вбѣжала сама тетушка Белла.

— Сердце мое чуяло, что мы наживемъ бѣды съ этимъ человѣкомъ. Что такое случилось, Гольмъ?

— Не трогайте его, у него рука сломана, крикнулъ Гольмъ рабочимъ, хотѣвшимъ поднять все еще безчувственнаго Каіуса.

— Въ умѣ ли вы, Гольмъ, голубчикъ? вмѣшалась тетушка Белла, — развѣ можно его оставить здѣсь? Дайте-ка мнѣ лучше ктаканъ воды. Вы, Ломанъ, бѣгите скорѣе за докторомъ, а вы съ Тартвигомъ несите его въ красную комнату. Вотъ такъ!

Но въ эту самую минуту Каіусъ привсталъ, мутными глазами окинулъ окружающихъ и мрачное лицо его приняло еще болѣе мрачное выраженіе.

— Мало того, что одинъ человѣкъ не годится въ работу, нужно еще было и вамъ всѣмъ побросать свое дѣло! — Онъ всталъ на ноги и, поддерживая сломанную руку здоровою, продолжалъ:

— Я и одинъ дойду домой, потрудитесь отворить мнѣ дверь.

— Та, та, та! воскликнула тетушка Белла, — ишь, что выдумалъ! Идти домой, гдѣ у него нѣтъ ни жены, ни души живой, которая бы за нимъ ходила. Оставайтесь-ка у насъ; слава Богу, у насъ и мѣста, и рабочихъ рукъ довольно. Мнѣ отъ брата житья не будетъ, если онъ вернется домой и узнаетъ, что мы васъ такъ отпустили.

Послѣдній аргументъ, казалось, подѣйствовалъ на этого загадочнаго человѣка. Онъ пробормоталъ какія-то непонятныя слова и послѣдовалъ за тетушкой Беллой.

— Уфъ! вздохнулъ докторъ Гольмъ, опускаясь въ кресло, когда они съ президентомъ остались одни. — А еще все не могу никакъ придти въ себя. Вотъ такъ желѣзная натура у этого Каіуса. Римлянинъ, настоящій римлянинъ! Что скажете вы, господинъ президентъ? Водятся ли и въ вашихъ бюро такіе герои?

— Увы! кажется, что нѣтъ, отвѣчалъ президентъ.

— И чтобы дѣло, имѣющее за себя такихъ борцовъ, не восторжествовало! воскликнулъ докторъ Гольмъ, восторженно ударяя по столу кулакомъ, — борцовъ, готовыхъ пожертвовать за свои убѣжденія не только жизнію это что! dulce est pro patria mori (новый ударъ по столу кулакомъ), но сидѣть со сломанной рукой и держать корректуру руководящей статьи!

— Я вижу однако, что вы не оставили свою. старую гейдельбергскую привычку приправлять свою рѣчь латынью, замѣтилъ президентъ, направляясь къ двери.

— Благодареніе богамъ, не оставилъ, отвѣчалъ докторъ Гольмъ, провожая посѣтителя. — Если бы и вы, герръ фонъ-Гогенштейнъ, покрѣпче держались своихъ университетскихъ привычекъ, намъ не нужно бы было писать статьи подъ заглавіемъ: «In praesidentem».

— Ха, ха, ха! засмѣялся президентъ, — славно! славно! Прощайте, любезный докторъ. Не забудьте передать вашему почтенному сотруднику…

— Не забуду, не забуду!

— А дуракъ этотъ человѣкъ, думалъ про себя президентъ, идя торопливыми шагами по галлереѣ. — Да и всѣ-то они дураки собрались въ этомъ Ноевомъ ковчегѣ. Ну, да только бы мнѣ оберъ-дурака Мюнцера обработать, такъ и быть, не буду жалѣть, что побывалъ въ ихъ берлогѣ.

XXIII.

Оставивъ редакцію «Народнаго Вѣстника», президентъ кликнулъ проѣзжавшаго извозчика и велѣлъ везти себя къ Антоніи фонъ-Гогенштейнъ. Онъ засталъ Антонію какъ разъ въ ту минуту, когда она собиралась сдѣлать прогулку верхомъ и, должно полагать, вслѣдствіе этого обстоятельства, былъ ею принятъ не совсѣмъ-то любезно. Президентъ объявилъ, что вовсе не желаетъ задерживать свою прелестную невѣстку и заѣхалъ только напомнить ей, что сегодня пріемный день его жены. Потомъ, болтая, какъ бы невзначай, онъ упомянулъ, что ожидаетъ сегодня же вечеркомъ соперника своего, доктора Мюнцера. При этомъ онъ вздохнулъ и замѣтилъ: еслибы я зналъ человѣка, который могъ бы склонить этого господина на нашу сторону и сдѣлать его безопаснымъ для насъ… Однако я, болтая, и не замѣчаю, какъ вы кусаете съ досады свои прекрасныя губки и не дождетесь, чтобы я убрался. Такъ до свиданья, ma belle, пріѣзжайте пораньше.

Заложивъ руку за спину, президентъ отправился пѣшкомъ по узкимъ, шумнымъ улицамъ, кипѣвшимъ народомъ. Глаза его, устремленные на кончики щегольскихъ лаковыхъ полусапожекъ, видѣли между тѣмъ все, что вокругъ него происходило. На поклонъ послѣдняго ремесленника онъ спѣшилъ отвѣтить самымъ привѣтливымъ поклономъ. Встрѣтившемуся ему мальчику, который горько плавалъ надъ черепками новой кружки, выскользнувшей у него изъ рукъ, онъ подарилъ десяти-грошовую монету и при этомъ проговорилъ (не столько обращаясь къ мальчику, сколько въ назиданіе обступившихъ его кумушекъ): если отецъ твой спроситъ, откуда у тебя деньги, отвѣчай: фонъ-Гогенштейнъ подарилъ. — Повстрѣчавшись съ процессіей, отправлявшейся въ церковь, онъ посторонился и простоялъ до тѣхъ поръ съ непокрытой головой, пока послѣдній богомолецъ не взошелъ на паперть. Это уваженіе къ церковному обряду произвело въ высшей степени благопріятное впечатлѣніе на присутствующихъ, изъ которыхъ многіе знали президента, и знали, что ни онъ, ни семейство его не имѣютъ счастья принадлежать къ единой спасающей, католической церкви.

Но вотъ онъ выбрался въ другой, болѣе тихій кварталъ. Давненько таки не видалъ президентъ этихъ улицъ! А между тѣмъ было время, когда онъ часто сюда хаживалъ: тутъ въ одномъ домикѣ, выходившемъ своимъ узкимъ фасадомъ на небольшую площадь, поросшую травою, жила дѣвушка чудной красоты, которую страстно любилъ сверхштатный чиновникъ фонъ-Гогенштейнъ, и которая еще болѣе страстно любила его. Тридцать лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ чудною майскою ночью онъ прощался съ черноглазою Агатою, увѣряя плачущую дѣвушку, что ѣдетъ въ столицу за тѣмъ только, чтобы сдать второй экзаменъ, въ сущности хе уѣзжая на долгіе годы. Съ тѣхъ поръ онъ не видалъ Агату; онъ не зналъ, что съ нею сталось; какъ-то стороной только дошли до него слухи, будто она совсѣмъ сбилась съ пути и кончила тѣмъ, что умерла въ больницѣ сосѣдняго университетскаго города. Мало отраднаго было въ подобныхъ воспоминаніяхъ и президентъ прибавилъ шагу, чтобы поскорѣе дойдти до той улицы, гдѣ, какъ ему было извѣстно, стоялъ домъ его брата. Одна сторона этой улицы была занята высокою, длинною монастырскою стѣною; дома же, стоявшіе по другой сторонѣ, были до того схожи между собою, что президентъ сильно затруднялся отыскать между ними домъ господина фонъ-Гогенштейна. Наконецъ онъ рѣшился обратиться съ вопросомъ къ одной дамѣ, одѣтой въ трауръ, которая въ эту минуту вышла изъ одного изъ домовъ и стояла къ президенту спиною. На вѣжливое его «позвольте, сударыня, узнать…» она обернулась къ нему лицомъ, и каково же было удивленіе президента, когда онъ увидалъ передъ собою ту самую хорошенькую дѣвушку, которая, не далѣе какъ часъ тому назадъ, выглянула на него изъ окошка Шмицовскаго дома. Прелестное личико дѣвушки носило на себѣ явные признаки сильнаго горя и президенту даже показалось, что эти большіе голубые глаза были заплаканы.

— Ахъ, сударыня! если не ошибаюсь, я имѣлъ уже удовольствіе видѣть васъ сегодня. Я близкій родственникъ семейства Шмицъ, а потому, я надѣюсь, вы извините мое любопытство узнать ваше имя; меня зовутъ фонъ-Гогенштейнъ.

— Мое имя — Оттилія Шмицъ, отвѣчала молодая дѣвушка, у которой при имени фонъ-Гогенштейнъ вся кровь кинулась въ лицо.

Близкій родственникъ семейства Шмицъ не на столько былъ свѣдущъ въ генеалогіи этого семейства, чтобы чувствовалъ себя вполнѣ удовлетвореннымъ такимъ короткимъ отвѣтомъ.

— А, вотъ какъ, фрейленъ Оттилія Шмицъ, воскликнулъ онъ, — знаю, знаю, знаю. Вы, какъ я вижу, лишились недавно близкаго родственника, фрейленъ Шмицъ?

— Мой отецъ умеръ, отвѣчала Оттилія.

— Ахъ, вашъ батюшка! Какъ это прискорбно! Однако я васъ непростительнымъ образомъ задерживаю; надѣюсь, что я еще буду имѣть удовольствіе…

Президентъ отвѣсилъ низкій поклонъ и Оттилія съ легкимъ наклоненіемъ головы поспѣшно удалилась.

— Гм! недурна! пробормоталъ президентъ. — Оттилія Шмицъ! племянница, должно быть, или тамъ родственница какая нибудь моей достойнѣйшей невѣстки, но можетъ въ скоромъ времени и съ нами Богъ приведетъ породниться. Однако, это должно быть, тотъ домъ, который я ищу. Ну да, конечно! и имя выставлено на двери.

Президентъ позвонилъ и освѣдомился, дома ли господинъ штадтратъ.

— Господи, Іисусе! воскликнула «безтолковая» Урсула, бывшая когда-то въ услуженіи у президента; — вы ли это, господинъ президентъ? Вотъ такъ обрадуется баринъ. Пожалуйте вотъ сюда, въ кабинетъ, а я пока сбѣгаю про васъ доложить.

И Урсула, почти втолкнувъ президента въ комнату, затворила за нимъ дверь. Президентъ съ любопытствомъ поглядѣлъ вокругъ себя; когда ему случалось думать объ отверженномъ братѣ, онъ всегда представлялъ себѣ его домашнюю обстановку какою-то бѣдною, тѣсною, мѣщанскою; но дѣйствительность нисколько не соотвѣтствовала этому представленію; кабинетъ штадтрата ни въ чемъ не уступалъ кабинету самого президента.

На рабочемъ столѣ, заваленномъ бумагами, обратило на себя вниманіе президента раскрытое письмо генерала, лежавшее такъ, что человѣку, обладавшему, подобно президенту, хорошимъ зрѣніемъ, легко было разобрать его на довольно далекомъ разстояніи.

— Эге! дѣло-то зашло однако далеко, проговорилъ президентъ, поспѣшно отступая отъ стола. — Тоть разъ въ жизни Клотильда не дала маху. Ну, теперь, конечно, другая будетъ рѣчь. Ахъ, здравствуй, любезный братъ! Какъ я радъ, что наконецъ таки могу поговорить съ тобою съ глазу на глазъ.

И президентъ съ распростертыми объятіями поспѣшилъ на встрѣчу брату, но онъ невольно отступилъ при видѣ его блѣднаго, осунувшагося лица.

— Боже мой, Артуръ! ты вѣрно болѣнъ? Я пришелъ не во время?

— О нѣтъ, нѣтъ, я немного усталъ, вотъ и все, отвѣчалъ штадтрагь, силясь улыбнуться; — твой приходъ очень, очень меня радуетъ. Ты предупредилъ меня, я самъ сегодня вечеромъ собирался къ тебѣ. Важныя семейныя дѣла, о которыхъ я пока еще не знаю твоего мнѣнія….

— Прежде всего, любезный брать, перебилъ его президентъ, — скажи мнѣ, какъ поживаютъ твои? Какъ здоровье твоей жены? Какъ здоровье Вольфганга?

— Оба поправляются, можно даже сказать, совсѣмъ поправились. У насъ какъ разъ передъ твоимъ приходомъ происходило совѣщаніе, въ которомъ часто упоминалось о тебѣ и о твоихъ.

— Любезный Артуръ, заговорилъ президентъ, слегка дотрогиваясь рукою до руки своего брата, — будемъ говорить откровенно, какъ и слѣдуетъ братьямъ. Это глупое многолѣтнее отчужденіе прошло, конечно, не безъ слѣдовъ, но мнѣ кажется, что мы еще съумѣемъ побесѣдовать на распашку души не хуже того, какъ бывало прежде, когда еще мы сидѣли рядомъ на школьной скамьѣ. Помнишь у тебя способности были лучше моихъ; ты могъ бы сдѣлать блестящую карьеру, если бы ты только не порвалъ съ своими кровными. Погоди, любезный братъ, дай мнѣ договорить. Видишь ли, братъ, потому-то именно что я былъ такого высокаго мнѣнія о твоихъ дарованіяхъ, мнѣ и было такъ прискорбно видѣть, что ты вступилъ на. путь, который неизбѣжно долженствовалъ удалить тебя отъ насъ. Какъ глубока была моя печаль, объ этомъ ты можешь заключить изъ того, какъ велика была моя радость третьяго дня вечеромъ въ ратушѣ, когда я могъ передъ лицомъ всего городского совѣта обнять въ тебѣ спасителя города. Любезный Артуръ! Постараемся наверстать потерянное! Какъ велико мое довѣріе къ тебѣ, ты можешь судить изъ того, что я къ тебѣ являюсь сегодня, такъ сказать, въ качествѣ просителя. Жена разсказала мнѣ о тайной привязанности, которую моя Камилла возымѣла будто бы къ твоему Вольфгангу, во время ихъ пребыванія въ Рейнфельденѣ; если вѣрить женѣ, то нѣтъ недостатка и во взаимности. Само собою разумѣется, все это было для меня совершенною новостью и я пріѣхалъ къ тебѣ собственно съ цѣлью узнать, не слыхалъ ли ты чего нибудь въ этомъ родѣ отъ Вольфганга или отъ жены? Ты видишь, я довѣряюсь тебѣ вполнѣ; имѣй хе и ты ко мнѣ йодное довѣріе.

— Такъ ты, стало быть, не получалъ отъ дяди письма? спросилъ штадтратъ.

— Отъ дяди? ни полъ слова!

— И ты не знаешь, какой планъ составилъ дядюшка относительно Вольфганга? Вѣдь онъ желаетъ, чтобы Вольфгангъ бросилъ изученіе права и поступилъ въ военную службу.

— Въ первый разъ отъ тебя слышу, отвѣчалъ президентъ, съ мастерски поддѣланнымъ изумленіемъ.

— Въ такомъ случаѣ, позволь же мнѣ прочитать тебѣ письмо, полученное иною отъ дядюшки.

— Сдѣлай одолженіе, мнѣ преинтересно будетъ прослушать его, отвѣчалъ президентъ и выслушалъ съ признаками живѣйшаго любопытства то письмо, которое успѣлъ прочесть при входѣ въ комнату. Штадтратъ опустилъ въ немъ только конецъ, мало лестный для президента. Въ этомъ письмѣ генералъ объявлялъ о своемъ желаніи женить молодыхъ людей.

— Вотъ такъ новость! воскликнулъ президентъ. — Но скажи же мнѣ, любезный братъ, какъ относится ко всему этому твоя жена и твой сынъ? Какъ ты самъ, наконецъ, объ этомъ думаешь?

— Могу стать тебѣ только одно, что Вольфгангъ любитъ Камиллу, онъ самъ сознался намъ въ этомъ. Что касается намѣренія дядюшки опредѣлить его въ военную службу, то она ему не совсѣмъ по душѣ. Ну, да это мало-по-малу уладится, только бы намъ въ главномъ-то съ тобой не расходиться.

— Да мы и такъ, кажется, не расходимся, съ улыбкою замѣтилъ президентъ, протягивая брату руку.

Штадтратъ съ живостью схватилъ протянутую ему руку.

— Неужели это правда? проговорилъ онъ. — Неужели мы, послѣ столькихъ лѣтъ отчужденія, сошлись другъ съ другомъ подъ вечеръ нашихъ дней?

— Ну, до вечера-то еще намъ съ тобой далеко, отвѣчалъ президентъ, улыбаясь. — Я того мнѣнія, что наше съ тобой свѣтило еще не достигло и своего зенита, намъ предстоитъ еще выше подняться, только для этого мы должны идти рука объ руку.

— Не знаю, право, возразилъ штадтратъ; — съ нѣкоторыхъ поръ я чувствую, что силы мои убываютъ. Куда дѣлась ноя прежняя энергія!

— И, полно, перебилъ его президентъ, — ты усталъ отъ чрезмѣрной работы, вотъ и все; если это имѣетъ право чувствовать себя усталымъ, такъ это ты. Но будь увѣренъ, заслуги твои не останутся безъ награды; я вчера еще говорилъ о тебѣ съ оберъ-бургомистромъ, онъ считаетъ твое избраніе въ казначеи дѣломъ рѣшеннымъ. Были и у меня тоже свои заботы; не легко жить нашему брату, въ особенности на нѣкоторой высотѣ чиновной іерархіи. Буденъ надѣяться, что нашимъ дѣтямъ будетъ легче житься на свѣтѣ. Вѣдь не правда ли? я могу сказать дѣти?

— Милый братъ, отвѣчалъ штадтратъ, раскрывая объятія.

— Однако мнѣ пора ѣхать, у меня еще куча дѣлъ; въ добавокъ же сегодня пріемпый день моей жены. Вотъ бы тебѣ пріѣхать! У насъ собирается цѣлое общество, состоящее преимущественно изъ молодыхъ офицеровъ и хорошенькихъ дѣвушекъ… Кстати о хорошенькихъ! Кто была эта дѣвушка въ траурѣ, которая выходила изъ вашего дома въ то самое время, какъ я пришелъ?

— Племянница моей жены, дочь ея брата, умершаго на дняхъ. Жена моя питаетъ странную и не совсѣмъ-то умѣстную привязанность къ своей роднѣ. Какъ разъ передъ твоимъ приходомъ у насъ было съ ней по этому поводу маленькое объясненіе.

— Ха, ха, ха! Могу себѣ вообразить, что, особенно теперь, это тебѣ не очень-то на руку. Ну, да мало-по-малу все это устроится. До свиданія!

XXIV.

Бернгардъ Мюнцеръ часто въ своей жизни испыталъ какое успокоеніе взволнованной душѣ приноситъ работа, поглощающая всѣ мозговыя способности, но никогда не испыталъ онъ этого въ такой степени, какъ въ эти послѣдніе два дня. Снова онъ стоялъ передъ загадкой своей загадочной жизни, передъ сфинксомъ, который улыбался ему вначалѣ такой сладкой улыбкой только для того, чтобы вслѣдъ за тѣмъ снова оскалиться на него отвратительно искаженной рожей. Старая игра воображенія! какъ часто она очаровывала, приводила въ отчаяніе и водила его за носъ!

Мюнцеръ чувствовалъ разладъ въ своемъ сердцѣ, и уничтожить этотъ разладъ не было никакой возможности. Но нѣтъ и тысячу разъ нѣтъ. Враги, подмѣчающіе слабости, не должны гордиться тѣмъ, что они подмѣтили что нибудь, никакая человѣческая рука не должна чувствовать слабаго біенія твоего сердца, ничей взоръ не долженъ прочитать въ твоемъ взорѣ нѣмую жалобу на желанное, но никогда не достигаемое и давно потерянное счастіе!

Ничья рука, неужели даже не рука и той, съ которой ты соединялся на всю жизнь! Ничей взоръ, не взоръ даже и той, которая смотритъ на тебя съ такой безконечной и всѣмъ извѣстной любовью, чей взоръ видитъ каждое облачко на твоемъ челѣ при первомъ его появленіи и сопровождаетъ его тайными слезами — взоръ твоей жены!

Ты надѣешься скрыть, и не будь этой надежды, ты былъ бы еще несчастливѣе. Но кто сказалъ тебѣ, что ты можешь на это надѣяться, что горькая улыбка на устахъ ея не возбуждена ревностію; на устахъ, которыя, можетъ быть, не произносятъ умныхъ рѣчей, но которыя говорятъ всегда правду и которыя не сказали тебѣ никогда ни одного горькаго, оскорбительнаго слова — никогда! но напротивъ того высказали столько вѣрныхъ совѣтовъ, столько искренняго утѣшенія, и изъ которыхъ ты услышалъ и понялъ бы гораздо болѣе, если бы захотѣлъ снять съ нихъ печать. Нѣтъ, Мюнцеръ, тебѣ нечего надѣяться скрыть отъ жены твоей твое огорченное и разбитое сердце.

А тѣмъ не менѣе ты надѣешься. Куда дѣвалась твоя проницательность, Мюнцеръ, гдѣ нѣжное чутье твоего сердца? неужели ты проницателенъ только за другихъ и чувствителенъ только для своихъ ближнихъ?

Прочь, прочь зловѣщее видѣніе! работа святая, всепоглощающая работа, поддержи меня! Ты оградила меня въ моей безотрадной юности, ты не разъ вырывала меня божественными своими руками изъ когтей отчаянія и безумія, ты, богиня въ грубомъ, пыльномъ одѣяніи, со строго сжатыми устами и съ мрачнымъ морщинистымъ челомъ! Ты, которой я посвятилъ себя будучи еще мальчикомъ, помоги мнѣ до конца нести тяжелую ношу жизни!…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Ты ужь опять уходишь изъ дому, Бернгардъ? проговорила Клерхенъ, видя, что Мюнцеръ, проработавшій нѣсколько часовъ сподрядъ за письменнымъ столомъ, бросилъ перо, собралъ бумаги и всталъ. — Вѣдь ты обыкновенно позднѣе уходишь по вторникамъ?

— Мнѣ необходимо идти, разсѣянно отвѣчалъ Мюнцеръ, — теперь у насъ идетъ самая жаркая работа.

— Бѣдный Бернгардъ! Сколько тебѣ хлопотъ? проговорила Клерхенъ, подходя къ мужу.

— А у тебя развѣ нѣтъ своихъ хлопотъ? отвѣчалъ Мюнцеръ, снова начиная рыться въ своихъ бумагахъ. — Однако оставь меня, Клерхенъ; ты знаешь, что я терпѣть не могу, чтобы мнѣ мѣшали, когда я собираюсь изъ дому; этакъ вѣчно что нибудь да забудешь и всегда самое важное.

Клерхенъ отошла въ сторону, дожидаясь, пока Бернгардъ самъ къ ней обратится. Но онъ къ ней не обратился. Прямо отъ письменнаго стола онъ направился къ двери. Въ ту самую минуту, какъ онъ взялся за ручку, Клерхенъ кротко проговорила:

— Ты забылъ одно неважное дѣло, Бернгардъ!

— Какое?

— Проститься со мною.

— Прощай, Клерхенъ!

И Мюнцеръ, улыбаясь, протянулъ руку женѣ. Клерхенъ бросилась въ его объятія и прижалась головою къ его груди; но въ ту же минуту она рванулась отъ него и отвернулась къ окну; между тѣмъ, Мюнцеръ успѣлъ замѣтить, что на глазахъ ея были слезы. Съ минуту онъ простоялъ въ нерѣшимости, какъ бы не зная, идти ли ему или оставаться, потомъ положилъ шляпу и бумаги на стулъ и подошелъ къ женѣ.

— О чемъ плачешь ты, Клерхенъ? спросилъ онъ. Клерхенъ обернулась къ нему, силясь улыбнуться.

— Такъ! и сама не знаю, отвѣчала она.

— Ты несчастна, Клерхенъ?

— Я бываю несчастна, когда ты несчастенъ; а я знаю, что ты несчастенъ.

Лицо Мюнцера омрачилось.

— Старая пѣсня! проговорилъ онъ.

— Старая пѣсня, которой намъ никогда но допѣть до конца.

— Потому что ты все присочиняешь къ ней новыя строфы.

— Ничего я не сочиняю, Бернгардъ! Скажи, развѣ я сочиняю твое горе, твои заботы, твои безсонныя ночи? Вѣдь все это голая дѣйствительность.

— Ты-то во всемъ этомъ чѣмъ же виновата?

— Очень многимъ. Тебѣ не слѣдовало на мнѣ жениться. Тебѣ надо было оставаться свободнымъ, а не связывать себя заботою о женѣ и дѣтяхъ.

Клерхенъ говорила такъ тихо и спокойно. Мюнцеру казалось, что его собственная душа глядитъ на него изъ ясныхъ, спокойныхъ глазъ его жены. У него не достало духу лгать, онъ могъ только отвѣтить:

— И что жъ ты думаешь, мы были бы тогда счастливѣе?

— Не знаю, Бернгардъ, но самъ же ты мнѣ говаривалъ, что между нами не должно быть тайнъ. Было бы лучше, если бы я поняла это ранѣе. То есть, понимать-то я давно понимала, но… ты знаешь, я не всегда умѣю высказать, что у меня лежитъ на душѣ.

— Было бы лучше, проговорилъ Мюнцеръ глухимъ голосомъ; — да, Клерхенъ, но, быть можетъ, не на тебѣ одной лежитъ вина; быть можетъ, и я могъ бы быть откровеннѣе. Ну, да будемъ благоразумнѣе на будущее время; вѣдь намѣренья у насъ обоихъ хорошія, не будемъ же сами себѣ дѣлать еще ненужное горе, объ этомъ сама жизнь достаточно позаботится. Прощай, Клерхенъ, не тужи, наши дѣла еще могутъ поправиться.

Онъ обнялъ жену, поцѣловалъ ее и, не оглядываясь, вышелъ изъ комнаты.

Клерхенъ бросилась на диванъ и, закрывъ лицо руками, дала волю слезамъ. Всякій, кто увидѣлъ бы ее въ эту минуту, не узналъ бы въ ней ровную, спокойную Клерхенъ. Нѣсколько минутъ спустя, (на сдѣлала надъ собою усиліе, движеніемъ, скорѣе гнѣва, чѣмъ печали, отерла слезы и, подперевъ голову рукою, уставила въ землю сумрачный взглядъ.

— Наши дѣла еще могутъ поправиться, повторила она про себя, — какимъ тономъ онъ это сказалъ! Онъ и самъ этому не вѣритъ. Имъ нечего было бы и поправляться, если бы онъ меня любилъ, если хе онъ меня не любитъ, то какъ они могутъ поправиться? А онъ меня не любитъ, не любитъ онъ и дѣтей своихъ. Мы для него не болѣе, какъ бремя, которое онъ несетъ но необходимости, потому что онъ слишкомъ гордъ, что бы сознаться, что женитьба его была ошибкой. Но и я не уступлю ему въ гордости; дѣти на столько хе мои, на сколько и его; мы не будемъ обременять его долѣе. Я возвращу ему свободу; пускай ничто не стѣсняетъ его въ дѣятельности, пускай онъ болѣе не тратитъ на насъ свои силы. Мы уйдемъ отъ него… куда нибудь далеко, чтобы онъ совсѣмъ забылъ про насъ.

И снова при этой мысли слезы быстрѣе полились изъ глазъ Клерхенъ.

— Но можетъ ли онъ насъ забыть? Можетъ ли онъ забыть все, что мы прожили и выстрадали вмѣстѣ? Гдѣ найдетъ онъ другую, которая полюбила бы его такъ же вѣрно, какъ я его любила? Что, если онъ въ горѣ и болѣзни, всѣми покинутый, Снова пожелаетъ, чтобы мы къ нему возвратились? О Боже мой, Боже мой что же мнѣ дѣлать?

И несчастная молодая женщина протянула руки къ безотвѣтной, небу, подобно утопающему, который чувствуетъ, что силы его покидаютъ; еще мгновеніе — и онъ пойдетъ ко дну.

— Маменька, маменька, гдѣ ты, раздались въ эту минуту веселые голоса дѣтей, возвратившихся изъ школы съ порядочнымъ запасомъ аппетита.

Клерхенъ осушила глаза и откликнулась дѣтямъ.

Между тѣмъ Мюнцеръ направлялся тѣсными, извилистыми улицами въ редакціи.

— Видно такъ и быть должно, говорилъ онъ про себя, медленными шагами подвигаясь впередъ, — чтобы сыну человѣческому и е было куда голову преклонить. Но будь спокойна, Клерхенъ, если я но могу тебя любить такъ, какъ бы ты желала и какъ ты заслуживаешь, то это потому, что я люблю другую женщину. Та красавица, которая третьяго дня глядѣла на меня съ такимъ торжествующимъ взглядомъ, какъ будто хотѣла сказать: "сколько ты ни противься, ты все-таки мой, " — слишкомъ поторопилась торжествовать побѣду. Вѣдь все это не болѣе, какъ старая игра воображенія; а я съумѣю разорвать оковы воображенія, какъ порвалъ и другія оковы, которыя человѣкъ самъ на себя наложилъ въ своемъ безуміи.

Въ этихъ безплодныхъ размышленіяхъ, неприносившихъ ему ни отрады, ни свѣта, прошла для него дорога вплоть до дома Петра Шмица. Переступая черезъ порогъ этого дома, онъ вздохнулъ глубоко, точно тяжелое бремя спало у него съ души. Тутъ, по крайней мѣрѣ, его ожидалъ трудъ, суровый, неумолимый трудъ, передъ строгимъ лицомъ котораго бѣжали преслѣдовавшія его Эвмениды.

Въ редакціи онъ засталъ доктора Гольма, который все еще не йогъ успокоиться послѣ потрясающихъ происшествій съ Каіусомъ. Каіусъ, этотъ желѣзный человѣкъ, настоялъ таки на томъ, чтобы его отпустили домой, на что, впрочемъ, тетушка Белла согласилась не ранѣе, какъ получивъ отъ доктора увѣреніе, что исполненіе желанія больного будетъ способствовать его успокоенію. Петра Шмица цѣлое послѣ-обѣда не было дома и докторъ Гольмъ былъ душевно радъ прибытію человѣка, которому онъ могъ высказать все, что накипѣло у него на душѣ. Онъ находился въ самомъ сообщительномъ расположеніи духа, но на бѣду докторъ Мюнцеръ былъ молчаливѣе и сдержаннѣе обыкновеннаго. И Гольмъ, послѣ нѣсколькихъ тщетныхъ попытокъ завести разговоръ, принужденъ былъ замолчать. Но вотъ къ вечеру, когда вся работа была сдѣлана, послѣдній корректурный листъ сданъ въ окошечко типографіи, и Мюнцеръ потянулся за новымъ листомъ бумаги и снова окунулъ перо въ чернильницу, не вытерпѣлъ бѣдный Гольмъ и воскликнулъ:

— Послушайте однако, Мюнцеръ, вѣдь ужь поздно и мнѣ кажется, что вы за глаза довольно поработали за тѣ гроши, которые приходятся на вашу долю.

— Я, любезный Гольмъ, работаю не для денегъ, отвѣчалъ Мюнцеръ.

— Вотъ какъ! Въ такомъ случаѣ для чего же? Ужь не для всего ли человѣчества? — Любезный мой Мюнцеръ! Человѣчество и само о себѣ позаботится и вовсе не нуждается, чтобы мы изъ-за него распинались.

— Я знаю, любезный Гольмъ, что никто менѣе васъ не способенъ на подобный подвигъ самоистязанія.

— О, да, боги Олимпа мнѣ въ томъ свидѣтели, и я горжусь этимъ. Человѣкъ не рожденъ для того, чтобы быть свободнымъ, сказалъ старикъ Гете, и если изрѣченіе это, по крайней мѣрѣ въ томъ смыслѣ, въ какомъ употребилъ его старикъ, безспорно справедливо, то не менѣе справедливо и то, что человѣкъ не рожденъ быть и вьючнымъ животнымъ.

— Однако, любезный Гольмъ, вы начинаете говорить колкости.

— Tertium comparationis или, какъ гласитъ классическая латынь, tertiorum сошрагогши! Самая же суть сравненія состоитъ въ томъ, что вы взваливаете себѣ на плечи такія тяжести, которыя вамъ не подъ силу, хотя никто менѣе меня не позволяетъ себѣ сомнѣваться въ вашей великой силѣ. къ тому же, если вообще жертва собою для идеи имѣетъ какой нибудь смыслъ, то всеже, но моему, она позволительна только тогда, когда человѣкъ, такъ сказать, заплатилъ остальные свои долги.

— У меня никакихъ нѣтъ долговъ, любезный Гольмъ.

— Вотъ въ томъ-то и бѣда, что за вами не водится никакихъ общечеловѣческихъ погрѣшностей, которыя напоминали бы вамъ, что вы ничѣмъ не лучше добрыхъ людей. Я демократъ до мозга костей, а потому ненавижу всякую аристократію, въ томъ числѣ и аристократію добродѣтели. Афиняне, по моему, были совершенно правы, что подвергли черезъ-чуръ уже праведнаго Аристида остракизму. И съ какой это стати вздумалось этому человѣку, что онъ непремѣнно долженъ быть лучше Павла или Петра? Но возвратимся къ вамъ…

— Скоро вы кончите вашу рѣчь? спросилъ Мюнцеръ.

— Это будетъ зависѣть отъ того, скоро ли она произведетъ желанное дѣйствіе. И такъ, чтобы возвратиться къ вамъ, у васъ, какъ вы говорите, нѣтъ долговъ, которые бременятъ не одного честнаго малаго, за то у васъ есть милая жена и славныя дѣтки, а этого счастья не знаетъ иной честнѣйшій малый. Такъ вотъ, ради этой-то жены и этихъ дѣтокъ, вы и обязаны стараться о сохраненіи бодрости душевной и тѣлеснаго здравія, которыхъ, при вашей напряженной работѣ, не на долго станетъ. Слушайте-ка, Мюнцеръ! Шмицы собирались идти гулять, право намъ всѣмъ не мѣшало бы освѣжиться; самъ Шмицъ со вчерашняго дня ходитъ повѣся носъ; тетушка Белла смотритъ точно грозовая туча, и малютка Оттилія, только-что пріѣхавшая изъ страны душистыхъ елей, просто, я думаю, задыхается въ этихъ старинныхъ, мрачныхъ комнатахъ. А потому, Мюнцеръ, живѣе! Ступайте и приведите вашу милую подругу, мать прелестныхъ младенцевъ, и самихъ младенцевъ, коимъ мы должны уподобиться, если желаемъ войти въ царствіе небесное.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Мюнцеръ, — мнѣ нельзя.

— Почему же нельзя, повѣдайте мнѣ правду-истину, продолжалъ скандировать Гольмъ.

— Вы, повидимому, забываете, что я еще долженъ написать шестое и послѣднее посланіе «In praesidentem». Черезъ восемь дней выборы, надо же мнѣ къ этому времени вывести на свѣжую воду этого молодца.

Докторъ Гольмъ ударилъ себя рукою по лбу.

— «In Praesidentem»! Совсѣмъ было забылъ разсказать: вѣдь онъ былъ здѣсь.

— Кто, президентъ?

— Ну да, и непремѣнно желалъ васъ видѣть. Онъ заѣзжалъ къ вамъ на домъ, либо собирался заѣхать, не упомню что-то. Онъ проситъ васъ, если это только возможно, побывать у него сегодня же.

— Что ему такое понадобилось?

— Про то знаютъ боги, я у него не спрашивалъ. Мнѣ помѣшалъ этотъ случай съ Каіусомъ. Полагаю, что какіе нибудь переговоры по поводу выборовъ; быть можетъ, онъ хочетъ предложить намъ компромиссъ. Вы, конечно, и не подумаете идти къ нему?

— А почему бы мнѣ не идти? Онъ мнѣ сдѣлалъ визитъ, простая вѣжливость требуетъ, чтобы я отдалъ ему этотъ визитъ. Впрочемъ, всего вѣроятнѣе, кажется мнѣ, что въ дѣло замѣшана наша газета. Благодаря нашей вялости, эти господа снова оправились на столько, что могутъ подавить насъ силою. Но я скажу ему, что это ни къ чему не поведетъ, что мы уже приняли свои мѣры. Это неправда, но онъ самъ пройдоха, а потому непремѣнно повѣритъ мнѣ. Не избѣгать же мнѣ встрѣчи съ этимъ человѣкомъ въ ту самую минуту, когда я пишу противъ него сатиру, вся ихъ партія сочтетъ это за трусость и будетъ права. Я иду.

Гольмъ покачалъ головою.

— Послушайтесь меня, Мюнцеръ, не ходите, не кидайтесь, очертя голову, въ опасность. У меня есть предчувствіе, что вы будете раскаиваться, что пошли.

— Что за малодушіе, воскликнулъ Мюнцеръ; — всюду, куда взглянешь, грозятъ намъ опасности. Что же изъ этого? Я съ радостью брошусь имъ на встрѣчу; я чувствую потребность въ сильныхъ ощущеніяхъ. Мнѣ такъ вотъ и кажется, что мы ни на шагъ не подвигаемся впередъ, что дѣло наше умерло еще въ мартѣ, и что мы, сами того не подозрѣвая, рядимъ трупъ. Встрѣча съ моимъ противникомъ освѣжитъ меня; я выскажу ему шестое письмо въ лицо, такимъ образомъ я избавлюсь отъ необходимости писать его.

И Мюнцеръ вышелъ изъ комнаты.

— Вѣдь вотъ, поди же ты, разсуждалъ докторъ Гольмъ, съ большею противъ обыкновеннаго осторожностью ступая но скрипящимъ половицамъ галлереи, потому что несчастный случай съ Каіусомъ напомнилъ ему о шаткости и хрупкости естества человѣческаго, — и умный человѣкъ этотъ Мюнцеръ, но во многихъ вещахъ его можно принять за помѣшаннаго.

XXV.

Возвратившись домой, президентъ нашелъ у себя письмо отъ Рейнфельденскаго дядюшки, въ которомъ старикъ коротко и ясно объявлялъ ему свою волю относительно Камиллы и Вольфганга. Съ этимъ письмомъ въ рукахъ президентъ отправился на половину жены и имѣлъ съ ней совѣщаніе, въ которомъ обѣ стороны, не въ примѣръ прочимъ супружескимъ совѣщаніямъ подобнаго рода, были совершенно согласны между собою. Переговоривъ съ женою, президентъ заперся въ кабинетъ съ новымъ своимъ камердинеромъ, Жаномъ и пустился съ нимъ въ длинный, конфиденціальный разговоръ, въ которомъ часто упоминались имена Антоніи фонъ-Гогенштейнъ и доктора Мюнцера. Разговоръ былъ прерванъ появленіемъ слуги, который пришелъ доложить, что докторъ Мюнцеръ дожидается въ пріемной и велѣлъ спросить, можетъ ли его принять господинъ президентъ.

— Подождите минуту, пока я лозвоню, отвѣчалъ президентъ и, по удаленіи слуги, продолжалъ, обращаясь къ Жану: — и такъ, рѣшено: сто талеровъ и, если по истеченіи года я буду вами доволенъ, хорошее мѣсто въ моемъ бюро; въ противномъ же случаѣ, вы знаете, что мнѣ коротко извѣстна вся ваша подноготная и что я умѣю заткнуть ротъ всякому, кто становится мнѣ поперекъ.

— Останетесь мною довольны, господинъ президентъ, отвѣчалъ Жанъ и неслышными шагами шмыгнулъ въ дверь президентской спальни.

Президентъ позвонилъ. Слуга отворилъ дверь и доложилъ:

— Господинъ докторъ Мюнцеръ.

— Какъ это любезно съ вашей стороны, заговорилъ президентъ, протягивая гостю свою бѣлую, узкую руку, которую тотъ однако будто и не замѣтилъ.

— Тутъ нѣтъ никакой любезности, господинъ президентъ, отвѣчалъ Мюнцеръ, ограничиваясь церемоннымъ поклономъ и усаживаясь въ кресло, на которое президентъ указалъ ему привѣтливымъ движеніемъ головы. — Прошу васъ видѣть въ моемъ посѣщеніи не болѣе, какъ простую вѣжливость, несоблюденіе которой могло бы быть перетолковано не совсѣмъ пріятнымъ для меня образомъ.

Дипломатическая сдержанность этого отвѣта не мало изумила президента. Не ожидалъ онъ встрѣтить въ этомъ отпѣтомъ демократѣ, въ этомъ агитаторѣ, въ авторѣ стиховъ, могучій пафосъ которыхъ всегда казался смутнымъ и напыщеннымъ черствому бюрократу, столько дѣлового хладнокровія, столько умѣнья держать себя въ обществѣ.

— Такъ, такъ, отвѣчалъ президентъ, — но вы согласитесь, что непреднамѣренная любезность цѣнится вдвойнѣ?

— Быть можетъ, вы и правы, господинъ президентъ, но извините меня: я думаю, что вы не для того назначили свиданіе редактору Народнаго Вѣстника, чтобы разсуждать съ нимъ о томъ, какъ надо понимать слово: любезность. Не соблаговолите ли вы прямо перейдти къ дѣлу. Я догадываюсь, что рѣчь будетъ о нашей газетѣ, которая, надо сознаться — за послѣднее время не слишкомъ-то приходится по сердцу правительству, котораго вы служите представителемъ, и въ особенности вамъ лично.

— Почему же мнѣ въ особенности, многоуважаемый герръ докторъ? проговорилъ президентъ самымъ сладкимъ голосомъ. — Ужь не потому ли, что Народный Вѣстникъ сдѣлалъ мнѣ честь подвергнуть мои дѣйствія по управленію нѣсколько длинному и, да будетъ мнѣ позволено сказать, слишкомъ тщательному разбору? Но помилуйте! подобнаго рода непріятностямъ подвергается каждый сановникъ, если онъ живетъ въ свободной странѣ.

— Однако, проговорилъ Мюнцеръ съ худо скрытой ироніей, — не слишкомъ-то лестно должно быть для автора статей «In praesidentem» то слабое впечатлѣніе, которое онѣ произвели на президента фонъ-Гогенштейна. Послѣ этого, господинъ президентъ, вамъ, конечно, не такъ будетъ непріятно, какъ я ожидалъ, узнать въ вашемъ покорнѣйшемъ слугѣ пристыженнаго автора этихъ статей.

— Вы не говорите мнѣ ничего новаго, отвѣчалъ президентъ съ привѣтливой улыбкой, — я и безъ того съумѣлъ бы отличить благородную простоту слога доктора Мюнцера отъ чепухи, которую порютъ наши дюжинные журнальные писаки.

— Извините меня, господинъ президентъ, если я снова позволю себѣ обратиться къ вамъ съ покорнѣйшей просьбой скорѣе перейдти отъ введенія къ самому дѣлу, по которому вы желали меня видѣть.

— Но мы и такъ уже коснулись самаго дѣла, мой достойнѣйшій господинъ Мюнцеръ. Именно то обстоятельство, что человѣкъ съ высшими познаніями и умомъ становится на одну доску съ наемными писаками, и сожалѣніе, вызванное этимъ обстоятельствомъ, какъ во мнѣ, такъ и въ особахъ города, выше насъ съ вами поставленныхъ, и было причиною, заставившею меня желать свиданія съ вами еще задолго до того времени, когда вы приняли на себя редакцію Народнаго Вѣстника.

Мюнцеръ нетерпѣливо повернулся на своемъ стулѣ.

— Мнѣ весьма прискорбно сознаться, что все это ни мало не уясняетъ для меня самую суть дѣла, проговорилъ онъ рѣзкимъ голосомъ.

— Надѣюсь, что мы мало-по-малу дойдемъ до обоюднаго пониманія, отвѣчалъ президентъ все тѣмъ же тихимъ, вкрадчивымъ голосомъ. — Вѣдь было бы почти чудо, если бы мы сразу поняли другъ друга. Въ томъ-то и несчастье нашего времени, что всюду господствуетъ вавилонское смѣшеніе языковъ и что никто не понимаетъ языка своего сосѣда; — а между тѣмъ, какъ посмотришь, въ концѣ концовъ всѣ, хотя и различными путями, добиваются одного и того же.

— Не думаете ли вы, что корень различія лежитъ нѣсколько глубже? сказалъ Мюнцеръ, котораго этотъ разговоръ начиналъ интересовать безъ его вѣдома. — Ужь не есть ли различіе нарѣчія не болѣе какъ естественное послѣдствіе различія понятій?

Президентъ пожалъ плечами.

— Не знаю, отвѣчалъ онъ, — но часто во время этой ожесточенной полемики, которая въ настоящую минуту ведется и въ печати, и въ народныхъ собраніяхъ, и въ различныхъ Ферейнахъ, мнѣ приходило на память слово, сказанное однажды старикомъ Гете, не помню о какомъ философѣ, тяжелый языкъ котораго сильно затруднялъ для поэта пониманіе его идей: — «Нужно сначала освоиться съ его языкомъ, сказалъ старикъ; какъ скоро вы узнали, что лошадь у него называется не лошадью, а cavallo, и Богъ не Богомъ а Dio, то чтеніе его становится легко.» — Мнѣ кажется, что и у насъ повторяется та же исторія. Вы желаете благосостоянія нашего непосредственнаго отечества, вы желаете единой, свободной и могучей Германіи, и я желаю, какъ того, такъ и другого. Но мы желаете всего этого сегодня же, тогда какъ я придерживаюсь убѣжденія, что, несясь такимъ образомъ, сломя голову, мы ничего не достигнемъ; а потому и желалъ бы, чтобы наши общественные дѣятели рѣшались на третій и на четвертый шагъ не ранѣе, какъ подвергнувъ зрѣлому обсужденію первый и второй.

На губахъ Мюнцера дрожала насмѣшливая улыбка.

— Старая пѣсня, господинъ президентъ. Еще двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ было сказано, что безумно новое вино вливать въ старые мѣхи; а объ этомъ еще мечтаютъ лучшіе люди вашей партіи, тѣ, которые, какъ вы говорите, чистосердечно желаютъ и благосостоянія своего непосредственнаго отечества и единой, свободной и сильной Германіи. Но мы твердо рѣшились не поддаваться обману льстивыхъ словъ и звучныхъ фразъ; мы хотимъ взять свою долю наслѣдства, которой насъ такъ долго лишали. Позвольте, господинъ президентъ, дайте мнѣ договорить; ко всему, что я уже сказалъ, мнѣ остается еще прибавить нѣсколько словъ, лично до васъ касающихся. Я писалъ противъ васъ не изъ чувства личной непріязни къ вамъ, не потому, чтобы я сомнѣвался въ вашихъ способностяхъ и познаніяхъ, но просто потому, что я на васъ хотѣлъ показать, что въ наши дни но бываетъ болѣе чудесъ, что ни одно благое начинаніе не можетъ спориться подъ руками тѣхъ, которые не отреклись отъ преданій стараго времени.

Въ пылу увлеченія, Мюнцеръ всталъ и началъ, по своему обыкновенію, ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Расхаживая такимъ образомъ, онъ приблизился къ двери кабинета, выходившей въ гостиную. Съ нѣкоторыхъ поръ уже изъ гостиной доносился тотъ особенный шумъ, состоящій изъ гула голосовъ и изъ звона чайныхъ чашекъ, которымъ даетъ о себѣ знать многочисленное общество; но въ эту минуту Мюнцеру явственно послышался знакомый голосъ, отъ котораго вся кровь хлынула у него къ сердцу. Должно полагать, что и президентъ разслышалъ тотъ же голосъ; на его тонкихъ губахъ мелькнула насмѣшливая улыбка, которую скрылъ благосклонный полусвѣтъ, царствовавшій въ комнатѣ.

— Однако, я попрошу васъ, достойнѣйшій герръ Мюнцеръ, снова присѣсть на минутку, заговорилъ президентъ, — хотя бы для того только, чтобы вы могли спокойно выслушать вашего противника. Во-первыхъ, я долженъ поблагодарить васъ за благородную откровенность, съ которой вы высказались объ отношеніяхъ вашихъ ко мнѣ. Хотя мнѣ никогда и въ голову не приходило заподозрѣвать чистоту побужденій, руководившихъ вашими нападками на меня, тѣмъ не менѣе, мнѣ пріятно было слышать новое увѣреніе въ этомъ изъ вашихъ устъ. Затѣмъ позвольте мнѣ сдѣлать нѣсколько замѣчаній по поводу вашихъ послѣднихъ словъ. Вы не вѣрите въ искренность добрыхъ намѣреній правительства и его органовъ. Я не стану пока доказывать вамъ, что подобнаго рода недовѣріе лишено основанія; допустимъ, что все обстоитъ именно такъ, какъ вы говорили; позвольте же теперь спросить у васъ по совѣсти: можете ли вы попортившійся механизмъ государственной машины замѣнить новымъ, лучшимъ? Можете ли вы на мѣсто упраздненныхъ чиновниковъ, изъ рядовъ вашей партіи выставить новыхъ? Нѣтъ, не можете; и будь я не президентъ фонъ-Гогенштейнъ, а одинъ изъ вашихъ друзей и единомышленниковъ, вы откровенно бы сознались мнѣ въ этомъ. Что же изъ этого слѣдуетъ? Что вы должны довольствоваться старыми орудіями, такъ какъ у васъ нѣтъ подъ рукою новыхъ, которыми бы вы могли ихъ замѣнить; что за неимѣніемъ чистой воды, вы должны покориться необходимости полоскать государственное бѣлье въ грязной. Но кто же мѣшаетъ вамъ, и къ этому-то я велъ всю рѣчь, кто мѣшаетъ вамъ постепенно примѣшивать къ старой водѣ свѣжую? Кто мѣшаетъ вамъ, говоря безъ метафоръ, самимъ принять участіе въ управленіи и употребить существующія орудія и учрежденія къ достиженію вашихъ цѣлей? Или вы думаете, мы воспротивились бы принятію васъ въ ряды наши? Могу васъ увѣрить, что нѣтъ; правительство и само сознаетъ свои недостатки и ничего такъ не желаетъ, какъ обновить себя притокомъ свѣжихъ силъ. Вѣрьте мнѣ, мы умѣемъ отличать пустыхъ крикуновъ вашей партіи отъ людей дѣйствительно дѣльныхъ, людей, которые одни и имѣютъ самостоятельное значеніе среди этого сонма ничтожностей. У меня, герръ докторъ, и въ мысляхъ нѣтъ стараться пошатнуть васъ въ вашихъ убѣжденіяхъ посредствомъ грубой лести или какихъ бы то ни было обѣщаній; я счелъ бы недостойнымъ себя сдѣлать вамъ предложеніе, которое вы бы съ негодованіемъ отвергли; но, при всемъ томъ, я долженъ сказать вамъ, что стоитъ вамъ захотѣть послужить правительству великими дарованіями и обширными свѣденіями и передъ вами откроется любой кругъ дѣятельности, какой вы только пожелаете себѣ избрать.

Мюнцеръ разслышалъ очень немногое изъ послѣдней рѣчи президента, потому что въ эту самую минуту чья-то рука наигрывала на роялѣ въ гостиной отрывочные такты мелодіи, слышанной имъ всего разъ и навѣки врѣзавшейся у него въ памяти.

— Покорно благодарю васъ, господинъ президентъ, за лестное обо мнѣ мнѣніе, проговорилъ онъ разсѣянно; — но все же мнѣ сдается, что въ дѣлѣ взаимнаго пониманія мы ни на волосъ не подвинулись впередъ. А между тѣмъ у васъ, какъ я слышу, собрались гости; я не желалъ бы быть вамъ помѣхою въ болѣе пріятномъ препровожденіи времени, а потому и попрошу у васъ позволенія удалиться.

— Зачѣмъ, куда вамъ спѣшить! уговаривалъ его президентъ. — Правда, эта болтовня въ сосѣдней комнатѣ не совсѣмъ-то пріятна, но вы на нее не обращайте вниманія. Право, такъ рѣдко удается перекинуться путнымъ словомъ съ путнымъ человѣкомъ.

Прежде, чѣмъ Мюнцеръ успѣлъ отвѣтить, распахнулись двери гостиной, изъ которой въ кабинетъ хлынулъ говоръ собравшагося такъ многочисленнаго общества и свѣтъ зажженныхъ канделябровъ. На порогѣ показались двѣ дамы, изъ которыхъ одна, кажется, очень важная и полная, вовсе не была знакома Мюнцеру; другая же… О, слишкомъ хорошо былъ ему знакомъ этотъ прелестный образъ.

Первая дама поспѣшно подошла къ Мюнцеру. — Извините, любезный герръ докторъ, заговорила она, — навязчивое любопытство одной изъ самыхъ пламенныхъ вашихъ поклонницъ. Зная, что авторъ Розамунды сидитъ у мужа, я не утерпѣла и пришла лично съ нимъ познакомиться.

Мюнцеръ молча поклонился и взглядъ его невольно устремился на Антонію, темные глаза которой глядѣли на него съ какимъ-то загадочнымъ выраженіемъ.

— Какъ давно дожидались мы съ дочерьми этого случая? продолжала президентша. — Какъ вы хотите, герръ Мюнцеръ, а вы должны мнѣ позволить представить вамъ моихъ дочерей.

— Извините меня, сударыня, отвѣчалъ Мюнцеръ, — какъ вы сами видите, я не такъ одѣтъ, чтобы явиться въ вашей гостиной.

— И, полноте, что за церемоніи! Мы всѣ здѣсь собрались запросто, en famille; не такъ ли, милая Антонія?

Антонія подошла въ Мюнцеру и торопливо шепнула ему:

— Останьтесь, мнѣ нужно съ вами поговорить. — И затѣмъ вслухъ: — Не отказывайте намъ въ нашей просьбѣ, герръ докторъ. Сами вы знаете: Noblesse oblige! Кто васъ просилъ сочинять такую вещь, какъ Розамунда? Вотъ теперь вы должны покориться маленькой непріятности.

— Дайте мнѣ вашу руку, герръ докторъ, и позвольте мнѣ познакомить васъ съ моими дочерьми, проговорила президентша, увлекая Мюнцеравъ гостиную. — Между тѣмъ президентъ задержалъ Антонію въ кабинетѣ шепнувъ ей: прошу васъ, невѣстушка, останьтесь, мнѣ нужно сказать вамъ слова два.

Очутившись, быть можетъ, въ первый разъ въ жизни въ такой роскошной гостиной средоточіемъ всѣхъ взглядовъ, Мюнцеръ не испытывалъ ни уничиженія, ни неловкости. Гордость и досада наполняли его сердце, между тѣмъ какъ президентша, не выпуская его руки, знакомила его съ своимъ обществомъ.

— Однако, куда же дѣвались всѣ наши дѣвицы, проговорила президентша, назвавъ съ полдюжины именъ. — Вѣрно опять сбѣжались послушать уморительныхъ разсказовъ Кеттенберга. Этотъ Кеттенбергъ, докторъ (живописецъ Кеттенбергъ, вы видали, конечно, на послѣдней выставкѣ его прекрасныя картины?), нашъ общій баловень, нашъ enfant terrible, какъ его прозвала моя Аврелія. Повѣса ужаснѣйшій, но премилый малый. Молодежь такъ къ нему и льнетъ. Такъ и есть, вонъ онѣ куда забились. Вотъ моя Камилла, герръ докторъ. Аврелія, что это, какъ ты раскраснѣлась? А! вотъ и онъ, нашъ Папагено. Слушайте, Кеттенбергъ, если вы въ конецъ перевернете вверхъ дномъ понятія нашихъ молодыхъ дѣвушекъ, вамъ такъ дешево отъ меня не отдѣлаться!

— Помилуйте, сударыня, отвѣчалъ Кеттенбергъ, — а я такъ напротивъ, разсчитываю на вашу благодарность. Быть можетъ, мнѣ этимъ способомъ и удастся привести содержимое этихъ прелестныхъ головокъ въ надлежащее положеніе.

— Ахъ вы, злоязычникъ! И вы все это позволяете ему, mesdames? Однако, герръ докторъ, вы меня извините, я должна васъ на минуту оставить; кто-то еще пріѣхалъ.

И президентша бросилась на встрѣчу своему "милому, безцѣнному деверю, " штадтрату фонъ-Гогенштейну.

Обществу, собравшемуся въ этотъ вечеръ у президентши, какъ видно, на роду было написано изумляться и изумляться безъ конца. Не успѣли они надивиться появленію Мюнцера, какъ новымъ поводомъ въ удивленію послужилъ пріѣздъ штадтрата. Какъ видно, примиреніе раскаявшагося грѣшника съ своими не оставляло ничего желать. Всѣ присутствующіе обступили его съ изъявленіями самой задушевной пріязни, и долго бы пришлось лакею съ подносомъ лавировать около этой кучки, прежде чѣмъ штадтратъ могъ бы протянуть въ подносу руку, если бы изъ другой комнаты не подоспѣла на выручку прелестная Камилла и не подала дядѣ чашку съ такою милою, застѣнчивою улыбкою и такимъ взглядомъ, за который бы дорого далъ тутъ же находившійся Вилламовскій.

Едва поуспокоилось волненіе въ обществѣ, причиненное пріѣздомъ штадтрата, какъ въ залу вошли полковникъ и полковница фонъ-Гогенштейнъ, въ сопровожденіи своихъ сыновей. Что касалось молодыхъ людей, то они были неизмѣнными посѣтителями еженедѣльныхъ вечеровъ президентши; за то родители являлись не иначе, какъ по особенному приглашенію, и всѣмъ было извѣстно, что обѣ невѣстки терпѣть не могутъ другъ друга. Но вотъ изъ устъ въ уста началъ передаваться слухъ о предстоявшей помолвкѣ Камиллы съ Вольфгангомъ, сыномъ штадтрата. Теперь объяснялся, какъ нельзя лучше, съѣздъ всѣхъ родныхъ и продолжительный разговоръ Антоніи съ президентомъ въ его кабинетѣ: безъ сомнѣнія, гордая и своенравная Антонія была противъ этого брака и разсматривала его, какъ полу-mлsaillanec. Понятно также становилось теперь присутствіе доктора Мюнцера: онъ находился въ дружескихъ сношеніяхъ съ семействомъ Шмицъ и былъ, къ тому же, наставникомъ Вольфганга. Приглашая его, хотѣли оказать вниманіе Вольфгангу.

Между тѣмъ, какъ почтенное собраніе судило и рядило обо всемъ этомъ, Мюнцеръ имѣлъ время обдумать свое болѣе нежели неловкое положеніе. Онъ понималъ, что дальнѣйшее его присутствіе въ этомъ домѣ будетъ поруганіемъ всѣхъ его убѣжденій, измѣною всему его прошлому, онъ далъ себѣ слово бѣжать отсюда, какъ только улучитъ удобную минуту переговорить съ Антошей и сказать ей, чтобъ она не трудилась съ-изнова начинать съ нимъ игру. Но до тѣхъ поръ онъ не могъ уйдти; онъ не хотѣлъ, чтобы эта гордая женщина могла подумать, что онъ бѣжалъ отъ нея. Изъ освѣщенныхъ покоевъ онъ пробрался въ небольшую, уютную комнату, мягко устланную коврами, и опустился на бархатный диванъ, огибавшій колонну, на верху которой въ мраморномъ бассейнѣ билъ небольшой фонтанъ.

— Позвольте узнать, герръ докторъ, проговорилъ живописецъ Кеттенбергъ, съ которымъ онъ успѣлъ обмѣняться нѣсколькими словами, подсаживаясь къ нему на диванъ, — какими поэтическими мыслями занялись вы въ настоящую минуту? Если у васъ не достаетъ матеріалу, то я могу помочь вамъ, указавъ нѣсколько богатыхъ сюжетовъ. Вотъ, хоть бы маленькая Камилла, совѣтую вамъ изобразить ее сиреной. Сначала и я, какъ и всякій смертный, узрѣвшій ее въ первый разъ, вздумалъ было о ней вздыхать; но въ концѣ концовъ я предпочитаю сестру ея Аврелію; эта, я вамъ скажу, настоящій лѣтній день; ну, конечно, дѣло не обходится и безъ ливней, но для разнообразія и они имѣютъ свою прелесть. Она не такъ красива, какъ сестра, за то, мнѣ кажется, она не задумалась бы и минуту уйдти за любимымъ человѣкомъ хоть на край свѣта; а я люблю такіе темпераменты. Или, какъ вамъ нравится фрейленъ Жоржина фонъ-Гянкель, вонъ та, съ роскошною рыжею косою и классически обнаженными плечами. Ну, эта скорѣе смахиваетъ на Фрину. Она предлагала мнѣ недавно изобразить ее купающейся Діаной, и, какъ бы вы думали, для кого предназначается этотъ портретъ? Для ея жениха. Жаль только, что она не дала мнѣ никакихъ инструкцій о томъ, долженъ ли я представить этого.балбеса Актеономъ и украсить его рогами, которыми она не преминетъ наградить его безмозглый лобъ. Вы мнѣ не вѣрите? Даю вамъ слово, что ничего не прибавляю. О, да такія ли еще вещи я могъ бы поразсказать вамъ про всю эту честную компанію!

— Зачѣмъ же-вы вращаетесь въ этомъ обществѣ, которое вы такъ глубоко презираете? спросилъ Мюнцеръ.

— Гм! презирать-то ихъ я, собственно, не презираю, отвѣчалъ Кеттенбергъ; — я держусь того мнѣнія, что если бы на ихъ мѣстѣ очутились другіе, болѣе добродѣтельные люди и получили возможность вести такую же жизнь, то и изъ нихъ ничего бы иного не вышло. Тамъ, гдѣ растенію дана слишкомъ изобильная пища, оно непремѣнно разростется въ слишкомъ тучные побѣги; тамъ же, гдѣ ему нѣтъ достаточнаго питанія, оно чахнетъ. Что до меня касается, я люблю югъ, и свѣтъ, и роскошь тропической природы, что же мнѣ дѣлать съ этимъ? къ тому же я живописецъ, и не дурной живописецъ, судя по вашимъ же отзывамъ о послѣдней выставкѣ. Eli bien! матеріальное положеніе мое но такое, чтобы я могъ работать только для безсмертія, а воли такъ, то для кого же мнѣ и работать, какъ не для земныхъ боговъ? Отъ кого, кромѣ ихъ, дождусь я заказовъ и платы? Я люблю и свободу, хотя вы, конечно, этому и не повѣрите. Но искуство было мнѣ всю жизнь вѣрною женою и я не промѣняю его на любовницу, какъ бы та хороша ни была. А чтобъ искуство могло ужиться съ свободой, съ вашей свободой, этого я, клянусь вамъ, никакъ не могу взять въ толкъ. Вы стремитесь изгнать роскошь, а искуство — роскошь. Простой народъ не любитъ искуства, не умѣетъ цѣнить его. Однако я такъ заболтался, что и забылъ исполнить данное мнѣ къ вамъ порученіе.

— Порученіе? Ко мнѣ? Отъ кого бы это могло быть?

— Да, да, къ вамъ. Отъ кого, это трудно сказать; собственно говоря отъ всего общества. Меня просили разузнать, правда-ли, что нашъ общій другъ, Вольфгангъ (вѣдь я недавно познакомился съ нимъ въ университетскомъ городѣ, отличнѣйшій онъ малый, надо ему отдать справедливость), правда-ли, что онъ женится на маленькой сиренѣ, Камиллѣ?

— Въ первый разъ слышу отъ васъ?

— Кромѣ шутокъ?

— Неужели это правда?

— А вы не вѣрите этому?

— Мнѣ было бы слишкомъ прискорбно этому повѣрить. Но подобный бракъ кажется мнѣ дѣломъ просто немыслимымъ. Вольфгангъ — человѣкъ съ серьезнымъ, благороднымъ направленіемъ. Быть не можетъ, чтобы онъ далъ себѣ отвести глаза хорошенькой рожицей.

— Вы думаете, докторъ? А мнѣ такъ кажется, что подобнаго рода промахи не разъ уже случались съ самыми серьезными, благородными людьми; если не обманываетъ меня моя опытность, съ ними-то они всего чаще и случаются. Что слухъ этотъ не вовсе лишенъ всякаго основанія, — это вѣрно. Надо вамъ сказать, что мы съ маленькой Авреліей большіе пріятели, она повѣряетъ мнѣ свои сокровеннѣйшія тайны. Она-то и увѣрила меня сегодня самымъ положительнымъ образомъ, что объ этомъ дѣлѣ не шутя хлопочутъ. Не даромъ моему пріятелю Вилламовскому, который совсѣмъ уже было надѣялся промотать въ конецъ свое состояніе рука объ руку съ Камиллой, натянули носъ, и онъ, бѣдняжка, съ той поры старается потопить свое горе въ пуншевой чашѣ, вслѣдствіе чего его глупые, стеклянные глаза еще глупѣе обыкновеннаго смотрятъ на свѣтъ божій. Да и кузенъ Куно, тоже отверженный вздыхатель прекрасной Елены, въ послѣднее время что-то ужь очень сталъ ратовать я противъ проклятыхъ выскочекъ, которымъ, будто бы, везетъ шальное счастье и помогаетъ имъ отбивать у порядочныхъ людей самые лакомые кусочки. Наконецъ, что нибудь да значитъ этотъ общій съѣздъ всѣхъ Гогенштейновъ, которые лѣтъ двадцать не сходились между собою. А Камилла-то, Камилла-то! такъ и увивается вокругъ штадтрата!

— Перестаньте, довольно! воскликнулъ Мюнцеръ. — У меня и такъ щемитъ сердце отъ всей этой разряженной нищеты. Скажитека мнѣ лучше, нельзя-ли какъ нибудь этою дверью пробраться въ сѣни?

— Ахъ вы, горячая голова! проговорилъ Кеттенбергъ; — ну, да это вамъ къ лицу. Вы спрашиваете, можно ли пробраться этою дверью въ сѣни? Конечно можно. Изъ нея вы выйдете въ длинный корридоръ, а изъ корридора на лѣстницу. Меня и самого разбираетъ охота улетучиться вмѣстѣ съ вами, да маленькую Аврелію не хочется огорчить. Прощайте. Излейте ваше негодованіе въ нѣсколькихъ прекрасныхъ стихахъ, на душѣ у васъ сдѣлается легче. Addio.

Мюнцеръ пожалъ живописцу руку и направился указанною ему дорогою. Въ передней, которой ему надо было пройдти, чтобы выбраться на лѣстницу, ему повстрѣчался лакей съ подносомъ въ рукахъ. Мюнцеру показалось, что онъ гдѣ-то видалъ это желтое, улыбающееся лицо; желтолицый поглядѣлъ ему вслѣдъ и проворчалъ:

— Ишь какъ бѣжитъ пріятель-то! Полоумный, право полоумный. Не глядитъ ни на право, ни на лѣво. Вотъ такихъ-то подавай нашей барынѣ побольше; ну, да ужь постойте, я же вамъ удружу, голубчики!

Спускаясь по лѣстницѣ, Мюнцеръ слышалъ за собою шорохъ женскаго платья; онъ не обращалъ вниманія, но въ ту самую минуту, какъ ливрейный швейцаръ распахнулъ передъ нимъ парадную дверь, онъ принужденъ былъ посторониться, чтобы уступить дорогу дамѣ, лицо которой было покрыто густой вуалью; дама прошла мимо него, кивнувъ ему головою.

У подъѣзда стояла щегольская карета, а кучеръ съ трудомъ сдерживалъ молодыхъ, горячихъ лошадей. Въ эту самую минуту, какъ незнакомка ступила на откинутую лакеемъ подножку, одна изъ лошадей стала на дыбы. Дамѣ видимо грозила опасность свалиться съ подножки и попасть подъ колесо; Мюнцеръ подскочилъ къ ней и поймалъ ее въ свои объятія. Она скользнула на землю и торопливо проговорила, хватая его за руку:

— Это я, Антонія. Вы хотѣли уйдти отъ меня, но вѣдь я же вамъ сказала, что мнѣ нужно переговорить съ вами. Проводите меня; я должна сообщить вамъ объ одномъ важномъ дѣлѣ; оно касается не васъ однихъ. Что-жъ? согласны вы?

При первыхъ звукахъ ея голоса нервный трепетъ пробѣжалъ по жидамъ Мюнцера; вслѣдъ за тѣмъ кровь прихлынула къ головѣ и къ сердцу этого гордаго человѣка и онъ угрюмо отвѣчалъ сквозь зубы:

— Хорошо, я поѣду съ вами, это будетъ лучше и для васъ, и для меня лучше.

Онъ подсадилъ Антонію въ карету, самъ послѣдовалъ за нею и захлопнулъ дверцу.

XXVI.

Докторъ Гольмъ засталъ все семейство Шмицъ въ сборѣ. Петръ, заложивъ руки за спину, большими шагами расхаживалъ по комнатѣ; тетушка Белла, по обыкновенію, вышивала; что же касается Оттиліи, то она праздно сидѣла, откинувшись на своемъ стулѣ, и, казалось, погрузилась въ какую-то думу. Немного нужно было проницательности, чтобы сразу замѣтить, что какая-то черная туча нависла надъ этимъ семействомъ.

— Привѣтъ вамъ, друзья, и да пребываетъ веселіе въ сердцахъ вашихъ, воскликнулъ докторъ Гольмъ, пожимая руки Петру и тетушкѣ Беллѣ и раскланиваясь передъ Оттиліей со свойственной ему добродушной вѣжливостью.

— Какже, сердито проговорила тетушка Белла, — много у насъ причинъ веселиться!

— Сомнѣваюсь я что-то въ этомъ, отвѣчалъ Гольмъ, садясь.

— А каковъ Каіусъ? обратился къ нему Петръ, не переставая сновать взадъ и впередъ по комнатѣ,

— Герой, что и говорить.

— Дуракъ онъ и больше ничего! вмѣшалась тетушка Белла.

— Дуракъ? съ изумленіемъ повторилъ докторъ Гольмъ.

— Ну да! какъ же вы прикажете назвать человѣка, который сидитъ со сломанною рукой надъ вашею ученою чепухою, такъ что докторъ Брандтъ принужденъ былъ потомъ разрѣзать ему рукавъ? человѣка, который ни за что не хотѣлъ остаться у насъ, не хотѣлъ даже взять денегъ у Петра, гордо объявивъ, что у него всегда бываетъ припасено нѣсколько талеровъ на черный день?

— Были вы у Каіуса, Шмицорумъ? проговорилъ Гольмъ, избѣгавшій обыкновенно противорѣчить тетушкѣ Беллѣ, когда она находилась въ боевомъ расположеніи духа.

— Да, отвѣчалъ Петръ. — Белла говоритъ сущую правду; онъ никого къ себѣ не хочетъ допускать, кромѣ Мюнцера. Дуритъ онъ, этотъ Каіусъ.

— Эхъ, господа! Надо брать людей такъ, какъ они есть; оставьте каждому его странности; пускай каждый самъ себя тѣшитъ, лишь бы онъ не вредилъ этимъ другимъ. Я самъ не слишкомъ долюбливаю такихъ фанатиковъ, какъ этотъ Каіусъ. Когда онъ третьяго дня поступалъ къ намъ корректоромъ, я сказалъ Мюнцеру, что не нравится мнѣ этотъ человѣкъ. — Да мнѣ-то онъ нравится, отвѣчалъ Мюнцеръ; онъ бѣденъ и несчастенъ. — Славный то былъ отвѣтъ и съ той поры я ничего болѣе знать не хотѣлъ, какъ только то, что Каіусъ бѣденъ и несчастенъ.

— Не о томъ рѣчь, Гольмъ, голубчикъ, нравится онъ намъ или нѣтъ, перебила его тетушка Белла, — а о томъ, умно-ли отвергать помощь, которую отъ души предлагаютъ? Вотъ вы всѣ толкуете о братствѣ, да о демократическихъ принципахъ, а чуть дѣло коснется до васъ, вы и замыкаетесь сами въ себя; выходитъ, что старая-то гордость и самолюбіе даютъ себя знать. Однако, Оттилія, пойдемъ одѣваться, пора! Вѣдь вы съ нами идете, Гольмъ?

— Всюду, куда прикажете, прелестныя женщины.

— Рупертусы звали насъ и Мюнцеровъ сегодня къ себѣ и взяли съ насъ слово привести и васъ съ собою, вмѣшался Петръ Шмицъ.

— Къ Рупертусамъ, такъ Рупертусамъ, проговорилъ докторъ Гольмъ. — У нихъ мы найдемъ привольный садъ и вино искрометное.

— Скажите, пожалуйста, Шмицъ, что тутъ у васъ такое творится? спросилъ Гольмъ, оставшись съ Петромъ съ глазу на глазъ. У малютки глаза заплаканы, тетушка Белла обрѣтается въ боевомъ расположеніи духа; сами вы смотрите сентябремъ. Что случилось?

— Такъ, пустяки, отвѣчалъ Шмицъ, проводя рукою по глазамъ.

— Ну, какъ хотите, проворчалъ Гольмъ. — Слышали вы, что здѣсь былъ президентъ и желалъ переговорить съ Мюнцеромъ?

— Ахъ да, мнѣ Белла говорила, разсѣянно отвѣчалъ Петръ, — только я совсѣмъ было забылъ про это.

Гольмъ покачалъ головою; видно крѣпко былъ озабоченъ Петръ, что такъ равнодушно относился къ факту, который во всякое другое время за-живое бы его затронулъ.

— Ну, а что вы скажете на то, что Мюнцеръ принялъ приглашеніе президента побывать у него на дому и въ настоящую минуту вѣроятно уже тамъ?

— Быть не можетъ! воскликнулъ Петръ.

— Я говорю вамъ сущую правду.

— Вы говорите, что Мюнцеръ начинаетъ якшаться съ нашими злѣйшими врагами, заговорилъ Петръ, наступая на Гольма, — съ этимъ президентомъ, льстивымъ и двоедушнымъ, какъ все отродье этихъ Гогенштейновъ, чтобъ имъ…

Онъ ударилъ себя рукою по лбу.

— Не дури, Петръ, успокойся, проговорилъ онъ и, подойдя къ окну, принялся барабанить по стеклу пальцами.

— Послушайте, Шмицорумъ, заговорилъ Гольмъ, — сколько вы тамъ ни отнѣкивайтесь, я вижу, что не совсѣмъ-то пустячная непріятность приключилась съ вами; но, какъ бы то ни было, помните, что "погибъ и Патроклъ, " а онъ былъ не тебѣ чета; это не первое и не послѣднее горе въ вашей жизни; вы знаете сами, что и меня также судьба не баловала; но я скажу вмѣстѣ съ мудрецомъ: «все суета суетъ и всяческая суета». Вся суть только въ томъ, чтобы быть и остаться веселымъ и милымъ, на зло всѣмъ плутамъ и мошенникамъ. При этомъ — все остальное пустяки. Однако пойдемте, я уже слышу, какъ тетушка Белла гремитъ своими ключами.

Когда наше маленькое общество вошло къ Клерхенъ Мюнцеръ, чтобы захватить ее съ собою, молодая женщина была уже совсѣмъ на готовѣ. Гольмъ объявилъ ей, что мужъ ея и на этотъ разъ не можетъ сопутствовать имъ, что онъ въ хлопотахъ по случаю выборовъ; извѣстіе это, повидимому, подѣйствовало на нее самымъ тягостнымъ образомъ. — Въ такомъ случаѣ и намъ нечего идти, Карлуша, проговорила она, снимая шляпу. Маленькій Карлъ принялся плакать и требовать, чтобы ему объяснили, за что же онъ цѣлое послѣ-обѣда просидѣлъ дома, читая уроки, если его не пустятъ къ Вильгельму Рупертусу? Не малыхъ трудовъ стоило доктору Гольму уговорить Клерхенъ снова надѣть шляпу и взять въ гости маленькаго Карла.

Когда все общество тронулось въ путь, Гольмъ повелъ подъ руку тетушку Беллу, между тѣмъ какъ Петръ Шмицъ занялся двумя другими дамами. На дворѣ уже сильно стемнѣло, но все еще было душно, какъ днемъ. Гольмъ шелъ съ непокрытой головою, и то и дѣло, вопрошалъ: скоро-ли повѣетъ на нихъ рѣка своею живительною прохладою?

— Да будетъ вамъ твердить одно и тоже, Гольмъ, перебила его тетушка Белла, — вѣдь вы этимъ нисколько не сократите путь

— Точно также, какъ вы вашими печальными глазами не устраните причину вашей печали, возразилъ Гольмъ, переходя въ серьезный тонъ.

Тонъ этотъ былъ коротко знакомъ тетушкѣ Беллѣ, она поняла, что неизмѣнный ея другъ хочетъ доставить ей случай высказать все, что у нея накипѣло на душѣ. Ей и самой давно этого хотѣлось; она тотчасъ же залилась слезами и проговорила: — ахъ, Гольмъ, голубчикъ, если бы вы знали, какая бѣда стряслась надъ нами.

— Да, видно, не малая бѣда, коли вы считаете нужнымъ дѣлать изъ нея тайну, даже въ отношеніи меня.

— Чтобъ я стала отъ васъ таиться! воскликнула тетушка Белла, — нѣтъ, я только выжидала удобной минуты, чтобъ вамъ все разсказать.

— Такъ говорите же скорѣе, нетерпѣливо промолвилъ Гольмъ. — Карлорумъ, ступай-ка немножко впередъ, а то ты мнѣ все подъ; ноги подвертываешься.

— Дѣло въ томъ, начала тетушка Белла, осушая свои слезы, — что бѣдный Евгеній оставилъ свои дѣла въ страшномъ разстройствѣ. Счетныя книги его были въ такомъ безпорядкѣ, что Петръ немногое могъ изъ нихъ понять; но адвокатъ, котораго Петръ нанялъ въ Тюрингенѣ, пишетъ намъ, то и дѣло, о поступающихъ на него новыхъ взысканіяхъ, такъ что Петръ не знаетъ, откуда онъ возьметъ денегъ, чтобы удовлетворить всѣхъ кредиторовъ Можете себѣ вообразить, въ какомъ онъ, бѣдняжка, положеніи, онъ, который такъ дорожитъ незапятнанною честью своего имени, и что же? Теперь ему остается выбирать одно изъ двухъ: или раззориться самому, или допустить, чтобы его единственный братъ былъ объявленъ послѣ смерти своей несостоятельнымъ должникомъ.

— Гм! не веселое положеніе, проворчалъ Гольмъ; — такъ вотъ отчего у Оттиліи заплаканные глазки.

— Что вы. Гольмъ! съ жаромъ воскликнула тетушка Велла, — Оттилія плачетъ совсѣмъ о другомъ; представьте себѣ… ну, да объ этомъ рѣчь впереди. Оттилія ничего не подозрѣваетъ. Какъ могли вы подумать, чтобы Петръ довелъ такія ужасныя вещи до свѣденія бѣдной дѣвочки. Вы вѣдь знаете Петра, онъ безъ того жить не можетъ, чтобы не привязаться къ кому нибудь всею душою; такъ любилъ онъ Гретхенъ, да и до сихъ поръ любитъ; такъ полюбилъ онъ теперь свою малютку; онъ называетъ ее своею, какъ будто меня вовсе и на свѣтѣ не существовало и я не имѣю такого же права, какъ и онъ, считать ее своимъ дѣтищемъ. Ну, да обо мнѣ никто не думаетъ, старая исторія! А между тѣмъ, я-то не могу не любить своихъ родныхъ, и день и ночь сокрушаюсь о томъ, какъ-то извернется Петръ. Скорѣе, чѣмъ допустить, чтобы Оттилія прочитала въ газетахъ о банкротствѣ отца, онъ отдастъ все до послѣдняго и съизнова примется за работу; въ которой ужь это будетъ разъ, я и не запомню. А это и до васъ касается, Гольмъ голубчикъ; Петръ принужденъ будетъ тогда отказаться отъ издательства газеты; онъ сильно сомнѣвается, чтобы въ настоящее время, когда всѣ поохладѣли къ дѣлу революціи, нашлись новые акціонеры для такого демократическаго изданія. Я было сунулась посовѣтовать Петру, чтобы онъ сдѣлалъ газету не такою демократическою, но онъ на меня за это напустился: какъ-де могу я совѣтовать ему, чтобы онъ предался реакціи? у меня, между тѣмъ, ничего дурного и въ мысляхъ не было: вѣдь я ни бельмеса не смыслю во всей вашей политической путаницѣ.

И снова тетушка Белла привела въ дѣйствіе носовой платокъ.

— Гм! проворчалъ Гольмъ, — дѣло-то выходитъ скверное. Ну, да лишь бы Петръ оправился своими дѣлами, а о газетѣ, тетушка Белла, что тужить! Богъ съ ней совсѣмъ; все равно, рано или поздно, она прекратится. Я буду говорить съ вами откровенно, тетушка Белла; вы женщина разсудительная и выслушаете меня спокойно. Что вы тамъ совѣтовали Петру сдѣлать газету менѣе демократическою, это вы, съ вашего позволенія, пустое говорили. По знайте, тетушка Белла, что постъ, на которомъ мы стоимъ — пропавшій постъ. Другіе этого, конечно, ни за что не хотятъ допустить, но я человѣкъ со спокойнымъ взглядомъ на вещи и потому ясно вижу наше положеніе. Революція вспыхнула слишкомъ рано и всѣхъ насъ застала болѣе или менѣе въ расплохъ. Дворяне, войска и чиновники успѣли уже оправиться отъ своего испуга и втайнѣ готовятъ намъ отпоръ. Буржуазія, къ которой принадлежитъ и нашъ добрый знакомый Рупертусъ, хнычетъ и требуетъ мира во что бы то ни стало; что же касается собственно народа, то у насъ нѣтъ въ немъ надежной точки опоры. Движеніе уже на исходѣ и недолго намъ придется ждать наступленія реакціи. Все это я веду къ тому, что дни нашей газеты сочтены; если окажется, что Народный Вѣстникъ имѣлъ благопріятное дѣйствіе на исходъ провинціальныхъ выборовъ, а что оно окажется, въ этомъ я не сомнѣваюсь, то онъ, по моему мнѣнію, не даромъ жилъ и можетъ умереть съ спокойною совѣстью.

— Но вотъ что, Гольмъ, возразила тетушка Белла, — вѣдь Петръ всѣ свои надежды возлагалъ на успѣхъ газеты! Да и что станется наконецъ съ вами, съ Мюнцерами?

— Гм! промычалъ Гольмъ, — что касается Петра, то ему, какъ вы сами говорите, не впервые уже пролагать себѣ дорогу съизнова; оно конечно, подобнаго рода tours de force съ каждымъ годомъ становятся труднѣе; ну, да вѣдь за то и сила у Петра не дюжинная; я питаю безграничное довѣріе къ его уму, энергіи и мужеству; мнѣ все кажется, что заботиться о его судьбѣ было бы также излишне, какъ заботиться о хорошей и дурной погодѣ. Мюнцеръ на дняхъ отправится во франкфуртскій сеймъ! такимъ образомъ передъ нимъ открывается новое поприще, которое, сдается мнѣ, будетъ болѣе по немъ, чѣмъ газетная дѣятельность; мы и сами еще не знаемъ, какой великій дѣятель можетъ выдти изъ нашего пріятеля. Ну, а что касается меня…

Гольмъ помолчалъ съ минуту и голосъ его звучалъ нѣсколько глуше, когда онъ продолжалъ:

— Мнѣ всѣхъ хуже придется, я ужь человѣкъ не молодой; у меня нѣтъ ни несокрушимой энергіи Петра, ни блестящихъ способностей Мюнцера. Ну, да что за бѣда! Древній предвѣчный Отецъ, который одѣваетъ полевыя лиліи, позаботятся и о старикашкѣ Гольмѣ. Притязанія у меня небольшія, слѣдовательно и удовлетворить ихъ легко. И такъ, тетушка Белла, не будемъ печалиться о будущемъ. Но вы еще не все мнѣ сказали, о чемъ плакала Оттилія?

— Видно, отъ васъ ничего не утаишь, отвѣчала тетушка Белла, которой въ сущности ничего такъ не хотѣлось, какъ облегчить свое сердце полнымъ признаніемъ. — Такъ слушайте же. Я вамъ уже разсказывала, какъ мила была съ нами Гретхенъ, когда мы пришли ее провѣдать третьяго дни вечеромъ. Вотъ мы зашли къ ней и вчера на минутку, и Гретхенъ ласкала и цѣловала Оттилію такъ, что меня самое прошибла слеза, потомъ мы ушли, потому что Гретхенъ торопилась въ Вольфгангу. Сегодня я опять отправила туда нашу малютку, потому что ужь очень меня Гретхенъ просила ее присылать почаще. Оттилія застаетъ Гретхенъ въ слезахъ, точно богъ вѣсть какое несчастье случилось; первое, что пришло дѣвочкѣ въ голову, это то, что Вольфгангъ умеръ; она бросается къ теткѣ на шею и начинаетъ съ нею вмѣстѣ плакать. И что же оказывается? Нашъ любезный зятюшка не хочетъ, чтобы Оттилія ходила къ нему въ домъ; такова была суть всего, что наговорила Оттиліи Гретхенъ, стараясь, конечно, по возможности смягчить дѣло. Когда Оттилія съ заплаканными глазами воротилась домой, я не утерпѣла, и дернуло же меня разсказать все Петру, точно я не знала, что эта новая выходка нашего дражайшаго зятюшки разстроитъ его пуще всего. Просто, какъ вспомню объ этомъ, такъ бы вотъ взяла да сама себя и побила.

— Отъ этого ни вамъ, ни Петру не было бы легче, замѣтилъ Гольмъ; — а я вамъ лучше вотъ какой совѣтъ дамъ: заключите-ка между собою союзъ для противодѣйствія грустному настроенію, которое безъ того совсѣмъ овладѣетъ нашимъ маленькимъ обществомъ. Хотите?

— Конечно хочу, мой милый Гольмъ, съ жаромъ подхватила тетушка Белла. — Ваша правда; надо же положить конецъ этому вѣчному оханью, и аханью. Замѣтили вы, какъ печальна сегодня Клерхенъ? Помяните мое слово, не добромъ они кончатъ съ мужемъ. Они другъ другу не пара; онъ ея не стоитъ. Я всегда это говорила и буду на этомъ стоять. Однако, мы ужь и пришли! Какъ коротка показалась мнѣ сегодня дорога.

Рантье Вильгельмъ Рупертусъ, передъ очаровательной виллой котораго остановилось усталое общество, былъ съ давнихъ поръ знакомъ съ семействомъ Шмицъ, съ Мюнцеромъ же и съ Гольмомъ онъ познакомился только въ началѣ этого года, со времени основанія Народнаго Вѣстника. Вильгельмъ Рупертусъ былъ достаточно богатъ, чтобы позволить себѣ нѣкотораго рода вольнодумство, тѣмъ болѣе, что правительство выказало въ отношеніи его непростительную забывчивость, не догадавшись почтить человѣка, столь вліятельнаго въ родномъ городѣ, ни чиномъ совѣтника коммерціи, ни орденомъ голубого орла четвертой степени, и вообще, не позаботившись сдѣлать его довольнымъ и консерваторомъ. Это чувство непризнанности его заслугѣ проглядывало во всей особѣ Вильгельма Рупертуса; онъ любилъ, ни къ селу, ни къ городу, приводить мѣста изъ знаменитаго монолога Валленштейна, какъ напр.: «Ты достигъ своей цѣли, Октавій?» — или: — «вы обрубили красу вѣтвей» — или «и вотъ я стою обнаженнымъ стволомъ!» Не было человѣка, который имѣлъ бы менѣе поводовъ сѣтовать на свою судьбу, какъ герръ Вильгельмъ Рупертусъ; въ полномъ цвѣтѣ лѣтъ и здоровья, обладатель значительнаго состоянія, мужъ прекрасной, умной женщины, которою онъ не даромъ гордился, отецъ прелестныхъ, цвѣтущихъ малютокъ, наконецъ, добрѣйшей души человѣкъ, никому на своемъ вѣку несдѣлавшій зла, казалось, чего бы онъ могъ еще желать? А между тѣмъ онъ былъ недоволенъ, и въ такой мѣрѣ недоволенъ, что, узнавъ о намѣреніи Петра Шмица основать Народный Вѣстникъ, тотчасъ же внесъ въ фондъ предпріятія значительную сумму. — Это своего рода Геростратъ, говаривалъ про негоМюнцеръ; — акціи его на Народный Вѣстникъ тѣ же горящія головни, которыя онъ бросаетъ въ храмъ Діаны.

Супруги Рупертусъ самымъ радушнымъ образомъ приняли своихъ гостей и, полчаса спустя, все общество сидѣло за столомъ, уставленнымъ всевозможными яствами, въ восхитительной, недавно отдѣланной хозяиномъ виллѣ и выходившей балкономъ на берегъ рѣки.

Тетушка Белла и докторъ Гольмъ усердно хвалили новоселье своего амфитріона. Докторъ Гольмъ сравнилъ его съ царемъ баллады, который съ своей кровли ликуя, въ сердцѣ своемъ обозрѣвалъ покоренный Самосъ — и совѣтовалъ, ему, для умилостивленія завистливыхъ боговъ, бросить въ воды рѣки какую нибудь драгоцѣнность, хоть бы, напримѣръ, бутылку превосходнаго вина, которую онъ откупоривалъ въ эту минуту.

— Вамъ хорошо смѣяться, докторъ, отвѣчалъ Рупертусъ. — Вы человѣкъ извѣстный; каждый уличный мальчишка знаетъ васъ; ни одинъ художникъ не пріѣзжаетъ въ нашъ городъ безъ того, чтобъ не явился къ вамъ и не попросилъ вдсъ о добромъ отзывѣ и покровительствѣ. Вы своего рода сила, если бы вы захотѣли, вы бы могли не хуже нашего друга Мюнцера мѣтить на депутатство. Я отъ многихъ слыхалъ подобнаго рода отзывъ: — вотъ, говорятъ, былъ бы человѣкъ по насъ! да что съ нимъ подѣлаешь? Не хочетъ? — А вотъ нашъ братъ и хотѣлъ бы, да не можетъ. Что я такое? Обнаженный стволъ безъ листьевъ, простой бюргеръ, глупый буржуа, какъ вы говорите въ своихъ кружкахъ. Нѣтъ, докторъ, куда ужь намъ бросать въ Рейнъ дорогія вина.

— О боги! слышите ли вы хулу сего дерзновеннаго, воскликнулъ Гольмъ, поднимая глаза къ потолку.

— Что тамъ ни толкуйте, докторъ, а я все-таки правъ, возразилъ Рупертусъ. — Каждому нужно имѣть какую нибудь точку опоры. У васъ, господа ученые, есть точка опоры въ вашей учености, вашей славѣ; мы же, темные люди, ничего не имѣемъ, кромѣ «себя самихъ», какъ говорилъ Валленштейнъ, или, какъ вы бы выразились, кромѣ нашего золота и того, что можно купить на золото. Неужели же послѣ этого вы поставите какъ въ вину, что мы придаемъ такую важность всей нашей домашней обстановкѣ и стараемся, чтобы у насъ все по возможности было хорошо? А что это не совсѣмъ легко достается, вотъ вамъ примѣръ: всѣ вы удостоили похвалить мой садъ; расположенъ онъ дѣйствительно недурно, но слишкомъ малъ и ему не достаетъ высокихъ, старыхъ деревьевъ, которыхъ такая гибель въ сосѣднемъ саду, принадлежащемъ г-жѣ фонъ-Гогенштейнъ. Вотъ если бы я могъ соединить этотъ садъ съ моимъ, тогда было бы совсѣмъ другое дѣло. И чего-чего я не дѣлалъ, чтобы склонить его владѣтельницу на продажу! Я предлагалъ ей вчетверо противъ настоящей цѣны, но она и слышать ничего не хочетъ. Оно конечно, садъ такъ густъ и укроменъ, что не выдастъ ни одной тайны, и въ этомъ отношеніи онъ неоцѣнимъ для моей очаровательной сосѣдки.

— Фи, Вильгельмъ! ужь это не хорошо, перебила его жена.

— Чтожъ, я вовсе не хочу злословить эту даму, возразилъ Рупертусъ; — я повторяю только то, что говоритъ цѣлый свѣтъ. Самъ я съ нею незнакомъ, видалъ ее только, и хороша же она собой! надо ей отдать справедливость. Кстати, фрау Мюнцеръ! какого мнѣнія о ея красотѣ вашъ супругъ? вѣдь онъ знатокъ по этой части.

— Мой мужъ? проговорила Клерхенъ и содрогнулась при этомъ, какъ будто очнувшись отъ сна; — но Бернгардъ, кажется, ни разу и не видалъ ея.

— Ха, ха, ха! засмѣялся Рупертусъ; — вотъ такъ умѣнье хранить тайну! однако я, какъ вижу, не у мѣста проболтался.

— О чемъ и о комъ? съ серьезнымъ видомъ спросила Клерхенъ.

— И все-то ты пустяки говоришь, замѣтила фрау Рупертусъ.

— Да ну же! будетъ вамъ за душу-то тянуть, говорите скорѣе, не-то бѣдняжка вообразитъ, что у васъ тамъ и въ самомъ дѣлѣ богъ знаетъ какія тайны завелись, сердито проговорила тетушка Белла.

— Но, Боже мой! сами же вы мнѣ не даете слова сказать, воскликнулъ герръ Рупертусъ. — Не хочу же я, въ самомъ дѣлѣ, на вѣки лишить доктора Мюнцера чести и добраго имени. Чтожъ тутъ такого, что третьяго дня, когда народъ столпился передъ домомъ фрау фонъ-Гогенштейнъ и позволилъ себѣ разныя буйства, Мюнцеръ вмѣшался въ это дѣло и сказалъ народу съ балкона этого дома великолѣпную рѣчь? Вѣдь и каждый изъ насъ поступилъ бы точно также, развѣ съ тою только разницею, что не съумѣлъ бы сказать такую рѣчь; по крайней мѣрѣ, что до меня касается, то я положительно бы не съумѣлъ. А теперь, господа, предлагаю вамъ выпить за здоровье нашего отсутствующаго друга, доктора Мюнцера.

Такимъ образомъ благополучно пронеслась бѣда, которую, самъ того не желая, накликалъ Рупертусъ. Гольмъ и тетушка Белла не пожалѣли трудовъ и усилій, чтобы поддержать веселый и шутливый разговоръ. Гольмъ признался тетушкѣ Беллѣ въ любви, которою онъ, будто бы, втайнѣ горѣлъ къ ней за послѣднія двадцать пять лѣтъ; по увѣренію его, одно только обстоятельство и мѣшало ему до сихъ поръ сдѣлать ей формальное предложеніе. Дѣло въ томъ, что, несмотря на свой внѣшній демократизмъ, онъ таилъ въ своемъ сердцѣ нѣкоторое пристрастіе къ знатности рода и еще въ ранней юности далъ себѣ слово жениться не иначе, какъ на дворянкѣ. А такъ какъ до сихъ поръ оставалось нерѣшеннымъ вопросомъ: дѣйствительно ли принадлежитъ семейству Шмидовъ да половину стершійся, но безспорно дворянскій гербъ, красовавшійся надъ дверью ихъ дома, то онъ и принужденъ былъ томиться въ одиночествѣ, поджидая рѣшенія этого вопроса.

Тетушка Белла не полѣзла въ карманъ за отвѣтомъ.

— А и впрямъ, мой милый Гольмъ, проговорила она, — у васъ, какъ видно, губа не дура, что вы задумали взять меня въ жены. Конечно, я не такъ хороша собою и не такъ молода, какъ та итальянская графиня, про которую вы намъ разсказывали въ минуты откровенности; ну да съ тѣхъ поръ, какъ вы были въ Римѣ, прошло цѣлыхъ двадцать пять лѣтъ, а нельзя сказать, чтобы за это время вы похорошѣли и помолодѣли.

— О боги! призываю васъ въ свидѣтели этой хулы! Что я не помолодѣлъ, въ этомъ я съ вами совершенно согласенъ; но чтобъ я не похорошѣлъ! Говорю же я вамъ, тетушка Белла, что я теперь такъ хорошъ, какъ никогда еще не былъ.

— Можетъ статься, отвѣчала тетушка Белла. — Но при всемъ томъ, любезный Гольмъ, еще немножко — и вы изъ неженатаго молодого человѣка превратитесь въ стараго холостяка. Одумайтесь, пока еще время. Не вѣкъ же мнѣ дожидаться вашего предложенія; пора и мнѣ, наконецъ, сдѣлать рѣшительный выборъ между моими поклонниками, не-то я, пожалуй, такъ въ дѣвкахъ и останусь.

— О прелестное созданіе! воскликнулъ Гольмъ, — прими мою руку и сердце.

— А ну, какъ я васъ при свидѣтеляхъ на словѣ поймаю, воскликнула тетушка Белла, метнувъ на него пристальнымъ взглядомъ изъ своихъ темныхъ, шмицовскихъ глазъ.

— Да сохранятъ меня боги! воскликнулъ Гольмъ, поспѣшно отнимая протянутую руку съ такимъ комически растеряннымъ выраженіемъ, что всѣ присутствующіе невольно разсмѣялись.

Въ эту минуту въ открытыя окна гостиной донесся звонокъ съ проѣзжавшаго мимо парохода. — Теперь, господа, сказалъ герръ Рупертусъ, — прошу васъ послушать, какъ волны сейчасъ заплещутся о берегъ. Слышите! не правда ли хорошо?..

Но въ это мгновеніе съ берега послышался непуганый дѣтскій кривъ: помогите! "

— Боже мой! гдѣ дѣти? воскликнула Клерхенъ, вскочивъ съ мѣста.

Ни Карла, ни Вильгельма давно уже не было за столомъ. Около получаса прошло съ тѣхъ поръ, какъ они, никѣмъ незамѣченные, убѣжали изъ комнаты. Фрау Рунертусъ хотѣла бѣжать, но у нея ноги подкосились; блѣдная, какъ полотно, дрожа всѣмъ тѣломъ, она зашаталась и безъ чувствъ опустилась на руки Оттиліи и тетушки Беллы. Но Клерхенъ бросилась къ двери; за нею послѣдовали и мужчины.

XXVII.

Карета быстро катилась по мостовой; ни Мюнцеръ, ни Антонія не проронили между тѣмъ ни одного слова; послѣдняя сидѣла поодаль отъ своего спутника, откинувшись на шелковыя подушки; Мюнцеръ случайно взглянулъ на нее въ ту самую минуту, какъ они проѣзжали мимо ярко освѣщеннаго магазина, свѣтъ изъ котораго упалъ во внутренность кареты; тутъ онъ увидѣлъ, что прекрасное лицо ея было блѣдно и залито слезами.

Какой-то тяжелый, неодолимый сонъ сковалъ всѣ его способности; точно призраки, мелькали передъ нимъ горѣвшія огнями окна домовъ; онъ не замѣтилъ, какъ карета подъѣхала подъ какія-то ворота, прогремѣла на мосту и какъ, вмѣсто длиннаго ряда домовъ, по обѣимъ сторонамъ дороги замелькали виллы, окруженныя садами.

— Гдѣ мы? спросилъ Мюнцеръ, когда карета внезапно остановилась.

— Идите за мною, проговорила Антонія.

Они вошли въ хорошенькую виллу, стѣны которой были обвиты виноградными лозами. Въ сѣняхъ ихъ встрѣтила хорошенькая горничная Антоніи; она бросила бѣглый взглядъ на незнакомаго господина, но, видно, ей не вновѣ было принимать посѣтителей своей госпожи не въ урочный часъ. Она не показала и вида удивленія, молча отворила дверь, выходившую въ небольшую гостиную, зажгла свѣчи въ двухъ серебряныхъ подсвѣчникахъ и по знаку, данному ей госпожей, удалилась.

Между тѣмъ Антонія медленно сняла перчатки и скинула съ головы капюшонъ; по уходѣ горничной она опустилась на одинъ изъ стульевъ, украшенныхъ богатою рѣзьбою, которые стояли вокругъ стола и, закрывъ лицо руками, дала волю слезамъ.

Мюнцеръ прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ, потомъ остановился передъ плачущей женщиной и сказалъ:

— Но такъ мы, сударыня, никогда не дойдемъ до разъясненія нашихъ взаимныхъ отношеній, которое, между тѣмъ, было бы равно желательно и для васъ, и для меня.

— Вы правы, отвѣчала Антонія, подпирая голову рукою. Взглядъ ея мрачно уставился на одну какую-то точку. Вдругъ она встрепенулась и проговорила: — здѣсь душно, я задыхаюсь, пойдемте въ садъ, тамъ мнѣ будетъ легче, тамъ я буду въ состояніи говорить.

Изъ гостиной выходила въ садъ стеклянная дверь. Мѣсячные лучи дрожали сквозь молодую листву деревьевъ, съ рѣки вѣяло прохладой; глубокимъ миромъ, блаженнымъ покоемъ дышала эта чаща, но не было ни мира, ни покоя въ сердцахъ этихъ двухъ людей, которые безмолвно шли другъ возлѣ друга темными аллеями.

Разъ только Антонія схватила Мюнцера за руки и проговорила: сжальтесь надо мной! — Потомъ они снова молча шли нѣсколько времени другъ возлѣ друга. Напрасно Мюнцеръ старался разрушить чары, сковавшія его волю; какое-то густое покрывало сгустилось на все, что такъ ясно лежало передъ его мысленнымъ взоромъ въ гостиной президента. Куда дѣвалось его недавнее негодованіе! Онъ ничего болѣе не зналъ и нечувствовалъ, какъ только, что онъ любитъ и любимъ.

Вдругъ Антонія остановилась и, сжимая руками виски, проговорила: я все перезабыла, все, все!

— Чтожъ! отвѣчалъ Мюнцеръ какимъ-то апатичнымъ, беззвучнымъ голосомъ, — забвеніе — это лучшее, что намъ осталось.

— Но я не должна, я не хочу забывать; я должна вамъ все высказать; я не могу болѣе такъ жить, какъ я жила эти послѣдніе дни, я съ ума сойду!

— Сойдете съ ума! Но что же ручается вамъ за то, что мы оба въ настоящую минуту не находимся въ припадкѣ сумасшествія?

— Нѣтъ, нѣтъ, это не сумашествіе! То, что я почувствовала къ вамъ съ перваго же взгляда, что потомъ не давало мнѣ покоя ни днемъ, ни ночью, не можетъ быть сумасшествіемъ… все остальное сумасшествіе, только не это.

Содрогаясь отъ восторга, глядѣлъ Мюнцеръ на ея глаза, блестѣвшіе только что пролитыми слезами.

— Нѣтъ, проговорилъ онъ сквозь зубы, — ты слишкомъ прекрасна для земного горя, ты не знаешь его; ты не могла бы быть такъ хороша, если бы извѣдала его. Завтра же ты разсмѣешься надъ важностью, которую ты придала минутному ощущенію, и ты будешь права. Смѣхъ, шутки и поцѣлуи — вотъ твое назначеніе; къ чему тебѣ плакать?

— Я ожидала этого, проговорила Антонія печальнымъ голосомъ. — Вы обо мнѣ такого же мнѣнія, какъ и всѣ остальные; до мнѣнія этихъ остальныхъ, глупыхъ, ничтожныхъ людей, мнѣ нѣтъ дѣла. Но вы… вы не должны меня презирать. Я знаю, что вы не можете, не властны меня любить, но не презирайте меня.

— Но я и не думаю васъ презирать; я не имѣю на это ни малѣйшаго права.

— Нѣтъ, нѣтъ, я знаю, я чувствую, что вы меня презираете. А прочла это въ вашихъ глазахъ, когда мы встрѣтились у моего деверя. Я должна была, конечно, ожидать, что вы не исполните мою просьбу остаться; но если бы вы остались, вы увидѣли бы, что я бы уѣхала и не согласилась бы быть покорнымъ орудіемъ въ рукахъ моего деверя. Клянусь вамъ, я совершенно случайно встрѣтилась съ вами у подъѣзда.

— Но я не понимаю васъ, сударыня, отвѣчалъ Мюнцеръ, — вы говорите загадками. Что такое требовалъ отъ васъ президентъ?

— Вы не догадываетесь, что это было за требованіе? слушайте же! онъ приказалъ мнѣ стараться овладѣть вами и, разъ овладѣвъ, не выпускать васъ изъ рукъ. Онъ приказалъ мнѣ любить васъ или, по крайней мѣрѣ, лицемѣрить любовью, пока вы, обезумѣвъ отъ страсти, не сдѣлаетесь моимъ рабомъ.

— Приказалъ вамъ? Но какое же имѣетъ онъ право вамъ приказывать? Да и вообще, какъ узналъ онъ о нашемъ знакомствѣ съ вами?

— Отъ полковника, быть можетъ, или, еще вѣрнѣе, отъ моего лакея Жана, котораго я въ тотъ же вечеръ отослала, а сегодня встрѣтила у президента.

— Но, сударыня, вы не только не разъясняете мнѣ старыхъ загадокъ, но прибавляете къ нимъ еще новыя.

— Скажите, это насмѣшка?

— Нѣтъ, я говорю то, что думаю.

— Видите ли, продолжала Антонія, — если бы я была себѣ на умѣ, если бы я была тѣмъ, чѣмъ считаютъ меня добрые люди, я поддержала бы васъ въ томъ добромъ мнѣніи, которое вы какимъ-то чудомъ имѣете обо мнѣ. Я завѣрила бы васъ, что все то, что про меня разсказываютъ, — ложь; что я не безумная кокетка, не измѣняла всѣмъ своимъ поклонникамъ одному за другимъ. Но я скажу вамъ правду, не изъ страха президента, потому что если бы я боялась того, что про меня скажутъ, я не прогнала бы своего слуги, но потому, что… Боже мой! за что же я такъ передъ вами унижаюсь?

Судорожное рыданіе вырвалось изъ ея груди, но она подавила его и продолжала:

— Вы разсказали мнѣ свое печальное дѣтство, свою тяжелую юность; все это съ тѣхъ поръ не шло у меня изъ головы: я по ночамъ просыпалась, рыдая, потому что видѣла васъ во снѣ и среди снѣжной пустыни преслѣдуемымъ волками… Я не то, что вы; я родилась и воспиталась въ роскоши, т. е. нѣтъ! не воспиталась, объ этомъ никто не заботился; я выросла, не извѣдавъ ни одной серьезной мысли; я знала только одно: что я хороша собою и богата, и могу наслаждаться жизнью, какъ мнѣ вздумается. Меня выдали замужъ за человѣка, который мнѣ болѣе нравился, нежели другіе, потому что не такъ пошло льстилъ мнѣ, какъ они, много видалъ на своемъ вѣку и съумѣлъ заинтересовать меня своею молчаливостью и сдержанностью; про него ходили слухи, будто онъ въ свое время былъ отчаяннѣйшимъ повѣсою. О любви я совсѣмъ ни думала; я не спрашивала себя: буду ли я счастлива съ нимъ; я знала одно только, что мы будемъ много путешествовать; это было единственное условіе, которое я себѣ выговорила. И точно я поѣздила съ нимъ въ волю; мы объѣхали всѣ цѣлебныя воды Европы, но ни однѣ изъ нихъ не могли возвратить здоровье моему мужу. Онъ съ каждымъ днемъ становился мрачнѣе и сосредоточеннѣе, а я… я была молода, полна жаждою жизни и наслажденія; не затѣмъ вышла я замужъ, чтобы исполнять должность сидѣлки у постели человѣка, котораго я не любила, да который и не желалъ быть любимымъ. Потомъ онъ умеръ. Замужъ я не захотѣла болѣе идти, потому что научилась презирать мужчинъ; я тѣшилась ими, какъ игрушками; въ любовь я не вѣрила, а когда повѣрила, было уже поздно…

Она испустила глубокій вздохъ и провела рукою по глазамъ. Молча продолжали они блуждать по темнымъ аллеямъ, оба чувствовали, что послѣднее слово еще не сказано и ни у одного изъ нихъ не доставало духу выговорить это рѣшительное слово, которое должно было соединить или разлучить ихъ на вѣки.

Наконецъ Мюнцеръ заговорилъ:

— Антонія, выслушайте меня спокойно. Вы любите меня; разсказавъ мнѣ вашу печальную повѣсть, вы дали мнѣ такое доказательство любви, полнѣе котораго женщина не можетъ дать. И я скажу вамъ съ своей стороны, Антонія, я вѣрилъ въ любовь, но не вѣрилъ въ возможность ея для меня, пока не увидалъ васъ. Вы правы, для насъ обоихъ любовь пришла слишкомъ поздно. Я не могу измѣнить самому святому изъ своихъ убѣжденій, тому, что каждая личность должна ограничивать свои потребности для того, чтобы не лишать и остальныхъ слѣдуемой имъ доли счастья. Если я уступлю той безсмертной страсти, которая влечетъ меня къ тебѣ, я разрушу хату, въ которой пріютилась моя жена и мои дѣти. Ты видишь, я ограничиваю свои потребности, ограничь же и ты свои.

Мюнцеръ не могъ разглядѣть лица Антоніи, потому что въ эту самую минуту мѣсяцъ скрылся за тучку. Онъ могъ только слышать тихое рыданіе. Безпредѣльная грусть охватила все существо его,

— Антонія!

Страстная женщина упала въ его объятія и уста ихъ слились въ жаркомъ поцѣлуѣ.

Въ эту минуту послышался звонъ колокольчика съ проѣзжавшаго недалеко отъ берега парохода. Антонія испуганно рванулась изъ объятій Мюнцера и отступила въ чащу сада. Но вотъ, заглушаемый плескомъ волнъ, раздался жалобный крикъ, какъ бы утопающаго: помогите! помогите!

Однимъ прыжкомъ Мюнцеръ очутился у рѣшетки, которая отдѣляла садъ отъ дороги, тянувшейся вдоль берега рѣки. Онъ увидѣлъ небольшую лодку, сильно раскачиваемую волнами, а въ ней двухъ мальчиковъ, въ испугѣ простиравшихъ руки къ берегу. Вотъ нахлынула болѣе крупная волна, лодка сильно наклонилась и одинъ изъ мальчиковъ полетѣлъ черезъ бортъ.

Выломать легкую рѣшетку и кинуться въ воду, было для Мюнцера дѣломъ одной минуты. Вотъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него вынырнула рука и голова, и снова все скрылось. Онъ плыветъ къ тому мѣсту, гдѣ изчезъ мальчикъ; дитя выплываетъ снова, онъ хватаетъ его и тутъ только узнаетъ при свѣтѣ мѣсяца помертвѣвшія черты своего собственнаго сына. Съ силою отчаянья Мюнцеръ плыветъ къ берегу; вотъ онъ уже ощупалъ дно подъ ногами; онъ идетъ, высоко поднимая надъ водою безжизненное тѣло ребенка. Мюнцеръ ступилъ на берегъ и была пора! твердая почва колебалась подъ его ногами; нѣсколько фигуръ мелькнуло передъ нимъ, какъ бы сквозь густой туманъ; ему послышался кривъ: дитя мое, дитя мое! за тѣмъ какой-то страшный вихрь, взвизгивая, пронесся мимо его ушей; въ глазахъ у него потемнѣло и онъ безъ чувствъ повалился на землю.

XXVIII.

Утреннее солнце весело освѣщало сѣрыя краски монастырскихъ строеній, когда штадтратъ вышелъ изъ своего дома, чтобы отправиться въ засѣданіе совѣта. Обыкновенно штадтратъ любилъ ходить солнечною стороною улицы; но въ это утро онъ избралъ противоположную сторону, ту, на которую падала тѣнь отъ длинной монастырской стѣны. Любилъ онъ также, чтобы толпы народа кланялись ему на улицѣ. Въ это утро всѣ знакомые его точно сговорились попадаться ему на встрѣчу; черезъ каждые три шага кто нибудь да скидалъ передъ нимъ шляпу. Вотъ прямо на него идетъ іедицинальратъ Шнепперъ, должно быть отправляющійся къ его сыну; что за проницательные, мигающіе глазки у этого человѣка

— Добраго утра, любезнѣйшій штадтратъ! А я къ вамъ пробираюсь; надѣюсь, что у молодого человѣка не окажется ничего опаснаго. Табачку не угодно ли? Вечеромъ мы съ вами, конечно, встрѣтила въ ферейнѣ? Вы должны сказать рѣчь, какже, непремѣнно должны; вы, вѣдь, герой дня. До свиданья.

Штадтратъ продолжалъ свою дорогу болѣе твердыми шагами. Ужъ если медицинальратъ Шнепперъ не замѣтилъ на его лицѣ ничего особеннаго, то ему нечего было опасаться въ этомъ отношенія отъ другихъ.

Засѣданіе тоже благополучно сошло съ рукъ. При входѣ въ ратушу прислуга не встрѣтила его двусмысленными улыбками, во время засѣданія оберъ*бургомистръ не велѣлъ затворить двери, не всталъ съ своего мѣста и не обратился къ присутствующимъ, указывая на него, съ словами: милостивые государи, на мнѣ лежитъ печальная обязанность… Напротивъ, какъ оберъ-бургомистръ, такъ я остальные члены совѣта встрѣтили его очень привѣтливо; первый съ большимъ участіемъ освѣдомился о здоровьи его жены и о его собственномъ и проговорилъ съ жаромъ: «я радъ видѣть васъ такимъ свѣжимъ и бодрымъ; вы наша правая рука. Да сохранитъ небо ваши силы, которыя намъ такъ необходимы». Потомъ онъ отвелъ его въ сторону и сказалъ вполголоса: все прибрано опять на прежнее мѣсто; избѣгайте, по возможности, упоминать объ этомъ дѣлѣ, чтобы оно какъ нибудь не сдѣлалось слишкомъ уже гласнымъ. Краузе опять рапортовался больнымъ; дѣлать нечего! Придется вамъ взять на себя его должность. Дѣла-то теперь будетъ немного; ревизіи никакой не нужно; вѣдь мы не далѣе какъ вчера ревизовали кассу, хе, хе, хе! И Краузе будетъ доволенъ и всѣ остальные. — Господа! не угодно ли вамъ будетъ сѣсть по мѣстамъ, засѣданіе открыто.

Толковали о томъ, какія мѣры слѣдуетъ принять для огражденія личной безопасности гражданъ и охраненія собственности. Немногіе, и во главѣ ихъ членъ совѣта, адвокатъ Кальтебильтъ, были того мнѣнія, что существуетъ для этого одно только средство: исполнить требованіе народа и выдать ему оружіе… Это меньшинство настаивало на томъ, что надо сдѣлать простолюдина солидарнымъ съ интересами остальныхъ сословій; что лишать его участія въ этихъ интересахъ, значитъ работать на руку агитаторамъ. Воззрѣніе это встрѣтило очень мало сочувствія; но никто не возставалъ противъ него съ такимъ ожесточеніемъ, какъ штадтратъ фонъ-Гогенштейнъ,

— Я всегда стоялъ за свободу, воскликнулъ онъ, — я стою за нее и теперь; но, господа, необузданная вольница перестаетъ быть свободой и становится анархіей. Неужели вы хотите вызвать анархію? Окажите, кто представляетъ этотъ народъ, о которомъ такъ много кричатъ? Государи и ихъ министры? — Нѣтъ. — Государственные сановники и общинные совѣты? — Нѣтъ. — Войско? — Нѣтъ. — Собственники? О, нѣтъ, только не собственники. Кто же его представляетъ? Люди, сами Испортившіе себѣ карьеру, или же праздношатающіеся по ремеслу, честолюбцы, которые наровятъ въ мутной водѣ рыбу ловить, банкроты, желающіе избавиться отъ долговой тюрьмы, а за ними цѣлое полчище бездѣльниковъ, которые, взятые порознь, ничего не внушаютъ вамъ, кромѣ презрѣнія, а всѣ вмѣстѣ заставляютъ васъ дрожать передъ собою. Взгляните на Францію, и вы, содрогаясь, поймете, къ чему ведетъ смѣшеніе народа съ чернью. Или вы хотите, чтобы и у насъ повторились тѣ же ужасы, какъ и во Франціи?

Рѣчь г. фонъ-Гогенштейна, то и дѣло, прерывалась выраженіями сочувствія. Все почтенное собраніе было того мнѣнія, что чернь всегда чернью и останется, и что всякая уступка соціалистическимъ бреднямъ равняется государственной измѣнѣ. Одинъ адвокатъ Кальтебильтъ упорствовалъ въ своей оппозиціи. Нисколько не смущаясь неодобреніемъ своихъ товарищей, онъ высказалъ въ довольно длинной рѣчи свое убѣжденіе въ томъ, что между честнымъ признаніемъ правъ народа и пагубной реакціей нѣтъ средины. — И кто же, продолжалъ онъ, дерзаетъ вамъ указывать на послѣдній путь? Люди, вышедшіе изъ тѣхъ общественныхъ слоевъ, куда еще ни разу не проникалъ лучъ гуманности, люди, прикидывавшіеся либералами, пока черезъ это можно было что нибудь выиграть, а въ ту минуту, когда курсъ на либерализмъ понизился, предающіе забвенію свое прошлое, забывающіе, что они и по сей день еще связаны съ народомъ такими узами, которыя у добрыхъ людей почитаются священными.

— Если эти намеки направлены противъ меня, воскликнулъ герръ фонъ-Гогенштейнъ, поднимаясь съ своего мѣста.

— Qui se sent nerveux, qu’il se mouche, замѣтилъ герръ Кальтельбитъ.

— Фи, фи! вмѣшался штадтратъ Гейтманъ.

— Это ни на что не похоже, загудѣли остальные старшины города, — этого нельзя допускать. То ли заслужилъ онъ онъ за свою вѣрную службу?..

— Герръ фонъ-Гогенштейнъ, за вами рѣчь, воскликнулъ оберъ-бургомистръ, который уже битую минуту приводилъ въ сотрясеніе свой президентскій колокольчикъ.

— Я буду очень кратокъ въ своемъ возраженіи, заговорилъ герръ фонъ-Гогенштеннъ голосомъ, дрожавшимъ онъ внутренняго волненія; — что можно возражать на оскорбленія, которыя бросаютъ вамъ въ лицо, не имѣя на то ни малѣйшаго повода? Единственный приличный отвѣтъ на подобнаго рода выходки можетъ быть такого свойства, что для него здѣсь не время и не мѣсто.

— Феодальными замашками въ наши дни никого не запугаешь, отвѣчалъ герръ Кальтебильтъ съ презрительной улыбкой.

— Фи, фи! снова вмѣшался герръ Гейтманъ.

— Просто стыдъ и срамъ! Что за пошлыя уловки, вторили ему съ полдюжины голосовъ.

— Господа, воскликнувъ оберъ-бургомистръ Дашъ, — прошу васъ, умоляю васъ, не давать между нами мѣста раздору въ ту самую минуту, когда намъ надо дружно сомкнуть наши ряды для достиженія одной общей цѣли. Забудемъ для общаго блага наши частные интересы; пожертвуемъ нашимъ эгоизмомъ на алтарь отечества. Какъ высшій сановникъ этого города, какъ вашъ десятилѣтній товарищъ и другъ, я умоляю васъ, мои достойнѣйшіе сослуживцы, не вставайте изъ-за этого стола, не протянувъ другъ другу руки.

— Браво, браво! воскликнулъ герръ Гейтманъ.

— Я, съ своей стороны, готовъ забыть нанесенное мнѣ оскорбленіе, сказалъ герръ фонъ-Гогенштейнъ я съ полною достоинства улыбкою протянулъ руку своему противнику.

— Я имѣлъ въ виду исключительно интересы самого дѣла; личности тутъ ни причемъ, пробормоталъ адвокатъ Кальтебильтъ, слегка дотрогиваясь пальцами до протянутой ему руки.

Такимъ образомъ былъ заключенъ миръ и вслѣдъ за тѣмъ вскорѣ было закрыто засѣданіе, имѣвшее результатомъ своимъ то, что большинствомъ голосовъ порѣшили, ни за что не уступать требованіямъ Мюнцера и его единомышленниковъ и не выдавать народу оружія.

— Вы славно отдѣлали его, сказалъ штадтратъ Гейтманъ господину фонъ-Гогенштейну, когда они вмѣстѣ спускались по лѣстницѣ ратуши. — Надменный, колкій человѣкъ, который кажется постоянно намекаетъ на васъ. Берегитесь итого человѣка почтеннѣйшій господинъ фонъ-Гогенштейнъ.

— Ну что можетъ онъ мнѣ сдѣлать, сказалъ штадтратъ.

— Гм! гм! сказалъ господинъ Гейтманъ, — этотъ господинъ вездѣ суетъ свой носъ и теперь онъ въ силѣ. Если вамъ будутъ нужны господинъ фонъ-Гогенштейнъ такъ тысченки двѣ талеровъ, то у Гейтмана и компаніи они есть къ вашимъ услугамъ.

Штадтратъ вздохнулъ, какъ отъ электрическаго удара. Что еслибы это предложеніе было сдѣлано ему днями двумя раньше, еслибы вчера… даже еслибы оно было сдѣлано вчера!

— Конечно весьма на короткое время, сказалъ осторожный фабрикантъ, раскаявшійся въ своемъ великодушіи, лишь только оно было высказано; — денегъ у насъ немного, а надо быть всегда на готовѣ.

— Вы очень добры, сказалъ г. фонъ-Гогенштейнъ, — но къ счастію я нахожусь въ такомъ положеніи, что могу не прибѣгать къ постороннимъ.

— Это хорошо, хорошо, сказалъ Гейтманъ, очень довольный, что его не поймали на словѣ; — ну тутъ мнѣ надо проститься съ вами; не посѣтуйте на меня господинъ фонъ-Гогенштейнъ, не посѣтуйте.

— Помилуйте, что вы, такой пріятель, какъ вы….

— Очень вамъ обязанъ, очень.

Они пожали другъ другу руки и пггадтратъ пошелъ одинъ.

— Это все-таки не помогло бы мнѣ прошепталъ онъ; — я слишкомъ далеко зашелъ и вернуться уже невозможно.

Штадтратъ вернулся домой уже за-полдень. Онъ пришелъ прямо къ себѣ въ комнату, позвонилъ дѣвушку, спросилъ у нее о здоровья молодого барина, и когда Урсула доложила, что ему нѣсколько лучше, то онъ приказалъ ей принести хлѣба и бутылку вина и не говорить его женѣ, что онъ дома, потому что онъ слишкомъ усталъ и не можетъ обѣдать, а долженъ поспать нѣсколько часовъ, и чтобы она, Урсула не принимала никого.

Штадтратъ легъ на диванъ и закрылся халатомъ, но страстно призываемый сонъ не являлся къ нему. Страхъ, что преступленіе его можетъ быть немедленно открыто, хотя уменьшился послѣ всѣхъ происшествій утра, но все-таки ему приходилось говорить себѣ, что опасность только отдалилась, а не миновала. А что же будетъ дальше? Его роковой поступокъ помогъ только настоящей бѣдѣ; десять тысячъ талеровъ прошли сквозь его руки, какъ сквозь сито, зачѣмъ не взялъ онъ двадцати, тридцати тысячъ талеровъ? не все ли равно взять больше или меньше, а большую сумму еще легче пополнить, чѣмъ маленькую. Этакая глупая робость! Впрочемъ это можно поправить, если онъ дѣйствительно будетъ назначенъ завѣдывающимъ кассой, на что теперь было еще болѣе надежды. Но до тѣхъ поръ, до тѣхъ поръ… что дѣлать. Если теперь откроется, то все погибло. Надо достать денегъ, но откуда ихъ достать, откуда?

Штадтратъ мысленно перебралъ всѣхъ лицъ, въ кому бы онъ могъ обратиться. Между ними было мало порядочныхъ людей, а были преимущественно ростовщики, да спекуляторы… На минуту ему мелькнула мысль даже о своякѣ Петрѣ. Но обращаться къ нему нельзя было по тысячѣ причинъ. Какъ могъ онъ послѣ всего, что между ними произошло, показаться Петру на глаза? въ особенности теперь, когда онъ такъ рѣшительно высказался противъ демократическихъ стремленій, сторонникомъ которыхъ всегда являлся Петръ; да и кромѣ того, развѣ онъ не зналъ, что обстоятельства Петра вовсе были не въ блестящемъ положеніи. Радикальная газета шла очень дурно, въ кружкѣ штадтрата были всѣ того мнѣнія, что она долго не продержится, если не сдѣлается умѣреннѣе, чего никакъ нельзя было ожидать при извѣстномъ направленіи издателя и редактора. Во всему этому присоединялась еще смерть брата Петра, Евгенія, а штадтратъ настолько зналъ отношенія семейства Шмица, чтобы быть убѣжденнымъ, что этотъ случай будетъ новымъ источникомъ денежныхъ затрудненій для Петра.

"Только Рейнфельденскій старикъ могъ бы помочь, « прошепталъ штадтратъ, вскочивъ съ дивана и сдавливая горячіе виски похолодѣвшими руками. Онъ заходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ. — „Но онъ не захочетъ помочь. Хотя онъ былъ очень милъ съ Вольфгангомъ, но отъ любезности до выдачи денегъ, — шагъ слишкомъ великъ. И нужно же было Вольфгангу захворать; какъ же я узнаю теперь, что мнѣ необходимо знать: какого старикъ обо мнѣ мнѣнія?“

Вчера вечеромъ, когда штадтратъ дѣлался преступникомъ, онъ вообразилъ себѣ, что дѣлаетъ это не для себя, а для своихъ, на которыхъ онъ не хотѣлъ навлекать позора банкротства; а теперь, совершивъ преступленіе, мысль о женѣ и сынѣ была ему невыносима, потому что онъ зналъ, что преступную жертву, которую онъ приносилъ имъ, они отвергнутъ съ отвращеніемъ и предпочтутъ всякое страданіе и даже самую смерть такому спасенію. Сегодня ночью, при мысли, что жена его могла умереть, онъ вздохнулъ свободнѣе, потому что такимъ образомъ съ него спала бы половина тяжести. А сегодня утромъ, когда онъ увидалъ своего сына такимъ блѣднымъ и больнымъ, онъ почувствовалъ только, что такой несчастный, какъ онъ, не имѣетъ права имѣть сына, и что такой сынъ, какъ Вольфгангъ, не долженъ имѣть отцомъ такого несчастнаго человѣка, и что для Вольфганга будетъ лучше, если онъ не останется живъ.

И тѣмъ не менѣе, хорошія отношенія Вольфганга въ Рейнфельденскому старику были теперь его единственной надеждой. Ясно было, что старикъ заботился о Вольфгангѣ, что, можетъ быть, онъ хотѣлъ предоставить сыну то, въ чемъ всю жизнь отказывалъ отцу! и какъ нарочно Вольфгангъ былъ болѣнъ!

Штадтратъ сбросилъ халатъ — онъ никогда не являлся къ своимъ не одѣтымъ — одѣлся и пошелъ наверхъ въ комнату больного. Онъ нашелъ Урсулу у постели и она шопотомъ сообщила ему, что молодой баринъ, только-что просидѣлъ цѣлый часъ, что ему гораздо лучше и что барыня только-что сошла внизъ принять фрейленъ Беллу Шмицъ и молоденькую фрейленъ Шмицъ, которая вчера цѣлый вечеръ пробыла у нихъ. — Штадтратъ почесалъ лобъ; — этого еще не доставало, чтобы жена его снова искала сношеній съ своимъ семействомъ, теперь, когда ему всего было важнѣе показать полный разрывъ съ демократіей, и въ особенности съ демократическими родными его жены.

Онъ сѣлъ на постель сына, взялъ горячія руки сына, но тотчасъ же выпустилъ ихъ, такъ какъ ему показалось, что Вольфгангъ вздрогнулъ отъ этого прикосновенія.

Такимъ образомъ сидѣлъ онъ я думалъ о томъ времени, когда Вольфгангъ родился, и какъ онъ радовался, что родился сынъ, и какія гордыя надежды полагалъ онъ на этого сына. Въ то время онъ еще былъ хорошъ съ Петромъ Шмидомъ, и говорилъ себѣ, что Петръ поможетъ сыну этому разбогатѣть, и тогда онъ займетъ въ свѣтѣ мѣсто, такъ легкомысленно отвергнутое отцомъ.- Что исполнилось въ этихъ надеждахъ? Онъ допустилъ паденіе своего свояка, чтобы скорѣе достигнуть страстножелаемой цѣли; но онъ жестоко ошибся въ разсчетѣ. Своякъ его не разбогатѣлъ, но за то остался честнымъ человѣкомъ, самъ же онъ сталъ бѣднѣе прежняго…

Штадтратъ вскочилъ, ему казалось, что онъ задохнется. Онъ шепнулъ Урсулѣ, что въ городѣ у него спѣшныя дѣла, и что онъ вѣроятно придетъ домой очень поздно. Если молодому барину не будетъ лучше, то пусть Урсула не зажигаетъ, какъ обыкновенно, у него въ комнатѣ лампу, тогда онъ придетъ наверхъ посидѣть подлѣ сына.

Онъ вышелъ изъ дому и ходилъ впродолженіи нѣсколькихъ часовъ по городу, выискивая пустыя улицы. Ему хотѣлось пройти въ пивную» куда онъ обыкновенно ходилъ; но онъ почувствовалъ, что не въ силахъ будетъ притворяться спокойнымъ и веселымъ. Силы его почти оставляли; онъ едва держался на ногахъ. Зайдя въ какой-то жалкій загородной кабачекъ онъ спросилъ себѣ стаканъ вина. Это его немного подкрѣпило. Онъ хотѣлъ попросить себѣ еще стаканъ, но замѣтилъ, что рядомъ съ нимъ за столомъ сідѣли два блузника, покуривая трубки, смотрѣли на него и потомъ шептались. Онъ далъ прислужницѣ первую попавшуюся ему подъ руку монету, и поспѣшно вышелъ.

Снова сталъ онъ блуждать по опустѣвшимъ улицамъ, и подошелъ къ собору, гдѣ въ высокихъ окнахъ одного изъ предѣловъ виднѣлся свѣтъ, и слышались органъ и пѣніе. Онъ на минуту остановился и подумалъ, что какимъ успокоеніемъ было бы для него, еслибъ онъ могъ гдѣ нибудь въ темномъ углу прошептать на ухо человѣку, клятвенно обязавшемуся молчать, что пгтадтратъ Артуръ фонъ-Гогенштейнъ, сынъ оберъ-президента фонъ-Гогенштейна, бывшій нѣкогда офицеромъ арміи, сдѣлался простымъ воромъ…

— Хорошо этимъ католикамъ! если они совершатъ даже убійство, у нихъ все-таки есть лицо, которому они могутъ сказать это, Откуда только у нихъ берется довѣріе? Я бы не могъ довѣриться никому, хотя бы уста того человѣка были запечатаны самой священной клятвой; только мертвые умѣютъ молчать. Какъ бы мнѣ хотѣлось умереть!

Онъ пошелъ дальше и безсознательно дошелъ до рѣки. Онъ пошелъ по мосту и остановился дойдя до средины его; облокотись на перила онъ долго смотрѣлъ внизъ въ темную, глубокую воду, таинственно журчавшую подобно смерти. Да, вотъ гдѣ истинное-то молчаніе! а вмѣстѣ съ тѣмъ развѣ потокъ не выскажетъ всей правды, когда выброситъ тѣло самоубійцы мили за двѣ, гдѣ нибудь въ камыши, и рыбаки притащатъ его баграми, а часа черезъ два, молва, какъ молнія, разнесется по городу, что штадтратъ фонъ-Гогенштейнъ найденъ; онъ бросился въ воду, чтобы избѣгнуть позора, но потовъ снова выбросилъ его; потовъ не хотѣлъ укрывать…

И штадтратъ пошелъ обратно, и побрелъ по пустымъ улицамъ назадъ домой. Около самаго доха, на него вдругъ напалъ страхъ: что если только-что онъ отворитъ дверь, его схватятъ сильныя руки, и свяжутъ?… Съ сильно бьющимся сердцемъ и съ холоднымъ потомъ на лбу подошелъ онъ ближе и, прижимаясь къ монастырской стѣнѣ, сталъ смотрѣть на свой домъ. Все было тихо, у него въ комнатѣ спокойно горѣла лампа; по спущенныхъ бѣлымъ сторамъ не видно было никакой тѣни? На верху у Вольфганга въ комнатѣ тоже виднѣлся слабый свѣтъ. Тишина была мертвая, и только гдѣ-то въ сосѣдствѣ ночной сторожъ прокричалъ, что пробило уже двѣнадцать часовъ.

Ночному сторожу не слѣдовало встрѣчать его такъ поздно на улицѣ, поэтому Артуръ поспѣшно вошелъ въ домъ и перевелъ духъ, только прійдя въ себѣ въ комнату и найдя двери въ сѣни запертыми.

Въ счастію Урсула оставила бѣлый хлѣбъ и бутылку съ виномъ на столѣ передъ диваномъ. Несчастному необходимо было съѣсть что нибудь: цѣлый день онъ почти ничего не ѣлъ и не пилъ. Но несмотря на это и теперь онъ ѣсть не могъ, а вино выпилъ съ жадностью. Потомъ услыхавъ, что по улицѣ шелъ ночной сторожъ, онъ быстро потушилъ лампу, и въ потьмахъ легъ въ постель. Онъ былъ такъ утомленъ, что члены отказывались ему служить, а самъ все-таки не смыкалъ глазъ. Лишь только онъ начиналъ забываться, какъ ему являлся какой нибудь ужасный образъ, — адвокатъ Кальтебильтъ, протягивающій ему горсть кредитныхъ бумажекъ съ насмѣшливой улыбкой; оберъ-бургомистръ Дашъ, поднимавшій взоры и руки въ верху — и онъ снова садился на постель и прислушивался какъ за обоями скребется мышь и въ залѣ постукиваютъ часы, и тихо скрипитъ флюгеръ на колокольнѣ монастырской церкви. Потомъ ему пришло въ голову, что онъ давно не осматривалъ своихъ пистолетовъ, и что пистоны могли отсырѣть. Онъ всталъ съ постели, досталъ въ ящикѣ письменнаго стола круглый ящикъ и замѣнилъ старые пистоны, новыми.

Увѣренность въ возможности во всякую минуту лишить себя жизни и попасться въ руки своихъ преслѣдователей только бездыханнымъ трупомъ, успокоила его на столько, что къ утру онъ заснулъ.

Проснувшись на другой день поздно утромъ, штадтратъ почувствовалъ значительное облегченіе; сознаніе его виновности не такъ уже сильно тяготѣло надъ нимъ, онъ начиналъ къ нему привыкать, какъ человѣкъ привыкаетъ во всему, что совершилось безвозвратно. Съ щепетильнымъ вниманіемъ приступилъ онъ къ своему туалету и съ большимъ апетитомъ уничтожилъ завтракъ, принесенный ему Урсулою.

— Ваша милость нашли письмо, которое я вечоръ положила на письменный столъ?

— Нѣтъ; полагаю, что въ письмѣ нѣтъ ничего важнаго.

Штадтратъ проговорилъ это совершенно спокойнымъ тономъ; но при словѣ «письмо» онъ вздрогнулъ, точно наступилъ на змѣю. Онъ закрылся газетой, которую читалъ, но какъ только Урсула вышла изъ комнаты, онъ вскочилъ съ своего мѣста и съ замирающимъ сердцемъ бросился къ столу. Первое, что ему кинулось въ глаза, было письмо; адресъ, надписанный прямыми буквами, изукрашенными странными росчерками, ясно говорилъ, что оно отъ стараго рейнфельденскаго генерала.

Дрожащими руками онъ взломилъ печать и прочелъ:

Любезный мой племянникъ Артуръ!

Весьма пріятно было мнѣ узнать о выздоровленіи твоей жены, извѣстіе же о болѣзни сына твоего Вольфганга причинило мнѣ, напротивъ, превеликій deplaisir, ибо я въ мальчишкѣ принимаю участіе и намѣреваюсь оказывать ему всяческую протекцію. По этой самой причинѣ и писалъ я еще вчера брату твоему Гисберту и наказалъ ему принять Вольфганга въ свой полкъ, съ другой стороны, было бы мнѣ весьма желательно устроить марьяжъ между твоимъ сыномъ и младшею дочерью твоего брата Филиппа, о чемъ я нынче же собираюсь ему написать и на что онъ, безъ сомнѣнія, тотчасъ же согласится, ибо человѣкъ онъ себѣ на умѣ и губа у него не дура.

А затѣмъ остаюсь:

Твой любящій дядя Эбергардъ фонъ-Гогенштейнъ.

По мѣрѣ того, какъ онъ пробѣгалъ содержаніе письма, дрожь распространялась по всему его тѣлу; его блѣдныя щеки зардѣлись, въ тусклыхъ, впалыхъ глазахъ загорѣлся огонь… На краю погибели передъ нимъ открывалась возможность спасенія!… Несчастный, шатаясь, опустился въ кресло и слезы, не извѣданныя имъ съ самаго дѣтства, полились у него изъ глазъ. Разчувствовавшись послѣ долгаго томительнаго нервнаго напряженія этихъ дней, онъ давалъ себѣ слово, если только судьба пронесетъ мимо грозившую ему бѣду, сдѣлаться на будущее время честнымъ человѣкомъ, добрымъ мужемъ и нѣжнымъ отцомъ.

Но не долго длилось это мягкое расположеніе духа. Страхъ не такъ легко покидаетъ свою жертву. Сдѣлаться благочестивымъ всегда было время, только бы явилась сначала увѣренность, а вето и не было. До сихъ поръ были только: надежда, возможность, Вѣроятность, да пожалуй и этого не было. Что если Вольфгангъ Откажется исполнить желаніе старика! Вольфгангъ никогда не проявлялъ ни малѣйшей склонности къ военной службѣ, а напротивъ того, во время своихъ служебныхъ лѣтъ, горько жаловался на всю эту выправку и солдатчину. И кромѣ того Вольфгангъ человѣкъ самостоятельнаго характера и не легко ослѣпляется внѣшностію, блестящая кузина вѣроятно скорѣй оттолкнула его, чѣмъ привлекла. Во время посѣщенія Рейнфельдена, штадтрату, по крайней мѣрѣ, такъ показалось. А юношескій либерализмъ его! Часто высказываемая антипатія къ его благороднымъ роднымъ и полное уваженіе къ разумной жизни дяди Петра Шмида и тетки Беллы! наконецъ дружба его къ Мюнцеру, о которомъ онъ всегда отзывался съ такимъ уваженіемъ, что нерѣдко оскорблялъ тѣмъ штадтрата… Нѣтъ, нѣтъ, тутъ ничего не было, только одна томительная, непріятная неизвѣстность!

Штадтратъ вскочилъ со стула и зашагалъ взадъ и впередъ по комнатѣ, не имѣя силы показаться на глава своей женѣ, которую не видалъ уже дня два, и поговорить съ Вольфгангомъ, который по словамъ Урсулы уже съ часъ совершенно весело говоритъ съ барыней.

XXIX.

На третій день послѣ пріѣзда изъ Рейнфельдена, Вольфгангъ, пробудясь отъ глубокаго крѣпительнаго сна, которымъ счастливо разрѣшилась начинавшаяся болѣзнь, долго не могъ сознать гдѣ онъ находится, какъ попалъ сюда и зачѣмъ мать его сидѣла около постели, и въ милыхъ кроткихъ, темныхъ глазахъ ея блестѣли слезы радости, и она нѣжно наклонялась къ нему.

— Вѣрно я былъ болѣнъ, матушка, сказалъ Вольфгангъ, отвѣчая на ласки и поцѣлуи.

— Да, болѣнъ, отвѣчала Маргарита; — два скверныхъ, скверныхъ дня промучилъ ты свою мать, ну а теперь все хорошо; медицинальратъ сказалъ, что если ты проснешься съ ясными глазами, то значитъ все хорошо; а ты проснулся съ ясными глазами, милый; теперь тебѣ нужно лежать спокойно, совсѣмъ спокойно, не говорить и не волноваться, чтобъ опять де захворать, голубчикъ мой.

Вольфгангъ снова улегся. Мать поправила его подушки и одѣяло, встала, спустила шторы, чтобы въ комнату не проникало яркое полуденное солнце; потомъ снова сѣла къ нему на постель, взяла его за руку и радостно улыбнулась ему, глядя на него тѣмъ несказанно ласковымъ взглядомъ, какой только можетъ быть у матери.

Молча радуясь, такимъ образомъ, возвращающейся лиши, то пробуждаясь, то засыпая, перебиралъ онъ въ своемъ воспоминаніи послѣдніе дни. На переднемъ планѣ во всѣхъ этихъ картинахъ ему представлялась хорошенькая статная дѣвушка, которая, то, кокетливо подразнивая, оборачивалась къ нему, то съ какой-то боязнью удалялась отъ него, и наконецъ съ любовью и страстью бросалась къ нему на грудь. Но потомъ вдругъ поднималась темная туча и застилала яркіе солнечные образы; дѣвушка, юная грудь которой только-что прижималась въ его сердцу, вырвалась изъ его объятій и изчезла въ паркѣ, который вдругъ превратился въ печальную дорогу вдоль рѣки и полей, и онъ, въ скрипучемъ экипажѣ старого Кебса, ѣдетъ тихо домой. Домой въ своей милой больной матери, теплая рука которой держитъ теперь его руку. Потомъ сидитъ онъ у постели матери точно также, какъ теперь она сидитъ у его постели, и въ комнату является образъ дѣвушки, такой же хорошенькой, какъ дѣвушка въ Рейнфельденскомъ паркѣ, и это явленіе вѣетъ на него чѣмъ-то юношескимъ, отраднымъ.

— Какъ странно, проговорилъ Вольфгангъ, глядя на мать.

— Что такое душа моя?

— Мнѣ кажется, что я знаю Оттилію давно; какъ будто бы Оттилія та сестра, которую я такъ всегда желалъ имѣть, когда я игралъ одинъ у твоей постели, а подушки не хотѣли мнѣ ни говорить, ни отвѣчать.

Глаза Маргариты блеснули въ то время, когда она ниже наклонилась въ сыну.

— И у тебя явилось тоже чувство, сказала она, — которое не покидало меня съ тѣхъ поръ, какъ я увидала милую дѣвушку? Съ тѣхъ поръ, мнѣ все кажется, что у меня уже двое дѣтей. Она была вчера здѣсь съ теткой Беллой я была такъ поражена и огорчена, что ты болѣнъ. — Милая дѣвушка! Какъ будто у нея не довольно своего собственнаго горя! Она меня такъ хорошо утѣшила: «Завтра я приду опять, сказала она, и вылечу тебѣ твоего Вольфганга, а когда онъ выздоровѣетъ, буду приходить къ тебѣ каждый день и буду сидѣть съ тобою тутъ у окна — мы были въ моей комнатѣ — тутъ такъ тихо и прохладно, а высокіе цвѣта танъ за старой стѣной, мнѣ такъ нравятся.» А какой у нея прелестный голосокъ — раздается звонко точно пѣніе птички.

— О юность, юность? мечтательно шептать Вольфгангъ.

— И знаешь что душа моя, снова начала мать, лаская сына;

— ты въ бреду только почти и говорилъ что объ Оттиліи. И велъ съ ней долгую бесѣду.

— Съ Оттиліей? спросилъ Вольфгангъ и блѣдныя щеки его вспыхнули, — увѣрена ли ты что я говорилъ съ Оттиліей и объ Оттиліи?

— Увѣрена ли я? улыбаясь сказала Маргарита, — но, по крайней мѣрѣ, ты довольно часто произносилъ ея имя.

— Странно, странно, шепталъ Вольфгангъ.

— Что же тутъ страннаго, мой милый? спросила Маргарита

— Но мы болтаемъ, да болтаемъ, а медицинальратъ сказалъ, что тебѣ надо быть покойнымъ. Славная я сидѣлка. Ну теперь лежи спокойно и не открывай рта.

— Нѣтъ, нѣтъ, живо отвѣчалъ Вольфгангъ, — я чувствую себя совершенно здоровымъ и мнѣ надо столько разсказать тебѣ.

— Что же это такое? сказала Маргарита.

Вольфгангъ протянулъ руки и привлекъ мать къ себѣ, какъ онъ дѣлалъ это будучи ребенкомъ, когда повѣрялъ ей своя дѣтскія тайны, и точно также довѣрчиво, какъ тогда, разсказалъ онъ и теперь милой матери свою послѣднюю юношескую тайну, — тайну своей любви къ Камиллѣ — разсказалъ сначала запинаясь и краснѣя, а потомъ, когда великое слово было уже выговорено живо и краснорѣчиво, ее всѣми маленькими побочными обстоятельствами своего недавняго романа, со всѣми надеждами, сомнѣніями, огорченіями, разсказалъ все, что наполняло послѣдніе дни его благородное сердце, что занимало его ясный умъ.

— Ну теперь я признался тебѣ во всемъ, милая мамочка, заключилъ юноша; — теперь ты скажи мнѣ довольна ли ты своимъ мальчикомъ, потому что не узнавъ объ этомъ я не могу быть такъ счастливъ, какъ бы хотѣлъ.

Маргарита не могла тотчасъ-же отвѣчать, потому что при хаосѣ противоположныхъ чувствъ, которыя наполняли ея душу при разсказѣ Вольфганга, ей дѣйствительно невозможно было отвѣчать утвердительно или отрицательно на его послѣдній вопросъ. Прежде всего она почувствовала ревность къ той, которой ей приходилось уступить сердце до сихъ поръ всецѣло принадлежавшее ей одной. Какъ тяжела была эта мысль для Маргариты, никто не могъ знать, потому что никто не измѣрилъ, потому что никто не зналъ, кашъ глубоко была несчастлива эта женщина въ супружествѣ, какъ все свое счастіе, свою радость, все, все искала она и нашла въ этомъ горячо любимомъ сынѣ. Она всосала его любовь въ себѣ, какъ лѣтнее растеніе, прозябающее въ холодной сырой комнатѣ, всасываетъ свѣтъ и теплоту отъ появляющагося на короткій срокъ солнца; и это отнималось отъ нея, это послѣднее лучшее отнималось. Маргарита если любила, то всегда любила всей душой, всѣмъ сердцемъ, а Вольфгангъ былъ сыномъ ея сердца. О томъ, что онъ былъ мужчиной, и что мужское сердце чувствуетъ не такъ, какъ полуразбитое сердце отвергнутой, несчастной женщины — конечно Маргарита не думала.

Но эта ревность была только первыхъ, невольныхъ движеніемъ ея души, похожимъ на тихіе, болѣзненно звуки арфы, которую нечаянно неловко тронули. Потомъ на нее напалъ глубоко вкоренившійся, чуть несуевѣрный страхъ къ этому семейству, съ которымъ она и сошлась бы такъ же охотно, какъ охотно вошла бы овечка въ клѣтку къ волку; страхъ къ этому гордому, черствому, жестокому семейству, которое дало испить мужу ея чашу презрѣнія и униженія до послѣдней горькой капли; семейству, которое своими враждебными отношеніями способствовало, по ея мнѣнію, всего болѣе охлажденію къ ней ея мужа; — страхъ къ семейству, фамильныя качества котораго она видѣла въ своемъ мужѣ и съ которыми она не могла сдружиться даже въ то время, когда была только юной любящей дѣвушкой, и которыя теперь казались ей еще болѣе непріятными. И сынъ ея, ея вѣрный, прямодушный, добрый сынъ хочетъ взять себѣ жену изъ этого семейства¹ Не дѣлай этого! не дѣлай этого! не дѣлай! взывалъ голосъ въ ея сердцѣ.

А потомъ, развѣ этотъ бракъ совершенно не разорветъ слабой нити, связывающей ее съ ея собственнымъ Щмицевскимъ семействомъ. Развѣ братъ ея Петръ, такъ глубоко оскорбленный, но тѣмъ не менѣе такъ искренно любящій, не будетъ вдвойнѣ нравъ утверждая то, что когда-то говорилъ ей со слезами на глазахъ, что она и но внѣшности и въ душѣ отказалась отъ него и отъ своихъ другихъ родственниковъ? — А еще не далѣе, какъ сегодня она успокаивала себѣ мыслью, что любовью въ осиротѣвшей племянницѣ она докажетъ роднымъ, что осталась имъ вѣрна.

Но, съ другой стороны, не снимется-ли съ нея нарицаніе, отъ котораго она такъ сильно страдала, что только она и одна она разъединила своего мужа съ его семействомъ, совлекла его съ его дороги и вдѣлала несчастнымъ человѣкомъ, какъ онъ часто и горько жаловался, потому не надо ли ей отойти съ своими желаніями на задній планъ, въ особенности, если Вольфгангъ дѣйствительно находитъ счастіе, которое она такъ искренно желаетъ ему? Могла-ли, смѣла-ли она колебаться хоть одну минуту въ томъ, что ей дѣлать въ подобномъ случаѣ.

Тѣмъ не менѣе на устахъ Маргариты явилась горькая улыбка, когда она подняла вѣки и прямо поглядѣла Вольфгангу въ глаза.

— Ахъ ты, милый мальчикъ, тихо проговорила она, — такъ ты не можешь быть счастливъ прежде, чѣмъ я увѣрю тебя, что довольна тобой. Ну такъ люби свою Камиллу и будь счастливъ, но Вольфъ люби тоже и свою бѣдную мать.

При этихъ словахъ слезы обрызнули изъ ея глазъ и она рыдая спрятала лицо свое на груди сына.

— У тебя есть еще что-то на душѣ, матушка? сказалъ Вольфгангъ. — Ты все-таки не совсѣмъ довольна мной, говори-же, ты вѣдь всегда увѣряла, что все можешь сказать мнѣ; милая, милая мамочка скажи-же мнѣ все, все, что у тебя на душѣ, пусть сердце твое будетъ такъ же облегчено, какъ и мое сегодня, что съ тобой?

— Ничего, право ничего, сказала Маргарита оправляясь и вытирая глаза, — вѣдь ты такой славный, такой славный такой умный, и если ты говоришь, что Камилла тебя любитъ, то она вѣроятно славная дѣвушка и будетъ дѣлать все, чтобы быть достойной тебя. Отецъ вѣрно будетъ очень радъ, вѣдь онъ такъ тебя любитъ и ему бы такъ хотѣлось, чтобъ жизнь твоя прошла легче, чѣмъ его. Онъ такъ радовался извѣстіямъ, что получалъ отъ тебя изъ Рейнфельдена, что дѣдушка и тетка такъ добры въ тебѣ. «Мальчикъ пойдетъ дальше меня, говорилъ онъ мнѣ не разъ; онъ въ такихъ хорошихъ отношеніяхъ съ дядей Филиппомъ и съ дядей Гисбертомъ; но я все не могу еще повѣрить, что родные твои дѣйствительно хорошо къ намъ относятся и что они снова не отвернутся, если дѣло дойдетъ до чего нибудь серьезнаго. А какъ это огорчитъ отца и что тогда будетъ съ тобой мой бѣдный мальчикъ.

— Ну я смотрю отраднѣе тебя, весело сказалъ Вольфгангъ; — повѣрь что они согласятся на все. А старикъ-дѣдушка прежде всѣхъ другихъ! — И онъ подробно разсказалъ, какъ особенно милъ былъ старикъ во время пребыванія его въ Рейнфельденѣ и даже въ послѣднюю минуту отпустилъ его со словами: я нѣчто противъ тебя замышляю, мальчикъ; если послушаешься, то не раскаешься. — Ну матушка одна любовь стоитъ другой, если родственники, такъ долго враждовавшіе съ нами, хотятъ заключить миръ, то миръ этотъ имъ надо дорого купить, цѣною мира будетъ Камилла, и эту цѣну они должны, непремѣнно должны намъ отдать.

Вольфгангъ былъ въ самомъ счастливомъ расположеніи духа, и мать его слишкомъ привыкла чувствовать себя счастливой, когда былъ счастливъ сынъ, чтобы и теперь не развеселиться. Она лукаво улыбалась ему въ то время, когда онъ строилъ самые воздушные замки и, наконецъ, утомленный разговорами, склонивъ на бокъ голову, заснулъ, продолжая держать мать за руку.

Маргарита посидѣла еще у сына, передумывая обо всемъ, что услышала отъ него. Потомъ она тихо встала, поцѣловала спящаго въ лобъ и неслышно вышла изъ комнаты. Ей хотѣлось принести извѣстіе мужу, — послѣднее время столь озабоченному и занятому, — которое, она знала, будетъ ему пріятно.

Штадтратъ всталъ съ своего мѣста и принялся расхаживать по комнатѣ большими шагами. У него все еще не доставало духу увидѣться съ женою, которой онъ не видалъ уже цѣлыхъ двое сутокъ, и съ Вольфгангомъ, который, какъ ему доложила Урсула, проснулся послѣ нѣсколькихъ часовъ спокойнаго сна и весело разговаривалъ съ барыней. Онъ сложилъ письмо, спряталъ его въ жилетный карманъ и направился къ двери; но въ эту минуту кто-то тихо постучался и на его „войдите“ показалась на порогѣ его жена.

Маргарита подошла къ нему торопливыми шагами и бросилась къ нему на шею.

— Очень давно, Гретхенъ, мы не видѣлись, сказалъ онъ обнимая ее за талію которая все еще сохраняла юношескую стройность, и уводя ее къ дивану. — Эти два дня мнѣ-таки жутко приходилось, да и тебѣ, бѣдняжка, было не легче; шутка-ли! едва ты сама успѣла оправиться отъ болѣзни! а тутъ свалился Вольфгангъ! Ну, да теперь вѣдь онъ совсѣмъ поправился, не такъ ли?

— Да, по крайней мѣрѣ, онъ чувствуетъ себя лучше, отвѣчала Маргарита, — и даже, можно сказать, совсѣмъ хорошо. У насъ былъ сейчасъ съ нимъ предлинный разговоръ.

— Длинный разговоръ! подхватилъ штадтратъ; — а можно спросить о чемъ?

Маргарита зардѣлась такимъ дѣвственно-стыдливымъ румянцемъ, какъ будто ей самой предстояла любовная исповѣдь.

— Ты за живое задѣла мое любопытство, продолжалъ штадтратъ. — Чтобы это такое могло быть.

— Я должна сообщить тебѣ, Артуръ, важную новость.

— Ну меня про тебя есть тоже новость, милая Гретхенъ; такъ говори же ты первая, а то мы этакъ вѣкъ не кончимъ.

И снова въ его голосѣ послышалась та старая, жесткая нота, которая каждый разъ причиняла Маргаритѣ столько страданій.

— Дѣло въ томъ, начала Маргарита съ внезапною рѣшимостью, отъ которой вся кровь кинулась ей въ лицо, — что Вольфгангъ одержалъ въ Рейнфельденѣ гораздо большія побѣды, чѣмъ мы думали; онъ не только попалъ въ милость къ старому генералу, но и президентша выказывала ему большое расположеніе; а Камилла… ну, да скажу тебѣ всю правду, вѣдь рано или поздно, ты все равно ее узнаешь: Камилла его любитъ.

— А Вольфгангъ? спросилъ штадтратъ, блѣднѣя отъ волненія.

— Вольфгангу она тоже нравится, отвѣчала Маргарита, у которой языкъ не поворачивался выговорить: онъ ее любитъ.

— Вотъ такъ извѣстіе! воскликнулъ штадтратъ, обнимая на этотъ разъ жену съ полнѣйшею искренностью. — Ну, а теперь послушай-ка ты мою новость, продолжалъ онъ. — Видишь это письмо? оно отъ старика, писано собственноручно. Выраженія, попадающіяся въ немъ, не должны тебя смущать, на старикѣ нечего и взыскивать, если онъ подчасъ выражается грубовато. Ну, что ты скажешь теперь? Не верхъ ли это благополучія?

— Да, но… заикнулась было Маргарита.

— Какое тамъ но? Никакихъ ко не будетъ, воскликнулъ дражайшій супругъ, расхаживая большими шагами по комнатѣ. — Когда старикъ сказалъ да, другіе не посмѣютъ сказать нѣтъ, я ихъ хорошо знаю.

— Не въ томъ дѣло, Артуръ, робко замѣтила Маргарита; — вѣдь въ письмѣ говорится еще кое о чемъ: Вольфганга хотятъ сдѣлать солдатомъ.

— Какъ ты странно выражаешься солдатомъ! воскликнулъ штадтратъ; — точно рѣчь идетъ о какомъ нибудь сапожникѣ! Нѣтъ, не солдата изъ него хотятъ сдѣлать, а офицера, такого же офицера, какимъ и я былъ когда-то и былъ бы и до сихъ поръ, кабы не..

Герръ фонъ-Гогенштейнъ не договорилъ, потому что въ эту минуту на глазахъ Маргариты выступили слезы.

— Будь же благоразумна, Гретхенъ, продолжалъ онъ, снова подсаживаясь въ ней на диванъ, — и не разстраивай мнѣ моихъ плановъ. Ты знаешь, какое громадное значеніе имѣетъ для меня окончательное примиреніе со всѣми моими родственниками; я не могу тебѣ и выразить, но довольно съ тебя будетъ знать, что если это примиреніе не состоится, если Вольфгангъ будетъ на столько неблагодарнымъ сыномъ, что не захочетъ выручить меня изъ., ну, да что тебя пугать понапрасну! Будь только на моей сторонѣ, помоги мнѣ уговорить Вольфганга и тогда ничего еще не потеряно, тогда все еще можетъ хорошо кончиться. Я сейчасъ пойду къ нему, заключилъ онъ.

— Нѣтъ, милый Артуръ, прошу тебя, погоди немного, молила Маргарита. — Вольфгангъ еще очень слабъ; боюсь, что подобный разговоръ будетъ ему не по силамъ.

— Какъ хочешь, отвѣчалъ штадтратъ; — пожалуй, поговори съ нимъ прежде сама… или нѣтъ! лучше не дѣлай этого, а то вы оба, чего добраго, ударитесь въ сантиментальность и тогда мнѣ будутъ съ вами лишнія хлопоты. А теперь, Гретхенъ, мнѣ надо идти со двора; въ обѣду меня не жди. Да вотъ что еще, Гретхенъ! Я слышалъ, что у тебя вчера и сегодня были твои родственники; надо положить этимъ посѣщеніямъ конецъ; я не могу ихъ долѣе терпѣть. Въ настоящую минуту, когда всѣ взгляды устремлены на меня и каждый мой шагъ подвергается обсужденію, я долженъ порвать всякія сношенія съ твоей демократической роднею.

— Но, Артуръ, вѣдь это ужь слишкомъ жестоко, отвѣчала Маргарита. — Всего только какую нибудь недѣлю тому назадъ, какъ умеръ мой братъ, а ты мнѣ запрещаешь даже видѣться съ его дочерью.

— Ахъ да, извини! Я совсѣмъ было забылъ, отвѣчалъ герръ фонъ-Гогенштейнъ. — Ну, да какъ бы тамъ ни было! здѣсь дѣло идетъ о болѣе важныхъ вещахъ, чѣмъ всѣ эти родственныя нѣжности. Прощай, Гретхенъ!

Штадтратъ поправилъ галстукъ свой передъ зеркаломъ, почистилъ шляпу и посмотрѣлъ на часы.

— Ахъ ты Господи, ужь половина двѣнадцатаго, ужь пора, а то я пожалуй не застану полковника. Прощай Гретхенъ.

Онъ бросилъ женѣ воздушный поцѣлуй и направился къ двери.

Маргарита тихо шла за нимъ. Она механически заперла комнату и повѣсила ключъ на обычное мѣсто. Все слышанное ею, ошенулоее. Она въ одномъ только была увѣрена, что между ею и отцемъ ея сына пропасть стала такъ велика, что руки ея, протягивающіяся съ любовью, не достаютъ болѣе до него и вѣроятно никогда болѣе не достанутъ. И боялась она одного, что пропасть эта можетъ раздѣлить ее и съ сыномъ. Это была ужасная мысль для бѣдной Маргариты, и когда она тихо, тихо поднималась по лѣстницѣ, то слезы капля за каплей текли по ея блѣднымъ — ахъ! когда-то такимъ свѣжимъ и розовымъ — щекамъ.

XXX.

Между тѣмъ, какъ въ нѣсколько искусныхъ рукъ плелась сѣть, въ которую долженъ былъ попасться Вольфгангъ, онъ сидѣлъ, ничего не подозрѣвая, въ своей комнатѣ и воображеніе населяло ему одиночество самыми плѣнительными образами. Чувство возвращающагося здоровья, сознаніе, что онъ любитъ и любимъ, все это наполняло его душу такимъ весельемъ, какого онъ не знавалъ съ самого дѣтства.

Тихій, почти робкій ударъ въ дверь заставилъ нашего юношу очнуться отъ его мирныхъ мечтаній. — Войдите! крикнулъ Вольфгангъ. невольно вставая и направляясь къ двери.

— Ахъ, это ты, батюшка!

— Я, мой сынъ, отвѣчалъ штадтратъ, нѣжно обнимая Вольфганга. — Ты со мной, злодѣй, цѣлую недѣлю не видался! Но кто же тебя просилъ каждый разъ, какъ отецъ приходилъ тебя провѣдать, лежать въ такомъ глубокомъ болѣзненномъ забытьи? Ну, да ладно, я ужь радъ-радешенекъ видѣть тебя опять на ногахъ! Что ты не сядешь, однако, голубчикъ? И я тоже присяду, а то вѣдь и я за все это время порядкомъ измучился; такое, я тебѣ скажу, время, что просто голова кругомъ идетъ.

— У тебя, батюшка, дѣйствительно очень усталый видъ, замѣтилъ Вольфгангъ. — Скажи, пожалуйста, что такое творится въ городѣ? Вѣдь я съ самой поѣздки въ Рейнфельденъ рѣшительно не знаю, что дѣлается на бѣломъ свѣтѣ.

— Потому что мы слишкомъ заняты тѣмъ, что дѣлается въ нашей личной жизни; такъ, что ли? спросилъ штадтратъ, улыбаясь. — Нечего, нечего краснѣть-то! Вѣдь, рано или поздно, я долженъ же былъ бы узнать объ этомъ; а признаюсь тебѣ откровенно, мнѣ было очень пріятно узнать это именно въ настоящую минуту.

Такія рѣчи отца несказанно смутили Вольфганга. Съ самой ранней молодости онъ привыкъ состоять съ отцомъ въ самыхъ далекихъ отношеніяхъ; задушевное слово было между ними величайшею рѣдкостью, и вдругъ онъ видѣлъ въ рукахъ отца ключъ къ самой завѣтной его тайнѣ! Въ первый разъ въ жизни въ немъ шевельнулось чувство досады противъ матери, зачѣмъ она обо всемъ разсказала отцу?

— Намъ, предстоитъ, мой милый Вольфгангъ, поправить одну великую ошибку, продолжалъ штадтратъ, — и я, съ своей стороны, готовъ воспользоваться случаемъ, который теперь къ тому представляется. Намъ слѣдовало бы ранѣе понять, что сама природа предназначила намъ жить въ тѣсномъ дружескомъ союзѣ, и что довѣріе, полное, безграничное довѣріе должно лежать въ основаніи этого союза. Впрочемъ, пока ничего еще не потеряно. До сихъ поръ я охотно уступалъ твоей доброй матери все сокровище твоего довѣрія, потому что все, въ чемъ ты ей открывался до сихъ поръ, не могло имѣть дѣйствительной важности. Но теперь обстоятельства перемѣнились; ты готовишься сдѣлать шагъ, который будетъ имѣть вліяніе на всю твою послѣдующую жизнь; тутъ поневолѣ я долженъ вступить въ хвои отцовскія права я обязанности. Не правда ли, мой сынъ, вѣдь ты не оттолкнешь отцовскую руку, которая протягивается къ тебѣ съ такою любовью, съ такимъ искреннимъ желаніемъ помочь.

Штадтратъ проговорилъ эти послѣднія слова съ такимъ чувствомъ, что Вольфгангъ не устоялъ и горячо пожалъ руку отца; онъ и самъ, конечно, не подозрѣвалъ, что въ этомъ умиленіи на значительную долю участвовала слабость, оставшаяся въ немъ послѣ болѣзни. — Штадтратъ торжествовалъ; онъ не ожидалъ, что побѣда удается ему такъ легко. Онъ поздравилъ сына съ его удачнымъ выборомъ; тѣмъ болѣе удачнымъ, что всѣ стороны относились къ нему съ живѣйшимъ одобреніемъ и смотрѣли на предстоявшій бракъ, какъ на залогъ примиренія между такъ долго враждовавшими братьями.

— Вы глупенькіе, продолжалъ онъ, улыбаясь, — и въ самомъ дѣлѣ воображали, что за вами никто ничего не примѣчалъ, пока вы тамъ себѣ въ рейнфельденскомъ паркѣ уносились въ облава; а между тѣмъ мы, старики, давнимъ давно порѣшили все дѣло между собою* И знаешь ли, кто всего болѣе принималъ участія въ васъ? Самъ дѣдушка! Я убѣжденъ, что почтенный старикъ былъ бы безутѣшенъ, если бы, отъ чего, конечно, Боже оборони, его любимый планъ, по той или по другой причинѣ, не могъ состояться. Да и мало того, что онъ былъ бы безутѣшенъ, онъ, при его вспыльчивости, страшно бы прогнѣвался…

Штадтратъ замолчалъ, потому что замѣтилъ, что послѣдняя половина его рѣчи произвела на Вольфганга не совсѣмъ благопріятное впечатлѣніе.

— Увѣряю тебя, отецъ, отвѣчалъ онъ съ нѣсколько натянутой улыбкой, — что я, съ своей стороны, не имѣю ни малѣйшаго намѣренія накликать на себя гнѣвъ дѣда, да и Камилла врядъ ли расходится со мною въ этомъ отношеніи.

— Тѣмъ лучше, тѣмъ лучше, замѣтилъ штадтратъ. — Дѣдушка, конечно, говорилъ уже съ тобою объ условіи, при которомъ онъ готовъ дать свое согласіе.

— Дѣдушка? объ условіи? повторилъ озадаченный Вольфгангъ.

— Гм! странное дѣло! Вчера я получилъ отъ дѣдушки письмо, которое дало мнѣ поводъ думать, что между вами уже была рѣчь объ этомъ дѣлѣ. — Такъ дѣдушка ни разу не сообщалъ тебѣ своихъ плановъ относительно твоей будущей карьеры?

— Онъ нѣсколько разъ намекалъ мнѣ о томъ, что имѣетъ на меня какіе-то виды, но я принималъ это за общее выраженіе его благосклонности во мнѣ и не связывалъ съ этимъ никакого особеннаго значенія.

— Гм! а между тѣмъ въ письмѣ онъ положительно формулируетъ свое намѣреніе. И я тѣмъ болѣе сочувствую его плану, что самъ лелѣялъ его втеченіи многихъ лѣтъ, я что только неблагопріятныя обстоятельства помѣшали мнѣ ранѣе приступить къ его осуществленію.

— Но скажи же, наконецъ, батюшка, что это за таинственный планъ? воскликнулъ Вольфгангъ, которому съ минуты на минуту становился тягостнѣе этотъ разговоръ.

— А вотъ что это за планъ, проговорилъ штадтратъ съ нѣкоторою торжественностью: — всѣмъ намъ было бы желательно, чтобы ты вступилъ на то поприще, которое, по моему мнѣнію, одно только и достойно дворянина; на то поприще, по которому искони шли всѣ Гогенштейны, и которое я самъ, къ великому моему прискорбію, принужденъ былъ оставить изъ любви въ твоей матери, словомъ…

— Чтобы я сталъ солдатомъ! воскликнулъ Вольфгангъ, вскакивая съ мѣста.

— Т. е., съ твоего позволенія, офицеромъ.

— Никогда этому не бывать!

Штадтратъ былъ заранѣе приготовленъ къ подобнаго рода отвѣту; тѣмъ не менѣе, онъ счелъ за нужное сдѣлать полуудивленное лицо и спросить измѣнившимся голосомъ:

— Да будетъ мнѣ, по крайней мѣрѣ, позволено узнать, почему мой сынъ такъ презрительно относится къ званію, въ которомъ состояла большая часть его предковъ?

— Если хочешь, отецъ, вся моя жизнь можетъ служить тебѣ отвѣтомъ на этотъ вопросъ. А съ дѣтства привыкъ уважать истину и справедливость, привыкъ ненавидѣть сословныя привилегія, которыя представляются мнѣ злѣйшими язвами нашего общественнаго организма. А изъ всѣхъ сословій — ни одно не занимаетъ такое исключительное положеніе, какъ офицерское; ни въ одномъ не сохранилось столько нелѣпыхъ средневѣковыхъ предразсудковъ, ни одно не представляетъ менѣе условій счастья для человѣка, желающаго, подобно мнѣ, жить въ братской любви съ своими ближними. Нѣтъ, отецъ, военная карьера была бы моею погибелью, какъ она была и твоею!

— Моею погибелью? обидчиво подхватилъ штадтратъ; — ну, нѣтъ; я охотно бы помирился съ несчастьемъ продолжать военную службу; ты знаешь, я вовсе не раздѣляю твои новомодныя сумасбродныя идеи.

— Все это такъ, отецъ, но у тебя есть сердце, а твоя собственная участь служитъ лучшимъ доказательствомъ, что въ этомъ званіи сердце считается ненужною роскошью. Отчего не хотѣли, чтобы ты женился на моей матери? Потому, что она была бѣдна и незнатнаго происхожденія. Нѣтъ, отецъ, ты не захочешь, чтобы я посвятилъ себя профессіи, которая состоитъ въ такомъ ложномъ, неестественномъ отношеніи ко всѣмъ остальнымъ ремесламъ.

— Я далъ тебѣ высказаться, любезный Вольфгангъ, возразилъ штадтратъ съ кажущимся спокойствіемъ, которому странно противорѣчило его поблѣднѣвшее лицо; — теперь выслушай же и ты меня. Все, что ты сейчасъ сказалъ, убѣждаетъ меня, что я сдѣлалъ глубокую ошибку, отстранивъ себя отъ всякаго вліянія на твое развитіе; ты ударился въ направленіе, которое заставляетъ меня серьезно призадумываться о твоемъ будущемъ; направленіе это общее у тебя съ такими людьми, какъ твой дядя Петръ, людьми, готовыми все поставить вверхъ дномъ, лишь бы привести въ исполненіе свои соціальныя утопіи. Но не будемъ вдаваться въ теоретическіе диспуты; ограничимся занимающимъ насъ частнымъ случаемъ. Самая суть дѣла сводится на слѣдующее: если ты исполнишь желаніе дѣдушки, то, не говоря уже о томъ, что ты поздно-поздно, черезъ годъ, будешь произведенъ въ офицеры, слѣдовательно получишь возможность жениться на Камиллѣ, ты получишь, можно сказать навѣрное, если не все наслѣдство старика, то, по крайней мѣрѣ, часть его; такимъ образомъ ты сразу и безъ хлопотъ займешь такое положеніе, изъ-за котораго другіе всю жизнь свою напрасно бьются. Если же ты отвергнешь отъ себя счастье, которое само къ тебѣ напрашивается, то ты, во-первыхъ, теряешь всякую надежду жениться на Камиллѣ; старикъ не тотъ человѣкъ, чтобы забыть обиду; онъ отступится отъ тебя, а за нимъ отвернутся отъ тебя и всѣ остальные. Во-вторыхъ, ты снова станешь въ то незавидное положеніе, въ которомъ стоялъ до поѣздки въ Рейнфельденъ. Вспомни, чѣмъ ты былъ? Такимъ же бѣднякомъ студентомъ, какъ сынъ какого нибудь портного, отецъ котораго кое-какъ сколотилъ деньжонки, чтобы послать свое чадо въ университетъ.

— Пусть такъ! проговорилъ Вольфгангъ, — все же мнѣ это будетъ легче, чѣмъ отступничество отъ моихъ убѣжденій.

Штадтратъ поднялся съ дивана и проговорилъ спокойнымъ голосомъ:

— Хорошо же, оставайся при своихъ убѣжденіяхъ, жертвуй имъ и своимъ собственнымъ счастіемъ, и счастіемъ той дѣвушки, которую ты говоришь, что любишь. Если тебѣ и этого мало, то утѣшайся гордымъ сознаніемъ, что отъ тебя зависѣло спасти родного отца отъ погибели, но ты этого не захотѣлъ и предпочелъ упорствовать въ своихъ убѣжденіяхъ.

И, закрывъ лицо руками, штадтратъ направился къ двери.

Вольфгангъ бросился къ нему и заступилъ ему дорогу.

— Ради Бога, отецъ! что это все значитъ?

— Оставь меня, проговорилъ штадтратъ; — вѣдь тебѣ рѣшительно все равно, чтобы не сталось съ твоимъ отцомъ.

— Батюшка, умоляю тебя, не уходи такъ отъ меня! Забудь все, что я сказалъ; не оставляй мнѣ тяжкаго укора на совѣсти. Выскажись вполнѣ; я не тотъ неблагодарный, за котораго ты меня принимаешь. Умоляю тебя, батюшка, скажи мнѣ все, что у тебя лежитъ на душѣ.

— Благодарю тебя, сынъ мой, проговорилъ штадтратъ глухимъ голосомъ; — я не сомнѣваюсь въ томъ, что сердце у тебя предоброе, и я прошу у тебя извиненія въ томъ, что я сейчасъ наговорилъ сгоряча. Я не хотѣлъ вмѣшивать въ дѣло мою собственную личность; я не хотѣлъ настаивать на твоемъ выборѣ, до видно намъ этого не миновать. Такъ знай же, Вольфгангъ, что я раззоренъ въ конецъ; мои дѣла въ такомъ положеніи, что если не подоспѣетъ помощь извнѣ, я принужденъ буду объявить себя банкротомъ Такого позора мнѣ не пережить; а между тѣмъ, я не вижу другого выхода, кромѣ примиренія съ рейнфельденскимъ дядюшкой, какъ съ единственнымъ человѣкомъ, который можетъ мнѣ помочь. Если ты исполнишь его желаніе, то ты можешь считать, по крайней мѣрѣ, половину его имѣнія своею собственностью; такимъ образомъ я буду въ дѣйствительности обязанъ своимъ спасеніемъ тому человѣку, въ которомъ мнѣ всего пріятнѣе видѣть своего спасителя, т. е. тебѣ.

Штадтратъ договорился до такого умиленія, что слезы брызнули у него изъ глазъ. Рыдая, онъ обнялъ своего сына. Вольфгангъ, съ своей стороны, былъ тоже глубоко потрясенъ.

— Милый отецъ, заговорилъ онъ тихимъ и твердымъ голосомъ, — ты можешь на меня разсчитывать. Честнымъ человѣкомъ можно остаться во всякомъ званія; но я не знаю такого званія, въ которомъ я могъ бы ужиться съ мыслію, что я родного отца покинулъ въ несчастій. А теперь, батюшка, не пойдти ли намъ къ матери?

— Съ удовольствіемъ, мой милый сынъ! Я вижу, что ты tiré á quatre épinglés и можешь хоть сейчасъ явиться въ любую гостиную. Облокотись на мою руку, хотя бы для того только, чтобы доставить матери удовольствіе видѣть насъ рука объ руку. Вотъ такъ пойдемъ мой другъ.

XXXI.

Президентшѣ казалось очень удобнымъ дать, по случаю обрученія своей любимицы-дочери, полную волю своей расточительности. Въ ея домѣ, то и дѣло, давались небольшіе танцовальные вечера; если же дома ей казалось слишкомъ тѣсно, что случалось чуть не черезъ день, то предпринимались поѣздки въ сосѣднія горы,

— Признаюсь вамъ, любезный Кеттенбергъ, говорила президентша молодому художнику, — что, глядя на счастье моей Камиллы, мнѣ самой кажется, что я помолодѣла.

— Слушая васъ, можно и впрямь подумать, что на лицѣ вашемъ столько морщинъ, сколько на старушечьихъ типахъ Мурилльо и Рембранта, возразилъ вѣжливый художникъ.

— Ахъ нѣтъ, возразила Клотильда, — старѣется, любезный Кеттенбергъ, не тѣло, а душа.

— Ну и душа, воскликнулъ, смѣясь, художникъ; — души, подобныя вашей, сударыня, никогда не старѣются…

— О! вы, художники, настоящія дѣти, вздыхала президентша, — вы еще вѣрите въ вѣчную юность! Но скажите, Кеттенбергъ, чтобы намъ такое устроить сегодня вечеромъ? но смотрите, надо выдумать что нибудь пикантное, необыкновенное!

— Что, въ раздумья проговорилъ Кеттенбергъ, — если бы каждый изъ насъ остался смирнехонько дома, вѣдь это было бы очень необыкновенно, а слѣдовательно, въ высшей степени пикантно.

— Милосердый Боже! остаться дома, да еще однимъ, да вы никакъ съ ума сошли, Кеттенбергъ! Ты что присовѣтуешь, Камилла?

— Да не устроить ли намъ опять живыя картины, отозвалась Камилла; — Вольфгангъ сходитъ съ ума по Гете; я думаю, ему было бы очень пріятно видѣть меня Миньоной, въ бѣломъ платьѣ и съ крылышками.

— Какъ, увидать васъ только ангеломъ на половину, воскликнулъ Кеттенбергъ, — тогда какъ онъ прывыкъ видѣть въ васъ полнаго ангела! да вѣдь это было бы очевиднымъ шагомъ назадъ. Вотъ, что вы придумали живыя картины, это отлично; у меня вертятся въ головѣ двѣ, три великолѣпныхъ идеи.

Въ этотъ вечеръ, какъ и всегда, Кеттенбергъ помогъ лѣнивому воображенію дамъ и наскоро устроенныя картины удались такъ отлично, что художникъ не безъ самодовольства говорилъ, что даже самъ Гете, этотъ величайшій изъ всѣхъ Maitre des plaisirs, могъ бы сегодня у него поучиться…

Такъ прошла цѣлая недѣля. Вольфгангъ всю свою жизнь не слышалъ столько смѣху и шутокъ, да и самъ столько не смѣялся и не шутилъ. Но стоило лишь разъ не участвовать Камиллѣ въ этихъ увеселеніяхъ, какъ общество теряло для него все свое обаяніе; стоило ему хоть на минуту остаться наединѣ съ самимъ собою, послѣ столькихъ счастливо прожитыхъ часовъ — и снова со дна души его поднимались черныя думы.

Переходъ изъ его прежней среды въ новую былъ слишкомъ быстръ и неожиданъ и не могъ не отозваться болѣзненно на его мягкой душѣ. Вольфгангъ много читалъ и много думалъ на своемъ вѣку, но его знакомство съ дѣйствительностью было относительно очень поверхностно. Пока онъ былъ погруженъ въ свои ученыя занятія, совершенно неожиданно для него вспыхнула революція и поразила его именно тѣмъ, что тѣ умственныя пріобрѣтенія, которыя онъ привыкъ считать своею частною собственностью, вдругъ въ явѣ стали достояніемъ каждаго. Раскаленный потовъ лавы едва успѣлъ вырваться изъ кратера, какъ уже сталъ застывать; и какими же нечистыми выгарками оказался переполненнымъ этотъ огненный потокъ! Вольфгангъ еще стоялъ на той ступени умственнаго развитія, на которой человѣкъ всего склоннѣе бываетъ по ближайшей части или осколку судить и рядить о цѣломъ; а потому, нѣтъ ничего удивительнаго, что его мнѣніе о новыхъ апостолахъ свободы было самое незавидное. То, что говорилось на студенческихъ политическихъ сходкахъ, казалось ему пустымъ фантазерствомъ, вздорно-восторженнымъ кривляніемъ и дѣтскимъ хвастовствомъ; его попытка сойдтись съ этими разряженными, обвѣшанными лентами римлянами и самому сдѣлаться съ ними римляниномъ положительно не удалась. Онъ радъ былъ отдохнуть въ тихомъ, прекрасномъ имѣніи дѣда отъ бѣшенаго и лихорадочнаго волненія городской жизни, любовь его въ прекрасной дѣвушкѣ казалась ему цвѣткомъ, распустившимся въ эти тихіе весенніе дни. Молодой человѣкъ сознавалъ, что эта идиллія не пожегъ долго продолжаться, и наслаждался ея настоящею прелестью. То былъ не болѣе какъ сонъ, чудный, прекрасный сонъ. По сонъ этотъ перешелъ въ дѣйствительность. Вольфгангъ, проснувшись, увидалъ себя женихомъ той самой дѣвушки, про которую ему приснилось, что онъ ее полюбилъ. Аристократическая одежда, въ которую онъ, сладко мечтая, облекся въ одиночествѣ Рейнфедьдена, оказалась оффиціальною ливреею того самаго принципа, противъ котораго возсталъ его здравый смыслъ — и эту-то ливрею онъ долженъ былъ носить передъ лицомъ цѣлаго свѣта! Все это начинало его мало-по-малу давить и разстраивать, какъ скоро онъ по вечеряхъ уединялся въ свою комнату на мезонинъ, садился въ свое старое кресло и закуривалъ сигару.

На слѣдующее утро ему должно было сдѣлать первый оффиціальный шагъ по той дорогѣ, въ которой привели его обстоятельства. Ему надо было представиться маіору Дегенфельду, въ батальонъ котораго дядя намѣревался его помѣстить. При одной мысли объ этомъ визитѣ Вольфгангу становилось не по себѣ. Какъ бы то ни было, онъ рѣшился принести эту жертву отцу. Штадтратъ ничего не пожалѣлъ, чтобы убѣдить своего сына въ необходимости жертвы. Онъ далъ ему заглянуть въ свои карты и убѣдиться собственными глазами, какъ плохо сдана игра; онъ показалъ ему, что безъ кредита онъ никоимъ образомъ не можетъ держаться, и что одно только оффиціальное примиреніе съ вліятельною семьею, преимущественно же съ богатымъ рейнфельденскимъ дядею, можетъ ему доставить этотъ вредитъ. — Ты не повѣришь, Вольфгангъ, продолжалъ онъ, какъ тяжело отозвалась на всей моей жизни опала, постигшая, меня со стороны моихъ родственниковъ за женитьбу на твоей матери, и какъ она мѣшала мнѣ во всѣхъ моихъ предпріятіяхъ. Все это разомъ измѣнится лишь только ты станешь женихомъ президентской дочери, офицеромъ въ полку дяди и главнымъ наслѣдникомъ генерала — или, если тебѣ имъ не хочется быть, то, по крайней мѣрѣ, однимъ изъ наслѣдниковъ генерала. Да и наконецъ, любезный другъ, подумай о своей матери! она проливаетъ теперь тайныя слезы о томъ, что ты поступаешь въ военную службу; это понятно: ея образъ мыслей, тяжелыя испытанія, пережитыя ею, все это не позволяетъ ей сочувственно отнестись къ этому плану; но, Вольфгангъ, такъ ли еще она будетъ плакать, если я окажусь несостоятельнымъ должникомъ и принужденъ буду оставить этотъ домъ, а съ домомъ и садъ, который она такъ любитъ? Нѣтъ, нѣтъ, Вольфтангъ, я вполнѣ уважаю твое нерасположеніе въ военной службѣ, хотя, съ моей точки зрѣнія, и не раздѣляю его; я предоставилъ бы тебѣ полную свободу выбора, что я и дѣлалъ до сихъ поръ, пока обстоятельства не вынудили меня поступать иначе. Но теперь ты и самъ видишь — выбора нѣтъ. Сходи завтра къ маіору Дегенфельду, онъ весьма любезный человѣкъ и встрѣтитъ сына своего стараго товарища съ распростертыми объятіями. Къ тому же, онъ извѣстенъ своею либеральностью, слѣдовательно вы отлично сойдетесь.

Господинъ Дегенфельдъ былъ стройный мужчина лѣтъ сорока; его благородный лобъ успѣлъ уже нѣсколько обнажиться около висковъ. Его вѣжливый поклонъ и любезное приглашеніе Садиться произвели на Вольфганга пріятное впечатлѣніе; ему казалось, что онъ имѣетъ дѣло не съ солдатомъ, а съ ученымъ. Это впечатлѣніе еще болѣе подтверждалось шелковымъ стеганнымъ сюртукомъ домашняго покроя, который охватывалъ стройную фигуру маіора, и богатою библіотекою, размѣщенною на простыхъ полкахъ вдоль стѣны. Обращеніе герра фонъ-Дегенфельда и его рѣчь соотвѣтствовали его наружности. Въ немъ не было замѣтно и слѣдовъ той грубости и аффектированной небрежности выраженій, которыми щеголяютъ другіе офицеры. Маіоръ держалъ себя спокойно и просто; онъ выражался легко, даже изящно. Онъ распрашивалъ молодого человѣка такимъ мягкимъ, задушевнымъ тономъ о его прежнихъ занятіяхъ, о его любимыхъ писателяхъ и при этомъ выказалъ столько начитанности, что Вольфгангъ почувствовалъ невольное влеченіе къ этому симпатичному человѣку.

Съ другой стороны, и маіору понравилась скромная, новъ тоже время твердая и полная достоинства осанка молодого человѣка. Онъ долго не сводилъ съ него своего проницательнаго взгляда, потомъ проговорилъ, улыбаясь:

— Извините меня, молодой человѣкъ, за мою привычку, не слишкомъ-то пріятную для другихъ, внимательно изучать физіономіи лицъ, съ которыми мнѣ предстоитъ болѣе короткое знакомство. Я убѣжденъ, что люди смотрятъ именно тѣмъ, чѣмъ они бываютъ на самомъ дѣлѣ. Вы же тѣмъ болѣе можете мнѣ простить мою лафатеровскую причуду, что, если ваша внѣшность соотвѣтствуетъ внутреннему содержанію — а по моей теоріи, оно непремѣнно должно быть такъ, — то мы съ вами отлично сойдемся.

— Вы слишкомъ любезны, маіоръ.

— Я только откровененъ, и откровененъ, если хотите, по принципу, а потому я и не могу умолчать о нѣкоторыхъ обстоятельствахъ, тѣмъ болѣе, что обстоятельства эти сдѣлались въ нашемъ полку гласною тайною; вы не провели бы у насъ и восьми дней, не узнавъ о нихъ. Дѣло въ томъ, что мы съ вашемъ дядюшкою находимся въ самыхъ натянутыхъ отношеніяхъ; если не ошибаюсь; полковникъ удостоиваетъ меня своею особенною ненавистью. Къ тому же, и взглядъ мой на наше призваніе ему до крайности антипатиченъ; да и не мудрено! онъ противорѣчитъ всему его міросозерцанію. И такъ, вы поймете, что меня чрезвычайно удивило распоряженіе полковника помѣстить васъ именно въ мой батальонъ; и признаюсь, я до сихъ поръ еще не могу понять, что заставило его поступить такимъ образомъ, тѣмъ болѣе, что въ двухъ другихъ батальонахъ болѣе ваканцій, чѣмъ въ моемъ; да и командиры ихъ — люди совершенно въ его вкусѣ и его закадычные друзья. Ну, да какъ бы тамъ ни было, вы, ной юный другъ, никакимъ образомъ не пострадаете отъ этихъ обстоятельствъ. Я, съ своей стороны, сдѣлалъ все, что въ моихъ силахъ, чтобы расчистить передъ вами тотъ далеко не гладкій путь, по которому вы ступаете теперь. Въ заключеніе позвольте предложить вамъ, герръ фонъ-Гогенштейнъ, еще вопросъ, который можетъ вамъ показаться нескромнымъ, но разъясненіе котораго было бы мнѣ желательно по многимъ причинамъ; скажите, вѣдь вы не совсѣмъ по своей волѣ поступаете къ намъ?

— Не знаю, господинъ маіоръ, возразилъ Вольфгангъ послѣ небольшой паузы, — хватило ли бы у меня силы отвѣтить другому откровенно на этотъ вопросъ; знаю только, что вамъ у меня не хватитъ духу солгать. Ваше предположеніе совершенно справедливо. Рѣшеніе сдѣлаться солдатомъ стоило мнѣ немало борьбы; то, что побудило меня къ поступку, прямо идущему въ разрѣзъ со всѣми моими наклонностями, привычками и даже убѣжденіями, поведетъ насъ слишкомъ далеко, и вы позволите мнѣ умолчать объ обстоятельствахъ, парализировавшихъ мою волю.

— Иначе и быть не могло, кто-жъ оставитъ научныя занятія и притомъ такія успѣшныя, какъ ваши, безъ какой нибудь важной, понуждающей причины? замѣтилъ маіоръ. — Я особенно живо сочувствую вамъ; въ вашей жизни повторяется тотъ же случай, какъ и въ моей. И я, подобно вамъ, работалъ уже нѣсколько лѣтъ надъ книгами и никогда не думалъ о возможности покинуть ихъ, какъ вдругъ судьба въ видѣ… ну, да въ какомъ видѣ, не важно знать, вырвала у меня перо изъ рукъ и замѣстила его мечомъ.

Маіоръ задумчиво понурился; потомъ онъ снова обратился къ Вольфгангу и проговорилъ съ своей ласковой улыбкой:

— Вамъ, слѣдовательно, предстоитъ идти тѣмъ же путемъ, какъ и мнѣ. Но на вашей сторонѣ одна большая выгода: ваше ученичество будетъ менѣе продолжительно, хотя и будетъ, можетъ статься, потруднѣе моего. Перевороты, которые время влечетъ за собою во всѣхъ сферахъ жизни, нигдѣ, быть можетъ, не отзовутся съ такою силою, какъ именно въ военномъ сословіи. Европейскія арміи не могутъ остаться тѣмъ, чѣмъ онѣ были до сихъ поръ, преимущественно же наши нѣмецкія арміи. Прогрессъ на этомъ поприщѣ будетъ и долженъ идти рука объ руку съ прогрессомъ на другихъ поприщахъ. Смѣшно желать народнаго войска тамъ, гдѣ нѣтъ еще народа. Что мы достигнемъ этой цѣли — это мое святѣйшее убѣжденіе; безъ этого убѣжденія я давно оставилъ бы военную службу. Но, чтобы скорѣе достигнуть этого результата, необходимо прежде всего чтобы въ нашихъ рядахъ явились люди, понимающіе и цѣль, и средства, умѣющіе возбудить и направить въ ней другихъ. Потому-то я встрѣчаю съ искреннимъ привѣтомъ каждаго вступающаго къ намъ юношу; потому-то я и радъ вамъ, герръ фонъ-Гогенштейнъ, какъ дорогому гостю.

— Въ эту минуту вошелъ лакей и объявилъ, что г. маіору пора одѣваться къ параду.

Вольфгангъ сталъ прощаться.

— Посидите еще минутку, сказалъ маіоръ, — особеннаго спѣху нѣтъ; я приказываю заранѣе напоминать себѣ, что пора на службу, потому что мнѣ стоитъ всегда чрезвычайнаго труда сразу оторваться отъ моей работы. Говорили вы уже съ вашимъ дядюшкой о различныхъ путяхъ, которыми достигаются эполеты, и рѣшились уже ш на который нибудь изъ нихъ?

— Да, господинъ маіоръ. Полковникъ мнѣ совѣтовалъ выпросить у васъ какъ можно скорѣе отпускъ въ столицу и приготовиться тамъ частнымъ образомъ въ экзамену. Онъ говоритъ, что такимъ образомъ я кратчайшимъ путемъ дойду до цѣли.

— Посѣщать дивизіонную школу и я бы вамъ отсовѣтовалъ по многимъ причинамъ; правда, на худой конецъ, вы бы я здѣсь, какъ и въ столицѣ, могли бы найдти все нужное для вашихъ занятій. Впрочемъ, ужь это ваше дѣло рѣшать; только еще на одно обстоятельство я хотѣлъ бы обратить ваше вниманіе. Въ настоящую минуту столица волнуется, хотя я, съ своей стороны, и возлагаю большія надежды на парламентъ, собраніе котораго предстоитъ на дняхъ, но все же нельзя ожидать, чтобъ расходившіяся волны сразу успокоились. Напротивъ, возвращеніе бурныхъ дней кажется мнѣ почти неизбѣжнымъ. Вы имѣете драгоцѣнную возможность спокойно наблюдать со стороны ходъ, событій. Не поступайте легкомысленно въ этомъ выгодномъ положеніи; не приставайте сразу активно въ той или къ другой изъ враждующихъ партій, напротивъ, воспользуйтесь вашимъ положеніемъ, чтобы строго взвѣсить достоинство каждой партіи; чтобы узнать ихъ преимущество и слабости, цѣли и средства, однимъ словомъ, политическое положеніе каждой изъ нихъ. Нѣтъ ничего нелѣпѣе мнѣнія нашихъ офицеровъ, что намъ, солдатамъ, должно быть только солдатами и болѣе уже ровно ничѣмъ. Если я не ошибаюсь, то мы живемъ наканунѣ времени, въ которомъ генералъ, неспособный быть въ тоже время и государственнымъ человѣкомъ, будетъ играть такую же жалкую роль, какъ и государственный человѣкъ, неумѣющій драться за свои идеи. Потому не теряйте даромъ то время, которое вы посвятите на изученіе военныхъ наукъ; онѣ вамъ пригодятся, даже если бы вы и оставили это поприще. Въ настоящее время необходимо умѣть сидѣть на разныхъ сѣдлахъ.

— Въ эту минуту снова вошелъ слуга и доложилъ, что до часу осталось всего 16 минутъ.

— Хорошо!

Слуга повернулся на лѣво кругомъ и вышелъ изъ комнаты.

— Я почти ненавижу этого человѣка, улыбаясь, проговорилъ маіоръ; — онъ представляется мнѣ воплощеніемъ безсмысленной, праздно убивающей время службы. — До свиданья, герръ фонъ-Гогенштейнъ! Вашъ патентъ будетъ завтра готовъ; послѣ завтра вамъ надо будетъ представиться на парадѣ, а на слѣдующій за тѣмъ день вы можете ѣхать. Если вамъ не въ тягость будетъ побывать еще разъ у меня, мнѣ удастся, можетъ быть, дать вамъ нѣсколько полезныхъ совѣтовъ относительно вашихъ будущихъ занятій. О Боже! мой мучитель опять идетъ! прощайте! прощайте!

XXXII.

Вскорѣ пришло отъ генерала письмо, въ, которомъ онъ приглашалъ жениха и невѣсту на слѣдующее воскресенье къ себѣ въ Рейнфельденъ, а съ ними вмѣстѣ и остальныхъ родственниковъ. Вольфгангъ радовался случаю снова увидѣть Рейнфельденскій паркъ съ которымъ для него было связано столько дорогихъ воспоминаній; президентша и Камилла имѣли свои причины радоваться этой поѣздкѣ; но никому она не была такъ на руку, какъ самому штадтрату. Счастье, улыбнувшееся ему за послѣднее время, продолжало ему везти. Преступленіе его оставалось неоткрытымъ и онъ былъ избранъ казначеемъ той самой кассы, которую обокралъ; о ревизіи же кассы, среди самаго развала избирательныхъ волненій, никто и не думалъ. Штадтратъ окончательно примирился со всѣми своими родственниками и даже занялъ въ средѣ ихъ весьма почетное положеніе, какъ отецъ жениха президентской дочери и будущаго владѣльца Рейнфельдена. Генералъ хотя и не отвѣчалъ ему прямо на письмо, въ которомъ покорный племянникъ извѣщалъ объ исполненіи „всѣхъ его повелѣній“, за то не замедлилъ выразить свое удовольствіе переводною роспискою на своего банкира. Штадтратъ былъ того мнѣнія, что отчего же и не ковать желѣзо, которое такъ славно раскалилось? Получить тысячу талеровъ, конечно, хорошо, но получить десять тысячъ и того лучше.

Но увы! въ воскресенье утромъ пришло письмо, отъ котораго порядкомъ померкли радужныя надежды штадтрата. Генералъ писалъ, что онъ болѣнъ, а потому не можетъ и не желаетъ принимать гостей; посылалъ къ чорту свою подагру и выражалъ желаніе, чтобы Вольфгангъ убирался себѣ въ резиденцію, не представивъ дѣдушкѣ „красивую маленькую плутовку“.

И такъ, прекрасная игра, повидимому, кончилась, и не оставалось никакой надежды, что тѣ же карты снова воротятся въ руки игрока. Срокъ въ отъѣзду Вольфганга былъ уже назначенъ, и молодой человѣкъ усиленно настаивалъ на томъ, чтобы не откладывать дѣло въ долгій ящикъ.

Это странное нетерпѣніе жениха покинуть свою невѣсту объяснялось тѣмъ, что примирительное чувство, вынесенное Вольфгангомъ изъ разговора съ маіоромъ Дегенфельдомъ, успѣло поиспариться. Представленіе на парадѣ, знакомство съ товарищами, которые всѣ безъ исключенія стояли неизмѣримо ниже его въ умственномъ развитіи, все это сильно омрачило душевное настроеніе новопоступившаго юнкера стодевяносто девятаго пѣхотнаго полка; онъ чувствовалъ, что ему необходимо на время удалиться изъ среды, гдѣ было слишкомъ много свидѣтелей происходившей въ немъ борьбы съ самимъ собою.

Всѣхъ болѣе досадовала на его „упрямство“ президентша; она успѣла въ это короткое время „безумно полюбить“ Вольфганга и съ каждымъ днемъ открывала въ немъ новыя достоинства. Но величайшею его заслугою въ ея глазахъ было то, что помолвка его съ Камиллою служила предлогомъ къ длинному ряду увеселеній; а потому она и слышать не хотѣла о такомъ спѣшномъ отъѣздѣ. Камилла, само собою разумѣется, и въ этомъ, какъ и во всемъ, вторила своей матери. Сначала она силилась удержать Вольфганга мольбами и ласками, но видя, что ни то, ни другое не помогаетъ, она надулась; убѣдившись въ безполезности и этого средства, она прибѣгла къ рыданіямъ (плавать Камилла не умѣла) и объявила, что если Вольфгангъ ставитъ ея желанія ни во что, то и она, Камилла, не видитъ никакой надобности сообразоваться съ его желаніями и, несмотря на то, что Вольфгангъ уѣзжаетъ утромъ, преспокойно отправится сегодня послѣ обѣда на очаровательный пикникъ, устроенный г. фонъ-Вилламовскимъ.

— Я не имѣю ни малѣйшаго права предписывать тебѣ тотъ или другой образъ дѣйствій, возразилъ Вольфгангъ; — если тебѣ пріятнѣе веселиться съ твоими друзьями, чѣмъ провести нѣсколько лишнихъ часовъ со мною, то поступай, какъ знаешь.

— Но помилуйте, другъ мой, отозвалась президентша съ своего мѣста; — мнѣ кажется, что если ужъ кто изъ васъ въ правѣ такъ говорить, то это Камилла. Можетъ ли быть, чтобы вы дѣйствительно дорожили обществомъ Камиллы, когда вы безъ всякой нужды спѣшите ее покинуть? — Лежи смирно, Жоли!

— Я уже не разъ излагалъ. вамъ причины, заставляющія меня торопиться отъѣздомъ; очень жалѣю, сударыня, если мнѣ не удалось убѣдить васъ въ уважительности этихъ причинъ, но…

— Но что тебѣ мѣшаетъ принять участіе въ сегодняшней поѣздкѣ? воскликнула Камилла.

— Извини, милая Камилла, это положительно невозможно; мнѣ еще надо сдѣлать нѣсколько визитовъ; къ тому же, я бы желалъ пробыть послѣднее время съ матерью, а ты знаешь, что мы раньше одинадцати часовъ съ пикника не воротимся; поѣздъ отходитъ завтра утромъ въ семь часовъ.

— Ты упрямишься, отвѣчала Камилла.

— Я возвратилъ бы тебѣ этотъ упрекъ обратно, если бы не былъ убѣжденъ, что ты еще передумаешь и останешься сегодня дома.

— Ну! это мы еще увидимъ!

И точно, я это увижу, потому что заѣду въ тебѣ въ три часа.

— Пароходъ, на которомъ мы уѣзжаемъ, отходитъ въ два.

— Коли такъ, то дѣлать нечего! я теперь же прощусь съ тобою, Камилла.

— Прощай!

Вольфгангъ поклонился и медленными шагами направился къ двери, въ полной увѣренности, что Камилла его воротитъ. Но молодая дѣвушка не отрывала глазъ отъ своего вышиванья. Горькое чувство шевельнулось въ Вольфгангѣ, но онъ промолчалъ и, вторично поклонившись, вышелъ изъ комнаты.

— Смотри только, замѣтила президентша, — будь съ нимъ полюбезнѣе сегодня вечеромъ.

— А ты думаешь, маменька, что онъ еще пріѣдетъ? спросила Камилла.

— Пріѣдетъ ли онъ? Mais cela va sans dire!

— Nous verrons, проговорила Камилла, считая бисеръ для своей работы.

Вольфгангъ дѣйствительно пріѣхалъ, но не въ два часа, а въ три. Камердинеръ Жанъ, вышедшій ему отпирать, очень удивился, что молодой баринъ не уѣхалъ вмѣстѣ съ остальными, и объявилъ, что барыня съ обѣими барышнями, герромъ фонъ-Вилламовскимъ и ассесоромъ фонъ-Вире изволили уѣхать еще въ половинѣ второго.

Первымъ движеніемъ Вольфганга было оставить свою карточку, надписавъ на ней: „съ прощальнымъ визитомъ“, но мысль, что хитрый, до противности болтливый слуга тотчасъ же догадается въ чемъ дѣло, и Камилла сдѣлается предметомъ лакейскихъ сплетенъ, удержала его отъ этого. Тяжелое чувство осталось у него на душѣ. Такъ вотъ до чего дошло уже дѣло! Какъ мало понимала его Камилла, какъ сильно заразилась она суетою окружавшей ее среды!

Медленными шагами направился Вольфгангъ домой. Въ комнатѣ своей онъ нашелъ всѣ свои вещи уложенными; объ этомъ въ его отсутствіе позаботились мать и Урсула. Онъ сошелъ въ садъ; не легко ему было при свиданіи съ матерью принести ей какъ бы жалобу на свою невѣсту, потому что сказать ей, что Камилла уѣхала безъ него на пикникъ, равнялось уже жалобѣ. — Въ удивленію его, Маргарита приняла это извѣстіе, какъ нѣчто такое, чего она давно ожидала. Само собою разумѣется, она этого не высказала словами, во во всемъ, что она говорила въ утѣшеніе сыну, звучало это чувство. Если бы Маргарита заглянула въ эту минуту въ глубину своей собственной души, она, быть можетъ, не безъ ужаса увидѣла бы тамъ какое-то чувство торжества, что вотъ ея Вольфгангъ покинутъ тою, которая оттѣснила ее въ привязанности сына на второй планъ. Какъ бы то ни было, гордое сознаніе, что ей, по крайней мѣрѣ на одинъ этотъ вечеръ, дано снова занять прежнее мѣсто, что Вольфгангъ не къ кому другому, а къ ней пришелъ съ своимъ горемъ, возвратили ей всю ея прежнюю задушевность, которая въ послѣднее время смѣнилась было какою-то стыдливою сдержанностью. Она весело болтала съ сыномъ, шутила и смѣялась, какъ она порой умѣла шутить и смѣяться когда ничто не тяготѣло надъ нею. Болтая такимъ образомъ, она договорилась до вопроса:

— А былъ ты, Вольфгангъ, у дяди Петра съ прощальнымъ визитомъ?

— Нѣтъ еще, отвѣчалъ Вольфгангъ, — но я собираюсь къ мему сегодня вечеромъ. Я бы и ранѣе побывалъ у него и у Мюнцера, но, сказать тебѣ правду, матушка, мнѣ кажется, что Шмицы и Мюнцеръ не слишкомъ-то благопріятно отнесутся въ моей помолвкѣ и поступленію въ военную службу; а вѣдь ты знаешь, что люди эти принимаютъ за личное оскорбленіе, если человѣкъ позволяетъ себѣ распорядиться своею особою не согласно съ ихъ воззрѣніями, а того и знать не хотятъ, что это не всегда бываетъ возможно.

— Это-то правда, вздохнула Маргарита.

— Но, какъ бы то ни было, продолжалъ Вольфгангъ, — я и безъ твоего напоминанья непремѣнно бы пошелъ въ дядѣ, хотя бы для того только, чтобы повидать мою хорошенькую кузину. Кстати, матушка, отчего это Оттилія совсѣмъ пропала за послѣднее время? Ужъ не въ наказаніе ли мнѣ за помолвку съ Камиллой перестала она ходить къ намъ въ домъ?

Маргарита колебалась: сказать ли ей сыну правду или нѣтъ? Но оскорбленная фамильная гордость взяла верхъ и она отвѣчала со слезами на глазахъ:

— Не ходить она потому, что ей запретили.

— Кто же могъ запретить?

— Твой отецъ.

— Это почему?

— Не знаю… или нѣтъ, я знаю: потому что онъ стыдится моихъ родственниковъ, потому что родня твоей невѣсты не хочетъ, чтобы ей напоминали, что мать твоя дочь бѣднаго типографщика.

— И отецъ сказалъ это Шмицамъ?

— Я сама была вынуждена сказать это Оттиліи.

Едва успѣла Маргарита вытоворить эти слова, какъ она дорого бы дала, чтобы воротить ихъ назадъ. Въ ней проснулось сознаніе, что не слѣдуетъ женѣ и матери сѣять раздоръ между отцомъ и сыномъ. Она принялась, какъ умѣла, оправдывать мужа въ глазахъ Вольфганга, утверждая, что, конечно, не съ злымъ умысломъ запретилъ онъ ей сношенія съ семействомъ брата, но изъ страха, чтобы эти сношенія не компрометировали его во мнѣніи его партія и проч., и проч.

Вольфгангъ слушалъ ее угрюмо и молча.

— Полно, матушка, проговорилъ онъ наконецъ; — знаю я эту старую, ненавистную пѣсню! старое проклятіе тяготѣетъ надъ нами и не даетъ намъ жить, какъ подобало бы братьямъ. Ты, матушка, много пострадала на своемъ вѣку отъ этого древняго проклятія; видно и я наслѣдовалъ твою участь. Мы съ тобою несемъ наказаніе за чужіе грѣхи; намъ ничего болѣе не остается, какъ сохранить себя чистыми отъ грѣха и, не измѣняя самимъ себѣ, приносить себя въ жертву за другихъ; но есть предѣлъ пожертвованію, гдѣ совѣсть говоритъ намъ „довольно“ и тутъ мы должны, будь, что будетъ, твердо стоять на своемъ. Этого-то предѣла достигли мы съ тобою теперь. Отецъ не въ правѣ отъ тебя требовать, чтобы ты, въ угоду его житейскимъ расчетамъ, запирала свою дверь тѣмъ честнымъ людямъ, съ которыми ты связана и узами крови, и столькими свѣтлыми воспоминаніями; не можетъ онъ требовать и отъ меня, чтобы я уѣхалъ, не простившись съ людьми, отъ которыхъ я, съ тѣхъ поръ, какъ живу на свѣтѣ, ничего не видалъ, кромѣ ласки и привѣта.

Маргарита хотѣла было что-то сказать, но въ эту минуту показался штадтратъ, шедшій къ ней на встрѣчу торопливыми шагами. Маргарита поблѣднѣла и бросила умоляющій взглядъ на сына, который отвѣчалъ ей тихимъ пожатіемъ руки и проговорилъ шепотомъ: — будь совершенно спокойна, милая матушка.

Штадтратъ былъ въ сильномъ волненіи. Поздоровавшись съ женою и сыномъ, онъ тотчасъ же заговорилъ о великомъ событіи дня, о состоявшихся выборахъ. Его извѣстія были изъ самаго вѣрнаго источника, потому что онъ только-что воротился изъ собранія избирателей. Дѣло не обошлось безъ жаркихъ стычекъ между враждующими партіями; положительнаго результата не ранѣе добились, какъ послѣ вторичнаго собиранія голосовъ.

— И что же это за результатъ! продолжалъ штадтратъ. — Ты, Вольфгангъ, и самъ не будешь знать: радоваться тебѣ ему или нѣтъ. Несмотря на наши отчаянныя усилія поддержать президента, его забаллотировали.

— А Мюнцера? спросилъ Вольфгангъ.

— Мюнцеръ избранъ, отвѣчалъ штадтратъ, стараясь придать своему голосу по возможности равнодушную интонацію. — Ну, да этого слѣдовало заранѣе ожидать; его популярность между рабочими, какъ мы ни старались ее подорвать, все еще очень велика. Католицизмъ и партикуляризмъ — вотъ они, пяти злѣйшіе враги! Если бы этому народу волю дать, то онъ никого бы не выбралъ, кромѣ подовъ да юристовъ, чтобы у него какъ нибудь, сохрани Боже! не оттягали его требникъ и его кодексъ. Съ какимъ недовѣріемъ смотрятъ на насъ, протестантовъ изъ восточныхъ провинцій, всего яснѣе выступило сегодня. Когда президентъ окончательно провалился, предложили на скорую руку меня. Быть можетъ, если бы мы спохватились пораньше, то эта мѣра увѣнчалась бы и лучшимъ успѣхомъ; я и такъ дивился сегодня значительному количеству голосовъ, которые были за меня. Но брату нанесенъ тяжелый ударъ. Однако, a propos, Вольфгангъ, отчего ты не на пикникѣ?

— А остался дома, потому что мнѣ хотѣлось провести лишній часокъ съ матушкой; къ тому же, мнѣ еще надо у кое-кого побывать и, прежде всѣхъ, у дяди Петра.

— Твоя правда, замѣтилъ штадтратъ; — я всѣ эти дни собирался тебѣ объ этомъ напомнить, да захлопотался до того, что чуть было не забылъ. Дядя, конечно, будетъ въ правѣ обижаться, если ты уѣдешь, не простившись съ нимъ. Въ послѣднее время мы разошлись съ нимъ довольно далеко, а потому я и просилъ твою мать ограничить свои сношенія съ родственниками самымъ необходимымъ: но изъ этого еще вовсе не слѣдуетъ, чтобы мы въ правѣ были пренебрегать въ отношеніи ихъ законами обыкновенной вѣжливости.

Когда Маргарита, прилежно разсматривавшая все это время цвѣты на клумбѣ, подняла голову, то глаза ея были влажны, и голосъ ея звучалъ еще мягче обыкновеннаго, когда она обратилась къ мужу: — пойдемъ домой, Артуръ, ты, я думаю, страшно усталъ; стаканъ вина тебя подкрѣпитъ.

— А самою сладкою приправою въ вину будетъ мнѣ улыбка моей красавицы жены, отвѣчалъ штадтратъ, цѣлуя ея руку.

Всѣ трое вошли въ домъ. Пока штадтратъ закусывалъ, Вольфгангъ и Маргарита сидѣли возлѣ него, слушая его нескончаемые разсказы о выборахъ.

Когда Вольфгангъ выбрался изъ дому, на дворѣ уже начинало темнѣть. На душѣ у него было гораздо свѣтлѣе, чѣмъ нѣсколько часовъ тому назадъ, когда онъ только-что воротился домой. Никогда еще не видалъ онъ такого добраго согласія между родителями, какъ въ этотъ вечеръ. Отрадное впечатлѣніе, вынесенное имъ изъ дому, помогало ему бодро смотрѣть на предстоявшую разлуку съ матерью; да и самая ссора съ Камиллою представлялась ему въ менѣе мрачномъ свѣтѣ. Въ этомъ-то примиряющемъ настроеніи духа достигъ онъ, послѣ долгаго странствованія по шумнымъ, пыльнымъ улицамъ, дома своего дяди.

XXXIII.

Ужасный случай съ маленькимъ Карломъ не имѣлъ другихъ послѣдствій, кромѣ сильной простуды, которая дала себя знать въ тотъ же вечеръ. Неотвязный кашель ни днемъ, ни ночью не давалъ бѣдному мальчику покоя, а съ нимъ вмѣстѣ, конечно, и его матери. Но не болѣзнь ребенка заставляла Клару просиживать цѣлыя ночи на постели, подперевъ голову рукою, или же бросаться лицомъ въ подушки, чтобы заглушить рыданія. Искра ревности, заброшенная, неосторожною рукою Рупертуса, превратилась въ страшный пожаръ, охватившій мозгъ и сердце бѣдной женщины. Она не знала лично Антонію, но и до нея дошла молва, обвинявшая эту женщину въ самомъ нагломъ распутствѣ. Положительнымъ казалось ей въ тоже время, что Мюнцеръ, сообщавшій ей обыкновенно все, что его занимало, умолчалъ объ этой встрѣчѣ. Въ то ужасное мгновеніе, когда она увидѣла помертвѣвшаго Карла въ объятіяхъ мужа и когда, въ ту же минуту, Мюнцеръ безъ чувствъ свалился къ ея йогамъ, ей, конечно, и въ голову не пришло себя спросить, какими судьбами Мюнцеръ очутился на берегу; но когда на другой день она сообразила всѣ обстоятельства дѣла, для нея стало ясно, что не откуда ему было болѣе придти, какъ изъ сада Антоніи. На третій день послѣ этихъ событій пришло по городской почтѣ письмо, за подписью „честный человѣкъ.“ Этотъ „честный человѣкъ“ считалъ своимъ долгомъ извѣстить госпожу Мюнцеръ о связи, существовавшей съ нѣкоторыхъ поръ между ея мужемъ и Антоніей фонъ-Гогенштейнъ; тѣмъ болѣе, что связь эта успѣла уже стать предметомъ городскихъ сплетень. Затѣмъ „честный человѣкъ“, побуждаемый, конечно, гуманнымъ желаніемъ какъ можно больнѣе затронуть бѣдную женщину, пускался въ длинный перечень любовникъ похожденій Антоніи и въ заключеніе объявлялъ, что на этотъ разъ онъ сообщилъ довольно, но чтобъ скоромъ времени надѣется удружить госпожѣ Мюнцеръ дальнѣйшими подробностями этого дѣла.

Если президентъ фонъ-Гогенштейнъ, продиктовавшій это письмо своему камердинеру Жану въ пылу досады на Антонію, разсчитывалъ посѣять имъ открытый раздоръ между супругами Мюнцерами, и такимъ образокъ уронить своего политическаго противника въ общественномъ мнѣніи, то онъ жестоко ошибался.

Клерхенъ не дочитала письма до конца и дрожащими руками бросила его въ огонь. Святыня домашняго очага казалась ей оскверненной пока въ стѣнахъ ея дома существовалъ подобный документъ.

И Клерхенъ замкнула въ себѣ самой свою страшную тайну, про которую знали вмѣстѣ съ нею только ночь да подушка. Ничто въ обращеніи ея мужа не изобличало перемѣны душевнаго настроенія; онъ оставался, по прежнему угрюмъ и печаленъ, только въ обращеніи съ нею сталъ какъ-то мягче и внимательнѣе; когда ему случалось быть дома, онъ болѣе занимался своею дочкою, Эллою, первое его слово, когда онъ возвращался домой, былъ вопросъ о здоровьи Клара. Такъ проходили дни за днями, и роковой день, которой Карла сама себѣ назначила для рѣшенія своей участи, приближался; она выжидала только избранія Мюнцера депутатомъ чтобы высказать ему давно задуманное слово.

Между тѣмъ анонимный корреспондентъ Клары не лгалъ, утверждая, что связь Мюнцера и Антоніи успѣла сдѣлаться предметомъ городскихъ сплетенъ. Объ этой связи говорили изъ аристократическихъ гостиныхъ, говорили (послѣднее, быть можетъ, было опаснѣе для Мюнцера) и въ грязныхъ кабакахъ, гдѣ, за кружкою дрянного пива, въ атмосферѣ, насквозь пропитанной табачнымъ дымомъ, засѣдали „записные политиканы“ и судили, и рядили объ относительныхъ достоинствахъ и недостаткахъ различныхъ кандидатовъ, подлежавшихъ ихъ избранію. Откуда распространился слухъ, что докторъ Мюнцеръ пренебрегаетъ своими супружескими и родительскими обязанностями и въ объятіяхъ знатныхъ барынь смѣется надъ тѣми самыми демократическими принципами, которые проповѣдуетъ оффиціально, этого никто не могъ сказать. Знали только, что фанатическій приверженецъ Мюнцера и „красной республики“, слесарный мастеръ Кристофъ Ункель, публично отколотилъ одного тщедушнаго, блѣднаго малаго, осмѣлившагося поносить доктора Мюнцера и, при жалкомъ хохотѣ всей честной компаніи, вытолкалъ его за дверь, послѣ чего общественное мнѣніе этихъ кружковъ снова стало благопріятнѣе относиться къ Мюнцеру.

Недобрые слухи успѣли проникнуть и въ типографскую мастерскую Петра Шмида, а оттуда, конечно, проложили себѣ дорогу и въ самый домъ. Петръ Шмицъ не замедлилъ объявить, что все это не болѣе, какъ постыдныя Клеветы, выдуманныя врагами Мюнцера; но тетушка Белла была совсѣмъ иного мнѣнія. Тетушка Белла была одарена духомъ предвидѣнья и задолго до всѣхъ этихъ толковъ предсказывала своимъ близкимъ друзьямъ, что „этимъ Мюнцерамъ обоимъ несдобровать“, а потому очень естественно, что тетушка Белла была на сторонѣ общаго говора, который вторилъ ея внутреннему убѣжденію. Первымъ ея движеніемъ было переговорить съ самимъ Мюнцеромъ, но отъ этого намѣренія она отказалась не изъ трусости, которая въ подобныхъ дѣлахъ была незнакома этой честной душѣ, а изъ благоразумія. Потомъ она было задумала откровенно объясниться объ этомъ дѣлѣ съ Кларой, но болѣзненная чувствительность Клары, проявлявшаяся каждый разъ, какъ рѣчь заходила о ея отношеніяхъ къ мужу, дѣлала и этотъ планъ не совсѣмъ удобнымъ. Наконецъ тетушка Белла рѣшилась обратиться къ своему неизмѣнному другу и повѣренному, доктору Гольму, и взвалить ему на плечи щекотливое порученіе. Съ первыхъ словъ Гольмъ наотрѣзъ отказался, объявивъ, что въ подобныхъ дѣлахъ всякіе, посредники играютъ крайне фальшивую, и даже вредную роль. Не подлежитъ никакому сомнѣнію, что Гольмъ остался бы при своемъ первомъ рѣшеніи, если бы случайность не впутала его въ это дѣло.

Послѣ обѣда въ день выборовъ Гольмъ сидѣлъ въ редакціи и работалъ. Мюнцеръ былъ въ избирательномъ собраніи и присылалъ отъ времени до времени кого нибудь изъ своихъ вѣрныхъ приверженцевъ съ извѣстіями о ходѣ баллотировки. Не весело-было на душѣ у доктора Гольма, и каждый разъ, какъ онъ принимался напѣвать „Reich mir, о Knabe, den Becher“, голосъ у него обрывался на первыхъ ноткахъ. Никогда еще руководящая статья не давалась ему такъ туго, какъ сегодня. Гольмъ и самъ не умѣлъ себѣ объяснить причину этого грустнаго настроенія. Въ общемъ положеніи дѣлъ не произошло никакой перемѣны; правда, Народный Вѣстникъ долженъ былъ съ перваго іюля или вовсе прекратиться, или преобразоваться въ изданіе герра Калькопфа, а Гольмъ и санъ еще не рѣшилъ, которое изъ этихъ двухъ золъ будетъ худшее, хотя герръ Калькопфъ и клялся, и божился ему, что, принимая газету на свое иждивеніе, онъ и не подумаетъ измѣнить ея прежнее радикальное направленіе и предоставитъ ея редакторамъ полную свободу. Но все это было уже дѣло не новое, а потому, казалось бы, не было никакой причины доктору Гольму хандрить въ этотъ день болѣе, чѣмъ въ другіе дни; а между тѣмъ онъ хандрилъ, и такъ сильно, что не могъ окончить руководящей статьи. Съ горя онъ принялся за нераспечатанныя письма, въ надеждѣ пополнить оставшійся въ газетѣ пробѣлъ интересною корреспонденцію. Гольмъ пробѣжалъ уже цѣлыхъ три денежныхъ письма, не понявъ изъ нихъ ни единаго слова, погрузился было въ чтеніе четвертаго, какъ вдругъ онъ вздрогнулъ, точно очнувшись отъ сна; онъ взглянулъ на подпись письма, бережно сложилъ его и тутъ только спохватился посмотрѣть адресъ, на который, въ разсѣянности, не обратилъ было вниманія; письмо было надписано не „въ редакцію Народнаго Вѣстника“, но „Господину доктору Мюнцеру, въ собственныя руки“; очевидно, что оно было не отъ газетнаго корреспондента.

При этомъ неожиданномъ открытіи докторъ Гольмъ еще болѣе нахмурился.

— Такъ вотъ оно что! пробормоталъ онъ. — Любовь, самоотверженіе и тому подобная чепуха, точь въ точь, какъ въ романахъ, а что тутъ, рядомъ, человѣческое сердце обливается кровью, намъ и горя мало! Ну, да хорошо же! я поговорю съ пріятелемъ; этого такъ оставлять нельзя. Я ему выскажу всю правду; но прежде давай-ка я напишу руководящую статью; теперь я въ расположеніи…

И докторъ Гольмъ, обмакнувъ перо въ чернильницу, начертилъ отчаяннѣйшими каракулями, когда либо испытывавшими догадливость наборщика, полную благороднаго негодованія статью, направленную противъ „злѣйшихъ враговъ прогресса“. Этимъ наименованіемъ обозначалъ онъ тѣхъ, которые желали властвовать, не научившись повелѣвать собою, противъ тѣхъ Фіеско, которые годились на то, чтобы составлять заговоры, но не на то, чтобы воздвигать свободныя республики; противъ тѣхъ алкивіадовъ, которыхъ не даромъ еще въ древности подвергая остракизму, какъ людей, самыя дарованія которыхъ грозили бѣдою ихъ согражданамъ.

Едва успѣлъ докторъ Гольмъ окончить эту статью, какъ въ галлереѣ раздались шаги Мхищера. Вслѣдъ за тѣмъ Мюнцеръ вошелъ въ комнату, кинулъ на столъ свою калабрійскую шляпу и бросился въ кресло. Вся его наружность изобличала страшную усталость.

— Ну, Гольмъ, обратился онъ къ своему сотруднику, — прологъ конченъ; персоналъ комедіи въ сборѣ, представленіе можетъ начаться. Я, съ своей стороны, надѣюсь сказать свою роль безъ заминки.

— Я предпочелъ бы, Мюнцеръ, чтобы вы какою нибудь другою метафорой возвѣстили мнѣ о вашемъ избраніи, съ которымъ я васъ, впрочемъ, отъ души поздравляю, отвѣчалъ Гольмъ очень серьезнымъ тономъ. — Вы знаете, я не слишкомъ-то люблю, чтобы въ жизни относились, какъ въ сценическому представленію.

— А что же оно такое, какъ не сценическое представленіе? спросилъ Мюнцеръ беззвучнымъ голосомъ. — Бону бы, кажется, и знать это, какъ не юмористу, подобному вамъ?

— Юморъ дѣло хорошее и я всего менѣе расположенъ оспаривать мѣсто, принадлежащее ему въ жизни по праву, но и этому праву, какъ и всякому другому, есть свой предѣлъ; тамъ, гдѣ роковыя силы судьбы налагаютъ на Лира свою кровавую руку, тутъ юморъ отходитъ въ сторону и уже болѣе не появляется на сценѣ.

— Вы, какъ я вижу, расположены сегодня, противъ вашего обыкновенія, говорить въ проповѣдническомъ тонѣ; надѣюсь, по крайней мѣрѣ, что это расположеніе не отозвалось на вашей руководящей статьѣ.

— А богъ вѣсть! если вы ничего не имѣете противъ этого, я вамъ прочитаю ее.

— Если вы считаете это нужнымъ — пожалуй, проговорилъ Мюнцеръ, откидываясь въ кресло.

— Да, я считаю это очень нужнымъ, отвѣчалъ докторъ Голдъ, и голосомъ, дрожавшимъ отъ внутренняго волненія, прочиталъ только-что написанную статью.

— И это вы, любезный Гольмъ, называете руководящею статьею? воскликнулъ Мюнцеръ по окончаніи чтенія. — Въ настоящую минуту, когда всѣ умы заняты результатомъ выборовъ, вы угощаете публику восхваленіями плохихъ музыкантовъ, отличающихся трезвымъ поведеніемъ! Хорошіе артисты въ нашемъ хорѣ и такъ на счету, и мы рады радешеньки бываемъ каждому новоприбывающему хорошему музыканту; гдѣ ужь намъ тутъ справляться о его нравственности.

— Прежде вы иначе смотрѣли на эти вещи.

— Можетъ статься. Но, видите ли, Гольмъ, я за послѣднее время убѣдился, что въ политикѣ всѣ вопросы сводятся на вопросъ власти; съ нашими политическими теоріями, разведенными на розовой водѣ, мы не далеко уѣдемъ, только погубимъ себя и своихъ, и въ концѣ концовъ все-таки принуждены будемъ обратиться въ тѣмъ самымъ средствамъ, на которыя смотримъ теперь съ такимъ высоко-нравственнымъ отвращеніемъ.

— При вашемъ настоящемъ образѣ мыслей, вамъ, конечно, будетъ непріятно видѣть мою статью напечатанною въ нашей газетѣ, такъ какъ она идетъ прямо въ разрѣзъ съ вашей программой.

— Откровенно говоря, Гольмъ, да!

— Въ такомъ случаѣ, мы ее не помѣстимъ, проговорилъ Гольмъ; — если мнѣ не удалось убѣдить васъ, на котораго я преимущественно мѣтилъ, то статья теряетъ въ моихъ глазахъ свое важнѣйшее достоинство.

— Такъ вы преимущественно мѣтили на меня! проговорилъ Мюнцеръ, иронически улыбаясь. — Что же вы нашли общаго между мною и Фіеско или Алкивіадомъ? Извините меня, Гольмъ, но я долженъ вамъ откровенно признаться, что перестаю понимать васъ.

— Быть можетъ, вы лучше поймете меня, если я буду говорить съ вами не въ качествѣ политика, но въ качествѣ друга. Рискуя навсегда потерять вашу дружбу, я, между тѣмъ, долженъ сказать вамъ, что съ глубокимъ прискорбіемъ слѣдилъ я день за днемъ за медленнымъ самоубійствомъ, которое вы въ послѣднее время совершаете надъ самимъ собою. Вы сами ужаснулись бы, если бы могли, хоть на минуту, взглянуть на себя со стороны. Такая страшная внѣшняя перемѣна должна имѣть соотвѣтствующую ей внутреннюю причину. Конечно, уже ваше личное дѣло рѣшить, что это за причина, но все же вы не можете помѣшать ни вашимъ друзьямъ, ни вашимъ врагамъ дѣлать съ различныхъ сторонъ различныя догадки. Къ сожалѣнію, я долженъ сказать вамъ, что ваша тайна перестала уже быть тайною. Я, вы знаете, не охотникъ до сплетенъ, тѣмъ не менѣе, я, противъ моего желанія, много наслышался о вашихъ отношеніяхъ въ этой знатной дамѣ; мало того, мнѣ пришлось кое въ чемъ убѣдиться собственными глазами. Между полученными сегодня письмами, которыя я распечатывалъ одно за другимъ въ полной увѣренности, что всѣ они чисто дѣловыя, мнѣ попалось одно, писанное тою самою дамою, имя которой молва такъ часто произносила за послѣднее время рядомъ съ вашимъ.

Впродолженіе этой рѣчи Гольма, Мюнцеръ такъ страшно поблѣднѣлъ, что добродушному Гольму стало жаль своего друга.

— Ну, да вы, любезный Мюнцеръ, не смотрите на это съ та кой трагической точки зрѣнія, поспѣшилъ онъ прибавить; — въ жизни почти нѣтъ такого горя, которому нельзя бы было пособить, была бы только на то добрая воля.

Мюнцеръ махнулъ рукою.

— Гдѣ письмо? спросилъ онъ.

— Вотъ оно; вы можете быть, конечно, увѣрены, что я прочелъ только начальныя строки, да и тѣ такъ разсѣянно, что не помню о чемъ въ нихъ идетъ рѣчь.

— Ладно, Гольмъ.

Мюнцеръ, не заглянулъ въ письмо, сунулъ его въ жилетный карманъ и взялся за шляпу.

— Не уходите отсюда въ такомъ волненіи, проговорилъ Гольмъ.

— Я вовсе не взволнованъ; спокоенъ, глубоко спокоенъ, какъ человѣкъ, лежащій въ гробу.

— Тѣмъ болѣе вамъ много причинъ остаться.

— Я не могу оставаться. Прощайте!

— Мюнцеръ, ради Бога! воскликнулъ Гольмъ, заступая ему дорогу, — у васъ что-то недоброе на умѣ; я не выпущу васъ отсюда, пока вы мнѣ не дадите честное слово, что не прибѣгнете ни къ какому насилію.

— За кого вы меня принимаете? за ребенка, что ли? проговорилъ Мюнцеръ съ горькой усмѣшкой. — Вотъ вамъ моя рука.

— Мюнцеръ, продолжалъ Гольмъ взволнованнымъ голосомъ, подумайте о вашей женѣ и дѣтяхъ…

— О нихъ-то я и думаю. Прощайте!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Бернгардъ!

Дрожащія уста Клары не могли выговорить это имя; тѣмъ не менѣе, ей показалось, что вся комната наполнилась его отзвукомъ. Минуту спустя, ея мухъ стоялъ передъ нею.

— Клерхенъ!

Первыхъ движеніемъ молодой женщины было броситься на шею въ любимому человѣку, но гордость удержала ее. Она наклонилась надъ работой и проговорила чуть слышно:

— Ты ужь воротился?

— Уже? Но вѣдь это словечко заставляетъ предполагать, что я воротился слишкомъ рано, или, быть можетъ, лучше бы сдѣлалъ, если бы вовсе не возвращался. — Мюнцеръ проговорилъ эти слова безъ малѣйшей горечи. Онъ стоялъ передъ женою, скрестивъ руки на груди. Клара подняла на него глаза. Одного взгляда на его блѣдное лицо было достаточно, что бы уничтожить всю ея рѣшимость оставаться спокойной и твердой. Она закрыла лицо руками и зарыдала.

Мюнцеръ подсѣлъ въ ней и проговорилъ спокойно и печально:

— Можешь ли и хочешь ли ты меня выслушать, Клара?

Клара отвѣчала тихимъ наклоненіемъ головы.

— Я хочу разсказать тебѣ небольшую повѣсть, Клара. Вообрази себѣ, что въ ней рѣчь идетъ не о насъ съ тобой, а о людяхъ постороннихъ, но близкихъ къ намъ, и участь которыхъ лежитъ въ нашихъ рукахъ. Герой моей повѣсти — человѣкъ, съ самой ранней молодости мыкавшій свое существованіе въ борьбѣ съ нуждою и съ своимъ собственныхъ безпокойныхъ сердцемъ, вѣчно враждовавшимъ съ внушеніями его разума и совѣсти. Человѣкъ этотъ женился на молодой дѣвушкѣ, которая тоже ознакомилась съ жизнью не съ радужной ея стороны, а потому, такъ же какъ и онъ, не умѣла весело глядѣть на божій міръ. Много лѣтъ прожили они вмѣстѣ, дружно дѣля между собою то, что было у нихъ дѣлить: очень мало радости, за то горя съ избыткомъ. Ее неотвязно мучила мысль, что бракъ былъ несчастіемъ для ея муха, потому что онъ заградилъ ему путь къ свободному развитію природной его мощи; онъ, съ своей стороны, ничего не дѣлалъ, чтобы разсѣять призрачный страхъ, налегшій тяжелымъ гнетомъ на душу его жены. Такъ, вмѣсто того, чтобы служить другъ другу утѣшеніемъ и опорою, они лишь подбавляли одинъ другому горечи въ жизненную чашу. Самыя дѣти ихъ были имъ не на радость: она видѣла въ каждомъ ребенкѣ лишь приращеніе въ его заботамъ; онъ же не умѣлъ поставить себя въ дружественныя отношенія въ малюткамъ; ему недосугъ было ими заниматься, и каждый разъ, какъ онъ сажалъ ребенка въ себѣ на колѣни, тотъ глядѣлъ ему въ сумрачное лицо такимъ робкимъ взглядомъ, что отецъ начиналъ себя чувствовать чужимъ въ своей собственной семьѣ. Тѣмъ не менѣе эти люди любили другъ друга, только оба были слишкомъ горды, а потому никогда этого не высказывали. Такъ прошло много лѣтъ и ни разу во все это время не думалось ни нужу, ни женѣ, чтобы слово невѣрность, въ банальномъ его значеніи, могло быть названо между ними.

Но вотъ, совершенно случайно, мужъ повстрѣчался съ женщиной, необычайная красота которой воспламенила его воображеніе. Въ опьяненіи минуты онъ счелъ ее за воплощеніе своего идеала и полюбилъ ее. Но, заваленный въ ученіи суровой философіи, первое и послѣднее слово которой, — самоотверженіе, онъ съ корнемъ вырвалъ эту страсть изъ своего сердца. Онъ свидѣлся еще разъ съ этой женщиной, для того только, чтобы высказать ей то, о чемъ она и сама уже отчасти догадывалась. Затѣмъ все между ними было кончено; только нѣсколько минутъ тому назадъ онъ получилъ отъ нея письмо, которое онъ не читалъ и не прочтетъ, потому что надъ этимъ эпизодомъ его жизни спустилась густая завѣса, до которой онъ не, позволитъ себѣ коснуться рукою. Потомъ этотъ человѣкъ пошелъ въ матери своихъ дѣтей и разсказалъ ей все безъ утаекъ. А теперь, Клара, скажи мнѣ, если бы ты была другомъ его жены, какой бы ты дала ей совѣтъ?

Уже съ первыхъ словъ Мюнцера, Клара перестала плавать. По окончаніи его рѣчи, она обратила къ нему такое ясное, спокойное лицо, что Мюнцеръ внутренно содрогнулся. Она отвѣчала ему ровнымъ голосомъ:

— Благодарю тебя, Бернгардъ, что ты заговорилъ первый я далъ мнѣ такимъ образомъ поводъ высказать то, что давно лежало у меня на душѣ. А знаю, Бернгардъ, что намѣренія у тебя добрыя; но именно потому, что я въ этомъ такъ глубоко убѣждена, я и не могу долѣе допускать, чтобы новая доброта была для тебя источникомъ страданія. Ты говоришь, что любишь дѣтей, я и этому вѣрю. Но это не та любовь, которою ты можешь любить и которая одна могла бы насъ удовлетворить; а ты и самъ знаешь, что половинчатая любовь — не любовь. Давно ношусь я съ этимъ тягостнымъ сознаніемъ, сто разъ порывалась я тебѣ высказать это и упросить тебя избавить и себя, и меня отъ этой муки, и каждый разъ у меня не хватало духу. Выслушай же меня спокойно и терпѣливо, потому что я на этотъ разъ, быть можетъ, яснѣе тебя вижу, въ чемъ дѣло. Намъ всего лучше разстаться… Не навсегда… о, нѣтъ! какой-то внутренній голосъ говоритъ мнѣ, что эта разлука не будетъ вѣчною, но на время. Теперь же представляется къ тому самый удобный случай. Черезъ нѣсколько дней ты уѣзжаешь въ столицу; я могла бы, конечно, остаться съ дѣтьми здѣсь, но среди старой обстановки мнѣ не оправиться; къ тому же, кто знаетъ, сколько времени будетъ продолжаться эта сессія) Можетъ такъ случиться, что ты будешь принужденъ возвратиться сюда слишкомъ рано для тебя и для меня. А потому, отправь меня съ дѣтьми къ моему старому дядѣ. Никому не покажется страннымъ, что я воспользовалась твоимъ отсутствіемъ изъ дому, чтобы провѣдать старика; къ тому же, и докторъ Брандъ давно уже совѣтуетъ для Карла перемѣну воздуха. У дяди мы можемъ оставаться, пока ты самъ не пожелаешь насъ воротить. Дѣти черезъ это ничего не потеряютъ: Эллу я буду учить сама; съ Карломъ же будетъ заниматься дядя, который, какъ ты самъ говоришь, человѣкъ очень ученый и преподаетъ съ такимъ умѣньемъ и охотой. Что скажешь ты на это?

— Что ты совершенно права.

Мюнцеръ всталъ и началъ ходить взадъ и впередъ. Въ комнатѣ было уже такъ темно, что Клара не могла разглядѣть выраженіе его лица; но голосъ его показался ей до того страннымъ, что она тревожно подошла къ нему и, дотронувшись рукою до его руки, спросила:

— Бернгардъ, вѣришь ли ты, что я тебя люблю?

— О, да; еще бы! отвѣчалъ Бернгардъ тѣмъ же страннымъ голосомъ; — но только тою половинчатою любовью, которую нельзя назвать и любовью.

Клерхенъ выпустила его руку; она сознавала, что въ эту минуту отъ нея зависитъ удержать мужа, но рѣшимость ея оставалась непоколебимой.

— И такъ, ты соглашаешься на мое предложеніе?

— Конечно.

— И позволяешь намъ ѣхать завтра же?

— Позволяю, тѣмъ охотнѣе, что я самъ завтра же уѣзжаю въ столицу.

— Хочешь, я соберу тебѣ поужинать?

— Нѣтъ, благодарствуй, мнѣ еще надо со двора.

— Въ такомъ случаѣ, прощай, Бернгардъ!

— Прощай!

Мюнцеръ былъ уже у двери; съ минуту онъ простоялъ въ нерѣшимости. Изъ груди Клары такъ и рвала крикъ: Бернгардъ, Бернгардъ! — но уста ея оставались нѣмыми и дверь захлопнулась за любимымъ ею человѣкомъ.

Клара еще съ минуту постояла въ темной комнатѣ, сжимая руками горячую голову; потомъ она тихими шагами отправилась въ дѣтскую.

XXXIV.

Въ горницѣ, собиравшей по вечерамъ все семейство Шмицъ, начинало порядкомъ темнѣть, такъ что съ трудомъ можно было разглядѣть фигуры присутствующихъ. Все заставляло предполагать, что между братомъ и сестрою происходилъ разговоръ, не совсѣмъ пріятный для перваго, который, съ видимымъ намѣреніемъ его прекратить, воскликнулъ:

— Ну, да что толковать! начнемъ работу съизнова и баста!

Но тетушку Беллу не такъ-то легко было заставить замолчать.

— Да, какже, легко сказать баста! заговорила она съ живостью точно я не знаю, сколькихъ это тебѣ станетъ заботъ и безсонныхъ ночей.

— Такъ отложи, по крайней мѣрѣ, свои іереміады до того времени, когда мы будемъ одни.

— Оттилія не ребенокъ и пора ей узнать жизнь такъ, какъ она есть. Не такъ ли, Оттилія?

— Конечно, отозвалась Оттилія. — Только ты, тетя, извини меня: мнѣ самой кажется, что дядя не могъ иначе поступить.

— Не правда ли? съ одушевленіемъ подхватилъ Петръ. — Ты у меня молодецъ дѣвка. Ну, а скажи-ка ты намъ откровенно свое мнѣніе: почему, ты думаешь, я не могъ иначе поступить?

— Потому, что ты не могъ измѣнить направленія газеты, не измѣняя своему убѣжденію, а это, какъ мнѣ кажется, величайшій грѣхъ, который только человѣкъ можетъ взять себѣ на душу.

— Молодецъ! воскликнулъ Петръ, останавливаясь передъ нею, — ты по истинѣ моя плоть и кровь! — И въ голосѣ его, противъ обыкновенія, звучало столько теплоты и мягкости, что Оттилія вскочила съ своего мѣста и кинулась къ нему на шею. Дядя Петръ обвилъ ея талію рукою и началъ съ нею снова расхаживать по комнатѣ.

— Ну да, какъ же! замѣтила тетушка Белла; — а у меня, должно быть, вмѣсто крови вода течетъ въ жилахъ.

Оттилія рванулась было къ теткѣ, но дядя удержалъ ее.

— Полно, Белла, проговорилъ онъ; — мнѣ ли не знать, что такой честной души, какъ твоя, въ цѣломъ свѣтѣ не сыщешь; я говорю только, что въ политикѣ ты не смыслишь ни бельмеса.

— Да и смыслить-то не хочу, съ жаромъ воскликнула тетушка Белла. — Что-то я не замѣтила, чтобы ваша политика къ добру вела. Какъ скоро вамъ не на что свалить ваши глупости, такъ вы сейчасъ политику за бока, — вишь, она мѣшаетъ вамъ поступать благоразумно и заставляетъ васъ дурить на пропалую. Ботъ забралъ себѣ этотъ Каіусъ въ голову, что принять отъ другого человѣка помощь, значитъ поступить противъ демократическихъ началъ, и сидитъ себѣ со сломанной рукою на чердакѣ, да голодаетъ; Мюнцеру, вишь, понадобилось играть важную политическую роль, а потому онъ раздариваетъ на право и на лѣво свои трудовыя денежки и въ каждомъ встрѣчномъ-поперечномъ видитъ болѣе своего ближняго, чѣмъ въ собственной женѣ и въ родныхъ дѣтяхъ. Ты, въ угоду своимъ политическимъ убѣжденіямъ, прекращаешь газету, на которую возлагалъ всѣ свои надежды, и готовишь себѣ такую будущность, что самого тебя въ душѣ страхъ пробираетъ. И хотѣла бы я знать послѣ этого, какое право вы имѣете ругать тѣхъ, которые поступаютъ точь въ точь, какъ вы проповѣдуете, и всѣ дурныя дѣла могутъ точно также свалить на свои политическія убѣжденія! Ты ругаешь аристократовъ, а штадтратъ ругаетъ демократовъ; твое правило: свой своему поневолѣ братъ, и онъ придерживается того же правила. А потому, отчего же ему и не отказать намъ отъ дому? Отчего же Вольфгангу и не сдѣлаться офицеромъ и не жениться на Камиллѣ?

Защита штадтрата въ устахъ тетушки Беллы была дѣломъ до того необычайнымъ, что въ первую минуту Петръ сталъ въ тупикъ. Оттилія замѣтила только, что онъ дышалъ тяжело и порывисто; опасаясь бѣшенаго взрыва, она поспѣшно проговорила шепотомъ: — Не сердись, дядя, вѣдь ты знаешь, что тетя говоритъ безъ злого умысла.

Но, какъ ни тихо были сказаны эти слова, все же чуткое ухо тетушки Беллы разслышало ихъ.

— Не хлопочи, душа моя, проговорила она рѣзко, — я и сама съумѣю себя отстоять, адвокатовъ мнѣ не нужно.

— Вотъ какъ! заговорилъ Петръ, — тебѣ не нужно адвокатовъ? Оставь меня Оттилія, я совершенно спокоенъ; стоитъ ли кипятиться изъ-за такихъ вещей? Но, слушай, Белла, если ты хоть разъ еще скажешь слово въ защиту человѣка, который такъ тяжко передо мной провинился, который отнялъ у меня счастье цѣлой моей жизни, и въ заключеніе вытолкалъ за дверь вотъ этого ребенка, то я….

Петръ Шмицъ хватилъ себя кулакомъ по головѣ и пробормоталъ сквозь зубы свою обычную поговорку, которая не разъ уже спасала его отъ большихъ глупостей: не горячись, Петръ, не горячись.

— Что же ты сдѣлаешь? договаривай, подхватила тетушка Белла голосомъ, которому старалась придать ироническій оттѣнокъ, но въ которомъ, вмѣсто того, звучала какая-то слезливая нота. — Договаривай же, меня ничто не удивитъ, въ этомъ я тебѣ ручаюсь.

— Прощай, Оттилія, сказалъ Петръ, такъ сильно пожимая руку молодой дѣвушки, что та чуть не вскрикнула отъ боли.

И онъ опрометью кинулся къ дверямъ. На порогѣ онъ столкнулся съ какою-то высокою фигурою, которую нельзя было разглядѣть въ потемкахъ.

— Это кто такой? воскликнулъ Петръ.

— Это я, Вольфгангъ. Я радъ, что застаю тебя дома, дядя, я пришелъ съ тобою проститься.

— Я съ тобою и съ твоимъ батюшкой давнымъ давно простился, брякнулъ Петръ, и, недотронувшись до протянутой руки племянника, бросился вонъ изъ комнаты и съ шумомъ захлопнулъ за собою дверь.

Вольфгангъ совершенно растерялся отъ этого пріема, который далеко оставилъ за собою самыя мрачныя его ожиданія. Но затѣмъ онъ вспомнилъ, что дядя Петръ имѣлъ полнѣйшее право считать себя оскорбленнымъ, и что на сынѣ лежитъ обязанность загладить вину отца. Онъ подошелъ къ кузинѣ и теткѣ и проговорилъ:

— По крайней мѣрѣ вы двѣ, прежде, чѣмъ осудить меня, дадите мнѣ высказаться. Не такъ ли, тетя Белла? Не такъ ли, милая Оттилія?

— Ну нѣтъ, ты, чего добраго, и тугъ просчитался, отвѣчала тетушка Белла; — да и что слушать-то твои росказни? Дѣло говоритъ само за себя. Такъ-то ты насъ отблагодарилъ за всю нашу любовь и ласку? Ужь я про себя не говорю, я-то не важная птица; а вотъ что вы сдѣлали съ моимъ бѣднымъ братомъ, одинъ волосъ котораго гораздо дороже васъ всѣхъ, вмѣстѣ взятыхъ? Вы отравили ему жизнь, вы ожесточили его на всѣхъ и на все, онъ на насъ срываетъ сердце; но вы одни всему причиной. Ну, да погодите! еще будете каяться, что обругали мѣщанскую родню, да поздно будетъ! А пока, якшайтесь себѣ на здоровье съ вашими знатными родичами, щеголяй себѣ въ офицерскомъ мундирѣ! Помяни мое слово, не сдобровать тебѣ, Вольфгангъ; гордымъ-то вѣдь Богъ противится. Женись на своей знатной барышнѣ; только не жди ты послѣ этого, Вольфгангъ, чтобы тетка Белла тебя по прежнему любила и поминала въ своихъ молитвахъ, какъ она поминала тебя съ того самаго дня, какъ воспріяла тебя отъ святой купели! Зла я тебѣ, Вольфгангъ, не пожелаю, но молиться за тебя… нѣтъ! молиться я больше не буду.

Тетушка Белла поднялась съ своего мѣста и подошла къ Вольфгангу, потому что почтенная эта женщина любила и друзьямъ и недругамъ смотрѣть въ лицо. Вольфгангъ не дѣлалъ ни малѣйшей попытки возражать ей, и тетушка Белла сама не знала: разсердиться ли ей еще пуще за это упорное молчаніе или же кинуться на шею бѣдному мальчику, котораго она, быть можетъ, только понапрасну обидѣла. Не съумѣвъ рѣшить, который имъ этихъ двухъ путей наиболѣе совмѣстенъ съ ея достоинствомъ и наиболѣе приличествуетъ обстоятельствамъ, она ограничилась тѣмъ, что громко зарыдала и бросилась въ свою комнату, дверь которой заперла за собою на ключъ, въ обозначеніе того, что не желаетъ имѣть на этотъ вечеръ никакихъ дальнѣйшихъ сношеній съ грѣховнымъ свѣтомъ.

Во все продолженіе этой бури, такъ неожиданно разразившейся надъ его головою, Вольфгангъ стоялъ, не трогаясь съ мѣста. Взглядъ его былъ устремленъ на Оттилію, какъ будто его исключительно занималъ одинъ только вопросъ: что-то она скажетъ на все это? Онъ былъ почти увѣренъ, что она возвыситъ голосъ въ его защиту; но Оттилія молчала, и Вольфгангъ, обманутый въ своемъ ожиданіи, уже повернулся было, чтобъ идти, какъ вдругъ онъ услышалъ за собою шорохъ платья и почувствовалъ прикосновеніе теплой руки.

— Вольфгангъ! не уходи такъ! скажи мнѣ передъ уходомъ, что ты не сердишься на нихъ!

Вольфгангъ оглянулся и увидѣлъ передъ собою прелестное личико Оттиліи, орошенное слезами.

— Спасибо тебѣ, Оттилія, отвѣчалъ онъ, сжимая нѣжную ручку, лежавшую въ его рукѣ. — И нынче, какъ и намедни, у постели моей матери, ты являешься мнѣ ангеломъ-утѣшителемъ, вѣстникомъ примиренія. Прощай!

— Я провожу тебя до сѣней. Въ галлереѣ такъ темно, а ты такъ давно здѣсь не былъ.

Рука объ руку прошли они узкую галлерею и опустились по скрипучей лѣстницѣ. Дорогою Оттилія спросила:

— Правда ли, Вольфгангъ, что ты скоро будешь офицеромъ?

— Да.

— И что… что ты женихъ?

— Да.

— И что ты уѣзжаешь изъ нашего города?

— Да, завтра же, и на цѣлые полгода. Не правда ли, Оттилія, и ты теперь отречешься отъ меня такъ же, какъ и другіе?

— О нѣтъ! ты смотришь такимъ добрымъ и благороднымъ, что не можешь сдѣлать ничего дурного. Жаль мнѣ только твою мать: она будетъ сильно тосковать по тебѣ.

— Обѣщаешься ли ты мнѣ, Оттилія, что ты будешь навѣщать ее, если мой отецъ самъ тебя объ этомъ попроситъ?

— Я безъ того буду ходить, лишь бы мнѣ знать, что меня пустятъ къ ней. Я очень полюбила твою мать.

— и она тоже тебя полюбила, Оттилія; да и я тебя люблю! Прощай, Оттилія!

— Прощай, милый Вольфгангъ, пошли тебѣ Богъ всякаго счастья!

Они держали другъ друга за руку; на одно короткое мгновеніе губы ихъ встрѣтились, потомъ Оттилія бросилась вверхъ по темной лѣстницѣ, а Вольфгангъ вышелъ на улицу, освѣщенную луною.

XXXV.

Онъ тихо шелъ вдоль улицы, погруженный въ глубокія думы. На душѣ его, какъ и на улицѣ, было не свѣтло и не темно, а стояли будто сумерки, придававшіе всему, что случилось съ нимъ въ послѣднее время, какія-то новыя формы и цвѣта. Горькія слова, только-что высказанныя дядею Петромъ и теткою, звучали еще у него въ ушахъ, но звучали какъ-то нестройно; милый голосъ дѣвушки слышался ему въ сердцѣ, какъ пѣснь ангела. Онъ припоминалъ нѣжную руку дѣвушки, осторожно сводившую его съ узкой лѣстницы и свѣжія уста, искренно поцѣловавшія его прямо въ ротъ, и проговорившія: прощай, милый Вольфгангъ, пошли тебѣ Богъ всякаго счастья!

Потомъ Вольфгангу припомнилось другое прости, высказанное ему сегодня при яркомъ дневномъ свѣтѣ, въ великолѣпной комнатѣ, изъ устъ прелестной молодой дѣвушки, которая не подняла глазъ съ своей работы, когда онъ пошелъ къ двери, страдая отъ гнѣва и горя; не подняла глазъ, потому что ей надо было счесть иголкой стежки, — потомъ ему пришло въ голову, что эта молодая дѣвушка есть та самая особа, которую онъ любитъ и которая будетъ его женою, будетъ дѣлить съ нимъ радость и горе и до самого гроба не должна разлучаться съ нимъ. — Въ эту самую минуту, когда онъ, незамѣченный никѣмъ изъ горожанъ, проходившихъ мимо, или болтавшихъ стоя у своихъ дверей, шелъ одинъ по улицѣ, она сидѣла на пароходной палубѣ, окруженная своими обожателями, и улыбаясь обращалась, то къ одному, то къ другому. — Какъ ясно все это онъ видѣлъ, какъ ясно все это слышалъ! Дерзкій смѣхъ Авреліи, аффектированный разговоръ Вилламовскаго, медленныя, флегматическія рѣчи президентши, и сквозь весь этотъ гамъ и хохотъ, въ ушахъ его раздавался милый кроткій голосъ, говорившій: прощай, милый Вольфгангъ, пошли тебѣ Богъ всякаго счастья.

Впродолженіи всей своей жизни онъ чувствовалъ разладъ, принявшій въ послѣднее время болѣе опредѣленную форму и наконецъ облекшійся въ образы двухъ прелестныхъ дѣвушекъ, изъ которыхъ одна, невѣста его, простилась съ нимъ сегодня, какъ прощаются съ чужимъ человѣкомъ; другая же, которую, онъ видѣлъ только во второй разъ въ жизни, поцѣловала его, какъ дорогая невѣста и проговорила: прощай, милый Вольфгангъ, пошли тебѣ Богъ всякаго счастья.

Въ этотъ же вечеръ Вольфгангъ хотѣлъ повидаться съ Мюнцеромъ и потому направился въ ту часть города, гдѣ жилъ его другъ. Дойдя до одной изъ пустыхъ улицъ этого квартала, состоящую почти исключительно изъ садовъ, онъ замѣтилъ по другую сторону человѣка, фигурою и ростомъ напомнившаго ему Мюнцера. Вольфгангъ перешелъ черезъ улицу, но въ эту самую минуту незнакомецъ изчезъ въ дверь одного изъ садовъ съ пестрыми фонариками на деревьяхъ, доказывавшими, что это публичный садъ. Вольфгангъ хотѣлъ ужо повернуть, онъ зналъ что Мюнцеръ по принципу никогда не посѣщалъ подобныя мѣста, человѣкъ этотъ такъ походилъ на Мюнцера, — можетъ быть, онъ пришелъ въ этотъ садъ, чтобы повидаться съ кѣмъ нибудь; — и Вольфгангъ вошелъ туда же и пошелъ за незнакомцемъ, прошедшимъ уже большую часть длинной дорожки, ведущей къ дому; потомъ повернулъ въ сторону и вошелъ наконецъ въ маленькую бесѣдку, гдѣ надъ круглымъ столикомъ съ нѣсколькими стульями печально горѣла свѣчка въ стеклянномъ колпакѣ. Когда Вольфгангъ дошелъ до бесѣдки онъ услыхалъ, что незнакомецъ заказалъ хорошенькой прислужницѣ вина, и видѣлъ, какъ онъ снялъ шляпу и положилъ голову на руки, безпорядочно растрепавъ при этомъ движеніи свои темные кудри.

Это былъ Мюнцеръ.

Тѣмъ не менѣе Вольфгангъ не осмѣливался заговорить съ другомъ. Очевидно Мюнцеръ выбралъ эту уединенную бесѣдку въ пустой части мало посѣщаемаго сада не для того, чтобы быть въ обществѣ, да и во всей его фигурѣ было что-то такое, что наполняло Вольфганга сочувствіемъ къ нему и даже страхомъ. Но прежде, чѣмъ онъ рѣшился на что нибудь, Мюнцеръ, тяжело вздрогнувъ, отнялъ руки отъ лица, поднялъ вверхъ голову и глаза его устремились на юношу, протянувшаго руку и привѣтливо улыбнувшагося.

— Вольфгангъ, съ удивленіемъ вскричалъ Мюнцеръ. — Неужели это ты! какъ ты попалъ сюда?

— Я видѣлъ какъ вы вошли въ садъ и пошелъ за вами. Я шелъ къ вамъ. Завтра я ѣду и мнѣ было бы грустно уѣхать не простившись съ вами.

— Ты хочешь ѣхать, разсѣянно проговорилъ Мюнцеръ; — куда же ты ѣдешь? да, вспомнилъ, они разсказывали мнѣ. Ты хочешь сдѣлаться солдатомъ или уже сдѣлался, хотя по тебѣ этого не замѣтно. И ты жениться на своей хорошенькой кузинѣ! Значитъ черезъ нѣсколько мѣсяцевъ невинный сынъ превратится въ серьезнаго мужа! Ну, или сюда, Вольфгангъ, садись тутъ. Хорошенькая прислужница принесетъ намъ еще стаканъ, — не такъ ли милочка? — а потомъ разскажи мнѣ, какимъ образомъ все это такъ странно случилось?

Блѣдное лицо Мюнцера и странный блескъ его большихъ глазъ непріятно противорѣчили веселости, въ которой онъ явно себя принуждалъ. Вольфгангъ болѣзненно чувствовалъ это, отъ него не укрылось и то, что Мюнцеръ весьма мало обращалъ вниманія на его разсказъ, хотя и слушалъ его. Убѣжденіе, что съ другомъ его случилось что нибудь особенно непріятное, такъ сильно вкоренилось въ немъ, что онъ остановился на серединѣ своего разсказа и, положивъ свою руку на руку Мюнцера, сказалъ ему:

— Мюнцеръ, что съ вами?

— Со мной? сказалъ Мюнцеръ, какъ бы пробудившись отъ сна; — что можетъ быть со мной.

— Вѣдь вы не слушаете, что я говорю.

— Да, да, я все слышалъ, каждое слово, и въ душѣ я дѣлалъ паралелль нашихъ жизней съ тобой. Съ нашими стремленіями къ великому и цѣлому, оба мы повергнуты въ мелочь обыденной жизни, — вдругъ судьба беретъ насъ за плечи и вытаскиваетъ на арену общественной жизни, и заставляетъ вступать въ бой съ непріятелемъ, передъ которымъ мы, можетъ быть, бѣжали бы, какъ трусы. Теперь же, въ нашихъ ушахъ раздается крикъ: побѣда или смерть, и для насъ нѣтъ уже болѣе выбора. Двери за нами заперты и воротиться въ старой повседневной жизни мы больше уже не можемъ.

— Это касается васъ, Мюнцеръ, такъ какъ вы избраны народнымъ депутатомъ и призваны распоряжаться судьбою націи. Теперь вы выступаете на сцену, гдѣ представляется широкое поле для стремленій вашей геніальной натуры. Для васъ работало время и вы идете вмѣстѣ съ временемъ. — Тутъ побѣда несомнѣнна. А я? у меня печальное сознаніе, что я принужденъ плыть противъ теченія времени, и потовъ посадитъ меня на мелъ парадовъ и разводовъ — вотъ арена, открывающаяся передо мной! Я сильно сомнѣваюсь, чтобъ на этой аренѣ, можно было завоевать лавры.

— Ну, я объ этомъ не такъ думаю, отвѣчалъ Мюнцеръ; — главное дѣло заключается въ томъ, что ты вступаешь въ кружокъ, пользующійся завидными привилегіями обходить всѣ неудобства узкихъ и стѣсненныхъ обстоятельствъ, въ которыхъ мы теряемъ всѣ наши лучшія силы. Если тысячи не пользуются этимъ преимуществомъ, то ты не долженъ и не будешь слѣдовать ихъ примѣру. Когда Рейнфельденскій старикъ умретъ, ты будешь богатъ я думаю даже очень богатъ. Въ богатствѣ заключается вліяніе и сила. Тамъ, гдѣ мы до крови продираемъ наши голыя руки на празднествѣ заблужденій — ты можешь рыть мины и одинъ, въ одну секунду, наработать столько, сколько сотни насъ работали годы. Не говори мнѣ о своей солдатчинѣ. Армія, правда, находится въ рукахъ нашихъ противниковъ. Но съумѣй ослабить ее и руки ихъ будутъ безсильны, какъ руки ребенка. Другъ въ лагерѣ врага такъ же важенъ, какъ ворота, которыя забыли запереть! какъ постъ, недающій знать о ночномъ нападеніи, какъ батальонъ, переходящій къ намъ въ рѣшительную минуту. Я желалъ бы имѣть возможность замѣнить половину офицерскихъ мѣстъ въ Европѣ нашими друзьями и черезъ недѣлю Европа была бы свободна.

— Свобода, которая войдетъ въ жизнь тысячами измѣнъ. Нѣтъ, нѣтъ, Мюнцеръ, свобода такого низкаго происхожденія, не есть та свобода, о которой я мечтаю. Во всякомъ случаѣ, европейскія арміи должны быть преобразованы для обезпеченія свободы народа — и они будутъ преобразованы. Я сейчасъ же бы вышелъ въ отставку, если бы не былъ глубоко убѣжденъ въ этомъ, — но я, вмѣстѣ съ господиномъ фонъ-Дегенфельдомъ, полагаю, что глупо желать народнаго войска, прежде чѣмъ народъ сдѣлается народомъ.

— Напротивъ того, вскричалъ Мюнцеръ, мрачно смѣясь; — глупо надѣяться, что мы будемъ когда нибудь народомъ, когда мы не съумѣли поставить на ноги народнаго войска. Нѣтъ, нѣтъ, mon cher, ты запутался въ мечтахъ, въ которыхъ запутался Гольмъ, дядя твой Шмицъ и всѣ другіе, полагающіе, что нужды государства могутъ быть излечиваемы средствами постепенныхъ общихъ реформъ. Эти государственные художники очень скоро истощатъ свое искуство и тогда послышится возваніе въ ultima ratio владѣтелей, которое въ тоже время есть ultima ratio народовъ; тамъ, гдѣ не помогаютъ лекарства, тамъ поможетъ желѣзо, и многимъ кострамъ придется еще сгорѣть до тѣхъ поръ, пока политическій воздухъ настолько очистится, что свободной груди легко будетъ дышать. Говорю тебѣ, Вольфгангъ, что придетъ время, когда великая идея, въ пользу осуществленія которой мы посвящаемъ наши жизни, получить практическое примѣненіе во всей Европѣ уничтожитъ все дряхлое и гнилое, возраститъ новые здоровые побѣги и создастъ новое общество, новый міръ. Благо тому, кто останется тогда цѣлъ и невредимъ: ему достанутся радости, утѣхи и счастіе. Но теперь намъ надо остерегаться, чтобы дорогіе для насъ люди не погибали у насъ передъ глазами, или, что еще хуже, не отталкивали бы насъ отъ себя, чтобы въ слѣдствіе этого вѣрнѣе снасти себя. Но все это не должно быть препятствіемъ для того, кто понимаетъ идею — судьба его всегда была одинакова. Отецъ и мать прокляли его, друзья измѣнили ему, жена отвернулась отъ него, дѣти отреклись отъ него, прелестная, пространная земля стала для него пустыней, и если даже у лисицъ были норы, то ему все-таки негдѣ было преклонить голову. Тѣмъ не менѣе ему надо идти этимъ путемъ: то, что влечетъ его, гораздо сильнѣе его, самого, слѣдовательно жалобы и слезы безполезны, и у него остается только вѣра въ идею, которая горитъ передъ нимъ, какъ золотая звѣзда.

Лицо Мюнцера разгорѣлось, глаза его блестѣли огнемъ, сожигавшимъ его душу, — но это длилось только минуту, — Атомъ лицо его снова приняло прежнее утомленное, болѣзненное выраженіе. Онъ поднялъ стаканъ, до котораго едва дотронулся, и сказалъ:

— Иди, Вольфгангъ, ужь поздно, тебѣ надо выѣхать завтра рано поутру.

— А вы?

— Я останусь еще здѣсь, вечеръ такъ хорошъ, въ саду такъ тихо, мнѣ надо много о чемъ подумать — а здѣсь это удобнѣе, чѣмъ дома, и кромѣ того, видишь, бутылка еще почти полна и мнѣ слѣдуетъ ее кончить.

На устахъ Мюнцера показалась горькая улыбка.

Вольфгангъ всталъ; ясно было, что Мюнцеръ хотѣлъ быть одинъ.

— Прощайте Мюнцеръ, сказалъ онъ, — когда увижу я васъ въ столицѣ?

— Вѣроятно черезъ нѣсколько дней. Прощай!

Онъ протянулъ Вольфгангу черезъ столъ руку. Вольфгангъ вышелъ изъ бесѣдки. Обернувшись, онъ увидѣлъ, что Мюнцеръ снова закрылъ лицо руками.

Вольфгангъ почувствовалъ глубокое сожалѣніе къ несчастному человѣку. Ему хотѣлось вернуться, но онъ не смѣлъ на это рѣшиться, опасаясь причинить еще большее горе своему другу. Съ глубокимъ вздохомъ онъ вышелъ изъ сада и, печально опустивъ голову, побрелъ по пустыннымъ улицамъ домой . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На слѣдующее утро, немного послѣ семи часовъ, въ подъѣзду воксала желѣзной дороги подъѣхалъ открытый экипажъ. Въ экипажѣ сидѣла президентша фонъ-Гогенштейнъ и Камилла.

— Что, поѣздъ ужь ушелъ? спросила президентша швейцара, подбѣжавшаго къ экипажу.

— Пять минутъ какъ ушелъ, отвѣчалъ швейцаръ.

— Экая досада! вскричала президентша.

— Вѣдь я же говорила тебѣ, что мы опоздаемъ, замѣтила Камилла, не измѣняя своего покойнаго полулежачаго положенія въ углу коляски.

— Ну такъ мы напишемъ ему — такія дѣла письменно устраиваются еще лучше. — Домой Жанъ!

ЧАСТЬ II.

I

Короткій зимній день былъ уже на исходѣ. Прощальные лучи солнца какъ-то уныло отражались въ мутныхъ водахъ потока, по которому тамъ и сямъ неслись льдины. Въ садикѣ передъ пасторскимъ домомъ деревушки Кирхгеймъ гуляли взадъ и впередъ старикъ и молодая женщина, между тѣмъ, какъ неподалеку отъ нихъ по осиротѣвшимъ клумбамъ рѣзвились двое дѣтей.

— Элла, дитя мое, сколько разъ я тебѣ говорила, чтобы ты не бѣгала по клумбамъ, останавливала Клара свою дочь. — Дѣдушка этого не любитъ.

— Но, мама, вѣдь на нихъ ничего нѣтъ!

— Все равно, дѣти должны слушаться, когда имъ говорятъ; къ тому же, на клумбахъ, подъ землею спитъ множество цвѣточковъ; когда же топчешь ихъ, они просыпаются; а такъ какъ теперь на дворѣ очень холодно, то они зябнутъ и никакъ не могутъ заснуть.

— Бѣдненькіе цвѣточки! Никогда больше не буду ихъ топтать.

— То-то же, дитя мое! А теперь, поцѣлуй меня и ступайте себѣ домой: для васъ становится свѣжо.

— Охота тебѣ начинять голову ребенка такими нелѣпостями, замѣтилъ по уходѣ дѣтей герръ Амброзіусъ Кандель. — Вѣдь всѣ эти сказки — просто ядъ для дѣвочки, у которой воображеніе и безъ того уже чрезъ-чуръ дѣятельно.

— Но съ ихъ помощью я вѣрнѣе достигаю своей цѣли. Теперь, я знаю, она ни за что не ступитъ на клумбы.

— Ты развиваешь въ ребенкѣ ту самую наклонность, которая въ отцѣ этого ребенка была для тебя источникомъ столькихъ страданій и разрушила въ конецъ твое семейное счастье.

Клара отвѣчала не вдругъ; она глядѣла на вершины высокихъ липъ, на которыхъ покоился послѣдній отсвѣтъ зари.

— Не знаю, дядя, проговорила она; — быть можетъ, я была неправа. Съ нѣкоторыхъ поръ многое въ характерѣ Бернгарда представляется мнѣ совершенно въ иномъ свѣтѣ.

— Что ты ему отвѣтишь на его письмо? спросилъ герръ Амброзіусъ.

— Не знаю; боюсь, что ожидаемая мною минута еще не настала. Онъ пишетъ мнѣ, что весь отдался тому дѣлу, которому служитъ; въ другомъ мѣстѣ письма, онъ прямо говоритъ: и теперь, какъ и прежде, я ничего не могу тебѣ предложить, кромѣ той любви, которая не удовлетворяла тебя тогда, не удовлетворитъ тебя и теперь, когда ты научилась жить вдали отъ меня и жить счастливо.

— Да, какъ же, счастливо! проговорилъ Амброзіусъ. — Въ томъ-то и бѣда, что у тебя нѣтъ ни мысли, ни желанія, какъ только снова соединиться съ нимъ. Отчего ты ему это откровенно не выскажешь?

— Моя единственная цѣль — видѣть Мюнцера счастливымъ со мною, если это окажется возможнымъ; если же нѣтъ, то безъ меня. Онъ долженъ прежде всего убѣдиться, что не я была помѣхою его счастью.

Старикъ началъ мурлыкать себѣ подъ носъ какую-то мелодію, что было вѣрнымъ знакомъ, что онъ не въ духѣ.

— Конечно, я плохой судья во всемъ, что касается этихъ романтическихъ тонкостей, но, хоть убей меня, не возьму я въ толкъ, отчего бы вамъ, именно вамъ не ужиться другъ съ другомъ. Я привыкъ смотрѣть на бракъ, какъ на мудреную, загадочную книгу, и благодарю судьбу, что мое званіе ограждало меня отъ искушенія поближе познакомиться съ ея содержаніемъ. Но я всегда былъ того мнѣнія, что главнѣйшее препятствіе въ счастливому браку заключается въ разности воззрѣній обоихъ супруговъ, изъ которыхъ каждый считаетъ своимъ долгомъ слѣдовать за блуждающимъ огонькомъ своего собственнаго разсудка. У васъ, конечно, дѣло тоже не обходится безъ блуждающаго огонька, но онъ у васъ, по крайней мѣрѣ, одинъ и тотъ же; оба вы равно помѣшаны на демократическихъ утопіяхъ. Совпаденіе вашихъ взглядовъ порой изумляло меня. Случается, что Мюнцеръ высказываетъ въ палатѣ тѣ самыя сужденія, которыя я задолго передъ тѣхъ слышалъ отъ тебя. Повторяю: никакъ не возьму въ толкъ, отчего бы вамъ не ужиться другъ съ другомъ.

Пока старикъ ворчливымъ тономъ держалъ эту рѣчь, лицо молодой женщины все облилось яркимъ румянцемъ, но только наврядъ ли это былъ отблескъ зари.

— Дядюшка, заговорила она дрожащимъ голосомъ, — ты и не подозрѣваешь, какую за мнѣ высокую сказалъ похвалу; если я когда либо непреложно вѣрила, что падутъ преграды, отчуждающія меня отъ моего мужа, то вполнѣ теперь этому вѣрю. Тогда я стану для него тѣмъ, чѣмъ должна быть жена, — его подругою, его добрымъ товарищемъ, какъ онъ, бывало, называлъ меня въ шутку, и тогда — только одна смерть будетъ въ состояніи насъ разлучить.

— Сдѣлай милость, племянница, уволь меня отъ слушанія всѣхъ этихъ новомодныхъ глупостей. Мужъ и жена не на то сходятся, чтобы воспроизводить діалоги Платона въ лицахъ… Ну, да что съ тобой толковать о вещахъ, на счетъ которыхъ мы никогда не могли столковаться. А ты вотъ лучше помоги-ка разрѣшить мудреную загадку: отчего Мюнцеръ не знаетъ тебя такою, какою ты показываешься мнѣ?

— Въ этомъ, конечно, виновата я, а не онъ. Въ первое время я была слишкомъ слаба и безпомощна, чтобы служить ему опорою; потомъ, когда съ помощью книгъ, размышленій и разговоровъ съ его друзьями, мой духъ возмужалъ и окрѣпъ, я не то стыдилась моей новой мощи, не то не довѣряла себѣ; къ тому же, и Мюнцеръ такъ мало обращалъ на меня вниманія. Когда онъ ожидалъ отъ меня, что я буду для него всѣмъ, я могла только быть для него вѣрною, любящею женою; когда же я дѣйствительно могла дать ему нѣсколько болѣе, онъ уже ничего дальше отъ меня не ожидалъ. Такъ мы прошли другъ возлѣ друга въ потемкахъ, напрасно отыскивая одинъ другого ощупью; но скоро, скоро спадетъ завѣса съ нашихъ глазъ, и тогда мы съ восторгомъ бросимся другъ другу въ объятія и я буду ему поистинѣ женою.

Между тѣмъ старикъ снова принялся что-то мурлыкать себѣ подъ носъ.

— Все это прекрасно, вымолвилъ онъ наконецъ, — и даже слишкомъ прекрасно для Мюнцера, который никогда не съумѣетъ тебя оцѣнить. Слушай, Клерхенъ, я тебя уважаю, да! я могу сказать, что ты единственный Bipedes feminini generes, къ которому я когда либо чувствовалъ уваженіе; но, потому-то я и убѣжденъ, что ты, при твоемъ благоразуміи, не можешь на вѣки застрянутъ въ томъ заблужденіи, которое поддерживаетъ въ тебѣ твоя любовь. Ты должна сдвинуться съ этой точки и сдвинешься съ нея непремѣнно, какъ скоро убѣдишься, что мужъ твой разсматриваетъ любовь вовсе не съ мистической ея стороны, но, напротивъ, подобно милліонамъ другихъ грѣшныхъ людей, относится къ ней чистымъ реалистомъ; что въ женщинѣ онъ прежде всего любитъ ея полъ, ну, словомъ, чтобы не вдаваться въ околичности, вовсе не соблюдаетъ въ отношеніи тебя ту вѣрность, на которую ты, болѣе чѣмъ всякая другая жена, имѣешь права.

— Такъ эта выдумка и до тебя дошла? проговорила Клара дрожащимъ голосомъ.

— Выдумка? Почему ты знаешь, что это выдумка?

— Потому что самъ Мюнцеръ мнѣ это сказалъ.

— Что онъ тебѣ сказалъ?

— Что одна чудно-красивая женщина поразила его своею красотою, и что онъ порвалъ съ ней всякія сношенія, какъ скоро онъ почувствовалъ, что они могутъ зайдти слишкомъ далеко.

— Когда онъ это тебѣ сказалъ?

— Наканунѣ своего отъѣзда.

— И ты знаешь, кто эта женщина?

— Антонія фонъ-Гогенштейнъ.

— Ты знаешь ее?

— Видала нѣсколько разъ. Она дѣйствительно очень хороша собою.

— И ты вѣришь этой выдумкѣ?

— Которую распустили добрые люди?

— Нѣтъ, той которою вздумалъ тебя морочить твой муженекъ.

— Дядя, что онъ тебѣ сдѣлалъ, что ты такъ злобно къ нему относишься?

— Мнѣ? ровно ничего; да тебя-то онъ, бѣдное дитя мое, крѣпко обидѣлъ. Я долго думалъ, сказать ли тебѣ то, что доходитъ до меня съ различныхъ сторонъ? Я все выжидалъ и надѣялся, что ты сама излечишься отъ этой любви, которая тебя губитъ; но, вмѣсто того, я вижу, что ты все болѣе и болѣе въ нее вживаешься. И такъ, мнѣ болѣе ничего не остается, какъ сказать тебѣ правду: Мюндеръ и не думалъ прекращать эту связь; напротивъ, до меня доходятъ слухи, что онъ щеголяетъ ею передъ лицомъ цѣлаго свѣта. А источники мои самые вѣрные: я слышалъ въ городѣ, какъ самые горячіе приверженцы твоего мужа сѣтовали на его легкомысліе, которое можетъ сильно повредить ему въ его партіи; Рейнфельденскій генералъ тоже проговорился намедни при мнѣ объ этой интригѣ; онъ, ты знаешь, не любитъ стѣсняться въ словахъ. Наконецъ, сегодня управляющій изъ Розенау говорилъ мнѣ, что фрау фонъ-Гогенштейнъ прислала ему приказаніе немедленно приготовить замокъ къ ея пріѣзду, такъ какъ она думаетъ быть въ концѣ этой недѣли, да еще не одна, а съ гостями; гости будутъ, конечно, мужчины, потому что другого общества, кромѣ мужскаго, Антонія фонъ-Гогенштейнъ не знаетъ. Ну, а какъ ты хочешь, это подозрительно. Недѣлю спустя послѣ отъѣзда Мюнцера изъ Рейнштадта, фрау фонъ-Гогенштейнъ тоже переѣзжаетъ въ столицу и вращается тамъ въ ультра-либеральныхъ кружкахъ; какъ только распустили палаты и Мюндеръ написалъ тебѣ и своимъ избирателямъ, что ѣдетъ назадъ въ родной городъ, вдругъ фрау фонъ-Гогенштейнъ понадобилось въ серединѣ зимы пріѣхать въ свой замокъ… Однако ты, Клерхенъ, что-то поблѣднѣла и на глазахъ у тебя слезы; бѣдняжка! дорого бы я далъ, чтобы не наносить тебѣ этой раны, но я не хочу, чтобы дочь моего брата изнывала отъ любви къ человѣку, который ея недостоинъ. Ступай-ка домой, моя голубка, на дворѣ свѣжѣетъ, а мнѣ еще надо сходить къ этому старому генералу; надѣюсь, что въ послѣдній разъ, потому что я скажу ему, что если онъ не хочетъ образумиться, то мнѣ съ нимъ больше дѣлать нечего; я не лакей ему дался, чтобы угождать его барскимъ причудамъ. Прощай, дитя мое!

II.

Его преподобіе, герръ Амброзіусъ Кандель былъ бодрый, коренастый семидесятилѣтній старецъ. Нельзя сказать, чтобы наружность его отличалась особою привѣтливостью» да и вообще" присутствіе граціи было что-то незамѣтно ни во внѣшней его особѣ, ни въ складѣ его ума. Тѣмъ не менѣе, величайшею несправедливостью было бы не признать въ немъ добраго, честнаго человѣка. Много говоритъ уже въ пользу независимости его характера то обстоятельство, что онъ не умѣлъ снискать себѣ расположеніе ни начальства своего, ни паствы; это неумѣнье угодить ни низшимъ, ни высшимъ было ему, конечно, обще со многими честными людьми, которымъ ихъ честность не позволяетъ кривить душой.

Что сдѣлало герра Амброзіуса такимъ угрюмымъ и шероховатымъ? Этого никто не зналъ. Существовало только темное преданіе, что во дни своей молодости онъ былъ домашнимъ учителемъ въ семействѣ однаго знатнаго римлянина и страстно влюбился въ мать своихъ питомцевъ; красавица отвѣчала ему такою же любовью, но романъ этотъ, какъ того и слѣдовало ожидать, кончился трагично: мужъ изъ ревности убилъ жену, а Амброзіусъ пошелъ въ монастырь, чтобы укрыться отъ преслѣдованій могучаго врага, какъ утверждали одни, или же, какъ полагали другіе, чтобы укрыться отъ свѣта, такъ жестоко осмѣявшаго его первую попытку быть счастливымъ.

Клара была дочь его меньшого брата, состоявшаго учителемъ при рейнштадтской гимназіи. Дѣвочка осталась двѣнадцати лѣтъ круглою сиротою. На другой же день послѣ смерти брата, герръ Амброзіусъ явился въ домъ скорби, утѣшилъ, какъ умѣлъ, плачущую племянницу, объявивъ ей, что со временъ Адама и до сего дня всѣ люди умирали, что смерть ничѣмъ не страшнѣе сна. Клара перестала плавать, не потому, чтобы доводы дяди показались особенно убѣдительными, но потому, что все въ этомъ странномъ человѣкѣ было какъ-то особенно симпатично рѣшительному, серьезному складу ея собственнаго характера. Герръ Амброзіусъ похоронилъ брата на свой счетъ, заплатилъ оставшіеся послѣ него долги и отдалъ Клару на воспитаніе въ монастырь, гдѣ она оставалась до семнадцати лѣтъ. Безъ сомнѣнія, онъ простеръ бы и далѣе свои попеченія о племянницѣ, если бы молодая дѣвушка не объявила, что теперь она можетъ стоять на своихъ ногахъ. Она взяла мѣсто учительницы въ женскомъ пансіонѣ и тутъ-то она познакомилась съ Мюнцеромъ, преподававшихъ въ старшихъ классахъ этого учебнаго заведенія.

Вскорѣ послѣ замужества Клары, герръ Амброзіусъ написалъ ей странное письмо, въ которомъ онъ выражалъ ей свое соболѣзнованіе по случаю сдѣланнаго ею шага и въ заключеніе говорилъ: — если когда либо твою ладью разобьетъ бурей, — а что оно будетъ такъ, въ этомъ я не сомнѣваюсь, — то вѣдь ты знаешь, какая пристань всегда для тебя открыта. Счастливымъ во мнѣ мало толку, за то несчастные во мнѣ всегда находили друга. — И вотъ, когда Мюнцеръ покинулъ домъ, въ которомъ жилъ съ самой своей женитьбы, и отправился въ столицу, Клара свила подъ кровлею пасторскаго дома, въ Кирхгеймѣ, новое гнѣздышко, сидя въ которомъ, старалась утѣшиться въ раззореніи стараго.

Выплакавъ въ пасторскомъ саду первый наплывъ своего горя, Клара начала серьезно обдумывать средства вступить въ болѣе тѣсный духовный союзъ съ своимъ мужемъ. И вотъ, она напала на мысль, которая, при всей своей смѣлости, не оскорбляла цѣломудренную гордость, въ которой лежала въ одно и тоже время и сила, и слабость молодой женщины. Едва успѣлъ Мюнцеръ занять мѣсто на крайней лѣвой сторонѣ собранія, какъ сила его огненнаго краснорѣчія доставила ему видное положеніе между народными представителями. А между тѣмъ результатъ его дѣятельности далеко не оправдывалъ тѣхъ ожиданій, которыя возлагала на него его партія. Случалось обыкновенно такъ, что въ самую рѣшительную минуту его горячность портила все дѣло, которому его же краснорѣчіе чуть было не доставило блистательный успѣхъ. Съ ужасомъ замѣчала это Клара, неустанно слѣдовавшая за преніями; не разъ, пробѣгая въ газетахъ рѣчи своего мужа, она готова была вскрикнуть отъ испуга; такъ бы вотъ, казалось, и перебила она его, такъ бы вотъ и упросила его обуздать свою горячность и не ставить выигрышъ снова на карту. И вотъ, однажды схватила она перо и дрожащими руками, но твердая духомъ, написала письмо, въ которомъ высказывала, безъ утайки, всѣ свои желанія и опасенія, все свое удивленіе передъ нимъ, все участіе, принимаемое ею въ его судьбѣ.

Но едва окончила она это письмо, какъ ее обуяла старая робость. Не сочтетъ ли Бернгардъ это письмо за преждевременную и неделикатную попытку снова наложить на него супружеское ярмо? А потому Клара, не говоря ни слова дядѣ, поручила Бальтазару переписать письмо и отправить его безъ подписи на почту. Она хотѣла, чтобы дѣйствіе этого письма, если ему только суждено было имѣть какое нибудь дѣйствіе, было совершенно самостоятельное, отрѣшенное отъ всякаго предубѣжденія въ пользу или во вредъ писавшаго. И письмо не осталось безъ дѣйствія. Съ несказанною радостью прочитала Клара, недѣлю спустя, рѣчь Мюнцера, проникнутую тѣмъ самымъ духомъ, которымъ дышало ея письмо; мѣстами даже въ рѣчи попадались выраженія, цѣликомъ взятыя изъ письма. Успѣхъ, далеко превосходившій всѣ ея ожиданія, вдохновилъ ее новымъ мужествомъ; она написала второе письмо, за нимъ третье и четвертое; съ гордою радостью и, въ то же время, съ трогательнымъ смиреніемъ смотрѣла она, какъ ея вліяніе все росло и росло. Что значили, рядомъ съ этою радостью, коротенькія письма, которыя втеченіе лѣта и осени все рѣже и рѣже приходили отъ Мюнцера? Эти письма писались къ той Кларѣ, которая теперь уже перестала существовать. Но дань уваженія, которую депутатъ Мюнцеръ съ высоты трибуны воздавалъ своему генію-вдохновителю, принадлежала ей, настоящей Кларѣ.

Но, пока горизонтъ ея будущаго такъ прояснялся, въ настоящемъ собирались тучи. Ходъ политическихъ событій принималъ все болѣе и болѣе угрожающій характеръ, и Клара, при всей своей патріотической готовности въ самопожертвованію, не могла не трепетать за мужа. Потомъ, здоровье Карла внушало ей серьезныя опасенія; ребенокъ все еще никакъ не могъ оправиться отъ послѣдствій своего насильственнаго купанья въ рѣкѣ. Клара подозрѣвала въ немъ начинающуюся чахотку, хотя докторъ Брандъ и старался ее успокоить. Но болѣе всего огорчало ее упорное нерасположеніе, почти ненависть ея дяди къ Мюнцеру. Старикъ по возможности избѣгалъ говорить съ племянницей о ея мужѣ; но каждый разъ, какъ разговоръ случайно заходилъ о немъ, отзывъ Амброзіуса былъ неумолимо строгъ. — Онъ ищетъ отъ всѣхъ отдѣлиться, стать особнякомъ, говаривалъ онъ; несмотря на всю его ненависть къ дворянству, натура у него деспотическая, юнкерская. Я убѣжденъ, что, рано или поздно, твой муженекъ заключитъ компромиссъ съ тѣми самыми врагами, на которыхъ онъ теперь такъ жестоко нападаетъ.

III.

Не весело было, между тѣмъ, на душѣ у старика; его мучило раздумье врача, давшаго больному сильное средство и вдругъ начинавшаго опасаться за послѣдствія своей собственной смѣлости. Его преслѣдовалъ страдальческій взглядъ, которымъ молодая женщина глянула ему въ лицо; то былъ взглядъ смертельно-раненой лани! Амброзіусъ надвинулъ себѣ шляпу на лобъ, застегнулъ на всѣ пуговицы свой долгополый сюртукъ и зашагалъ торопливыми шагами по песчаной тропинкѣ, пролегавшей по берегу рѣки. Камень, подвернувшійся ему подъ ногу, переполнилъ чашу его негодованія.

— Что за проклятое, глупое мѣсто этотъ свѣтъ! заворчалъ онъ себѣ подъ носъ. — Ну, какъ есть, домъ съумасшедшихъ, биткомъ набитый злыми, развратными, тупоумными, шальными, старыми и молодыми дураками; и старые-то, пожалуй, хуже молодыхъ будутъ: у этихъ хоть отъ того и умъ за разумъ заходитъ, что кровь бурлитъ, ну, а тѣмъ нѣтъ извиненія. И я такой же старый дуракъ, какъ и другіе; вотъ уже цѣлыхъ пятьдесятъ лѣтъ, какъ я отрекся отъ безсмысленнаго смѣшенія тщеславія и чувственности, которое у людей называется любовью, — и нужно же мнѣ было совать носъ въ чужія любовныя дѣла! Или, какое мнѣ дѣло до этого помѣшаннаго Рейнфельденскаго старика? Ну, и пускай бы его трепеталъ смерти, пускай бы его умиралъ во грѣхахъ и уносилъ съ собою на тотъ свѣтъ все бремя своихъ преступленій, мнѣ-то что до этого? А между тѣмъ, поди-жъ ты! Изъ-за него я рву себѣ сапоги о проклятые каменья, и, того и гляди, схвачу на этой стужѣ либо насморкъ, либо ревматизмъ. — Эй, кто тамъ?

— Я!

— Я, съ досадою передразнилъ пасторъ; — каждый человѣкъ называется я; языкъ, что ли, у васъ отвалится сказать, что вы Бальтазаръ. Что вы здѣсь дѣлаете, забившись въ изгородь?

— Ихъ превосходительство послали меня караулить ваше преподобіе на углу парка, и велѣли провести васъ въ замокъ паркомъ.

— Вотъ какъ! зачѣмъ же меня караулить? Развѣ я воръ и разбойникъ?

— Пожалуй, я скажу вашему преподобію всю правду, какъ она есть. Дѣло въ томъ, что Киліанъ (а человѣкъ онъ, надо вамъ сказать, недобрый) съ тѣхъ поръ, какъ ваше преподобіе побывали здѣсь какъ-то вечеромъ, спускаетъ каждый разъ по закатѣ солнца большую и злющую дворовую собаку, Плутона, и не сдобровать чужому человѣку, если онъ захочетъ пройдти дворомъ.

— Послушайте, Шмальгансъ, заговорилъ герръ Амброзіусъ, — я всегда былъ того убѣжденія, что вы далеко не такой простачекъ, за какого считаютъ васъ добрые люди. Мнѣ, напротивъ, сдается, что ваши большія уши слышатъ гораздо больше, чѣмъ сколько высказываетъ вашъ большой ротъ, и что подъ вашимъ выбритымъ и, мимоходомъ будь сказано, весьма некрасивымъ черепомъ шевелятся не совсѣмъ обыденныя мысли. Такъ скажите же вы мнѣ, съ чего это вдругъ генералъ возымѣлъ во мнѣ такую дружбу, что на одной недѣлѣ требуетъ меня въ себѣ уже въ третій разъ?

— Развѣ онъ самъ ничего вамъ объ этомъ не говорилъ?

— Самъ чортъ ничего не пойметъ изъ чепухи, которую онъ несетъ. Такъ живо же, говорите, что ему отъ меня понадобилось?

— Этого я не знаю, отвѣчалъ Бальтазаръ. — Знаю только, что какъ-то разъ онъ подозвалъ меня къ себѣ и спросилъ: не знаешь ли ты человѣка, который бы не боялся ни людей, ни чорта? А подумалъ и отвѣчалъ: знаю, такой человѣкъ господинъ пасторъ Амброзіусъ Кандель! — Тогда онъ мнѣ сказалъ: приведи его во мнѣ! — Вотъ я пошелъ и привелъ васъ къ нему.

— Гм! Это должно быть очень лестно для меня, проворчалъ герръ Амброзіусъ. — Но, допустимъ, что я дѣйствительно ничего не боюсь, что, впрочемъ, не совсѣмъ справедливо, потому что я боюсь очень многаго, напримѣръ, ревматизма, — чего же старикъ-то боится?

— Всего на свѣтѣ, отвѣчалъ Бальтазаръ: — жизни, которую болѣзнь превращаетъ для него въ пытку, смерти, въ которой онъ видитъ преддверіе ада.

— И вы, стало быть, считаете старика такимъ же дурнымъ человѣкомъ, какимъ изображаетъ его общая молва?

— Да, отвѣчалъ Бальтазаръ.

— А коли такъ, то изъ какихъ же побужденій принимаете вы, въ немъ участіе⁹

— Да, полагаю, изъ тѣхъ же самыхъ, которыя и васъ заставляютъ таскаться изъ Кирхгейва въ такую даль.

— Я совсѣмъ другое дѣло, проворчалъ Амброзіусъ; — ужь такая моя проклятая должность, что я обязанъ помогать несчастнымъ.

— И я тоже исполняю свой долгъ, проговорилъ Бальтазаръ.

— Да что, благодѣтель онъ вамъ, что ли, какой?

— Нѣтъ, я еще ни разу отъ него добра не видалъ. Онъ споконъ вѣку издѣвался надо мною, а подъ сердитую руку, случалось, даже и бивалъ меня. Прежде*я его очень боялся.

— А теперь?

— Теперь онъ внушаетъ мнѣ состраданіе, какъ ядовитая полураздавленная змѣя, въ корчахъ валяющаяся на землѣ.

— Что эта баба, ваша жена, все еще у него? Въ послѣдній разъ, какъ я у него былъ, онъ собирался прогнать ее.

— Она все у него, не-то меня бы здѣсь не было.

— Какъ такъ?

— Она грозится, если генералъ ее прогонитъ, придти ко мнѣ, ну, а тогда мнѣ непремѣнно надо бѣжать.

— Бѣжать? Куда же?

— Куда глаза глядятъ, хоть въ рѣку.

— Нечего сказать, пріятная подруга жизни! проворчалъ пасторъ.

Они обогнули прудъ и вошли въ гостиную, которая большою стеклянною дверью имѣла непосредственное сообщеніе съ паркомъ; на лѣво отъ гостиной была спальня генерала и, сквозь опущенныя портьеры, виднѣлся оттуда слабый свѣтъ.

— Они-то воображаютъ, что генералъ въ спальнѣ, шепотомъ проговорилъ Бальтазаръ, — но я провелъ его въ оружейную залу. Я часто работаю тамъ до поздней ночи, приводя въ порядокъ старое оружіе, такъ они не удивятся, если услышатъ шумъ.

Бальтазаръ осторожно заперъ на ключъ дверь гостиной и провелъ пастора въ темнотѣ къ другой двери, которую отперъ съ тою же осторожностью. Войдя въ нее и заложивъ ее снова болтомъ, онъ шепнулъ своему спутнику: теперь погодите съ минутку, пока я добуду огня. — Кругомъ было темно, хоть глазъ выколи, и пастора, едва онъ вошелъ, такъ и обдало сырымъ, подвальнымъ воздухомъ. Но вотъ вспыхнулъ синеватый огонекъ и желѣзные люди съ мечами и копьями въ желѣзныхъ рукахъ закивали на него своими пустыми шлемами. При слабомъ свѣтѣ Бальтазарова фонаря онъ успѣлъ оглядѣться, куда онъ попалъ.

Онъ увидѣлъ себя среди высокой, просторной комнаты, стѣны которой, въ верхней своей половинѣ, были убраны знаменами, значками и другими воинственный эмблемами. Пониже же тянулись огромные шкапы, биткомъ набитые оружіемъ всевозможныхъ видовъ. Кромѣ того, полъ былъ заваленъ всякаго рода хламомъ, свидѣтельствовавшимъ, что оружейная зала втеченіе многихъ лѣтъ служила въ то же время и кладовою.

Въ самомъ отдаленномъ углу этой залы сидѣла, съежившись, на большомъ ящикѣ какая-то фигура, въ которой пасторъ не съ разу узналъ генерала. Длинная, сухощавая фигура старика была укутана въ мѣховой халатъ; плѣшивую голову прикрывалъ спальный колпакъ; старое, осунувшееся лицо, искаженное страхомъ и холодомъ, смотрѣло какъ-то еще дряхлѣе; вообще, старикъ являлся въ эту минуту предметомъ скорѣе состраданія, чѣмъ страха.

Генералъ пробормоталъ что-то такое, изъ чего Амброзіусъ не понялъ ни одного слова; но Бальтазаръ раскинулъ складной стулъ и пригласилъ господина пастора присѣсть; потомъ онъ отошелъ въ сторону и принялся разбирать оружіе, при чемъ, казалось, съ намѣреніемъ производилъ больше шума, чѣмъ было нужно.

Какъ скоро Бальтазаръ удалился, генералъ схватилъ руку пастора своими длинными, костлявыми пальцами и проговорилъ какимъ-то сиплымъ, боязливымъ голосомъ, отъ котораго коробило слушающаго:

— Спасите меня, батюшка!

— Отъ кого или отъ чего мнѣ васъ спасать? спросилъ Амброзіусъ, невольнымъ движеніемъ высвобождая свою руку изъ этихъ влажно-холодныхъ пальцевъ.

— Отъ этой мерзкой бабы, отъ этой проклятой колдуньи, которая хочетъ во что бы то ни стало довести меня до висѣлицы.

— Какъ же можетъ она это сдѣлать? Вѣдь въ наши дни людей не вѣшаютъ ни за что, ни про что, замѣтилъ пасторъ.

— Ни за что, ни про что, пробормотало привидѣніе въ мѣловомъ халатѣ и закивало при этомъ головою, прикрытою колпакомъ, — ну да, конечно, ни за что, ни про что… Стоитъ ли вѣшать изъ-за такихъ пустяковъ? И спустя столько лѣтъ? Вѣдь ужь я старый старичокъ и одною ногою стою въ гробу…

— Знаете ли, что я вамъ сваху? заговорилъ пасторъ строгимъ и жесткимъ тономъ. — Что у васъ на совѣсти лежитъ какое-то преступленіе, это ясно, не-то вы бы давно прогнали старую вѣдьму, не обращая вниманія на ея угрозы. Не знаю, въ состояніи ли я буду вамъ помочь, скорѣе, сдается мнѣ, что нѣтъ; но ужь если вы хотите, чтобы я вамъ помогъ, то вы должны сказать мнѣ всю правду, какъ она есть.

— Чтобы и вы могли отправить меня на висѣлицу, когда вамъ вздумается? сказалъ старикъ, и безобразная усмѣшка исказила его поблекшее лицо. — Какъ бы не такъ!

— Въ такомъ случаѣ, поступайте, какъ знаете, сердито отвѣчалъ Амброзіусъ; — а я, право, не имѣю ни малѣйшаго желанія схватить смертельную простуду въ этомъ проклятомъ погребѣ. — И онъ всталъ со стула.

— Останьтесь, ради Бога, останьтесь, захныкало привидѣніе въ мѣховомъ халатѣ. — Ужь если это непремѣнно нужно, я все вамъ скажу.

Амброзіусъ снова сѣлъ. Старикъ задумался, какъ бы не зная, какъ приступить къ своей исповѣди: наконецъ онъ вымолвилъ:

— А что, батюшка, если бы я сдѣлался католикомъ?

— Что вы хотите этимъ сказать?

— Вѣдь католикъ, не правда ли, можетъ грѣшить, сколько ему угодно, только онъ долженъ потомъ покаяться духовному отцу; тотъ замолитъ его грѣхъ и дѣло съ концомъ.

— Ну, нѣтъ, такъ дешево и у насъ не отдѣлаешься, отвѣчалъ пасторъ.

— Я никакихъ денегъ не пожалѣю, проговорилъ старикъ.

— Все это ни къ чему не поведетъ. Пожалуй, иной изъ моихъ собратовъ по ремеслу и возьмется, за порядочный кушъ, примирить васъ съ небеснымъ правосудіемъ, да съ земнымъ-то дѣло не такъ легко улаживается, а если я не ошибаюсь, оно-то васъ пуще всего и страшитъ.

— Такъ вы ничего не можете для меня сдѣлать?

— Ничего.

— А воли такъ, то убирайтесь же во всѣмъ чертямъ! воскликнулъ старикъ и, въ бѣшенствѣ схвативъ случившееся возлѣ него копье, приготовился запустить имъ въ голову своего гостя.

Онъ, безъ сомнѣнія, и исполнилъ бы это намѣреніе, если бы въ эту самую минуту не раздался сильный стукъ въ дверь.

— Кто тамъ? крикнулъ Бальтазаръ.

— Это я, болванъ, отвѣчалъ шипучій голосъ. — Скоро ли ты уберешься домой? Ночевать, что ли, ты здѣсь расположился?

— Я сейчасъ кончу, отозвался Бальтазаръ.

— Слава тебѣ, Господи! пора! проговорилъ голосъ за дверью.

Во время этихъ переговоровъ, генералъ прокрался ползкомъ къ самой стѣнѣ и прижался въ ней, дрожа всѣмъ тѣломъ. Даже Амброзіусъ, при всей своей храбрости, искалъ вокругъ себя глазами оружія болѣе надежнаго, чѣмъ его суковатая палка.

Бальтазаръ подошелъ къ нему и шепнулъ: — я такъ и зналъ, что она не отважится сюда взойдти; она до смерти боится всего этого стараго хлама. Однако, ваше преподобіе, намъ пора идти; теперь она закрываетъ ставни; если мы не воспользуемся этимъ временемъ, то мы пропали.

— Такъ пойдемте же, отвѣчалъ пасторъ, — я ничего не имѣю противъ этого.

— Но вѣдь вы опять придете, батюшка? не правда ли, придете? стонало привидѣніе, шаркая своими широкими валенками по слѣдамъ пастора.

— Тамъ увидимъ, отвѣчалъ Амброзіусъ; — только врядъ ли я могу вамъ помочь.

— Я охотно отдамъ вамъ половину своего состоянія, если вы меня сдѣлаете католикомъ, такъ, чтобъ они не могли меня повѣсить.

— Увидимъ, увидимъ, отвѣчалъ пасторъ.

— Скорѣе, не-то мы опоздаемъ, шепнулъ Бальтазаръ.

Привидѣніе подкралось неслышными шагами въ той двери залы, которая вела во внутренніе покои; Бальтазаръ и Амброзіусъ вышли стеклянною дверью, въ паркъ. Едва они сдѣлали въ темнотѣ нѣсколько шаговъ, какъ послышался грубый голосъ, взывавшій въ нѣкоторомъ разстояніи отъ нихъ: — cherche, Плутонъ, cherche. — Вслѣдъ за тѣмъ послышался трескъ ломавшихся сучьевъ; трескъ этотъ приближался по направленію къ немъ. У Амброзіуса невольно вырвался слабый крикъ, но Бальтазаръ шепнулъ ему: — собака меня знаетъ и не тронетъ того, кто идетъ со мною; вотъ она! Здравствуй, Плутонъ, здравствуй!

Громадная собака съ веселымъ лаемъ прыгнула на школьнаго учителя и положила ему на плечи богатырскія лапы; ту же ласку оказала она и пастору.

— Ну, ну! ладно, Плутонъ, а теперь ступай, ступай на мѣсто, проговорилъ Бальтазаръ, и собака снова кинулась въ кусты.

Пасторъ вздохнулъ всею грудью, когда въ лицо пахнулъ вѣтеръ съ рѣки, безпрепятственно проносившійся открытымъ полемъ.

— Не проводите ли вы меня, до рѣки?

Въ голосѣ, которымъ были сказаны эти слова, слышалось гораздо больше уваженія, чѣмъ въ прежнемъ тонѣ пастора со школьнымъ учителемъ. Впродолженіи послѣдняго часа, маленькій, застѣнчивый человѣчекъ выросъ во мнѣніи своего спутника.

— Съ удовольствіемъ, ваше преподобіе.

— Скажите-ка мнѣ, Бальтазаръ, — съ которыхъ поръ эта баба стала на ножахъ съ старикомъ? Вѣдь ей же, казалось бы, выгоднѣе было жить съ нимъ въ мирѣ и согласіи?

— Съ нынѣшней весны, ваше преподобіе, съ самой той поры, какъ здѣсь побывали господа изъ города. Она всегда была противъ того, чтобы ихъ превосходительство ладили съ своими родственниками. Она все попрекаетъ ему, что онъ проживается въ родню, въ особенности въ молодого господина Вольфганга, милаго добраго юношу…

— Знаю, знаю, старикъ мнѣ разсказывалъ. Какъ вы думаете, Бальтазаръ, она не хвастаетъ, что можетъ подвести старика подъ уголовщину?

— Говорить-то, она часто объ этомъ поговариваетъ; только я смотрю на это, какъ на пустую угрозу.

— Гы, гм! промычалъ пасторъ. — Однако, вотъ и береговая тропинка; я не хочу васъ больше утруждать.

— Вы мнѣ не дадите сегодня ничего переписывать? спросилъ Бальтазаръ.

— Ахъ да, чуть было не забылъ! вотъ вамъ работа. Да смотрите, понавѣдайтесь завтра во мнѣ.

— Слушаю, ваше преподобіе.

Пасторъ отошелъ было нѣсколько шаговъ, но вдругъ обернулся и сказалъ:

— Не помните ли вы, Бальтазаръ, сколько времени тому назадъ умеръ красавецъ Юргенсъ изъ Кирхгейма, что служилъ у генерала въ охотникахъ.

— Тому, пожалуй, будетъ лѣтъ десять, ваше преподобіе.

— Скажите — я-то самъ былъ въ то время болѣнъ, такъ не припомню всѣхъ подробностей дѣла, — вѣдь онъ, если не ошибаюсь, умеръ скоропостижно? Бакѣ это случилось?

— Онъ ночью, въ нетрезвомъ видѣ, свалился съ каменной лѣстницы, что ведетъ въ башню, и притомъ такъ несчастливо, что ударился вискомъ объ острый край нижней ступени и тутъ же испустилъ духъ.

— Скажите, какой несчастный случай! проворчалъ герръ Амброзіусъ. — Покойной вамъ ночи, Бальтазаръ.

— Прощайте, ваше преподобіе!

IV.

Въ ту же темную, дождливую ночь нѣсколько молодыхъ людей въ военныхъ мундирахъ сидѣли въ офицерской дежурной комнатѣ форта Сэнъ-Себастіана въ Рейнштадтѣ. На столѣ стояла дымящаяся пуншевая чаша, изъ которой честная компанія, видимо, успѣла уже сдѣлать не малое количество возліяній; комната была наполнена густыми облавами табачнаго дыма.

— Однако, господа, не сыграть ли намъ пульку въ отсутствіе вашего амфитріона? проговорилъ Буно фонъ-Гогенштейнъ, прерывая довольно длинную паузу, воспослѣдовавшую въ разговорѣ.

— Что-о? промычалъ баронъ фонъ-Вилламовскій, успѣвшій задремать.

— Предлагаютъ тостъ за Бамиллу фонъ-Гогенштейнъ, пояснилъ ему лейтенантъ фонъ-Визе, славившійся своимъ злымъ языкомъ.

— De tout mon coeur! отозвался баронъ съ большою готовностью, но вельми заплетавшимся языкомъ"

Громкій взрывъ хохота привѣтствовалъ эту выходку.

Видламовскій опорогнилъ поданный ему стаканъ и снова прикурнулъ въ углу дивана. Фонъ-Визе подмигнулъ остальнымъ и окликнулъ его:

— Вилламовскій! послушайте-ка!

— Что вамъ тамъ еще понадобилось?

— Вы проговорились во снѣ, что обожаете Камиллу; Гогенштейнъ вернулся съ обхода, онъ это слышалъ и хочетъ стрѣляться съ вами.

— De tout mon coeur! снова замычалъ въ просонкахъ Вилламовскій; — по мнѣ, пожалуй. Elle m’aime aussi… elle m’ai…

— Какъ расхвастался-то человѣкъ! вишь" она его тоже любятъ! замѣтилъ Вуно.

— Ужь не хочешь ли ты, Куно, возобновить свои притязанія за красавицу? воскликнулъ фонъ-Визе. — Нѣтъ, братъ, хоть ты вообще и счастливъ въ женщинахъ, но на этотъ разъ провалился со стыдомъ.

— Точь въ точь, какъ вашъ братецъ на экзаменѣ, договорилъ фонъ-Гинкель.

Это сравненіе за живое затронуло юнкера Одо, напомнивъ ему неудачу, уже вторично постигшую его три недѣли тому назадъ.

— Да ужь лучше бы я согласился еще двадцать разъ провалиться, чѣмъ такъ промаршировать, какъ Вольфгангъ сегодня на парадѣ, прорычалъ онъ.

— Ха, ха, ха! засмѣялся фонъ-Гинкель; — а вѣдь точно изъ рукъ вонъ было плохо. Дядя выходилъ изъ себя, кричалъ, что сему виною большая ученость. Еще немного — и друга милаго засадили бы подъ арестъ…

— Либо исключили бы изъ полка, не хуже маіора, замѣтилъ фонъ-Визе.

— Ну, господа, между нами будь сказано, Дегенфельду это по дѣломъ.

— Вы читали его брошюру? Правда, что онъ въ ней чортъ знаетъ что городитъ?

— То есть, я вамъ скажу, изъ рукъ вонъ, что такое доказываетъ. Ничему, какъ есть, спуску нѣтъ. И вооруженіе-то, вишь, наше никуда не годится, и пріемы-то наши устарѣли; всѣ парады по боку, срокъ службы сокращается до одного года для пѣхоты, и до полутора года для кавалеріи; наконецъ, въ довершеніе всего, допускается производство унтеръ-офицеровъ въ офицерскіе чины.

— Да онъ никакъ рехнулся, замѣтилъ Куно.

— Чего добраго, да!

Въ эту минуту вошелъ въ комнату унтеръ-офицеръ.

— Что вамъ надо? крикнулъ на него фонъ-Гинкель.

— Рапортъ отъ…

— Лейтенантъ пошелъ дѣлать обходъ. Что тамъ такое случилось?

— Арестовали человѣка за сопротивленіе патрулю.

— Ладно, засадите этого молодца въ арестанскую, а я ужь скажу лейтенанту, когда онъ вернется.

— Слушаю!

Унтеръ-офицеръ повернулся на каблукахъ и вышелъ.

— Вотъ такъ пошло теперь катать! замѣтилъ фонъ-Визе. — Съ той поры, какъ объявлено осадное положеніе, въ одинъ вечеръ понаберется больше арестантовъ, чѣмъ, бывало, въ цѣлую недѣлю. Ну, да давно была пора принять этихъ бюргеровъ къ рукамъ. Однако, что же этотъ Гогенштейнъ пропадаетъ?

— Не бось, осматриваетъ всѣ посты до единаго, проговорилъ Куно; — его мѣщанская совѣсть безъ того не успокоится.

— Однако, господа, не пора ли намъ по домамъ; Гогенштейнъ можетъ, если ему угодно, самъ допивать свой пуншъ.

Офицеры начали застегивать сюртуки и портупеи.

— Что это, господа! заговорилъ Вольфгангъ, входя въ комнату, — никакъ вы уже хотите разойдтись?

— Уже? отвѣчалъ фонъ-Визе; — теперь часъ, а всѣ мы вернулись домой только въ шесть часовъ. Кто васъ просилъ такъ долго дѣлать обходъ.

— Я-то бѣжалъ, сломя голову.

— А коли такъ, сухо замѣтилъ фонъ-Визе, — то вамъ надо отдохнуть. Покойной ночи!

Проводивъ своихъ гостей, которые шумною гурьбою повалили изъ комнаты, Вольфгангъ поспѣшилъ открыть окно, чтобъ освѣжить атмосферу, насквозь пропитавшуюся табачнымъ дымомъ и винными парами; потомъ онъ позвалъ дежурнаго унтеръ-офицера я спросилъ у него, не произошло ли чего особеннаго въ его отсутствіе?

— Привели арестанта, господинъ лейтенантъ; мнѣ было велѣли запереть его вмѣстѣ съ другими, но онъ съ виду такой порядочный, что я отвелъ его, впредь до приказаній, въ офицерскую. Въ общей-то арестанской, господинъ лейтенантъ, кишмя кишитъ всякими насѣкомыми.

Унтеръ-офицеръ Рюхель, красивый мужчина съ умнымъ, оживленнымъ лицомъ, не позволилъ бы себѣ, конечно, подобное отклоненіе отъ дисциплины съ другимъ, но Вольфгангъ успѣлъ пріобрѣсть себѣ любовь и довѣріе своихъ подчиненныхъ.

— Что же, я долженъ его задержать? спросилъ Вольфгангъ тономъ человѣка, нуждающагося въ совѣтѣ.

— Полагаю, что это не нужно, господинъ лейтенантъ; онъ еще не внесенъ въ списки? Да не угодно ли вамъ будетъ на него взглянуть?

— Пожалуй.

Унтеръ офицеръ Рюхель засвѣтилъ фонарь и повелъ Вольфганга узкимъ корридоромъ, оканчивавшимся дверью, которую отперъ.

— Дайте-ка мнѣ фонарь, а сами потрудитесь подождать меня здѣсь.

— Слушаю, господинъ лейтенантъ.

Вольфгангъ вошелъ въ темную комнату. За столомъ, спиною къ двери, сидѣлъ арестантъ и, казалось, дремалъ, облокотившись на столъ.

Вольфгангъ подошелъ къ нему и началъ было:

— Милостивый государь!..

Арестантъ поднялъ голову.

— Дядя Петръ!

Петръ Шмицъ гнѣвно посмотрѣлъ своими темными глазами на стоявшаго передъ нимъ офицера, въ которомъ онъ, повидимому, не съ разу узналъ своего племянника. Презрительная улыбка мелькнула у него на лицѣ.

— Съ кѣмъ имѣю я честь говорить?

— Дядюшка, сказалъ Вольфгангъ взволнованнымъ голосомъ, — будьте же великодушнѣе судьбы, которая ставитъ меня относительно, васъ въ такое ужасное положеніе.

— Какая тамъ судьба, mon cher! воскликнулъ Шмицъ, которому его горячность не дала доиграть принятую имъ на себя роль. — Судьба дѣлаетъ насъ тѣмъ, чѣмъ мы сами захотимъ быть, однихъ честными людьми, другихъ же… Однако, господинъ лейтенантъ, вы пришли, конечно, сдѣлать какія нибудь распоряженія; пожалуйста, не стѣсняйтесь, мнѣ же поскорѣе хотѣлось бы остаться одному.

— Дядюшка, дядюшка, вы будете завтра же горько жалѣть о томъ, что говорили такія рѣчи сыну вашей сестры.

Въ голосѣ Вольфганга, было столько искренней, глубокой скорби, что у Петра, какъ онъ ни былъ раздраженъ, дрогнуло сердце.

— Что пользы хныкать? отвѣчалъ онъ ворчливо; — сдѣланнаго не воротишь. Ты, если не ошибаюсь, караульнымъ на этой гауптвахтѣ, на которой твой дядя сидитъ подъ арестомъ, за то, что осмѣлился оказать сопротивленіе патрулю, нахально запрещавшему ему разговаривать на улицѣ съ двумя-тремя знакомыми. Оно конечно, положеніе не совсѣмъ ловкое; но, какъ я уже сказалъ тебѣ, сдѣланнаго не воротишь, а потому, поступай такъ, какъ те6Ѣ велитъ долгъ службы. Какое мнѣ тамъ слѣдуетъ наказанье? Въ цѣпи, что ли, меня закуютъ, или, быть можетъ, прямо разстрѣляютъ?

— Полагаю, дядя, что дѣло приметъ менѣе трагическій оборотъ, отвѣчалъ Вольфгангъ, грустно улыбаясь, — если ты только позволишь мнѣ проводить тебя вонъ изъ крѣпости. Ты ни минуты здѣсь не останешься долѣе, чѣмъ самъ пожелаешь.

— Но въ томъ-то и дѣло, что я хочу здѣсь остаться, милостивый государь! воскликнулъ Петръ, — я не хочу быть игрушкою произвола, который хватаетъ свободнаго гражданина, какъ вора бросаетъ его безъ суда и слѣдствія въ сырой подвалъ, и потомъ выпускаетъ его, когда ему вздумается.

— Но, дядюшка, если тебѣ не жаль меня, не жаль моей матери, которую вся эта исторія несказанно огорчитъ, то подумай, по крайней мѣрѣ, о своихъ домашнихъ, о тетушкѣ Беллѣ, объ Оттиліи!

Сильнѣе всѣхъ доводовъ подѣйствовало на дядю Петра имя Оттиліи.

— Твоя правда, проговорилъ онъ; — въ досадѣ я совсѣмъ было и забылъ про бѣдную дѣвчонку. О ты имѣешь въ ней, Вольфгангъ, горячую защитницу: ужь журила же она меня намедни, за то, что я тебя такъ круто принялъ; сердитъ я былъ въ тотъ вечеръ, ни дать, ни взять, какъ и нынче, когда ты вошелъ ко мнѣ. Однако, мнѣ отъ нея, чего добраго, опять достанется, если я не воспользуюсь твоимъ предложеніемъ выпустить меня на волю. А видитъ Богъ, Вольфгангъ, я бы охотнѣе остался.

— Вѣрю, вѣрю, дядюшка; но тѣмъ большая будетъ заслуга съ твоей стороны выбраться отсюда.

Петръ нахлобучилъ на лобъ свою шляпу, сильно пострадавшую во время столкновенія съ патрулемъ, и направился къ двери. Вдругъ онъ остановился и тихо спросилъ:

— А что, Вольфгангъ, тебѣ не будетъ непріятностей за то, что ты меня выпустишь?

— Не думаю, дядюшка; солдаты мнѣ преданы, къ тому же, ты еще не внесенъ въ списокъ арестантовъ.

— Ну, коли такъ, то пойдемъ.

Вольфгангъ взялъ дядю подъ руку, отворилъ дверь и обратился къ Рюхелю, расхаживавшему взадъ и впередъ по корридору:

— Я хорошо знаю этого господина; тутъ, видимо, произошло недоразумѣніе. Я провожу его за крѣпостныя ворота.

— Какъ вамъ будетъ угодно, господинъ лейтенантъ…

Миновавъ нѣсколько постовъ часовыхъ, Вольфгангъ и его дядя остановились у подъемнаго моста, служившаго входомъ въ крѣпость.

— И такъ, дядюшка, покойной ночи! сказалъ Вольфгангъ.

— Покойной ночи! отвѣчалъ дядя Петръ, дѣлая видъ, что не замѣчаетъ протянутую ему руку Вольфганга. Но отойдя нѣсколько шаговъ, онъ воротился и сказалъ:

— Дай руку, племянникъ! Я вижу, что у тебя въ жилахъ течетъ больше шмицовской крови, чѣмъ я думалъ. А что я тамъ сказалъ про судьбу, которую каждый человѣкъ самъ себѣ приготовляетъ, то ты это слишкомъ-то буквально не принимай. Тебѣ тоже, поди, не легко исполнять то, что ты считаешь своей обязанностью. Прощай! да не забудь поклониться отъ меня матери.

V.

Возвратясь въ караульню, Вольфгангъ просидѣлъ нѣкоторое время передъ печкой, раздумывая о своемъ положеніи; но холодный и все еще сильно пропитанный табачнымъ дымомъ воздухъ караульни производилъ на него непріятное впечатлѣніе, и онъ, закуривъ сигару, снова застегнулъ пальто, и пошелъ на высокую стѣну, тянувшуюся за самой гауптвахтой, и упиравшуюся въ бастіонъ, значительно возвышавшійся надъ стѣною. Тамъ долго ходилъ онъ взадъ и впередъ. Ночной вѣтеръ жалобно завывалъ, носясь по долинѣ, и рвалъ деревья на гласисѣ. По темному небу неслись черныя тучи, сквозь которыя только кое-гдѣ просвѣчивали звѣзды. Влѣво у ногъ его спалъ городъ, и тишина была мертвая. Точно окаменѣлые великаны возвышались темныя колокольни церквей, а надъ ними, какъ царь мрака, господствовалъ темный соборъ. Тщетно Вольфгангъ старался разсмотрѣть какой нибудь предметъ; чѣмъ пристальнѣе онъ всматривался, тѣмъ причудливѣе представлялось ему все; пушки на стѣнѣ казались какими-то чудовищами, готовыми кинуться на свою добычу…

Эта печально-торжественная, темная ночь вполнѣ соотвѣтствовала настроенію души Вольфганга. Какъ скоро оправдались его самыя скверныя опасенія! Въ какое несчастное положеніе попалъ онъ, противъ своихъ убѣжденій, противъ воли! И кому принесла пользу его жертва? Пользы отцу она не принесла, потому что онъ теперь, какъ и прежде, все жаловался на свое трудное положеніе. Матери? Ей еще менѣе: она все съ большимъ и большимъ страхомъ отступала передъ жизнью, и физическія страданія ея также страшно усилились вмѣстѣ съ душевными страданіями? А между тѣмъ онъ принялъ на себя тяжелый крестъ, только ради блага своихъ родителей и подъ тяжестью его, силы его совершенно оставляли. Чѣмъ все это кончится! Такъ оставаться это не можетъ, неужели ему погибнуть отъ душевныхъ и тѣлесныхъ страданій, а между тѣмъ какъ измѣнить то, что кажется неизбѣжнымъ, какъ сама злая судьба?

«Судьба дѣлаетъ васъ тѣмъ, чѣмъ мы сами захотимъ быть….» Вольфгангъ никакъ не могъ забыть этихъ словъ дяди Петра. Они слышались ему и въ жалобныхъ завываніяхъ вѣтра, и въ насмѣшливомъ его свистѣ. Мрачная ночь, казалось, только и говорила что эти слова: «Судьба дѣлаетъ насъ тѣмъ, чѣмъ мы сами захотимъ быть…»

Чѣмъ сдѣлала она дядю Петра? бѣднымъ человѣкомъ, которому пришлось на пятидесятомъ году жизни отказаться отъ своихъ юношескихъ надеждъ, на осуществленіе которыхъ онъ употребилъ цѣлую жизнь неутомимой дѣятельности, и снова возвратиться къ тому поприщу, съ котораго онъ началъ. А между тѣмъ, какъ богатъ былъ дядя Петръ! какъ богатъ сознаніемъ, что впродолженіи всего этого времени никогда ни на волосъ не отступалъ отъ прямого пути человѣческихъ убѣжденій! сознаніемъ, что онъ всегда желалъ справедливаго, никогда не бывалъ съ собою въ разладѣ! Какъ невыразимо богатъ былъ дядя Петръ! какъ шло къ нему, когда онъ закидывалъ свою упрямую голову съ упрямыми курчавыми волосами, и говорилъ по своему обыкновенію отрывисто, отчеканивая каждое слово какъ молотомъ: «Судьба дѣлаетъ насъ тѣмъ, чѣмъ мы сами захотимъ быть…»

Чѣмъ же она сдѣлала его, Вольфганга? Противуположнымъ тому, чѣмъ онъ самъ хотѣлъ быть — и хочетъ теперь еще сильнѣе, чѣмъ прежде. Послѣдніе мѣсяцы, проведенные имъ въ столицѣ, въ центрѣ политическаго движенія, съ Мюнцеромъ и его друзьями, выучили его наблюдать все, что происходило, — и сдѣлали изъ юноши человѣка. Передъ нимъ все яснѣе и яснѣе открывалась цѣль великой борьбы, вспыхнувшей не только въ его тѣсномъ отечествѣ, но и во всей Германіи, желающей единства. Изъ этой страшной картины передъ нимъ рисовались все яснѣе и осязательнѣе отдѣльныя группы бойцевъ. Съ болѣе же яснымъ пониманіемъ, симпатія его къ честному дѣлу свободы становилась все теплѣе, точно также и къ славнымъ битвамъ, происходившимъ на этой аренѣ, и все сильнѣе ненависть его къ грубому произволу и его орудіямъ. Онъ видѣлъ блестящій путь, къ которымъ можно привести народъ къ счастію, а самъ между тѣмъ шелъ какъ разъ по пути совершенно противоположному. Этотъ разладъ съ самимъ собою становился для него съ каждымъ днемъ тягостнѣе. Между духомъ времени и духомъ сословія, къ которому онъ теперь принадлежалъ не могло быть примиренія; — они должны были бороться, — бороться во что бы то ни стало. Не могло быть примиренія, мира! Вѣдь добродушные примирители кончаютъ только тѣмъ, что сами или погибаютъ, или уносятся вихремъ въ борьбу! — это видѣлъ Вольфгангъ на судьбѣ отличнаго человѣка, который встрѣтилъ его, при его вступленіи на военное поприще, привѣтствіемъ, пожатіемъ руки и успокоительными словами, — изъ судьбы маіора фонъ-Дегенфельда. Тотчасъ же было узнано, что онъ, и только онъ могъ быть авторомъ брошюры, въ которой съ такимъ патріотизмомъ открывались самые тайные недостатки арміи. При первомъ же вопросѣ онъ сознался въ своемъ авторствѣ и предложилъ представить доказательства вѣрности каждаго его слова. Но на это предложеніе обвинители его и вмѣстѣ съ тѣмъ судьи взглянули не такъ. Что такое вѣрно? что такое доказательства? Субординація, безусловная субординація, слѣпая присяга служебнымъ правиламъ и непрогрѣшительности власти! Вотъ достоинства хорошаго офицера! а кто не можетъ и не желаетъ ихъ имѣть, тотъ дурной офицеръ, позорящій корпорацію; а честь корпораціи и всей арміи требуетъ, чтобы такой офицеръ былъ отданъ подъ военный судъ, а военный судъ выгналъ такого офицера. — Эта судьба постигла господина фонъ-Дегенфельда черезъ нѣсколько дней послѣ возвращенія Вольфганга изъ резиденціи; а черезъ недѣлю на Рейвштадтъ было наложено осадное положеніе.

Вольфгангъ выходилъ изъ себя отъ этого происшествія, и только мысль объ отцѣ, состарѣвшемся въ послѣдніе мѣсяцы на нѣсколько лѣтъ, и о матери, плохое здоровье которой все ухудшалось, удержала его отъ выхода въ отставку. Самъ другъ его, маіоръ фонъ-Дегенфельдъ уговаривалъ его остаться, хотя бы на короткое время. "Сдѣлайте это для меня, " говорилъ онъ; "мнѣ необходимо одному покончить съ этимъ дѣломъ. Вашъ выходъ въ отставку въ настоящее время повредитъ мнѣ въ глазахъ многихъ, а ихъ хорошимъ мнѣніемъ я еще не могу пренебрегать. " Вольфгангу пришлось уступить, хотя онъ не чувствовалъ себя убѣжденнымъ.

Такимъ образомъ на горизонтъ Вольфганга со всѣхъ сторонъ грозно собирались тучи, и увы! звѣзда, единственная золотая звѣзда, на которую онъ взиралъ въ Рейнфельденскомъ паркѣ съ такбЙ вѣрою въ душѣ — звѣзда, на которую онъ надѣялся, что она будетъ для него вѣчнымъ свѣтомъ силы и мужества во всѣхъ опасностяхъ этого міра — звѣзда эта потухала или, лучше сказать, свѣтилась только въ воспоминаніи, хотя замѣтно было стараніе поправить дурное впечатлѣніе, произведенное послѣдней сценой передъ отъѣздомъ Вольфганга изъ Рейнштадта. Ему написали письмо на самой нѣжной розовой бумажкѣ, въ которомъ извинялись въ «смѣшномъ недоразумѣніи» и увѣряли «жениха» въ "самой пламенной любви. " — Вольфгангъ съ довѣрчивостью влюбленнаго повѣрилъ въ началѣ этимъ увѣреніямъ; онъ просилъ прелестную дѣвушку забыть все это происшествіе, и перешелъ къ темѣ, наполнявшей всю его душу, и говорить о которой съ будущей спутницей его жизни, было потребностью его сердца. Но бесѣда такого рода не встрѣтила поддержки; ему писали ничего незначущія и, кромѣ того, порядочно безграмотныя записочки на нѣжной розовой бумажкѣ, до тѣхъ поръ, пока довѣрчивый Вольфгангъ не былъ пораженъ этимъ полнѣйшимъ отсутствіемъ мысли и не пришелъ въ отчаяніе отъ своего идола, передъ которымъ онъ такъ искренно молился отъ полноты своей юношеской любящей души.

Этому разочарованію способствовало, можетъ быть, гораздо больше, чѣмъ Вольфгангъ думалъ, письмо, полученное имъ изъ Уфергассе, черезъ нѣсколько недѣль послѣ пріѣзда его въ резиденцію. Письмо это онъ такъ часто читалъ впродолженіе лѣта, что выучилъ его наизусть. И теперь, когда онъ стоялъ на бастіонѣ темной ночью и освѣжалъ лицо ночнымъ сырымъ вѣтромъ, это письмо постоянно приходило ему на память…

«Милый Вольфгангъ! Тетушка поручила мнѣ написать тебѣ, что она все еще очень любитъ тебя, и что бы ты, ради этой любви, извинилъ нелюбезность, выказанную ею въ отношеніи тебя въ несчастный вечеръ передъ твоимъ отъѣздомъ. Я думаю тебѣ нетрудно будетъ исполнить эту ея просьбу, такъ какъ ты знаешь такъ же хорошо, какъ и я, что у тетушки добрѣйшее въ мірѣ сердце, и что она никогда не желаетъ зла, хотя и увлекается иногда своею раздражительностью. Ты бы только послушалъ, какъ она заступается за тебя, говоря съ дядей, а дядя — къ сожалѣнію надо признаться, — все еще говоритъ о тебѣ не такъ хорошо, какъ я бы того желала. Конечно, и дядя любитъ тебя — я убѣдилась въ этомъ изъ тысячи мелочей; въ самой брани видна нѣжность его къ тебѣ; — но вѣдь вы мужчины тверды, если дѣло касается вашихъ убѣжденій, впрочемъ такими и слѣдуетъ вамъ быть въ этой безпощадной жизни, такъ сильно ломающей васъ, и такъ деспотически располагающей всѣми вашими силами. И все-таки мнѣ кажется, — и я часто говорила это дядѣ, — что два хорошихъ и умныхъ человѣка, должны же наконецъ встрѣтиться у одной цѣли, хотя они* и идутъ различными дорогами, потому что цѣль ихъ одинаковая. Такимъ образомъ я твердо надѣюсь, что ты и дядя, не такъ сильно расходитесь въ принципахъ, какъ оно кажется. Вамъ не слѣдуетъ только сейчасъ же выходить изъ себя и горячиться, и тогда все пойдетъ какъ по маслу. Это я вижу ежедневно по теткѣ и по дядѣ. Они несогласны ни въ чемъ, а въ сущности стремятся всегда къ одному. — У твоей матери была я раза два. Она такая милая и добрая и мы иногда говоримъ о тебѣ…» Вольфгангу пришло въ голову, что съ другого мѣста стѣны, видѣнъ тотъ кварталъ города, гдѣ находится Уфергассе. Онъ пошелъ туда. Небо нѣсколько разъяснялось и, при свѣтѣ звѣздъ, можно было разсмотрѣть длинные ряды домовъ, у которыхъ кое-гдѣ горѣли фонари, и въ окнахъ мерцалъ свѣтъ ночниковъ. Душа Вольфганга сжалась болѣзненнымъ влеченіемъ къ старому дому въ Уфергассе, гдѣ въ старыхъ комнатахъ провелъ онъ счастливѣйшіе часы своего дѣтства, и который казался ему всегда настоящимъ убѣжищемъ отъ жизненныхъ бурь; — влеченіемъ въ добрымъ людямъ тамъ живущимъ, такъ мужественно борящимся съ несчастіемъ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, такимъ добрымъ въ счастьѣ, — влеченіемъ къ сѣдому, вѣчно занятому дядѣ, въ доброй, вспыльчивой теткѣ Беллѣ, и въ высокой дѣвушкѣ съ темноголубыми, серьезными и любящими глазами, — къ дѣвушкѣ, встрѣтившей его довѣрчиво и вмѣстѣ съ тѣмъ сдержанно, какъ сестра, и которую онъ такъ любитъ, какъ только братъ можетъ любить сестру. Ему показалось какимъ-то безуміемъ, что впродолженіи недѣли, съ пріѣзда его въ родной городъ, онъ избѣгалъ со страхомъ дома въ Уфергассе, какъ будто онъ бѣглецъ, отверженный, неосмѣливающійся переступать порога храма своихъ родныхъ боговъ. Если бы онъ пошелъ какъ желала его мать, и какъ повелѣвало ему его собственное сердце, его вѣрно приняли бы дружелюбнѣе, чѣмъ въ томъ другомъ домѣ на площади, гдѣ въ каждомъ лицѣ, въ каждой богатой вощи прогладывала пустота! Ахъ, если бы онъ пошелъ! тамъ вѣрно онъ нашелъ бы утѣшеніе и успокоеніе отъ лихорадки сомнѣнія и раскаянія, пожирающихъ его; — въ сегодняшнюю ночь онъ могъ показаться на глаза дяди совершенно другимъ человѣкомъ; онъ могъ съ спокойной совѣстью выслушать слова: «Судьба дѣлаетъ насъ тѣмъ, чѣмъ мы сами захотимъ быть…»

Такъ волновали мысли душу Вольфганга, въ то время, какъ тучи неслись по темному небу. Звукъ ружья караульнаго, отдававшаго ему честь, напомнилъ ему о его обязанностяхъ, такъ страшно давившихъ его своею тяжестью.

— Господи, когда это настанетъ часъ, когда я опять буду самимъ собою, — часъ освобожденія изъ-подъ этого ига?

— Не ранѣе, чѣмъ я самъ призову его. Судьба дѣлаетъ насъ тѣмъ, чѣмъ мы сами захотимъ быть…

VI.

Антонія фонъ-Гогенштейнъ уже нѣсколько дней жила въ своемъ замкѣ Розенау. Разсѣянно провѣрявъ распоряженія, сдѣланныя управляющимъ къ ея пріѣзду, она всѣмъ осталась довольна, но высказала это такимъ вялымъ тономъ, что герръ Фетлеръ и его жена, ожидавшіе себѣ совсѣмъ иной похвалы, были сильно разочарованы.

— Было изъ-за чего хлопотать, сказалъ Фетлеръ своей женѣ.

— Что и говорить! отвѣчала фрау Фетлеръ. — Только, знаешь ли, барыня-то наша съ прошлой весны сильно спала съ лица; она, должно быть, больна.

— И! большіе господа никогда не хвораютъ, отозвался герръ Фетлеръ.

А между тѣмъ, если только дурное расположеніе духа можетъ быть разсматриваемо, какъ симптомъ болѣзни, то здоровье Антоніи было, безъ сомнѣнія, очень плохо. Она почти не выходила изъ своей комнаты, и каждый разъ, какъ фрау Фетлеръ являлась на ея звонокъ, почтенная экономка заставала свою госпожу въ полулежачемъ положеніи, съ неизмѣнно тоскливымъ выраженіемъ на прекрасномъ лицѣ. Разъ было фрау Фетлеръ осмѣлилась спросить, что съ нею? и получила въ отвѣтъ:

— Мнѣ скучно.

Фрау Фетлеръ была душевно рада, когда наконецъ насталъ день, въ который госпожа ея ожидала гостей. Собственно гости должны были пріѣхать только къ обѣду, но уже въ десять часовъ утра къ подъѣзду подкатила наемная карета и, высадивъ высокаго господина въ шинели съ приподнятымъ воротникомъ, снова уѣхала.

Минуту спустя, незнакомецъ и Антонія сидѣли другъ противъ друга въ гостиной. Но нельзя сказать, чтобы ихъ лица выражали особенную радость или даже ту степень привѣтливости, которая предписывается законами общежитія.

— Какой у васъ усталый видъ, Антонія, замѣтилъ Мюнцеръ.

— Мнѣ скучно, отвѣчала Антонія.

— Въ такомъ случаѣ, вы, конечно, не засидитесь въ деревнѣ.

— Кажется, я не для своего удовольствія пріѣхала зимою въ это захолустье.

— Это такъ, и наша партія должна быть вамъ безконечно благодарна за жертву, которую вы ей приносите. Но я къ тому велъ рѣчь, что наше нынѣшнее совѣщаніе будетъ послѣднее; къ какому бы результату оно насъ ни привело, вамъ, во всякомъ случаѣ, нечего здѣсь долѣе оставаться, такъ какъ единственною цѣлью вашего пребыванія здѣсь было служить ширмами для нашихъ сходокъ. Вы какъ объ этомъ думаете?

— Ужь ты бы, кстати, называлъ меня «милостивой государыней.»

Мюнцеръ грустно улыбнулся.

— Извини меня, продолжалъ онъ, — но, вѣдь ты знаешь, когда рѣчь идетъ о политикѣ, я забываю все остальное, не исключая даже нашу… дружбу.

— Когда рѣчь идетъ о политикѣ! Да когда же о другомъто между нами бываетъ рѣчь?

— Стало быть, эта тема утратила для тебя всякій интересъ.

— Признаюсь, Мюнцеръ, мнѣ до смерти надоѣло слушать эти вѣчные толки о реакціи да о революціи, о соціализмѣ да о коммунизмѣ… или, какъ тамъ еще называются ваши коньки? И хоть бы что изъ этого выходило!

— По крайней мѣрѣ, ты должна мнѣ отдать справедливость, что не я виноватъ въ томъ, что мы не трогаемся съ мѣста.

— Пусть такъ; но что же изъ этого? Признаюсь, была минута, когда я увлеклась твоими идеями, но вѣчно и вѣчно восторгаться идеями, вѣчно парить въ воздухѣ и не чувствовать твердой почвы подъ ногами… Нѣтъ! я на это неспособна.

— Боюсь, Антонія, что мы перестали понимать другъ друга.

— Или никогда другъ друга не понимали.

— Въ такомъ случаѣ, конечно, смѣшно было бы съ моей стороны добиваться нашего взаимнаго пониманія.

И онъ отошелъ къ камину.

Легкая рука легла ему на плечо; онъ обернулся и силился отвѣчать улыбкою на тревожно-испытующій взглядъ Антоніи, но улыбка ему не далась. Онъ кинулся въ кресло и закрылъ лицо руками; Антонія опустилась передъ нимъ на колѣни и ласково отняла у него руки отъ лица.

— Нѣтъ, Бернгардъ, оставь меня стоять передъ тобой на колѣняхъ; я тебя обидѣла и должна на колѣняхъ вымолить себѣ прощеніе. Но, Бернгардъ, будь же и ты справедливъ во мнѣ; развѣ я виновата, что твои мечты объ общемъ благѣ не находятъ отголоска ни въ головѣ моей, ни въ сердцѣ? Развѣ я виновата, что у меня нѣтъ сочувствія къ толпѣ, что я живу для тебя одного и въ тебѣ одномъ? Ты, я знаю, всю жизнь свою тщетно искалъ любви и нигдѣ ея не находилъ, ни даже со мною… Да, Бернгардъ, я знаю, что ты и со мною не былъ счастливъ, какъ не былъ ты счастливъ въ объятіяхъ твоей жены. Я чувствую, что давно уже стала тебѣ въ тягость… Что? ты качаешь головою? Такъ докажи же мнѣ, что ты меня любишь, отдайся мнѣ всецѣло, какъ я тебѣ отдалась. Поѣдемъ въ Италію, или нѣтъ, не въ Италію, тамъ еще хуже, чѣмъ у насъ… Поѣдемъ на Востокъ, въ Сирію, и тамъ, въ тѣни пальмъ и кедровъ забудемъ эту ненавистную страну съ ея ненавистной политикой.

— А дѣти мои? спросилъ Мюнцеръ, — что съ ними станется?

Антонія выпустила его руки.

— Я опять совсѣмъ было забыла, что ты… женатъ, проговорила она сухо. — Ну, чтожъ? возьми дѣтей къ себѣ; вѣдь ты имѣешь на нихъ полнѣйшее право.

— Неизмѣримо большее право имѣетъ на нихъ мать; я не могу отнять дѣтей у матери.

— Ахъ, Боже мой! такъ возьми же и мать, и дѣтей опять въ себѣ въ домъ, если тебѣ безъ нихъ не живется.

— Я такъ и думаю это сдѣлать.

— И ты нарочно такъ рано пріѣхалъ, чтобы объявить мнѣ это?

— Дѣйствительно, я хотѣлъ тебѣ это сказать, но конечно не такъ, какъ оно сказалось теперь.

— Не въ выраженіяхъ дѣло. Однако, не пойдти ли намъ въ садъ? Въ этихъ мрачныхъ комнатахъ такъ скучно.

— Не думаю, чтобы ты дѣйствительно дорожила моимъ обществомъ, продолжалъ Мюнцеръ, идя рядомъ съ нею по аллеямъ парка; — мнѣ кажется, что лучшее, что я могу сдѣлать, это — возвратиться, подъ тѣмъ или подъ другимъ предлогомъ, къ моему семейному очагу.

— Да ужъ не отправиться ли тебѣ сейчасъ же въ Кирхгеймъ? Кстати же, эта дорога, какъ разъ, пролегаетъ туда.

Антонія молча прошла нѣсколько шаговъ, потомъ продолжала:

— И такъ, я для тебя стала ничѣмъ! И отчего ты не хочешь прямо это высказать? Я такъ часто выпроваживала своихъ любовниковъ; надо же мнѣ на себѣ испытать, что при этомъ чувствуется.

— Еще неизвѣстно, кто изъ насъ кого выпроваживаетъ, проговорилъ Мюнцеръ съ грустной улыбкой. — Вѣрно только то, что въ наши отношенія вкралась какая-то фальшивая нота; чѣмъ скорѣе мы объяснимся другъ съ другомъ, тѣмъ лучше. Помнишь, когда ты переѣхала въ столицу, я сказалъ тебѣ, что я не могу радоваться твоему пріѣзду, потому что дружба, единственное чувство, уцѣлѣвшее на обломкахъ моего счастья, не можетъ удовлетворить тебя. Ты отвѣчала мнѣ самымъ дѣломъ; ты ринулась въ водоворотъ политической жизни, ты ввела въ заблужденіе не одного тонкаго наблюдателя тою восторженностью, съ которую ты примкнула въ нашей партіи; но я зналъ тебя лучше: я зналъ, что въ глубинѣ твоей гордой души ты презираешь то дѣло, за которое мы сражаемся. Другой, на моемъ мѣстѣ, быть можетъ, почувствовалъ бы себя польщеннымъ такою жертвою, но для меня личность и дѣло неразлучны; если бы я могъ довольствоваться богатствомъ личности, то я преклонился бы передъ тобою. Быть можетъ, ты скажешь, что я требую невозможнаго, что та любовь, которая влечетъ мужчину къ женщинѣ, не имѣетъ ничего общаго съ моими завѣтными идеями… Вотъ почему я говорю тебѣ, Антонія: оставь меня, неисправимаго мечтателя, вѣчно гоняющагося за образами своей собственной фантазіи, и живи въ дѣйствительности: она твое царство и ты королева этого царства.

— А ты мой рабъ, перебила его Антонія и, смѣясь, обвила его шею руками.

— То-то, продолжала она, — «мечтатель, вѣчно гоняющійся за образами своей собственной фантазіи», мечтай себѣ, сколько хочешь, и цѣлуй меня, сколько я хочу, тогда никому изъ насъ не будетъ обидно…

Въ эту минуту раздался топотъ лошадиныхъ копытъ и въ концѣ аллеи показался всадникъ, скакавшій во весь опоръ.

— Это Вольфгангъ, проговорилъ Мюнцеръ; — что привело его сюда?

Поровнявшись съ ними, Вольфгангъ осадилъ назадъ и спрыгнулъ на землю.

— Что такое случилось? воскликнулъ Мюнцеръ и Антонія въ одинъ голосъ.

— Да ничего хорошаго, отвѣчалъ Вольфгангъ. — Счастье, что я васъ такъ скоро отыскалъ. Около часа тому назадъ, приходитъ ко мнѣ человѣкъ, называющій себя Еаіусомъ, и передаетъ мнѣ отъ Дегенфельда записку; вотъ она: «Любезный В., ввѣрьтесь вполнѣ подателю этой записки и поразмыслите съ нимъ съобща, какъ поступить.» — Затѣмъ этотъ Каіусъ разсказалъ мнѣ, что Дегенфельдъ, къ которому онъ нѣсколько дней тому назадъ поступилъ въ услуженіе, арестованъ, и что онъ знаетъ отъ одного полицейскаго служителя, своего давнишняго пріятеля, что намѣреваются арестовать еще нѣсколькихъ человѣкъ, въ томъ числѣ и тебя, Мюнцеръ; что ты съ утра еще отправился въ Розенау и что надо какъ можно скорѣе предупредить тебя, чтобы ты не вернулся въ западню. Я вызвался скакать въ тебѣ съ этимъ извѣстіемъ; Каіусъ одобрилъ мое намѣреніе, и вотъ, какъ видишь, я здѣсь.

— Но знаешь ли, Вольфгангъ, заговорилъ Мюнцеръ, послѣ нѣсколькихъ минутъ раздумья, — что ты подвергаешься большой опасности. Эта прогулка можетъ стоитъ тебѣ твоихъ эполетъ?

— Чтожъ! онѣ давно тяготятъ мнѣ плечи, отвѣчалъ Вольфгангъ, съ грустной улыбкой. — Но, Мюнцеръ, потолкуемъ лучше о томъ, какъ тебѣ спастись отъ угрожающей тебѣ опасности. По моему мнѣнію, тебѣ всего лучше, не теряя ни минуты, скакать на желѣзную дорогу; а тамъ ты можешь сойдти на любой станціи и сбить съ толку своихъ преслѣдователей.

— Почему бы ему не остаться здѣсь? проговорила Антонія. — Вы безопаснѣе здѣсь, чѣмъ гдѣ либо, Мюнцеръ.

— Въ этомъ я что-то сильно сомнѣваюсь, сударыня, отвѣчалъ Мюнцеръ. — Напротивъ, все даетъ намъ поводъ думать, что полиція, такъ или иначе, пронюхала о задуманной нами сходкѣ и только изъ предосторожности не арестовала насъ на мѣстѣ преступленія. Но твой планъ, Вольфгангъ, тоже никуда не годится; мое бѣгство компрометировало бы безвозвратно и меня, и другихъ; въ немъ увидѣли бы несомнѣнное доказательство нашей виновности; тогда какъ, если я спокойно дамъ себя арестовать, то они черезъ нѣсколько дней непремѣнно насъ выпустятъ, да еще должны будутъ извиниться въ своей глупости. И такъ, ты, Вольфгангъ, садись на своего вороного и скачи себѣ домой, а вы, сударыня, велите запречь для меня экипажъ, который довезетъ меня до городскихъ воротъ. У воротъ я сойду и, въ качествѣ невинно-гуляющаго пѣшехода, миную гауптвахту, повидаюсь по дорогѣ съ Каіусомъ и другими, а тамъ, пожалуй, милости просимъ меня арестовать.

— Хорошо, воскликнула Антонія, — но вы должны меня взять съ собою. Я ни за что не останусь одна въ этомъ противномъ домѣ. Мы съ вами, Мюнцеръ, доѣдемъ до моей загородной виллы, тамъ я васъ ссажу; это же будетъ и не такъ подозрительно, какъ если вы выйдете изъ экипажа передъ самыми городскими воротами.

Четверть часа спустя, супруги Фетлеръ глядѣли вслѣдъ удалявшемуся экипажу, который увозилъ Мюнцера и Антонію.

— Что это за господинъ въ черномъ, съ которымъ такъ много говорила наша барыня? сказала госпожа Фетлеръ. — Но, Господи помилуй, Фетлеръ, куда же ты идешь, за четверть часа до обѣда?

— Знай свои дѣла, грубо отвѣчалъ Фетлеръ. — Вѣдь я не спрашиваю же зачѣмъ господину пастору надо знать все, что дѣлается у насъ въ домѣ. Прощай, черезъ полчаса я вернусь.

И Фетлеръ пошелъ къ сосѣдней церкви, мѣдный куполъ которой блестѣлъ сквозь обнаженныя деревья, при ясномъ полуденномъ солнцѣ.

VII.

Предсказанія Мюнцера сбылись. Господина фонъ-Дегенфельда и пятерыхъ или шестерыхъ человѣкъ, арестованныхъ въ то утро, отпустили на слѣдующій же день, такъ какъ на обыскахъ у нихъ ничего не было найдено. Изъ квартирѣ Мюнцера, во время его отсутствія, тоже поискали важныхъ измѣнническихъ бумагъ, но такъ какъ, несмотря ни на какое стараніе, не могли ничего найти, то и рѣшили наконецъ не безпокоить болѣе опаснаго демократа. "Кошка-реакція еще разъ упустила насъ, революціонныхъ мышей, " сказалъ Мюнцеръ на слѣдующій день господину фонъ-Дегенфельду. "Мы еще не довольно жирны для нея, по если мы будемъ покоиться на лаврахъ, какъ покоились до сихъ поръ, но навѣрно достаточно растолстѣемъ отъ бездѣйствія. Я прихожу въ отчаяніе ведя, какъ дѣло наше съ каждымъ днемъ теряетъ подъ собой почву, а мы не шевелимъ и пальцемъ для того, чтобы прогнать врага.

— Наша ретивость ни къ чему бы ни привела любезный докторъ, отвѣчалъ фонъ-Дегенфельдъ. — Разъ, что у насъ нѣтъ силы съ перваго же разу опрокинуть непріятеля? Въ политикѣ рѣшаютъ послѣдствія; лучше совсѣмъ не нападать, чѣмъ нападать безуспѣшно, потому что тогда непріятель узнаетъ, что онъ силенъ, а мы слабы. У реакціи есть опора — армія. Эта опора еще не сломала. Скверно, что демократія, получивъ въ мартѣ власть въ свои руки, не съумѣла воспользоваться своимъ положеніемъ, не удалила реакціонныхъ офицеровъ и не демократизировала армію съ генерала до солдата. — Но промахъ этотъ уже сдѣланъ. Ужь не исправишь? Нѣсколько вашихъ скрытыхъ ружей не помогутъ. Революція должна вспыхнуть тамъ, гдѣ лежитъ центръ тяжести насилія. У насъ центръ тяжести въ арміи, и насъ можетъ снасти только революція, которая начнется въ арміи.

— Вы говорите, какъ солдатъ, господинъ фонъ-Дегенфельдъ, и, какъ солдатъ, вы, по моему мнѣнію, придаете слишкомъ большой вѣсъ своему сословію въ политикѣ.

— Я боюсь, что время слишкомъ оправдаетъ меня, сказалъ фонъ-Дегенфельдъ, пожимая плечами.

— А какъ представляете вы себѣ такую военную революцію? спросилъ Мюнцеръ.

— Я ее вовсе не представляю исходящею изъ массы, отъ которой я ни въ какомъ случаѣ не жду иниціативы, она можетъ быть произведена только какой нибудь авторитетной личностью. Армія есть то, что она есть, только вслѣдствіе сознанія своей силы; а сила эта происходитъ отъ солидарности интересовъ и товарищества. Это сознаніе льститъ даже простому человѣку еще болѣе, чѣмъ другимъ. Онъ знаетъ, что до тѣхъ поръ, пока не надѣвалъ пестраго мундира, онъ былъ чѣмъ-то въ родѣ тряпки, и будучи какимъ нибудь мастеровымъ, работникомъ или поденщикомъ, онъ былъ всѣми презираемъ и долженъ былъ дрожать передъ каждымъ усатымъ солдатомъ. Онъ знаетъ, что когда онъ сниметъ пестрый мундиръ, онъ возвратится въ прежнему зависимому, униженному положенію. Солдатомъ же онъ можетъ проявить въ себѣ человѣка, такъ какъ онъ увѣренъ, что если онъ хорошо исправляетъ службу, то никто не посмѣетъ тронуть волоса у него на головѣ, и что съ его стороны будетъ недостаткомъ чести, если онъ не отплатитъ за оскорбленіе или даже за попытку на оскорбленіе тотъ часъ же, и, если можно, то съ оружіемъ въ рукахъ. Онъ благодаренъ воинской институціи за это благодѣяніе, доставившее ему положеніе въ жизни, и благодаренъ ей какъ бы ни были тяжелы обязанности службы. Онъ проклинаетъ ненавистные ему короткіе волосы и все-таки охотно переноситъ ихъ по вышеприведеннымъ причинамъ. По этому, пѣсни ваши о свободѣ, равенствѣ и братствѣ не производятъ на него ни малѣйшаго впечатлѣнія. Онъ знаетъ, что при какой бы то ни было свободѣ, равенствѣ и братствѣ ему не идти дальше пролетарія, и если онъ настолько развитъ, что понимаетъ, что и теперь онъ ни больше, ни меньше, какъ пролетарій, то все-таки онъ предпочитаетъ быть пролетаріемъ въ мундирѣ чѣмъ пролетаріемъ въ блузѣ, такъ какъ первый — какъ членъ цѣлаго — есть нѣчто, а второй — ровно ничего.

— А результаты, которые вы выводите изъ этихъ, какъ мнѣ кажется, довольно вѣрныхъ мнѣній?

— А хотѣлъ только сказать, что солдата нельзя убѣдить, уменьшая или совершенно уничтожая въ немъ сознаніе того, что составляетъ его гордость и даже единственную опору въ его жизни: то есть сознаніе силы, основанной на товариществѣ. Напротивъ того, надо возвышать въ немъ это чувство, если желаешь разсчитывать на его благодарность, на его активную поддержку. Но сдѣлать это можетъ только человѣкъ представляющій собой и въ своемъ лицѣ военное сословіе, однимъ словомъ, счастливый полководецъ. Онъ можетъ дѣлать съ арміей все, что ему угодно, онъ можетъ вести ее на бой противъ свободы или за свободу. Она всюду добровольно послѣдуетъ за нимъ, потому что армія похожа на гладкую доску; тотъ, кто будетъ достаточно силенъ, чтобъ сдержать ее одной рукой, другой можетъ писать на ней все, что ему угодно.

— Я думаю, что такого человѣка трудно найти, сказалъ Мюнцеръ.

— Безъ сомнѣнія, отвѣчалъ фонъ-Дегенфельдъ; — но, тѣмъ не менѣе, я того убѣжденія, что мы должны его найти, если хотимъ выйти изъ нашего печальнаго положенія.

— А если такой человѣкъ приметъ власть въ первую минуту чистыми руками и чистымъ сердцемъ, а потомъ употребитъ ее противъ свободы, чему мы видимъ въ исторіи много примѣровъ? Впрочемъ армія не непобѣдима, это доказало намъ восемнадцатое марта, вскричалъ Мюнцеръ.

— По моему мнѣнію, восемнадцатое марта намъ ничего не доказало, сказалъ фонъ-Дегенфельдъ, — кромѣ безмозглости офицеровъ. Нѣтъ, нѣтъ, милый докторъ, вооруженный народъ всегда будетъ сильнѣе невооруженнаго народа. Если вамъ, для того, чтобы проводить ваши идеи, приходится обезоруживать вооруженный народъ, а не примѣнять это оружіе для вашихъ цѣлей, то лучше откажитесь отъ такого дѣла, потому что изъ него никогда не выйдетъ проку.

— Когда нибудь выйдетъ, сказалъ Мюнцеръ; — потому что незамѣтная сила времени разрываетъ наконецъ базальтовыя скалы, почему же ей не разорвать и арміи, но это случится не скоро, по крайней мѣрѣ мнѣ не дождаться этого благополучія, но, кто знаетъ, можетъ быть мои дѣти, внуки… Ахъ, господинъ фонъ-Дегенфельдъ, тяжелая судьба того, кто вѣчно долженъ вкатывать на гору камень.

— Терпѣніе, любезный другъ, терпѣніе, вскричалъ фонъ-Дегенфельдъ; — если повѣсите голову вы, борящійся за жену и дѣтей, то откуда же я возьму силы; я, одинокій человѣкъ, у кого нѣтъ никого на свѣтѣ, для кого бы можно было бороться и биться! Дайте мнѣ жену, которую бы я любилъ… нѣтъ, я не хочу хвастаться; съ нѣкотораго времени я замѣчаю столько сѣдыхъ волосъ у себя на головѣ…

— Жену, которую бы любилъ, повторилъ Мюнцеръ, и глаза его приняли странное, задумчивое выраженіе, какое часто принимали въ послѣднее время; — которую бы можно было любить отъ всей души и быть любимымъ ею — ну, объ этомъ мечталъ въ свое время каждый изъ насъ, и мечта осталась просто мечтою.

— Что вы хотите сказать? спросилъ съ удивленіемъ господинъ фонъ-Дегенфельдъ.

— Я хочу сказать, что идеалы наши одно, а дѣйствительная жизнь другое, и кто можетъ согласить и тѣ и другую, — тотъ счастливый человѣкъ. Прощайте!

— Кажется я затронулъ больное мѣсто въ сердцѣ этого человѣка, проговорилъ про себя фонъ-Дегенфельдъ; — это открытіе дало бы мнѣ ключъ въ руки и помогло бы многое объяснить въ характерѣ и поступкахъ этого страннаго человѣка; надо спросить Вольфганга — онъ давно знаетъ его.

Тотчасъ же по возвращеніи своемъ, Вольфгангъ устроилъ знакомство Мюнцера съ фонъ-Дегенфельдомъ. Они очень скоро сошлись, такъ какъ въ характерахъ ихъ было много общаго. Оба были идеалистами, оба они, при положительномъ стремленіи къ общественному благу, не были практическими политиками въ собственномъ смыслѣ этого слова. Оба они были пессимистами, что часто случается съ недюжинными людьми, отчаянно борящимися съ глупостью, тупоуміемъ и злобою. Господину фонъ-Дегенфельду приходило иногда въ голову, что грусть Мюнцера, доходившая иногда до глубокой подавленности, происходила не отъ неудачъ въ политикѣ, а отъ какихъ нибудь другихъ причинъ. Въ особенности это поразило его послѣ послѣдней поѣздки Мюнцера, и потому фонъ-Дегенфельдъ воспользовался первымъ представившимся случаемъ, и просилъ Вольфганга сообщить ему нѣкоторыя подробности о частной жизни Мюнцера. Вольфгангъ могъ разсказать очень немного. Онъ рѣдко бывалъ въ семействѣ Мюнцера; дѣти у Бернгарда были милыя и ласковыя; о Клерхенъ же Вольфгангъ могъ сказать только, что она производила пріятное впечатлѣніе, но что ему всегда казалось, что тихая, скромная женщина не могла удовлетворить Мюнцера. Мюнцеръ никогда не говорилъ о своихъ семейныхъ обстоятельствахъ, и ему, Вольфгангу, долго казалось что онъ вовсе не женатъ. Что въ настоящее время жена Мюнцера и дѣти живутъ у стараго дяди, католическаго священника, гдѣ-то въ деревнѣ, а гдѣ — онъ не знаетъ.

Вольфгангъ былъ почему-то очень разсѣянъ, и, передавая эти подробности, только сильнѣе возбудилъ любопытство фонъ-Дегенфельда. Было очевидно, что Вольфгангъ совершенно занятъ своими собственными дѣлами.

— Помогите мнѣ, посовѣтуйте что нибудь, вскричалъ онъ, вскочивъ съ дивана, гдѣ сидѣлъ подлѣ фонъ-Дегенфельда, и заходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ; — я не могу долѣе играть этой печальной роли. Скажите мнѣ, что никто не обязанъ быть лицемѣромъ, и что никто не можетъ требовать отъ насъ больше нашей жизни, но что, во всякомъ случаѣ, мы должны сохранять честь нашу, наши убѣжденія отъ всякаго пятна — скажите мнѣ то, что я по сту разъ въ день твержу себѣ — и я сниму этотъ мундиръ, который давитъ меня болѣе, чѣмъ вы думаете.

— Вы внѣ себя, милый другъ, сказалъ господинъ фонъ-Дегенфельдъ; — вы вѣроятно опять сдѣлали какой нибудь промахъ на разводѣ, или принуждены были играть въ домино у Каталани.

— Какъ можете вы еще шутить?

— Серьезно, любезный Вольфгангъ, на всѣ вопросы ваши я могу отвѣтить и положительно и отрицательно, какъ отвѣчаете вы и сами, и все-таки, по моему мнѣнію, вамъ надо пока продолжать играть свою роль. Вамъ не слѣдуетъ пренебрегать шансами представляющимися вамъ. Отецъ вашъ все-таки не вышелъ изъ своего критическаго положенія; это онъ мнѣ сказалъ вчера самъ, мать ваша, этотъ ангелъ, а не женщина, больна и ее надо беречь больше, чѣмъ когда либо; дѣдушка вашъ не вѣкъ же будетъ жить и, — я буду говорить прямо, — я вовсе не желаю чтобы состояніе его перешло къ вашимъ родственникамъ. А потомъ — вы знаете, что въ глазахъ моихъ всего важнѣе, — вы обязаны помогать вашей партіи, и не упускать изъ рукъ то, что получите. Вы для насъ можете быть гораздо полезнѣе, чѣмъ вы предполагаете.

— Вы говорите это серьезно?

— Совершенно. Наполеонъ былъ въ ваши годы тоже простымъ поручикомъ.

— Да, но все-таки онъ былъ Наполеонъ.

— Его намъ вовсе не надо. Намъ нужно только человѣка съ нѣкоторыми военными способностями, которыми обладалъ корсиканецъ, и съ святой привязанностью къ свободѣ, которой онъ не обладалъ. Кто говоритъ вамъ, что вы не этотъ человѣкъ? Какое основаніе имѣете вы сомнѣваться въ себѣ? Развѣ у васъ нѣтъ способностей? а я говорю вамъ: у васъ есть способности, есть быстрота взгляда, скорое и вѣрное сужденіе и физическая храбрость, которая не ищетъ опасности ради опасности. Все это данныя для военныхъ способностей. Что же касается вашей молодости, то въ такіе дни, какъ наши, человѣкъ живетъ быстро, и кромѣ того, я вовсе не раздѣляю мнѣнія Мюнцера, что рѣшеніе того сложнаго процесса наступитъ уже завтра или послѣ завтра. Вы говорите, что играете теперь печальную роль. Такъ, я согласенъ съ этимъ: но вѣдь это только роль. То, что потребуется отъ васъ впослѣдствіи, то вамъ не придется уже играть, а тѣмъ вы будете въ дѣйствительности: спасителемъ отечества, героемъ, который убьетъ стоглаваго дракона, держащаго въ плѣну принцессу свободу. Вольфгангъ, неужели у васъ нѣтъ честолюбія? Или цѣль, что я указываю вамъ, не стоитъ человѣческой жизни?

— Простите мнѣ вопросъ. — Почему же сами вы не стремились къ этой цѣли? или лучше сказать, почему вы отказались отъ своего благопріятнаго положенія, выпустивши изъ рукъ бывшія у васъ средства?

— Потому что я — ну да, молодой другъ мой, вамъ могу я сказать это — потому что я не чувствую въ себѣ силы быть врачемъ нашихъ страданій; я могъ только принести себя въ жертву. Я могъ только приготовить путь другому, кто сильнѣе меня; могъ только восклицать: кайтесь и исправляйтесь! Я знаю, что я смягчилъ не одно еще не совершенно зачерствѣлое сердце; бросилъ не въ одну голову искру свѣта: я исполнилъ долгъ свой.

При послѣднихъ словахъ большіе кроткіе глаза Дегенфельда заблистали, но потомъ выразительное лицо его омрачилось и голосъ задрожалъ, когда онъ проговорилъ:

— Я не буду отрицать, что эта жертва была мнѣ тяжела; что меня возмущали клеветы, сыпавшіяся на меня; что я не разъ готовъ былъ сдѣлать глупость и броситься съ оружіемъ въ рукахъ на своихъ противниковъ. Все это я не отрицаю, любезный Вольфгангъ, не легко говорить всегда истину. Впрочемъ объ этомъ говорить нечего. У меня есть къ вамъ порученіе отъ нашей партіи.

— Наконецъ-то! сказалъ Вольфгангъ; — меня давно уже оскорбляетъ, что мнѣ не выказываютъ большого довѣрія.

— Вы и за это должны быть благодарны, любезный Вольфгангъ. Никто не сомнѣвается ни въ вашей доброй волѣ, ни въ вашихъ принципахъ ни въ вашей храбрости; но, по моему личному желанію, васъ не хотятъ ставить въ невѣрное положеніе, чтобы вы не возились безполезно съ тайнами, которыя вамъ могутъ быть сообщены на честномъ словѣ. Когда придетъ время дѣйствовать, то все это сразу измѣнится; а теперь дѣло идетъ только о дипломатическомъ порученіи.

— А въ чемъ оно заключается?

— Вы знаете, что Мюнцеръ, съ тѣхъ поръ какъ ѣздилъ въ резиденцію, разошелся съ вашимъ дядей, съ докторомъ Гольмомъ и всей ихъ партіей, почти совершенно солидарной съ нимъ и его партіей. Такой исходъ лѣта я считаю большимъ несчастіемъ; партія должна держаться вмѣстѣ, или мы невозвратно погибли. Это я видѣлъ, и потому старался возстановить entente cordiale; но, къ сожалѣнію, безуспѣшно. У Мюнцера упрямый, своевольный характеръ; дядя вашъ Шмицъ, кажется мнѣ, по всему, что я про него знаю, того же поля ягода. Ихъ личные характеры разъединяютъ ихъ еще больше, чѣмъ различіе мнѣній, которое въ сущности весьма незначительно. Несмотря на это, дѣло зашло такъ далеко, что мы не знаемъ какъ уладить всѣ эти непріятности. Поэтому вамъ надо помочь намъ не прямымъ вмѣшательствомъ, а тѣмъ, чтобы узнать какое настроеніе теперь въ Уфергассс. Конечно при этомъ вы можете дѣйствовать прямо: скрывать тутъ нечего. Хотите сдѣлать это для насъ?

— Отъ всей души, сказалъ Вольфгангъ; — я и безъ того хотѣлъ сегодня, сходить наконецъ къ дядѣ. Наконецъ! со времени нашей встрѣчи на гауптвахтѣ, о которой я говорилъ вамъ, прошло уже четыре недѣли. Вы видите какой я энергическій человѣкъ.

— Неужели и вы начинаете уже бранить себя, господинъ поручикъ? улыбаясь сказалъ фонъ-Дегенфельдъ, провожая Вольфганга до дверей. — Предоставьте это намъ, отставнымъ маіорамъ, у насъ на это есть болѣе основаній. Прощайте! До скораго свиданья!

VIII.

И опять остановились станки въ заднемъ корпусѣ шмицовскаго дома; и на этотъ разъ, врядъ ли можно было надѣяться, что они когда нибудь снова примутся за работу. Комната наборщиковъ, въ которой весною прошлаго года толпилось столько бородатыхъ лицъ, опустѣла, и добродушное лицо главнаго мастера, Венцеля Мюллера, уже не показывалось у слухового окошечка, выходившаго въ комнату редакціи; да я самая редакція осиротѣла. Вывѣска на лѣво отъ двери, гласившая, что здѣсь «Контора Народнаго Вѣстника», была снята, и Петръ Шмицъ могъ считать себя въ конецъ разорившимся человѣкомъ.

Петръ Шмицъ давнымъ давно предвидѣлъ, что дѣло идетъ къ подобной развязкѣ. Чтобы остаться полнымъ хозяиномъ газеты и по возможности дольше сохранять этотъ органъ своей партіи, онъ скупилъ мало-по-малу всѣ акціи Народнаго Вѣстника. Прежніе акціонеры были рады-радешеньки сбыть ихъ съ рукъ. Петръ Шмидъ видѣлъ, какъ эти акціи, нѣкогда столь цѣнныя, падали съ каждымъ днемъ въ цѣнѣ, пока, наконецъ, изданіе газеты не стало дѣломъ совершеннѣйшей невозможности.

Но не одно сознаніе, что онъ идетъ на встрѣчу неминуемому раззоренію, отравляло ему жизнь въ послѣдній полугодъ существованія Народнаго Вѣстника. Быть можетъ, еще тягостнѣе этого сознанія, была для него необходимость ратовать въ газетѣ противъ ея бывшаго главнаго редактора, депутата Бернгарда Мюнцера и крайней партіи, во главѣ которой онъ стоялъ. Мюнцеръ былъ когда-то его лучшимъ другомъ; онъ и до сихъ поръ любилъ его, какъ не любилъ никого въ жизни, кромѣ Оттиліи и Маргариты. Но Петръ Шмицъ ставилъ общее благо выше своего личнаго чувства, а по его крайнему разумѣнію, Мюнцеръ сдѣлался теперь врагомъ этого блага.

Въ этой тягостной борьбѣ, во время которой сердце его исходило кровью, Петръ Шмицъ нашелъ себѣ вѣрнаго соратника въ докторѣ Гольмѣ. Положеніе послѣдняго было ничѣмъ не лучше и даже, во многихъ отношеніяхъ, гораздо хуже положенія Шмица. Онъ потерялъ въ Мюнцерѣ не только друга, но и высшій свой идеалъ; никто съ такою готовностью, съ такимъ безкорыстіемъ не воздавалъ должное генію Мюнцера, какъ Гольмъ. И нерѣдко между строкъ Народнаго Вѣстника, направленныхъ противъ Мюнцера, можно было прочитать трогательную жалобу человѣка, съ болью покоряющагося суровымъ требованіямъ долга.

И такъ, вывѣска надъ окнами, влѣво отъ двери, изчезла; это не мѣшало доктору Гольму по прежнему оставаться своимъ человѣкомъ въ домѣ Шмицовъ, особенно съ той поры, какъ онъ избралъ своею резиденціею двѣ заднія комнаты этого дома.

Фактъ этотъ вызвалъ сильное ощущеніе во всѣхъ кружкахъ, знавшихъ образъ жизни доктора Гольма. Всѣмъ было извѣстно, что онъ былъ охотникъ хорошо поѣсть, любилъ жить въ щегольскихъ, свѣтлыхъ комнатахъ; а теперь, вдругъ, этотъ избалованный человѣкъ рѣшается обѣдать, если не за убогимъ, то, по крайней мѣрѣ, за очень обыкновеннымъ столомъ, въ обществѣ ворчливаго, раззорившагося бюргера и плаксивой старой дѣвы, и занимаетъ еще въ этомъ домѣ двѣ темныя и душныя комнаты; — какъ хотите, это было совершенно непонятно. — Объясненія этому странному обстоятельству стали искать въ плачевномъ состояніи его кармана, сильно пострадавшаго отъ прекращенія Народнаго Вѣстника. Искреннѣе всѣхъ была въ этомъ убѣждена тетушка Белла. Она гордилась тѣмъ, что можетъ помочь своему другу, сокративъ его издержки, по крайней мѣрѣ, на половину.

— Шмицъ въ этихъ дѣлахъ ничего не понимаетъ, сказалъ Гольмъ тетушкѣ Беллѣ, — слѣдовательно, его нечего и посвящать въ частности нашего условія — онъ найдетъ, пожалуй, что, платя за комнати 12 талеровъ въ мѣсяцъ, я раззоряюсь, но я платилъ сперва за такія-же комнаты вдвое дороже. — Или ему покажется, что 12 талеровъ за обѣдъ также очень дорого; да вы и сами говорите, что можете войдти въ меньшую сумму, но, если бы я платилъ меньше за свои насущныя потребности, мнѣ было бы не по себѣ. Причтите къ этому еще 12 талеровъ за завтракъ, ужинъ и тому подобное, и вы увидите, что вамъ еле-еле будетъ въ пору свести концы съ концами.

Тетушка Белла въ жизнь свою ни разу не солгала, а потому и вѣрила доктору Гольму на слово. Но, какъ удивилась бы эта почтенная дѣвица, если бы узнала, что ее обманываютъ самымъ безсовѣстнымъ образомъ, что ея protégé отъ роду не плачивалъ дороже теперешняго, а случалось, живалъ и на гораздо меньшія деньги, что, словомъ, честный журналистъ искалъ только благовиднаго предлога, чтобы помочь Петру Шмицу въ его плохихъ обстоятельствахъ.

IX.

Дяди Петра не было дома; Оттилія расположилась у окна и глядѣла сквозь листья плюща на темнѣвшую улицу. Хотя время было только въ концѣ февраля, но въ воздухѣ сильно пахло весною, небо украсилось почти лѣтнимъ оттѣнкомъ, и просвѣчивало между кровель противуположныхъ домовъ. На улицѣ было тихо — только по временамъ вдали раздавались веселые голоса игравшихъ дѣтей. — Молодой дѣвушкѣ пришли въ голову стихи и она тихо напѣвала ихъ:

Не бойся сердце бѣдное

Вѣдь все же, все перемѣнится?

— Что же перемѣнится-то? спрашивала она себя, улыбаясь — Развѣ я не счастлива, чего мнѣ не достаетъ? Конечно бѣдный дядя терпитъ нужду, и я ему лишнее бремя, но что же мнѣ дѣлать? При малѣйшемъ намекѣ, что я хочу заработывать свой хлѣбъ въ чужихъ людяхъ, онъ такъ разсердится, что я не смѣю теперь и начинать разговора объ этомъ предметѣ; надо попробовать быть чѣмъ нибудь полезной здѣсь въ домѣ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«Такъ это развѣ перемѣнится! А то чему же больше-то мѣняться? Что означаетъ это таинственное „все“, о которомъ говорится въ пѣснѣ? это „все“ создаваемое теплымъ весеннимъ воздухомъ? Что это такое? Гдѣ оно? цвѣтетъ ли оно въ далекой глубокой долинѣ? цвѣтетъ ли оно тайно въ глубинѣ собственнаго сердца?»

«Конечно въ сердцѣ! А то зачѣмъ же было бы сердцу бояться? Чего тебѣ хочется бѣдное боязливое сердце?»

«Чего хочется тебѣ?»

«Любви!»

«А развѣ ты не любишь? Развѣ ты не любишь чуднаго старика съ сѣдыми курчавыми волосами и строгими глазами, которые такъ ласково улыбаются всякій разъ, какъ обращаются на тебя? Развѣ ты не любишь доброй тетушки, съ неутомимой трогательной нѣжностью заботящейся о своихъ домашнихъ? Развѣ ты не любишь ее такъ, какъ ты любила, бы мать свою, если бы она такъ рано не умерла? И развѣ они всѣ не любятъ тебя, гораздо больше чѣмъ ты того заслуживаешь? Чего же тебѣ еще, безпокойное сердце?»

«Любви!»

«Любви къ кому?»

«Любви къ сердцу такому же юному и безпокойному, какъ мое, безпокойному, но постоянному; болѣе сильному, чѣмъ мое сердце, которое дрожитъ передъ каждою опасностью; къ сердцу, какое бьется въ груди мужчины.»

«Мужчины! а каковъ долженъ быть человѣкъ, котораго я полюблю отъ всего сердца, отъ всей души — которому можно будетъ посвятить всю жизнь? каждую минуту жизни — каждое біеніе сердца — каждую мысль души? Каковъ онъ долженъ быть?»

«Умнымъ и добрымъ; умнымъ для того, чтобы можно было уважать его, и добрымъ, чтобы я не боялась его. У него должны быть гордые ясные глаза и кроткій голосъ, какъ у Вольфганга.»

«Какъ у Вольфганга?»

«Если бы Вольфгангъ былъ моимъ братомъ, тогда у меня былъ бы еще человѣкъ, котораго, я могла бы любить, и онъ тоже любилъ бы меня. Тогда онъ не могъ бы утерпѣть, живя въ городѣ цѣлый мѣсяцъ, чтобы не повидаться съ сестрой. Тогда онъ приходилъ бы каждый день и я обо всемъ говорила бы съ нимъ: о своихъ музыкальныхъ занятіяхъ, обо многомъ, что мнѣ такъ хочется знать, и о чемъ я вовсе не могу говорить ни съ дядей, ни съ теткой. Вотъ была бы жизнь веселая какъ солнечный, весенній день! Потомъ мы пошли бы вмѣстѣ гулять. Прошлое лѣто, когда мы ѣздили въ горы, я много думала о немъ. Какъ должно быть хорошо ходить по горамъ съ кѣмъ нибудь, на кого можно положиться, или, опираясь на сильную руку такого человѣка, смотрѣть съ вершины на зеленые лѣса и далекія долины и на блестящій потовъ! Ахъ если бы онъ былъ моимъ братомъ!»…

"Но въ такомъ случаѣ могъ ли бы онъ любить меня такъ, какъ я любила бы его? не полюбилъ ли бы онъ все-таки другую дѣвушку, женился бы на ней, и меня все-таки оставилъ бы одну. Не была ли бы я тогда еще несчастнѣе прежняго? Такъ какъ я не могла бы выйти замужъ, если бы любила отъ всей души такого брата, какъ Вольфгангъ, со мною вышло бы тоже самое, что съ бѣднымъ дядей Петромъ, который не перестаетъ жалѣть погибшую сестру. — Бѣдная тетка Маргарита! сколько времени прошло съ тѣхъ поръ^какъ я ее не видала? не хорошо это со стороны Вольфганга, что онъ ни разу не зашелъ. Можно ли мнѣ идти туда? Почемъ знать какого онъ обо мнѣ теперь мнѣнія? И на письмо мое онъ не отвѣтилъ. Конечно отвѣта собственно было и не надо, а такъ строчки двѣ, ихъ написать не долго, а я бы и имъ была такъ рада. Невѣстѣ своей вѣрно онъ за то написалъ больше… «

„Невѣстѣ своей? Какова-то она? Она говорятъ такъ хороша, и вѣроятно очень умна — и потому нельзя на него сѣтовать, что онъ предпочитаетъ ея общество нашему. А любитъ ли она его? Можетъ ли такая дѣвушка, такая богатая и знатная, у которой все есть въ изобиліи, и вся жизнь которой проходитъ какъ веселый праздникъ, — можетъ ли она дѣйствительно любить? бываетъ ли у ней время, когда она чувствуетъ себя одинокой и покинутой? Мнѣ кажется, что только тогда могла бы она понять какъ пустъ свѣтъ, и что значитъ не быть любимой такъ, какъ хотѣлось бы быть любимой“…

Она подперла головку руками и задумалась. На концѣ улицы показался Вольфгангъ, но не въ черномъ сюртукѣ, какъ она его видѣла въ послѣдній разъ, а въ военномъ мундирѣ; онъ шелъ быстрыми шагами и еще издали не сводилъ глазъ съ балкончика дядина дома.

Оттилія протерла глаза, чтобы убѣдиться, что это не сонъ.

— Неужели это въ самомъ дѣлѣ Вольфгангъ? Какже это такъ? А я здѣсь совершенно одна. — Молодая дѣвушка стала прислушиваться съ бьющимся сердцемъ не послышатся ли на лѣстницѣ шаги.

— Нѣтъ! онъ, должно быть, прошелъ мимо; ну, слава Богу! а все же не хорошо съ его стороны, что онъ не хочетъ зайдти на минутку.

Вдругъ лѣстница заскрипѣла, послышались быстрые шаги вдоль галлереи и кто-то постучался въ дверь.

— Войдите! хотѣла было крикнуть Оттилія, но у нея захватило духъ: стукъ послышался. снова. — Войдите! проговорила она на этотъ разъ удачнѣе прежняго, потому что, по крайней мѣрѣ, мебель въ комнатѣ могла бы еще кой-какъ разслышать звукъ ея голоса, если бы имѣла уши.

— Добраго вечера, Оттилія! сказалъ Вольфгангъ, входя и протягивая ей руку. — Ты одна? спросилъ онъ, обводя комнату глазами.

— Дядюшка ушелъ куда-то, но скоро придетъ, а тетушка, кажется, въ кухнѣ, я позову ее сейчасъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, оставь ихъ, прошу тебя, я очень радъ, что могу говорить съ тобою наединѣ до прихода дядюшки и тетушки. Во-первыхъ, несу тебѣ поклонъ отъ матери, она велѣла спросить у тебя, отчего ты къ ней не ходишь?

— Какъ поживаетъ тетушка? перебила его Оттилія.

— Сегодня ей немного лучше, но на дняхъ она опять была трудно больна. Ей сильно хочется скорѣе дождаться весны,

— Ахъ, если бы весна скорѣе приходила, и а только что объ этомъ думала. Шутка ли! вѣдь уже скоро годъ, какъ а живу здѣсь.

— А мнѣ въ этотъ долгій промежутокъ времени довелось видѣть тебя всего два раза! проговорилъ Вольфгангъ.

— Не мудрено, вѣдь ты былъ три четверти года въ отлучкѣ.

— Все же я могъ бы чаще приходить.

— Отъ тебя зависитъ наверстать прошлое.

— Развѣ можно воротить прошлое? спросилъ Вольфгангъ. — Этотъ вопросъ часто меня мучитъ.

— Все должно измѣниться, проговорила Оттилія.

— Ты думаешь?

— Тетушка идетъ! воскликнула Оттилія и быстро пошла ей на встрѣчу.

— Это кто такой? спросила тетушка Белла своимъ рѣзкимъ голосомъ.

— Это я, тетушка! отвѣчалъ Вольфгангъ, отходя отъ окна.

Тетушка Белла вскрикнула.

— Такъ и знала! проговорила она; — мнѣ снилось сегодня, что ты придешь.

По ея взволнованному голосу Вольфгангъ никакъ не могъ догадаться, къ какой категоріи тетушка Белла относитъ свой тонъ, къ категоріи дурныхъ или хорошихъ? а потому онъ почелъ за лучшее быстро проговорить:

— Я уйду тетушка, если мое присутствіе тебѣ непріятно.

— Вотъ какъ! ты уходишь? сказала тетушка Белла. — За чѣмъ же ты, въ такомъ случаѣ, приходилъ? ты…

— Прощайте, любезная тетушка! перебилъ Вольфгангъ тихимъ голосомъ.

Чтобы достигнуть двери, онъ долженъ былъ пройти мимо тетушки Беллы. Когда онъ поровнялся съ нею, тетушка не выдержала и вскрикнула: Вольфгангъ!

Вольфгангъ остановился и тетушка съ стремительною нѣжностью кинулась къ нему на шею.

— Не сердись только, Вольфгангъ! приговаривала она, всхлипывая; — вѣдь я горячо люблю тебя и, видитъ Богъ, какъ мнѣ тяжело, что ты насъ знать не хочешь.

— Милая тетушка…

— Вѣдь я знаю, что въ твоемъ сердцѣ не все вымерло; вотъ и къ брату, на дняхъ, ты былъ такъ добръ! Ты добрый, славный мальчикъ! развѣ я не говорила этого, Оттилія?..

Но Оттилія ушла, видя, что дѣло между тетушкой и племянникомъ пошло на ладъ. Тетушка Белла воспользовалась этимъ случаемъ, чтобы доказать Вольфгангу свое довѣріе и повѣдать ему исторію шмицовскаго семейства за послѣднее время. Не ѣеселая то была повѣсть!

— Ты только подумай, Вольфгангъ! заключила она, — что станется съ нами, если братъ скоропостижно умретъ? Конечно, онъ говорить, пожалуй, что долго еще проживетъ на свѣтѣ, да вѣдь этими-то безбожными рѣчами скорѣе всего и накликается несчастье. Я ни за что не переживу его. — Но Оттилія, это доброе, чудное дитя, вѣдь у нея уже ровно никого не остается на цѣломъ бѣломъ свѣтѣ… Я часто вижу во снѣ, что она, моя голубка, идетъ босикомъ, оборванная по большой дорогѣ… И сколько же я слезъ проливала* послѣ такихъ сновъ… бѣда да и только. Эхъ, Вольфгангъ, если бы нашелся добрый человѣкъ, который взялъ бы съ моей души это бремя, я молилась бы ему, какъ святому.

— Ты опять мучаешь себя, тетушка, по старой привычкѣ, пустыми опасеніями, сказалъ Вольфгангъ. — Дядя смотритъ молодцомъ, хоть куда; ну да положимъ, что твои пророчества сбудутся, — развѣ я не живой человѣкъ?

— Нѣтъ, Вольфгангъ, я, пожалуй, не сомнѣваюсь въ твоемъ добромъ расположеніи, да ты-то будешь не властенъ такъ поступать, какъ тебѣ хочется, особенно если женишься. Неужели ты думаешь, что жена твоя позволитъ тебѣ хлопотать и заботиться объ Оттиліи, какъ о родной сестрѣ? Ты не знаешь, душа моя, Гогенштейновъ, — ну, не сердись на меня за это, Вольфгангъ. Я откровенно выскажу тебѣ, что лежитъ у меня на душѣ, — женитьба эта не дастъ тебѣ счастья; ты въ этомъ убѣдишься, когда будетъ поздно. Я не знаю твоей невѣсты; но положимъ, что она дѣвушка не злая и не тщеславная — а вѣдь этого мало. Я знаю тебя съ пеленокъ, и знаю, что у тебя, будь твой отецъ хоть двадцать разъ Гогенштейнъ, настоящее шмицовское сердце. А шмицовское сердце не довольствуется обыденною любовью; оно любитъ каждою каплею крови и требуетъ такого же чувства, а коли ему не платятъ такою любовью, то шмицовское сердце изнываетъ въ безутѣшной тоскѣ. Да, да, Вольфгангъ, я бы могла разсказать тебѣ кое-что о томъ, каково шмицовскому сердцу обходиться безъ отвѣтной любви. Коли ты мнѣ не вѣришь, взгляни на дядю, спроси-ка у него, отчего онъ остался старымъ холостякомъ?.. отчего? оттого, что онъ вообразилъ себѣ, что долженъ былъ жить и трудиться для счастья любимой сестры; да, Вольфгангъ! А потомъ, спроси у своей матери: была ли она счастлива съ той поры, какъ оставила нашъ домъ?

Тетушка Белла замолчала. Вольфгангу нечего было отвѣчать; ему казалось, что тетушка говоритъ его собственными мыслями.

Въ комнатѣ стемнѣло; часы на стѣнѣ повторяли съ какою-то педантическою важностью свое мѣрное: тикъ-такъ, тикъ-такъ.

— Тихій ангелъ пролетѣлъ, проговорила наконецъ тетушка Белла.

Въ открытую дверь пала полоса свѣта; черезъ минуту въ комнату вошла Оттилія съ зажженою лампою въ рукахъ.

— Нужно вамъ огня? спросила она.

— А и то! Вѣдь совсѣмъ стемнѣло, отозвалась тетушка Белла, — а у меня еще куча работы! Вообрази себѣ, Вольфгангъ, я вѣдь опять попала въ просакъ. Сосѣдкамъ нашимъ вздумалось вышить напрестольный покровъ для церкви святой Бригиты, — пригласили и меня. Конечно, я согласилась. Начали мы работу въ тестеромъ, — ну, еще это куда не шло! Но вотъ бѣда: одна вышла замужъ, другая куда-то уѣхала, третья заболѣла, четвертая такъ себѣ отказалась, пятая… что, бишь, съ пятой-то случилось? Ну, да что бы ни случилось, а дѣло въ томъ, что я осталась одна-одинешенька, и единый Богъ вѣдаетъ, какъ я кончу эту работу.

Тетушка разложила у себя на колѣняхъ громадный коверъ, протерла очки, надѣла ихъ и принялась вышивать. Оттилія подсѣла къ ней на низенькую скамѣечку и взяла подъ свое вѣденье одинъ изъ угловъ колоссальнаго ковра. Вольфгангъ забился въ уголъ дивана и никакъ не могъ наглядѣться на этихъ двухъ женщинъ гармонировавшихъ между собою, несмотря на огромную разницу лѣтъ.

— A y тещи-то что! мелькнуло у него въ головѣ. Его бросило въ жаръ при этой мысли, онъ вскочилъ съ дивана.

— Неужели ты уходишь, Вольфгангъ? спросила тетушка Белла, посматривая на него черезъ очки.

— Да вѣдь уже поздно, отвѣчалъ Вольфгангъ.

— И, глупости! замѣтила тетушка Белла.

— Быть можетъ, Вольфганга кто нибудь ожидаетъ, сказала Оттилія.

Вольфгангъ опять сѣлъ.

— Меня никто не ожидаетъ, проговорилъ онъ.

Вдоль галлереи послышались чьи-то шаги.

— Дядюшка и докторъ Гольмъ! проговорила Оттилія, быстро вставая и отворяя дверь.

— Добрый вечеръ господа?

— Привѣтствую васъ, прелестная дѣва! скандировалъ докторъ Гольмъ и, увидавъ Вольфганга, продолжалъ, не останавливаясь, тѣмъ же тономъ: — и тебя, о юноша, чуднымъ блескомъ металла сверкающій! Привѣтствую и васъ, Беллиссима — чудная тетушка; позвольте пришельцу въ залѣ очага отогрѣться…

— Нѣтъ, ужь вы лучше сядьте на стулъ, замѣтила тетушка Белла.

И докторъ Гольмъ усѣлся на диванъ.

Дядя Петръ очень ласково поздоровался съ Вольфгангомъ; онъ никакъ не могъ забыть, что ровно годъ тому назадъ онъ очень нелюбезно встрѣтилъ племянника въ этой же самой комнатѣ.

— Долгонько же ты заставляешь ждать себя, сказалъ онъ, крѣпко пожимая руку молодому человѣку, — а мнѣ давно уже хотѣлось сказать тебѣ крѣпкое спасибо за твое заступничество. Ну, какъ поживаетъ сестра?

Дядюшка Шмицъ и Вольфгангъ начали ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Вольфгангъ волей-неволей долженъ былъ сообщить ему самыя подробныя свѣденія обо всемъ, касавшемся Маргариты. Лило дяди Петра замѣтно омрачилось, когда Вольфгангъ сказалъ ему, что здоровье Маргариты становится все хуже и хуже. Онъ провелъ рукою по лбу и сказалъ:

— Я приду завтра провѣдать ее; вотъ уже 10 лѣтъ, какъ нога моя не была въ вашемъ домѣ, но Богъ вѣсть много ли еще намъ съ ней осталось вмѣстѣ жить на бѣломъ свѣтѣ.

Дядя Петръ замѣтилъ, что эти слова производятъ тяжелое впечатлѣніе на Вольфганга и потому круто перешелъ къ политикѣ. На его взглядъ настоящее политическое положеніе Германіи было изъ рукъ вонъ плохо.

— Реакція, продолжалъ онъ, — все запутала въ свою паутину. Военное положеніе въ большихъ городахъ придавило всякую политическую жизнь; наши руки связаны, рты зажаты. Я говорю тебѣ все это не безъ цѣли, Вольфгангъ; ты знаешь, я сперва стоялъ въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ къ Мюнцеру; но Мюнцеръ отшатнулся отъ нашей партіи. Онъ хотѣлъ преобразить германское политическое движеніе въ какое-то космополитическое; а при этомъ условіи, если только его идеи восторжествуютъ, германское единство погибло навсегда. Къ тому же, онъ мало-по-малу отрекся отъ политико-экономическихъ принциповъ Народнаго Вѣстника, — доказательствомъ тому служатъ его послѣднія брошюры, въ которыхъ онъ проповѣдуетъ самый ярый соціализмъ. Все это обстоятельства, которыя я, какъ человѣкъ партіи, не могу простить ему. Ошибаться можно, и я бы ничего не имѣлъ противъ него, если бы онъ только оставался послѣдователенъ самому себѣ. Но въ томъ-то и дѣло, что, со времени своего избранія депутатомъ, онъ впалъ въ самыя отчаянныя противорѣчія съ самимъ собою; а это, Вольфгангъ, подлежитъ уже не суду партіи, а суду общечеловѣческой нравственности. Я разошелся съ Мюнцеромъ не только какъ съ политическимъ дѣятелемъ, но, увы! я не могу въ немъ болѣе уважать и человѣка. Я долго отказывался вѣрить ходящимъ по городу слухамъ о его семейныхъ дѣлахъ; часто даже строго журилъ своихъ домашнихъ, когда они заводили объ этомъ рѣчь, — но теперь признаюсь, я всему вѣрю. Къ несчастью, слишкомъ многое говоритъ не въ его пользу: разлука его съ женою, подозрительная короткость, съ невѣсткою твоего отца, короткость которая, что тамъ ни говори, вовсе не въ лицу демократу, дружба съ Дегенфельдомъ, который, не смотря на свои военно-революціонныя идеи, въ душѣ истый аристократъ, и своими наполеоновскими тенденціями, проглядывающими мѣстами въ его книгѣ, въ конецъ вскружилъ голову Мюнцеру. — Аристократы говорятъ: Noblesse oblige, а я скажу, что и демократизмъ налагаетъ своего рода обязательства. Лукъ, который бы вѣрно попадалъ въ цѣль, должно гнуть изъ цѣльнаго дерева. Что тебѣ, голубушка?

— Тетушка проситъ закусить, сказала Оттилія, указывая на столъ въ глубинѣ комнаты, который она успѣла тѣмъ временемъ накрыть къ ужину.

— Пойдемъ, моя малютка, пойдемъ, Вольфгангъ. А уже много времени прошло съ тѣхъ поръ, какъ мы росдили съ тобою послѣднюю бутылку.

Вольфгангъ направился къ столу, за которымъ успѣла уже расположиться тегушка Белла. Ужинъ, несмотря на спартанскую простоту, вполнѣ оправдывалъ восторженную похвалу доктора Гольма; а также не стало дѣло и за бутылкой стараго вина. Все общество было въ наилучшемъ расположеніи духа.

— На душѣ у меня теперь, заговорилъ Петръ Шмицъ, — точно послѣднихъ 20, 25 лѣтъ въ моей жизни и не бывало; я стою опять при тѣхъ же обстоятельствахъ, какъ и тогда, — да и тутъ, кругомъ меня, все тоже и на прежнихъ мѣстахъ. Помните, Гольмъ, первый вечеръ, когда вы возвратились изъ Рима? Мы сидѣли за этимъ самымъ столомъ, вы, сестра Маргарита, твой отецъ, Вольфгангъ, который тогда только что былъ объявленъ женихомъ твоей матери, и… да! точно, и ты Белла въ тотъ вечеръ была случайно съ нами. Голова моя была набита различными планами, точь въ точь, какъ и теперь вы, Гольмъ, бредили объ Италіи; тетушка Белла сперва была немножко сентиментальна; а потомъ развеселилась, вѣдь она у меня умѣетъ порой быть веселой, и всегда бы оставалась такою, если бы знала, какъ это къ ней идетъ; молодые сидѣли также тихо, какъ и наша молодежь сегодня. Мнѣ думалось въ тотъ вечеръ, что вѣкъ оно такъ останется. Ну, не всѣмъ желаніямъ сбываться; однако, тогдашнія мои мечты отчасти осуществились. Мы съ вами, Гольмъ, остались друзьями; Белла и я также начинаемъ ладить другъ съ другомъ, а если мы примемъ сына за отца, а вонъ ту кудрявую головку за мою Маргариту — то все будетъ, какъ есть, по старому. Чокнемтесь, дѣти; выпьемъ за то, чтобы старость оставалась юною и чтобъ молодежь брала примѣръ со стариковъ.

Рюмки зазвенѣли и Гольмъ сказалъ великолѣпную рѣчь гекзаметрами. Вольфгангъ мало понялъ изъ этой рѣчи. Задушевная веселость этихъ людей становилась ему укоромъ. — Они имѣютъ право быть веселыми, думалось ему, имъ не въ чемъ упрекнуть себя, имъ не нужно говорить да тамъ, гдѣ совѣсть ихъ говоритъ нѣтъ.

Въ комнату вошла служанка и доложила, что пришелъ деньщикъ лейтенанта и желаетъ поговорить съ нимъ. Сердце у Вольфганга дрогнуло, какъ передъ бѣдою; онъ поспѣшно вышелъ. — Достаточно было бѣглаго взгляда на лицо деньщика, чтобы догадаться, что онъ пришелъ съ недоброй вѣстью.

— Что скажешь? спросилъ Вольфгангъ.

— Вотъ, господинъ лейтенантъ, письмо отъ штадтрата.

Дрожащими руками вскрылъ Вольфгангъ письмо и прочелъ при тускломъ свѣтѣ фонаря слѣдующія слова: „приходи сейчасъ домой, Вольфгангъ, мать очень заболѣла.

Твой несчастный отецъ.“

— Ты куда идешь? спросилъ Петръ Шмицъ, послѣдовавшій за нимъ въ сѣни.

— Мать опасно занемогла.

— Подожди съ минутку, я съ тобой пойду.

Черезъ нѣсколько минутъ оба вышли на улицу.

X.

— Слава Богу! наконецъ-то вы пришли! Съ этими словами встрѣтилъ ихъ штадратъ.

Вольфгангъ подошелъ къ отцу и положилъ ему руку на плечо.

— Скажи, отецъ, матушка умерла?

— Нѣтъ, она еще жива, но страдаетъ ужасно; я не въ состояніи смотрѣть на эти муки.

Горе совершенно сломило штадтрата; даже присутствіе Петра Шмица, который уже десять лѣтъ не переступалъ за порогъ его дома, не произвело на него ни малѣйшаго впечатлѣнія.

— Мужайся, братъ, сказалъ ему Петръ, — понесемъ вдвоемъ то, что одному не подъ силу.

Штадтрадъ поднялъ свое искаженное горемъ лицо и безсмысленно глядѣлъ на Шмица.

— А ты крѣпко любилъ ее, проговорилъ Петръ.

— Одинъ Богъ вѣдаетъ, какъ крѣпко, простоналъ несчастный.

Вольфгангъ пошелъ въ комнату матери. Въ эти нѣсколько часовъ она успѣла страшно измѣниться. Молодой докторъ Брантъ былъ въ комнатѣ. Онъ отвелъ Вольфганга въ сторону и спросилъ:

— Вы на все готовы, герръ фонъ-Гогенштейнъ?

— Да.

— Ваша матушка не переживетъ этой ночи.

— Много еще она будетъ мучиться?

— Она большую часть времени находится въ безпамятствѣ; я дѣлаю все, что въ моихъ силахъ. Надѣйтесь на меня.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Прошла долгая, мучительная ночь, въ которую минуты тянутся годами. Дядя Петръ сидѣлъ недалеко отъ кровати, склонивъ свою преждевременно посѣдѣвшую голову на руку. Разъ только, — когда Маргарита начала бредить про свой старый домъ, про брата Петра, который былъ такъ безконечно къ ней добръ и которому она такъ дурно отплатила, — Петръ Шмицъ всталъ, тихо отошелъ въ самый темный уголъ комнаты и заплакалъ, какъ дитя. Да, то была долгая, мучительная ночь.

На разсвѣтѣ Маргарита склонила голову на сторону; изборожденное страданіями лицо приняло свое обычное выраженіе тихой грусти. Цѣль многотруднаго странствованія была достигнута… и бремя жизни спало съ усталыхъ плечъ.

XI.

Было сѣрое, холодное утро. За высокой монастырской оградой вѣтеръ завывалъ въ верхушкахъ высокихъ деревьевъ. Отъ времени до времени крупныя капли дождя барабанили въ окна.

И въ такое-то утро Вольфгангу предстояло хоронить свою мать — свою кроткую, вѣяную мать, которая такъ любила теплоту и свѣтъ! Да ужь не бредъ ли все это было?

Вольфгангъ прижался горячимъ лбомъ въ холодному оконному стеклу. Чья-то рука нѣжно опустилась на его плечо: то была Оттилія.

— Вольфгангъ, бѣдный Вольфгангъ! Мнѣ бы хотѣлось еще разъ взглянуть на нее, прибавила она тихо.

— Пойдемъ, Оттилія!

Вольфгангъ провелъ молодую дѣвушку въ сосѣднюю комнату, гдѣ въ открытомъ гробѣ лежала Маргарита. Оба подошли рука объ руку въ гробу и долго смотрѣли на прекрасное лицо покойницы.

— Помнишь, Оттилія, прошепталъ Вольфгангъ, — что она сказала въ тотъ вечеръ, когда мы оба стояли у ея кровати?

— Да! отвѣчала чуть слышно Оттилія.

— Она сказала: теперь у меня двое дѣтей, — Оттилія, хочешь ли ты быть моею сестрою?

— Хочу, прошептала она еще тише и, краснѣя, наклонилась въ мертвой.

— А теперь ступай, моя дорогая! сказалъ Вольфгангъ, уводя плачущую дѣвушку изъ комнаты.

Между тѣмъ на половинѣ, занимаемой штадтратомъ, много набралось народу; то были, большею частью, сослуживцы штадтрата.

Былъ тутъ герръ Гейдтманъ, былъ и оберъ-бургомистръ Дашъ, который тщетно старался придать своему широкому, лоснящемуся лицу выраженіе, приличное обстоятельствамъ. Президентъ и полковникъ стояли около окна и разговаривали о чемъ-то, можетъ быть о Петрѣ Шмицѣ, который стоялъ спиною ко всему обществу у другого окна и тихо барабанилъ пальцами по стеклу.

Тетушка Белла съ самой смерти Маргариты почти не оставляла, по желанію Вольфганга, домъ скорби. Сознаніе лежавшей на ней обязанности, „держать себя молодцомъ“ въ такую минуту, не давало ей слишкомъ предаваться печали, и она поспѣшно утирала изрѣдка набѣгавшую слезу. Что касалось штадтрата, то ничто не выводило его изъ сумрачной апатіи; онъ ровно ни о чемъ не заботился, и тетушка Белла взяла на себя распоряженіе похоронами, чтобы избавить Вольфганга отъ этой обузы.

— Ухъ ты, пожалуйста, оставь меня, Вольфъ, и не заботься ни о чемъ, я со всѣмъ одна справлюсь, и если пріѣдутъ дамы, въ чемъ я, впрочемъ, сомнѣваюсь, то я ихъ приму отъ твоего имени. Ступай только, бѣдный Вольфъ!

Если бы кто зналъ, какъ ненавидѣла тетушка Белла „этихъ дамъ“, тотъ оцѣнилъ бы все величіе самоотверженія, съ которымъ она вызвалась подавить свою антипатію изъ любви къ Вольфгангу.

Тетушка Белла отправилась встрѣчать „дамъ“ въ ту самую минуту, когда Оттилія пошла еще разъ взглянуть на умершую. Дамы были какъ разъ въ томъ расположеніи духа, которое благопріятствуетъ возникновенію ссоръ. Быть можетъ, дождливая погода и ранній часъ визита были отчасти причиною этого настроенія; но всего болѣе были раздражены дамы поведеніемъ Вольфганга за послѣднее время. Онъ не только не казалъ къ нимъ глазъ всѣ эти дни, но позволилъ себѣ даже отвѣчать отказомъ на приглашеніе тещи „пріѣхать поразвлечься въ ея гостиной.“

Тетушка Белла встрѣтила вошедшихъ дамъ самымъ чиннымъ поклономъ, какимъ только умѣла кланяться, и поздоровалась съ ними тономъ, который можно было назвать даже мягкимъ, если принять во вниманіе ея настоящее душевное настроеніе.

— Вы, кажется, розыгрываете здѣсь роль хозяйки, моя милая? спросила полковница.

— Если вы ничего не имѣете противъ того, чтобы я исполнила желаніе Вольфганга, то да! отвѣчала тетушка Белла. — Не хотите ли присѣсть?

— Я предпочитаю стоять, сказала президентша.

— Какъ хотите, возразила тетушка Белла.

— Съ кѣмъ я имѣю честь говорить? спросила полковница.

— Позвольте мнѣ возвратить вамъ этотъ вопросъ, отвѣтила Белла.

— Мое имя Зельма фонъ-Гогенштейнъ.

— А меня зовутъ Арабеллою Шмицъ, проговорила тетушка, выпрямляясь во весь ростъ.

— Однако, признаюсь, сказала полковница, повернувшись спиною къ тетушкѣ Беллѣ и обращаясь къ Камиллѣ, — я рѣшительно не понимаю поведенія твоего жениха.

Камилла пожала плечами.

— Вы, должно быть, не знаете, что значитъ хоронить мать? сказала тетушка Белла.

— Я говорила съ невѣстой лейтенанта фонъ-Гогенштейнъ, рѣзко возразила полковница.

— Мнѣ кажется очень страннымъ, что невѣста моего племянника не находитъ ни слова въ защиту своего жениха, когда при ней его обвиняютъ въ незнаніи приличій, отозвалась тетушка Белла.

— Вотъ вы такъ, кажется, никогда не ходите въ карманъ за словами?

— Слава Богу, нѣтъ.

Появленіе Оттиліи прекратило эту перебранку. Отъ тетушки Беллы не ускользнулъ высокомѣрный взглядъ, которымъ молодыя дѣвицы фонъ-Гогенштейнъ съ ногъ до головы окинули Оттилію; между тѣмъ, какъ президентша направила на нее свой лорнетъ, а полковница занялась разглядываніемъ картины на стѣнѣ, чтобы только не отвѣчать на застѣнчивый поклонъ Оттиліи. Тетушка Белла подозвала къ себѣ племянницу и сказала:

— Пойди, одѣнься, дитя мое; а потомъ, будь добра, прошу тебя, прогрѣй хорошенько мой салопъ; но, смотри, сама!

— Зачѣмъ вы ее услали? спросила президентша.

— Чтобы не подвергать ее болѣе нелюбезнымъ взглядамъ этого общества.

— А лучше бы было, если бы мы остались дома, mes enfants, сказала президентша.

— Вотъ это дѣйствительно правда! сказала тетушка Белла, дѣлая шагъ впередъ. — Зачѣмъ вы пріѣхали сюда? вѣдь не изъ любви же къ усопшей, потому что, пока она была жива, вы презирали ее и знать не хотѣли. Да-съ, сударыни мои, нечего морщить-то носы. Меня вѣдь этимъ не запугаете. Я вѣдь не такая овечка, какъ моя бѣдная Маргарита; не будь она такая овечка, она бы давно вамъ сказала то, что я теперь говорю. Она бы сказала вамъ: оставьте меня въ покоѣ съ вашею фальшивою ласкою! я не кляну васъ, хотя вы и были проклятіемъ всей моей родни; у меня нѣтъ къ вамъ ненависти, хотя вы и отняли у меня то, что мнѣ было всего на свѣтѣ дороже; объ одномъ я васъ прошу: оставьте меня въ покоѣ при жизни и въ гробу! Да, да, сударыни мои, она сказала бы вамъ это, да у нея смѣлости не хватало, а я не боюсь васъ и говорю вамъ это отъ ея имени: а теперь, коли хотите, идите и жалуйтесь на меня моему зятю или племяннику или кому вамъ угодно и какъ вамъ угодно; я васъ не боюсь.

И тетушка Белла, сверкнувъ на нихъ еще разъ своими темными глазами, вышла изъ коинати.

— Она, кажется, съ ума сошла, сказала президентша.

— Нѣтъ, мы сошли съ ума, что терпимъ это, отозвалась полковница.

— Да что же намъ было дѣлать, Зельма? спросила президентша.

Дамамъ некогда было рѣшать этотъ вопросъ, потому что похоронный поѣздъ тронулся въ путь.

XII.

Въ полдень того же дня, въ салонѣ президентши происходила одна изъ тѣхъ сценъ, для скрытія которыхъ и были, вѣроятно, устроены толстыя дубовыя двери и тяжелыя портьеры. Фрейленъ Камилла и фрейленъ Аврелія поругались; нѣжная мать тщетно силилась унять враждующихъ; Жоли, съ своей стороны, принималъ въ этомъ дѣлѣ участіе и выражалъ свое мнѣніе такимъ лаемъ, что президентъ вышелъ изъ кабинета, чтобы освѣдомиться о причинѣ страшнаго шума.

Дѣло началось съ того, что Аврелія попрекнула Камиллѣ, что она такъ кокетничаетъ съ Вилламовскимъ, какъ, бывало, до своего обрученія; Камилла, съ своей стороны, возразила, что сестрѣ до этого нѣтъ ни малѣйшаго дѣла, на что Аврелія отвѣчала, что ей, напротивъ, до этого очень много дѣла, такъ какъ она, Аврелія, вовсе не желаетъ засидѣться въ дѣвкахъ, что должно непремѣнно случиться, если Камилла будетъ завлекать въ свои сѣти всѣхъ мужчинъ, ѣздящихъ къ нимъ въ домъ.

Президентъ только-что было открылъ ротъ, чтобы начать свое обычное: но дѣти… какъ Аврелія перебила его:

— Я напередъ знаю все, что ты скажешь, папа! а такъ какъ я, по обыкновенію, останусь въ виноватыхъ, то не вижу, съ какой стати я дамъ себя выбранить въ присутствіи младшей сестры.

И Аврелія быстро вышла изъ комнаты, хлопнувъ дверью.

— Мило, фрейленъ Аврелія, очень мило! насмѣшливо замѣтила Камилла, глядя ей вслѣдъ.

— Вѣдь и тебѣ, Камилла, не мѣшало бы обратить нѣсколько вниманія на свое поведеніе, сказалъ президентъ тономъ легкаго упрека.

— Теперь я должна выслушивать выговоръ, который заслужила Аврелія — нѣтъ, благодарю покорно! — и молодая дѣвушка вышла въ другую дверь.

Счастливые родители переглянулись въ смущеніи.

— Боюсь, что мы съ тобой избаловали дѣтей, заговорилъ президентъ.

— Вольно-жъ тебѣ было несправедливо упрекнуть Самиллу!

— Хотѣлось бы мнѣ дожить до того дня, когда я у тебя буду правъ, а дѣти виноваты!

— Если ты неправъ, какъ я могу согласиться съ тобою?

— Но, ma chère, заговорилъ президентъ самымъ вкрадчивымъ тономъ, — кто же хлопоталъ объ этой несчастной помолвкѣ съ Вольфгангомъ, которая стала теперь причиною всего горя? Вѣдь я же не виноватъ, что Камилла терпѣть не можетъ Вольфганга?

Такъ какъ справедливость доводовъ президента была слишкомъ очевидна и не допускала возраженій, то президентшѣ не осталось другого выхода, какъ прижаться въ уголъ дивана, вынуть платокъ и дать волю слезамъ.

Президентъ тщетно пустилъ въ ходъ всю силу своего краснорѣчія, чтобы умиротворить раздраженную супругу; наконецъ онъ прибѣгнулъ къ послѣднему средству: опустился передъ плачущей на колѣни.

Въ это мгновеніе послышался легкій шумъ, занимавшій средину между кашлемъ и сиплымъ смѣхомъ, и президентъ быстро вскочилъ на ноги.

— Любовь никогда не старѣетъ! пропищалъ вошедшій.

— А mon cher ami, какъ вы поживаете, какъ идутъ ваши дѣла? привѣтствовалъ президентъ медицинальрата, торопливо протягивая ему руку; — какъ вы умѣете придти всегда кстати; мы только что говорили о васъ. Опять начинается старая исторія: съ Камиллою, просто, сладу нѣтъ, да и женихъ ея — я совершенно согласенъ съ тобою, милая Клотильда, — держится относительно нея какъ-то странно, и у меня не хватаетъ почти духу обвинять дѣвушку, что ея старая страсть къ Вилламовскому опять воскресаетъ.

— Что у васъ все Вилламовскій да Вилламовскій на языкѣ, чтобъ ему! огрызнулся медицинальратъ.

Супруги съ удивленіемъ переглянулись между собою.

— Извините, продолжалъ медицинальратъ, — я немного погорячился, но вѣдь вы знаете мою привязанность къ вамъ и къ вашему семейству. Скажите, отчего вы не распредѣлите поклонниковъ между обѣими вашими дочерьми поровну, вмѣсто того, чтобы сосредоточивать всѣхъ на одной Камиллѣ. Вилламовскій, съ той поры, какъ получилъ наслѣдство отъ своей тетки, сталъ опять завиднымъ женихомъ. Онъ хочетъ жениться во что бы то ни стало, а потому такъ же охотно возьметъ Аврелію, какъ и Камиллу. Авреліи же, съ другой стороны, страшно надоѣло разыгрывать вездѣ второстепенную роль. Нѣтъ ничего легче, какъ ихъ свести.

Супруги еще разъ переглянулись, на этотъ разъ, съ радостнымъ изумленіемъ.

— А вѣдь, право, недурно! воскликнулъ президентъ. — Но Камилла? но Вольфгангъ?

— Гмъ! промычалъ маленькій человѣкъ; — тутъ передъ нами лежитъ двойная задача: во-первыхъ, обезпечить за Камиллою наслѣдство старика, во-вторыхъ, употребить Вольфганга, какъ средство для полученія этого наслѣдства: а лишь только онъ выгребетъ для насъ каштаны изъ огня, то его можно и спровадить. Само собою разумѣется, было необходимо согласиться съ требованіями старика, надо было дать ему свыкнуться съ мыслью, что Камилла и Вольфгангъ его наслѣдники. Разъ достигнувъ этого» можно такъ повести дѣло, что Вольфгангъ, волею или неволею самъ сойдетъ со сцены, и Камилла останется одна. А все это почти уже достигнуто, милостивые государи. Если не ошибаюсь, то нашъ молодчикъ, не сегодня, такъ завтра, готовъ возвратить Камиллѣ ея обѣщаніе. Теперь дѣло въ томъ, чтобы подсунуть этотъ отказъ генералу именно въ такую минуту, когда нашъ молодецъ повздоритъ хорошенько съ нимъ. Къ счастью, и въ этомъ отношеніи судьба намъ помогаетъ. Молодца нашего тяготятъ эполеты, — будьте увѣрены, онъ не долго ихъ проноситъ; вотъ тутъ-то мы и обдѣлаемъ свое дѣло.

— Не слишкомъ ли рискованна эта игра? возразилъ президентъ.

— Не рискуя, ничего не выиграешь, отвѣчалъ медицинальратъ.

— Cher ami, что у васъ за дипломатическая голова! воскликнула президентша съ неподдѣльнымъ удивленіемъ.

— Вы находите? проговорилъ съ самодовольствомъ маленькій человѣкъ. — Скажу вамъ еще больше. Старикъ не такъ уже жалуетъ Вольфганга, какъ прежде, онъ мнѣ самъ говорилъ: « молодецъ этотъ стоитъ мнѣ чертовскихъ денегъ». А деньги идутъ черезъ руки штадтрата, слѣдовательно ясно, куда онѣ изчезаютъ.

— А жаль мнѣ будетъ брата, проговорилъ президентъ, — если онъ въ конецъ раззорится. Сегодня на похоронахъ онъ казался совершенно убитымъ.

— Но, любезный президентъ! сказалъ медицинальратъ, — я васъ право, не понимаю: если вы въ самомъ дѣлѣ питаете такую нѣжность къ своему братцу, чего я, впрочемъ, до сихъ поръ не замѣчалъ, то вы за него же должны радоваться, что онъ отвязался наконецъ отъ своей вѣчно-больной, вѣчно-плакучей сожительницы. Я уже мѣсяца четыре тому назадъ говорилъ, что нельзя спасти; въ благодарность за мою откровенность, мнѣ предпочли демократа доктора Бранта. Я еще не такъ-то легко забуду штадтрату этотъ аффронтъ.

— Retournons a nos moutons, cher ami, перебила его президентша; — вы еще не разрѣшили намъ одного вопроса: положимъ, что мы сосватаемъ Аврелію за Вилламовскаго и отдѣлаемся отъ Вольфганга; что же или, вѣрнѣе, кто же останется намъ для Камиллы? Если вы отнимаете у насъ одного зятя, то на васъ лежитъ обязанность замѣнить его другимъ.

Медицинальратъ фонъ-Шнепперъ вытянулъ свои ножки, откинулся въ креслѣ, завертѣлъ свою золотую табакерку между большимъ и указательнымъ пальцемъ лѣвой руки, самодовольно взглянулъ на себя въ трюмо и проговорилъ съ какой-то странной улыбкой:

— Какъ я вамъ нравлюсь, сударыня?

— Mais sans doute cher ami, отвѣчала президентша, принимая его вопросъ въ буквальномъ смыслѣ и направляя на него свой лорнетъ.

— Въ самомъ дѣлѣ! продолжалъ онъ тѣмъ же тономъ; — неправда ли, вѣдь я отлично сохранился для своихъ 60 лѣтъ? пред' ставьте къ этому, что у меня четверть милліона чистыми деньгами и практика въ 10 тысячъ талеровъ въ годъ. Вѣрная служба моя государю и отечеству была еще недавно почтена высочайшею наградою, какой только я могъ ожидать; мало того, я имѣю виды, при первой перемѣнѣ въ составѣ министерства, получить портфель одного почтеннаго старца, успѣвшаго уже выжить изъ ума… Такого человѣка, сударыня моя, и вы, я думаю, не прочь имѣть своимъ зятемъ.

— Ха, ха, ха! засмѣялась Клотильда. — Какой вы, однако, шутникъ, mon ami.

Въ эту минуту въ гостиную вошелъ ассесоръ фонъ-Визе. Лицо молодого человѣка было блѣдно и носило признаки необыкновеннаго волненія.

— Что такое случилось, герръ фонъ-Визе? воскликнули присутствующіе въ одинъ голосъ.

— Неслыханная новость, проговорилъ фонъ-Визе, въ изнеможеніи опускаясь въ кресло; — я ни за что бы ей не повѣрилъ, если бы не узналъ ея изъ вѣрнѣйшихъ источниковъ.

— Ахъ, Боже мой, вы хотите уморить меня! простонала президентша.

— Новость эта состоитъ въ томъ, — только вы ужь, пожалуйста, господа, не поминайте меня лихомъ за принесенное мною извѣстіе — что сегодня, по приказанію оберъ-штадтанвальта, арестованъ вашъ дядюшка, генералъ, и привезенъ сюда подъ конвоемъ.

Блѣдное лицо президента сдѣлалось еще блѣднѣе; президентша приготовилась упасть въ обморокъ; а герръ фонъ-Шнепперъ, видимо, смѣшался отъ всей этой сцены.

— Быть не можетъ, Визе? откуда вы это узнали? пробормоталъ президентъ.

— Отъ моего брата, референдарія, отвѣчалъ фонъ-Визе, — онъ самъ велъ протоколъ перваго допроса.

— Но, Боже мой! въ чемъ его обвиняютъ?

— Объ этомъ мой братъ не могъ и не хотѣлъ слишкомъ распространяться, отвѣчалъ ассесоръ, показывая глазами на президентшу, которая, какъ окаменѣлая, сидѣла, прижавшись къ углу дивана.

— Я думаю, милая Клотильда, тебѣ всего лучше будетъ отдохнуть немного въ другой комнатѣ, сказалъ президентъ, подавая руку женѣ и отводя ее въ сосѣднюю комнату. Потомъ онъ быстро воротился, схватилъ фонъ-Визе за руку и проговорилъ сиплымъ голосомъ:

— Вы знаете, въ чемъ дѣло? Говорите, ради Бога, скорѣе!

— Если вы этого непремѣнно требуете, то дѣлать нечего, скажу; на генерала поступилъ отъ его ключницы доносъ; она обвиняетъ его въ убійствѣ слуги, совершенномъ лѣтъ восемь или десять тому назадъ. Генералъ, само собою разумѣется, отпирается отъ всего, но братъ говоритъ мнѣ, что онъ очень перепуганъ и смущенъ; немудрено, что дѣло это приметъ дурной оборотъ.

Президентъ опустился на стулъ.

— Какъ вы думаете, Визе, допустятъ меня повидаться съ нимъ?

— Едва ли, господинъ президентъ; вы сами знаете, что…

— Знаю, знаю, но вѣдь могутъ же хоть разъ сдѣлать исключеніе; ступайте, любезный Визе, узнайте, у васъ, навѣрное, есть связи въ этомъ кругу черезъ вашего брата! Сдѣлайте, что въ вашихъ силахъ, вы этимъ крайне меня обяжете.

— Ваше желаніе мнѣ законъ, господинъ президентъ, отвѣчалъ фонъ-Визе, любезно раскланиваясь и направляясь къ двери.

— А вы что скажете на это, любезный другъ?

— Что все это дѣло, кажется мнѣ очень вѣроятнымъ, отвѣчалъ медицинальратъ, понюхивая щепоть табаку.

— Вѣроятнымъ? да не убивайте же вы меня! Вѣдь ужаснѣе этого для меня ничего не могло случиться. Какъ! глаза нашего семейства — убійца! Вы только подумайте, что это будетъ за скандалъ. Я просто выхожу изъ себя; такой скандалъ компрометируетъ всѣхъ родственниковъ irréparablement до десятаго и двѣнадцатаго колѣна; и нужно же было этому случиться именно теперь, когда на моей сторонѣ болѣе шансовъ, чѣмъ когда либо, сдѣлаться оберъ-президентомъ или даже министромъ.

Герръ фонъ-Шнепперъ пожалъ плечами.

— Да, пренепріятная исторія, проговорилъ онъ, взявшись за шляпу.

— Но Боже мой, другъ мой! неужели вы хотите оставить меня въ этомъ грустномъ положеніи! воскликнулъ президентъ.

— Не знаю, право, что и посовѣтовать вамъ, отвѣчалъ медицинальратъ; право, ничего не могу придумать!

Президентъ началъ ходить большими шагами взадъ и впередъ по комнатѣ.

— Не можетъ же быть, наконецъ, заговорилъ онъ, останавливаясь передъ фонъ-Шнепперомъ, — чтобы осудили представителя древней фамиліи, родословная которой восходитъ до XIV столѣтія, на основаніи доноса какой нибудь бабы! Вѣдь на сторонѣ стараго генерала должна быть симпатія и судей, и присяжныхъ.

— Вотъ именно въ послѣднемъ-то пунктѣ вы и ошибаетесь, мой дорогой другъ, сказалъ медицинальратъ. — Генералъ пользуется плохой репутаціей, да кромѣ того, вы упустили изъ виду весьма важное обстоятельство. Генералъ протестантъ, а судьи его и присяжные будутъ по преимуществу католики. Протестантское дворянство изъ восточныхъ провинцій на худомъ счету у мѣстныхъ патріотовъ и у поселянъ. А общее мнѣніе, какъ вамъ извѣстно, всегда вліяетъ въ нѣкоторой степени на судей и присяжныхъ, да къ тому же, и оберъ-прокуроръ ультрамонтанъ чистѣйшей крови. Мнѣ ли не знать этихъ отношеній? Вѣдь я самъ католикъ и происхожу изъ древняго дворянскаго рода, хотя всѣ мои политическія симпатіи и тяготѣютъ къ столицѣ.

— Но, мой дорогой другъ, сказалъ президентъ, — именно, какъ католикъ, какъ интимный другъ оберъ-прокурора, вы можете оказать намъ величайшую услугу.

— Нѣтъ, отвѣчалъ медицинальратъ, поднося золотой набалдашникъ трости къ своимъ тонкимъ губамъ, — тутъ мое вліяніе можетъ сдѣлать очень немногое. А вотъ, какъ дѣло дойдетъ до медицинскаго осмотра тѣла, тогда…

— Другъ, благодѣтель! воскликнулъ президентъ, кидаясь обнимать маленькаго человѣчка. — Вы нашъ спаситель, приказывайте, я все готовъ исполнить, благодарность моя не будетъ имѣть границъ.

— Въ самомъ дѣлѣ? проговорилъ медицинальратъ, насмѣшливо улыбаясь. — Однако, мнѣ пора, прощайте! выпейте бутылку содовой воды, вы лихорадочно возбуждены.

Герръ фонъ-Шнепперъ уже дошелъ почти до двери, какъ президентъ остановилъ его:

— Шнепперъ, на слово!

— Что прикажете?

— Что вы давича говорили относительно… ги! относительно Камиллы, то была не шутка?

— И, любезный другъ, какъ это вы не умѣете отличить шутку отъ серьезнаго дѣла, осклабляясь, отвѣчалъ собесѣдникъ. — Ну, прощайте!,

XIII.

Президентъ угадалъ: взятіе подъ стражу рейнфельденскаго генерала возбудило сильные толки не только въ самомъ Рейyштадтѣ, но и въ цѣлой провинціи. Легко можно было замѣтить, что сильное ощущеніе, вызванное въ публикѣ этимъ происшествіемъ, вытекало вовсе не изъ симпатіи, а изъ злорадства: Гогенштейны вообще не пользовались популярностью среди коренного мѣстнаго населенія. Въ публикѣ ходили самые баснословные слухи. Одни говорили, что убитый былъ слуга генерала, осмѣлившійся стать въ слишкомъ близкія отношенія въ генеральской ключницѣ. Другіе увѣряли, что былъ убитъ богатый ювелиръ изъ евреевъ, на драгоцѣнности котораго польстился генералъ. Третьи утверждали, что тутъ дѣло идетъ не объ одномъ убійствѣ, а о цѣломъ рядѣ душегубствъ, совершенныхъ старикомъ съ корыстными цѣлями въ сообщничествѣ съ ключницей; въ пользу этого послѣдняго мнѣнія склонялось большинство. Рейнфельденскій замокъ превратился въ воображеніи публики въ разбойничью пещеру, и ожидали, что слѣдствіе выведетъ на свѣтъ божій ужасныя тайны. А между тѣмъ дѣло, казавшееся въ началѣ такимъ яснымъ, запутывалось съ каждыхъ днемъ все болѣе и болѣе, и показанія свидѣтелей, то и дѣло, вносили въ него новыя противорѣчія. Въ силу этихъ показаній, подозрѣніе въ сообщничествѣ ключницы стало такъ сильно, что оберъ-прокуроръ вынужденъ былъ распорядиться объ арестованіи Бригити Шмальгансъ. Лишь только успѣли засадить Бригиту въ тюрьму, какъ явилось новое затрудненіе: по ходу дѣла, необходимо было снять показанія съ герра Шмальганса, который, какъ всѣмъ было извѣстно, пользовался сперва особеннымъ расположеніемъ генерала и даже удостоился чести жениться на его любовницѣ. Оказалось, что Шмальгансъ изчезъ. Обстоятельство это наводило на предположеніе, что и онъ былъ сообщникомъ злодѣянія; по всѣмъ вѣроятіямъ, главные преступники спровадили его на тотъ свѣтъ, чтобы отдѣлаться отъ опаснаго свидѣтеля; таково было, по крайней мѣрѣ, общее убѣжденіе публики.

Для фамиліи Гогенштейновъ процессъ этотъ былъ ужаснымъ ударомъ. Правда, первый министръ простеръ свою милость до того, что прислалъ и полковнику, и президенту, черезъ непосредственное ихъ начальство, увѣренія въ неизмѣнномъ своемъ расположенія; правда, что, какъ только узнали объ этомъ въ городѣ, всѣ знакомые поспѣшили лично засвидѣтельствовать имъ свое неизмѣнное, высокое уваженіе, но все же этотъ случай былъ крайне неблаговидный.

Старикъ генералъ упорно запирался во всемъ. Его не могли запутать, несмотря на самые ловкіе переспросы. Онъ стоялъ на своемъ первомъ показаніи, именно: что ночью 11 августа 1839 года онъ проснулся отъ сильнаго припадка кашля и позвонилъ своего слугу Анзельма Юргенса, изъ Бирхгейма. Послѣ повтореннаго, но тщетнаго звонка, онъ самъ всталъ съ кровати, чтобы разбудить слугу. Не найдя его въ комнатѣ, онъ (т. е. генералъ) отправился въ одну изъ башень замка, гдѣ помѣщалась кладовая, думая, что Анзельмъ, какъ это водилось за нимъ и прежде, утащилъ ключъ отъ кладовой и напился тамъ до пьяна. Придя въ башню, генералъ нашелъ Анзельма лежащимъ около винтовой каменной лѣстницы, которая вела на верхній этажъ; черепъ у него былъ раздробленъ и онъ уже не дышалъ. Генералъ немедленно разбудилъ ключницу и другихъ слугъ и велѣлъ имъ положить тѣло несчастнаго на столъ въ залѣ. Тутъ его видѣли на слѣдующее утро различныя личности, между прочимъ, и учитель Бальтазаръ Шмальгансъ. По причинѣ сильной жары, стоявшей въ то время, тѣло очень скоро начало разлагаться и потому принуждены были его хоронить на слѣдующую же ночь; хоронили Шхальгансъ и два лакея: Антонъ Штюцъ и Яковъ Штильперъ (оба уже умершіе съ тѣхъ поръ). Всѣ форменныя показанія были сдѣланы по закону и въ свое время; пасторъ Амброзіусъ Кандель, изъ Кирхгейма, не могъ совершить обрядъ погребенія по причинѣ болѣзни. О мѣстѣ, гдѣ погребено тѣло Юргенса, генералъ не освѣдомлялся, а потому и не знаетъ его.

Показаніе Бригиты Шмальгансъ было, конечно, совсѣмъ иное. Она показала, что находилась въ любовной связи съ Юргенсомъ, и что въ ночь на 11 августа они были застигнуты генераломъ, который съ бѣшенствомъ кинулся на Анзельма и замахнулся на него топоромъ; Анзельмъ въ ужасѣ палъ передъ нимъ на колѣни и молилъ о пощадѣ; но генералъ отвѣчалъ ударомъ топора, который разсѣвъ ему правую сторону черепа; несчастный тутъ же" испустилъ духъ. Затѣмъ генералъ хотѣлъ было убить и ее, Бригиту, но она упросила его даровать ей жизнь; онъ принудилъ ее стащить вмѣстѣ съ нимъ трупъ къ подножію лѣстницы и придать ему то положеніе, въ которомъ его впослѣдствіи нашли. Потомъ она должна была, по приказанію генерала, отправиться въ свою комнату и лечь въ постель, съ которой генералъ поднялъ ее въ присутствіи лакея. Что-жъ касается до похоронъ и всего остального, то показанія совершенно согласовались съ показаніями генерала. Бѣгство мужа она объясняла тѣмъ, что Бальтазару не хотѣлось взять ее опять къ себѣ въ домъ, куда она было задумала воротиться послѣ ареста генерала. Но куда онъ дѣвался, этого она рѣшительно сказать не могла, потому что и сама не знала.

— Дѣло, сударыня, какъ видите, страшно запутанное, говорилъ президентшѣ ассесоръ фонъ-Визе. — Теперь явился новый свидѣтель, нѣкто Кильянъ Эммерихъ, бывшій слуга генерала.

— О, я его хорошо знаю, высокій, статный мужчина, воскликнула президентша.

— Онъ самый, сударыня. Какъ кажется, этотъ Кильянь былъ съ той особой, какъ, бишь, ее? съ Бригитой… однимъ словомъ, они вмѣстѣ стращали генерала доносомъ и высасывали изъ него такихъ образомъ кучу денегъ.

— Ахъ, они злодѣи! воскликнула президентша.

— Вы совершенно правы, сударыня! но бѣда въ томъ, что по слѣдствію оказывается, что эта чета помѣстила въ одинъ небольшой частный банкъ довольно значительныя суммы; а вѣдь это аргументы противъ генерала.

— Но дѣло ясное, что бѣднаго старика обокрали! простонала президентша.

— Это весьма вѣроятно, отозвался фонъ-Визе; — но втеченіи послѣдняго года генералъ бралъ отъ своего банкира очень и очень крупные куши то — же обстоятельство, на которое онъ ссылается для объясненія этого факта, и которое остается пока недоказаннымъ…

Когда президентша передала этотъ разговоръ своему мужу, то президентъ былъ сильно пораженъ послѣдними словами фонъ-Визе.

— Боюсь, сказалъ онъ, — что это проклятое слѣдствіе выведетъ все на свѣжую воду, что мы такъ тщательно старались скрывать, между прочимъ, и нашу заднюю мысль при обрученіи Камиллы съ Вольфгангомъ. А чего не въ состояніи выболтать старый грѣшникъ? Если мы въ настоящую минуту дадимъ замѣтить, что согласились на этотъ бракъ только изъ видовъ наслѣдства, то мы пропали. Намъ надо, болѣе чѣмъ когда нибудь, любезничать съ Вольфгангомъ. Порвать съ нимъ отношенія теперь невозможно; самъ Шнепперъ долженъ съ этимъ согласиться; вѣдь до тѣхъ поръ, пока трупъ не найденъ, притязанія Шнеппера не имѣютъ никакого вѣса. Однако, все же мнѣ надо переговорить съ этой старой обезьяной.

Герръ фонъ-Шнепперъ вполнѣ согласился съ мнѣніемъ президента.

— Я приду въ свое время потребовать свою драгоцѣнную плату; а до тѣхъ поръ, пускай все идетъ по старому. Старайтесь угождать Вольфгангу и успокойте его ревность…

— Но какимъ же образомъ, любезнѣйшій?

— Выдайте замужъ Аврелію.

— За Вилламовскаго?

— Да, за Вилламовскаго.

— Да захочетъ ли онъ жениться именно теперь?

— Именно теперь! пощекотите его тщеславіе, затроньте его великодушіе, онъ достаточно глупъ, чтобы пойдти на эту удочку.

Президентъ воспользовался добрымъ совѣтомъ. Склонить Аврелію на этотъ бракъ было дѣломъ вовсе не труднымъ. Оставалось, слѣдовательно, заручиться согласіемъ барона, на что было достаточно и одного вечера. Позаботились такъ устроить, чтобы въ одинъ изъ пріемныхъ дней у президентши никого не было изъ гостей, кромѣ Вилламовскаго. Президентша начала жаловаться на непостоянство друзей, которые, чуть набѣжитъ облако, спѣшатъ скрыться; пѣла она въ этомъ тонѣ, пока Вилламовскій въ самомъ дѣлѣ не вообразилъ себя героемъ. Потомъ почтенная дама перешла къ тому, какъ тяжело бываетъ материнскому сердцу видѣть дочерей еще не пристроенными, и закончила словами:

— Я пойду взгляну на минуту на мою больную Камиллу; вамъ, любезный Вилламовскій, я вѣдь могу поручить на четверть часа дитя?

Вилламовскій, въ знакъ благодарности, поцѣловалъ жирную руку президентши, распахнулъ передъ нею двери и возвратился опять къ чайному столу, за которымъ сидѣла Аврелія и вязала кошелекъ

— Для кого вы вяжете эту хорошенькую вещицу, фрейленъ Аврелія, спросилъ баронъ.

— Ужь, конечно, не для себя, отвѣчала Аврелія, — мнѣ нечего класть въ кошелекъ.

— Гмъ! промычалъ баронъ.

— Что вы сказали?

— О, ничего, ничего; я хотѣлъ только замѣтить, что вѣдь въ сущности зависитъ только отъ васъ… гмъ!

— Что вы этимъ хотите сказать, любезный Стильфридъ?

— Я думаю… sapristi! я не мастеръ много говорить; я не умѣю такъ красно выражаться, какъ Бринкманъ, и таланта у меня нѣтъ, какъ у проклятаго Кеттенберга, но, если вы хотите выйдти замужъ за меня, то, увѣряю васъ, у васъ не будетъ недостатка въ дукатахъ, которыми вы могли бы набивать этотъ кошелекъ, пока у меня у самого хоть копѣйка будетъ.

Аврелія была, повидимому, такъ поражена этими рѣчами, что чуть не упала въ обморокъ; она откинулась въ своемъ креслѣ и закрыла лицо платкомъ.

Догадливый баронъ опустился передъ ней на колѣни и, схвативъ прелестную ручку, воскликнулъ:

— Аврелія, божественная Аврелія! ради Бога, скажите, что вы согласны ѣхать завтра же въ моемъ кабріолетѣ по всѣмъ знакомымъ и представить меня всѣмъ, какъ вашего жениха! Я велю даже заложить вороного, хотя мнѣ и жалко мучить для этого бѣдное животное.

Аврелія такъ была тронута этимъ доказательствомъ безграничной любви, что обвила руками воротникъ драгунскаго лейтенанта.

— Ангелъ! воскликнулъ счастливый лейтенантъ.

Въ эту самую минуту отворилась дверь и президентша съ супругомъ появились на порогѣ комнаты.

XIV.

«Все, все должно измѣниться!» — Какъ часто говорилъ Вольфгангъ эти утѣшительныя слова, когда весна съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе украшала цвѣтами обновленную землю; онъ такъ часто говорилъ ихъ, не находя утѣхи, что наконецъ совершенно потерялъ вѣру въ эти отрадныя слова. Могла ли перемѣниться неизмѣнная весна? могла ли весна, украшавшая деревья новой зеленью, и заставлявшая птицъ пѣть старыя и въ то же время вѣчно юныя пѣсни, возвратить ему дорогое существо, которое съ такимъ удовольствіемъ прогуливалось бы между этихъ кустовъ и деревьевъ, и оставимъ наслажденіемъ слушало бы шелестъ ихъ листьевъ? Могли ли эти цвѣточные ковры уничтожить слѣды дорогой? можетъ ли свистъ вѣтра въ качающихся вѣтвяхъ, унести воспоминаніе милаго кроткаго голоса, который подобно божественному голосу говорилъ ему на зарѣ его жизни первыя слова любви? Неужели смерть менѣе страшна потому, что она загадочна, и таинственность ея для насъ непонятна? Менѣе ли мы несчастливы въ настоящую минуту, потому что знаемъ, что года черезъ два будемъ смѣяться и шутить какъ будто у насъ не умирало никогда матери?

Смерть милой матери была первымъ сильнымъ горемъ, выпавшимъ на долю Вольфганга; и хотя это происшествіе всегда бы сильно подѣйствовало на него, но теперь, когда душа его и безъ того была потрясена, оно подѣйствовало на него вдвое сильнѣе. Онъ по цѣлымъ днямъ былъ въ такомъ состояніи, что люди неиспытавшіе взаимной искренней любви матери и сына, находили его страннымъ. А когда первый пылъ скорби миновался, то онъ все-таки былъ такъ опечаленъ, что люди, любившіе его серьезно, начали безпокоиться о немъ. Но свѣтъ съ своимъ разнообразіемъ побѣдилъ наконецъ грусть, гнетущую молодого человѣка, и принудилъ его, отказавшагося отъ всѣхъ житейскихъ радостей, принять участіе въ жизни другихъ и жить для другихъ.

Во-первыхъ жить для отца, страшно измѣнившагося со смерти Маргариты. Наружно штадтратъ, казалось, уже черезъ нѣсколько дней совершенно оправился отъ удара. Онъ предался своихъ обычнымъ занятіямъ; посѣщалъ по прежнему общественныя мѣста; одѣвался съ прежнею тщательностью, даже съ большею тщательностью; но кто внимательнѣе наблюдалъ за нимъ, тотъ могъ замѣтить, что все это онъ дѣлалъ безучастно, потому что такъ слѣдовало, потому что это было согласно съ его привычками. Казалось, силъ его доставало только на то, чтобы поддерживать красивую внѣшность, которой онъ поклонялся впродолженіи всей своей жизни. Въ засѣданіяхъ думы онъ говорилъ такъ же часто, и какъ прежде, но побѣда его мнѣній не приводила его болѣе, какъ нѣкогда, въ счастливое настроеніе духа, точно такъ же какъ неудачи теперь ужь не огорчали его. При выходѣ изъ засѣданія онъ по прежнему любезно болталъ съ своими сослуживцами и знакомыми, штадтратомъ Гейдманомъ и К°, сенаторомъ Вестермееромъ и другими болѣе или менѣе фанатическими реакціонерами, но шутки его были вялы, и улыбка его и руки холодны.

— Не знаю, говорилъ Гейдтману господинъ Вестермееръ, нѣсколько сутуловатый рыжій денди, много воображавшій о своей красотѣ и о своемъ умѣ, — Гогенштейнъ кажется мнѣ человѣкомъ проигравшихъ партію, и который продолжаетъ игру только изъ любезности.

Гейдтманъ со страхомъ осмотрѣлся и отвѣчалъ:

— Знаете ли что, почтеннѣйшій, мнѣ часто приходитъ въ голову, что Гогенштейнъ замѣшанъ въ страшномъ дѣдѣ стараго генерала; это было бы ужасно, ужасно!

Хотя не всѣ сослуживцы и друзья раздѣляли страхъ Гейдтмана и К°, но тѣмъ не менѣе подозрѣніе въ участіи Гогенштейна въ ужасномъ дѣлѣ было распространено весьма сильно. Капиталы, которые онъ занялъ, требовали съ него обратно; кредиторы, которые прежде отличались терпѣніемъ, настаивали на немедленной уплатѣ; старыя запутанныя дѣла запутались еще болѣе и къ нимъ прибавлялись еще новыя; т-и штадтратъ говорилъ объ этомъ съ своимъ сыномъ, какъ о вещахъ самыхъ обыкновенныхъ.

— Все это пройдетъ, говорилъ онъ; — только вотъ дѣло дѣдушки подвернулось очень некстати, ну да нечего дѣлать.

Несмотря на увѣренія отца, положеніе его казалось теперь Вольфгангу хуже, чѣмъ оно было весною прошлаго года, и развязность, съ которою штадтратъ говорилъ о своихъ дѣлахъ, казалась Вольфгангу спокойствіемъ отчаянія. Онъ все сильнѣе и сильнѣе сознавалъ обязанность не оставлять отца въ подобномъ положеніи и сдѣлать все, что было въ его силахъ, чтобы помочь ему перетерпѣть это трудное время; такимъ образомъ, между нимъ и отцомъ явилось довѣріе, какого не было прежде. Несчастіе, разразившееся надъ семействомъ, послужило по крайней мѣрѣ къ тому, что ближе сомкнуло отдѣльныхъ членовъ его.

Это чувство общности — добровольной или не добровольной — лишали Вольфганга возможности разорвать цѣпи, которыми связывали его женитьба и военная служба. Неужели теперь, когда фамилія ихъ была предметомъ толковъ, онъ еще съ своей стороны подастъ новый поводъ къ увеличенію сплетень и разговоровъ? Неужели теперь онъ могъ отказаться, отъ своей невѣсты? Неужели теперь онъ могъ просить отставку, и доказать этимъ, что онъ сомнѣвается въ столь сильно компрометированной фамильной чести? Неужели онъ позволитъ превзойти себя въ великодушіи какому нибудь Вилламовскому, который, это время семейнаго униженія, счелъ за самое удобное для соединенія съ именемъ Гогенштейновъ своего древняго дворянскаго имени, имѣвшаго въ его глазахъ такое важное значеніе? Неужели оттолкнуть ему Камиллу, которая бросилась къ нему на шею, когда онъ пришелъ къ нимъ въ первый разъ послѣ смерти его матери и просила его извинить ее за всѣ ея капризы? Неужели сказать ему президентшѣ, съ рыданіями обнявшей его и назвавшей «своимъ милымъ сыномъ», что онъ не хочетъ болѣе быть ея сыномъ? Что онъ никогда не чувствовалъ себя ея сыномъ? — Неужели все это сказать ей теперь? — Вольфгангъ не могъ выговорить слово, высказать которое повелѣвала ему любовь къ истинѣ. Онъ пробормоталъ какія-то извиненія и былъ радъ, что ему не дѣлали упрековъ, что онъ такъ рѣдко приходитъ, и то тогда лишь, когда знаетъ навѣрно, что встрѣтитъ кого нибудь изъ гостей въ опустѣвшей гостиной.

Но чѣмъ непреодолимѣе опутывали его обстоятельства и лишали всякаго свободнаго движенія, тѣмъ сильнѣе стремился на свободу задержанный потокъ силъ, тѣмъ прилежнѣе работалъ его умъ и старался уяснить себѣ всю эту массу запутанныхъ отношеній, которыя въ сущности были только слѣдствіемъ цѣлаго ряда причинъ, основанныхъ на нелѣпомъ положеніи общества. Того общества, гдѣ люди безсовѣстно эксплуатируютъ одинъ другого, лишь бы достигнуть цѣли, а разъ достигнувъ ее, она уже кажется имъ ничего нестоющей. Развѣ не позорно, простительно съ его стороны рабски жертвовать своими святыми силами молоху внѣшности! Зачѣмъ осмѣливался этотъ молохъ такъ смѣло поднимать голову вездѣ, и въ семействахъ, и въ обществѣ, и въ государствѣ? Этому молоху была пожертвована его мать; ради этого молоха отецъ его выказалъ самую скверную неблагодарность въ дядѣ Петру и такъ запутался въ дѣлахъ, что казалось не могъ болѣе выйти изъ затрудненія; ради этого молоха самъ онъ бросилъ занятіе, доставлявшее ему и удовольствіе, и удовлетвореніе, чтобы погубить жизнь свою въ дѣловой праздности; ради этого молоха дѣлалось то, что дѣлалось всегда въ семействѣ Гогенштейновъ: для него интриговали, для него лгали, для него обманывали, продавали свои убѣжденія, выдавали другъ друга, льстили любви, скрывали ненависть, хвалились добродѣтелью, которой не было и подвергались позору. — Ради этого молоха бѣдный долженъ былъ вести жизнь, которая никогда не напоминала ему чувства человѣческаго достоинства, а знатный предавался порокамъ, унижавшимъ его до степени животнаго. Ради этого молоха его бѣдная родина должна была пасть жертвой могущественнаго врага и раздиралась внутри враждебными партіями. Ради этого молоха кровь ея лучшихъ сыновъ безполезно проливалась въ безславныхъ битвахъ, а въ болѣе безславной уличной рѣзнѣ погибало столько честныхъ сердецъ отъ братскихъ пуль…

Вольфгангъ всегда любилъ свободу, потому что любилъ разумъ, но его избалованному вкусу ненравилась грубая форма, которыми свобода входитъ въ жизнь. Теперь, при постоянныхъ столкновеніяхъ съ свѣтомъ, онъ потерялъ это отвращеніе, потому что сознавалъ необходимость борьбы. Онъ понялъ, что работнику нечего стыдиться пятенъ на платьѣ, сдѣланныхъ во время работы; что тотъ, кто работаетъ топоромъ, будь онъ хоть самъ богъ, натретъ себѣ на рукахъ мозоли, и что грубая работа не только извиняетъ нѣкоторую грубость души, но даже и требуетъ ее…

Молодой человѣкъ часто говорилъ объ этихъ вещахъ съ Мюнцеромъ и Дегенфельдомъ, крайнее воззрѣніе которыхъ гораздо болѣе совпадало съ его настоящимъ настроеніемъ духа, чѣмъ спокойный образъ мыслей его дяди. Онъ не скрывалъ отъ дяди свою любовь въ принципамъ этихъ людей, и Петръ Шмицъ былъ далекъ, чтобы порицать его за это.

— Это очень понятно, говорилъ Петръ Шмицъ, — что ты въ твои года не потерялъ еще надежды согласить дѣйствительность съ твоими идеалами; да я уважалъ бы тебя менѣе, если бы ты былъ не такъ пылокъ въ своихъ желаніяхъ и надеждахъ. Каждый изъ насъ думалъ когда-то, что онъ можетъ сразу излечить всѣ бѣдствія міра волшебной флейтой соціализма и вомунизма. Да если хочешь, то всѣ основатели гуманныхъ религій заблуждались точно также. Но еслибы свѣтъ могъ быть изцѣленъ этими гуманистами, то мы давно были бы уже въ раю. Нѣтъ, милый Вольфгангъ, рай — это мечта, какъ рай первобытной невинности, такъ и рай всеобщей любви къ ближнимъ. Намъ надо строить нашъ свѣтъ на другихъ болѣе прочныхъ принципахъ — на принципахъ права, справедливости и солидарности интересовъ. Для пламенныхъ сердецъ честно мечтать о ложномъ идеалѣ, въ пользу котораго говоритъ блестящая героическая внѣшность, но для трезваго разума не честно оставаться въ этомъ заблужденіи. Тебя я люблю за твое заблужденіе, а Мюнцеру и Дегенфельду не прощаю его. Приходи почаще сюда, и мы поосновательнѣе потолкуемъ объ этихъ вещахъ, это обоихъ насъ разсѣетъ и кой чему научитъ.

Вольфгангъ съ удовольствіемъ принялъ это приглашеніе. Со смерти матери, родительскій домъ совершенно для него опустѣлъ; тутъ хе, въ этомъ обществѣ хорошихъ людей, онъ чувствовалъ облегченіе въ своемъ горѣ; тутъ могъ онъ говорить такъ, какъ ему хотѣлось, тутъ могъ онъ снять съ себя маску и показать свое настоящее лицо. Такъ какъ онъ избѣгалъ говорить о своихъ другихъ отношеніяхъ, то и его собесѣдники тщательно обходили этотъ разговоръ. Даже тетушка Белла, болѣе другихъ воинственная, выливъ душу свою на похоронахъ Маргариты относительно «родственницъ», казалось, оставила въ покоѣ этотъ щекотливый вопросъ.

Отъ зоркаго наблюдателя не укрылось бы, что отношенія его къ Оттиліи незамѣтно перемѣнились съ нѣкотораго времени. Чѣмъ чаще встрѣчался онъ съ высокой дѣвушкой, чѣмъ чаще смотрѣлъ на ея большіе, умные, голубые глаза, чѣмъ больше вслушивался въ я кроткій голосъ и мелодическій смѣхъ, чѣмъ свободнѣе говорилъ съ нею о множествѣ вещей, по большей части превышавшихъ горизонтъ понятій обыкновенныхъ дѣвушекъ, и удивлялся при этомъ спокойной увѣренности ея сужденій, и ея нѣжной впечатлительности — тѣмъ страннѣе и непостижимѣе казалась ему короткость, уже давно начавшаяся между ними, и тѣмъ, въ то же время, сильнѣе влекло его къ милой дѣвушкѣ. Она, съ своей стороны, казалось, осталась такою же, какъ была. Только тетушка Белла замѣчала, что въ глазахъ ея появилось болѣе блеска, и что сама она стала живѣе, сообщительнѣе, дѣятельнѣе — болѣе «Шмицовская» какъ выражалась тетушка Белла. Но, конечно, тетушка Белла не видѣла, что всякій разъ, какъ Оттилія оставалась одна, она по цѣлымъ часамъ сидѣла и мечтала, и потомъ, какъ бы пробудясь отъ сна, проводила рукою по глазамъ и шептала: «Все, все должно измѣниться».

XV.

Предварительное заключеніе генерала фонъ-Гогенштейна продолжалось уже два мѣсяца, но темное это дѣло все еще не разъяснялось. Публика начинала терять терпѣніе; самъ слѣдственный судья, фонъ-Кессенихъ, не разъ уже говаривалъ референдарію фонъ-Визе, что дорого бы онъ далъ, чтобы сбыть это дѣло съ рукъ.

— Между нами будь сказано, вѣдь прескверное мое положеніе любезный Визе, говорилъ герръ фонъ-Кессенихъ; — вамъ, какъ коренному рейнштадтскому уроженцу и католику, я могу сказать, что охотно бы насолилъ этимъ тщеславнымъ Гогенштейнамъ; ну, да это надо было дѣлать на горячій слѣдъ. А теперь публика находитъ, что дѣло тянется слишкомъ долго, что по слѣдствію ровно ничего не оказывается и т. п. Ну, да пусть бы дѣло ограничивалось одною публикою, а то вотъ не хотите ли прочесть это письмо?

Референдарій заглянулъ въ письмо.

— Отъ министра! воскликнулъ онъ съ удивленіемъ.

— Дружески и конфиденціально; читайте, читайте, возразилъ господинъ фонъ-Кессенихъ.

— Мнѣ кажется, замѣтилъ фонъ-Визе по прочтеніи письма, — что высшее начальство желаетъ, чтобы мы ничего не отыскали.

— Конечно такъ, возразилъ фонъ-Кессенихъ; — а теперь не угодно ли пробѣжать вотъ это!

— Отъ…

— Шт! любезный другъ, наши протестантскіе писцы въ сосѣдней комнатѣ не должны этого знать. — Хотя и не собственноручно, но все же изъ его кабинета. Что вы скажете на это?

— Да какже это возможно?

— Это я вамъ могу объяснить. Не припомните ли вы, что между первыми свидѣтелями явился старый, съумасшедшій священникъ, изъ Кирхгейма, ужаснѣйшій человѣкъ! и, сдается мнѣ, плохой столпъ нашей святѣйшей церкви. Отъ него почти ничего нельзя было добиться; одно лишь его показаніе заслуживало вниманія, именно то, что, не задолго до своего ареста, старикъ выказывалъ въ бесѣдѣ съ нимъ странное безпокойство и высказывалъ даже желаніе сдѣлаться католикомъ. Я не обратилъ въ тѣ поры особеннаго вниманія на это показаніе; оно было двусмысленно, какъ я все, что намъ попадается впродолженіи этого слѣдствія. А теперь-то выходитъ, кажется, что этотъ священникъ дѣйствовалъ подъ крылышкомъ главы церкви: это явствуетъ изъ одного мѣста въ письмѣ, — дайте-ка его сюда, — взгляните! тутъ прямо намекается на то, что его святѣйшество самъ интересуется этимъ дѣломъ. Что же намъ-то дѣлать? Вѣдь у насъ еще совѣсть не пропала.

— Если бы намъ только добраться до corpus delicti, отвѣтилъ фонъ-Визе; — покуда у насъ нѣтъ его въ рукахъ, слѣдствіе не можетъ быть прекращено.

— Такъ, такъ, возразилъ собесѣдникъ; — да я уже потерялъ всякую надежду, вѣдь мы разрыли все кладбище и ничего не нашли, хоть бы малѣйшій слѣдъ! Это что тамъ еще?

— Письмо по городской почтѣ, отвѣчалъ вошедшій служитель.

— Что съ вами? спросилъ фонъ-Визе, замѣтивъ, что начальникъ его измѣнился въ лицѣ, читая письмо.

— Странное дѣло! проговорилъ фонъ-Кессегахъ, — намъ, кажется, вѣкъ не распутать всѣхъ этихъ тайнъ.

Письмо состояло лишь изъ нѣсколькихъ строкъ, видимо, писанныхъ поддѣльнымъ почеркомъ въ немъ говорилось:

«Могила +++, которую вы ищете, находится не на кладбищѣ при часовнѣ, но въ рейнфельденскомъ паркѣ, приблизительно, шагахъ въ двѣнадцати отъ послѣдняго дерева каштановой аллеи, налѣво отъ разрушившагося храма дружбы».

— Что вы на это скажете? спросилъ герръ фонъ-Кессенихъ.

— Что это утка.

— Которую все же слѣдуетъ провѣрить. Вы сегодня же, любезный Визе, отправитесь вмѣстѣ съ медицинальратомъ. Очень можетъ статься, что останки не выдержатъ перевозки.

— Такъ вы этому вѣрите?

— Не только вѣрю, но даже убѣжденъ, что это такъ! Смотрите же, не теряйте времени!

Передъ поѣздкою въ Рейнфельденъ, медицинальратъ Шнепперъ имѣлъ совѣщаніе съ президентомъ фонъ-Гогенштейнонъ. Послѣ поѣздки, онъ снова заѣхалъ къ нему и просидѣлъ до поздней ночи. Медицинальратъ разсказывалъ, что трупъ дѣйствительно найденъ въ указанномъ мѣстѣ и что отлично сохранился, благодаря песчаному грунту. Особенно же хорошо сохранился черепъ, такъ что не остается никакого сомнѣнія относительно рода смерти, она должна была произойди! отъ удара топоромъ, точь въ точь, какъ показала Бригита.

— Я привезъ этотъ черепъ съ собою, продолжалъ онъ. — Онъ запертъ въ моемъ шкапу. Его никто не видалъ, кромѣ меня, ни даже фонъ-Визе, котораго во время осмотра начало тошнить. Представь я завтра этотъ черепъ, какъ онъ есть, то вашего почтеннаго дядюшку казнятъ, будь онъ хотя распревосходительство; если же я его такъ обработаю, что проломъ въ черепѣ можно будетъ отнести на счетъ ушиба, — а на это нужно только немножко ловкости — то, по всѣмъ вѣроятіямъ, генералъ будетъ послѣ завтра на свободѣ.

— Но, любезный другъ, вы говорите такъ, какъ будто вы можете колебаться относительно того, какъ вамъ поступить въ настоящемъ случаѣ! воскликнулъ президентъ.

Маленькій человѣчекъ пожалъ плечами.

— Это теперь вполнѣ будетъ зависѣть отъ васъ.

— Но вѣдь вы знаете, что я согласенъ на все, что вы отъ меня требуете, что я васъ съ удовольствіемъ назову своимъ…

— Своимъ зятемъ, подсказалъ медицинальратъ съ ядовитою улыбкою. — Ха, ха! не дурно; ну, а что скажетъ красавица невѣста? Скинетъ ли она мнѣ годковъ этакъ двадцать съ костей, а?

— Дочь моя привыкла покоряться волѣ своихъ родителей, отвѣчалъ президентъ.

— Въ самомъ дѣлѣ? Впервые слышу! воскликнулъ медицинальратъ, — а я такъ до сихъ поръ думалъ, что наоборотъ. Ну, если нѣтъ другой гарантіи…

— Да чего же вы требуете, любезный другъ?

— Во-первыхъ, чтобы вы представили меня, какъ жениха Камиллы, двумъ друзьямъ вашего дома. Ну, хоть Кеттенбергу и Вилламовскому; представите вы меня, положимъ, хоть и не оффиціально, но въ такихъ выраженіяхъ, что на этотъ счетъ уже не останется никакихъ сомнѣній. Во-вторыхъ, относительно Вольфганга, вы должны держаться нашей прежней програмы; другими словами, вы должны обработать вашего брата такъ, чтобы онъ заставилъ его подать въ отставку, а затѣмъ вы съ нимъ порвете оффиціально всякія сношенія.

— Я готовъ исполнить все, что вы желаете, проговорилъ президентъ, протягивая медицинальрату свою узкую руку.

— И такъ, дѣло въ шляпѣ, проговорилъ медицинальратъ, пожимая руку президента.

Дня черезъ два, въ рейнштадской газетѣ, подъ рубрикою: «домашняя лѣтопись», можно было прочесть слѣдующее:

"Съ удовольствіемъ спѣшимъ извѣстить нашихъ согражданъ, что слѣдствіе, начатое мѣсяца два тому назадъ въ нашей провинціи, по ужасному доносу, надъ одной, высоко стоящей и всѣми уважаемой, особой, прекращено, въ общему удовольствію, благодаря непредвидѣнному открытію весьма важныхъ обстоятельствъ. Обвиненный выпущенъ вчера изъ темницы и немедленно отправленъ, по дошедшимъ до насъ слухамъ, въ сопровожденіи нѣсколькихъ родственницъ, въ свое имѣніе Р… Да ниспошлетъ небо на главу этой невинной жертвы страшнаго коварства миръ и покой послѣ столькихъ, незаслуженно претерпѣнныхъ, страданій! "

Нѣсколько дней послѣ появленія этой газетной рекламы, къ Вольфгангу зашелъ художникъ Беттенбергъ. Нашъ герой нѣсколько удивился этому визиту; до сихъ поръ онъ держался отъ Беттевберга довольно далеко, зная, что художникъ былъ другъ и пріятель господъ, въ родѣ Вилламовскаго, Бринкмана, Гинвеля, Визе и другихъ, знакомство съ которыми вовсе не говорило въ его пользу.

— Вы удивляетесь моему раннему приходу, началъ Беттенбергъ послѣ первыхъ привѣтствій. — Видите ли, я уѣзжаю часа черезъ два изъ этого города и уѣзжаю, быть можетъ, надолго, но передъ отъѣздомъ мнѣ хотѣлось сообщить вамъ нѣчто, касающееся васъ весьма близко.

— Вы хотите насъ оставить?

— Ха, ха, ха! Вы спрашиваете такимъ тономъ, какъ будто вамъ и въ самомъ дѣлѣ очень жаль со мною разстаться. Вотъ вы, конечно, не повѣрите мнѣ, если я скажу вамъ, что чувствую къ вамъ дѣйствительное расположеніе, и между тѣмъ, мой приходъ служитъ лучшимъ тому доказательствомъ. Но слушайте меня и, если можете, вѣрьте. Прежде всего скажите мнѣ, пожалуйста, получили ли вы на этихъ дняхъ письмо отъ президентши или отъ Камиллы? Нѣтъ? ну, я такъ и думалъ. Васъ хотятъ хорошенько проморить, для того, чтобы вы сами сдѣлали тотъ шагъ, на который не отваживается эта честная компанія.

— Но, герръ Беттенбергъ, я въ самомъ дѣлѣ не могу васъ…

— Понять. Буду говорить совершенно понятно. Вы, любезный Гогенштейнъ, жертва подлѣйшей интриги. Семья вашей невѣсты рѣшила подать вамъ карету. Господинъ, котораго Камилла вмѣсто васъ желаетъ осчастливить рогами, оказалъ имъ, какъ видите, за послѣднее время важныя услуги. Этотъ господинъ никто иной, какъ тайный совѣтникъ Шнепперъ, Вы смѣетесь? Смѣйтесь, смѣйтесь! но знайте, что я и мой другъ, Виллановскій, подъ клятвою строжайшаго безмолвія, были свидѣтелями этой тайны. — Да и чего же вы хотите, вѣдь молодая особа дѣлаетъ великолѣпную карьеру! Вы все еще смѣетесь? Ладно! это не помѣшаетъ мнѣ обратить ваше вниманіе на серьезную сторону вашего положенія. Почтенные родичи всячески ищутъ предлога съ вами разойдтись; легче всего эта цѣль достигается тѣмъ, что васъ заставятъ подать въ отставку; это еще и тѣмъ выгоднѣе, что и Рейнфельденскій старикъ за это порветъ всякія сношенія съ вами. Результата этого они хотятъ достигнуть двумя путями. Во-первыхъ, разными служебными дрязгами, выговорами отъ дяди передъ цѣлымъ фронтомъ и. т. п. кознями. Во-вторыхъ, имъ кажется особенно удобнымъ, придраться къ вашимъ отношеніямъ съ хорошенькой кузиной. Ну, зачѣмъ же вы краснѣете, вѣдь хорошенькія кузины за тѣмъ только и существуютъ, чтобы за ними ухаживать. А дѣвушка дѣйствительно чудо какъ хороша — головка настоящей музы. Лейтенанту Вуно принадлежитъ честь открытія этой красоты изъ мѣщанскаго квартала; онъ уже хвастаетъ тѣмъ, что фрейленъ Шмицъ киваетъ ему нѣжно головкой во время его прогуловъ подъ ея окнами. Но успокойтесь! рѣшительно никто не вѣритъ этимъ росказнямъ. Всего менѣе вѣритъ имъ Вилламовскій; онъ, пожалуй, кутила, но въ сущности добрѣйшая душа, и положительно не хотѣлъ принимать участія въ этой подлой интригѣ. Мнѣ кажется, я смѣло могу вамъ рекомендовать барона, особенно, если вамъ придется искать порядочнаго человѣка для устройства кой-какихъ дѣлишекъ. Такъ-то, любезный Гогенштейнъ! теперь вы знаете достаточно, чтобы умѣть найдтись въ вашемъ запутанномъ положеніи. Я недавно имѣлъ случай убѣдиться, что у васъ вѣрный глазъ и твердая рука, слѣдовательно, вамъ нечего бояться. Ну, да довольно объ этомъ, теперь скажу два слова о себѣ. Собственно, цѣлью моего прихода было попросить васъ передать отъ меня вашему другу, что если онъ намѣренъ потребовать отъ меня отчета за мои отношенія къ Антоніи, то я готовъ дурить съ нимъ вмѣстѣ, сколько ему будетъ угодно, только не ранѣе, какъ по моемъ возвращеніи. Я исхожу изъ того правила, что ужь если люди рѣшились стрѣляться, то надо, по крайней мѣрѣ, хорошенько насладиться тѣмъ, изъ-за чего подставляешь лобъ подъ пулю; но игра де стоитъ свѣчь. Мнѣ бы не хотѣлось, чтобы вы, да, именно вы, дурно думали обо мнѣ послѣ моего отъѣзда. Не знаю, извѣстно ли вамъ, любезный Гогенштейнъ, что недавно я сталъ ухаживать за вашею хорошенькою тетушкою и имѣю счастье пользоваться ея вниманіемъ? Вы этого не знали — ну, такъ теперь знайте; и, чтобы подтвердить свои слова доказательствомъ, скажу вамъ, что сегодня въ 12 часовъ фрау фонъ-Гогенштейнъ и я уѣзжаемъ, конечно случайно, и проѣдемъ вмѣстѣ, какъ я полагаю, порядочное пространство. До этого, конечно, никому бы и дѣла не было, но, къ несчастью, фрау фонъ-Гогенштейнъ чуть ли не стояла съ вашимъ другомъ, докторомъ Мюнцеромъ, въ тѣхъ же отношеніяхъ, въ какихъ я теперь съ нею состою; я даже сильно побаиваюсь, что она рѣшилась ѣхать со мною въ Египетъ не столько изъ расположенія ко мнѣ, сколько отъ отчаянія, что Мюнцеръ ее не любитъ. Мнѣ это совсѣмъ, все равно, лишь бы она поѣхала со мною. Я люблю востокъ и люблю хорошенькихъ женщинъ. — Ну, прощайте, любезный другъ! извините, что я ухожу безъ дальнихъ околичностей, у меня остался всего часъ времени, а мнѣ еще надо исполнить цѣлую кучу комиссій. Adieu!

Кеттенбергъ пожалъ Вольфгангу руку, потомъ обнялъ его и поспѣшно скрылся за дверью.

Вольфгангу некогда было обдумывать слышанное имъ, ему надо было спѣшить на парадъ.

Парады, съ ихъ безсмысленно монотоннымъ хожденіемъ взадъ и впередъ, всегда были предметомъ ужаса для Вольфганга, но никогда еще онъ такъ не тяготился ими, какъ сегодня. Посвященный въ таинства службы могъ тотчасъ замѣтить, что на этотъ разъ затѣвается что-то необыкновенное. Ядро колоны образовали пять генераловъ, составлявшихъ рейнштадтское гарнизонное начальство; за тѣмъ пригласили «господъ полковыхъ командировъ» занять подобающія имъ мѣста; за полковыми командирами послѣдовали «господа штабъ-офицеры», за штабъ-офицерами «господа капитаны», потомъ опять штабъ-офицеры, потомъ опять капитаны, потомъ штабъ-офицеры и капитаны вмѣстѣ, наконецъ очередь дошла до оберъ-офицеровъ. Когда сомкнулся огромный кругъ и всѣ правыя руки взяли подъ козырекъ, командующій генералъ-лейтенантъ графъ фонъ-Шнабльсдорфъ началъ слѣдующую рѣчь: «Господа! я многое долженъ сообщить вамъ сегодня. Насталъ часъ доказать цѣлому свѣту, какіе вы молодцы. Всюду поднимается знамя крамолы. Мнѣ и въ мысль не приходитъ предположить, чтобы кто нибудь изъ васъ соблазнился ученіями Богомъ отверженныхъ людей. Я твердо увѣренъ, что всѣ мы готовы пролить свою кровь за короля и отечество; но, господа, между нами много молодыхъ людей, вотъ имъ-то необходимо проникнуться убѣжденіемъ, что противъ измѣны и коварства есть намъ одно средство — сила. Въ этотъ торжественный часъ я преимущественно обращаюсь къ вамъ, молодые люди, съ отеческимъ наставленіемъ. Не давайтесь въ обманъ, не вѣрьте той маскѣ честности, которою такъ любятъ прикрываться измѣнники. Докажите имъ, что вы не даромъ носите мечъ; помните, что лучше пусть погибнутъ нѣсколько невинныхъ, лишь бы не ушелъ ни одинъ изъ виновныхъ. Никогда не теряйте изъ виду, что вы ровно ни передъ кѣмъ не отвѣтственны въ своихъ дѣйствіяхъ, кромѣ вашего начальника.»

Парадъ кончился. Одинъ лишь полковникъ фонъ-Гогенштейнъ никакъ не рѣшался, по своему обыкновенію, распустить своихъ солдатъ. Очередные унтеръ-офицеры бѣгали взадъ и впередъ, фельдфебеля успѣли уже записать цѣлые тоны распоряженій, наконецъ кривобокій адъютантъ, фонъ-Цицельвицъ, прокричалъ: «офицеры впередъ!»

Офицеры 199-го пѣхотнаго полка окружили полковника фонъ-Гогенштейна.

Полковникъ былъ мраченъ, какъ гроза. — Вы слышали, началъ онъ, — что говорилъ генералъ, зарубите это себѣ на носъ; я не допущу въ своемъ полку и малѣйшей тѣни демократическихъ бредней. Ступайте господа! — Господинъ лейтенантъ фонъ-Гогенштейнъ!

Остальные офицеры разошлись по своимъ мѣстамъ, а Вольфгангъ остался передъ полковникомъ.

— Я хотѣлъ только сказать тебѣ, что ты въ особенности долженъ быть на сторожѣ, если хочешь остаться въ полку.

— Судя по вашему образу выраженія, возразилъ Вольфгангъ, — вы говорите со мною не какъ полковникъ и командиръ полка, но какъ братъ моего отца; въ этомъ случаѣ, я скажу вамъ, что, несмотря на страшный запретъ и презрѣніе, я вполнѣ раздѣляю демократическій образъ мыслей что я и минуты не желаю оставаться здѣсь и жду только удобнаго случая, чтобы отказаться отъ чести носить шпагу.

— А если я говорилъ съ вами не какъ дядя, а какъ вашъ начальникъ, господинъ лейтенантъ фонъ-Гогенштейнъ?

— Въ такомъ случаѣ, я сказалъ бы вамъ тоже, но въ другой формѣ, господинъ полковникъ.

— Хорошо, очень хорошо, господинъ лейтенантъ! позвольте попросить вашу шпагу, господинъ лейтенантъ.

— Это значитъ…

— Герръ фонъ-Дицельвицъ!

— Господинъ полковникъ!

— Сейчасъ же отведите лейтенанта фонъ-Гогенштейна на гауптвахту, въ фортъ Санъ-Себастіанъ. Я беру отвѣтственность на себя, герръ фонъ-Цицельвицъ, и сію же минуту иду доложить обо всемъ его превосходительству.

— Вы пойдете за мной, герръ фонъ-Гогенштейнъ? спросилъ поблѣднѣвшій Цицельвицъ.

— Везъ всякаго сомнѣнія, герръ фонъ-Цицельвицъ, отвѣтилъ Вольфгангъ; потомъ, подойдя въ полковнику, онъ продолжалъ въ полголоса: — вы очень быстро исполняете возложенныя на васъ порученія, господинъ полковникъ, но смотрите въ оба, чтобы вамъ заплатили поденщину, а то вѣдь стоитъ-ли мошенничать даромъ. Я къ вашимъ услугамъ, герръ фонъ-Цицельвицъ!

Когда Вольфгангъ узкимъ корридоромъ проходилъ въ офицерскую арестантскую, ему мимоходомъ шепнулъ идущій за нимъ дежурный унтеръ-офицеръ: — будьте покойны, вамъ не долго придется сидѣть, герръ фонъ-Гогенштейнъ.

Въ темнотѣ Вольфгангу показалось, что онъ слышалъ голосъ унтеръ-офицера Рюхеля.

XVI.

Въ гостиницѣ «Зеленый Римлянинъ» было очень шумно въ этотъ вечеръ. Общество раздѣлилось на небольшія группы и горячо разсуждало, мѣстами даже горячо спорило. По первому взгляду легко было убѣдиться, что мнѣнія господъ присутствующихъ сильно расходятся, и что тотъ, кто попробовалъ бы соединить этихъ людей на одно общее дѣло, взялъ бы на себя черезъ-чуръ трудную задачу.

— Да они насъ бросятъ, говорилъ парень съ голоднымъ и хитрымъ лицомъ, — я это съ самаго начала говорилъ.

— Молчи ты, возразилъ другой, — трусь самъ, да не нагоняй же на другихъ страха.

— Я трусъ! нѣтъ, врешь, кто это говоритъ, тотъ трусъ.

— Смирно господа! развѣ такъ говорятъ люди, которые стоять лицомъ къ лицу съ врагомъ? сказалъ только-что вошедшій мужчина.

По собранію пробѣжалъ шопотъ: «докторъ, докторъ!» и всѣ затихли.

Мюнцеръ подошелъ къ столу, заранѣе уже отодвинутому въ стѣнѣ, и сказалъ тихимъ, но внятнымъ голосомъ:

«Засѣданіе открыто. Но прежде, чѣмъ мы приступимъ къ нашимъ занятіямъ, позвольте представить почтенному собранію моего друга, маіора фонъ-Дегенфельда».

Маіоръ, стоявшій около Мюнцера, поклонился.

— Считаю почти лишнимъ, господа, продолжалъ Мюнцеръ, — объявить почтенному собранію, что герръ Дегенфельдъ поклялся мнѣ нашею обычною клятвою. Перехожу въ очередному вопросу, т. е. къ тому, что намъ слѣдуетъ предпринять при настоящемъ положеніи дѣлъ. Кто требуетъ слова?

— Я! раздался могучій голосъ s изъ угла комнаты, — докторъ Гольмъ

Пока докторъ Гольмъ, въ сопровожденіи Петра Шмица, пробирался сквозь тѣсные ряды присутствующихъ въ предсѣдательскому столу, собраніе зашумѣло и послышался ропотъ: этотъ какъ сюда попалъ? — Ему нельзя позволять быть между нами. Выкинуть его. Убить его!

Мюнцеръ поблѣднѣлъ, услышавъ голосъ Гольма, но тотчасъ же собрался съ духомъ и проговорилъ глухимъ голосомъ: — если кто нибудь осмѣлится говорить здѣсь безъ моего позволенія, то я немедленно и навсегда отважусь отъ обязанности, вами же возложенной на меня. Слово за докторомъ Гольмомъ.

Гольмъ не безъ труда поднялся на низкую трибуну, Наскоро составленную изъ нѣсколькихъ бочекъ и снятой съ петель двери, окинулъ своимъ привѣтливымъ взглядомъ тускло освѣщенное собраніе и началъ:

"Милостивые государи! Вы, какъ я вижу, удивляетесь моему приходу; а я такъ думалъ, что мнѣ, какъ одному изъ основателей этого демократическаго клуба, не заказанъ входъ къ вамъ. Пришли мы, т. е. я и мой другъ, Петръ Шмицъ, сегодня сюда только потому, что, по нашимъ искреннѣйшимъ и святѣйшимъ убѣжденіямъ, мы должны помѣшать собранію, насколько хватитъ нашихъ силъ, рѣшиться на шагъ, который неминуемо гибельно отзовется на вашихъ интересахъ. Не ропщите и не шумите, господа, потому что въ этой душной атмосферѣ и безъ того трудно говорить. Буду говорить ясно и коротко: я вполнѣ убѣжденъ, что каждый изъ васъ смѣло пойдетъ въ огонь, но, въ тоже время, я увѣренъ, что изъ-за пустяковъ никто изъ васъ не пойдетъ на вѣрную смерть. Скажите, что вамъ, трезвымъ, практическимъ людямъ, за дѣло до романтическихъ иллюзій среднихъ вѣковъ, случайно вытащенныхъ на яркій свѣтъ девятнадцатаго столѣтія? Вамъ вѣдь нѣтъ дѣла до среднихъ вѣковъ; вы требуете теперь новой эры со всѣми ея послѣдствіями. Скажите же, во имя чего вы хотите теперь пролить вашу кровь? — Вы будете драться за принципы прямо противоположные вашимъ стремленіямъ и убѣжденіямъ. Если бы вы пошли теперь биться даже за вашу идею, я сказалъ бы вамъ, что это преждевременно и безполезно, хотя и не могъ бы отказать въ глубочайшемъ уваженіи людямъ, которые пошли на смерть за свое убѣжденіе.

Докторъ Гольмъ вытеръ свою лысую голову краснымъ шелковымъ платкомъ и, опираясь на Петра Шмица, сошелъ съ трибуны. Рѣчь его, видимо, произвела впечатлѣніе на собраніе. Мюнцеръ сидѣлъ молча и понурившись за своимъ столомъ. По окончаніи рѣчи, онъ проговорилъ, не измѣняя своего положенія:

— А кто желаетъ отвѣчать на рѣчь доктора Гольма?

— Я, отозвался Петръ Шмицъ. — Я скажу немного; я желаю только пояснить рѣчь моего друга, Гольма; онъ говорилъ, какъ человѣкъ мысли, я же передамъ его слова, какъ практическій политикъ. Онъ сказалъ вамъ, что слѣдуетъ умирать за свои убѣжденія, я же скажу вамъ, что это не нужно, теперь, по крайней мѣрѣ, не нужно, а если это не нужно, то объ этомъ и не можетъ, и не должно быть рѣчи. Въ политикѣ только успѣхъ имѣетъ значеніе; надъ предпріятіемъ, задуманнымъ и исполняемымъ безъ малѣйшей надежды на успѣхъ, тяготѣетъ печать отверженія. А взяться теперь за оружіе было бы именно такимъ предпріятіемъ. Годъ тому назадъ, я первый въ этомъ собраніи стоялъ за активное движеніе; тогда была другая пора, теперь же уже слишкомъ поздно, и тотъ, кто въ настоящее время подаетъ надежду на успѣхъ, морочитъ и васъ, и себя.

При этихъ словахъ, которыя направлены были прямо противъ Мюнцера, послышался грозный ропотъ. Но Петра Шмица не такъ-то легко было устрашить.

— Да! повторилъ онъ, повысивъ голосъ и устремивъ свои черные глаза на Мюнцера; — да! я еще разъ повторяю: онъ морочитъ, съ намѣреніемъ или безъ намѣренія, это все равно, васъ и самого себя. Ропщите и угрожайте, сколько хотите, человѣку, который вамъ смѣло высказываетъ въ лицо свои убѣжденія, а я все еще разъ вамъ скажу, что не могу признать героемъ человѣка, который изъ-за ничего ведетъ васъ всѣхъ на битву; это не герой, а отчаянный игрокъ.

Петръ Шмицъ едва успѣлъ выговорить эти слова, какъ долго сдерживаемое бѣшенство приверженцевъ Мюнцера шумно вырвалось на волю. Поднялось страшное топанье, шиканье, раздались свистки. Сквозь этотъ шумъ слышались угрожающіе криви: долой его! мы ему зададимъ! не выпускать его живого!

Это былъ слесарь Христофоръ Ункель, своей страшной силой одолѣвшій тѣхъ, кто держалъ его, и бросившійся на Шмица съ высоко поднятымъ ножемъ. Мюнцеръ вскочилъ съ своего мѣста и бросился между врагами.

— Только черезъ меня, Христофоръ, доберешься ты до Петра Шмица! вскричалъ онъ; — пока я живъ, я не позволю тронуть волоска на головѣ его. Коли, если хочешь!

Христофоръ остановился, и посмотрѣлъ на Мюнцера, какъ смотритъ помѣшанный на своего сторожа. Онъ опустилъ ножъ, и, все еще бормоча угрозы, отошелъ въ сторону.

— Уходите! сказалъ Мюнцеръ Петру Шмиду и Гольму; — я не знаю, смогу ли еще разъ защитить васъ.

— Идемте съ нами, Мюнцеръ, тихо отвѣчалъ Гольмъ, — ей Богу, это была бы съ вашей стороны лучшая услуга самому себѣ и общему дѣлу.

— Можетъ быть, вы правы, пробормоталъ Мюнцеръ; — но то, чего вы требуете отъ меня, не въ моей уже власти. Прощайте!

Онъ протянулъ имъ обоимъ руку и провелъ ихъ черезъ толпу, разступившуюся до самого выхода; потомъ возвратился къ своему стулу и тихо заговорилъ съ Дегенфельдомъ. Дегенфельдъ былъ въ душѣ возмущенъ всѣмъ, что онъ видѣлъ и слышалъ, и страшно обезпокоенъ, испуганъ и взбѣшенъ, но, по желанію Мюнцера, ни взглядомъ, ни выраженіемъ лица не выказалъ этого, а оставался совершенно покоенъ.

— Вы видите, что нибудь должно совершиться, прошепталъ Мюнцеръ; — повернуть назадъ я уже не могу. Не связывайте судьбы вашей съ моей; предоставьте меня моей участи.

— Я не оставлю васъ, отвѣчалъ Дегенфельдъ; — но вы не должны соглашаться на такой безумный планъ, какой предлагаетъ Каіусъ. Предложите имъ другой планъ, тотъ, что я составилъ по дорогѣ сюда. Конечно, и онъ достаточно безуменъ, но въ немъ есть, по крайней мѣрѣ, возможность счастливаго исхода.

— И вы дѣйствительно примете участіе въ исполненіи его?

— Да! сказалъ Дегенфельдъ, немного подумавъ.

Мюнцеръ вошелъ на трибуну. Появленіе его снова успокоило толпу, шумѣвшую безумно въ послѣднія минуты.

На этотъ разъ рѣчь Мюнцера не блестѣла тѣмъ поразительнымъ краснорѣчіемъ, которымъ онъ такъ часто плѣнялъ своихъ слушателей. Онъ говорилъ спокойно, безучастно и холодно; онъ желалъ, чтобы присутствующіе поняли всю опасность предпріятія. «Я не хочу», говорилъ онъ, — «чтобы кто нибудь пришелъ потомъ и сказалъ бы мнѣ: ты обѣщалъ мнѣ какіе-то легкіе и очаровательные результаты, и увлекъ меня отъ жены, дѣтей и дома. Кто сочувствуетъ плану, который я сейчасъ объясню вамъ, напротивъ того, долженъ отказаться отъ жены, дѣтей и дома; онъ не долженъ заботиться о томъ, что скажутъ о дѣйствіяхъ его отецъ и мать, что подумаетъ о немъ жена, и будутъ ли дѣти, брошенныя имъ, смѣяться надъ нимъ и отрепаться отъ него. Кто хочетъ слѣдовать за мною, тотъ долженъ оставить всякую надежду.

Послѣ этого онъ развилъ въ короткихъ словахъ планъ, составленный фонъ-Дегенфельдомъ, заключавшійся въ томъ, чтобы собрать какъ можно больше людей, и отправиться въ сосѣдній городъ, гдѣ революція еще не совсѣмъ была потушена, а въ случаѣ, если тамъ нельзя будетъ держаться, то примкнуть въ революціонному войску, собиравшемуся на югѣ.

Всѣ одобрили этотъ планъ, и оставалось только рѣшить, гдѣ взять оружіе въ такое короткое время, — такъ какъ исполнить задуманное надо было въ ту же ночь, потому что на слѣдующій день предполагалось послать часть рейнштадтскаго гарнизона противъ возмутившагося города. Многіе дѣлали самыя невыполнимыя предложенія, пока наконецъ дѣло не рѣшилъ Каіусъ. Онъ вспомнилъ, что Рейнфельденскій замокъ находился какъ разъ по дорогѣ, по которой имъ надо было идти, и что въ этомъ замкѣ хранится одно изъ самыхъ богатыхъ оружейныхъ собраній. Самъ же замокъ совершенно беззащитенъ — такъ что въ полчаса дѣло можно покончить.

Ораторъ встрѣтилъ полное одобреніе; присутствующіе мысленно воображали себя вооруженными пистолетами, кинжалами, охотничьими ножами, и эта прекрасная перспектива воодушевила даже трусовъ. Мюнцеръ и Дегенфельдъ не осмѣлились противиться такому многообѣщающему плану. Хорошая сторона его была слишкомъ очевидна для того, чтобы нравственныя сомнѣнія могли имѣть какое нибудь значеніе. „У кого такая нѣжная совѣсть, что она мѣшаетъ ему употребить въ пользу отечества и свободы оружіе, собранное для забавы празднаго аристократа, тотъ можетъ оставаться дома; отечество и свобода ничего въ немъ не лишатся“.

Эти слова, сказанныя Каіусомъ, вызвали восторженныя одобренія. Походъ былъ рѣшенъ, оставалось только уговориться въ подробностяхъ выступленія изъ города. И этотъ вопросъ рѣшили тоже подъ вліяніемъ фанатическаго Каіуса, видимо пріобрѣвшаго въ собраніи болѣе вѣса, даже чѣмъ самъ Мюнцеръ. Такъ какъ въ 10 часовъ городскія ворота запирались, то выйти изъ города предполагалось тотчасъ же послѣ закрытія собранія, между 9 и 10 часами, и выходить сразу изо всѣхъ воротъ по одному, по два и самое большее по три человѣка вмѣстѣ. Мѣстомъ сборища была назначена роща около самой дороги за четверть мили отъ города и недалеко отъ первой деревни, черезъ которую надо было проходить. Заговорщики могли узнавать другъ друга, по паролю: „свобода“, на который слѣдовало отвѣчать: „или смерть“»

— Кто это вышелъ сейчасъ изъ комнаты? вскричалъ Мюнцеръ, видѣвшій съ возвышеннаго своего мѣста, какъ какая-то тѣнь проскользнула въ двери.

Вышедшаго никто не замѣтилъ.

— Между нами нѣтъ больше измѣнниковъ, вскричалъ Христофоръ; — вы сами затворили за ними дверь.

Всѣ вышли изъ дому въ маленькую калитку, ведущую изъ сада въ переулокъ; Мюнцеръ и Дегенфельдъ вышли послѣдними, и тихо пошли по переулку.

— Я представляю себя теперь какимъ-то ученикомъ волшебникомъ, который не можетъ укротить вызванной имъ бури, сказалъ Мюнцеръ; — южный вѣтеръ, подувшій на насъ горячимъ дыханіемъ этихъ фанатиковъ, требуетъ свою жертву, и получитъ ее; я знаю это, и все-таки ничего не могу сдѣлать для спасенія ея; но я вовлекъ васъ въ погибель, мой благородный другъ, и это мнѣ больно, очень больно.

— Неужели вы думаете, отвѣчалъ Дегенфельдъ; — что я чувствовалъ бы себя обязаннымъ выполнять рѣшеніе, на которое не шелъ бы добровольно, еслибы видѣлъ для себя какой нибудь другой исходъ? Я, подобно вамъ, зашелъ слишкомъ далеко, чтобы идти назадъ, или чтобы желать идти назадъ. Да и наконецъ, что можетъ меня удерживать? я такъ одинокъ въ мірѣ, какъ только можетъ быть одинокъ человѣкъ. За исключеніемъ Вольфганга у меня нѣтъ никого, кто бы принималъ во мнѣ участіе. Хорошо, что я не посвящалъ его въ дальнѣйшіе наши планы; я не хотѣлъ бы брать на себя отвѣтственности вмѣшавъ его въ это приключеніе! — Я одинокъ, а вы, другъ мой, подумали ли вы о вашей женѣ и дѣтяхъ?

— У меня нѣтъ жены, у меня нѣтъ дѣтей, глухо отвѣчалъ Мюнцеръ.

Дегенфельдъ положилъ ему руку на плечо.

— Въ послѣднее время вы часто намекали на это, сказалъ онъ; — какъ мнѣ понять васъ?

— Это старая исторія, сказалъ Мюнцеръ. — Человѣкъ любитъ постороннюю для него женщину, или думаетъ, что любитъ ее до тѣхъ поръ, пока эта женщина не бросится въ объятія другого мужчины. А между тѣмъ, изъ-за нея онъ потерялъ свою собственную жену. Видя себя покинутымъ со всѣхъ сторонъ, что остается сдѣлать человѣку, какъ не пустить себѣ въ лобъ пулю, или убраться съ этого свѣта какимъ нибудь другимъ приличнымъ образомъ? А теперь вѣдь мы и намѣрены сдѣлать это. Прощайте, другъ мой, до свиданья, черезъ полчаса въ рощѣ.

XVII.

Между тѣмъ, въ ратушѣ совѣщались старѣйшины города подъ предсѣдательствомъ доктора обоихъ правъ, Виллиброда Даша. Почтенные старѣйшины судили и рядили о томъ, какія имъ мѣры принять для охраненія жизни и собственности своихъ добрыхъ согражданъ. Натуры не изъ храбраго десятка, какъ Гейдтманъ, сенаторъ Вестермееръ и т. п. заклинали собраніе всѣми святыми немедленно приступить къ самымъ крайнимъ мѣрамъ и потушить пламя возстанія въ крови его зачинщиковъ.

— Мы знаемъ, гдѣ теперь ихъ скопище, кричалъ герръ Гейдтманъ, — перерѣжемъ ихъ всѣхъ, пока они насъ не перерѣзали! Всякое промедленіе увеличиваетъ опасность. Вѣдь это народъ отчаянный, но, съ божьею помощью, наши храбрые солдаты окружатъ ихъ, а при малѣйшемъ сопротивленіи съ ихъ стороны, перестрѣляютъ ихъ.

Противъ этого кровожаднаго предложенія возстало незначительное меньшинство, и адвокатъ Еальтебильтъ во главѣ его.

— Мѣра эта, говорилъ Кальтебильтъ, — столь же жестока, какъ и безполезна. Я готовъ, что хотите, прозакладывать, что и нынѣшнее засѣданіе демократическаго клуба кончится ничѣмъ; но положимъ даже, что за этотъ разъ я ошибаюсь, все же мы имѣемъ въ нашемъ распоряженіи такую огромную силу, что передъ нею сила противника совершенно стушевывается. По моему мнѣнію, не слѣдуетъ прибѣгать въ сильнымъ мѣрамъ, не будучи вынужденными къ тому крайнею необходимостью. Въ противномъ случаѣ, мы рискуемъ вмѣстѣ съ виновными поразить и невинныхъ.

— Въ разбойничьемъ притонѣ нѣтъ невинныхъ! закричалъ герръ Вестермееръ.

— Особенно же въ томъ случаѣ, возразилъ Кальтебильтъ, — если мы всѣхъ, несогласныхъ съ нашимъ мнѣніемъ, будемъ называть убійцами и поджигателями.

Это возраженіе возбудило сильное неудовольствіе между почтенными старѣйшинами города.

Но Кальтебильта не такъ-то легко было вывести изъ пассіи; онъ спокойно продолжалъ:

— Чего же вы отъ меня хотите, господа? Вы такъ горячитесь, какъ будто я одинъ, сталъ, поперегъ дороги вашимъ мудрымъ рѣшеніямъ. Дѣлайте, что хотите, но не забывайте, что преувеличенный страхъ только навлекаетъ опасность, которую вы намѣрены отвратить. Пламя это погаснетъ само собою, если вы не потрудитесь подложить дровъ. Но троньте его — и нѣтъ ничего невѣроятнаго, что искры полетятъ во всѣ стороны и зажгутъ, пожалуй, ваши же дома и фабрики.

— Вамъ хорошо говорить, возразилъ Вестермееръ, — у васъ нѣтъ фабрикъ, которыя могутъ сгорѣть.

— Скоро неимѣніе фабрикъ будбтъ считаться преступленіемъ.

Только что затихшій шумъ поднялся съ новою силою. Неизвѣстно, до какого бы безобразія и скандала дошли бы почтенные старѣйшины, если бы имъ не помѣшалъ вбѣжавшій въ залу служитель Питтеръ. Блѣдный и растерявшійся, онъ шепнулъ что-то на ухо оберъ-бургомнетру.

Собраніе испуганно затихло.

Герръ Виллибродъ Дашъ поднялся съ своего мѣста и началъ хриплымъ и чуть слышнымъ отъ страха голосомъ:

— За дверью стоитъ почтенный Пюцъ, хозяинъ гостиницы «Зеленый Римлянинъ». Онъ имѣетъ сообщить намъ нѣчто въ высшей степени важное, касающееся дѣйствій демократическаго клуба. Прошу васъ, господа, выслушать эти извѣстія съ подобающимъ намъ спокойствіемъ и присутствіемъ духа. Введите сюда этого человѣка, Питтеръ!

Добродушный хозяинъ гостиницы «Зеленый Римлянинъ», почтеннѣйщій герръ Пюцъ, вошелъ въ залу и неловко раскланялся передъ старѣйшинами города.

— Садитесь, герръ Пюцъ, задыхаясь, проговорилъ оберъ-бургомистръ, — и разсказывайте скорѣе.

— Скажу вамъ мало хорошаго, господа, началъ добродушнѣйшій герръ Пюцъ. — Изъ всѣхъ заставъ валятъ теперь наши пріятели; ихъ всего наберется до трехъ тысячъ человѣкъ; они идутъ на Рейнфельденскій замокъ, гдѣ хотятъ запастись оружіемъ; затѣмъ они разсѣются по сосѣднимъ селамъ, забьютъ танъ въ набатъ и соберутъ народъ. Потомъ они возвратятся вмѣстѣ съ крестьянами въ городъ и зажгутъ его со всѣхъ четырехъ концовъ, такъ, чтобы камня на камнѣ не осталось; все, что вздумаетъ имъ сопротивляться, они вырѣжутъ, а женщинъ и деньги подѣлятъ между собою. Да-съ, милостивые государя! Въ особенности же добираются они до общественныхъ кассъ, которыя хотятъ непремѣнно разграбить. У меня волосъ становится дыбомъ отъ всего слышаннаго мною.

Старѣйшины переглянулись между собою; извѣстіе оказывалось хуже, чѣмъ даже они ожидали. Общая паника очень скоро возстановила между ними согласіе. Необходимыя мѣры были приняты съ изумительнымъ единодушіемъ. Рѣшено было отправить депутацію къ командиру города, его сіятельству генералу фонъ-Гакельбергу, и просить его немедленно запереть ворота города, а затѣмъ по* слать достаточно сильный отрядъ въ погоню за инсургентами. Въ самомъ же городѣ были приняты слѣдующія мѣры безопасности: приказано было, чтобы съ 12 часовъ всѣ окна домовъ были освѣщены, всѣ общественныя зданія заняты войсками. Въ заключеніе, положили ревизовать всѣ общественныя кассы и перенести деньги въ другія, болѣе безопасныя мѣры, гдѣ не такъ-то легко могли бы отыскать ихъ мятежники.

Когда была наряжена депутація къ генералу Гинкелю и приступили въ избранію другой, долженствовавшей ревизовать кассы, старѣйшины, къ удивленію своему, спохватились, что штадтрадъ фонъ-Гогенштейнъ, пользуясь сумятицей, изчезъ изъ залы засѣданія. Порѣшили на томъ, что штадтрату, вѣроятно, сдѣлалось дурно и онъ ушелъ втихомолку домой, не желая пугать товарищей. А потому положили послать къ нему на домъ магистратскаго служителя съ просьбою пожаловать, если это окажется возможнымъ, въ собраніе; въ противномъ же случаѣ, вручить посланному ключъ отъ кассы.

Лишь только былъ затронутъ вопросъ о ревизованія кассы, какъ штадтратъ всталъ съ своего мѣста, незамѣтно проврался къ двери и поспѣшно вышелъ. — Штадтратъ втеченіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ успѣлъ уже освоиться съ мыслью о самоубійствѣ. Но, несмотря на то, онъ откладывалъ это дѣло до рѣшительной минуты. Богъ вѣдаетъ, сколько времени остался бы еще штадтратъ въ этой печальной нерѣшимости, если бы сегодня, какъ нарочно, не собралось нѣсколько обстоятельствъ, отнявшихъ у него и послѣдній, слабый лучъ надежды. Съ утра еще онъ получилъ письмо отъ рейнфельденскаго генерала, въ которомъ дядя въ короткихъ, грубыхъ выраженіяхъ требовалъ уплаты всѣхъ суммъ, забранныхъ имъ за послѣдніе годы. Въ томъ же конвертѣ лежало письмо отъ президентши; въ немъ говорилось, что, по нѣкоторымъ обстоятельствамъ, ей и ея супругу было бы желательно считать обязательства, существовавшія между Камиллою и Вольфгангомъ, недѣйствительными. Болѣе подробныя объясненія господину штадтрату и его сыну президентша откладывала до болѣе удобнаго времени.

Съ этими письмами въ карманѣ, штадтратъ пошелъ въ засѣданіе ратуши. Тамъ судьба нанесла ему послѣдній, рѣшительный ударъ; партія была въ конецъ проиграна.

Задыхаясь отъ быстрой ходьбы, штадтратъ вошелъ въ свой домъ. Первый вопросъ его былъ о сынѣ. Вмѣсто отвѣта, добродушная Урсула залилась слезами. — Добрая моя госпожа въ гробу бы перевернулась, если бы дошла къ ней туда недобрая вѣсть, — рыдала она. Наконецъ собравшись кое-какъ съ силами, она сообщила штадтрату, что сегодня послѣ обѣда вошли къ нимъ въ домъ нѣсколько офицеровъ, перерыли все въ комнатѣ молодого барина, и что, вслѣдъ за тѣмъ, слуга Вольфганга принесъ отъ него записку, которая лежитъ на столѣ господина штадтрата.

Штадтратъ пошелъ въ свою комнату; тамъ на столѣ около зажженной лампы лежала записка отъ Вольфганга слѣдующаго содержанія: «Любезный батюшка! я арестованъ, за что — не знаю. Будь покоенъ; вѣроятно, все дѣло кончится пустяками».

— А хорошо, что Вольфганга нѣтъ, подумалъ штадтратъ; — теперь, надо сбыть съ рукъ Урсулу; не послать ли ее на гауптвахту? — чтобы сбѣгать туда и возвратиться назадъ понадобится, по крайней мѣрѣ, часъ времени.

Онъ написалъ сыну нѣсколько словъ — первыя, которыя пришли ему въ голову; когда дошло до выраженія: «прощай, мой милый сынъ», онъ было задумался, но время было дорого, некогда было обдумывать выраженія. Онъ поспѣшно отдалъ Урсулѣ письмо и почти вытолкнулъ ее изъ дому. — Штадтратъ заперъ за нею двери и заложилъ ихъ запоромъ; потомъ отправился въ свой кабинетъ и заперся въ немъ на ключъ. Наконецъ-то онъ былъ одинъ.

Онъ вынулъ пистолетъ, пощупалъ шомполомъ на мѣстѣ ли пуля и, убѣдившись, что все въ порядкѣ, снялъ пистонъ и надѣлъ другой, свѣжій. Окончивъ эти приготовленія, онъ опустился въ мягкое кресло и съ усмѣшкой обвелъ глазами великолѣпное убранство комнаты.

Сильный стукъ въ дверь заставилъ его быстро вскочить на ноги. Онъ схватился за пистолетъ, — сердце его страшно билось…

Вотъ снова и громче прежняго раздался стукъ.

Онъ хорошо понималъ, что означаетъ этотъ стукъ; ему казалось, что онъ видитъ за дверью директора полиціи и сыщиковъ. Ему представлялось, что его уже ведутъ, какъ арестанта, къ ратушѣ; вотъ вводятъ его въ ту самую залу, въ которой онъ еще такъ недавно засѣдалъ, какъ равный между равными…

Стукъ послышался снова.

Онъ приставилъ дуло пистолета въ виску — и черезъ мгновеніе на великолѣпномъ коврѣ, взятомъ въ долгъ, валялся обезображенный трупъ одного изъ фонъ-Гогенштейновъ.

Сторожъ, посланный за штадтратомъ, слышалъ выстрѣлъ. Страхъ еще сильнѣе охватилъ его, и безъ того чувствовавшій себя не совсѣмъ покойно въ пустой улицѣ передъ закрытыми дверьми, и слушая, какъ ночной вѣтеръ шумѣлъ въ деревьяхъ монастырскаго сада.

Онъ побѣжалъ назадъ, чтобы сообщить засѣдавшимъ въ ратушѣ о томъ, что онъ слышалъ.

XVIII.

Первые часы своего заключенія Вольфгангъ провелъ въ сильно возбужденномъ душевномъ состояніи. Его мучило сознаніе, что его не безъ основанія могутъ упрекнуть въ двусмысленномъ поведеніи; что онъ не въ правѣ былъ стать въ положеніе, которое вело прямо въ разрѣзъ съ его образомъ мыслей. Что онъ могъ отвѣтить на такого рода упрекъ?

Краска стыда кинулась въ лицо молодого человѣка. Онъ вскочилъ съ своего мѣста и быстро зашагалъ по своей тѣсной каморкѣ. Воображеніе его работало все сильнѣе; онъ видѣлъ себя передъ судьями и принялся сочинять свою защитительную рѣчь. Но тутъ онъ вспомнилъ, что этимъ немного сдѣлаешь, что великолѣпная рѣчь Дегенфельда только раздразнила судей.

Чего бы онъ не далъ въ эту минуту, чтобы имѣть возможность стать за великое дѣло и отдаться ему и тѣломъ, и душою.

— О, Мюнцеръ, Дегенфельдъ, плохой вы мнѣ дали совѣтъ, вы взяли себѣ львиную долю, а мнѣ кинули обглоданную кость!

Звонъ отпираемаго замка заставилъ Вольфганга очнуться. Дверь осторожно отворилась и въ комнату вошелъ унтеръ-офицеръ Рюхель.

— Это вы, Рюхель? съ живостью воскликнулъ Вольфгангъ, хватая его за руку.

— Тише, господинъ лейтенантъ! эти стѣны имѣютъ уши.

— Угодно вамъ уйдти отсюда?

— Вотъ вопросъ, отвѣчалъ Вольфгангъ.

— То есть… я хотѣлъ спросить, готовы ли вы сами сдѣлать что нибудь для своего освобожденія?

— Все, что только будетъ въ человѣческихъ силахъ.

— Въ такомъ случаѣ, будьте готовы; въ десять часовъ демократическій клубъ предпринимаетъ рѣшительное дѣло; дальше я вамъ ничего не могу сказать. Я еще долженъ буду принести вамъ ужинъ въ присутствіи юнкера, въ отвращеніе всякаго подозрѣнія: вы попросите его, чтобы онъ послалъ въ залъ на домъ за вашими вещами. Въ десять часовъ я опять приду. Будьте готовы.

И унтеръ-офицеръ Рюхель осторожно вышелъ изъ комнаты.

Оставшись одинъ, Вольфгангъ пережилъ нѣсколько мучительныхъ часовъ. Всего ужаснѣе казалось ему уйдти, не простившись съ Оттиліею. Если бы у него еще оставалась хотя тѣнь сомнѣнія относительно того чувства, которое онъ въ ней питалъ, то тѣнь эта разсѣялась бы теперь. Размышленія его были прерваны приходомъ его двоюроднаго брата, юнкера Одо, и унтеръ-офицера Рюхеля. Первый освѣдомился, не имѣетъ ли заключенный какихъ либо исполнимыхъ желаній, второй подалъ ужинъ; Вольфгангъ попросилъ своего двоюроднаго брата, глупое лицо котораго смотрѣло въ эту минуту по возможности еще глупѣе, отослать незапечатанное письмо въ его отцу и приказать кому нибудь принести ему бѣлье и нѣкоторыя необходимыя вещи, обозначенныя въ другой запискѣ. Двоюродный братецъ Одо нашелъ это желаніе весьма исполнимымъ и удалился въ сопровожденіи своего спутника, который не преминулъ обойдтись какъ можно грубѣе съ заключеннымъ.

Когда Вольфгангъ остался одинъ, онъ попробовалъ было поужинать, но невкусенъ ему показался арестантскій хлѣбъ. Утомленный безпрерывной ходьбою, онъ прилегъ на кровать и скоро крѣпко заснулъ.

Его разбудило прикосновеніе чьей-то руки; онъ вскочилъ; кругомъ было совершенно темно, голосъ унтеръ-офицера Рюхеля проговорилъ ему на ухо:

— Пора, намъ надо уходить; вы готовы?

— Да.

— Дайте мнѣ вашу руку, да смотрите, ступайте осторожнѣе!

Изъ двери они вышли въ узкій, темный корридоръ. Въ концѣ этого корридора Рюхель отперъ дверь и они вышли на небольшой дворъ, а оттуда длиннымъ, крутымъ ходомъ на валъ бастіона.

— Ну, теперь живѣй махнемте черезъ валъ, и бѣгомъ вплоть до изгороди, шепнулъ Рюхель.

Они вскарабкались на довольно крутой валъ и тихо спустились по другой его сторонѣ до частой изгороди, отдѣлявшей валъ отъ широкаго и глубокаго рва. Они пробѣжали вдоль изгороди шаговъ сто и добрались до открытаго мѣста, гдѣ былъ привязанъ маленькій челновъ.

— Если намъ удастся счастливо пробраться черезъ ровъ, сказалъ Рюхель, — тогда труднѣйшее будетъ сдѣлано. На худой конецъ, можно имъ позволить и выстрѣлить по насъ. Но, пока еще солдатикъ соберется выстрѣлить, мы успѣемъ пробраться.

Случилось именно такъ, какъ предсказывалъ Рюхель. Какъ ни старались они быть осторожными при отвязываніи цѣни, на которой держалась лодочка, все же имъ не удалось это сдѣлать безъ нѣкотораго шума. Ближайшій часовой былъ молодой малый, а потому строго придерживался буквы своей инструкціи. Онъ подошелъ къ краю вала и взглянулъ внизъ. Къ счастью, частоколъ былъ въ этомъ мѣстѣ очень высокъ, такъ что лодка могла пройдти совершенно незамѣченною одну треть рва.

— Кто тамъ? окликнулъ часовой.

— Гребите сильнѣе, господинъ лейтенантъ, проговорилъ Рюхель, сидѣвшій у руля.

— Кто тамъ? раздалось снова.

Грянулъ выстрѣлъ и пуля врѣзалась въ воду подъ кормою лодки.

— Ура! закричалъ Рюхель, кидая вверхъ свою шапку; — пока онъ снова зарядитъ свое ружье, мы уже будемъ на томъ берегу.

Они благополучно достигли противоположнаго берега и пустились бѣжать черезъ небольшой лѣсокъ. Рюхель схватилъ Вольфганга за руку.

— Я здѣсь лучше знаю дорогу, сказалъ онъ; — намъ надо добраться до мѣста, гдѣ насъ поджидаетъ Каіусъ.

Въ концѣ рощицы они достигли ложбины, на которой было разставлено нѣсколько скамеекъ для гуляющихъ. На встрѣчу къ нимъ шелъ какой-то мужчина. Это былъ Каіусъ; въ рукахъ у него былъ узелокъ.

— Что это, какъ вы поздно, Рюхель, сказалъ онъ своимъ обычнымъ, суровымъ тономъ; — опоздай вы еще пять минутъ и вы не нашли бы меня здѣсь.

— Раньше нельзя было, душа моя, возразилъ Рюхель.

— Намъ надо будетъ очень спѣшить, чтобы догнать остальныхъ, ворчалъ Каіусъ; — переодѣвайтесь же скорѣе, сударь!

Говоря это, Каіусъ уже успѣлъ развязать узелокъ и вынуть платья.

— Это ваши собственныя платья, сказалъ онъ лейтенанту, — я перехватилъ ихъ у вашего деньщика. А вотъ это вамъ, Рюхель.

Переодѣваніе продолжалось не долго; затѣмъ Рюхель взлѣзъ на скамейку и повѣсилъ солдатское платье на ближайшій сучокъ.

Въ эту самую минуту изъ форта грянула пушка.

— Ну, теперь шутки въ сторону, проговорилъ Рюхель, — валяй во всѣ лопатки.

Всѣ трое поспѣшили выбраться изъ лѣса на узенькую тропинку, которая вела въ поле. Тутъ Каіусъ взялъ на себя должность проводника и повелъ своихъ спутниковъ къ рѣкѣ, дойдя до которой, они взяли вдоль берега.

Дорогою Рюхель разсказалъ Вольфгангу, какими судьбами ему удалось способствовать его бѣгству; о предполагавшемся взятіи форта и о своемъ собственномъ участіи въ этомъ планѣ, Рюхель упомянулъ лишь вскользь, боясь, чтобы Вольфгангъ все-таки не взглянулъ на его поступокъ глазами офицера.

— Если бы не вашъ деньщикъ, продолжалъ онъ, — намъ не такъ-то легко было бы васъ выручить; когда онъ пошелъ за вашимъ платьемъ, я сунулъ ему записочку къ Каіусу, въ которой писалъ, что вы подъ арестомъ и что если дѣло съ крѣпостью не пойдетъ на ладъ — то пускай онъ ожидаетъ насъ на лужайкѣ и сведетъ насъ къ господамъ членамъ демократическаго клуба.

— Но куда же ведетъ насъ Каіусъ? спросилъ Вольфгангъ.

— Я имѣю приказаніе отъ гг. Мюнцера и Дегенфельда свести васъ къ нимъ, отвѣчалъ Каіусъ, — конечно, если вы сами того пожелаете.

— Нечего и говорить, что я желаю, отозвался Вольфгангъ; — куда же мы направляемся?

Каіусъ назвалъ городъ, на помощь которому двинулись инсургенты.

— Но гдѣ же мы возьмемъ оружіе? спросилъ Вольфгангъ.

— По дорогѣ мы думаемъ запастись имъ, отвѣчалъ Каіусъ,

Больше этого отъ него нельзя было добиться ни слова. Всѣ три спутника шли молча; сталъ накрапывать дождь.

— Темнота была намъ на руку, началъ Рюхель; — а уже дождикъ, — слуга покорный; если онъ этакъ пробарабанитъ еще часикъ, то отъ 200 молодцовъ едва ли и 20 останется.

— Скажите, спросилъ Вольфгангъ, — гдѣ же вы здѣсь по дорогѣ хотите запастись оружіемъ?

— Въ Рейнфельденѣ, въ коллекціи вашего дѣда, отвѣчалъ Каіусъ.

— Это подалъ эту мысль? воскликнулъ Вольфгангъ.

— Я, спокойно отозвался Каіусъ.

— Да вамъ не отдадутъ его добровольно.

— Такъ возьмемъ силою.

Вольфгангъ смѣшался и замолчалъ. Ему сильно не хотѣлось встрѣчаться при этихъ обстоятельствахъ съ дѣдомъ, быть можетъ даже и съ Камиллою и ея матерью. Но раздумывать было некогда, они были уже близь самаго замка.

— Вы здѣсь лучше знаете дорогу, господинъ лейтенантъ; не проведете ли вы насъ? спросилъ Каіусъ.

— Идите за мной, съ рѣшимостью отвѣчалъ Вольфгангъ.

У воротъ замка ихъ окликнулъ часовой.

— Свобода! сказалъ Каіусъ.

— Проходите себѣ! отвѣчалъ часовой.

— Какъ идутъ дѣла? спросилъ Каіусъ.

— Плохо; половина осталась дома, а другая половина разбѣжалась по дорогѣ.

— Такъ и зналъ, проворчалъ Каіусъ; — планъ этотъ съ самаго начала никуда не годился.

Они вошли во дворъ замка. Странное зрѣлище представилось ихъ глазамъ: толпа людей, человѣкъ въ пятьдесятъ, дѣлила меи ду собою оружіе подъ предсѣдательствомъ Мюнцера.

— Хорошо, что ты здѣсь, Вольфгангъ, сказалъ Мюнцеръ, пожимая ему руку; — хотя наши дѣла и идутъ изъ рукъ вонъ плохо Молодцы наши, того и гляди, что разбѣгутся; Дегенфельдь по пустому теряетъ время, отбирая лучшее оружіе. Поди къ нему и скажи, пожалуйста, что я прошу его поторопиться; намъ надо скорѣе убираться отсюда.

Вольфгангъ вошелъ въ широкія сѣни, а оттуда въ узкій и длинный корридоръ. По дорогѣ ему, то и дѣло, попадались люди, выносившіе оружіе; онъ сталъ торопить ихъ, но ему отвѣчали съ насмѣшливымъ хохотомъ: настоящая-то потѣха только теперь начнется! — Когда онъ вошелъ въ залу, къ нему долетѣли изъ комнаты генерала крики женщинъ и брань мужчинъ. Ему показалось, что сквозь шумъ ему слышится голосъ Дегенфельда. Вольфгангъ поспѣшно отворилъ дверь.

Дегенфельдъ стоялъ спиною въ взломанному письменному столу генерала, въ правой рукѣ онъ держалъ пистолетъ и цѣлился имъ въ кучку молодцовъ, которые, подъ предводительствомъ слесаря Кристофа Унвеля, наступали на него съ бѣшеными проклятіями. Разбросанныя по полу драгоцѣнности свидѣтельствовали, что Дегенфельдъ вошелъ въ самомъ разгарѣ грабежа.

У окна сидѣлъ въ своемъ креслѣ старый генералъ, закутанный въ теплый халатъ, около него стояли съ заплаканными лицами президентша и Камилла. Жизнь Дегенфельда подвергалась, серьезной опасности. Не только Ункель, но и его сотоварищи были вооружены; по ихъ лицамъ и тѣлодвиженіямъ ясно было видно, что они рѣшились обагрить оружіе въ крови своего предводителя.

— Бейте его! неистовствовалъ Ункель; — такъ мы и позволимъ ему вольничать надъ нами! Прочь отъ женщинъ, а то мы вамъ проломимъ голову!

— Спасите, помогите! вопила президентша. — Герръ фонъ-Дегенфельдъ, ради самого Бога, защитите насъ!

Вольфгангъ въ одну минуту выхватилъ ружье изъ рукъ близъстоявшаго дѣтины и сталъ рядомъ съ Дегенфельдомъ.

— Назадъ! закричалъ онъ.

— Вотъ еще! послышался чей-то голосъ изъ толпы: бей и его!

Поднявъ ломъ надъ головою, Ункель ринулся на Дегенфельда.

Дегенфельдъ выстрѣлилъ. Ункель грянулся мертвымъ. Всѣ другіе бросились вонъ изъ комнаты. Дегенфельдъ нагнулся надъ трупомъ и приподнялъ одну изъ этихъ могучихъ рукъ, но та, какъ плеть, снова упала на полъ. — Онъ самъ хотѣлъ этого! пробормоталъ Дегенфельдъ. — Потомъ, обратившись въ Вольфгангу, онъ продолжалъ: — возьмите женщинъ подъ свое покровительство, любезный другъ, а мнѣ надо спѣшить въ Мюнцеру. До свиданія!

Онъ кивнулъ головою и вышелъ изъ комнаты. Вольфгангъ подошелъ къ дѣду и спросилъ его, молитъ ли онъ дойдти до сосѣдней комнаты.

Старикъ безсмысленными глазами поглядѣлъ на Вольфганга и машинально протянулъ къ нему свои костлявыя руки. Крѣпко обхвативъ старика, Вольфгангъ довелъ его до сосѣдней комнаты, гдѣ йосадили его въ кресло. Президентъ и Камилла послѣдовали за нимъ.

— Это ты, голубчикъ, проговорилъ старикъ, только теперь узнавая Вольфганга; — да, да, это онъ! Что же вы-то мнѣ наврали про него, бабье проклятое! Я всегда говорилъ, что онъ любитъ своего стараго дѣда!

Президентша опустилась на стулъ и протянула къ Вольфгангу свои жирныя руки, будто моля его о пощадѣ; Камилла бросилась къ нему на шею.

— Милый Вольфгангъ! воскликнула она, — простишь ли ты меня?

Вольфгангъ поспѣшилъ высвободиться изъ этихъ объятій.

— Извините, проговорилъ онъ холодно, — вы ошибаетесь.

— Любезный сынъ! неужели вы все еще сердитесь? простонала президентша.

— Освободи меня отъ этихъ проклятыхъ бандитовъ, воскликнулъ генералъ, — и красавица будетъ твоею; я заставлю ее спровадить къ чорту проклятую лисицу, медицинальрата.

— Какъ мнѣ ни грустно, возразилъ Вольфгангъ, — но я долженъ всѣхъ васъ вывести изъ заблужденія. Я самъ принадлежу къ этимъ бандитамъ, хотя, какъ вы могли сейчасъ убѣдиться, ни я, ни герръ фонъ-Дегенфельдъ не считаемъ грабежъ своимъ призваніемъ. Я только-что вырвался изъ тюрьмы; вѣдь вы едва ли, фрейленъ, пожелаете выдти замужъ за дезертира?

— О, Боже! воскликнула президентша, — онъ хочетъ насъ погубить!

Камилла кинулась къ матери и скрыла свое красивое лицо на ея груди.

— Это вы довели его до этого, проклятыя бабы, проговорилъ генералъ.

— Дамы тутъ ни при чемъ, возразилъ Вольфгангъ, я освобождаю фрейленъ Камиллу отъ всякихъ обязательствъ относительно меня. — Но позвольте прекратить эту тягостную сцену, мнѣ нужно возвратиться въ моимъ товарищамъ.

Въ это мгновеніе раздался выстрѣлъ, за нимъ другой, третій, потомъ грянулъ цѣлый залпъ.

Вольфгангъ кинулся черезъ переднюю комнату, въ которой валялся на коврѣ трупъ Унвеля, въ валу. Здѣсь его встрѣтилъ Рюхель.

— Слава Богу, что я васъ нашелъ! воскликнулъ онъ, — намъ не добраться до двора, они слѣдуютъ за мною по пятамъ.

Мѣрные шаги солдатъ, раздававшіеся по корридору, подтвердили эти слова. Остался только одинъ исходъ: кинуться черезъ стекляную дверь въ паркъ. Вольфгангъ съ Рюхелемъ бросились въ ней; нѣсколько пуль просвистало имъ въ догонку.

— Гдѣ наши? спросилъ Вольфгангъ, добѣжавъ до пруда.

— Богъ ихъ вѣдаетъ, отвѣчалъ Рюхель, — мы разбиты въ прахъ.

— Намъ надо отыскать ихъ, отвѣчалъ Вольфгангъ.

— Я всюду пойду за вами, отвѣчалъ Рюхель.

Выстрѣлы, которые раздавались сперва на дворѣ, слышались теперь съ правой стороны парка, по направленію къ виноградникамъ, залегавшимъ между паркомъ и деревнею.

— Идите за мной! сказалъ Вольфгангъ, — я знаю кратчайшій путь.

Они не успѣли пройдти и пятидесяти шаговъ, какъ съ правой стороны по нимъ дали залпъ изъ нѣсколькихъ ружей. Они кинулись въ лѣво, но и съ этой стороны посыпались выстрѣлы. На ихъ счастье, ихъ защищала непроглядная темь.

— Они оцѣпили замокъ, прошепталъ Рюхель. — Надо прокрасться сквозь цѣпь.

Они прилегли къ землѣ и осторожно поползли въ разрушенному павильону, стоявшему невдалекѣ отъ нихъ, посерединѣ лужайки. Въ это время мѣсяцъ ясно освѣтилъ полянку и заигралъ на полусотнѣ штыковъ. Нова они обдумывали, что имъ дѣлать, перестрѣлка снова началась въ виноградникахъ, и живѣе прежняго; затѣмъ послышался сигналъ въ сбору.

— Намъ надо остаться спокойно на мѣстѣ, прошепталъ Рюхель, — можетъ быть, они пройдутъ мимо, не замѣтивъ насъ.

— Мнѣ кажется, возразилъ Вольфгангъ, — намъ надо проползти подальше краемъ поляны; тамъ, неподалеку, въ оградѣ парка, есть маленькая калитка, вся заросшая кустарникомъ; ее едва ли кто знаетъ.

— Идетъ! отвѣтилъ Рюхель.

Имъ уже удалось благополучно доползти до края луга, какъ вдругъ они наткнулись на патруль, который, заслышавъ трескъ сухихъ сучьевъ, принялъ ихъ за смѣну своихъ.

— Намъ надо пробиться, прошепталъ Вольфгангъ.

— И это идетъ! возразилъ Рюхель.

— Стой! Кто идетъ? крикнулъ начальникъ патруля.

— Свои! крикнулъ Вольфгангъ и, вскочивъ на ноги, выхватилъ ружье изъ рукъ испуганнаго и оторопѣвшаго солдата. Рюхель кинулся на другого. Произошла схватка. Отчаяніе придало имъ силы: они пробились сквозь патруль и счастливо достигли калитки. Но имъ невозможно было скользнуть въ нее незамѣченными, за ними слѣдовали по пятамъ. За стѣною парка до самой деревни мѣстность была открытая и не представляла имъ никакой защиты, положеніе ихъ стало еще хуже прежняго. Не успѣли они пробѣжать и полдороги, какъ солдаты начали уже выходить изъ калитки. Со стороны деревни послышался барабанъ. Спастись было некуда.

— Пускай ихъ нагоняютъ насъ, проговорилъ Вольфгангъ, останавливаясь; — постараемся продать нашу жизнь какъ можно подороже.

— И это идетъ! возразилъ Рюхель.

Вдругъ изъ полуразрушившейся стѣны, служившей когда-то деревенскою оградою и поросшей теперь кустарникомъ, вышла какая-то фигура и стала передъ Вольфгангомъ.

— Это я, Бальтазаръ, послышался мягкій голосъ, — слѣдуйте скорѣе за мною, молодой человѣкъ; идите и вы съ нами, я ручаюсь, что никто васъ не тронетъ.

Бальтазаръ взялъ Вольфганга за руку и увлекъ его въ кусты, Рюхель шелъ за ними слѣдомъ.

— Становитесь теперь на колѣни и смѣло ползите за мною, сказалъ Бальтазаръ.

Они поползли на четверенькахъ въ расщелину стѣны; Вольфгангъ съ трудомъ подвигался впередъ, ему мѣшала ширина его плечъ; положеніе Рюхеля тоже было незавидно, онъ то ворчалъ, то острилъ надъ ихъ отчаяннымъ положеніемъ.

— Стойте! сказалъ Бальтазаръ, — здѣсь будетъ лѣстница о десяти ступеняхъ, — и онъ первый полѣзъ впередъ.

Теперь имъ можно было выпрямиться во весь ростъ; Бальтазаръ зажегъ небольшой фонарь. Они находились среди каменнаго хода, который, извиваясь круто, поднимался къ желѣзной двери. Бальтазаръ отперъ эту дверь и, какъ только они вошли въ нее, опять тщательно заперъ, заложивъ ее болтомъ. Они очутились теперь среди просторнаго, темнаго погреба; изъ него узенькая и крутая лѣстница привела ихъ въ башню, коротко уже знакомую Вольфгангу. Подъемная дверь, которою они взошли, на крѣпко захлопнулась; Бальтазаръ поставилъ фонарь на столъ, взялъ Вольфганга за обѣ руки и съ искреннимъ радушіемъ привѣтствовалъ его въ своемъ убѣжищѣ.

— Не говорилъ ли я вамъ, что придетъ время, когда я укрою васъ отъ опасности въ этой башнѣ? Какъ странно сбылись мои слова!

И онъ съ трогательною заботливостью принялся хлопотать о своихъ гостяхъ. Онъ принесъ толстое, но безукоризненно чистое бѣлье; убралъ со стола книги, принесъ масла, хлѣба, сыру и бутылку вина; пока наши герои утоляли свой голодъ, онъ постлалъ имъ постель, и молодые люди, измученные происшествіями этого вечера, заснули богатырскимъ сномъ.

XIX.

Проснувшись на слѣдующее утро, Вольфгангъ долго не могъ опомниться гдѣ онъ; мало-по-малу происшествія вчерашняго дня выяснились въ его воспоминаніи. Онъ всталъ съ постели и началъ приводить, по возможности, въ порядокъ свое платье. Бальтазаръ позаботился еще наканунѣ, чтобы у нихъ ни въ чемъ не было недостатка: онъ поставилъ кувшинъ съ водою, умывальный тазъ и рядомъ съ нимъ повѣсилъ чистое полотенце. На столѣ стоялъ готовый завтракъ, около полной бутылки съ виномъ лежала записочка, въ которой четкимъ и красивымъ почеркомъ учителя было написано: "Я ушелъ на рекогносцировку и возвращусь, быть можетъ, только къ вечеру. Займитесь пока осматриваніемъ башни, но избѣгайте всякаго шума. Войска еще не ушли. До свиданія, добрый молодой господинъ! «

Шорохъ, который невольно производилъ Вольфгангъ при одѣваніи, разбудилъ Рюхеля. Онъ сѣлъ на свою жесткую постель, протеръ глаза, съ удивленіемъ поглядѣлъ вокругъ себя, но потомъ вдругъ вскочилъ на ноги и весело сказалъ Вольфгангу: — добраго утра, господинъ лейтенантъ!

Рюхель очень быстро одѣлся и охотно послѣдовалъ приглашенію Вольфганга сѣсть съ нимъ за завтракъ. Вольфгангу еще многое надо было разузнать отъ своего освободителя; Рюхель охотно отвѣчалъ на всѣ его вопросы съ обычною своею откровенностью.

— Я съ самаго начала, заговорилъ онъ, — считалъ васъ, господинъ лейтенантъ, за добраго человѣка; вы мнѣ нравились больше всѣхъ офицеровъ въ полку, но исключая даже фонъ-Дегенфельда, къ которому, хотя онъ и былъ всегда очень добръ къ намъ, все какъ-то не такъ лежало сердце. Вѣрьте или нѣтъ, но васъ такъ любили у насъ, что всѣ мы готовы были идти за васъ въ огонь и воду.

Вольфгангъ спросилъ Рюхеля, давно ли онъ знакомъ съ Каіусомъ?

— Я съ нимъ познакомился прошлою зимою. Онъ приходилъ иногда вечеркомъ въ кабачокъ „Чернаго медвѣдя“, гдѣ всегда собиралось много изъ нашихъ, подсаживался къ намъ и заводилъ рѣчь объ Америкѣ, гдѣ онъ долго жилъ, объ индѣйцахъ, буйволовой охотѣ, о Калифорніи и т. п. Когда мы всѣ его, бывало, заслушаемся, развѣсивъ уши, онъ начиналъ говорить объ американской конституціи, и какъ тамъ у нихъ хорошо; тамъ, говорилъ онъ, люди имѣютъ все то, чего намъ не достаетъ въ Европѣ; всякій, вишь, американскій уроженецъ можетъ сдѣлаться президентомъ, если только голова у него на мѣстѣ. Мнѣ эти разсказы очень полюбились; мнѣ всегда хотѣлось жить свободно и весело, и солдатомъ-то я сдѣлался, собственно потому, что думалось: этакъ жить будетъ все-таки вольготнѣе, чѣмъ строгаючи доски — вѣдь я, господинъ лейтенантъ, столяръ но ремеслу, но оказалось, что я ошибся: яри теперешнемъ военномъ положеніи ничего-то солдату хорошаго не дождаться.

Далѣе Рюхель разсказалъ, какъ Каіусъ мало-по-малу открылся ему въ своихъ планахъ, а черезъ него вошелъ въ сношенія съ остальными, такъ что въ цѣломъ баталіонѣ не оставалось и шести унтеръ-офицеровъ, которые не были бы съ нимъ за одно; впродолженіи всѣхъ этихъ переговоровъ имя Вольфганга стояло на первомъ планѣ; Каіусъ говорилъ, что онъ дѣйствуетъ не отъ своего лица, а по приказанію лейтенанта фонъ-Гогенштейна.

Вольфгангъ не мало удивился, когда узналъ, какую роль играло его имя въ этомъ движеніи. Онъ догадался, что Каіусъ не стѣснялся злоупотреблять его именемъ, какъ истый фанатикъ, которому всякое средство кажется позволеннымъ для достиженія задуманной цѣли.

Пока молодые люди разговаривали такимъ образомъ, вдругъ вблизи ихъ раздался барабанный бой. Ихъ первою мыслью было, что убѣжище ихъ открыто: но, прислушавшись, они убѣдились, что звукъ долеталъ къ нимъ со двора. Солдаты расположились на деревенской улицѣ, въ непосредственномъ сосѣдствѣ ихъ башни; до нихъ долетали даже отрывки солдатскихъ разговоровъ. Имена Вольфганга и Рюхеля не разъ упоминались въ этихъ разговорахъ; ихъ, какъ видно, успѣли узнать при вчерашней стычкѣ съ патрулемъ.

День прошелъ для заключенныхъ гораздо скорѣе, чѣмъ они ожидали. Рюхель болталъ и острилъ безъ умолку. По желанію Вольфганга, онъ подробно разсказалъ исторію своей — жизни, — и что же это была за пестрая смѣсь добродушія и легкомыслія!

Къ вечеру въ башнѣ начало темнѣть; сильный вѣтеръ стономъ ходилъ по старому зданію и, завывая, врывался въ узкія щели, продѣланныя въ верхней части башни вмѣсто оконъ. Въ заключеніе пошелъ сильный дождь.

Лишь только начало темнѣть, Рюхель приготовилъ для Вольфганга постель. Самъ онъ расположился на голомъ полу, завернувшись въ старую шинель Бальтазара и положивъ себѣ модъ голову нѣсколько толстыхъ фоліантовъ.

Вольфгангъ долго лежалъ, но не мокъ заснуть; онъ прислушивался къ шуму дождя и другихъ ночнымъ звукамъ, проснувшимся въ башнѣ; подъ поломъ крысы подняли страшную бѣготню; порою Вольфгангу казалось, что онъ слышитъ какой-то свистъ, но то ночныя птицы порхали между развалинъ.

Вдругъ ему послышался легкій шумъ подъ поломъ; ему казалось, что кто-то идетъ по лѣстницѣ, ведущей въ башню. Онъ вскочилъ на ноги; въ тоже мгновеніе изъ щелей подъемной двери показался слабый свѣтъ; вслѣдъ затѣмъ Бальтазаръ поднялся въ комнату. Вольфгангъ радостно кинулся къ нему на встрѣчу.

— Вотъ я и воротился къ вамъ, мой добрый молодой баринъ, говорилъ Бальтазаръ, крѣпко пожимая протянутыя ему руки; — вы,

лдумаю, сильно соскучились, но дѣлать было нечего, мнѣ нужно было дождаться вечера, чтобы въ темнотѣ уйдти изъ города, а дорога сюда дальняя.

— Развѣ вы были въ городѣ? спросилъ Вольфгангъ.

— Конечно, возразилъ Бальтазаръ, снимая съ плечъ дорожную сумку; — мнѣ казалось, что вамъ будетъ пріятно, если ваши родные въ городѣ узнаютъ, что вы въ безопасности, вотъ я и отправился туда къ моему старому другу, Кебесу.

— А вы его тоже знаете?

— Знаю уже лѣтъ 25, съ той самой поры, какъ онъ служилъ кучеромъ у стараго генерала.

— Разсказывайте скорѣе! торопилъ Вольфгангъ, — вы навѣрное слышали что нибудь о моемъ отцѣ, можетъ быть, даже говорили съ нимъ?

Бальтазаръ отвернулся къ столу, такъ что Вольфгангъ не могъ разглядѣть его лицо, и отвѣчалъ:

— Видѣть мнѣ его не пришлось, но, на сколько мнѣ извѣстно, онъ поживаетъ по добру, по здорову. Кебесъ ходилъ по городу и многое разузналъ; я вамъ сейчасъ все разскажу, только позвольте мнѣ переодѣться, я промокъ до костей.

Черезъ нѣсколько минутъ они сѣли къ столу и Бальтазаръ началъ: — переговоримте обо всемъ теперь, пока вашъ спутникъ спитъ. Но сперва позвольте передать вамъ эту сумку и все, что въ ней; — это гостинецъ отъ вашихъ родственниковъ.

Вольфгангъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на Бальтазара, который улыбаясь, продолжалъ: — да! да! я и тамъ побывалъ, потому что узналъ отъ Кебеса, что вы тамъ свой человѣкъ. Герръ Шмицъ непремѣнно хотѣлъ самъ придти съ вами проститься, но я отговорилъ его и онъ меня послушался. Онъ шлетъ вамъ поклонъ, а въ придачу вотъ это письмо и пачку съ деньгами.

Вольфгангъ торопливо развернулъ коротенькую, незапечатанную записку и прочелъ слѣдующее;

„Любезный Вольфгангъ! Событія неудержимо влекутъ тебя въ свой водоворотъ. Я предвидѣлъ, что это такъ будетъ. Ты одинъ изъ тѣхъ людей, которые идутъ своей дорогой и, рано или поздно, выходятъ на надлежащій путь. Ты знаешь, я принимаю въ судьбѣ твоей живѣйшее участіе; въ этотъ торжественный часъ я имѣю право сказать тебѣ, что я люблю сына моей Маргариты, какъ своего собственнаго; я пожурилъ бы тебя, если бы менѣе гордился тобою.“

Петръ Шмицъ.

Когда Вольфгангъ, прочитавъ это письмо, спряталъ его въ боковой карманъ, глаза его были влажны отъ слезъ.

— А вотъ, сказалъ Бальтазаръ, — кольцо. Та, которая дала мнѣ его, сказала, что вы сами узнаете отъ кого оно; а это, что спрятано въ мѣшкѣ, — платье, бѣлье и другія принадлежности — ихъ положила сюда, оплакавъ каждую вещицу, та почтенная дама, которую вы называете тетушкой Беллой. Вотъ и всѣ хорошія извѣстія, остальныя изъ рукъ вонъ плохи. Экспедиція, какъ вы сами того опасались, имѣла самый плачевный исходъ: толпу разогнали, многихъ похватали и засадили въ тюрьму, многихъ убили и только очень немногіе спаслись. Къ послѣднимъ принадлежатъ, по всѣмъ вѣроятіямъ, докторъ Мюнцеръ и Дегенфельдъ. Намъ ничего больше не остается дѣлать, какъ приняться за выполненіе вашего плана: идти на югъ и стараться примкнуть къ революціонной арміи.

— Намъ, говорите вы? перебилъ Вольфгангъ, кладя руку на плечо учителя. — И вы, стало быть, хотите принять участіе въ этой отчаянной борьбѣ, вы, который съ такимъ отвращеніемъ смотрите на кровавое ремесло войны?

— Я хочу только идти съ вами, возразилъ Бальтазаръ. — Я не могу и не хочу драться, но въ военное время мало ли бываетъ дѣла, до котораго недосугъ бойцамъ; этому-то дѣлу я и хочу по святить себя. Да и кромѣ того, меня и еще кое-что выживаетъ изъ моего убѣжища.

Бальтазаръ придвинулся еще ближе къ Вольфгангу и прошепталъ: — эта страшная женщина выпущена сегодня изъ тюрьмы и непремѣнно придетъ сюда въ деревню. Одна мысль, что она опять будетъ въ непосредственной со мною близи, была для меня невыносима. Я непремѣнно долженъ бѣжать отсюда; возьмите меня съ собою!

— Отъ души радъ идти съ вами, сказалъ Вольфгангъ, пожимая протянутую руку.

— Захватите же и меня съ собою, господинъ лейтенантъ, сказалъ Рюхель, который успѣлъ проснуться подъ конецъ этогб разговора.

— Отъ души буду радъ, отвѣчалъ Вольфгангъ, протягивая ему другую руку.

— Намъ пора бы и въ путь, сказалъ Бальтазаръ; — мѣсяцъ теперь зашелъ, а до восхода солнца намъ надо быть далеко отсюда.

— Я готовъ, сказалъ Вольфгангъ.

— И я тоже, сказалъ Рюхель.

XX.

Было прекрасное лѣтнее утро, когда наши путешественники достигли до! подошвы горнаго хребта.

— Здѣсь просто рай, воскликнулъ Рюхель, растянувшись во всю длину подъ тѣнью высокихъ деревьевъ.

— Это, должно быть, Эбербургъ, сказалъ Вольфгангъ, указывая на развалины замка, украшавшія по другую сторону рѣки вершину одного изъ холмовъ. — Вы какъ думаете?

— Больше нечему и быть, какъ Эбербургу, отвѣчалъ Бальтазаръ.

— А хорошо бы, кабы мы уже были тамъ. Ничего нѣтъ мудренаго, что регулярныя войска разставили свои форпосты по рѣкѣ, вплоть до горъ. Если встрѣтившійся намъ охотникъ говорилъ правду, что Эбербургъ вотъ уже восемь дней, какъ занятъ инсургентами, то намъ надо готовиться къ встрѣчѣ съ нашими друзьями.

— Не лучше ли намъ дождаться ночи для переправы черезъ рѣку? замѣтилъ Бальтазаръ.

— Если мы станемъ дожидаться ночи, возразилъ Вольфгангъ, — то мы подвергаемся опасности встрѣтить въ Эбербургѣ, вмѣсто друзей, нашихъ враговъ. Объ этомъ надо хорошенько подумать, тѣмъ болѣе, что надо же вздохнуть намъ немного. Я наблюдалъ за Рюхелемъ, онъ еле волочитъ ноги отъ усталости, да и намъ не худо присѣсть послѣ пятичасовой ходьбы.

— Ну-съ, на чемъ порѣшили господа? спросилъ Рюхель.

— Хотимъ сдѣлать небольшой привалъ.

— Да и большой не мѣшало бы, сказалъ Рюхель, потягиваясь на травѣ. — Я усталъ какъ собака, теперь это можно сказать.

— Бѣдный малый! сказалъ Вольфгангъ. — Лежите, не вставайте, я принесу вамъ масла съ хлѣбомъ.

— Этого не доставало еще! воскликнулъ Рюхель, вскочивъ на ноги, — если дѣло доходитъ до завтрака, я всегда бодръ, какъ птица.

Несмотря, однако, на это увѣреніе, завтракъ не шелъ ему въ горло; онъ отправился опять на свое старое мѣсто, и не прошло минуты, какъ онъ крѣпко заснулъ.

— Не хотите ли и вы прилечь, милый баринъ? спросилъ Бальтазаръ. — День сегодня будетъ очень жаркій. Вы знаете, я вѣдь немного сплю.

— Я не усталъ, возразилъ Вольфгангъ; — да къ тому же, и утро чудно хорошо, жаль проспать такую прелесть.

Бальтазаръ подсѣлъ къ Вольфгангу на траву и они пробесѣдовали между собою, пока отдыхалъ Рюхель.

— А вѣдь намъ пора, спохватился наконецъ Бальтазаръ. — Ну, что, Рюхель, какъ дѣла?

Свѣжъ, какъ рыба въ водѣ, отозвался Рюхель, протирая глаза; — вотъ такъ спалъ, видѣлъ даже свою возлюбленную во снѣ. Это хорошій знакъ.

— Увидимъ, какъ-то оправдается эта хорошая примѣта, улыбаясь, проговорилъ Вольфгангъ; вставайте-ка, Рюхель, черезъ три часа намъ надо быть въ Эбербургѣ.

— А что намъ дѣлать, если рѣка занята солдатами? спросилъ Бальтазаръ.

— Прокрасться потихоньку, не такъ-ли, господинъ лейтенантъ? спросилъ Рюхель.

— А вотъ увидимъ, возразилъ Вольфгангъ, — можетъ намъ можно будетъ спокойно пройдти.

Всѣ трое двинулись въ путь; дорога была трудная. Солнце палило съ невѣроятною силою. Къ тому же, имъ надо было идти согнувшись, чтобы не быть замѣченными людьми, которые часто показывались на большой дорогѣ. Жаръ и трудность пути истомили ихъ до нельзя, во рту пересохло отъ жажды. Они не могли отказать себѣ въ удовольствіи зайдти по дорогѣ въ маленькій, обвитый плющсмъ шинокъ и утолить свою жажду.

Имъ прислуживала стройная, черноглазая дѣвушка. Рюхель замѣтилъ, что красавица заглядывалась на Вольфганга, и не утерпѣлъ, чтобы не задѣть ее этимъ. Дѣвушка отвѣтила ему колкостью.

— Пейте ваше вино, Рюхель, сказалъ Вольфгангъ, — и не задерживайте насъ, намъ ни минуты нельзя терять.

Вольфгангъ не успѣлъ еще договорить, какъ по мостовой подъ окнами шинка раздались ровные, мѣрные шаги. Вслѣдъ за тѣмъ распахнулись двери и унтеръ-офицеръ вошелъ въ комнату. Онъ прямо направился къ нашимъ путешественникамъ, которые при этой неожиданности вскочили на ноги. Рюхелю и Вольфгангу достаточно было одного взгляда на загорѣлое лицо унтеръ-офицера, чтобы убѣдиться, по крайней мѣрѣ, въ томъ, что онъ не изъ ихъ полка.

Унтеръ-офицеръ грубо потребовалъ ихъ паспорты. Путники наши заранѣе уже придумали на такой случай необходимый отвѣтъ, и Рюхель краснорѣчиво принялся объяснять, что онъ и Вольфгангъ — столяры, Бальтазаръ же — портной, что ихъ сегодня утромъ ограбили инсургенты и отняли у нихъ всѣ пожитки, оставивъ только портному его ободранную сумку. — Но унтеръ-офицеръ не давался въ обманъ, онъ непремѣнно хотѣлъ узнать, зачѣмъ они шли не по большой дорогѣ, какъ всѣ честные люди, а.крались околицей. — Объясните-ка мнѣ вотъ это? — Рюхель и на это не затруднился отвѣтить:

— Милосердый Боже, господинъ унтеръ-офицеръ! воскликнулъ онъ плаксивымъ голосомъ, — неужели же вамъ кажется страннымѣ, что мы не довѣряемъ теперь ни одному человѣку. Проклятые инсургенты обираютъ насъ; солдаты не пропускаютъ насъ нигдѣ; откуда же намъ, бѣднякамъ, набраться смѣлости идти по большой дорогѣ? Но теперь мнѣ все равно; дѣлайте съ нами, что хотите, застрѣлите насъ, пожалуй, мнѣ надоѣла эта проклятая, собачья жизнь.

Рюхель опять опустился на лавку и въ отчаяніи схватился за голову. Онъ такъ ловко и естественно сыгралъ свою роль, что унтеръ-офицеръ, необладавшій особенною прозорливостью, не усомнился бы въ справедливости его словъ; но, къ несчастью, ему дано было строгое приказаніе отнюдь не пропускать безпаспортныхъ; и онъ долженъ былъ немедленно доложить о задержанныхъ людяхъ офицеру, стоявшему въ ближайшей деревнѣ.

— А ужъ тамъ далѣе его дѣло рѣшить: отпустить васъ или нѣтъ, заключилъ унтеръ-офицеръ; — пока же, вы останетесь у меня подъ карауломъ.

Онъ вышелъ изъ комнаты и заперъ за собою дверь.

— Ну, вотъ и въ западню угодили, проговорилъ Рюхель, на лицѣ котораго сквозь печальную маску странствующаго столяра уже пробивалась обычная плутовская улыбка. — Что намъ теперь дѣлать?

— Во всякомъ случаѣ, намъ не зачѣмъ дожидаться прихода офицера, сказалъ Вольфгангъ.

Въ это время послышался легкій стукъ въ деревянный ставень, который, какъ они теперь только замѣтили, былъ вдѣланъ въ боковую стѣну. Рюхель подбѣжалъ къ этому мѣсту и отодвинулъ ставень; въ отверстіе показалась головка хорошенькой дѣвушки.

— Раскрасавица моя! воскликнулъ Рюхель, — помоги намъ выйдти отсюда и я тотчасъ же женюсь на тебѣ.

— Васъ мнѣ вовсе не нужно, сердито отвѣчала дѣвушка.

— А не бось, отъ моего товарища не прочь? спросилъ Рюхель.

Вольфгангъ подошелъ въ отверстію. — Дайте я переговорю съ

красавицею, сказалъ онъ, — а вы ступайте къ окну и наблюдайте за часовымъ.

— Хотите вы намъ помочь, моя милая?

— Очень бы хотѣлось, скороговоркой отвѣтила дѣвушка.

— Сколько тутъ солдатъ?

— Трое; двое изъ нихъ сидятъ въ горницѣ на другой сторонѣ, я подала имъ самаго лучшаго вина, отецъ угощаетъ ихъ тамъ, а меня прислалъ сюда.

— А то бы ты и не пришла?

— Нѣтъ, и безъ того бы пришла, возразила она съ жаромъ. — Братъ переведетъ васъ черезъ рѣку, онъ уже пошелъ на переправу, продолжала она.

— Гдѣ стоятъ ихъ ружья?

— На крыльцѣ, подлѣ двери; двери-то не слишкомъ крѣпкія, если вы поналяжете на нихъ покрѣпче, то онѣ сейчасъ соскочатъ съ петель.

— Остерегитесь, часовой идетъ къ окну, сказалъ Рюхель.

— Спасибо, милая дѣвушка, сказалъ Вольфгангъ, и ставень снова затворился.

Караульный подошелъ въ запертому окну, заглянулъ въ комнату и опять началъ свою однообразную прогулку.

Вольфгангъ сообщилъ товарищамъ свой планъ, состоявшій въ слѣдующемъ: въ ту минуту, когда часовой отойдетъ отъ окна, они выломаютъ дверь и овладѣютъ ружьями.

Бальтазаръ былъ поставленъ къ окну; Рюхель и Вольфгангъ вооружились длинной скамейкой и приготовились употребить ее вмѣсто стѣнобитной машины.

— Дѣвушка подноситъ караульному бутылку вина, рапортовалъ Бальтазаръ.

— Разъ, два, три! скомандовалъ Вольфгангъ.

Отъ сильнаго и хорошо направленнаго удара дверь съ трескомъ слетѣла съ петель; они мигомъ захватили ружья и бросились прямо на часового, который стоялъ въ самой беззащитной позѣ, держа въ одной рукѣ бутылку, а въ другой стаканъ; ружье было опущено въ ногѣ» Рюхель безъ труда обезоружилъ его.

— Прощай, душа! закричалъ Онъ ему на прощаніе; — если придетъ офицеръ, такъ скажи ему, что лейтенантъ фонъ-Гогенштейнъ и унтеръ-офицеръ Рюхель свидѣтельствуютъ ему свое глубочайшее почтеніе!

Вольфгангъ торопился окончить эту сцену. Къ счастью, отъ шинка до перевоза было лишь нѣсколько шаговъ; тамъ уже дожидался ихъ у лодки молодой парень, лѣтъ 16-ти, по чернымъ глазамъ котораго легко можно было узнать въ немъ брата хорошенькой дѣвушки. Онъ засмѣялся, — при чемъ выказалъ свои прекрасные зубы, — когда Рюхель, вѣрный своей разбойничьей роли, замахнулся на него прикладомъ ружья, грозя убить его, если онъ не перевезетъ ихъ хорошенько.

Когда Рюхель съ Бальтазаромъ усѣлись, Вольфгангъ протянулъ красавицѣ руку, говоря:

— Будь счастлива! Жалко, что я не могу отблагодарить тебя такъ, какъ хотѣлось бы.

Дѣвушка испуганно оглянулась, не идетъ ли кто за ними къ берегу, и проговорила, протягивая къ нему губки: храни тебя Господь! — Вольфгангъ крѣпко поцѣловалъ свѣженькій ротикъ и быстро вскочилъ въ лодку. Парень отчалилъ и сообщилъ имъ по дорогѣ, что вся ихъ деревня «за нихъ» и что даже двое изъ нихъ ушло къ инсургентамъ; въ заключеніе онъ попросилъ и его взять съ собою. Рюхель живо на это согласился, но Вольфгангъ воспротивился. — Все въ свое время, голубчикъ, а теперь воротись-ка лучше домой, да смотри никому не сказывай, что ты по своей охотѣ насъ перевезъ.

Когда они причалили, онъ положилъ въ загорѣлую руку парня золотую монету, и выскочилъ изъ лодки прежде, чѣмъ удивленный поревозчикъ успѣлъ выразить свое удивленіе высокой платѣ. Другіе выскочили за нимъ. Съ того мѣста, куда они вышли, по полямъ и лугамъ шла тропинка. Перевозчикъ сказалъ, что это ближайшая дорога въ Эбербургь. За полъ мили виднѣлись съ холма руины его. Между ними и ихъ ближайшей цѣлью не было больше препятствій. Вольфгангъ пожалъ товарищахъ руки и весело воскликнулъ: маршъ впередъ.

XXI.

Путешественники наши еще долго толковали между собою объ этомъ приключеніи. Рюхель никакъ не могъ натѣшиться испугомъ часового и наговориться о красотѣ молоденькой дѣвушки, которая, по его увѣренію, оттого только и обошлась съ нимъ такъ сурово, что онъ поразилъ ее въ самое сердце. Весельчакъ безъ умолку болталъ и смѣялся. Вольфгангъ, съ своей стороны, былъ тоже въ отличномъ расположеніи духа. Онъ обратился къ Бальтазару и чуть не покатился со смѣху, глядя на его уморительную фигуру. Рюхель нацѣпилъ ему одну изъ отнятыхъ сабель, но поясъ оказался слишкомъ широкъ, вслѣдствіе чего и сабля тащилась по землѣ. Ружье онъ держалъ на плечѣ, прикладомъ назадъ. Прибавьте: на немъ былъ его обычный, когда-то черный, фракъ, съ длиннѣйшими фалдами — неразлучный спутникъ его втеченіи послѣднихъ двадцати пяти лѣтъ, — и полинялые нанковые штаны, нѣкогда отличавшіеся такою опрятностью, но носившіе на себѣ теперь слѣды многихъ ночей, проведенныхъ подъ открытымъ небомъ.

— Ну, что, какъ дѣла, Бальтазаръ? спросилъ Вольфгангъ.

Бальтазаръ очнулся отъ своего созерцанія и, ласково улыбаясь, отвѣтилъ:

— Благодарю васъ, мнѣ хорошо, только неприличная ноша давитъ немного плечи.

— Потерпите немного, васъ скоро избавятъ отъ этой тяжести; найдется другой, который съ удовольствіемъ воспользуется ружьемъ.

— Откровенно говоря, милый баринъ, мнѣ бы это было очень пріятно, я самому себѣ кажусь такихъ страннымъ въ этой львиной шкурѣ.

— Еще нѣсколько минутъ терпѣнія, — мнѣ кажется, что мы уже наткнулись на форпостъ нашихъ друзей.

И въ самомъ дѣлѣ, неподалеку отъ нихъ, изъ-за развалинъ крѣпостной стѣны, показалось нѣсколько человѣкъ, вооруженныхъ ружьями. Когда наши путешественники подошли поближе, стволы ружей приняли угрожающее направленіе. Напрасно кричалъ имъ Вольфгангъ, что они свои; грянули выстрѣлы, по счастію, никому неповредившіе, и стрѣлки съ быстротою молніи спрятались за развалины. Въ этомъ непріятномъ положеніи, ничего болѣе не оставалось дѣлать, какъ поспѣшить къ развалинамъ, пока не въ мѣру осторожные друзья еще не успѣли снова зарядить свои ружья.

— Скажите, почтеннѣйшіе, за коимъ чортомъ вы стрѣляете въ насъ? спросилъ Рюхель; — развѣ вы не видите, что къ вамъ друзья идутъ?

— И, да этакъ всякій можетъ назваться другомъ, отозвался парень съ измятымъ пѣтушьимъ перомъ на измятой шляпѣ.

— Да если бы мы не были вашими друзьями, худо бы вамъ пришлось теперь, ребята, сказалъ Рюхель, ударивъ по своему ружью.

— Проведите-ка насъ безъ всякихъ дальнихъ окольностей къ вашему начальнику, сказалъ Вольфгангъ; — это разомъ прекратитъ всякое недоразумѣніе.

Все общество двинулось впередъ. Странная сцена представилась имъ, когда они вошли черезъ ворота во внутренній дворъ замка, живописно окруженный развалинами.

Человѣкъ пятьдесятъ инсургентовъ карабкались на пять или на шесть маленькихъ крестьянскихъ телѣгъ; всякій хотѣлъ непремѣнно какъ нибудь къ нимъ прицѣпиться и, такъ какъ никому не хотѣлось идти пѣшкомъ, то всѣ страшно шумѣли и мѣстами дѣло доходило даже до драки. Особенно шумно было около одной телѣги, совсѣмъ уже готовой тронуться въ путь, но задержанной обступившей ее толпою. На ней сидѣлъ человѣкъ съ краснымъ, одутловатымъ лицомъ, искаженнымъ страхомъ. По широкому трехцвѣтному шарфу, опоясывавшему его туловище, и по пучку красныхъ перьевъ на калабрійской шляпѣ, легко можно было узнать въ немъ начальника. На него-то и была обращена, по преимуществу, ярость окружающихъ.

— Такъ эта винная бочка хочетъ удрать! кричалъ одинъ.

— Этакимъ капитаномъ и я, пожалуй, буду! кричалъ другой. — Ѣхать, когда другимъ приходится бѣжать до упаду! кричалъ третій.

Калабрійская шляпа не находила ровно никакихъ возраженій. Приходъ Больфганга и его сотоварищей пришелся ему въ его критическомъ положеніи какъ нельзя болѣе кстати. Ему представлялся случай отвлечь вниманіе подчиненныхъ отъ своей собственной личности.

— Подведите-ка ихъ сюда! закричалъ онъ. — Вы кто такіе? какъ вы смѣете стрѣлять въ моихъ людей?

— Какъ вы смѣете говорить такимъ тономъ съ людьми, которые пришли къ вамъ какъ друзья? возразилъ Вольфгангъ, который съ перваго взгляда понялъ всю комичность этой драмы.

— Я васъ неучу говорить повѣжливѣе! причала калабрійская шляпа.

— Тотъ, кто такъ открыто теряетъ уваженіе своихъ подчиненныхъ, не имѣетъ права требовать уваженія отъ чужихъ, сказамъ Вольфгангъ и повернулся спиною къ этой жалкой личности.

— Спасибо вамъ, что вы отдѣлали этого мерзавца! сковалъ плотный мужчина въ зеленой курткѣ.

— Что вы тутъ дѣлаете? спросилъ Вольфгангъ.

— Народъ выбралъ вотъ этого молодца въ начальники, онъ владѣетъ тутъ по близости виноградникомъ и прозывается Бебелемъ; сами видите, что онъ за предводитель.

Подъ предлогомъ быстрѣйшаго исполненія полученнаго имъ приказанія отступать, онъ досталъ вотъ эти телѣги, вѣроятно, съ цѣлью дать самому какъ можно скорѣе тягу.

— Такъ пускай себѣ убирается! сказалъ Вольфгангъ.

— Да мы бы его и не стали держать, отвѣчала, зеленая куртка, — если бы только намъ было кѣмъ его замѣнить. — Вотъ бы вамъ стать нашимъ предводителемъ.

Не колеблясь долго, Вольфгангъ пошелъ къ своимъ новымъ пріятелямъ отъ одной телѣги въ другой и кое-какъ возстановилъ порядокъ. Рюхель, съ своей стороны, не терялъ времени. Онъ успѣлъ вездѣ завязать знакомство и разсказывалъ всѣмъ по секрету, что Вольфгангъ очень знатный баринъ, который, между тѣмъ, сражался на сторонѣ народа и обладаетъ большими военными дарованіями, чѣмъ иной цѣлый генеральный штабъ вмѣстѣ.

Предложеніе «зеленой куртки», избрать Вольфганга временнымъ предводителемъ, было принято почти единогласно. Вольфгангъ взобрался на камень и сказалъ короткую рѣчь, въ которой поблагодарилъ согражданъ за оказанное ему довѣріе и просилъ ихъ быть послѣдовательными въ разъ уже принятомъ рѣшеніи, грозя, въ противномъ случаѣ, сложить съ себя начальство. — За тѣмъ они, не теряя времени, начали организовать свой отрядъ. Едва эти люди почувствовали, что имѣютъ дѣйствительно вождя, какъ они преобразились; они громкими восклицаніями привѣтствовали Вольфганга и принялись безпрекословно исполнять всѣ его приказанія.

XIX.

Итакъ, совершенно неожиданно, Вольфгангъ увидалъ себя въ положеніи, которое давало ему возможность примѣнить къ дѣлу его познанія въ воинскомъ дѣлѣ. Переходъ въ деревню, гдѣ стоялъ болѣе многочисленный корпусъ инсургентовъ, отъ котораго было получено приказаніе отступать, тянулся очень долго; непривычные къ большимъ переходамъ, крестьяне съ трудомъ передвигали ноги. Когда же наконецъ поздно вечеромъ отрядъ достигъ своей цѣли, ему сообщили, что инсургенты выступили еще въ полдень и неизвѣстно куда направились. При этихъ условіяхъ ничего болѣе не оставалось дѣлать, какъ обождать ночь въ деревнѣ. На слѣдующій день, рано утромъ, Вольфгангъ велѣлъ приставшему къ нимъ сельскому музыканту протрубить на какомъ-то подобіи валторны сборъ; противъ его ожиданія, почти всѣ собрались довольно быстро; бѣжавшихъ почти не оказалось. — Отрядъ двинулся впередъ по тому направленію, куда, по указаніямъ сельскихъ обывателей, отправился наканунѣ корпусъ инсургентовъ. Не успѣли они отойдти и мяли отъ деревни, какъ имъ на встрѣчу прискакалъ гонецъ съ письменнымъ приказаніемъ, въ которомъ говорилось, чтобы «отрядъ Эбербургъ» двинулся въ горы, въ деревню такую-то, и наблюдалъ бы тамъ за движеніями непріятеля. Приказъ былъ данъ на имя капитана Бебеля. Вольфгангъ отвѣчалъ на вырванномъ изъ бумажника клочкѣ бумаги, что капитанъ Бебель бѣжалъ, что онъ (Вольфгангъ) заступилъ мѣсто прежняго начальника и думаетъ остаться въ этой должности до тѣхъ поръ, пока ему не пришлютъ кого нибудь на смѣну, а что, впрочемъ, отрядъ будетъ приведенъ въ назначенное мѣсто.

Благодаря разсказамъ Рюхеля и личнымъ достоинствамъ Вольфганга, дѣла въ отрядѣ пошли отлично. Всѣ охотно исполняли приказанія капитана. Рюхель съ рѣдкимъ умѣньемъ и легкостью успѣлъ научить своихъ сотоварищей самымъ необходимымъ военнымъ пріемамъ.

Дорогою къ нимъ являлось много охотниковъ, но Вольфгангъ принималъ только тѣхъ, у которыхъ было оружіе, остальныхъ онъ отсылалъ въ главную квартиру. Послѣ труднаго похода, они дошли наконецъ до мѣста своего назначенія. То была маленькая деревушка, жители которой были очень бѣдны и съ трудомъ добывали себѣ хлѣбъ. Помѣщеніе въ домахъ было очень тѣсное, но объ этомъ особенно нечего было тужить: погода стояла теплая, и инсургенты, подъ руководствомъ Рюхеля и «зеленой куртки», соорудили изъ камней, дерну и нѣсколькихъ одѣялъ на скорую руку бараки. Значительно труднѣе было достать въ этой пустынной мѣстности достаточное количество провіанту.

Вольфгангъ тщетно описывалъ въ своихъ рапортахъ къ главному отряду свое стѣсненное положеніе. Ему или вовсе ничего не отвѣчали, или писали, что сами нуждаются, пускай всякій самъ себѣ промышляетъ пропитаніе. На перемѣну начальника въ главной квартирѣ не обращали никакого вниманія, только адресъ предписаній измѣнился: вмѣсто капитану Вебелю, надписывали «капитану Гогенштейну», Вольфганга сильно давила отвѣтственность за ввѣренный ему отрядъ. Онъ истратилъ на продовольствіе почти всѣ свои деньги; раздавая хлѣбъ, купленный имъ на послѣдніе гроши, онъ не могъ не улыбнуться при мысли: «а что сказалъ бы дядя Петръ, если бы узналъ, на что пошли его деньги?» — На слѣдующій день не было болѣе ни хлѣба, ни денегъ. Вольфгангу оставалось или распустить своихъ товарищей, или забирать съѣстные припасы въ вредитъ, выдавая росписки на имя временного правительства; но одинъ, безъ разрѣшенія изъ главной квартиры, онъ не рѣшился взять на*себя такую отвѣтственность, а потому онъ отправилъ посланнаго съ подробнымъ рапортомъ въ главную квартиру.

Бальтазаръ съ той самой поры, какъ мы его оставили, не дотрогивался до оружія; онъ самъ выбралъ себѣ другого рода дѣятельность. Онъ сдѣлался врачомъ отряда. Заболѣютъ ли у кого ноги отъ непривычной ходьбы или свалится кто, на смерть истомленный непривычнымъ напряженіемъ, Бальтазаръ или докторъ, какъ его называли теперь, умѣлъ скоро поправить горе обмываніями, примочками и различными травами, которыми онъ пользовалъ больныхъ. За эти услуги Бальтазаръ пользовался отъ всѣхъ глубокимъ уваженіемъ. Самый удалой молодецъ никогда не осмѣливался смѣяться надъ его безобразнымъ фракомъ и полинялыми нанковыми штанами. Платье его было теперь по прежнему тщательно вычищено и всѣ прорѣхи на немъ заштопаны.

Бальтазаръ врачевалъ не только тѣло" но и душу. Грязныя пѣсни тотчасъ замолкали, лишь только показывалась его невидная особа. Ссоры прекращались по его первому, кроткому слову, по первому взгляду его кроткихъ голубыхъ глазъ.

Однажды, Вольфгангъ принужденъ былъ выключить одного парня изъ отряда за важный проступокъ. Парень въ бѣшенствѣ удалился, грозя мщеніемъ. Черезъ часъ тотъ же парень пришелъ въ Вольфгангу съ изъявленіями раскаянья и смиренно просилъ снова принять его въ отрядъ. Вольфгангъ невольно полюбопытствовалъ узнать, что было причиною такой внезапной перемѣны, и парень, рыдая, разсказалъ ему, что, поговоривъ «съ докторомъ», онъ вполнѣ сознаетъ всю гадость своего поступка.

На слѣдующій день, въ великой радости Вольфганга, возвратился посланный изъ главной квартиры и принесъ съ собою деньги и приказъ. Въ приказѣ значилось, что капитанъ Гогенштейнъ утверждается въ своемъ званіи, и что ему предписывается, не теряя ни минуты, присоединиться въ главному отряду. Приказъ былъ подписанъ: «Дегенфельдъ, маіоръ генеральнаго штаба».

Подъ приказомъ написано было рукою Дегенфельда:

«Добрый, дорогой другъ, котораго мы уже было оплакали, какъ погибшаго, спѣшите къ намъ, на сколько то будетъ совмѣстно съ почетною обязанностью, выпавшею на вашу долю. Мюнцеръ въ настоящую минуту находится въ отлучкѣ по дѣламъ службы; я ожидаю его черезъ нѣсколько дней; быть можетъ, вы присоединитесь къ намъ еще до его возвращенія. До радостнаго свиданья!» Полчаса спустя по полученіи этого письма, капитанъ Гогенштейнъ выступилъ съ своимъ отрядомъ изъ деревни.

XXIII.

Дегенфельдъ встрѣтилъ Вольфганга, который на третьи сутки прибылъ въ главную квартиру, съ распростертыми объятіями и со слезами на глазахъ.

— Простите мнѣ, сказалъ онъ, — эту слабость! Только теперь, послѣ того, какъ я чуть не потерялъ васъ, я узнаю, какъ вы мнѣ дороги. Я горжусь вами, дорогой Вольфгангъ.

Вечеромъ того же дня Дегенфельдъ разсказывалъ Вольфгангу всѣ свои похожденія, съ самой той минуты, какъ они разстались Въ Рейпфельдеяѣ. Дегенфельдъ, Мюнцеръ, Ваіусъ и нѣсколько другихъ удачно пробрались виноградниками до самаго берега; тамъ имъ удалось переправиться на лодкѣ на ту сторону рѣки; и они шли, не останавливаясь, всю ночь, и утромъ сѣли на проходившій мимо пароходъ, капитанъ котораго былъ пріятель и политическій единомышленникъ Мюнцера. Черезъ нѣсколько часовъ бѣглецы были внѣ всякой опасности. Далѣе они безостановочно продолжали свой путь до самого мѣста пребыванія временного правительства, гдѣ ихъ приняли съ радостью.

Дегенфельдъ считалъ своею обязанностью остаться въ той должности, которую ему поручили съ перваго же дня его пребыванія, хотя ему и предлагали другіе, болѣе почетные посты, даже постъ главнокомандующаго.

— Вы знаете, любезный Вольфгангъ, продолжалъ онъ, — что я плохой полководецъ, и самъ сознаю это; я думалъ, что могу оказать болѣе услугъ нашему дѣлу, оставаясь простымъ офицеромъ генеральнаго штаба, но, признаюсь, я потерялъ и эту надежду.

Затѣмъ онъ яркими красками описалъ печальное положеніе дѣлъ, — У насъ чувствуется недостатокъ во всемъ, продолжалъ онъ; — только невѣроятнаго легкомыслія и яраго тщеславія у насъ некуда дѣвать. Мы живемъ среди какого-то хаоса. У насъ нѣтъ оружія, нѣтъ необходимой одежды; но объ этомъ никто и не думаетъ. Мы сами увѣрены и увѣряемъ другихъ, что мы здѣсь въ совершенной безопасности, — но не пройдетъ и двухъ сутокъ, какъ нагрянетъ непріятель; ему уже давно бы слѣдовало быть здѣсь, если бы онъ менѣе трусилъ. Напрасно я съ утра до вечера надсаживаюсь, объясняя этимъ господамъ, что именно необходимо предпринять въ нашемъ грустномъ положеніи, — меня и слушать не хотятъ. Повторяю: я потерялъ всякую надежду на благопріятный исходъ этого дѣла.

— А Мюнцеръ?

— Мюнцеру вовсе не этого хотѣлось; онъ сѣтуетъ на себя и на все человѣчество, что вмѣшался въ эту войну мышей и лягушекъ, какъ онъ выражается. Онъ сталъ еще болѣе нелюдимь, чѣмъ прежде. Онъ знается теперь съ однимъ Каіусомъ; это его злой демонъ.

— Но не сами ли вы возлагали сперва большій надежды на этого человѣка?

— Безъ сомнѣнія, Каіусъ личность въ высшей степени замѣчательная; но мнѣ почему-то всегда становится не по себѣ въ его присутствіи. Онъ способенъ кинуться безъ разбора на всякое средство, лишь бы достигнуть своей цѣди. У него одна только страсть — это холодная, неумолимая ненависть къ аристократахъ. А кто у него не аристократъ? И вы, и я, и даже самъ Мюнцеръ въ его глазахъ аристократы.

— Всего страннѣе то, продолжалъ онъ, — что Каіусъ, я въ томъ увѣренъ, внушаетъ и Мюнцеру такую же антипатію, какъ и мнѣ. У Мюнцера, какъ я нашелъ, къ моему величайшему удивленію, натура чисто аристократическая, какъ по образу мыслей, такъ и но вкусамъ. Все вульгарное, все обыденное для него невыносимо противно, онъ презираетъ все это. Все великое, прекрасное доводитъ его до безумныхъ, судорожныхъ восторговъ. Мнѣ всегда казалось, что онъ созданъ жить въ сферѣ, высоко стоящей надъ уровнемъ повседневной жизни. Я согласенъ, что, пожалуй, и при этихъ условіяхъ онъ не былъ бы счастливъ, но тогда онъ имѣлъ бы, по крайней мѣрѣ, возможность быть несчастнымъ по своему. Но судьба распорядилась иначе, — не тронъ, а хижина была его колыбелью; одаривъ его инстинктами льва, она согнула его водъ ярмомъ рабочаго вола. Онъ гордъ, а потому и сдѣлалъ дѣломъ убѣжденія то, что было ему навязано суровою нуждою. Его жизнь сложилась въ цѣнъ противорѣчій.

Вечеромъ того же дня Вольфгангъ и Дегенфельдъ согласились сойдтись въ гостиницѣ. Придя въ гостиницу, Вольфгангъ только-что подошелъ было къ горячо разсуждавшему кружку, какъ чья-то рука остановила его за плечо: — это былъ Дегенфельдъ. Его прекрасное лицо было сумрачно.

— Не случилось ли чего? спросилъ Вольфгангъ.

Дегенфельдъ взялъ его молча подъ руку и вывелъ изъ залы.

— Что случилось? говорите! сказалъ Вольфгангъ. — Я спокойно выслушаю все. Намъ отрѣзано отступленіе, не такъ ли? и остается честно умереть въ бою!

— Сіерть-то намъ обоимъ нестрашна, отвѣчалъ Дегенфельдъ. — Я имѣю извѣстіе изъ Рейнштадта; мнѣ пишетъ корреспондентъ, который къ вамъ ближе стоитъ, чѣмъ во мнѣ, именно вашъ дядюшка Петръ Шмицъ.

— Мой отецъ умеръ? спросилъ Вольфгангъ дрожащимъ голосомъ.

— Вы угадали, дорогой Вольфгангъ, грустно отвѣчалъ Дегенфельдъ.

— И я убилъ его! или, по крайней мѣрѣ, помогъ его доконать! простоналъ Вольфгангъ. — Не скрывайте ничего! — отецъ былъ совершенно здоровъ, когда я оставилъ его; — онъ умеръ неестественною смертью! Я былъ его единственною послѣднею надеждою и разбилъ эту надежду — но, герръ фонъ-Дегенфельдъ, скажите, могъ ли я поступить иначе?

— Не могли и не должны были, отвѣчалъ Дегенфельдъ твердымъ голосомъ. — Отецъ вашъ умеръ отъ своей собственной руки; онъ запутался въ денежныхъ обстоятельствахъ; даже жертвуя своею честью — если такая жертва возможна, — вы не спасли бы его. Я знавалъ вашего отца, Вольфгангъ, когда онъ былъ еще молодымъ офицеромъ въ нашемъ полку; мы были даже друзьями; я его очень любилъ; да и мудрено было не любить такого красиваго, умнаго и милаго малаго. Но ему не доставало того, что дѣлаетъ человѣка — человѣкомъ: чувства чести и правды. Онъ всегда легкомысленно относился къ жизни, и тогда уже я опасался за него подобнаго конца. Такъ, вашъ отецъ сперва сталъ фальшивымъ игрокомъ, а теперь долженъ былъ своею жизнью заплатить дефицитъ ввѣренной ему кассы. — Добрый, дорогой другъ! какъ охотно я скрылъ бы отъ васъ это [печальное извѣстіе, но, рано или поздно, вы должны же были узнать правду.

XXIV.

По просьбѣ Вольфганга герръ фонъ-Дегенфельдъ показалъ ему письмо дяди Петра, гдѣ тотъ сообщалъ подробности смерти шдаттрата, на сколько могъ знать ихъ. Вольфгангъ убѣдился, что Дегенфельдъ былъ правъ, говоря, что его отца нельзя было спасти. По разсчету оказывалось, что Артуръ Гогенштейнъ давно жилъ насчетъ своихъ кредиторовъ, даже деньги, полученныя имъ отъ генерала на содержаніе Вольфганга и его обмундированіе, изчезли въ ненасытной пасти его долговъ. Это послѣднее открытіе покрыло лицо Вольфганга краской стыда. Въ то время, какъ онъ соблюдалъ самую строгую экономію, отецъ его, можетъ быть, выставлялъ его въ глазахъ стараго генерала и всей фамиліи мотомъ; впродолженіи своей кратковременной военной карьеры онъ истратилъ едва десятую часть того, что взялъ его отецъ отъ генерала.

Это была страшная ночь, — эта ночь, когда Вольфгангъ сводилъ счеты съ отцомъ, и прохлаждалъ у открытаго окна свой лобъ, покрытый холоднымъ потомъ. Раза два онъ слышалъ у дверей шумъ: это былъ Бальтазаръ, который не могъ спать отъ безпокойства о миломъ баринѣ, наконецъ узнавшемъ страшную тайну, которую онъ такъ тщательно скрывалъ отъ него. Но Вольфгангъ не могъ отворить ему: онъ чувствовалъ, что не въ состояніи вести торжественный бесѣды со смертью и преступленіемъ въ присутствіи свидѣтеля.

Кто коротко зналъ Вольфганга, легко могъ бы, замѣтить, что въ немъ съ этой минуты произошла большая перемѣна. Черты его мужественнаго лица стали какъ-то рѣзче, губы его сжимались плотнѣе, взглядъ его глазъ сталъ строже, проницательнѣе, даже осанка его стала какъ-то величественнѣе и походка ровнѣе, чѣмъ прежде. Энергія его была слишкомъ велика, чтобы случайное горе могло ее сломить. Къ тому же, его несчастье, положеніе, въ которомъ онъ находился теперь, не давало ему времени слишкомъ много заниматься своими личными дѣлами.

То, что уже давно предвидѣлъ Дегенфельдъ, начинало теперь сбываться. Революціонная армія была окружена въ шесть разъ болѣе сильными врагами; инсургенты были разбиты на всѣхъ пунктахъ. Объ открытомъ сраженіи, о которомъ такъ много мечтали въ дни покоя, теперь никто и не думалъ. Надо было позаботиться, по крайней мѣрѣ, о томъ, чтобы выставить отрядъ, который, сдерживая напоръ непріятеля, далъ бы остальной арміи возможность отступить въ порядкѣ. Дегенфельдъ до послѣдней минуты убѣждалъ всѣхъ въ необходимости этой мѣры; онъ даже предлагалъ самъ взять на себя начальство надъ аріергардомъ. Ему отвѣчали: берите на себя какое вамъ угодно начальство, если вы найдете людей, готовыхъ васъ слушаться.

Дегенфельдъ поспѣшилъ къ Вольфангу.

— Вы увѣрены въ вашихъ людяхъ, Вольфангъ?

— Думаю, что могу за нихъ поручиться.

— Такъ будьте же готовы; черезъ часъ мы выступаемъ противъ непріятеля. Сколько у васъ народу?

— Теперь наберется человѣкъ 400. Я бы могъ имѣть вдвое больше, но я выбиралъ только лучшихъ молодцовъ.

— Тѣмъ лучше. Я думаю, у меня тоже наберется сотня, другая. Недостатокъ численныхъ силъ намъ надо наверстать быстротою и смѣлостью движеній.

Въ этотъ же день возвратились Мюнцеръ и Каіусъ. Съ трудомъ пробились они сквозь валившія имъ на встрѣчу волны конницы, пѣхоты и багажныхъ подводъ. Все это съ громомъ, съ крикомъ и съ ругательствами подвигалось впередъ; наконецъ, кое-какъ добрались пріѣзжіе до той площади, гдѣ Вольфгангъ и Дегенфельдъ дѣлали передъ выступленіемъ смотръ небольшой кучкѣ своихъ удальцовъ; Мюнцеръ скрежеталъ отъ бѣшенства зубами, глядя на путаницу, происходившую кругомъ; Вольфгангъ и Дегенфельдъ предложили ему присоединиться къ ихъ отряду. Мюнцеръ тотчасъ же согласился. — Иду куда угодно, отвѣчалъ онъ, только бы отвязаться отъ сообщества этихъ жалкихъ трусовъ, неимѣющихъ ни головы, ни сердца, и обладающихъ только ногами для бѣгства. Миссія моя въ городѣ не удалась, какъ и все, что я здѣсь ни предпринималъ. Пойду съ вами; на то, чтобы убивать или самому быть убитымъ, я еще годенъ.

Каіусъ мрачно улыбнулся, слушая эту гнѣвную рѣчь. Онъ не проронилъ ни одного слова; молча взялъ онъ ружье у случившагося тутъ парня-подростка и сталъ въ рядъ вмѣстѣ съ другими. Маіоръ обнажилъ свою шпагу и скомандовалъ: батальонъ! налѣво кругомъ, маршъ!

XXV.

Знойное было лѣто въ 1848 г., особенно сильныя жары стояли въ іюлѣ.

Страдная то была пора для горсти отважныхъ людей, которые, подъ предводительствомъ Вольфганга и Дегенфельда, не разъ ужо схватывались съ. болѣе сильнымъ врагомъ.

Бригада Дегенфельда хорошо была извѣстна въ непріятельскихъ рядахъ. Тамъ уже узнали, что эта страшная бригада управляется двумя офицерами, перешедшими на сторону возстанія; указали тотчасъ же на Дегенфельда и Вольфганга; подосланные лазутчики подтвердили эту догадку. Офицеры регулярной арміи дали слово, живыми или мертвыми, схватить этихъ «перебѣжчиковъ». Такъ говорили, по крайней мѣрѣ, плѣнные, захваченные бригадою Дегенфельда, — въ особенности же, сказали они, озлобленъ командиръ 99-го пѣхотнаго полка, полковникъ фонъ-Гогенштейнъ.

— Нѣтъ, не удастся имъ взять насъ живыми, Вольфгангъ, сказалъ Дегенфельдъ, положивъ ему руку на плечо.

— Чтожъ! кинемся на наши мечи, какъ Брутъ и Кассій, улыбаясь, отвѣчалъ Вольфгангъ.

— Да, если бы мы имѣли дѣло съ Цезаремъ, тогда бы хоть не такъ обидно было умирать, проговорилъ Дегенфельдъ.

Въ эту минуту къ нимъ подошелъ мужчина, стройный станъ котораго былъ опоясанъ трехцвѣтнымъ шарфомъ, обозначавшимъ офицерское достоинство. Вытянувшись во фруктъ и приложивъ руку къ измятой калабрійской шляпѣ, онъ проговорилъ:

— Позвольте, господинъ маіоръ…

— Не хотите ли вы къ намъ присѣсть, господинъ лейтенантъ Рюхель? улыбаясь, перебилъ его Дегенфельдъ.

— Покорно благодарю, господинъ маіоръ, мнѣ еще надо при смотрѣть за чисткой ружей. Я пришелъ только доложить вамъ, что трое солдатъ изъ 99-го полка предлагаютъ намъ свои услуги. Они хорошіе малые, господинъ маіоръ, и пополнятъ немного нашу убыль.

— Вы что думаете, Вольфгангъ? спросилъ Дегенфельдъ.

— Я думаю, что мы можемъ вполнѣ положиться на свидѣтельство нашего друга, Рюхеля, отвѣчалъ Вольфгангъ.

— Такъ примите ихъ въ батальонъ, Рюхель, сказалъ Дегенфельдъ; — но смотрите за ними въ оба; поставьте ихъ при слѣдующей же стычкѣ на опасный постъ; если они окажутся молодцами, tant mieux, — то тѣмъ лучше, поправился Дегенфельдъ, замѣтивъ, что Рюхель при послѣднихъ словахъ съ недоумѣвающимъ видомъ посмотрѣлъ на Вольфганга.

— Слушаю-съ! сказалъ Рюхель и, снова приложивъ руку къ шляпѣ, повернулся на лѣво кругомъ.

— Странное дѣло, замѣтилъ Дегенфельдъ по удаленіи Рюхеля, — какъ въ насъ живутъ старые предразсудки! Я не могу привыкнуть считать этого человѣка за офицера, хотя и отдаю полную справедливость его таланту и знанію дѣла; онъ, съ своей стороны, никакъ не можетъ заставить себя относиться къ намъ, какъ равный къ равнымъ, хотя мы обходимся съ нимъ за панибрата. Ужь если намъ, горящимъ, по крайней мѣрѣ, желаніемъ стать людьми разумными, такъ трудно воздерживаться отъ нелѣпостей, то чего же ожидать отъ другихъ? Я, право, начинаю думать, что вашъ другъ, Бальтазаръ, вполнѣ правъ въ своей теоріи безкровной революціи. Мы только убиваемъ другихъ, но никого не умѣемъ научить.

Дегенфельдъ успѣлъ не меньше Вольфганга полюбить Бальтазара; по цѣлымъ часамъ проводилъ онъ въ бесѣдахъ съ "новымъ секретаремъ, « какъ они назвали его въ шутку. — Передъ этимъ человѣкомъ, говаривалъ онъ часто Вольфгангу, — мы всѣ должны краснѣть; въ немъ стало вседневнымъ чувствомъ то, чѣмъ мы гордимся въ лучшія минуты нашей жизни. Я бы завидовалъ ему до нельзя, если бы не боялся черезъ это окончательно потерять уваженіе Каіуса.

И точно, Каіусъ относился къ Бальтазару почти съ явнымъ презрѣніемъ, хотя онъ и не высказывалъ этого чувство въ присутствіи Дегенфельда и Вольфганга. Но тѣмъ свободнѣе высказалъ онъ Мюнцеру; онъ называлъ его жалкимъ мечтателемъ, годнымъ только на то, чтобы услаждать такихъ идеологовъ, какъ Дегенфельдъ и Вольфгангъ.

Мюнцеръ временами, какъ казалось, также раздѣлялъ эту антипатію къ Бальтазару; а можетъ быть, онъ просто радъ былъ какому нибудь предлогу, чтобы удаляться отъ общества своихъ друзей. Втеченіи послѣдней недѣли Мюнцеръ сталъ еще мрачнѣе и сдержаннѣе, чѣмъ когда либо. Только общество Каіуса его не тяготило. — Онъ наотрѣзъ отказался принять мѣсто офицера и остался простымъ солдатомъ, несмотря на то, что въ батальонѣ сильно нуждались въ офицерахъ; даже Каіусъ принялъ начальство надъ небольшимъ отрядомъ, на что онъ имѣлъ полнѣйшее право, благодаря своимъ замѣчательнымъ военнымъ способностямъ. Во время совѣщаній Мюнцеръ почти всегда хранилъ молчаніе; только изрѣдка онъ высказывалъ свое мнѣніе двумя-тремя словами, да и тутъ всегда принималъ сторону Ваіуса.

Вольфгангъ не могъ обижаться поведеніемъ Мюнцера; было слишкомъ очевидно, что душевныя муки заставляли его такъ сторониться отъ друзей. Во время схватокъ съ непріятелемъ, Мюнцеръ постоянно кидался на самый опасный пунктъ; въ батальонѣ распространилось даже повѣрье, что Мюнцеръ заговоренъ отъ непріятельскихъ пуль; но иначе думалъ Вольфгангъ; для него было ясно, что Мюнцеръ просто искалъ смерти.

Однажды вечеромъ, когда, послѣ жаркой схватки, отрядъ занялъ относительно безопасную позицію, Вольфгангъ упрекнулъ Мюнцера въ томъ, что онъ желаетъ отдѣлаться отъ жизни. Мюнцеръ отвѣчалъ спокойно:

— Я достаточно пожилъ на свой пай и убѣдился, что я лишній человѣкъ на бѣломъ свѣтѣ.

— А семья ваша? спокойно и твердо возразилъ Вольфгангъ. — Что станется съ вашею женою? съ дѣтьми?

Глубокая тѣнь легла на лицо Мюнцера.

— Мои дѣти, проговорилъ онъ медленно, — они обезпечены; моя жена…

Онъ опустилъ голову на руки и прошепталъ:

— Бѣдная женщина! ты была достойна лучшей доли. Не въ добрый день мы свидѣлись съ тобою въ первый разъ.

— Вы часто упоминали мнѣ объ анонимныхъ письмахъ, которыя вы получали прошлою осенью изъ Рейшитадта, сказалъ Вольфгангъ; — вы высоко цѣнили эти письма и часто высказывали желаніе узнать, кто былъ ихъ авторъ; по нѣкоторымъ примѣтамъ, вы предполагали, что они были писаны женщиной. Хотите узнать теперь кто ихъ писалъ?

— Ты знаешь? спросилъ Мюнцеръ, поднимая голову и глядя на него большими глазами.

— Да.

— Кто же?

— Ваша жена.

— Быть не можетъ! воскликнулъ Мюнцеръ, быстро вскакивая на ноги; — я самъ такъ думалъ, но письмо, которое я получилъ отъ нея прошлою осенью, по возвращеніи въ Рейнштадтъ, порѣшило всѣ мои сомнѣнія. — Нѣтъ, быть не можетъ!

— А я говорю вамъ, что это такъ, настаивалъ Вольфгангъ, и разсказалъ ему все, что онъ узналъ касательно этого дѣла отъ Бальтазара.

Мюнцеръ ходилъ неровными шагами взадъ и впередъ; наконецъ онъ остановился передъ Вольфгангомъ и сказалъ:

— Мы поговоримъ еще объ этомъ, Вольфгангъ, а теперь мнѣ необходимо остаться одному.

Онъ пожалъ Вольфгангу руку и быстро удалился.

XXVI.

Между тѣмъ мѣсяцъ уже взошелъ и серебрилъ верхушки высокихъ сосенъ. Мюнцеръ бродилъ безъ цѣли по лѣсу. Наконецъ онъ вышелъ на поляну, гдѣ былъ поставленъ Дегенфельдомъ передовой пикетъ. Люди лежали, завернувшись въ шинели, подъ черною тѣнью деревьевъ; только двое или трое изъ нихъ подали взадъ и впередъ по полянѣ.

Мюнцеръ бросился на землю поодаль отъ другихъ. Текшія фигура отдѣлилась отъ тѣни деревьевъ и подошла въ Мюнцеру: то былъ Каіусъ.

— Я не обладаю вашимъ желѣзнымъ тѣлосложеніемъ.

— Тѣло-то ваше было бы достаточно крѣпко, если бы сердце поспокойнѣе билось въ груди.

— Дайте мнѣ средство противъ этого.

— Поживите моею жизнью и я ставлю все противъ ничего, что вы перестанете жаловаться на сердцебіеніе.

— Моя жизнь вовсе не походила на свѣтлый весенній день.

— Знаю, иначе мнѣ бы до васъ и дѣла не было, какъ мнѣ нѣтъ дѣла до остальныхъ людей. Я ненавижу счастливцевъ, они, принадлежатъ въ другой расѣ.

— Кого вы называете счастливымъ?

— Человѣка, который не можетъ совершить преступленіе, потому, что у него не хватаетъ страсти, необходимой для такого дѣла.

Мюнцеръ взглянулъ на его загорѣлое лицо, обросшее щетинистою бородою, на его сверкающіе глаза; ему показалось, что онъ видитъ Каіуса въ первый разъ, и онъ невольно отъ него отшатнулся.

— Не бойтесь, докторъ, сказалъ Каіусъ съ короткимъ сиплымъ смѣхомъ, — я пока еще не совершилъ ни единаго преступленія. Много крови на моихъ рукахъ, но она была пролита въ сраженіи, по необходимости. Но знаю, что настанетъ время, когда я не въ честномъ бою буду убивать, а просто зарѣжу.

— Кто же оскорбилъ васъ такъ смертельно?

— Близкій родственникъ вашего друга, молодого аристократа, котораго я ненавижу за проклятое имя, герръ Гисбертъ фонъ-Гогенштейнъ.

— Возможно ли это? спросилъ Мюнцеръ; — я думалъ, что вы видѣли полковника всего какихъ нибудь три-четыре раза, съ той поры, какъ вы въ Рейниггадтѣ, или вы прежде…

— Бывалъ ли я прежде въ Рейнштадтѣ? договорилъ Каіусъ; — я не американецъ, хотя теперь и американскій гражданинъ. Я родился въ Рейнштадтѣ. Мой отецъ былъ пьяница, моя мать, — публичная, женщина; я, росъ среди, величайшей нищеты и глубочайшаго разврата. Но я былъ гордъ и положилъ себѣ стать путнымъ человѣкомъ. Я сдѣлался наборщикомъ, а потомъ солдатомъ. Я любилъ дѣвушку, которая, подобно мнѣ, выросла въ величайшей нищетѣ и, подобно мнѣ, осталась честною среди окружающей ее грязи; это была честная, славная дѣвушка, — ради ея, я замъ оставался честнымъ. Полковникъ фонъ-Гогенштейнъ былъ юнкеромъ въ моемъ полку. Онъ былъ буйный, развратный человѣкъ и уже давно помѣтилъ мою невѣсту. Однажды ночью, онъ встрѣтилъ насъ съ нею на улицѣ. Онъ шелъ патрулемъ и велѣлъ схватить насъ обоихъ. Насъ привели на гауптвахту; меня засадили въ арестантскую, а беззащитная дѣвушка стала жертвою скотскаго, адскаго сладострастія. Потомъ ее вытолкали полунагую на улицу. На утро, когда меня выпустили, мимо меня пронесли трупъ несчастной: она не вынесла позора и утопилась. Двѣ недѣли спустя, я угодилъ подъ судъ за покушеніе на жизнь начальника; судьи, принявъ во вниманіе смягчающія обстоятельства, милостиво присудили меня къ пожизненной каторгѣ. Я бѣжалъ и благополучно пробрался во Францію. Потомъ побывалъ въ Испаніи, дрался тамъ противъ пиратовъ, попался въ плѣнъ и былъ проданъ въ рабство въ Марокко; тамъ я цѣлыхъ десять лѣтъ влачилъ въ неволѣ. Мой господинъ назвалъ меня Каіусомъ; впослѣдствіи, когда я бѣжалъ въ Америку, я сохранилъ это имя, чтобы вѣчно помнить тѣ благодѣянія, которыми наградили меня сильные земли, богатые и власть имѣющіе. — Зачѣмъ утомлять васъ длиннымъ перечнемъ приключеній, которыя пережилъ человѣкъ, неимѣющій отчизны, да и нежелающій имѣть ея. Я дрался подъ всѣми широтами; на моемъ тѣлѣ болѣе ранъ, чѣмъ звѣздъ на груди, мирнаго генерала. Но что эти раны въ сравненіи съ тою одною раною, которая отравляетъ всю мою жизнь, которая никогда не заживетъ и жгетъ, и жгетъ, и вѣчно будетъ жечь, пока не околѣетъ тотъ, кто ее нанесъ! — Что тамъ еще случилось?

Въ лагерѣ вдругъ все зашевелилось; всѣ тѣснились къ только что возвратившемуся патрулю, который привелъ съ собою двухъ подозрительныхъ людей.

— Это шпіоны, что съ ними долго разговаривать, убейте ихъ!

Послышался плаксивый голосъ:

— Я пошелъ съ нимъ только потому, что онъ мнѣ далъ много денегъ; добрые господа! сжальтесь надъ бѣдныхъ парнемъ, у котораго дома слѣпая мать на рукахъ.

Каіусъ и Мюнцеръ подошли къ шумной группѣ. Мѣсяцъ свѣтилъ ярко, такъ что можно было разсмотрѣть всѣ подробности картины. Одинъ изъ захваченныхъ былъ молодой мальчикъ изъ сосѣдней деревни, по тупому лицу его струились слезы; спутникъ его былъ стройный, ловкій молодой человѣкъ, одѣтый въ темную блузу, съ соломенной шляпой на головѣ.

— Не жмите меня такъ крѣпко, молодецъ, обратился молодой человѣкъ къ солдату, державшему его за локоть. — Добрый вечеръ господа! не можете ли вы сказать вашимъ молодцамъ, чтобы они повѣжливѣе обходились съ путешественниками?

Эти слова были сказаны мелодическимъ, полу-гнѣвнымъ, полушутливымъ голосомъ. Мюнцеръ остановился, какъ громомъ пораженный. Возможно ли это? она здѣсь! мелькнуло у него въ головѣ.

— Я живо пойму вашу веселость, молодой баронъ, сказалъ Каіусъ съ мрачной усмѣшкой; — вамъ, видно, захотѣлось поскорѣе надѣть эполеты? Эй, вы! парнишкѣ свяжите руки, а будетъ еще больше рюмить, такъ приколите его; а вотъ съ этимъ молодчикамъ мы сейчасъ порѣшимъ дѣло.

И онъ обнажилъ короткій и острый кинжалъ.

Однимъ прыжкомъ Мюнцеръ очутился возлѣ него и схватилъ его за руку,

— Въ умѣ ли вы, Каіусъ? воскликнулъ онъ; потомъ отведя его въ сторону, онъ шепнулъ ему на ухо; — развѣ вы не видите, что это женщина?

— Ого! проговорилъ Каіусъ, — вотъ оно что! Ребята, пустите его. Докторъ знакомъ съ этимъ молодымъ человѣкомъ и ручается за него.

Дри первыхъ звукахъ мюнцерова голоса, стройный молодой человѣкъ испустилъ легкій кривъ изумленія и радости. Какъ только выпустили его на свободу, онъ быстро кинулся къ Мюнцеру, обхватилъ его шею руками и проговорилъ тихимъ, ласкающимъ голосомъ:

— Наконецъ-то я опять съ тобою.

Мюнцеръ рѣзкихъ движеніемъ освободился отъ этихъ объятій.

— Пора покончить эту игру, милостивая государыня, проговорилъ онъ; — здѣсь не время и не мѣсто для подобной комедій.

Антонія отступила шагъ назадъ и посмотрѣла на Мюнцера пристальнымъ взглядомъ. Потомъ она взяла его за руку и проговорила:

— Бернгардъ! чтобы переговорить съ тобою, я рисковала жизнью; неужели ты послѣ этого откажешь мнѣ въ свиданьи?

И, не дожидая отвѣта, она взяла Мюнцера за руку и увлекла его за собою въ лѣсъ. Оба шли молча. Антонія сѣла на древесный стволъ, вывороченный бурею. Мюнцеръ стоялъ рядомъ съ нею. Онъ былъ; въ какомъ-то опьяненія и не замѣчалъ что кругомъ его дѣлается. Тихое рыданіе, послышавшееся возлѣ него, заставило его очнуться и обратиться къ Антоніи.

— Сжалься надо мною! проговорила Антонія, падая на колѣни и поднимая къ нему обѣ руки.

— А ты щадила меня? отвѣчалъ Мюнцеръ; — что могло тебя привести сюда, послѣ того, какъ ты съ такою холодною разсчетливостью порвала послѣднюю связь между нами? Встань, Антонія! къ чему эта безсмысленная сцена? Вставай-же!

— Нѣтъ, я не встану до тѣхъ поръ, пока ты не скажешь мнѣ, что вѣришь, что послѣ твоего послѣдняго поцѣлуя ни одинъ мужчина во мнѣ не прикасался.

— Вѣрю; ты слишкомъ горда, чтобы лгать, отвѣчалъ Мюнцеръ.

Антонія быстро вскочила на ноги.

— Благодарю тебя, Бернгардъ! стократъ тебя благодарю! Это-то слово мнѣ и хотѣлось услышать отъ тебя. Теперь я могу спокойно уйдти; я ничего больше не хотѣла и не хочу отъ тебя!

Она подняла свою шляпу, покрыла ею свои темныя кудри и хотѣла было удалиться.

— Антонія! воскликнулъ Мюнцеръ, — ты съ ума сошла? Куда ты хочешь идти?

— Зачѣмъ же мнѣ здѣсь оставаться, вѣдь ты гонишь меня отъ себя?

— Я не гоню тебя, я не могу тебя оттолкнуть отъ себя, Антонія!

Съ легкимъ крикомъ восторга, страстная женщина кинулась къ нему на грудь.

— Дай мнѣ свою руку, проговорила она, — и пойдемъ ходить взадъ и впередъ, какъ; мы, бывало, хаживали въ моей гостиной; я разскажу тебѣ, какихъ образомъ я была доведена до безумнаго поступка, за которой Такъ дорого поплатилась. Видишь ли, Бернгардъ, ты глубоко оскорблялъ меня своею холодностью. Въ тотъ вечеръ, когда ты засталъ у меня художника, я кинула тебѣ перчатку, но, клянусь тебѣ, Бернгардъ! кинула ее съ замирающимъ сердцемъ, въ трепетномъ ожиданіи, что, можетъ быть, ты не поднимешь ее. Ты принялъ вызовъ; я была внѣ себя. Художникъ думалъ воспользоваться этихъ; онъ предложилъ мнѣ планъ, который мы съ нимъ на. слѣдующій день привели въ исполненіе, но но совсѣмъ такъ, какъ онъ его задумалъ, а такъ какъ мнѣ хотѣлось. Глупый фатъ! онъ воображалъ, что отъ тебя можно бѣжать, что тебя можно замѣнить такимъ созданіемъ, какъ онъ! На ближайшей станціи я распростилась съ нимъ. Я продолжала скитаться съ мѣста на мѣсто; я чуть съ ума не сошла отъ отчаянья; наконецъ я твердо рѣшилась отыскать тебя, хотя бы для того, что бы умереть у твоихъ ногъ. Я знала, что ты находишься въ революціонной арміи. Я тотчасъ же отправилась и пріѣхала на сосѣднія воды. Тамъ мнѣ сказали, что по желѣзной дорогѣ нельзя ѣхать, что мѣстами рельсы сняты, да кромѣ того, придется ѣхать между враждующими арміями. Я не долго раздумывала: надѣла мужское платье, наняла извозчика, чтобы онъ меня довезъ до вашей главной квартиры, и отправилась, выдавая себя за студента, желающаго поступить въ отрядъ Дегенфельда. Въ главной квартирѣ мнѣ дали нѣкоторыя указанія, какъ отыскать вашъ отрядъ» Мой возница не могъ или не хотѣлъ ѣхать далѣе; я наняла молодого крестьянина, который вызвался быть моимъ проводникомъ, и пошла пѣшкомъ въ горы. Послѣ обѣда мы услышали перестрѣлку; я пошла прямо по направленію выстрѣловъ, къ величайшему ужасу проводника, котораго я едва могла заставить слѣдовать за собою просьбами, угрозами и обѣщаніями. Вечеромъ стрѣльба вдругъ превратилась; я пошла впередъ на удачу и счастье мнѣ благопріятствовало; оно привело меня къ тебѣ, мой милый, безцѣнный, и я болѣе не оставлю тебя. Вѣдь ты, не правда ли, послѣдуешь за мною? Всѣ говорятъ, что ваше дѣло потеряно. Что тебѣ оставаться съ этимъ жалкимъ народомъ? Для дѣла, которое погибло безвозвратно, вѣдь ничего нельзя сдѣлать?

— Можно сложить за него голову, проговорилъ Мюнцеръ.

— Но ты самъ не вѣришь въ это дѣло! Ну, да хороню, хорошо, Бернгардъ, я ничего не буду говорить; я хочу, чего ты хочешь; я хочу умереть съ тобою, потому что безъ тебя я не могу жить.

Такъ говорила эта женщина, лаская и цѣлуя его.

Сердце Мюнцера надрывалось отъ противорѣчащихъ ощущеній, еще часъ тому назадъ, Вольфгангъ ясно какъ день доказалъ ему, какъ жестоко ошибался онъ въ Кларѣ. А теперь, словно для того, чтобы доказать ему все безсиліе его раскаянья, нужно же было снова явиться этой Антоніи, близость которой производила на него такое опьяняющее дѣйствіе.

Погруженные въ свою личную жизнь, они и не замѣтили, какъ мало-по-малу собиралась гроза, пока наконецъ яркая молнія и сильной раскатъ грома не напомнили имъ объ опасности ихъ положенія. Мюнцеръ пошелъ по направленію къ лагерю, но, чѣмъ болѣе они углублялись въ лѣсъ, тѣмъ яснѣе становилось, что они заблудились.

— Напрасный трудъ идти далѣе, сказала — Антонія; намъ надо подождать утра, а то ни заблудимся еще болѣе.

— Но что съ тобою станется, бѣдное дитя?

— Мнѣ хорошо съ тобою.

Они отыскали подъ нависшею скалою глубокую впадину, въ которую и укрылись; Мюнцеръ устроилъ для Антоніи ложе изъ моху и предложилъ ей прилечь.

— Хорошо! если ты ляжешь со мною, отвѣчала Антонія; — иначе я не лягу.

Мюнцеръ снялъ съ плечъ ружье и поставилъ его возлѣ себя, прислонивъ къ скалѣ, такъ что онъ легко могъ достать его рукою. Антонія сѣла рядомъ съ нимъ и прилегла головою къ нему на грудь.

Такъ провели они ночь. На разсвѣтѣ Мюнцеръ проснулся первый; онъ наклонился къ Антоніи и шепнулъ: проснись, Антонія, пора! — Антонія раскрыла глаза и дико повела ими на все окружающее. Вдругъ она захохотала.

— Это ми здѣсь провели ночь? воскликнула она. — Нечего сказать!, славная спальня.

Она кинулась на грудь, въ Мюнцеру ни оцѣловала его.

Мюнцеръ тихо высвободился изъ ея объятій и проговорилъ:

— Намъ пора въ путь, Антонія, дано вора!

— Пойдемъ, отвѣчала Антонія.

Они вышли изъ пещеры и окинули взглядомъ окрестность. Гретой туманъ лежалъ широкими полосами на лугахъ; мѣстами только виднѣлись темныя пятна кустарника, точно острова, жe среди этого туманнаго моря.

Долго блуждали они но незнакомой мѣстности, иска наконецъ не добрались до опрокинутаго бурею дерева, на которомъ они отдыхали наканунѣ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ этого дерева находилась тропинка, пролегавшая прямо въ лагерь.

— Наконецъ-то! проговорилъ Мюнцеръ. — Но чу! что это такое?

Изъ-за пригорка все ближе и ближе слышался какой-то странный шумъ, походившій на трескъ ломавшихся сучьевъ. Въ этому шуму присоединялся какой-то глухой, мѣрный топотъ, какъ будя? цѣлая толпа людей ступала но мягкому грунту.

— Это непріятель, шепотомъ проговорилъ Мюнцеръ, хватаясь за ружье.

— Что тя хочешь сдѣлать?

— Подать нашимъ сигналъ, пока еще время.

И онъ выстрѣлилъ. Почти въ тоже мгновеніе со стороны приближавшагося непріятеля раздалось нѣсколько выстрѣловъ, сдѣланныхъ ими на обумъ, и Мюнцеръ свалился на землю въ ногамъ Антоніи.

Съ дикимъ крикомъ упала она возлѣ него на колѣни и приподняла его окровавленную голову. Первою ея мыслью было, что онъ убитъ, но вскорѣ она удостовѣрилась, что пуля только вскользь задѣла висовъ. Она зажала рану своимъ платкомъ, но увы! неудержимо струилась кровь и обагряла дрожащія руки. Она сорвала съ себя шелковый галстукъ, разорвала на себѣ блузу и перевязала рану, какъ умѣла. Она присѣла на траву и положила любимую голову въ себѣ на колѣни; а между тѣмъ на право и на лѣво раздавались выстрѣлы; какіе-то сѣрые образы, точно призраки, мелькали въ туманѣ и оглашали воздухъ изступленными криками; но она ничего не видѣла, ничего не слышала.

Отрядъ за отрядомъ валилъ съ барабаннымъ боемъ прямо по направленію къ опушкѣ лѣса, который, какъ оказывалось, былъ на скорую руку занятъ инсургентамъ и защищался ими съ отчаянною храбростью.

Но вотъ изъ-за деревьевъ вмѣстѣ съ выстрѣлами раздалось ура нападающихъ и отрядъ солдатъ вышелъ прямо къ-тому мѣсту, гдѣ неподвижно сидѣла Антонія съ своею печальною ношею.

— Э! да тутъ еще притаилась парочка плѣнныхъ демократовъ, воскликнулъ одинъ солдатъ, прицѣливаясь въ Антонію.

— Побереги-ка лучше свои патроны, пріятель, вмѣшался офицеръ и лезвеемъ своей сабли вышибъ ружье съ даннаго ему направленія.

Лейтенантъ фонъ-Тодвицъ разглядѣлъ, что человѣкъ, окровавленная голова котораго покоилась на колѣняхъ красиваго юноши, былъ или убитъ, или тяжело раненъ. Зрѣлище это возбудило его состраданіе. Онъ подошелъ къ несчастному и встрѣтилъ умоляющій взглядъ Антоніи; она узнала молодого человѣка, съ которымъ не разъ танцовала на балахъ.

— Спасите его, герръ фонъ-Тодвицъ, воскликнула она, забывая всякую осторожность,

Офицеръ остановился какъ окаменѣлый: неужели это Антонія, блестящая Антонія фонъ-Гогенштейнъ! Тодвицъ былъ добрый малый, и то, что онъ видѣлъ теперь, не могло его не тронуть.

— Я сдѣлаю все, что лежитъ въ моей власти, проговорилъ онъ, — но боюсь, что мнѣ немного удастся сдѣлать.

Въ эту минуту показался одинъ изъ начальствующихъ чиновъ; онъ скакалъ прямо на нихъ и кричалъ еще издали хриплымъ голосомъ:

— Лейтенантъ фонъ-Тодвицъ! тронетесь вы что ли впередъ! Какого чорта вы тамъ застряли?

Заслышавъ этотъ голосъ, Антонія вскрикнула.

— Ради Бога, Тодвицъ, сказала она, — не предавайте насъ во власть этого человѣка! Ужь лучше убейте насъ обоихъ.

Но въ ту самую минуту полковникъ осадилъ передъ ними своего дымящагося коня.

— Чортъ васъ догадалъ, господинъ лейтенантъ… началъ было онъ, но тутъ его взглядъ упалъ на Антонію. Онъ залился сиплымъ хохотомъ.

— Вотъ это мило, по чести! воскликнулъ онъ; — ай да милосердая самаритянка новѣйшаго покроя.

Онъ соскочилъ съ коня и подошелъ къ Антоніи.

— Будьте благоразумны, Антонія, сказалъ онъ шепотомъ. — Вы видите, онъ исходить кровью; передайте его на руки нашему доктору, онъ перевяжетъ ему рану. Такимъ образомъ ни сохраните ему по крайней мѣрѣ жизнь.

Антонія хотѣла было что-то отвѣтить, но силы измѣнили ей; она упала безъ чувствъ въ ту самую минуту, какъ нѣсколько солдатъ, по знаку, данному полковникомъ, подняли раненаго съ земли.

Полковникъ простоялъ съ минуту, уставившись глазами въ землю и закусивъ нижнюю тубу. Потомъ онъ выпрямился и проговорилъ грубымъ, повелительнымъ тономъ:

— Проводите ихъ обоихъ, Тодвицъ, въ нашъ аріергардъ, вы мнѣ за нихъ отвѣчаете. Да вотъ что, Тодвицъ, добавилъ онъ, смягчая тонъ; — устройте такъ, чтобы это дѣло имѣло какъ можно менѣе огласки. Вѣдь вы, я знаю, мастеръ ладить съ бабьемъ.

XXVII.

При первомъ же выстрѣлѣ, Дегенфельдъ и Вольфгангъ поспѣшили съ своимъ батальономъ на помощь угрожаемому пикету. Имъ удалось вытѣснить непріятеля изъ лѣса и самимъ продержаться нѣсколько времени въ опушкѣ, пока, наконецъ, превосходство непріятельскихъ силъ не принудило ихъ къ отступленію. Не безъ большого урона выбрались они изъ лѣса, переправились черезъ протекавшую тутъ рѣчку и остановились на другомъ ея берегу, чтобы дать вздохнуть измученнымъ людямъ. Теперь только оказалось, какъ великъ былъ ихъ уронъ: они не досчитывались цѣлой трети тѣхъ удальцовъ, которые, еще не далѣе какъ сегодня утромъ, съ такою готовностью откликнулись на зовъ своего предводителя и взялись за оружіе; тутъ только съ ужасомъ замѣтили наши друзья, что между уцѣлѣвшими не оказывалось на лицо ни Мюнцера, ни Каіуса. Послѣдняго они вскорѣ отыскали за околицей сосѣдней деревни, гдѣ Бальтазаръ помогалъ докторамъ перевязывать раненыхъ. Каіусъ сидѣлъ на землѣ, передъ нимъ на колѣняхъ стоялъ Бальтазара и разрѣзалъ блузу на могуче! груди "и да мускулистой рукѣ. На первый вопросъ пришедшихъ, опасна ли его рана, онъ отвѣчалъ: — Нѣтъ, но я не могу тронуться лѣвою рукою. — На второй вопросъ о Мюнцерѣ его мрачное лицо еще болѣе омрачилось. — Я былъ убѣжденъ, что онъ съ вами, отвѣчалъ онъ ворчливо. — Ну что пріятель, макъ дѣла? Дайте-ка мнѣ взглянуть на рану. И, пустяки! пуля тутъ близехонько подъ кожей; вырѣжьте ее, перевяжите рану потуже и дѣло съ концомъ. Вотъ такъ! Теперь, ступайте къ другимъ, а мнѣ дайте немного всхрапнуть. И Каіусъ, прислонившись спиною въ стѣнѣ, закрылъ глаза.

Все правое крыло инсургентовъ представляло картину страшнаго хаоса. Въ дивомъ смятеніи пятилась конница, пѣхота и артилерія черезъ мостъ по направленію въ деревнѣ. Тщетно старались предводители выстроить бѣгущихъ по сю сторону рѣки въ боевую линію; въ довершеніе бѣдствія непріятель открылъ по нимъ съ высотъ противоположнаго берега сильный огонь, который уничтожилъ много народу въ ихъ рядахъ. Инсургенты отбивались все слабѣе и слабѣе и отдѣльные отряды нападающихъ дѣлали уже попытки переправиться черезъ рѣчку, которая въ этомъ мѣстѣ была довольно мелка. Дегенфельдъ тотчасъ же увидѣлъ новую опасность.

— Спѣшите, Вольфгангъ, обратился онъ къ своему другу; — возьмите половину нашихъ людей, да по дорогѣ захватите сколько будетъ можно; а я ужъ кое какъ здѣсь продержусь.

Вольфгангъ съ кучкою надежныхъ людей бросился въ угрожаемому пункту. Проходя мимо дома, за которымъ былъ устроенъ перевязочный пунктъ, онъ увидѣлъ Бальтазара, неутомимо исполнявшаго свою печальную обязанность. Вольфгангъ позвалъ было его съ собою, но тотъ отвѣчалъ: Мѣсто мое здѣсь, мой добрый молодой баринъ; я не хочу, чтобы сказали, что Бальтазаръ до времени оставилъ свой постъ.

Всюду царствовало самое малодушное смятеніе; цѣлые батальоны, почти не успѣвъ понюхать пороху, въ безпорядкѣ кидались назадъ. Крики: мы погибли, непріятель заходитъ намъ въ тылъ! быстро распространяли панику по всей линіи.

— Ну, господинъ капитанъ, намъ не на кого болѣе полагаться, какъ на самихъ себя, проговорилъ вѣрный Гюхель, неотстававшій отъ Вольфганга,

— Да, кажется, что такъ, отвѣчай Вольфгангъ.

— Силы небесныя воскликнулъ Рюхель, — глядите, цѣлыя толпы непріятеля валятъ на нашъ берегъ, а наши-то олухи и стрѣлять перестали.

— Маршъ, маршъ, скомандовалъ Вольфгангъ.

Горсть храбрецовъ подоспѣла на мѣсто своего назначенія какъ разъ въ самую рѣшительную минуту. Въ садахъ и въ лугахъ, спускавшихся къ берегу, они нашли достаточное количество людей, но людямъ этимъ не доставало боевыхъ снарядовъ и путнаго предводителя. Вольфгангъ построилъ ихъ въ колонну и кинулся съ ними въ штыки на непріятеля, который въ эту минуту только-что успѣлъ переправиться черезъ рѣку, а потому еще не привелъ свои ряды въ надлежащій порядокъ. То, что самому Вольфгангу казалось невѣроятнымъ, случилось: регулярныя войска уступили неожиданному напору, берегъ снова остался въ рукахъ инсургентовъ.

Но на другомъ флангѣ счастье далеко не благопріятствовало имъ. Удаленіе Вольфганга съ половиною Дегенфельдова отряда значительно ослабило силы защищающихся; въ довершеніе бѣдствія, непріятельская канонада зажгла деревню и лишила, такимъ образомъ, инсургентовъ ихъ единственнаго прикрытія.

До сихъ поръ Дегенфельдъ съ замѣчательнымъ хладнокровіемъ распоряжался обороной, и только его геройское присутствіе духа могло такъ долго удерживать отрядъ въ позиціи, очевидно, неимѣвшей другой цѣли, какъ, цѣною жизни нѣсколькихъ храбрыхъ доставить остальнымъ, малодушнѣйшимъ, возможность отступленія. Дегенфельдъ стоялъ на пригоркѣ и съ телескопомъ въ рукѣ слѣдилъ за движеніями непріятеля. По временамъ раздавался его голосъ, звонко и спокойно отдававшій приказанія или же ободрявшій сражающихся. Онъ зналъ, что пока онъ стоитъ на этомъ мѣстѣ, въ виду у своихъ, не пошатнется ни одинъ изъ тѣхъ молодцовъ, которыми онъ предводительствовалъ втеченіе столькихъ недѣль. Твердо рѣшился Дегенфельдъ не отдаваться живымъ въ руки непріятеля; пистолетъ у него за поясомъ былъ уже на готовѣ, но роковая минута еще не настала. Вотъ видитъ онъ, непріятель двинулъ противъ нихъ новый батальонъ, за нимъ другой, третій; нѣтъ никакого сомнѣнія, онъ хочетъ взять мостъ приступомъ. Дегенфельдъ оставляетъ свой наблюдательный постъ и кидается въ угрожаемому пункту; но, едва онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, какъ пуля ранитъ его въ правую руку; онъ беретъ свою шпагу въ лѣвую, но въ эту минуту новая пуля раздробляетъ ему лѣвое колѣно и онъ безъ чувствъ падаетъ на землю. Какъ молнія, пробѣгаетъ по рядамъ роковая вѣсть, что маіоръ упалъ. Все пропало, спасайся, кто можетъ!

Напрасно старался Каіусъ и другіе удержать бѣгущихъ; инсургенты бросаютъ оружіе и видаются опрометью назадъ, между тѣмъ батальоны регулярныхъ войскъ занимаютъ мостъ и высаживаются на берегъ рѣки, который никто уже не думаетъ защищать.

Нѣсколько человѣкъ, случившихся около Дегенфельда въ ту минуту, какъ онъ упалъ, подняли его и отнесли въ походный госпиталь. Дегенфельдъ очнулся на рукахъ Бальтазара.

— Какъ идетъ битва?

— Если не ошибаюсь, то все пропало, отвѣчалъ Бальтазаръ; — наши бѣгутъ, куда глаза глядятъ.

— Такъ бѣгите же и вы, мой другъ, мнѣ никого не нужно, чтобы умереть.

Въ эту минуту въ непосредственной ихъ близи раздался ружейный огонь и громогласное ура, свидѣтельствовавшее, что непріятель уже тутъ.

— Бѣгите, Бальтазаръ, повторилъ Дегенфельдъ и вынулъ пистолетъ изъ-за пояса; — вамъ нельзя терять ни минуты.

— Я не покину васъ и этихъ остальныхъ несчастныхъ, отвѣчалъ Бальтазаръ кроткимъ, но твердымъ голосомъ.

Регулярныя войска вломились въ деревню. Лейтенантъ фонъ-Гинкель безбородый юноша, лѣтъ девятнадцати, увидѣлъ лежащаго Дегенфельда и бросился на него съ обнаженной шпагой.

— Сдавайтесь, маіоръ! крикнулъ онъ ему пискливымъ голосомъ.

Дегенфельдъ приподнялся, опираясь на здоровую руку, и на помертвѣвшихъ губахъ его мелькнула улыбка презрѣнія; онъ приставилъ себѣ въ виску дуло пистолета и спустилъ курокъ. Прежде чѣмъ эта благородная голова коснулась земли, герой испустилъ духъ.

Фонъ-Гинкель явился къ своему начальнику съ рапортомъ о томъ, что маіоръ фонъ-Дегенфельдъ…

— Живой или мертвый?

— Мертвый, господинъ полковникъ.

— Такъ проваливайте же вы къ чорту, въ бѣшенствѣ закричалъ полковникъ; — намъ важно было изловить этого пса живьемъ; вы намъ все дѣло испортили.

Бальтазаръ былъ горестнымъ свидѣтелемъ кончины Дегенфельда; но еще ужаснѣйшее зрѣлище было для него впереди: обезумѣвшіе отъ рѣзни солдаты кинулись на раненыхъ и полуживыхъ и докалывали ихъ штыками; Бальтазаръ рванулся было заслонить одного изъ несчастныхъ собственнымъ тѣломъ, во его съ насмѣшками и ругательствами оттолкнули въ сторону. Вскорѣ дошелъ чередъ и до него: съ полдюжины солдатъ погнало его прикладами передъ собою.

— А подайте-ка сюда этого пса, закричалъ полковникъ. — Онъ смотритъ чѣмъ-то въ родѣ полкового писаря; что это у него за сумка надѣта поверхъ истасканнаго фрака?

Сумка эта принадлежала Каіусу, который ее потерялъ въ то самое время, какъ Бальтазаръ перевязывалъ ему раненую руку. Полковникъ пробѣжалъ содержавшіяся въ ней бумаги.

— Эге! заговорилъ онъ, — да это мы одного изъ зачинщиковъ подцѣпили. Такъ вотъ онъ, знаменитый Каіусъ! Ну, думали ли вы, господа, чтобы у молодца была такая шутовская рожа? О этотъ-то уродъ — другъ и пріятель моего дражайшаго племянника! Не скажешь ли ты намъ, гдѣ онъ изволитъ скрываться?

— Мое имя не Каіусъ, отвѣчалъ Бальтазаръ; — гдѣ скрывается въ настоящую минуту мой добрый молодой баринъ, этого я не знаю, да если бы и зналъ, то не сказалъ бы вамъ.

— То не сказалъ бы? отчего же нѣтъ? грубо спросилъ полковникъ

— Потому что вы поступаете точно бѣшеные волки, отвѣчалъ Бальтазаръ, и вообще кроткіе голубые глаза его разгорѣлись гнѣвомъ; — потому что вы позорите землю, обливая ее кровью людей, несравненно лучшихъ чѣмъ вы сами, потому что каждый порядочный человѣкъ съ отвращеніемъ отвернется отъ васъ.

— Ну, какъ вамъ это правится, господа? сказалъ полковникъ, повертываясь на сѣдлѣ съ мрачной улыбкой. — Но мы прекратимъ проповѣди этой блѣдной рожи. Сведите его къ стѣнѣ и заткните ему глотку горячимъ горохомъ!

Солдаты привели Бальтазара къ стѣнѣ доха, соломенную кровлю котораго уже пожирало пламя, и поставили его спиною въ ней. Онъ былъ очень блѣденъ, но, не моргая, твердо смотрѣлъ на своихъ палачей.

— Я буду стоять покойно, сказалъ онъ, — но, прошу васъ, не мучьте меня долго, стрѣляйте поскорѣе.

Они отступили на нѣсколько шаговъ и посмотрѣли на полковника.

— Прикладывайся! вскричалъ полковникъ, нежелавшій уступить кому нибудь чести командовать при такой экзекуціи. — Пали!

Раздались выстрѣлы; обезображенное тѣло Бальтазара упало на землю. Пламя охватило уже всю низкую кровлю; дымъ и искры полетѣли, прямо на виновниковъ смерти несчастнаго идеалиста, при жизни своей такъ искренно любившаго людей.

— Однако живо убирайтесь отсюда, скомандовалъ полковникъ солдатамъ. — Поѣдемте, господа, а то мы здѣсь заживо сгоримъ.

Онъ пришпорилъ свою лошадь и ускакалъ съ офицерами. За нимъ взвивалось пламя пылавшей деревни, превратившейся въ обширный востеръ для многихъ изъ ея защитниковъ; ихъ трупы лежали на тѣхъ мѣстахъ, которыя они защищали до послѣдней капли крови, вѣрныя дѣлу, по ихъ убѣжденію, правому.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Со взятіемъ деревни регулярными войсками, линія инсургентовъ была прорвана, и имъ оставалось только, защищаясь, добраться до горъ и укрыться за ними отъ преслѣдованія побѣдителей или погибнуть всѣмъ до одного. Вольфгангъ, замѣтивъ съ другой стороны деревни опасное положеніе своихъ, былъ въ отчаяніи, что ничего не могъ сдѣлать для ихъ спасенія; онъ держался сколько было возможно, онъ и его отрядъ выказали изумительное мужество, но дальнѣйшее сопротивленіе было уже безполезно, оно грозило гибелью или плѣномъ цѣлому отряду. Съ тяжестью на сердцѣ Вольфгангъ далъ приказъ отступать. Подъ постояннымъ огнемъ преслѣдовавшаго непріятеля онъ добрался до лѣсу, который къ счастію былъ не далеко. Когда онъ бросилъ еще разъ взоръ на долину, онъ увидѣлъ, что регулярныя войска всюду заняли позицію, часъ тому назадъ бывшую во власти инсургентовъ; увидѣлъ черную тучу надъ тѣмъ мѣстомъ, гдѣ онъ оставилъ друзей, и красные полосы зари того дня, смертельное дыханіе котораго унесло душу Дегенфельда.

XXVIII.

Горе побѣжденнымъ! Старое, гнусное, жестокое слово, нозорящее человѣчество! Неужели ты никогда не утратишь свое страшное значеніе? Неужели ты вѣчно будешь раздаваться тамъ, гдѣ измученный боецъ надаетъ на землю? Развѣ ужъ не довольно скверно быть побѣжденнымъ, видѣть какъ повергнуто въ прахъ знамя, за которое боролся, жить милостью побѣдителя? Развѣ мало еще горитъ рана, что надо подливать въ нее ядъ? Чтобы плачущая жена, рыдающія дѣти чувствовали руку, которая поразила ихъ мужа и отца? Неужели никогда не потеряютъ своего значенія эти страшныя слова?

Вы еще не потеряли значенія! Еще царите вы какъ ужасное чудовище въ каждомъ завоеванномъ городѣ! Еще поклоняются вамъ побѣдители, и чѣмъ болѣе у нихъ власти, тѣмъ болѣе они поклоняются вамъ, и тѣмъ менѣе боятся побѣжденныхъ, ползающихъ у нихъ въ ногахъ! Еще бросаете вы, побѣдители, тяжелый мечъ въ чашу смерти, лишь только замѣтите, что вѣсы клонятся на сторону милости; еще бросаете вы побѣжденныхъ и плѣнныхъ на гнилую солому; или заряжаете ружье, и командуете: пали. Горе побѣжденнымъ! Горе побѣжденнымъ! Это слово звенѣло въ ушахъ и отзывалось въ сердцѣ красавицы Антоніи, когда она, нѣсколько дней спустя послѣ катастрофы сидѣла у окна въ номерѣ небольшой гостиницы завоеваннаго городка и машинально смотрѣла, какъ на улицѣ полупьяные солдаты приставали съ своими любезностями въ крестьянкамъ, возвращавшимся съ рынка. Она ничего не видѣла, не слышала, не думала; вся ея жизненная дѣятельность сосредоточилась на одной мысли, непокидавшей ее ни днемъ, ни ночью; она думала только о томъ, какъ бы спасти дорогого узника отъ тюрьмы, или по крайней мѣрѣ отъ смерти.

Какихъ попытокъ ни дѣлала она, чтобы попасть къ іену! Какъ унижалась она, гордая Какъ смиренно и терпѣливо ждала она, въ генеральскихъ прихожихъ, вынося двусмысленныя насмѣшливыя улыбки офицеровъ, — ждала для того, чтобы ей отвѣчали, пожимая плечами, что для нее ничего не могутъ сдѣлать! Сколько трудностей преодолѣла она, пока не добралась наконецъ къ короля, который хотя милостиво поднялъ колѣнопреклоненную, но тѣмъ не менѣе объяснилъ, что онъ не можетъ вмѣшиваться въ дѣло правосудія, которое пойдетъ своимъ чередомъ. И ей оставалось только горько сознавать, что она, одна она подготовила эту печальную участь милому; что не появись она въ лагерѣ, не будь той ночи, Мюнцеръ врядъ ли бы удалился такъ далеко отъ друзей, и попалъ въ руки враговъ, пo крайней мѣрѣ врядъ ли бы живой отдался имъ въ руки! Зачѣмъ она не дала ему изойти кровью? Зачѣмъ жестокое сожалѣніе ея предало его суду, который собрался подъ предсѣдательствомъ полковника фонъ-Гогенштейна и ежедневно проявлялъ свою дѣятельность кровавыми жертвами.

На другой день ему предстояло явиться передъ этимъ судомъ. Послѣ всего, что произошло, можно было заранѣе догадываться о томъ, каковъ будетъ приговоръ. Мюнцеръ ли унизится до просьбы о помилованіи? да и захотятъ ли его помиловать? Нѣтъ! судьба его была рѣшена; только чудо могло спасти ему жизнь.

Антонія вскочила съ своего мѣста и принялась ходить по комнатамъ, ломая руки. Она была такъ погружена въ свою печалъ, что и не замѣтила, какъ дверь отворилась и вошелъ посѣтитель.

— Прошу извиненія у моей очаровательной невѣстки…

Антонія вскрикнула и обернулась. Какъ онъ смѣлъ явиться передъ нею?..

Она подняла руку и, дрожа отъ гнѣва, страха и отвращенія, указала на дверь.

— Моя прелестная невѣстка все еще не смягчаетъ своей обычной суровости, проговорилъ полковникъ. — А я было разсчитывалъ сегодня на болѣе милостивый пріемъ. Впрочемъ, какъ хотите.

И онъ повернулся, дѣлая видъ, что хочетъ уйдти. Рука Антоніи опустилась.

— Останьтесь! проговорила она, задыхаясь.

Полковникъ улыбнулся.

— Наконецъ-то! проговорилъ онъ. — Ну-съ, коли вы ужь разрѣшите мнѣ остаться, то позвольте мнѣ прежде всего снять свое вооруженіе; а теперь мы съ вами сядемъ рядкомъ и потолкуемъ мирно и любовно, какъ подобаетъ старымъ, пріятелямъ.

Антонія нерѣшительно повиновалась знаку, которымъ онъ приглашалъ ее занять мѣсто возлѣ себя.

— Я давнымъ давно побывалъ бы у васъ, милая Антонія, заговорилъ полковникъ, медленно скидая перчатки, — новы поймете, что суровость, съ которою вы постоянно отталкивали отъ себя ту дань поклоненія, которую я не могъ не воздавать вашему уму и красотѣ, обязывала меня соблюдать въ отношеніи васъ величайшую осторожность.

— Что же привело васъ во мнѣ сегодня? спросила Антонія, тупо глядя передъ собою въ землю.

— Съ прискорбіемъ слѣдилъ я за вашими усиліями спасти Мюнцера, продолжалъ полковникъ, какъ будто не слыхавъ ея вопроса, — тѣмъ съ большимъ прискорбіемъ, что я, во-первыхъ, предвидѣлъ ихъ безполезность, во-вторыхъ же, въ качествѣ судьи надъ этимъ самымъ Мюнцеромъ, и еще болѣе, вслѣдствіе моихъ личныхъ отношеній къ вамъ, не могъ вамъ предложить свою помощь.

— Такъ что же привело васъ во мнѣ сегодня? повторила Антонія.

— Удостойте меня, моя красавица, еще нѣсколькихъ минутъ вниманія. Вамъ, конечно, неизвѣстно, что я уже не мало хлопоталъ въ вашемъ интересѣ. Безъ моего заступничества, вамъ не такъ-то легко сошло бы съ рукъ то двусмысленное положеніе, въ которомъ мой отрядъ засталъ васъ на полѣ сраженія; вы мнѣ обязаны тѣмъ, что вамъ позволили безпрепятственно здѣсь оставаться. Согласитесь, что подобный образъ дѣйствій съ моей стороны, если принять въ соображеніе тѣ чувства, которыя вы не стѣснялись выказывать относительно меня, passablement великодушенъ. И какъ охотно сдѣлалъ бы я для васъ еще болѣе! Какъ прискорбно мнѣ предсѣдательствовать завтра въ томъ самомъ судѣ, которому предстоитъ рѣшить судьбу Мюнцера! И что всего прискорбнѣе, это то, что въ доенъ лицѣ должны случайно соединиться и судья, и обвинитель. Вы видите этотъ бумажникъ? Ну, кто подумаетъ, что въ этомъ засаленномъ кускѣ кожи вопросъ жизни или смерти для Мюнцера?

Антонія бросила быстрый взглядъ на сумку, находившуюся у полковника въ рукахъ, и по всему ея тѣлу пробѣжалъ трепетъ. Полковникъ улыбнулся.

— Я нашелъ этотъ бумажникъ на полѣ битвы; хозяинъ его, одинъ изъ вождей возстанія, по имени Каіусъ, погибъ: мои молодцы, къ сожалѣнію, погорячились и распорядились съ нимъ, не дожидаясь военнаго суда. Нѣкоторымъ вознагражденіемъ въ этой потерѣ можетъ служить намъ сумка убитаго; въ ней, между прочимъ, находится нѣсколько писемъ Мюнцера; документы эти имѣютъ большое значеніе, такъ какъ они представляютъ единственную улику, свидѣтельствующую о его измѣннической дѣятельности.

Полковникъ снова спряталъ бумажникъ въ свой боковой карманъ.

— Повидимому, продолжалъ онъ, — Мюнцеръ не занималъ въ такъ называемой революціонной арміи никакого высшаго поста; онъ никогда не состоялъ, насколько мнѣ извѣстно, на службѣ въ нашей арміи; если бы между судьями его нашелся благопріятель, который надлежащимъ образомъ выставилъ бы эти обстоятельства да видъ и если бы въ заключеніе умолчать о вышеупомянутыхъ запискахъ, которыя свидѣтельствуютъ о его организаторской дѣятельности на службѣ возстанія, то, по моему мнѣнію, крайне снисходительный приговоръ и, даже, полное оправданіе были бы дѣломъ ни невозможнымъ.

Полковникъ всталъ.

— И какой же награды потребовалъ бы себѣ этотъ… «благопріятель»? спросила Антонія глухимъ голосомъ.

Полковникъ снова сѣлъ.

— Однако вы съ разу переносите вопросъ на чертовски практичную почву, отвѣчалъ онъ, захохотавъ; — мнѣ сдается, что вы всего лучше сами съумѣете на него отвѣтить. На войнѣ, моя прелестная Антонія, всѣ средства позволены; мы съ вами находимся въ открытой войнѣ и всѣ преимущества безспорно на моей сторонѣ. Такая практичная женщина, какъ вы, не поставитъ же маѣ въ вину, что я пользуюсь этими преимуществами.

У Антоніи пробѣжалъ по тѣлу морозъ.

— Только поймите меня хорошенько, продолжалъ полковникъ, — мнѣ нужно или все, или ничего; и нужно, если уже вы рѣшитесь, не позднѣе нынѣшняго вечера. Такъ рѣшайтесь же!

И онъ снова всталъ съ мѣста.

— Я рѣшилась, отвѣчала Антонія. — Онъ могъ бы только презирать ту женщину, которая, для спасенія его жизни, пожертвовала бы его честью, да и наконецъ, если бы онъ даже не презиралъ меня, для меня онъ все равно былъ бы потерянъ, потому что я утопила бы свой позоръ въ первомъ попавшемся пруду. Условія торга, какъ видите, слишкомъ невыгодны для меня.

— Какъ вамъ угодно, холодно проговорилъ полковникъ, застегивая портупею; — но, можетъ статься, вы еще одумаетесь. Въ такомъ случаѣ, вамъ стоитъ только написать мнѣ записку; я буду ждать до девяти часовъ. А до тѣхъ поръ, прощайте!

Едва онъ успѣлъ выйдти, какъ Антонія вскочила съ своего мѣста и начала, какъ безумная, бѣгать взадъ и впередъ по комнатѣ. — О Боже мой, Боже мой! что мнѣ дѣлать? твердила она, ломая руки.

Хорошенькая молодая дѣвушка, дочь содержателя гостиницы, заглянула въ дверь.

— Ахъ, извините, сударыня, проговорила она, — тамъ васъ спрашиваетъ какая-то дама; она говоритъ, что ей очень нужно васъ видѣть.

— Кто она такая?

— Она не говоритъ своего имени; должно быть она родственница кого нибудь изъ заключенныхъ; она смотритъ такой печальной.

— Введите ее сюда, проговорила Антонія.

Войдя въ комнату, незнакомка остановилась и, какъ только дѣвушка притворила дверь, откинула вуаль. Антонія никогда не видала Клерхенъ, но одного взгляда на блѣдное, страдальческое лицо молодой женщины было достаточно, чтобы объяснить ей, съ кѣмъ она имѣетъ дѣло. Она торопливо подошла въ своей гостьѣ и проговорила, взявъ ее за руку:

— Вы жена его?

Двѣ крупныя слезы, медленно покатившіяся по блѣднымъ щекамъ были единственнымъ отвѣтомъ Клерхенъ. Дрожащими руками принялась Антонія развязывать ленты ея шляпки; она помогла ей скинуть шаль и усадила ее на диванъ. Все это она дѣлала съ какимъ-то суетливымъ, почти смиреннымъ радушіемъ.

— Давно вы здѣсь?

— Со вчерашняго дня.

— И видѣли вы его?

— Меня не хотѣли къ нему допустить; обѣщались, что пустятъ завтра, но мнѣ кажется, что имъ просто хотѣлось отдѣлаться отъ меня. Не можете ли вы мнѣ помочь?

— Бѣдная, бѣдная женщина! проговорила Антонія, какъ бы про себя. Она не могла свести глазъ съ лица Клары; не такою воображала она себѣ жену Мюнцера. И неужели же у него не было глазъ для кроткой прелести этого лица?

— Бѣдная, бѣдная женщина! повторила она снова.

— Я хочу только увидѣть его въ послѣдній разъ, продолжала Клерхенъ; — хочу этого не для себя, а для него. Вѣдь я знаю, что, хотя онъ и не любитъ меня такъ, какъ любитъ васъ, все же сердце его сжимается каждый разъ, какъ онъ обо мнѣ думаетъ. Я хочу только сказать ему, что если и были за нимъ какія вины передо мною, то я давно простила ему, что онъ можетъ умереть съ покойною совѣстью. Да, я должна сказать ему, что отъ всего сердца, изъ глубоко прочувствованнаго убѣжденія снимаю съ него отвѣтственность за то, что было несчастіемъ его жизни, за то, что онъ слишкомъ поздно встрѣтилъ единственную женщину, достойную стать его подругой.

— Ради Бога, не говорите такъ, воскликнула Антонія. — Каждое ваше слово — мнѣ ножъ острый! О Боже мой, Боже мой! что я сдѣлала!

И она упала къ ногамъ Клерхенъ, покрывая ея руки слезами и поцѣлуями.

— Нѣтъ, нѣтъ! рыдала она, — не мѣшайте мнѣ стоять передъ вами на колѣняхъ; дайте мнѣ молиться на васъ, какъ молятся святому. О, какъ я страшно согрѣшила передъ вами! Какъ могла я до сихъ поръ не думать объ этомъ? Но я заглажу свою вину, клянусь вамъ, заглажу!

Она встала, прошлась нѣсколько разъ по комнатѣ и снова сѣла рядомъ съ Клерхенъ.

— У кого вы были? спросила она какимъ-то странно спокойнымъ голосомъ.

Клерхенъ назвала нѣсколько именъ изъ генералитета.

— Все не туда вы обращались, куда слѣдуетъ, проговорила Антонія съ мрачной усмѣшкой. — Одинъ только человѣкъ можетъ намъ съ вами помочь, и поможетъ, ручаюсь вамъ!

— Кто это?

Клерхенъ принуждена была повторить свой вопросъ нѣсколько разъ. Антонія сидѣла какъ окаменѣлая, кусая нижнюю губу и мрачно уставившись въ землю. Наконецъ она встрепенулась, какъ бы очнувшись отъ страшнаго сна.

— Кто? Этого я не могу вамъ сказать, но положитесь на меня. Сегодня, врядъ ли я еще успѣю что нибудь сдѣлать, но что вы увидите его завтра, въ этомъ я вамъ ручаюсь. Я надѣюсь сдѣлать для васъ еще больше, но оставьте меня, оставьте до завтра.

— Что вы такое задумали? спросила Клерхенъ, встревоженная ея страннымъ голосомъ.

— Пока я ничего болѣе не могу вамъ сказать; но умоляю васъ, положитесь на меня вполнѣ. А теперь разскажите мнѣ про себя, про дѣтей.

На лицо Клары набѣжала черная тѣнь.

— У меня остался всего только одинъ ребенокъ, проговорила она тихо.

— Какъ, что вы говорите?

— Мой Карлъ умеръ, отвѣчала Клерхенъ; — сегодня ровно двѣ недѣли, какъ мы его схоронили.

— Боже мой, Боже мой! проговорила Антонія, какъ бы про себя.

— А теперь, дайте же мнѣ васъ утѣшить, сказала Клерхенъ, обвивая ея шею руками; — понесемте вмѣстѣ то горе, которое поразило насъ обѣихъ. Вы любите его всею душою, я это вижу; и я буду любить васъ, какъ прекрасную сестру, которой я могу только желать всего лучшаго.

Антонія спрятала лицо на груди Клерхенъ и дала волю слезамъ. Такъ сидѣли эти двѣ женщины, крѣпко обнявшись, и обмѣниваясь словами утѣшенія и любви, раскаянія и прощенія.

Часы на сосѣдней башнѣ пробили семь. Антонія быстро вскочила.

— А теперь уйдите отъ меня, проговорила она; — оставайтесь себѣ спокойно дома и дожидайтесь отъ меня вѣсти; быть можетъ, она будетъ лучше, чѣмъ вы даже ожидаете.

Проводивъ Клерхенъ, Антонія сѣла въ письменному столу, поспѣшно набросала нѣсколько строкъ и позвонила служанку.

— Отнесите это письмо тому… адресъ тутъ написанъ. Только, смотрите, непремѣнно сами снесите.

— Слушаю, сударыня.

Молоденькая служанка съ удивленіемъ поглядѣла на говорившую; звукъ ея голоса показался ей такимъ страннымъ. Она чуть не вскрикнула при взглядѣ на блѣдное, исказившееся лицо Антоніи.

— Вы, сударыня, должно быть, нездоровы? проговорила она.

— Нѣтъ, я совершенно здорова, отвѣчала Антонія; — спѣшите, дитя мое, да не забудьте же, сами отдайте письмо.

Страннымъ казалось все это дѣло молоденькой дѣвушкѣ; она знала, что у знатной дамы «сидѣлъ родственникъ въ казематахъ.» — Должно быть, дѣло этого родственника рѣшилось, а то зачѣмъ бы было этому черному офицеру, который былъ у дамы поутру, приходить еще вечеромъ? Онъ пробылъ у нея съ полчаса, и когда онъ уходилъ, молоденькая дѣвушка могла только разслышать, какъ дама сказала ему: если вы не сдержите вашего обѣщанія, я задушу васъ! — а черный офицеръ отвѣчалъ ей хриплымъ смѣхомъ и сказалъ что-то такое, изъ чего молодая дѣвушка могла только разслышать слова «бумажникъ» и «безопасность».

На слѣдующее утро, когда маленькая Кэти стояла на дворѣ гостиницы, къ ней подошелъ крестьянинъ огромнаго роста, съ гладко выбритымъ глупымъ лицомъ, изъ котораго тупо глядѣла пара косыхъ глазъ.

— Проводи меня, дѣвушка, къ госпожѣ фонъ-Гогенштейнъ, сказалъ онъ ей; — я знаю, что она дома, а у меня есть про нее важныя извѣстія.

— Хорошія извѣстія? спросила Кэти.

— Еще бы, отвѣчалъ крестьянинъ.

— Ну, коли ты съ добрыми вѣстями, то или за мной, проговорила Кэти и ввела его къ Антоніи въ комнату.

Какъ скоро незнакомецъ очутился съ глазу на глазъ съ Антоніей, первымъ его движеніемъ было запереть дверь на замокъ. Лицо его мгновенно преобразилось и приняло совсѣмъ другое выраженіе.

— Кто вы такой? воскликнула Антонія, невольно отступая шагъ назадъ.

Человѣкъ въ блузѣ приложилъ палецъ къ губамъ и проговорилъ шопотомъ и скороговоркой:

— Мое имя — Каіусъ; вы, конечно, не разъ его слыхали. А переодѣлся, чтобы разузнать, нельзя ли какъ нибудь спасти его. Я знаю, что вы сдѣлали для него все, что могли, но многаго вы не могли сдѣлать. Быть можетъ, я буду счастливѣе васъ, только мнѣ понадобятся деньги, которыхъ у меня нѣтъ: за ними-то я и пришелъ къ вамъ.

— Узнаете ли вы вотъ это? проговорила Антонія, вынимая изъ стола бумажникъ и показывая его Каіусу.

— Какже! Это мой бумажникъ; онъ былъ найденъ на томъ бѣднякѣ, котораго разстрѣляли вмѣсто меня. А знаю всю эту исторію отъ одного пріятеля — унтеръ-офицера. Но я было думалъ, что этотъ бумажникъ въ рукахъ полковника?

— Со вчерашняго дня онъ въ моихъ рукахъ, отвѣчала Антонія.

— Ну, дай-то Богъ только, чтобы вы не купили его слишкомъ дорогой цѣною, проговорилъ Каіусъ съ какой-то странной усмѣшкой.

— Что вы хотите этимъ сказать?

— Если полковникъ завѣрилъ васъ, что передаетъ вамъ бумажникъ во всей неприкосновенности, то онъ солгалъ. Важнѣйшія письма, или вѣрнѣе, единственное важное письмо, которое было единственною, дѣйствительно опасною уликою для Мюнцера, лежало сегодня на столѣ аудиторіата.

Антонія, шатаясь, ухватилась за спинку кресла.

— Не мучьте меня, воскликнула она. — Что вы еще знаете? Его осудили?

— Да; я знаю это отъ того же самаго пріятеля, унтеръ-офицера, который былъ членомъ аудиторіата. Мой пріятель да лейтенантъ фонъ-Тодвицъ, чтобы спасти Мюнцеру хоть жизнь, предложили пожизненное заключеніе; но остальные приговорили его въ смерти; больше всѣхъ стоялъ за смертный приговоръ полковникъ фонъ-Гогенштейнъ. Такъ какъ мнѣнія судей раздѣлились, то принуждены были заключить приговоръ обращеніемъ къ монаршему милосердію.

Въ лицѣ Антоніи не было ни кровинки; сквозь стиснутые ея зубы послышалось одно только слово — «мщеніе».

При этомъ словѣ въ глазахъ Каіуса вспыхнулъ мрачный огонь.

— Если не ошибаюсь, заговорилъ онъ, — интересы знатной дамы И Интересы пролетарія сходятся въ настоящемъ случаѣ на диво. Вы любите Мюнцера, я тоже люблю его по своему. Вы ненавидите полковника, и я его ненавижу. А коли дѣли у насъ однѣ, то отчего бы намъ не идти рука объ руку? У васъ есть то, чего у меня нѣтъ; съ другой стороны, быть можетъ, и у меня окажутся свойства, которыхъ вамъ, при всѣхъ вашихъ преимуществахъ, не достаетъ. Хотите?

— Да, да, проговорила Антонія.

— Можете вы мнѣ дать денегъ?

— Пятьдесятъ луидоровъ немедленно, а черезъ нѣсколько дней сколько хотите.

— Давайте!

Антонія вынула свертокъ изъ своего письменнаго стола и передала его Каіусу.

— Скажите, что думаете вы сдѣлать?

— Пока въ человѣкѣ есть жизнь, не слѣдуетъ терять надежду, это я на самомъ себѣ разъ двадцать испыталъ. Дѣла Мюнцера еще вовсе не такъ плохи; пока еще изъ резиденціи придетъ отвѣтъ на оффиціальную просьбу о помилованьи, пройдетъ по крайней мѣрѣ восемь дней; а въ это время многое можно будетъ сдѣлать. У меня много пріятелей въ девяносто девятомъ полку; къ тому же, золотой ключъ отопретъ какія угодно двери.

Въ эту минуту послышался легкій стукъ въ дверь.

— Кто тамъ?

— Это я, сударыня; отъ господина полковника фонъ-Гогенштейна принесли записку.

Антонія твердою рукою распечатала записку, которую подала ей Кэти.

«Спѣшу увѣдомить васъ, моя очаровательная невѣстка, писалъ полковникъ, что всѣ наши усилія спасти вашего друга остались тщетными. Л, съ своей стороны, сдѣлалъ все, что было въ моихъ силахъ; быть можетъ, еще монаршая милость даруетъ вашему другу жизнь, которой онъ долженъ лишиться по приговору суда, приговору, состоявшемуся противъ моего желанія и противъ моихъ ожиданій. Такъ какъ здѣшніе казематы переполнены и необходимо размѣстить часть заключенныхъ по другимъ крѣпостямъ, то я думалъ вамъ угодить, причисливъ господина М. въ транспорту, отправляющемуся сегодня въ Рейнштадтъ, куда его, кстати, вызываютъ въ суду по рейнфельденскому дѣлу. Такъ какъ вы, по всѣмъ вѣроятіямъ, пожелаете находиться какъ можно ближе къ вашему другу, то я желаю вамъ, на случай, если дѣло не позволитъ мнѣ еще разъ увидѣться передъ отъѣздомъ, счастливаго пути. Остаюсь съ тѣми чувствами, которыя вы такъ вполнѣ раздѣляете.»

Преданный вамъ Гисбертъ фонъ-Гогенштейнъ.

— Прочитайте это! проговорила Антонія, передавая Каіусу записку,

Каіусъ внимательно ее прочиталъ.

— Гм! проговорилъ онъ; — отъ васъ хотятъ отдѣлаться, это ясно: но въ Рейнштадтѣ намъ будетъ, безспорно, легче спасти Мюнцера, чѣмъ здѣсь. На всякій случай, вы нынче же должны уѣхать отсюда. Если дорогою ничего не удастся сдѣлать, то я, быть можетъ, обращусь къ вамъ съ просьбою пріютить меня на время въ вашемъ домѣ. А до тѣхъ поръ, прощайте! да смотрите, держите побольше наличныхъ денегъ на готовѣ.

— Могу ли я взять съ собою жену Мюнцера, которая тоже здѣсь?

— Возьмите ее! отвѣчалъ Каіусъ, подумавъ; — двухъ женщинъ еще менѣе опасаются, чѣмъ одной.

Онъ взвалилъ себѣ на плечи мѣшокъ, оставленный имъ у дверей и вышелъ. Черезъ нѣсколько секундъ Антонія видѣла, какъ онъ шелъ вдоль улицы ровными, тяжелыми шагами. Она стала готовиться къ отъѣзду такъ равнодушно, какъ будто все шло какъ слѣдовало. Въ душѣ у нея было спокойно, какъ въ пустынѣ, гдѣ ядовитый вѣтеръ убилъ всякую растительность. Даже жажда мести не проявлялась въ ней исключительнымъ чувствомъ, все существо ея было полно имъ, она дышала местью, какъ воздухомъ, и сердце ея билось тоже местью.

XXIX.

Однажды вечеромъ, въ началѣ сентября, два мѣсяца спустя послѣ описанныхъ событій, тетушка Белла и Оттилія сидѣли у лампы за большимъ столомъ и работали. Но дѣло что-то не шло на ладъ; тетушка Белла покачала головою, стегнула раза два иголкой, потомъ поглядѣла на Оттилію, наконецъ съ рѣшительнымъ видомъ сняла очки и проговорила сердито:

— Нѣтъ, не могу больше шить; я нынче все только путаю.

— Что съ тобою, милая тетя? воскликнула Оттилія, вздрогнувъ, какъ будто ее разбудили отъ сна.

— Что съ тобою, что съ тобою, передразнила ее тетушка Белла; — не бойсь, я сама три раза впродолженіи вечера дѣлала тебѣ тотъ же вопросъ, да такъ и не удостоилась отвѣта.

— Не сердись, тетя! если бы ты знала какъ у меня тяжело на душѣ!

— Да я и не сержусь, проворчала тетушка Белла; — пора бы, кажется, тебѣ знать, что я вообще, не умѣю на тебя сердиться. Или и ты такъ же, какъ и другіе люди, думаешь, что у меня вовсе нѣтъ сердца? — Сердце-то у меня есть, только я его не бросаю всякому встрѣчному и поперечному, и, кажется, Гольму грѣшно бы было этого не знать.

— Но Гольмъ не хотѣлъ тебѣ сказать ничего обиднаго, онъ былъ слишкомъ возбужденъ.

— Хотѣлъ ли онъ тамъ или не хотѣлъ меня обидѣть, онъ не въ правѣ былъ говорить такія вещи старой пріятельницѣ… т. е. старой потому, что онъ ее столько лѣтъ знаетъ. Онъ, вишь, возбужденъ былъ! точно я меньше его возбуждена! только это не мѣшаетъ мнѣ смотрѣть на вещи, какъ онѣ есть, и хоть убейте вы меня, я не могу не сказать, что Мюнцеръ заслужилъ свое наказанье. Кто покидаетъ жену и дѣтей, тотъ не заслуживаетъ, чтобы солнышко его грѣло. И если завтра къ его пожизненному заключенію прибавятъ еще годочка два, то я буду душевно рада… то есть, рада-то не рада, а скажу, что по дѣломъ ему.

— Тетушка, начала Оттилія твердымъ голосомъ, — ты ошибочно понимаешь положеніе дѣла. Мюнцеръ готовится пострадать за то, что онъ дѣйствовалъ согласно съ своимъ убѣжденіемъ; въ этомъ отношеніи онъ провинился не болѣе Вольфганга и многихъ другихъ; остальное же онъ долженъ порѣшить съ своею собственною совѣстью, и не дѣло судей въ это вмѣшиваться.

— Прошу покорно! не ихъ дѣло вмѣшиваться! — Не трудись, я и одна сложу коверъ. — Не ихъ дѣло вмѣшиваться! Такъ, по твоему, если человѣкъ ведетъ себя въ отношеніи своей жены ни дать, ни взять, какъ какой нибудь турецкій султанъ или тунисскій дей, то его за это надо по головкѣ гладить? — Ну, по мнѣ, пожалуй! вѣдь я, слава Богу, состарѣлась въ дѣвкахъ; а вотъ какъ ты можешь такія рѣчи держать, этого я, признаюсь, не возьму въ толкъ. Хотѣла бы я знать, чтобы ты сказала, если бы сама была на мѣстѣ Клерхенъ.

— Вѣроятно, и я поступила бы такъ же великодушно, какъ Клерхенъ. И кто же въ правѣ осуждать Мюнцера, когда сама Клерхенъ ему простила? Да и наконецъ, тутъ вопросъ не въ томъ, правъ ли онъ или виноватъ, а въ томъ, чтобы спасти его отъ участи, которая ужаснѣе самой смерти. И какъ можешь ты хоть минуту колебаться въ томъ, желать ли тебѣ его освобожденія или нѣтъ? Понятно, что доктора Гольма взяла досада и онъ сгоряча сказалъ, что у тебя нѣтъ сердца, чему онъ въ душѣ такъ же мало вѣритъ, какъ и всякій другой.

Неожиданное энергичное возраженіе совершенно сконфузило тетушку Беллу; она ничего болѣе не нашла сдѣлать, какъ залиться слезами и повести рѣчь о томъ, какъ она несчастна и какъ ее всю жизнь ложно понимали. — Но я не долго буду обременять васъ, продолжала она. — Вотъ, когда я буду лежать въ сырой землѣ; тогда вы, быть можетъ, поймете, что старая тетка не о себѣ хлопотала, а о васъ же; что по ней пускай бы Мюнцеръ и былъ свободенъ, какъ птица, лишь бы только изъ-за него не подвергались опасности тѣ, которые ей всего дороже. О Господи! эти вѣчные заговоры, да шушуканье, да подкупанье тюремной стражи когда нибудь съ ума меня сведутъ. Я ночью, то и дѣло, просыпаюсь; такъ мнѣ и слышится, что за дверью говорятъ: во имя закона, отоприте! — Одного только еще не достаетъ, чтобы мой голубчикъ Вольфгангъ, котораго злые, глупые люди приговорили къ смерти, сунулся сюда, очертя голову.

На этомъ мѣстѣ Оттилія вдругъ зарыдала и бросилась въ теткѣ нашею.

— Перестань, тетя, всхлипывала она; — я не могу слышать, когда ты такъ говоришь про Вольфганга.

Гнѣвъ тетушки Беллы мигомъ утишился.

— Полно, полно дурочка, заговорила она, поглаживая кудрявую головку, лежавшую на ея груди; — вѣдь я только пошутила. Что Вольфгангъ дуракъ, что ли, чтобы придти въ этотъ городъ, гдѣ его тотчасъ же могутъ узнать?

— А вотъ увидишь, тетя, что онъ придетъ, проговорила Оттилія съ какой-то непонятной увѣренностью.

— Пустяки!

— Это такъ же вѣрно, какъ…

— Какъ что?

Оттилія не договорила и принялась убирать работу.

— Ну да, конечно, заворчала тетушка Велла; — ужъ если дошло до того, что отъ единственной тетки у тебя есть секреты, то лучше всего приняться за уборку, — авось, либо отъ этого на сердцѣ будетъ легче. И точно я врагъ какой Вольфгангу; а между тѣмъ, кто его такъ любитъ, какъ я?

— Знаю, знаю, тетя что ты его любишь, проговорила Оттилія, улыбаясь сквозь слезы.

— Такъ отчего же ты мнѣ не хочешь сказать, почему ты думаешь, что онъ непремѣнно придетъ?

— Ужь у меня такое предчувствіе есть.

— Вотъ какъ! Предчувствіе! Отчего же вы послѣ этого надъ моими-то предчувствіями смѣетесь? Оно конечно, вотъ и Петръ тоже толкуетъ, что онъ придетъ; но я спрашиваю васъ можно ли забрать себѣ такое сумасбродство въ голову? Я благодарю Творца небеснаго, что Вольфгангъ безопасно себѣ поживаетъ въ чужихъ краяхъ и нашелъ себѣ такого друга, какъ братъ убитаго Дегенфельда; а у нея вдругъ являются такія странныя предчувствія. Слушай, племянница, скажешь ли ты мнѣ наконецъ толкомъ, любишь ты его или нѣтъ?

Не разъ уже втеченіе двухъ послѣднихъ мѣсяцевъ тетушка Белла предлагала Оттиліи этотъ вопросъ и регулярно каждый разъ дулась потомъ по двое сутокъ, потому что оказывалось, что Оттилія все еще не имѣетъ довѣрія къ своей «единственной теткѣ». И въ этотъ вечеръ повторилась та же исторія. Тетушка Белла встала и объявила, что идетъ спать. На обычный вопросъ Оттиліи: — не помочь ли тебѣ, тетя, раздѣться, она заранѣе приготовилась отвѣтить: — покорно благодарю, я одна управлюсь. — Но каково же было ея удивленіе, когда Оттилія, вмѣсто обычнаго вопроса, проговорила: — прощай, тетя, покойной ночи! — Возможно ли было такое вызывающее равнодушіе, такое неумѣнье понять ея лучшія намѣренія? Ну, да ей не привыкать было къ людской несправедливости; а ночную кофту она могла и одна надѣть (хотя ей не совсѣмъ легко было загибать правую руку). — И тетушка Белла вышла изъ комнаты, метнувъ на Оттилію убійственнымъ взглядомъ.

Оставшись одна, Оттилія позабыла обиженную тетушку и задумалась о томъ, что могъ значить странный тонъ, которымъ дядя Петръ сказалъ ей сегодня вечеромъ, отправляясь вмѣстѣ съ докторомъ Гольмомъ со двора: смотри, уложи тетку пораньше въ постель, а сама не засыпай; мы вернемся поздно и приведемъ съ собою такого гостя, ради котораго можно не поспать часокъ-другой.

Ей не сидѣлось спокойно на мѣстѣ; что-то душило ее: была ли то спертая атмосфера комнаты, ночная тишина или же предчувствіе чего-то необыкновеннаго, долженствовавшаго имѣть вліяніе на всю ея судьбу? Вдругъ ей послышались чьи-то быстрые шаги, звонко раздававши ея по пустынной улицѣ и остановившіеся у двери ихъ дома. Вотъ кто-то вложилъ ключъ въ замочную скважину… Только дядя Петръ и докторъ Гольмъ имѣли ключъ отъ наружной двери. Вотъ кто-то взбѣжалъ по лѣстницѣ, чья-то рука безъ труда отыскала въ темнотѣ дверную ручку, чья-то стройная фигура показалась на порогѣ и подошла къ ней съ распростертыми объятіями. Передъ ней, будто во всѣ, мелькнуло лицо Вольфганга; она кинулась къ нему на встрѣчу и упала къ нему на грудь.

Черезъ нѣсколько минутъ, Оттилія первая пришла въ себя; она вырвалась изъ его объятій, поспѣшно опустила сторы въ окнахъ, приперла поплотнѣе двери, потомъ воротилась бъ нему и усадила его на низенькій диванчикъ, стоявшій въ углу комнаты. Что это было за блаженство держать его руки, чувствовать, что онъ дѣйствительно тутъ, и слушать его любовныя рѣчи!

— Ты мнѣ все разскажи, Вольфгангъ, всю правду, — я сильнѣе, чѣмъ ты думаешь; я все могу выслушать, одна неизвѣстность для меня невыносима. Что вы такое затѣваете?

— Я ничего отъ тебя не скрою, моя дорогая, отвѣчалъ Вольфгангъ. — Мы задумали остановить Мюнцера. Мы знаемъ черезъ нашихъ лазутчиковъ, что завтра, но окончаніи суда, его увезутъ тайкомъ, въ сопровожденіи нѣсколькихъ человѣкъ жандармовъ, и провезутъ его берегомъ нѣсколько миль въ каретѣ; отправить его по желѣзной дорогѣ боятся. И такъ, завтра вечеромъ Каіусъ и Рюхель, которые въ настоящую минуту находятся у Антоніи, въ Рейнекѣ, будутъ дожидаться въ небольшомъ лѣсочкѣ, недалеко отъ Рейнфельдена; мы съ Кеттенбергомъ явимся туда же и, если счастье будетъ на нашей сторонѣ, то Мюнцеръ еще до полуночи будетъ свободнымъ человѣкомъ. Жандармовъ намъ нечего особенно опасаться, потому что Антонія не мало тысячъ просорила между ними.

— Но что это у васъ была за мысль взять Кеттенберга въ сообщники? Ходили слухи, что онъ отверженный любовникъ Антоніи фонъ-Гогенштейнъ и заклятый врагъ Мюнцера.

— Вотъ тутъ-то ты и подивись проницательности этой женщины и ея знанію человѣческаго сердца: когда зашла рѣчь о четвертомъ сообщникѣ, который былъ намъ необходимъ, Антонія объявила, что напишетъ Кеттенбергу и что онъ черезъ недѣлю будетъ здѣсь. И точно, онъ черезъ недѣлю пріѣхалъ и, въ угоду красавицѣ Антоніи, съ такимъ жаромъ принялся хлопотать объ этомъ дѣлѣ, какъ будто Мюнцеръ былъ ему родной братъ; намъ же онъ очень полезенъ своею расторопностью и смѣтливостью.

— Ну, а какъ же вы думаете далѣе устроить это дѣло?

— Вотъ тутъ начинается самая трудная часть нашей задачи. Представляется теперь вопросъ: какъ переправить Мюнцера черезъ границу? Въ этомъ намъ обѣщается помочь нашъ пріятель, капитанъ буксирнаго парохода. Но онъ не можетъ быть здѣсь раньше трехъ дней, и мы порѣшили спрятать на это время Мюнцера въ Бальтазаровой башнѣ, въ которую и ходъ-то никто не знаетъ, кромѣ насъ съ Рюхелемъ. Эта мѣра представляетъ еще и ту выгоду, что, пока его будутъ караулить по границамъ, онъ будетъ себѣ преспокойно сидѣть въ «притонѣ вѣдьмъ» и можетъ выждать удобнаго случая для бѣгства.

— Однако, Вольфгангъ, что скажетъ тетушка, если узнаетъ, что ты былъ здѣсь и не повидался съ нею?

— Тетушка Белла не должна вовсе знать, что я былъ здѣсь; а теперь мнѣ пора къ доктору Бранту; у него всѣ наши въ сборѣ и дожидаются моего возвращенія.

— Но, скажи мнѣ, у кого ты скрываешься? въ безопасности ли ты самъ?

— О, въ совершенной безопасности. Я остановился у моего стараго друга, Кебеса, и проживаю въ павильонѣ въ сообществѣ веревочной лѣстницы, которая при первой же тревогѣ поможетъ мнѣ перелѣзть черезъ городскую стѣну и бѣжать въ чистое поле; а тамъ, шагахъ въ двадцати, въ старомъ сараѣ Еебесъ денно и нощно держитъ про меня осѣдланную лошадь. Старикъ всегда былъ ярымъ республиканцемъ, но съ той поры, какъ умерла моя мать, онъ еще болѣе возненавидѣлъ аристократовъ, преимущественно же Гогенштейновъ, которые являются ему олицетвореніемъ всего гнуснаго на землѣ. Меня, впрочемъ, онъ любитъ за то, что я сынъ моей матери. Онъ и на нашей-то Урсулѣ женился только за тѣмъ, чтобы имѣть человѣка, съ которымъ бы онъ могъ говорить о покойницѣ матушкѣ. — Однако, прощай, моя милая, безцѣнная, дорогая! Мнѣ нельзя долѣе оставаться.

— Я провожу тебя.

Оттилія взяла лампу и сошла съ нимъ въ сѣни. Тутъ она поставила лампу на послѣднюю ступеньку лѣстницы и взяла его за руку.

— Вольфгангъ, проговорила она, — я не спрашиваю тебя, скоро ли мы снова свидимся; но если ты погибнешь, я не переживу тебя.

— Я не погибну, милая; я останусь жить, жить для тебя, мое сокровище.

И, поцѣловавъ плачущую дѣвушку, онъ кинулся изъ дома.

XXX.

Сегодня окончился процессъ-монстръ противъ рейнфельденскихъ обвиненныхъ. Шутка ли! пятьдесятъ четыре подсудимыхъ, сто свидѣтелей противъ нихъ и восемьдесятъ въ ихъ пользу! Весь городъ впродолженіе цѣлой недѣли находился въ какомъ-то лихорадочномъ волненіи. Съ утра до вечера зданіе суда осаждалось толпою любопытныхъ, изъ которыхъ только самая маленькая часть могла проложить себѣ дорогу въ залу засѣданія. Habitais этой залы съ съ гордостью указывали новоприбывшимъ на главныя дѣйствующія лица этой потрясающей драмы. — Вонъ тотъ высокій, блѣдный мужчина на скамьѣ обвиненныхъ, это* докторъ Мюнцеръ. Господинъ, сидящій на второй скамьѣ, который еще вытираетъ себѣ лицо носовымъ платкомъ — это докторъ Гольмъ; а вотъ этотъ невысокій, сѣдой господинъ, что сидитъ возлѣ него, это Петръ Шмицъ. Видите вы эту блѣдную даму на передней скамьѣ, которая еще такъ пристально глядитъ на Мюнцера? Это его жена. Ее все это время не допускали къ мужу; она свидѣлась съ нимъ здѣсь въ первый разъ; когда она приходитъ, всѣ разступаются передъ нею и обнажаютъ головы, какъ передъ какою королевой. Видите, докторъ Мюнцеръ оглянулся на нее и она ему улыбается. Разсказывали, что Мюнцеръ былъ не совсѣмъ вѣренъ ей и имѣлъ связь съ одною госпожею фонъ-Гогенштейнъ; только это не болѣе, какъ наглая клевета, распущенная аристократами съ цѣлью повредить ему въ общественномъ мнѣніи. Я самъ своими глазами видѣлъ, какъ обѣ дамы пріѣхали вмѣстѣ въ каретѣ фрау фонъ-Гогенштейнъ и вмѣстѣ же уѣхали. Но вотъ докторъ Мюнцеръ встаетъ; послушайте-за, какъ онъ будетъ говорить; этакого краснорѣчія вы въ жизнь свою не слыхали.

По всему собранію пробѣжалъ какой-то шорохъ, потомъ все затихло и притаило дыханіе. Мюнцеръ всталъ. Его прекрасное лицо было очень блѣдно, и тѣ, у кого было острое зрѣніе, могли замѣтить, что его темныя, густыя кудри посѣдѣли; но то, что всѣ могли разглядѣть, былъ широкій, красный шрамъ отъ только-что зажившей раны, тянувшейся отъ угла глаза и вплоть до корня волосъ. Глаза его сохранили прежній блескъ, а голосъ прежнюю полноту и звучность. — «Я нахожусь въ томъ исключительномъ положеніи», началъ онъ, "которое позволяетъ мнѣ обо всемъ, касающемся меня, говорить съ такимъ спокойствіемъ, какъ будто бы я съ облаковъ взиралъ на землю. Дѣло въ томъ, милостивые государи, что отъ вашего приговора нечего опасаться и нечего надѣяться. Другой судъ уже присудилъ меня искупить пожизненнымъ заключеніемъ то, что я совершилъ на болѣе широкой аренѣ; для того, чтобы усилить мое наказаніе, вы должны были сперва ухитриться продлить число дней, назначенныхъ мнѣ судьбою. И такъ, я изъятъ отъ всѣхъ тѣхъ ощущеній, которыя обыкновенно волнуютъ подсудимаго; чуждый страха и надежды, гнѣва и ненависти, я могу смѣло сказать вамъ всю истину и скажу ее. Не утаю отъ васъ, милостивые государи, я бы и не воспользовался этимъ случаемъ молвить въ послѣдній разъ въ жизни свободное слово передъ лицомъ добрыхъ людей, если бы мнѣ предстояло защищать себя одного; но мое дѣло — въ тоже время дѣло и вотъ этихъ моихъ товарищей и сподвижниковъ, которые по моей винѣ сидятъ на скамьѣ обвиненныхъ. Рабы невѣжества и нищеты, они и не подумали бы возстать и сопротивляться, если бы я не явился къ нимъ, какъ олицетвореніе ихъ глухо бродившаго недовольства, и не подвинулъ ихъ на дѣло; между прочимъ, и на то дѣло, за которое они въ настоящую минуту ожидаютъ своего приговора. Сознаніе лежащей на мнѣ обязанности заявить объ этомъ въ настоящій не оффиціальный часъ передъ лицомъ моихъ согражданъ, передъ лицомъ моихъ друзей и недруговъ, это сознаніе, говорю я, помогало мнѣ съ бодрымъ терпѣніемъ переносить страданія духа и тѣла. И такъ, я сознаюсь передъ вами, сознаюсь передъ тѣмъ высшимъ судилищемъ исторіи, передъ которымъ всѣ мы, господа, стоимъ, что половина вины лежитъ на мнѣ. За то другая половина, и, быть можетъ, большая, падаетъ… Но объ этомъ рѣчь впереди; а теперь позвольте мнѣ возстановить въ надлежащемъ видѣ самую суть Моей вины, искаженную оффиціальнымъ обвинительнымъ актомъ.

«Въ этомъ актѣ я изображенъ человѣкомъ съ сердцемъ Катилины и съ умомъ Платона. А между тѣмъ, поистинѣ, я далеко не такой мудрецъ и далеко не такой злодѣй, какъ изображено въ оффиціальномъ обвинительномъ актѣ, — не такой мудрецъ, потому что, иначе, я не стоялъ бы передъ вами; не такой злодѣй, потому что, опять таки, я тогда не стоялъ бы здѣсь. За то-то я и несу наказаніе, что воззрѣнія мои были ошибочны, а это въ политикѣ — преступленіе; если бы я обладалъ только практическимъ умомъ, я бы съумѣлъ спастись во-время; если бы я былъ дѣйствительно мудрецъ, я понялъ бы, что подкопъ, которымъ я думалъ взорвать зданіе современнаго общественнаго устройства, далеко не достаточно глубокъ для этого».

«И многое бы я могъ сказать, господа, въ этомъ родѣ, если бы хлопоталъ только о томъ, чтобы на мѣсто каррикатуры, набросанной въ оффиціальномъ обвинительномъ актѣ, представилъ вамъ свой дѣйствительный портретъ. Но я обѣщался сказать вамъ правду, всю правду; такъ знайте же, что въ тотъ вечеръ, когда я подалъ своимъ примѣромъ сигналъ въ походу на Рейнфельденъ, я и самъ не вѣрилъ въ успѣхъ этого предпріятія и кинулся въ него съ отчаянія. А между тѣмъ, ни какъ политикъ, ни какъ человѣкъ, не имѣлъ я права увлекать за собою въ пропасть моихъ учениковъ и приверженцевъ, какъ будто ихъ жизнь была не болѣе, какъ отраженіемъ моей собственной жизни. Если бы я въ тотъ вечеръ внялъ совѣту нѣсколькихъ друзей, которымъ я теперь жму мысленно руку, и громко возвысилъ бы голосъ противъ этого безумнаго похода, то эти несчастные не сидѣли бы въ настоящую минуту на скамьѣ обвиненныхъ. Что они здѣсь сидятъ, это моя вина, и сознаніе ея тяготитъ надо мною хуже всякаго наказанія».

Когда Мюнцеръ, блѣдный и утомленный*' опустился на свое мѣсто, въ залѣ поднялась такая буря, что, казалось, стѣны сейчасъ обрушатся на присутствующихъ. То были криви не ура, не крики одобренія; то былъ странный шумъ, напоминавшій раскаты грома или грохотъ водопада. Женщины плакали навзрыдъ.

Пергаментное лицо президента еще болѣе пожелтѣло, и онъ бросилъ умоляющій взглядъ на Мюнцера. Мюнцеръ всталъ и обратился въ публикѣ, знаками прося ее успокоиться. И въ то же мгновеніе въ залѣ воцарилась мертвая тишина. Президентъ поспѣшилъ воспользоваться этимъ затишьемъ; онъ объявилъ, что публика нарушаетъ благочиніе и потому должна удалиться изъ залы суда.

Все собраніе поднялось тихо и торжественно, какъ въ ту минуту, когда священникъ призывалъ на вѣрующихъ благословеніе Божіе. Петръ Шмицъ подошелъ въ Клерхенъ Мюнцеръ и предложилъ ей руку, чтобы проводить ее къ выходу; за ними слѣдовалъ докторъ Гольмъ. И вдругъ, среди этой страшной тѣсноты, точно чудомъ какимъ передъ ними образовалась широкая улица; всюду видны заплаканныя лица, печальные, почтительно-пристальные взгляды. За ними улица снова замкнулась и медленно повалилъ потовъ въ широко распахнувшіяся двери.

Тысячи народа, стоявшія на площади, обнажили головы, когда Клерхенъ Мюнцеръ, въ сопровожденіи Петра Шмица и доктора Гольма, сошла съ лѣстницы и сѣла въ карету, куда за ней послѣдовали и оба ея спутника.

Засѣданіе суда продолжалось до одинадцати часовъ вечера. Мюнцеръ и половина обвиненныхъ были приговорены къ болѣе или менѣе продолжительнымъ срокамъ тюремнаго заключенія. Разсказывали, что Мюнцера отвезли въ темницу окольными путями и подъ строжайшимъ секретомъ. Было далеко за полночь, когда толпы народа очистили площадь передъ зданіемъ суда.

Но слѣдующій день принесъ съ собою новыя чудеса. По городу разнесся слухъ, что карета, въ которой везли Мюнцера, была остановлена не далеко отъ деревни Рейнфельденъ толпою вооруженныхъ людей въ маскахъ; конвойные жандармы, послѣ отчаяннаго сопротивленія, принуждены были бѣжать, а Мюнцеръ скрылся вмѣстѣ съ своими похитителями.

XXX.

Освобожденіе Мюнцера стало предметомъ разговоровъ не только въ тѣхъ кругахъ, которые были ареною его политической дѣятельности, но и во всѣхъ остальныхъ слояхъ общества. Связь Мюнцера съ Антоніей фонъ-Гогенштейнъ была въ свое время привилегированною темою салонныхъ сплетенъ. А тутъ еще подоспѣли изъ дѣйствующей армій письма нѣкоторыхъ офицеровъ, въ которыхъ подробно описывался извѣстный читателю эпизодъ на полѣ сраженія. Тодвицъ, бывшій очевидцемъ этого эпизода, сдѣлался героемъ дня. Но всего загадочнѣе казалось настоящее поведеніе самой Антоніи; не скрывая своего сочувствія къ подсудимому, она, между тѣмъ, ничего не дѣлала, чтобы заявить это сочувствіе: не искала доступа къ нему въ темницу и, какъ ни въ чемъ не бывало, продолжала вертѣться въ вихрѣ удовольствій. Одни удивлялись ея мужеству, другіе называли ее бездушной эгоисткой; но всѣ эти толки замолкли послѣ того, какъ она дала нѣсколько великолѣпныхъ баловъ. Порѣшили на томъ, что она «существо исключительное и что ей надо извинять ея странности; вѣдь эти Гогенштейны всѣ такіе; они вѣчно не тѣмъ, такъ другимъ заставятъ о себѣ говорить».

И точно, эта особенность въ семействѣ Гогенштейяовъ проявлялась особенно рѣзко за послѣднее время. Арестъ генерала, самоубійство штадграта, бѣгство Вольфганга и наконецъ безчисленныя сплетни, ходившія о президентскихъ дочкахъ, все это слѣдовало одно за другимъ. Поговаривали потомъ, что между Камиллою и ея женихомъ, докторомъ Шнепперомъ, дѣло уже теперь доходитъ до отчаянныхъ сценъ; утверждали также, что счастье Вилламовскаго далеко не безоблачно, особенно съ той поры, какъ живописецъ Кеттенбергъ возвратился въ Рейнштадтъ. Тѣмъ не менѣе, день обѣихъ свадебъ былъ назначенъ и пригласительные билеты разосланы. Двойное торжество это должно было совершиться въ Рейнфельденѣ, и въ публикѣ ходили самые баснословные слухи о тѣхъ великолѣпныхъ приготовленіяхъ, которыя дѣлались въ замкѣ къ этому дню.

День двойного торжества насталъ; еще за цѣлую недѣлю передъ тѣмъ, рейнфельденскій паркъ кипѣлъ рабочими; всюду воздвигались тріумфальныя арки съ вензелями, развѣшивались цвѣтные фонари, къ вечеру готовился великолѣпный фейерверкъ; всѣми этими приготовленіями распоряжался живописецъ Беттенбергъ. Въ самый день свадьбы пришло извѣстіе, что корпусный командиръ, принцъ фонъ-Лобенъ-Рейценштейнъ почтитъ торжество своимъ присутствіемъ.

— Знаемъ мы для кого онъ пріѣдетъ, сказала президентша Камиллѣ.

— Ужъ будто для меня? улыбаясь, проговорила Камилла.

— А то нѣтъ? Ты думаешь я не видала, какими влюбленными глазами онъ смотрѣлъ на тебя въ первый вечеръ, когда онъ былъ у насъ въ домѣ?

— Но, маменька, вѣдь онъ самъ скоро женится?

— И, мой другъ! владѣтельныя особы женятся изъ видовъ государственной пользы, а сердце свое приберегаютъ для себя. Ахъ, дитя мое, я просто сказать тебѣ не могу, какъ я этому рада! Владѣнія его, конечно, не богъ знаетъ какія, но твой папенька говоритъ, что онъ имѣетъ большое вліяніе при дворѣ.

— А Шнепперъ?

— Шнепперъ покорится своей судьбѣ, которую онъ долженъ былъ заранѣе предвидѣть; если же не покорится, то тѣмъ хуже для него.

— Ты думаешь, что мы съумѣемъ съ нимъ справиться?

— Умная и красивая женщина съумѣетъ справиться съ какимъ угодно мужчиной, дитя мое.

Между тѣмъ фрейленъ Аврелія, посланная матерью въ паркъ передать Веттенбергу кое-какія порученія, не слишкомъ-то торопилась отойдти отъ лѣстницы, на которую взгромоздился Ееттенбергъ, чтобы обозначить мѣломъ вензель, который впослѣдствіи предполагалось иллюминовать цвѣтными фонарями.

— Ну вотъ, теперь, кажется, будетъ хорошо, проговорилъ Кеттенбергъ, слѣзая съ лѣстницы и любуясь рисункомъ. — Вамъ какъ нравится, фрейленъ Аврелія?

— Будто вамъ и въ самомъ дѣлѣ очень нужно знать мое мнѣніе!

— Что это у васъ сегодня за трагическій тонъ?

— И вы еще спрашиваете, измѣнникъ!

— Гмъ, измѣнникъ! а между тѣмъ, если не ошибаюсь, сегодня день вашей свадьбы, а не моей.

— Но отчего же я и выхожу замужъ?

— Ну, ужъ если вы сами не можете отвѣтить на этотъ вопросъ, то я и подавно.

— Будто вы не знаете?

— Клянусь честью, не знаю!

— Вы лжете!

— Однако, вы, Аврелія, начинаете говорить дерзости.

— Чтожь! вы скажете, что не любите Антонію?

— Даю вамъ честное слово, нѣтъ!

— Отчего же вы въ послѣднее время такъ часто у нея бывали?

— За то я вотъ уже цѣлыхъ три дня хлопочу надъ приготовленіями къ вашей свадьбѣ.

— И вамъ не грѣшно, и у васъ достаетъ духу хлопотать о приготовленіяхъ въ моей свадьбѣ!

Аврелія зарыдала.

— Аврелія!

— Оставь меня, я ненавижу тебя.

И Аврелія быстрыми шагами пошла отъ него прочь по аллеѣ, въ которую они удалились, разговаривая между собою.

— Полно, милая Аврелія, полно, моя дорогая! развѣ не было между нами и прежде рѣшено, что ты, рано или поздно, должна же будешь выйдти замужъ? Вспомни, какъ мы смѣялись надъ этимъ, какъ ты увѣряла меня, что я все же останусь твоимъ возлюбленнымъ! А теперь, когда случилось то, чего мы давно ожидали, ты говоришь, что ненавидишь меня! Милая! неужели ты за то только возненавидишь меня, что я бѣдный живописецъ?

Цѣлый міръ скорби слышался въ звукахъ его голоса. Она взглянула на его поблѣднѣвшее лицо, и какъ же прекрасенъ показался ей этотъ демоническій человѣкъ въ сравненіи съ добродушнымъ, слабоумнымъ и истасканнымъ дэнди, который черезъ нѣсколько часовъ долженъ былъ сдѣлаться ея мужемъ! Рыдая, она бросилась къ нему на грудь.

— Я твоя, на вѣки твоя! прошептала она.

И въ чащахъ парка послышалось какое-то ироническое хихиканье. Бородатые садовые боги, казалось, подпрыгивали на своихъ козлиныхъ ногахъ, указывая каменными пальцами на любящую чету, и повторяли своими толстыми, сладострастными губами: на вѣки, на вѣки!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Рейнфельденскій замокъ горѣлъ огнями; изъ высокихъ растворенныхъ оконъ неслись звуки вальсовъ и полекъ, въ паркѣ тѣснились цѣлыя толпы деревенскихъ жителей и глазѣли на иллюминацію.

Старикъ генералъ, присутствовавшій въ началѣ пиршества, черезъ нѣсколько времени извинился передъ принцемъ и попросилъ позволенія удалиться въ свою комнату. Принцъ проводилъ до самой двери «почтеннаго ветерана» и передалъ его съ рукъ на руки камердинеру.

Очутившись въ своей комнатѣ старикъ замѣнилъ мундиръ покойномъ шлафрокомъ и усѣлся передъ каминомъ, мигая своими покраснѣвшими вѣками. Втеченіе послѣдняго года отъ статнаго старика осталось не болѣе, какъ высохшая мумія; его красное лицо приняло выраженіе, напоминавшее мертвую голову.

— Жанъ! а Жанъ! обратился генералъ съ какою-то противною фамильярностью въ слугѣ, оправлявшему постель.

— Что прикажите, ваше превосходительство?

— Сколько, говоришь ты, даетъ тебѣ президентша, помѣстившая тебя сюда, за то, чтобы ты доносилъ ей обо всемъ, что происходитъ въ заикѣ.

— Я уже, Богъ знаетъ сколько разъ говорилъ вашему превосходительству, отвѣчалъ ворчливо нашъ знакомецъ Жанъ, съ которымъ мы встрѣтились сначала у красавицы Антоніи, а потомъ у президента.

— Скажи мнѣ еще разъ, милый Жанъ!

— Пятьдесятъ талеровъ.

— Очень хорошо. А сколько даетъ тебѣ господинъ фонъ-Шнепперъ, чтобы ты также докладывалъ ему обо всемъ, что здѣсь происходитъ?

— Тоже пятьдесятъ талеровъ.

— Очень хорошо. А сколько даю тебѣ я, чтобы ты ихъ обманывалъ?

— Сто талеровъ.

— И за это лжешь ты намъ всѣмъ; хорошо, очень хорошо.

И мумія кивала и кашляла, и моргала своими красными вѣками, и говорила: Жанъ, милый Жанъ!

— Что прикажете, ваше превосходительство?

— Гдѣ стряпчій, который составлялъ свадебные контракты для молодыхъ?

— Онъ сидитъ наверху и что-то пишетъ.

— А знаешь ли ты, Жанъ, что онъ пишетъ?

— Мнѣ хочется знать

— Онъ пишетъ мнѣ новое завѣщаніе; и тебя, Жанъ, я тоже въ немъ не забылъ; если ты до моей смерти будешь мнѣ вѣрно служить, то получишь пятьсотъ талеровъ.

— Не вѣрится мнѣ что-то!

— А вотъ самъ увидишь; ты же и подпишешься свидѣтелемъ подъ завѣщаніемъ.

Какъ-то странно передернулось лисье лицо камердинера; онъ бросилъ безпокойный взглядъ на окна, въ которыя глядѣла одна ночная тьма; потомъ онъ посмотрѣлъ на мумію, продолжавшую мигать и шамкать губами. Волненіе его было такъ сильно, что онъ даже не замѣтилъ, какъ кто-то постучался въ дверь; генералъ долженъ былъ его два раза окликнутъ, прежде, чѣмъ онъ пошелъ отпереть.

Поздній гость былъ пасторъ Амброзіусъ; быстрыми шагами подошелъ онъ къ самому генералу, стукнулъ своею палкою по ковру и проговорилъ своимъ обычнымъ, рѣзкимъ голосомъ:

— Ну, вотъ я и пришелъ.

— Ага! встрепенулась мумія, — это нашъ добрый пасторъ Амброзіусъ! Иди, Жанъ, и когда я позвоню, то ступай въ стряпчему и скажи ему, что я прошу его придти къ намъ.

— Что вамъ еще отъ меня понадобилось? спросилъ Амброзіусъ, оставшись съ генераломъ наединѣ. — И вѣчно-то вы умѣете позвать меня не во время! Моя бѣдная племянница, съ той поры, какъ Мюнцеръ бѣжалъ, просто сама не своя, -и мнѣ вовсе не хочется оставлять ее одну. Говорите же, что вамъ надо отъ меня?

— Милый мой Амброзіусъ, я хочу сдѣлаться католикомъ.

— Опять пошла писать! Слушайте-ка вы меня, сударь, будетъ вамъ дурачиться! Какъ только совѣсть начинаетъ васъ мучить, такъ вы принимаетесь за эту уловку; сидя въ тюрьмѣ, вы тоже толковали, что хотите сдѣлаться католикомъ; а небось, какъ епископъ васъ выручилъ, такъ и думать объ этомъ забыли! Что до меня касается, то ей богу не моя вина, что васъ не повѣсили; ужь коли сказать вамъ правду, такъ анонимное письмо, которое получилъ оберштатсанвальтъ, писано мною: я зналъ отъ бѣдняка Бальтазара о мѣстѣ, гдѣ похоронили Анзельма Юргенса; написалъ же я потому, что былъ убѣжденъ, да и до сихъ поръ остаюсь ври убѣжденіи, что убили его вы. Отъ суда и наказанья вы избавились, отъ людей вамъ, стало быть, нечего бояться, чего хе вамъ еще? Не чорта хе вы боитесь!

— Охъ, нѣтъ, голубчикъ пасторъ, простонала мумія, — въ томъ-то и бѣда, что я его боюсь, особенно по ночамъ; если бы вы знали, какія страсти мерещатся мнѣ по ночамъ во время безсонницы! оттого-то я и хочу сдѣлаться католикомъ. За деньгами я не постою; я сдѣлалъ новое завѣщаніе, въ которомъ я васъ не позабылъ, голубчикъ пасторъ: въ немъ отказана вамъ тысяча талеровъ. Рейнфельденскій замокъ я завѣщаю подъ католическій сиротскій домъ; всѣ доходы съ помѣстья идутъ на поддержаніе того хе заведенія, — а помѣстье-то стоитъ добрыхъ триста тысячъ талеровъ!

— Не вѣрю я ничему этому! проговорилъ Амброзіусъ.

— Нѣтъ, душа моя, ей богу такъ. Пока я вамъ говорю, наверху сидитъ нотаріусъ и строчитъ завѣщаніе. Я вытребовалъ назадъ изъ суда то, которое мнѣ продиктовалъ Шнепперъ; они съ Камиллой хотѣли, чтобы я имъ отказалъ и имѣнье, и деньги, безсовѣстные! Нѣтъ, шалишь! будетъ съ нихъ и одного капитала, — вѣдь и того наберется до двухсотъ тысячь; пускай-ка ихъ подѣлятъ между собою. Чтохъ, развѣ я дурно распорядился, пасторъ, душа моя?

Амброзіусъ внимательно слушалъ старика склонивъ нѣсколько на бокъ свою большую голову. Чтожъ! если все дѣйствительно такъ обстояло, какъ говорилъ генералъ, то не слѣдъ было ему, Амброзіусу, отказываться отъ того, что ему предлагали. Вопросъ объ участи бѣдныхъ сиротъ съ давнихъ поръ былъ близокъ благородному сердцу этого шероховатаго человѣка; съ родственниковъ же было за глаза довольно и тѣхъ двухсотъ тысячъ талеровъ, которые, за всѣмъ тѣмъ, останутся на ихъ долю.

— Призовите нотаріуса, проговорилъ онъ, — я хочу прежде убѣдиться, что все дѣйствительно обстоитъ такъ, какъ вы говорите.

Генералъ дернулъ звонокъ и черезъ минуту Жанъ ввелъ нотаріуса.

— Останься и ты, Жанъ, обратился къ нему генералъ; — ты намъ будешь нуженъ, какъ свидѣтель.

Нотаріусъ прочиталъ завѣщаніе.

— Стой! воскликнулъ пасторъ Амброзіусъ, — не надо мнѣ вашихъ тысячи талеровъ; раздѣлите ихъ лучше между вашими остальными слугами; я не вижу почему этотъ молодчикъ въ бѣломъ галстукѣ болѣе заслуживаетъ награжденія, чѣмъ другіе.

— Это подлинно что такъ, ваше преподобіе, отозвался Жанъ, ухмыляясь.

Когда была сдѣлана требуемая приписка въ завѣщанію и выставлены подъ нимъ подписи завѣщателя и свидѣтелей, нотаріусъ распростился съ генераломъ, при чемъ вызывался взять съ собою документъ съ тѣмъ, чтобы на слѣдующее утро предъявить его въ судѣ. Амброзіусъ хотѣлъ было послѣдовать за нимъ, но генералъ окликнулъ его:

— Пасторъ, голубчикъ, на пару словъ! Не правда ли, мой милый пасторъ, вы сдѣлаете меня католикомъ и будете ходить ко мнѣ каждый день? Вы единственный человѣкъ, къ которому _# я имѣю довѣріе. Я знаю, что вы считаете меня за великаго стараго грѣшника, но все же вы сжалитесь надо мною. А тѣ всѣ, — и онъ указалъ пальцемъ по направленію въ потолку, — только о томъ и думаютъ, какъ бы меня съ рукъ сбыть, за то-то я и лишилъ ихъ всѣхъ наслѣдства. Вѣдь не правда ли, пасторъ, имъ это по дѣломъ?

— Объ этомъ мы еще поговоримъ въ другой разъ, отвѣчалъ Амброзіусъ. — Вы дѣйствительно престранный субъектъ, въ которомъ нельзя не принять участія, хотя, какъ вы сами выразились, вы и великій старый грѣшникъ; я побываю у васъ завтра; а до тѣхъ поръ, прощайте!

Проводивъ пастора до стеклянной двери гостиной, выходившей въ паркъ, Жанъ смѣшался съ толпою любопытныхъ, осаждавшихъ отворенныя двери замка; въ толпѣ онъ выслѣдилъ парочку: мужчину въ шляпѣ, сильно нахлобученной на лицо, и женщину подъ зеленой вуалью. Проходя мимо нихъ, онъ шепнулъ имъ слова два и тѣ мигомъ отдѣлились отъ толпы и скрылись за кустами, окружавшими террасу. Вскорѣ нагналъ ихъ тамъ и Жанъ.

— Ну что, спросилъ мужчина въ нахлобученной шляпѣ, — угомонился онъ наконецъ?

— Нѣтъ еще, отвѣчалъ Жанъ.

— Однако, пора бы, чортъ возьми! вѣдь этакъ мы, пожалуй, ничего не успѣемъ сдѣлать.

— Слушай-ка, Киліанъ, заговорилъ Жанъ, — не лучше ли намъ отложить это дѣло? Вѣдь старикъ и безъ того не долго проживетъ, а тогда намъ оно будетъ больше съ руки.

— Да, съ руки тебѣ, а не намъ, вмѣшалась женщина подъ зеленой вуалью. — Ишь, какой ловкій; да мы-то, жаль, не такіе простаки тебѣ дались.

И Бригита, откинувъ вуаль, погрозилась на него кулаковъ.

— По мнѣ, пожалуй, хоть теперь дѣлайте, отвѣчалъ Какъ. — Оно конечно, онъ мнѣ отказалъ пятьсотъ талеровъ въ своемъ завѣщаньи…

Бригита захохотала. — Пятьсотъ талеровъ! А у него ихъ сотни тысячъ лежатъ въ шкапу. Да говори же, наконецъ, толкомъ, согласенъ ты или нѣтъ?

— Эхъ вы, умный народъ! Конечно согласенъ. Я еще не затворялъ ставень; онъ безъ того не ляжетъ, чтобы не позвать меня его затворить: я сдѣлаю видъ, что никакъ не могу справиться со ставнемъ и отворю окно; вотъ тутъ-то и держите лѣстницу на готовѣ.

— Ладно, ладно, отвѣчалъ Киліанъ; — дѣлай только скорѣй свое дѣло.

По уходѣ пастора, старикъ съ трудомъ поднялся съ своего кресла, отправился въ самый дальній уголъ комнаты и досталъ изъ невзрачной коробочки небольшой ключъ, которымъ онъ отперъ шкапъ, помѣщавшійся возлѣ самой его кровати; изъ шкапа онъ досталъ шкатулку и отправился съ нею на свое прежнее мѣсто у камина. Задыхаясь, поставилъ шкатулку на маленькій столикъ передъ собою и опустился въ кресло. Оправившись немного отъ усталости послѣ столькихъ необычайныхъ усилій, онъ пожалъ пружину шкатулки, началъ вынимать изъ нея какія-то бумаги. То были государственные кредитные билеты, закладныя и другія цѣнные документы. Каждую бумагу поодиночкѣ онъ подносилъ въ лампѣ, внимательно разсматривалъ ее и бросалъ въ каминъ; каждый разъ, когда огонекъ ярче вспыхивалъ въ каминѣ, онъ хихикалъ и бормоталъ про себя: — тысячью меньше — тысяча острыхъ ножей вамъ въ сердце, проклятое племя! двумя тысячами меньше… пляшите, пляшите себѣ надъ моею головою; увидимъ, много ли вы напляшетесь!.. Такъ продолжалъ онъ бормотать и бросать бумаги въ огонь, пока шкатулка не опустѣла. Тогда онъ откинулся въ своемъ креслѣ и, кивая головою и покашливая, пристально уставился на горячіе уголья, начинавшіе подергиваться легкою золою; голова его все кивала и кивала и наконецъ упала на грудь; и вотъ ему приснилось, что Жанъ входитъ въ комнату и тихо крадется къ окну; вотъ онъ тихо отворяетъ окно и холодный ночной воздухъ врывается въ комнату; вотъ видитъ генералъ лицо Киліана медленно передвигается между нимъ и каминомъ и глядитъ на него пристальнымъ взглядомъ…

Съ крикомъ испуга очнулся старикъ отъ своего оцѣпенѣнія; лицо Киліана глядѣло на него и на яву, и на яву руки Киліана потянулись къ его горлу… Генералъ изо всѣхъ силъ дернулъ за звонокъ…

— Обрѣжь скорѣе снурокъ, скотина! крикнулъ Киліанъ, бросаясь на генерала…

— Отчего ты раньше шнурокъ не обрѣзалъ, болванъ?

— Не могъ.

— Проклятая размазня!

— Торопитесь окончить дѣло, раздался у окна голосъ Бригиты.

— Шкапъ распертъ настежь и въ немъ ничего нѣтъ, прошепталъ Жанъ, дрожа всѣми членами.

— Ты прежде обокралъ его, мошенникъ!

— По корридору близятся шаги, задыхаясь выговорилъ Жанъ, прислушивавшійся у двери.

Съ ужаснѣйшимъ проклятіемъ бросился Киліанъ въ окно; Жану, который съ испугу затерялъ ключъ отъ двери, ничего болѣе не оставалось дѣлать, какъ послѣдовать за нимъ. Пришедшіе люди пробовали стучаться, пробовали звать — напрасно! Наконецъ, самый смѣлый изъ нихъ рѣшился выломать дверь… въ креслѣ передъ каминомъ лежалъ старый генералъ задушенный; костлявая рука замерла на ручкѣ звонка; передъ нимъ стояла пустая шкатулка; роспертый шкапъ и отворенное окно ясно доказывали въ чемъ дѣло…

Между тѣмъ въ бальной залѣ горѣли огни и гремѣла музыка. Антонія фонъ-Гогенштейнъ, какъ бы на зло всѣмъ ходившимъ про нее слухамъ, явилась какъ ни въ чемъ не бывало на балъ; не прошло и получаса послѣ ея появленія, какъ она увидѣла себя окруженною толпою поклонниковъ; общественное негодованіе, готовое разразиться надъ той, которая осмѣлилась принимать въ своемъ домѣ жену Бернгарда Мюнцера, замерло въ присутствіи прекрасной грѣшницы. И хороша же была Антонія, вся осыпанная брильянтами, блескъ которыхъ какъ-то странно противоречилъ мрачному блеску ея страшно глубокихъ глазъ.

— Если бы мнѣ понадобилось рисовать медузу или сфинкса, то я избралъ бы васъ своею моделью. — Съ этими словами подошелъ въ ней Кеттенбергъ.

Болтая, повидимому, о томъ, о семъ, они отошли въ сторону.

— Сегодня, шепнула Антонія живописцу.

— Когда?

— Въ десять часовъ.

— Все обстоитъ благополучно?

— Да. А здѣсь?

— Какъ нельзя лучше. Я играю свою роль на диво; будьте покойны, сударыня! никому и въ голову не приходитъ насъ подозрѣвать; всѣ здѣсь своими дѣлами заняты. И что же за дѣла здѣсь, я вамъ скажу, творятся!..

— Тс! за нами наблюдаютъ, отойдите отъ меня.

Кеттенбергъ громко захохоталъ и, раскланявшись передъ Антоніей, смѣшался съ толпою.

— Миръ или война? шепнулъ, проходя мимо Антоніи, полковникъ фонъ-Гогенштейнъ.

Антонія ничего не отвѣчала; только смертельною ненавистью сверкнули ея глаза и она приложила руку къ сердцу.

Онъ дорого бы далъ за то, чтобы Антонія хоть чѣмъ нибудь выказала желаніе простить его. За что она сердилась? Полковникъ былъ человѣкъ храбрый, но выраженіе лица Антоніи возбудило въ немъ ужасъ. Онъ уже дѣлалъ всевозможныя попытки снова сблизиться съ нею; но всегда, какъ сегодня, она отталкивала его. Онъ хотѣлъ забыть прелестную женщину и свою вину передъ нею, но никакъ не могъ. Точно какимъ волшебствомъ его мысли постоянно обращались къ одному и тому же предмету. Онъ не зналъ любитъ ли онъ, или ненавидитъ Антонію; иногда ему казалось, что онъ совершенно хладнокровно убилъ бы ее, а иногда онъ готовъ былъ цѣловать прахъ отъ ея ногъ. Въ такія минуты онъ готовъ былъ вѣрить, что, заключивъ страшный договоръ съ Антоніей, спасти Мюнцера, онъ не хотѣлъ погубить своего врага; но что ненависть, выказанная ему его жертвою, я мучительная мысль, что его соперникъ счастливъ взаимностью и увлеченіемъ, въ которомъ ему, полковнику, было отказано даже въ минуту наслажденія, и всегда будетъ счастливъ ими, — только эта гнетущая мысль заставила его на слѣдующій же день измѣнить своему слову. Съ тѣхъ поръ у него не было ни одной покойной минуты, казалось, что этотъ поступокъ отравилъ всю его жизнь; лишь только онъ закрывалъ глаза, какъ тотчасъ же видѣлъ"прелестное личико, обезображенное гнѣвомъ, стыдомъ, ненавистью и местью. Холодный, наглый развратникъ, никогда нечувствовавшій ни малѣйшей жалости къ своимъ жертвамъ, не могъ избавиться отъ какого-то суевѣрнаго страха, надъ которымъ онъ безуспѣшно шутилъ и потѣшался.

— А пора бы вамъ образумиться, право такъ! продолжалъ полковникъ. — Вѣдь онъ бѣжалъ и ужь навѣрное теперь въ безопасности; чего же вамъ еще?

Антонія оставалась по прежнему неподвижна и безмолвна. Полковникъ пожалъ плечами я отошелъ въ сторону. — Онъ или я, пробормотала Антонія, глядя ему вслѣдъ, — или мы оба вмѣстѣ!

Часъ мести насталъ; лишь только освободить она Мюнцера и соединитъ его съ женой, месть должна совершиться. Въ этомъ она тысячу разъ клялась себѣ самыми страшными клятвами. Она почти не думала о томъ, что при совершеніи своей мести можетъ сама погибнуть/а если и думала, то это обстоятельство казалось ей неважнымъ. Что было ей въ жизни? въ жизни подъ страшнымъ гнетомъ воспоминанія, которое дѣлало ее въ ея же собственныхъ глазахъ продажной женщиной, и въ минуты бѣшенства превращало въ фурію. — «Онъ, или я, или мы оба!» Этотъ однообразный напѣвъ постоянно звучалъ у нея въ ушахъ, подъ звуки этой же мелодіи она наточила кинжалъ, который постоянно носила на своей груди. Она знала, что полковникъ умретъ, даже если планъ ея мести и не удастся. Каіусъ сказалъ ей съ мрачной улыбкой, что ему надо разсчитаться съ полковникомъ за старую вину, плата за которую можетъ быть только кровавая; теперь она боялась лишь одного, что Каіусь опередитъ ее, и лишитъ наслажденія местью. Она сердилась за себя, что не могла выказать наружное прощеніе врагу. Вѣдь это было бы первымъ шагомъ къ цѣли! Ода никогда не думала, что первый шагъ будетъ такъ труденъ! При видѣ полковника ода доходила до какого-то безумія. Ода судорожно сжимала бьющіеся виски, и вскакивала съ мѣста какъ безумная.

Антонія обѣщала танцевать кадриль съ поручикомъ фенъ-Тодвицемъ, искавшимъ уже свою даму, и потому подошла къ нему. Музыка играла ритурнель и нары становились де мѣстамъ. Эта кадриль — послѣдняя передъ ужиномъ — соединяла всѣхъ красавицъ бала. Камилла, танцовавшая съ своимъ супругомъ, повидимому, довольно легко переносила это несчастіе, вѣроятно потому что vis-a-vis съ нею былъ принцъ. Она летала на встрѣчу принцу, очаровательно улыбаясь, и кажется вовсе не слышала словъ своего супруга. Тайный совѣтникъ выходилъ изъ себя. Презрѣніе, съ какимъ обходилась съ нимъ молодая жена, было такъ очевидно, что ему оставалось только благодарить всѣхъ присутствующихъ здѣсь гостей, за то, что они не смѣялись ему прямо въ лицо. Сердце его разрывалось отъ гнѣва и ревности, онъ ненавидѣлъ это молодое существо, обладаніе которымъ представлялъ себѣ, какъ высшее наслажденіе, и которое, между тѣмъ, дѣлало изъ него стараго дурака. По онъ дастъ ей это почувствовать, и не позволитъ безнаказанно смѣяться надъ собою!

— Послѣ кадриля мы уѣзжаемъ, Камилла, прошипѣлъ онъ.

— Что?

— Мы уѣзжаемъ тотчасъ послѣ кадриля.

— Глупости. Принцъ объявилъ мнѣ, что за ужиномъ сядетъ послѣ меня.

«Les cavaliers seuls!»

Принцъ подлетѣлъ, граціозно раскачиваясь, и не спуская съ Камиллы влюбленныхъ взоровъ. Шнепперъ кусалъ отъ бѣшенства свои блѣдныя губы.

— Клянусь душой своей, прошепталъ онъ, — что послѣ кадриля мы поѣдемъ, хотя бы- мнѣ кризиловь тащить тебя въ карету за волосы.

Камилла поблѣднѣла; съ свойственной ей проницательностью она увидѣла, что Шнепперъ доведенъ до крайности, и готовъ исполнить свою угрозу; она поняла, что наступаетъ борьба на жизнь и смерть.

— Ты заплатишь мнѣ за это оскорбленіе, прошептала она.

— Посмотримъ, кто еще заплатитъ, отвѣчалъ фонъ-Шнепперъ, стуча зубами, какъ злая обезьяна.

Въ это самое время Вилламовскій, танцовавшій съ прелестной Георгиной фонъ-Гинкель, тоже сгаралъ на медленномъ огнѣ. Георгина, до обрученія своего съ фонъ-Бринкманомъ, находилась съ Кеттенбергонъ въ отношеніяхъ, соотвѣтствующихъ преступной вѣтренности этой юной особы, и безграничному волокитству художника. Она знала очень хорошо, что Кеттенбергъ не соблюдаетъ въ отношеніи къ ней строгой вѣрности, также точно какъ и она платила ему тѣмъ же. Мало того, эта странная чета имѣла даже обыкновеніе съ цинической откровенностью сообщать другъ другу свои побочныя темныя похожденія. Такимъ образомъ Георгинѣ стала извѣстна любовь Авреліи въ Кеттенбергу; впрочемъ и сама Аврелія не отличалась добродѣтелью скрытности, даже въ своихъ собственныхъ дѣлахъ, и выдавала себя на каждомъ шагу. Георгина никакъ не могла простить Авреліи (изъ поконъ вѣку бывшей ея соперницей) брака ея съ барономъ; она знала что только Аврелія стояла между нею и исполненіемъ ея желанія: сдѣлаться баронессою Вилламовсвою. Вслѣдствіе этого она ненавидѣла Аврелію, хотя и скрывала ненависть подъ личиною дружбы. Но ненавидѣть и вредить ненавистному предмету было для Георгины однимъ и тѣмъ же дѣломъ, и поэтому она съ самаго начала неутомимо старалась вливать въ добродушное сердце кутилы, каплю за каплей, ядъ ревности. А сегодня къ этому было столько поводовъ! Кеттенбергъ, былъ крайне неостороженъ съ Авреліей, а Аврелія, увлеченная любовью, и воспоминаніемъ утренняго событія, также отбросила всякія опасенія.

— Посмотрите, какъ она не спускаетъ съ него главъ, сказала Георгина. — Вамъ надо стрѣляться съ нимъ, Вилламовскій; ей Богу надо!

— О Господи! а я такъ люблю ее! говорилъ, вздыхая, бѣдный баронъ.

— Тѣмъ болѣе надо! шептала Георгина.

— И это въ день свадьбы!

Фрейленъ иронически улыбнулась.

— Кеттенбергъ уже три дня здѣсь; вамъ надо было принять серьезныя мѣры, любезный Вилламовскій, если вы хотѣли первымъ воспользоваться своимъ счастьемъ.

Несчастный мученикъ простоналъ.

— Простите, сказалъ онъ, — я не могу больше танцовать, у меня голова кружится.

Онъ вышелъ изъ кадриля и шатаясь направился къ дивану. Въ этой сторонѣ зады произошло смятеніе. «Ему дурно… жаръ такой… гдѣ же молодая?»

Аврелія подбѣжала, но когда она наклонилась къ нему, онъ залился слезами.

— Ты, съ ума сошелъ, Штядьфридъ, проговорила испуганная Аврелія, — ради Бога, все, что тебѣ угодно, только безъ сценъ!

Но, къ благополучію Авреліи, вниманіе гостей вдругъ было привлечено другимъ, не менѣе пикантнымъ, скандаломъ, такъ что ее оставили въ покоѣ, наединѣ съ ея рыдающимъ мужемъ.

Изъ сосѣдней комнаты, гдѣ множество молодыхъ офицеровъ бесѣдовало съ самаго начала бала съ бутылками, вышелъ Куно, пьяный до безчувственности, съ разстегнутымъ мундиромъ, напѣвая и шатаясь. За нимъ шелъ братъ его Одо, тоже нетрезвый, но всетаки пытавшійся остановить брата.

— Оставь меня, провались ты въ чорту, кричалъ Куно; — я хочу поцѣловать свою хорошенькую кузиночку, хочу, если даже эта кукла фонъ-Шнепперъ, или пр… принцъ…

Нѣсколько офицеровъ, стоявшихъ неподалеку, бросились къ буяну, чтобы вывести его изъ зады; но Куно вырвался и вломился въ кружокъ танцующихъ, гдѣ, около мужа, стояла блѣдная Самилла, и не смѣла поднять глазъ на принца.

Принцъ, видя, что пьяный падаетъ, быстро вышелъ изъ толпы. Все пришло въ безпорядокъ; всѣ выходили или толкались.

Въ эту минуту въ бальную залу ворвался страшный крикъ: разбой, убійство! — Это? кого? — Я ничего не знаю — старый генералъ…

— Быть не можетъ!.. ужасное злодѣяніе!.. такъ гудѣло до залѣ изъ конца въ конецъ и всѣ присутствующіе безпорядочною толпою вошли въ двери.

Едва заслышала Антонія эти крики, какъ какое-то предчувствіе кольнуло ее въ сердце; что-то говорило ей, что этотъ случай будетъ имѣть роковое вліяніе на бѣгство Мюнцера, который сегодня въ десять часовъ долженъ былъ оставить свое убѣжище въ башнѣ. И точно, не успѣла она, вмѣстѣ съ другими, достигнуть комнаты убитаго, какъ слухъ ея поразили слова: я видѣлъ, какъ они побѣжали по направленію въ деревнѣ; надо за ними послать погоню.

Покорствуя мгновенному рѣшенію, Антонія бросилась, какъ была, въ паркъ; мѣстность была ей хорошо знакома и она прямо направилась въ маленькой калиткѣ на концѣ парка; она знала, что этою калиткою всегда ближе пройдти къ тому мѣсту, гдѣ Мюнцеръ долженъ былъ сѣсть въ карету. Но, въ своемъ волненій, она не замѣчала, что кто-то слѣдитъ за нею по пятамъ, укрываясь за кустами и деревьями. Вотъ она достигла своей калитки, Вотъ она идетъ узкою тропинкою, извивающеюся на окраинѣ рва; въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя она уже видитъ остановившуюся карету, но боится крикнуть, изъ опасенія, чтобы ее не поняли ошибочно и не надѣлали глупостей; въ эту минуту изъ-подъ тѣни дерева отдѣляется какая-то человѣческая фигура и идетъ въ ней на встрѣчу — это самъ Мюнцеръ. Она кидается къ нему на грудь, она хочетъ сказать ему, чтобы онъ спасался, не теряя ни минуты, но языкъ не повинуется ей, и она только молча можетъ отталкивать его отъ себя; онъ прощается съ нею, онъ клянется свято исполнить ея волю, но говоритъ, что никакой долгъ, никакая сила не помѣшаютъ ему любить ее. А она все тревожнѣе и тревожнѣе отталкиваетъ его отъ себя и, наконецъ, "сдѣлавъ надъ собою неимовѣрное усиліе, выговариваетъ: бѣги, Бернгардъ.

Но въ эту минуту человѣкъ, слѣдившій за нею съ самаго парка, кидается на Мюнцера и вонзаетъ ему шпагу въ грудь; Антонія узнаетъ полковника фонь-Гогенштейна, вынимаетъ изъ-за лифа острый кинжалъ я ранитъ его; полковникъ шатается и съ ярымъ проклятіемъ замахивается на нее рукояткой своей шпаги, переломившейся отъ перваго удара: но въ эту самую минуту двѣ могучія руки хватаютъ его за горло; бросаютъ на землю и волокутъ ко рву.

Антонія склонилась надъ Мюнцеромъ; она не видитъ, не слышитъ ничего, что творится вокругъ нея; она видитъ только лицо любимаго человѣка, покрывающееся смертельною блѣдностью; слышитъ только дыханіе, которое становится все тише и тише.

Вольфгангъ, подоспѣвшій вслѣдъ за Каіусомъ на мѣсто кровавой драмы, хочетъ поднять Мюнцера, но у раненаго кровь хлынула горломъ; онъ можетъ только съ трудомъ проговорить: къ ней везите меня, въ ней! Въ эту минуту подходитъ Каіусъ и говоритъ Вольфгангу, чтобы онъ выше держалъ верхнюю часть туловища; при этомъ голосъ его звучитъ нѣсколько грубѣе и глуше обыкновеннаго, но онъ спокоенъ и вы не разглядите что у него на рукахъ, которыя онъ утираетъ платкомъ: вода или кровь? Раненаго переносятъ въ карету; Вольфгангъ и Антонія садятся съ нимъ; Каіусъ вскакиваетъ къ Рюхелю на козлы, беретъ возжи и погоняетъ лошадей. Карета направляется прямо въ Кирхговъ и останавливается у пасторскаго дома, ворота котораго отпираетъ самъ Амброзіусъ.

Клерхенъ бросается въ каретѣ, но Волйфганъ останавливаетъ ее и говоритъ ей то, что она неизбѣжно должна узнать. Клерхенъ испускаетъ страшный крикъ и шатается; но черезъ минуту она снова собирается съ силами и идетъ за Мюнцеромъ, котораго переносятъ въ домъ и кладутъ на диванъ Амброзіуса; она бросается передъ нимъ на колѣни и безъ слезъ глядитъ на это помертвѣвшее лицо. Онъ поднимаетъ на нее усталыя вѣки, силится улыбнуться и съ улыбкою испускаетъ духъ. Жалобный стонъ вырывается изъ груди Клерхенъ и она почти безъ чувствъ падаетъ на трупъ любимаго человѣка; Антонія неподвижно стоитъ у изголовья, — на нее страшно глядѣть. Она обращаетъ на Вольфганга потухшій неподвижный взглядъ и говоритъ ему: — а я было все хотѣла поправить.

Въ эту минуту Каіусъ входитъ въ комнату и говоритъ: — Я слышалъ свистокъ; черезъ десять минутъ пароходъ будетъ здѣсь; намъ нужно пять минутъ, чтобы добѣжать до берега; спѣшите же, здѣсь ваше присутствіе уже не нужно.

ЭПИЛОГЪ.

На второе лѣто послѣ всѣхъ этихъ событій, въ жаркій іюльскій день три человѣка осматривали неоконченную постройку, возвышавшуюся на уступѣ горы въ одной изъ самыхъ живописныхъ мѣстностей Швейцаріи. Старшій изъ этихъ господъ, бодрый мужчина лѣтъ пятидесяти, съ умнымъ, красивымъ лицомъ, шелъ подъ руку съ младшимъ изъ своихъ товарищей и внимательно выслушивалъ все, что тотъ сообщалъ ему о ходѣ постройки; третій спутникъ, черноглазый, кудрявый молодецъ, видимо главный надсмотрщикъ, шелъ рядомъ и принималъ похвалы пожилого господина, какъ подобающую дань.

— Хорошо, очень хорошо, говорилъ пожилой господинъ; — оба вы молодцы, хоть куда; этакъ мы къ зимѣ, пожалуй, и до крыши доберемся, что превзойдетъ мои самыя блестящія ожиданія.

— Если я вамъ, господа, больше не нуженъ, то позвольте мнѣ идти къ рабочимъ; я еще не свелъ счеты съ каменьщиками.

— Ступайте себѣ съ Богомъ, проговорилъ пожилой господинъ.

Надсмотрщикъ приложилъ по военному руку къ козырьку и удалился.

— А славный малый этотъ Рюхель, замѣтилъ пожилой господинъ своему спутнику: — спокоенъ, расторопенъ, честенъ… да, не житье этакимъ людямъ въ вашей странѣ; вотъ и вы тоже, на мое счастье, оказались у себя въ отечествѣ лишнимъ человѣкомъ, а то что сталъ бы я здѣсь безъ васъ дѣлать?

— Однако, обходились же вы до сихъ поръ безъ меня, проговорилъ Вольфгангъ.

— Да, поневолѣ обходился, потому что не находилъ человѣка, который умѣлъ бы понять мои идеи; но пора, пора было мнѣ найдти помощника; пока мы молоды, намъ кажется, что мы все съумѣемъ сдѣлать одни, но, по мѣрѣ того, какъ старѣешься, все глубже и глубже убѣждаешься, что мы можемъ быть сильны только въ союзѣ съ другими. Вотъ почему тоже я такъ дорожу содѣйствіемъ вашего дяди; онъ положительно геній въ дѣлѣ народнаго хозяйства, и я убѣжденъ, что на течахъ этого человѣка лежитъ отчасти будущность не только Германіи, но и всей Европы. Съ своей стороны, я почитаю себя счастливымъ, что могъ удружить этому человѣку единственной вещью, которой ему не доставало — капиталомъ.

Герръ фонъ-Дегенфельдъ съ довольнымъ видомъ потеръ себѣ руки и поглядѣлъ на высокія подмостки, на которыхъ еще виднѣлись рабочіе.

— Работа какъ подвигается! проговорилъ онъ. — Воображаю, что здѣсь будетъ на будущій годъ. Больные стекутся сюда со всѣхъ странъ свѣта; гдѣ вы найдете столько условій, благопріятствующихъ возстановленію здоровья? — Теплый климатъ, чистый воздухъ, очаровательная природа.

Но молодой человѣкъ не слыхалъ послѣднихъ словъ своего спутника; все вниманіе его было поглощено небольшимъ обществомъ, шедшимъ въ эту самую минуту къ нимъ на встрѣчу. Впереди шелъ Петръ Шмицъ и велъ подъ руку Оттилію, за ними слѣдовали докторъ Гольмъ и тетушка Белла. Оттилія какъ только завидѣла мужа, выпустила руку дяди и подошла къ мужу.

— Гедда спитъ превосходно, проговорила она; — щечки у нея такія розовенькія, она смотритъ настоящимъ ангеломъ.

Петръ Шмицъ пошелъ съ герромъ Дегенфельдомъ, тетушка Белла осталась съ докторомъ Гольмомъ, но взглядъ ея не могъ оторваться отъ молодой четы.

— И какъ подумаю, что я ихъ больше не увижу! проговорила она сквозь слезы.

— Охота вамъ завтра уѣзжать! замѣтилъ докторъ Гольмъ. — Оставались бы здѣсь, а то вы у насъ совсѣмъ стоскуетесь по малюткѣ, которую няньчили цѣлыхъ два мѣсяца. Право, оставайтесь.

— Ни за что, отвѣчала тетушка Белла рѣшительнымъ тономъ. — Оттиліи я больше не нужна, — третій человѣкъ между молодыми мужемъ и женою всегда лишній. Да и могла ли бы я здѣсь спокойно оставаться, зная, что вы съ Петромъ садитесь себѣ за столъ одни-одинешеньки и что вы сами должны накладывать себѣ кушанье, чего Петръ совсѣмъ не умѣетъ дѣлать, и что супъ у васъ пересоленъ, чего вы, Гольмъ, терпѣть не можете? Нѣтъ, нѣтъ, объ этомъ нечего и думать.

И тетушка Белла залилась слезами.

— Мужайтесь, тетушка Белла! нельзя же служить двухъ господамъ. Ваша правда, вы намъ рѣшительно необходимы; ухъ про себя я и не говорю, но Петру просто не прожить безъ васъ ни одного дня.

— Это онъ самъ говорилъ вамъ? спросила тетушка Белла и глаза ея снова наполнились слезами.

— Эй, господа! куда же мы направимъ сегодня прогулку? окликнулъ Дегенфельдъ все общество.

— Да думаю, что на вершину горы; для болѣе дальней прогулки слишкомъ поздно, замѣтилъ Вольфгангъ.

Тихая, торжественная красота времени и мѣста совершенно соотвѣтствовала настроенію честныхъ и добрыхъ людей, коротавшихъ этотъ послѣдній вечеръ вмѣстѣ наканунѣ долгой разлуки. Мысли ихъ невольно обращались къ прошлому; то, что было печальнаго въ этихъ воспоминаніяхъ, давно успѣло утратить свою горечь. Герръ фонъ-Дегенфельдъ разсказывалъ про своего брата; вспоминали о Мюнцерѣ, вспоминали и Антонію, тѣло которой уже цѣлый годъ покоилось въ землѣ, и которой сама тетушка Белла отдавала теперь полную справедливость; вспоминали Клерхенъ, которой Антонія завѣщала все свое состояніе, и дочку ея Эллу, начинавшую все болѣе и болѣе походить на отца; вспоминали мрачнаго Каіуса, который, послѣ происшествій той ужасной ночи, бѣжалъ въ Америку и могъ такимъ образомъ считаться умершихъ для знавшихъ его въ Европѣ; вспоминали бѣдняка Бальтазара, мечтавшаго спасти распадающійся міръ своею филантропіей, вспоминали и все то странное время, которое такъ глубоко взволновало народную жизнь и выкинуло со дна ея много тины, но за то и не одну драгоцѣнную жемчужину.

КОНЕЦЪ.