Н. Страховъ. Критическія статьи. Томъ первый. Объ И. С. Тургеневѣ и Л. Н. Толстомъ (1882—1885). Изданіе пятое.
Изданіе И. П. Матченко. Кіевъ, 1908.
Вотъ уже восемь лѣтъ, милостивый государь, какъ я выступилъ на литературное поприще, и мое несчастное положеніе не только не улучшается, а съ каждымъ днемъ становится хуже и хуже. Увлекаемый пагубнымъ, но непреодолимымъ пристрастіемъ къ нашей литературѣ, я съ каждымъ днемъ живѣе чувствую горечь и тяжесть участи, которую самъ себѣ уготовилъ. Подумайте обо мнѣ и пожалѣйте. Я постоянно читаю книги, которыя вовсе не заслуживаютъ чтенія; я задаю себѣ вопросы, рѣшеніе которыхъ не имѣетъ никакой дѣйствительной важности; я по цѣлымъ днямъ, и недѣлямъ, и мѣсяцамъ упражняю свою проницательность на предметахъ, не заключающихъ въ себѣ никакого серіезнаго значенія. Эти книги, вопросы и предметы закрываютъ отъ меня міръ, не даютъ мнѣ видѣть того, что, дѣйствительно, заслуживаетъ вниманія, чѣмъ волнуются люди разумные и любящіе свое отечество. Читали ли вы, напримѣръ, романъ г. Авдѣева «Межъ двухъ огней» и романъ Марка Вовчка «Живая душа»? Если и принимались читать, то вѣрно не дочитали; а я прочелъ эти романы отъ первой строки до послѣдней, изучалъ, сравнивалъ. Вникали вы въ отношенія Камышлинцева къ Ольгѣ Мытищевой, или Маши къ Загайному? Едва ли вы нашли ихъ достойными продолжительнаго вниманія; а я вникалъ, я прослѣдилъ всѣ слова, всѣ дѣйствія и душевныя движенія этихъ героевъ и героинь; я возсоздалъ эти лица въ своемъ воображеніи, и отдалъ себѣ отчетъ въ образѣ ихъ мыслей и поступковъ.
Ее думаете ли вы, что это весело и занимательно? О, какая тяжкая работа, что за зѣвота, по выраженію Байрона, неутолимая никакимъ сномъ! Часто бросаю я книгу, часто собираюсь съ силами, чтобы вновь пуститься въ этотъ бѣдный хаосъ лицъ, сценъ, разговоровъ — и только изрѣдка, среди этого мрачнаго плаванія, я вдругъ обрадуюсь, когда натолкнусь на какое-нибудь мѣсто, на сценку, на замѣчаніе, гдѣ, наконецъ, наголо, на чистоту высказалась у автора вся пошлость его взгляда на жизнь, все чудовищное искаженіе истинныхъ отношеній къ предмету. Помните ли, напримѣръ, то мѣсто, когда герой приходитъ къ барынѣ, которая по его милости находится въ интересномъ положеніи, и обращаетъ вниманіе…? Но я совершенно увѣренъ, что вы давно забыли эти пошлости, которыя лишь я осужденъ носить въ своей памяти. Могу васъ увѣрить только, что тутъ среди потока безсвязныхъ и ничего не выражающихъ звуковъ вдругъ слышится рѣзкій, отчетливый диссонансъ, — вдругъ ясно открывается вся бездна пустоты и безсердечія, выдаваемыхъ авторомъ за душевную глубину и сердечную теплоту.
Несчастный! замѣтите вы, чему же тутъ радоваться? и вообще, изъ-за чего все это волненіе, всѣ эти труды и усилія? Я буду съ вами вполнѣ откровененъ, милостивый государь. Все это я дѣлаю для достиженія весьма незначительнаго результата. Все это для того, чтобы иногда, ходя по своей комнатѣ, я могъ сказать себѣ съ совершенной увѣренностію: «я ихъ понимаю; я знаю, что такое пишется въ русской литературѣ; для меня вполнѣ ясны: смыслъ, источникъ, глубочайшій корень этихъ писаній». Вы спросите меня: что же такого сладкаго и утѣшительнаго я нахожу въ этой мысли? Ужъ не гордость ли? Повѣрьте, что нѣтъ. Да и какая можетъ быть гордость въ томъ, что русскій человѣкъ понимаетъ русскія книги, при томъ книги, писанныя для огромнаго большинства читателей, для дамъ, для дѣвицъ? А я, вѣдь, человѣкъ давно бородатый и даже съ сѣдиною.
Нѣтъ, дѣло не въ гордости; если я добиваюсь полнаго и яснаго уразумѣнія русской литературы, то единственно для моего душевнаго спокойствія. Дѣло въ томъ, что эта литература вотъ уже не одинъ десятокъ лѣтъ занимается предметомъ, который затрогиваетъ меня въ высокой степени. Именно, она постоянно ищетъ какихъ-то новыхъ, свѣжихъ, живыхъ мыслей, она постоянно увѣряетъ, что она находитъ такія мысли, что она обладаетъ ими вполнѣ, что она затѣмъ и существуетъ, чтобы проводить ихъ, развивать и вкоренять въ обществѣ. Посудите сами, какъ это раздражаетъ любопытство! Несмотря на то, что во всѣхъ этихъ мысляхъ я еще ни разу не нашелъ (при тщательномъ изслѣдованіи) ни новости, ни свѣжести, ни даже особой живости, — я до сихъ поръ не могу отдѣлаться отъ этой завлекательной игры. Несмотря на постоянныя разочарованія, я вотъ уже болѣе десяти лѣтъ хватаюсь съ жадностію за новыя книги и тотчасъ принимаюсь разыскивать, не явилась ли въ нихъ какая-нибудь новая, свѣжая, живая мысль? И до тѣхъ поръ я не успокоюсь, пока не дойду до полнаго убѣжденія, что все это мыльный пузырь, и что я тревожился понапрасну. Читали ли вы, напримѣръ, статью г. Алкандрова о Тургеневѣ? А я читалъ, именно потому, что въ одномъ журналѣ говорилось, будто въ этой статьѣ есть свѣжая мысль. Замѣтили ли вы, что г-жа Конради въ своихъ критическихъ пріемахъ начинаетъ подражать г. Писареву? А я замѣтилъ. Читали ли вы…! Но, милостивый государь, мнѣ, наконецъ, совѣстно становится указывать, что я читаю, во что вникаю, на что трачу свое время и свои силы.
Но дѣло не въ одной раздраженной любознательности; русская литература затрогиваетъ сверхъ того и мое нравственное чувство. Невозможно выразить, съ какою самоувѣренностью, съ какимъ пророческимъ воодушевленіемъ выступали, а многіе и до сихъ поръ выступаютъ у насъ съ проповѣдью новыхъ идей. Можно подумать, что они первые открыли различіе между добромъ и зломъ, что имъ выпала доля просвѣтить въ этомъ отношеніи родъ человѣческій. «Начнешь читать», говаривалъ одинъ изъ моихъ пріятелей — «и тотчасъ видишь, что авторъ обращается съ тобой, какъ съ дуракомъ; читаешь дальше, — и чувствуешь, что онъ считаетъ тебя не только дуракомъ, но и подлецомъ».
Вы знаете, къ чему повели эти заносчивыя наставленія, эти наглыя посягательства на человѣческое достоинство читателей. Они имѣли необыкновенный успѣхъ. Нашлось множество читателей, которые вполнѣ подчинились впечатлѣнію, потеряли всякую вѣру въ себя и стали мало-по-малу считать себя дѣйствительно дураками и дѣйствительно подлецами. Они усумнились въ самыхъ простыхъ и, повидимому, натуральныхъ своихъ дѣйствіяхъ; они вдругъ, стали стыдиться своихъ всегдашнихъ мнѣній и своего образа жизни. Понятно, что отсюда произошло. Изъ дураковъ и подлецовъ они вдругъ пожелали сдѣлаться умниками и добродѣтельными, — и вы найдете теперь множество людей, которые вполнѣ увѣрены, что они совершили надъ собой столь дивное и полезное для нашего отечества превращеніе. Они были прежде глупы, а теперь блистаютъ умомъ, — были прежде себялюбивы и малодушны, а теперь преисполнены великодушія и благородства.
Но что касается до меня, то дѣло происходило совершенно иначе. Представьте — едва смѣю высказать этотъ фактъ, безъ котораго мнѣ, однакоже, невозможно изъяснить свою мысль, — представьте, что я никогда не считалъ себя дуракомъ и подлецомъ. Прошу васъ понять меня, какъ слѣдуетъ. Конечно, случалось мни говорить и дѣлать глупости, конечно, есть грѣхи на моей совѣсти; но потерять всякое самоуваженіе, почувствовать, что вплоть до настоящей минуты я разсуждалъ, какъ дуракъ и дѣйствовалъ, какъ подлецъ, — такого несчастія, благодареніе небу, я никогда не испытывалъ.
Вы понимаете теперь, въ какой разладъ я пришелъ съ нашею литературой. Когда ко мнѣ обращаются съ такою нахальною рѣчью, какъ-будто я ровно ничего не знаю и не умѣю разобрать, что хорошо и что дурно, — то, несмотря на всю свою скромность, я не могу воздержаться отъ нѣкотораго волненія. Скажу откровенно — меня немножко злитъ это непомѣрное самодовольство и самовозношеніе. Вотъ почему для меня составляетъ нѣкоторое удовольствіе — добраться до корня этихъ ярыхъ нравоученій, вотъ почему я и радуюсь, когда найду мѣсто, обличающее тѣхъ, кто такъ гордо признаетъ себя свѣтильниками правды и добра. Мнѣ пріятно видѣть, что гордость и легкомысліе наказываютъ сами себя, что истинная нравственная чистота (какъ тому и подобаетъ) не мирится съ ними; я убѣждаюсь, что все идетъ надлежащимъ образомъ, что вѣчные законы души человѣческой соблюдаютъ ея, — и успокаиваюсь.
Таковы странныя и, по правдѣ сказать, почти безполезныя какъ для ума, такъ и для сердца занятія, которымъ я предаюсь по своему пристрастію къ нашей литературѣ. По счастію, не всѣ мои изслѣдованія безплодны, — и если я рѣшился писать къ вамъ, то лишь потому, что, какъ вы сейчасъ увидите, я встрѣтилъ нѣчто, можетъ быть, не совсѣмъ недостойное вашего вниманія.
Вы понимаете, что я говорилъ до сихъ поръ не обо всей нашей литературѣ, а только объ одной ея части, о той, которая у насъ всего больше процвѣтаетъ, имѣетъ наибольшее число органовъ и составляетъ пищу главной массы читателей.
Но не думаете ли вы, что объ остальной, такъ сказать, болѣе правильной и спокойной части нашей литературы можно судить безъ особыхъ затрудненій, — что она допускаетъ простое и ясное пониманіе? Вы жестоко ошибаетесь; по моему мнѣнію, эта часть литературы требуетъ еще большихъ, еще напряженнѣйшихъ усилій. Она такъ темна, такъ тревожна, воодушевлена такими глубокими и неопредѣленными стремленіями, порождаетъ свои произведенія съ такими болями и муками, что передъ нею ничего не значатъ всѣ шалости новыхъ идей, обыкновенно отличающіяся соблазнительною ясностію. Вообще русскую литературу я считаю однимъ изъ самыхъ непонятныхъ явленій, какія только есть на свѣтѣ.
Хотите доказательствъ? Возьмите появленіе «Войны и Міра». Какое неожиданное, ошеломляющее впечатлѣніе! Кто былъ готовъ къ этому произведенію? Кто понялъ его, какъ слѣдуетъ? Не говорю о вашемъ журналѣ, о которомъ можно сказать, по крайней мѣрѣ, что онъ не посрамилъ себя въ этомъ случаѣ. Но какъ осрамились другіе! Съ одной стороны, великое произведеніе гр. Л. Н. Толстого подобно нѣкоторой бомбѣ обрушилось въ нигилистическій муравейникъ — и этотъ муравейникъ до сихъ поръ не можетъ прійти въ себя, въ постигая, что за предметъ ихъ давитъ, и не имѣя возможности ни обозрѣть этотъ предметъ своими крошечными глазами, ни искусать его своими крошечными челюстями. Съ другой стороны, такой заслуженный журналъ, какъ «Русскій Вѣстникъ», не только не сумѣлъ въ этомъ случаѣ побѣдить свое обыкновенное равнодушіе и высокомѣріе относительно русской литературы, но даже — credite posteri! — ничего лучшаго не нашелъ сказать по поводу «Войны и Мира», какъ обвинить гр. Л. Н. Толстого въ какомъ-то «историческомъ нигилизмѣ!» Чего же вамъ больше подобной сумятицы!
Возьму другой случай, который собственно я и хочу разобрать въ этомъ письмѣ. Припомните то недоумѣніе, которое возбудилъ «Дымъ» г. Тургенева, припомните до сихъ поръ продолжающіеся толки объ этой повѣсти. Какая туча недоразумѣній! Какое глубокое непониманіе писателя, давно любимаго! Кончилось дѣло тѣмъ, что читатели вознегодовали на автора, и авторъ возропталъ на свою судьбу, утверждая, что карьера писателя вовсе не можетъ быть названа карьерою, такъ какъ при каждомъ новомъ произведеніи самый знаменитый авторъ испытываетъ тѣ же непріятности, какъ и новичекъ, въ первый разъ появляющійся на литературномъ поприщѣ[1].
Вотъ этотъ-то горестный случай былъ моимъ истиннымъ торжествомъ, милостивый государь, былъ одною изъ самыхъ свѣтлыхъ минутъ въ моей жизни. Оказалось, что я недаромъ трудился, что есть хоть какой-нибудь прокъ въ моихъ плаченныхъ занятіяхъ. Именно, я убѣдился, что я понимаю Тургенева, что я его совершенно понимаю, и что для меня не существуетъ тѣхъ недоумѣній, съ которыми возятся другіе.
Притомъ, — не лестное ли обстоятельство? — оказалось, что я его понимаю давно и что давно напечаталъ, какъ слѣдуетъ его понимать. Слѣдовательно, не можетъ быть и сомнѣнія въ моей проницательности. Не угодно ли прочесть? Когда поднялся шумъ и гвалтъ изъ-за романа «Отцы и Дѣти», я тогда же написалъ слѣдующее:
«За что раздаются эти нескончаемые упреки, за что сыплются на Тургенева эти безчисленныя обиды, за что чутъ ли не ежедневно порицается онъ не въ одномъ, такъ въ другомъ мѣстѣ? Все это за то, что самъ онъ забраковалъ Базарова, — что въ своемъ послѣднемъ романѣ онъ развѣнчалъ и казнилъ его. До этого романа Тургеневъ былъ предметомъ всеобщаго почтенія, считался первымъ русскимъ литераторомъ: впечатлительные люди изъ его знакомыхъ часто видали его во снѣ[2], и въ цѣлой литературѣ онъ не встрѣчалъ ни одного враждебнаго голоса».
«Что же такое случилось? Что такое сдѣлалъ Тургеневъ? Пересталъ онъ что-ли быть прежнимъ Тургеневымъ? Измѣнилъ самому себѣ? Сталъ признавать то, что прежде отвергалъ, и осуждать то, что прежде хвалилъ?»
«Нисколько и ничуть не бывало. Конечно, онъ разоблачилъ, развѣнчалъ и казнилъ Базарова; но наша критика была, значитъ, совершенно слѣпа, если не замѣчала, что онъ занимается подобными дѣлами давно, — что развѣнчиваніе и казнь разныхъ представителей составляетъ даже главное его занятіе. Передовой человѣкъ, носитель думъ поколѣнія — составляетъ постоянную тему его созданій, и несостоятельность передового человѣка — постоянный выводъ, который въ нихъ таится. Тургеневъ казнилъ иногда даже жестоко, безчеловѣчно: вспомните „Гамлета Щигровскаго уѣзда“; вѣдь, этотъ юноша былъ также передовымъ человѣкомъ въ Москвѣ, былъ ораторомъ и звѣздою тамошнихъ кружковъ. Другіе были казнены мягче, но все-таки казнены. Одинъ за другимъ были разоблачены и сведены съ пьедесталовъ: и Веретьевъ — сильная натура, и Рудинъ — энтузіастъ, и Инсаровъ — человѣкъ дѣла; та же судьба, наконецъ, постигла и Базарова. Съ напряженнымъ вниманіемъ Тургеневъ всматривается въ эти типы, но, по страшной силѣ своего анализа и изумительной тонкости пониманія, онъ не можетъ на нихъ успокоиться и развѣнчиваетъ ихъ одного за другимъ. Онъ постоянно не увлеченъ до конца, постоянно смотритъ скептически».
«Если же такъ, то какъ же могло случиться, что послѣднее его дѣло, послѣдняя казнь, совершенная надъ послѣднимъ героемъ, показалась какою-то удивительною новостью? Кто могъ быть до того ослѣпленъ, чтобы ожидать пощады отъ такого проницательнаго человѣка? Кто могъ быть до того простодушенъ и самодоволенъ, что ожидалъ похвалы отъ Тургенева? Нечего сказать, куда какъ пристало Тургеневу — расточать похвалы! Ждите отъ него воскуреній — скоро дождетесь»!
«Есть, конечно, вещи, которыя хвалитъ Тургеневъ, но всякій долженъ бы давно уже замѣтить, что это за вещи. Онъ чутокъ къ красотамъ природы; онъ восхищается лѣсомъ, лугомъ, рѣкою, и притомъ съ удивительнымъ мастерствомъ умѣетъ рисовать нашу природу, эту бѣдную природу». Въ человѣческомъ же мірѣ онъ съ невозмутимою любовью останавливается на томъ, что попроще, — на томъ, что прежде называлось «непосредственнымъ»; онъ любуется на какого-нибудь Касьяна съ Красивой Мечи, на какую-нибудь глупенькую Ѳеничку, на старушку-мать Базарова… Но, какъ скоро дѣло идетъ о представителѣ, о человѣкѣ развитомъ и передовомъ, — на сочувствіи и любви дѣло не останавливается; мирныя отношенія начинаютъ колебаться, Тургеневъ вдумывается, разлагаетъ, анализируетъ и кончаетъ тѣмъ, что осуждаетъ".
«По поводу матери Базарова, наша критика со злобою укорила поэта, зачѣмъ онъ похвалилъ эту женщину. Что же дѣлать! Похвала не вамъ досталась — и Богъ знаетъ, когда еще достанется. Вы думаете, я говорю о Тургеневѣ? Вовсе нѣтъ; я говорю о поэзіи; не скоро вы дождетесь, чтобы поэзія возвела васъ въ свѣтлый идеалъ».
«Въ самомъ дѣлѣ, что же значитъ вся эта дѣятельность Тургенева? Ужъ нѣтъ ли тутъ умышленной вражды къ прогрессу? Ужъ не пишетъ ли онъ своихъ романовъ съ заднею мыслью? Не осуждаетъ ли своихъ героевъ нарочно, злонамѣренно? Какое странное предположеніе! Нѣтъ, не такъ дѣлаются поэтическія дѣла; невозможно ихъ объяснять такимъ образомъ. Поэты менѣе властны надъ собою, чѣмъ другіе люди; они могутъ создавать только то, что вытекаетъ изъ самой глубины ихъ души, въ чемъ они участвуютъ цѣлымъ своимъ существомъ; нарочно они ничего поэтическаго произвести не могутъ. И на Тургеневѣ, какъ на истинномъ поэтѣ, это подтверждается наияснѣйшмъ обрасзомъ. Посмотрите, въ самомъ дѣлѣ, на то, какъ онъ относится въ своимъ героямъ. Если онъ привязывается къ нимъ къ такимъ настойчивымъ вниманіемъ, то это прямо зависитъ отъ его расположенія любить ихъ и вѣрить въ нихъ. И онъ, дѣйствительно, иногда успѣвалъ обмануть себя до того, что вѣрилъ въ нихъ, — вѣдь, онъ явно вѣрилъ въ своего Инсарова. Онъ, дѣйствительно, любитъ своихъ героевъ; это совершенно ясно въ отношеніи къ Рудину и замѣтно даже въ отношеніи къ Базарову. Но что же выходитъ? Страшная сила анализа и изумительная тонкость пониманія не даютъ примиренія поэту и идутъ на перекоръ его симпатіи: онѣ постоянно одерживаютъ верхъ и за ними остается послѣднее слово, окончательный приговоръ. Вспомните, въ самомъ дѣлѣ, Рудина; вѣдь, Тургеневъ самъ не свой, вѣдь, онъ чуть не плачетъ, разоблачивъ и развѣнчавъ эту любимую фигуру. Но не быть искреннимъ и правдивымъ настоящій поэтъ не можетъ, — и вотъ онъ, хоть и плачетъ, а казнитъ своего героя. Нѣчто подобное было и съ Базаровымъ. Скажу болѣе: даже и „Гамлетъ Щигровскаго уѣзда“, мнѣ кажется, не обошелся поэту безъ нѣкоторой боли».
"Если же мы убѣдимся въ этомъ (а, кажется, это ясно), то мы увидимъ, что Тургеневъ есть одинъ изъ людей, наиболѣе болѣющихъ своимъ вѣкомъ, что онъ представитель и выразитель одной изъ глубочайшихъ сторонъ нашей жизни. Вотъ, въ самомъ дѣлѣ, человѣкъ до страсти, до болѣзни увлеченный идеею прогресса. Онъ слѣдить за нею со всею зоркостью своего поэтическаго ума; онъ безпрестанно ищетъ, онъ ждетъ съ минуты на минуту — вотъ-вотъ эта идея воплотится, вотъ она приметъ живыя черты. Но, пожираемый желаніемъ видѣть свой идеалъ въ дѣйствительности, поэтъ въ то же время полонъ безпощаднаго анализа и самаго пронзительнаго скептицизма. Имъ обладаетъ въ высшей степени тотъ бѣсъ, о которомъ одинъ изъ критиковъ говоритъ въ шуточныхъ стихахъ, намекающихъ, впрочемъ, на серіозныя мысли: ,
«Бѣсъ отрицанья, бѣсъ сомнѣнья,
„Бѣсъ, отвергающій прогрессъ“.
„Многіе радостно подчинялись этому бѣсу и усердно одобряли все, что совершалось по его внушеніямъ. Но когда этотъ самый бѣсъ внушилъ Тургеневу коснуться и этихъ многихъ, тогда они вдругъ стали увѣрять, что у насъ есть прогрессъ, котораго нельзя отвергать, котораго никакой бѣсъ не смѣетъ подвергать отрицанію изъ которомъ сомнѣваться — сущее святотатство…“
„И оказалось, слѣдовательно, то, что давно извѣстно: сомнѣніе для людей трудно и невыносимо; для нихъ легче и пріятнѣе вѣра; скептицизмъ у нихъ только на губахъ, въ сердцѣ же, навѣрное, поклоненіе не тѣмъ, такъ другимъ идоламъ“.
„Во всякомъ случаѣ, нельзя не признать крайне забавнымъ то, что наша критика такъ поздно спохватилась относительно Тургенева. Занятая разными важными предметами, она только тутъ, только въ послѣднемъ романѣ увидѣла, что онъ — человѣкъ вольнодумный, дерзкій, неуважительный. Между тѣмъ, онъ всегда былъ такой, онъ постоянно отличался самымъ ярымъ вольнодумствомъ. Какъ же можно было не замѣчать этого такъ долго?“ („Время“ 1863, № 2).
Ну что скажете, милостивый государь? Неправда ли, что мною совершенно вѣрно указана одна изъ главныхъ чертъ таланта г. Тургенева? Неправда ли, что, мои слова можно вполнѣ примѣнить и къ „Дыму“? Не та же ли это исторія? Г. Тургеневъ скептически отнесся къ вашему новому прогрессу, — къ тому направленію, лозунгомъ котораго стала народность, — и мы разсердились на него, какъ-будто не знали свойствъ его таланта. Нѣкогда, когда на первомъ планѣ стоялъ нигилизмъ, Тургеневъ не преклонился передъ нимъ, а напротивъ — назвалъ его по имени и разоблачилъ его. Теперь другія времена. Г. Тургеневъ, въ силу своей изумительной чуткости, хорошо видитъ, что наиболѣе значительное явленіе въ нашей умственной жизни за послѣдніе годы есть поворотъ къ народности. И къ этому явленію онъ отнесся точно такъ же, какъ и ко всѣмъ другимъ; онъ пытался разоблачить и развѣнчать его.
Многіе упрекали г. Тургенева въ измѣнчивости, въ томъ, что онъ подчинялся всѣмъ колебаніямъ и волненіямъ нашего умственнаго движенія; вы видите, какъ это несправедливо. Въ сущности, онъ всегда оставался однимъ и тѣмъ же; въ сущности, онъ никогда ничему не отдавался до конца и всегда относился отрицательно къ тѣмъ самымъ явленіямъ, къ которымъ, повидимому, питалъ такой живой и чуткій интересъ. Такова его натура, такова существенная черта его умственнаго настроенія, подъ вліяніемъ которой работаетъ его талантъ. Нѣтъ сомнѣнія, что дѣло совершается здѣсь искренно и серіозно. Тургеневъ, какъ подобаетъ всякому истинному поэту, обнаруживаетъ въ своихъ произведеніяхъ свою душу. Давно уже намъ слѣдовало бы это понять; давно уже намъ слѣдовало бы не ждать отъ него того, чего онъ дать не можетъ.
Вотъ, милостивый государь, понятіе о дѣятельности Тургенева, которое я уже давно себѣ составилъ, но которое, конечно, вслѣдствіе слабости моихъ силъ и дарованій, или забыто читателями, или осталось имъ вовсе неизвѣстнымъ. Буду весьма вамъ благодаренъ, если вы напечатаніемъ настоящаго письма распространите въ читающей публикѣ эти соображенія, касающіяся столь немаловажныхъ предметовъ.
7-го сентября.
Пишу къ вамъ, милостивый государь, весьма грустный и печальный. Я уже не вполнѣ доволенъ былъ тѣми замѣчаніями, которыми сопровождается въ сентябрьской книжкѣ „Зари“ мое послѣднее письмо; мнѣ былъ не по душѣ тотъ рѣзкій и черезчуръ опредѣленный вопросъ, который задавала себѣ „Заря“: что такое г. Тургеневъ, западникъ или славянофилъ? По свойственному людямъ самолюбію я полагалъ, что высказалъ свое мнѣніе о г. Тургеневѣ вполнѣ ясно, что по самому существу дѣла его нельзя признавать ни западникомъ, ни славянофиломъ, и что всѣ достоинства его славной дѣятельности заключаются не въ какихъ-либо опредѣленныхъ мнѣніяхъ и стремленіяхъ, а въ той поэтической правдѣ, которая не давала ему фальшивить ни въ какомъ случаѣ, ни передъ какими явленіями. Насколько Тургеневъ поэтъ, настолько онъ правъ вездѣ и во всемъ, — ибо поэзія есть правда. Вотъ, милостивый государь, какую простую и давнишнюю истину я рѣшился примѣнить къ Тургеневу; вотъ съ какой точки зрѣнія, какъ мнѣ казалось, слѣдовало судить его. Поэтовъ нельзя подводить подъ готовыя формулы извѣстныхъ ученій, раздѣляющихъ на враждебные лагери нашу литературу; поэты не могутъ быть слугами и пособниками опредѣленнаго литературнаго лагеря; мѣсто ихъ выше и почетнѣе: изъ нихъ всѣ должны черпать поученіе и отъ нихъ ожидать откровеній, озаряющихъ смыслъ жизни.
Такъ я думалъ, милостивый государь, и такъ мысленно возражалъ на то мѣсто „Зари“, гдѣ прямо сказано, что Тургеневъ есть западникъ. Но вскорѣ меня ожидалъ ударъ несравненно болѣе тяжкій и чувствительный. Явился, наконецъ, первый томъ новаго изданія сочиненій Тургенева, а въ немъ явились тѣ „Литературныя воспоминанія“ г. Тургенева, которыхъ такъ давно ждали, и отрывокъ изъ которыхъ былъ напечатанъ въ „Вѣстникѣ Европы“. Съ величайшей жадностію я прочелъ это новое произведеніе знаменитаго нашего писателя — и былъ потрясенъ имъ до глубины души. Г. Тургеневъ излагаетъ тутъ мнѣніе о своей дѣятельности, повидимому, глубоко различающееся отъ того, которое я изложилъ.
Кто бы могъ подумать? Кто могъ этого ожидать? Г. Тургеневъ объявляетъ, что онъ всегда былъ и теперь остается западникомъ (см. стр. IX), что ученіе славянофиловъ онъ признаетъ ложнымъ и безплоднымъ (см. стр. XCIII). Этого мало. Говоря о томъ, какъ создались у него „Отцы и Дѣти“, г. Тургеневъ всячески увѣряетъ и доказываетъ, что онъ сочувствовалъ Базарову, и почти раскаивается, что изобразилъ его слишкомъ объективно. „Это многихъ сбило съ толку“, — говоритъ онъ — „и кто знаетъ! въ этомъ была — быть можетъ — если не ошибка, то несправедливость. Базаровскій типъ имѣлъ, по крайней мѣрѣ, столько же права на идеализацію, какъ предшествовавшіе ему типы“ (стр. XCV).
Но и этого мало. Приводя замѣчаніе одной даны, которая, по прочтеніи „Отцовъ и Дѣтей“, сказала ему: вы сами нигилистъ, г. Тургеневъ говоритъ: „не берусь возражать; быть можетъ, эта дама и правду сказала“ (стр. ХСѴІ). Наконецъ, и этого мало. Г. Тургеневъ прямо объявляетъ, что „за исключеніемъ воззрѣній Базарова на художество“ онъ, г. Тургеневъ, „почти раздѣляетъ всѣ его убѣжденія“ (стр. ХСІѴ).
„Вѣроятно“, пишетъ г. Тургеневъ, „многіе изъ моихъ читателей удивятся, если я имъ это скажу“. Еще бы не удивиться! Еще бы не прійти въ крайнее изумленіе! Тургеневъ — нигилистъ! Тургеневъ раздѣляетъ убѣжденія Базарова! Да что же можетъ быть удивительнѣе подобной новости? Не затѣмъ ли она и написана, не затѣмъ ли и напечатана въ десяти тысячахъ экземпляровъ, во главѣ полнаго собранія его сочиненій, чтобы произвести какъ можно больше удивленія, чтобы оглушить, поразить, раздавить читателей?
А я-то, я-то, несчастный! Не я ли проповѣдывалъ о Тургеневѣ самое высокое мнѣніе, расточалъ ему тончайшія похвалы и заносился въ самыя выспреннія соображенія, толкуя о его твореніяхъ? Не я ли говорилъ, что Тургеневъ постоянно развѣнчиваетъ своихъ героевъ въ силу своей неподкупной поэтической искренности и правдивости, которая ясно показываетъ ему, что эти герои со всѣми своими притязаніями далеко не воплощаютъ въ себѣ идеала человѣческой жизни? Не я ли по этому случаю распространялся о „страшной силѣ анализа и изумительной тонкости пониманія“, свойственной Тургеневу, о томъ, что онъ „полонъ безпощаднаго анализа и самаго пронзительнаго скептицизма?“
И вдругъ оказывается, что эта поэтическая зоркость, о которой я мечталъ, эти чудеса проницательности и мѣткости, что все это — моя выдумка, что Тургеневъ есть, просто, нигилистъ, да притомъ и не самаго высокаго разбора, не изъ чистыхъ, а изъ, такъ называемыхъ пестрыхъ нигилистовъ, которые, напримѣръ, любятъ искусство, или во время грозы читаютъ „Отче нашъ“, не замѣчая, что подобными склонностями и дѣйствіями противорѣчатъ своимъ началамъ. Какое для меня посрамленіе! Какой тяжкій ударъ для моей репутаціи любителя русской литературы и скромнаго, но безукоризненнаго и безошибочнаго истолкователя ея произведеній!
Признаюсь вамъ, что я былъ почти испуганъ столь неожиданнымъ, столь рѣзкимъ оборотомъ дѣла, и только понемногу сталъ приходить въ себя и собираться съ мыслями. Вообще замѣчу, что, несмотря на волненіе, съ которымъ я слѣжу за всякими подвигами и переворотами русской литературы, я очень упоренъ въ своихъ мнѣніяхъ, и живость моихъ впечатлѣній не должна внушать мысли о какой-либо шаткости въ моихъ убѣжденіяхъ. Я сталъ понемножку размышлять, сравнивать, навелъ кой-какія справки, и вотъ результаты, до которыхъ я достигнулъ.
Возьмемъ сначала то, что говоритъ г. Тургеневъ о своей любви къ Базарову, о томъ, что онъ отнесся къ выведенному въ этомъ лицѣ типу „не только безъ предубѣжденія, а также съ сочувствіемъ“ (стр. XCII). Невозможно представить, какъ тщательно и подробно г. Тургеневъ доказываетъ это. Онъ ссылается на самые различные и неопровержимые документы.
1) На свой дневникъ: 30 іюля (должно быть 1861 года) въ немъ было записано: „Современникъ, вѣроятно, обольетъ меня презрѣніемъ за Базарова — и не повѣритъ, что во все время писанія я чувствовалъ къ нему невольное влеченіе“ (стр. ХСІІ).
2) На нѣмецкую газету (Vossische Zeitung, 10-Iuni[3]), гдѣ было сказано о Базаровѣ: „всякій новѣйшій радикалъ съ чувствомъ радостнаго удовлетворенія признаетъ изображеніе свое и своихъ единомышленниковъ въ такомъ гордомъ образѣ, одаренномъ такою силою характера и такою полною независимостію отъ всего мелкаго, пошлаго, вялаго и ложнаго“ (стр. ХСІѴ).
3) На даму, слова которой мы приводили.
4) На письмо какого-то мужчины, который писалъ г. Тургеневу: „вы ползаете у ногъ Базарова! вы только притворятесь, что осуждаете его; въ сущности вы заискиваете передъ нимъ и ждете, какъ милости, одной его небрежной улыбки“ (стр. ХСѴІ).
5) На письмо Каткова, который, получивъ рукопись г. Тургенева, писалъ ему: „Если и не въ апоѳеозу возведенъ Базаровъ, то нельзя не сознаться, что онъ какъ-то случайно попалъ на очень высокій пьедесталъ. Онъ, дѣйствительно, подавляетъ все окружающее. Все передъ нимъ или ветошь, или слабо и зелено. Такого ли впечатлѣнія нужно было желать?“ (стр. ХСѴІІ). Каткову, очевидно, и въ голову не могло прійти, что г. Тургеневъ втайнѣ придерживается нигилизма и вовсе не намѣренъ его осуждать.
Итакъ, впечатлѣнія, испытанныя дамами и мужчинами, свидѣтельство собственнаго дневника автора, сужденія писателей отечественныхъ и иностранныхъ — все доказываетъ, что г. Тургеневъ написалъ „Отцовъ и Дѣтей“ безъ всякаго злого умысла, безъ малѣйшей коварной мысли. Оправданіе полное и блистательное! Г. Тургеневъ можетъ надѣяться, что теперь самые упрямые и задорные нигилисты признаютъ его совершенную невинность и, наконецъ, сознаются, какъ жестоко и несправедливо они поступили съ писателемъ, столь сочувственно отнесшимся къ ихъ мнѣніямъ, питавшимъ невольное влеченіе, родъ недуга къ Базарову.
Но, милостивый государь, не одни нигилисты будутъ торжествовать по поводу этихъ нежданныхъ открытій; я тоже торжествую, я тоже могу счесть первый томъ Тургенева за одну изъ самыхъ славныхъ своихъ побѣдъ. Припомните, въ самомъ дѣлѣ, что я вамъ писалъ. Не говорилъ ли я вамъ развѣ о постоянной нѣжности, которую питаетъ къ своимъ героямъ г. Тургеневъ? Не говорилъ ли я о тонъ, что онъ постоянно расположенъ любить ихъ и вѣрить въ нихъ? Его герои суть его любимцы, предметы его поклоненія. Я утверждалъ, что если онъ ихъ казнитъ и развѣнчиваетъ, то дѣлаетъ это только въ силу высшихъ требованій, во исполненіе своего высокаго служенія поэта, такъ что подобныя жертвы, приносимыя имъ на алтарѣ правды, даже обходятся ему не безъ нѣкотораго страданія, не безъ тяжкаго чувства, вызываемаго борьбою со своими симпатіями. Даже Гамлетъ Щигровскаго уѣзда», смѣло восклицалъ я, «не обошелся, мнѣ кажется, поэту безъ нѣкоторой боли».
Итакъ, я никогда не отрицалъ сочувствія г. Тургенева къ мнѣніямъ и характерамъ его героевъ! я, напротивъ, настаивалъ на живости и глубинѣ этого сочувствія, и думалъ только въ своемъ простодушіи, что нашъ знаменитый писатель болѣе свободно относится къ своимъ твореніямъ, что онъ, какъ это бываетъ съ поэтами, умѣетъ подниматься въ сферу идей и воззрѣній, стоящую выше уровня его героевъ, что онъ глядитъ на изображаемыя имъ явленія съ нѣкоторой поэтической высоты, съ которой они открываются ему въ своемъ истинномъ свѣтѣ и въ своихъ надлежащихъ размѣрахъ. И вдругъ — какое разочарованіе! Оказывается, что ничего подобнаго нѣтъ у Тургенева, что онъ, напротивъ, влагаетъ героямъ свои собственныя мысли и чувства, что онъ не въ силахъ отдѣлиться отъ своихъ созданій и сливается съ ними въ своемъ настроеніи и міросозерцаніи.
Если бы это было вполнѣ справедливо, то я, конечно, долженъ бы былъ признаться въ глубокой ошибкѣ относительно Тургенева. Но, несмотря на собственныя его завѣренія, я, кажется, имѣю нѣкоторое право не признавать себя побѣжденнымъ. Поэтамъ не всегда слѣдуетъ вѣрить, когда они принимаются сами истолковывать свои творенія. Тутъ возможны всякаго рода самообманыванія, для которыхъ нѣтъ причинъ у человѣка посторонняго и обсуждающаго дѣла съ хладнокровіемъ и безъ торопливости, какъ, напримѣръ, дѣлаю это я. Обратите вниманіе, милостивый государь, на то, какія жестокія слѣдствія можно вывести, если мы повѣримъ г. Тургеневу безпрекословно, если признаемъ, что онъ отождествляетъ себя съ своими героями.
Можно, напримѣръ, сказать, что онъ напрасно думаетъ, что по своему душевному настроенію онъ всего ближе подходитъ или подходилъ къ Рудину, къ Инсарову, или въ Базарову. Если въ характерахъ и мнѣніяхъ героевъ Тургенева искать того лица, съ которымъ онъ имѣетъ наибольшее сходство, то безъ сомнѣнія это лицо есть Гамлетъ Щигровскаго уѣзда. Вотъ нѣкоторыя черты этого разительнаго сходства. Гамлетъ Щигровскаго уѣзда:
1. Былъ за границею для своего образованія, — тогда какъ Базаровъ не выѣзжалъ изъ Россіи.
2. Изучалъ Гегеля и знаетъ наизусть Гёте, — тогда какъ Базаровъ этихъ писателей презираетъ.
3. Пришелъ къ тому же отчаянію, какое выражается въ «Призракахъ», «Довольно» и пр., тогда какъ Базаровъ чуждъ подобныхъ слабостей.
4. Былъ нѣкогда передовымъ человѣкомъ и оракуломъ молодыхъ кружковъ, но «не сумѣлъ удержаться на высотѣ своей славы», не сумѣлъ «спокойно переждать напасть», тогда какъ Базаровъ едва ли бы сплоховалъ въ этомъ случаѣ.
5. Умѣетъ превосходно описывать природу и житейскія сцены (см. описаніе вечеровъ у невѣсты и смерти жены), тогда какъ Базаровъ вовсе къ этому на расположенъ и неспособенъ.
6. Заѣденъ рефлексіей, и пр. и пр.
Вотъ какую злобную параллель можно бы было сдѣлать, и сдѣлать не безъ основанія, если мы признаемъ, что Тургеневъ отражается въ своихъ герояхъ. Всякій безпристрастный читатель, я полагаю, согласится, что или самъ Тургеневъ вовсе не похожъ ни на Базарова, ни на Гамлета Щигровскаго уѣзда, или же онъ несравненно больше похожъ на этого Гамлета, чѣмъ на Базарова. Самъ г. Тургеневъ замѣчаетъ, что онъ не раздѣдяетъ мнѣніе Базарова объ искусствѣ. А развѣ это шутка или мелочь? Развѣ отрицаніе, искусства не связано тѣснейшимъ образомъ съ другими убѣжденіями Базарова? Развѣ можно быть нигилистомъ, какъ объявляетъ себя г. Тургеневъ, и не отрицать искусства? Посмотрите при этомъ на то, какъ странны и нерешительны выраженія, въ которыхъ г. Тургеневъ заявляетъ свое сочувствіе нигилизму. Въ дневникѣ онъ замѣчаетъ, что чувствуетъ къ: Базарову невольное влеченіе. Отъ невольнаго влеченія до сознательнаго сочувствія очень далеко. Дама назвала г. Тургенева нигилистомъ: можетъ бытъ, говоритъ славный авторъ «Отцовъ и Дѣтей», она и правду сказала. Если правду, то кому же это ближе знать, какъ не г. Тургеневу; Зачѣмъ тутъ можетъ быть? Говоря о томъ, что, по его милости, Базаровскій типъ уже не могъ быть идеализированъ, нашъ загадочный писатель выражаетъ о томъ свое сожалѣніе весьма загадочнымъ образомъ. «Кто знаетъ», — говоритъ онъ, — «въ этомъ была — быть можетъ — если не ошибка, то несправедливость». Вотъ тутъ и разбирайте! Была, можетъ быть, ошибка, а, можетъ быть, ея и не было; но если ошибки и не было, то, можетъ быть, было хуже ошибки — несправедливость; а кто все это знаетъ и можетъ разрѣшить, о томъ ничего неизвѣстно.
Итакъ, несмотря на все желаніе г. Тургенева выставить себя нигилтстомъ и записаться въ послѣдователи лица, созданнаго имъ самимъ и, по давнишнему замѣчанію, гораздо болѣе умнаго, чѣмъ тѣ юноши, съ которыхъ это лицо списано, я принимаю на себя смѣлость отказать г. Тургеневу въ его притязаніяхъ. Въ виду опасности, грозящей общему дѣлу литературы, въ виду соблазна, могущаго увлечь собою, можетъ быть, многихъ неопытныхъ и малосвѣдущихъ читателей, я рѣшаюсь защищать г. Тургенева противъ него самого, я хотѣлъ бы доказать, что тотъ пестрый нигилизмъ, который онъ теперь исповѣдуетъ, нимало не согласуется съ его поэтической дѣятельностью, что заслуги и смыслъ этой дѣятельности гораздо выше, чѣмъ полагаетъ самъ г. Тургеневъ. Крайне прискорбно было бы, если бы имя нашего повѣствователя, занимавшаго столь долго первое мѣсто между отечественными писателями и стяжавшаго не малую славу и въ просвѣщенной Европѣ, перешло въ потомство съ такою злополучною памятью, что это былъ тайный нигилистъ, который въ сущности не вѣрилъ ни въ философію, ни въ исторію, ни въ народность, вы въ какіе общіе и частные авторитеты, который изъ всѣхъ наукъ уважалъ однѣ естественныя, который на любовь, на дружбу, на семейство, на красоты природы и вдохновенія искусства смотрѣлъ отнюдь не тѣмъ благоговѣйнымъ взглядомъ, какой свойственъ поэтамъ по нашему обыкновенному представленію. Этотъ нигилистъ сперва скрывалъ свои отчаянныя мнѣнія, прикидывался совершенно инымъ человѣкомъ, такъ что успѣлъ обмануть даже проницательнаго и неподкупнаго г. Каткова, думавшаго, что авторъ «Отцевъ и Дѣтей» искренно желаетъ совершенно иного впечатлѣнія, желаетъ въ своей повѣсти обличить и казнить нигилизмъ. Когда же повѣсть явилась на свѣтъ, когда множество юношей и во главѣ ихъ знаменитый молодой критикъ Писаревъ признали въ ней настоящій кодексъ своихъ мыслей и правилъ, когда нигилизмъ, нашедшій себѣ имя и выраженіе, распространился, укрѣпился и былъ истолкованъ читателямъ въ тысячѣ всякаго рода статей и критикъ, словомъ, когда произошло именно то впечатлѣніе, котораго Катковъ боялся и котораго втайнѣ добивался г. Тургеневъ, тогда маститый нигилистъ откровенно объявилъ, что онъ сыгралъ съ русскимъ обществомъ штуку и что онъ въ сущности раздѣляетъ мнѣнія Базарова. Сѣдые безстыдники!… Я вспоминаю грозныя слова Каткова, еще недавно имъ произнесенныя относительно нѣкоторыхъ нигилистовъ. «А эти», говорилъ онъ, «сѣдые безстыдники, которые причисляютъ себя къ молодому поколѣнію, конечно, хорошо знаютъ, что они дѣлаютъ!» Вотъ какъ обманулся г. Катковъ, безъ сомнѣнія никогда не предполагавшій, что, произнося столь рѣзкое осужденіе, онъ можетъ хотя бы въ самой слабой степени коснуться этимъ осужденіемъ и своего бывшаго сотрудника.
Нѣтъ, — оправдать г. Тургенева противъ его поклеповъ на самого себя, вывести его изъ столь безвыходнаго и по истинѣ жалостнаго положенія, — вотъ цѣль, которая, по моему мнѣнію, достойна самаго блестящаго и искуснаго пера, а не только моихъ слабыхъ силъ. Но честь отечественной литературы и моя нелицемерная любовь къ поэзіи такъ сильно вдохновляютъ меня, что я безъ всякаго колебанія рѣшаюсь на эту смѣлую попытку.
Давно уже я расхожусь съ г. Катковымъ въ нѣкоторыхъ своихъ воззрѣніяхъ на внутреннія наши дѣла. Именно, говоря о всякаго рода людяхъ, онъ чаще всего судитъ такъ, какъ я упоминалъ, то есть полагалъ, что они знаютъ, что они дѣлаютъ. Я же питаю болѣе мягкій взглядъ на человѣческія дѣйствія, именно полагаю, что совсѣмъ не такъ рѣдки случаи, когда люди сами хорошенько не знаютъ, что они дѣлаютъ. Это снисходительное воззрѣніе на человѣческіе поступки, мнѣ кажется, во всей своей силѣ можетъ быть приложено къ г. Тургеневу. По всей справедливости можно сказать, что, создавая «Отцевъ и Дѣтей», онъ самъ не зналъ, что дѣлаетъ, и такое убѣжденіе укрѣпится въ душѣ каждаго безпристрастнаго читателя по прочтеніи статьи г. Тургенева, озаглавленной: «по поводу Отцевъ и Дѣтей» (4-я глава «Литературныхъ воспоминаній»). Изъ всѣхъ объясненій, заключающихся въ этой статьѣ, слѣдуетъ, что авторъ до сихъ поръ не можетъ понять, виноватъ ли онъ или не виноватъ, хорошее ли онъ сдѣлалъ дѣло или дурное, радоваться ему или печалиться? Онъ совершенно и вполнѣ не разумѣетъ, почему его романъ могъ быть принятъ за сатиру на молодое поколѣніе. Свои отношенія къ Базарову онъ объясняетъ слѣдующимъ непонятнымъ образомъ. «Эти отношенія», говоритъ онъ, «были свойства очень неопредѣленнаго: авторъ самъ не зналъ, любитъ ли онъ или нѣтъ выставленный характеръ: ибо то „невольное влеченіе“, о которомъ упоминается въ дневникѣ, — не любовь» (стр. ХСѴ). Такимъ образомъ, свой романъ г. Тургеневъ признаетъ неяснымъ, непонятнымъ, сбивающимъ съ толку (см. на той же страницѣ, строки 8 и 9). Но самъ онъ все-таки не виноватъ, а виноваты будто-бы другіе, какіе-то «спасители отечества», которые воспользовались словомъ нигилистъ, сдѣлали изъ этого слова орудіе доноса, клеймо позора и, такимъ образомъ, «обратили Отцовъ и Детей въ предлогъ, чтобы остановить движеніе, овладѣвшее русскимъ обществомъ» (стр. XCVII). И вотъ какъ случилось, что, нимало не желая мѣшать этому отрадному движенію, невинный поэтъ, не знавшій самъ, любитъ онъ или не любитъ Базарова, былъ обвиненъ въ ненависти къ этому типу и способствовалъ тому, что «общественное мнѣніе хлынуло обратной волной» и что на его имя легла тѣнь, которая съ него не сойдетъ! (стр. XCVIII).
Смотрите, милостивый государь, смотрите, съ какою ясностію отсюда видно, что г. Тургеневъ и не подозрѣваетъ, какія страшныя вины онъ взводитъ на себя въ глазахъ нигилистовъ своими оправданіями. Онъ, изволите видѣть, не зналъ, любитъ онъ или нѣтъ Базарова! Да не заключается ли уже въ этомъ жесточайшее преступленіе передъ тѣми, кто всею душою и всѣмъ сердцемъ преданъ нигилизму? Онъ — объективенъ, онъ равнодушенъ, онъ холоденъ, какъ ледъ и еще удивляется, что люди, пламенно преданные извѣстному дѣлу, покрыли его презрѣніемъ и осыпали насмѣшками! Да какъ же могло быть иначе? Онъ сочувствуетъ втайнѣ, а явно насмѣхается; онъ въ душѣ исповѣдуетъ извѣстныя мнѣнія, а на дѣлѣ выставляетъ ихъ на общее обсужденіе и порицаніе, какъ что-то постороннее, ни мало ему не дорогое, нисколько до него не касающееся! кому и въ какомъ дѣлѣ можетъ быть пріятно, когда на васъ смотрятъ со стороны и съ высока? Только какой-нибудь наивный нѣмецъ могъ обмануться въ этомъ случаѣ, такъ какъ для него непонятна иронія и онъ сарказмы принимаетъ за чистую монету.
А откуда вся бѣда? Отчего все вышло? Оттого, что г. Тургеневъ занимается поэзіей, старается создавать поэтическія произведенія. Не лучшій ли это примѣръ того, какъ вредна и опасна поэзія? Не ясно ли, что она приводитъ къ равнодушію въ самыхъ важныхъ дѣлахъ и вопросахъ? Не очевидно ли, что она только сбиваетъ съ толку и путаетъ и авторовъ и читателей? Не лучше ли было бы, если бы г. Тургеневъ пошелъ по слѣдамъ любимаго имъ критика Писарева и писалъ бы критическія и публицистическія статьи? Тогда бы мы давно знали его убѣжденія, никто бы не былъ сбитъ съ толку и никакой тѣни на его имени не легло бы, а, напротивъ, слава его была бы столь же чиста и безупречна, какъ слава Писарева и многихъ другихъ.
Между тѣмъ г. Тургеневъ упорствуетъ и, несмотря на ясное заявленіе своихъ убѣжденій, въ противность сознанію, что онъ принесъ вредъ русскому обществу, въ противность тому, что самъ же уличилъ себя въ глубочайшей винѣ — въ равнодушіи къ общественнымъ интересамъ, продолжаетъ настаивать, что онъ правъ, что можетъ считать себя не только невиннымъ, а даже полезнымъ писателемъ. Обративъ вниманіе на эти оправданія, и мы, какъ я надѣюсь, найдемъ въ нихъ точку опоры для разрѣшенія странныхъ противорѣчій, опутавшихъ собою нашего славнаго соотечественника.
«Господа критики», — пишетъ онъ, — «вообще не совсѣмъ вѣрно представляютъ себѣ то, что происходитъ въ душѣ автора, то, въ чемъ именно состоятъ его радости и горести, его стремленія, удачи и неудачи. Они, напримѣръ, и не подозрѣваютъ того наслажденія, о которомъ упоминаетъ Гоголь и которое состоитъ въ казненіи самого себя, своихъ недостатковъ въ изображаемыхъ вымышленныхъ лицахъ; они вполнѣ убѣждены, что авторъ только и дѣлаетъ, что проводитъ свои идеи; не хотятъ вѣрить, что точно и сильно воспроизвести истину, реальность жизни, есть высочайшее счастье для литератора, даже если эта истина не совпадаетъ съ его собственными симпатіями» (стр. XCIII).
«Я прежде всего хотѣлъ быть искреннимъ и правдивымъ» (тамъ же).
«Совѣсть не упрекала меня: я хорошо зналъ, что я честно отнесся къ выведенному мною типу; я слишкомъ уважалъ призваніе художника, литератора, чтобы покривить душою въ такомъ дѣлѣ» (стр. XCII).
Не правда ли, милостивый государь, что это другого рода рѣчи, которыя весьма пріятно слушать? Итакъ, есть нѣчто, что должно для поэта стоять выше его личныхъ симпатій, выше всякаго желанія провести ту или другую любимую идею. Это нѣчто, этотъ высшій авторитетъ, передъ которымъ все другое ничтожно, есть истина, поэтическая правда, есть та реальность жизни, противъ которой никогда не долженъ кривить душою художникъ. Художникъ. слѣдовательно, признаетъ для себя руководствомъ нѣчто непонятное и таинственное, независимое отъ его идей и убѣжденій, превышающее его разумъ, его частныя соображенія, нѣчто абсолютное, не нуждающееся ни въ какихъ оправданіяхъ, не пользу, не наслажденіе, не патріотизмъ, не общественное мнѣніе и т. п., а правду, благоговѣйное прониканіе въ то, чѣмъ и какъ обнаруживаетъ себя жизнь. Этотъ авторитетъ, широкій и неуловимый для не художническаго смысла, очевидно, освобождаетъ художника отъ всѣхъ другихъ авторитетовъ, даетъ ему полнѣйшую независимость отъ нихъ.
Въ такомъ смыслѣ, конечно, слѣдуетъ донимать и тѣ немногія, но краснорѣчивыя слова г. Тургенева, въ которыхъ онъ, нѣсколько далѣе, ратуетъ за художническую свободу. «Нигдѣ», говоритъ, онъ, «такъ свобода не нужна, какъ въ дѣлѣ художества, поэзіи». "Можетъ ли человѣкъ схватывать, уловлять то, что его окружаетъ, если онъ связанъ внутри себя? Пушкинъ это глубоко, чувствовалъ; недаромъ въ своемъ безсмертномъ сонетѣ, въ этомъ сонетѣ, который каждый начинающій писатель долженъ вытвердить наизусть и помнить какъ заповѣдь — онъ сказалъ:
«Дорогою свободной
Иди, куда влечетъ тебя свободный умъ…»
«Безъ свободы въ обширнѣйшемъ смыслѣ, — въ отношеніи къ самому себѣ, къ своимъ предвзятымъ идеямъ и системамъ, даже къ своему народу, къ своей исторіи, — немыслимъ истинный художникъ» (стр. ХСІХ и С).
Вотъ, милостивый государь, прекрасныя оправданія! Вотъ ссылка на права поэта самыя священныя, самыя непререкаемыя! И никакихъ другихъ ссылокъ, никакихъ другихъ оправданій намъ не нужно! Если поэтъ правъ передъ лицомъ поэзіи, то онъ правъ передъ всѣмъ, что есть хорошаго и высокаго на свѣтѣ; зачѣмъ же было пускаться въ унизительныя объясненія своей благонамѣренности относительно нигилизма? Зачѣмъ было толковать о своихъ идеяхъ и симпатіяхъ, когда поэтъ, по собственнымъ словамъ Тургенева, долженъ отрѣшаться отъ своихъ симпатій и остерегаться всякаго проведенія идеи.
Кажется мнѣ, что теперь дѣло начинаетъ нѣсколько уясняться. Поэзія сыграла злую шутку съ г. Тургеневымъ, заставила его надѣлать вещей, которыхъ онъ самъ не принимаетъ, въ которыхъ готовъ раскаиваться и просить прощенія. Онъ теперь не знаетъ, что ему дѣлать, — держаться ли за поэзію и отказаться отъ своего нигилизма, или же держаться за нигилизмъ и отказаться отъ своей поэзіи. По нелогичности, вполнѣ объясняемой затруднительностію столь сложныхъ обстоятельствъ, г. Тургеневъ не усмотрѣлъ неизбѣжности выбрать одно изъ двухъ и, очевидно, волнуемый пламеннымъ желаніемъ оправдаться, ссылается въ одно время и на свой нигилизмъ и на свою поэзію. Какое униженіе для поэзій!
Собственно говоря, эти «Литературныя воспоминанія», красующіяся во главѣ полнаго собранія сочиненій Тургенева, имѣютъ одну главную цѣль — доказать читателямъ, что авторъ есть искренній нигилистъ. Поэзія же, со всѣми ея высокими правами, служитъ только извиненіемъ въ тѣхъ безпокойствахъ и непріятностяхъ, которыя г. Тургеневъ надѣлалъ нигилистамъ. Извѣстно, напримѣръ, что лучшее произведеніе нашего автора есть «Дворянское Гнѣздо». Смыслъ этого прекраснаго романа, наиболѣе теплаго, наиболѣе поэтическаго изъ всѣхъ произведеній г. Тургенева — славянофильскій. Мы помнимъ, какъ нѣкогда проницательные люди радовались этому повороту въ воззрѣніяхъ и симпатіяхъ поэта. Но что же оказывается? Г. Тургеневъ объявляетъ нынче, что самъ онъ тутъ нисколько не виноватъ, а виновата одна поэзія: онъ считаетъ нужнымъ поставить это читателямъ на видъ, чтобы кто-нибудь не подумалъ, что онъ сочувствуетъ тому, что тогда написалъ; словомъ, ради нигилизма онъ отрекается отъ лучшаго созданія своей поэзіи. "Я, — говоритъ онъ, — коренной, неисправимый западникъ, и нисколько этого не скрывалъ и не скрываю; однако я, несмотря на это, съ особеннымъ удовольствіемъ вывелъ въ лицѣ Паншина (въ «Дворянскомъ Гнѣздѣ») всѣ комическія и пошлыя стороны западничества; я заставилъ славянофила Лаврецкаго разбить «его на всѣхъ пунктахъ». "Почему я это сдѣлалъ я, считающій славянофильское ученіе ложнымъ и безплоднымъ? «Потому, что въ данномъ случаѣ какимъ именно образомъ, по моимъ понятіямъ, сложилась жизнь, а я прежде всего хотѣлъ быть искреннимъ и правдивымъ» (стр. XCIII).
Не грустное ли, не смѣшное ли зрѣлище представляетъ подобное оправданіе съ точки зрѣнія нигилизма? Западникъ вдругъ написалъ романъ въ славянофильскомъ духѣ, — и еще оправдывается! Опять повторимъ — не ясный ли это примѣръ того, какъ вредна поэзія? Два раза, какъ видно изъ словъ самого г. Тургенева, онъ самымъ непростительнымъ образомъ сбиваетъ съ толку своихъ читателей; одинъ разъ онъ расточилъ самую глубокую симпатію на славянофила Лаврецкаго, на человѣка, душевное настроеніе котораго должно быть омерзительно для всякаго западника; другой разъ онъ равнодушно и скептически отнесся къ Базарову, къ человѣку, весь строй мысли котораго составляетъ лучшій цвѣтъ западническаго направленія. И послѣ этого онъ думаетъ еще оправдаться! Да пропадай она вся поэзія со всѣми ея высокими претензіями, если она приводитъ къ подобнымъ медвѣжьимъ услугамъ обществу, развитію, молодому поколѣнію!
Нѣтъ, милостивый государь, ни въ какомъ случаѣ и никакимъ образомъ не можетъ быть правъ Тургеневъ, если мы станемъ судить его по основаніямъ, на которыя онъ самъ ссылается. Посмотрите въ самомъ дѣлѣ:
Онъ виноватъ передъ своими убѣжденіями, которыя въ Базаровѣ вывелъ на общій судъ не какъ ихъ защитникъ и послѣдователь, а какъ дѣло для него чужое, какъ нѣчто сомнительное, дерзкое и дикое.
Онъ виноватъ передъ читателями, которыхъ дважды сбивалъ съ толку, «Дворянскимъ Гнѣздомъ» и «Отцами и Дѣтьми». Въ послѣднемъ случаѣ онъ успѣлъ отвести глаза даже столь проницательному человѣку, какъ г. Катковъ.
Онъ виноватъ передъ нашимъ прогрессомъ, такъ какъ способствовалъ тому, что этотъ прогрессъ замедлился и пріостановился.
Онъ виноватъ передъ молодымъ поколѣніемъ, такъ какъ въ «Отцахъ и Дѣтяхъ» выступилъ не его сторонникомъ, а его строгимъ судьею и хладнокровнымъ цѣнителемъ.
Онъ виноватъ, наконецъ, передъ поэзіею, такъ какъ въ «Воспоминаніяхъ» не умѣлъ постоять за ея священныя права и сталъ прибѣгать къ другимъ оправданіямъ, отрекаться отъ мысли своихъ произведеній и увѣрять, что онъ больше дорожить своимъ нигилизмомъ, чѣмъ своею поэзіею.
Такъ что, милостивый государь, если я не вступлюсь за Тургенева противъ него самого, если я не покажу это истинныхъ заслугъ, то слава его, какъ мнѣ кажется, будетъ помрачена на вѣки, къ истинному прискорбію всѣхъ любителей отечественной литературы. Къ такой защитѣ я, наконецъ, и приступаю. Я полагаю, что о Тургеневѣ можно и необходимо судить съ иныхъ точекъ зрѣнія, и именно слѣдующимъ образомъ:
Не своими поэтическими произведеніями провинился передъ нами г. Тургеневъ, а развѣ всѣмъ тѣмъ, что у него является помимо поэзіи, напримѣръ, тѣми вставочными разсужденіями, которыми онъ наполнилъ «Дымъ», тѣми «Воспоминаніями», которыя лежать теперь передъ нами. Впрочемъ, и тутъ — какая вина? Себѣ самому, кажется, г. Тургеневъ повредилъ всего больше. И вездѣ, гдѣ онъ оставался поэтомъ, онъ былъ правъ и чистъ и полезенъ. Итакъ, мы различаемъ Тургенева-мыслителя и Тургенева-художника. Для спасенія славы одного изъ нашихъ знаменитыхъ писателей нужно твердо держаться этого различія; ибо оказывается. что въ одномъ и томъ же человѣкѣ поэтъ и мыслитель могутъ приходить въ крайнее противорѣчіе. Въ настоящемъ случаѣ, какой разумный человѣкъ усумнится, что ради Тургенева-поэта намъ слѣдуетъ пожертвовать Тургеневымъ-мыслителемъ? Поэтъ онъ хорошій, но мыслитель… не составляющій украшенія нашей литературы. Въ немъ съ удивительной ясностью обнаружилось то явленіе, что поэзія даетъ людямъ прозорливость и глубину, далеко превышающія силу ихъ разума. И потому, да будетъ поэзія прославлена во вѣки! Какъ не подивиться въ самомъ дѣлѣ тому, напримѣръ, что сдѣлано Тургеневымъ? Если повѣрить его словамъ, то онъ все время былъ искреннимъ западникомъ; а между тѣмъ, чему онъ послужилъ своими произведеніями? Онъ безпрестанно казнилъ и развѣнчивалъ западничество. Вслѣдствіе чудесной правдивости, свойственной поэзіи, выходило такъ, что явленія, передъ которыми онъ готовъ былъ преклониться, обнаружили въ его произведеніяхъ свою истинную натуру, ту гнилость, которою они были поражены. Такъ случилось съ Базаровымъ. Да и съ однимъ ли Базаровымъ? Что такое всѣ семь томовъ Тургенева, законченные только-что вышедшимъ первымъ томомъ? Это пространный лазаретъ, какъ выразился одинъ изъ моихъ знакомыхъ; это правдивая картина людей, искалѣченныхъ внутреннею духовною болѣзнью. Мы видимъ передъ собою цѣлые ряды лишнихъ людей, Гамлетовъ, Рудиныхь, Базаровыхъ, то есть всевозможныхъ представителей нашего западничества послѣднихъ двадцати лѣтъ. Передъ нами происходитъ длинная комедія, повѣствующая объ ихъ жалкой участи, о слабости ихъ силъ и несостоятельности во всѣхъ дѣлахъ, начиная отъ любовныхъ. Это уныніе, этотъ внутренній разладъ и разрывъ съ окружающимъ міромъ, это отсутствіе прочныхъ и ясныхъ основъ жизни — все это болѣзненныя черты, которыми отличались наши западники. И слѣдовательно, всѣми своими произведеніями г. Тургеневъ достигъ одного результата — изобравилъ наше западничество въ его истинномъ свѣтѣ и, слѣдовательно, казнилъ и развѣнчалъ его. Такова благотворная сила поэзіи!
Нынѣ г. Тургеневъ удивляется, почему его Базаровъ не нравится молодому поколѣнію. Что касается до меня, то я искренно, готовъ радоваться за нашихъ юношей, не нашедшихъ ничего для себя лестнаго въ этомъ изображеніи. Еще бы они были довольны! Кому же не ясно, что, напримѣръ, глупенькая Ѳеничка, или старушка-мать Базарова представляютъ людей въ тысячу разъ болѣе симпатичныхъ, чѣмъ высокоумный Базаровъ? Кому не ясно, что та оторванность отъ жизни, которая отличаетъ героя «Отцовъ и Дѣтей», его отчужденіе отъ всего живого и теплаго, его гордость, самолюбіе, его медицинскій цинизмъ и матеріализмъ, наконецъ, тоска и пустота его собственной души — должны были оттолкнуть отъ этой фигуры не только холодную Одинцову, но еще болѣе всякаго не черстваго человѣка? Мнѣ кажется, г. Тургеневъ ошибается въ своемъ чувствѣ къ Базарову; онъ не сочувствуетъ ему, а онъ его боится. Написавши портретъ страшнаго для себя человѣка, г. Тургеневъ теперь никакъ не можетъ понять, почему и тѣ, которыхъ онъ предполагалъ испугать, и тѣ, которымъ онъ надѣялся польстить, находятъ такъ мало страшнаго и величественнаго въ этой фигурѣ. Недоумѣніе нашего автора можно сравнить съ изумленіемъ мыши, которая, изображая Геркулеса, придала бы ему черты кошки, и потомъ убѣдилась бы, что это изображеніе ни львовъ не пугаетъ, ни самому Геркулесу нельститъ. Между тѣмъ бѣды бы никакой не было, если бы мышь только никому не сказывала, что она непремѣнно хоѵѣла изобразить могучаго и непобѣдимаго Геркулеса; всѣ любовались бы прекраснымъ портретомъ и дивились бы только мѣткости, съ которою схвачена кощачья физіономія. Это замѣчаніе можно расширить и распространить на всю дѣятельность г. Тургенева. Изображая жизнь нашего образованнаго класса, онъ видѣлъ въ ея волненіяхъ и представителяхъ нѣчто великое и важное, онъ думалъ, что живетъ въ мірѣ геройскихъ лицъ и, дѣяній и изображалъ ихъ съ благоговѣніемъ и правдивостью. Вдругъ оказывается, что это міръ фальшивый, чуждый настоящей здоровой жизни; тѣмъ не менѣе, изображенія нашего поэта должны быть признаны прекрасными и добросовѣстными, хотя они получаютъ для насъ совершенно не тотъ смыслъ, какой имѣли для него, даютъ намъ иное поученіе, приводятъ въ инымъ выводамъ.
Итакъ, вотъ мое заключеніе. Если бы у г. Тургенева не было поэтическаго дара, онъ представилъ бы собою одного изъ самыхъ жалкихъ нигилистовъ. Но по милости небесъ онъ одаренъ былъ зоркостью поэта и потому оказалъ не малыя услуги русскому обществу. Онъ способствовалъ разъясненію и правильной постановкѣ многихъ хаотическихъ и трудноуловимыхъ явленій. Правда, что истинный смыслъ этихъ явленій остался недоступнымъ для него самого; но для насъ они явились въ живыхъ, яркихъ образахъ, и всякій разумѣющій можетъ изслѣдовать ихъ дѣйствительную сущность.
И если въ концѣ концовъ мы откроемъ, что г. Тургеневъ въ сущности скептикъ, что онъ въ томъ мірѣ, который составлялъ законную область его поэзіи, ни къ чему не могъ отнестись вполнѣ любовно, что, слѣдовательно, чудесная сила поэзіи помимо его воли и разума поднимала его выше этого міра, что онъ нигилистъ не потому, что будто-бы любитъ Базарова и раздѣляетъ его убѣжденія, а потому, что онъ не нажилъ никакихъ убѣжденій и умѣетъ лишь ко всему относиться отрицательно, — то вы убѣдитесь, что я былъ правъ въ своемъ прошломъ письмѣ, и согласитесь, что въ этой характеристикѣ г. Тургеневъ выходить несравненно лучше, чѣмъ онъ самъ себя рекомендуетъ въ своемъ первомъ тонѣ.
10 декабря.
- ↑ См. «Дымъ», отдѣльное изданіе, предисловіе. Это предисловіе, не перепечатано въ собраніи сочиненій Тургенева.
- ↑ Намекъ на одно совершенно забытое дѣло, на письмо г. Некрасова къ г. Тургеневу, въ которомъ письмѣ редакторъ „Современника“, если не ошибаемся, убѣждалъ г. Тургенева отдать въ этотъ журналъ романъ „Отцы и Дѣти“. См. „С.-Петерб. Ведом.“ 1863 года.
- ↑ Какого года — неизвѣстно. Г Тургеневъ въ своемъ волненіи указалъ даже отдѣлъ и страницу, Zweite Beilage, Seite 3, но годъ забылъ указать. Впрочемъ, любопытные могутъ добраться до этой важной даты по слѣдующему признаку: г. Тургеневъ не забылъ упомянуть, что 10 іюня было Donnerstag, т. е. четвергъ.