Замѣтки о Пушкинѣ и другихъ поэтахъ
Кіевъ, 1897
Если прямо задаться вопросомъ, заслуживаетъ-ли это произведеніе преміи, то отвѣчать очень легко: конечно заслуживаетъ, и въ полной мѣрѣ, и по всякаго рода основаніямъ: и по славѣ высокаго дарованія, давно всѣми признаннаго и сказавшагося очевидно съ зрѣлой силой въ новомъ произведеніи; и по объему этого произведенія; и по важности его предмета; и по долгому и многому труду, посвященному выполненію любимой мысли; и наконецъ, по неотразимому впечатлѣнію красоты и силы этихъ картинъ, мастерскаго стиха и языка.
Но, если такъ легко рѣшить практическій вопросъ о преміи, то тѣмъ труднѣе задача чисто критическая, т. е. наша главная задача. Войти въ смыслъ и духъ многосложнаго и многообдуманнаго произведенія, прослѣдитъ всѣ ходы творческой мысли, отдать себѣ отчетъ въ наслажденіи, вызываемомъ одушевленною выпуклостію этихъ образовъ, многозначительною музыкою этихъ звуковъ, — все это тѣмъ труднѣе, чѣмъ выше и шире разбираемое произведеніе. Заранѣе скажемъ, что не беремся выполнить до конца такую задачу, и что наши замѣчанія скорѣе будутъ только указывать на различныя ея стороны. Эта поэзія едва-ли найдетъ себѣ много горячихъ поклонниковъ въ большинствѣ нынѣшнихъ читателей. Они не встрѣтятъ въ ней того, чего они уже очень привыкли и все больше и больше привыкаютъ искать въ произведеніяхъ искусства. Имъ нужно или что-нибудь прямо затрогивающее интересы, которыми они живутъ, политическіе вопросы, современныя явленія, или-же что-нибудь очень простое, то есть обнаженное и грубое, не требующее для своего пониманія никакой подготовки и работы. Эти два направленія господствуютъ нынѣ въ искусствахъ. Наиболѣе правильное изъ нихъ есть конечно стремленіе къ простотѣ, къ тому, что называется реализмомъ. Въ такой вѣкъ, когда идеалы оскудѣли и искусство, поэтому, не видитъ передъ собою всѣмъ ясной, само собою разумѣюшейся цѣли, многіе художники растерялись, какъ рабы, очутившіеся безъ господина, и съ усиліемъ ищутъ къ кому бы поступить на службу; но всѣ тѣ, въ комъ живы и ясны были художественныя требованія, естественно стали ограничиваться самыми простыми задачами, такими, законность которыхъ никогда не можетъ быть отрицаема. Отсюда реализмъ, то есть частные этюды, очерки съ натуры, фотографическіе снимки. Правда, странно иногда видѣть, какъ этюдъ, картинка съ натуры является съ притязаніями и въ размѣрахъ какой-то эпопеи, какъ жанръ по яркости и огромности фигуръ стремится превзойти историческія картины. Но непререкаемый принципъ реализма и въ этихъ случаяхъ спасаетъ дѣло; художество все-таки право, когда воспроизводитъ живыя черты дѣйствительности.
Гораздо хуже идетъ дѣло въ искусствѣ прямо служебномъ; тутъ отбрасывается всякая мѣра и нѣтъ никакихъ ненарушимыхъ требованій. Вся задача только въ томъ, чтобы затронуть наиболѣе отзывчивыя струны въ сердцѣ современныхъ читателей. Сами художники, которые такимъ образомъ извращаютъ цѣли искусства, которые отказываются отъ его самостоятельности, отъ его стремленія къ вѣковѣчной правдѣ и красотѣ, естественно утрачиваютъ живое чувство художественности; что-же касается до поклонниковъ и судій, то еще естественнѣе, что они поддаются обману, который такъ льститъ ихъ понятливости и такъ отвѣчаетъ ихъ желаніямъ. И потому, тутъ реторика идетъ за выраженіе искренняго чувства, шаржъ и каррикатура за мѣткое изображеніе, безсодержательныя потуги за глубокія идеи, безсвязные и противурѣчивые наброски за живые образы. И что всего поразительнѣе — тысячекратное повтореніе однихъ и тѣхъ же пріемовъ, однихъ и тѣхъ же грѣшащихъ противъ всякаго художества разглагольствій и образовъ нимало не надоѣдаетъ читателямъ и поклонникамъ, очевидно потому, что дѣло здѣсь не въ художествѣ, возвышающемъ душу, а только въ отзывѣ на привычныя чувства и мысли, въ которыхъ коснѣть и однообразно вращаться, какъ извѣстно, очень склонны человѣческія души.
Конечно, и въ области этого искусства возможны, однако, очень талантлиныя проявленія. Не будемъ съуживать нашихъ сужденій; признаемъ, что возможна краснорѣчивая поэзія и что бываетъ сатира и каррикатура художестаенная: средства искусства такъ обширны и гибки, что возможно ихъ умѣстное употребленіе — и въ этомъ приложеніи. Но эти промежуточныя формы, болѣе понятныя для большинства и идущія у него за чистое искусство, по сущности дѣла очень рѣдко удаются вполнѣ. Краснорѣчіе въ стихахъ часто бываетъ пустою реторикою, или-же переходитъ въ пародію, т. е. въ ироническое употребленіе формы, въ шутку надъ формою; сатира и каррикатура часто бываетъ простою бранью, или же выраждается въ глумленіе, т. е. въ прямой отказъ отъ серьознаго отношенія къ предмету. И, такъ какъ вообще обращеніе искусства въ служебное орудіе ведетъ къ тому, что талантливые люди лишь случайно держатся своихъ художественныхъ позывовъ, не даютъ у себя ничему созрѣть и сложиться, то въ ихъ произведеніяхъ указанные недостатки обыкновенно господствуютъ и заглушаютъ собою рѣдкіе и неясные проблески настоящаго художественнаго творчества.
Произведеніе, которое мы разбираемъ, совершенно чуждо этихъ современныхъ направленій; авторъ его очевидно вполнѣ сохранилъ въ себѣ лучшія преданія своего дѣла и задавался самыми строгими требованіями искусства.
Передъ нами очень сложное и въ тоже время стройное и цѣльное созданіе. Оно воспроизводитъ эпоху далеко отошедшую отъ насъ въ исторію; оно имѣетъ предметомъ вѣчныя и общечеловѣческія стремленія, сказавшіяся съ такою несравненною силою въ эту приснопамятную эпоху. Для такой задачи недостаточно умѣнья копировать дѣйствительность или краснорѣчиво изливать личныя чувства; требуется искусство въ полномъ развитіи своихъ средствъ.
Мы никакъ не хотимъ однако сказать, что идея «Двухъ міровъ» не касается современности; напротивъ, если взять дѣло въ глубинѣ, то окажется, что нѣтъ идеи болѣе современной, прямѣе отзывающейся на духъ времени.
Что изображаютъ «Два міра?» Тотъ огромный нравственный переломъ, то колебаніе человѣческой совѣсти, которое совершалось, когда міръ языческій уступалъ свое мѣсто міру христіанскому. Трагическая гибель цѣлой цивилизаціи, неспособной вмѣстить въ себѣ новыя начала, и появленіе новой жизни, отрицающей основы стараго міра, — этотъ великій контрастъ навсегда остается образцомъ человѣческаго прогресса и повторяется въ различныхъ формахъ и размѣрахъ въ каждую эпоху. Но въ наши дни, какъ уже давно и много разъ было сказано, есть нѣчто особенно напоминающее эпоху древняго переворота. Очевидная дряхлость нѣкоторыхъ формъ нынѣшней цивилизаціи и неутолимое броженіе умовъ приводили многихъ къ мысли, что насъ ждетъ впереди такое же великое потрясеніе. Оставляя въ сторонѣ эти гаданія, замѣтимъ только, что въ колебаніяхъ современной мысли очевидно повторяются элементы прежняго перелома. Какъ на самое отрадное изъ этихъ повтореній, укажемъ на нѣкоторое, хотя стоящее на второмъ, или даже на третьемъ планѣ, но все же замѣтное оживленіе чисто-христіанскихъ началъ, то есть тѣхъ началъ, отъ которыхъ однихъ и можно и должно ждать облегченія міровыхъ язвъ и умиротворенія нашей жизни. Нашъ поэтъ, изображая своихъ древнихъ христіанъ, отвѣчаетъ прямо на это возраждающееся религіозное чувство.
Но это изображеніе составляетъ лишь часть поэтической задачи. Художникъ захотѣлъ полной картины, со всѣми ея контрастами, со всѣми тѣнями и красками. Если вглядѣться, то нельзя не изумиться множеству элементовъ внесенныхъ въ эту картину и той простотѣ и ясности, съ которою они размѣщены и связаны во едино.
Попробуемъ набросать главныя линіи этой картины.
Дѣйствіе происходитъ въ концѣ шестидесятыхъ годовъ перваго столѣтія.
Децій, отчасти по требованію Нерона, отчасти по собственной охотѣ, задумалъ совершить самоубійство, и хочетъ сдѣлать это какъ можно публичнѣе, почему сзываегъ къ себѣ на пиръ избранное общество Рима. Своею смертью онъ желаетъ дать урокъ и заявить протестъ противъ тираніи. Такимъ образомъ, передъ нами является цѣлая толпа типическихъ представителей древняго міра, и лучшій изъ нихъ, Децій, съ укоромъ и отвращеніемъ прерываетъ свою жизнь, кинувши въ лицо остальнымъ слово гнѣва и свои сокровища.
Между тѣмъ, въ тайнѣ, подъ землею, совершается другая исторія. Въ катакомбахъ христіане тоже готовятся идти на смерть; ожидается декретъ, по которому они будутъ преданы мученіямъ. Авторъ выводитъ передъ нами разнообразныя сцены катакомбъ и изображаетъ энтузіазмъ, породившій мучениковъ. Но одна изъ христіанокъ, Лида, узнавъ о готовящемся самоубійствѣ Деція, волнуется еще другимъ чувствомъ. Она еще по земному любитъ Деція; она мучается этою любовью, борется съ нею и наконецъ успѣваетъ преобразить ее въ другую, высшую, въ желаніе спасти душу любимаго человѣка.
Лида приглашаетъ съ собою Марцелла, и они являются къ Децію въ ту минуту, когда онъ подноситъ къ губамъ ядъ. Происходитъ долгая сцена, въ которой съ величайшей яркостію и контрастомъ высказываются христіанскія и языческія чувства. Децій сперва не понимаетъ обращенной къ нему проповѣди, потомъ упорно и горячо отстаиваетъ себя. Появляются наконецъ христіане, съ пѣніемъ гимновъ идущіе изъ катакомбъ на казнь. Децій приходитъ въ изступленіе и ужасъ, понявъ, что видитъ предъ собою силу, грозящую гибелью всему языческому міру. Оставаясь вѣрнымъ этому міру, онъ выпиваетъ ядъ; онъ умираетъ, озлобленный и изумленный; Лида и Mapцеллъ присоединяются къ христіанамъ, т. е. идутъ свершать и свое самопожертвованіе.
Такимъ образомъ, два міра сопоставлены здѣсь въ самыя торжественныя свои минуты; одни толпою пируютъ вокругъ человѣка, идущаго на послѣднее оставшееся ему геройство — самоубійство, другіе толпою идутъ на казнь, чтобы засвидѣтельствовать свою вѣрность Христу.
Форма произведенія вольная, не держащаяся строгаго тона; это называюгъ лирическою драмою, или лирическою трагедіею; въ настоящемъ случаѣ можно было-бы пожалуй употребить названіе эпической трагедіи, еслибы такое сочетаніе словъ не представляло слишкомъ рѣзкаго contradictio in adjecto[1]. Всякая драма, трагедія, занимается лицами, требуетъ героевъ; и тутъ есть два героя, Децій и Лида; но узелъ, связывающій отношенія этихъ лицъ, захватываетъ столько другихъ лицъ и узловъ, въ трагедіи такъ много эпизодовъ, разсказовъ, побочныхъ меньшихъ драмъ, что она обращается изъ трагедіи лицъ въ трагедію людскихъ массъ, именно — массы христіанъ и массы язычниковъ. Общимъ содержаніемъ поэмы нужно считать изображеніе внутренней жизни тѣхъ и другихъ.
Въ выпуклыхъ образахъ, въ яркихъ краскахъ и живыхъ движеніяхъ выступаютъ передъ нами всякаго рода характерныя черты этихъ двухъ міровъ; изображеніе такъ многосторонне, что еслибы мы вздумали дѣлать смѣту этимъ чертамъ, намъ слѣдовало-бы задаваться не вопросомъ, что тутъ изображено, а наоборотъ вопросомъ, что не изображено? Съ одной стороны — сенаторы, временщики, философы, гетеры, развратъ, рабство, эгоизмъ, жестокость, и ненависть; съ другой стороны — рабы, дѣти, матери, раскаявшіеся грѣшники и грѣшницы, любовь, смиреніе, прощеніе и самоотверженіе.
И вотъ гдѣ мы касаемся главнаго пункта разбора; вся сила въ томъ, съ какою вѣрностію и въ какой глубинѣ поэтъ понялъ духъ и противоположность язычества и христіанства. Но этотъ духъ и эта противоположность — предметъ обширный, предметъ безчисленныхъ изслѣдованій и толкованій, предметъ, о которомъ едва-ли когда-нибудь перестанетъ думать человѣчество. Было-бы очень легко и повидимому умѣстно пуститься здѣсь въ изложеніе своихъ взглядовъ на великій переворотъ и потомъ прикинуть эти взгляды къ произведенію поэта. Можно-бы было попытаться характеризовать умственное, нравственное и религіозное состояніе падающаго древняго міра, и также настроеніе первоначальныхъ христіанъ, и потомъ спросить, въ какой мѣрѣ разбираемая поэма соотвѣтствуетъ этой характеристикѣ.
Такая критика, вообще говоря не трудная и не противузаконная, представляетъ однако большія опасности. Тутъ мы сами выбираемъ и устанавливаемъ точки зрѣнія, слѣдовательно можемъ впасть въ произвольность, а главное, тутъ мы можемъ упустить изъ виду точки зрѣнія самого автора, можемъ не видѣть того, что онъ намъ показываетъ, — т. е. впасть въ грѣхъ для критики непростительный. Гораздо лучше поэтому слѣдовать тому правилу, по которому критикъ долженъ прежде всего брать что ему даютъ, т. е. входить въ произведеніе автора и разсматривать его созданія, слѣдуя свѣту, который онъ на нихъ бросаетъ, и лишь потомъ цѣнить ихъ съ общей точки зрѣнія. Поэтъ не историкъ, не смотря на великое сродство ихъ задачъ. Поэтъ не даетъ отвлеченныхъ характеристикъ, не формулируетъ логически идей, связывающихъ массу фактовъ; онъ даетъ намъ отдѣльныя лица, отдѣльныя сцены, отдѣльные моменты, т. е. нѣчто конкретное, индивидуальное и потому съ отвлеченной точки зрѣнія всегда являющееся неполнымъ, отрывочнымъ. Въ этомъ отношеніи Два міра представляютъ образцовые, въ высшей степени художественные пріемы. Лица и сцены не нанизаны на нить одной какой-нибудь идеи, одного настроенія, а живьемъ выхвачены изъ дѣйствительности, во всей ея пестротѣ и рѣзкомъ разнообразіи. Если возьмемъ христіанскій міръ, то мы найдемъ тутъ образчики всѣхъ странъ и всѣхъ общественныхъ положеній. Вотъ варвары — Дакъ и Гетъ, сиріецъ — Іовъ, греки — Дидима, Главкъ, Мениппа и пр., римляне — Лида, Марцеллъ, и т. д. Въ ихъ рѣчахъ и мысляхъ мы находимъ тоже живое разнообразіе. Проповѣдь любви во всѣхъ; но кромѣ того — и вѣра въ воскресеніе, и ожиданіе скораго втораго пришествія, и отвращеніе къ Риму, и проповѣдь покорности властямъ, и даже мечты Марцелла о новомъ Римѣ, — и всѣ эти различные элементы первоначальнаго христіанства сливаются въ одинъ общій аккордъ, покрывающій собой все ихъ разнообразіе, — въ готовность къ мученической смерти. Сцены въ катакомбахъ и потомъ у Деція завершаются этой мыслью, какъ торжественнымъ финаломъ. Самыя ясныя черты христіанства поэтъ воплотилъ въ своей Лидѣ, кающейся, преданной, неусыпной, благотворящей, всепрощающей, всепримиряющей. Но какого-нибудь главнаго лица, то есть преимущественнаго представителя христіанства, между христіанами нѣтъ; здѣсь всѣ равны, и послѣдніе бываютъ первыми; если Марцеллъ и представляетъ какъ будто зачатокъ папы, Іовъ — зачатокъ отца церкви, то они все-же выдаются изъ другихъ скорѣе внѣшнимъ образомъ.
Въ римскомъ мірѣ точно такъ-же схвачены поэтомъ различные типы и настроенія. Галлуссъ и Гиппархъ — образчики римскаго космополитизма, Фабій и Энній — консерваторы, Харидемъ и Циникъ — философы; больше же всего на сценѣ представителей не идей, а распутства. Эта толпа точно такъ-же оканчиваетъ свои рѣчи достойнымъ ея финаломъ: по позволенію Деція она восторженно бросается грабить его сокровища. Но картина римскаго міра имѣетъ ясный центръ. Среди разлагающагося общества возвышается человѣкъ, еще сохранившій всю силу этой убывающей жизни. Лицо Деція, въ такомъ яркомъ освѣщеніи стоящее на первомъ планѣ, совмѣщаетъ въ себѣ черты, которыя на первый взглядъ могутъ показаться разнородными и даже противорѣчащими. Онъ горячій патріотъ, чтитель Катона, и вмѣстѣ — приверженецъ цезаризма; онъ поклонникъ Эллады, вольнодумецъ въ религіи, и вмѣстѣ — защитникъ рабства и вѣры въ вѣчный Римъ; онъ эпикуреецъ по образу жизни и стоикъ по дѣйствіямъ и передъ лицомъ смерти. Не смотря на то, нельзя не чувствовать жизненности, проникающей собою образъ Деція. Чувствуется, что онъ дитя своего времени, отдающееся его сильнѣйшимъ теченіямъ; но ясно видна и та нить, которая связываетъ всѣ его стремленія и по которой онъ является намъ истиннымъ представителемъ всей древности. Это — гордость, безграничная человѣческая гордость, обоготвореніе человѣка. По гордости онъ увлекается тѣми различными симпатіями, которымъ преданъ, и по гордости не можетъ понять христіанъ, отвергаетъ свое спасеніе. Сила, съ которою поэтъ выражаетъ эту гордость, едва-ли не превосходитъ всѣ другія частности поэмы. И вотъ главный пунктъ всей трагедіи. Когда явилась религія, которая требовала не обоготворенія, а обожествленія человѣка, то есть не возведенія земной жизни въ идеалъ и предметь поклоненія, а напротивъ отрицанія этой жизни, созданія въ себѣ новаго, божественнаго человѣка, тогда противорѣчіе было неминуемо. Поэтъ очень вѣрно заставилъ умирающаго Деція говорить, что, останься онъ живъ, онъ жестоко гналъ бы христіанъ. Не только Децій, а и человѣколюбивый Маркъ Аврелій, этотъ образцовый стоикъ, былъ неумолимымъ вдовцомъ христіанства. Христіанское смиреніе, раскаяніе, совершенное отрицаніе того политическаго устройства, которое для язычника было чѣмъ-то священнымъ, тѣхъ душевныхъ качествъ, въ которыхъ язычникъ полагалъ все человѣческое достоинство, — вотъ что дѣлало христіанъ непонятными и ненавистными для римлянъ. Самое геройство мучениковъ казалось ихъ гонителямъ только безсмысленнымъ упорствомъ. Такъ вѣрно, что для этой новой жизни надобно возродиться свыше, что, хотя для такого возрожденія, какъ говоритъ Лида,
Мгновенья одного довольно;
Увидя свѣтъ, ужъ никому
Назадъ не хочется во тьму,
но, такъ или иначе, необходимо истинное обновленіе, истинное прозрѣніе.
Эти замѣчанія о внутреннемъ смыслѣ поэмы можно бы значительно умножить и расширить; если мы ограничились только общими чертами, то отчасти потому, что можно положиться на самую поэму (она будетъ сама за оебя говорить), отчасти потому, что подробный разборъ былъ-бы слшикомъ обширенъ, а взявшись за него, нужно бы было уже довести его до полноты, чего мы отъ себя не надѣемся. Приведемъ, въ видѣ примѣра, два-три образчика, какъ изображается духъ и настроеніе лицъ поэмы. Вотъ говоритъ поклонникъ цезаризма:
Единство въ мірѣ водворилось;
Центръ — кесарь; отъ него прошли
Лучи во всѣ концы земли,
И гдѣ прошли, тамъ появилась
Торговля, тога, циркъ и судъ,
И вѣковѣчныя бѣгутъ
Въ пустыняхъ римскія дороіи.
Можно ли яснѣе, короче выразить сознаніе римскаго единства и его благотворности? Послѣдніе два стиха, по живописи, по образному воплощенію мысли, удивительны.
А вотъ похвальба уличнаго философа, циника:
Ужъ дальше моего нейдетъ
Умъ человѣческій; по малу
Свой циклъ свершилъ, пришелъ къ началу,
И больше некуда впередъ.
Здѣсь съ чудесной простотою и рѣзкостію выражено довольно обыкновенное притязаніе философовъ, которое очень характерно въ устахъ циника, одного изъ представителей дѣйствительной роковой остановки древней философіи.
Но всего ярче и поразительнѣе выраженіе безбожія и гордости Деція.
Какъ? Изъ того, что той порой,
Когда стихіи межъ собой
Боролись въ бурномъ безпорядкѣ,
Земля, межъ чудищъ и звѣрей,
Межъ грифовъ и химеръ крылатыхъ,
Изъ нѣдръ извергла и людей,
Свирѣпыхъ, дикихъ и косматыхъ, —
Мнѣ изъ того въ нихъ братьевъ чтить?…
Да первый тотъ, кто возложить
На нихъ ярмо возмогъ, тотъ разомъ
Сталъ выше всѣхъ, какъ власть, какъ разумъ!
Кто-жъ суевѣрья ихъ презрѣлъ
И мыслью смѣлою къ чертогамъ
Боговъ ихъ жалкихъ возлетѣлъ,
Тотъ самъ для нихъ уже сталъ богомъ!..
Древній натурализмъ дѣлается здѣсь опорою презрѣнія къ людамъ, какъ это бываетъ и съ новѣйшимъ натурализмомъ.
Если бы мы по порядку перебрали такимъ образомъ всѣ лица и все, что типично, или значительно въ ихъ рѣчахъ, то намъ пришлось бы переписать всю поэму и снабдить большими замѣчаніями каждую ея страницу: такъ много вложено въ это произведеніе, такъ много чертъ, или возсозданныхъ изъ внимательнаго изученія эпохи, или угаданныхъ по прозрѣнію въ душу человѣка.
Отъ содержанія перейдемъ наконецъ къ формамъ, къ достоинствамъ техники, слога, языка. Эти предметы несравненно легче для разсмотрѣнія и опредѣленія, и мы тѣмъ охотнѣе на нихъ остановимся, что можемъ быть яснѣе въ своихъ указаніяхъ.
Общія достоинства изложенія, ясность, точность, образность составляютъ для нашего поэта давнишнія художественныя привычки, отъ которыхъ онъ никогда не отступаетъ. Чтобы видѣть, въ какой высочайшей мѣрѣ онъ мастеръ своего дѣла, укажемъ на его образность. Вотъ картина:
… — Да гдѣ же ты скрывалась?
Въ послѣдній разъ передо мной
Ты по ристалищу промчалась
На колесницъ золотой,
Сама конями управляла
И оглянулась на меня!
Весельемъ, розами сіяла,
Мнѣ въ даръ улыбку уроня!
А вотъ другая картина:
Теренцій.
Гляди, какъ смотритъ: голова
Назадъ закинута, рѣсницы
Что стрѣлы, молньеносный взглядъ,
А профиль?
Преторъ.
Голова Медеи!
И косы вкругъ чела лежатъ,
Что перевившіяся змѣи!
Эти фигуры кажется видишь глазами, а между тѣмъ выраженія такъ просты и кратки!
Такое же полное мастерство обнаруживаетъ авторъ въ передачѣ душевныхъ движеній посредствомъ соотвѣтственнаго теченія рѣчи. Гдѣ нужно, стихъ его звученъ и могучъ невыразимо:
Рабы, Марцеллъ! Да гдѣ мы, гдѣ мы?
Для нихъ вѣдь камни эти нѣмы,
Что намъ позоръ, имъ не позоръ,
Они предъ этими мужами
Не заливалися слезами,
Съ стыдомъ не потупляли взоръ!
Но тамъ, въ катакомбахъ, среди этихъ сценъ, вызывающихъ слезы на глаза читателя, слышатся и рѣчи мягкія, какъ воркованье:
Ужъ ты-то очень мнѣ мила!
И скажешь-то такъ все понятно,
И рѣчь-то тихая твоя…
Ахъ ты мой ландышъ ароматный,
Фіалка нѣжная моя!
Когда Миртиллъ объявляетъ содержаніе указа, онъ невольно впадаетъ въ канцелярскій тонъ:
Предписано; по городамъ
И здѣсь, чтобъ завтра же явились
Всѣ къ квесторамъ и поклонились
Статуѣ кесаря, его
Признавши тутъ же божество,
Какъ признается всей вселенной.
А воспротивятся — пойдутъ
Одни для травли въ циркъ, другіе
Рубашки взденутъ смоляныя, и пр.
Такимъ образомъ, по ходу дѣйствія измѣняется и характеръ рѣчи. Всѣ разговоры не только представляютъ необыкновенную живость и естественность, но каждый говорящій выдерживаетъ свой тонъ и свой слогъ. Положительно, у каждаго дѣйствующаго лица — свой слогъ. И не вздумайте слишкомъ низко цѣнить то обиліе художественнаго чувства, которое сказалось въ этомъ случаѣ. Есть очень важныя произведенія, въ которыхъ такое разнообразіе далеко не соблюдено. Такъ въ Горѣ отъ ума, всѣ дѣйствующія лица, за исключеніемъ развѣ Скалозуба, говорятъ почти однимъ слогомъ. Попробуемъ указать характеръ рѣчи у лицъ Двухъ міровъ. Старики, Фабій, Публій, Энній говорятъ коротко, просто, съ нѣкоторымъ старческимъ пренебреженіемъ къ красотѣ рѣчи; но и тутъ есть оттѣнки: Энній торжественнѣе, Фабій ворчливѣе. Миртиллъ и Харидемъ говорятъ плавно, съ пошлой изысканностію, обнаруживающею ихъ лицемѣріе. Лида и Децій говорятъ съ безукоризненнымъ изяществомъ и полной гибкостью выраженій. Галлусь и Гиппархъ — краснорѣчивы; Циникъ — вульгаренъ; Дакъ и Гетъ — просты; Дидима — поетъ…
Это маленькая фигура слѣпой Дидимы — прелестна. Это зачатокъ тѣхъ слѣпцовъ нищихъ, которые поютъ, сидя возлѣ церквей. Очевидно Дидима не просто говоритъ, а, погруженная въ вѣчную темноту, слагаетъ свою рѣчь въ стихи и потомъ однообразно повторяетъ ихъ на распѣвъ….
Наконецъ, есть цѣлый рядъ маленькихъ вставокъ, которыя по тому и складу рѣчи составляютъ истинные перлы поэмы и блестятъ какъ дорогіе камни на золотой ризѣ. Мы разумѣемъ тѣ стихотворенія или отрывки изъ стихотвореній, которыя среди разговора припоминаются и читаются дѣйствущими лицами. Вотъ главнѣйшіе:
Ловите, ловите
Часы наслажденья!
— — — — — — — —
Опротивѣютъ ужъ яства….
— — — — — — — —
Мирта Киприды мнѣ дай….
— — — — — — — —
Передъ жрицей Аполлона….
— — — — — — — —
Съ зеленѣющихъ полей….
— — — — — — — —
Дельфійскій богъ! И онъ позналъ….
Тутъ, сразу берется тонъ удивительной звучности и притомъ такой, что кажется это дѣйствительно упругая латинская рѣчь, а не русскій языкъ. Не говоримъ объ античномъ духѣ, который, напримѣръ, въ стихотвореніяхъ: «Передъ жрицей Аполлона» и «Съ зеленѣющихъ полей» схваченъ такъ поразительно.
Мастерство майковскаго стиха давно извѣстно всѣмъ знающимъ толкъ въ этомъ дѣлѣ. Фактура стиха изрѣдка напоминаетъ тяжелую звучность Державина. Напр.
Лишь съ дня, когда онъ въ рабство впалъ,
Для міра рабъ хоть нѣчто сталъ.
Съ Державинымъ вообще нашъ поэтъ представляетъ нѣкоторыя любопытныя черты сходства и въ духѣ и въ выраженіи, о чемъ, къ сожалѣнію, невозможно кратко говорить. Если взять всѣ формы этого стиха, то едва-ли найдется поэтъ болѣе разнообразный, болѣе способный брать всевозможные тоны сгихотворной гаммы. Отъ чудеснаго пѣнія, отъ напряженной музыкальности, стихъ его по мѣрѣ надобности спускается до простѣйшихъ звуковъ, до прозы, наконецъ вовсе прерывается. Множество неоконченныхъ стиховъ очевидно вовсе не смущали поэта, какъ они смущаютъ неопытныхъ читателей. Неоконченный стихъ чего требуетъ? Паузы, остановки, и эти паузы нужны были поэту. Когда принято восторженное рѣшеніе идти на мученія, раздаются отрывочныя восклицанія:
Слѣпой старикъ.
Его узрѣть во славѣ!….
Павзаній
Сложить съ души всѣ тяготы
У ногъ Его!…..
Главкъ
…… Исчезнуть въ созерцаньи
Неизрекомой красоты!..
Пауза, какъ извѣстно, усиливаетъ впечатлѣніе звука, за нею слѣдующаго; такъ и здѣсь нарастаетъ сила слѣдующихъ одного за другимъ восклицаній.
Вообще, подчиняясь требованіямъ драматизма, авторъ дѣлаетъ крутые переходы въ тонѣ и фактурѣ стиха; это — большое мастерство, хотя оно можетъ показаться недостаткомъ людямъ, полагающимъ, что стихи должны всегда представлять гладкое и однообразное пѣніе. Тонъ разговора иногда выражается въ построеніи стиха съ изумительнымъ искусствомъ. Напр. Великій жрецъ въ жару спора кричитъ:
…….Пьютъ,
Свершая жертвоприношенье,
Кровь человѣческую!
Этихъ стиховъ невозможно произнести иначе, какъ дѣлая сильныя ударенія на слова пьютъ и кровь; ударенія вѣдь бываютъ тѣмъ выше, чѣмъ больше предшествуетъ имъ и слѣдуетъ за ними слоговъ безъ ударенія. И выходитъ настоящій крикъ; въ семнадцати слогахъ тутъ можно налечь только на два слога, и какъ разъ на односложныя слова и на самыя важныя.
Еще примѣръ. Децій, въ порывѣ злобы, говоритъ Лидѣ:
…Лида! я бъ васъ гналъ,
Когда бы жилъ еще… терзалъ
Звѣрьми бъ… живого бъ не оставилъ!
Эта рѣчь очевидно произносится въ три пріема нарастая отъ перваго ко второму и отъ втораго къ третьему. (Мы поставили точки на мѣстѣ паузъ и подчеркнули слова, на которыя должно падать главное удареніе). Сила выходитъ чрезвычайная.
Мы долго бы не кончили нашихъ похвалъ и толкованій, еслибы вздумали перебрать всѣ частности этого мастерства. Майковскій стихъ, такъ-же какъ и майковскій языкъ должны служить образцами, на которыхъ можно изучать строеніе дѣйствительной стихотворной рѣчи, умѣнье употреблять слова и обороты въ ихъ точномъ смыслѣ и въ соотвѣтствіи съ предметомъ. Этотъ языкъ сверхъ того, отличается стремленіемъ къ сжатости къ употребленію самыхъ живыхъ и короткихъ оборотовъ рѣчи. Не говоримъ уже о томъ, что онъ безупреченъ по чистотѣ и правильности. Мы замѣтили лишь двѣ неисправности, которыя и укажемъ, какъ истинную находку, и не безъ страха ошибиться.
Окромѣ двухъ, тѣ всѣ сироты —
Тутъ простонародное окромѣ, кажется, некстати. Правда, у Державина есть:
Окромѣ Бога одного —
но Державинъ не во всѣхъ отношеніяхъ образецъ въ языкѣ.
Вторая неисправность
……. Наше тѣло
Есть кесаря….
Это значитъ: принадлежитъ кесарю. Латинизмъ едва-ли допустимый.
Замѣтки о стихосложеніи, объ языкѣ всегда должны казаться мелочными, когда дѣло идетъ о поэтическомъ произведеніи, — почти недостойными предмета. Но онѣ неизбѣжны и важны, и первый съ этимъ согласится всякій настоящій поэтъ, для котораго слово и звукъ всегда сердечно дороги. Вспомните Пушкина:
Сѣверные звуки
Ласкаютъ мой привычный слухъ;
Ихъ любитъ мой славянскій духъ,
Ихъ музыкой сердечны муки
Усыплены……
Что здѣсь звуки сказано въ прямомъ смыслѣ звуковъ, ясно изъ продолженія:
Но дорожитъ
Одними ль звуками піитъ?
Кромѣ того, замѣчанія объ языкѣ, о техникѣ стиха имѣютъ гораздо большую степень обязательности, чѣмъ всякія другія. Конечно есть даръ языка и даръ стиха; но мы имѣемъ право желать труда и тщательности въ употребленіи этихъ даровъ. Можно требовать отъ писателей правильности и хорошей обработки стиха и языка; тогда какъ свѣтлыя мысли, высокія чувства и вдохновенія въ концѣ концовъ зависятъ не отъ нашихъ усилій и требованій, а отъ Бога.
Кончаемъ свои замѣчанія, далеко не исчерпавши предмета. Мы старались, однако, указать на главное, — на положительную сторону произведенія, и хотимъ удовольствоваться посильною мѣрою похвалъ, не задаваясь вопросомъ о недостаткахъ. Указывать несовершенства только повидимому легко, и, на всякомъ случаѣ, большой промахъ сдѣлалъ-бы тотъ, кто приступилъ-бы къ анализу несовершенствъ, не понявъ сперва внутренней силы и сущности предмета.
Въ заключеніе повторимъ, что для вопроса о преміи нашъ разборъ едва-ли нуженъ: достоинства «Двухъ міровъ» — слишкомъ велики и очевидны; это — самое крупное произведеніе нашего поэта, въ которомъ сосредоточились всѣ лучи майковской поэзіи; но оно и вообще до такой степени крупно, что обыкновенныя сравненія и измѣренія дяя него даже излишни и неумѣстны.
5 сент.
- ↑ Драма, по извѣстному опредѣленію, совмѣщаетъ въ себѣ эпосъ и лирику. Впрочемъ вопросы о родахъ и названіяхъ имѣютъ второстепенную важность.