Два минарета (Кондурушкин)/ДО
| Два минарета |
| Дата созданія: 1902, Дамаскъ. Источникъ: Кондурушкинъ С. С. Сирійскіе разсказы. — СПб.: Товарищество «Знаніе», 1908. — С. 193.[1] |
I править
Ахмадъ Карнъ считался лучшимъ строителемъ въ Дамаскѣ. Если кто не хотѣлъ скупиться на расходы и желалъ построить себѣ домъ удобный и красивый, тотъ долженъ былъ пригласить непремѣнно Ахмада Карна. А ужъ Ахмадъ Карнъ не промахнется: построитъ, — какъ изъ желѣза выльетъ. Онъ и комнаты распредѣлитъ такъ, что лучше нельзя ихъ распредѣлить, хоть думай въ теченіе цѣлаго поста Рамазана; онъ и окна устроитъ тамъ, гдѣ они нужны; онъ и лунки для деревьевъ и цвѣтовъ сдѣлаетъ въ такомъ мѣстѣ, гдѣ это выйдетъ наиболѣе красиво; онъ и гаремъ отъ мужской половины отдѣлитъ такъ, что будетъ удобно и мужу, и женамъ, и хозяевамъ, и гостямъ. А это много значитъ…
Правда, или нѣтъ, но говорятъ, что въ домахъ, построенныхъ Ахмадомъ Карномъ, люди живутъ счастливѣе другихъ, даже быстрѣе, чѣмъ другіе, богатѣютъ.
Несомнѣнно, — Ахмадъ Карнъ пользовался славой недаромъ.
Но особенно онъ былъ искусенъ въ постройкѣ минаретовъ. Тутъ съ Ахмадомъ Карномъ уже никто спорить не пытался. Было извѣстно всѣмъ въ Дамаскѣ, даже малымъ дѣтямъ, что лучше Ахмада Карна не можетъ построить минаретъ никто въ цѣлой Сиріи, а можетъ быть, и во всемъ правовѣрномъ мірѣ. Минаретъ, построенный Ахмадомъ, стоялъ прямой, какъ тополь, и стройный, какъ небесная гурія[2]. Почему изъ-подъ его рукъ минаретъ выросталъ такъ непостижимо красивъ и проченъ — никому не было извѣстно. Можетъ быть, Ахмадъ Карнъ зналъ какой-нибудь секретъ? Неизвѣстно.
Минареты другихъ строителей какъ будто походили на его минареты. Но всмотришься, — не то, совсѣмъ не то. Тотъ, другой минаретъ будто и тонокъ, и строенъ, да чего-то въ немъ не хватаетъ: и перила не на мѣстѣ, и крыша некрасиво наклонена, и полумѣсяцъ загнулся будто не въ ту сторону… А минаретъ Ахмада Карна стоитъ передъ глазами зрителя, точно выточенный изъ одного камня. И все-то въ немъ красиво: и крыша, и перила, и бока, и даже отверстіе въ круглой стѣнѣ сдѣлано умѣстно и красиво. И чѣмъ больше всматриваться въ два минарета, — его и не его работы, — тѣмъ яснѣе становится, что Ахмадъ Карнъ владѣетъ особымъ даромъ строительства.
Работаетъ онъ, какъ и всѣ работаютъ: возьметъ линейку, отвѣсъ, скребокъ для извести и кладетъ камень за камнемъ. Положитъ нѣсколько рядовъ, прочитаетъ главу изъ Корана, сойдетъ внизъ, взглянетъ на свою работу, и снова на верхъ. И такъ до самаго конца постройки.
Положимъ, онъ каждый камень осмотритъ со всѣхъ сторонъ. Если камень ему не понравится, онъ отдаетъ своимъ[3] рабочимъ обтесать его снова. Но кто же мѣшаетъ и другому строителю осматривать каждый камень, спускаться внизъ и читать Коранъ?..
Очевидно, дѣло не въ этомъ.
Ахмадъ Карнъ гордился своею славой и принималъ общій почетъ и уваженіе, какъ должное. Одно его сокрушало, — не было у него сына, которому онъ могъ бы передать свое дивное искусство. Поэтому, когда родные и знакомые спрашивали его, кого онъ приготовилъ себѣ въ преемники, Ахмадъ отвѣчалъ съ печалью:
— Прославленный и величайшій Богъ знаетъ, что дѣлаетъ. Были строители до меня, будутъ и послѣ меня. Богъ всемогущъ!..
Конечно, у Ахмада Карна всегда было нѣсколько человѣкъ работниковъ. Всѣ они получали отъ него деньги, работали по его указаніямъ, но никого изъ нихъ Ахмадъ не хотѣлъ научить своему искусству въ совершенствѣ. Не хотѣлъ онъ, чтобы кто-либо впослѣдствіи могъ сказать: «Вотъ, я работаю, какъ Ахмадъ Карнъ!» Тяжела была для него такая мысль. Будь это его сынъ, — другое дѣло. О, онъ вложилъ бы въ него все свое умѣнье, всю свою любовь къ важнѣйшему искусству жизни, — искусству строительства.
Ахмадъ Карнъ говаривалъ, что человѣку для полнаго его покоя и блаженства на землѣ, нужны три вещи: сознаніе Бога, здоровое тѣло и удобное жилище. Развивать въ людяхъ сознаніе Бога должны шейхи ислама; здоровое тѣло дастъ Богъ человѣку праведному, а удобное жилище Аллахъ научилъ строить его, Ахмада Карна.
Итакъ, сына онъ сдѣлалъ бы своимъ преемникомъ, но кого-либо другого — нѣтъ, пусть лучше умретъ вмѣстѣ съ нимъ его искусство.
Былъ у Ахмада Карна одинъ[3] работникъ, по имени Рашидъ, круглый сирота. Работалъ онъ у него съ пятнадцати лѣтъ, а теперь ему уже цѣлыхъ тридцать. Работникъ онъ хорошій, смѣтливый, всегда исправный. Росту онъ высокаго, широкъ въ плечахъ, мускулистъ и строенъ, только шею отъ частаго нагибанія держитъ, какъ и Ахмадъ Карнъ, немного внизъ. Смотритъ онъ исподлобья, но черные глаза его свѣтятся и, кажется, все видятъ. Ахмадъ Карнъ уважалъ его и цѣнилъ за смѣтливость и расторопность, но не любилъ. Почему не любилъ — этого онъ не могъ бы объяснить не только людямъ, даже себѣ. Такъ, не лежитъ сердце, да и только. Рашидъ честный работникъ, исполнительный, но на душѣ у него всегда есть нѣчто про запасъ, что онъ таитъ отъ всѣхъ людей, даже самыхъ близкихъ.
Это «нѣчто» Ахмаду Карну всегда казалось враждебнымъ. Ну, почему бы Рашиду не смотрѣть на него, Ахмада, довѣрчивымъ открытымъ взглядомъ! Вѣдь онъ работаетъ у Ахмада Карна пятнадцать лѣтъ, живетъ въ его домѣ. Иной на его мѣстѣ сдѣлался бы Ахмаду Карну сыномъ и заставилъ себя полюбить, какъ родного. А онъ — нѣтъ. И привязанъ какъ будто, а все во взглядѣ у него есть что-то чужое.
Почему же Ахмадъ его до сихъ поръ не уволилъ, не отказалъ отъ дома? Да такъ, не за что было. Рашидъ всегда и во всемъ былъ исправенъ. А Ахмадъ Карнъ былъ справедливъ, какъ истинный мусульманинъ, и никогда бы не позволилъ себѣ обидѣть безъ вины своего единовѣрца. О, Аллахъ всевѣдущъ, Аллахъ всемогущъ! Аллахъ все знаетъ, даже наши тайныя помышленія, и никто не избѣжитъ его справедливаго гнѣва… При томъ Рашидъ былъ ему весьма выгоднымъ помощникомъ.
II править
Есть въ Дамаскѣ старинная мечеть. Стоитъ она на самомъ краю вѣчнаго города и издали красуется круглыми крышами своихъ многочисленныхъ построекъ. Мечеть такъ обширна, что въ ней можетъ, на случай нужды, помѣститься нѣсколько тысячъ человѣкъ со своимъ имуществомъ и вьючными животными.
Мечети обыкновенно строятся ближе къ серединѣ города, чтобы всѣмъ правовѣрнымъ было удобно придти на молитву по первому звуку священнаго призыва. Но почему же эта мечеть стоитъ на краю Дамаска?
Древнее преданіе гласитъ, что халифъ приказалъ правителю Дамаска построить на этомъ мѣстѣ не мечеть, а судилище.
«Пусть мѣсто суда будетъ удалено отъ города, тогда жалобъ будетъ меньше, ибо всякій, кто вздумаетъ судиться и пойдетъ на край города къ судьѣ, по дорогѣ охладѣетъ, вернется обратно и безъ суда примирится со своимъ противникомъ. А мечеть должна быть въ серединѣ города, чтобы каждый правовѣрный могъ по призыву придти туда и вознести свои моленія Величайшему Богу»…
Такъ приказалъ мудрый халифъ, но не такъ сдѣлалъ невѣрный правитель. Онъ построилъ какъ разъ наоборотъ: судилище въ срединѣ города, а мечеть на краю, въ отдаленіи, среди зелени кипарисовъ и абрикосовъ, надъ быстрыми струями рѣки Барады. У правителя былъ прямой разсчетъ, чтобы жители страны судились больше, и тѣмъ доставляли правителю больше доходовъ… Когда халифъ узналъ о такомъ коварствѣ правителя Дамаска, то велѣлъ отрубить ему на дворѣ построенной мечети голову.
Такъ была основана эта обширная мечеть.[3] Все въ ней[4] и доселѣ было прочно и красиво, только два минарета около главнаго зданія пришли въ ветхость и грозили паденіемъ.
Собрались старѣйшины города въ мечеть на совѣтъ, помолились, потолковали, собрали денегъ и рѣшили старые минареты разрушить и построить новые, которые могли бы снова украсить древнее зданіе.
Кому же поручить это дѣло? — Всѣ въ одинъ голосъ назвали Ахмада Карна.
— Конечно, Ахмадъ Карнъ! Развѣ можетъ кто-нибудь построить лучше Ахмада Карна.
Позвали Ахмада Карна. Вошелъ онъ въ обширный дворъ мечети, какъ и всегда, гордый своимъ искусствомъ, сознающій свою силу. Онъ почтительно, но съ достоинствомъ, привѣтствовалъ собраніе и освѣдомился, зачѣмъ его позвали, будто и не подозрѣвалъ ничего. Тогда одинъ изъ шейховъ откашлялся, погладилъ свою сѣдую бороду и съ разстановкой сказалъ:
— Мы собрались здѣсь и во славу величайшаго Бога и его пророка Мухаммада, — да будетъ Господь къ нему благосклоннымъ и да хранитъ его, — порѣшили построить два новыхъ минарета надъ этой славной мечетью. Для сей цѣли положили мы пригласить строителя искуснаго, который могъ бы возстановить обветшавшую постройку въ прежнемъ, а если можно, и лучшемъ видѣ. Мы знаемъ, что ты можешь привести нашу мысль въ исполненіе[5] и согласились передать это дѣло[6] тебѣ…
Ахмадъ Карнъ для особой торжественности счелъ долгомъ сначала отказаться.
— Благородные шейхи! Великую честь оказали вы мнѣ, но я становлюсь уже старъ и не надѣюсь на свои силы, какъ раньше. Найдите кого-либо другого, который могъ бы своимъ искусствомъ продолжить славу старинныхъ строителей… А я полюбовался бы его работой…
И по губамъ его заиграла тонкая усмѣшка. Собраніе заволновалось. Всѣ начали упрашивать Ахмада не отказываться, взять работу и на цѣлые вѣка прославить свое имя.
Понятно, Ахмадъ согласился. Сговорились о цѣнѣ, попили кофе, помолились и разошлись по домамъ.
Весь городъ съ нетерпѣніемъ ожидалъ начала постройки. Каковы-то будутъ новые минареты, какъ отличится Ахмадъ Карнъ?
Но долго еще на верблюдахъ, мулахъ и ослахъ возили къ мечети куски чернаго и бѣлаго камня. Долго разламывали и расчищали мѣста двухъ старыхъ минаретовъ. Рабочіе долго тесали камни и отдыхали на берегу рѣки Барады въ знойный дамасскій полдень…
Наконецъ, приступилъ къ работѣ Ахмадъ Карнъ. Онъ озабоченно клалъ камень за камнемъ, примѣривалъ линейкою и отвѣсомъ, спускался на землю, закрывалъ то лѣвый, то правый глазъ, смотрѣлъ на стѣну изъ-подъ руки, даже изъ-подъ своей[3] фески, и снова лѣзъ на стѣну, и снова клалъ камни стройными рядами.
Въ работѣ вездѣ ему помогалъ Рашидъ. Онъ подавалъ своему учителю линейку, отвѣсъ, самъ клалъ по его указаніямъ камни рядъ за рядомъ. Но дѣлалъ онъ все это какъ-то слишкомъ угрюмо и молчаливо. И прежде онъ былъ неразговорчивъ, а теперь въ день два слова не скажетъ. И прежде онъ рѣдко смотрѣлъ на кого ласково, а теперь въ его глазахъ бѣгали какіе-то[3] злые огоньки. И онъ все думалъ. Думы эти занимали его такъ сильно, что иногда онъ не слышалъ даже окрика своего учителя.
Рабочіе тесали камни. Ахмадъ Карнъ съ Рашидомъ клали стѣны, а мечеть все росла и росла. Ахмадъ Карнъ съ Рашидомъ все уменьшались и уменьшались. Наконецъ, стало уже казаться, что по стѣнамъ новаго минарета ползаютъ два черныхъ муравья.
— Господинъ Ахмадъ, должно быть, до неба хочетъ построить минаретъ. Не довольно ли, Ахмадъ? — говорили ему друзья и знакомые.
Ахмадъ Карнъ только улыбался.
Но вотъ Ахмадъ пристроилъ вокругъ минарета площадку для муэдзина, къ площадкѣ — перила и началъ дѣлать крышу.
Вотъ и крыша готова, и божественный полумѣсяцъ заблестѣлъ въ глубокомъ южномъ небѣ… Минаретъ стоялъ надъ громадою старой постройки чистый и свѣтлый, точно невѣста.
Прохожіе ахали, удивлялись и хвалили Ахмада Карна.
— О, Великій Боже! Какое искусство! Богъ свидѣтель — мы не видѣли такой красоты даже въ Меккѣ. Каковъ-то будетъ второй минаретъ!?
Наступила пятница. И съ высокаго новаго минарета въ первый разъ раздалась надъ городомъ призывная молитва. «Великъ Богъ, великъ Богъ, великъ Богъ! Нѣтъ божества, кромѣ единаго Бога. Свидѣтельствую, что Мухаммадъ посланникъ Бога. Пріидите на молитву, пріидите на дорогу спасенія и удачи! Великъ Богъ, великъ Богъ!!.»
Правовѣрные толпами двинулись къ мечети. Всѣмъ хотѣлось посмотрѣть на новый минаретъ поближе и послушать, что будутъ говорить шейхи.
Послѣ молитвы весь народъ собрался на обширномъ дворѣ мечети. Солнце свѣтило ярко съ голубого неба и играло всѣми цвѣтами въ струяхъ громаднаго фонтана; зелень лимоновъ и гранатъ волнами облегала дворъ и сверкала на солнцѣ своей свѣжестью, молодостью[3]. Море головъ въ красныхъ фескахъ и бѣлыхъ кидарахъ волновалось на дворѣ.
Всѣ цвѣта одежды перемѣшались, точно краски на доскѣ у художника. Кидары откидывались назадъ, клинообразныя бороды поднимались кверху и всѣ носы направлялись на новый минаретъ, красовавшійся на голубомъ полотнѣ неба. Всѣ удивлялись искусству работы и хвалили Ахмада Карна.
А[3] Ахмадъ въ это время[3] стоялъ около двери мечети вмѣстѣ съ шейхами города, стоялъ довольный и счастливый своимъ успѣхомъ. Это было видно по его блестящимъ глазамъ, по возбужденному лицу, хотя онъ и старался казаться равнодушнымъ и хмурился, глядя по сторонамъ. Одобрительный гулъ толпы пріятно щекоталъ ему сердце, туманилъ голову.
Недалеко отъ него стоялъ Рашидъ. Но что съ нимъ дѣлалось?! Глаза его горѣли и метались изъ одной стороны въ другую, какъ два сирійскихъ леопарда въ клѣткѣ. Лицо было подобно небу во время бури. Онъ весь какъ бы[3] съежился, страшными усиліями воли сжалъ въ себѣ то, что кипѣло у него внутри и просилось наружу. Онъ ждалъ.
Вотъ одинъ изъ шейховъ взошелъ на небольшое возвышеніе и заговорилъ къ народу. Толпа примолкла.
— Во имя Бога милостиваго и милосерднаго! О вы, молящіеся Мухаммаду! Передъ вашими глазами новый минаретъ, воздвигнутый искусною рукою господина Ахмада Карна. Нравится ли вамъ постройка? Строить ли другой такой же?!
— Великъ Богъ! — загудѣла толпа, — Великъ Богъ и его пророкъ Мухаммадъ, — да будетъ Господь къ нему благосклоннымъ и да хранитъ его. — Минаретъ удивительный! Лучшаго не можетъ построить никто…
Но вдругъ Рашидъ всталъ на камень и, голосомъ, рѣзкимъ, какъ крикъ ночной птицы въ пустынѣ, заговорилъ. Лицо его было блѣдно, точно посыпано мукой. Голосъ звенѣлъ и слышался ясно даже въ самыхъ отдаленныхъ углахъ обширнаго двора. Говоръ умолкъ, и всѣ съ удивленіемъ обернулись въ сторону Рашида.
— Правовѣрные! — кричалъ Рашидъ, поднявъ къ небу судорожно сжатую руку. — Я, Рашидъ, рабъ Бога прославленнаго и величайшаго, построю вамъ минаретъ, достойный сей славной мечети… Я построю его выше, тоньше, прекраснѣе того, который стоитъ здѣсь передъ вашими глазами. Если я лгу — всемогущій Богъ покараетъ меня. Отдаю вамъ тогда свою голову и жизнь…
Если бы на ясномъ и бездонномъ голубомъ[3] небѣ въ эту минуту загрохоталъ громъ, толпа удивилась бы меньше, чѣмъ при словахъ Рашида. Нѣсколько мгновеній всѣ стояли безмолвно. Не пошевелился ни одинъ кидаръ, не дрогнулъ ни одинъ усъ. Будто въ зачарованномъ замкѣ окаменѣли люди, какъ высокія старыя стѣны мечети. Только слышно было, какъ вода плескалась въ фонтанѣ, да городъ глухо стоналъ въ отдаленіи.
— Я сказалъ все, — уже прохрипѣлъ Рашидъ и сошелъ съ камня.
Толпа вдругъ[3] зашумѣла, задвигалась. Бороды затряслись, руки замахали. Нѣсколько минутъ нельзя было ничего разобрать. Всѣ точно одурѣли, всѣ кричали, сами не зная что и какъ.
Только Ахмадъ Карнъ стоялъ молча и неподвижно. Онъ былъ пораженъ… Такъ вотъ почему Рашидъ всегда смотрѣлъ на него, Ахмада, исподлобья, вотъ почему взглядъ его былъ враждебенъ! Его грызла зависть! Ему хотѣлось быть равнымъ, даже выше своего искуснаго учителя! О, скорпіонъ, котораго пригрѣлъ Ахмадъ въ своемъ домѣ!
Толпа понемногу успокоилась. Мнѣнія раздѣлились. Одни, старые и благоразумные, хотѣли отстранить дерзкаго Рашида и предоставить Ахмаду докончить работу. Большинство, главнымъ образомъ, люди помоложе, болѣе любопытные, настаивали отдать второй минаретъ Рашиду. Построитъ, какъ его учитель или лучше — получитъ деньги; построитъ хуже — не получитъ.
— А если онъ совсѣмъ испортитъ? — возражали старики…
Но Рашидъ разрѣшилъ и эти послѣднія сомнѣнія. Въ залогъ того, что минаретъ его будетъ не хуже минарета Ахмада, онъ предложилъ все свое многолѣтнее сбереженіе — цѣлыхъ сто золотыхъ монетъ по сто піастровъ каждая. Тогда всѣ начали соглашаться отдать постройку Рашиду. Ахмадъ Карнъ закончилъ споры: онъ всенародно отказался продолжать постройку, чтобы посмотрѣть на работу своего ученика и порадоваться, если онъ оправдаетъ свои обѣщанія…
Толпа начала понемногу расходиться…
Завтра Рашидъ начнетъ постройку второго минарета.
III править
Любопытство охватило весь городъ. Что выйдетъ изъ состязанія двухъ мастеровъ? На обширномъ дворѣ мечети всегда толпилось множество праздныхъ зрителей. Толки и предположенія были безконечны. Ставилось много закладовъ за Рашида и за Ахмада. Даже женщины и малыя дѣти приходили къ мечети и вели тамъ безконечные споры о томъ, кто побѣдитъ.
Рашидъ же работалъ. Онъ не смотрѣлъ на толпу и не говорилъ почти ни съ кѣмъ, кромѣ каменщиковъ, ни слова. Онъ похудѣлъ, поблѣднѣлъ. Глаза его ввалились и блестѣли въ костлявыхъ глазницахъ, точно два ночныхъ огня въ горной пещерѣ. Днемъ онъ не отдыхалъ, а въ пятницу нигдѣ въ городѣ не показывался.
И день, и ночь, и будни, и праздники онъ проводилъ на своей постройкѣ, спалъ на минаретѣ, и постель его поднималась все выше и выше къ голубому небу.
И Ахмадъ Карнъ сидѣлъ дома и никуда не выходилъ, даже въ мечеть. Заслышавъ звуки призывной молитвы, онъ разстилалъ у себя на дворѣ коврикъ и долго молился. Онъ ждалъ конца работы, чтобы посмотрѣть, какъ построитъ минаретъ его соперникъ. Онъ жилъ слабой надеждой, что минаретъ Рашида выйдетъ хуже его минарета.
Неужели же слава Ахмада Карна померкла?!.
Родные и знакомые приходили къ Ахмаду и утѣшали его, разсказывали, какъ двигается у Рашида второй минаретъ. Сначала они надъ Рашидомъ подсмѣивались, называли его «новою звѣздою», «ноевымъ голубемъ». Но чѣмъ дальше, тѣмъ шутки ихъ становились принужденнѣе и рѣже. Ахмадъ чувствовалъ, что отъ него нѣчто скрываютъ, и безпокойство его возрастало все болѣе и болѣе. До сихъ поръ еще крѣпкій и бодрый, онъ въ нѣсколько мѣсяцевъ совершенно постарѣлъ, даже посѣдѣлъ.
Наконецъ, узналъ онъ, что Рашидъ окончилъ свою постройку.
Наступила пятница.
Съ сильно-бьющимся сердцемъ вышелъ Ахмадъ Карнъ изъ дому въ мечеть, куда валилъ толпами народъ. Шелъ онъ по узкимъ улицамъ съ опущеннымъ взоромъ, читая въ бороду стихи изъ Корана и перебирая дрожащими руками янтарныя четки. За домами не было видно новыхъ минаретовъ. Они откроются только за послѣднимъ поворотомъ улицы, совсѣмъ близко около мечети.
Около этого поворота у Ахмада подкосились ноги и сердце перестало биться. Онъ немного придержался за уголъ дома и взглянулъ на древнюю мечеть…
Сначала минареты запрыгали, затанцовали у него въ глазахъ, точно два дервиша въ припадкѣ священнаго изступленія. Но черезъ минуту Ахмадъ пришелъ въ себя и разглядѣлъ новый минаретъ, какъ слѣдуетъ.
Передъ нимъ на голубомъ небѣ вырисовался воздушный станъ минарета Рашидовой работы. Прямой, какъ солнечный лучъ, тонкій, какъ тростникъ надъ водами Іордана, онъ возносился выше его минарета. Онъ стоялъ, какъ юноша съ гордо-поднятой головой и стройно вытянутымъ станомъ. Его полумѣсяцъ ярко сверкалъ въ вышинѣ надъ всѣми постройками и, казалось, злобно улыбался надъ другимъ минаретомъ, своимъ сосѣдомъ.
А минаретъ Ахмада Карна будто принизился, постарѣлъ, застыдился стоять съ такимъ молодцомъ и даже покачнулся немного въ сторону. Да, только теперь Ахмадъ Карнъ замѣтилъ, что его минаретъ былъ немного кривъ. Только теперь онъ разсмотрѣлъ несоразмѣрность его частей. Теперь увидѣлъ, какъ неуклюжъ его станъ, какъ некрасиво висятъ на стѣнахъ перила…
Все увидѣлъ Ахмадъ Карнъ и точно замеръ на мѣстѣ. Гдѣ, откуда научился такому искусству его Рашидъ, этотъ угрюмый работникъ? Гдѣ онъ видѣлъ образцы лучшіе построекъ Ахмада?..
Хорошо на закатѣ дней привѣтствовать новаго генія тому, кто при этомъ не теряетъ трудовъ и усилій всей своей жизни, у кого онъ однимъ своимъ движеніемъ не разрушаетъ всѣхъ идеаловъ, чьихъ ошибокъ онъ не выставляетъ на посмѣшище, ошибокъ, купленныхъ цѣною крови, цѣною долгихъ трудовыхъ годовъ… Но тоскливо и тяжело тому, кто въ концѣ своей жизни увидитъ, какъ уродливо то, что онъ считалъ совершенной красотой, какъ ложно то, что онъ всю жизнь считалъ истиной. Безучастной толпѣ этотъ страшный размахъ новаго генія любопытенъ, полезенъ и пріятенъ… Еще бы, она ничего при этомъ не теряетъ! Какъ величественно катятся съ Ливанскихъ горъ дождевые потоки, какъ красиво, мощнымъ изгибомъ, падаютъ они со скалы на скалу!.. Весело и пріятно любоваться! Но больно сжимается сердце хозяина того дома, на который обрушился могучій потокъ, ударилъ въ стѣну и снёсъ, смёлъ все внизъ, въ долину. А тамъ этотъ потокъ начнетъ поить людей и животныхъ, орошать нивы…
Да, великъ Богъ, но слабъ и немощенъ человѣкъ!
Вотъ какія чувства охватили Ахмада Карна, и тоска сжала его сердце. Но[3] мимо него проходили люди. Они[3] съ сожалѣніемъ, мелькомъ, взглядывали на его сгорбленную фигуру и блестящіе больнымъ огнемъ глаза, устремленные на новый минаретъ.
Онъ опомнился, оттолкнулся дрожащей рукой отъ угла дома, къ которому привалился, и пошелъ въ мечеть.
Мечеть была полна народомъ. Какъ спѣлые колосья подъ ударами вѣтра припадаютъ къ землѣ, такъ дружно склонялось въ мечети на ковры и цыновки общество правовѣрныхъ.
Ахмадъ Карнъ прошелъ на свое мѣсто у колонны и опустился на колѣни. Въ головѣ и сердцѣ у него была какая-то страшная[3] пустота. Онъ напрягалъ все свое вниманіе, чтобы понять, о чемъ говоритъ проповѣдникъ съ возвышенія, но слышалъ только одни звуки. Слова метались въ мечети, звучали вверху и замирали по угламъ, не доходя до его сознанія. Ему казалось, что слова похожи на голубей, которые летали подъ потолкомъ, всѣ одинаковые, и бѣлыя крылья ихъ мелькали въ вышинѣ и неустанно звенѣли. Онъ даже забылъ о своемъ противникѣ Рашидѣ и въ теченіе всей молитвы ни разу не посмотрѣлъ, гдѣ онъ и какое у него лицо. Его сердце давила тяжесть, а въ глазахъ все[3] вырисовывался новый минаретъ, прекрасный и стройный, какъ ангелъ, рядомъ съ его неуклюжимъ старикомъ. И Ахмаду казалось, что его минаретъ чувствуетъ съ нимъ одинаково: и у минарета, какъ и у него, сдѣлалось все такъ страшно, пусто въ душѣ. Этотъ новый молодой наглецъ задавилъ у нихъ обоихъ всю радость жизни, затмилъ ея свѣтъ, однимъ словомъ,[3] истребилъ въ ней что-то самое главное, самое нужное.
Ахмадъ Карнъ даже не замѣтилъ, какъ всѣ вышли изъ мечети и собрались на дворѣ. Онъ очнулся только тогда, когда толпа, въ отвѣтъ на чьи-то слова, зашумѣла, загудѣла одобрительно, радостно.
«Должно быть, хвалятъ Рашида», — подумалъ Ахмадъ и тихо пошелъ на дворъ.
Завидѣвъ его, толпа сразу смолкла. Онъ растерянно оглянулся вокругъ. Всѣ молчали и какъ будто не обращали на него никакого вниманія. Онъ пошелъ къ выходу. Толпа молча разступилась и проводила его глазами до самыхъ воротъ. Когда Ахмадъ вышелъ изъ мечети, скрылся за ея громадною желѣзною дверью, всѣ снова зашумѣли, заговорили.
IV править
Наступила тихая лѣтняя дамасская ночь. Легкія прозрачныя тѣни упали съ неба на городъ, и тихо заснулъ онъ подъ ихъ покровомъ.
Тихо, торжественно-тихо, такъ, какъ только бываетъ тихо ночью въ Дамаскѣ: листъ не движется и безпомощно застываетъ на своей ножкѣ. Надъ городомъ поднимается высокое небо съ крупными мигающими звѣздами. Звѣзды то загораются разноцвѣтными огнями драгоцѣнныхъ камней, то меркнутъ, совсѣмъ потухаютъ.
Во всѣ стороны высятся безпорядочныя груды домовъ, окутанныя свѣтлымъ сумракомъ звѣздной южной ночи.
Городъ спитъ. На узкихъ улицахъ и крытыхъ базарахъ никого нѣтъ. Фонари слабо мерцаютъ въ темнотѣ. Ночныя тѣни о чемъ-то шепчутся по узкимъ переулкамъ и подъ угрюмыми сводами тысячелѣтнихъ построекъ. Рѣдкій прохожій боязливо озирается по сторонамъ, прислушиваясь къ этому таинственному шопоту и движенью ночныхъ тѣней вѣчнаго города.
Кто тамъ смотритъ изъ мрака внимательными очами? Кто слѣдитъ за каждымъ шагомъ? Кто дышитъ?.. Кто прислушивается къ біенію нашего сердца, къ полету грѣшной мысли?..
Нѣтъ никого… Проворчала собака. Слава Богу, — раздался знакомый звукъ. Примолкли на минуту тѣни; глубже во мракъ попрятались призраки…
Ужъ близко полночь — самый тихій часъ дамасской ночи. Но вотъ на улицѣ кто-то тихо-тихо идетъ. Онъ ежеминутно озирается по сторонамъ, какъ воръ, какъ женщина, идущая на свиданіе… Онъ пробирается въ тѣни, стараясь укрыться отъ свѣта керосиновыхъ фонарей. На углу лицо его освѣтилось. Это Ахмадъ Карнъ! Руки и ноги его дрожатъ, глаза горятъ, широкій хитонъ почти сползъ съ плечъ. Онъ идетъ, точно пьяный, качаясь изъ стороны въ сторону. Идетъ онъ прямо въ мечеть, къ двумъ минаретамъ. Вотъ онъ вошелъ въ отворенную дверь и скрылся въ зелени акацій и лимоновъ.
Вдругъ далеко кто-то запѣлъ тонкимъ высокимъ голосомъ. О, какую согласную съ торжественнымъ полумракомъ ноту взялъ этотъ, звенящій какъ серебро, далекій голосъ! То муэдзинъ запѣлъ въ срединѣ города на минаретѣ Аль-Амуи[7] призывную молитву.
Со всѣхъ концовъ Дамаска со ста пятидесяти мечетей ему откликнулись голоса. И скоро надъ городомъ въ прохладномъ ночномъ воздухѣ заметалась печальная пѣсня муэдзиновъ.
Но вотъ и на новомъ высокомъ минаретѣ Рашида, торопясь попасть въ общій концертъ, муэдзинъ запѣлъ обычную молитву: «Великъ Богъ, великъ Богъ! Нѣтъ божества, кромѣ единаго Бога. Свидѣтельствую, что Мухаммадъ посланникъ Бога».
При первомъ звукѣ муэдзиновой пѣсни Ахмадъ Карнъ вздрогнулъ и взглянулъ вверхъ.
— А! поютъ на минаретѣ Рашида! Мой плохъ и кривъ.
И онъ въ безсиліи опустился на холодную каменную плиту двора и прислушался.
Только подъ горячимъ южнымъ небомъ, въ каменной горной пустынѣ, могъ зародиться такой отчаянно печальный мотивъ. Въ звукахъ этого религіознаго[3] призыва плачетъ вся природа: плачутъ въ благоговѣніи люди, плачутъ горы, плачутъ каменистыя пустыни; отъ избытка чувствъ плачетъ сердце, съ покорностью судьбѣ плачетъ умъ. Плачутъ и торжествуютъ! Да и самъ онъ, муэдзинъ, неужели не плачетъ вмѣстѣ съ этимъ страдающимъ, какъ что-то живое, мотивомъ? Быть можетъ, только не видно, какъ съ высокаго минарета капаютъ его слезы на холодные, покрытые ночною влагою, камни?
Да и что же онъ поетъ? Кажется, онъ оставилъ пѣть затверженную молитву. Да, онъ поетъ другое…
«Все пройдетъ на свѣтѣ, — пѣлъ муэдзинъ. — Нѣтъ ничего вѣчнаго! Вѣченъ только великій Богъ! Измѣнятъ свои русла и изсякнутъ рѣки; въ прахъ и пепелъ превратятся города; исчезнутъ народы; сравняются горы, потускнѣетъ самая яркая слава! Измѣнитъ міру память, померкнетъ сіяніе божественнаго полумѣсяца. Гибнетъ тотъ народъ, надъ которымъ онъ впервые возблестѣлъ, подобно яркому солнцу. Великъ Богъ! Бойтесь Бога, ибо онъ всевѣдущъ и великъ!
Помнишь ли ты, Дамаскъ, свою прежнюю славу? Не забылъ ли своихъ великихъ халифовъ? Видишь ли ты ихъ хоть во снѣ, подъ легкимъ покрываломъ прозрачныхъ тѣней? О, горе! Неужели ты забылъ свою славу, неужели поникъ головой отъ безсилія? Неужели не струится кровь безбожниковъ подъ твоимъ заржавѣвшимъ мечомъ? Въ твоихъ безчисленныхъ ручьяхъ нѣтъ ни капли крови. Они мирно лепечутъ и разсказываютъ дивныя повѣсти о былой славѣ. Слышишь ли ты, какъ плачутъ на тонкихъ, точно станъ прекраснѣйшей изъ твоихъ женщинъ, высокихъ минаретахъ муэдзины-пѣвцы? Они смотрятъ въ туманную даль, окутанную прозрачными тѣнями. Смотрятъ они на западъ и востокъ, сѣверъ и югъ, смотрятъ на святой городъ… Весь міръ видятъ оттуда! Но нигдѣ не слышно звона оружія, не сіяетъ полумѣсяцъ надъ стройными рядами воиновъ… Все тихо… Сады и горы… Все спитъ спокойно и безмятежно.
Молитва моя летитъ къ тебѣ, первое изъ твореній божіихъ и послѣдній изъ посланниковъ божіихъ. Миръ тебѣ и всѣмъ друзьямъ твоимъ, прославившимъ по всей землѣ имя твое. Нѣтъ ихъ больше — и приникла слава».
И еще мучительнѣе, еще отчаяннѣе заметалась въ воздухѣ печальная пѣсня муэдзина. Съ глухимъ груднымъ звукомъ[8] она поднялась на высокія, кричащія ноты, поднялась выше нѣмыхъ неподвижныхъ горъ, — и въ безсиліи, точно подстрѣленная птица, кувыркаясь, снова упала внизъ.
«Къ твоимъ неугомонно-журчащимъ ручьямъ, о Дамаскъ, не сбѣгаются лучшія въ мірѣ красавицы. Серебряная холодная струя не брызжетъ на обнаженныя плечи, и звону фонтановъ не вторитъ божественный смѣхъ затворницъ гаремовъ.[3] Ночныя тѣни окутали городъ и на своихъ легкихъ крылахъ принесли мирныя грёзы. Встаньте правовѣрные, пріидите на молитву, пріидите на путь спасенія и удачи! Великъ Богъ, великъ Богъ, и нѣтъ божества, кромѣ единаго Бога»…
Муэдзинъ замолкъ, и все стало снова тихо. Сторожъ звонко ударилъ въ сухую доску. Проворчала собака. Вода бойко плескалась въ бассейнѣ и рябила прекрасное отраженіе южнаго[3] звѣзднаго неба.
А звуки муэдзиновой пѣсни поднимались къ небу, долго-долго звенѣли въ сверкающей выси, пока снова не заснули чуткія горы и не перестали давать свои глухіе[3] невнятные отвѣты.
Спускаясь съ минарета, муэдзинъ замѣтилъ, что кто-то быстро шмыгнулъ на другой минаретъ и побѣжалъ вверхъ по каменной лѣстницѣ. Онъ ускорилъ шагъ и испуганно прошепталъ:
— Молю Бога избавить отъ діавола искусителя.
И поторопился захлопнуть дверь своей комнаты.
На-утро весь городъ встревожился. Въ старой мечети на дворѣ около двери лежало мертвое тѣло Ахмада Карна. Онъ бросился внизъ съ построеннаго имъ минарета на каменныя плиты двора. Всѣ шли въ мечеть, чтобы взглянуть на бывшаго строителя и отдать ему послѣдній привѣтъ.
Пришелъ сюда и Рашидъ. Увидѣвъ тѣло своего учителя, онъ поклонился ему до земли, поцѣловалъ его холодную скорченную руку и ушелъ, не сказавъ никому ни слова.
Съ тѣхъ поръ его въ Дамаскѣ больше не видѣлъ никто.
А два минарета стоятъ и теперь на краю Дамаска и видны путнику издалека въ зелени абрикосовыхъ и тутовыхъ садовъ: одинъ пониже, постарѣе, немного покачнулся на бокъ, а другой высокій, стройный и будто только-что вчера построенъ.
Примѣчанія править
- ↑ Вошелъ въ Кондурушкинъ С. С. Звонарь. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1914. — С. 20.. Прим. ред.
- ↑ Въ «Звонарѣ»: прямой и стройный какъ тополь. Прим. ред.
- ↑ а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т Выделенный текстъ присутствуетъ въ «Сирійскихъ разсказахъ», но отсутствуетъ въ «Звонарѣ». Прим. ред.
- ↑ Въ «Звонарѣ»: этой мечети. Прим. ред.
- ↑ Въ «Звонарѣ»: это сдѣлать. Прим. ред.
- ↑ Въ «Звонарѣ»: работу. Прим. ред.
- ↑ Главная дамасская мечеть.
- ↑ Въ «Звонарѣ»: глухихъ грудныхъ звуковъ. Прим. ред.