Два мецената (Мошин)/ДО

Два мецената
авторъ Алексѣй Николаевичъ Мошинъ

Источникъ: Мошинъ А. Н. Гашишъ и другіе новые разсказы. — СПб.: Изданіе Г. В. Малаховскаго, 1905. — С. 19.

I

Сергѣй Петровичъ Воронинъ служилъ въ правленіи N—скаго страхового общества и зарабатывалъ довольно для того, чтобы жить съ семьей въ полномъ достаткѣ, если, конечно, не позволять себѣ чего-нибудь особеннаго; но онъ имѣлъ пагубную страсть собирать произведенія живописи. Жилъ онъ скромно, не пилъ, не считая случаевъ, когда «необходимо бываетъ» выпить: въ торжественныхъ обстоятельствахъ, — и даже не курилъ; самъ одѣвался и семью одѣвалъ такъ, чтобы только было мало-мальски прилично, — и все-таки всегда нуждался въ деньгахъ изъ-за своей пагубной страсти. Когда онъ обращался къ кому-либо изъ знакомыхъ съ просьбой одолжить ему двадцать пять рублей до жалованья, — ему сначала рѣдко отказывали: Воронинъ прежде аккуратно расплачивался; ему давали взаймы. но укоризненно качали головой, а нѣкоторые пріятели и прямо его упрекали:

— Опять какую-нибудь мазню присмотрѣлъ?.. Эхъ ты…

Одинъ только знакомый, старикъ бухгалтеръ Мурзиловъ, находилъ извиненіе этой страсти Сергѣя Петровича. Мурзиловъ говорилъ:

— Каждый по своему съ ума сходитъ. У каждаго человѣка есть своя зацѣпка… А Сергѣй Петровичъ, при своей странности, человѣкъ достойный.

Воронинъ понималъ толкъ въ живописи. Многіе извѣстные художники знали его лично, потому что онъ приходилъ къ нимъ въ мастерскую, знакомился и говорилъ:

— Простите пожалуйста, что осмѣливаюсь васъ безпокоить… Но у меня страсть… Нѣсколько мазковъ вашей кисти, — это моя мечта… Между тѣмъ, я не имѣю возможности затратить больше пятидесяти рублей… Можетъ быть за эту сумму вы мнѣ уступите какой-нибудь, самый незначительный, набросочекъ.

Если художникъ уже слышалъ о Воронинѣ, — онъ охотно продавалъ ему за пятьдесятъ рублей этюдъ или эскизъ, которые стоили гораздо больше. Если Воронинъ былъ художнику совсѣмъ неизвѣстенъ, — выяснялось сейчасъ же, какъ тонко понимаетъ странный меценатъ въ живописи, какъ вѣрно угадывалъ онъ замыслы, грезы художника по нѣсколькимъ штрихамъ… Знакомство устанавливалось и Воронинъ уходилъ съ этюдомъ. Иногда съ него даже не брали денегъ совсѣмъ и, во вниманіе къ его «охотѣ смертной при участи горькой» дарили ему этюдъ. Тогда Воронинъ старался изыскать всякіе способы, чтобы не остаться въ долгу передъ художникомъ: присылалъ тому что-нибудь въ подарокъ «отъ неизвѣстнаго» или самъ приносилъ нѣсколько вещицъ своего издѣлія: Воронинъ выжигалъ по дереву, недурно выходили у него и тисненія по кожѣ, и нѣкоторыя другія кустарно-художественныя работы.

Долго не рѣшался Воронинъ пойти къ художнику Зимину, старому профессору, слава котораго гремѣла по всему міру. Но наконецъ рѣшился пойти и къ Зимину. Предварительно Сергѣй Петровичъ считалъ необходимымъ собрать деньжонокъ не меньше, какъ сто рублей. И съ этой суммой было страшно къ Зимину пойти, — это не то, что къ Рамилову, который и за двадцать пять далъ великолѣпный эскизъ своей картины, или къ Рубаченко, — который за пятьдесятъ уступилъ настоящую картину. Когда насталъ желанный часъ для Сергѣя Петровича и онъ, призанявъ малую толику, положилъ въ свой тощій кошелекъ цѣлую сторублевку, — онъ не могъ дождаться воскресенья, дня свободнаго отъ службы, а просто отпросился у начальника и поѣхалъ къ Зимину.

Сергѣя Петровича провели въ гостиную и къ нему вышелъ изъ мастерской художникъ въ синей блузѣ поверхъ пиджака.

Зиминъ выслушалъ внимательно говорившаго робко Сергѣя Петровича, взялъ сто рублей, попросилъ минутку обождать и вынесъ изъ мастерской маленькій набросочекъ карандашемъ, вырванный изъ альбома и даже не подписанный.

— Вотъ вамъ… Больше ничего не могу.

Воронинъ взглянулъ на рисунокъ, подлинный рисунокъ великаго художника и, принявъ съ благоговѣніемъ маленькій листокъ бумаги, поблагодарилъ за вниманіе къ его просьбѣ.

Профессоръ пристально и серьезно смотрѣлъ на Воронина и довольно сдержанно съ нимъ простился. Но когда Сергѣй Петровичъ уже одѣлся въ передней и собрался уходить, Зиминъ попросилъ его остаться на нѣсколько минутъ и посмотрѣть его мастерскую.

Замирая отъ восторга, Сергѣй Петровичъ сбросилъ пальто и пошелъ за художникомъ въ его мастерскую. Здѣсь профессоръ сталъ показывать Сергѣю Петровичу свои картины и оконченныя, и только начатыя, показывалъ этюды, эскизы, альбомы.

— Столько счастья вы дали мнѣ, профессоръ, столько счастья… — благодарилъ Сергѣй Петровичъ.

— А какъ вамъ нравится вотъ эта? — спросилъ Зиминъ, показалъ небольшую свою картину «Тоска», которая была на прошлой выставкѣ и вызвала много толковъ.

— Это… объ этой картинѣ такъ много говорилось, — скромно отвѣтилъ Воронинъ.

— Ну, а ваше личное мнѣніе? Откровенно…

— Откровенно, — это одна изъ самыхъ лучшихъ вашихъ работъ, профессоръ… Мнѣ кажется, вы писали эту вещь въ наивысшемъ экстазѣ художественнаго творчества.

— Да… Такъ вамъ эта картина нравится… Вотъ что: рисунокъ, что вы у меня купили, стоитъ не дороже пяти рублей, — а вы заплатили сто…

— Полно, что вы… развѣ можно такъ цѣнить художественныя произведенія… Да если-бъ я былъ богатъ, — я 6ы…

— Пусть ужъ оно такъ и будетъ: пятирублевый рисунокъ у васъ останется за сто… А вотъ «Тоску» я вамъ дарю, — благо она вамъ нравится… Пожалуйста, пожалуйста, не отказывайтесь… Я въ деньгахъ не нуждаюсь… А мнѣ пріятно, что эта вещь будетъ въ хорошихъ рукахъ… На сколько я васъ понялъ…

На прощанье Зиминъ сказалъ Сергѣю Петровичу:

— Вы меня извините, — я васъ сначала за маклака принялъ… хитрый народъ, — на всякія штуки пускаются… А теперь я радъ, что съ вами познакомился.

II

У Воронина собралась довольно богатая коллекція художественныхъ произведеній: рисунки карандашемъ и перомъ, этюды, эскизы масляными красками и акварелью, даже были картины; каждая вещь была въ богатой рамѣ, обдуманной строго, съ любовью къ тому произведенію, для котораго заказывалась рама; у Воронина было много вкуса. Сергѣй Петровичъ не умѣлъ успокоиться, до тѣхъ поръ, пока пріобрѣтенное имъ художественное произведеніе не вставлялось въ раму. На рамы онъ такъ же сколачивалъ деньги, отказывая себѣ во многомъ изъ того, что въ каждой заурядной семьѣ считается необходимымъ, — онъ даже занималъ деньги на рамы, какъ занималъ, чтобы пріобрѣсти самое художественное произведеніе. И мало по малу у непрактичнаго, нерасчетливаго Сергѣя Петровича накопилось много долговъ. Ему приходилось «переворачиваться изъ кулька въ рогожу», занимать въ одномъ мѣстѣ, чтобы отдать въ другомъ. Мало по малу Сергѣй Петровичъ пересталъ быть аккуратнымъ должникомъ, — приходилось пропускать сроки, оттягивать платежи, — просить объ отстрочкѣ, — иногда клянчить, часто унижаться…

Но едва Сергѣй Петровичъ на нѣсколько дней выбивался изъ труднаго положенія, едва онъ одинъ или съ женой забивался въ уголъ своей гостиной, — онъ отдыхалъ душой, успокаивался.

Небольшая гостиная Воронина, она же и кабинетъ, была уютно обставлена. Дешевыя ткани кустарнаго издѣлія, дощечки и полочки съ выжиганьемъ своей работы, съ такимъ вкусомъ были расположены надъ дверьми и окнами, и на стѣнахъ, что казались красивѣе, милѣе, чѣмъ дорогія декоративныя украшенія, покупаемыя въ магазинахъ. Только одна была цѣнная вещь въ комнатѣ, кромѣ картинъ, — бронзовая фигура, которую получилъ Воронинъ отъ одного мебельщика-антикварія въ обмѣнъ на свою работу.

Окидывая взглядомъ висѣвшіе на стѣнахъ картины, этюды, — Воронинъ становился счастливымъ человѣкомъ: забывалъ обо всѣхъ непріятностяхъ и дрязгахъ, о кредиторахъ, о насмѣшкахъ сослуживцевъ надъ нимъ, который всѣмъ долженъ; онъ погружался весь въ созерцаніе этихъ результатовъ творчества художниковъ, любовался каждымъ талантливымъ штрихомъ, мазкомъ; передъ нимъ выступали изъ рамъ живые люди съ разными ихъ чувствами и Сергѣй Петровичъ зналъ, понималъ и любилъ каждое лицо этихъ картинъ, этюдовъ; и казалось ему, что такъ-же и «они» его знали и любили. Глядя на маленькій пейзажъ Левитана, Сергѣй Петровичъ забывалъ о томъ, что онъ въ Петербургѣ, что кругомъ громады-дома, что на улицѣ пасмурно и холодно… Ему казалось, что смотритъ онъ не въ раму этюда, а въ маленькое окошечко, — и видитъ деревеньку съ церковью на берегу. Жаркій лѣтній день; истомой дышетъ воздухъ; грозовая туча заволокла все небо, — вотъ-вотъ блеснетъ молнія, громъ загремитъ, польетъ благодатный дождь-ливень; ярко отразилась въ рѣкѣ и туча, и деревенька съ церковью, и челнокъ у бережка…

Жена Воронина, Надежда Николаевна, научилась отъ мужа понимать и любить художественныя произведенія; она старалась съэкономить по хозяйству, чтобы можно было заплатить поскорѣе какой-нибудь долгъ и чтобы можно было купить еще что-нибудь у художниковъ.

Когда наступали тяжелые дни и Сергѣй Петровичъ начиналъ падать духомъ, — Надежда Николаевна старалась успокоить его: — звала дѣтей, — тѣ лѣзли къ отцу на колѣни и Сергѣй Петровичъ приходилъ въ хорошее настроеніе и вскорѣ начиналъ уже твердо надѣяться на авось:

«Можетъ быть наградные въ этомъ году увеличатъ… Можетъ быть прибавятъ жалованья. Пять лѣтъ на одномъ окладѣ работаю… Можетъ быть назначатъ опять вечернія занятія за плату. Максимовъ навѣрное отстрочитъ платежъ, ему бы только проценты получить… А между тѣмъ съэкономимъ, отложимъ что-нибудь»…

III

Приближался срокъ платежа знакомому чиновнику N—скаго департамента Бузунову, который, получивъ маленькое наслѣдство, пускалъ деньги въ ростъ. Сергѣй Петровичъ долженъ былъ Бузунову четыреста пятьдесятъ рублей, но требовалось скоро отдать только сто пятьдесятъ, остальные триста — черезъ полгода.

Сергѣй Петровичъ уже собралъ сто двадцать пять, остальные двадцать пять надѣялся онъ достать въ теченіе недѣли, которая оставалась до срока. Въ крайнемъ случаѣ, Бузуновъ, человѣкъ одинокій, въ деньгахъ не нуждающійся, — не разсердится, если немного не хватитъ для платежа.

Въ воскресенье Сергѣй Петровичъ воспользовался свободнымъ днемъ, чтобы сходить. на посмертную выставку художника Вильда. О смерти Вильда Сергѣй Петровичъ жалѣлъ тѣмъ болѣе, что ничего не успѣлъ купить у этого художника, самобытнаго и очень извѣстнаго. На выставкѣ множество работъ Вильда продавалось, и Сергѣя Петровича заинтересовало, сколько можетъ стоить на посмертной выставкѣ вотъ этотъ маленькій этюдъ — кузнецъ за своей работой, ярко освѣщенный краснымъ свѣтомъ отъ горна.

Воронинъ пошелъ въ бюро выставки справиться, — изъ любопытства.

— Пятьдесятъ рублей, — отвѣтили ему.

— Не можетъ быть: вы ошибаетесь… Я спрашиваю о цѣнѣ вотъ этюда… кузнецъ… Не дороже ли?

— Именно пятьдесятъ рублей, — повторили ему.

— Въ такомъ случаѣ — получите деньги, этюдъ я покупаю.

Радостный шелъ Сергѣй Петровичъ домой: пріобрѣлъ такое чудное произведеніе талантливаго художника… Смущала только мысль о предстоящемъ объясненіи съ Бузуновымъ.

— Эхъ!

Тряхнулъ головой Сергѣй Петровичъ и увидѣлъ знакомаго студента Мордика, веселаго жизнерадостнаго молодого человѣка. Теперь Мордикъ въ глубокомъ раздумьи сидѣлъ на табуретѣ дворника, у воротъ дома, въ которомъ жилъ. Вдругъ онъ порывисто поднялся и, не замѣчая подходившаго Воронина, хотѣлъ уйти въ ворота. Сергѣй Петровичъ его окликнулъ.

— Что это вы, Мордикъ, не рѣшили-ль, какъ перевернуть землю, даже безъ архимедова рычага?

Мордикъ очень спѣшилъ уйти, но велика была и потребность высказаться. Онъ обрадовался Воронину:

— Вы почти угадали… Я поглощенъ былъ наукой о равновѣсіи… Только что рѣшилъ статическую задачу… Сестра лежитъ больна… ей нужна операція, а въ больницу везти опасно: пожалуй, не довеземъ… Надо пригласить хирурга… Денегъ нѣтъ… Если я отдамъ сколоченные отъ уроковъ мои пятьдесятъ рублей, то ей сдѣлаютъ операцію дома и она будетъ жива, а меня выгонятъ изъ университета за невзносъ платы за ученіе… Ну, такъ вотъ, я, наконецъ, рѣшилъ задачу: отдаю деньги за жизнь сестры и бросаю пока университетъ… И какой подлый человѣкъ я: не сразу вѣдь рѣшилъ, а ушелъ отъ сестры, да съ полчаса думалъ: очень себя жалко…

— Зачѣмъ же, Мордикъ, университетъ бросать?.. Вы могли бы… Ну, хотя занять гдѣ-нибудь…

— Не могъ бы, — ошибаетесь: во-первыхъ, я не знаю, когда и чѣмъ отдамъ долгъ, а во-вторыхъ,— мнѣ никто не дастъ…

— Отчего же такъ? Вотъ, пожалуйста, возьмите пятьдесятъ рублей… Отдадите, когда кончите университетъ и будете много зарабатывать…

Мордикъ взялъ деньги, молча крѣпко пожалъ руку Сергѣя Петровича и поспѣшно шагнулъ въ ворота: Мордикъ чувствовалъ, что у него сейчасъ брызнутъ слезы и боялся, что это замѣтитъ Воронинъ.

Сергѣй Петровичъ неловко чувствовалъ себя, когда явился въ N—скій департаментъ и сказалъ сторожу:

— Передайте г. Бузунову, что я прошу его пожаловать въ пріемную комнату… что я здѣсь буду ждать…

Сторожъ въ мундирѣ съ галуномъ ушелъ и Сергѣй Петровичъ остался одинъ въ пріемной комнатѣ.

Бузуновъ скоро пришелъ. Это былъ высокій, сухой человѣкъ среднихъ лѣтъ, въ золотыхъ очкахъ, съ холоднымъ взглядомъ бѣлесовато-синеватыхъ глазъ; жиденькіе бородка и усы, тонкія чуть-чуть сжатыя губы, гладкая прическа на косой проборъ. Сергѣй Петровичъ — человѣкъ средняго роста, съ наклонностью къ полнотѣ, съ небрежно лежавшими волосами на головѣ, съ открытымъ яснымъ, немножко наивнымъ взглядомъ сѣрыхъ глазъ, чувствовалъ себя передъ Бузуновымъ какъ будто маленькимъ, пришибленнымъ, жалкимъ.

Бузуновъ разсчитывалъ получить сто двадцать пять рублей; онъ привѣтливо протянулъ руку:

— Здравствуйте, Сергѣй Петровичъ…

— Здравствуйте, Захаръ Васильевичъ. А у меня къ вамъ большая просьба: такъ обстоятельства сложились… Непредвидѣнныя обстоятельства… — путался Сергѣй Петровичъ, — будьте такъ добры, отсрочить мой платежъ…

— Но вѣдь первый платежъ небольшой, — сто пятьдесятъ рублей… Тамъ еще триста… — холодно напомнилъ Захаръ Васильевичъ.

— Къ тому времени я и всѣ отдамъ… Непремѣнно отдамъ. А что насчетъ процентовъ…

Бузуновъ поморщился: онъ любилъ, когда ему платили проценты, но терпѣть не могъ, чтобы о нихъ говорили.

— Видите-ли, Сергѣй Петровичъ… Мы съ вами оба оказались въ очень даже непріятномъ положеніи… Такъ я на вашу аккуратность надѣялся, такъ надѣялся… и вдругъ… Очень даже непріятное положеніе… Теперь я долженъ вамъ признаться: мнѣ крайне нужны были деньги и я ваши векселя продалъ… одному знакомому. Хотя векселя оба написаны «по предъявленію», но мой знакомый далъ мнѣ слово, что если вы въ срокъ уплатите первый взносъ, то онъ второй обождетъ полгода, какъ и я вамъ обѣщалъ… Теперь же я боюсь, какъ бы онъ не поссорилъ насъ съ вами, Сергѣй Петровичъ, — непріятно было бы…

Сергѣй Петровичъ понялъ, что Бузуновъ хитритъ и хочетъ прижать его черезъ какого-то знакомаго.

— Бога ради, пощадите, Захаръ Васильевичъ, дайте срокъ, — соберу вамъ эти сто двадцать пять рублей не позже, какъ черезъ недѣлю…

— Теперь уже я не при чемъ… обстоятельства заставили продать векселя…

— Такъ попросите вашего знакомаго… Не безъ сердца же онъ человѣкъ…

— Съ удовольствіемъ попрошу… Это я съ удовольствіемъ… И очень можетъ быть, что все уладится… А меня начальство ждетъ… До свиданія, Сергѣй Петровичъ…

IV

Вечеромъ Сергѣй Петровичъ дѣлился своими страхами съ женой. Миньятюрная, еще красивая блондинка, Надежда Николаевна старалась его успокоить. Она прижалась къ мужу въ уголкѣ дивана, обняла и смотрѣла ему въ глаза своими ясными, добрыми глазами.

— Все это не такъ скоро можетъ случиться… Очень ты мнителенъ, Сережа… Вѣрнѣе, что придетъ этотъ его знакомый и назначитъ новый срокъ… Продадимъ что-нибудь…

Сергѣй Петровичъ съ тоской взглянулъ на картины. Надежда Николаевна поспѣшила сказать:

— Что-нибудь похуже отберемъ, что теперь не такъ уже дорого тебѣ… Самъ же ты говорилъ, что нѣсколько болѣе слабыхъ вещей не мѣшало бы совсѣмъ убрать, что не мѣсто имъ рядомъ съ картиной Зимина… Отберемъ и продадимъ, — вотъ и хватитъ расчитаться съ Бузуновымъ… А пока онъ еще напуститъ на насъ этого знакомаго, можетъ быть даже и ничего не продавая достанемъ денегъ… Кто-нибудь выручитъ…

— Чувствуетъ мое сердце, — говорилъ Сергѣй Петровичъ, — получу завтра же повѣстку въ судъ.

— Что-жъ, если и получишь, — успокаивала Надежда Николаевна, — пока еще судъ, — успѣешь, въ крайнемъ случаѣ, продать что поплоше…

Утромъ Сергѣй Петровичъ только что отпилъ кофе и собирался уходить на службу, въ передней раздался рѣзкій звонокъ.

Надежда Николаевна почему-то схватилась за сердце, Сергѣй Петровичъ поблѣднѣлъ.

Прислуга открыла дверь и сообщила:

— Судебный приставъ и г. Кусановъ.

Въ переднюю вошли эти двое: въ судейской формѣ пожилой рыженькій господинъ и съ нимъ — «штатскій» —толстякъ съ бритыми жирными щеками; его густые усы опускались на бороду; когда онъ снялъ шляпу, оказался остриженнымъ ежомъ. Глаза на выкатѣ смотрѣли поверхъ золотыхъ очковъ, съѣхавшихъ на конецъ носа.

Они безъ приглашенія сняли въ передней пальто и прошли въ гостиную.

Приставъ вѣжливо поклонился хозяевамъ этой квартиры; Кусановъ же не поклонился, онъ еле взглянулъ на Сергѣя Петровича и Надежду Николаевну, повертѣлъ пальцами массивную золотую цѣпь на жилетѣ, заложилъ руки за спину и, поднявъ голову, сталъ сквозь очки разсматривать обстановку этой незнакомой ему квартиры, въ которой онъ чувствовалъ себя хозяиномъ.

— Я, судебный приставъ, явился къ вамъ по предписанію суда для описи вашего имущества на обезпеченіе иска съ васъ вотъ… г. Кусанова.

— Я не знаю г. Кусанова, — сказалъ Сергѣй Петровичъ.

Кусановъ отвелъ глаза отъ картинъ, опустилъ голову и, молча, взглянулъ черезъ очки на Сергѣя Петровича съ нѣкоторымъ удивленіемъ: что это за наивный такой господинъ — порядковъ не понимаетъ…

Сергѣю Петровичу показалось, что смотритъ на него удавъ, который уже охватилъ его своими кольцами и вотъ-вотъ сожметъ, сдавитъ на смерть.

Приставъ подошелъ къ письменному столу, положилъ свой портфель, вынулъ нѣсколько бумагъ и продолжалъ монотонно, немножко звенящимъ голосомъ:

— Дворянинъ Евгеній Александровичъ Кусановъ пріобрѣлъ отъ коллежскаго асессора Захара Васильевича Бузунова два вашихъ векселя: на сумму сто пятьдесятъ и триста, а всего на четыреста пятьдесятъ рублей. Въ обезпеченіе иска на эту сумму и долженъ я приступить къ описи вашего имущества.

— Но зачѣмъ же… къ описи?.. Я и такъ уплачу… все уплачу… до копейки…

— Когда уплатите, — тогда мы снимемъ арестъ, — сказалъ Кусановъ баскомъ, отчеканивая каждое слово, — а пока, г. приставъ, потрудитесь приступить къ описи имущества г. Воронина.

Изъ дѣтской слышался плачъ грудного ребенка, — Зои. Надежда Николаевна вышла, притворивъ за собою дверь въ столовую. Ребенокъ скоро умолкъ.

Сергѣй Петровичъ подумалъ:

«Сейчасъ Зоя сосетъ молочко изъ груди матери… А эти примутся сосать кровь изъ меня»…

V

— Письменный столъ… — отчеканилъ Кусановъ, — краснаго дерева, покрытый кожей… пять рублей…

— Помилуйте… — воскликнулъ Сергѣй Петровичъ, — любой старьевщикъ за этотъ столъ сейчасъ дастъ… сорокъ рублей… можетъ быть, больше…

— Пять рублей, — хладнокровно и настойчиво, повторилъ Кусановъ и опять взглянулъ на Сергѣя Петровича глазами удава.

Приставъ пересталъ на минуту писать и объяснилъ Сергѣю Петровичу:

— Законъ предоставляетъ взыскателю полное право оцѣнивать имущество должника по своему усмотрѣнію… Если вы не согласны съ оцѣнкой г. Кусанова, — имѣете право просить о назначеніи экспертовъ, — за вашъ счетъ, — для переоцѣнки имущества.

Сергѣй Петровичъ сѣлъ на кресло въ уголокъ и уже оставался безмолвнымъ зрителемъ дальнѣйшей описи.

— Книжный шкафъ съ разными книгами… — продолжалъ Кусановъ, — перечислять книги не стоитъ: мы опечатаемъ шкафъ… съ разными книгами… двадцать рублей…

Небольшая, но хорошо составленная библіотечка Сергѣя Петровича стоила, по крайней мѣрѣ, триста рублей.

Кусановъ продолжалъ перечислять вещи — мебель, лампы, и всему назначалъ цѣну невѣроятно низкую.

— Бронзовая фигура: женщина играетъ на скрипкѣ, — два рубля…

— Картины разныхъ художниковъ…

— Ну, это ужъ вы потрудитесь перечислить, — какихъ именно художниковъ, — сказалъ приставъ.

Тутъ Сергѣй Петровичъ долженъ былъ помогать называть, какая вещь какого художника. Кусановъ внимательно разсматривалъ подписи на этюдахъ и картинахъ…

— Всего въ этой комнатѣ картинъ въ рамахъ двадцать шесть штукъ, — диктовалъ Кусановъ, — общая оцѣнка — сто рублей.

— Да это глумленіе какое-то… — вырвалось со стономъ у Сергѣя Петровича.

— Мы ничего не продаемъ, — какъ бы въ нѣкоторое оправданіе себѣ, сказалъ Кусановъ, — когда уплатите долгъ, — все ваше останется въ вашей собственности.

И Кусановъ добавилъ:

— Перейдемте, г. приставъ, въ слѣдующую комнату.

— Но, можетъ быть, уже и въ этой комнатѣ набралось на сумму долга? — возразилъ приставъ. — Нужно подсчитать. Г. Воронинъ, есть у васъ счеты?

— Есть, въ письменномъ столѣ, вотъ въ этомъ ящикѣ.

Приставъ открылъ ящикъ, досталъ счеты и спросилъ:

— Можетъ быть, вы желаете, г. Кусановъ, осмотрѣть ящики письменнаго стола… Нѣтъ ли тамъ цѣнностей?

— Денегъ, брилліантовъ или золота въ вашемъ столѣ, должно быть, нѣтъ? — спросилъ Кусановъ Сергѣя Петровича съ презрительной увѣренностью въ томъ, что ничего этакого тамъ нѣтъ.

— Вы не ошиблись: у меня такихъ вещей не водится, — съ горькой усмѣшкой подтвердилъ Воронинъ, — въ письменномъ столѣ только дѣловыя бумаги, фотографическія карточки, письма…

— Осматривать столъ не нужно, — рѣшилъ Кусановъ.

Приставъ сталъ подсчитывать. Итогъ получился триста шестьдесятъ рублей. Нужно было перейти въ другую комнату, продолжать опись на сумму девяносто рублей.

Столовая Воронина напоминала скорѣе маленькую гостиную съ обѣденнымъ столомъ посрединѣ комнаты. Стѣны этой комнаты, болѣе свѣтлой, чѣмъ кабинетъ, были украшены картиной Зимина и нѣсколькими этюдами извѣстныхъ художниковъ.

«Во сколько-то оцѣнитъ этотъ удавъ „Тоску“ Зимина?» — думалъ Сергѣй Петровичъ, переходя въ столовую, взглянулъ съ грустью на то мѣсто, гдѣ висѣла картина Зимина и отступилъ съ изумленіемъ: картины не было. Сергѣй Петровичъ, чуть не закричалъ, но увидѣлъ жену — она смотрѣла изъ дѣтской и улыбалась, приложивъ палецъ къ губамъ.

Сергѣй Петровичъ понялъ, что жена спасла картину отъ описи.

Въ этой комнатѣ набралось-таки вещей болѣе, чѣмъ на сто рублей, даже по низкой оцѣнкѣ Кусанова.

Пріостановивъ опись, какъ только сумма превысила долгъ и обезпечила такъ же и «судебные расходы», приставъ сказалъ:

— Сообразите, г. Воронинъ, — не можете ли вы уплатить весь долгъ въ теченіе семи дней? Если можете и дадите въ томъ подписку, то я могу и не накладывать печатей и вещи оставить у васъ же на храненіи, подъ вашу росписку… и не публиковать объ описи… Если же не можете въ теченіе семи дней внести всю сумму долга, то я наложу печати, публикую… Кромѣ того по закону, отъ взыскателя зависитъ, оставить-ли вещи на храненіи у должника или вывезти въ другое мѣсто…

Сергѣй Петровичъ на минуту задумался. «Въ теченіе недѣли можно будетъ продать что-нибудь»… — рѣшилъ онъ, воспрянулъ духомъ и твердо сказалъ:

— Черезъ семь дней, а можетъ быть и раньше, я уплачу мой долгъ сполна.

Когда приставъ и Кусановъ уходили, Сергѣй Петровичъ попрощался съ приставомъ за руку и только отвѣтилъ небрежнымъ кивкомъ на довольно усердный поклонъ Кусанова.

VI

Черезъ два дня послѣ описи имущества, Сергѣй Петровичъ былъ въ Москвѣ и звонилъ у шикарнаго подъѣзда на Мясницкой. Швейцаръ открылъ дверь.

— У васъ живетъ художникъ Грошевъ, изъ Петербурга?

— Да-съ, они у насъ гостятъ.

— Онъ дома?

— Дома-съ.

— Передайте карточку и возьмите у извозчика маленькій тюкъ… только осторожно, — тамъ картины, — не попортите рамы…

Было десять часовъ утра. Въ это время Грошевъ въ Петербургѣ въ своей мастерской работалъ, дорожа каждымъ часомъ дневного свѣта.

Сергѣй Петровичъ вошелъ въ переднюю дома одного изъ богатѣйшихъ москвичей, — архи-милліонера Дарина, у котораго гостилъ петербургскій художникъ Грошевъ.

Швейцаръ, предварительно нажавъ кнопку звонка, помогъ Сергѣю Петровичу снять пальто.

Явился лакей, швейцаръ передалъ карточку лакею и сказалъ:

— Они къ г. Грошеву.

Оставивъ тюкъ съ картинами у швейцара, Сергѣй Петровичъ сталъ подниматься вслѣдъ за лакеемъ по широкой лѣстницѣ, устланной толстымъ плюшевымъ ковромъ. Въ полутьмѣ по сторонамъ лѣстницы чахли дорогія экзотическія растенія. На стѣнахъ висѣли огромныя картины, которыя нельзя было теперь разсмотрѣть: окно съ живописью на стеклахъ давало мало свѣта. На эти картины мимоходомъ смотрѣли вечеромъ, когда горѣла небольшая электрическая люстра. Хотя домъ Дариныхъ былъ только въ два этажа, но была устроена подъемная машина. Каретка этой машины съ зеркальными стеклами въ окнахъ оставалась поднятой на верхнемъ этажѣ, чтобы служить болѣзненному старику Дарину, когда онъ вздумаетъ спуститься внизъ. Цѣпи и подъ самымъ лѣпнымъ потолкомъ колесо подъемной машины лишали уютности роскошную лѣстницу и портили общее впечатлѣніе.

Верхняя площадка лѣстницы переходила въ полукруглую комнату. Здѣсь были всѣ стѣны унизаны картинами разныхъ размѣровъ въ яркихъ золоченыхъ рамахъ; картины были и на полу, — по нѣсколько штукъ приставлены были къ разнымъ угламъ, нагроможденныя одна на другую. Этимъ еще не нашли мѣста въ огромной квартирѣ мецената, собирателя картинъ — Дарина; всѣ стѣны всѣхъ комнатъ уже были увѣшаны картинами. У камина — дорогіе бронзовые часы, канделябры. Въ открытую дверь виднѣлся большой залъ съ роялью, съ картинами на стѣнахъ.

Лакей попросилъ Сергѣя Петровича обождать въ полукруглой комнатѣ и пошелъ съ карточкой въ маленькую одностворчатую дверь, которую сначала не замѣтилъ Сергѣй Петровичъ въ углу комнаты.

Лакей сейчасъ же вернулся и сказалъ:

— Они еще почиваютъ. Прикажете разбудить или подождете? Они скоро и сами встанутъ, должно быть…

— Подожду.

Сергѣй Петровичъ рѣшилъ посидѣть и собраться съ мыслями, пока проснется Грошевъ. Очень былъ разстроенъ Сергѣй Петровичъ. Онъ сначала не зналъ, куда нести продавать «отобранные» имъ шесть этюдовъ и рисунковъ — «послабѣе», однако же это были произведенія извѣстныхъ художниковъ и представляли такую цѣнность, по мнѣнію Сергѣя Петровича, что продавъ ихъ, можно было сполна покрыть долгъ Бузунову, — то бишь, теперь Кусанову, вспомнилъ онъ. Понести въ магазинъ, гдѣ торгуютъ художественными произведеніями, нельзя: если и купятъ — выставятъ на окнахъ, авторы этихъ работъ узнаютъ, что ихъ имена попали въ лавочку, — обидятся и совсѣмъ станутъ презирать его, Сергѣя Петровича. Богъ знаетъ, какъ объяснятъ они, что онъ перепродалъ купленныя у нихъ «по знакомству» дешево ихъ произведенія. Сергѣй Петровичъ рѣшилъ посовѣтоваться съ художникомъ Грошевымъ, котораго зналъ уже лѣтъ пять и былъ съ нимъ знакомъ домами, хотя и рѣдко видѣлись.

Сергѣй Петровичъ познакомился съ Грошевымъ, когда тотъ, женатый студентъ академіи, ютился съ женой въ одной комнатѣ въ пятомъ этажѣ, въ одной изъ отдаленныхъ линій Васильевскаго острова. Жена Грошева шила тогда на магазинъ бѣлье и просиживала ночи за шитьемъ, чтобы ея Кирюша могъ выполнить работу на конкурсъ, не заботясь пока о кускѣ хлѣба.

VII

Грошевъ получилъ первую степень при выходѣ изъ академіи, но отказался отъ поѣздки за границу, потому что получилъ заказъ написать за очень большія деньги портретъ одного лица, занимающаго высокое общественное положеніе. Блестяще выполненный этотъ заказъ сразу доставилъ Грошеву множество другихъ заказовъ среди петербургской аристократіи.

Грошевъ зажилъ въ хорошей квартирѣ, при которой была и мастерская художника, — просторная съ верхнимъ и боковымъ свѣтомъ, обставленная достаточно роскошно для того, чтобы служить для пріемовъ тѣхъ значительныхъ, богатыхъ, избалованныхъ жизнью людей, съ которыхъ писались въ этой мастерской портреты.

Несмотря на высокую цѣну, какую бралъ Грошевъ за свои портреты, скоро заказчиковъ стало такъ много, что онъ уже не могъ посвящать каждому столько времени, сколько необходимо было, чтобы написать портретъ добросовѣстно. Тогда Грошевъ сталъ дѣлать такъ: въ первый сеансъ писалъ быстрый «нашлепокъ» съ натуры, переносилъ на полотно какъ можно вѣрнѣе лишь цвѣтъ волосъ, глазъ, кожи и совсѣмъ не заботясь о рисункѣ. Тутъ же онъ снималъ фотографію. Весь такой сеансъ продолжался не болѣе часа. Затѣмъ снятый Грошевымъ негативъ проявлялся фотографомъ, который очень быстро дѣлалъ увеличенный до натуральной величины портретъ, — одну только головку, безъ ретуши. Грошевъ, посредствомъ кальки, переводилъ контуръ головы на полотно и писалъ портретъ безъ натуры, пользуясь, какъ этюдомъ, сдѣланнымъ въ первый сеансъ «нашлепкомъ». Черезъ недѣлю послѣ перваго сеанса «натура» являлась на второй и послѣдній сеансъ и тутъ съ удовольствіемъ и часто съ восторгомъ видѣла свой уже законченный портретъ, съ поразительнымъ сходствомъ. Оставалось только кое-гдѣ тронуть кистью, — свѣрить портретъ съ натурой въ этотъ послѣдній сеансъ. Грошевъ умѣлъ и польстить «натурѣ» на своихъ портретахъ, если это нужно было. Въ большинствѣ же случаевъ портреты Грошева отличались большимъ сходствомъ съ натурою и своеобразной шикарной, если можно такъ выразиться, отдѣлкой.

«Натура» оставалась еще и тѣмъ довольна, что ее не мучилъ сеансами этотъ художникъ, что не заставлялъ удѣлить на позированіе нѣсколько лишнихъ часовъ изъ ея времени, часто совершенно празднаго.

Грошевъ пріобрѣлъ себѣ имѣніе не по далеку отъ Петербурга и уѣзжалъ туда съ семьей на лѣто. У него былъ сынъ, болѣзненный мальчикъ лѣтъ семи, блѣдный, плохо развивающійся и физически, и умственно. Этотъ мальчикъ съ широко открытыми большими, какъ будто удивленными, глазами, съ полуоткрытымъ ртомъ, — производилъ на всѣхъ тяжелое впечатлѣніе. Послѣднія два лѣта Грошевъ уѣзжалъ за границу, — въ деревнѣ жили только его жена и сынъ.

Въ Петербургѣ Грошевъ жилъ веселой опьяняющей жизнью. За нимъ ухаживали барыни, и онъ, женившійся по легкомыслію, — теперь чувствовалъ себя, какъ рыба въ водѣ. Его зазывали въ салоны, гордились имъ, какъ молодою знаменитостью; два-три вечера въ недѣлю заканчивались ужиномъ вмѣстѣ съ извѣстными актерами, музыкантами и писателями изъ тѣхъ, которые любятъ пожить: это была жизнь, не оставляющая времени на внутреннюю, духовную работу, на культуру «духа».

Грошевъ примкнулъ къ тому, довольно тѣсно сплоченному, «Обществу художниковъ», которое художники иного лагеря прозвали «Обществомъ внѣшности».

VIII

Сергѣй Петровичъ не любилъ и не собиралъ произведенія общества внѣшности. У Грошева онъ пріобрѣлъ прекрасный этюдъ, когда того еще не засосало это общество и онъ еще не былъ «извѣстнымъ портретистомъ». Тогда же они познакомились, Грошевъ съ женой заходилъ къ Сергѣю Петровичу и тотъ съ женой бывалъ у Грошевыхъ. Они видѣлись все рѣже. Когда у Сергѣя Петровича описали имущество, — ему пришло въ голову посовѣтоваться съ Грошевымъ. Оказалось, что Грошевъ уже два мѣсяца живетъ въ Москвѣ у милліонера Дарина и пишетъ портреты Дариныхъ и нѣкоторыхъ другихъ московскихъ милліонеровъ. — «Чего-же лучше? — подумалъ Сергѣй Петровичъ, — въ Москвѣ удобнѣе все устроить — меня тамъ никто не знаетъ и не такъ мнѣ стыдно будетъ… И Грошевъ какъ разъ въ средѣ московскихъ меценатовъ вращается, — ему ничего не стоитъ помочь въ моемъ дѣлѣ».

Сергѣй Петровичъ взялъ отпускъ на недѣлю и собрался въ Москву. Жена ему навязала кромѣ шести вещей, отобранныхъ имъ, «которыя меньше жалко», еще и картину Зимина:

— Богъ знаетъ, удастся ли тебѣ на эти вещи къ сроку найти покупателя… На случай крайности, возьми картину Зимина, — его всякій купитъ, въ каждую минуту… Только, вѣдь, на случай крайности возьми…

— Все равно я не продамъ эту вещь, даже и въ крайности… Я не могу продать эту картину… Она подарена мнѣ…

— Долженъ будешь продать, если другого исхода не будетъ… Лучше самому продать, чѣмъ ждать, пока ее опишутъ.

Сергѣй Петровичъ вздрогнулъ, вспомнивъ Кусанова и его оцѣнку… И привезъ въ Москву такъ же и картину Зимина, — «на случай крайности».

— Пожалуйте-съ, Кириллъ Даниловичъ зовутъ васъ, я имъ передалъ карточку… Въ постели они еще…

Вслѣдъ за лакеемъ Сергѣй Петровичъ пошелъ въ маленькую дверь. Они прошли двѣ комнаты съ весьма скромной обстановкой, и съ неубранной кроватью. Это были комнаты лакея, — дальше были роскошно отдѣланныя комнаты старшаго сына Дарина, — Виссаріона. Въ этихъ комнатахъ всѣ стѣны были увѣшаны картинами въ золоченыхъ рамахъ. Въ спальнѣ на кровати подъ шелковымъ на пуху одѣяломъ еще нѣжился Грошевъ.

— Вы не взыщите, что я васъ такъ принимаю…

Грошевъ протянулъ изъ-подъ одѣяла руку.

Сергѣй Петровичъ пожалъ неумытую руку Грошева.

— Это я долженъ извиняться, что не во время безпокою васъ…

— Ну, мы старые знакомцы… Потому я и принимаю васъ, чтобы вамъ не ждать, пока я одѣнусь… Какими судьбами въ Москву попали?

Сергѣй Петровичъ разсказалъ Грошеву о своей нуждѣ, о томъ, что нужно разстаться хотя кое съ чѣмъ изъ собранныхъ картинъ и этюдовъ, что онъ уже привезъ сюда нѣсколько штукъ и разсчитываетъ, что Кириллъ Данилычъ поможетъ ему устроить это дѣло.

Грошевъ лежалъ и слушалъ, заложивъ руки за голову и глядя въ потолокъ. На его довольно красивомъ лицѣ, подернутомъ здоровымъ румянцемъ, не отразилось никакого удивленія; онъ только спросилъ:

— А какія именно вещи вы привезли?

Всю коллекцію Воронина зналъ Грошевъ очень хорошо и помнилъ каждую вещь. Въ душѣ Грошевъ давно уже относился къ Воронину враждебно, за то, что тотъ, очевидно, не интересовался произведеніями «Общества внѣшности» и собиралъ только вещи художниковъ другого типа. Когда случалось молодому, но знаменитому портретисту вспоминать о бѣдномъ меценатѣ Воронинѣ, онъ каждый разъ думалъ: «Буржуй… Зазнался! Зиминъ и К° къ нему благосклонны… Наши работы аристократія раскупаетъ, а онъ… зазнался»… Теперь Грошевъ обрадовался случаю показать этому «зазнавшемуся» нищему меценату, — чего могутъ иногда стоить произведенія «Зимина и К°».

Сергѣй Петровичъ назвалъ шесть вещей, которыя онъ привезъ. О картинѣ Зимина не упомянулъ.

— Все это хламъ вы привезли, — рѣшилъ Грошевъ, — здѣсь этого и показывать, пожалуй, не стоитъ… За это пустяки дадутъ. Если вамъ деньги такъ экстренно понадобились, — вы бы картину Зимина привезли: за нее сразу деньги возмете…

Сергѣй Петровичъ тяжело вздохнулъ:

— Я и Зимина привезъ… Оставилъ у себя въ номерѣ гостиницы, а къ вамъ взялъ только шесть маленькихъ вещей…

— Отлично сдѣлали, что Зимина привезли: съ деньгами будете. Впрочемъ, и вашу мелочь пока можно будетъ показать…

Сергѣй Петровичъ поднялъ голову и отшатнулся отъ изумленія: передъ нимъ, за изголовьемъ кровати Грошева, стоялъ высокій, сухой старикъ съ длинной сѣдой бородой, въ сѣрой пиджачной парѣ, безъ галстука, въ мягкой утренней сорочкѣ, въ мягкихъ туфляхъ. Не слышно было какъ онъ подошелъ по толстымъ коврамъ.

Сергѣй Петровичъ поднялся и поклонился.

Старикъ привѣтливо улыбнулся, поклонился и протянулъ руку:

— Даринъ…

IX

— Давайте вмѣстѣ будить художника, совсѣмъ разнѣжился нашъ Кириллъ Даниловичъ, — сказалъ Даринъ ласково, — Что-же это вы гостей принимаете въ постели, Кириллъ Даниловичъ?

— Это мой старый пріятель… Петербуржецъ… Сію минуту встану.

Грошевъ взялся за кнопку звонка, Даринъ и Воронинъ вышли въ сосѣднюю комнату, — кабинетъ Виссаріона, съ рѣзнымъ массивнымъ письменнымъ столомъ, съ венеціанской мебелью. Лакей прошелъ въ спальню Грошева, тамъ послышался плескъ воды: художникъ умывался.

— Давно въ Москву пожаловали? — спросилъ Даринъ, показывая Сергѣю Петровичу на кресло, рядомъ съ тѣмъ, на которомъ самъ сѣлъ.

Сергѣй Петровичъ отодвинулъ кресло и тоже сѣлъ.

— Вчера вечеромъ я пріѣхалъ… По дѣлу… Давно въ Москвѣ не былъ, — а люблю Москву: какъ-то душевнѣй здѣсь люди, радушнѣй… и небо здѣсь чище, — и погода не такъ перемѣнчива… Про Петербургъ же сказалъ какой-то иностранецъ… очень мѣтко, что это городъ, въ которомъ всегда мокры улицы, сердца же у людей всегда… сухи.

Старикъ засмѣялся и показалъ великолѣпные искусственные зубы:

— Всякіе люди вездѣ живутъ… Это большая ошибка считать одинъ городъ населеннымъ добрыми людьми, а другой недобрыми.

«Умный и симпатичный старикъ, — подумалъ Сергѣй Петровичъ, — этакій милліонеръ, — десятки тысячъ на его фабрикахъ кормятся… а какой не гордый… любезный. И, видно, очень добрый… И меценатъ… онъ оцѣнитъ, какъ слѣдуетъ тѣ вещи, которыя я привезъ… Можетъ быть еще и Зимина спасу отъ продажи».

— Это конечно, всякіе люди вездѣ живутъ, — согласился Сергѣй Петровичъ, — а все-таки…

Грошевъ, умывшійся, но еще не совсѣмъ одѣтый, сказалъ изъ-за двери:

— Арсеній Кондратьевичъ, — а вѣдь Сергѣй Петровичъ — тоже меценатъ… У него интересное собраніе картинъ, этюдовъ.

— Очень радъ познакомиться! — сказалъ старикъ. — Вотъ, можетъ быть, и мою коллекцію посмотрите… Пріятно показать знатоку.

— У васъ такъ много картинъ, Арсеній Кондратьевичъ, — мнѣ будетъ большое удовольствіе посмотрѣть… А меня въ шутку называетъ Кириллъ Даниловичъ меценатомъ: всего нѣсколько этюдовъ, да двѣ-три картины у меня.

Грошевъ вышелъ одѣтый щегольски, гладко причесанный безъ пробора, съ надушенными и завитыми въ колечки усами; носилъ онъ маленькую бородку, щеки брилъ; блондинъ съ румянымъ лицомъ, онъ казался моложе своихъ тридцати двухъ лѣтъ.

Художникъ пожалъ руку Дарину и Воронину и улыбнулся:

— Вотъ и я совсѣмъ…

— Прошу, господа, пить кофе, — всталъ Даринъ.

— Пойдемте, Сергѣй Петровичъ, кофе пить, — позвалъ и Грошевъ.

Художникъ чувствовалъ себя здѣсь какъ дома; — его баловали, за нимъ ухаживали и, онъ зналъ, — Дарины гордились тѣмъ, что у нихъ гоститъ извѣстный художникъ Грошевъ.

Всѣ отправились пить кофе. Старикъ шелъ впереди, засунувъ руки въ карманы пиджака и, должно быть, по привычкѣ на ходу окидывая взглядомъ картины на стѣнахъ.

Прошли три комнаты Виссаріона Дарина, прошли небольшой роскошный кабинетъ самого Арсенія Кондратьевича, прошли залъ и вошли въ столовую. Это была огромная комната, въ два свѣта; — въ кадкахъ стояли такія большія пальмы и драцены, что столовая казалась зимнимъ садомъ. Бѣлыя съ барельефами и позолотой стѣны и потолокъ, бѣлые рѣзные съ золотомъ буфетный шкафъ и стулья. Двѣ большія люстры висѣли надъ столомъ и сверкали хрустальными украшеніями. У буфетнаго шкафа стояла большая клѣтка. Попугай сидѣлъ на свободѣ, на жёрдочкѣ съ точенымъ пьедесталомъ.

— С-с-д-гасте, с-с-д-гасте… — закричалъ попугай.

— Здравствуй, попка, — отвѣтилъ Грошевъ.

За пальмами, въ клѣткахъ пѣли двѣ канарейки.

Конецъ длиннаго обѣденнаго стола былъ накрытъ скатертью. Стояли сливки, масло и простой бѣлый хлѣбъ и маленькій самоваръ.

Даринъ самъ наливалъ кофе въ большія чашки. Первую чашку онъ протянулъ Воронину, потомъ налилъ вторую и протянулъ Грошеву, потомъ налилъ себѣ.

Старикъ разспрашивалъ художника, хорошо ли онъ спалъ, поздно ли окончился вчера винтъ у Ротовыхъ, вмѣстѣ ли съ Виссаріономъ онъ уѣхалъ отъ Ротовыхъ, много ли тамъ было гостей и досталъ ли Кириллъ Даниловичъ билеты на концертъ Гофмана, и въ первомъ ли ряду.

Въ столовую вошла молоденькая дѣвушка — красавица, съ манерами институтки, въ черной атласной кофточкѣ; къ спрятаннымъ за поясомъ часамъ спускалась отъ шейки двойная цѣпь.

— Привѣтъ барышнѣ… — сказалъ Грошевъ, вставая и расшаркиваясь.

Воронинъ также всталъ, барышня и ему подала руку, какъ знакомому, — Воронинъ себя назвалъ. Барышня ничего не сказала.

Она подошла къ старику и обняла его.

«Дочь», — подумалъ Сергѣй Петровичъ.

Арсеній Кондратьевичъ взялъ руку дѣвушки, сталъ нѣжно гладить ее въ своихъ морщинистыхъ рукахъ и сказалъ:

— Билеты достали, барышня, — въ концертъ ѣдемъ… Довольны?

— Merci^[1].

Сергѣй Петровичъ взглянулъ на барышню: ея лицо ничего не выражало, кромѣ нѣкоторой скуки.

«Нѣтъ, не дочь, а воспитанница… избалованная»… — подумалъ Воронинъ.

X

— Всю жизнь собиралъ картины Сергѣй Петровичъ, — а теперь продавать приходится, — сказалъ Грошевъ, — деньги ему вотъ какъ понадобились.

Онъ провелъ пальцемъ по горлу:

— До зарѣзу, — добавилъ Грошевъ.

— Д-д-да, бываетъ… — сдержанно замѣтилъ Арсеній Кондратьевичъ, — я обѣщалъ показать картины… не потрудитесь ли вы показать, Кириллъ Даниловичъ?..

— Съ удовольствіемъ. Пойдемте, Сергѣй Петровичъ.

Грошевъ и Воронинъ пошли вдвоемъ осматривать комнаты и картины.

Въ столовой и гостиной паркетъ былъ такъ вылощенъ, что въ немъ отражалась мебель, какъ въ зеркалѣ. Во всѣхъ остальныхъ комнатахъ полы затянуты коврами. Комнатъ было очень много, совсѣмъ ненужныхъ, роскошно обставленныхъ. Драгоцѣнныя севрскія и саксонскія вазы съ живописью.

— Смотрите: живопись самого Ватто, — десять тысячъ эта ваза стоитъ, — объяснялъ Грошевъ.

Бронза, мозаика на столахъ, мраморъ на пьедесталахъ.

— Это мраморъ — Кановы… Огромныхъ денегъ стоитъ, — говорилъ Грошевъ. — Почти все, что вы здѣсь видите, досталось Арсенію Кондратьевичу по наслѣдству отъ его тестя — Грудова. Самъ Арсеній Кондратьевичъ прикупалъ только картины. Теперь онъ самъ уже ничего не покупаетъ; старшій сынъ его, Виссаріонъ покупаетъ теперь…

Во всѣхъ комнатахъ стѣны были увѣшаны картинами такъ густо, что уже невозможно было больше помѣстить никуда ни одной картины. И почти всѣ картины были… произведенія «Общества внѣшности». Эффектныя большія полотна, въ массивныхъ золоченыхъ рамахъ; онѣ служили прекрасной декораціей, ласкали глазъ на нѣсколько минутъ и сейчасъ же забывались; осмотрѣвъ это множество картинъ, можно было представить себѣ только двѣ-три вещи, но и тѣ были попавшія сюда, пріобрѣтенныя по случаю, картины корифеевъ живописи; авторамъ этихъ картинъ, можетъ быть, грустно было знать, что ихъ вещи смѣшались въ этомъ домѣ съ множествомъ произведеній «Общества внѣшности».

У одной изъ такихъ, случайно попавшихъ сюда картинъ, Сергѣй Петровичъ простоялъ минуты три и вслухъ восторгался этой картиной:

— Да, это дорогая вещь, — послышался за его спиной голосъ Арсенія Кондратьевича.

Воронинъ опять не слышалъ, какъ подошелъ старикъ и подумалъ, что Арсеній Кондратьевичъ любитъ подходить незамѣтно, можетъ быть, — чтобы подслушать, что говорятъ о немъ или о его сокровищахъ, которыми онъ, видимо, очень гордился.

— Кто эта барышня, съ которой я познакомился? — спросилъ Сергѣй Петровичъ, когда они удалились отъ старика.

Грошевъ немножко замялся:

— Институтка одна… недавно окончила… безъ мѣста. Арсеній Кондратьевичъ состоитъ попечителемъ въ одномъ институтѣ и бѣднымъ, окончившимъ институткамъ, пріискиваетъ мѣста. Къ нему обращаются… Иныя у него остаются на нѣкоторое время. — Много такихъ у него, — усмѣхнулся Грошевъ.

Когда они опять проходили залъ, тамъ стоялъ Арсеній Кондратьевичъ и къ нему прижалась барышня; старикъ держалъ ее за талію, — головка барышни лежала на плечѣ высокаго старика. Они такъ и остались стоять, въ такомъ же положеніи. Арсеній Кондратьевичъ сказалъ Грошеву:

— Виссаріонъ по телефону далъ знать, — черезъ полчаса будетъ здѣсь.

Художникъ и Воронинъ прошли въ кабинетъ старика. Здѣсь кромѣ картинъ «Общества внѣшности», висѣлъ надъ письменнымъ столомъ большой масляными красками портретъ покойной жены Арсенія Кондратьевича. Она была дочь милліонера Грудова, — знатока и собирателя античныхъ вещей. На портретѣ была изображена довольно красивая дама неопредѣленныхъ лѣтъ, съ немножко неестественной окраской лица, съ жизнерадостнымъ взглядомъ блестящихъ, быть можетъ, подведенныхъ глазъ. Виртуозно были написаны ткани ея великолѣпнаго платья. Это была работа извѣстнаго портретиста изъ «Общества внѣшности», не умѣвшаго передать типъ и душу оригинала, но виртуозно писавшаго ткани и аксессуары.

Изъ кабинета Арсенія Кондратьевича прошли въ комнаты Виссаріона Арсеньевича.

Здѣсь не только всѣ стѣны были увѣшаны картинами, но и на полу стояли груды картинъ. Всѣ эти картины носили уже другой характеръ, чѣмъ тѣ, — въ аппартаментахъ старика. Оттуда, изъ тѣхъ аппартаментовъ, Сергѣй Петровичъ вынесъ такое впечатлѣніе, какое онъ испытывалъ только однажды, въ дѣтствѣ, когда ему привелось до отвалу объѣсться сладкимъ блюдомъ. На долго потомъ опротивѣло ему это сладкое. И теперь его угостили такимъ множествомъ чего-то приторнаго… Впечатлѣніе пресыщенія, излишества, крайняго излишества, въ общемъ тягостное, непріятное впечатлѣніе вынесъ Сергѣй Петровичъ изъ аппартаментовъ стараго Дарина.

Въ комнатахъ Виссаріона почти каждая картина приковывала къ себѣ вниманіе зрителя или глубоко прочувствованнымъ настроеніемъ или тонко подмѣченными и талантливо изображенными характерами и типами. Всего больше было здѣсь картинъ, изображавшихъ нужду, людскія страданія, жизнь пролетаріата. Все это были произведенія молодыхъ, еще не сдѣлавшихъ себѣ имени художниковъ; — это были ихъ первыя, можетъ быть, самыя звучныя, самыя искреннія пѣсни.

«Какъ этотъ Виссаріонъ глубоко и хорошо чувствуетъ, должно быть, разъ онъ сумѣлъ собрать такія вещи», — подумалъ Сергѣй Петровичъ.

Если бы Воронинъ зналъ, какъ пріобрѣтались эти вещи, онъ смотрѣлъ бы на нихъ съ особенной грустью.

XI

Молодые художники, не желающіе примыкать къ «дѣлающему хорошія дѣла Обществу внѣшности» и не заслужившіе еще доступа на выставку корифеевъ, — устраиваютъ отдѣльной группой свои собственныя выставки. Между покупателями картинъ на выставкахъ талантливой молодежи извѣстны особаго типа меценаты — «гробовщики». Имъ эту кличку мѣтко влѣпили художники. Когда выставка закрывается, — въ ея послѣдній день, даже въ послѣдній ея часъ, являются «гробовщики». И внимательно осматриваютъ тѣ картины, подъ которыми нѣтъ ярлычка «продано». Всегда въ этотъ послѣдній часъ выставки являются и молодые художники — авторы выставленныхъ и не проданныхъ картинъ. Они приходятъ хоронить свои надежды. Надежды на то, что ихъ картины, — результатъ ихъ таланта; работы, мечты, душевныхъ мукъ, творчества, — попадутъ, быть можетъ, въ галлерею… Надежды — прожить безъ большой нужды до слѣдующей выставки. Почему-жъ не мечтать, почему-жъ не надѣяться до послѣдняго дня выставки? Но тутъ, когда выставка закрывается, всѣмъ надеждамъ — смерть, конецъ. И вотъ въ такой-то часъ, когда надежды умерли, — являются «гробовщики». Ихъ отлично знаютъ художники въ лицо, какъ и они знаютъ художниковъ. И вступаютъ въ разговоръ «гробовщики» съ художниками:

— А у васъ недурно эта вещица написана…

— Не продалась, однако…

— Очень высокую цѣну вы назначили… Вѣдь имени у васъ еще нѣтъ… За имена деньги платятъ… А вещица недурна… Я бы не пожалѣлъ за нее…

И «гробовщикъ» называетъ четверть той и безъ того скромной цѣны, которую назначилъ молодой художникъ за свою вещь.

Начинается торгъ. Художникъ нуждается, очень нуждается въ деньгахъ и проситъ хоть прибавить что-нибудь. «Гробовщикъ» увѣряетъ, что больше онъ не можетъ прибавить ни рубля, — что и эту-то сумму, которую онъ назначилъ, онъ только потому предлагаетъ, что ужъ очень ему вещица приглянулась. Художникъ вспоминаетъ, что у «гробовщика» большое собраніе картинъ, которыми интересуются многіе, ѣздятъ осматривать… значитъ и его вещь будутъ многіе видѣть; вспоминаетъ, что «гробовщикъ» не прибавляетъ почти никогда къ той суммѣ, которую разъ самъ назначаетъ, — и уступаетъ художникъ свое дѣтище-картину «гробовщику».

Милліонеръ Виссаріонъ Арсеньевичъ Даринъ принадлежалъ именно къ числу меценатовъ-«гробовщиковъ» и покупалъ картины за безцѣнокъ.

Онъ пріобрѣталъ картины не только на выставкахъ и не только непосредственно у художниковъ; ходили слухи о немъ, какъ о меценатѣ и богатомъ человѣкѣ и къ нему приносили художественныя произведенія, попавшія по наслѣдству или по иному случаю къ людямъ нуждающимся въ деньгахъ и въ то же время иногда не знающимъ стоимости художественныхъ произведеній. И Виссаріонъ Арсеньевичъ всегда радъ былъ случаю пріобрѣсти хорошую картину за ничтожную сумму.

XII

Въ аппартаментахъ Виссаріона увидѣлъ Воронинъ нѣсколько этюдовъ и картинъ замѣчательныхъ художниковъ, занявшихъ видное мѣсто въ исторіи искусствъ. Все это были вещи, пріобрѣтенныя случайно и очень дешево.

— Виссаріонъ является только гостемъ сюда, — объяснилъ Грошевъ, — это его холостыя комнаты. Живетъ онъ съ семьей въ своемъ отдѣльномъ домѣ… И тамъ у него много картинъ… Да еще нѣсколько квартиръ у него на сторонѣ, — и въ Петербургѣ даже есть у него квартиры. И вездѣ онъ любитъ хорошую обстановку и картины. Другіе два брата тоже въ своихъ домахъ живутъ. Но они картинъ не покупаютъ: одинъ лошадей любитъ, а другой… кажется, ничего не любитъ… способствуетъ нарощенію капитала.

Сергѣй Петровичъ замѣтилъ лежавшую на полу подъ диваномъ картину и вытащилъ посмотрѣть. Это оказался портретъ молодой женщины съ очень интереснымъ лицомъ. Немножко неправильныя черты были какъ-то своеобразно миловидны, — симпатичны и въ тоже время что-то страдальческое передалъ художникъ въ большихъ выразительныхъ глазахъ женщины и въ чуть-чуть горькой усмѣшкѣ губъ.

— Это жена Виссаріона… — сказалъ Грошевъ, — недавно онъ съ ней разошелся… женится на Виландье.

— На знаменитой Виландье? На опереточной пѣвицѣ? — удивился Воронинъ.

— На ней самой, — хладнокровно подтвердилъ Грошевъ и положилъ портретъ жены Виссаріона опять подъ диванъ.

— Отчего въ этомъ огромномъ собраніи картинъ, мы не встрѣтили ни одной вещи Зимина?

— А вотъ же портретъ жены Виссаріона — работы Зимина… Пять тысячъ было заплочено за этотъ портретъ.

— Я не обратилъ вниманіе ни на технику, ни на подпись… Меня заинтересовало самое лицо и выраженіе… И больше нѣтъ произведеній Зимина?

— Дорожится онъ слишкомъ… Богатъ… А Дарины не любятъ зря деньги бросать…

«А какъ же всѣ эти квартиры на сторонѣ?» — подумалъ Сергѣй Петровичъ, но ничего не сказалъ.

Прошли въ спальню, гдѣ Грошевъ въ постели принималъ Сергѣя Петровича. И въ этой комнатѣ всѣ стѣны были увѣшаны картинами.

Здѣсь на полу уже лежалъ свертокъ картинъ, привезенныхъ Воронинымъ; лакей принесъ этотъ свертокъ сюда, Грошевъ посмотрѣлъ каждую вещь и сказалъ:

— Можетъ быть, мнѣ удастся устроить, что онъ и эти купитъ…Но за коммиссію мнѣ десять процентовъ.

— Съ удовольствіемъ, — отвѣтилъ Сергѣй Петровичъ, и отвѣтилъ искренно: «По крайней мѣрѣ не обязываться ему», — подумалъ Воронинъ.

Пошли назадъ, Сергѣй Петровичъ бѣгло осматривалъ наиболѣе понравившіяся ему картины.

Когда они проходили опять черезъ кабинетъ старика Дарина, Сергѣй Петровичъ остановился на минутку и сказалъ:

— Вотъ Кириллъ Даниловичъ, эффектное мѣстечко для этюда въ салонномъ вкусѣ…

Изъ кабинета была видна вся анфилада комнатъ, потому что всѣ двери были на одной линіи. Разные оттѣнки ковровъ на полу, драпировокъ на дверяхъ, мелькавшіе кое-гдѣ уголки фарфора и бронзы…

— Не правда ли это очень красиво? — спросилъ Сергѣй Петровичъ.

— Вы находите, что это красиво? — раздался за спиной Воронина голосъ Арсенія Кондратьевича.

Старикъ прошелъ въ кабинетъ неожиданно, черезъ комнаты Виссаріона.

— Да, мнѣ кажется, что это красивый фонъ для портрета.

— А мы съ вами примемъ это къ свѣдѣнію, Кириллъ Даниловичъ.

— Что-жъ… можно, — согласился художникъ.

XIII

— Есть у меня альбомчикъ автографовъ, — сказалъ Воронину Арсеній Кондратьевичъ, — не угодно ли взглянуть?..

Старикъ присѣлъ на кресло къ письменному столу, отомкнулъ и выдвинулъ ящикъ, досталъ альбомъ и сталъ перелистывать. Страницы изъ дорогого бристоля, съ золотымъ обрѣзомъ были украшены виньетками и на каждой страницѣ былъ напечатанъ стишекъ; Арсеній Кондратьевичъ одинъ стишекъ прочелъ такъ трогательно, что, казалось, брызнетъ слеза изъ глазъ старика:

«И черезъ много лѣтъ, взглянувъ на надпись эту,
Уплотишь дань мечтой своей поэту…
И разговоръ нашъ, другъ мой, вспомнишь ты,
Надежды наши, лучшія мечты»…

«Плохіе чьи-то стихи, — подумалъ Сергѣй Петровичъ, — и ничего въ нихъ трогательнаго нѣтъ… экій сантиментальный старикъ»…

— Здѣсь у меня есть автографы…

Арсеній Кондратьевичъ назвалъ рядъ знаменитыхъ пѣвцовъ, музыкантовъ, нѣсколько извѣстныхъ художниковъ изъ «Общества внѣшности», нѣсколько извѣстныхъ актеровъ.

— Есть у меня здѣсь и автографы простыхъ смертныхъ, которые почему-либо симпатичны мнѣ… Просилъ бы и васъ, Сергѣй Петровичъ, написать что-нибудь…

— Очень, очень благодаренъ… за честь… но какой же интересъ можетъ представлять мой автографъ?.. Я просто маленькій человѣкъ… ничѣмъ не замѣчательный человѣкъ…

— Напрасно скромничаете: вы личность не заурядная, Сергѣй Петровичъ… Къ вамъ благосклонно относятся знаменитые художники… Мнѣ будетъ пріятно, если останется у меня слѣдъ вашего посѣщенія.

Сергѣй Петровичъ долженъ былъ написать въ альбомъ старика Дарина свое имя, отчество и фамилію, а такъ же годъ, мѣсяцъ и число.

Въ кабинетъ пришла барышня, старикъ сейчасъ же взялъ ее за руку и они стояли рядомъ, пока писалъ Сергѣй Петровичъ.

Въ залѣ послышались быстрые энергичные шаги.

— Виссаріонъ идетъ, — сказалъ старикъ.

Сергѣй Петровичъ увидѣлъ джентельмена, красиваго на первый взглядъ брюнета; его короткіе, блестящіе, напомаженные волосы были тщательно расчесаны на косой проборъ, бородка острижена клиномъ, усы закручены кверху дугою. Можетъ быть ему было лѣтъ тридцать пять, можетъ быть, больше. Онъ немножко началъ полнѣть.

Прежде всего Виссаріонъ подошелъ къ барышнѣ. Она подставила ему лобикъ. Онъ медленно приблизилъ губы къ ея лбу и поцѣловалъ съ такой осторожностью, какъ будто не кожею былъ покрытъ лобикъ барышни, а тончайшей тканью изъ паутины и онъ очень боялся, какъ бы не попортить эту ткань прикосновеньемъ губъ.

Затѣмъ Виссаріонъ поцѣловался съ отцомъ и пожалъ руку Грошеву.

— Мой старый знакомый петербуржецъ, — представилъ Сергѣя Петровича Грошевъ.

Виссаріонъ пожалъ руку Воронину.

— Вотъ потѣха! — сказалъ Виссаріонъ, — представьте, господа: еле вырвался!.. Осаждала мою переднюю какая-то дама… «Не уйду, — говоритъ, — пока не повидаю Виссаріона Арсеньевича!» Умоляла швейцара, чтобы онъ ко мнѣ допустилъ ее, что просьба у ней ко мнѣ… Видите ли, кто-то почему-то съ голоду помираетъ… Спрашивается: почему же именно ко мнѣ лѣзутъ съ этимъ?.. Есть же тамъ… разные… комитеты… Какое же мнѣ-то дѣло?.. Ну, я велѣлъ какъ-нибудь выпроводить… а самому пришлось съ чернаго хода удирать… А то еще у подъѣзда будетъ дожидаться… Пожалуй цѣлую драму на улицѣ разыграетъ, если меня увидитъ… Вотъ и пришлось… съ чернаго хода…

Художникъ спросилъ:

— Не хочешь ли, Виссаріонъ, покажу тебѣ нѣсколько хорошенькихъ этюдовъ разныхъ художниковъ? Привезъ вотъ Сергѣй Петровичъ, — лишніе для него, — хочетъ продать… Этюды здѣсь.

— Съ удовольствіемъ посмотрю.

— Виссаріонъ, ты будешь съ нами обѣдать? — спросилъ старикъ.

— Да.

Арсеній Кондратьевичъ, сопровождаемый барышней, пошелъ прогуливаться въ залъ и другіе аппартаменты, заполняя бездѣлье свое созерцаніемъ окружавшей роскоши и близостью красивой дѣвушки.

XIV

Вытащивъ свертокъ Воронина, изъ спальни Виссаріона въ сосѣднюю, болѣе свѣтлую комнату, Грошевъ сталъ показывать этюды одинъ за другимъ.

Даринъ внимательно смотрѣлъ на каждый этюдъ и вблизи, и на разстояніи. Сергѣй Петровичъ замѣтилъ, что у Виссаріона большія некрасивыя уши, — почти острыя кверху, что придавало его смазливому лицу какой-то свиной характеръ.

— Ты мнѣ совѣтуешь, Кириллъ, купить все это?

— Конечно, совѣтую… Видишь, недурныя всѣ вещи.

— Какую цѣну вы за нихъ назначили? — спросилъ Виссаріонъ.

— Пятьсотъ рублей.

— Сколько?.. — опять спросилъ Виссаріонъ, уже насмѣшливо.

— Пятьсотъ.

Грошевъ пожалъ плечами и отвернулся.

— Я такъ дорого не могу дать.

— Развѣ это дорого?.. Въ такомъ случаѣ вы сдѣлайте расцѣнку сами.

— Нѣтъ ужъ, — послѣ вашей цѣны мнѣ неловко свою назначить. Разница получилась бы огромная.

— Вѣдь я и самъ не знаю настоящей цѣны этимъ этюдамъ, — я платилъ, сколько могъ… Очень трудно цѣнить художественное произведеніе, которое нравится… Мнѣ казалось, что пятьсотъ рублей за эти вещи не дорого… Пожалуйста, не стѣсняйтесь сказать, сколько не жаль вамъ заплатить за эти этюды.

— Извольте, скажу вамъ: вотъ этотъ — двадцать рублей, больше не стоитъ… Этотъ, пожалуй, пятьдесятъ… Эти по двадцати пяти, — слѣдовательно, за всѣ выходитъ: сто семьдесятъ рублей.

— И больше вамъ, Сергѣй Петровичъ, никто не дастъ, — сказалъ Грошевъ. — Это — оцѣнка хорошая. Отдавайте…

Воронинъ растерялся:

— Больше… никто не дастъ? Ну тогда… возьмите, — все это возьмите за сто семьдесятъ рублей.

Виссаріонъ досталъ кошелекъ, вынулъ оттуда семьдесятъ рублей золотомъ и передалъ Сергѣю Петровичу. Потомъ вынулъ бумажникъ, выдернулъ изъ пачки сторублевокъ одну бумажку, быстрымъ движеніемъ пальцевъ сложилъ ее вдоль такъ, что вышла длинная полоска, отчего сторублевка получила видъ какого-то пустяковаго ярлычка и небрежно подалъ эту бумажку Сергѣю Петровичу.

— Покончили? — раздался голосъ Арсенія Кондратьевича. Онъ уже стоялъ здѣсь.

— Покончили, папаша. Возьми себѣ любую вещь, подарю тебѣ… Какая тебѣ нравится?..

— Вотъ эта…

Старикъ указалъ на лучшій этюдъ.

Виссаріонъ поднялъ этюдъ съ пола и отдалъ отцу. Старикъ быстро, какъ-то жадно схватилъ эту вещь обѣими руками и поспѣшно ушелъ въ свои аппартаменты.

— Помнишь ты, Виссаріонъ, года три назадъ была на выставкѣ картина Зимина «Тоска»?..

— Еще бы… Помню.

— Эту вещь Зиминъ подарилъ Сергѣю Петровичу, а онъ вынужденъ теперь продать… Привезъ ее въ Москву…

— Интересно-бы посмотрѣть эту картину, давно ее не видалъ, — сказалъ Виссаріонъ.

— Она у меня въ номерѣ гостинницы.

— Можетъ быть, вы будете любезны привезти къ намъ? И папаша посмотритъ съ удовольствіемъ… А, можетъ быть, и въ цѣнѣ сойдемся…

— Извольте, привезу…

— Вотъ пріѣзжайте къ намъ обѣдать… И папаша будетъ васъ просить… Кстати, картину привезете… въ четыре часа… Хорошо? Я сейчасъ папашѣ скажу, что вы у насъ обѣдаете.

И не слушая возраженій Воронина объ обѣдѣ, Виссаріонъ быстро ушелъ.

— Кириллъ Даниловичъ, я продалъ этюды за сто семьдесятъ рублей, — десять процентовъ, — семнадцать рублей, — извольте получить…

— Вѣрно, — сказалъ Грошевъ, взялъ семнадцать рублей и положилъ эти деньги въ карманъ жилета.

Виссаріонъ вернулся вмѣстѣ со старикомъ и оба они стали звать Сергѣя Петровича къ обѣду.

Воронинъ поблагодарилъ за радушіе, обѣщалъ быть къ обѣду вмѣстѣ съ картиной, простился и ушелъ.

Вернувшись въ номеръ гостинницы, Сергѣй Петровичъ написалъ письмо женѣ. Между прочимъ онъ писалъ:

«Продалъ шесть этюдовъ за сто семьдесятъ рублей. Самъ я уплатилъ за нихъ больше, — все это вещи купленныя, и совѣсть меня не мучитъ, что въ нуждѣ они проданы. Но прежде чѣмъ рѣшиться продать подаренную мнѣ Зиминымъ картину, я пришелъ еще къ одному рѣшенію, отъ котораго не отступлю ни въ какомъ случаѣ. Зиминъ не продалъ эту картину потому, что цѣнилъ въ три тысячи, а давали ему только двѣ. Навѣрно больше двухъ тысячъ рублей и этотъ выжига Даринъ не дастъ за эту картину. Но я надѣюсь, что Зиминъ великодушно проститъ мнѣ продажу его картины при такой нуждѣ и согласится принять отъ меня только двѣ тысячи рублей въ полную уплату за его проданную картину. Даже и двухъ тысячъ сразу, какъ ты знаешь, не изъ чего будетъ отдать Зимину; за погашеніемъ долга Кусанову, — не хватитъ рублей трехсотъ съ лишнимъ. Эти деньги, навѣрное, согласится Зиминъ обождать. Больше я не куплю ни одного мазка, не позволю себѣ ни малѣйшей роскоши до тѣхъ поръ, пока никому не останется долга ни копейки. Съ нашей 8-ой линіи мы переѣдемъ въ Гавань, займемъ квартирку маленькую, — лишь бы помѣститься. Ты поможешь мнѣ, я увѣренъ, моя дорогая, и въ остальномъ сократить наши расходы, насколько только возможно. Я выпрошу себѣ на службѣ вечернія работы; каждый свободный часъ буду работать на мебельщика, и, можетъ быть, еще для какого-нибудь магазина. И, дастъ Богъ, мы скоро никому не будемъ должны, и тогда заживемъ безъ нужды, не зная страха, что вотъ-вотъ нагло ворвется въ твою квартиру какой-нибудь паукъ, чтобы тянуть изъ тебя соки, позорить, глумиться надъ тобой. Страшно подумать: вѣдь можетъ статься, что Даринъ и двухъ тысячъ не дастъ за картину Зимина, — и придется уступить дешевле… Тогда я далъ себѣ слово сказать Зимину, что продалъ его картину за двѣ тысячи рублей, сколько ему и давали, и что столько-то ушло на уплату моихъ долговъ… Отдамъ ему все, что останется, а остальную сумму, до двухъ тысячъ, попрошу его подождать. Но тогда ужъ подольше затянется и уплата остальной суммы Зимину, и остальныхъ долговъ и наше дальнѣйшее житье, полное лишеній… Боже, если бъ я могъ предположить, что мое пониманіе художественныхъ произведеній, моя страсть къ нимъ, приведетъ семью мою къ лишеніямъ на долго… о, какъ я виноватъ… Но ты простишь, вѣдь, меня, родная моя, простишь, любя?..»

XV

За обѣдомъ у Дариныхъ сидѣла еще одна барышня, лѣтъ на пять постарше той, съ которой познакомился утромъ Сергѣй Петровичъ. Замѣтно было, что эта старшая барышня больше привыкла держать себя свободно въ этомъ домѣ, чѣмъ барышня младшая. Иногда старшая барышня посматривала на младшую нѣсколько недоброжелательно и тогда младшая чувствовала себя какъ будто немножко неловко, но немедленно оправлялась и бросала на старшую быстрый вызывающій взглядъ; одно мгновеніе — и глазки младшей барышни скромно опускались, — она старательно рѣзала рябчика и маленькими кусочками кушала.

Старикъ относился къ обѣимъ барышнямъ одинаково внимательно и одинаково сдержанно за обѣдомъ.

Лакей подносилъ блюдо къ старику и ставилъ на столъ; Арсеній Кондратьевичъ самъ раскладывалъ куски всѣмъ на тарелки.

Грошевъ сидѣлъ рядомъ съ младшей барышней и ухаживалъ за ней, какъ будто въ шутку.

Попугай молчалъ, сидя на жердочкѣ, внѣ клѣтки. Канарейки пѣли.

Виссаріонъ разсказывалъ, какъ онъ сегодня былъ у тети Глаши и видѣлъ новую обстановку въ ея новомъ домѣ.

— Какіе чудные гобелены на лѣстницѣ!.. Какъ все выиграло въ этомъ домѣ съ этими гобеленами!.. Вотъ я и говорю тетѣ въ шутку: «Когда вы, тетя, все отдѣлаете, обставите какъ слѣдуетъ, — тогда этотъ домъ, вмѣстѣ съ обстановкой, подарите мнѣ». И знаешь, папаша, что она мнѣ отвѣтила?..

— Что?

Виссаріонъ сказалъ многозначительно:

— Она отвѣтила: «я подумаю»…

— Да, она такъ и сказала: «я подумаю»… — повторилъ Виссаріонъ. — Еще тетя сказала, что она хочетъ съ тобой, папаша, посовѣтоваться… узнать, — можетъ быть ты пожелаешь принять участіе въ ея затѣѣ: больницу какую-то она хочетъ устроить… благотворительную.

— Ты бы ей напомнилъ, что я никогда благотворительностью не занимался…

Сергѣй Петровичъ сказалъ:

— Я увѣренъ Арсеній Кондратьевичъ, что вы много добра дѣлаете…

— Ошибаетесь… Я слишкомъ эгоистъ, — отвѣтилъ старикъ просто безъ рисовки, — я никому никогда никакого добра не дѣлалъ…

— Начиная съ того, что на вашихъ фабрикахъ тысячи людей кормятся — возражалъ Сергѣй Петровичъ.

— А вы, батенька, подите къ нимъ да спросите, кто кого кормитъ; они меня или я ихъ… И считаютъ ли они меня благодѣтелемъ?.. «Кровопивцемъ» они меня считаютъ. И они, разумѣется, правы.

«Что это: горечь, обида… или цинизмъ?» — подумалъ Сергѣй Петровичъ и не могъ рѣшить: старикъ говорилъ совершенно спокойно, какъ о чемъ-то самомъ естественномъ, простомъ, обыкновенномъ, о чемъ-то такомъ, что иначе и быть не можетъ…

— Видѣлъ я доктора Сивцова, — завтра, папаша, онъ хочетъ къ тебѣ заѣхать…

Старикъ поморщился:

— Надоѣдаютъ они мнѣ, — доктора… И безъ нихъ знаю, что скоро помру.

— Будетъ вамъ на себя это напускать, — сказалъ Грошевъ, — поживете еще долго… Вамъ жить надо…

— Нѣтъ ужъ, моя жизнь прожита, — сказалъ старикъ, — все я сдѣлалъ, что полагается человѣку: воспиталъ своихъ дѣтей, обезпечилъ ихъ — проживутъ безбѣдно… Могутъ и безъ меня обойтись.

Мрачный разговоръ о смерти постаралась замять старшая барышня: она стала разсказывать, какую видѣла смѣшную сцену на улицѣ: извозчикъ зацѣпилъ санями за чью-то карету, — сани обернулись, — хорошо, что извозчикъ никого не везъ… прибѣжалъ городовой, собрались зѣваки, повели извозчика въ участокъ…

XVI

Послѣ обѣда Виссаріонъ пригласилъ Воронина и Грошева въ свои комнаты; Сергѣй Петровичъ показалъ картину Зимина.

— Недурно передано настроеніе… тоска… — рѣшилъ благосклонно Грошевъ.

«Шарлатанъ!.. — подумалъ Сергѣй Петровичъ, — какъ онъ относится къ Зимину, у котораго и ремня-то не достоинъ развязать на ногѣ… Недурно передано!..»

— Д-да… Ничего себѣ… — раздался голосъ Арсенія Кондратьевича; онъ стоялъ здѣсь, у картины и разсматривалъ, прищуривъ глазъ, а къ другому приставивъ кулакъ въ видѣ трубочки.

Лакей вошелъ торопливо:

— Глафира Михайловна пріѣхали…

— Тетя Глаша!.. — воскликнулъ Виссаріонъ съ оттѣнкомъ удовольствія и нѣкотораго почтенія.

Арсеній Кондратьевичъ быстро пошелъ встрѣчать свояченицу.

— Папаша, я сейчасъ приду… — крикнулъ Виссаріонъ.

— Хотя… эта картина на выставкѣ какъ-то сильнѣе впечатлѣніе производила… — заговорилъ Грошевъ, — не прошелся ли потомъ Зиминъ кистью по ней, не испортилъ ли? Это съ нимъ бываетъ…

— Сколько возьмете за картину? — спросилъ Виссаріонъ.

— Двѣ тысячи рублей. На выставкѣ она стояла за три. Двѣ тысячи Зимину давали.

— Я ничего не могу рѣшить сейчасъ, — сказалъ Виссаріонъ, — вы когда ѣдете?..

— Хотѣлось бы скорѣе уѣхать…

— Давайте увидимся вечеромъ сегодня же… И рѣшимъ…

— Пожалуйста…

— Около двѣнадцати вечера пріѣзжайте… — Виссаріонъ назвалъ одинъ шикарный московскій ресторанъ.

— Спросите мой кабинетъ… Вамъ укажутъ. Картину пока можно здѣсь оставить?

— Конечно. А если не сойдемся, — тогда завтра и возьму.

Виссаріонъ и Грошевъ пошли проводить Сергѣя Петровича. Въ залѣ Арсеній Кондратьевичъ говорилъ со свояченицей, — они стояли.

Тетя Глаша была еще не старая женщина, со слѣдами красоты; она была въ черномъ платьѣ и въ шляпкѣ, отдѣланной мѣхомъ.

Виссаріонъ поцѣловалъ у ней руку, она поцѣловала его въ лобъ и провела рукой по его волосамъ. Грошевъ такъ же поцѣловалъ у ней руку и она поцѣловала его въ лобъ, но по головѣ не погладила. Сергѣй Петровичъ поклонился ей и получилъ въ отвѣтъ добродушный кивокъ головой; онъ остался стоять на почтительномъ разстояніи, чтобы проститься со старикомъ, который провожалъ Глафиру Михайловну — она уже уѣзжала. Арсеній Кондратьевичъ уговаривалъ свояченицу остаться посидѣть. Она прощалась.

— Я такъ спѣшу… такъ спѣшу… Заѣхала только взглянуть на тебя, старика: какъ ты себя чувствуешь, мой дорогой? Вѣдь ты еще не выѣзжаешь?

Столько заботливости, вниманія было въ искреннемъ тонѣ этой женщины.

— Берегусь пока еще… Не совсѣмъ оправился… Спасибо тебѣ, родная, что не забываешь.

И въ тонѣ Арсенія Кондратьевича была какая-то особенная ласковость. Онъ казался растроганнымъ.

— Береги себя, милый!.. береги… — упрашивала нѣжно Глафира Михайловна и плавно направилась къ выходу.

Всѣ ее проводили. Грошевъ ушелъ вслѣдъ за ней. Старикъ остался на верхней площадкѣ лѣстницы. Тетю Глашу спустили по подъемной машинѣ. Виссаріонъ и Воронинъ сбѣжали по лѣстницѣ въ переднюю, въ нижній этажъ и тамъ еще разъ простились съ Глафирой Михайловной, при чемъ она опять погладила Виссаріона по головѣ.

Выходя на улицу отъ Дариныхъ, Сергѣй Петровичъ видѣлъ быстро мчавшуюся карету тети Глаши. Кучеръ грубо кричалъ «эй» на извозчиковъ и тѣ поспѣшно сторонились.

XVII

Когда Сергѣй Петровичъ сказалъ: «проведите меня въ кабинетъ г. Дарина», — одинъ изъ лакеевъ ресторана почтительно отвѣтилъ:

— Вы г. Воронинъ?.. Васъ ждутъ.

И повелъ Сергѣя Петровича черезъ ярко освѣщенный электрическими люстрами залъ, въ которомъ за столиками, на бархатныхъ диванахъ и стульяхъ сидѣли и угощались много народу, и мужчинъ и дамъ. Оркестріонъ игралъ застольную пѣсню изъ Травіаты.

Изъ этого зала прошли черезъ корридоръ съ дверями направо и налѣво. У одной изъ дверей лакей постучалъ.

— Можно… — раздался голосъ Виссаріона.

Сергѣй Петровичъ вошелъ.

Кромѣ Виссаріона и Грошева за столомъ, уставленнымъ бутылками, фруктами и разными гастрономическими шедеврами, сидѣла знаменитая опереточная дива; m-lle^[2] Виландье. Воронинъ сразу узналъ ее, хотя только одинъ разъ видѣлъ въ петербургской опереткѣ. Сергѣй Петровичъ раньше не бывалъ въ опереткѣ и пошелъ одинъ разъ вмѣстѣ съ женой, только для того, чтобы видѣть эту знаменитую Виландье.

Теперь Сергѣя Петровича съ нею познакомили, усадили за однимъ столомъ, и нужно было чокаться съ нею шампанскимъ.

«Зачѣмъ меня позвали именно сюда, когда здѣсь эта дива? — думалъ Сергѣй Петровичъ, — ей ли хотѣли показать меня, какъ нѣчто, можетъ быть, курьезное: нищій меценатъ… Или мнѣ хотѣли похвастаться близостью съ этой знаменитой, хорошенькой, блестящей женщиной? И какой же теперь разговоръ о куплѣ-продажѣ?..»

Виссаріонъ сидѣлъ противъ Грошева, Воронинъ противъ Виландье, — ее звали Марья Карловна.

Грошевъ сейчасъ же доливалъ шампанское, какъ только всѣ отпивали по нѣсколько глотковъ; Виссаріонъ выпивалъ сразу цѣлый стаканъ.

— Пожалуйста, мнѣ больше не доливайте, — просилъ Сергѣй Петровичъ, — мнѣ больше не хочется…

— Ну, вотъ еще, стаканъ выпили, — и пасуете, — возразилъ Виссаріонъ. — Это же — квасъ… Я свободно выпиваю три бутылки… Не вѣрите? Мы недавно пари держали съ Ивинымъ. И я выпилъ три бутылки шампанскаго… Одинъ…

«Какъ онъ этимъ гордится»… — подумалъ Сергѣй Петровичъ. Должно быть то же подумали Виландье и художникъ: они переглянулись. Но Грошевъ мгновенно придалъ своему лицу почтительно-удивленное выраженіе и сказалъ:

— Ого!.. Молодчина…

Виландье взглянула на Виссаріона съ нѣкоторымъ страхомъ, — не замѣтилъ ли онъ, какъ она переглянулась съ Грошевымъ. Виссаріонъ не замѣтилъ, — онъ былъ упоенъ сознаніемъ своего превосходства; онъ сказалъ Грошеву:

— Ты, вѣдь, Кириллъ, знаешь, что я могу выпить больше всѣхъ.

Въ это время дива смотрѣла на своего жениха серьезнымъ и напряженнымъ взглядомъ, — какимъ смотритъ рыболовъ на поддѣтаго тонкой удочкой пискаря, — котораго еще не успѣлъ вытащить: какъ-бы не сорвался…

Виссаріонъ обернулся къ ней и она взглянула на него привѣтливо, радостно, съ обворожительной улыбкой.

Сергѣй Петровичъ съ любопытствомъ смотрѣлъ на брилліанты дивы: они сверкали, отливая разными цвѣтами и въ ушахъ, и въ волосахъ, и на шеѣ, и на пальцахъ — великолѣпные, крупные. Самый крупный брилліантъ сверкалъ отдѣльно на серединѣ кружевного шарфика.

— Какая у васъ красивая эта пуговочка, — сказалъ Сергѣй Петровичъ, послѣ третьяго стакана шампанскаго.

— Вотъ такъ пуговочка… — обидѣлся Виссаріонъ, — шесть тысячъ стоитъ, — а вы, — пуговочка…

И онъ безцеремонно, какъ свою собственность, снялъ съ шарфика дивы брилліантъ и передалъ Грошеву:

— На-те-ка, посмотрите… Тридцать каратовъ… А игра-то какая!..

Сергѣй Петровичъ взялъ брилліантъ и сталъ его разсматривать.

«Шесть тысячъ, — думалъ онъ, — капиталъ… И за что? Развѣ это искусствомъ создано? Развѣ это говоритъ что-нибудь сердцу, уму? За камень — цѣлое состояніе»…

Онъ осторожно передалъ дивѣ ея брилліантъ.

— Хорошо? — спросилъ Виссаріонъ.

— Я ничего не понимаю въ брилліантахъ, — сказалъ Воронинъ.

Виландье расхохоталась:

— Такъ отчего же вы такъ внимательно разсматривали?..

— Я старался понять, — почему камень, бездушный камень стоитъ такъ дорого…

— Для того… такъ дорого, — сказала дива, — чтобы не каждый могъ имѣть такіе камни.

Она лукаво взглянула на Грошева, — онъ притворно вздохнулъ; Виссаріонъ побѣдоносно смотрѣлъ на этого бѣднаго Сергѣя Петровича, который даже не видѣлъ хорошихъ брилліантовъ.

— А я имѣлъ удовольствіе слышать васъ однажды въ опереткѣ, Марья Карловна… Въ Петербургѣ… Вы пѣли Гейшу… Никогда мнѣ не забыть, въ особенности одного мѣста… До того у васъ это дивно выходило…

Сергѣй Петровичъ слабенькимъ голоскомъ, но вѣрно напомнилъ мотивъ:

— Та-та, та-та-та, та-та-ата…

— Ахъ, это вотъ что…

И Виландье въ полголоса пропѣла:

Но нѣтъ, я не вѣрила въ грезу:
Сегодня я буду твоя,
А завтра ты бросишь Мимозу…^[3]

«Н-ну… скорѣй ты его бросишь, — подумалъ Сергѣй Петровичъ, — а прежде оженишь на себѣ»…

— Прелесть, дивно!.. — воскликнулъ Грошевъ.

Виссаріонъ торжествовалъ.

Виландье встала.

— Виссаріонъ Арсеньевичъ, проводите меня до кареты.

— Я васъ провожу до квартиры?..

— Я поѣду одна, — настойчиво сказала она. — Господа, онъ къ вамъ сейчасъ вернется.

На прощанье она крѣпко пожала руку Сергѣю Петровичу; Грошевъ ея руку почтительно поцѣловалъ; она взглянула на художника немножко прищуривъ глаза, не то насмѣшливо, не то… поощрительно.

XVIII

Грошевъ долилъ шампанскимъ стаканъ Воронина и свой. Они чокнулись.

— Огромную сумму вы заломили за картину Зимина.

— Огромную? Если онъ заплатилъ за пуговочку шесть тысячъ, то за картину великаго художника долженъ заплатить шестьдесятъ. А я спросилъ двѣ тысячи…

— Каждая вещь имѣетъ свою цѣну. И каждый художникъ имѣетъ свою, рыночную цѣну. Просить вы можете хоть милліонъ… Только никто вамъ больше трехсотъ рублей за Зимина не дастъ. А Виссаріонъ, пожалуй, даже пятьсотъ дастъ. А вы пользуйтесь пока онъ не раздумалъ… Если вамъ нужно продать… А не нужно — оставьте у себя и тогда цѣните во что угодно…

— Да что вы, Кириллъ Даниловичъ, серьезно это мнѣ говорите? За пятьсотъ отдать картину Зимина?..

— Вполнѣ серьезно говорю и отъ души совѣтую.

— Зимину двѣ тысячи давали.

— На выставкѣ давали… да и то денегъ не вынимали. А послѣ выставки картинѣ всегда другая цѣна бываетъ… Триста рублей вамъ за нее теперь дадутъ, не больше, — повторилъ Грошевъ, — а Виссаріонъ ужъ очень хочетъ купить эту картину, — пятьсотъ не пожалѣетъ.

— Позвольте… Или я уже охмелѣлъ… Никакъ не могу съ мыслями собраться… Почему жъ онъ тому же Зимину за портретъ жены пять тысячъ заплатилъ?.. Картина же болѣе общій интересъ представляетъ.

— Заплатилъ потому, что Зиминъ меньше не бралъ, а пришла тогда шальная мысль заказать портретъ именно Зимину… А теперь онъ этотъ портретъ за триста отдастъ, не угодно ли купить?

— Купилъ бы съ восторгомъ… Денегъ нѣтъ…

— Гм-да… пять тысячъ заплатилъ, а за триста отдастъ…

— Ручаюсь… А теперь сообразите: если Зимину пріятно было доставить вамъ удовольствіе своей картиной, — тѣмъ пріятнѣе будетъ ему знать, что эта картина вамъ принесла огромную пользу, выручила изъ тяжелаго положенія…

Сергѣй Петровичъ задумался: «сколько же онъ задолжаетъ Зимину? Изъ пятисотъ рублей нужно отдать десять процентовъ, пятьдесятъ рублей, этому коммиссіонеру, — Грошеву… Остается четыреста пятьдесятъ… Да за проданныя уже Дарину шесть вещей онъ получилъ, за уплатой коммиссіонныхъ, сто пятьдесятъ три рубля… Всего останется шестьсотъ три рубля. Расходовъ на поѣздку рублей около тридцати… Кусанову четыреста пятьдесятъ… Останется для Зимина только около ста двадцати рублей… Значитъ, нужно будетъ ему уплатить еще почти тысячу девятьсотъ рублей… Вѣдь это года три лишнихъ придется жить въ Гавани, надрываться въ работѣ безъ отдыха… Боже, неужели этотъ милліонеръ не дастъ больше за картину Зимина, — хоть тысячу… Вѣдь она же стоитъ гораздо больше»…

Вошелъ Виссаріонъ. Всѣ чокнулись шампанскимъ.

— Вы пошутили, Сергѣй Петровичъ, когда за картину Зимина двѣ тысячи спросили? Это цѣна невозможная.

— А сколько же, по вашему, стоитъ эта картина?

— Я вамъ за нее могу дать пятьсотъ рублей и ни копейки больше.

«Что же мнѣ дѣлать? — подумалъ Сергѣй Петровичъ, — допустить до аукціона? Пусть за безцѣнокъ растащатъ все, что сколочено годами… И почемъ я знаю, кто дастъ больше за картину Зимина, теперь, немедленно»…

— Извольте, я согласенъ.

Грошевъ даже подпрыгнулъ на креслѣ отъ удовольствія. Виссаріонъ такъ же не сдержался и громко щелкнулъ пальцами правой руки о ладонь, затѣмъ вынувъ пять сотенныхъ, отдалъ Сергѣю Петровичу и весело воскликнулъ:

— А теперь, спрыснемъ… Кириллъ Данилычъ, — долей шампанскаго…

— Нѣтъ, я не буду больше пить… — сказалъ Сергѣй Петровичъ твердо, — и совсѣмъ никогда не буду… я и до сихъ поръ только при случаѣ, въ компаніи пилъ… И на завтра мнѣ скверно бываетъ… А теперь больше пить никогда не буду… Кириллъ Даниловичъ, за мной оставалось пятьдесятъ рублей… позвольте передать вамъ этотъ долгъ.

Грошевъ взялъ пятьдесятъ рублей и сконфуженно взглянулъ на Виссаріона: тотъ улыбнулся: онъ понялъ, въ чемъ дѣло.

— Кириллъ, голубчикъ, — сказалъ Виссаріонъ, — завтра идетъ Гейша… Ты мнѣ напомни, — я попрошу тебя поѣхать заказать букетъ… и чтобы цвѣты подобрать покрасивѣе…

Примѣчанія

1. фр. Merci — Спасибо. Прим. ред.
2. фр. M-lle — Мадемуазель. Прим. ред.
3. Необходим источник цитаты