Два месяца в Праге (Пыпин)/ДО

Два месяца в Праге
авторъ Александр Николаевич Пыпин

Опубл.: 1859. Источникъ: az.lib.ru

ДВА МѢСЯЦА ВЪ ПРАГѢ.

I.

Я только что разстался съ Прагой и пишу еще непосредственно подъ тѣми впечатлѣніями, которыя она оставила во мнѣ послѣ двухъ-мѣсячнаго знакомства. Все это время я употребилъ на то, чтобы освоиться ближе съ чешскимъ языкомъ, литературой, вообще славянскимъ движеньемъ, наблюдать которое издали весьма неудобно, какъ я убѣдился теперь. Я не буду передавать вамъ ни исторіи Праги, ни чешской этнографіи, не буду описывать всѣхъ пражскихъ достопримѣчательностей, — это требуетъ больше времени, нежели сколько находится въ моемъ распоряженіи; мое письмо будетъ заключать только короткія замѣтки, результатъ того, что я видѣлъ, слышалъ и читалъ въ Прагѣ.

Прага безъ сомнѣнія умственный и нравственный центръ западнаго славянства, важнѣйшій славянскій городъ въ австрійской имперіи. Здѣсь началось, сложилось и продолжалось то славянское движенье, которому въ Европѣ и у насъ даютъ названіе панславизма. Само собою разумѣется, что и меня Прага занимала въ высшей степени именно въ этомъ отношеніи. Для того, кто посвятилъ бы себя изслѣдованію объ австрійскомъ славянствѣ, Прага была бы заключительнымъ, все заканчивающимъ и опредѣляющимъ предметомъ изученія. На мою долю досталась только она одна: я оставилъ Венецію и вступилъ въ славянскія области уже въ нынѣшнее суровое начало зимы, когда экскурсіи въ глубь страны становятся очень неудобными; изъ Тріеста я попалъ прямо въ Вѣну, азъ Вѣны въ Прагу, о слѣдовательно очутился вдругъ въ славянскомъ центрѣ, безъ всякихъ введеній и предисловій. Первыя впечатлѣнія Праги бываютъ довольно неожиданны, нѣсколько страины: мы, съ университетской аудиторіи знакомые отчасти съ чешскимъ языкомъ, литературой и т. д., ожидаемъ найти въ Прагѣ яркіе признаки чешской жизни, ожидаемъ слышать только чешскій языкъ, видѣть родной славянскій типъ, но эти ожиданія почти всегда обманываютъ на первый разъ. На улицѣ только и слышится нѣмецкій языкъ, гораздо рѣже чешскій; почти всѣ вывѣски на домахъ нѣмецкія; типъ жителей не имѣетъ особенно рѣзкихъ славянскихъ чертъ, и чеха по лицу очень трудно отличить, особенно если онъ говоритъ по-нѣмецки. Я еще довольно удачно попалъ съ моимъ русскимъ спутникомъ въ отель, гдѣ женская прислуга была чешская: для опыта мы говорили по- русски и могли удобно распорядиться, чтобы затопили печь, принесли воды и т. д. Но одинъ изъ моихъ пріятелей, также ожидавшій найти въ Прагѣ чистыхъ чеховъ, имѣлъ опытъ болѣе неудачный: пріѣхавши въ Прагу, онъ спросилъ перваго кельнера, который встрѣтился, — чехъ ли онъ? Gott bewahre, отвѣчалъ тотъ. Обыкновенный путешественникъ, заѣзжающій въ города, подобные Прагѣ, на нѣсколько дней, осматривающій ихъ съ помощью гида, и уѣхалъ бы изъ Праги въ полномъ убѣжденіи, что Прага есть замѣчательный нѣмецкій городъ, какъ говоритъ его Reisehuch, — городъ, въ которомъ живетъ много чеховъ ини лучше оказать «богемцевъ»: названіе, еще сильно распространенное въ нашихъ географіяхъ и очень ненравящееся самимъ чехамъ. Надобно остаться въ Прагѣ дольше, надо сойтись съ ея жителями, бывать въ театрѣ, въ многолюдныхъ собраніяхъ, чтобы убѣдиться фактомъ, что Прага есть наоборотъ чешскій городъ, въ которомъ живутъ также и нѣмцы. Этнографическія дворы пражскаго народонаселенія до сихъ поръ составлять сфинксову задачу: благоразумнѣйшія нѣмецкія книги говорятъ, что изъ полутораста тысячъ пражскихъ жителей четыре седьмыхъ — чеховъ, остальные — нѣмцы и жиды. Меня очень занималъ вопросъ о численномъ отношеніи чеховъ и нѣмцецъ въ Прагѣ, и я, зная что на австрійскія нѣмецкія дворы нельзя положиться въ этомъ случаѣ, распрашивалъ опытнѣйшихъ пражскихъ жителей и получалъ различные отвѣты: одни считали до двадцати пяти тысячъ нѣмцевъ, другіе доходили только до десяти тысячъ, — цифры почти невѣроятныя, если обратить вниманіе на массу народа, говорящаго по-нѣмецки. Трудность заключается въ томъ, что при нѣмецкомъ господствѣ, управленіи, школахъ, при матеріальномъ превосходствѣ нѣмецкаго населенія, Прага стала такимъ же двуязычнымъ городомъ, — какъ Страсбургъ, гдѣ простолюдинъ знаетъ по-французски и по-немѣцки. Чистый чехъ, чехъ по рожденію, вслѣдствіе наклонностей, обстоятельствъ, мнѣній, можетъ совершенно обнѣмсчиться, получить предпочтеніе къ нѣмецкому языку, наконецъ даже и забыть свой родной: куда же должна отнести его этнографическая статистика? А возможность обнѣмечиться представляется очень легко, и для простолюдина, и особенно для человѣка образованнаго: поселянинъ попадаетъ въ солдаты, уходитъ защищать Gesammtvaterland на По и Адижѣ, проводитъ тамъ годы и иногда пропадаетъ для родины; въ образованномъ^классѣ далеко не у всѣхъ пробуждается ревность къ сохраненію народности; иные прямо становятся австрійскими патріотами, слѣдовательно заклятыми врагами національнаго стремленья, считая его фантастической идеей, вреднымъ сепаратизмомъ, и наконецъ удерживаютъ изъ своей народности только имя, искалѣченное нѣмецкимъ правописаніемъ. Какъ сильно вообще германизированіе въ чехахъ, вопросъ очень трудный; для него мудрено найти вѣрныя статистическія данныя, а между тѣмъ разрѣшеніе его было бы весьма важно: оно показало бы, что успѣло сдѣлать новое славянское движенье и какую перспективу можетъ оно имѣть въ будущемъ, при тѣмъ же порядкѣ вещей.

Какъ я замѣтилъ, на первый разъ бросается въ глаза именно преобладаніе нѣмецкаго элемента. Когда я пріѣхалъ въ Прагу, оно было еще замѣтнѣе: я еще засталъ праздники, слѣдовавшіе за открытіемъ памятника знаменитому чеху, изъ древней фамиліи, Радецкому. Сколько я могъ замѣтить, чехи не особенно радовались почестямъ, которыя отдавались памяти ихъ соотечественника…. Городъ наполненъ былъ австрійскими militars разныхъ цвѣтовъ, съѣхавшимися со всѣхъ концовъ имперіи для этого торжественнаго случая. Прага имѣла совершенно нѣмецкій, или вѣрнѣе, австрійскій видъ. Подъ этими а не пиніями я въ первый разъ познакомился съ городомъ. Хотя мнѣ пришлось видѣть его зимой, сырой и туманной, я тѣмъ по менѣе ногъ составить себѣ понятіе о томъ, какъ хороша должна быть Прага лѣтомъ съ зеленѣющей окрестностью, свѣтлымъ Градчиномъ и чудными островами Волтавы. Многіе, видѣвшіе Прагу лѣтомъ съ Градчина или съ Петржина, изъ сада Кинскаго, увѣряютъ, что Прага сильно напоминаетъ Москву: этому можно повѣрить; я думаю, что, при меньшихъ размѣрахъ, она можетъ быть еще живописнѣе Москвы.

Извѣстно, что она принадлежитъ къ числу очень красивыхъ городовъ. Чехи любятъ приводить отзывъ о своей столицѣ знаменитаго Гумбольдта, который назвалъ Прагу въ живописномъ отношеніи четвертымъ городомъ въ Европѣ послѣ Константинополя, Неаполя и Лиссабона. Городъ расположенъ на обоихъ берегахъ Волтавы, отдающей полукругомъ «Старое Мѣсто», т. е. старый городъ, главную часть нынѣшней Праги. Около «Стараго» раздвинулось «Новое Мѣсто», обстроенное довольно правильно и иногда изящно, — и жидовскій городъ, грязный, тѣсный и мрачный. Великолѣпный старинный мостъ, выстроенный Карломъ IV въ блестящія времена Праги и Чехіи, уставленный множествомъ статуй, ведетъ черезъ Волтаву на «Малую Страну», надъ которой поднимается Градчинъ, пражскій Кремль, и пустынная гора Петржинъ. Видъ на нихъ съ набережной Франца, изъ Новаго Города, удивительно хорошъ: противоположный берегъ круто встаетъ надъ Волгавой съ Бельведеромъ, Градчиномъ, наполненнымъ дворцами и храмами, Петржиномъ, зеленымъ даже зимой, на которомъ виденъ Страговъ и уединенная церковь св. Лаврентія на вершинѣ. На ближайшемъ планѣ миловидные островки, заросшіе высокими деревьями, Стрѣлецкій и Софійскій: послѣдній изъ нихъ, мѣсто пражскихъ увеселеній, баловъ и концертовъ, чрезвычайно напоминаетъ островъ Руссо въ Женевѣ. Еще лучше видъ съ Градчина, откуда открывается весь городъ съ его церквами и башнями и далеко видна волнистая окрестность съ городками и деревнями. Съ пражскаго «дома» (собора) на Градчинѣ видно, говорятъ, половину Богеміи. За старымъ городомъ поднимаются другія возвышенности: древній историческій Вышеградъ, о которомъ говоритъ старая пѣсня, нѣкогда столица Чехіи, теперь незначительное предмѣстье Праги, и историческая Жижкова гора: здѣсь одержалъ онъ побѣду надъ своими непріятелями, сваливая съ крутой горы огромные камни. Теперь подъ горой мирно проходитъ желѣзная дорога въ Вѣну.

Каменный мостъ черезъ Волтаву, о которомъ мы упоминали, есть одна изъ главныхъ достопримѣчательностей Праги: мнѣ понравился онъ больше знаменитаго моста Св. Ангела въ Римѣ. Онъ много длиннѣе римскаго и весь заставленъ статуями и группами, старыми и новыми: здѣсь и святой Вацлавъ, патронъ чешской земли, и Францискъ Ксаверій — память іезуитскаго владычества, и св. Непомукъ: въ срединѣ моста рѣшетка надъ перилами указываетъ мѣсто, откуда святой брошенъ былъ въ воду. Съ моста опять прекрасный видъ на обѣ стороны города, на острова и вдаль по рѣкѣ. Волтава шириной съ Неву, довольно быстра въ этомъ мѣстѣ и до сихъ поръ мутитъ свои волны, какъ во времена Любуши. Съ обоихъ концовъ моста стоятъ старинныя готическія башни, пережившія много разрушительныхъ осадъ. Башни, какъ видно, очень нравились чехамъ; Прага усѣяна ими, и получила отъ нихъ свой живописный и совершенно справедливый эпитетъ «сто-башенной» (стовежита Прага). Онѣ попадаются во всѣхъ частяхъ города и служили прежде городскими воротами, укрѣпленіями, пороховыми складами; теперь внѣ разнообразятъ картину города и остались на память отъ древней физіономіи, вѣроятно очень эффектной, сколько можно судить по остаткамъ. Въ свое время башни были богато снабжены статуями и готическими украшеніями; теперь ихъ осталось уже не много: нѣмецкіе хозяева города очень иного уничтожили. Высокая башня пражскаго моста, у Клементинума (огромнаго зданія, выстроеннаго іезуитами въ XVII вѣкѣ, гдѣ помѣщается теперь часть университета и гимназія), одна изъ самыхъ большихъ и лучшихъ въ Прагѣ; она стоитъ еще на стражѣ, какъ старый, но бодрый инвалидъ, и не дальше какъ въ сорокъ восьмомъ году выдержала сильную бомбардировку съ «Малой Страны» отъ войскъ Виндишгреца. Когда всѣ войска собрались изъ города на Малую Страну, эта башня, составляющая входъ на мостъ, была однимъ изъ пунктовъ, куда собрался народъ и куда направлено было главное дѣйствіе артиллеріи; здѣсь были лучшія пражскія баррикады и здѣсь разъигрался одинъ изъ важнѣйшихъ актовъ пражской трагедіи 48-го года. Студенты изъ стоящаго рядомъ Клементинума составляли большинство защитниковъ башни и барракадъ; подъ ядрами они пѣли здѣсь пѣсню: bej slovane, jeste nasa slovanskа rec zije, — залпы артиллеріи заглушали на минуту пѣсню, но пѣвцы не останавливались и съ этимъ страшнымъ аккомпаниментомъ допѣли свою пѣсню, лебединую пѣсню недолговременной свободы.

Старая часть города своимъ оригинальнымъ видомъ напоминаетъ вообще другіе старинные города средневѣковой Европы: тѣже узкія, кривыя улицы; неправильныя площади; готическія церкви, заставленныя кругомъ домами и пристройками; дома, украшенные знаками, гербами, статуями въ нишахъ и на фронтонахъ, очень часто картинами. Отъ старой ратуши уцѣлѣла только башня съ часовней, нетронутыя при послѣдней перестройкѣ; на ней осталась и старая надпись: Praha caput regni. Къ сожалѣнью, Прага сохраняетъ уже очень немногое изъ своей чисто-чешской старины: интересъ народности долго былъ заброшенъ, чешская старина нисколько не была дорога властителямъ Богеміи, а главное, Прага столько разъ была бомбардируема своими и чужими, столько разъ ограблена, что исчезновеніе памятниковъ объясняется очень легко. Въ церквахъ вы уже не встрѣтите того богатства, которымъ онѣ нѣкогда славились; ихъ драгоцѣнныя украшенія сняты и растащены, картины чешскихъ и другихъ художниковъ вывезены и украшаютъ теперь дрезденскую, вѣнскую и мюнхенскую галлереи. Я еще недавно видѣлъ великолѣпныя храмы Италіи, и мнѣ казалось, что пражскія церкви ограблены еще недавно…. Пражскій «домъ» св. Вита, замѣчательный въ архитектурномъ отношеніи, остался недоконченнымъ, и на немъ этотъ обыкновенный готическій недостатокъ замѣтнѣе, чѣмъ гдѣ нибудь; одна наружная стѣна, въ токъ мѣстѣ, гдѣ должно было быта продолженіе крана, просто покрыта была фресками, но я тѣ уже стерлись. Теперь только основалось общество, чтобы привели къ концу постройку собора. Весьма оригинальный Тынскій храмъ, съ могилой Тихо-Браге и памятникомъ славянскимъ апостоламъ, Кириллу и Меѳеодію, также даетъ меньше, чѣмъ ожидаешь: памятникъ Кириллу и Меѳеодію поставленъ въ темномъ углу, такъ что его надо отыскивать, и снабженъ католическими аттрибутами. Знаменитая Виѳлеемская часовня, гдѣ началъ свою проповѣдь Гусъ, давно не существуетъ и имя ея уцѣлѣло только въ названіи «Ветлемскаго плаца» т. е. Площади; королевскій дворецъ въ Старомъ Городѣ обращенъ въ казарму; древности были поняты вообще утилитарно и исчезли. Другія достопримѣчательности города, Клементинумъ, огромное зданіе стараго іезуитскаго коллегіума, аристократическіе дворцы на Малой-Странѣ напоминаютъ роковое для чековъ семнадцатое столѣтіе, владычество іезуитовъ и паденіе національной самобытности. Страна наполнялась множествомъ иноземной аристократіи нѣмецкой. Французской, итальянской, которая настроила въ Малой-Странѣ много богатыхъ палаццовъ: вы безпрестанно слышите имена Шварценберговъ, Коллоредо, Рочановъ, Кламъ-Галласовъ и т. д.

Но гораздо болѣе древностей интересовала меня живая Прага, то удивительное возрожденіе, которое началось такъ недавно и несмотря на то успѣло уже принести столько блестящихъ результатовъ. Чехи шли первые въ трудѣ реставраціи; они первые развили мысль о цѣломъ славянствѣ, которая повела за собой общее движенье австрійскихъ славянъ, сообщилась сербамъ и болгарамъ и нашла своихъ кліентовъ и у насъ. Эта мысль, проведенная не политическими событіями не революціями, составляетъ существенный предметъ чешской литературной дѣятельности; она и до сихъ поръ остается руководительной нитью чешской словесности и науки, хотя въ настоящее время ея дальнѣйшее развитіе сильно затруднено неудобными обстоятельствами. Мысль эта продолжаетъ жить; принадлежа сначала одной литературѣ, немногимъ писателямъ — патріотамъ, она входить теперь въ жизнь общества, становятся болѣе и болѣе общимъ убѣжденіемъ и обѣщаетъ много впереди, если только устоитъ противъ враждебнаго ей направленія.

Исторія панславизма, понимаемаго въ литературномъ смыслѣ, чрезвычайно занимательна. Въ самомъ дѣлѣ, какимъ образомъ совершился этотъ крутой поворотъ въ нравственной жизни чешскаго общества, почти уже задавленнаго нѣмецкимъ вліяніемъ? Какимъ образомъ выросла цѣлая новая литература, имѣющая вліяніе на всѣ славянскія племена и обратившая на себя вниманіе Европы? Откуда взялись силы, которыхъ прежде никто не подозрѣвалъ? Начало движенья было чисто-литературное и намъ нѣтъ нужды восходить слишкомъ далеко для его объясненья; еще теперь живы люди, бывшіе свидѣтелями его первыхъ попытокъ, первыхъ невѣрныхъ шаговъ. Мы ограничимся одной чешской литературой, чтобы разсказать о ходѣ такъ называемаго панславизма, тѣмъ болѣе, что ей же принадлежатъ его главнѣйшіе представители, въ ней совершилась главнѣйшіе факты новой славянской литературы…

Нѣсколько десятковъ лѣтъ тому назадъ Прага представляла совершенно иное зрѣлище, чѣмъ теперь. Національная жизнь была подавлена; чешское общество почти не существовало, какъ чешское; во главѣ его стояла чужая аристократія, владѣвшая землями и думавшая только о своихъ узкихъ интересахъ; городское населеніе и народъ, безъ средствъ и образованія, подчинялись сильному нѣмецкому вліянію; сколько нибудь живой литературы не было. Этотъ порядокъ вещей установился съ несчастной бѣлогорской битвы, послѣдняго акта, завершившаго драматическую исторію старой Чехіи. Съ 1620 г. начинается непрерывный родъ преслѣдованій и угнетенія, грозившихъ окончательнымъ истребленіемъ чешской національности. Бѣлогорская битва была сигналомъ страшныхъ притѣсненій, направленныхъ противъ побѣжденной некатолической стороны, т. е. противъ большинства чешской націи. Всѣ некатолики, не покорявшіеся іезуитамъ, подверглись изгнанію изъ отчизны; масса чеховъ, до 36000 семействъ, разошлась по окрестнымъ краямъ, въ Пруссію, Бранденбургъ, Саксонію, даже въ Америку, и на всегда погибла для родины; другіе насильно обращены въ католичество. Эмиграція, войны, потомъ голодъ и моръ, страшно опустошили страну, и народонаселеніе сохранило едва треть прежней численности. Привилегіи чешскаго королевства уничтожились. Съ этимъ ударомъ матеріальной силѣ націи нанесенъ былъ ударъ и нравственнымъ силамъ ея. Про ее ссоры каролинскаго университета должны были въ теченіе трехъ дней оставить Прагу; въ 1622 году Каролинумъ былъ даже запечатанъ. Кости славныхъ чеховъ стараго времени, напр. знаменитаго Рекиманы, были вырыты изъ земли и сожжены; страшныя казни постигли многихъ чешскихъ писателей и покровителей науки: доктору Яну Есенскому отрѣзанъ былъ языкъ, потомъ онъ былъ казненъ и наконецъ четвертованъ. Университетъ отданъ былъ іезуитамъ, которые употребили всѣ средства, чтобы искоренить всѣ остатки прежняго еретичества. Они ходили вмѣстѣ съ цесарскими солдатами изъ дома въ домъ, отбирали вездѣ чешскія книги, въ которыхъ должна была крыться ересь: чешское стадо синонимомъ еретическаго. Изъ- этихъ книгъ устраивали они гнусные ауто-да-фе, въ которыхъ погибло не мало, замѣчательныхъ произведеніи старой литературы. Ученый чехъ-того времени, Бальбинъ, самъ іезуитъ, и потому свидѣтель достойный вѣры, жалуется на незаслуженную участь чешскихъ книгъ. «Въ дѣтствѣ моемъ, разсказываетъ онъ, вскорѣ послѣ бѣлогорской побѣды, всѣ подъ-рядъ чешскія книги, потому только что они были чешскія, принимались за еретическія и писанныя еретиками, по невѣжеству нѣкоторыхъ людей (т. е. его собратій) и безъ разбора, добрыя они или худыя, полезныя или не полезныя, отбираемы были изъ домовъ или вырываемы изъ рукъ людей, хотя бы въ нихъ ничего не говорилось о религіи; ихъ рвали, клали тамъ и сямъ на костры, — какъ мы помнимъ въ Прагѣ, за публичной площади, — и такимъ образомъ истребляли огнемъ…. Я слышалъ дѣйствительно отъ людей, участвовавшихъ въ томъ, что безъ всякаго разсужденія, даже не посмотрѣвши, что за книги, всѣ чешскія сочиненія бросали въ пламень.» Истребленіе книгъ продолжалось очень долго; іезуитъ Антоній Коніашъ, умершій въ 1760 году, почти черезъ полтораста лѣтъ послѣ бѣлогорской битвы, хвалился, что онъ одинъ сжегъ шестьдесятъ тысячъ чешскихъ книгъ. Школы и съ ними все народное образованіе также перешли въ руки іезуитовъ. Чешскій языкъ падалъ и въ литературѣ и въ народномъ употребленіи; въ высшемъ классѣ господствовалъ нѣмецкій языкъ; ему должны были учиться и. горожане; чешскій удержался только въ деревенской избѣ и сталъ считаться мужицкимъ языкомъ. Духъ народа упалъ; чехи, поражаемые столькими несчастьями и потерями, не находили въ себѣ той энергіи, которая отличала ихъ прежде; исчезло ихъ мужество и гордость національнаго сознанія. Народность упала даже въ костюмѣ: до того времени чехи носили длинныя бороды и свое народное платье; теперь они одѣлись по-нѣмецки.

Въ такомъ положеніи были дѣла, когда начались реформы Іосифа II. Императоръ имѣлъ цѣлью систематическое германизированіе чеховъ, и главная изъ его мѣръ, введеніе нѣмецкаго языка въ школы, легко могла привести къ этой цѣли: славяне чешскіе также превратились бы въ нѣмцевъ, какъ случилось съ прибалтійскими и тюрнигскими, если бы въ это самое время не возстала національная реакція, сначала робкая и невѣрная, потомъ болѣе и болѣе рѣшительная. Прежнее невѣжество, господствовавшее при іезуитахъ, начало исчезать при Іосифѣ II, и реакція, поддержанная наукой, скоро выказала свое дѣйствіе. Обстоятельства были трудны: всѣ Двигатели общественной жизни, — управленіе, школа, наука, искусство, — дѣйствовали за одно съ намѣреньями правительства; чешскій элементъ нигдѣ не находилъ себѣ мѣста и казалось совершенно невозможнымъ выдвинуть его на сцену" Дать ему общественное значеніе. Въ это время явился человѣкъ" которому, безъ ясно сознаннаго намѣренія, пришлось сдѣлать первый важный шагъ, вызвать къ жизни чешскій языкъ и дать вѣрную точку опоры новой литературѣ. Это былъ ученый аббатъ Добровскій.

Были въ то время люди, которые понимали всю опасность положенія, но что начать, чтобы выйти изъ него? — никто не зналъ. Умный чехъ нашего времени такъ говоритъ объ этомъ: признаемся, мы сами не знали бы что дѣлать, еслибы нынѣшнее положеніе было также печально, какъ тогдашнее; мы не сказали бы ничего больше того, что говорилъ величайшій славянофилъ того времени, знаменитый Добровскій. Этотъ гигантъ чешской учености (1753—1829) писалъ о нашемъ языкѣ, о нашей исторіи, о славянщинѣ; но, считая все это за мертвое, за анатомическій препаратъ, и самъ онъ не писалъ по-чешски и не хотѣлъ, чтобы и другіе это дѣлали; онъ говорилъ только: «оставьте мертвыхъ въ покоѣ»!

Не смотря на то, ему принадлежитъ великая заслуга быть первымъ дѣятелемъ славянскаго возрожденія. Онъ въ первый разъ въ ученой системѣ изложилъ характеръ чешскаго языка, указалъ на обширную семью славянскихъ языковъ, между которыми чешскій занимаетъ одно изъ почетнѣйшихъ мѣстъ, посвятилъ всю свою дѣятельность славянской исторіи и филологіи, и когда даже чужой ученый міръ обратилъ вниманіе на его труды, то дома произвели они тѣмъ болѣе сильное впечатлѣніе. Его мягкій личный характеръ, обширныя знакомства также пріобрѣли не мало друзей его дѣлу. Общество патріотовъ, до сихъ поръ колебавшееся и несмѣлое, почувствовало твердую почву подъ ногами. Вслѣдъ за Добровскимъ выступило нѣсколько лицъ, начинающихъ новую чешскую литературу: Пухнайеръ, Неѣдлый, Крамеріусъ, Фавстинъ Прохазка, Томза, Пельцель, Гпѣвковскій, Юнгманны, Ганка. Они писали книжки въ защиту чешскаго языка, выставляли его достоинства", издавали грамматики, занимались поэзіей и исторіей; печатали книжки для народнаго чтенія, затѣяли даже чешскія газеты, издавали памятники старой литературы, переводили необходимѣйшія книги. Ганка, тогдашній студентъ философіи, сталъ душой молодаго кружка, занимавшагося изученіемъ роднаго языка: онъ съ жаромъ проповѣдывалъ любовь къ родному и народному, и заведенныя имъ чешскія декламаціи возбуждали больше и больше патріотическаго участія; они заинтересовали даже губернатора, графа Коловрата-Либштейнскаго. Во многихъ уже заговорила инстинктивная привязанность къ чешскому и славянскому. Новые ратоборцы рѣшилась во что бы ни стало создать новую чешскую словесность, трудились безъ устали и наконецъ достигли своей цѣли. Надъ ними много смѣялись тѣ, кому непонятна была страсть къ полу-истлѣвшимъ хартіямъ и мужицкому языку, по результаты скоро показали, что дѣло было важнѣе, чѣмъ казалось съ перваго взгляда.

Съ самаго начала представилась однако трудность, съ которой долго должны были бороться чешскіе писатели и которая опять подала поводъ къ насмѣшкамъ ихъ противниковъ. Начались длинные споры объ языкѣ и орѳографіи. Въ самомъ дѣлѣ, положеніе было не легко: почти въ теченіе двухъ столѣтій чешскій языкъ оставался на одной степени развитія, — той, на которой застигло его начало семнадцатаго вѣка; долгіе годы быстраго въ то время движенія науки и общественныхъ понятій прошли, не коснувшись до языка, и человѣку, которому должно было писать на немъ въ XIX столѣтіи, приходилось пользоваться формами XVII вѣка и бѣднымъ, необработаннымъ языкомъ народа. Не находя необходимыхъ словъ, выраженій и оборотовъ, онъ долженъ былъ или приноравляться къ существовавшимъ уже формамъ и слѣдовательно дѣлать насиліе своей мысли, которая въ нихъ не укладывалась, или принужденъ былъ создавать новый языкъ, способный выразить новыя понятія. Это было бы напримѣръ тоже, если бы наши малорусскіе писатели захотѣли писать по-малорусски все то, что пишется теперь очень хорошо по-русски: само собою разумѣется, что нынѣшній малорусскій языкъ далеко не въ состояніи дать средства для этого, и писатель долженъ или поневолѣ остаться простонароднымъ или отказаться отъ своего намѣренія. У чеховъ перспектива была обширнѣе, и они предпочли тяжелый трудъ образованія новаго языка, безъ чего невозможно было ожидать успѣховъ новой литературы" Въ какую область науки или искусства ни обращался чешскій писатель, вездѣ онъ долженъ былъ выбирать, придумывать слова, передѣлывать свои, переводить чужія и т. д. Послѣ многихъ трудовъ, колебаній, ошибокъ, они успѣли однако въ главномъ, и хотя работа еще до сихъ поръ не кончена, но чешскій языкъ уже чрезвычайно расширилъ свои границы, создалъ новую, уже богатую, терминологію, легко дается и поэту, и серьезному ученому, и вообще начинаетъ выходить изъ своего неопредѣленнаго положенія, которое можно сравнить съ положеніемъ нашего языка въ концѣ прошлаго столѣтія и въ эпоху Карамзина, когда у насъ было столько споровъ изъ-за словъ и запятыхъ. Къ вопросу о языкѣ присоединялся вопросъ о правописаніи и о шрифтѣ. Какъ ни маловаженъ кажется этотъ вопросъ, онъ занималъ всѣхъ въ первое время, и долго послѣ; споры объ орѳографіи были такъ горяча, что наые защитника старины представляй нововводителей,.какъ людей опасныхъ въ политическомъ отношеніи. Между тѣмъ дѣло шло объ изгнаніи изъ письма и типографій такъ называемаго швабаха (нѣмецкаго почерка и шрифта) и объ ипсилонахъ (у), и именно Неѣдлый, защищавшій ихъ, указывалъ на своихъ противниковъ, какъ на людей съ вредными тенденціями.

Эти мелочи, необходимыя въ свое время, не мѣшали однако серьёзнымъ успѣхамъ національнаго дѣла, которое продолжалось съ блестящимъ успѣхомъ. Въ 1817 году Ганка, при помощи одного священника, нашелъ знаменитую Краледворскую рукопись. Незадолго передъ тѣмъ надѣлали въ Европѣ шуму сербскія пѣсни Караджича; чехи обратили вниманіе на свои древніе поэтическіе памятники, Линда нашелъ извѣстную пѣсню о Вышеградѣ, Ганка издалъ уже первый томъ своего изданія: Starobylа Skladanie. Въ концѣ этого года, 16 сентября, сдѣлана была знаменитая находка, бросившая совершенно новый свѣтъ на всю чешскую древность и имѣвшая благодѣтельное дѣйствіе на ходъ новой литературы: въ великолѣпныхъ пѣсняхъ Краледворской рукописи открылся новый міръ древнечешской поэзіи; прелесть ихъ во многихъ пробудила дремавшее чувство народности, стремленья литературы начинали вознаграждаться блестящимъ образомъ. Добровскій въ слѣдующемъ же году помѣстилъ въ своей Исторіи чешской литературы свое сужденіе о памятникѣ и нѣкоторые отрывка. Полное изданіе потребовало цѣлаго года для правильнаго чтенія и объясненія текста; оно вышло въ 1819 г. вмѣстѣ съ нѣмецкимъ переводомъ Свободы. Европейскіе ученые съ любопытствомъ обратились къ замѣчательному поэтическому памятнику; Гёте, оракулъ тогдашняго литературнаго міра, призналъ его высокое значеніе для новой духовной жизни Чехіи и даже перевелъ пѣсню «Вѣнокъ» на нѣмецкій языкъ; у насъ Шишковъ тотчасъ же перевелъ Краледворскую рукопись на русскій. Съ тѣхъ поръ рукопись издавалась множество разъ; Ганкова «Полиглотта» представляетъ переводы ея на всѣ славянскія нарѣчія и почти на всѣ европейскіе языки, вполнѣ или въ отрывкахъ. Въ послѣднее время вышли венгерскій и французскій переводы; въ нынѣшнемъ году должно появиться великолѣпное изданіе Краледворской рукописи съ прекрасными иллюстраціями извѣстнаго чешскаго художника Манеса.

Къ этому же времени относится основаніе одного патріотическаго учрежденія, Имѣвшаго въ свою очередь большое вліяніе на дальнѣйшій ходъ національнаго движенія. Это было основаніе Народнаго Чешскаго Музея. Частныя желанія и предложенія о необходимости подобнаго учрежденія слышались уже давно въ новомъ чешскомъ обществѣ; теперь наконецъ они пошла въ дѣло. Съ одной стороны чисто чешскіе патріоты: Ганка, Янъ-Евангелисть Пуркинье, Янъ-Святоплукъ Пресль, замѣчательный естествоиспытатель и горячій патріотъ, — профессоръ Лидера, баронъ Стенчъ; съ другой болѣе космополитическіе любители и покровители наукъ, графы Францъ и Каспаръ Штернберги, князь Лобковицъ, графъ Гартманнъ, графъ Коловратъ-Либштейнскій, лучшіе умы народа и лучшіе представители аристократіи соединились въ патріотическомъ дѣлѣ, и послѣдній, получивши частнымъ образомъ согласіе императора, уже 15 апрѣля 1818 года издалъ воззваніе «къ отечественнымъ друзьямъ наукъ». Открылась дѣятельная подписка и скоро собрана была значительная сумма въ пользу будущаго народнаго учрежденія. Каспаръ Штернбергъ былъ одинъ изъ людей, принесшихъ наибольшую пользу новому Музею своей заботливой дѣятельностью; онъ былъ назначенъ первымъ президентомъ общества, открытаго при Музеѣ для распространенія его и для покровительства наукамъ. Онъ положилъ основаніе библіотекѣ Музея, пожертвовавши ему свое прекрасное собраніе по естественнымъ и точнымъ наукамъ; графъ Коловратъ подарилъ музею драгоцѣнную для чешской исторіи и археологіи библіотеку Бржезницкую; Францъ Штернбергъ далъ свой минцъ-кабинетъ, другіе пожертвовали замѣчательныя коллекціи по естественной исторіи, Ганка принесъ Краледворскую рукопись. Первый уставъ Народнаго Музея и Музейнаго Общества утвержденъ былъ въ 1822 году. Музей соединяетъ въ себѣ богатыя коллекціи по естественной исторіи, большое замѣчательное собраніе чешскихъ древностей и рукописей и обширную, мы думаемъ даже лучшую въ своемъ родѣ, библіотеку по славянскимъ литературамъ. Для изученія чешской и вообще славянской старины и литературы она представляетъ богатыя средства; множество рукописей сохранено было здѣсь отъ погибели и стали доступны изслѣдователю. Ганка назначенъ былъ первымъ библіотекаремъ и до сихъ поръ остается заботливымъ и усерднымъ стражемъ библіотеки.

Воззваніе графа Коловрата и основаніе Музея были приняты въ чешскомъ обществѣ съ величайшимъ сочувствіемъ. Въ 1818 году, въ только-что основанный Музей прислано было по почтѣ, съ таинственнымъ анонимнымъ письмомъ, еще одно въ высшей степени важное произведеніе древне-чешской литературы, драгоцѣнность, подобной которой не имѣетъ ни одно славянское племя. То былъ «Любушинъ Судъ», два листочка пергамена, писанные древнимъ, не довольно необыкновеннымъ письмомъ, и заключавшіе отрывокъ поэмы, которую отнесли къ IX вѣку. Добровскій пріостановилъ изданіе памятника, потому что смотрѣлъ на него очень недовѣрчиво. Мы теперь нисколько не сомнѣваемся въ памятникѣ, пользуемся имъ какъ драгоцѣннымъ остаткомъ славянской древности, но тогда онъ сдѣлался причиной раздора между славянскими учеными. Добровскій, подъ конецъ жизни жолчный и подозрительный, прямо думалъ, что памятникъ, въ которомъ для него было столько новаго и неожиданнаго, просто сочиненъ Ганкой и Юнгманномъ и написанъ Линдой, тѣмъ самымъ, который прежде отыскалъ пѣсню о Выше- градѣ. Въ послѣдствіи Копитаръ объявлялъ подложными не только Любушинъ Судъ, но даже Краледворскую рукопись, древній словарь Mater Verborum и другіе памятники, и обвинялъ чешскихъ ученыхъ въ фальзификатѣ; послѣднимъ не оставалось больше ничего, какъ сказать, что и Копитаръ самъ написалъ славянскія глоссы въ изданный имъ кодексъ Гезихія. Полемика произвела сильное одушевленіе въ новой литературѣ, но всѣ сколько нибудь благоразумные люди должны были оставить свою подозрительность послѣ знаменитаго изданія этого памятника въ 1840 году.

Важныя литературныя событія быстро смѣнялись въ новой чешской литературѣ. Еще не сошелъ со сцены «славянскій патріархъ», когда въ двадцатыхъ годахъ появились замѣчательные труды Шафарика. Чешскіе ученые обобщили мало по малу вопросъ о своей національности и связали его съ интересомъ всѣхъ славянскихъ племенъ. Прага уже становилась «славянскими Аѳинами», названіе, которое не безъ причины могло быть ей присвоено. Труды Шафарика именно отличались этимъ всеобъемлющимъ содержаніемъ и быстро создали ему огромный авторитетъ; это былъ ученый уже сознательнаго панславизма. Онъ издаетъ изслѣдованіе о происхожденіи славянскаго племени, онъ первый пишетъ исторію славянскаго языка и литературы по всѣмъ нарѣчіямъ, онъ издаетъ громадный трудъ, «Славянскія Древности», одно изъ произведеній, имѣвшихъ сильное вліяніе на изученіе всего славянства, наконецъ онъ первый издаетъ полный, хотя очень сжатый, обзоръ славянской этнографіи. Не упоминаемъ наконецъ множества его частныхъ изслѣдованій по славянскимъ древностямъ, филологіи и литературѣ. Изъ трудовъ его, относящихся собственно къ чешской литературѣ стараго времени, важнѣйшій есть изданіе «Древнѣйшихъ памятниковъ чешскаго языка», приготовленное имъ вмѣстѣ съ Палацкинъ, гдѣ окончательно рѣшенъ былъ между прочимъ спорный вопросъ о «Любушиномъ Судѣ». Правда, это изслѣдованіе и многія другія сочиненія Шафарика были написаны на нѣмецкомъ языкѣ, но это только распространило ихъ извѣстность и открыло иноземнымъ ученымъ возможность лучше оцѣнить тѣ стремленія, которыя одушевляли новую литературу. Шафарикъ сталъ извѣстенъ вездѣ, какъ наиболѣе компетентный судья in slaves; берлинскій университетъ, первый университетъ Германіи, предложилъ ему славянскую каѳедру; въ славянскомъ ученомъ мірѣ труды Швфарика стали путеводной нитью для каждаго, кто пускался въ лабиринтъ славянской науки.

Я назвалъ сейчасъ другое имя, которому будутъ посвящены блестящія страницы новой чешской литературы. Палацкій выступилъ на литературное поприще почти въ одно время съ Шафарикомъ и скоро обнаружилъ энергическую дѣятельность; она почти исключительно посвящена была исторіи чешскаго народа. Палацкій долго былъ редакторомъ «Часописа» (повременнаго Изданія) Чешскаго Музея и очень поднялъ это изданіе, которое подъ его редакціей представило много важныхъ ученыхъ трудовъ; онъ же долго завѣдывалъ дѣлами и предпріятіями Музейскаго Общества, которое много обязано его трудамъ. Послѣ долгихъ приготовительныхъ занятій Палацкій началъ издавать знаменитую «Чешскую исторію», сначала на нѣмецкомъ, потомъ вмѣстѣ и на чешскомъ языкѣ, которую онъ неутомимо продолжаетъ до сихъ поръ. Къ сожалѣнію, мы не имѣемъ еще перевода этой книжки и она знакома у насъ только немногимъ спеціалистамъ. По литературному значенію, книгу Палацкаго можно сравнить съ трудомъ Карамзина: оба произведенія составили литературную эпоху. Они сходны отчасти и въ томъ отношеніи, что оба писателя принимались за огромную работу, почти не имѣя предшественниковъ, которые бы облегчили ихъ задачу. Палацкій долженъ былъ самъ отыскивать источники, оцѣнятъ ихъ достоинство, наконецъ издавать ихъ; онъ читалъ своихъ авторовъ въ рукописяхъ, еще не читанныхъ и не комментированныхъ; онъ пересмотрѣлъ важнѣйшіе чешскіе архивы, библіотеки въ Вѣнѣ, Бреславлѣ, Мюнхенѣ, Дрезденѣ, Берлинѣ, Франкфуртѣ, Базелѣ и ватиканскій архивъ въ Ринѣ; онъ самъ долженъ былъ ставить вопросы и разрѣшать ихъ. Плодомъ всѣхъ его усилій было мастерское произведеніе, какихъ немного могутъ представить новыя славянскія литературы. Если мы сравнили его положеніе съ положеніемъ Карамзина относительно матеріала, то относительно результата мы не сомнѣваясь поставимъ трудъ Палацкаго гораздо выше: владѣя въ совершенствѣ своимъ матеріаломъ, Палацкій владѣетъ и строгимъ историческимъ методомъ, выработаннымъ современною наукою, котораго, разумѣется, нельзя было бы и требовать отъ нашего исторіографа; въ тоже время онъ увлекаетъ прекраснымъ художественнымъ изложеніемъ, обличающимъ сильный литературный талантъ. Точнымъ изученіемъ и силою свѣтлаго взгляда Палацкій избѣжалъ и той опасности, которой легко подвергается историкъ-патріотъ: въ немъ нѣтъ и тѣни сентиментальнаго взгляда, такъ скучнаго теперь въ Карамвинѣ. Палацкій не остался однако при сухомъ безпристрастіи или безстрастіи ученаго изслѣдователя: питая Ого книгу, вы чувствуете теплую симпатію автора къ предмету и видите вмѣстѣ съ тѣмъ, что она не мѣшаетъ ему быть строгимъ судьей тамъ, гдѣ событія вызываютъ строгій приговоръ. Возьмите послѣдній томъ его исторіи, гдѣ описывается одна изъ самыхъ яркихъ эпохъ чешской Исторіи, XV столѣтіе, и вы поймете воззрѣнія Палацкаго.

Мы упоминали о томъ, какую важность получилъ для новой литературы вопросъ о языкѣ. Образованіе новой литературной рѣчи шло постепенно, не оставаясь при исключительномъ соблюденіи старыхъ формъ, но принимая также и новыя, слагавшіяся болѣе или менѣе удачно и входившія въ употребленіе. Въ такія эпохи колебанія языка играютъ важную роль словари, которыми — справедливо или несправедливо — думаютъ установить языкъ, собравши его наличное содержаніе. Для чешскаго языка этотъ огромный трудъ, которымъ занимаются обыкновенно цѣлыя академіи, и то безъ большаго толку, совершенъ былъ однимъ Юнгманномъ: словарь его, оконченный въ 1839 году, есть одинъ изъ лучшихъ, если не лучшій словарь по славянскимъ нарѣчіямъ. За этимъ капитальнымъ произведеніямъ слѣдовало другое, столъ же капитальное — «Исторія чешской литературы» отъ древнѣйшаго времени до послѣднихъ годовъ. Это собраніе одного библіографическаго матеріала, съ сжатыми историческими замѣчаніями о политическихъ событіяхъ, ходѣ просвѣщенія, языка и литературы. Книга Юнгманна, плодъ необыкновеннаго трудолюбія, есть чисто ученое, сухое сочиненіе, но она долго останется необходимымъ началомъ и руководствомъ для всякаго, кто желалъ бы заняться этимъ предметомъ. Бываютъ обстоятельства, когда книги этого рода дѣлаются литературными событіями, и тогдашнее положеніе было именно такое: задача чешскихъ ученыхъ была какъ можно скорѣе и точнѣе оріентироваться въ своей прежней исторіи, и Юнгманнъ, собравши всѣ извѣстные факты чешскаго языка и литературы, сдѣлалъ важную услугу новой чешской наукѣ.

Изученіе языка и изданіе старыхъ памятниковъ было также постояннымъ трудомъ Ганки. Дѣятельный библіотекарь Чешскаго Музея принадлежитъ къ числу людей, горячо преданныхъ интересу своей народности, которой онъ служитъ всѣми своими средствами. Множество русскихъ, бывшихъ въ Прагѣ, съ удовольствіемъ вспомнятъ любезное гостепріимство чешскаго ученаго; его обширныя знакомства, его готовность сообщить указанія, матеріалы, книги, много способствовали къ установленію сношеній между славянскими учеными, облегчили многіе труды и скрѣпляли взаимность между новыми славянскими литературами, что очень важно для ихъ общаго успѣха. Его собственныя занятія почти исключительно посвящены чешскому языку, археологіи, нумизматикѣ; онъ издавалъ руководства, хрестоматія, печаталъ древніе памятники. Цѣлый рядъ изданій послѣдняго рода былъ очень важенъ для изученія древне-чешской литературы, упомянемъ его Starobylа Skladanie, множество изданій Краледворской рукописи, Книгу о законахъ чешской земли, изданіе древнихъ словарей, Хронику Далимила, Рейнское Евангеліе и т. д., не говоря о многихъ мелкихъ его изслѣдованіяхъ. Въ настоящее время, приготовляетъ онъ два любопытные труда: изслѣдованіе о славянскомъ богослуженіи у чеховъ съ изданіемъ глаголическихъ и кирилловскихъ текстовъ, которые сюда относятся, и нѣмецкій переводъ Хроники Далимила, сдѣланный современникомъ чешскаго лѣтописца и интересный для опредѣленія тогдашнихъ отношеній между двумя національностями.

Вмѣстѣ съ учеными трудами, началась у чеховъ легкая литература; издавались популярныя книги по разнымъ предметамъ знанія, повѣсти для народнаго чтенія и т. п. Въ одно время нужно было создавать и литературу и читателей: гдѣ же нашлись они? Въ высшемъ и богатомъ, среднемъ классѣ находилось не много партизановъ народнаго движенія; они большею частью оставались къ нему болѣе чѣмъ хладнокровны; они скорѣе враждебно смотрѣли на тѣхъ, въ комъ кромѣ новыхъ литературныхъ тенденцій подозрѣвали и новыя соціальныя тенденціи. Для новой литературы, защищавшей дѣло народа, публика нашлась въ самомъ народѣ, наименѣе тронутомъ германизированіемъ. Небогатая часть средняго класса и провинціальное населеніе стали главною массою читателей; нужно было сдѣлать книги доступными этой массѣ, которая не могла тратить много на ихъ пріобрѣтеніе, и въ то же время нужно было облегчить небогатымъ авторамъ изданіе ихъ сочиненій. Для достиженія этихъ цѣлей послужило прекрасное учрежденіе, извѣстное подъ именемъ Чешской Матицы. Въ 1830 году, Музейное Общество на основаніи своего устава образовало особенное отдѣленіе въ обществѣ для усовершенствованія чешскаго языка и литературы, а для изданія хорошихъ чешскихъ книгъ основало особенный фондъ, подъ названіемъ Матицы; это родъ общества на акціяхъ. Главная мысль и заботливость о Матицѣ принадлежитъ другому Штерибергу, Францу. Членомъ основателемъ Матицы дѣлается тотъ, кто вноситъ заразъ или въ теченіе пяти лѣтъ 50 конвенціонныхъ флориновъ; отвлеченныя лица, напримѣръ, ученыя общества, заведенія, библіотеки вносятъ одинъ разъ на всегда 100 флориновъ. Въ вознагражденіе за то каждый членъ до смерти своей получаетъ даромъ всѣ изданія Матицы, выходящія со времени его вступленія. Это чрезвычайно практическое учрежденіе послужило образцовъ для другихъ славянскихъ народовъ, которые также основали у себя подобныя Матицы. Исключеніе составляетъ сербская, основанная еще раньше въ Пестѣ, потомъ перенесенная въ Новый Садъ. Послѣ чешской открыты были, скромная Словацкая Матица, Иллирская въ Загребѣ, Русинская во Львовѣ, Далматская, Лужицкая въ Будишинѣ (Бауденѣ). Въ то же время основаны подобныя общества «Св. Кирилла и Меѳеодія» въ Бернѣ (Брюннѣ), «Дружество» въ Целовцѣ (Клагенфуртѣ) и другія, для той же цѣли сохраненія и возбужденія народной литературы.

Первымъ кураторомъ Матицы былъ князь Рудольфъ Канскій, пожертвовавшій на основаніе капитала тысячу флориновъ. Въ послѣднее время занималъ это мѣсто извѣстный профессоръ физіологіи Пуркинье; когда онъ отказался отъ него въ началѣ нынѣшняго, года, кураторомъ выбранъ былъ извѣстный чешско-нѣмецкій писатель Венцигъ, о которомъ мы будемъ еще говорить послѣ. Матица имѣла огромный успѣхъ, если взять въ разсчетъ небольшія средства чешской публики; чтобы показать это нагляднѣе, мы заимствуемъ у Риттерсберга нѣкоторыя цифры. Въ 1831 году, на другой годъ по открытіи ея, Матица считала 15 членовъ и около 2,500 флориновъ капитала; въ концѣ 1846 г. число членовъ возрасло уже до 1,900, а капиталъ до 50,000 флориновъ; къ концу 1854 года, капиталъ выросъ до ста тысячъ; въ 1857 году число членовъ доходило до 5,000. Комитетъ, завѣдывавшій изданіями, исполнилъ самымъ добросовѣстнымъ образомъ свои обязанности къ подписчикамъ Матицы: сочиненія, изданныя ею, имѣютъ несомнѣнныя достоинства; особенное вниманіе обращено было на изданіе важныхъ и обширныхъ книгъ, которыя иначе были бы недоступны для большинства; по содержанію изданія были довольно разнообразны. Матица сдѣлала, напримѣръ, слѣдующія изданія: Словарь Юнгманна, Древности Шафарика, Выборъ изъ старо-чешской литературы, Исторію Палацкаго, Исторію литературы Юнгманна, Сочиненія Челлковскаго, книги по географіи и естественной исторіи. Матица издаетъ также извѣстный журналъ Чешскаго Музея «Часописъ», «Археологическіе памятники» профессора Запа, и «Живу», прекрасный популярный журналъ по естественной исторіи, редакціей котораго занимаются профессоръ! Пуркинье и Крейчій.

Ученая дѣятельность, развившаяся такъ быстро въ новой чешской литературѣ, имѣла великое значеніе для самихъ чеховъ и для другихъ славянъ тѣмъ, что она путемъ строгаго изслѣдованія привела общество къ сознанію національной самобытности, поддержала упадавшій духъ народа и дала ему свѣжія силы для борьбы съ гнетущимъ началомъ. Защита несправедливо попранной народности была лозунгомъ этой дѣятельности; мысль, высказанная ею, до такой степени соотвѣтствовала общему настроенію умовъ, давнишней потребности, что она тотчасъ же крѣпко привилась къ возрожденному обществу и съ тѣхъ поръ стала главною его двигательницею. Чисто научный способъ проведенія этой мысли имѣлъ ту великую выгоду, что онъ далъ прочное основаніе національнымъ стремленіямъ и далъ силу правды поэтическимъ дѣятелямъ, которые скоро выступили апостолами чешской и всеславянской народности, апостолами братскаго соединенія всѣхъ славянскихъ племенъ. Всѣхъ сильнѣе, энергичнѣе между ними былъ Колларъ, знаменитый авторъ «Дочери Славы».

Янъ Колларъ, родомъ словакъ, былъ изъ того же поколѣнія, которому принадлежатъ названные нами выше представители чешской науки. Онъ родился въ 1793 году и уже въ ранней молодости прилежно изучалъ народную словесность, собиралъ пѣсни и преданья, и, окончивши свои богословскія занятія въ Брсславлѣ, отправился для продолженія ихъ въ Іену,, въ 1817 году. Здѣсь, на Саалѣ" поразило его зрѣлище земель, нѣкогда славянскихъ, теперь совсѣмъ онѣмеченныхъ; его славянское чувство получило толчекъ, который уже тогда опредѣлилъ направленіе его пылкой поэзіи. Къ этому присоединилось еще особенное обстоятельство, сильно подѣйствовавшее на поэта. Въ одномъ мѣстечкѣ, невдалекѣ отъ Іены, познакомился онъ съ фрейлейнъ Вильгельминой Шмидтовой, отецъ которой, тамошній евангелическій проповѣдникъ, по семейному преданью происходилъ изъ недалекой оттуда деревни Рославы, отъ славянскихъ, насильно онѣмеченныхъ предковъ. Любовь къ Минѣ, любовь къ родинѣ, любовь къ всему славянству, стали главнымъ, единственнымъ содержаніемъ поэзіи Коллара; онъ разсказываетъ въ ней свои радости и печали, путешествія и приключенія, судьбу славянства прошедшую и настоящую. Онъ издалъ свое произведеніе подъ названіемъ «Дочь Славы» (Slavy Dcera), подъ которой понималось и великое славянство и его любезная Мина, дочь славянскихъ предковъ. Послѣднее изданіе поэмы, 1832 г., заключаетъ болѣе шести сотъ сонетовъ и дѣлится на пять пѣсенъ, названныхъ именами рѣкъ: 1) Сала, 2) Эльба, Рейнъ и Волтава, 3) Дунай, 4) Лета и 5) Ахеронъ. «Дочь Славы» написана, какъ мы уже замѣтили, сонетами, звучными и сильными; по одной Формѣ своей это произведеніе было огромнымъ успѣхомъ для молодой литературы. Въ содержаніи ихъ явилось чрезвычайно поэтическое выраженіе цѣлаго направленія, обнявшаго дѣятельность новыхъ чеховъ и всѣхъ славянъ, у которыхъ пробудилась идея народности. Колларъ сталъ первымъ поэтомъ панславизма. Во всей поэмѣ оригинально смѣшиваются оба предмета любви Коллара; къ разсказу о своей любви, о прекрасной |М онъ привязываетъ разсказъ о своихъ странствованіяхъ по землямъ славянъ, воспоминанія объ ихъ печальной исторіи, гаданья о будущемъ. Сонеты его то лирическая пѣсня, то элегія, когда онъ смотритъ на грустное настоящее, то звучатъ они энергическимъ воззваніемъ къ народному патріотизму, то жолчной сатирой на недостойныхъ отщепенцевъ, то поэтъ становится суровымъ дидактитомъ я даетъ своимъ соотечественникамъ наставленія въ истинной любви къ родинѣ. Поэма встрѣчена была съ необыкновеннымъ сочувствіемъ; этимъ однимъ произведеніемъ Колларъ создалъ свою славу.

Чтобы указать полнѣе характеръ его стремленій, мы должны упомянуть и о другихъ трудахъ знаменитаго поэта. Въ самой молодости Колларъ инстинктивно попалъ на ту дорогу, по которой шли потомъ славянскіе ученые, возстановлявшіе полузабытую народность: мы сказали уже, что онъ занимался собираніемъ пѣсенъ; онъ продолжалъ эти занятія и послѣ, и въ тридцатыхъ годахъ издалъ замѣчательный сборникъ словацкихъ народныхъ пѣсенъ и легендъ, въ двухъ большихъ тонахъ, съ разными этнографическими и миѳологическими объясненіями. Это была одна изъ его наиболѣе удачныхъ ученыхъ работъ. Стремясь на дѣлѣ быть полезнымъ изыскателемъ, народности, Колларъ предпринималъ много другихъ ученыхъ трудовъ, но его поэтическая натура не могла ужиться съ холоднымъ анализомъ науки и живая фантазія автора всегда мѣшала строгому объясненію дѣла. Скажемъ сначала, что по возвращеніи въ Венгрію Колларъ, сдѣлавъ былъ въ 1819 году евангелическимъ проповѣдникомъ въ Пестѣ. Онъ имѣлъ на каѳедрѣ большой успѣхъ, проповѣди его усердно читались его соотечественниками; но съ другой стороны онъ навлекъ на себя страшныя преслѣдованія со стороны мадьяровъ и нѣмцевъ, которые вовсе недоброжелательно смотрѣли на талантливаго славянина, прекраснаго проповѣдника религіи и народности. Извѣстны ужасныя притѣсненія словаковъ, обратившія въ сороковыхъ годахъ вниманіе цѣлой Европы. Колларъ трудился неутомимо, словомъ и дѣломъ, на защиту угнетенныхъ соотечественниковъ, воложеніе которыхъ становилось невыносимо; его энергія наконецъ истощилась, въ 48-мъ году онъ уже не могъ стоять впереди своего народа, и въ слѣдующемъ году принялъ славянскую каѳедру въ вѣнскомъ университетѣ, которая должна была дать ему спокойствіе и свободу…. Рядъ ученыхъ его трудовъ начинается изслѣдованіемъ объ именахъ и о происхожденіи славянскаго племени, изданнымъ въ 1830 году. Онъ предпринималъ нѣсколько путешествій для изученія остатковъ славянской старины, въ Швейцарія, Италіи и Сѣверной Германіи, и изложилъ свои наблюденія въ нѣсколькихъ любопытныхъ, но далеко не критическихъ сочиненіяхъ. Его воображеніе, наводненное славянствомъ, опережало историческіе факты и ученые съ недовѣрчивостью смотрѣли на его скорые выводы. Такова его «Славянская Старо-Италія» его наслѣдованія о новострелицкихъ древностяхъ и др.

Между литературными трудами Коллара заслуживаетъ большаго вниманія еще одно сочиненіе" вышедшее въ тридцатыхъ голахъ, о которомъ въ свое время сообщено было въ вашихъ "журналахъ, г. Срезневскимъ, если не ошибаемся. Это брошюра «О литературной взаимности между различными племенами и нарѣчіями славянскаго народа». Разсматривая положеніе славянскихъ литературъ, Колларъ выводитъ заключеніе, что для лучшаго выполненія ихъ задачи, для подкрѣпленія народности, славянскія племена должны какъ можно тѣснѣе соединиться въ литературной невинности: они должны дѣлиться другъ съ другомъ своими результатами и взаимно облегчить свои труды. «Въ наше время, говорилъ онъ, недостаточно быть хорошимъ русскимъ, пылкимъ полякомъ, совершеннымъ сербомъ, ученымъ чехомъ, и только исключительно, хотя бы и хорошо, говорить по-русски, по-польски, во-чешски. Уже прошли односторонніе дѣтскіе годы славянскаго народа; духъ нынѣшняго славянства налагаетъ ни насъ другую высшую обязанность, именно: считать всѣхъ славянъ братьями одной великой семьи и создавать великую всеславянскую литературу, но впрочемъ: Slavus sun, nihil lavioi a me alienum esse puto (я славянинъ, ничто славянское мнѣ нечуждо).» Поэтому каждый образованный славянинъ долженъ знать четыре главныя славянскія нарѣчія, чтобы читать книги и понимать разговоръ. Колларъ не желалъ никакого общеславянскаго языка, потому что понималъ его несбыточность и думалъ достаточно замѣнить его этимъ изученіемъ нарѣчій, которое конечно не совсѣмъ легко въ тонъ размѣрѣ, какъ онъ желалъ. Онъ выстилаетъ потомъ опасность, предстоящую славянамъ отъ раздѣленія силъ и интересовъ, указываетъ на прежнія несчастныя времена, и въ заключеніе объясняетъ, что духовное общеніе должно облегчить историческую задачу, лежащую на славянахъ. Задача эта — вести далѣе цивилизацію и просвѣщеніе, когда народы романскіе и германскіе уже оканчиваютъ свое поприще и уступаютъ мѣсто новому, совершеннѣйшему дѣятелю. Мы не будемъ теперь останавливаться на этомъ взглядѣ, потому что нашимъ читателямъ извѣстна эта доктрина изъ русскихъ писателей, не разъ ее развивавшихъ. На конецъ Колларъ предлагаетъ средства, которыя могутъ пособить установленію этой взаимности славянскихъ литературъ. Мы будемъ- говорить впослѣдствіи, до какой степени осуществились черезъ -двадцать лѣтъ желанія Коллара.

Вліяніе Коллара было весьма обширно. Сильная поэзія его «Дочери Славы» начинаетъ цѣлый рядъ поэтическихъ произведшей, навѣянныхъ тѣмъ же чувствомъ славянской особности, братской лобовые къ соплеменникамъ, враждой къ притѣсненію и неправдѣ. Мысль о литературной взаимности встрѣтила большую симпатію со стороны многихъ славянскихъ писателей; идеи о цѣломъ славянствѣ, о великой роли его въ будущемъ, о широкихъ качествахъ славянскаго характера, — идеи, которыя съ такимъ жаромъ проповѣдывалъ Колларъ, пріобрѣтали болѣе и болѣе послѣдователей за этими идеями окончательно утвердилось названіе панславизма. Поэтическій авторитетъ Коллара еще долго сохранитъ свою силу надъ умами тѣхъ, для кого дорого дѣло славянской народности.

Въ одно время съ Колларомъ дѣйствовалъ на поэтическомъ поприщѣ другой талантъ, не столь яркій и многообъемлющій, но также замѣчательно оригинальный, Франтишекъ-Ладиславъ Челяковскій родился въ 1799 году, только нѣсколькими годами позднѣе Коллара; отецъ ого былъ небогатый плотникъ, или сапожникъ — неизвѣстно. Онъ прошелъ однако школу, гимназію и университетъ, и когда въ молодости начало сказываться въ немъ поэтическое дарованье, Челяковскій началъ писать по-нѣмецки; но чувство народности наконецъ взяло верхъ и онъ уничтожилъ свои нѣмецкія произведенія. Еще въ 1822 году онъ издалъ свои стихотворенія и славянскія народныя пѣсни, переводилъ изъ Гёте, Вальтера Скотта, пробуя свои силы въ языкѣ — трудъ не маловажный въ то время, когда чешскій писатель, при каждомъ новомъ предметѣ занятій, долженъ былъ бороться съ формами языка и дополнять ихъ недостаточность иначе. Поэтическая извѣстность Челяковскаго начинается съ 1829 рода, когда онъ издалъ превосходный Ohlas pesni ruskych, «Отголосокъ русскихъ пѣсенъ.» По общему направленію Челаковскій быль также поетъ чисто-панславистскій, подобно Коллару, но средства ихъ были различны. Челаковскій хотѣлъ прямо знакомить чешскикъ читателей съ поэзіей другихъ славянъ; онъ издаетъ славянскія пѣсни, цѣлую антологію переводовъ изъ славянскихъ поэтовъ. Русская поэзія, исторія, литература были однимъ изъ его любимыхъ занятій и «Отголосокъ русскихъ пѣсенъ» доказываетъ, что дѣйствительно ему удалось прекрасно понять и усвоить себѣ духъ нашей народной пѣсни. Говоря безъ преувеличеній, немногіе даже изъ нашихъ поэтовъ умѣли такъ хорошо передать характеръ народной нашей поэзіи, соединить глубокое знаніе послѣдней и свою поэтическую самостоятельность. Русскій читатель Челяковскаго имѣетъ неожиданное удовольствіе, когда въ чешской формѣ узнаетъ свои давно знакомые мотивы, повидимому возможные только по-русски. Эффектъ русскихъ пѣсенъ Челаковскаго напоминаетъ «Пѣсни западныхъ славянъ» Пушкина, но то, что у Пушкина было чистой удачей, поэтическимъ инстинктомъ, что было у него случайно, у чешскаго поэта является какъ сознательное воспроизведете. Онъ не держался только того содержанія, какое давала ему пѣсня, и напротивъ умѣлъ въ аналогическую форму вносить совершенно новую поэтическую мысль…. Такой же трудъ предпринялъ Челяковской и въ отношеніи своихъ народныхъ пѣсенъ: «Отголосокъ чешскихъ пѣсенъ» имѣлъ тотъ-же успѣхъ. Его "Столистая роза, " вышедшая въ одно время съ послѣднимъ произведеніемъ, представляетъ другую его манеру: одни изъ стихотвореній нѣсколько скучны, потому что отличаются общимъ, нѣсколько отвлеченнымъ содержаніемъ, другія посвящены патріотическимъ стремленьямъ автора, и въ нихъ гораздо больше интереснаго.

Въ тридцатыхъ годахъ Челяковскій былъ редакторомъ «Пражскихъ Новинъ», и вмѣстѣ профессоромъ чешскаго языка и литературы въ университетѣ; и то и другое продолжалось однако недолго. Во время польскаго возстанія Челяковскій сочувствовалъ русскому дѣлу, съ убѣжденіемъ въ его пользѣ, но потомъ судьба поляковъ возбудила его симпатію и онъ открыто отказался отъ своего прежняго мнѣнія. Въ 1842 году онъ былъ вызванъ на профессуру въ Бреславлѣ, гдѣ его товарищемъ былъ другой истый чехъ, Пуркинье: они вмѣстѣ слѣдили за славянскими литературами и старались распространить охоту къ ихъ изученію. Здѣсь навѣщали ихъ наши слависты, Срезневскій и Бодянскій. Наконецъ въ 1849 г. Челяковскій возвратился въ Прагу, на славянскую каѳедру, которую и сохранилъ до своей смерти. Ученые труды Челяковскаго также были обращены на всеславянское изученіе; главные изъ нихъ — «Сравнительная грамматика славянскихъ нарѣчій» и «Мудрословіе» славянскаго народа въ пословицахъ. Живой, иногда раздражительный характеръ Челлковскаго отражается и въ его поэзіи, въ которой эпиграмма занимаетъ не послѣднее мѣсто. Спорные вопросы новой литературы не разъ увлекали его въ полемику, и онъ нерѣдко мстилъ своимъ противникамъ злыми сарказмами, которые еще не всѣ извѣстны въ печати. Челяковскій умеръ въ 1852 г., въ одинъ годъ съ Колларомъ.

Мы назвали наиболѣе извѣстныхъ представителей новой чешской литературы, еще видѣвшихъ ея возникновеніе. Въ настоящее время чешскій литературный міръ весьма расширился; теперь можно назвать много спеціальныхъ ученыхъ и болѣе или менѣе даровитыхъ писателей, но въ то время чувствовался большой недостатокъ въ силахъ, и оттого первые чешскіе писатели отличались большой многосторонностью. Каждый тогда изъ своей особенной спеціальности заходилъ и въ другія области литературы, совершенно по стороннія главному направленію его трудовъ. Превосходный поэтъ Колларъ со страстью занимается археологіей; Челяковскій пишетъ грамматики; библіографъ и нумизматъ Ганка пишетъ пѣсни; Шафарикъ переводитъ «Марію Стюартъ», Юнгманнъ — «Потерянный Рай» и «Аталу» Шатобріана, ученый Пуркинье переводить стихотворенія Шиллера. Движеніе литературы было очень единодушно; одна общая идея одушевляла каждаго изъ новыхъ писателей; эта идея была любовь къ народности, доходившая иногда до энтузіазма. Чешскіе поэты не дѣлились на школы, не расходились въ направленіи. Каждый истинный талантъ попадалъ на эту дорогу, каждый возвеличивалъ свою народность и проповѣдывалъ о самобытности. Суровый критикъ указалъ иногда бы въ этихъ стихотвореніяхъ и книгахъ. преувеличенное и самолюбивое понятіе о своей народности, но въ цѣломъ направленіи столько было свѣжести и наивнаго чувства, что мы сочувствуемъ ему и желаемъ ему полнаго успѣха. Чешскіе патріоты притомъ не такіе злостные патріоты, какъ тѣ, которыхъ у насъ называли квасными. Иногда легкій оттѣнокъ шутки сглаживаетъ у чешскихъ поэтовъ, напр. у Челяковскаго, ихъ исключительный патріотизмъ, и читатель легко съ мимъ мирится.

Колларъ, опредѣляя, въ чемъ должна состоять любовь къ родинѣ, возставалъ противъ узкаго пониманія ея, заставляющаго добить свою родину въ тѣсномъ смыслѣ и забывающаго объ облаемъ великомъ отечествѣ. «Меньшее всегда должно быть подчинено большему, высшему: любовь къ родинѣ любви къ отечеству. Ручьи, рѣки и потоки выливаются въ море; такъ и отдѣльныя земли, края, племена, нарѣчія должны выливаться въ народъ. Всѣ славяне имѣютъ только одно отечество». Въ своей поэмѣ онъ повторяетъ туже мысль. «Конечно, дороги невинному чувству та роща, рѣка, хижина, которую прадѣдъ оставилъ своему внуку, но прочныя границы отечества, которыхъ боится тронуть злоба, — лежатъ въ нравахъ, рѣчи и единодушныхъ стремленіяхъ». Это панславистское воззрѣніе на цѣлое славянское отечество повторяется потомъ часто въ чешской поэзіи. Одинъ изъ менѣе извѣстныхъ поэтовъ, въ прекрасномъ и по формѣ стихотвореніи «Отечество Славянъ», говоритъ о немъ слѣдующимъ образомъ:

"Скажи, гдѣ племя могучей Славы раскидываетъ свои широкія земли? Тамъ ли, гдѣ царь Лазарь въ славномъ бою пролилъ свою кровь? Въ сербской землѣ? — Выше, выше, предѣлы царства славянъ,

"Скажи, гдѣ племя могучей Славы раскидываетъ свои широкія земли? Тамъ, гдѣ Зрини умирая совершалъ безсмертныя дѣла? Надъ Дунаемъ? — Выше, выше, предѣлы славянскаго царства.

"…Гдѣ Янъ Троцновскій (Жижка) велъ своихъ воиновъ на святую битву за народъ? На Волтавѣ….

"…Гдѣ славянинъ ступалъ въ крови, чтобы освободить Европу? На Моравѣ?…

"…Тамъ ли, гдѣ уланъ (полякъ) позволялъ, пока пролилъ послѣднюю каплю? Тамъ, надъ Вислой?…

"…Тамъ; гдѣ пламень охватилъ Москву, чтобы возвратить спокойствіе міру? Въ русской землѣ? — Выше, выше предѣлы царства славянъ.

«Тамъ, гдѣ языкъ сына Славы говоритъ о чести отцовъ, гдѣ чистая мысль, пылкое сердце совершаютъ мужественные подвиги для отчизны, гдѣ любовь соединяетъ братьевъ, — тамъ стоитъ царство славянъ».

Мы сообщимъ здѣсь для образчика еще отрывки изъ двухъ-трехъ стихотвореній подобнаго содержанія: они дышатъ прямымъ, непосредственнымъ сознаніемъ народности, и это было самое естественное, живое содержаніе, которое прежде всего должно било представиться національному поэту. Въ новой чешской литературѣ читатель нерѣдко встрѣчается съ этими выраженіями наивнаго, но полнаго чувства; стихотвореніе «патріотическое» пряно отвѣчало на мысли и желанія читателя. Яблонскій, въ стихотвореніи «Славянинъ Чекъ», Махачевъ и особенно Рубенгъ въ очень извѣстномъ стихотвореніи «Я Чехъ», и многіе другіе, развивали поэтическую теорію любви къ родинѣ. Приводимъ нѣкоторыя строфы изъ Яблонскаго:

…."Не дивитесь, мои дорогіе, говоритъ онъ, что звукъ пѣсни часто исцѣляетъ мою боль; что онъ погружаетъ меня въ райское блаженство; что я, увлеченный полетомъ музыки, готовъ раздѣлитъ сердце съ цѣлымъ широкимъ свѣтомъ: я славянинъ, я чехъ!

"Не дивитесь, мои дорогіе, что я такъ горячо люблю свой языкъ; что онъ звучитъ для меня слаще всѣхъ рѣчей; что эти любимые звуки я такъ радъ слышать, такъ люблю говоритъ: вѣдь я рѣчью, родомъ Чехъ!

"Не дивитесь, мои дорогіе, что мнѣ нравится славянская одежда, славянская пляска, веселье; что всегда играетъ во мнѣ сердце, когда " вижу братьевъ, когда вяжу славянскіе края: я славянинъ, я чехъ!

"Не дивитесь, мои дорогіе, что сладкая слеза навертывается на Глазахъ моихъ, когда читаю чудеса о сынахъ Чехіи; что гордый славою предковъ, чту свидѣтелей чешской славы: вѣдь я на родинѣ, по племени чехъ!

"Не дивитесь, мои дорогіе, что моя славянская кровь неспокойна, когда, на мой народъ пахнетъ ядовитое дыханье; что я всегда караю злаго клеветника, какъ только онъ касается чести моего рода: я славянинъ, я чекъ!

«Не дивитесь, мои дорогіе, что всѣ мои силы собираются, когда слухъ мой почувствуетъ вздохъ отчизны; что этой дорогой чешской отчизнѣ я хочу принести въ жертву и себя и все мое: я и тѣломъ я душой чехъ!…»

У Челяковскаго, который признается въ «Столистой розѣ», что онъ никогда бы не могъ полюбить нѣмку, хотя бы она была ангеломъ, — выраженія любви къ родинѣ граничатъ съ веселой, а иногда и злой шуткой. Въ одной сельской пѣснѣ поселяне говорятъ у него, что они засѣяли льну для своихъ женъ, розъ для своихъ дѣвушекъ, яблони для парней и конопли (на веревки) для какихъ-то бездѣльниковъ, которыхъ они не называютъ и заставляютъ угадывать…. Въ другой пѣснѣ онъ говоритъ о чешскомъ патріотѣ: «Тотъ нашъ братъ, кто въ дни юности не преклоняется съ радостію предъ чужими идолами; кто загарается любовью къ невинной, милой дочери изъ чешскаго рода, готовъ соединиться съ ней и отдавать отечеству дань добрыми дѣтьми. Тотъ нашъ братъ, кто, помня славныхъ праотцевъ, гордится быть чехомъ; кто, другъ давнихъ обычаевъ и правъ, не носитъ знаковъ рабства; кто мельницкое и жерносѣцкое (чешскія виноградныя вина) считаетъ лучше итальянскаго и нѣмецкаго. Тотъ нашъ братъ, кто воспѣваетъ для потомковъ геройскую борьбу предковъ и, не заглядывая въ чужіе сады, воспитываетъ домашнюю красу; кто радость и печаль и сладкую тоску умѣетъ вылить въ чешскую пѣсню….»

Талантливѣйшая азъ чешскихъ писательницъ вашего времени обращается съ патріотическимъ воззваніемъ къ чешскимъ женщинамъ, убѣждаетъ ихъ быть хранительницами народности, воспитательницами истинныхъ чеховъ:

"Чешскія женщины и матери! Дадимъ себѣ обѣтъ я сохранимъ его: принесемъ всѣ наши силы въ жертву дорогой родинѣ! Пусть мужчина не одинъ гордится тѣмъ, что все отдаетъ отечеству. Впередъ, женщины! мы также положимъ свою жертву на олтарь.

"Мужъ, — у него есть острый мечъ, рука, сила, у него есть все; но нѣжная, слабая женщина, — у нея есть только сердце я — дитя. Дѣти, — сладкое имя, даръ, данный женщинѣ небомъ. Матери! отдадимъ то, что у насъ есть самаго драгоцѣннаго, родинѣ.

"Первымъ ласковымъ словомъ, первымъ сладкимъ поцалуемъ вольемъ имъ въ душу чешскій звукъ съ горячей любовью къ отчизнѣ. Называйте имъ славныхъ отцовъ, говорите о пролитой за право крови, скажите имъ, какъ снова гордо поднимается чешскій левъ*

«Пусть выростутъ изъ нихъ герои могучіе, какъ липы и дубы; да имѣемъ въ нихъ Бржетиславовъ, защитниковъ права, губителей злобы. Чешскія женщины, чешскія матери! Пусть будетъ однимъ счастьемъ для васъ — воспитать нашихъ дѣтей для нашей славной, драгоцѣнной родины».

Австрійская ценсура не давала конечно этому направленію поэзіи развиться полнѣе. Писатели-патріоты должны были довольствоваться недосказанными словами, недопечатанными строчками, которыя однако понимались, наперекоръ ценсурѣ. Подобный примѣръ мы видѣли сейчасъ у Челяковскаго; когда въ 48-мъ году типографскіе станки дѣйствовали свободно, появилось множество пѣсенъ, которыя откровенно досказали то, что не было высказано прежде — вражду къ нѣмцамъ за ихъ неправыя притязанія и за угнетеніе народности. Патріотизмъ, который проповѣдывали чешскіе поэты, не остался безъ вліянія на общество; чешскій языкъ началъ проникать въ кругъ людей, предпочитавшихъ прежде нѣмецкій; образовались разныя общества, гдѣ чешскій языкъ получилъ всѣ права, напримѣръ общества для чтенія, чешскій клубъ («бесѣда») въ Прагѣ, основанный въ 1846 г.; составлялись чешскіе концерты, чешскіе балы, на которыхъ чешскій языкъ былъ обязателенъ. На этихъ балахъ кавалеры старались выиграть своихъ дамъ для національнаго дѣла, дарили имъ миньятюрные альманахи, которые печатались къ каждому новому году и наполнялись исключительно мадригалами патріотическаго свойства. Вотъ примѣры:

"Бѣденъ былъ садъ чешской родины (такъ писалъ одинъ изъ любимыхъ поэтовъ, баронъ Виллани), но онъ начинаетъ пышно цвѣсти, потому что наши чудныя дѣвы ухаживаютъ за нимъ съ патріотической любовью.

"Будемъ же любить, прекрасныя сестры, свой народъ и чешскій край, надъ которыми ясное небо снова играетъ блестящею зарей.

«Скоро утихнетъ жалкая зависть, языкъ чешскій разцвѣтетъ, когда ваши привѣтливыя уста будутъ обращаться къ намъ съ чешскимъ словомъ».

Другой поэтъ даетъ слѣдующій остроумный оборотъ своему мадригалу:

"Если кто какъ язычникъ не хочетъ вѣрить въ мощныя чудеса Власты (извѣстная чешская амазонка), — каждый день глаза видятъ и сердце чувствуетъ прекрасное, живое доказательство!

«Наши новыя Власты не носятъ блистающаго шлема и оружія: но кто могъ противустать имъ въ жгучемъ, тяжеломъ боѣ чувствъ?

„Чешское слово изъ розовыхъ устъ, пылающія стрѣлы изъ прекрасныхъ очей — и тотчасъ сердце несетъ ключи къ завоеванной мужской головѣ“!

Другую, подразумѣваемую сторону чешскаго патріотизма составляетъ, какъ мы замѣтили, рѣшительная антипатія къ нѣмцамъ. На» типъ читателямъ извѣстно, что неблагорасположеніе къ нѣмцамъ повторяется и у нашихъ славянофиловъ, и если нельзя одобрить этой мало мотивированной нелюбви къ нѣмцамъ у послѣднихъ, то у чеховъ она имѣетъ свои законныя и давнія орава. Чешская народность съ незапамятныхъ временъ была въ борьбѣ съ нѣмецкой и къ нынѣшнимъ поколѣньямъ враждебное отношеніе къ нѣмцамъ перешло готовое; новое время только подкрѣпляетъ его, потому что и теперь нѣмцы не хотятъ признавать чешской народности. Древнѣйшій памятникъ чешской литературы, «Любушинъ Судъ», уже предостерегаетъ чеха, что ему «похвально въ нѣмцахъ искать правду», — обстоятельство, между прочимъ подавшее нынѣшнимъ нѣмцамъ поводъ заподозрить поэму, потому что ненависть славянъ они не считали такою давнишнею. Болѣе поздніе памятники различнымъ образомъ подтверждаютъ эти отношенія; въ одномъ старомъ законникѣ, писанномъ въ XV столѣтіи, но болѣе древнемъ по содержанію, прочли мы, напримѣръ, запрещеніе, — «прежде всего, чтобы никакой нѣмецъ-чужеземецъ, ни въ пражскомъ городѣ, ни въ чешскомъ княжествѣ никакимъ урядникомъ (чиновникомъ) не былъ учиненъ подъ страхомъ урѣзанія носа, и притомъ ни въ духовномъ, ни свѣтскомъ чинѣ, но чтобы они считались какъ гости» (т. е. иностранцы), и при этомъ какой-то старинный читатель прибавилъ замѣчаніе: «нѣмецъ, береги носъ» (niemoze, warug noeu), что достаточно говоритъ о его, симпатіи къ нѣмецкой націи. Въ старинныхъ штаммбухахъ, альбомахъ прежняго времени, случалось вамъ видѣть отзывы и уподобленія, очень нелестныя для нѣмцевъ. Новые поэты не могли изъ ценсурныхъ причинъ высказываться яснѣе объ этомъ предметѣ, но все-таки читатель найдетъ у Коллара жолчныя выходки противъ притѣснителей нѣмцевъ, у Челяковскаго встрѣтитъ онъ слѣдующую эпиграмму, бросающую свѣтъ на его взгляды: «Зачѣмъ завидуете вы греческой Иліадѣ, говоритъ онъ нѣмцамъ: — вѣдь Клопштокъ воспѣвалъ же вамъ. Мессію; во свою Одиссею вы не такъ скоро увидите, развѣ кто нибудь изъ васъ попробуетъ объ Іудѣ»…. Вражда къ нѣмцамъ проходитъ черезъ всю чешскую исторію и безпристрастный изслѣдователь найдетъ, что она явилась у чеховъ не изъ узкой національной нетерпимости, а вслѣдствіе тяжелыхъ отношеній, въ какія всегда становилась къ чехамъ нѣмецкая нація, случайно или намѣренно. Въ новѣйшее время разцвѣтаніе чешской народности встрѣчено было сначала съ насмѣшкой и презрѣніемъ, потомъ съ ожесточенной ненавистью….

За идеей любви къ отечеству чешскому и общеславянскому слѣдовала, какъ прямое слѣдствіе, любовь къ народности. Отсюда прилежное изученіе языка, этнографіи, народной словесности, преданій и обычаевъ: оно одновременно распространилось у всѣхъ славянскихъ племенъ, — у насъ и у чеховъ оно принесло наиболѣе результатовъ и понято было глубже и живѣе. Дня чановъ вопросъ заключался въ возстановленіи упавшей національности, и наученіе парадной жизни съ разныхъ сторонъ стало необходимой потребностью; въ народѣ коренныя начала національности сохранились всего чиню, въ его словесности выражался неподдѣльный, неиспорченный чужимъ вліяніемъ характеръ. Эти начала, возведенныя въ литературу, объясненныя и поддержанныя наукой, должны были опредѣлить будущее чешское образованіе. Вслѣдствіе того занятія народностью сдѣлались послѣднимъ слономъ литературы: начали усердно собирая чешскія пѣсни, старыя и новыя, преданья, сказки, пословицы, обычаи; лучшіе писатели давали этому матеріалу литературную обработку, появилось множество разсказовъ изъ море дней жизни и преданій, вѣсомъ въ народной нормѣ и т. д. Челяковскій издалъ книжку славянскихъ народныхъ пѣсенъ, Ганка переводилъ сербскія и польскія, Камармтъ нажалъ духовныя неродныя вѣски, Эрбенъ — лучшее собраніе чешскимъ пѣсенъ, Колларъ прекрасный сборникъ словацкихъ; теперь Ф. Сушилъ издаетъ моравсхія. Чешскіе поэты искали вдохновенія въ бытѣ народа и въ историческихъ воспоминаніяхъ.

Новой литературѣ предстояла и другая обширная задача — усвоить себѣ современныя литературныя формы, совершенно недостававшія ей, и она скоро представила свою поэзію, повѣсть, романъ, драму, популярное чтеніе, ученыя книги. Характеръ читающей публики и еще не вполнѣ разнившійся литературный языкъ дали чешской литературѣ особенныя качества, которыя она сохраняетъ еще и теперь. Легкая литература у чеховъ до сихъ поръ гораздо ближе и доступнѣе для массы, чѣмъ напримѣръ у насъ, потому что она должна была имѣть въ виду большинство массы, слѣдовательно менѣе высокій уровень образованія. Чешская лирика долго оставалась съ чертами народной пѣсни; чешская повѣсть была популярнымъ разсказомъ и рѣдко бралась за отвлеченные психологическіе вопросы, какіе господствуютъ въ нашей повѣсти. Словомъ, въ легкой литературѣ у чеховъ народные сюжеты и популярное изложеніе еще перевѣшиваютъ число произведеній, назначаемыхъ для избраннаго, болѣе образованнаго класса читателей. Не пересказывая подробно фактовъ этой литературы, мы считаемъ однако нужнымъ назвать особенно извѣстныхъ писателей, тѣмъ болѣе, что со времени Коллара въ ней не было ни одного таланта такой же силы, на которомъ можно было бы объяснить все положеніе и успѣхъ литературы.

Въ настоящее время едва ли не лучшій представитель чешской поэзіи Карлъ-Яроміръ Эрбенъ, архиваріусъ города Праги, упомянутый нами какъ лучшій издатель чешскихъ пѣсенъ. Эрбенъ соединяетъ прекрасный поэтическій талантъ съ глубокимъ знаніемъ народнаго быта; его «Вѣнокъ изъ народныхъ повѣстей» пользуется большимъ уваженіемъ у чешскихъ читателей. Поэтъ Эрбенъ извѣстенъ также какъ очень многосторонній ученый; онъ приготовилъ къ 500-лѣтнему юбилею пражскаго университета прекрасное изданіе древняго чешскаго писателя, Ѳивы Штатнаго; нѣсколько лѣтъ назадъ онъ издалъ большое очень важное собраніе древнихъ актовъ по чешской исторіи; въ настоящее время онъ издаетъ продолженіе «Выбора изъ старо-чешской литературы». Онъ издалъ потомъ нѣсколько монографій по чешской исторіи и славянской миѳологіи, приготовляетъ изданіе славянскихъ сказокъ по всѣмъ нарѣчіямъ, которое при извѣстномъ талантѣ и знаніяхъ ангора обѣщаетъ быть замѣчательнымъ дополненіемъ къ всеславянскимъ трудамъ Шафарика. Во главѣ чешскихъ эпическихъ поэтовъ стоить опять извѣстный, какъ археологъ, профессоръ Воцель, авторъ поэмъ «Премысловцы», «Лабиринтъ Славы», «Мечъ и Чаша». Католическій священникъ Вацлавъ Шульцъ издалъ въ 1845 году свои «Воспоминанія на путяхъ жизни», гдѣ патріотическія воспоминанія о прежней силѣ чешскаго отечества соединяются съ религіозно мистическими изліяніями поэта. Упомянутой нами Яблонскій, также священникъ, отличается преимущественно піэтистическимъ направленіемъ; изъ произведеній его особенно любопытенъ «Соломонъ», собраніе патріотическихъ и нравственныхъ размышленій и наставленій, не лишенныхъ иногда прекрасныхъ поэтическихъ оборотовъ. Янъ-Православъ Коубекъ, умершій нѣсколько лѣтъ тему назадъ профессоръ пражскаго университета, пріобрѣлъ себѣ репутацію въ особенности двумя произведеніями, поэмой «Гробы славянскихъ поэтовъ» и юмористическимъ «Странствованіемъ поэта въ адъ», въ которыхъ есть много остроумныхъ выходокъ, но которое въ цѣломъ занимаетъ довольно уединенное мѣсто въ чешской поэзіи. Карлъ-Марія баронъ Виллани — одинъ изъ любимыхъ и плодовитыхъ чешскихъ поэтовъ, не пишущій впрочемъ съ 1848 года, который стоимъ несчастнымъ исходомъ вообще заставилъ замолчать многихъ чешскихъ писателей. Вацлавъ-Яроміръ Пицекъ (Подевіянскій) есть авторъ очень популярныхъ пѣсень. Въ настоящее время пріобрѣлъ себѣ извѣстность также пѣснями молодой поетъ Витезславъ Галекъ; его а Вечернія пѣсни"" вышедшія въ прошломъ году, произвели впечатлѣніе, хотя быть можетъ слишкомъ много заняты чисто субъективными чувствами автора. Умершій въ 1838 году въ очень молодыхъ лѣтахъ Карлъ-Гинекъ Маха оставилъ очень любимую чешскими читателями, поэму «Май»; его былъ воетъ несомнѣннаго таланта, но съ направленіемъ, которое, какъ вамъ кажется по крайней мѣрѣ, еще несвоевременно для чещской литературы: поэзія мистицизма и разочарованія, въ байроновокомъ или гейневскомъ родѣ, еще тяжелая пища для литературы начиняющейся. Къ сожалѣнью, этому направленію отдаютъ большую дань молодые чешскіе поэты, Галекъ, Пфлегеръ и другіе, у которыхъ нельзя отрицать таланта, Изъ женщинъ поэтовъ мы назовемъ въ особенности Марію Чацкую, въ стихотвореніяхъ которой много свѣжаго чувства и поэзіи.

Литература повѣсти и романа также имѣетъ многихъ представителей. Изъ нихъ мы назовемъ: Каэтана Тиля, весьма плодовитаго писателя, оставившаго много, романовъ и повѣстей, историческихъ книгъ современной жизни; Седлецкаго (Хохолушекъ), повѣсти котораго, въ переводѣ, очень понравились и южнославянскимъ читателямъ; Вацлава Клицперу, изъ числа старѣйшихъ и плодовитѣйшихъ чешскихъ писателей, которому принадлежитъ нѣсколько романовъ изъ чешской исторіи; Правду (псевдонимъ Глинки), автора нѣсколькихъ повѣстей, написанныхъ съ большимъ знаніемъ современнаго чешскаго быта; наконецъ Мозера, Іосифа Юрія Кадара, Риттерсберга и др. Повѣсти для народа, передѣлки народныхъ преданій и разсказовъ составляютъ обширный отдѣлъ въ чешской беллетристикѣ, которая постоянно заботилась съ одной стороны доставить чтеніе своей народной публикѣ, съ другой сохранить для литературы народные разсказы. Въ этомъ отдѣлѣ мы обратимъ особенное вниманіе читателя на произведенія даровитой чешской писательницы Божены^[1] Нѣмцовой. Ни у кого чешскія преданья не разсказываются съ такимъ искусствомъ, простотой и истиной; чешская писательница превосходно изучила народный бытъ деревенскаго населенія въ Чехіи и у словаковъ, среди которыхъ она жила нѣсколько времени. Она издала нѣсколько книжекъ «Народныхъ сказокъ и повѣстей», нѣсколько разсказовъ изъ народной жизни, между которыми особенно хороши повѣсти «Горная деревушка» и «Бабушка»; наконецъ ей принадлежитъ нѣсколько серьёзныхъ этнографическихъ очерковъ ея отечества.

Чешская драма наиболѣе обязана тремъ изъ названныхъ нами шпателей: Тилю, Клицперѣ и Колару. Изъ прежнихъ писателей можно назвать только Яна-Непомука Степанка, въ свое время полезнаго, но тяжелаго драматическаго автора и переводчика, и Махачка, у котораго есть удачныя и веселыя пьесы, наприм. комедія «Женихи». Тиль, и особенно Клицпера, оба чрезвычайно плодовитые, всего болѣе поддерживали репертуаръ чешской сцены множествомъ переводовъ, передѣлокъ и оригинальныхъ произведеній. Особенный успѣхъ имѣли комедіи Канцлеры, яапр. «Чудесная шляпа», «Мечъ Жижки», «Фридландскій банщикъ» и др. Іосифъ-Юрій Келарь написалъ нѣсколько замѣчательныхъ пьесъ, очень Эффектныхъ и прекрасно разсчитанныхъ для сцены. Изъ нихъ были очень извѣстны трагедія «Моника», «Прекрасная Магелона» историческая драма изъ временъ Рудольфа II, золотаго вѣка Чехіи, и особенно «Смерть Жижки», патріотическая трагедія, имѣвшая въ 1860 году успѣхъ небывалый на чешской сценѣ, и вслѣдствіе того запрещенная австрійскимъ правительствомъ послѣ перваго представленія. Народный элементъ является иногда на сцену у лучшихъ писателей, но все еще мало, конечно, не всегда по винѣ авторовъ. Между молодыми писателями для театра первое мѣсто занимаетъ Фердинандъ Миковецъ, которому принадлежитъ трагедія изъ чешской исторіи «Гибель рода Премысловцевъ», и изъ русской — «Дмитрій Ивановичъ» (Самозванецъ); теперь онъ приготовляетъ трагедію изъ «Конрада Валлеярода». Іосифъ Фричъ передѣлалъ въ драматическую Форму «Тараса Бульбу» Гоголя; мы читали также забавную передѣлку «Исторіи о томъ, какъ Иванъ Ивановичъ поссорился съ Иваномъ Никифоровичемъ», очень удачно написанную однимъ изъ молодыхъ чешскихъ поэтовъ, Іосифомъ Коларжемъ.

Не смотря на отсутствіе сильныхъ талантовъ, Литература въ цѣломъ приносила полезные результаты; она могла уже удовлетворить насущнымъ потребностямъ читателей. У нихъ была своя поэзія и романъ; національный театръ имѣлъ достаточно большой репертуаръ, переводный я оригинальный; для народа написано было много популярныхъ книгъ. Этимъ послѣднимъ предметомъ съ самаго начала были серьёзно заняты чешскіе писатели и многіе усердно трудились на этомъ поприщѣ, сначала Крамеріусъ, современникъ Добровскаго, потомъ Амерлингъ, Свобода; въ настоящее время популярная отрасль литературы идетъ еще съ большимъ успѣхомъ. Чешскіе ученые разныхъ спеціальностей приспособляли языкъ къ научному наложенію, создавая новую терминологію, мало по малу расширяли область понятій, доступныхъ языку, и такимъ образомъ явилась возможность писать популярно по разнымъ отраслямъ знанія. Главной задачей было сдѣлать возможнымъ образованіе при одномъ чешскомъ языкѣ, иначе, сдѣлать чешскій языкъ проводникомъ образованія, и если не уничтожать, то облегчить тотъ насильственный характеръ, который господствуетъ до сихъ поръ въ чешскомъ воспитаніи. Тотъ, кто желалъ бы узнать что-нибудь болѣе первыхъ элементарныхъ свѣдѣній, долженъ былъ идти въ нѣмецкую школу, гдѣ его встрѣчали вдругъ двѣ трудности: незнакомый ему предметъ объясняли ему на языкѣ, обыкновенно еще мало знакомомъ ученику. Лучшіе, наиболѣе впечатлительные годы проходитъ въ усиліи овладѣть чужимъ языкомъ; оффиціальное пренебреженіе къ чешскому имѣетъ при этомъ вредное вліяніе на воспитанника, который начинаетъ обнѣмечиваться еще со школы. Опытъ мкогихъ чешскихъ писателей, которымъ приводилось быть въ подобномъ положеніи, показываетъ, какъ тяжело это для ученика и какъ прискорбно патріотическому чувству видѣть эту отвычку отъ роднаго языка. Чешскіе писатели выходятъ изъ прямо противоположнаго начала, именно, что воспитаніе, образовало идутъ истиинымъ путемъ только тогда, когда дѣйствуютъ посредствомъ роднаго языка; что мысль и чувство развиваются подъ его вліяніемъ дѣятельнѣе и живѣе. Они приготовляютъ теперь средства для будущаго чешскаго воспитанія и многое уже сдѣлали.

Другой практической цѣлью новой литературы былъ усвоеніе замѣчательныхъ чужихъ произведеній посредствомъ переводовъ. Мы видѣли, что имъ отдавали свое время даже серьёзные ученые. Въ настоящее время чешская литература имѣетъ, уже достаточный запасъ переводныхъ, историческихъ и другихъ книгъ, интересныхъ для образованнаго читателя; кромѣ того она представляетъ большое количество замѣчательныхъ произведеній изъ иностранныхъ литературъ: напримѣръ, изъ англійскихъ писателей чехъ можетъ познакомиться въ переводахъ съ Шекспиромъ, Мильтономъ, Байрономъ, Ирвингомъ, Куперомъ, Джемсомъ, Бичеръ-Стоу и др. Переводами съ другихъ славянскихъ языковъ чешская литература богаче всѣхъ относительно, если припомнить молодость новой ея дѣятельности. Чехамъ извѣстны, напримѣръ, въ переводахъ Мицкевичъ, Крашевскій, Чайковскій, Корженевскій, Мальческій; Загоскинъ, Пушкинъ, Гоголь, Тургеневъ и т. д.; они имѣютъ переводы сербскихъ, польскихъ, русскихъ пѣсенъ.

Не смотря однако на очевидный успѣхъ литературы, сомнѣнье западало иногда въ мысли даже лучшихъ людей панславизма, напр. Іосифа Юнгманна: произведетъ ли литература желаемый переворотъ, не останется ли она, дѣломъ дилетантовъ, выдержитъ ли она и побѣдитъ ли препятствія, безпрестанно становившіяся ей на пути? Мысль моя о необходимости литературной взаимности, высказанная Колларомъ и принята другими, между прочимъ вызвана была желаніемъ подкрѣпить чешскую литературу произведеньями другихъ славянъ. При разнообразіи нарѣчій и литературъ нужно было непремѣнно концентрировать литературную дѣятельность; для это должна была служить славянская взаимность. Другіе, менѣе знающіе и болѣе мечтающіе люди говорили о необходимости одной общей литературы, общаго языка для всѣхъ славянъ; одни думали, что это можно сочинитъ искусственно, на основаніи стараго славянскаго; другіе полагали, что общимъ языкомъ можетъ сдѣлаться русскій, какъ языкъ сильнѣйшаго, всего болѣе обѣщающаго племени. Мечты были конечно не практичны; нужно было по крайней мѣрѣ обеспечить настоящую область чешскаго языка, утвердить его литературное значеніе въ Чехахъ, на Моравѣ, въ австрійской Силезіи и у словаковъ. Во всемъ этомъ краю чешскій языкъ издавна господствовалъ въ литературѣ: словаки, наиболѣе далекіе отъ чеховъ по языку, имѣли чешскую библію и привыкли къ языку такъ, что отъ своихъ проповѣдниковъ требовали, чтобы они говорили по-чешски. Въ прежнія времена, въ послѣдней половинѣ XVII-го и въ первой половинѣ XVII-го вѣка, во время окончательнаго упадка литературы въ самой Чехіи, словацкіе писателя поддержали ее въ своихъ сочиненіяхъ и доставили ей нѣсколько замѣчательныхъ именъ. Въ настоящую пору словакамъ принадлежали два знаменитѣйшіе дѣятели панславянизма. Колларъ и Шафарикъ. Не смотря на всѣ эти тѣсныя связи, старыя и новые, словаки произвели въ сороковыхъ годахъ начальный расколъ въ чешской литературѣ: въ то время, когда единство и согласіе было всего нужнѣе и полезнѣе для обоихъ, нѣкоторые олонецкіе писатели вздумали ввести свой литературный языкъ м отдѣлились отъ чеховъ. Первый примѣръ поданъ былъ Бернолакомъ (ум. 1813), который сталъ употреблять нитравсяое нарѣчіе; опытъ его не имѣлъ успѣха, хотя впрочемъ ему слѣдовалъ одинъ изъ извѣстныхъ чехо-словацкихъ писателей, поэтъ Янъ Голый, и хотя «бернолачина», какъ стали называть новоизобрѣтенный языкъ, удержалась отчасти въ употребленіи у словацкихъ католическихъ духовныхъ. Гораздо сильнѣе подвинутъ былъ словацкій сепаратизмъ Людевитомъ Штуронъ и Гурбанонъ, замѣчательными словацкими патріотами, принимавшими потомъ дѣятельное участіе въ возстаніяхъ своего народа противъ венгровъ во время революціи. «Бернолачина» такъ не нравилась имъ самимъ, что Гурбанъ и Штуръ взяли въ основаніе другое нарѣчіе, липтовское, и начали тесать на немъ книги, отказавшись отъ чешскаго языка. Это была крайность славянскаго патріотизма: стремленіе воздѣлывать народныя нарѣчія должно имѣть свои границы; чѣмъ больше они обособляются, тѣмъ хуже. Люди серьёзные не могли не высказать своего явнаго неодобренія, и Музейное Общество издало въ 1846 году «Голоса о необходимости единства литературнаго языка для чеховъ, мораванъ и словаковъ», гдѣ собраны были мнѣнія многихъ компетентныхъ судей этого дѣла и вопросъ объясненъ былъ со всѣхъ сторонъ. Колларъ и Шафарикъ, сами изъ словаковъ, Палацкій, Юнгманнъ, Палковичъ, Шенбера и многіе другіе чехи, мораване и словаки, объявили себя пряно противъ нововведенія, положительно вреднаго для словаковъ, и достаточно мотивировали свои мнѣнія. Еще при первыхъ попыткахъ отдѣленія, Добровскій писалъ: «Истинно досадно, что словаки не хотятъ держаться съ нами, чехами. Деревенскіе говоры нельзя же принимать за дорическое, аттическое и іоническое нарѣчія. Нѣмцы были въ этомъ случаѣ умнѣе, чѣмъ мы, несогласные славяне». Странно, что Штуръ, человѣкъ съ талантомъ, не понималъ этой простой истины. Чехи говорили въ свое успокоеніе, что нововведенія словаковъ будутъ вредны ямъ же; но на дѣлѣ они столько же вредны и для чешской литературы, потому что отрываютъ отъ нея цѣлую массу народа, которая бы доставляла ей много читателей и писателей. Сила литературы очень зависитъ отъ массы, на которую она можетъ распространять свое вліяніе и изъ которой она вербуетъ своихъ дѣятелей. Колларъ, этотъ славянинъ «безъ упрека», навлекъ на себя обвиненіе со стороны своихъ соотечественниковъ въ холодности къ родному языку и народу: такъ далеко зашло ослѣпленіе!… Къ сожалѣнію, это была не единственная темная сторона въ новой славянской дѣятельности; раздѣленіе шло и въ другихъ направленіяхъ. Восторженныя воззванія Коллара о братскомъ единствѣ и общемъ трудѣ не были довольно сильны, чтобы подѣйствовать на всѣхъ духомъ согласія: новая литература отъ времени до времени представляла примѣры непримиримой вражды, зависти и зложелательства. Извѣстно, съ какой нетерпимостью смотрѣлъ краинецъ Копитаръ на многихъ почтенныхъ чешскихъ ученыхъ, какія непозволительныя вещи писалъ онъ противъ нихъ и какіе непохвальные мотивы управляли иногда его перомъ, — а это былъ одинъ изъ важнѣйшихъ представителей новой славянской науки. Писатели разныхъ племенъ не одинъ разъ встрѣчались, какъ явные враги. Тоже было и въ самой чешской литературѣ; но она еще далеко не была въ той порѣ, когда раздѣленіе на кружки и партіи бываетъ безвредно въ литературѣ, становится даже необходимо въ ней; силы ея можно еще было легко сосчитать. Въ сороковыхъ годахъ новая литература встрѣтила еще одно враждебное начало; это была германская пресса, сначала мало интересовавшимся славянами, но потомъ напуганная панславизмомъ и указывавшая правительству на панславизмъ, какъ на зловредное нарушеніе правъ германской націи.

Таковы были обстоятельства. Если, разбирая объемъ новой литературы, мы не помнимъ, что все дѣло совершилось только при двухъ поколѣніяхъ — потому что до сихъ поръ дѣйствуютъ люди, еще видѣвшіе труды Добровскаго, — то нельзя не признать за ней большой внутренней силы. Обставленная самымъ невыгоднымъ образомъ, она совершила многое, но трудности далеко не были побѣждены: она все еще имѣла противъ себя непріятелей въ высшемъ и богатомъ классѣ чешскаго общества, въ бюрократическомъ и военномъ людѣ, въ значительной части образованныхъ людей съ нѣмецкими или вѣрнѣе съ австрійскими симпатіями и въ non plus ultra обнѣмечивишхся сынахъ Израиля, какъ жолчно называетъ ихъ одинъ чешскій писатель. Кромѣ того отрицательнаго вреда, что въ этой массѣ пропадало для національнаго дѣла иного чеховъ, она приносила и положительный вредъ, потому что не рѣдко прямо дѣйствовала противъ чешскихъ патріотовъ. Трудно было выиграть въ свою пользу этихъ людей, когда они не поддавались ни резонамъ, ни національной гордости, которую могъ пробудить блестящій успѣхъ литературы; по большей части они даже не знали, что именно дѣлается въ литературѣ, и становилось на сторону нѣмецкихъ памфлетистовъ, которые скоро начали серьезную войну противъ панславизма. Нѣмцы еще прежде говорили изрѣдка о чешскомъ движеніи, не придавая ему большой важности; успѣхъ Коллара, распространеніе его идей у всѣхъ славянъ, не могли не обратить ихъ вниманія и они увидѣли въ этихъ фактахъ зловѣщія предзнаменованія. Въ сороковыхъ годахъ уже началось у австрійскихъ славянъ безпокойное броженіе, приготовлявшее событіе 48-го года, и нѣмецкіе публицисты заговорили о панславизмѣ, какъ о гибельной тенденціи, которую слѣдуетъ искоренить во что бы ни стало. Всѣмъ извѣстны несчастья словаковъ въ Венгріи: когда чехамъ грозила германизація, словаковъ хотѣли сдѣлать мадьярами. Такъ называемое тогда «націонализированіе» Венгріи началось съ такими насиліями, гордые и дикіе венгерцы имѣли такъ мало терпимости, что положеніе словаковъ было невыносимо. Когда защитники словаковъ говорили вообще въ защиту славянской народности отъ угнетенія, противники ихъ говорили о панславизмѣ, грозящемъ основать какое-то славянское царство въ ущербъ единой и цѣлой Австріи и Германіи: въ боязливомъ воображеніи ихъ, стремленія западнаго панславизма имѣли несомнѣнную связь съ завоевательными видами Россіи, и этого было достаточно, чтобы каждый истинный германецъ вооружился противъ него всѣми своими способностями. Въ сороковыхъ годахъ эти бури разражались безпрестанно, и любители чешской литературы должны были обезпечить чѣмъ нибудь ея положеніе. Однимъ изъ ревностныхъ защитниковъ ея выкупилъ графъ Лео Тунъ, въ то время чешскій патріотъ, а нынѣ министръ народнаго просвѣщенія въ Вѣнѣ. Въ 1842-мъ году онъ издалъ любопытную нѣмецкую брошюру "О нынѣшнемъ состояніи чешской литературы и ея значеніи; эта апологія очень характеристична для тогдашняго положенія вопроса, и мы позволяемъ себѣ вкратцѣ изложить главныя мысли автора.

Объяснивши очень безпристрастно короткую исторію новой литературы, графъ Тунъ старался доказать ея непріятелямъ въ чешскомъ и нѣмецкомъ обществѣ полную законность ея существованія и необходимость ея для народнаго блага, и старался внушить равнодушной части чеховъ участіе къ національному стремленью. Въ своихъ убѣжденіяхъ онъ опровергаетъ всѣ упреки и обвиненія, какія только взводились на нее. Сначала онъ обращается къ тѣмъ людямъ, которые, даже не имѣя ничего противъ принципа этой литературы, были недовольны ея произведеніями и говорили о непонятности языка, введеннаго писателями. Авторъ доказываетъ, что ходъ литературы и языка былъ именно такой, какого требовала необходимость. «Другіе, продолжаетъ онъ, съ сожалѣніемъ смотрятъ на то, что чешскій языкъ еще не пришелъ въ забвеніе, и прямо не одобряютъ тѣхъ, кто хочетъ языкъ простолюдина, какимъ былъ чешскій въ теченіе двухъ столѣтій, сдѣлать даже разговорнымъ языкомъ для всѣхъ сословій; эти люди вообще считаютъ несчастьемъ совмѣстное существованіе нѣсколькихъ языковъ. Они радуются, когда какой нибудь языкъ вымираетъ; они думаютъ, что этимъ только отстраняется одно препятствіе къ общему братству и одинаковому размѣну мыслей, что этимъ совершается успѣхъ гуманности. Для чешскаго народа въ особенности ничто не можетъ быть, по ихъ мнѣнію, такъ полезно, какъ совершенное сліяніе съ нѣмцами. Если образованные классы чеховъ уже употребляютъ преимущественно нѣмецкій языкъ, то зачѣмъ хотятъ отдавать дѣло образованія литературѣ, которую еще должно создать, вмѣсто того, чтобы окончательно присоединиться къ великой нѣмецкой націи, которая по духовному развитію и литературной дѣятельности стоитъ въ ряду первыхъ народовъ и можетъ представить почти неистощимыя сокровища для удовлетворенія любознательнаго читателя въ каждой отрасли наукъ или практическихъ свѣдѣній. Тамъ ищите мудрости; простой человѣкъ пойдетъ тогда по вашимъ слѣдамъ и будетъ пользоваться отъ нѣмцевъ тѣмъ, что ему нужно и чего онъ не можетъ найти на языкѣ своихъ отцовъ.» Такъ опредѣляли свои требованія противники новой литературы, не только нѣмцы, но и значительная часть самокъ чеховъ. Вы хотите слѣдовательно полнаго германизированія, говоритъ авторъ, потому что и народъ долженъ же пользоваться средствами образованія, и онъ долженъ поэтому обнѣмечиться. Но возможно ли это? Съ самой бѣлогорской битвы, народъ, истощенный и уменьшенный войнами и эмиграціей, угнетенный, окруженный нѣмецкими поселенцами, выросъ въ числѣ втрое и сохранилъ до сихъ поръ свою національность; слѣдовательно германизація не такъ легка, какъ кажется. «Теперь мы находимъ въ Чехіи три милліона людей, исключительно или предпочтительно говорящихъ по-чешски, поддерживаемыхъ другими четырьмя милліонами въ Моравіи и сѣверной Венгріи, ведомыхъ людьми съ глубокой прозорливостью и благородной силой, въ эпоху, когда уже нельзя думать о принудительныхъ мѣрахъ къ искорененію народностей, — и при этихъ обстоятельствахъ долженъ изчезнуть языкъ, пережившій всѣ измѣнчивости судьбы? Пусть вѣритъ этому кто хочетъ, но пусть не ожидаетъ онъ, чтобы основанный на этой мысли планъ его — осчастливить свой народъ — нашелъ общее одобреніе. Притомъ онъ долженъ сознаться, что перемѣна, на которую онъ разсчитываетъ, не можетъ совершиться въ нѣсколько лѣтъ, что по крайней мѣрѣ еще много столѣтій должно пройти, чтобы утвердить нѣмецкій языкъ вездѣ, гдѣ звучитъ теперь чешскій. И такъ долю хотите вы держаться вдали отъ своего народа? Такъ долго хотите вы быть въ немъ чужеземцами?» Эти люди скажутъ, что они допускаютъ чешскій языкъ на столько, на сколько онъ нуженъ для разговора съ простолюдиномъ; но кто желаетъ говорить съ простолюдиномъ, особенно если долженъ вступать съ нимъ въ сношенія по обязанности, какъ школьный учитель, духовный, врачъ, чиновникъ, — тотъ долженъ вполнѣ владѣть языкомъ, долженъ изучить его, и можетъ ли онъ тогда быть противникомъ литературы, которая заботится о томъ же народѣ, о его пользахъ, его развитіи? Въ этомъ случаѣ гораздо послѣдовательнѣе тѣ, которые совсѣмъ отказываются отъ чешскаго языка и замѣняютъ его нѣмецкимъ вездѣ, гдѣ только можно. И тѣ и другіе совершаютъ однако явную несправедливость, отказываясь отъ чеха, если онъ чехъ; желая германизировать его, они во всякомъ случаѣ должны образованіе и благо нынѣшнихъ поколѣній принести въ жертву мнимому благу будущихъ. Но какъ еще будутъ смотрѣть на это будущія поколѣнія? Это остается вопросомъ…. Отъ этой частной точки зрѣнія авторъ переходитъ потомъ къ болѣе общей и защищаетъ права языка и народности на существованіе, особенно, если они уже доказали свою силу и способность къ развитію. Языкъ и народность являются не случайно; какъ отдѣльный человѣкъ отличается особеннымъ характеромъ, взглядомъ на вещи; талантомъ, такъ каждый народъ приноситъ что-нибудь свое въ общій ходъ человѣческой цивилизаціи. Препятствіемъ участвовать въ дѣлѣ человѣчества служить не языкъ, а меньшая степень развитія, и ей то должно помогать всѣми средствами, если уже несомнѣнно, что она можетъ подняться. Для чешской Литературы это уже не подлежитъ сомнѣнію; и прежде эта нація дѣйствовала со славою въ исторіи, и если пала, то отъ страшнаго напряженія; усилія ея направлены были къ благородной, человѣчественной цѣли. Если каждый развивающійся народъ Имѣетъ свою историческую задачу, она есть и у чеховъ. Славянскія племена еще мало дѣйствовали въ исторіи, но придетъ и для нихъ время выступить на сцену общечеловѣческой дѣятельности; усвоивъ себѣ результаты, добытые другими народами, они поведутъ ихъ дальше своимъ собственнымъ трудомъ. Задача чешской націи, по мнѣнію автора, именно есть вызвать славянскія племена на это поприще и указать имъ дорогу. Дѣйствительно, новое чешское движеніе нашло отзывъ у всѣхъ славянскихъ племенъ, и первый важный успѣхъ пріобрѣтенъ. Прошедшая исторія и всѣ внѣшнія обстоятельства дали чехамъ возможность взять на себя и выполнить ту задачу. Возрожденіе чешской литературы есть фантъ величайшаго значенія для всего славянства, и содѣйствіе другихъ племенъ облегчаетъ ея дѣло.

Затѣмъ авторъ переходитъ къ опасеніямъ, которыя возбуждалъ панславизмъ въ нѣмецкомъ обществѣ. «Именно то, говоритъ онъ, что мы ставили въ заслугу національному движенію чеховъ, быть можетъ всего болѣе поднимаетъ вражду противъ него. Въ особенности между нѣмцами симпатіи славянскихъ народовъ возбуждаютъ извѣстныя опасенія, и въ движеніи, замѣчаемомъ одновременно у всѣхъ славянъ, въ ихъ предчувствіи великаго назначенія, нѣмцы видитъ грозящую опасность. Мы съ сожалѣніемъ смотримъ на этотъ образъ мыслей, потому что подозрѣніе враждебныхъ замысловъ способно бываетъ вызвать ихъ тамъ, гдѣ ихъ еще нѣтъ, особливо въ нашемъ случаѣ. Въ прежнія времена между славянами и нѣмцами велся суровый, продолжительный бой, который наконецъ шелъ и въ Богеміи. Владычество осталось въ рукахъ нѣмцевъ и тяжело легло на побѣжденныхъ. Мы не хотимъ винить нѣмцевъ въ томъ, что было недостаткомъ той мрачной эпохи; но нечего и удивляться, что событія возбудили въ славянахъ недовѣрчивость къ нѣмцамъ. Серьёзная забита каждаго честно думающаго человѣка должна быть обращена къ тому, чтобы не зажигать снова стараго пожара. Кто бы вздумалъ теперь оживлять національное чувство славянъ возбужденіемъ ненависти и мщенія противъ нѣмцевъ, тотъ взялъ бы на себя тяжелый грѣхъ относительно обоихъ. Напротивъ, теперь и для нѣмцевъ должно быть священной обязанностью не увѣковѣчивать печальнаго впечатлѣнія историческихъ событій. Мы желаемъ поэтому, чтобы они радостно и дружелюбно встрѣтили славянскіе народы, у которыхъ начинаетъ являться надежда на лучшія времена и стремленіе къ духовному прогрессу. Настоящіе факты доказываютъ одно это стремленіе, по какому же праву считаютъ его покровомъ враждебныхъ замысловъ? Неужели же вѣчно, какъ во времена переселенія народовъ, появленіе націи должно наводить страхъ на сосѣдей? Неужели понапрасну за тысячу лѣтъ распространилось по Европѣ христіанство? Неужели духъ любви не долженъ никогда проникнуть народы, установить имъ взаимныя сношенія и направить ихъ къ общему достиженію высшихъ цѣлей?… Осмотритесь спокойно кругомъ, и страхъ исчезнетъ, когда вы лучше узнаете истинный видъ дѣла. Становится замѣтно, что въ положеніи славянскихъ народовъ приготовляются важныя перемѣны, и такъ какъ многіе не объясняютъ себѣ ихъ основанія и направленія, то и смотрятъ на неизвѣстное будущее съ боязливымъ сомнѣньемъ… Но нѣтъ, она уже открыта, эта цѣль славянскихъ симпатій: необходимымъ слѣдствіемъ общихъ литературныхъ стремленій славянскихъ народовъ должна быть всеславянская монархія, разрушающая настоящія отношенія Европы. Это мнѣніе выставляется многими совершенно серьёзно; но сколько мы знаемъ, они еще не представили никакихъ доказательствъ». Этихъ доказательствъ, разумѣется, и никогда не было представлено. Авторъ доказываетъ сначала примѣромъ самихъ нѣмцевъ, что единство языка не обусловливаетъ еще единую монархію, что напротивъ оно не помѣшало и существовавшей уже одной монархіи разбиться на отдѣльныя государства. Притомъ между славянскими народами никогда не было такого единства въ языкѣ и въ исторической жизни, какое всегда соединяло германцевъ. Раскинутые на огромномъ пространствѣ, раздѣленные чужими племенами, славяне имѣли различную исторію, должны были познакомиться съ своими сосѣдями и еще болѣе отдѣлиться отъ соплеменниковъ. Литературы и языки ихъ на столько различны, что не могутъ соединиться въ одно, безъ опасности для отдѣльныхъ національностей; языки такъ несходны, что знаніе ихъ пріобрѣтается изученіемъ, и произведенія одного языка должны быть переводимы, чтобы сдѣлаться доступными читателямъ другаго. При этомъ возможно вліяніе литературъ, помощь ихъ одна другой, потому что онѣ имѣютъ общую цѣль — сохраненіе и развитіе славянской національности, но тѣмъ не менѣе всеславянское національное чувство можетъ жить только въ груди образованнѣйшихъ славянъ: оно можетъ имѣть великую важность для духовнаго развитія, но не можетъ провести политической тенденціи. Авторъ опровергаетъ и тѣхъ, которые указывали въ панславизмѣ русскія симпатіи, смотрѣли на него какъ на предисловіе будущаго русскаго владычества въ славянскихъ земляхъ. «Это могутъ считать возможнымъ, или даже желать только отдѣльныя лица, пока ихъ ослѣпляетъ страхъ, что всякая другая комбинація опасна для національнаго существованія ихъ народа.» Онъ переходитъ потомъ къ вопросу объ австрійской имперіи и утверждаетъ, что панславизмъ не представляетъ для нея ни малѣйшей опасности, что Австрія, какъ государство разноплеменное, будетъ сильна, когда будутъ сильны ея составныя части; предпочтеніе одной національности предъ другими не должно имѣть мѣста; славянское развитіе должно быть поощряемо и не долженъ быть вводимъ раздоръ во внутреннія отношенія, потому что discordia res magnae dilabuntur.

Панславизмъ сильно встревожилъ нѣмцевъ, потому что имъ казалось, что панславизмъ есть чисто политическая тенденція, и она, еслибы существовала дѣйствительно, вовсе не могла нравиться великой нѣмецкой націи. Графъ Тунъ уже говорилъ на это очень справедливо, что никто не думаетъ о славянской монархіи, думаютъ только объ образованіи и литературѣ. Если при этомъ славяне не выражали особенной любви къ нѣмцамъ, вѣроятно не было въ нѣмцахъ много достолюбезнаго, вѣроятно натуры слишкомъ несходны. Множество брошюръ, журнальныхъ статей наполнено было филиппиками противъ славянъ древнихъ и новыхъ, писанными большей частью съ крайней нетерпимостью. Чтобы познакомить читателей съ мало извѣстными у насъ взглядами анти-славянскихъ писателей, мы выбираемъ одну брошюру, изданную годомъ позже книжки Туна, подъ названіемъ: «Австрія — нѣмецкая ли?» (Ist Oesterreich deutsch?). Читатель увидитъ, сколько гуманнаго чувства было въ этихъ господахъ, проповѣдывавшихъ нѣмецкое образованіе, которое конечно сильно, плодотворно и человѣчественно, но къ представителямъ котораго эти писатели едва ли могутъ быть причислены.

Изобразивъ вкратцѣ положеніе юной и могучей Австріи, авторъ спрашиваетъ, можетъ ли она считаться вполнѣ нѣмецкой, когда въ ней столько славянскихъ и другихъ племенъ, и отвѣчаетъ de. Онъ приводитъ въ цифрахъ количество населенія и находитъ прежде всего, что въ извѣстныхъ австрійскихъ земляхъ, принадлежащихъ къ Германскому союзу, нѣмцы многочисленнѣе славянъ, что къ нѣмцамъ принадлежитъ высшій и образованный классъ, что славяне часто оторваны другъ отъ друга и окружены нѣмецкими поселеньями. Въ другихъ австрійскихъ земляхъ славяне, правда, составляютъ большинство, но и тамъ они раздѣлены: словаки подчинены венграмъ (которые хотя и притѣсняютъ словаковъ, во, по мнѣнію автора, исполняютъ почетное дѣло, загораживая Германію отъ властолюбивой Россіи, и заслуживаютъ всякой похвалы); русины — полякамъ, города заняты нѣмцами; по развитію они стоятъ невысоко, слѣдовательно и тамъ необходимъ нѣмецкій присмотръ. Главное, почему Австрія остается нѣмецкой, то, что славяне, хотя ихъ и много, должны германизироваться, чтобы усвоить себѣ образованіе и стать людьми. Авторъ радикально не вѣритъ въ славянъ и не надѣется, чтобы они могли что нибудь сдѣлать. Приводимъ его злыя обвиненія, которыя не разъ дѣлались славянамъ ихъ противниками; хотя сильно преувеличивая, они иногда попадали на дѣйствительно слабыя стороны славянства, стараго и возрожденнаго, — стороны, знакомыя и самимъ панславистамъ, но не всегда ими признаваемыя.

«Нѣмецкій языкъ, говорить авторъ, есть родной языкъ всѣхъ образованныхъ и полуобразованныхъ, и даже низшія сословія славянъ добровольно и постоянно стремятся усвоить его себѣ. Большею частью это происходило еще до Іосифа II, и нѣмецкій языкъ сдѣлался господствующимъ не потому, что Іосифъ объявилъ его такимъ, а Іосифъ могъ и долженъ былъ сдѣлать это, потому что языкъ путемъ естественнаго развитія сталъ господствующимъ. Каждый славянинъ, который хочетъ выйти впередъ въ духовной и общественной жизни вообще или въ какой нибудь отрасли ея, необходимо долженъ стремиться къ нѣмецкому образованію. Конечно это ни пріятно, ни почетно для славянъ, но имъ некого обвинять въ этомъ, кромѣ себя. Почему они подобно нѣмцамъ не соединились въ одну націю, по крайней мѣрѣ въ образованіи? Почему, въ теченіе столь многихъ вѣковъ, они не развили никакого образованія, которое бы можно было сравнить съ европейскимъ вообще и съ нѣмецкимъ въ особенности, хоть въ самой отдаленной степени?» Авторъ задаетъ потомъ другіе вопросы, на иные изъ которыхъ исторія уже давно отвѣчала удовлетворительно, въ оправданіе славянъ: отчего славяне, столь же многочисленные, какъ и нѣмцы, позволили обнѣмечить себя на сѣверѣ и въ срединѣ Германіи? Зачѣмъ поляки не возвысили славянства? Отчего они не развили у себя государственной жизни и не послужили примѣромъ для другихъ соплеменниковъ? Отчего дунайскіе славяне до сихъ поръ такъ неразвиты? Отчего Россія только съ Петра принимаетъ образованіе и мѣшаетъ его съ варварской грубостью?… Образованнѣйшіе люди славянъ образованы по-французски или по-нѣмецки; одни изъ нихъ отчаяваются въ своемъ народѣ, другіе хотятъ возстановить національность, но для ихъ воззваній недостаетъ народа, который бы могъ ихъ послушать и пойти за ними. Существенное несчастье и недостатокъ славянъ, говоритъ авторъ, есть отсутствіе гражданскаго элемента въ славянскомъ характерѣ; потому они не могли создать ничего оригинально прекраснаго и великаго. Успѣхъ возможенъ только тогда, когда дѣло литературное соединится съ гражданскимъ, политическимъ

Славяне, живущіе съ нѣмцами, должны германизироваться необходимо, продолжаетъ онъ. «Они германизируются даже противъ ихъ воли, по естественному превосходству нѣмецкаго духа (sic), и всѣ образованные уже стали нѣмцами; но они хотятъ этого сами, они обнѣмечиваются ревностно и съ любовью, потому что знаютъ гражданскія и чисто человѣческія выгоды нѣмецкаго просвѣщенія. Они граждански и нравственно обязаны германизирораться, потому что только съ нѣмецкимъ образованіемъ они могутъ имѣть важное значеніе въ службѣ государству и потому что нравственный долгъ каждаго человѣка — облагораживать и совершенствовать самого себя…. Каждый славянинъ въ нѣмецкой Австріи, желающій принять участіе въ общечеловѣческомъ просвѣщеніи и высшихъ гражданскихъ стремленіяхъ, даже послѣдній славянскій ремесленникъ, который не хочетъ ограничиться одной своей деревней, необходимо по свободному побужденію долженъ учиться по-нѣмецки и долженъ быть благодаренъ правительству, что оно облегчаетъ ему эту духовную метаморфозу. Австрійское правительство дѣлаетъ здѣсь истинно все, что только должно и можетъ сдѣлать. Оно содержитъ вездѣ славянскія школы для нисшихъ потребностей славянскаго населенія; приказываетъ, чтобы каждый военный и гражданскій чиновникъ, которому нужно имѣть дѣло съ народомъ, зналъ славянскій языкъ; издаетъ въ славянскихъ земляхъ всѣ законы по-нѣмецки и по-славянски; поддерживаетъ во всѣхъ высшихъ учебныхъ заведеніяхъ профессуры для славянскаго языка и литературы; не только не препятствуетъ (еще бы препятствовало!), но даже помогаетъ и дастъ вознагражденія усиліямъ славянскихъ поэтовъ и ученыхъ. Поистинѣ, это все, что можетъ сдѣлать австрійское правительство; но если оно образовываетъ по-нѣмецки каждаго, кто въ гражданскомъ отношеніи хо — четъ выступить изъ самой низшей среды или выбираетъ ученое поприще, оно дѣлаетъ это конечно не потому, что оно само нѣмецкое, а потому, что это совершенно необходимо. — Большинство славянъ въ этихъ провинціяхъ признаетъ это и благодаритъ правительству; сдавая оппозиція существуетъ только въ Прагѣ, но и тамъ она выходитъ изъ одной очень небольшой партія, которая кромѣ того состоитъ въ сильномъ подозрѣніи, что она доступна русскому вліянію (именно!). — Поэтому въ сложности образованіе этихъ провинцій издавна совершенно нѣмецкое, и оно имѣетъ свое средоточіе въ Вѣнѣ, которая тугъ дастъ тонъ. Недавно одинъ берлинскій писатель выставилъ забавное мнѣніе, что вѣнское образованіе вовсе не нѣмецкое, а смѣшанное изъ итальянскаго, славянскаго и нѣмецкаго; еще забавнѣе, что Коль хочетъ найти въ вѣнскомъ образованіи даже восточный элементъ. Правда, въ Вѣнѣ живетъ много славянъ, маляровъ и итальянцевъ, даже часто встрѣчаются живописныя восточныя Фигуры, но всѣ они нисколько не измѣняютъ чисто южно-нѣмецкой жизни Вѣны; скорѣе она измѣняетъ ихъ. Давно извѣстно волшебное вліяніе Вѣны въ этомъ отношеніи. Въ Вѣнѣ не только славяне, мадьяры и итальянцы, но даже Французы и англичане германизируются по-вѣнски, и тамъ вовсе не рѣдкость встрѣтить людей въ греческомъ, даже турецкомъ костюмѣ, говорящихъ и живущихъ чисто по-вѣнски. Богатая удовольствіями, прекрасная и женственная Вѣна для всѣхъ провинцій монархіи и даже за предѣлами ея служитъ главнымъ мѣстомъ прививки германизма».

Мы хотѣли оставить безъ комментарія разсужденія этого автора, какъ видно изъ послѣднихъ словъ, чисто вѣнскаго патріота; но разсужденія эти могли бы ввести въ заблужденіе читателя, мало знакомаго съ славянскими обстоятельствами, когда авторъ такъ утвердительно говоритъ о великодушномъ отношеніи правительства къ славянскому образованію. Если правительство обязываетъ чиновника знать славянскій языкъ, объявляетъ законы по-славянски, къ тому принуждаетъ его не желаніе дать значеніе языку, а чистая необходимость, потому что далеко не всѣ достаточно владѣютъ нѣмецкимъ. Притомъ самъ авторъ признается, что это сдѣлано только для облегченія метаморфозы, т. е. превращенія славянина въ нѣмца. Дозволеніе каѳедръ славянскаго языка и литературы не есть какое нибудь особенное благодѣяніе для чеховъ, напримѣръ, имѣющихъ значительную ученую литературу и создавшихъ главнымъ образомъ самую внуку о славянствѣ. Когда для славянской литературы есть каѳедры и темъ, гдѣ очень мало или вовсе нѣтъ славянскаго населенія, напримѣръ въ Берлинѣ и Парижѣ, то было бы варварствомъ не завести ихъ въ Вѣнѣ и Прагѣ. Деревенскія школы и не могутъ обойтись безъ славянскаго языка, потому что въ сельскомъ населеніи дѣти не знаютъ по -нѣмецки. Мы никогда не слыхали объ особенно блестящихъ вознагражденіяхъ славянскимъ ученымъ; если Шафарику дали мѣсто библіотекаря въ университетской библіотекѣ, это награда слишкомъ скромная для громадныхъ заслугъ ученаго; если Палацкому давали для его ученыхъ трудовъ и путешествій шестьсотъ флориновъ въ годъ, то мы должны замѣтить читателю, что это составляетъ только около 400 р. сер., слѣдовательно о подобномъ вознагражденіи можно и не писать громкихъ фразъ. Напротивъ, сколько мы знаемъ, ученые всего чаще предоставлены самимъ себя и случаю; въ тѣхъ, кого правительство назначаетъ своими чиновниками, оно не одобряетъ занятій славянской литературой; оффиціальное пренебреженіе и черезъ мѣру строгая ценсура всегда были для новой чешской литературы тяжелымъ камнемъ преткновенія, на который она спотыкается до сихъ поръ. Что касается до чарующей Вѣны, то и сами сѣверные нѣмцы не очень долюбливаютъ ее, въ чемъ читатель можетъ убѣдиться и въ настоящее время, если онъ слѣдитъ за газетными дебатами по поводу итальянскаго дѣла. Прелесть вѣнской жизни и отличительное качество вѣнскаго образованія, такъ восхваляемаго авторомъ, заключаются во внѣшней комфортабельности и наслажденіяхъ жизнью: вѣнцы — хорошіе гастрономы и бонвиваны, — занятія, удобно отвлекающія массу общества отъ тернистыхъ вопросовъ общественнаго- устройства и политики, и въ этомъ заключается прелесть вѣнскаго вліянія, которому не могутъ сопротивляться не только «люди въ восточномъ костюмѣ», но, по словамъ автора, даже Французы и англичане. Вѣна — городъ австрійской дипломатіи и бюрократіи, съ веселымъ въ извѣстномъ родѣ препровожденіемъ времени; нѣмецкая наука и искусство, по признанію самихъ нѣмцевъ, всегда хромали въ Австріи.

Затѣмъ авторъ говоритъ о чешскомъ движеніи, которому отдаетъ справедливость, но по своему. "Національное движеніе чеховъ основалось естественно и достойнымъ уваженія образомъ. Изо всѣхъ славянъ чехи самые талантливые; они до сихъ поръ истинные хранители чести славянства. Одни чехи рядомъ съ другими и отчасти даже прежде другихъ народовъ завоевали себя почетное мѣсто въ исторіи европейской цивилизаціи и уже въ раннее время создали цвѣтущую литературу. Ихъ исторія представляетъ славные моменты героизма и своимъ высоко-трагическимъ исходомъ должна возбуждать удивленіе и сочувствіе всего свѣта и всѣхъ временъ. Воспоминаніе объ этой славѣ никогда совершенно не исчезало въ Богеміи, и въ новѣйшую пору, когда національныя стремленія составляютъ главную черту духа времени, оно оживилось сильнѣе и свѣжѣе. Но оно оживилось не въ народѣ, потому что на свѣтѣ не существуетъ образованнаго чешскаго народа; оно движетъ голову и сердце только немногихъ людей, которыхъ именно ихъ нѣмецкое образованіе побуждаетъ къ сохраненію чешскаго (замѣтимъ здѣсь, что съ точки зрѣнія автора это должно быть странно: отчего люди, владѣющіе великимъ нѣмецкимъ образованіемъ, заботятся о незначительномъ чешскомъ?) Но эта небольшая партія чешскихъ патріотовъ дѣлится на двѣ существенно различныя части. Большая состоитъ изъ серьёзныхъ и благоразумныхъ людей, которые видятъ, что никакая земная сила не можетъ возстановить того, что погибло въ потокѣ временъ, какъ чешская слава. Эти люди знаютъ, что Богемія уже никогда не можетъ сдѣлаться славянскимъ царствомъ, что она сама для себя, ради собственной выгоды и блага, должна оставаться соединенною съ Германіей и германскимъ образованіемъ. Поэтому они хотятъ только рядомъ съ нѣмецкимъ сохранять и образовывать чешскій языкъ и литературу, и это стремленіе конечно въ высшей степени похвально и достойно уваженія, и не только нѣмецкое правительство, но даже многіе изъ нѣмецкихъ жителей Богеміи поддерживаютъ его (но черезъ двѣ страницы автору очень не нравится, что нѣмецкій графъ Тунъ выступилъ въ числѣ защитниковъ чешской національности). Удастся ли этимъ достойнымъ людямъ развитъ и сберечь истинно оригинальную и сколько нибудь значительную литературу, найдутъ ли они для того твердое и живое основаніе, не будетъ ли эта литература по большей части предавать нѣмецкія мысли славянскими знаками, — это конечно другой вопросъ; но какъ сказано, похвально и желаніе. Меньшая часть чешскихъ патріотовъ идетъ гораздо далѣе, и сами благоразумные чехи обвиняютъ ее въ чехоманіи. Эти чехоманы не хотятъ для мирнаго и дружелюбнаго развитія стать рядомъ съ нѣмецкимъ образованіемъ, но становятся противъ него. Они злобно смотрятъ на преобладаніе нѣмецкаго начала въ Богеміи и хотятъ не только прекратить его дальнѣйшее распространеніе, но совершенно повернутъ дѣтей чехизировать нѣмцевъ (автору было бы прискорбно узнать, что теперь именно «оказаны нѣкоторые факты подобнаго чехизированія нѣмцевъ въ Богеміи, несмотря на все могущество нѣмецкаго духа). Для славизма они представляютъ притязанія на цѣлую Богемію со всѣми ея жителями, и каждаго нѣмецкаго жителя Богеміи бранятъ, какъ ворвавшагося разбойника или славянскаго отщепенца. Они желаютъ, чтобы Богемія подъ властью какого нибудь австрійскаго принца получила чисто славянское правительство; они мечтаютъ даже о новомъ славянскомъ центральномъ царствѣ, которое должно обнять Богемію, Моравію и по крайней мѣрѣ сѣверную Венгрію.» Славянское царство-общій кошмаръ всѣхъ враговъ панславизма и одно изъ ловко употребляемыхъ обвиненій, возстановляющихъ противъ него правительство, хотя каждый благомыслящій человѣкъ видитъ, сколько правды въ этомъ обвиненіи. Что чехи не любятъ нѣмцевъ, мы уже объясняли прежде; да и какъ имъ не приходить къ такому взгляду на нѣмцевъ, когда земли дѣйствительно достались имъ послѣ насильственной эмиграціи и притѣсненія чеховъ въ семнадцатомъ столѣтіи; теперь нѣмцы своей враждой первые подаютъ поводу къ недовольству и раздраженію. Авторъ не придаетъ впрочемъ значенія этой послѣдней партіи. Но, "такъ какъ писатели этой партіи находятъ въ Германіи, Франціи, Англіи и особенно въ Россіи достаточно органовъ, посредствомъ которыхъ они возвѣщаютъ свѣту огромный успѣхъ славизма въ Богеміи; и такъ какъ въ австрійскихъ дѣлахъ охотно вѣрятъ самымъ баснословнымъ разсказамъ; такъ какъ есть люди и правительства, которыя сердечно радуются каждому затрудненію Австріи, то въ новѣйшее время сдѣлалось модой безъ дальнѣйшихъ околичностей причислять Богемію къ славянскимъ землямъ, " — и авторъ, въ оригинальномъ обзорѣ чешской исторіи, старается доказать, что Богемія уже издавна есть нѣмецкая земля, и ч, то въ настоящее не можетъ, быть вопроса о чешской Богеміи. Это разсужденіе похоже какъ двѣ капли на толки австрійскихъ журналовъ, увѣряющихъ теперь весь свѣтъ, что «такъ называемый» итальянскій вопросъ вовсе не существуетъ. — Событія сорокъ восьмаго и девятаго года показали, что нѣкоторыя правительства, на которыя намекаетъ авторъ, не только не были рады затрудненіямъ Австріи, но даже спасли ее отъ окончательной погибели, за что она отплатила по своему обыкновенію.

Наконецъ переходитъ авторъ къ литературѣ и замѣчаетъ, что чешскія книги и журналы покупаются и читаются мало. «На народную жизнь и состояніе просвѣщенія усилія чешскихъ писателей не имѣютъ никакого вліянія; ихъ дѣйствіе чисто филологическое. По большей части они и не имѣютъ другой цѣли, и при каждомъ случаѣ громко и прямо отвергаютъ подозрѣніе въ намѣренномъ духовномъ или политическомъ отдѣленіи отъ Австріи и Германіи. Но глубже видящій наблюдатель и критикъ не можетъ не замѣтить, что многіе изъ начинателей и участниковъ этого чешскаго движенія менѣе одушевляются національнымъ чувствомъ, чѣмъ прельщаются оппозиціей и мнимой политической важностью дѣла. Можно опредѣлительно сказать, что чехизмъ и не пробудился бы, или не могъ бы достичь своей нынѣшней, хоть и небольшой важности, если бы въ Австріи позволено было участіе въ политической жизни.» Да въ этомъ и дѣло. Если бы предоставлена была какая нибудь свобода общественнаго развитія, все бы пошло правильно; чешское движеніе подвигалось бы мирно, не возставая противъ нѣмецкаго ярма, потому что нѣмецкое начало было для чеховъ синонимомъ лишенія всякой возможности свободной мысли. Авторъ не сознаетъ хорошенько, что чешская литература, мимо всякихъ идей о славянскомъ царствѣ, проникнута была также и вопросомъ чисто соціальнымъ, общественнымъ. Свободная національность предполагаетъ нѣкоторую автономію общества, и къ ней вмѣстѣ стремились лучшіе чешскіе и нѣмецкіе либералы Австріи. Авторъ то боится чешской литературы, то не приписываетъ ей никакой важности и не знаетъ хорошенько ея истиннаго смысла. Въ этомъ мѣстѣ онъ дѣлаетъ еще слѣдующее замѣчаніе: «Очень небольшая партія чеховъ отчасти дѣйствительно одушевлена за панславизмъ, отчасти, съ буквальной истиной (курсивъ въ подлинникѣ) пріобрѣтена для него (gewonnen). Эта партія посылаетъ въ Россію отчеты и доносы, — и что въ Богеміи есть явные или тайные русскіе агенты, что русскій министръ просвѣщенія получаетъ правильные отчеты о состояніи чешской литературы, это извѣстно (!). Но эту партію презираютъ и осуждаютъ сами чехи; Россіи нечего надѣяться въ Богеміи.» Подобныя вещи могли представиться только перепуганному воображенію; человѣкъ съ здравымъ смысломъ никогда бы не могъ нашихъ мирныхъ ученыхъ, бывавшихъ въ Прагѣ, принять за политическихъ агентовъ.

Мы нарочно приводимъ буквально нѣкоторыя мѣста сочиненія, потому что самый тонъ, то наглый и презрительный, то раздраженный, показываетъ, съ какими доброжелателями встрѣтилась молодая литература. Мы не винимъ нѣмцевъ за превознесеніе ихъ образованія, мы сами признаемъ его великія заслуги, но самое это образованіе должно было внушить имъ болѣе гуманные взгляды на чешскій вопросъ. Нерѣдко подъ перомъ писателей говорилъ просто страхъ передъ русской силой; нѣмцы не могли простить чехамъ, что въ русскомъ обществѣ явились теплыя симпатіи къ чешскому національному вопросу, и они вездѣ подозрѣвали заговоръ и козни.

Къ сожалѣнію, вопросъ явился на сцену, встрѣтился съ трудными испытаніями, раньте, чѣмъ успѣло созрѣть новое общество; литература, занятая еще элементарными вопросами, раздѣленная и во многомъ еще слабая, еще не имѣла возможности приготовить общества къ болѣе важнымъ задачамъ; общеславянскія симпатіи, правда, уже заявили себя, но еще не пріобрѣли практическаго значенія; интересы были разрознены. Поэтому панславизмъ и чешскія стремленія потерпѣли печальную неудачу, когда наступилъ сорокъ восьмой годъ.

А. Р.

Берлинъ.

9/21 Февраля 1859 года.

"Современникъ", № 3, 1859

II.

Съ сорокъ-осьмымъ годомъ открылось въ Австріи всеобщее волненіе; въ амальгамированной имперіи вспыхнулъ наконецъ страшный раздоръ, съ одной стороны между подданными и правительственнымъ абсолютизмомъ, съ другой — между разными національностями, которыя наконецъ столкнулись и обнаружили всю взаимную вражду, таившуюся съ давнихъ поръ. Было бы долго разсказывать австрійскую революцію, почти даже безплодно, потому что чехи не вынесли изъ нея почти никакого результата, никакого облегченія для своего политическаго и общественнаго положенія. Для того, кто желалъ бы познакомиться вообще съ современными отношеніями славянскихъ племенъ въ Австріи, мы укажемъ замѣчательную брошюру Lea Slaves Occidentaux, вышедшую въ прошломъ году въ Парижѣ, у Франка; неизвѣстный авторъ очень хорошо знаетъ наложеніе дѣла, желаетъ полнаго успѣха славянскому движенью, но говоритъ о немъ весьма практически, не поддаваясь панславистскому увлеченію. Ограничиваясь чехами, мы сдѣлаемъ только нѣкоторыя указанія о томъ, какія стремленія пробудились въ чешскомъ обществѣ въ революціонную эпоху и какое настроеніе господствовало въ умахъ лучшихъ людей того времени. Первая конституція подала много прекрасныхъ надеждъ; событія развязали всѣмъ руки; чехи, предоставленные самимъ себѣ, должны были сами позаботиться объ утвержденіи своихъ правъ и самобытности. Конституція повидимому обезпечила будущій общественный порядокъ, обѣщала равноправность національностей; но революція все еще грозила славянскимъ племенамъ. Нѣмецкіе патріоты считали необходимымъ присоединить Австрію къ единой нѣмецкой націи; чехи твердо отказывались посылать своихъ депутатовъ на франкфуртскій сеймъ и нажили себѣ отчаянныхъ враговъ дома, въ нѣмцахъ, которые принимали Богемію за страну нѣмецкую и о чехахъ вовсе не думали; мадьяры грозили порабощеніемъ славянъ, входившихъ въ составъ Венгріи, и славянское возстаніе вспыхнуло на всемъ пространствѣ средней Австріи. Въ этихъ обстоятельствахъ родилась мысль о славянскомъ съѣздѣ: на немъ должны были явиться лучшіе люди каждой славянской національности въ Австріи, пользующіеся довѣріемъ своего народа; они должны были принять общія мѣры для безопасности австрійскаго славянства. Мысль о съѣздѣ явилась тогда у всѣхъ славянъ Австріи: у славянъ южныхъ, словаковъ, чеховъ, поляковъ. Первый печатно заговорилъ объ этомъ извѣстный Иванъ Кукульевичъ-Сакцинскій, въ Загребскихъ Иллирскихъ Новинахъ; мѣстомъ сейма выбрана была единогласно Прага, какъ центральный пунктъ славянскихъ земель. Первое воззваніе о съѣздѣ издано было на нѣсколькихъ славянскихъ языкахъ 1-го мая 1848. Такъ какъ у насъ вообще мало извѣстны славянскія дѣла этого времени, то мы позволяемъ себѣ привести здѣсь эту прокламацію, въ русскомъ переводѣ, какъ любопытный памятникъ тогдашнихъ событій, въ свое время не дошедшій до насъ:

"Славяне, братья!

«Кто изъ насъ не смотритъ съ грустью на наше прошедшее? И кому неизвѣстно, что то, что мы испытали, произошло отъ нашей безсознательности и раздробленности, дѣлившей брата отъ брата? Но послѣ долгихъ вѣковъ, въ которые мы забыли одинъ о другомъ, въ которые упало на наши головы столько несчастій, мы пришли къ тому убѣжденью, что мы одно,.что мы — братья. Пришли времена важныя, времена, освободившія народы и снявшія съ никъ бремя, водъ тяжестью котораго они стонали; эти времена сняли много бремени съ насъ, и мы можемъ теперь высказать, что уже давно чувствовали, обдумать и заключить то, что служитъ къ нашей пользѣ. Европейскіе народы сговариваются и соединяются. Нѣмцы для своего соединенія составили во Франкфуртѣ парламентъ, который стоитъ на томъ, чтобы Австрійская имперія уступила ему отъ своего независимаго владѣнія столько, сколько нужно для нѣмецкаго единства, и чтобы имперія со всѣми не-венгерскими землями вошла въ составъ новаго нѣмецкаго царства. Такой шагъ разрушилъ бы не только единство Австріи, но и соединеніе и самобытность славянскихъ племенъ, которыхъ народность подверглась бы при этомъ опасности. Мы должны твердо защищать то, что у насъ есть самаго святаго; пришло время, чтобы и мы, славяне, сговорились и соединили свои намѣренія. И потому, радостно соглашаясь на многія желанія, посланныя къ намъ изъ разныхъ славянскихъ краевъ, мы дѣлаемъ воззваніе ко всѣмъ славянамъ Австрійской имперіи и вызываемъ всѣхъ мужей, имѣющихъ довѣріе народа, которымъ дорога наша общая польза, — собраться въ старославной славянской Прагѣ чешской къ 31-му мая этого года, гдѣ бы мы съ-обща обсудили все то, чего требуетъ польза нашего народа и что мы должны дѣлать въ эти важныя времена. Если и другіе славяне, живущіе внѣ нашего государства, захотятъ почтить насъ своимъ присутствіемъ, они будутъ для насъ гостями, которымъ мы будемъ сердечно рады.

„Въ Прагѣ, 1-го мая 1848.“

Въ тоже время предварительнымъ „Выборомъ“ издано было воззваніе къ неславянскимъ жителямъ имперіи для успокоенія ихъ касательно намѣреній славянскаго съѣзда: въ немъ объяснено было, что участники съѣзда желаютъ вполнѣ сохраненія и самостоятельности имперіи; что они нисколько не думаютъ о стѣсненіи другихъ народностей и хотятъ только дать практическое значеніе уравненію правъ народностей въ имперіи; что они защищаютъ въ полномъ объемѣ тѣ права, которыя принадлежатъ славянамъ на этомъ основаніи, и желаютъ вообще мирнаго утвержденія порядка и лучшихъ отношеній между разными народами. Наконецъ составленъ былъ порядокъ занятій и программа предметовъ, которыя должны были быть опредѣлены на съѣздѣ. Депутаты съѣхались въ значительномъ числѣ и распредѣлены были на три отдѣленія, по народностямъ: къ первому принадлежали чехи, мораване, словаки и словаки; ко второму — поляки и русины; къ третьему — словенцы, хорваты, сербы и далматинцы. Сеймъ, въ числѣ 340 членовъ, собрался въ первый разъ 3-го іюня, въ публичномъ засѣданіи. Утромъ члены сошлись въ Чешскомъ Музеѣ, оттуда въ торжественной процессіи отправились въ Тынскую церковь, гдѣ передъ памятникомъ Кирилла и Меѳеодія священникъ и членъ сейма Вацлавъ Штульцъ принесъ молитву объ успѣхѣ дѣла. Послѣ этой трогательной церемоніи процессія двинулась къ Софійскому острову: во главѣ ея шло общество пѣвцовъ, которые пѣли патріотическія и старинныя духовныя пѣсни. „Староста“ сейма, Францъ Палацкій, открылъ его теплою патріотическою рѣчью, и засѣданія сейма начались. Времени было не много и члены торопились формулировать свои желанія и требованія, слѣдуя сначала программѣ, составленной еще въ предварительномъ „Выборѣ“ мораваномъ Захокъ, но потомъ принята была болѣе краткая про, грамма, предложенная извѣстнымъ польскимъ публицистомъ Карломъ Либельтомъ, который представлялъ, что нужно, во-первыхъ, приготовить манифестъ къ европейскимъ народамъ объ основаніяхъ и цѣляхъ славянскаго съѣзда; во-вторыхъ, адресъ или петицію къ императору съ изложеніемъ желаній славянскихъ народовъ. Австріи; въ третьихъ, заключить союзъ славянскихъ племенъ между собою и опредѣлить средства къ поддержанію его стремленій. Манифестъ составленъ былъ, на основаніи проэктовъ Заха, Либельта и Б., самимъ „старостой“ Палацкимъ. Славянскій съѣздъ высказалъ въ немъ начала свободы, равенства и братства для отдѣльной личности; потомъ менѣе признанное въ Европѣ начало полной равноправвости всѣхъ народовъ, отвращеніе отъ политики, которая считаетъ земли и народы безотвѣтнымъ владѣньемъ, — говоритъ о своемъ намѣреніи представить императору петицію въ этомъ смыслѣ, чтобы онъ превратилъ свое государство въ союзъ равноправныхъ народовъ, Манифестъ былъ прочитанъ и утвержденъ членами съѣзда. Другія работы, петиція къ правительству и заключеніе договора между славянскими племенами о защитѣ своей народности остались только въ проэктахъ, потому что наступившія событія насильственно прервали труды сейма.

Утромъ 11-го іюня, въ присутствіи членовъ съѣзда и при множествѣ народа греко-уніатскій каноникъ львовскій, Григорій Инилевичъ, совершалъ священную службу на славянскомъ языкѣ. Еще болѣе любопытное торжество, вызванное славянскимъ съѣздомъ, происходило за недѣлю передъ тѣмъ на Свято-вацлавскомъ намѣстьи (площади): какъ воспоминаніе о господствовавшемъ нѣкогда у чеховъ православіи, славянская служба по греческому обряду совершена была православнымъ сербскимъ протопресвитеромъ изъ Новаго- Сада, Павломъ Стаматовичемъ. 12-го іюня члены собрались въ небольшомъ числѣ; такъ какъ главныя дѣла были уже окончены, оставалась только редакція актовъ, и притомъ обстоятельства требовали присутствія членовъ сейма на родинѣ, то доложено было имѣть заключительное собраніе 14-го. Но съѣзду не суждено было тогда кончить первый важный политическій трудъ панславизма; въ тотъ же день вспыхнула пражская революція, плодъ интриги реакціонеровъ: какъ снѣгъ на голову упала на мирныхъ пражскихъ славянъ солдатская фурія; она должна была напомнить имъ Австрію.

Политическое одушевленіе чеховъ и особенно славянскій съѣздъ вовсе по нравились и приверженцамъ франкфуртскаго сейма и рѣшительнымъ реакціонерамъ, для которыхъ старый порядокъ казался лучше всего на свѣтѣ. Австрійскіе патріоты не могли равнодушно видѣть, что кончавшіе прежде славяне начали пріобрѣтай нѣкоторый авторитетъ и самоувѣренность; они видѣли въ чехахъ отчаянныхъ демократовъ, сепаратистовъ, и противодѣйствовали имъ, сколько могли. Не имѣя возможности выставить реакцію явно, — потому что этимъ они возбудили бы ненависть самихъ нѣмецкихъ либераловъ, — они не пренебрегли тайными путями, и возстановили противъ чеховъ Виндишгреца, управлявшаго тогда Прагой, и его солдатчину, которая и безъ того, была очень неблагосклонна къ политическимъ клубамъ, рѣчамъ и собраніямъ, и въ частности не терпѣла студентскихъ легіоновъ и отряда „Сворности“ (согласія), представлявшихъ родъ національной гвардіи, носившихъ національные цвѣта и вводившихъ чешскую военную команду. Уже за нѣсколько дней до іюньскихъ событій замѣчали приготовленія къ какому-то австрійскому coup-d’etat, и 12-го іюня, въ праздникъ св. Духа, дѣло вспыхнуло: одна шумная процессія студентовъ и народа встрѣчена была безъ всякаго повода пушками, приготовленными, какъ оказалось, заранѣе. Чувство самосохраненія вооружило весь народъ и битва, которой онъ вовсе не предвидѣлъ и не предчувствовалъ, началась вдругъ по всей Прагѣ. Къ чехамъ присоединились всѣ благомыслящіе нѣмцы. Тотчасъ послѣ первой встрѣчи, отрядъ войска двинулся по Коловратской улицѣ, разгонять „демократовъ“, и цѣлый ружейный залпъ влетѣлъ въ окна Чешекаго Музея, гдѣ думали найти членовъ съѣзда: библіотекарь Ганка уцѣлѣлъ только потому, что во время успѣлъ отойти отъ окна. Толпа студентовъ осаждена была въ Каролинумѣ, взята въ плѣнъ и осыпана оскорбленіями. Прага вооружилась, кто чѣмъ могъ; городъ покрылся баррикадами; народъ, еще въ первый разъ прибѣгнувшій къ этому революціонному средству, защищалъ ихъ съ храбростью отчаянія, противъ которой войска ничего не могли сдѣлать. Такъ olio нѣсколько дней; войска, вездѣ отбиваемыя отъ баррикадъ, перешли наконецъ окольными путями на Малую Страну и начали правильную осаду „Стараго Мѣста“. Въ то время, когда противъ города направлено было страшное бомбардированіе, распространившее ужасъ по всей Прагѣ, на одной изъ первыхъ станцій желѣзной дороги къ Вѣнѣ происходила гнусная сцена: отрядъ австрійскихъ гусаръ остановилъ поѣздъ, въ которомъ уѣзжало изъ Праги много ея случайныхъ посѣтителей, бѣжавшимъ отъ безпорядка; благородные гусары напали на обезоруженныхъ путешественниковъ, убивали ихъ на станціонномъ дворѣ и въ вагонахъ. Въ Прагѣ студенты собрались въ Клементинумъ, храбро защищали баррикады у башни, ведущей на мостъ, и отвѣчали на ядра дѣятельнымъ ружейнымъ огнемъ, который унесъ едва ли не болѣе враговъ. Силы были однако далеко не ровны; горожане начали переговоры, которые окончили наконецъ враждебны» дѣйствія. Арата объявлена была въ осадномъ положеніи, начались арестами и допросы; въ Градчинъ забирали множество людей, которыхъ указывали Виндишгрецу усердные реакціонеры. Конституція еще существовала, свобода и новыя права не были еще отняты, но наглое употребленіе кулачнаго права — со стороны представителей правительства — уже показывало, что конституція, доставшаяся такъ дешево, не обѣщаетъ прочнаго существованія. Съ тѣхъ поръ лучшіе люди общества постоянно находились между страхомъ и надеждой. Весь ходъ событій того времени только подтверждалъ ихъ печальныя сомнѣнія: ихъ радовало созваніе вѣнскаго или кромѣрижскаго сейма, но путало реакціонное министерство; они съ удовольствіемъ видѣли побѣды Елачича и освобожденіе хорватъ, но предчувствовали, что эти побѣды только поддержатъ старый абсолютизмъ. Для защиты правъ своей народности отъ нѣмцевъ и мадьяръ, славяне должны были защищать австрійскій принципъ, который они сами ненавидѣли не меньше либеральныхъ нѣмцевъ и венгровъ. Ихъ собственная слабость дѣлала для нихъ необходимымъ какую нибудь точку соединенія, и она представлялась имъ тогда въ габсбургскомъ домѣ. Для революціонной части венгровъ и нѣмцевъ это давало еще больше поводовъ смотрѣть на славянское дѣло съ досадой и ожесточеніемъ.

Первый славянскій съѣздъ разошелся, не успѣвши связать прочнымъ актомъ договора о народномъ соединеніи австрійскихъ славянъ. Дѣло осталось въ томъ же положеніи, какъ « прежде, но депутаты не теряли еще духа: „пражская буря вырвала у нихъ перо изъ рукъ, — говорили они тогда, — но не вырвала изъ души ихъ предпріятія. Пражская буря загремѣла надъ съѣздомъ, чтобы согнать съ славянскаго солнца послѣднія тучи, которыя закрывали его до сихъ поръ. Посланцы разошлись, чтобъ сказать своимъ народамъ, что они видѣлись и сговорились съ братьями; что потокъ вѣковъ и давняя разрозненность не стерли печати сходства нашихъ языковъ такъ, чтобы мы уже не могли, каждый на своемъ языкѣ, взаимно понимать другъ друга; что такимъ образомъ уничтожается главнѣйшее препятствіе общаго сеймованья; что потребности, намѣренія и цѣли у всѣхъ насъ одни и нераздѣльны, что мы всѣ должны стоять за одного и одинъ за всѣхъ, если хотимъ добыть себѣ полнаго обезпеченія своихъ правъ; что мы должны быть согласны, изгладивши изъ своихъ мыслей всякую намять старыхъ домашнихъ споровъ, что мы должны быть братьями, равными братьями отъ одной матери, между которыми нѣтъ перворожденнаго“. Депутаты, оставшіеся въ Прагѣ, сошлись въ послѣдній разъ 16-го іюня; и когда пражская битва началась снова и продолженіе засѣданій было уже невозможно, они объявили славянскій съѣздъ отложеннымъ на неопредѣленное время, чтобы въ бодрѣе благопріятную пору окончить то, чего нельзя было кончить на первомъ съѣздѣ. Надежда на болѣе счастливое свиданіе утѣшала славянскихъ посланцевъ: скоро ли она можетъ осуществиться, принесетъ ли австрійскимъ славянамъ пользу первый тяжелый-политическій урокъ, поддержитъ ли ихъ братская любовь и согласіе — мы побудемъ загадывать; но желая имъ всякаго добра, какого они себѣ желаютъ, мы къ сожалѣнію не можемъ вывести изъ нынѣшняго ихъ Положенія возможности слишкомъ сангвиническихъ^; надеждъ….

Что же дѣлала въ его время литература? Первое время конституціонной свободы вызвало сильное патріотическое движенье въ чешскомъ обществѣ; народность въ первый разъ была признана положительнымъ образомъ и она дѣйствительно вдругъ выросла въ это время. Образовалось нѣсколько чешскихъ политическихъ клубовъ, появилось нѣсколько политическихъ газетъ; по-чешски заговорили даже тѣ, кто прежде не обнаруживалъ къ этому языку большой привязанности. Позднѣе, когда славяне поднялись, какъ высшая сила, сокрушавшая венгерцевъ, даже въ Вѣнѣ славянскій элементъ обнаружился очень сильно, какъ никогда прежде. Свобода книгопечатанія дала особенный интересъ литературѣ: ее наводнили патріотическія пѣсни и книжки; газеты имѣли успѣхъ, о какомъ нельзя было бы и думать прежде; ихъ явилось вдругъ очень много и всѣ были полны патріотическими проектами, разсужденьями объ общественныхъ вопросахъ. Даже чешскія дамы составили полуполитическое общество и писали въ журналахъ патріотическія воззванія къ славянскимъ соотечественницамъ, возбуждая въ нихъ чувство народности, чтобы преобразовать воспитаніе славянскихъ женщинъ и сдѣлать ихъ органами народнаго дѣла. Лучшіе чешскіе литераторы были членами клубовъ, членами славянскаго съѣзда, многіе были потовъ депутатами на кромѣрижскомъ сеймѣ. Въ этой новой жизни молодаго общества было много проявленій чистаго, безкорыстнаго патріотизма; но оно было, слишкомъ свѣжо, довѣрчиво для тогдашнихъ обстоятельствъ, слишкомъ мало опытно въ политическихъ буряхъ. Его открытыя стремленія, чувство правоты, въ которомъ видѣли они свою защиту, не были въ состояніи обезоружить махинаціи ихъ противниковъ, вообще не разбиравшихъ средствъ для цѣли. Журнальной литературѣ, которая заняла теперь важнѣйшее мѣсто въ общественной дѣятельности, предстояла необходимая и трудная задача — датъ обществу и особенно большой народной массѣ необходимое политическое образованіе, объяснить смыслъ событій и указать, къ чему должно стремиться и чего требовать. Чешскія газеты исполняли эту задачу болѣе кш менѣе удачно, сколько было въ ихъ силахъ, и важнѣйшая заслуга въ этомъ отношеніи принадлежитъ одному изъ даровитѣйшихъ людей того времени, о которомъ мы считаемъ нужнымъ сказать подробнѣе, — Карлу Гавличку. Его „Народныя Новины“ имѣли огромный успѣхъ, и до сихъ поръ остаются любимымъ, хотя и запрещеннымъ чтеніемъ. Имя Гавличка повторяется съ уваженіемъ всѣми чоівскими патріотами; они помнятъ и должнымъ образомъ цѣнятъ его неистощимую энергію, которая въ пользу дѣла свободы боролась съ препятствіями и преслѣдованьемъ до послѣдней возможности. Реакція послѣднихъ годовъ подвергла строгому запрету имя талантливаго писателя и чехи до сихъ поръ не имѣютъ хорошей біографіи его; я знаю только одну маленькую, помѣщенную Риттеробергомъ еще въ 1851 году въ любопытномъ его „Словарѣ“, теперь также запрещенномъ. Гавличекъ родился въ 1821 году, такъ что въ сорокъ-осьмомъ воду ему было только двадцать-семь лѣтъ. Вступивши въ молодости въ архіепископскую пражскую семинарію, Гавличекъ своими остроумными выходками, сатирическими стишками и нескончаемой оппозиціей пріобрѣлъ себѣ такую любовь своего начальства, что оно не могло дождаться времени, когда освободится наконецъ отъ богослова, подававшаго такія надежды. Семинарская жизнь не приходилась но вкусу и самому Гавличку, и онъ разстался съ своими наставниками и начальниками, къ обоюдному удовольствію. Онъ отправился потомъ въ Москву, гдѣ нѣсколько лѣтъ занималъ мѣсто гувернера, если не ошибаемся, у г. Шевырева. Въ Москвѣ талантливый славянинъ прилежно изучалъ русскую жизнь, общественныя отношенія, литературу; между прочимъ здѣсь произвелъ на него глубокое впечатлѣніе экзаменъ изъ чешскаго языка и литературы въ московскомъ университетѣ, куда его пригласили, какъ гостя; патріоту-чеху въ высшей степени пріятно было видѣть, что въ сердцѣ великаго славянскаго народа чешскій языкъ уважался такъ, какъ не уважаютъ его многіе природные чехи дома. Жизнь въ Москвѣ, по отзыву людей, его знавшихъ, была очень важна для его развитія. Критическій, оппозиціонный характеръ ума, составлявшій рѣзкую особенность его природы, опредѣлился и установился здѣсь еще тверже; онъ привыкъ еще сильнѣе ненавидѣть насиліе, произволъ и всякія стремленія ретроградовъ. По возвращеніи въ Прагу въ 1845 году онъ началъ помѣщать въ журналахъ свои письма и статьи о Россіи, которыя въ первый разъ вѣрно знакомили чешскихъ читателей съ истиннымъ положеніемъ русской жизни, съ характеромъ русской литературы. Въ тѣ годы наша литература была уже сильно занята общественными вопросами, и Гавличку легко было освоиться съ движеніемъ русской цивилизаціи, которую онъ, какъ и слѣдуетъ ожидать, понялъ отчасти съ славянофильской точки зрѣнія. Между прочимъ онъ познакомилъ чешскую публику и съ нѣкоторыми произведеніями русской литературы, напр. съ Гоголемъ; онъ собирался написать для чековъ русскую исторію…. Статьи о Россіи, которыя онъ продолжалъ и въ послѣдующихъ своихъ изданіяхъ, показываютъ въ немъ очень хорошее пониманіе предмета; онъ любилъ русскихъ, но не сдѣлался руссофиломъ. Въ 1846 году Гавличка пригласили быть редакторомъ „Пражскихъ Новинъ“ и „Пчелы“, которая выходила вмѣстѣ съ ними. Уже съ этого времени ему удалось сообщить интересъ своимъ изданіямъ; своими занимательными и остроумными статьями онъ пріобрѣлъ чрезвычайную популярность у чешскихъ читателей. Въ то время австрійская ценсура нѣсколько смягчилась, и Гавличекъ умѣлъ вполнѣ этимъ воспользоваться, чтобы пробудить сильнѣе народное чувство и защищать интересы чешскаго общества. Безпрестанныя столкновенія съ ценсурой навлекли наконецъ на него подозрѣнія и австрійское правительство уже готово было запретить его журналъ, когда мартовская революція совершенно развязала руки смѣлому журналисту. Онъ принималъ самое горячее и дѣятельное участіе въ чешскихъ событіяхъ 48—49 годовъ, въ политическихъ и литературныхъ спорахъ чешскихъ патріотовъ съ ихъ противниками и всюду вносилъ свой вѣрный политическій взглядъ и умѣнье дѣйствовать. Онъ участвовалъ такимъ образомъ въ Пражскомъ народномъ Выборѣ, составившемся тотчасъ послѣ революція для защиты чешскихъ интересовъ; въ Сворности, упомянутомъ уже нами патріотическомъ пражскомъ легіонѣ; былъ членомъ славянскаго съѣзда, вѣнско-кромѣрижскаго сейма, „Славянской Липы“ — чешскаго политическаго клуба въ Прагѣ. Вскорѣ послѣ мартовскихъ событій, приведшихъ первую конституцію, Гавличекъ, поддерживаемый графомъ Альбертомъ Деймомъ, началъ издавать „Народныя Новины“, журналъ, получившій скоро огромное вліяніе на массу чешскаго общества; это безъ сомнѣнія важнѣйшее изъ славянскихъ политическихъ изданій, когда либо выходившихъ въ Австріи. Во время реакціонной революціи Виндишгреца онъ также не избѣжалъ преслѣдованій, былъ арестованъ, но между тѣмъ онъ отъ многихъ мѣстъ выбранъ былъ депутатомъ на вѣнскій сеймъ; на сеймѣ онъ былъ дѣятельнымъ сотрудникомъ Палацкаго и Ригера, наиболѣе вліятельныхъ чешскихъ представителей; но въ концѣ сорокъ-осьмаго года воротился опять въ Прагу, чтобы поддерживать правую сторону своимъ вліяніемъ на публику черезъ „Народныя Новины“. По разогнаніи кромѣрижскаго сейма и послѣ изданія октроированной конституціи 4 марта сорокъ-девятаго года, Гавличекъ напечаталъ такую рѣзкую критику новой конституціи, заключавшей уже всѣ сѣмена позднѣйшей реакціи, что правительство потребовало его къ суду. Это былъ чрезвычайно любопытный и единственный литературно-политическій процессъ, который былъ рѣшенъ тогда въ Прагѣ судомъ присяжныхъ во время его краткаго существованія. Защиту Гавличка хотѣлъ взять на себя Ладиславъ Ригеръ; но ему было отказано на томъ основаніи, что хотя онъ и былъ докторомъ правъ, но не былъ земскимъ адвокатомъ. Гавличекъ объявилъ тогда, что явится одинъ передъ судомъ и будетъ защищать себя самъ. Въ залѣ суда собралось множество публики, любопытство было крайне возбуждено, Потому что имя смѣлаго писателя было извѣстно всѣмъ и каждому. По исполненіи судебныхъ предварительныхъ порядковъ, Гавличекъ началъ свою защиту; онъ говорилъ съ увѣренностью, съ полнымъ сознаніемъ своей правоты, вполнѣ оправдалъ свой взглядъ на новую конституцію, которой вовсе не сочувствовалъ, и объяснилъ еще подробнѣе, чѣмъ прежде, печальный смыслъ конституціи, нарушавшей прежнія обѣщанія правительства и открывавшей впереди старую систему безконтрольнаго самовластія. Окончивши защиту, онъ обратился къ судьямъ: судъ присяжныхъ — было новое учрежденіе, еще не вошедшее въ нравы; Гавличекъ воспользовался случаемъ показать великое значеніе этого учрежденія и объяснилъ присяжнымъ ихъ высокую обязанность передъ правымъ дѣломъ и обществомъ, которое они собой представляютъ. Присяжные объявили Гавличка невиннымъ. Онъ продолжалъ писать по прежнему, обличая правительство и министровъ, нападая на ретроградовъ и реакціонеровъ, — но преслѣдованія также продолжались: въ апрѣлѣ онъ былъ оправданъ, а въ іюнѣ военная власть запретила ему изданіе „Народныхъ Новинъ“. На этотъ разъ онъ отправился въ Вѣну и съ большимъ трудомъ выхлопоталъ у министерства позволеніе продолжать изданіе. Скоро потомъ Гавличекъ опять за смѣлую статью сидѣлъ подъ арестомъ на Градчинѣ; въ январѣ пятидесятаго года „Народныя Новины“ были окончательно запрещены. Твердый редакторъ не потерялъ однако энергіи и въ томъ же году началъ издавать „Слована“ (славянина), впрочемъ уже не въ газетной формѣ и не въ Прагѣ, гдѣ невозможно было изданіе по случаю осаднаго положенія, а въ Кутной-Горѣ. Измѣнивши форму журнала, Гавличекъ конечно нисколько не измѣнилъ единственнаго возможнаго для него направленія и неутомимо продолжалъ свою полемику; отдѣльные выпуски журнала иногда запрещали, но издатель все еще пользовался значительной свободой. Наконецъ, когда не было конца этимъ печатнымъ упрекамъ совѣсти, правительство серьёзно вооружилось противъ неумолимаго редактора: въ мартѣ 1851 года Гавличку запретили въѣздъ въ Прагу, потомъ запретили „Слована“, потомъ сослали Гавличка въ Тироль…. Тяжелая болѣзнь не умилостивила его преслѣдователей; ему позволяли, правда, ѣхать на чешскія воды, но Прагу увидѣлъ онъ снова только наканунѣ своей смерти.

На судьбѣ этой привлекательной, даровитой личности, какъ будто отразилась вся исторія новѣйшаго, кратковременнаго освобожденья. Онъ началъ полный желаньями блага своему народу, полный надеждъ на право и свободу; событія скоро заставили его задумываться; онъ съ жаромъ возставалъ противъ несправедливости, вѣроломства, совершеннаго надъ цѣлымъ народомъ; у него была только одна сила — талантъ, и онъ протестовалъ до тѣхъ поръ, пока у него отняли послѣднія средства дѣйствовать. Подъ конецъ Гавличекъ былъ уже одинъ, крѣпко стоявшій за общественное дѣло; съ окончаніемъ его литературной дѣятельности, которой не могли не. отдать справедливости даже враги его, еще раньше смерти Гавличка, тяжелая апатія овладѣла чешскимъ обществомъ и владѣетъ имъ до сихъ поръ. Если бы обстоятельства были нѣсколько болѣе благопріятны, Гавличекъ помогъ бы чешскому народу сдѣлать большой шагъ впередъ; для своего времени онъ сдѣлалъ все возможное, и чешскій читатель до сихъ поръ перечитываетъ старую драгоцѣнность, „Народныя Новины“ и „Слована“, подвергшіяся теперь запрету австрійскихъ властей. Талантъ Гавличка былъ именно талантъ публициста, воспитателя общественнаго мнѣнія; это былъ одинъ изъ тѣхъ людей, которые умѣютъ говорить съ массой публики и которыхъ она слушаетъ съ полнымъ довѣріемъ. Вліяніе его мы сравнили бы съ вліяніемъ Бѣлинскаго. Онъ отличался способностью чрезвычайно ясно представлять и просто объяснять всякій встрѣчавшійся ему вопросъ; это качество дѣлало его прекраснымъ популярнымъ писателемъ. Онъ постоянно шелъ впередъ и совершенствовался, въ каждомъ новою» положеніи онъ развивалъ новыя силы. Внѣшнія качества его таланта, легкость изложенія, остроуміе и неподдѣльный, юморъ увеличивали его вліяніе на массу. Характеръ направленія Гавличка былъ чисто-либеральный, въ лучшею смыслѣ этого слова; при своемъ практическою умѣ, онъ не стремился къ невозможному, онъ только прекрасно понималъ выгоды того общественнаго устройства, до котораго достигли образованнѣйшіе народы Европы" и желалъ, чтобы Австрія получила нѣчто подобное, чтобы она по крайней мѣрѣ не уничтожала того, что дала первая конституція 48-го года. Отсюда его безпрестанныя стычки съ австрійскимъ правительствомъ; онъ не прощалъ реакціонному министерству ни одной ошибки, ни одного нарушенія свободы, обѣщанной въ конституціи" ни одного произвольнаго дѣйствія, — а тогда, еще къ 48-го года, безпрестанно открывались новыя и новыя покушенія противъ народной самостоятельности — то пражская реакція и закрытіе славянскаго съѣзда, то преслѣдованіе литературы, то разогнаніе кромѣрижскаго сейма, та октроированная конституція, то объявленіе «свободы» католической церкви, то славяне, принесенные въ жертву мадьярамъ и т. д. Для твердыхъ и ясныхъ умовъ, какой былъ у Гавличка, никогда не существовалъ фактическій авторитетъ имени, названія, и онъ не увлекался такъ, гдѣ другіе увлекаются очень легко; напр. панславизмъ вновь понималъ онъ чисто практическимъ образомъ, давая ему цѣны на столько, на сколько онъ можетъ дать положительной, насущной пользы. Археологическій панславизмъ уводящій отъ дѣла, онъ не прощалъ никому при его малѣйшихъ претензіяхъ. Вотъ одинъ примѣръ. Однажды знаменитый Колларъ напечаталъ въ оффиціальномъ Reichszeitung извѣстіе о стрелицкихъ и ретрскихъ божествахъ, имъ отысканныхъ; Гавличекъ указалъ на нѣкоторыя крайности въ его разсужденіяхъ и удивлялся, что Колларъ выбралъ подобный журналъ для своихъ статей. Колларъ жолчно отвѣчалъ за это и Гавлячекъ прочиталъ ему въ «Слованѣ» многозначительное поученіе, въ которомъ объяснялъ, что Колларъ напрасно обращается съ нему, какъ наставникъ къ ребенку, что онъ самъ имѣлъ нѣкоторую опытность, и въ заключеніе говорятъ: «я очень удивляюсь, какимъ образенъ такой мужъ, какъ панъ Колларъ, авторъ „Дочери Славы“, Слованъ, въ нынѣшнее время имѣетъ столько досугу, что можетъ осматривать этихъ стрелицкихъ домовыхъ и вѣдьмъ. По крайней мѣрѣ для меня теперь каждый живой и ловкій славянинъ, изъ котораго можетъ что нибудь выйти, гораздо милѣе и важнѣе, чѣмъ всѣ старославянскіе боги, сколько ихъ было до сихъ поръ и еще будетъ выкопано или вылито». — Если же говорить объ опытности, продолжаетъ онъ, то «одной только опытности г. Коллара у меня нѣтъ, именно — чтобы моя статья попадали въ Reichszeitung или „Вѣнскую газету“, между тѣмъ, какъ прежде я написалъ бы „Дочь славы“; но если это единственная опытность, которую можно пріобрѣсти только въ старости, то прошу Бога, чтобы онъ мнѣ не далъ дождаться этой старости». Остроуміе, часто очень ѣдкое, какъ въ этомъ примѣрѣ, не покидало его и тогда, когда онъ говорилъ о самыхъ серьёзныхъ предметахъ. Его панславистскій взглядъ за Россію не имѣетъ ничего фантастическаго и сантиментальнаго. Между прочимъ, въ одной статьѣ «О русскихъ», Гавличекъ, раздосадованный нѣмецкими газетами, — выписавши для эпиграфа извѣстное мѣсто изъ Гоголя: «Русь, куда стремишься ты?» и т. д., продолжаетъ: «мы знаемъ, что каждаго изъ васъ, кто не хочетъ бытъ нѣмцевъ, называютъ обыкновенно „чтителемъ и поклонникомъ кнута“, и дѣствительно, не было бы отчего страннаго, еслибы люди, какъ мы, вправду чтили кнутъ и поклонялись ему, потому что русскій кнутъ есть пожалуй единственная вещь, которой боятся эти велико-германскіе журналисты, которые ни въ Бога во вѣруютъ, ни кромѣ einiges Deutschland никакой справедливости я отчего святаго на свѣтѣ не знаютъ. Поэтому и я самъ очень „часто“ прочитавши какой нибудь нумеръ Ost-deutsche Post (вѣнскій журналъ) и подобныхъ газетъ, съ сердечной радостью смотрю на свой русскій кнутъ; который приметъ себѣ на вѣчное воспоминаніе изъ Москвы, я успокоиваюсь: In hoc signo vinces! что по чешски значитъ: когда бы не было этого страха передъ Русью, какъ бы поступили теперь съ нами!»

Однимъ изъ послѣднихъ трудовъ Гавличка были «Нѣкоторыя повѣсти»" переведенныя имъ съ французскаго и изданныя въ Кутной-Горѣ. «Читателю» которому покажется страненъ титулъ этой книжки, — говоритъ онъ въ предисловіи, — «мы должны объяснитъ, что причиной такаго заглавія нынѣшнія обстоятельства, которыя помѣшали намъ выставить на книжкѣ имя сочинителя. Это одинъ изъ превосходнѣйшихъ умовъ вообще и признанный первый писатель Франціи; одно имя это, если бы мы поставили его въ заглавіи, дало бы нашимъ противникамъ поводъ къ преслѣдованію этой книжки, содержаніе которой, какъ увидитъ каждый прочитавши ее, самое невинное…» Наконецъ, для объясненія всѣмъ тѣмъ, которые все, соединенное съ нижеподписаннымъ именамъ (Гавличка), привыкли преслѣдовать не обращая вниманія на содержаніе, прибавлю, что всѣ повѣсти, помѣщенныя здѣсь, я заимствовалъ изъ изданія сочиненій этого автора, которое вышло въ Вѣнѣ въ 1810 году, слѣдовательно въ абсолютныя времена". Это были повѣсти Вольтера.

Время чешской свободы длилось недолго; покореніе Венгрія окончательно возвратило австрійскому правительству его прежнюю увѣренность и прежнія тенденціи. Когда разогнаніе кромѣрижскаго конститутивнаго сейма обошлось безъ всякихъ послѣдствій, правительство увидѣло, что ему нечего опасаться либерализма, еще не созрѣлаго. Начался тотъ порядокъ внутренней австрійской политики, который, его партизаны называютъ Neugestaltung Австріи. Конституціонныя права 48-го года пали, и въ настоящую минуту, господствуетъ statu quo ante. Ущербы и внутреннія прорѣхи, причиненныя старой бюрократіей, нынѣшняя система «поставки заново», исправляетъ съ помощью той же бюрократіи. Баронъ Чёрнигъ, издавшій въ прошломъ году толстый оффиціальный панегирикъ новой системѣ, увѣряетъ, что въ ней заключается истинная потребность и истинное благо австрійскихъ народовъ; но теперь, напримѣръ, Ломбардія упрямится понять это благо и не удовлетворяется владычествомъ новѣйшей бюрократія; Венгрія опять недовольна и Кошутъ въ своей новой брошюрѣ утверждаетъ, что она уже готова на вторичную борьбу; славянская жизнь снова подавляется — до новаго взрыва, въ неминуемости котораго увѣряютъ многіе.

Таково ближайшее прошедшее и настоящее общественной жизни и чешскаго движенья, съ которыми я долженъ былъ познакомиться въ Прагѣ. Общій видъ ея теперь говоритъ уже, что нѣмецкое начало одержало верхъ, въ союзѣ съ правительственнымъ вліяніемъ. Въ 48 и 49 годахъ Прага сдѣлалась на время почти исключительно чешскимъ городомъ; любовь къ народности вспыхнула ярче, чѣмъ когда либо; въ обществахъ слышался только чешскій языкъ. Вмѣстѣ съ реакціей воротилось и преобладаніе нѣмецкаго языка въ обществѣ, въ театрѣ, въ администраціи и т. д.; онъ вводилъ опять мало по малу, какъ проходило патріотическое одушевленіе. Въ чешской «Бесѣдѣ» въ Прагѣ, основаніе которой въ 1846 году было чуть не побѣдой для чешской народности, мы слышали нѣмецкій языкъ очень часто. На чешскихъ большихъ балахъ зимой, ни которыхъ прежде исключительно долженъ былъ господствовать чешскій, славянскія дѣвы и дамы уже позволяютъ себѣ сильныя отступленія отъ правила: чехи теперь вообще обвиняютъ прекрасную половину своего общества въ легкомысленномъ увлеченіи нѣмецкой модой. Наиболѣе горячіе и ревностные защитники народности находятся, разумѣется, въ литературномъ кругу и въ людяхъ, стоящихъ къ нему ближе, въ классѣ учителей, особенно въ людяхъ, видѣвшихъ 48-й годъ; между молодежью университета патріотическія стремленія также сильны. Въ чешской привязанности къ народному дѣлу очень часто проглядываетъ оттѣнокъ панславизма, имѣющаго у чековъ конечно болѣе преданій, чѣмъ у какого нибудь другаго славянскаго племени; до послѣдняго времени чешская словесность едва ли не болѣе всѣхъ заботилась о литературной славянской взаимности. Чехи много переводятъ съ другихъ славянскихъ нарѣчій; въ Прагѣ получается значительное количество славянскихъ журналовъ, кромѣ австрійскихъ, также польскія, русскія, даже болгарскій изданія. Для театра есть переводы польскихъ и сербскихъ пьесъ, передѣлываются иногда русскія вещи. На двухъ или трехъ концертахъ, которые давали любители въ чешской «Бесѣдѣ» прошлую зиму, мнѣ пріятно было услышать русскую музыку Глинки, Варламова, Алябьева, зотя и съ переводнымъ чешскимъ текстомъ. Я долженъ прибавить, что я имѣлъ также удовольствіе нѣсколько разъ слышать одну изъ молодыхъ и талантливыхъ пражскихъ пѣвицъ, которая прекрасно пѣла русскія и малорусскія пѣсни и романсы на ихъ подлинномъ языкѣ…. Между пражскими литераторами, особенно молодыми, знаніе славянскихъ нарѣчій довольно распространено; число переводчиковъ, напримѣръ съ русскаго значительно велико, и нѣкоторые изъ никъ прекрасно выполняютъ свое дѣло: назовемъ мастерскіе переводы Бенддя изъ Пушкина, покойнаго Гавличка изъ Гоголя, Томичка изъ Тургенева, не упоминая о другихъ. Иныя даже хорошо владѣютъ другими нарѣчіями, напр. почтенный, библіотекарь Ганка безъ труда пишетъ по-русски, Риттерсбергъ владѣлъ польскимъ языкомъ, какъ роднымъ. Между пражской молодежью, никогда не бывавшей въ Россіи и, мало видѣвшей русскихъ, я встрѣтилъ нѣсколько человѣкъ, очень порядочно говорившихъ по-русски. Самымъ любопытнымъ образомъ мнѣ случилось увѣриться въ панславистскомъ настроеніи молодежи на новый годъ. Вечеромъ я отправился сначала въ оффиціально признанную чешскую «Бесѣду», но тамъ, явились только немногіе изъ обыкновенныхъ посѣтителей; было довольно мрачно и я, часовъ въ одиннадцать отправился съ молодымъ пріятелемъ — чехомъ въ одинъ нѣсколько демократическій «гостинецъ» (ресторанъ, трактиръ), куда обыкновенно собирается обѣдать и ужинать небогатая штудирующая и другая молодежь. Мой пріятель обѣщалъ, что мы проведемъ тамъ время гораздо веселѣе. Дѣйствительно, мы еще издали заслышали чешскія пѣсни; въ большой, задымленной сигарами залѣ, мы застали многочисленное общество, сидѣвшее за столами съ кружками пива, съ бутылками мельницкаго и жерносѣцкаго. Опять начались чешскія пѣсни, и пѣвцы цѣлой залы, полузнакомые или даже вовсе незнакомые другъ съ другомъ, составляли замѣчательно согласный хоръ. Пѣли «Hora vysokа». «Koukej» и другія веселыя чешскія пѣсни. «Слушайте, это хорватская», сказалъ мнѣ мой чичероне; затѣмъ слѣдовала моравская; онѣ были знакомы цѣлому хору. Явился для дополненія сцены и полицейскій наблюдатель австрійскихъ интересовъ, но присутствіе его на остановило праздника. Пропѣли польскую пѣсню, провозгласили «здравіе» Краледворской рукописи и Ганки и регеst Krava" — переводъ Kuh, фамилія редактора австрійской газеты въ Прагѣ, начавшей очень неприличную полемику противъ чешской литературы, о чемъ мы разскажемъ послѣ; затѣмъ слѣдовало громогласное: at’zije Palacky, имя пользующееся великимъ уваженіемъ; тосты принимались очень единодушно. Въ 12 часовъ встрѣтили новый годъ и запѣли: "hej Slovane, « славянскую Марсельезу; потомъ старую гусситскую пѣсню» обѣ наполненныя выраженіями чешскаго патріотизма. Эти искреннія увлеченія убѣждали майя, что апатія и усталость не въ конецъ одолѣли чешское общество, что молодые его члены, на которыхъ оно должно надѣяться, не похожи на тѣхъ, кто предпочелъ зарыться въ книги или погрузиться въ окончательное бездѣйствіе. Незнакомые подходили ко мнѣ, какъ къ «руссу» и чокались со мной при патріотическихъ славянскихъ тостахъ: "at’ziju Slovane, " было послѣднее шумное восклицаніе, когда я оставилъ наконецъ милое общество: оно еще продолжало веселиться. Австрійская полиція вѣроятно получила на другой день точный рефератъ о panslawistschen Umtrieben.

Эта часть администраціи довольно дѣятельна. Оффиціальное господство принципа grosses und einiges Oesterreich дѣлаетъ всякій мѣстный патріотизмъ подозрительнымъ, потому что онъ прямо противорѣчитъ этому началу, а понятно, что въ Австріи только и можетъ существовать мѣстный патріотизмъ: какимъ образомъ чистый славянинъ можетъ остаться вѣрнымъ оффиціальному началу, когда оно заставляетъ его любить не родину, а какое-то фантастическое отечество, гдѣ онъ все-таки чужой вездѣ, кромѣ своей настоящей родины; когда оно заставляетъ его считать дорогимъ соотечественникомъ нѣмца, который надѣляетъ его своей нетерпимой и безжизненной бюрократіей и угнетеніемъ; мадьяра и итальянца, съ которыми онъ ничего общаго не имѣетъ. Поэтому внимательная полиція имѣетъ много дѣла и прилежно смотритъ за чешскими патріотами; если въ кофейнѣ собирается нѣсколько чешскихъ литераторовъ и молодежи, начинается между ними нѣсколько оживленный разговоръ, вы можете быть увѣрены, что гдѣ нибудь около уже присосѣдился названный посѣтитель и слушаетъ. Этотъ способъ узнавать общественное настроеніе считаютъ болѣе удобнымъ, чѣмъ свободная ценсура, державшаяся нѣсколько времени послѣ 48-го года. Нѣтъ ничего удивительнаго, что общественное мнѣніе, прошедшее черезъ такой проводникъ, получается въ совершенно искаженномъ видѣ, а власти, въ постоянномъ недоразумѣніи съ обществомъ, болѣе и болѣе возстановляются противъ чешскихъ патріотовъ. Если чехи боятся правительства, то и оно боится ихъ, кажется, не меньше; когда на чешскомъ театрѣ приготовлялись одинъ разъ живыя картины изъ чешской исторіи, то полиція сочла нужнымъ опрашивать позволенія въ Вѣнѣ. Въ январѣ нынѣшняго года умеръ графъ Вальдштейнъ, президентъ Чешскаго Музея: этотъ оффиціальный президентъ вовсе не былъ жаркимъ покровителемъ народности, но все-тпки мы слышали, что изъ Вѣны запретили выбирать новаго (можетъ быть такого же?) главу Музея. Почему? неужели потому, какъ говорятъ, чтобы не дать случая къ многочисленному собранію членовъ патріотическаго учрежденія? Господствовавшая система недовѣрія можетъ, безъ сомнѣнія принести для правительства болѣе горькіе плоды, чѣмъ либеральное управленіе, какого требовала-бы справедливость въ отношеніи къ славянамъ, все-таки спасшимъ правительство въ тяжелое для него время. Въ слѣдствіе подозрительности австрійскаго правительства упала наконецъ и литература, политическія газеты, основавшіяся съ 48-го года, исчезли всѣ, кромѣ оффиціальныхъ, влачащихъ жалкое существованіе. Значительная кауція, которая требуется отъ политической газеты, стала въ рукахъ правительства самымъ лучшимъ средствомъ убить чешской публицизмъ; потому что литературный кругъ у чековъ очень небогатъ. Ценсура строга сколько только возможно, какъ извѣстно, ценсура въ Австріи не превентивная, она судитъ книгу уже тогда, когда она отпечатана, и ея гнетъ становится оттого тѣмъ тяжелѣе. Превентивная ценсура по крайней мѣрѣ избавляетъ автора отъ издержекъ изданія; въ Австрія изданіе, не подходящее подъ ценсурныя правила, конфискуется у издатель терпитъ убытокъ необходимо. Понятно, какъ онъ долженъ быть остороженъ, какъ онъ будетъ бояться напечатать сколько нибудь смѣлое слово: никакой законъ не даетъ столько произвола въ руки судьи, какъ ценсурный, отпечатанную букву онъ можетъ судятъ, какъ ему угодно, она не можетъ защищаться. Само собою разумѣется, что ценсурѣ подвергаются и ввозимыя книги: могъ случалось видѣть и нѣкоторыя распоряженія касательно ввозимыхъ книгъ отъ вѣнской Oberste Polizei-Behorde; списки ея могли бы служить хорошимъ продолженіемъ старинныхъ индексовъ librorim prihobitorum. Въ новѣйшіе индексы входятъ и нѣмецкія книги, изданныя въ Германіи, и польскія, и даже нѣкоторыя русскія. Положеніе литературы въ слѣдствіе того довольно печально: стоитъ сравнить то, что пишется теперь, съ тѣмъ, что писалось напримѣръ въ 1860, не только 1848 году, чтобы оцѣпить вліяніе ценсуры. Эта неестественная молчаливость нагоняетъ на литературу страшную скуку: ни одинъ важный вопросъ, занимающій въ душѣ всѣхъ образованныхъ славянь, не можетъ быть разбираемъ печатно; ученые удаляются въ сухую археологію, занимаются чисто спеціальными, безразличными вопросами; легкая литература вертится на любовныхъ пѣсенкахъ и поэмкахъ, на невинныхъ повѣстяхъ. Нѣмцы, не любящіе чешскаго движенья и импонирующіе своей образованностью, не имѣютъ никакого права говорить теперь, что они даютъ чехамъ и славянамъ вообще machtige deutsche Bildung, если только хотятъ быть справедливы: это образованіе останавливается на австрійской границѣ, которой давно уже не переступаетъ смѣлая нѣмецкая наука настоящаго времени, наука, разбивающая старые предразсудки, авторитетъ и идолы.

Со стороны нѣмцевъ, даже не правительственныхъ; до сихъ поръ продолжается продолжается вражда, которая прежде встрѣчала первые попытки чехизма. Событія сорокъ осьмаго года еще болѣе раздули непріязнь нѣмцевъ, когда они увидѣли нѣсколько побѣдъ славянскаго начала, когда увидѣли энергическое сопротивленіе чешской партіи участвовать въ общеснѣмецкомъ сеймѣ; съ другой стороны на славянъ упало и обвиненіе, что они поддержали абсолютизмъ и дали средства для позднѣйшей реакціи…. Австрійскія и германскія газеты до сихъ поръ говорятъ о славянскихъ дѣлахъ съ жолчью; panslawisatische Umtriebe не сходятъ у никъ съ языка; признаемся, мы не понимаемъ хорошенько, чего боятся нѣмцы при нынѣшнемъ положеніи вопроса. На каждый панславистскій фактъ смотрятъ они черезъ стекло, увеличивающее въ десятеро; объ изданіи «Паруса» я прочиталъ напримѣръ слѣдующее извѣстіе въ Кельнской газетѣ, въ которую писалъ ея корреспондентъ изъ Парижа: "одинъ мой пріятель, только что вернувшійся изъ Россіи, не можетъ наговориться о панслависткихъ стремленіяхъ въ Россіи. Никогда панслависты не были такъ дѣятельны, какъ именно теперь. Съ новаго года будетъ выходить въ Москвѣ новый панславистскій журналъ, подъ названіемъ «Парусъ»; онъ долженъ заключать оригинальныя статьи на всѣхъ славянскихъ нарѣчіяхъ (!). Въ древней столицѣ царей уже находятся редакторы съ береговъ Дуная, Дравы и Савы, и будутъ участвовать въ веденію обширнаго предпріятія. Въ Германіи панславистская пропаганда, кажется, также дѣятельна (!); говорятъ объ основаніи типографіи въ Берлинѣ (!). Штудирующая молодежь построена очень панславистически, " и т. д.

Этого враждебнаго чувства нѣмцы и не думаютъ скрывать. Въ концѣ прошлаго года, передъ моимъ пріѣздомъ въ Прагу, между нѣмцами и чехами начался литературный споръ, въ которомъ нѣмецкіе журналисты съ замѣчательной наглостью выразили свои антиславянскіе взгляды. Мы разскажемъ главные факты этой полемики, возмущающей весь чешскій литературный міръ и всѣхъ образованныхъ людей въ Прагѣ, и королю опредѣляющей нынѣшнія чешскія отношенія. Споръ шелъ по поводу древнихъ памятниковъ чешской литературы. Я упоминалъ уже прежде, что замѣчательнѣйшій изъ нихъ по древности, «Любушинъ Судъ», своими чертами старины, неожиданными для тогдашнихъ ученыхъ, поднялъ сомнѣнія въ Добровскомъ, а литературная нетерпимость заставила сомнѣваться Комитера, и вслѣдъ за этими громкими именами славянской науки явились и другія скептики, считавшіе своя сомнѣнія за верхъ ученаго критицизма, въ родѣ того, какъ у насъ скептики двадцатыхъ годовъ сомнѣвались въ Несторѣ, не вѣрили въ существованіе Святослава и т. п. Въ послѣднее время извѣстный въ чешско-нѣмецкой литературѣ г. Ганумъ, издававшій въ прошломъ году неудачные «Критическіе Листки», нѣсколькими фразами также выразилъ мнѣніе, что наука не должна слишкомъ довѣряться древнимъ памятникомъ чешской литературы. Я сказалъ уже, что послѣ превосходнаго критическаго изданія Шафарика и Палацкаго надобныя подобныя обнаруживаютъ уже не тонкость, а скорѣе тупость критической способности у тѣхъ, кто продолжаетъ стоять на скептической точкѣ зрѣнія. Въ концѣ прошлаго года эти новыя сомнѣніе подхвачены были нѣмецкой газетой въ Прагѣ «Tageabote aus Boehmen», редакторъ которой д-ръ Кугъ (Kuh) не принадлежитъ къ числу людей, благосклонныхъ къ чешской народности. Въ «Тагесбогѣ» появился цѣлый рядъ статей неизвѣстнаго автора подъ рѣшительнымъ заглавіемъ: Handschivflitche Lugen usd palatographische Wahrheiten, т. е. статья имѣли цѣлью высказать палеографическія истины о подложныхъ рукописяхъ, изъ которыхъ будто бы состоитъ древнѣйшая чешская литература. Въ Прагѣ приготовлялся въ то время правздникъ по поводу открытія памятника Радецкому; тамъ собрались всѣ высшіе члены правительства, которымъ можетъ быть вздумалось-бы поинтересоваться чешской литературой, и въ это самое время (въ октябрѣ 1856) ловкій редакторъ «Тагесбота» предложилъ читателямъ своего журнала свое или чужое произведеніе, принятое съ великимъ удовольствіемъ нѣмецкими противниками чеховъ, — гдѣ чешская древность объявлена была безстыднымъ подлогомъ, знаменитыя имена чешскихъ ученыхъ поставлены рядомъ съ именами поддѣлывателей и обманщиковъ. Неизвѣстный авторъ заводитъ рѣчь отъ Дюпуаза, выдававшаго недавно свой топазъ за первый алмазъ въ мірѣ, отъ Макферсона, разсказываетъ новѣйшую литературную исторію, надѣлавшую шуму въ послѣдніе годы, о грекѣ Симонидѣ, поддѣлавшемъ или сочинившемъ цѣлый рядъ произведеній мнимо древней греческой литературы, — все это для того, чтобы перейти потомъ къ Ганкѣ, какъ къ открытому уже поддѣлывателю чешскихъ памятниковъ, какъ извѣстной праматери (Stamnratter) неопредѣленнаго числа подлоговъ, появившихся съ 1817 года. Авторъ, по словамъ его, не боится поднимать дѣло уже порѣшенное, и вмѣстѣ съ двумя-тремя сомнительными и неважными памятниками осуждаетъ на погибель «Любушинъ Судъ» и «Краледворскую рукопись»: памятники эти конечно льстятъ національному чувству и это объясняетъ успѣхъ подлога; но строгая критика не удовлетворяется ими и по всѣмъ отношеніямъ — палеографическому, историческому и литературному, должна наконецъ изобличить явную дожъ. Авторъ съ стѣсненнымъ сердцемъ «поднимаетъ руку на пресловутыя сокровища, чтобы этой жертвой очистить духовную атмосферу чеховъ.» Движимый этакъ благороднымъ желаніемъ, онъ выступаетъ противъ Ганки, или вѣрнѣе противъ цѣлой школы, въ которой онъ называетъ также Палецкаго и Шафарика, — чтобы раскрыть публикѣ глаза на недостойный обманъ: эта школа, по словамъ его, завела правильную фабрикацію древнихъ рукописей, провозглашаетъ о нихъ на весь славянскій міръ и потомъ выгодно пользуется своимъ обманомъ.

Такова была сущность обвиненій, взведенныхъ неизвѣстнымъ авторомъ на чешскую древность и на Ганку. Чеки давно не видѣли подобной наглости въ своихъ противникахъ, увѣряющихъ, что они приносятъ къ славянамъ образованіе и гуманизмъ. Оскорбленіе нанесено было явно, именно въ то время, когда подобный скандалъ могъ всего болѣе занять общество: когда собрались въ Прагѣ люди, движущіе судьбами Австріи, имъ представляли движенье чешской народности, какъ плодъ интриги, которая должна быть наката общественнымъ мнѣніемъ; первые люди чешской націи изображены, какъ шарлатаны и обманщики. Полемика дѣйствительно заинтересовала тѣхъ, на кого тутъ между прочимъ разсчитывали: министръ внутреннихъ дѣлъ г. Бахъ, при посѣщеніи Музея, обратилъ особенное вниманіе на памятники, о которыхъ шла рѣчь, и долго ихъ разсматривалъ… Но дѣло выходило уже изъ границъ литературной полемики, и Ганка не нашелъ лучшаго средства отвѣчать на клевету, какъ предоставивши споръ на рѣшеніе — суду: онъ началъ литературный процессъ противъ редактора «Тагесбота», какъ противъ клеветниуа: процессъ, слѣдствіе тянутся уже мѣсяца четыре, — можно ожидать, что правительство, пожалуй, оправдаетъ г. Куга. Но общество возмутилось фактомъ, и Палацкій, задѣтый косвенно, какъ одинъ изъ, издателей «Любушина Суда», первый сильню и рѣзко отвѣчалъ «Тагесботу». Такъ какъ неизвѣстный рыцарь «безъ страха, но не безъ укора», выступалъ съ мнимо-учеными пріемами и старался доказать свои сомнѣнія, то нужно было очистить вопросъ и съ этой стороны, и Палацкій (въ нѣмецкой пражской газетѣ «Bohemia») коротко, но совершенно достаточно объяснилъ дѣло, доказавши въ тоже время о ученую неопытность непризнаннаго скептика и недобросовѣстность его, свойственную литературному гамэну. Редакторъ «Тагесбота» сдѣлалъ въ своемъ журналѣ реплику на первую статью Палацкаго, упрекая ея автора за недостатокъ спокойнаго взгляда и за подозрѣніе и презрѣніе, которыя редакторъ думалъ найти противъ себя въ словахъ чешского историка. Палацкій и не думалъ опровергать его упрековъ; изъ приводимыхъ нами словъ Палацкаго читатель увидитъ, какую роль даетъ онъ редактору и какой смыслъ для чешскаго общества имѣла эта археологическая полемика.

« — Г. Кугъ съ нѣкотораго времени все тѣснѣе и тѣснѣе пристаетъ къ извѣстной, не совсѣмъ „мирной“ партіи, которая вторгается во всѣ органы общественнаго мнѣнія въ Германіи, и которая, — я не могу выразиться иначе, — сѣетъ національную ненависть: она безъ отдыху трудится надъ тѣмъ, чтобы грубую тему „славянинъ отъ природы есть существо, которое только при помощи нѣмца можетъ сдѣлаться человѣкомъ“ — заклеймить, какъ догматъ этнографіи, въ журналахъ, памфлетахъ и даже ученыхъ произведеніяхъ посредствомъ варіаціи in infinitum. Можетъ ли эта партія признать какую нибудь Краледворскую рукопись, такъ громко и краснорѣчиво опровергающуюся ученіе? Поэтому пускаются въ ходъ всѣ хитрости софистики, чтобы отстранить этого свидѣтеля, приходящаго вовсе не кстати: насмѣшка, недовѣріе, клевета, — все годится въ оружіе, и г. Кугъ безъ всякой церемоніи, предлагаетъ себя въ истолкователи этой партіи. Безъ достаточнаго основанія, слова его отравляютъ и заподозриваютъ наши лучшія наслажденія, наши лучшія стремленія, и онъ еще недоволенъ, что мы не уважаемъ его за это. Онъ старается отнять у насъ наши драгоцѣннѣйшія сокровища. и удивляется, что мы не смотримъ на него спокойно и равнодушно. Онъ представляетъ всѣхъ насъ вмѣстѣ, какъ обманщиковъ или обманутыхъ, и мы не должны этимъ оскорбляться! Онъ нападаетъ на наши священнѣйшіе интересы столь же дерезко, сколько чувствительно, а мы должны принимать его удары съ историческимъ спокойствіемъ и объективностью. Его пріятели и товарищи спѣшатъ прозвонить съ кликами побѣды объ его изреченіяхъ и подвигахъ (см. Allgem. Zeit. 3 ноября); а мы, мы должны съ кротостью агнца терпѣть и молчать… Я заключу мои слова замѣчаніемъ, что болѣе уже не буду принимать никакого участія въ дальнѣйшемъ спорѣ объ этомъ дѣлѣ. Противникамъ моимъ позволяется поступать ее мной за это, по ихъ усмотрѣнію. Благосклонные читатели, я надѣюсь, согласятся со мной, что я долженъ дѣлать нѣчто лучшее, чѣмъ еще далѣе втягиваться въ драму, въ которой calimniere audacter играетъ такую значительную роль.»

Палацкій въ своихъ статьяхъ коснулся историческаго значенія памятниковъ и объяснилъ, какъ позднѣйшія изслѣдованія подтверждали данныя, представляемыя спорными рукописями; онъ указываетъ absurdum въ который впадаетъ невѣжественный обвинитель, предполагая въ мнимомъ поддѣлывателѣ знанія славянской древности, языка и исторіи, совершенно невозможныя въ то время, когда славянская филологія дѣлала свои первые опыты; и куда же скрылся тотъ великій поэтическій геній, который такъ чудно угадывалъ древность и могъ создать такія дивныя произведенія, какъ пѣсни Краледворской рукописи? Въ сущности скептицизмъ стоилъ опроверженій, но чешскіе ученые, какъ видитъ читатель; имѣли дѣло съ весьма злонамѣренными судьями, и они снова объяснили пямятники, приложивши къ нимъ результатъ современнаго положенія науки. Профессоръ Станекъ произвелъ новыя химическія изслѣдованія надъ рукописью «Любушина Суда»; профессоръ Гатталь, въ Prager Zeitung и въ «Часописѣ» Чешскаго Музея весьма удачно объяснилъ филологическія особенности памятника; докторъ Герменсгильдъ Иречекъ напечаталъ въ «Свѣтозорѣ» очень любопытное изслѣдованіе объ исторической и юридической сторонѣ «Любушина Суда». Краледворская рукопись почти не упоминалась при этомъ: она уже много разъ была объяснена совершенно удовлетворительно, и сомнѣнія неизвѣстнаго памфлетиста обнаруживали только или его невѣжество или недобросовѣстность. Наконецъ очень недурныя статьи написаны были въ защиту «Любушина Суда» въ Oesterreichisches Morgenblatt: здѣсь объяснена была поэтическая сторона произведенія, потому что и въ ней скептикъ «Тагесбота» находилъ много подозрительнаго, между прочимъ за знаменитую фразу — «не хвально намъ въ нѣмцахъ искать правду….» Во всѣхъ этикъ изслѣдованіяхъ не только опровергнуты всѣ сомнѣнія, какія только могъ выставить недоброжелательный взглядъ неизвѣстнаго чехоѣда (Cnechenfresser, названіе, которое чехи даютъ подобнымъ господамъ), но представлено также нѣсколько новыхъ любопытныхъ объясненій памятника, напр. въ статьяхъ Гатталы и Иречка.

Въ своей послѣдней, пятой, статьѣ «Тагесботъ» спеціальнѣе обращается къ Ганкѣ; хотя авторъ рѣдко называетъ его, но какъ человѣкъ, нашедшій Краледворскую рукопись, онъ стоитъ одинъ, какъ прямая цѣль его нападеній. Сказавши, что чешская «школа писанія» (Schreibschule) — подразумѣвается поддѣлываніе старыхъ памятниковъ, — процвѣтала въ девятнадцатомъ столѣтіи, авторъ продолжаетъ: «Процвѣтали? Конечно; потому что, для того, чтобы не счесть слишкомъ смѣлымъ мнѣніе о ея новѣйшей цвѣтущей эпохѣ, надобно знать, что между 1820—40 годами, кромѣ указанныхъ выше памятниковъ, она создала столько старо-чешскихъ рукописей, что могла производить ими формальную вывозную торговлю съ одной сѣверной столицей, особенно интересующейся библіотечными цимеліямъ^[2]. Публика не замѣчала этого давнишняго вывоза старо-чешскихъ рукописей на сѣверо-востокъ, — вывоза, который старо-чешская школа вела безъ всякаго шума, вѣроятно для того, чтобы изъ скромности не подать вида, что она хвастливо хочетъ обратить вниманіе свѣта на свои труды и заслуги: гдѣ дѣло хвалитъ мастера, если мастеръ не имѣетъ нужды заботиться о похвалахъ…. Нѣтъ сомнѣнія, что старо-чешская школа организовала свою дѣятельность самымъ обширнымъ образомъ и стремительно развила свою свою производительность. Кто между всѣми нами, не посвященными въ школу, можетъ проникнуть въ тайны этой производительности? Кто можетъ съ точностью означить границы, гдѣ прекращается система ея обмановъ? Кто можетъ опредѣлять цифру ея литературныхъ поддѣлокъ? Кто можетъ поручиться за то, что сказанная школа не состоитъ ко всѣмъ съ 1817 г. появившимся старо-чешскимъ рукописямъ въ отношеніи къ общей, хотя и безыменной праматери? Да, мы должны открыто — хотя съ стѣсненнымъ сердцемъ — высказать это здѣсь: Краледворскіе сокровища не только не стоятъ внѣ этихъ подозрѣній, — которыя даетъ намъ, даже налагаетъ на насъ, аналогія прежнихъ примѣровъ; мы должны, хотя и неохотно, но тѣмъ не менѣе высказать: могущество этой аналогіи поколебало въ нашихъ глазахъ честь Краледворской рукописи….» Авторъ дошелъ въ этихъ словахъ до послѣдняго нелѣпаго вывода изъ своей теоріи и на немъ мы остановимся въ нашемъ переводѣ. Изъ горячихъ словъ Палацкаго, приведенныхъ нами выше, читатель увидитъ, до какой степени оскорбительно было все это для чешскаго патріота: подобно припомнить вѣчную вражду нѣмцевъ, трудное положеніе общества, лишеннаго свободнаго голоса, униженіе національности, чтобы понять, почему обвиненія литературнаго гамэна, которыя можно было бы въ другое время оставить безъ вниманія, такъ тяжело отозвались въ сердцѣ чешскихъ патріотовъ. Они знали, что словами этого скептика говоритъ цѣлая партія людей, не соглашающихся признать въ чехѣ, какъ чехѣ, даже обыкновеннаго человѣческаго достоинства; подобные люди, если бы представился случай, стали бы и въ другой, болѣе важной сферѣ дѣйствовать противъ чеховъ съ той же терпимостью и добросовѣстностью. Чтобы покончить съ этими обвиненіями, мы осмѣливаемся, если еще не поздно, пригласить къ окончательному объясненію дѣла и тѣхъ, кого въ Петербургѣ касаются слова «Тагесбота» о торговлѣ старо-чешскими рукописями: пусть будетъ, передана на судъ общественнаго мнѣнія истина дѣла, навлекшаго столько несправедливостей на мирные патріотическіе труды чешскихъ ученыхъ.

Мы перейдемъ теперь къ болѣе веселымъ подробностямъ, — заканчивающимъ въ послѣднее время исторію этой полемики. Когда ученые исполнили главное, до очевидности объяснили достоинство своихъ древнихъ памятниковъ, явилась на сцену шутки, чтобы окончательно наказать непризнаннаго скептика. Редакторъ Кутъ, за безыменностью автора, принимаемъ былъ вообще за сочинителя статей «Тагесбота»: студенты, встрѣчая новый годъ, прокричите ему: «pereat Krava»; другіе припомнили еврейское происхожденіе автора, — пражскіе евреи не пользуются особенной любовью чеховъ, почему что замѣчено, что изъ обнѣмеченныхъ евреевъ выводятъ самые ревностные чехоѣды, — и всѣ обстоятельства спора дали поводъ къ разнымъ выходкамъ противъ неизвѣстнаго рыцаря, иногда очень забавнымъ. Противъ Куга спеціально вооружился юмористическій журналъ «Рюбецаль», родъ пражскаго Кладдердача; онъ тогда только что началъ выходить, и въ одномъ изъ первыхъ нумеровъ помѣстилъ слѣдующее извѣстіе объ отличіи, данномъ неизвѣстному писателю:

«Нюренбергскій музей (извѣстный музей съ нѣмецкими древностями) рѣшилъ поставить прочный памятникъ уже совершившемуся факту открытія подложности Краледворской рукописи. „Тагесботъ“ за 1858 годъ будетъ тамъ поставленъ въ драгоцѣнномъ переплетѣ изъ свиной кожи, и въ залѣ библіотеки повѣшенъ будетъ портретъ въ настоящую величину побѣдоноснаго опровергателя рукописи, между Моисеемъ Мендельсономъ и Бенъ-Маймонидесомъ. Какъ говорятъ, въ Прагу уже отправился живописецъ Больцъ, по другимъ извѣстіямъ Эберль, чтобы снять съ натуры портретъ сочинителя извѣстныхъ статей въ „Тагесботѣ“.

Черезъ нѣсколько строкъ другаго содержанія стоитъ слѣдующій avis:

„Мы рисуемъ не только картины съ животными, коровъ (Kuhe) и т. д.“ Больцъ и Эберль, Thiermaler.

Тотъ же листокъ извѣщалъ потомъ, что извѣстная газета предлагаетъ, чтобы на фонтанѣ въ Краледворѣ, гдѣ поставлена была нѣсколько лѣтъ тому назадъ статуя Забоя (чешскаго героя, упоминаемаго въ Краледворской рукописи), помѣстить другое изображеніе, потому что Забой уже уничтоженъ вмѣстѣ съ Краледворской рукописью; Забоя могъ бы замѣтить напримѣръ Іуда Маккавей, Мозесъ Монтафіаре или другая подобная знаменитость. Въ слѣдующихъ нумерахъ „Рюбецаль“ продолжаетъ опятъ туже матерію и объявляетъ, что эксредакторъ „Критическихъ Листковъ“ г. Ганушъ, — какъ мы замѣтили, старавшійся прежде навлечь подозрѣніе на чешскіе памятники, и вслѣдствіе того навлекшій нѣкоторыя подозрѣнія на самаго себя, — во вниманіе своихъ неутомимыхъ трудовъ, назначается „почетнымъ“ сотрудникомъ „Тагесбота“; ему дается „почетное“ сотрудничество потому между прочимъ, что его собственная журнальная дѣятельность кончилась только убыткомъ издателя…. На конецъ, чтобы уничтожить дурное впечатлѣніе всей этой исторіи, чехи вздумали устроить патріотическое представленіе въ театрѣ, которое бы имѣло связь съ ихъ древностью. Положено было приготовить живыя картины изъ одной поэиы Краледворской рукописи: полиція сомнѣвалась дать позволеніе, потому что думала видѣть въ этомъ демонстрацію противъ нѣмцемъ, но изъ Вѣны позволеніе было дано и 12-го декабря данъ былъ спектакль, въ которомъ были устроены живыя картины изъ „Ярослава“. Театръ ломился отъ множества зрителей; спектакль былъ въ высшей степени занимателенъ, живыя картины, проектированныя чешскими художниками, удалюсь превосходно. Одинъ изъ лучшихъ актеровъ чешскаго театра, г. Кодеръ старшій, упомянутый нами прежде, какъ драматическій писатель и романистъ, явился на сценѣ въ костюмѣ древняго пѣвца и декламировалъ одну изъ прекрасныхъ поэмъ Краледворской рукописи, разсказывающую о побѣдѣ надъ татарами. Это рецитированіе прерывалось три раза живыми картинами, которыя чрезвычайно эффектно выполняли разные сцены, описанныя въ поэмѣ. Первая картина изображала гибель монгольской княжны Кублаевны съ ея свитой; во второй представимы были утомленные боемъ и отдыхающіе чешскіе воины; на третьей пораженіе татаръ у Оломуца. Картины были обдуманы и выполнены съ большимъ искусствомъ; вся публика была въ единодушномъ восторгѣ: ей дорого было одно изъ немногихъ національныхъ удовольствій, какія еще уцѣлѣли для нея.

Такимъ образомъ споръ приходилъ къ разрѣшенію; неизвѣстный авторъ статьи скрывался отъ насмѣшекъ и презрѣнья и уже не поддавалъ голоса въ „Татееботѣ“. Только изрѣдка появлялись въ Кёльнской газетѣ корреспонденціи изъ Праги, весьма нелюбезно относившіяся къ этому вопросу и чехамъ, и повторявшія старую клевету. Когда нельзя было доказать, что Ганка сочинилъ Краледворскую рукопись, корреспондентъ утверждалъ, что покрайней мѣрѣ не ему принадлежитъ открытіе ея. Отъ 20-го декабря въ Кёльнской газетѣ слѣдующимъ образомъ писали о положеніи дѣла: „Г. Ганка, первый издатель Краледворской рукописи, которому до сихъ поръ несправедливо приписываютъ ея открытіе, подалъ жалобу за г. Куга, редактора того журнала, гдѣ недавно подняты были сомнѣнія въ подлинности этого и другихъ пергаментовъ, — жалобу, какъ противъ клеветника. Въ журналѣ именно указанъ былъ фактъ, конечно странный въ подобномъ случаѣ, что уже нѣсколько времени велся изъ Праги съ извѣстной сѣверной столицей формальный вывозной торгъ старо-чешскими рукописями; хотя бы даже рукописи были подлинны, обстоятельство это показываетъ болѣе меркантильныя, чѣмъ патріотическія стремленія; но при странно большемъ количествѣ превращенныхъ въ деньги отечественныхъ сокровищъ, пожогъ по крайней мѣрѣ явиться подозрѣніе, подлинны ли они. Теперь г. Ганка, этотъ торговецъ рукописями, вознагражденный разными русскими украшеніями, увидѣлъ въ этомъ оскорбительное заподозрѣніе своей личности, какъ будто бы онъ былъ обманщикъ, и отсюда одна жалоба. Но другія лица думали еще, что сомнѣніе въ подлинности Краледворской рукописи и проч. есть позоръ для чешскаго народа и возбужденіе національностей, чешской и нѣмецкой, другъ противъ друга, и такъ какъ это отмѣчено законовъ, котъ преступленіе, то они хотѣли призвать правосудіе государства противъ г. Куга, и потому вторая жалоба. Слѣдовательно г. Кугъ долженъ будетъ выдержать два уголовные процесса, изъ которыхъ второй, сколько вы знаемъ по крайней мѣрѣ, будетъ въ то же время первымъ въ своемъ родѣ въ Австріи. Уже идетъ слѣдствіе, которое занимается предварительно тѣмъ, чтобы констатировать на мѣстѣ фактъ находки, произведенной въ Краледворѣ“. Корреспондентъ продолжаетъ говорить, что защита памятниковъ чешскими учеными предпринята, къ сожалѣнію, не для того, чтобы принести къ научному рѣшенію вопроса, а только чтобы обвинить скептика въ crimen majestatis. Мы говорили, что напротивъ, полемика имѣла единственную пользу въ томъ, что чешскіе ученые дали нѣсколько новыхъ изслѣдованій съ дѣйствительнымъ ученымъ интересомъ. Наконецъ, уже послѣ моего отъѣзда изъ Праги, разрѣшилось и давнишнее недоумѣніе о первомъ появленіи „Любушина Суда“, недоумѣніе, бывшее одной изъ главныхъ причинъ недовѣрія, съ которымъ встрѣтили этотъ памятникъ славянскіе ученые, Добревскій, Ковитаръ, Палковичъ. Я упоминалъ уже, что рукопись „Любушина Суда“ прислана была въ 1818 г. въ Чешскій Музей, или лучше сказать на имя гр. Коловрата для Музея, при безъименномъ письмѣ: неизвѣстный корреспондентъ боялся сказать свое имя, потопу что зависѣлъ отъ человѣкѣ, вовсе не любившаго чешской народности, но въ тоже время желала сохранить древній чешскій памятникъ, содержанія котораго онъ впрочемъ не умѣлъ понять. Обстоятельство очень вѣроятное, но тогда оно показалось подозрительнымъ; Добровскій не хотѣть слышать о „Любушиномъ Судѣ“ и рукопись нѣсколько времени оставалась какъ будто забытой. Изданіе Шафарика и Палацкаго должно было открыть глаза всѣмъ сомнѣвавшимся, и Копитаръ не рѣшался нападать на памятникъ, комментированный знаменитыми учеными. О лицѣ неизвѣстнаго корреспондента дѣлали разныя предположенія, даже называли его иногда, но безъ положительныхъ основаній. Въ февралѣ нынѣшняго года профессоръ пражскаго университета Томенъ, управляющій дѣлами Чешскаго Музея, получилъ отъ одного деревенскаго священника, недалеко отъ Зеленой-Горы и Стяглава, подробную исторію этой находки. Священникъ, человѣкъ мало знакомый съ литературой, сонмъ эту исторію давно извѣстною и теперь только узналъ, что о происхожденіи рукописи идутъ споры и ничего хорошенько неизвѣстно. Онъ разсказываетъ, совершенно согласно съ приведенными выше обстоятельствами, что рукопись найдена была въ одномъ зеленогорскомъ подвалѣ нѣкимъ Іосифомъ Коваржемъ, умершимъ уже казначеемъ или управителемъ князя Іеронима Коллоредо-Мансфельдта. Коваржъ показывалъ рукопись, въ которой самъ ничего не понималъ, тамошнимъ ученымъ людямъ и узналъ отъ нихъ, что это можетъ быть интересно для Музея; онъ боялся однако сдѣлать публично подобную посылку, потому что его патронъ чеховъ не любилъ, и отправилъ ее съ безъименнымъ письмомъ. Старый Коваржъ уже умеръ, во до сихъ моръ живъ одинъ капланъ, читавшій рукопись еще тогда, когда она была только что найдена. Таковы факты этой простой и совершенно вѣроятной исторіи. Нѣмецкія газеты, конечно, по внушеніямъ пражскихъ доброхотовъ, сомнѣвались и здѣсь, но мысль о подлогѣ становится уже комична и можетъ явиться только въ упрямой головѣ: всѣ эти люди, среди которыхъ явилась рукопись въ 1817 г., не умѣли даже хорошенько разобрать манускрипта^[3] Теперь въ высшей степени интересно, какимъ образомъ почтенный пражскій судъ разрѣшатъ процессъ объ этомъ дѣлѣ, столько важномъ для новаго движенья чешской литературы: уступитъ ли онъ общественному мнѣнію чековъ или оправдаетъ человѣка, такъ оскорбительно поступившаго съ лучшими именами чешской націи?

Читатель оцѣнитъ теперь тѣ международныя отношенія, при которыхъ существуетъ новѣйшая чешская литература. Кромѣ непріязненныхъ встрѣчъ въ родѣ вышеописанной, эти отношенія произвели въ чешскомъ литературномъ мірѣ, какъ и во всей общественной жизни, своеобразное раздвоеніе: образованный чехъ, даже образованный нѣмецъ, находитъ у себя двѣ нравственныя родины; по своему воспитанію онъ признаетъ въ себѣ присутствіе нѣмецкаго элемента, происхожденіе и патріотизмъ дѣлаютъ его исключительнымъ чехомъ. Мы нерѣдко встрѣчаемся съ чехами, какъ съ нѣмецкими писателями, и съ нѣмцами, потерявшими обыкновенную нѣмецкую нетерпимость и проникнутыми истинно чешскимъ патріотизмомъ. Примѣръ послѣдняго мы видѣла прежде въ графѣ Лео Тунѣ, въ прежнія времена ревностномъ защитникѣ чешскаго развитія; назовемъ нѣсколько подобныхъ дѣятелей изъ новѣйшаго времени. Чехъ Герлошъ (Herlossohn) весь вѣкъ писалъ нѣмецкіе романы изъ чешской исторіи и подъ конецъ жизни жалѣлъ, что не сдѣлался чешскимъ писателямъ; Фердинандъ Миковецъ, прекрасный чешскій драматургъ и журналистъ, извѣстенъ и своими нѣмецкими сочиненіями; Зигфридъ Капперъ, написавшій нѣмецкую эпопею о князѣ Лазарѣ, сдѣлавшій недавно прекрасный, можетъ быть, лучшій нѣмецкій переводъ „Любушина Суда“^[4], есть въ тоже время чешскій лирикъ; нѣмецкій писатель Веацигъ всю свою дѣятельность посвятилъ однако чешской литературѣ, съ которой до сихъ поръ продолжаетъ знакомить нѣмцевъ своими переводами; самъ Палецкій началъ писать свою исторію по-нѣмецки; въ послѣднее время Шафарикъ» кажется, исключительно выбралъ нѣмецкій языкъ для своихъ сочиненій. Наконецъ для сколькихъ людей эта встрѣча двухъ національностей кончается совершеннымъ забвеніемъ своей чешской народности; у многихъ очень трудно въ точности опредѣлить, къ какой изъ двухъ народностей они принадлежатъ. Этотъ вопросъ о чешской національности превращается иногда въ трагическую дилемму, и съ этой стороны онъ нашелъ себѣ прекрасное выраженіе у одного изъ талантливѣйшихъ нѣмецко-чешскихъ поэтовъ настоящаго времени, Альфреда Мейснера: его «Жижка»^[5] представляетъ поэтичную апотеозу одной изъ величавыхъ эпохъ чешской исторіи и очень любопытенъ съ другой стороны для опредѣленія отношеній современнаго чехизма. Оригинальная ну за Мейснера у насъ малоизвѣстна, и я позволю себя привести въ переводѣ нѣсколько строфъ изъ его заключительной пѣсни, гдѣ онъ отъ драматическихъ временъ Жижки обращается къ современной Чехіи и съ печалью смотритъ на ея упадокъ и угнетеніе. Поэтъ кончилъ свои пѣсни, и когда оглянулся на нынѣшнюю Чехію, ему показалось, что онъ стоитъ у смертнаго одра великаго народа.

"Да, великаго народа! Ты, чужая кровь, ты конечно не можешь прочесть въ пѣсняхъ, какъ великъ былъ этотъ народъ въ старое время, какъ кротокъ, какъ мученически святъ былъ онъ въ своей смерти. Никакое сердце поэта не имѣетъ въ себѣ достаточно силы, чтобы показать, какъ ты страдалъ; какъ въ то время, когда весь міръ кругомъ лежалъ въ дремотѣ, ты, великодушная Чехія, боролась за свѣтъ. Это знаетъ только тотъ, чья родина эта нива, кто рано ступалъ по этой святой почвѣ, и сердце влечетъ его еще разъ принести въ пѣснѣ свою мольбу предъ алтаремъ славной старины.

«Здѣсь былъ первый очагъ священнаго огня, здѣсь стоялъ ковчегъ перваго свѣта; на кострѣ, погубившемъ Гуса, Лютеръ и Гуттенъ зажгли свои факелы; слово, которое еще и нынѣ движетъ міромъ и останется на всѣ времена лозунгомъ свободы, здѣсь было въ первый разъ сказано, въ первый разъ услышано, вызвало народъ къ небывалому бою. И хотя то слово даже въ этой странѣ погибло въ горестной, не имѣющей себѣ подобныхъ битвъ, но предчувствіе свободы не ушло съ нимъ въ могилу; оно продолжаетъ бороться подъ другимъ знаменемъ и теперь».

Такъ понимаетъ онъ чешское возрожденье и переноситъ на него всѣ симпатіи, которые пробудила въ немъ славная нора чешской исторія, но настоящее пугаетъ его. Страна, нѣкогда столь одушевленная, наполненная благороднымъ человѣчественнымъ движеніемъ, теперь нѣма и уныла; страна Гуса наполнена суевѣрьями и попами, родина Жижки отдана угнетенью и нуждѣ, вмѣсто звуковъ оружія могильная тишина, вмѣсто полной жизни окостенѣвшая смерть. Печальную картину онъ заключаетъ сильными словами:

Wo einst die Taboritenschlacht gewettert

Fur’s Recht der Armen, geht der Robotpflug,

Hoch in den Luften еще Lerche schmettert,

Dass Alles gut sei — Herr, des Hohn’s genug!

"Богатый радостями и печалями, — продолжаетъ поэтъ, — я шелъ черезъ прекрасную страну, защищенную лѣсами и горами, и подслушивалъ въ мнимо-умершемъ біенье сердца, я прикладывалъ руку къ каждому куску земли. Еще бьется кровь глубоко въ сердцѣ, источники жизни совершаютъ свой бѣгъ. Часто, сквозь сонъ, съ невыразимой печалью взглядываетъ страна на синее небо. Но удастся ли спасти это сердце? Встанетъ ли больной твердо для новаго свѣта? Теперь онъ двигается безпокойно на своемъ ложѣ; подойдетъ ли къ нему его спаситель? Я не знаю.

«Но я знаю, придать еще день, когда эта страна поднимется на борьбу, на послѣднюю борьбу; когда она, чтобы разорвать околдованныя сѣти, еще разъ впуститъ когти въ тѣло брата; день битвы, какъ чаша до краевъ переполненный печалью и страданьемъ, день, когда битва должна рѣшить, долженъ ли наконецъ побѣдить нѣмецъ или чехъ. Но я не хочу знать, какъ разрѣшится этотъ кровавый день: я радуюсь, что тогда уже долго мой холодный трупъ будетъ лежать въ холодной землѣ.

„Свободный пѣвецъ, отпрыскъ нѣмецкой крови, но вѣрный родинѣ въ ея страданіяхъ, всегда стоявшій союзникомъ слабѣйшаго, какъ сталъ бы онъ тогда въ войско сильнаго? Онъ всегда вѣрно сражался за народность; справедливость была его лозунгомъ, — могъ ли бы онъ, перебѣжавши въ толпу притѣснителей, стоять за неправое дѣло и заблужденья нашего времени? Онъ долженъ былъ бы обратить мечъ на собственную грудь, собственною смертью искореняя раздоръ, когда бы онъ увидѣлъ передъ собой жертву съ воздѣтыми руками, братьевъ здѣсь, и братьевъ тамъ….“

Поэтъ — нѣмецъ; но, какъ читатель видитъ, онъ горячо любитъ свою чешскую родину, въ сердцѣ его борятся два начала, которымъ принадлежитъ онъ одинаково и которыя не могутъ примириться, и самое тяжелое въ его чувствѣ есть его грустное сомнѣніе въ томъ, поднимется ли къ новой полной жизни чешская народность, любимая имъ, какъ богатое преданье, какъ народность его угнетенной родины, какъ предчувствіе и стремленіе къ свободѣ. Его сомнѣнье идетъ не отъ холоднаго, безучастнаго скептицизма, а изъ печальнаго опыта, который до сихъ поръ убѣждалъ его въ несоединимости двухъ враждебныхъ началъ, — и тѣмъ тяжеле ложится на душу это сомнѣнье. Мейснеръ представляетъ небольшую часть образованныхъ нѣмцевъ, которая исполняетъ требованія справедливости въ отношеніи къ чехамъ и даже симпатизируетъ ихъ стремленіямъ, понимая ихъ благородный характеръ; онъ былъ поэтомъ тѣхъ, которые въ 48-мъ году открыто стали на сторону чеховъ, чье правдивое чувство возмущалось сначала угнетеньемъ, потомъ предательствомъ. Но увы! такихъ людей еще немного.

Еще болѣе тяжелый камень преткновенія, чѣмъ національная нетерпимость нѣмцевъ, составляетъ для чеховъ бюрократическая я абсолютная реакція, изъ которой удобно объясняется довольно мрачная апатія чешской литературы послѣ 48-го года. Но въ тоже время нельзя не согласиться, что нынѣшнее молодое поколѣніе до сихъ поръ не выставило ни одного сильнаго таланта. Вспышка чешской національности привела цѣлый рядъ замѣчательныхъ людей, которые на своихъ плечахъ вынесли ея дѣло: но теперь не видно людей, которые бы съ той же энергіей продолжали трудъ, начатый Колларомъ, Шафарикомъ, Палацкимъ, Ганкой и другими. Не ограничится ли дѣло одной вспышкой, спрашиваютъ скептическіе наблюдатели чешской литературы; не обнаружится ли и здѣсь извѣстный недостатокъ гражданской стойкости, отличающей славянское племя? Но прежде всего намъ кажется неестественнымъ, чтобы такое живое начало, какъ начало чешскаго движенья, могло опять заглохнуть, — это была бы историческая безсмыслица: если оно удержалось тогда, когда у него не было почти никакихъ постороннихъ связей, то много вѣроятности, что въ настоящее время оно должно еще болѣе окрѣпнуть, когда открывается перспектива болѣе дѣятельной литературной взаимности. Появленіе сильныхъ талантовъ есть дѣло случая, и если чешская литература, кромѣ прежнихъ, не имѣетъ новыхъ дѣятелей первостепенной силы, то взамѣнъ того въ ней гораздо выше прежняго стоить общій уровень образованія въ національномъ смыслѣ. Общество можетъ насчитать много горячихъ патріотовъ, „народовцевъ“ по выраженію чисто-чешскому, представляющему смыслъ патріотизма именно національнаго; эта любовь къ народности и при небольшихъ средствахъ способна сдѣлать большіе успѣхи. Обезпечивши свое существованіе, литература приняла теперь въ отношеніи къ народу характеръ воспитателя, и въ этомъ направленіи она уже могла бы дѣйствовать очень положительно, если бы австрійская ценсура не заставляла ее безпрестанно оглядываться. Послѣ 48-го года, отстранившаго это препятствіе, у чеховъ вдругъ явилось прекрасное развивающее чтеніе для народа: дѣятельность Гавличка, распространявшаго въ своемъ народѣ здравыя политическія и общественныя понятія, имѣла большое и существенное достоинство. Между многими другими, назовемъ также Лудвига Риттерсберга, который, въ 1850 году, одинъ началъ издавать замѣчательный конверсаціонный словарь преимущественно политическаго содержанія: онъ прекрасно знакомилъ массу съ европейскими и славянскими событіями и людьми современной исторіи; но либеральное направленіе было причиной, что и этотъ словарь, дошедши до половины, былъ запрещенъ. И теперь чешскіе ученые, хотя насильственно удаленные отъ общественныхъ вопросовъ, постоянно трудятся для двухъ главныхъ задачъ — изслѣдованія своей національности и усвоенія чешской литературѣ результатовъ науки, издаютъ чешскіе учебники и популярныя книги; напр. для естественныхъ наукъ чехи имѣютъ прекрасные труды про». Пуркинье, Крейчаго, Станка, Кодима и др. Недавно, къ этимъ почтеннымъ именамъ присоединился молодой чешскій ученый, Войтехъ Шафарикъ, сынъ знаменитаго славяниста, издавшій замѣчательное, какъ мы слышали, изложеніе химіи на чешскомъ языкѣ. Упомянемъ здѣсь и объ одномъ приготовляемомъ трудѣ, въ которомъ принимаютъ участіе многіе изъ чешскихъ писателей и который безъ сомнѣнія будетъ очень интересенъ и для русскихъ ученыхъ, по славянской части; это изданіе довольно обширнаго чешскаго конверсаціоннаго словаря, гдѣ славянскіе предметы будутъ занимать важное мѣсто; имя редактора, г. Ладислава Ригера обѣщаетъ трудъ несомнѣнной важности.

Чешская литература народна и въ томъ смыслѣ, что многіе лучшіе люди ея вышли и выходятъ изъ самаго народа, изъ той свѣжей части націи, которая осталась наиболѣе вѣрна языку и преданьямъ: изъ нея вышли Колларъ, Юнгманъ, Челяковскій, Шафарикъ, Ганка и много другихъ защитниковъ народности. Пріобрѣтая себѣ болѣе и болѣе кліентовъ въ народѣ, литература исполняетъ одно изъ благороднѣйшихъ своихъ назначеній; но имѣя дѣло съ народомъ, она не владѣетъ большими матеріальными средствами и это не мало вредитъ ея успѣхамъ. Масса читателей, которая представляется ей, невелика, и литература въ слѣдствіе того принимаетъ отчасти миньятюрные размѣры. Книги и журналы очень дешевы, чтобы быть доступными самому небогатому покупателю; напр. «Часописъ» Чешскаго Музея стоитъ только два гульдена, т. е. меньше полутора рублей; «Люмиръ», лучшій беллетристическій журналъ чешскій, стоитъ около четырехъ руб. и то съ преміей, которая одна стоитъ два гульдена. Вмѣстѣ съ тѣмъ очень невеликъ и литературный гонорарій: въ «Часописѣ» онъ доходитъ до двадцати гульденовъ, цифры уже значительной. Вотъ еще примѣръ изъ экономической Стороны чешской литературы, который былъ для меня очень занимателенъ. Въ декабрѣ прошлаго года чешскія газеты объявляли, что молодые граждане города Диска отдали въ редакцію журнала «Путникъ отъ Отавы» тридцать златыхъ (гульденовъ), чтобы они были выданы тому, кто напишетъ для этого журнала лучшую повѣсть изъ исторіи города Писка или по крайней мѣрѣ того края: повѣсть не должна быть болѣе трехъ, но не менѣе двухъ печатныхъ листовъ «Путника» и кромѣ того должна быть прислана въ редакцію Чешскіе литераторы вообще очень не богаты, потому что литературная и педагогическая дѣятельность, которыя они обыкновенно соединяютъ, принадлежать къ числу наименѣе выгодныхъ въ денежномъ отношеніи занятій; большею частью они живутъ очень скромно, нуждаясь иногда въ необходимѣйшихъ книгахъ, но при всемъ томъ эта жизнь проходитъ часто въ неутомимомъ трудѣ, исполняемомъ съ безкорыстной любовью къ наукѣ и къ народу.

Такова напр. немногосложная біографія умершаго недавно чешскаго лексикографа Шумавскаго, ревностнаго панслависта, предлагавшаго теорію всеславянскаго языка, о которой мы должны сказать нѣсколько словъ. Іосифъ-Франта Шумавскій принадлежалъ къ поколѣнью старѣйшихъ чешскихъ писателей. Онъ родился въ 1796 г. около Клатова; родители его заботились о воспитаніи своихъ дѣтей, но они были бѣдны и не расчитывали посылать Іосифа дальше обыкновенной сельской школы. Несмотря на то, ему удалось попасть въ клатовскую гимназію. Однажды капланъ, занимавшій должность учителя, отобравши лучшихъ учениковъ своихъ, вздумалъ учить ихъ по-нѣмецки; одна деревенская протекція доставила Шумавокоі^ случай бывать на этихъ урокахъ, и онъ усердно учился въ свободное время, которое оставалось ему отъ пасенія коровы и другихъ подобныхъ занятій. Иногда онъ забѣгалъ утромъ къ патеру, отдавалъ ему сдѣланный урокъ и потомъ отправлялся работать въ огородѣ или чинить дорогу. Въ одно прекрасное утро, добрый патеръ, замѣтившій способности парня, — Шумавскому было уже за шестнадцать лѣтъ, — предложилъ ему отправиться на экзаменъ въ Клатовъ: «авось паны увидятъ, что ты знаешь кое-что, и тебѣ можно будетъ продолжать ученье дальше». Экзаменъ совершенно удался и патеръ тутъ же записалъ Шумавскаго въ гимназію; родители согласились отпустить его, когда узнали, что имъ ничего не нужно будетъ платить за сына. Патеръ устроилъ кое-какъ новаго гимназиста въ Клатовѣ; одни согласились дать ему квартиру, за маленькія послуги, за чищенье сапоговъ и т. п., другіе давали ему обѣдъ. Съ 1817 года ему сталъ платить небольшую стипендію графъ Рудольфъ Чернинъ. Въ 1819 году, окончивши гимназическій курсъ, Шумавскій переѣхалъ въ Драгу, штудировалъ философію, слушалъ у Яна Неѣдлаго курсъ чешскаго языка и литературы, поступилъ далѣе въ Еммаусскій монастырь для изученія теологіи; во въ 1825 году разстался съ нимъ и исключительно отдался педагогическимъ занятіямъ и литературѣ. Нѣсколько времени онъ былъ корректоромъ въ архіепископской типографіи, гдѣ тогда печатался большой словарь Юнгманна, но главнымъ занятіемъ его осталось преподаваніе: онъ училъ чешскому языку дома, въ школахъ, въ гимназіяхъ, и составилъ себѣ большую репутацію въ этомъ дѣлѣ. Распространеніе чешскаго языка было одной изъ главныхъ заботъ его, и онъ училъ ему иногда безплатно, напр. въ Софійской Академіи. Шумавскій принималъ участіе въ разныхъ чешскихъ журналахъ, писалъ грамматики" хрестоматіи, первоначальныя руководства, и въ его наставленіяхъ о преподаваніи языка найдется иного умныхъ практическихъ замѣчаній. Главнымъ трудомъ его была лексикографія; чехи очень хвалятъ его чешско-нѣмецкій и нѣмецко-чешскій словарь. Передъ концомъ жизни онъ началъ заниматься составленіемъ обширнаго всеславянскаго словаря, и издалъ уже первые четыре выпуска, но смерть остановила его работу. Онъ умеръ въ декабрѣ 1857 года, въ большой бѣдности. Шумавскій былъ горячій патріотъ и пользовался большой любовью со стороны тѣхъ, кто его зналъ; мы слышали о немъ теплыя воспоминанія пражской молодежи. Въ своей лексикографической дѣятельности Шумавскій явился жаркимъ поборникомъ мысли о всеславянскомъ языкѣ; для ея распространенія предпринятъ былъ имъ огромный трудъ составленія всеславянскаго словаря. Мысль о всеславянскомъ литературномъ языкѣ въ той или другой формѣ уже давно появилась между славянскими учеными. Въ самомъ дѣлѣ, для славянскихъ литературъ нашего времени вопросъ объ общемъ литературномъ языкѣ, — который можетъ пожалуй показаться фантастическимъ, — есть вопросъ великой важности. Новое возрожденіе обняло вдругъ всѣ славянскія племена, большія и малыя, имѣвшія свою блестящую исторію и совсѣмъ безъ исторія; все бросилось къ изученію народности я народность предъявила свои орава въ каждомъ славянскомъ углу. Явилось необычайное разнообразіе родственныхъ, но тѣмъ не менѣе отдѣльныхъ литературъ, языкомъ, азбукъ, правописаній, въ которыхъ можетъ чувствовать себя дома только привычный спеціалистъ. Чешская литература имѣла наиболѣе оправданныхъ исторіей основаній для нынѣшней дѣятельности; она уже прежде достигла замѣчательной степени развитія, но литературныя стремленія явились также у хорутанъ, хорватокъ, галичанъ, лужичанъ, сербовъ, болгаръ, словаковъ. Когда мы говорили объ историческихъ основаніяхъ чешской литературы, мы не думали отрицать за всѣми остальными народами орава создавать свою литературу: они имѣютъ его вполнѣ и могутъ существовать справедливо, если уже могли составиться я поддерживаться, — мы хотѣли только сказать, что предыдущая исторія даетъ болѣе корней для новой литературы, и потому неудивительно, напримѣръ, что чешская литература заняла безспорно первое мѣсто между другими южно-славянскими, потому что издавна имѣла свои Любушины Суды, Краледворскія рукописи, своихъ Штитныхъ, Гусовъ, Камевскихъ. Но чѣмъ можетъ быть лужицкая литература, литература языка, которымъ говорятъ едва полтораста тысячъ человѣкъ, и то раздѣленныхъ на два отдѣльныхъ нарѣчія? Они не захотѣли присоединиться въ литературѣ къ большему народу чешскому. Мало того: словацкое племя, давно жившее въ этомъ соединеніи, давно имѣвшее чешскій языкъ языкомъ книги, желаетъ имѣть свою особенную словесность: являются Бернолакъ, Годна, Штуръ, пишутъ словацкія книги, и раздѣленію конца нѣтъ. Эти литературы стараются каждая поддержать свое существованіе, и само собою разумѣется, что чѣмъ больше будутъ стр вмяться врозь эти отдѣльныя литературы, — если можно назвать литературой десятокъ книгъ словацкихъ, десятомъ книгъ лужицкихъ и т. п., — тѣмъ слабѣе будетъ цѣлое движеніе. Это докажется весьма просто раздробленіемъ силъ и недостаткомъ людей. Какой нибудь спеціалистъ можетъ радоваться на эти маленькія словесности, можетъ дорожить ими, потому что это смѣшеніе языковъ будетъ удовлетворять его филологическому сладострастію; но эта небольшая литература всегда останется на младенческой степени, будетъ довольствоваться сказочками, интересными для селянина, учеными предметами, доступными его понятіямъ. Выходя за предѣлъ ихъ, писатель уже не имѣетъ роднаго языка; у него нѣтъ терминологіи, нѣтъ даже необходимости писать на своемъ языкѣ, онъ не найдетъ читателей. Ему останется два выхода — или опять присоединиться къ болѣе сильной славянской литературѣ, или къ нѣмецкой; многіе выбираютъ послѣднее. Панслависты скажутъ, что сила общаго происхожденія племенъ соединяетъ литературы разныхъ нарѣчій, взаимность поддерживаетъ вліяніемъ родства каждую изъ нихъ, — одна изъ многихъ фразъ, которыя говорить панславизмъ и содержанія которыхъ онъ не хочетъ понять простымъ практическимъ образомъ. Должны же они согласиться, что литература сильна только той массой, на которую дѣйствуетъ ея голосъ, что отвлеченныхъ литературъ не существуетъ; но какому числу образованныхъ славянъ доступенъ до сихъ поръ сильнѣйшій изъ славянскихъ языковъ, русскій? Отвѣтомъ на этотъ простой вопросъ могло бы, по нашему мнѣнію, удобно опредѣлиться положеніе панславистскаго дѣда; но кто изъ нашихъ панславистовъ рѣшится отвѣчать на него прямо и согласиться въ слабости дѣла, которое они считаютъ уже порѣшеннымъ и съ гордостью выставляютъ противъ своихъ антагонистовъ, обвиняемыхъ ими въ «европейскихъ», стремленіяхъ? Тотъ хе вопросъ можетъ принять для настоящаго времени другой, болѣе рѣшительный оборотъ: въ какой же области литературы, кромѣ чисто ученой, ограниченной сферы, возбуждается серьёзный общеславянскій интересъ? Наши исторіи различны, наши обстоятельственныя отношенія, наше славянское образованіе представляютъ всѣ степени отъ европейской цивилизаціи чеховъ до восточнаго застоя и невѣжества какого нибудь болгарскаго или сербскаго потурченина. Если предположить даже знаніе разныхъ славянскихъ нарѣчій, для серба или хорвата пропадаютъ красоты поэтическаго созданья, прелесть котораго неотразима для насъ; мы но можемъ принимать никакого участія, кромѣ участія спеціалиста, въ тѣхъ младенческихъ попыткахъ, которыя дѣлаетъ словацкая литература. О славянской взаимности лучше продолжать говорить еще въ будущемъ времени…. Эта запутанность нарѣчій, недостатокъ литературнаго средоточія, которое дѣйствовало бы на всѣ части и въ которомъ бы всѣ могли имѣть свою долю, привело многихъ ученыхъ славянъ къ мысли объ общемъ литературномъ языкѣ: они невольно должны были сознаться въ слабости панславизма, какъ развился онъ самъ по себѣ. Колларъ еще не думалъ о всеславянскомъ литературномъ языкѣ: онъ принималъ существующіе нарѣчія и полагалъ, что всѣ они вмѣстѣ (по крайней мѣрѣ четыре главныхъ) составятъ одно цѣлое, сохраняя свои особенности, какъ древніе греческіе діалекты. Другіе не удовлетворились этимъ разъединеніемъ и думали, что если славяне должны имѣть общій языкъ, а они должны имѣть его для успѣха всеславянской цивилизаціи, то ямъ должно сдѣлаться не какое нибудь слабое численно нарѣчіе или нарѣчіе искуственное, а языкъ живой, сильный, съ богатой и развитой литературой, притомъ языкъ народа, сильнаго политически, не имѣющаго нужды защищать свою народность отъ иноязычества, словомъ — это долженъ былъ быть языкъ русскій. Народныя нарѣчія могутъ продолжать свое существованіе для первыхъ потребностей народа; но для каждаго образованнаго славянина русскій языкъ долженъ былъ быть языкомъ центральнымъ, въ которомъ онъ соединялся бы съ другими славянами. Мы знаемъ, что подобная мысль приходила въ голову не только славянамъ, болѣе близкимъ къ намъ по языку, но и нѣкоторымъ образованнымъ чехамъ" очень знакомымъ съ положеніемъ и силами своей литературы. Но если она естественно могла явиться у православныхъ сербовъ, которые уже имѣютъ въ своихъ церковныхъ книгахъ старославянскій языкъ, какъ переходъ къ русскому^[6]; то для чеха вообще трудно согласиться на мысль о принятія русскаго, какъ литературнаго языка, — это значило бы отказаться отъ продолженія своей собственной литературы, и онъ уже имѣетъ основанія нѣсколько гордиться ею! Въ самомъ дѣлѣ, чехъ Шумавскій придумалъ иную теорію всеславянскаго языка, которую онъ излагалъ въ брошюрѣ, вышедшей въ 1851 году подъ заглавіемъ «Славянскій языкъ или мысли о всеславянскомъ письменномъ языкѣ.» Именно, Шумавскій думалъ сдѣлать старославянскій языкъ центромъ, къ которому бы должны сойтись всѣ нынѣшнія племена. Сколько можно понять изъ его мыслей, обставленныхъ разными оговорками, это нарѣчіе должно быть образцомъ, но которому каждый народъ долженъ былъ бы опредѣлить и приноровить свою грамматику; съ нимъ долженъ познакомиться каждый образованный славянинъ; умѣя читать на этомъ языкѣ, онъ скоро могъ бы на немъ говорить и писать. Славяне отъ Шумавы и Урала, отъ Вислы и Дона создали бы себѣ идеальную грамматику и при встрѣчѣ могли бы легко понимать другъ друга. Шумавскій предчувствовалъ возраженія противъ своей теоріи и старался доказать ее, объясняя свойства старославянскаго языка, въ которомъ, какъ общемъ источникѣ, сходятся современныя нарѣчія; онъ желаетъ, чтобы изученіе итого языка шло постепенно, чтобы теорія всеславянскаго языка вошла въ школу, и тогда славянскій народъ будетъ наконецъ имѣть его. Потребность этого языка славяне уже чувствуютъ и онъ необходимо долженъ явиться: безъ него славянскій народъ не могъ бы выполнить своего призванія и для связи всего славянскаго племени его старое нарѣчіе можетъ служить наилучшимъ средствомъ. Тѣмъ, которое бы не повѣрили возможности этого, Шумавскій возражаетъ: «но какъ велика часть нѣмцевъ, пишущая такъ, какъ говоритъ? Не мала ли она въ сравненьи съ той, которая не говоритъ такъ, какъ пишетъ?» Но дѣло въ томъ, что у нѣмцевъ, не по теоріи, а исторически превозмогло одно нарѣчіе, воспитанное литературой, нарѣчіе живое, нарѣчіе образованнаго класса: чтоже изъ этихъ началъ представляетъ старославянскій языкъ? Неподвижный языкъ старой книги, онъ потерялъ теперь всякое литературное значеніе; имъ никто не говоритъ и не пишетъ даже у тѣхъ народовъ, для которыхъ онъ уцѣлѣлъ въ языкѣ церкви. Принимать старославянскій языкъ значитъ тоже, что принимать искусственный, выдуманный, а это физически невозможно; старославянскій языкъ не годится для нашего времени, потому что остановился на развитіи XJ-то вѣка, неимѣетъ ни одной фразы для современной жизни. Заставить писать и говорить на этомъ языкѣ, возводить самыя нарѣчія къ языку мертвому, окончательно невозможно, какое бы уваженіе къ нему ни питали и мы, и всѣ западные славяне. Мысль Шумавскаго была совершенно фантастическая, выстроенная панславистскимъ увлеченіемъ; теорія его забыла справиться о томъ, въ какомъ положеніи находится этотъ языкъ въ настоящую минуту и есть ли у него какіе нибудь шансы на возрожденіе…. Въ связи съ этими идеями стоитъ трудъ, начатый Шумавскимъ около того же времени, — Всеславянскій Словарь; кромѣ словаря, соединеннаго съ другимъ языкомъ (нѣмецкимъ), онъ думалъ о словарѣ чисто славянскомъ, гдѣ должны были быть собраны слова всѣхъ славянскихъ нарѣчій, собственно для употребленія славянина, который бы хотѣлъ читать книги на какомъ нибудь изъ родственныхъ нарѣчій. Онъ успѣлъ въ 1857 г. издать только четыре выпуска нѣмецко-славянскаго словаря для шести главныхъ нарѣчій. Подробное объясненіе системы его читатель можетъ найти въ одной изъ книгъ «Русской Бесѣды», гдѣ излагалъ ее г. Гильфердингъ, который согласился самъ въ непрактичности системы. Шумавскому именно хотѣлось выставить въ словарѣ тѣсное родство нарѣчій и онъ изобрѣлъ особенное, довольно мудреное правописаніе, съ помощью котораго онъ старался въ одномъ словѣ совмѣстить нѣсколько разныхъ выговоровъ и для того долженъ былъ употреблять много значковъ, весьма затрудняющихъ чтеніе. При болѣе простой системѣ Всеславянскій словарь можетъ быть очень полезнымъ пособіемъ. Теперь словарь продолжается сотрудникомъ Шумавскаго, трудолюбивымъ г. Ранкомъ; къ сожалѣнію недостатокъ матеріальныхъ средствъ вѣроятно еще на долго задержитъ изданіе.

Другихъ занимаетъ мысль о введеніи къ западнымъ славянамъ кирилловской, т. е. русской азбуки, отъ чего иные славянскіе патріоты надѣются великихъ успѣховъ, увѣряя, что славянскія нарѣчія раздѣлены только различіемъ письма. Быть можетъ, это было бы полезно, если бы было возможно, но во всякомъ случаѣ форма буквъ не даетъ знанія языка; если я не понимаю чешской фразы, написанной латинскими буквами, то я также не пойму ея, если она будетъ написана по-кирилловски….

Нынѣшняя эпоха чешской литературы до сихъ поръ сохраняетъ свои прежнія стремленія, но мало вноситъ новаго; это эпоха переходная, неопредѣленность которой усиливается еще гнетомъ австрійской ценсуры. Въ слѣдствіе принужденной недѣятельности, панславистскіе и народныя интересы отчасти охладѣли. Преданья сорокъ-осьмаго года, которыя могли бы дѣйствовать одушевляющимъ образомъ, подверглись запрещенію и замолкли: въ Прагѣ трудно достать изданія этого времени, потому что они, по возможности были конфискованы. Изъ обращеній и продажи пропали и остроумные сатирическіе листки того времени и книжки Патріотическихъ пѣсенъ, и изданія Гавличка; запрещенъ былъ и словарь Риттерсберга и патріотическая трагедія Колара «Жижкова смерть», — словомъ все, въ чемъ выразилась та дѣятельная и живая пора. Списокъ запрещеній наполняется новыми распоряженіями вѣнской высшей полиціи, и они почти излишни: этого рода книги не возбуждаютъ лихорадочнаго интереса, вызываемаго запрещеніемъ, и читается только тогда, когда случайно попадутъ въ руки. Чешскій языкъ, права котораго защищались прежде при каждомъ удобномъ случаѣ, теперь неглижируется, и не только въ обществѣ, отъ котораго нельзя и требовать слишкомъ много, но и въ кругу ученомъ и литературномъ: мнѣ случалось нѣсколько разъ быть въ засѣданіяхъ «Королевскаго чешскаго Общества наукъ», къ которому принадлежатъ всѣ лучшіе чешскіе ученые, и каждый разъ всѣ чтенія и диспутаціи происходили на нѣмецкомъ языкѣ.

Мы до сихъ поръ еще не сказали ничего о чешскомъ театрѣ; какъ и все, онъ тоже находится въ принужденномъ состояніи. Я успѣлъ довольно хорошо познакомиться съ пражскимъ театромъ", посѣщая его постоянно въ теченіе двухъ мѣсяцевъ; онъ имѣетъ свои достоинства и могъ бы быть еще лучше, если бы ему не мѣшали исключительныя условія, въ которыхъ онъ поставленъ. Чешскій театръ имѣетъ мало матеріальныхъ средствъ, и только терпимъ подлѣ нѣмецкаго; чехи не имѣютъ отдѣльной сцены и пользуются нѣмецкимъ театромъ Іосифа: они могутъ давать свои спектакли только по воскресеньямъ и по праздникамъ, и то отъ трехъ до семи часовъ, чтобы не помѣшать нѣмецкому представленію. Недавно чехи думали было выстроить для своего театра особенное зданіе, открылась уже подписка, но правительство остановило ее. Потребность чешскаго зрѣлища дѣйствительно велика; чешскій театръ всегда бываетъ полонъ до нельзя; въ провинціальныхъ городахъ безпрестанно составляются партіи охотниковъ и любителей, которые даютъ чешскіе спектакли. Демократизмъ новаго чешскаго образованія, указанный нами въ литературѣ, замѣчается и въ театрѣ; вы обыкновенно не увидите въ немъ ряда ложъ, занятыхъ нарядными дамами и изящными кавалерами они здѣсь исключеніе; большинство публики изъ средняго класса; народъ наполняетъ верхніе ярусы и партеръ. Мѣста очень дешевы, какъ вообще въ европейскихъ театрахъ, но въ чешскомъ они особенно доступны для всѣхъ; напримѣръ кресла, хотя бы въ первыхъ рядахъ, стоятъ не болѣе полгульдена, т. е. около тридцати коп. сер. Между актерами нѣтъ недостатка въ замѣчательныхъ талантахъ, особенно комическихъ…. Театръ бываетъ обыкновенно довольно яснымъ отраженіемъ общественной жизни, и на нынѣшнемъ чешскомъ театрѣ это замѣчаніе совершенно оправдывается: сдавленная общественная жизнь не допускаетъ на сцену живой пьесы, которая бы прямо коснулась дѣла, какъ не можетъ коснуться его самая литература. Пражскій театръ долженъ былъ отчасти принять общую физіономію австрійскаго театра, который я имѣлъ случай наблюдать въ Вѣнѣ, и о которомъ позволю себѣ маленькое отступленіе.

Вы знаете репутацію Вѣны: обитатели ея издавна извѣстны, какъ люди веселящіеся и добродушные, lebenslustig и gemutlich, хотя послѣднее качество начинаетъ исчезать у нихъ, — высшими вопросами тревожатся мало, веселятся въ Элизіумѣ, танцуетъ подъ музыку Штрауса, кушаютъ знаменитыя вѣнскія колбасы и шницели, и читаютъ въ кофейныхъ Wiener и Allgemeine Zeitung, два главнѣйшіе журнальные органы Австріи, характеръ которыхъ весьма знакомъ читателю даже по слуху. Въ дѣлѣ искусства, выраженія вѣнской публики и ея потребность — легкая музыка Штрауса и пьесы Нестроя, которыя распространяются иногда и по Германіи, но которыхъ истинная родина въ Вѣнѣ. Въ австрійскихъ театрахъ даются оперы, извѣстныя трагедіи и драмы; въ комедіи допускается только осужденіе общечеловѣческихъ пороковъ, напр. скупость, расточительность и т. п. и совершенно индифферентныя каррикатуры, какъ пьесы Нестроя. Талантливѣйшій комикъ Вѣны составилъ себѣ нѣкотораго рода знаменитость своими пародіями и каррикатурами: онъ пародировалъ Таннгейзера, Сандрильону и т. д., нѣкоторыя изъ его произведеній смотрѣлъ я и на чешской сценѣ. Между прочимъ я видѣлъ Нестроя въ его собственной пародіи: «Юдиѳь и Олофернъ». Заглавіе пьесы и пѣнье Нестроя, игравшаго главное лицо, обѣщали нѣчто великол ѣпное, и дѣйствительно, я смѣялся такъ, какъ мнѣ удавалось смѣяться только въ бульварномъ театрѣ Funambules въ Парижѣ и въ маленькомъ Санъ-Карлино въ Неаполѣ: трудно почти сказать, на которой изъ этихъ сценъ Фарсъ зашелъ дальше. Поднимается занавѣсь; зритель видитъ лагерь подъ Бетуліей, Олофернъ собирается взять городъ. Олофернъ (Нестрой) здоровый, красный, приземистый мужичина съ кровавыми глазами и черной бородой, напомнившей мнѣ самоваръ съ черной бородой у Гоголя, и по видимому испиваетъ; къ нему являются посланцы, величаютъ его мечомъ судьбы ит.д., Олофернъ выслушиваетъ все тупо и ругается. Въ другой сценѣ внутренность осажденнаго города; на сценѣ являются жители, не тѣ идеальные израильтяне, которыхъ описываетъ г. Мей въ своей "Юдиѳи, « а простые современные евреи съ ихъ пейсиками, ухватками, бѣгающими глазами и необыкновенной говорливостью; они трусятъ жестоко, но все еще не забываютъ о денежномъ курсѣ и процентахъ. Престарѣлый отецъ Юдиѳи печалится о бѣдствіи родины и только повторяетъ сокрушеннымъ голосомъ: о weh, weh, dreimal wehl На сценѣ является и Фигура пророка, слѣпаго и глухаго старика, повидимому выжившаго изъ ума: тѣмъ не менѣе всѣ съ благоговѣніемъ внимаютъ его рѣчамъ. Олофернъ свирѣпъ: одинъ изъ его приближенныхъ провинился чѣмъ-то передъ нимъ; онъ хватается за широкій и кривой мечъ, но мечъ застрялъ въ ножнахъ и не выходитъ; Олофернъ бѣсится, наконецъ кое-какъ выдергиваетъ мечъ и закалываетъ несчастнаго; въ эту недобрую минуту подвертывается ему другой изъ его подчиненныхъ, онъ закалываетъ и его, и потомъ недовольнымъ голосомъ велитъ убрать негодяевъ. Наконецъ, какъ извѣстно, въ станѣ Олоферна является Юдиѳь (комикъ Трей- манъ) съ своей дуэньей. Олофернъ ей очень радъ и велитъ подать вина, выпиваетъ стаканъ за стаканомъ, чувствуетъ головокруженіе и уходитъ спать; Юдиѳь беретъ кривой мечъ и начинаетъ что-то пилить за занавѣской, — она отпиливаетъ какую-то голову, которая оказывается чучелой. Олофернъ остается живъ, но войско поражено и разбѣгается, и евреи торжествуютъ, — Олофернъ взятъ въ плѣнъ. Юдиѳь, несомая на щитѣ, какъ Радецкій на памятникѣ, видитъ поглупѣвшаго Олоферна и грозитъ ему пальцемъ. Пародія нескончаема: при хорошемъ исполненіи она конечно очень забавна, но послѣднее впечатлѣніе отъ подобныхъ вещей всегда есть необыкновенная пустота. Нестрой прекрасно угадалъ вкусы своей публики; самъ онъ и его піесы имѣютъ огромный успѣхъ. По преимуществу чисто увеселительное направленіе сцены есть необходимое слѣдствіе отсутствія серьёзныхъ интересовъ: мнѣ пришлось потомъ не одинъ разъ убѣждаться въ наклонности австрійской сцены — въ Прагѣ, какъ и въ Вѣнѣ — къ шаржу и и каррикатурѣ, которая иногда бываетъ болѣе неожиданна, чѣмъ забавна. Въ Прагѣ мнѣ случилось однажды видѣть на нѣмецкой сценѣ „Севильскаго Цирюльника“; опера конечно даетъ поводъ къ каррикатурѣ, но я не ожидалъ такой, какую увидѣлъ. Восхитительная опера превратилась въ площадный фарсъ: движущіеся усы доктора Бартоло были забавны только въ первую минуту; указательный палецъ дона-Базиліо въ цѣлую четверть длины и огромный придѣланный носъ были бы смѣшны, если бы ему удалось хорошо спѣть la calunnia, но этого не было; естественное остроуміе піесы вездѣ закрыто было грубыми фарсами и въ заключеніе мнѣ грустно и досадно было видѣть искаженіе превосходной оперы. Это было однакоже въ нравахъ австрійскаго театра. Чешская сцена нерѣдко прибѣгаетъ къ пьесамъ каррикатурнаго разряда, но пражане вообще не одобряютъ ихъ, замѣчая, что они хороши только pro viden’skou chatru. Въ сорокъ-осьмомъ году чешскій театръ оживился, какъ и все въ то время; интересы минуты перешли на сцену и она стала пріобрѣтать общественное значеніе, но это продолжилось недолго, и она вернулась къ своей прежней роли — невиннаго увеселенія, чѣмъ остается и до сихъ поръ, подъ отеческимъ наблюденіемъ полиціи.

Репертуаръ чешской сцены довольно обширенъ, благодаря упомянутымъ уже нами прежде драматическимъ писателямъ и переводчикамъ, — но собственно національныхъ произведеній я видѣлъ въ Прагѣ очень немного: драма изъ чешской исторіи не всегда одобряется правительствомъ, сатира на общественные порядки допускается только въ видѣ легкой шутки. Господствуетъ нѣсколько оригинальныхъ чешскихъ пьесъ и большое количество переводовъ, съ нѣмецкаго, французскаго, польскаго. Въ двухъ-трехъ пьесахъ, передѣланныхъ съ иностранною, я видѣлъ на сценѣ и русскихъ, но у вы! не узналъ ихъ; чешскіе актеры представляютъ себѣ русскихъ, по обыкновенному европейскому преданью:, русскій является непремѣнно въ бородѣ и въ шубѣ и считается отчасти медвѣдемъ. Я очень жалѣю, что мнѣ не пришлось видѣть драмы Миковца: „Дмитрій Ивановичъ“, которая была поставлена нынѣшнюю зиму. Но ожидая болѣе счастливыхъ временъ для театра, чешскіе литераторы стараются по крайней мѣрѣ обогатить его переводами, и въ этомъ отношеніи они сдѣлали уже не мало: драмы Шиллера, Гёте и другихъ первостепенныхъ писателей нерѣдко появляются на чешской сценѣ. Особенно прилежное изученіе чешскіе писатели посвятили Шекспиру: уже теперь они имѣютъ почти полный переводъ Шекспира, котораго изданіе и приведеніе къ концу взяла на себя Чешская Матица. Четыре шекспировскія драмы и между прочимъ „Короля Дира“ перевелъ еще Челяковскій; пять пьесъ перевелъ д--ръ Чейка; столько же, — и между ними. „Отелло“ перевелъ Янъ Малый; „Гамлетъ“, „Макбетъ“ и „Венеціанскій Купецъ“ переведены Іос. Юріемъ Колларомъ; наконецъ трудолюбивый священникъ Духа (Fr. Doucha), прекрасно знающій Шекспира, перевелъ восемь пьесъ, въ томъ числѣ „Ромео и Юлію“ и „Сонъ въ лѣтнюю ночь“. Какъ говорятъ, шекспировскія пьесы прекрасно идутъ на чешскомъ театрѣ, даже нѣмцы отдаютъ полную справедливость чешскимъ исполнителямъ; мнѣ случилось видѣть только одну комедію „Много шуму изъ ничего“, которая дѣйствительно была разъиграна какъ нельзя лучше. Между чешскими актерами, вообще весьма старательно исполняющими свое дѣло, можно указать нѣсколько замѣчательныхъ артистовъ. Первое мѣсто между ними публика отдаетъ Іосифу — Юрію Колару старшему, владѣющему очень разнообразнымъ дарованіемъ и исполняющему обыкновенно серьёзныя роли; но съ тѣмъ же успѣхомъ онъ беретъ на себя и комическія роли. Другой Коларъ, младшій, — весьма замѣчательный комикъ, особенно удачный въ пьесахъ изъ народной жизни; кромѣ его чешская сцена имѣетъ еще двухъ-трехъ великолѣпныхъ исполнителей для народныхъ пьесъ, которыя вообще идутъ очень легко. Между актрисами есть также нѣсколько любимыхъ именъ, вполнѣ оправдывающихъ вниманіе публики. Къ сожалѣнью, неловкое положеніе, въ которое насильственно поставленъ чешскій театръ, сильно вредитъ ему: бываютъ случаи, что талантливый актеръ или актриса, чувствуя свои силы и не удовлетворяясь мизерными обстоятельствами пражскаго театра, покидаютъ чешскую сцену и отдаются нѣмецкой. Такъ недавно Прага потеряла талантливую и хорошенькую актрису Гейнцову. Оперы, за неимѣніемъ времени, даются на чешскомъ театрѣ очень рѣдко, и чешскіе пѣвцы и пѣвицы поютъ обыкновенно въ нѣмецкой оперѣ или принимаютъ ангажементы на другіе театры Германіи. Музыкальная Прага поставляетъ много замѣчательныхъ артистовъ на всю Европу; лично для себя она мало пользуется талантами, выросшими на чешской почвѣ.

---

Куда ни обратишься, на что ни взглянешь въ нынѣшней Прагѣ, на всемъ отражается тяжелое давленіе современной атмосферы. Не мудрено, что на людей, окруженныхъ этой атмосферой постоянно, она производитъ невыгодное дѣйствіе, усыпляетъ и отнимаетъ энергію. Очень естественно, что люди, сомнѣвающіеся въ славянскомъ движеньи, найдутъ въ этомъ положеніи чешскаго общества факты, которые повидимому подтверждаютъ ихъ скептицизмъ. Если уже оправдать нынѣшнее политическое положеніе славянъ, въ которомъ виновата ихъ же слабость, — гдѣ славянская взаимность, о которой всѣ говорятъ, гдѣ данныя, указывающія родственную связь идей и литературъ? Дѣйствительно, славянская взаимность теперь не въ лучшей своей эпохѣ, и внѣшнія обстоятельства ее вовсе не поддерживаютъ. Въ Прагѣ можно найти только чешскія книги, но вы не отыщете въ ней ни сербскихъ, ни польскихъ, ни словенскихъ. Книжная торговля установилась такъ, что нѣмецкую книгу новою получить самымъ удобнымъ образомъ, но чтобы купить напр. русскую, надобно много хлопотать съ книгопродавцами и потомъ цѣлые мѣсяцы дожидаться присылки. Книжная торговля собственно для славянскихъ книгъ находится еще во младенчествѣ; притокъ дорогія привозныя книги доступны только немногимъ изъ чешскихъ читателей, вообще небогатыхъ, и кромѣ того, каждая нѣсколько яркая книга подвергается запрещенію. Въ слѣдствіе всего итого даже любители славянской литературы не могутъ хорошенько слѣдить за ея движеніемъ, и не знаютъ, что думаютъ въ настоящую минуту тѣ или другіе соплеменники; вступить съ ними въ сколько нибудь дѣятельныя сношенія, безъ сомнѣнія, было бы не безполезно. Русская литература, русскія общественныя отношенія, какъ я убѣждался много разъ, извѣстны въ Прагѣ весьма поверхностно: „Русская Бесѣда“, наиболѣе извѣстный чехамъ русскій журналъ, считается тамъ едва ли не главнымъ выраженіемъ общественнаго настроенія въ Россіи, чего конечно нельзя сказать объ этомъ журналѣ, стояніемъ тать исключительно. Правда, переводовъ съ русскаго много въ нынѣшней чешской литературѣ, но переводится все это довольно случайно, — какая книга попадется въ руки, а такъ какъ новыхъ книгъ до послѣдняго времени еще мало въ Прагѣ, то переводятъ Кукольника, Булгарина: мнѣ досадно было смотрѣть на чешскіе журналы, такъ дурно рекомендующіе русскую литературу своимъ читателямъ. Изъ этого примѣра видно, что у чеховъ, за немногими исключеньями быть можетъ, господствуетъ самое неясное понятіе о томъ, что дѣлается въ русской литературѣ, — все таки важнѣйшей славянской литературѣ нынѣшняго времени. Разрозненность славянскаго міра, такимъ печальнымъ опытомъ извѣданная въ революцію, какъ будто пришла опять къ прежнему; развѣ событія помогутъ уничтожить это раздѣленіе, вовсе невыгодное для отдѣльныхъ членовъ западнаго славянства. Симпатіи конечно существуютъ, народныя и международныя (хотя не безъ исключеній), но они не дѣятельны; всѣ, въ этой славянской общинѣ, кажется, слишкомъ надѣются другъ на друга.

Мнѣ казалось, напримѣръ, всегда, что у насъ они предполагаютъ большее распространеніе идей панславизма, скажу даже просто, большую симпатію къ славянскому, чѣмъ есть на дѣлѣ, по крайней мѣрѣ сколько мы знаемъ по нашему обществу и литературѣ. Трудно было разувѣрять въ этомъ, но мы однако должны говорить правду, и представлять дѣло, не преувеличивая его по своимъ личнымъ симпатіямъ и не дѣлая своихъ желаній и ожиданій существующимъ фактомъ. Прежде всего, русскій панславизмъ становится въ совершенно иныя отношенія, чѣмъ панславизмъ западный. Послѣдній есть произведеніе почвы, результатъ, вынесенный изъ жизни и доставшійся послѣ борьбы, спасенье отъ обнѣмеченья, защита сознавшей себя народности и защита свободнаго развитія. Перенесенный къ нянь, панславизмъ уже не имѣетъ этого характера необходимости; онъ является только въ слѣдствіе науки, а не непосредственнаго чувства жизни. Наше общество еще холодно къ славянскимъ дѣламъ, потому что само въ Нихъ ничѣмъ не заинтересовано; мы не чувствуемъ потребности соединяться съ другими славянами, наша литература я жизнь развивались и идутъ независимо отъ нихъ. Въ настоящую минуту мы заняты огромнымъ вопросомъ, и вопросъ этотъ чисто-русскій. Наше соціальное положеніе совершенно иное; мы не имѣемъ враговъ другой національности, враги нашего прогресса среди насъ самихъ, — это только ретрограды, не вошедшіе въ колею движенья образованности. Оцѣнивши должнымъ образомъ всѣ эти обстоятельства, легко понять, почему интересы славянства нашли у насъ ревностныхъ заступниковъ только въ извѣстной части образованнаго общества, вѣрнѣе сказать въ извѣстномъ кружкѣ. Славянскія симпатіи цѣлаго общества или еще не существуютъ, или находятся въ зародышѣ; чтобы масса вышла изъ своего индифферентизма, стала прямо на ту или на другую сторону, нуженъ сильный толчекъ, нуженъ по крайней мѣрѣ не отвлеченный, а живой интересъ. Мы не сомнѣваемся въ томъ, куда обратятся симпатіи общества, если оно оглянется въ эту сторону, — потому что дѣло ясно, видно, кто правъ и кто неправъ, — но скоро ли это будетъ, зависитъ отъ обстоятельствъ. Они могутъ дать самый неожиданный оборотъ дѣлу.

Славянскимъ симпатіямъ мѣшаетъ у насъ всего болѣе совершенное невѣжество о славянскомъ мірѣ. Мы знаемъ гораздо болѣе о Берлинѣ, Парижѣ, Римѣ, чѣмъ о Прагѣ и о цѣлой Австріи, во мы не рѣшимся безусловно обвинить въ этомъ массу, какъ дѣлаютъ славянофилы. Почему интересуетъ насъ Германія, Парижъ и Лондонъ, это не нуждается въ объясненіяхъ; если у насъ общему интересу, возбуждаемому Европой, приносятъ въ жертву Прагу, Бѣлградъ и нагребъ, это довольно понятно, и вина забвенія лежитъ на самихъ тѣхъ, кто бралъ у насъ руководство по этому предмету. Европа вообще мало думала о славянскомъ вопросѣ, и большей частью думала невыгодно; изъ европейскихъ источниковъ трудно съ нимъ познакомиться, — что же дѣлали наши славянскіе спеціалисты? До публики даже и не доходили ихъ разсужденія и споры о глаголицѣ и реймскомъ евангеліи, о сербскихъ и болгарскихъ хартіяхъ, если и важныхъ въ ученомъ смыслѣ, то далеко не занимательныхъ для общества, которое можно занять только современнымъ вопросомъ, живой исторіей. Наши спеціалисты не выходятъ изъ археологическихъ келлій: откуда же масса узнаетъ о томъ, чѣмъ движется западно-славянская жизнь, къ чему стремятся ея лучшіе люди, чего ждутъ отъ насъ? Мы не знаемъ ни современной исторіи, ни новой литературы славянъ, насъ угощаютъ одной археологіей, и публика не безъ причины привыкаетъ думать, что дѣло и ограничивается одной археологіей. Винить ее за это очень смѣшно…. Намъ было очень пріятно узнать, что „Русская Бесѣда“ помѣстила у себя переводъ упомянутой нами французской брошюры „О западныхъ славянахъ“, — едва ли не первый живой и дѣльный голосъ о славянскомъ вопросѣ. Уже давно пора перестать говорить о немъ и съ археологической и съ литературной точки зрѣнія.

Еще одно обстоятельство бросаетъ ложный свѣтъ на отношеніи западныхъ панславистовъ къ русскимъ. Западный панславизмъ, какъ мы замѣтили, не можетъ существовать у насъ въ той же формѣ, потому что находитъ у насъ совершенно иныя внѣшнія условія, и онъ, у всѣхъ почти русскихъ представителей своихъ, обратился въ славянофильство. Идея народности, такъ высоко поставленная западнымъ панславизмомъ, получаетъ для него особенный смыслъ потому, что для самой народности рѣшался вопросъ: „быть или не быть“; у насъ она необходимо видоизмѣняется, а славянофилы между тѣмъ приняли ее буквально. Я всегда думалъ, что панславистская поэзія г. Хомякова гораздо больше прилична какой нибудь западно-славянской литературѣ, чѣмъ русской; для славянъ она имѣетъ гораздо больше, увлекательнаго, чѣмъ у насъ, мало фантазирующихъ о Дунаѣ, Дравѣ и Савѣ. Тоже самое и съ защитой русской народности, которую взяли на себя славянофилы. Наша народность въ ней вовсе не нуждается; если она отрицалась или вѣрнѣе сказать не замѣчалась, игнорировалась въ нѣкоторыхъ случаяхъ XVIII столѣтіемъ, то уже никогда не была въ томъ положеніи, какое выпало на долю чешской, сербской и т. д.; она никогда не была преслѣдуема по принципу и поголовно. Въ нашей литературѣ, правда, распространилось въ извѣстную эпоху довольно рабское подражаніе, но причина его лежала единственно въ-слабости литературы и образованія, и оно кончилось наконецъ само собой, безъ борьбы, какъ только литература и общество окрѣпли; народность получила въ литературѣ всѣ права, которыхъ только можетъ требовать, и въ послѣднее время дала нашей литературѣ — въ нашихъ лучшихъ поэтахъ и писателяхъ — такой своеобразный характеръ національности, что отвергать его могутъ только упрямые и крайніе люди. Эти люди однако нашлись между нашими славляофилами, которые вздумали приноравлять къ намъ идею народности, выработанную западнымъ панславизмомъ. Это недоразумѣніе повлекло за собой странные результаты, невѣрность которыхъ инстинктивно почувствована была всѣми непредубѣжденными людьми. Слаянофилы, вооружившись своими симпатіями къ славянству, выступили, какъ защитники народности, противъ которой никто но думалъ спорить, которую никто не думаетъ притѣснять; но скоро они должны были увидѣть, что борятся противъ воображаемаго врага и прибѣгнули къ tour de force, въ видѣ „народности въ наукѣ“, „цѣльности развитія“ и другихъ тонкостей, о которыхъ такъ много было споровъ въ нашихъ журналахъ. Корень всего этого опять таится въ желаніи западнаго панславизма уединить народность отъ чужеземнаго вліянія, дѣйствующаго насильственнымъ и поглощающимъ образомъ. У западныхъ славянъ это понятно: чехъ, чувствующій отдѣльность своей народности, естественно будетъ защищать ее отъ фактическаго угнетенія; изъ-за чего же намъ ставить себя противъ нѣмцевъ, какъ положительное и отрицательное начало, къ чему намъ заподозрѣвать нѣмецкую науку въ односторонности и ограниченности? Этого не дѣлаютъ самые горячіе панслависты — чехи. Взгляните на ихъ лучшихъ ученыхъ; откуда эта сила анализа, эта строгая метода, непоколебимая логика? Она перешла къ нимъ прямо изъ нѣмецкой или лучше сказать европейской науки, и это нисколько не уменьшаетъ ихъ заслуги, какъ писателей національныхъ. Наука принадлежитъ одинаково всѣмъ, кто ее усвоиваетъ. Наши слявянофилы не довольствуются европейской наукой, съ самообольщеніемъ говорятъ о русской наукѣ, не замѣчая того, какъ странно звучатъ эти слова, если только вспомнить самые ближайшіе факты русской современной образованности и жизни. Здѣсь наши славянофилы ушли дальше западныхъ панславистовъ, и мы думаемъ, вмѣстѣ съ тѣмъ они ушли дальше той черты, гдѣ стоитъ благоразуміе. Конечно, трудно переубѣдить людей, думающихъ, что Европа уже отжила свой рѣкъ, что ея гніющая цивилизація не можетъ принести намъ пользы; по мы думаемъ, что эта цивилизація еще долго будетъ важна и для насъ и для другихъ славянъ, напримѣръ сербовъ, болгаръ, хорватовъ, передъ которыми путь цивилизаціи еще далеко впереди. Если они вступятъ на него рѣшительно, то европейская наука распространитъ конечно и на нихъ свой авторитетъ, и можно думать, что они не будутъ возставать противъ нея, не предпочтутъ старыхъ авторитетовъ Іоанна экзарха болгарскаго и Савы сербскаго. По крайней мѣрѣ чехи, знакомые уже съ европейской наукой, не вооружаются противъ нея; они знаютъ по опыту, что западъ еще не гнилъ.

Панславизмъ, вопросъ о будущемъ западныхъ славянъ, не во» «вдохновеніе археологіи», какъ назвалъ его недавно Times, но это не есть и вопросъ о борьбѣ съ западной цивилизаціей; скорѣе, — это вопросъ объ ея расширеніи. Первымъ важнымъ шагомъ западныхъ славянъ, послѣ ихъ недавняго пробужденія, было стремленіе пріобрѣсти національную самобытность, потому что только подъ этимъ условіемъ возможно развитіе націи. Стремленіе ихъ сохранить племенные прерогативы и цѣлость совершенно законно и человѣчественно, и когда будетъ рѣшаться дѣло этого стремленія, когда къ намъ донесется отголосокъ борьбы, и вопросъ о славянскомъ образованіи серьёзно займетъ русскую литературу, мы убѣждены, что общество наше, не задумываясь надъ крайностями панславистскихъ мистиковъ, отдастъ все свое сочувствіе сторонѣ, стоящей за свободное развитіе національностей и народное благо.

А. Р.

Берлинъ, 25 марта 1859 г.

"Современникъ", № 4, 1859

---

1. Чешское названіе «Беатриче».
2. Примѣч. Тагесбота: „Извѣстно, что императорская библіотека въ Петербургѣ по литературнымъ драгоцѣнностямъ или цимеліямъ есть самое богатое собраніе въ свѣтѣ.“
3. Мы уже упоминали, какъ относятся къ тому предмету Allgemeine Кolniche Zeitung, двѣ изъ газетъ, наиболѣе распространенныхъ въ Германіи. Въ послѣднее время, до костей австрійскій нѣмецъ, историкъ Бюдингеръ напечаталъ въ „Историческомъ журналѣ“ Зибеля, въ Мюнхенѣ, статью въ тонѣ Куга, подъ заглавіемъ: Die Koniginhofer Bandschrift und ihre Schwestern (Крал. рукопись и ея сестры). Неужели и такіе люди, какъ знаменитый Зибель, вѣрятъ наглой клеветѣ? Читатель можетъ видѣть, какъ далеко идетъ нѣмецкая нетерпимость. Мнѣ пишутъ изъ Праги, что профессоръ Томекъ въ особенной книгѣ изложитъ исторію этого спора съ надлежащими объясненіями. Чешскія газеты уже отвѣчали, какъ слѣдуетъ, Бюдингеру.
4. Если не ошибаемся, онъ уже передалъ этотъ замѣчательны! переводъ въ руки г. Ганки, который безъ сомнѣнія скоро издастъ его въ свѣтъ.
5. Ziska, Gesange von Alfred Meissner, 7-te Leiptig 1856.
6. Сербскій епископъ Іоанновичъ писалъ недавно объ этомъ предметѣ слѣдующими словами, которыя приводимъ буквально: «По моему и многихъ мнѣнію, вси Славяне должны бы были воспріяти писмена славенска (Кириллова), зане сія совершеннѣйша суть, и характеру языковъ славенскихъ наипаче сходствуютъ; иначе бо, аще вси при своемъ обычаи останемъ, рѣка россійская течетъ сильно и обильно, и не можетъ поклонится потокомъ прочивъ славянъ; а потопы безъ рѣки что суть и что есть тогда словенская взаимность?»