Два дня (Потапенко)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| Два дня : Очеркъ съ натуры |
| Источникъ: Потапенко И. Н. Записки стараго студента. — СПб.: «Издатель», 1899. — С. 209. |
Удивительно быстро наступаетъ вечеръ въ концѣ зимы на одной изъ петербургскихъ улицъ. Только что былъ день, и вдругъ стемнѣло. Въ тотъ день, съ котораго начинается мой разсказъ — это было на первой недѣлѣ поста, — я совершенно спокойно сидѣлъ у своего маленькаго столика, что-то читалъ, пользуясь послѣднимъ свѣтомъ сѣраго дня, и хотя то же самое было во всѣ предыдущіе дни, чрезвычайно удивился и даже озлился, когда вдругъ увидѣлъ себя въ полутьмѣ зимнихъ сумерокъ. Дѣло въ томъ, что въ прежніе вечера въ подобныхъ случаяхъ я сейчасъ же зажигалъ свѣчу, и сумерки для меня не существовали. Въ этотъ же вечеръ, по тщательномъ изслѣдованіи, оказалось, что наканунѣ сгорѣлъ не только послѣдній огарокъ, но даже какъ будто подгорѣлъ мѣдный подсвѣчникъ, покрытый зеленымъ слоемъ какихъ-то химическихъ соединеній, которыя всѣ можетъ назвать и опредѣлить Каллистратъ Ивановичъ. Я очутился во мракѣ. Когда у меня нѣтъ дѣла, я имѣю привычку, заложивъ руки за спину, бродить изъ угла въ уголъ. Но какъ только я принялся за это занятіе, мнѣ тутъ же стало ясно, что оно представляетъ множества неудобствъ и скорѣе похоже на самый тяжелый трудъ, чѣмъ на отдыхъ. Углы моей комнаты такъ близко отстояли одинъ отъ другого, что не успѣвалъ я сдѣлать двухъ шаговъ, какъ уже приходилось поворачивать назадъ. Кромѣ того, въ комнатѣ были кое-какія усложняющія обстоятельства, которыя еще болѣе затрудняли мою прогулку.
Нельзя было пройти мимо высокаго угловатаго комода, украшеннаго тремя коробками, въ которыхъ нѣкогда помѣщалось по четверти табаку въ каждой, — чтобъ не зацѣпить его. При этомъ инвалидъ-комодъ непремѣнно хромалъ на одну ногу, такъ какъ у него исправныхъ было только три, и всякій разъ словно считалъ своимъ долгомъ наклониться, какъ будто прибавляя при томъ: «Pardon, monsieur»[1]. Вѣжливый комодъ оттого, впрочемъ, наклонялся съ такою легкостью, что онъ былъ совершенно пустъ и, какъ ненужная вещь, долженъ былъ заискивать у своихъ хозяевъ, чтобъ его не вытащили вонъ. Большое препятствіе представлялъ также единственный стулъ, который всякій разъ нужно было переступать, потому что отодвинуть было некуда. Что же касается до коротенькой желѣзной кровати и кое-чего, носившаго названіе дивана, которые стояли рядомъ, такъ что одна служила продолженіемъ другого, они, повидимому, благонамѣренно занимали свои мѣста и не предпринимали противъ меня никакихъ ухищреній.
Впотьмахъ, когда нѣтъ ни малѣйшаго желанія заснуть, въ голову обыкновенно приходятъ цѣлыя вереницы мыслей. Разныя бываютъ эти мысли, смотря по тому, на чьихъ плечахъ помѣщается голова. Всякому видится свое, особенное. Что же касается меня, то хотя я и не имѣлъ ни малѣйшей причины веселиться, въ голову мою лѣзли самыя веселыя мысли. Не подумайте, пожалуйста, что эти мысли были гражданскаго свойства, что я думалъ о судьбахъ моего отечества или что-нибудь въ этомъ родѣ. Нѣтъ, я считалъ себя слишкомъ маленькою дробью въ общемъ великомъ числѣ, и просто-на-просто думалъ и былъ увѣренъ въ томъ, что Каллистратъ Ивановичъ, возвратясь изъ клиники, принесетъ съ собою полфунта колбасы и столько же хлѣба — вотъ причина моего веселаго настроенія. Откуда проистекала моя увѣренность, этого я не могу сказать. По крайней мѣрѣ у меня было гораздо больше данныхъ думать совершенно противное. Но дѣло въ томъ, что мнѣ этого ужасно хотѣлось, а легковѣрные люди увѣрены именно въ томъ, чего имъ хочется, я же, нужно вамъ сказать, человѣкъ легковѣрный. Я зналъ, что у Каллистрата Ивановича денегъ нѣтъ и не будетъ, и тѣмъ не менѣе былъ увѣренъ въ томъ, что онъ принесетъ колбасу. Дѣло въ томъ, что мы съ Каллистратомъ Ивановичемъ…
Но вы не знаете, кто это Каллистратъ Ивановичъ. Каллистратъ Ивановичъ былъ ни больше ни меньше какъ студентъ медико-хирургической академіи. Большую часть дня проводилъ онъ въ подвалахъ профессора Грубера, вслѣдствіе чего отъ него вѣчно несло «анатоміей», какъ деликатно выражалась Марья Карловна, наша квартирная хозяйка. Вы понимаете, что «анатомія» здѣсь употреблена въ смыслѣ обыкновенной мертвечины, которой главный складъ находится на Выборгской сторонѣ. Нрава Каллистратъ Ивановичъ былъ кроткаго и, какъ кроткіе люди, послѣ обѣда любилъ пофилософствовать, что въ послѣднее время, впрочемъ, дѣлалъ очень рѣдко, такъ какъ рѣдко обѣдалъ. Онъ былъ замѣчателенъ тѣмъ, что, кромѣ двухъ воротничковъ и одной пары манжетъ, ничего своего не имѣлъ; это давало ему поводъ сокрушаться, что у него слово расходится съ дѣломъ, «ибо говорилъ онъ, я собственность признаю, на дѣлѣ же собственности не имѣю». Платье, сапоги и пледъ онъ носилъ чужіе, хотя рѣшительно не могъ сказать, кому именно что принадлежало. Кромѣ упомянутыхъ воротничковъ и манжетъ, у него была еще пара бакенбардъ, совершенно бѣлыхъ, которыя онъ считалъ своей неотъемлемой собственностью и ни за что не хотѣлъ сбрить ихъ, дабы, по его словамъ, лишившись этой движимости, окончательно не превратиться въ пролетарія.
Такъ вотъ, съ этимъ-то Каллистратомъ Ивановичемъ мы, можно сказать, наполняли ту маленькую комнату, которую я только что описалъ. Съ нимъ поочередно сидѣли мы на нашемъ единственномъ стулѣ и поочередно прохаживались по комнатѣ, такъ какъ во время прогулки одного изъ насъ другой непремѣнно долженъ былъ лежать въ кровати.
Послѣ десятиминутной борьбы съ препятствіями, я почувствовалъ сильную усталость и даже ощутилъ выступившій на лицѣ потъ. Мнѣ оставалось лечь на кровать: если не считать уже достаточно насиженнаго стула, другого исхода не было. Я такъ и поступилъ. Не успѣлъ я почувствовать нѣкоторую охоту ко сну, какъ послышался звонокъ, затѣмъ шипящіе шаги Марьи Карловны, звукъ отпираемыхъ дверей, наконецъ, въ комнату вошелъ Каллистратъ Ивановичъ. Я его, конечно, не разглядѣлъ впотьмахъ, но тѣмъ не менѣе съ увѣренностью могъ сказать, что это былъ онъ. Къ людямъ, къ которымъ мы привыкли, мы становимся крайне чутки, мы распознаемъ ихъ по походкѣ, въ тишинѣ по звуку дыханія и еще мало ли по чему, а чаще всего распознаемъ безсознательно. Притомъ же неразлучный съ Каллистратомъ Ивановичемъ запахъ «анатоміи», хотя я и привыкъ къ нему, все-таки былъ мнѣ доступенъ. Словомъ — я почувствовалъ присутствіе Каллистрата Ивановича, но своего присутствія не проявлялъ, желая посмотрѣть, что онъ предприметъ во мракѣ. Пусть это похоже на ребячество, но я долженъ признаться, что это меня очень занимало. Прежде всего онъ зажегъ спичку и увѣреннѣйшимъ образомъ поспѣшилъ къ подсвѣчнику, но въ ту же минуту былъ разочарованъ. Видя его недоумѣніе и комическую досаду, я не выдержалъ и расхохотался.
— Послушай, неужели у насъ нѣтъ свѣчи? — спросилъ онъ тономъ такого удивленія, какъ будто это совершенно небывалая и невозможная вещь.
Это разсмѣшило меня еще больше.
— Что тутъ смѣшного, не понимаю! — злился Каллистратъ Ивановичъ. — Неужели мы будемъ сидѣть впотьмахъ?
— Конечно, если по какому-нибудь торжественному случаю солнце не взойдетъ прежде времени, — отвѣтилъ я, продолжая смѣяться.
— Чортъ знаетъ, что такое! У меня завтра экзаменъ у Грубера… я долженъ цѣлую ночь заниматься! — угрюмо заявилъ Каллистратъ Ивановичъ, садясь у стола на диванъ. Минуты двѣ мы помолчали.
— Экую я глупость сдѣлалъ! — заговорилъ онъ опять, почесывая голову. — Представь, братъ, у меня было четырнадцать копѣекъ. Иду, знаешь ли, вотъ здѣсь на углу Литейной и Захарьевской — газетчикъ соблазнилъ, купилъ газету за семь копѣекъ. Теперь вотъ изволь читать ее впотьмахъ. Лучше бы за тѣ же деньги купить свѣчу.
— А остальныя семь? — спросилъ я съ такимъ интересомъ, какъ будто дѣло шло о тысячахъ.
— Да остальныя цѣлы, вотъ онѣ!
При этомъ онъ торжественно выбросилъ на столъ свои семь копѣекъ.
— Да что въ нихъ толку! — жалобно прибавилъ онъ.
— Свѣчу можно купить.
— Конечно. Но знаешь ли, я сегодня кромѣ воздуха ничего еще не принималъ внутрь и, признаюсь, чувствую такой аппетитъ, что, кажется, съѣлъ бы все.
— Такъ ты боишься, что не донесешь свѣчу изъ лавки, съѣшь на дорогѣ?
— Да не то! А знаешь ли, во мнѣ происходитъ борьба. Свѣчу купить, или хлѣба на семь копѣекъ? Того я другого никакъ нельзя. А вѣдь ты тоже, должно быть, ничего не ѣлъ сегодня?
— То-то и есть, скажи ты мнѣ, съ чего это ты вздумалъ покупать газету? Кажется, можно было понять, что при такихъ обстоятельствахъ всѣ эти культурныя потребности слѣдуетъ къ чорту… А я былъ увѣренъ, что ты принесешь колбасы.
— Ну, братъ, о колбасѣ ты могъ бы отбросить всякія мечты, — рѣшительно заговорилъ Каллистратъ Ивановичъ, — и что въ ней хорошаго? Одни трихины и больше ничего. Самое безопасное — это хлѣбъ.
— Потому что самое доступное. Я думаю, что еслибъ тебѣ сказали: вотъ колбаса, начиненная трихинами, ты проглотилъ бы и ее.
— Знаешь, что я тебѣ скажу: не упоминай ты, ради Бога, о колбасѣ! Ну, какъ же быть съ нашимъ капиталомъ?
Вопросъ дѣйствительно представлялся серьезнымъ. Едва ли дипломатъ когда-либо находился, въ такомъ затруднительномъ положеніи, какъ я въ ту минуту. Я зналъ очень хорошо, что если Каллистратъ Ивановичъ не будетъ заниматься ночью, то завтра не выдержитъ экзамена. Съ другой стороны голодъ начиналъ не на шутку пронимать меня, чувствовалось дѣйствительно нѣчто въ родѣ сжиманія сердца, чему способствовало воспоминаніе о колбасѣ.
— И къ чему было покупать газету! — озлился я наконецъ, не находя исхода.
— Да видишь ли, сегодня газеты должны быть интересны, судя по предшествовавшимъ событіямъ, — говорилъ Каллистратъ Ивановичъ, какъ бы оправдываясь передо мной, — притомъ же я совсѣмъ позабылъ, что вчерашній огарокъ кончился, и разсчитывалъ на эти семь копѣекъ купить хлѣба.
— Вотъ что сдѣлаемъ, — наконецъ, предложилъ я, — можно купить за три копѣйки сальную свѣчку, и на остальныя четыре — фунтъ чернаго хлѣба.
— Но это ужасно неловко! — возразилъ Каллистратъ Ивановичъ. — Представь, что входитъ въ овощную лавку господинъ, одѣтый болѣе или менѣе прилично, и спрашиваетъ фунтъ чернаго хлѣба и сальную свѣчу… Это ужасно неловко, я по крайней мѣрѣ отказываюсь идти.
— Да это ты съ чего конфузиться вздумалъ? — спросилъ было я, но тотчасъ же вспомнилъ, что Каллистратъ Ивановичъ еще только полгода въ Петербургѣ и потому еще не вполнѣ усвоилъ смыслъ одѣянія «болѣе или менѣе приличнаго».
Я взялъ со стола семь копѣекъ, надѣлъ пальто и вышелъ на улицу. Ночь стояла непривлекательная. На улицахъ валялся не то снѣгъ, не то грязь; ни тепло, ни холодно, но зато сырость такъ и пронизывала насквозь; несмотря на темноту, свѣтъ фонарей казался жалкимъ, потому что ему приходилось освѣщать жалкую картину; продувалъ небольшой вѣтеръ, насквозь пропитанный какой-то непріятной влажностью, — все это способно было до послѣдней степени испортить настроеніе духа.
Войдя въ овощную лавку, я нашелъ тамъ двухъ покупателей — дворника нашего дома и какую-то бабу, которую я почему-то сейчасъ же окрестилъ кухаркой. Встрѣтивъ такое общество, я дѣйствительно почувствовалъ себя въ неловкомъ положеніи и, несмотря на то, что понималъ безсмысленность подобной щепетильности и въ душѣ обзывалъ себя самыми нелестными именами, я все-таки не рѣшился сдѣлать свой заказъ. Дѣло въ томъ, что дворникъ зналъ меня, я встрѣчался съ нимъ каждый день и въ цвѣтущую пору моего 6юджета раза три, кажется, давалъ ему на водку. И вдругъ этотъ самый баринъ теперь спрашиваетъ, ни больше, ни меньше, какъ сальную свѣчку и фунтъ чернаго хлѣба! Очевидно, дворнику ничего не стоило тутъ же высчитать, что у меня имѣется всего семь копѣекъ, и онъ былъ бы совершенно правъ, если бы вздумалось дать мнѣ на водку… Я въ одно и то же время предавался этимъ соображеніямъ и бичевалъ себя за нихъ; когда лабазникъ устремилъ на меня свои глаза, я чуть не потерялся. Притомъ дворникъ, узнавъ меня, отвѣсилъ мнѣ поклонъ, что еще ухудшило мое положеніе. Когда же я услышалъ роковой вопросъ: «что прикажете?». то съ удивительной рѣшимостью и твердостью, и совершенно неожиданно для самого себя, произнесъ:
— У васъ можно достать бутылку рому?
Мой вопросъ прежде всего удивилъ меня. Я спросилъ рому и стыдился выговорить «фунтъ чернаго хлѣба».
— Нѣтъ-съ, напитками не торгуемъ-съ, — немножко удивленно отвѣтилъ лабазникъ. — Это вотъ сейчасъ за уголъ направо пожалуйте, — посовѣтовалъ онъ мнѣ снисходительно, какъ бы говоря: «Экій простоватый малый, — не знаетъ, что въ овощной не бываетъ напитковъ!»
Но я, разумѣется, очень хорошо зналъ, чего въ овощной не бываетъ, и, послѣдовавъ совѣту лабазника, поскорѣе вышелъ изъ лавки и бѣжалъ за уголъ. Въ другой лавкѣ я уже не нашелъ никого и потому безъ колебаній спросилъ то, что мнѣ было нужно.
Когда я разсказалъ эту исторію Каллистрату Ивановичу, онъ нисколько не удивился и нашелъ, что такъ именно и слѣдовало поступить.
— Но вѣдь это безсмысленно — стыдиться бѣдности, — возразилъ я.
— Стыдиться бѣдности вообще — безсмысленно, — разсуждалъ Каллистратъ Ивановичъ, уписывая съ звѣрскимъ аппетитомъ черный хлѣбъ, — но въ данномъ случаѣ — нисколько. Фальшивое положеніе нужно прикрывать фальшивыми средствами. По нашему состоянію, намъ слѣдуетъ занимать лачугу въ подвальномъ этажѣ, Тогда не стыдно было бы дѣлать подобныя закупки. Никто и не удивился бы, а напротивъ, удивились бы, еслибъ ты, выползши изъ подвала, спросилъ фунтъ керосину. Но разъ мы занимаемъ комнату въ третьемъ этажѣ, всякій имѣетъ право требовать, чтобы мы покупали освѣщеніе, приличное положенію въ третьемъ этажѣ. Въ подвалѣ мы жить не можемъ, потому что при нашихъ не въ мѣру нѣжныхъ организмахъ на другой день лежали бы въ больницѣ. Ну, значитъ, нужно кривить душой.
Когда хлѣбъ былъ съѣденъ, мы, чувствуя сильную тяжесть въ желудкахъ, въ то же время чувствовали самое ничтожное ослабленіе аппетита. Я, впрочемъ, обыкновенно ѣлъ немного и потом болѣе или менѣе удовлетворился, но Каллистратъ Ивановичъ чувствовалъ себя въ состояніи человѣка, который только разохотился ѣсть. А это состояніе, при отсутствіи матеріала, несравненно мучительнѣе голода.
Пофилософствовавъ съ полчаса, я напомнилъ своему сожителю объ экзаменѣ и, не желая мѣшать ему, раздѣлся и улегся подъ свое покрывало. Каллистратъ Ивановичъ принялся молча зубрить, причемъ иногда увлекался, таинственно произносилъ: «qui musculus?»[2], и, замирая на этомъ вопросѣ, опять погружался въ безмолвное зубреніе.
Прежде чѣмъ мнѣ удалось заснуть, голова моя подверглась осадѣ совершенно непрошенныхъ мыслей. Я никогда не считалъ пищу предметомъ удобнымъ для пріятнаго размышленія. Тѣмъ не менѣе, когда я, поужинавъ полуфунтомъ чернаго хлѣба, ежился подъ одѣяломъ, пища не выходила у меня изъ головы. Въ какихъ только видахъ она ни представлялась мнѣ! То вспоминались мнѣ вкуснѣйшіе въ мірѣ пирожки, которыми угощала меня тетушка Каллистрата Ивановича, когда мы были въ Одессѣ. Это были дѣйствительно замѣчательные пироги, за которые, если-бъ тетушка захотѣла отправить ихъ на парижскую выставку, она непремѣнно получила бы золотую медаль; это были въ полномъ смыслѣ слова ея мануфактурныя произведенія.
Удивительные пирожки! Но они никогда не казались мнѣ такъ вкусными, какъ въ эту минуту. То вдругъ въ моемъ воображеніи являлась чашка, наполненная большими гречневыми варениками, съ которыхъ такъ и льется струей свѣжее янтарное масло. Тутъ же при нихъ и сметана, безъ которой они немыслимы. Словомъ, одна за другой возникали такія роскошныя картины, что когда я уснулъ, изъ нихъ составился роскошнѣйшій въ мірѣ обѣдъ, которымъ тутъ же угощала меня тетушка Каллистрата Ивановича. Она была такою же толстою и такою же доброю, какого я оставилъ ее два года тому назадъ въ Одессѣ.
Отъ этого пиршества меня оторвали странные звуки, которые я услышалъ сквозь сонъ.
— Чортъ знаетъ что такое! Это наконецъ невыносимо! — вдругъ раздалось надъ моими ушами. За этимъ послѣдовалъ сильный звукъ, повидимому кулака, ударявшаго о столъ.
Я проснулся и увидѣлъ Каллистрата Ивановича, собиравшагося, какъ казалось, рвать себѣ волосы. Онъ запустилъ обѣ руки въ свою взъерошенную голову и, неподвижно уставившись въ одну точку стола, казалось, что-то энергично обдумывалъ.
— Что съ тобой? — спросилъ я, протирая глаза.
Мнѣ, признаться, было-таки досадно, что мой отрадный сонъ былъ внезапно нарушенъ.
— Да ничего особеннаго. Спи, пожалуйста! — проговорилъ Каллистратъ Ивановичъ голосомъ, въ которомъ слышалась сильная досада.
— Да какъ же спать, когда ты вопишь во все горло? Что за поза у тебя трагическая!
— Да видишь ли въ чемъ дѣло, — объяснялъ онъ какъ-то нехотя, — занимался я часовъ пять. Но знаешь ли, тутъ ужъ силъ моихъ не хватило, — до того захотѣлось ѣсть, что я, кажется, съѣлъ бы самого себя. Ну, помилуй, самъ посуди, какія здѣсь могутъ быть занятія, когда въ желудкѣ у тебя кто-нибудь точно ломомъ ворочаетъ? Ну, на что это похоже? Ну, самъ посуди, развѣ это не чортъ знаетъ что такое!
Каллистратъ Ивановичъ наступалъ на меня рѣшительно, какъ будто я именно и былъ виновникомъ его страданій.
— А завтра экзаменъ! — продолжалъ онъ нѣсколько спокойнѣе. — Ну, гдѣ тутъ полѣзутъ въ голову мускулы, когда собственные мускулы отъ голода отказываются работать? Остается только отправиться къ Груберу и пожирать трупы. Ей-Богу! Въ первый разъ стошнитъ, а тамъ ничего, можно привыкнуть! — пояснялъ онъ, насильно улыбаясь.
— Ты съ ума сошелъ?
— И не мудрено. При такихъ обстоятельствахъ обязательно съ ума сходить. Фу, чортъ возьми, этакъ тошнитъ невыносимо!
— Ты выкурилъ бы папироску! Говорятъ, это уменьшаетъ аппетитъ, — посовѣтывалъ я.
— Я и безъ тебя это сдѣлалъ бы, еслибъ нашелъ хоть какіе-нибудь признаки табаку, — угрюмо отвѣтилъ Каллистратъ Ивановичъ.
Я всталъ съ постели и досталъ три коробки, украшавшія комодъ. Въ нихъ мнѣ удалось кое-какъ добыть мельчайшаго табаку, который гораздо удобнѣе было нюхать, чѣмъ курить. Скрутивъ папироску, я предложилъ Каллистрату Ивановичу. Онъ съ видимымъ удовольствіемъ закурилъ ее.
Однако, положеніе наше было настолько серьезно, что приходилось не на шутку задуматься. Продлись оно еще день-два, мы станемъ близки къ пожиранію другъ друга. Я рѣшилъ, какъ только взойдетъ солнце обойти всѣхъ знакомыхъ и во что бы то ни стало добыть денегъ.
Мой сожитель улегся и, очевидно, довольный тѣмъ, что у него въ зубахъ папироска, началъ філософствовать.
— Рѣшительно не понимаю, — говорилъ онъ въ раздумьѣ, — для какой цѣли природа навязала человѣку эту необходимость каждый день ѣсть! Вѣдь могла же она сдѣлать какъ-нибудь иначе! А ужъ если это. необходимо, то нужно было сдѣлать такъ, чтобъ всякій могъ дѣйствительно каждый день насыщаться.
— Она не предусмотрѣла насъ съ тобой.
— Выходитъ, что она не больно предусмотрительна! — утѣшился Каллістратъ Ивановичъ и, бросивъ маленькій остатокъ папиросы на полъ, повернулся на бокъ съ очевиднымъ намѣреніемъ заснуть.
Остатокъ свѣчи самъ собою потухъ, и мнѣ оставалось только сомкнуть глаза.
Утромъ я поспѣшилъ одѣться и вышелъ на улицу. Утро было свѣтлое, не изъ обыкновенныхъ зимнихъ. Ни одно облачко не мѣшало солнцу обдавать своими лучами весь громадный городъ, утренній морозъ скрѣпилъ вчерашнюю грязь и превратилъ ее въ твердую землю; вѣтра не было, и свѣжимъ утреннимъ воздухомъ пріятно дышалось. Быть можетъ, я хорошо чувствовалъ себя оттого, что я былъ полонъ розовыхъ надеждъ насчетъ цѣли моего путешествія. Весело перешелъ я Неву и очутился на Выборгской сторонѣ близъ академіи. Обойдя большую улицу, я повернулъ въ довольно грязный, узкій переулокъ, называвшійся по имени одной изъ россійскихъ губерній, и вошелъ въ калитку небольшого деревяннаго домика. Былъ одиннадцатый часъ, когда я, поднявшись по грязной лѣстницѣ во второй этажъ, спросилъ встрѣтившуюся мнѣ знакомую хозяйку-чухонку, дома ли Забаровы, и получилъ въ отвѣтъ, что только-что встали и пьютъ чай. Подумавъ, что это очень кстати, я вошелъ въ корридоръ и постучался въ дверь. «Войдите», — отвѣчалъ мнѣ тоненькій женскій голосъ, и я вошелъ.
Забаровы были очень молодые супруги, которыхъ я самолично обвѣнчалъ въ началѣ августа того-же года. Вѣнчалъ ихъ, конечно, священникъ, но я былъ пріятелемъ жениха, увезъ для него невѣсту у родителей (разумѣется, съ ея согласія) и уговорилъ священника обвѣнчать ихъ. Впрочемъ, я долженъ упомянуть, что примиреніе съ родителями произошло чуть-ли не въ тотъ-же самый день. Обоимъ имъ было всего только сорокъ лѣтъ вмѣстѣ, которыя распредѣлялись между ними почти поровну; оба обучались въ Петербургѣ — одинъ юридическимъ наукамъ, другая — словеснымъ на новорожденныхъ женскихъ курсахъ. У нихъ была небольшая комната, довольно жалко меблированная. У окна помѣщался несоразмѣрно большой столъ, безъ скатерти, рядомъ какой-то высокій шкафъ во вкусѣ прошлаго столѣтія, нѣсколько просиженныхъ стульевъ и двѣ кровати. Тутъ-же на стѣнѣ висѣли двѣ женскихъ юбки, а рядомъ сюртукъ и брюки, принадлежащіе мужу, что, взятое вмѣстѣ представляло довольно оригинальную картину.
— У васъ очень умная привычка — поздно пить чай, — проговорилъ я, здороваясь съ супругами, и, разумѣется, прежде всего получилъ стаканъ чаю.
Супруга наливала чай, супругъ что-то старательно выводилъ на бумагѣ большими буквами.
— Денегъ, во чтобы то ни стало! — предъявилъ я свой ультиматумъ и при этомъ разсказалъ вчерашній случай съ Каллистратомъ Ивановичемъ.
Выслушавъ мой разсказъ, хозяева искренно пожалѣли, а затѣмъ супругъ началъ старательно поглаживать свою русую бородку снизу вверхъ, супруга же вытирать платкомъ свой хорошенькій носъ, хотя онъ былъ совершенно чистъ. Изъ этого я заключилъ, что у нихъ денегъ нѣтъ, иначе они прямо предложили-бы мнѣ.
— Что это вы выводите? — обратился я къ Забарову.
Онъ подвинулъ мнѣ свою рукопись, гдѣ было написано громаднѣйшими буквами:
«Во всѣ города и села европейской и азіатской Россіи въ качествѣ репетитора студентъ желаетъ въ отъѣздъ». Дальше слѣдовалъ адресъ Забарова.
— Весьма энергичное объявленіе! — замѣтилъ я.
— Вызвано энергическими обстоятельствами, — печально отвѣчалъ Забаровъ, прихлебывая чай.
— Что такъ?
— Все продано, заложено, какъ моя собственность, такъ и приданое моей супруги, — отвѣчалъ онъ, улыбаясь.
— Всего набралось ровно на пятнадцать рублей, — пояснила супруга, — на семь рублей его собственности, на восемь моего приданаго.
— Ну, а если по этому объявленію васъ пригласятъ куда-нибудь въ Приамурскій край или Камчатку?
— Хоть на самый Шпицбергенъ или южный полярный материкъ, — рѣшительно заявилъ Забаровъ.
— Да вы знаете, что наша квартира мало чѣмъ отличается отъ Камчатки? Сегодня вотъ еще ничего, протопили, а третьяго дня у насъ въ комнатѣ стоялъ морозъ. Тутъ тропическихъ растеній не разведешь!
— А какъ-же съ экзаменами?
— Придется отложить. Пусть хоть она выдержитъ, — отвѣчалъ Забаровъ, указывая глазами на супругу, которая ежилась въ сѣренькомъ пледѣ.
— Такъ-съ! — протянулъ я, желая перемѣнить разговоръ на предметъ, болѣе касающійся лично меня. — Такъ у васъ на деньги не разживешься?
— У насъ сорокъ копѣекъ. Если хотите, подѣлимся! — отвѣчала хозяйка.
Я, разумѣется, захотѣлъ подѣлиться.
— Но при дѣлежѣ вы, конечно, какъ соединенные Богомъ во-едино, принимаетесь за одно лицо, — замѣтилъ я, сообразивъ, что въ противномъ случаѣ сорокъ копѣекъ придется дѣлить на три части. Въ отвѣтъ на это я получилъ двадцать копѣекъ, и такъ какъ дома меня ждалъ голодный сожитель, то я поспѣшилъ проститься съ гостепріимными хозяевами.
Каллистратъ Ивановичъ уже проснулся, но еще потягивался подъ одѣяломъ. Вѣсть о двадцати копѣйкахъ произвела на него пріятное впечатлѣніе. Тотчасъ же отъ Марьи Карловны былъ потребованъ самоваръ. Эта почтительная особа, замѣтивъ, что мѣсто, на которомъ у насъ помѣщался чай, было ничѣмъ не занято, поспѣшила заварить собственный. Наскоро мы составили домашній совѣтъ, на которомъ распредѣлили нашъ капиталъ слѣдующимъ образомъ: на семь копѣекъ фунтъ хлѣба, на девять полфунта сахару и на остальныя четыре папиросы. Все это было немедленно пріобрѣтено, и мы, увлекшись временнымъ счастіемъ, были совершенно довольны. Каллистратъ Ивановичъ, напримѣръ, запивая хлѣбъ сладкимъ чаемъ, увѣрялъ, что его вчерашняя тревога была въ сущности преувеличена, и вся непріятность произошла оттого, что онъ, вѣроятно, проглотилъ муху; что трупы, въ особенности жирнѣйшіе изъ нихъ, какъ и всякое жирное вещество, должны быть очень питательны и полезны, въ особенности для жителей сѣвера, ибо извѣстно, что каждый эскимосъ выпиваетъ бочки тюленьяго жиру. Словомъ, шелъ весьма оживленный разговоръ въ этомъ родѣ.
Однако, первые порывы восторга, какъ и все на свѣтѣ, прошли, и насъ посѣтили мысли о дальнѣйшемъ существованіи. Дѣло въ томъ, читатель, что большинство нашихъ собратовъ по занятію, какъ вамъ, разумѣется, извѣстно, живетъ исключительно уроками. Но большинство изъ этого большинства, какъ вамъ, быть можетъ, и неизвѣстно, чаще всего уроковъ не имѣетъ, тогда оно живетъ… какъ бы вы думали — чѣмъ? Надеждами, занимая другъ у друга по двугривенному, пока эти двугривенные, наконецъ, не истощатся, закладывая и продавая все свое имущество, пока, наконецъ, не останутся такія вещи, которыя татаринъ не рѣшается оцѣнить и которыя, какъ неоцѣнимыя, остаются въ чемоданахъ, если послѣдніе еще не проданы. Мы съ Каллистратомъ Ивановичемъ въ то время подводились судьбой подъ послѣдніе пункты; мы какъ разъ принадлежали къ большинству изъ большинства и находились именно въ той порѣ, когда татарину заглядывать въ нашу квартиру было незачѣмъ. По примѣру другихъ, мы уже мѣсяца два жили надеждами, и вы застаете насъ именно въ тотъ моментъ, когда мы убѣдились, что надежды весьма не питательны, словомъ, вы застаете насъ, такъ сказать, въ моментъ разочарованія. Мы ужъ начинали, подобно нѣкоторымъ насѣкомымъ, питаться запасомъ собственныхъ организмовъ. Если бы вы, читатель, побывали въ этотъ моментъ на нашемъ мѣстѣ, то убѣдились бы, что это трагическій моментъ.
Представьте, что у васъ нѣтъ никакихъ шансовъ ни въ настоящемъ, ни въ будущемъ — рѣшительно никакихъ. Надѣяться вамъ не на кого, а сами вы человѣкъ слишкомъ маленькій, ничего не можете сдѣлать. У васъ нѣтъ того, что называется протекціей, и вы не чувствуете себя настолько дуракомъ, чтобъ надѣяться, что вамъ повезетъ… Представьте себѣ все это… Нѣтъ, лучше не представляйте: ей-Богу, нехорошее положеніе…
— Какъ же быть, Каллистратъ Ивановичъ? — началъ я послѣ того, какъ восторгъ нашъ умѣрился. — Ну, положимъ, мы теперь напились чаю, такъ что до завтрашняго утра можемъ быть спокойны. Но что же дальше будетъ?
— Ну, объ этомъ будемъ думать завтра, — отвѣтилъ Каллистратъ Ивановичъ съ беззаботностью, свойственною однимъ только птицамъ. — Знаешь-ли, я теперь въ прелестнѣйшемъ настроеніи духа; а если выпью еще стакана три чаю, да заключу все это папироской, то буду на седьмомъ небѣ. А эти минуты такъ рѣдки, что, право, не стоитъ омрачать ихъ воспоминаніемъ о мірской суетѣ.
— Ну, братъ, положеніе такое, что надо серьезно подумать.
— Самое лучшее положеніе! — восторженно говорилъ мой сожитель. — Въ желудкѣ чувствуется нѣкоторый матеріалъ для пищеваренія. Я даже ощущаю, что началось пищевареніе — это очень пріятное чувство; ты замѣчалъ когда-нибудь?
— Признаюсь, очень давно не чувствовалъ этого вполнѣ. А знаешь ли, что я придумалъ? Браво, очень остроумный способъ! — воскликнулъ я, обрадованный собственной изобрѣтательностью.
— Очень радъ, разсказывай!
— И какъ мы этого раньше не придумали? Вѣдь у насъ два костюма, одинъ изъ нихъ можно продать… Не правда-ли, остроумно?
— Очень! — спокойно отвѣчалъ Каллистратъ Ивановичъ. — Сколько я понимаю, все твое остроуміе клонится къ тому, чтобъ одинъ изъ насъ остался безъ костюма. Но твое остроуміе не ново. Еще санкюлоты показали блестящій примѣръ.
— И прекрасный примѣръ, такъ какъ мы будемъ санкюлотами только въ своей квартирѣ, на улицѣ же будемъ какъ всѣ. Мы только иначе распредѣлимъ свое время. Когда одинъ уходитъ, другой будетъ сидѣть дома, — продолжалъ я развивать свою идею.
— Итакъ, Каллистратъ Ивановичъ, у меня костюмъ собственный, мы его и продадимъ, а твой будетъ дѣлиться.
Каллистратъ Ивановичъ въ душѣ, очевидно, одобрялъ мое открытіе, и такъ какъ онъ ничего не возражалъ, то я сейчасъ же занялся добываніемъ татарина. Пока татаринъ взбирался къ намъ по лѣстницѣ, я успѣлъ разоблачиться и забраться подъ одѣяло. Каллистратъ Ивановичъ долженъ былъ торговаться, я же, въ качествѣ только-что проснувшагося, помогать ему. Результатомъ этой комбинаціи у насъ явилось шесть рублей, которые представлялись неимовѣрно большимъ капиталомъ. Въ перспективѣ видѣлись: обѣдъ, чай, табакъ и даже представлялась возможность отдать выстирать бѣлье, которое давно ужъ нуждалось въ этомъ.
Каллистратъ Ивановичъ ушелъ въ академію; я же выползъ изъ-подъ одѣяла и, предварительно полюбовавшись моимъ костюмомъ, который состоялъ въ отсутствіи всякаго костюма, съ совершенно спокойнымъ сердцемъ продолжалъ мои занятія.
Звонокъ заставилъ меня встревожиться и запереть дверь. «Что, если какая-нибудь дама», — подумалъ я и уже приготовился сдѣлать видъ, что меня нѣтъ дома, какъ кто-то постучался въ дверь.
— Отоприте! — говорилъ голосъ мужчины, въ которомъ я тотчасъ же узналъ жившаго въ томъ же дворѣ студента-ветеринара Шафиру.
Я отперъ.
— Хе! Что это вы такъ налегкѣ? — удивился гость, осматривая мой костюмъ.
Я объяснилъ причину.
— Да-съ, скоро и мнѣ придется мало-по-малу разоблачаться. Ахъ, не будетъ больше войны! — со вздохомъ говорилъ Шафира.
Шафира принадлежалъ къ категоріи тѣхъ немалочисленныхъ людей, которые чуть не съ пеленокъ видѣли себя окруженными безвыходной бѣдностью. Онъ былъ еврей. Отецъ его занимался какимъ-то ничтожнымъ ремесломъ гдѣ-то въ царствѣ польскомъ и въ продолженіе уже многихъ лѣтъ не давалъ о себѣ знать. Много лѣтъ перебивался сынъ кое-какъ изо дня въ день, поддерживая свое существованіе, и однако же успѣвалъ платить въ академію, такъ какъ для евреевъ-ветеринаровъ единственный путь къ освобожденію отъ платы — принятіе христіанства. Внѣшній видъ его всегда былъ жалокъ: въ продолженіе пяти лѣтъ его плечи не носили новаго платья, вѣчно носилъ онъ какое-нибудь старое, пріобрѣтенное на толкучемъ рынкѣ, обѣдалъ чуть ли не по праздникамъ только, чай пилъ у пріятелей. Но вотъ нагрянула турецкая война, и обстоятельства Шафиры измѣнились. Онъ попалъ въ качествѣ фельдшера на войну, гдѣ изъ порядочнаго жалованья сумѣлъ составить кое-какой остатокъ. У него завелось приличное бѣлье и платье; вотъ уже шесть мѣсяцевъ онъ исправно каждый день обѣдалъ и вообще жилъ по-человѣчески. Съ полнымъ правомъ примѣнялъ онъ къ себѣ поговорку: «не бывать бы счастью, да несчастье помогло!»
— Да, войны больше не будетъ! — продолжалъ вздыхать Шафира. — А мое сбереженіе совсѣмъ уже приходитъ къ концу. Послѣдній червонецъ размѣнялъ, и изъ него осталось всего рубль тридцать копѣекъ. А что будетъ дальше — не знаю. Вотъ курсъ оканчиваю, а для чего — право, не могу сказать.
— Какъ для чего? будете ветеринарнымъ врачемъ.
— Гдѣ? У кого? А вы забыли, что я еврей, и что евреямъ-ветеринарамъ не даютъ казенныхъ мѣстъ. Прикажете надѣяться на земство — но наше земство не больно охоче до ветеринарныхъ врачей.
— А что вамъ стоитъ принять христіанство?
— О, это очень дорого стоитъ! Съ одной стороны презрѣніе за ренегатство, съ другой — вѣчное глумленіе, вѣчная насмѣшливая улыбка… Вы не забывайте, что тотъ кругъ, съ которымъ я связанъ кровью, стоитъ на первобытной ступени развитія, онъ звѣрски фанатиченъ и умѣетъ также сильно презирать ренегатство, какъ любить своихъ… Нѣтъ, я не могу этого сдѣлать. Ну-съ, — продолжалъ онъ, помолчавъ, — что же вы намѣрены сдѣлать съ вашими шестью рублями?
Я началъ основательно высчитывать ему и, къ своему ужасу, увидѣлъ, что за всѣми мелкими расходами намъ рѣшительно ничего не остается на обѣдъ.
— Э, ничего, пустяки! — утѣшалъ меня Шафира. — Вотъ кстати и я возвращусь къ своему обычному образу жизни.
И онъ началъ съ любовью вспоминать всевозможные случаи изъ той долголѣтней поры, когда онъ обѣдалъ только по праздникамъ. Въ этихъ разговорахъ мы не замѣтили, какъ прошло время, и Каллистратъ Ивановичъ возвратился. Съ нимъ вмѣстѣ пришелъ и Забаровъ, котораго онъ встрѣтилъ на улицѣ и пригласилъ полюбоваться моимъ костюмомъ. Каллистратъ Ивановичъ былъ въ восторгѣ, лицо его сіяло.
— Во первыхъ, у Грубера я получилъ «sufficit»[3], — объяснилъ онъ, — и во вторыхъ, сейчасъ отправляюсь на урокъ.
— На урокъ? — переспросили мы всѣ въ одинъ голосъ.
— Да-съ, на урокъ, а вы какъ думали? Да еще какой урокъ! — торжественно продолжалъ Каллистратъ Ивановичъ. — Сейчасъ же нужно составить приличный костюмъ.
Началось генеральное переодѣваніе. Забаровъ долженъ былъ пожертвовать своими брюками, Шафира сюртукомъ. Кое-какъ приспособили галстухъ и другія принадлежности. Каллистратъ Ивановичъ былъ отправленъ на урокъ. Гости, внезапно оставшіеся въ полу-костюмахъ, вмѣстѣ со мной съ нетерпѣніемъ ждали его возвращенія. Прошли часа два, послышался нетерпѣливый звонокъ, и мой сожитель съ шумомъ вбѣжалъ въ комнату.
— Храбрость города беретъ, а я взялъ городъ! Поздравьте, господа!
Мы поздравили.
— Гдѣ-жъ твой городъ?
— Онъ здѣсь! — отвѣтилъ Каллистратъ Ивановичъ, показывая на сжатый кулакъ. — Много перенесъ я страху, — это правда. Однако — все по порядку. Прихожу по адресу — батюшки-свѣты! Швейцаръ въ такой ливреѣ, что я его принялъ за египетскаго жреца, посмотрѣлъ онъ на меня грозно: «Кого, говоритъ, вамъ нужно?» Очевидно, мой внѣшній видъ не позволялъ ему думать, чтобы мнѣ тамъ кого-нибудь было нужно. Я прочиталъ ему по запискѣ. Онъ какъ будто удивился, однако, снисходительно показалъ. Иду по лѣстницѣ и не знаю — идти ли мнѣ по ковру, или такъ, сбоку, коверъ — прелесть, что такое! Я бы не прочь изъ него костюмъ сдѣлать — такой хорошій. Звоню. Выходитъ маленькій господинъ въ сѣромъ пиджакѣ съ сѣрыми бакенбардами, съ сѣрыми маленькими глазками и выбритымъ подбородкомъ. «Кого?» — спрашиваетъ. Я вижу, что не лакей. «Я, — говорю, — по рекомендаціи такого-то»… Тутъ я вспомнилъ, что повара тоже являются съ рекомендаціями и прибавилъ: «Учитель». Какъ сказалъ я это слово, лицо маленькаго господина выразило такую радость, словно ему подарили милліонъ. «Ахъ, очень пріятно познакомиться! Я ждалъ васъ, а потому вотъ, какъ видите, самъ даже вышелъ отпереть дверь!» Помогъ даже мнѣ повѣсить пледъ. «По пледу узнаю, что вы истинный студентъ. Хаживали, хаживали и мы когда-то въ пледахъ!» Онъ даже вздохнулъ: «Ахъ, было время! А знаете-ли, я всегда находилъ, что пледъ — это самое удобное одѣяніе для зимы! Право». — «Но теперь ты нашелъ болѣе удобное, понимаю!» — подумалъ я и ждалъ, въ какое святилище введутъ меня. «Пожалуйте, говоритъ, въ мой кабинетъ». Пожаловали. Чортъ знаетъ, чего только не оказалось въ этомъ кабинетѣ, но, господа, ей-Богу не могу сказать вамъ, что именно тамъ оказалось, потому что многому не знаю ни названія, ни назначенія. Тутъ я приглядѣлся къ моему патрону. Несмотря на свой маленькій ростъ, онъ довольно величественъ, голову держитъ на подобіе льва, такъ что лицо принимаетъ чуть не горизонтальное положеніе: довольно плотенъ, хотя не толстъ, волосъ на головѣ носитъ очень мало… Отрекомендовался, домовладѣлецъ и гласный, фамилія какая-то знакомая, часто встрѣчалъ въ фельетонахъ. «Вы университетскій?» — «Нѣтъ, — говорю, — медикъ». — «А-а!» — многозначительно произнесъ домовладѣлецъ, и лицо его на минуту омрачилось, но сейчасъ же отошло. «Безпокойный народъ — эти медики, впрочемъ, я вижу, что вы хорошій человѣкъ!» Поблагодарилъ. Приглашаютъ садиться. Я со всего размаху въ кресло, которое оказалось до того мягкимъ, что я совсѣмъ утонулъ въ немъ. Мнѣ показалось, что я не такъ сѣлъ, какъ слѣдуетъ; но когда я увидѣлъ хозяина, также утонувшаго въ своемъ креслѣ, сомнѣнія прошли. Патронъ оказался краснорѣчивымъ. Онъ говорилъ полчаса безъ умолку. Существеннаго, правда, мало: онъ очень любитъ студентовъ, самъ былъ студентомъ, но у него благоразуміе всегда брало перевѣсъ, онъ смотритъ на многое сквозь пальцы, ибо молодость, горячая кровь и прочее. Къ «Московскимъ Вѣдомостямъ» относится съ презрѣніемъ, ибо это камень, стоящій поперекъ дороги истиннымъ гуманнымъ дѣятелямъ, но съ удовольствіемъ читаетъ «Голосъ» и даже иногда помѣщаетъ тамъ свои маленькіе грѣшки. Я рѣшилъ приступить къ дѣлу и заговорилъ о цѣли моего посѣщенія. «А, это пустяки! Мы, безъ сомнѣнія, сойдемся. Условія у меня хорошія, работы немного»… Все это оказалось вѣрно, и я поднялся съ мѣста, чтобы раскланяться. Мой патронъ также поднялся и объявилъ, что всегда готовъ служить мнѣ всей душой, напомнилъ еще разъ о своей любви къ молодежи. Я принялъ это къ свѣдѣнію. «Не можете-ли, говорю, дать мнѣ впередъ часть моего жалованья?» Патрона очевидно удивила такая безцеремонность, да и въ самомъ дѣлѣ это, кажется, неприлично, — сразу, по первому знакомству, просить денегъ, да еще за будущій трудъ. Ну, скривился, а все-таки говоритъ: «Съ удовольствіемъ, очень радъ служить!» — и далъ. Не дать нельзя было, потому что передъ тѣмъ больно ужъ разсыпался въ увѣреніяхъ. Притомъ же онъ человѣкъ, очевидно, добрый, и моя просьба только немножко шокировала его. Заниматься съ маленькимъ сыномъ, работы мало. А вотъ и городъ!
При этомъ онъ разжалъ кулакъ и положилъ на столъ пятирублевую бумажку.
— Какъ получилъ отъ патрона, такъ и принесъ въ рукѣ. Спѣшилъ ужасно. Ну, господа, теперь мы смѣло можемъ идти обѣдать!
— Но какъ же мнѣ быть? Не отправляться же въ этомъ костюмѣ? — спросилъ я, не видя исхода.
— Позвольте-ка, я вамъ сооружу костюмъ; у меня кое-что есть! — сказалъ Шафира.
Онъ отправился въ свою квартиру и принесъ оттуда кое-что изъ прошлогодняго одѣянія. Всѣ облачились.
Черезъ десять минутъ мы были уже въ кухмистерской. Каллистратъ Ивановичъ торжественно повѣсилъ на шею бѣлую салфетку, чего прежде никогда не дѣлалъ, и былъ ужасно похожъ на ребенка, которому привѣсили бакенбарды. Онъ спросилъ себѣ сразу два обѣда и дѣйствительно, какъ послѣ оказалось, съѣлъ ихъ безъ малѣйшаго затрудненія.
— Удивительно давно обѣдалъ, — говорилъ онъ, приспособляясь ко второй тарелкѣ супа. — И, кажется, забылъ даже, какъ нужно ложку держать. Все какъ-то неловко, рука отвыкла.
— А, Галкинъ, здравствуйте! — произнесъ вдругъ Каллистратъ Ивановичъ, поднявъ глаза и сильно нахмуривъ брови.
Мы всѣ подняли глаза, и каждый изъ насъ также поспѣшилъ сдѣлать сердитую физіономію, изъ чего можно заключить, что эта встрѣча была непріятна. Галкинъ съ какимъ-то особеннымъ, преднамѣреннымъ почтеніемъ подалъ всѣмъ намъ руку. Оживленный разговоръ, противъ нашей воли, вдругъ смѣнился упорнымъ молчаніемъ.
— А вы какъ сюда попали? — спросилъ его Каллистратъ Ивановичъ послѣ продолжительнаго молчанія. — Развѣ у Палкина сегодня закрыто?
Послѣдній вопросъ онъ произнесъ съ особеннымъ удареніемъ. Галкинъ покраснѣлъ отъ злости и сильно сжалъ находившуюся въ его рукѣ ложку.
— Нѣтъ, вы скажите, какъ вы сюда попали? Съ какихъ это поръ вы стали имѣть обѣды? — съ нескрываемой злостью произнесъ Галкинъ.
— Очень сердито сказано! И вы серьезно думаете, что сказали мнѣ непріятность? — съ той же улыбкой отвѣтилъ Каллистратъ Ивановичъ.
Галкинъ, кажется, самъ понялъ, что смѣяться надъ бѣдностью очень ужъ пошло, и покраснѣлъ еще больше.
— Я вовсе не имѣлъ въ виду сказать непріятность! — пробормоталъ онъ въ свою тарелку и началъ быстро уничтожать супъ.
— Впрочемъ, если угодно, я могу сообщить, что я обѣдаю каждый день, въ нѣкоторые же дни, какъ, напримѣръ, сегодня, съѣдаю даже по два обѣда, — довольно торжественно солгалъ Каллистратъ Ивановичъ.
По поводу Галкина я позволю себѣ на минуту остановиться, мнѣ кажется, что онъ имѣетъ на это нѣкоторое право.
Галкинъ былъ товарищъ Каллистрата Ивановича по гимназіи и по курсу. На видъ это былъ свѣжій, дородный юноша, лѣтъ двадцати, съ румянымъ лицомъ, голубыми глазами, всегда низко остриженный. Одѣвался онъ небрежно, хотя всегда носилъ все чистое, плотное и доброкачественное. У него водилось на всякій случай особенное платье, которое онъ и носилъ примѣнительно къ случаю, но въ академіи и у товарищей его видѣли всегда въ одномъ и томъ же сюртукѣ. Галкинъ былъ богатъ, выросъ въ купеческой семьѣ, гдѣ вполнѣ усвоилъ всѣ привычки и инстинкты этой среды и, несмотря на вліяніе среды студенческой, никакъ не могъ отдѣлаться отъ «купечества». Его тянуло къ комфорту, онъ не могъ равнодушно проходить мимо Палкина, но когда заходилъ туда, то старался, чтобы этого не узнали товарищи. Для отклоненія всякихъ подозрѣній, онъ исправно посѣщалъ плохенькую кухмистерскую, которая приходилась ему всегда не по вкусу, и дѣлалъ надъ собой усиліе, превозмогая тарелку щей. Обладая значительнымъ состояніемъ и имѣя возможность удовлетворять всѣ свои потребности, Галкинъ, повидимому, имѣлъ всѣ данныя считать себя счастливымъ человѣкомъ. А между тѣмъ, этого не было. Будучи по натурѣ человѣкомъ общительнымъ, онъ не могъ пріобрѣсти себѣ ни одного пріятеля, котораго уважалъ бы хоть сколько-нибудь. Лучшіе товарищи сторонились отъ него, несмотря на его заискиванія и зазыванія. Въ немъ было что-то отбивавшее охоту къ откровенности, его присутствіе вызывало оффиціальный разговоръ и производило скуку. Бывали примѣры, что ему удавалось сойтись съ какимъ-нибудь товарищемъ, но не проходило недѣли, какъ товарищъ начиналъ избѣгать его. Иной разъ онъ просто выдумывалъ какое-нибудь важное дѣло, по поводу котораго зазывалъ къ себѣ кого-нибудь. Тотчасъ являлись самоваръ, сливки, всевозможныя закуски, откупоривалась бутылка вина, требовалось пиво, но сейчасъ же обнаруживалось, что гость ничего не хочетъ. Почему? У него разстроенъ желудокъ, или онъ только-что плотно закусилъ, словомъ, приводились основательныя причины, и гость уходилъ, а Галкинъ злился и мучился. Его мученія усиливались оттого, что онъ никакъ не могъ понять, почему все это происходитъ. Казалось, онъ удовлетворялъ всѣмъ условіямъ хорошаго товарища: исповѣдывалъ общепризнанные ходячіе идеалы, хорошо пилъ въ компаніи, бранилъ кого слѣдуетъ, никогда не отказывался помочь товарищу въ нуждѣ, а между тѣмъ, выходило все не то. Въ томъ-то и дѣло, что Галкинъ дѣлалъ все это не потому, что ему хотѣлось, не потому, что считалъ это хорошимъ, честнымъ, такъ думалъ и чувствовалъ, а потому, что хотѣлъ втереться въ студенческую среду. Это было замѣтно, но онъ этого не понималъ. Ссужая товарищу рубль, онъ непремѣнно считалъ своимъ долгомъ прибавить: «Ты, пожалуйста, ко мнѣ обращайся, когда будешь нуждаться, я всегда готовъ помочь!» И обыкновенно бывало такъ, что товарищъ или тутъ же отказывался отъ этого рубля, или если и бралъ, то на другой же день спѣшилъ возвратить его. А Галкинъ не понималъ, удивлялся и злился. Въ особенности хотѣлось ему сойтись съ Каллистратомъ Ивановичемъ и Забаровымъ; еще въ гимназіи они считались между товарищами за «лучшихъ», да и здѣсь скоро заслужили репутацію уважаемыхъ людей. Но это рѣшительно ему не удавалось, несмотря на то, что Каллистратъ Ивановичъ всю зиму носилъ его осеннее пальто, такъ какъ самъ Галкинъ ходилъ въ шубѣ.
Этому обстоятельству Галкинъ, кажется, придавалъ громадное значеніе, что страшно мучило моего сожителя, который много разъ уже собирался возвратить ему пальто и ни разу не могъ этого сдѣлать, потому что тогда ему пришлось бы замерзнуть. Обозленный неудачами, Галкинъ собиралъ вокругъ себя кучу прихлебателей, которые найдутся всегда и во всякой средѣ, и отводилъ съ ними душу въ трактирахъ, убивая время такъ, какъ было ему по душѣ.
На этотъ разъ онъ быстро пообѣдалъ и, пожавъ намъ руки, попрежнему почтительно удалился.
Послѣ обѣда мы попросили себѣ пива, и Каллистратъ Ивановичъ провозгласилъ тостъ: «за здоровье моего патрона и за укрѣпленіе въ немъ любви къ учащемуся юношеству».
Вечеромъ, впрочемъ, мой сожитель жаловался на непріятную боль въ желудкѣ.
— Желудокъ отвыкъ варить приличныя количества, излѣнился, а тутъ ему предлагаютъ разомъ два обѣда. Нельзя же требовать, чтобъ онъ вдругъ, послѣ продолжительныхъ вакацій, принялся за такую грандіозную работу. Ну, надѣюсь, что теперь «желудочная вакація» повторится, по крайней мѣрѣ, не ранѣе мѣсяца.
— А знаешь, что я придумалъ? — заговорилъ онъ опять. — Ты вотъ тамъ даромъ мараешь бумагу (я дѣйствительно имѣлъ эту привычку), а ничего дѣльнаго не написалъ еще. Отчего бы тебѣ не описать этихъ пертурбацій, что произошло съ нами вчера и сегодня. Во-первыхъ — поучительно, а во-вторыхъ — прославишь наши имена въ потомствѣ. Въ продолженіе, молъ, двухъ сутокъ вели неустанную и ожесточенную борьбу съ обстоятельствами и одержали побѣду. Развѣ не поучительно?
Результатомъ послѣдняго разговора и явился этотъ маленькій очеркъ.