Два врача.
Разсказъ.
править
Страданія женщины дѣлались невыносимыми.
Налившееся кровью лицо было перекошено, зубы сильно стискивались, и слышенъ былъ ихъ продолжительный тяжкій скрежетъ. Время отъ времени квартирка оглашалась криками, такими пронзительными, что за стѣнами сосѣди вздрагивали и покачивали головами.
Самымъ тяжелымъ во всемъ этомъ было то, что облегчить или сократить муки нельзя было ничѣмъ. Положеніе ребенка было неправильно, собственными усиліями женщина родить не могла, а моментъ докторскаго вмѣшательства еще не наступилъ… Время уходило, и дѣло нисколько не подвигалось.
Докторъ Зарѣчный, статный, цвѣтущій блондинъ съ нѣжно-голубыми глазами, акушеръ еще молодой и недостаточно опытный, сталъ терять самообладаніе… Онъ вышелъ въ сѣни, гдѣ сидѣлъ мужъ роженицы, пароходный буфетчикъ, и предложилъ ему послать за докторомъ Мукосѣемъ.
— Положеніе очень трудное, — объяснилъ Зарѣчный: — необходимо посовѣтоваться съ болѣе опытнымъ акушеромъ.
Когда за Мукосѣемъ послали, у Зарѣчнаго отлегло отъ сердца. Онъ сидѣлъ въ «зальцѣ», небольшой и низенькой комнатѣ, гдѣ по случаю родовъ хозяйки все теперь было вверхъ дномъ, и, прислушиваясь къ нѣсколько притихшимъ стонамъ роженицы, думалъ о томъ, какое это тяжелое, отвѣтственное и мало благодарное дѣло — профессія врача…
Ночь, четвертый часъ, старенькій Мукосѣй спитъ, отдыхаетъ послѣ долгаго трудового дня, а вдругъ звонокъ, — пожалуйте!.. Тащись по морозу, въ мятель, чортъ знаетъ куда, на Замостье, волнуйся, гори, работай… Спать приходится чуть не одѣтымъ и, какъ пожарному солдату, всегда надо быть на чеку… А въ обществѣ и въ печати на врача смотрятъ косо, обвиняютъ его въ жадности, въ сребролюбіи, въ затягиваніи болѣзни… Объ акушерахъ же вдобавокъ еще сплетничаютъ, говорятъ, что у нихъ амуры съ паціентками… Гадость какая! До амуровъ-ли здѣсь?.. Сидишь цѣлую ночь, глазъ не сомкнешь, у самого отъ волненія и тревоги перебои дѣлаются. А дома жена волнуется и не спитъ. Вѣдь навѣрное не спитъ теперь Вѣрушка, безпокоится за меня, бѣдняжка…
Отъ внезапно раздавшагося остраго крика роженицы Зарѣчный привсталъ. На румяномъ лицѣ его легла болѣзненная гримаса.
— Вотъ такую музыку слушать цѣлую ночь напролетъ, — тоже вѣдь удовольствіе… Не будь любви къ человѣку и къ наукѣ, какой-бы олухъ полѣзъ въ акушеры… Да..
Зарѣчный обвелъ глазами грязноватыя, низенькія стѣны, некрашенный полъ, заплатанныя ситцевыя занавѣски на окнахъ и гипсовую кошку съ отбитымъ носомъ, стоявшую на дряхломъ комодѣ.
— «Сребролюбіе»… Много тутъ получишь за свою работу…
Онъ взялъ гипсовую кошку въ руки, внимательно оглядѣлъ ее, потомъ поставилъ на мѣсто.
— Ну, вчера то я, положимъ, у жены директора кредитки принималъ. Тамъ, дѣйствительно, мзда немалая. И вообще, чортъ возьми, иду, кажется, въ гору и завоевываю богатую практику. Годика черезъ два-три, пожалуй, сдѣлаюсь первымъ акушеромъ въ городѣ. Но вѣдь, во-первыхъ, это еще пока въ мечтаніяхъ; а во-вторыхъ, работать все-таки приходится тяжко, и очень часто въ условіяхъ самыхъ мучительныхъ… Вѣдь здѣсь что? Здѣсь сравнительно еще богачи. А когда поволокутъ тебя къ нищетѣ, къ голякамъ, въ, трущобу какую-нибудь… Грязь, вонь, роженица въ банѣ сто лѣтъ не была, нѣтъ въ квартирѣ простыни, нѣтъ на сулему, на вату, и хоть свои деньги выкладывай на все это… Да… А потомъ еще возьметъ какой-нибудь экривенъ поострѣе да въ фельетонъ тебя, чорта!! И подъ орѣхъ, и подъ ясень, и подъ палестинскій кедръ раздѣлаетъ. Алчные, молъ, врачи, жадные, безсердечные, гуманности у нихъ нѣтъ, души нѣтъ… Вотъ дьяволъ!.. А ты то самъ, Щедринъ Ювеналовичъ, ты статеечки свои, или тамъ разсказы, безвозмездно пишешь?.. Ага, то-то… Но если ты врачъ, то ты ближняго люби, люби его до седьмого поту и приноси себя въ жертву каждый день оптомъ и по мелочи. Это отъ тебя требуется всѣми. Да… А впрочемъ, чего это я адвокатствовать сталъ? — прервалъ вдругъ свои размышленія Зарѣчный. — Вѣдь и то сказать: превеликая скотина докторъ Смарагдовъ, напримѣръ. И его лечебница съ постоянными кроватями есть ни что иное какъ постоянный грабительскій притонъ…
Роженица стонала теперь тихо, протяжно. Опытное ухо Зарѣчнаго отличало въ ея стонѣ тѣ особенные, спеціальные оттѣнки, которые говорятъ не столько о боли даннаго момента, сколько о страхѣ грядущихъ мученій.
--А какой опасности подвергаешь иной разъ свое здоровье изъ-за паціентовъ, — вспомнилъ вдругъ докторъ. И брови его нахмурились. — Вотъ и эта роженица… Гдѣ-бы могла она захватить эту свою штуку?.. И знаетъ-ли мужъ?..
Съ хмурымъ встревоженнымъ лицомъ Зарѣчный сталъ ходить по зальцу. Комната была небольшая, мебель стояла въ безпорядкѣ, и шагать приходилось не по прямой линіи, а по зигзагамъ. Зарѣчный то и дѣло зацѣплялся за стулъ, за комодъ. Съ потолка спускалась лампа, она распространяла сильный запахъ керосина и копоти, а свѣта отъ нея было мало, и въ комнатѣ царилъ унылый сумракъ.
Въ безмолвіи ночи скоро послышалось звяканіе бубенчиковъ. Подъѣзжали сани. Зарѣчный вошелъ къ роженицѣ, наскоро вновь осмотрѣлъ ее, затѣмъ вышелъ въ сѣни.
Невысокаго роста человѣкъ, лѣтъ пятидесяти пяти, въ шубѣ съ потертымъ воротникомъ и въ большой «поповской» шапкѣ «подъ бобръ», согнувъ спину и держась руками за высокую кадку, снималъ калоши… Это и былъ хирургъ и акушеръ Мукосѣй, старый земскій врачъ. Лѣтъ двадцать онъ работалъ въ земствѣ, а совсѣмъ недавно, выжитый изъ любимой больницы новымъ предсѣдателемъ управы, переселился въ городъ и занялся частной практикой.
Зарѣчный тутъ же, пока старикъ раздѣвался, сталъ знакомить его съ положеніемъ роженицы. Мукосѣй слушалъ съ разсѣяннымъ, соннымъ видомъ, покачивалъ головою, какъ бы одобряя, и, слизывая съ усовъ снѣгъ и ледъ, бормоталъ.
— Такъ… да… да… Конечно… Тово… Да, такъ… тово…
Когда Мукосѣй снялъ шубу и шапку, стало видно, что онъ тщедушный, коротенькій, очень головастый и очень некрасивый человѣкъ. У него была большая плѣшь, большія уши и широкій лобъ, сильно изрѣзанный морщинами. Изъ-подъ круглыхъ, черныхъ роговыхъ очковъ смотрѣли крохотные, полуприкрытые тяжелыми вѣками глазки. Носъ былъ короткій, красноватый, съ большими ноздрями; губы толстыя, усы и бороденка жиденькіе, ничтожные, почти совсѣмъ сѣдые. Глядя на эту невзрачную, хилую, нескладную фигурку и слушая хрипловатую, обрывистую, не очень связную и какъ бы безтолковую рѣчь Мукосѣя, трудно было подумать, что онъ — хорошо образованный, знающій и толковый врачъ и энергичный работникъ… Скорѣе походилъ онъ на замухрышку-чиновника, на деревенскаго дьячка, изрядно выпивающаго и испытавающаго по этой причинѣ постоянное угнетеніе, какъ отъ своихъ домашнихъ, такъ и со стороны начальства…
— Да, такъ… Тово, конечно, — пробормоталъ Мукосѣй
И потихоньку онъ сталъ посвистывать: — фью-фью-фью…
Предшествуемый Зарѣчнымъ, онъ черезъ зальце отправился къ роженицѣ.
А десять минутъ спустя онъ сидѣлъ въ залѣ, какъ разъ подъ лампой, и сверкая круглыми стеклами очковъ, сонно смотрѣлъ крохотными глазками на стоявшаго передъ нимъ молодого коллегу.
— Дѣло несложно, — говорилъ онъ, пока роженица тихо и протяжно стонала: — положеніе ребенка неправильно и тово… необходимо сдѣлать поворотъ.
И опять онъ тихонько посвисталъ: — фью-фью-фью…
— Мнѣ казалось, что моментъ для поворота еще не наступилъ, — отвѣтилъ Зарѣчный. — Но если вы разрѣшаете, сейчасъ, приступлю.
Мукосѣй пощипалъ коротенькими мясистыми пальцами свою сѣдоватую бородку, раза два какъ то неопредѣленно фыркнулъ, потомъ сказалъ:
— Послушайте, коллега, когда вы тово… когда вы изслѣдовали роженицу, вы не упустили изъ виду, что она этотъ… что она больна луэсомъ?
Краски на щекахъ Зарѣчнаго вдругъ потускнѣли. Глаза сдѣлались сумрачными и тревожными.
— Видѣлъ, конечно, — сказалъ онъ.
— Ну да… вы видѣли… — пожевалъ губами Мукосѣй. — Видѣли, да… И видѣли, что этотъ… что въ смыслѣ передачи заразы она… т. е. роженица, т. е. я хочу сказать женщина, находится теперь въ самой опасной стадіи… Вѣдь вы замѣтили?
— Да. Я видѣлъ.
Голосъ Зарѣчнаго утратилъ твердость. Выраженіе тревоги въ глазахъ молодого доктора сдѣлалось рѣзче и опредѣленнѣй… Что роженица заражена, Зарѣчный видѣлъ.
Что онъ подвергается опасности заразиться отъ нея, онъ зналъ. Но охваченный безпокойствомъ за женщину и за то существо, которое она должна родить, и весь поглощенный заботами о томъ, чтобы ускорить и облегчить роды, онъ объ этой угрожающей ему опасности почти не думалъ и думать не хотѣлъ… Теперь слова Мукосѣя смутили его. Они подѣйствовали на него, какъ неожиданный толчокъ въ спину… И въ душѣ Зарѣчнаго появилось, что-то похожее на недоброе, пренебрежительное чувство къ этому старому и слишкомъ уже осмотрительному и осторожному доктору.
— Конечно, я видѣлъ и знаю, что она больна, — сухо повторилъ Зарѣчный. — Но тутъ ничѣмъ не помочь… А поворотъ сдѣлать необходимо.
— Необходимо, да, — согласился Мукосѣй. — Необходимо, т. е. иначе ей не родить. Никакъ не родить… Вы понимаете, однако, что тово… вы знаете, какому риску вы подвергаете себя при работѣ?.. Скажемъ, напримѣръ, сто… Сто процентовъ… И девяносто будетъ за то, что вы заразитесь луэсомъ… Такъ вѣдь?… Ну не девяносто, такъ восемьдесятъ… Вѣдь такъ?
Зарѣчный не отвѣчалъ. Онъ стоялъ сосредоточенный, хмурый, и губы его были крѣпко сжаты.
Мукосѣй все смотрѣлъ на него подслѣповатыми глазками снизу вверхъ и, путаясь въ словахъ, негромко про должалъ.
— Малѣйшая тамъ ссадина на рукѣ или что, царапина, — и тово… Готово… Зараженіе почти неизбѣжно… Т. е. я хочу сказать, зараженіе неминуемо… Да… Вѣдь вы не этотъ, не дѣлаете себѣ иллюзіи?..
«Трусить старикамъ, — подумалъ Зарѣчный. — И къ чему это онъ все? Вѣдь самъ же говоритъ, что если не сдѣлать поворота ребенка, ей не родить… Пугаетъ, и самъ пугается… А если ты такой пугливый и расчетливый, то не надо было дѣлаться врачемъ, надо было открыть харчевню или табачную лавочку»…
И съ новымъ — такимъ пріятнымъ — сознаніемъ своей смѣлости, своего безстрашія и своего превосходства надъ робкимъ, мямлющимъ старичкомъ, онъ отчетливо произнесъ.
— Иду дѣлать поворотъ.
Мукосѣй положилъ свою маленькую пятерню на руку доктора.
— Постойте… Торопиться не тово… не этотъ… некуда.. Пятью минутами позже, отъ этого роженицѣ Хуже не станетъ…
Онъ опустилъ голову и погрузился въ раздумье. Большая желтая плѣшь его блестѣла отъ свѣта лампы, какъ металлическая. Роженица стонала. Сначала долгій, дрожащій, воющій стонъ, потомъ нѣсколько отрывистыхъ, коротковатыхъ выкриковъ. Затѣмъ опять протяжное, длительное завываніе… Графически это, можетъ быть, слѣдовало бы изобразить такъ: длинная, волнообразная, къ концу утончающаяся линія, потомъ нѣсколько отдѣльныхъ, не соединенныхъ между собой дугъ.
Мукосѣй молчалъ и тихонько посапывалъ мясистымъ носомъ. Было похоже, что онъ засыпаетъ.
«Одряхлѣлъ человѣкъ, — подумалъ Зарѣчный. — Совсѣмъ ужъ дуракомъ становится… Не надо было и звать его»…
— Фью-фью-фью, — просвистѣлъ тихонько Мукосѣй. — Тово… Послушайте, коллега, а если васъ спросить, напримѣръ, сколько вамъ… этотъ… сколько вамъ лѣтъ?
— Мнѣ?.. Мнѣ тридцать одинъ годъ.
— Тридцать одинъ… Да… такъ… Немного это… Вы, кажется, женаты?
— Женатъ.
— Вотъ видите: женатъ… А женѣ вашей нѣтъ и тридцати?
— Моей женѣ двадцать семь лѣтъ… Но, простите, къ чему это вамъ?
— А тово… А. какъ его?.. Дѣти у васъ есть?
— Двое.
Мукосѣй щупалъ свою жиденькую бороденку и, казалось Зарѣчному, глупо ухмылялся.
— Маленькія, значитъ, дѣтки… Совсѣмъ т. е. писклята?..
«Да чего онъ юродствуетъ, — съ раздраженіемъ подумалъ Зарѣчный. — И нашелъ время для этихъ нелѣпыхъ разговоровъ»…
Изъ комнаты роженицы донесся отчаянный вопль.
--…Ну, иду, — сказалъ Зарѣчный.
— Идите.
Мукосѣй пошлепалъ толстыми губами, поправилъ очки…
— Идите… И тово… будете ассистировать. Поворотъ сдѣлаю я.
— Вы?
Ничего не говоря, старикъ утвердительно мотнулъ головой.
— Но… но… Больная вѣдь моя… — сказалъ Зарѣчный: — и вѣдь это я долженъ…
— Вы.
— Вы хотите дѣлать поворотъ?.. Но вѣдь опасность зараженія… Луэсъ… Вы можете заразиться.
— Могу, конечно.
Зарѣчный съ недоумѣніемъ уставился на старика… А минуту спустя, повысивъ голосъ, онъ сказалъ рѣшительно.
— Я не допущу!.. Я самъ сдѣлаю поворотъ.
— Если бы вы за мной не этотъ… не посылали, и меня бы здѣсь не было, поворотъ сдѣлали бы вы сами, — сдержанно возразилъ Мукосѣй. — А теперь, знаете, тово… теперь ужъ, видно, сдѣлаю я…
Старикъ всталъ.
Въ замѣшательствѣ и испытывая что-то похожее на стыдъ и на странную, необычную досаду, Зарѣчный попятился къ двери.
— Больная — моя! — твердо сказалъ онъ, преграждая старику дорогу. — И по совѣсти, и по всѣмъ правиламъ, по всѣмъ врачебнымъ обычаямъ, именно я обязанъ сдѣлать поворотъ!
— Не спорю. Я не этотъ… я не спорю…
Мукосѣй обѣими руками взялъ руки Зарѣчнаго, посмотрѣлъ на него долгимъ, внимательнымъ, грустнымъ взглядомъ и вдругъ измѣнившимся голосомъ, тихимъ и трогательнымъ, сказалъ:
— Послушайте. У васъ двое дѣтей. Вашей женѣ тово… двадцать семь лѣтъ. Вамъ тридцать одинъ годъ… Передъ вами еще сколько лѣтъ жизни!.. И для себя пожить, и для людей… А я… я старикъ… Ну и чего-жъ тутъ? Дѣло ясно…
— Это не имѣетъ никакого отношенія къ дѣлу! — вдругъ багровѣя, вскричалъ Зарѣчный. — Я не позволю вамъ!.. Зараженіе никому не радостно… А въ вашемъ возрастѣ оно, можетъ быть, даже опаснѣе…
— Мы съ вами за зараженіемъ не гнались, — тихо отвѣтилъ Мукосѣй. — Но ужъ если такъ вышло, т. е. вышло такъ… и мы попали въ положеніе, гдѣ надо рисковать, то и логика, знаете, и ариѳметика, и всякая справедливость за то, чтобы тово… чтобы… ну да, чтобы рисковалъ я, а не вы… Пустите, — нѣсколько повысивъ голосъ и отстраняя Зарѣчнаго, добавилъ старикъ. — Дайте пройти!
И быстрымъ шагомъ онъ направился въ комнату роженицы.
Въ теченіе двухъ недѣль, слѣдовавшихъ за родами, докторъ Зарѣчный исхудалъ и измѣнился въ лицѣ такъ сильно, что знакомые съ безпокойствомъ опрашивали его, не заболѣлъ ли онъ… Онъ не заболѣвалъ. Но душа его была потрясена и насыщена печалью…
Каждый день заѣзжалъ онъ къ Мукосѣю, узнавать объ его здоровьѣ и справляться, не проявилось ли зараженія. Съ мукой, трепетомъ и съ великой нѣжностью смотрѣлъ онъ на вялое, некрасивое лицо старика… А старикъ тихо шлепалъ толстыми губами, тихо посапывалъ толстымъ носомъ и говорилъ, что нѣтъ, признаковъ зараженія не видно.
Затѣмъ онъ уходилъ въ кабинетъ, и начинался пріемъ больныхъ.
Прошло шесть недѣль, и болѣзнь не проявлялась.
Уже начала у Зарѣчнаго зарождаться надежда, что, можетъ быть, и случится такая великая удача, и все обойдется благополучно.
— Возможно, да… Что-жъ, вы знаете, что этотъ… что и такая возможность не исключена… — шлепалъ мясистыми губами Мукосѣй.
Потомъ онъ начиналъ задумчиво посвистывать — фью-фью-фью…
И отъ сипловатаго, протяжнаго свиста этого Зарѣчному дѣлалось тоскливо и жутко.
…На сорокъ четвертый день на лѣвомъ мизинцѣ старика, съ внѣшней стороны, около самаго ногтя, показалась краснота.
Была заусеница. Маленькая, едва замѣтная. И туда вошелъ ядъ.
Потому ли, что Мукосѣю было подъ шестьдесятъ, и уставшій уже организмъ не въ силахъ былъ оказывать отравѣ сопротивленіе; потому ли, что таковы были природныя особенности его организма, — болѣзнь приняла особенно тяжелыя формы. Она развивалась быстро, рѣзко, злобно, почти не уступая леченію, и не давала больному передышки. Вторичныя явленія слѣдовали непосредственно за первичными, а скоро наступившая третичная форма прогрессировала безостановочно, захватывая и внутренніе органы.
Меньше, чѣмъ въ три года, человѣкъ былъ окончательно поверженъ.
Начались мозговыя явленія, — затемнѣніе сознанія, затрудненность рѣчи… И такъ жутко и горько было слушать, когда впадавшій подъ конецъ въ слабоуміе, разбитый, разрушенный человѣкъ этотъ забивался за шкафъ, въ уголъ, и начиналъ протяжно и глухо мычать…
Всѣ избѣгали встрѣчи съ Мукосѣемъ. Но былъ одинъ, человѣкъ, который часто приходилъ къ больному и подолгу сидѣлъ передъ нимъ… Докторъ Зарѣчный испытывалъ, вмѣстѣ съ мучительной тоскою, особенный, душевный подъемъ, когда смотрѣлъ на эти помутившіеся глаза старика, когда слушалъ это напряженное, сдавленное мычаніе.
Новыя мысли появились въ его головѣ, невѣдомыя чувства рождались въ сердцѣ.
Онъ думалъ о себѣ, о жизни, о той роженицѣ, о своей богатой, все разраставшейся и хорошо оплачиваемой городской практикѣ, о тѣхъ несчастныхъ, забытыхъ, заброшенныхъ русскихъ деревняхъ, гдѣ медицинской помощи совсѣмъ нѣтъ, гдѣ эта же самая ужасная болѣзнь распространяется, какъ хочетъ, направо и налѣво, среди молодыхъ и среди старыхъ… Онъ много и долго думалъ обо всемъ этомъ.
Онъ опять и опять рисовалъ въ своемъ воображеніи нескладнаго, нерѣчистаго Мукосѣя дѣлающимъ вмѣсто него поворотъ у роженицы… Какъ тихо и скромно, съ какимъ полнымъ отсутствіемъ позы, съ какой волнующей душу простотой пошелъ онъ на страданіе и гибель! Никто не узнаетъ, ни отъ кого не будетъ ни похвалъ, ни благодарности, ни наградъ… Даже не въ какомъ-нибудь особенномъ порывѣ, не поднятый одушевленіемъ толпы, воинственными кликами, стремительнымъ сосѣдствомъ, — въ одиночку, втихомолку, по собственному желанію, собственными старческими руками возложилъ онъ на себя чужое несчастье, — и вотъ гибнетъ.
Зарѣчный думалъ объ этомъ, и въ душѣ его шла большая, важная, трудная работа, работа, которая, — понималъ онъ, — приведетъ къ большимъ и значительнымъ рѣшеніямъ.
Онъ даже предвидѣлъ эти рѣшенія. Онъ ихъ обдумывалъ, взвѣшивалъ. Но онъ ихъ еще не принималъ. Онъ видѣлъ, что рѣшенія еще смутны, не точны, они еще не созрѣли, не получили необходимой опредѣленности, не пріобрѣли достаточной власти надъ нимъ… И онъ ждалъ.
Ждалъ съ волненіемъ, но увѣренно, съ. яснымъ сознаніемъ, что день его придетъ.
И когда въ концѣ марта, наканунѣ Благовѣщенія, рядомъ съ другими врачами, шелъ онъ за катафалкомъ, на которомъ везли доктора Мукосѣя, и на которомъ везти теперь должны были бы, можетъ быть, его самого, онъ вмѣстѣ съ глубокой и острой печалью испытывалъ какую-то совсѣмъ особенную, новую, свѣтлую и милую радость.
Сіяло солнце. Снѣгъ стаялъ быстро, и влажный воздухъ былъ напоенъ ароматами весны и новой жизни. На старыхъ могилахъ пробивалась нѣжная травка. Грустно и трогательно пѣлъ сѣденькій священникъ въ золотой ризѣ, на которой играли золотые лучи, и, волнуя сердце, подхватывали свѣтлыя слова молитвы нѣжные дѣтскіе голоса хора…
По лицу доктора Зарѣчнаго катились слезы, а въ душѣ его надъ горькой печалью подымалась тихая, ласковая, всеоживляющая заря.
— Ничего, — говорилъ онъ себѣ, — ничего… Теперь я знаю…
Онъ зналъ, что съ городомъ уже покончено, покончено съ нарядной, роскошной и удобной городской жизнью, и начнется теперь жизнь новая, истинно-трудовая, сплошь подвижническая, жизнь тамъ, въ заброшенныхъ, безпомощныхъ, покорно вымирающихъ русскихъ деревняхъ…