Дача на Рейне. Том третий (Ауэрбах)/ДО

Дача на Рейне. Том третий : Часть V
авторъ Бертольд Ауэрбах, пер. Софья Александровна Никитенко

Оригинал: нѣмецкій, опубл.: 1869. — Перевод опубл.: 1870. Источникъ: az.lib.ru

Б. АУЭРБАХЪ.

ДАЧА на РЕЙНѢ

РОМАНЪ ВЪ ПЯТИ ЧАСТЯХЪ. Съ предисловіемъ И. С. Тургенева. ПЕРЕВ. СЪ НѢМЕЦ. <Переводъ съ рукописи.> ТОМЪ ТРЕТІЙ. Часть V. Изданіе «Вѣстника Европы». С.-ПЕТЕРБУРГЪ.

1870.

ОГЛАВЛЕНІЕ ТРЕТЬЯГО ТОМА. ЧАСТЬ ПЯТАЯ. Книга одиннадцатая.

I. Сказка на сельскомъ праздникѣ

II. Простой камешекъ прекращается въ драгоцѣнность

III. Часъ въ раю

IV. Признаніе и отечество

V. Ночное извѣстіе и проспанный отъѣздъ

VI. Все въ мірѣ пустая игра

VII. Милліонъ денегъ и новый мундиръ

VIII. Невысказанная тайна

IX. Девизъ героя Роланда

X. Опять въ подземномъ царствѣ

XI. Первая ночь баронессы

XII. Опустѣлое гнѣздо и домъ соединенія

XIII. Дружеская рука подаетъ пить

XIV. Сивиллины книги

XV. Всѣ въ огнѣ

XVI. Радуйтесь!

XVII. Змѣя въ Эдемѣ

Книга двѣнадцатая

I. Ночь приготовленій

II. Сквозь огонь

III. Кровавая жила

IV. Разбитый

V. Исповѣдь свѣтскаго человѣка

VI. «Честь лежитъ на полу»

VII. Оскорбленныя души

VIII. Торжество униженной

IX. Знакъ на стѣнѣ

X. Жалобы Роланда

XI. Связь чести и уваженія

XII. Зонненкампъ находитъ существо, подобное себѣ

XIII. Противоядіе

XIV. Новаго рода позоръ, испытанный передъ дверями церкви

XV. Благодѣтельная больная

XVI. Черная волна

Книга тринадцатая.

I. Изглаженные слѣды

II. Двѣнадцать избранныхъ мужей

III. Тщетно притянутая рука примиренія

IV. Спокойствіе маіора и терзаніе графа

V. Податливый и упорный

VI. Оторванная вѣтвь

VII. Въ преддверіи

VIII. Новый Каинъ

IX. Недоумѣніе мужчинъ и приговоръ женщины

X. Странствующій рыцарь

XI. Дымъ и запустѣніе на виллѣ

XII. Тяжелая встрѣча

XIII. Послѣдній синій цвѣтокъ

XIV. Воспоминанія дѣтства и пророчество умирающаго

XV. Дурныя послѣдствія и пріятныя рѣчи

XVI. Подъ огненнымъ дождемъ

Книга четырнадцатая.

I. Покинутые

И. Горе Цереры

III. Два приговора

IV. Гласъ вопіющаго въ пустынѣ

V. Преждевременный дѣлежъ

VI. Обременительное наслѣдство

VII. Затишье и новая туча

VIII. Приближеніе бури

IX. Гроза разражается

X. Заря новой жизни

XI. Фрейленъ Милькъ разсказываетъ свою исторію

XII. Сборы и отъѣздъ

Книга пятнадцатая.

Изъ писемъ въ старый и новый свѣтъ

КНИГА ОДИННАДЦАТАЯ.

ГЛАВА I.
СКАЗКА НА СЕЛЬСКОМЪ ПРАЗДНИКѢ.

Эрихъ и Роландъ бодро взбирались на горы, спускались въ долины и все далѣе и далѣе проникали въ глубь страны.

Никогда не гуляется такъ хорошо, какъ въ свѣжій осенній день. На лугахъ пасутся коровы, съ полей собирается жатва, зелень деревьевъ принимаетъ самые разнообразные, мѣстами багровые и золотистые оттѣнки. Въ воздухѣ постоянно ощущается прохлада, сообщаемая ему утренней или лучше сказать вечерней росой, потому что осень, наступая за лѣтомъ, составляетъ какъ бы его вечеръ. Вся природа имѣетъ видъ человѣка, который окончивъ свой трудъ и насытившись, предается отдохновенію и покою.

Эрихъ и Роландъ шли мѣрнымъ шагомъ, не останавливаясь и повидимому мало заботясь о томъ, когда кончится ихъ странствіе. А между тѣмъ прогулка ихъ имѣла цѣль, по крайней мѣрѣ Эрихъ предпринялъ ее съ желаніемъ ввести Роланда въ среду полезной, дѣятельной жизни, которая дотолѣ-вовсе не была извѣстна мальчику.

Дорогой Эрихъ разсказалъ ему свою собственную прошлую жизнь, но нѣсколько иначе, чѣмъ, за нѣсколько времени передъ тѣмъ разсказывалъ ее сначала Клодвигу, а потомъ Зонненкампу. Въ надеждѣ, что его примѣръ подѣйствуетъ на Роланда, онъ больше всего распространился о внутреннемъ разладѣ, какого былъ жертвой въ то время, когда находился на военной службѣ.

Эриху почему-то казалось, будто онъ совершаетъ съ своимъ воспитанникомъ послѣднее путешествіе. Роландъ не замедлилъ подтвердить его мысль, объявивъ, что онъ слышалъ отъ Пранкена, будто для него уже заказанъ мундиръ и онъ не позже какъ въ концѣ осени поступитъ въ корпусъ.

Тутъ Роландъ въ первый разъ самъ добровольно заговорилъ о Кнопфѣ, который былъ учителемъ въ Маттенгеймѣ. Онъ выразилъ удовольствіе, что можетъ, передъ вступленіемъ въ новую жизнь, лично попросить у магистра извиненія за шалость, которою въ былое время причинилъ ему сильное горе. Наконецъ Эрихъ узналъ, какое жестокое оскорбленіе нанесъ Роландъ своему бывшему учителю. Онъ съ помощью французскаго камердинера Зонненкампа отрѣзалъ Кнопфу во время сна половину его бороды. Теперь онъ искренно раскаивался въ своей злой шалости и отъ души хотѣлъ ее загладить.

Итакъ, путешествіе Эриха и Роланда имѣло болѣе одной хорошей цѣли.

Они все дальше и дальше уходили отъ Рейна, а ландшафтъ передъ ними становился все менѣе и менѣе живописенъ.

На пути имъ нѣсколько разъ попадались цѣлыя стада коровъ, свиней, овецъ, украшенныхъ лентами и цвѣтами. Кромѣ того они встрѣчали людей, несшихъ въ корзинахъ отборныя овощи и плоды.

— Куда все это идетъ? спрашивали они.

— На сельскій праздникъ, въ Маттенгеймъ, отвѣчали имъ.

Наконецъ и они достигли деревни, лежавшей неподалеку отъ владѣній Вейдемана. Она вся пестрѣла флагами. На улицѣ виднѣлись телѣги, украшенныя гирляндами изъ цвѣтовъ и передъ каждой стояла толпа поселянъ, представителей разнаго рода ремеслъ и полевыхъ работъ.

Тутъ были молотильщики, ткачи, гонтовщики, дровосѣки, виноградари. Лошади и быки въ телѣгахъ тоже были всѣ въ лентахъ и цвѣтахъ. Мужчины и женщины шумно веселились, смѣялись и радостно привѣтствовали всѣхъ вновь прибывающихъ.

Эрихъ и Роландъ вошли въ деревню.

На зданіи ратуши развѣвались флаги. Въ толпѣ говорили, что тамъ Вейдеманъ читалъ лекцію.

Молодые люди пошли туда.

Въ большой залѣ за столомъ стоялъ Вейдеманъ и весьма просто и наглядно толковалъ поселянамъ какъ «приготовлять говядину», подразумѣвая подъ этимъ, какъ слѣдуетъ кормить и содержать скотъ. «Приготовленіе говядины» было исходной точкой его лекціи, но онъ тутъ же объяснялъ способы, какъ успѣшнѣе растить рѣпу и печь хлѣба. Онъ особенно напиралъ на точность и на аккуратность, которыя одни, говорилъ онъ, приводятъ къ желаемому результату.

У него у самого висѣлъ въ конюшнѣ термометръ и онъ тщательно наблюдалъ, чтобъ тепло тамъ никогда не простиралось свыше четырнадцати градусовъ. У него были электрическіе часы, посредствомъ которыхъ онъ, сидя въ кабинетѣ, могъ знать, во время-ли слуги давали скоту кормъ.

Онъ объяснялъ поселянамъ, какъ они съ своимъ ограниченнымъ хозяйствомъ могли достигать гораздо лучшихъ результатовъ, чѣмъ онъ. У нихъ все было на глазахъ и они могли сами всѣмъ распоряжаться, тогда какъ ему по неволѣ во многомъ приходилось полагаться на слугъ. Вслѣдствіе этого его скотина не рѣдко голодала по воскресеньямъ, что непремѣнно отзывалось на ней всякій понедѣльникъ. Каждая корова у Вейдемана имѣла свое имя и онъ хорошо зналъ, сколько каждая могла давать молока.

Онъ говорилъ своимъ слушателямъ, что отъ нерадѣнія у людей изъ рукъ иногда въ теченіи нѣсколькихъ часовъ ускользаютъ милліоны. «Поздно косить, не разъ повторялъ онъ, когда трава перезрѣла». Вообще рѣчь его текла живо, бойко и не безъ легкаго оттѣнка юмора.

Желая убѣдительнѣе доказать пользу и практичность котораго-нибудь изъ своихъ совѣтовъ, онъ говорилъ, ударяя себя обѣими руками по карманамъ панталонъ:

— Такимъ образомъ и сюда кое-что перепадетъ.

— Выгода и барышъ встрѣчаются на каждомъ шагу, сказалъ онъ между прочимъ, надо только умѣть ими воспользоваться. Смотрите, прибавилъ онъ, поднимая руку и перебирая пальцами въ воздухѣ: человѣческая рука дѣлаетъ движеніе пальцами къ себѣ, а не отъ себя, то-есть явно предписываетъ болѣе заботиться о пріобрѣтеніи, чѣмъ о тратѣ.

Это замѣчаніе возбудило всеобщій смѣхъ.

Вейдеманъ сильно возставалъ противъ общинныхъ пастбищъ и выгоновъ для скота и съ жаромъ нападалъ на безтолковость и перазсчетливость людей, которые не хотѣли понять, какую выгодную пищу составляетъ скотъ.

Роландъ не могъ придти въ себя отъ удивленія, видя какъ хлопоталъ этотъ человѣкъ о томъ, чтобъ навести своихъ ближнихъ на умъ и выучить ихъ ѣсть хорошую и здоровую пищу.

Вейдеманъ еще между прочимъ замѣтилъ, что напрасно такъ многое приписываютъ той или другой породѣ животнаго: пища можетъ сдѣлать для него гораздо болѣе нежели происхожденіе.

Эрихъ принялъ это за намекъ себѣ и съ краской на лицѣ опустилъ глаза въ землю.

По окончаніи лекціи Вейдеманъ дружески привѣтствовалъ Роланда и Эриха.

Послѣдній горячо выразилъ свое удовольствіе по поводу всего, что ему пришлось слышать.

— Да, да, отвѣчалъ Вейдеманъ: не даромъ же я приготовлялся къ духовному званію. Во мнѣ и до сихъ поръ еще видѣвъ сынъ пастора.

На что Эрихъ съ улыбкой замѣтилъ:

— Людямъ такъ часто читаютъ проповѣди о томъ, какъ имъ слѣдуетъ заботиться о своей душѣ, что право не лишнее вразумлять ихъ иногда и за счетъ тѣла.

— Но я тѣмъ не менѣе вовсе не отвергаю существованія души, очень серьезно возразилъ Вейдеманъ; мнѣ рѣшительно непонятно, какъ это люди могутъ не вѣрить въ Бога: я всюду ощущаю его присутствіе. Но объ этомъ рѣчь еще впереди. А теперь пойдемте со мной.

И всѣ вышли на улицу, по которой уже начала двигаться праздничная процессія. Впереди шла пожарная команда, собранная сюда изъ всѣхъ окрестныхъ селъ и мѣстечекъ. Она состояла изъ рослыхъ красивыхъ парней въ сѣрыхъ курткахъ и съ блестящими мѣдными шлемами на головѣ.

— Это одно изъ учрежденій новой, современной намъ жизни, сказалъ Эрихъ, указывая на пожарныхъ.

— Да, отвѣчалъ Вейдеманъ, въ былое время люди не имѣли ничего подобнаго и кто знаетъ, что еще выйдетъ изъ этого впереди.

За пожарными ѣхали телѣги. Въ нихъ сидѣли женщины, ремесло которыхъ состояло въ трепаніи конопли. Онѣ съ веселымъ хохотомъ бросали въ зрителей это растеніе, изрубленное на самые мелкіе кусочки. Потомъ показалась бочка съ виномъ. Всеобщему смѣху и радости не было конца.

Вейдеманъ пригласилъ Эриха и Роланда ѣхать вмѣстѣ съ нимъ домой, а пока представилъ ихъ своему племяннику доктору Фрицу. Магистръ Кнопфъ, прибавилъ онъ, явится только къ танцамъ и конечно будетъ очень радъ пріѣзду дорогихъ гостей.

Всѣ отправились на площадь, гдѣ раздавались призы, а потомъ Вейдеманъ повелъ Эриха и Роланда на выставку полевыхъ орудій. Показывая имъ плуги и лопаты и объясняя ихъ устройство, онъ похвалилъ обычай, въ силу котораго всѣ новыя, усовершенствованныя орудія распространялись въ народѣ посредствомъ лоттереи.

— Поселяне, прибавилъ онъ, весьма трудно и медленно допускаютъ въ свою среду всякаго рода нововведенія. Крестьянинъ не можетъ быть прогрессистомъ. Онъ волей-неволей долженъ изображать собой консервативное начало и въ тоже время не слишкомъ чуждаться успѣховъ своего времени. Довести его до этого послѣдняго не легко и требуетъ много терпѣнія.

Затѣмъ Вейдеманъ распространился о планѣ, который давно и сильно его занималъ. Онъ хотѣлъ посылать въ народъ хозяйственныхъ миссіонеровъ или превращать въ таковыхъ самыхъ развитыхъ изъ осѣдлыхъ поселянъ. Послѣднее было бы еще лучше, такъ какъ простой народъ всегда болѣе или менѣе недовѣрчиво смотритъ на людей, говорящихъ языкомъ книгъ и ученыхъ.

Роландъ ходилъ по выставкѣ и на все смотрѣлъ точно во снѣ. Ему казалось, что онъ внезапно былъ перенесенъ въ совершенно новый міръ. На разстояніи всего нѣсколькихъ часовъ отъ виллы Эдемъ жилъ человѣкъ, который съ такимъ жаромъ и самоотверженіемъ хлопоталъ о томъ, чтобъ доставить своимъ ближнимъ хорошую пищу. А тамъ, на виллѣ, чего ищутъ и къ чему стремятся ея обитатели? Нѣчто подобное выразилось въ словахъ Роланда къ Эриху.

— У господина Вейдемана, сказалъ онъ, прекрасная цѣль, хотя онъ и много говоритъ о навозѣ.

Это замѣчаніе со стороны его воспитанника привело Эриха въ восторгъ. Роландъ самъ пришелъ къ заключенію, что въ мірѣ нѣтъ такого матеріала, который, разъ что онъ можетъ быть употребленъ на пользу общую, заслуживалъ бы названіе нечистаго. Надо только постоянно имѣть въ виду мысль, которой этотъ матеріалъ даетъ осуществленіе. Эрихъ никакъ не смѣлъ надѣяться на такой результатъ своихъ занятій съ Роландомъ, но теперь началъ многаго ожидать отъ его пребыванія въ Маттенгеймѣ. Здѣсь мальчикъ могъ получить вѣрное понятіе о сельскомъ хозяйствѣ, въ которомъ, по мнѣнію Эриха, должно было заключаться его настоящее призваніе. Сельское хозяйство одно даетъ возможность непосредственно дѣйствовать на многихъ и помогать многимъ.

— Вы непремѣнно должны взглянуть на моихъ свиней, настаивалъ между тѣмъ Вейдеманъ. Представьте себѣ шестинедѣльныхъ йоркширскихъ поросятъ: это прелесть что за созданія! Или вы имѣете отвращеніе къ свиньямъ? Въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго; но знаете ли вы, мой молодой другъ, что мясная нища нашего народа состоитъ изъ 70 процентовъ свинины, 20 говядины и только 10 баранины, домашней птицы, дичины и прочаго, тогда какъ во Франціи съѣдается на 60 процентовъ баранины.

Йоркширскія свиньи дѣйствительно были очень милы и имѣли весьма опрятный видъ.

Роландъ однако не пошелъ ихъ смотрѣть, но долго стоялъ передъ огромными тыквами въ половину человѣческаго роста и въ двойную толщину руки.

Вскорѣ всѣ призы были розданы и веселость народа еще усилилась. Эрихъ радъ былъ случаю показать Роланду чистонародный праздникъ, который не былъ ни установленъ церковью, ни учрежденъ правительствомъ, но устроенъ для себя самимъ народомъ.

Услышавъ, о чемъ говорилъ Эрихъ, Вейдеманъ сказалъ:

— Да, это ваше новое самоуправленіе, стремленіе къ которому начинаетъ въ насъ сильно проявляться какъ въ большихъ, такъ и въ малыхъ вещахъ.

Солнце ярко сіяло надъ деревней и надъ веселой толпой гуляющихъ поселянъ. Роландъ, стоя вмѣстѣ съ Эрихомъ на возвышеніи, откуда любовался оживленнымъ зрѣлищемъ, воскликнулъ:

— Ахъ, еслибъ отецъ былъ здѣсь, еслибъ мы могли каждому изъ этихъ людей…. Какъ ты думаешь, сколько ихъ здѣсь собрано?

— Около тысячи.

— Около тысячи, повторилъ Роландъ. Хорошо. Я хотѣлъ бы каждому изъ нихъ сію минуту дать по тысячѣ гульденовъ.

— Ты осчастливилъ бы ихъ на день, на мѣсяцъ, пожалуй на годъ, можетъ быть и болѣе, но никакъ не на всю жизнь. Ты слышалъ, въ чемъ заключается лучшая помощь людямъ? Имъ надо дать въ руки хорошія орудія, вложить имъ въ душу честныя правила и тѣмъ самымъ доставить возможность самимъ заработывать себѣ хлѣбъ и устроивать свою жизнь.

— Да, да, это была съ моей стороны пустая мечта, точно сквозь сонъ проговорилъ Роландъ.

Отчего Эрихъ не хотѣлъ съ нимъ раздѣлить этой мечты?

Наконецъ настало время танцевъ. Послышались звуки музыки и всѣ направились къ гостинницѣ Ворона, у входа въ которую красовался огромный букетъ. Эрихъ и Роландъ послѣдовали за другими. Въ самой большой комнатѣ гостинницы, гдѣ танцевали поселяне, на маленькомъ возвышеніи, въ числѣ другихъ музыкантовъ, стоялъ человѣкъ, который, усердно играя за флейтѣ, привѣтливо кивнулъ головой вошедшимъ молодымъ людямъ. Это былъ Кнопфъ. Вдругъ Роландъ вздрогнулъ и схвативъ за руку Эриха, указалъ ему за столъ, накрытый красной скатертью, за которымъ сидѣло небольшое общество.

— Это она! Она! воскликнулъ онъ.

Взоръ его былъ неподвижно устремленъ на стройную, высокаго роста дѣвочку, съ розовыми щечками и длинными распущенными волосами, стоявшую между колѣнъ красиваго сильнаго мужчины, котораго называли докторомъ Фрицомъ.

Кнопфъ подалъ знакъ, музыканты перестали играть и онъ сошелъ съ возвышенія пожать Эриху и Роланду руки. На глазахъ у него выступили слезы и упали на очки, которые онъ принужденъ былъ снять.

— Вы какъ нельзя удачнѣе выбрали время для вашего пріѣзда, сказалъ онъ помигивая. Сегодня здѣсь сельскій праздникъ.

— Простите меня…. началъ Роландъ.

— Я уже давно это сдѣлалъ. Ты…. вы совсѣмъ превратились въ взрослаго молодого человѣка. Пойдемте.

И онъ повелъ ихъ къ столу съ красной скатертью, гдѣ представилъ Эриха госпожѣ Вейдеманъ. Тутъ между прочимъ находился и русскій князь, изучавшій агрономію подъ руководствомъ Вейдемана. Онъ очень радъ былъ неожиданному пріѣзду Эриха и Роланда, которыхъ вслѣдъ затѣмъ представили двумъ сыновьямъ Вейдемана, доктору Фрицу изъ Америки и его дочери. Роландъ и дѣвочка не могли другъ отъ друга отвести глазъ.

— Батюшка, вотъ онъ, лѣсной принцъ, о которомъ я тебѣ говорила, сказала дѣвочка высокому мужчинѣ съ красивой наружностью.

Голосъ ея заставилъ Роланда вздрогнуть. Еслибъ маленькіе колокольчики ландыша могли вдругъ зазвенѣть, они непремѣнно издали бы такой звукъ.

Встрѣча въ лѣсу была разсказана посреди веселаго смѣха и шутокъ. Но ничье удовольствіе не могло сравняться съ тѣмъ, какое испытывалъ Кнопфъ.

— Какъ видно, въ наше время еще не церевелись чудеса! воскликнулъ онъ, помахивая флейтой. Слушайте, дѣти, что я вамъ скажу, только, чуръ, не перебивать меня и не противиться моему приказанію. Роландъ умѣетъ танцовать, ты, Лиліана, тоже…. Тише! закричалъ онъ на поселянъ: наши дѣти сейчасъ будутъ танцовать и совершенно одни: кромѣ нихъ, никто не двигайся съ мѣста!

Онъ снова вошелъ на возвышеніе и заигралъ на флейтѣ веселый вальсъ. Роландъ и Лиліана кружились по комнатѣ и всѣ на нихъ смотрѣли, какъ будто они дѣйствительно были сказочные принцъ и принцесса.

Мальчикъ и дѣвочка еще ни слова другъ другу не сказали, но уже танцовали вмѣстѣ: Кнопфъ вѣроятно долго бы еще продолжалъ играть, еслибъ докторъ Фрицъ наконецъ не закричалъ:

— Довольно, господинъ кандидатъ!

Кнопфъ спряталъ флейту, но слово «кандидатъ» его въ высшей степени непріятно поразило. Отъ него пахнуло такой прозой посреди всей этой поэзіи.

Роландъ и Лиліана присоединились къ обществу за столомъ. Кнопфъ напомнилъ Лиліанѣ, что ей слѣдуетъ предложить своему кавалеру вина, но госпожа Вейдеманъ совѣтовала дѣтямъ немного подождать и не пить, пока они не отдохнутъ. И мальчикъ, и дѣвочка сидѣли молча, не спуская другъ съ друга глазъ.

Эрихъ выразилъ надежду, что его пріѣздъ съ Роландомъ не измѣнитъ первоначальныхъ намѣреній общества на этотъ вечеръ. Но Вейдеманъ объявилъ, что онъ очень усталъ и самъ хочетъ пораньше отправиться восвояси.

Госпожа Вейдеманъ очень сожалѣла, что лучшія комнаты въ ея домѣ были уже заняты другими гостями и что она не можетъ предложить вновь прибывшимъ всѣхъ удобствъ, къ какимъ они привыкли.

— Не слушайте ея, возразилъ Вейдеманъ. Всякая женщина непремѣнно считаетъ своей обязанностью извиняться въ мнимой неблагоустроенности своего хозяйства, хотя бы оно у нея было въ наилучшемъ порядкѣ.

Общество вышло на дворъ. Докторъ Фрицъ велъ свою дочь за руку и тутъ только Эрихъ и Роландъ впервые узнали, что Лиліана уже на слѣдующій день уѣзжаетъ обратно въ Америку.

Кнопфъ взялъ Роланда подъ руку, а Эрихъ шелъ между Вейдеманомъ и его женой. Русскій князь съ однимъ изъ сыновей Вейдемана отправились домой черезъ поля, между тѣмъ какъ другой сынъ присоединился къ доктору Фрицу. Госпожа Вейдеманъ старалась объяснить Эриху настоящую причину молчаливости своего мужа, который дѣйствительно только изрѣдка произносилъ одно или два слова. Онъ въ теченіи дня, говорила она, совсѣмъ измучился съ поселянами, которые не давали ему ни минуты покоя. Еслибъ не пріѣздъ Эриха, онъ по всѣмъ вѣроятностямъ еще взялся бы за скрипку для того, чтобъ этимъ людямъ было веселѣе танцовать.

Вейдеманъ подтвердилъ, что таково дѣйствительно было его намѣреніе и прибавилъ, что вовсе не находитъ нужнымъ этого стыдиться.

Эрихъ выразилъ сожалѣніе, что многіе истинные друзья человѣчества часто стыдятся давать волю своему добродушію на томъ основаніи, что подъ ласкою и дружелюбіемъ другихъ людей не рѣдко встрѣчаются ложь или пошлая погоня за популярностью.

Вейдеманъ припомнилъ Эриху его попытку посвятить себя исправленію арестантовъ и сказалъ, что трубачъ изъ оркестра, который сегодня игралъ въ гостинницѣ Ворона, одно время содержался въ смирительномъ домѣ. Но онъ уже въ теченіи многихъ лѣтъ оттуда вышелъ и съ тѣхъ поръ постоянно хорошо себя велъ.

Госпожа Вейдеманъ, въ увѣренности, что разговоръ долженъ еще болѣе утомить ея мужа, поспѣшила взять на себя обязанность занимать Эриха. Она спросила, правда ли, что баронъ фонъ-Пранкенъ женится на дочери Зонненкампа.

Сердце Эриха болѣзненно сжалось, но ему ничего болѣе не оставалось какъ отвѣчать утвердительно.

Госпожа Вейдеманъ пришла въ сильное негодованіе.

— Я просто изъ себя выхожу, сказала она, всякій разъ, когда богатая, здоровая и красивая дѣвушка изъ средняго класса выходитъ замужъ за аристократа. Честнымъ трудомъ пріобрѣтенное имущество такимъ образомъ отнимается у нашего сословія и переходитъ къ дворянамъ. Я отнюдь не считало аристократовъ нашими врагами, а только не хочу, чтобъ они отнимали у насъ плоды нашихъ трудовъ. Дѣвушка, принадлежащая къ среднему классу и продающая себя за дворянство, по моему мнѣнію, въ одно и тоже время измѣняетъ своимъ предкамъ и обманываетъ насъ въ потомствѣ.

Вейдеманъ счелъ нужнымъ умѣрить гнѣвъ своей жены, но взялся за это очень дурно. Онъ въ успокоеніе ей сказалъ, что Зонненкампъ самъ метить попасть въ дворяне.

Эрихъ испугался, услышавъ, какъ свободно толковали здѣсь о томъ, что на виллѣ Эдемъ окружалось такой строгой таинственностью.

Госпожа Вейдеманъ питала сильную ненависть къ Пранкену. Онъ возбуждалъ въ ней отвращеніе особенно тѣмъ, что заставлялъ многихъ людей ставить остроуміе и свѣтскую любезность выше честности и прямоты характера. Многіе мужчины и женщины охотно прощали Пранкену его пороки и хорошо о немъ отзывались именно потому, что онъ былъ остроуменъ, любезенъ и вообще очень пріятенъ въ обществѣ.

— Что, еслибъ Манна все это слышала? не могъ удержаться, чтобъ не подумать Эрихъ.

Вейдеманъ объяснилъ, что жена его особенно возненавидѣла Пранкена два года тому назадъ, около того самаго времени, когда Эрихъ поступилъ въ домъ къ Зонненкампу. Молодой баронъ провелъ въ Маттенгеймѣ всего только нѣсколько дней, но все перевернулъ тамъ вверхъ дномъ. Слѣды его проказъ еще и до сихъ поръ не были вполнѣ изглажены.

ГЛАВА II.
ПРОСТОЙ КАМЕШЕКЪ ПРЕВРАЩАЕТСЯ ВЪ ДРАГОЦѢННОСТЬ.

Кнопфъ между тѣмъ безъ умолку говорилъ съ Роландомъ. Онъ разсыпался въ восторженныхъ похвалахъ Эриху и поздравлялъ мальчика со счастіемъ имѣть такого учителя. Роландъ слушалъ его разсѣянно, наконецъ не вытерпѣлъ и спросилъ:

— Какъ зовутъ дѣвочку?

— Лиліаной. Въ томъ-то и чудо: вы подарили ей въ лѣсу ландышъ, а онъ, какъ извѣстно, называется также Lily of the valley.

— Чѣмъ занимается ея отецъ?

— Онъ весьма уважаемый адвокатъ, одинъ изъ главныхъ борцовъ за уничтоженіе рабства.

Сказавъ это, Кнопфъ охотно откусилъ бы себѣ языкъ. Онъ быстро взглянулъ на Роланда и къ успокоенію своему замѣтилъ, что слова его вовсе не произвели на мальчика ожидаемаго впечатлѣнія.

До сихъ поръ въ ушахъ мальчика все еще продолжали раздаваться веселые звуки вальса. Теперь слухъ его былъ пораженъ плескомъ воды и шумомъ мельничнаго колеса. Подъ самымъ домомъ Вейдемана протекалъ быстрый ручей, который приводилъ въ движеніе находившуюся здѣсь рядомъ мельницу.

— Вы сегодня ночью будете дурно спать, сказалъ Кнопфъ Роланду.

— Это почему? спросилъ тотъ.

— Вамъ будетъ мѣшать шумъ мельницы, къ которому надо сначала привыкнуть. Но когда тутъ обживешься, то подъ плескъ воды даже какъ будто лучше спится. По крайней мѣрѣ такъ было съ моей маленькой воспитанницей.

Неподалеку отъ дома все общество опять соединилось. Роландъ, стоя близъ забора, любовался за жеребятъ, которые, почуявъ приближеніе Вейдемана, весело прыгали и рвались къ нему на встрѣчу.

Вейдеманъ объяснилъ, что это была его школа, въ которую поселяне окрестныхъ деревень присылали воспитываться своихъ жеребятъ. У него былъ устроенъ для нихъ своего рода садъ, гдѣ они имѣли хорошее пастбище, могли вдоволь рѣзвиться и находились подъ хорошимъ присмотромъ. Эта школа принесла уже большую пользу странѣ.

Роландъ съ любопытствомъ слушалъ объясненія своего хозяина, а Эрихъ, видя это, все болѣе и болѣе благодарилъ случай, который привелъ ихъ сюда. Такой человѣкъ какъ Вейдеманъ могъ имѣть на Роланда въ высшей степени благотворное вліяніе.

— Учились вы химіи? спросилъ Вейдеманъ у Роланда.

Мальчикъ отвѣчалъ отрицательно.

Вейдеманъ опустилъ глаза въ землю и снова спросилъ:

— Вы конечно уже избрали себѣ карьеру?

Въ первый разъ еще Роландъ не осмѣлился дать прямого отвѣта и замялся.

Вейдеманъ не настаивалъ.

Эрихъ не могъ понять причины внезапной робости своего воспитанника, но только видѣлъ, что рѣчи и поступки Вейдемана производили на него сильное впечатлѣніе. Можетъ быть, и разсказъ Эриха о собственной жизни тоже отчасти содѣйствовалъ тому, чтобъ отнять у Роланда немного его самоувѣренности. Во всякомъ случаѣ мальчикъ не рѣшился объявить въ лицо этому дѣятельному и благородному человѣку, что въ избраніи для себя поприща руководствовался исключительно внѣшнимъ блескомъ и тщеславіемъ.

Бѣлокурая дѣвочка, между тѣмъ, высвободивъ свою ручку изъ руки отца, подошла къ Кнопфу и шепнула ему, что теперь онъ конечно перестанетъ сомнѣваться въ справедливости ея словъ. До сихъ поръ онъ не вѣрилъ въ ея разсказъ о встрѣчѣ съ лѣснымъ принцемъ, но въ настоящую минуту доказательство было на лицо и всѣ сомнѣнія должны были прекратиться.

Роландъ со своей стороны пожаловался на Эриха, который тоже всегда съ недовѣріемъ слушалъ, когда онъ ему говорилъ о прелестномъ видѣніи съ голубыми глазами и русыми кудрями.

Кнопфъ, въ восторгѣ, что передъ его глазами происходило точно взятое прямо изъ сказки событіе, молча поглаживалъ себѣ грудь, причемъ его маленькіе глазки особенно умильно выглядывали изъ-подъ очковъ. Да, думалъ онъ, химія, свистъ паровыхъ машинъ и страсть къ спекуляціямъ еще не совсѣмъ убили въ мірѣ романтизмъ. Конечно, не всякому въ жизни удается испытывать на себѣ его очарованіе: счастье это выпадаетъ на долю исключительно тѣхъ дѣтей, которыя, подобно Лиліанѣ, родились въ воскресенье. Кнопфу очень хотѣлось что-нибудь сказать или сдѣлать такого, что въ глазахъ самихъ дѣтей возвысило бы романтическую прелесть ихъ чудесной встрѣчи. Но романтизмъ причудливъ и не выноситъ ничьего вмѣшательства, не подчиняется никакому правильному ходу. Третье лицо только и можетъ, что смотрѣть, притаивъ дыханіе. Одно неосторожное слово, движеніе — и очарованіе навсегда исчезло. Кнопфъ понялъ, что ему лучше всего оставить дѣтей наединѣ, и отошелъ въ сторону.

Мальчикъ и дѣвочка все смотрѣли другъ другу въ глаза, но ни слова не говорили.

Во дворъ вошла прекрасная, бурая корова съ колокольчикомъ на шеѣ и съ рогами, увитыми цвѣтами. Лиліана пошла на встрѣчу къ ней и ласково трепля ее по спинѣ, сказала:

— Здравствуй, буренушка, здравствуй, милая! Что ты гордишься тѣмъ, что получила призъ? Разскажешь ты о своемъ торжествѣ сосѣдкамъ? Пріятны ли тебѣ самой всѣ эти почести, или ты ровно ничего въ нихъ не смыслишь?

Корову повели въ стойло, а дѣвочка, обратясь къ Роланду, спросила:

— Какъ ты думаешь, корова понимаетъ, что съ ней случилось что-то необыкновенное?

Роландъ все еще не могъ собраться съ мыслями и молчалъ. Лиліана серьезно продолжала:

— А что, ты тоже хочешь быть агрономомъ и пріѣхалъ къ дядѣ учиться? Въ такомъ случаѣ ты непремѣнно долженъ поселиться въ моей комнатѣ. Тамъ такъ хорошо!

Къ дѣвочкѣ, гораздо скорѣе чѣмъ къ Роланду, возвратилась способность говорить. Онъ все еще молчалъ.

— Отчего ты къ намъ раньше не пріѣхалъ? опять спросила она.

— Я не зналъ ни гдѣ ты, ни кто ты, съ трудомъ выговорилъ наконецъ Роландъ.

— Ахъ, да!

И они разсказали другъ другу, какъ послѣ встрѣчи въ лѣсу Лиліана поѣхала далѣе къ своему дядѣ Вейдеману, а Роландъ отправился къ Эриху. Тогда была весна, а теперь наступала осень.

— Представь себѣ! слова заговорила дѣвочка: въ томъ ландышѣ, который ты мнѣ подарилъ, жили крохотныя букашки. Онѣ даже не пошевелились, когда я ихъ повезла съ собой.

— А ты сохранила мой ландышъ?

— Нѣтъ. Я не люблю завядшихъ цвѣтовъ. Подари мнѣ что-нибудь такое, что не увядаетъ.

— У меня ничего нѣтъ, возразилъ Роландъ. Но я тебѣ пришлю мой портретъ, гдѣ я изображенъ въ костюмѣ пажа…. ахъ, нѣтъ, это для тебя не годится. Какая жалость, что у меня болѣе нѣтъ колецъ: Эрихъ всѣ снялъ у меня съ пальцевъ. А то я далъ бы тебѣ одно изъ нихъ.

— Я не хочу кольца. Дай-ка мнѣ лучше вотъ этотъ камешекъ, который лежитъ у твоихъ ногъ.

Роландъ нагнулся, подалъ ей камешекъ и попросилъ ее дать ему взамѣнъ точно такой же.

Она исполнила его желаніе, а потомъ воскликнула:

— Этотъ подарокъ мнѣ всего пріятнѣе. Я теперь увезу съ собой за моря кусочекъ Германіи. Господинъ Кнопфъ совершенно правъ, говоря что брильянтъ и простой камешекъ одно и тоже: все дѣло въ томъ, любимъ мы ихъ или нѣтъ. Какъ глупы, право, люди наряжаясь, напримѣръ, въ жемчугъ! Они воображаютъ, что это удивительно, какъ хорошо, потому только, что жемчугъ достаютъ со дна морского. Господинъ Кнопфъ не даромъ говоритъ, что все дорогое не есть еще хорошее и доброе.

Роландъ молчалъ, но внутренно вздрогнулъ.

Дѣвочка между тѣмъ продолжала:

— Такъ вотъ какъ! Ты тотъ самый Роландъ, о которомъ добрый господинъ Кнопфъ то и дѣло толкуетъ. Ты себѣ представить не можешь, какъ онъ тебя любитъ.

— Можетъ быть также, какъ и тебя.

— Да, меня онъ тоже любитъ и далъ мнѣ слово непремѣнно пріѣхать къ намъ въ Америку.

— Я тоже изъ Америки.

— Ахъ, да! Дай же мнѣ руку, милый землякъ, и пойдемъ въ садъ нарвать цвѣтовъ для букета, который я завтра съ собой возьму.

— А куда ты завтра ѣдешь?

— Мы очень рано утромъ уѣзжаемъ домой.

Дѣтямъ показалось, что они находятся въ какомъ-то заколдованномъ кругу. Въ первый разъ они встрѣтились при вступленіи Лиліаны въ Старый Свѣтъ, теперь вторично, при отъѣздѣ ея въ Новый.

— Мы какъ будто затѣмъ только и встрѣтились, чтобъ сказать другъ другу здравствуй и прощай, замѣтилъ Роландъ.

— Пойдемъ въ садъ, сказала Лиліана.

ГЛАВА III.
ЧАСЪ ВЪ РАЮ.

Дѣти, какъ въ сказкѣ, бродили по саду и собирали цвѣты.

Сначала они вошли въ огородъ, гдѣ въ одинакомъ разстояніи одно отъ другого возвышались низенькія деревца. Лиліана считала себя обязанной все объяснять гостю.

— Здѣсь нѣтъ ли одного розоваго деревца, ни одного кустарника, который бы сама тетушка не прививала и не очищала отъ насѣкомыхъ. Она терпѣть не можетъ всѣхъ, какъ она ихъ называетъ, гадовъ. А знаешь ли, кого она между прочимъ къ нимъ причисляетъ? Только ты, пожалуйста, не смѣйся.

— Кого же?

— Птицъ!… Ахъ, ты смѣешься точь въ точь мой братъ Германъ. Ну, посмѣйся-ка еще…. Да, да, совсѣмъ, какъ онъ. Но мой братъ уже три года, какъ занимается дѣлами…. Ну, теперь пойдемъ рвать цвѣты.

Они отправились въ садъ и мгновенно принялись за дѣло. Собравъ уже довольно большой букетъ, Лиліана вдругъ бросила его въ ручей. Ее занимала мысль, какъ букетъ этотъ изъ ручья выплыветъ въ Рейнъ, оттуда въ море и несясь по волнамъ, можетъ быть, достигнетъ самаго Нью Йорка гораздо прежде нея.

— Я тоже пріѣду къ тебѣ въ Америку, внезапно сказалъ Роландъ.

— Дай мнѣ руку, что это дѣйствительно такъ будетъ.

И дѣти въ первый разъ пожали одинъ другому руки.

Вдругъ по близости раздался выстрѣлъ. Роландъ вздрогнулъ.

— Не бойся! Неужели ты такой трусъ? старалась успокоить его Лиліана. Это тётя разгоняетъ воробьевъ. Она стрѣляетъ всякій разъ, что выходитъ въ огородъ. У ней тамъ на столѣ всегда лежитъ готовый пистолетъ.

Роландъ дѣйствительно увидѣлъ сквозь зелень деревьевъ госпожу Вейдеманъ, которая клала пистолетъ на столъ.

— Тише, не будемъ шумѣть, чтобъ она насъ не увидѣла, шепнула Лиліана.

Дѣти сѣли на берегу ручья.

— Резеду я не брошу въ воду, тихонько продолжала Лиліана: — я ее спрячу: она и сухая очень хорошо пахнетъ.

— Да, подтвердилъ Роландъ и прибавилъ: дай мнѣ также одну вѣточку. — Я тоже ее спрячу и всякій разъ, что мы будемъ нюхать резеду, мы станемъ другъ о другѣ вспоминать. Клаусъ мнѣ говорилъ…. онъ страстный любитель пчелъ…. что резеда больше прочихъ цвѣтовъ содержитъ въ себѣ мёду.

Въ эту минуту онъ ничего болѣе не могъ припомнить изъ своихъ разнообразныхъ познаній.

— Какой ты, однако, умница! воскликнула дѣвочка. А какъ ты думаешь, пчелы также какъ и мы нюхаютъ цвѣты? Представь себѣ, господинъ Кнопфъ увѣряетъ, будто цвѣты наряжаются въ такія яркія и блестящія краски нарочно затѣмъ, чтобъ привлекать къ себѣ пчелъ и мухъ. Ахъ, какой же крохотный носикъ долженъ быть у пчелъ! А вотъ шмели, я замѣтила, очень глупы. Они два и три раза возвращаются къ цвѣтку, въ которомъ, очень хорошо знаютъ, что нѣтъ мёду. То ли дѣло милыя пчелки: онѣ такія умницы! Я ихъ больше всего люблю, — а ты?

— Нѣтъ, я предпочитаю собакъ и лошадей.

— Знаешь ли, продолжала Лиліана, пчелы ни дядѣ, ни мнѣ не дѣлаютъ никакого вреда, а вотъ тётя, такъ та постоянно должна ихъ остерегаться. Случалось ли тебѣ уже когда-нибудь ловить рой?

— Нѣтъ.

— Когда ты сдѣлаешься землевладѣльцемъ, ты тоже непремѣнно долженъ завести у себя пчелъ. Но, знаешь, онѣ принимаются только въ томъ домѣ, гдѣ люди живутъ между собой мирно и спокойно. Такъ по крайней мѣрѣ говоритъ господинъ Кнопфъ. Завтра, когда мы уѣдемъ, мы возьмемъ съ собой цѣлый улей съ пчелами. Ахъ, какъ бы мнѣ хотѣлось довезти ихъ до дому! Я такъ боюсь, чтобъ онѣ всѣ не перемерли дорогой! А какъ весело будетъ, когда онѣ вдругъ проснутся въ Америкѣ и увидятъ тамъ совсѣмъ другія деревья и цвѣты.

— Такъ это правда, что вы завтра уѣзжаете?

— Да, батюшка это сказалъ, а если онъ что-нибудь скажетъ, такъ ужъ такъ тому и быть. Это также вѣрно какъ то, что завтра взойдетъ солнце. Знаешь ли, дядя и господинъ Кнопфъ очень много о тебѣ говорили.

— Обо мнѣ?

— Да. Они все старались угадать, что изъ тебя со временемъ выйдетъ. Правда ли, что ты такъ ужасно богатъ, что у тебя много, много милліоновъ?

— Да, Лиліапа, всѣ деньги, которыя только есть на свѣтѣ, все это мои.

— Прошу покорно! За какую же ты дурочку меня принимаешь! Я вовсе не такъ глупа. Но скажи, кѣмъ же ты намѣренъ быть?

— Военнымъ.

— Ахъ какъ это хорошо! Въ такомъ случаѣ ты долженъ пріѣхать и убить всѣхъ, кто не хочетъ давать свободы неграмъ. Дядя и мой отецъ говорятъ, что въ Америкѣ скоро начнется война. Жаль, что теперь не прежнія времена! Мы бы съ тобой ушли далеко, далеко въ лѣсъ и вдругъ набрели бы на великолѣпный замокъ съ маленькими, маленькими карликами. Потомъ мы встрѣтили бы пустынника, очень добраго человѣка, съ длинной бѣлой бородой, котораго любятъ всѣ звѣри… Ахъ, знаешь, господинъ Кнопфъ могъ бы быть такимъ пустынникомъ. Къ тому же его и зовутъ: Эмиль-Мартынъ. Давай съ этихъ поръ всегда звать его братомъ Мартыномъ.

И дѣти все живѣе и живѣе болтали между собой.

— Зачѣмъ ты завтра уѣзжаешь? вдругъ спросилъ Роландъ..

— А ты зачѣмъ остаешься? возразила Лиліана.

— Я долженъ остаться съ родителями.

— А я съ моими. Ахъ, у тебя ужъ ростетъ борода! внезапно воскликнула дѣвочка и дернула его за темный пушокъ.

— Ты мнѣ дѣлаешь больно и вырываешь у меня волосики, которыми я горжусь.

— Ахъ, ты ими гордишься!

И она ручкой стала гладить его подбородокъ, произнося заговоръ для залечиванія ранъ, которому научилъ ее Кнопфъ.

— А гдѣ твоя собака?

— Она вѣрно ушла съ Эрихомъ.

Роландъ началъ свистать и Грейфъ не замедлилъ явиться на его зовъ.

Лиліана обняла собаку, ласкала ее, гладила и называла разными нѣжными именами.

— Хочешь, я тебѣ подарю эту собаку? спросилъ Роландъ..

— Смотри, какъ она на тебя глядитъ, воскликнула дѣвочка.. Она точно понимаетъ и груститъ, что ты ее, какъ невольника, передаешь другому хозяину. Нѣтъ, Роландъ, я не могу взять ее съ собой. Я не смѣю и просить объ этомъ отца. Подумай-ка, сколько трудовъ и хлопотъ стоило бы намъ довезти ее до Нью-Йорка. Нѣтъ, пусть она лучше останется у тебя.

Роландъ, разсѣянно слушавшій послѣднія слова дѣвочки, вдругъ спросилъ:

— А ты видѣла невольниковъ?

— Нѣтъ, лишь только они къ намъ являются, они немедленно дѣлаются свободными. Но я видѣла многихъ, которые прежде были невольниками. Съ однимъ изъ нихъ очень друженъ мой отецъ, и они часто вмѣстѣ подъ руку гуляютъ по улицамъ… Сюда, Грейфъ! внезапно перебила она сама себя; я хочу тебѣ что-то дать.

И она, вынувъ изъ кармана сахарный хлѣбецъ, скормила его собакѣ, которая еще долго послѣ того облизывалась, стоя, на одномъ мѣстѣ и смотря въ пустое пространство.

Дѣти тоже въ теченіи нѣсколькихъ минутъ молчали, потомъ Лиліана спросила:

— Что сдѣлаешь ты со своими милліонами, когда выростешь?

— Зачѣмъ ты это у меня спрашиваешь?

— Дядя и господинъ Кнопфъ часто объ этомъ говорили. А разъ такъ они еще, знаешь ли что сказали?

— Нѣтъ. Но что сдѣлала бы ты сама, еслибъ у те0я было много денегъ?

— Я? Я накупила бы себѣ кучу платьевъ, все золотыхъ и серебряныхъ, потомъ… потомъ… я построила бы церковь, нарядила бы всѣхъ людей и постаралась бы, чтобъ каждый изъ нихъ, возвращаясь домой, находилъ у себя хорошій обѣдъ. Но теперь ты все это для меня сдѣлаешь, неправда ли? Ну, а ты чего желаешь достигнуть?

— Право, не знаю!

— Во всякомъ случаѣ, ты долженъ быть чѣмъ-нибудь очень хорошимъ. Ахъ, богатство… Фуй! нѣтъ, дяди говоритъ, что богатство ровно ничего не значитъ… А ты видѣлъ уже когда-нибудь цѣлый милліонъ? продолжала разспрашивать дѣвочка. Я думаю, это большая, большая комната, вся наполненная золотомъ…. Но что мнѣ до этого за дѣло? Скажи-ка мнѣ лучше, есть ли у тебя также маленькая сестра?

— Нѣтъ, моя сестра старше меня.

— И такая же красавица, какъ ты?

Лиліана, не дожидаясь отвѣта, вдругъ сдѣлала знакъ Роланду, чтобъ онъ не шевелился. Она протянула руку и къ ней на ладонь сѣла божья коровка. Дѣвочка опрокинула ее на спинку и сказала:

— Смотри, какъ она, бѣдненькая, барахтается и работаетъ своими крылышками, чтобъ выдти изъ бѣды. Вонъ она ихъ загнула подъ спинку и опираясь на нихъ, сама, безъ всякой помощи, снова перевертывается… Ахъ, она улетѣла! Сколько разсказовъ будетъ у нея теперь дома! Ахъ, скажетъ она, я видѣла огромное, страшное животное съ пятью ногами на рукѣ… мои пальцы она, конечно, приметъ за ноги и ужиная съ своей семьей, вѣроятно… А что, вдругъ перебила себя дѣвочка: ты не хочешь ѣсть? Что до меня касается, то я ужасно голодна.

— Что вы тамъ дѣлаете? внезапно раздался женскій голосъ. Идите домой.

Дѣти увидѣли госпожу Вейдеманъ, за которой и должны были послѣдовать.

Взглянувъ на испуганное лицо Роланда, Лиліана подумала, что ему вѣрно пришла на память сказка о злой женщинѣ, которая въ лѣсу пожираетъ дѣтей.

— Не бойся, шепнула она мальчику: тётя не только не съѣстъ насъ, но напротивъ накормитъ насъ отличными блинами съ лукомъ. Развѣ ты не видишь у нея въ рукахъ лукъ? Она его нарѣзала въ огородѣ для блиновъ.

Роландъ и Лиліапа вернулись съ госпожею Вейдеманъ домой.

ГЛАВА IV.
ПРИЗВАНІЕ И ОТЕЧЕСТВО.

Между тѣмъ, какъ дѣти, сидя въ саду на берегу ручья, болтали и мечтали, мужчины вошли въ домъ и остановились въ обширныхъ сѣняхъ съ паркетнымъ поломъ, стѣны которыхъ были увѣшаны вѣнками изъ колосьевъ. Вейдеманъ объяснилъ Эриху, что двадцать четыре изъ этихъ вѣнковъ повѣшены здѣсь имъ, самимъ и означаютъ, что онъ уже столько разъ собиралъ съ своихъ полей жатву. Нѣсколько отдѣльно висѣвшій вѣнокъ принадлежалъ его покойному тестю, и былъ взятъ съ его могилы, гдѣ онъ лежалъ въ ознаменованіе его пятидесятой жатвы.

— Такого рода украшеніе, замѣтилъ Эрихъ, не можетъ быть куплено за деньги, а должно быть пріобрѣтено личнымъ трудомъ человѣка.

Вейдеманъ вмѣсто отвѣта утвердительно кивнулъ головой.

Эрихъ былъ несказанно радъ, что можетъ все это показать Роланду.

Они вошли въ первую жилую комнату нижняго этажа. Она была просторна и въ тоже время имѣла уютный видъ. Въ углубленіяхъ близъ оконъ стояли удобные диваны, а по угламъ во многихъ мѣстахъ были расположены стулья и столы.

— Лѣтомъ мы обыкновенно занимаемъ нижній этажъ, сказалъ Вейдеманъ. Отсюда можно лучше за всѣмъ наблюдать. Но лишь только деревья начинаютъ обнажаться, мы перебираемся въ нашу зимнюю резиденцію, въ верхній этажъ.

Рядомъ съ этой комнатой была другая. Тяжелыя занавѣсы, скрывавшія входъ въ нее, внезапно распахнулись и изъ-за нихъ показался съ пачкою бумагъ въ рукахъ банкиръ, съ которымъ Эрихъ познакомился въ Карлсбадѣ. Онъ ласково привѣтствовалъ молодого человѣка и съ жаромъ выразилъ удовольствіе, какое ему доставляетъ эта новая встрѣча съ другомъ Клодвига.

Затѣмъ разговоръ принялъ совсѣмъ другое направленіе. Банкиръ сказалъ, что подробно изучилъ порученныя ему бумаги и убѣдился, что оцѣнка казеннаго имѣнія сдѣлана вѣрно, а что касается до размежёвки его, то Вейдеманъ самъ знаетъ какъ ее слѣдуетъ производить. Но онъ сомнѣвался въ возможности примѣнить къ новому предпріятію систему страхованія, которую Вейдеманъ ввелъ между своими работниками. Врядъ ли можно надѣяться, что оно доставитъ доходъ, который современемъ позволитъ составить сумму, необходимую для основанія страховаго капитала.

Изъ этого Эрихъ узналъ, что Вейдеманъ каждому работнику, который въ теченіи четырехъ лѣтъ ему вѣрно служилъ, доставлялъ средства, нужныя для застрахованія своей жизни.

Вейдеманъ замѣтилъ, что такъ называемый соціальный вопросъ постоянно представляется его уму въ той самой формѣ, въ какой онъ являлся древнимъ римлянамъ. Теперь снова всѣ начинаютъ хлопотать о томъ, чтобъ создать какъ можно болѣе свободныхъ и самостоятельныхъ землевладѣльцевъ. Но, прибавилъ онъ съ жаромъ, вопросъ этотъ ни подъ какимъ видомъ не долженъ быть разрѣшаемъ какъ простая математическая задача: въ него необходимо внести нравственное начало. И чтобы ни говорили другіе, какъ бы презрительно ни пожимали они плечами, а онъ, Вейдеманъ, твердо стоитъ на томъ, что гуманный принципъ масонства, на который привыкли смотрѣть, какъ на пустую фразу, долженъ искать себѣ здѣсь обновленія и примѣненія къ дѣлу.

Тутъ вскорѣ обнаружилось, что банкиръ тоже былъ членомъ масонскаго общества.

Сердце Эриха радостно билось при мысли, что время, въ которое онъ живетъ, преисполнено такого заботливаго стремленія облегчать судьбу ближнихъ, обиженныхъ судьбой. Въ этомъ, думалъ онъ, заключается наша религія, которая не имѣетъ храмовъ, не предписываетъ ни постовъ, ни праздниковъ, по постоянно борется за добро. Онъ совсѣмъ забылъ, гдѣ онъ, зачѣмъ сюда пріѣхалъ, и жилъ только настоящей минутой.

Немного спустя, Вейдеманъ перенесъ разговоръ на другую почву. Онъ спросилъ, чѣмъ намѣренъ быть Роландъ, но Эрихъ не успѣлъ ему отвѣчать, какъ въ комнату вошелъ докторъ Фрицъ въ сопровожденіи пѣхотнаго офицера одного изъ высшихъ чиновъ. То былъ зять Вейдемана, который весьма дружески привѣтствовалъ Эриха. Оба вновь прибывшіе просили продолжать начатый до нихъ разговоръ.

Эрихъ объявилъ, что Роландъ намѣревается поступить въ военную службу, но прибавилъ, что онъ былъ бы гораздо довольнѣе, еслибъ мальчикъ захотѣлъ посвятить себя наукѣ или сельскому хозяйству.

Вейдеманъ съ улыбкой замѣтилъ, что Эрихъ вѣроятно потому такъ сильно возстаетъ противъ военной службы, что нѣкогда самъ былъ военнымъ. Ему же, напротивъ, кажется, что ничто такъ не приготовляетъ человѣка къ жизни, какъ временное пребываніе въ военной службѣ, которая развиваетъ въ немъ смѣлость, рѣшимость и довѣріе къ собственнымъ силамъ. Нигдѣ не пріобрѣтается такая аккуратность въ отправленіи своихъ обязанностей и такое умѣнье повиноваться волѣ другихъ, какъ въ военной службѣ. Роландъ долженъ только никогда не упускать изъ виду, что служба эта есть не что иное, какъ временное занятіе, въ которомъ онъ ни подъ какимъ видомъ не долженъ искать удовлетворенія всей своей жизни.

— Въ такомъ случаѣ онъ никогда не будетъ хорошимъ солдатомъ, вмѣшался зять Вейдемана. Кто предпринимаетъ дѣло, которому онъ не считаетъ нужнымъ посвятить всѣ свои силы, тотъ никогда не достигнетъ хорошихъ результатовъ и никогда не будетъ жить настоящей, полной жизнью.

— Вы въ этомъ какъ нельзя болѣе сходитесь съ моимъ старымъ наставникомъ, профессоромъ Эйнзиделемъ, замѣтилъ Эрихъ. Онъ постоянно говоритъ, что временные правители всегда бываютъ самые худшіе. Вслѣдствіе этого Роланду необходимо избрать себѣ какую-нибудь такую дѣятельность, которой хватило бы ему на всю жизнь. Онъ не допуститъ, чтобъ за него рѣшилъ кто-нибудь другой, а не онъ самъ, но вы, господинъ Вейдеыанъ, произвели на него сильное впечатлѣніе вашей дѣятельностью, и я полагаю, вы могли бы дать его уму то направленіе, какое я не въ состояніи ему сообщить.

— Въ такомъ случаѣ давайте обсудимъ вопросъ вмѣстѣ, сказалъ Вейдеманъ. Мы здѣсь собрались все люди опытные.

— А вы думаете, спросилъ Эрихъ, что совѣщаніе многихъ можетъ привести къ лучшему результату нежели спокойное обдумываніе предмета однимъ, хорошо знакомымъ съ дѣломъ человѣкомъ.

— Ага! недовѣріе къ мнѣнію большинства, съ усмѣшкой произнесъ Вейдеманъ. Впрочемъ этого слѣдовало и ожидать. Но я на вашъ вопросъ отвѣчу прямо: да. Мнѣніе многихъ годится для многихъ, а такой богатый человѣкъ, какимъ будетъ Роландъ, заключаетъ въ себѣ силу многихъ и долженъ обращать ее на пользу многимъ. Во всякомъ случаѣ намъ не лишнее посовѣтоваться.

Всѣ сѣли и банкиръ началъ.

— Являясь въ чужой домъ, гдѣ ты чувствуешь себя неловко, говорилъ, если я не ошибаюсь, Жанъ-Поль, немедленно принимайся за работу и ты тотчасъ освоишься и съ домомъ и съ его обитателями. Я иду далѣе и говорю: кто хочетъ жить на свѣтѣ, какъ у себя дома, тотъ работай. Кто не трудится, тотъ постоянно чувствуетъ себя въ жизни чужимъ.

Разговоръ снова былъ прерванъ приходомъ русскаго князя, сына Вейдемана и Кнопфа. Имъ былъ объясненъ предметъ, о которомъ собиралось разсуждать общество.

— Насъ здѣсь много собралось для совѣщанія, замѣтилъ Вейдеманъ, откидываясь на спинку своего стула. Вы всѣ знаете очаровательнаго юношу, сына богача Зонненкампа. Капитанъ Дорнэ, котораго здѣсь видите, воспиталъ его такъ, что теперь всѣ карьеры сдѣлались ему доступны. Вопросъ въ томъ, какую слѣдуетъ ему избрать.

— Позвольте мнѣ, предварительно спросить васъ объ одномъ, сказалъ Кнопфъ. Развѣ вы думаете, что богатому человѣку непремѣнно надо быть производителемъ? Не полагаете ли вы, что все его призваніе должно заключаться въ томъ, чтобъ давать ходъ произведеніямъ другихъ и поощрять искусство, науку, промышленность, земледѣліе, о которыхъ ему достаточно настолько знать, насколько это нужно, чтобъ побудить его имъ покровительствовать.

— Вы что-то хотите на это возразить, сказалъ Вейдеманъ банкиру, замѣтивъ по его подвижному лицу, что онъ собирается говорить.

— Не столько возразить, отвѣчалъ банкиръ, сколько опредѣлить разницу, существующую между призваніемъ и занятіемъ. Есть дѣятельности, въ которыхъ заключается одно только занятіе, и на оборотъ, положенія въ свѣтѣ, въ которыхъ заключается одно только призваніе. Главное затрудненіе людей, обладающихъ чрезмѣрнымъ богатствомъ, состоитъ въ томъ, что они могутъ имѣть только призваніе и вовсе не нуждаются въ занятіи. Дѣти богатыхъ людей всегда достигаютъ меньшаго, потому что они свободны отъ всякаго принужденія.

— Что вы подразумѣваете подъ словомъ призваніе? спросилъ Вейдеманъ.

— Я не съумѣю скоро и коротко…

— Позвольте мнѣ вамъ помочь, вмѣшался Эрихъ: призваніе — это даръ природы или необходимость, которую мы возводимъ въ свободный законъ. Животныя не имѣютъ призваній, потому что они повинуются одной только природѣ.

— Такъ точно, подтвердилъ банкиръ съ благодарностью кивая головой. Но позвольте вамъ сдѣлать еще одинъ вопросъ, продолжалъ онъ, обращаясь исключительно къ Эриху: вашъ воспитанникъ не выказываетъ ли, подобно большинству сынковъ богатыхъ людей, стремленія попасть въ дворяне?

Эрихъ молчалъ.

— Вся бѣда въ томъ, прибавилъ банкиръ, что сыновья богачей довольствуются быть наслѣдниками и не заботятся о пріобрѣтеніи себѣ того уваженія, которое доставляютъ людямъ только ихъ личныя заслуги.

— Молодой человѣкъ, какъ мы уже слышали, началъ зять Вейдемана, хочетъ поступить въ военную службу. Что же, по моему мнѣнію, его надо по возможности поддерживать въ этомъ намѣреніи. Надѣюсь, меня не упрекнутъ въ пристрастіи къ моему званію, если я скажу, что вполнѣ соглашаюсь съ моимъ тестемъ, который говоритъ, что военная служба сообщаетъ человѣку особаго рода выдержку, какую врядъ ли онъ можетъ пріобрѣсти въ какомъ бы то ни было другомъ положеніи. Каждый день быть въ полномъ вооруженіи, всегда на-сторожѣ — вотъ что дѣлаетъ человѣка на все готовымъ.

— Такъ точно, согласился Вейдеманъ. Но не должно ли опасаться, что человѣкъ, проведшій лучшіе годы своей жизни въ военной службѣ, не будетъ больше въ состояніи свыкнуться ни съ какой постоянной дѣятельностью? Ему все будетъ казаться, что онъ находится въ отпуску, а главное несчастіе нашего времени, особенно сильно выразившееся въ людяхъ богатыхъ, въ въ томъ именно и заключается, что они живутъ, какъ будто бы постоянно пользовались каникулами.

— Пусть-ка Роландъ всего лучше протретъ глаза своимъ денежкамъ, пошутилъ сынъ Вейдемана и засмѣялся, причемъ показалъ свои бѣлые зубы, которые Пранкенъ называлъ дерзкими.

— Хотѣлось бы и мнѣ сказать свое слово, проговорилъ русскій князь, наклоняясь къ Кнопфу, который немедленно произнесъ вслухъ:

— Князь желаетъ говорить.

Вейдеманъ ласково кивнулъ ему головой.

— Мнѣ кажется, началъ князь, что мы, русскіе, можемъ вамъ служить хорошимъ примѣромъ. Всѣ мы, въ чемъ бы ни состояли наши имущества, въ деньгахъ или въ помѣстьяхъ, должны теперь превращаться изъ помѣщиковъ въ сельскихъ хозяевъ. Отчего бы и вашему молодому человѣку не сдѣлаться сельскимъ хозяиномъ?

— Сельское хозяйство, возразилъ Вейдеманъ, состоитъ изъ пяти отраслей, изъ которыхъ каждая должна имѣть корень въ соотвѣтственной ей природной наклонности. Сельское хозяйство включаетъ въ себя физику, химію, минералогію, ботанику и зоологію. Необходимо имѣть склонность къ одной изъ этихъ наукъ, которая и должна лежать въ основаніи всего, иначе нельзя надѣяться на успѣхъ. А знаете ли вы, улыбаясь спросилъ онъ у князя, что составляетъ первое и самое главное условіе благоустроеннаго сельскаго хозяйства?

— Деньги.

— Нѣтъ, деньги стоятъ на второмъ планѣ, а на первомъ — простой человѣческій здравый смыслъ. Въ мірѣ гораздо больше талантливыхъ людей, чѣмъ людей съ простымъ здравымъ смысломъ.

Князь обмѣнялся съ Кнопфомъ взглядомъ и улыбкой.

Вейдеманъ, съ непривычнымъ для него жаромъ, сталъ опровергать мнѣніе, будто сельское хозяйство можетъ служить прибѣжищемъ для всякаго, кто затрудняется въ выборѣ себѣ карьеры. Но тѣмъ по менѣе всѣ мало-по-малу пришли къ заключенію, что Роланду всего лучше превратиться въ сельскаго хозяина.

Затѣмъ разговоръ пересталъ быть общимъ. Кнопфъ замѣтилъ Эриху, что въ настоящее время нѣтъ больше Олимпа, съ высоты котораго боги изрекали бы свои опредѣленія на счетъ судьбы людей. А Вейдеманъ прибавилъ, что самое худшее для Роланда заключается въ отсутствіи необходимости трудиться для достиженія желаемаго. У него все есть и ему не можетъ быть знакомо счастіе человѣка, которому, посредствомъ длиннаго ряда усилій, наконецъ удается осуществить свое желаніе и это для того, чтобы опять начать желать и трудиться. Въ мірѣ есть законъ, въ силу котораго всякая удача уже въ самой себѣ носитъ зародышъ стремленія къ новому благу.

— Въ концѣ концовъ, сказалъ Вейдеманъ въ заключеніе, обращаясь къ Эриху, вы все-таки остались правы. Намъ вообще ни въ какомъ случаѣ, а въ этомъ въ особенности, не слѣдуетъ брать на себя роли Провидѣнія и рѣшать за другихъ ихъ судьбу. Не имѣемъ мы также и права воспитывать человѣка съ спеціальной цѣлью сдѣлать изъ него всеобщаго благодѣтеля. Намъ надо ограничиться стараніями пробудить въ юношѣ потребность къ общенію съ людьми. Мало того, чтобъ онъ заботился о счастіи ближнихъ, ему еще необходима какая-нибудь лично его интересующая дѣятельность, которая одна заключаетъ въ себѣ источникъ истиннаго довольства. Воспитаніе должно сдѣлать его одинаково способнымъ самому наслаждаться жизнью и доставлять утѣшеніе и радости другимъ.

Докторъ Фрицъ одинъ не принималъ участія въ разговорѣ.

Онъ сидѣлъ погруженный въ задумчивость, а лицо его имѣло нѣсколько строгое выраженіе.

— Отчего ты такъ упорно молчишь? тихонько спросилъ у него Вейдеманъ подъ шумокъ оживленной бесѣды остального общества.

Докторъ Фрицъ также тихо ему отвѣчалъ:

— Вообще не легко справиться съ такимъ громаднымъ состояніемъ, даже еслибъ оно было и честнымъ образомъ пріобрѣтено. Но насколько еще труднѣе становится эта задача, когда надъ богатствомъ тяготѣетъ преступленіе.

Вейдеманъ, приложивъ палецъ къ губамъ, сдѣлалъ знакъ своему племяннику, чтобъ онъ замолчалъ. Эрихъ не слышалъ словъ, которыми они обмѣнялись, но нечаянно взглянувъ на двухъ собесѣдниковъ почувствовалъ, что они говорили о чемъ-то страшномъ. Онъ самъ не зналъ, чего боялся, но тѣмъ не менѣе, не могъ совладать съ внезапно охватившей его тревогой.

Между тѣмъ въ комнату вошла госпожа Вейдеманъ и пригласила гостей къ столу. Всѣ встали и послѣдовали за ней въ столовую.

Эрихъ сидѣлъ рядомъ съ Кнопфомъ.

— Позвольте мнѣ, любезный коллега, сдѣлать вамъ одинъ вопросъ, совсѣмъ неожиданно обратился онъ къ нему, только съ уговоромъ, что вы мнѣ отвѣтите на него не раньше какъ завтра?

— Извольте. Въ чемъ же состоитъ вашъ вопросъ?

— Что стали бы вы дѣлать, еслибъ внезапно очутились обладателемъ нѣсколькихъ милліоновъ?

Кнопфъ, который въ эту минуту собирался пить и подносилъ стаканъ ко рту, вдругъ поперхнулся, раскашлялся и принужденъ былъ на время удалиться изъ-за стола. Немного спустя онъ вернулся, но въ теченіи всего вечера уже болѣе ничего не ѣлъ и не пилъ.

Банкиръ, прилежно слѣдившій за газетами, спросилъ у доктора Фрица, правду ли онѣ говорятъ о всѣхъ ужасахъ, которые будто бы происходятъ въ Америкѣ.

Роландъ весь превратился въ слухъ и съ жадностью устремилъ глаза на доктора Фрица.

— Если, началъ тотъ, разсматривать отдѣльно различныя явленія Новаго Свѣта, то дѣйствительно, при видѣ многихъ изъ нихъ, почувствуешь, невольный ужасъ. Но одинъ весьма замѣчательный государственный мужъ Америки однажды раскрылъ передо мной картину поразительной вѣрности. Въ бытность мою въ Мюнхенѣ, говорилъ онъ мнѣ, я впервые научился понимать мое отечество. Разъ какъ-то я посѣтилъ литейный заводъ, на которомъ отливалась колоссальная статуя Баваріи. Различныя части ея, какъ-то руки, колѣни, голова, кусокъ туловища, все это лежало отдѣльно и возбуждало своими громадными размѣрами самое непріятное ощущеніе въ зрителѣ. Но годъ спустя, я увидѣлъ эту статую уже совсѣмъ готовую, и былъ пораженъ изяществомъ и соразмѣрностью ея фигуры въ цѣломъ. Тутъ мнѣ пришло на умъ, что также точно слѣдуетъ смотрѣть и на Америку. Ея отдѣльныя части производятъ непріятное и тяжелое впечатлѣніе, — общій видъ, напротивъ, поражаетъ своей необычайной красотой и величіемъ.

Роландъ взглянулъ на Эриха сіяющими отъ радости глазами, а на губахъ его мелькнула торжествующая улыбка.

Всѣ встали изъ-за стола. Лиліану вскорѣ отправили спать, а когда докторъ Фрицъ, тоже собираясь на покой, началъ прощаться, Роландъ, крѣпко пожимая ему руку, воскликнулъ:

— Отъ души благодарю васъ за вашъ прекрасный отзывъ о моемъ отечествѣ! Я этого никогда не забуду.

— Развѣ вы не Германію считаете вашимъ отечествомъ?

— Нѣтъ, было рѣшительнымъ отвѣтомъ мальчика.

— Останьтесь еще здѣсь, мнѣ надо съ вами поговорить, шепнулъ Вейдеманъ Эриху.

Роландъ вышелъ съ Кнопфомъ на свѣжій воздухъ. Ночь была ясная, небо сверкало звѣздами. Мальчикъ взялъ съ своего бывшаго наставника слово, что онъ его непремѣнно разбудитъ на слѣдующее утро, ко времени отъѣзда доктора Фрица и его дочери. Вслѣдъ затѣмъ, но не прежде, Роландъ тоже согласился пойти въ свою комнату. Но сонъ еще долго не смыкалъ его глазъ. Онъ лежалъ, прислушиваясь къ плеску воды, къ шуму мельницы и перебиралъ въ своемъ умѣ событія минувшаго дня. Наконецъ усталость и молодость взяли свое и онъ заснулъ крѣпкимъ сномъ.

ГЛАВА V.
НОЧНОЕ ИЗВѢСТІЕ И ПРОСПАННЫЙ ОТЪѢЗДЪ.

Роландъ спокойно спалъ, не подозрѣвая, что два человѣка съ нѣжной заботливостью и глубокимъ состраданіемъ толковали о его странной участи.

Эрихъ по приглашенію Вейдемана послѣдовалъ за нимъ въ его кабинетъ.

— Знаете ли вы, зачѣмъ васъ сюда прислали? спросилъ Вейдеманъ.

— Меня, сюда прислали?

— Да.

— Господинъ Зонненкампъ желаетъ завязать съ вами дружескія отношенія и самъ я уже давно стремлюсь…

— Хорошо. Лучшій шпіонъ тотъ, который, не зная что на него возложена обязанность подсматривать, все видитъ и передаетъ самымъ невиннымъ образомъ.

— Я рѣшительно не понимаю…

— Вѣрьте мнѣ, господинъ Зонненкампъ, которому еще неизвѣстно время отъѣзда доктора Фрица, ни минуты не намѣревался къ намъ пріѣхать. Онъ притворялся, когда васъ просилъ за нимъ прислать. Отправьте къ нему, хоть ради шутки, посланнаго съ приглашеніемъ явиться сюда и онъ вамъ отвѣтитъ, что къ крайнему своему сожалѣнію не можетъ самъ пріѣхать, но взамѣнъ себя присылаетъ за вами экипажъ. Ахъ, молодой другъ мой, грустно и больно подстерегать человѣка, какъ дикаго звѣря, стараясь напасть на слѣды его преступленій. Но прежде всего, позвольте мнѣ сдѣлать вамъ одинъ вопросъ. Извѣстно ли вамъ, въ какомъ положеніи находится дѣло о возведеніи Зонненкампа въ дворяне?

— Нѣтъ.

— А знаете ли вы, что ко мнѣ тоже обращались за мнѣніемъ на счетъ его заслугъ?

Эрихъ снова отвѣчалъ отрицательно.

— Я уже вамъ говорилъ, что конюхъ, играющій на трубѣ, содержался нѣкогда въ исправительномъ заведеніи. У меня въ услуженіи находится еще одинъ бывшій преступникъ, только я его содержу на заднемъ дворѣ, потому что онъ ведетъ себя не такъ хорошо, не столько потому, чтобъ онъ былъ въ конецъ испорченъ, сколько изъ хвастовства и удали. Изъ этого вы видите, что я вовсе не отталкиваю отъ себя людей съ дурнымъ прошлымъ, зная, какъ вообще шатка наша добродѣтель. Большинство случаевъ, когда человѣкъ до конца удерживается въ добрѣ, надо отнести на долю благопріятныхъ обстоятельствъ. Онъ безъ сомнѣнія имѣлъ передъ глазами примѣры или получалъ уроки, которые, вразумляя его, и не допускали до паденія. Конечно, бываютъ утонченные злодѣи, которые, постоянно подвизаясь на поприщѣ зла, возмущаютъ духъ человѣческій…. но не въ этомъ дѣло. Я хочу только сказать, что, вовсе не намѣреваясь ни въ чемъ мѣшать Зонненкампу, не могу однако не выразить своего удивленія, что ему вздумалось хлопотать о дворянствѣ, такъ какъ это неминуемо должно поднять вопросъ о его прошломъ? Нашъ общій другъ, графъ Вольфсгартенъ, говорилъ мнѣ, будто вы имѣете большое вліяніе на Зонненкампа: постарайтесь его уговорить оставить это дѣло въ покоѣ.

Эрихъ провелъ рукою по лбу. Онъ весь дрожалъ, въ глазахъ его былъ непривычный блескъ. Онъ хотѣлъ говорить и не могъ.

Вейдеманъ, совсѣмъ иначе понимая волненіе молодого человѣка, очень мягко замѣтилъ:

— Я удивляюсь вашему мужеству. Кнопфъ говорилъ мнѣ, — да и самъ я это вижу, — что вы внесли въ домъ Зонненкампа дотолѣ неизвѣстную въ немъ атмосферу добра и честности и успѣли привить вашему воспитаннику много прекрасныхъ и благородныхъ качествъ. Когда этотъ юноша впервые узнаетъ….

— Что такое? Ради Бога, я ничего не понимаю, съ трудомъ выговорилъ Эрихъ.

— Какъ? Гдѣ я? Гдѣ вы? въ изумленіи воскликнулъ Вейдеманъ, хватаясь обѣими руками за голову. Развѣ вы не знаете?….

— Я ничего не знаю, кромѣ того, что господинъ Зопнеикамнъ владѣлъ большими плантаціями и множествомъ невольниковъ, что образъ жизни его въ Америкѣ пересталъ ему нравиться и, онъ вернулся въ Германію.

— Зонненкампъ!…. Зонненкампъ!…. повторилъ нѣсколько разъ Вейдеманъ. Прекрасное имя и отчасти дѣйствительно ему цринадлежащее, потому что такъ называлась его мать. Но о Банфильдѣ вамъ еще никогда не приходилось слышать?

— Почти нѣтъ. Мнѣ только садовникъ разсказывалъ, что господинъ Зонненкампъ, вернувшись изъ путешествія на воды, сильно разгнѣвался, увидя это имя на страницахъ книги, въ которой всѣ посѣщающіе виллу и оранжереи записываютъ свои имена. Умоляю васъ, объясните мнѣ, что все это значитъ.

— Зонненкампъ, или вѣрнѣе Банфильдъ, есть не кто иной, какъ торговецъ невольниками, пользующійся въ Америкѣ громкой, но въ тоже время въ высшей степени незавидной славой. Мой племянникъ, докторъ Фрицъ, могъ бы вамъ многое о немъ поразсказать. Открыто защищая рабство, онъ печаталъ о немъ статьи, въ которыхъ довелъ свою дерзость до послѣднихъ предѣловъ. Онъ ставилъ себя въ примѣръ того, что не всѣ нѣмцы заражены сантиментальной гуманностью и называя себя представителемъ германскаго отечества, объявлялъ существованіе рабства вполнѣ законнымъ и справедливымъ. Замѣтили вы кольцо, которое онъ постоянно носитъ на большомъ пальцѣ правой руки? Оно скрываетъ слѣды зубовъ одного невольника, который, когда онъ его душилъ, укусилъ ему этотъ палецъ.

Крикъ ужаса вырвался изъ груди Эриха.

— О Роландъ! о матушка! о Манна! съ отчаяніемъ произнесъ онъ.

— Мнѣ невыразимо больно съ вами объ этомъ говорить, но я полагаю, что вамъ лучше узнать все это отъ меня. Вамъ не понятно, какъ можетъ человѣкъ, съ подобнымъ прошлымъ, иногда дѣйствительно хорошо поступать и съ такимъ тактомъ разсуждать о высокихъ предметахъ? Да, Зонненкампа можно по истинѣ сравнить съ гнуснымъ болотомъ, покрытымъ роскошными цвѣтами, и я самъ недоумѣваю, какъ только носитъ его земля!. Торгъ невольниками, это — хладнокровное убійство, совершаемое ради собственныхъ выгодъ, — убійство съ цѣлью грабежа, которое спокойно шагаетъ по трупамъ своихъ жертвъ, опираясь на какія-то мнимыя права. Міръ есть царство войны, все въ немъ находится въ непрерывной враждѣ и борьбѣ, но быть торговцемъ невольниковъ…. ихъ убійцей. И что-же мы видимъ теперь? Этотъ самый человѣкъ живетъ между нами, занимается садоводствомъ и воспитываетъ наилучшіе въ здѣшней мѣстности плоды. Гдѣ же справедливость изреченія: по плодамъ твоимъ познаютъ тебя? Ахъ, мысль объ этомъ человѣкѣ чуть не свела меня съ ума и я наконецъ далъ себѣ слово, какъ можно менѣе о немъ думать.

Вейдеманъ говорилъ много и быстро, точно дѣйствительно стараясь отогнать отъ себя тяжелыя размышленія.

Эрихъ, приподнявъ голову, едва слышно произнесъ:

— Скажите мнѣ все.

— Да, вамъ слѣдуетъ все знать. Вамъ, безъ сомнѣнія, извѣстна судьба, постигшая капитана Броуна при Гарперъ-Ферри?

— Конечно. Неужели господинъ Зонненкампъ тоже участвовалъ въ этомъ дѣлѣ?

— Онъ былъ однимъ изъ главныхъ зачинщиковъ.

Эрихъ разсказалъ, какъ Роландъ въ бреду однажды воскликнулъ: «Я вижу Джона Броуна на висѣлицѣ!»

Чѣмъ болѣе говорилъ Эрихъ о Роландѣ, тѣмъ сильнѣе становилось его волненіе, наконецъ онъ не въ силахъ былъ долѣе удерживать слезы, которыя брызнули у него изъ глазъ и быстро заструились по щекамъ. Стыдясь своей слабости, онъ старался оправдать ее въ глазахъ Вейдемана, но тотъ перебилъ его словами:

— Ваши слезы меня на вѣки съ вами связываютъ. Вы всегда будете имѣть во мнѣ друга, къ которому можете обращаться за помощью и за совѣтомъ во всякую минуту вашей жизни. Все, чѣмъ я могу располагать, ваше, равно какъ всѣ ваши дѣла отнынѣ становятся также и моими. Въ васъ нѣтъ малодушія, вы напротивъ сильны и вполнѣ соотвѣтствуете величію задачи руководить юношей въ столь тяжелыхъ и печальныхъ обстоятельствахъ.

Эрихъ всталъ, съ трудомъ переводя духъ. Онъ подалъ правую руку Вейдеману, а лѣвую крѣпко прижалъ къ груди и воскликнулъ:

— Я надѣюсь, что буду въ состояніи оправдать ваше довѣріе.

— А я въ этомъ не сомнѣваюсь и повторяю, что лучше вамъ было все это узнать отъ меня.

Послѣ этого они оба долго молчали. Эрихъ вмѣстѣ съ именемъ Роланда и своей матери, назвалъ также и Манну. Теперь, въ минуту горя, ему впервые стало ясно, что онъ любитъ Манну и сердце его болѣзненно сжалось при мысли, что онъ до сихъ поръ еще ни слова не говорилъ ей о своей любви.

Но минуту спустя, онъ жестоко упрекалъ себя въ эгоизмѣ. Какъ могъ онъ думать о себѣ, а не исключительно объ ея горькой участи? И сердце его преисполнилось состраданія къ ней, дочери подобнаго отца.

Какъ перенесетъ она это? Но, можетъ быть, ей уже все извѣстно? Не въ этомъ ли надо искать причину ея необыкновенной сдержанности и задумчивости? Не эта ли ужасная тайна породила въ ней рѣшимость поступить въ монастырь?

— Но вы не должны слишкомъ предаваться собственнымъ мыслямъ, замѣтилъ ему Вейдеманъ.

Эрихъ не осмѣлился заговорить съ нимъ о Маннѣ, но только спросилъ его совѣта на счетъ того, слѣдуетъ ему, или нѣтъ, открыть все это матери.

Вейдеманъ хорошо понималъ, какъ горько должно быть ѣсть хлѣбъ этого человѣка, пить его вино и вообще пользоваться его благодѣяніями. Но тѣмъ не менѣе онъ уговаривалъ Эриха до послѣдней возможности щадить свою мать, присутствіе которой на виллѣ онъ считалъ настоящимъ счастіемъ для Манны и Цереры. Да, хорошо имъ будетъ въ минуту скорби опереться на эту женщину испытанной честности, ума и благородства.

Было уже далеко за полночь, когда Эрихъ разстался съ своимъ гостепріимнымъ хозяиномъ.

Онъ пошелъ въ свою комнату и долго съ умиленіемъ смотрѣлъ на прекраснаго спящаго юношу, въ глубинѣ души своей произнося обѣтъ, никогда его не покидать.

Затѣмъ онъ потихоньку выбрался изъ дому и пошелъ бродить по окрестностямъ. Въ воздухѣ пронеслось нѣсколько падающихъ звѣздъ, вдали сверкали волны Рейна, на травѣ и деревьяхъ лежала душистая роса. Эрихъ нигдѣ не находилъ покоя. Что могъ и долженъ былъ онъ дѣлать?

Съ разсвѣтомъ онъ вернулся домой.

Тамъ уже все было въ движеніи.

На дворѣ онъ прежде всего встрѣтился съ Кнопфомъ.

— Ахъ! воскликнулъ тотъ. Я изъ-за васъ въ теченіи цѣлой ночи не смыкалъ глазъ. Вашъ вопросъ не давалъ мнѣ покоя. Теоретически его вовсе нельзя разрѣшить, такъ какъ всѣ жизненныя отношенія состоятъ не изъ цѣлыхъ чиселъ, а изъ дробей и только съ помощью ихъ могутъ быть выражены. Какъ подведете вы имъ одинъ общій итогъ? Голова моя идетъ кругомъ при одной мысли, что сталъ бы я дѣлать, еслибъ вдругъ очутился обладателемъ нѣсколькихъ милліоновъ. Учреждать благотворительныя заведенія, я еще не нахожу достаточнымъ: неужели же весь міръ долженъ быть только благоустроеннымъ пріютомъ, или богадѣльней? Люди нуждаются не въ одной пищѣ и одеждѣ, а также и въ красотѣ и въ веселости. Я бы въ каждой деревнѣ устроилъ классы для пѣнія и назначилъ учителямъ хорошее жалованье, а пѣвчимъ всякое воскресенье выдавалъ бы по бутылкѣ вина. У меня были бы вездѣ концертныя залы съ высокими сводами, прохладныя для лѣта, и хорошо натопленныя для зимы. Тамъ на стѣнахъ повсюду висѣли бы хорошія картины и тутъ же раздавались бы призы. Я еще устроилъ бы пріютъ для бѣдныхъ дѣтей, самъ сдѣлался бы директоромъ его и построилъ бы домъ съ квартирами для старыхъ, заслуженныхъ гувернеровъ и учителей. Ужъ я и названіе придумалъ для этого дома. Мы бы написали надъ входомъ его: «Домъ отдыха послѣ работы». Ахъ, какъ весело было бы слушать споры старыхъ учителей, изъ которыхъ каждый отстаивалъ бы превосходство своей методы воспитанія! Затѣмъ я вотъ еще что придумалъ: я не трогалъ бы всего капитала, а только отдѣливъ отъ него одинъ милліонъ, употребилъ бы его на путешествія. Выбравъ дюжину, другую товарищей, я отправился бы съ ними странствовать по свѣту. Въ числѣ ихъ были бы естествоиспытатели, живописцы, ваятели, купцы, ученые, политико-экономы, — словомъ люди съ самыми разнообразными свѣдѣніями. Я снабдилъ бы ихъ всѣмъ нужнымъ, мы по произволу мѣняли бы мѣста и вездѣ оставались бы столько времени, сколько намъ это было бы пріятно. Я такимъ образомъ познакомился бы съ учрежденіями различныхъ странъ и вернувшись домой, старался бы ввести у насъ то, что мнѣ наиболѣе понравилось у другихъ. Представьте себѣ, какъ интересно было бы путешествовать въ обществѣ умныхъ, образованныхъ людей. Мы плавали бы на своемъ собственномъ кораблѣ, а въ горахъ ѣздили бы на мулахъ. Одномъ словомъ, это было бы и пріятно и весьма полезно. А что касается до Роланда, — то ему всего лучше сдѣлаться сельскимъ хозяиномъ: онъ такимъ образомъ будетъ имѣть у себя подъ ногами твердую и самую естественную почву. Но, повторяю, я не могу сказать вамъ ничего опредѣлительнаго.

Эрихъ едва слушалъ, что говорилъ Кнопфъ, и очнулся отъ своей задумчивости, когда тотъ вдругъ воскликнулъ:

— Но гдѣ же Роландъ? Я ему обѣщался его разбудить ко времени отъѣзда доктора Фрица.

— Оставьте его спать.

— Вы берете это на свою отвѣтственность?

— Да.

— Хорошо, сказалъ Кнопфъ. Пусть же его спитъ: я отъ этого вовсе не прочь. У Роланда такимъ образомъ водворится въ сердцѣ романтическая печаль. Простился онъ съ дѣвочкой вечеромъ, или нѣтъ, все равно, но онъ легъ спать, а къ утру она исчезла. Что за удовольствіе рано утромъ, дрожа отъ холоду, провожать отъѣзжающихъ на пароходную пристань или на станцію желѣзной дороги! Пароходъ отчаливаетъ, поѣздъ уѣзжаетъ, а ты стоишь себѣ и смотришь имъ вслѣдъ, точно тебя внезапно обокрали. А тамъ надо возвращаться домой… Ахъ, все это такъ непріятно! Меня, послѣ такого разставанія, обыкновенно цѣлый день трясетъ лихорадка. То ли дѣло, когда Роландъ, проснувшись, узнаетъ, что дѣвочка исчезла! У него останется въ душѣ свѣжее, прелестное воспоминаніе, а мы съ вами, капитанъ Дорнэ, будемъ во всемъ этомъ играть роль великановъ въ дѣтской сказкѣ.

Тутъ къ нимъ присоединились Вейдеманъ съ женой и сыновьями, русскій князь, банкиръ и всѣ домашніе. Каждый на прощанье пожалъ доктору Фрицу руку, а Лиліана, садясь въ карету, воскликнула:

— Господинъ Кнопфъ, поклонитесь отъ меня Роланду. Какой же онъ соня!

Экипажъ уѣхалъ, всѣ вернулись въ свои комнаты и снова улеглись въ постели, только Эрихъ съ Кнопфомъ пошли бродить по лѣсу. Кнопфъ съ восторгомъ любовался картиной пробуждающейся природы.

Онъ говорилъ, что это — прекрасное зрѣлище, которымъ однако рѣдко кто наслаждается безъ принужденія, по собственному произволу. Онъ даже сомнѣвался, чтобъ лирики, такъ часто воспѣвающіе прелести утренней зари и солнечнаго восхода, въ сущности болѣе другихъ любили рано вставать.

Слушая Кнопфа, Эрихъ удивлялся, что на свѣтѣ еще есть люди, которые могутъ предаваться такого рода мечтамъ и размышленіямъ. Въ его глазахъ весь міръ какъ бы подернулся туманомъ и казался ему населеннымъ тѣнями.

Кнопфъ, напротивъ, изъ молчанія Эриха заключилъ, что тотъ его весьма внимательно слушаетъ и распространился въ жалобахъ по случаю отъѣзда своей воспитанницы. Правда, у него еще оставались интересныя занятія съ русскимъ княземъ, но дѣвочка своимъ присутствіемъ всѣхъ оживляла и радовала. Она походила на одушевленный, говорящій цвѣтокъ, который былъ къ нимъ на время перенесенъ изъ Новаго Свѣта. Кнопфъ явно уже написалъ, или собирался писать стихотвореніе на эту тэму.

Эрихъ слушалъ его терпѣливо.

Наконецъ онъ спросилъ у Кнопфа, не разсказывалъ ли ему докторъ Фрицъ что-нибудь о Зонненкампѣ?

Кнопфъ повторилъ только, часть изъ того, что Вейдеманъ сообщилъ Эриху. Онъ, какъ было видно, не все зналъ.

— Призываю въ свидѣтели это дивное утро, воскликнулъ вдругъ Кнопфъ, и говорю вамъ, капиталъ Дорнэ: вы удивительный человѣкъ, заслуживающій самаго искренняго уваженія. Еслибъ мнѣ прежде было извѣстно прошлое отца Роланда, я ни подъ какимъ видомъ не могъ бы такъ спокойно заниматься съ моимъ воспитанникомъ. Мнѣ все казалось бы, что я ношу при себѣ заряженный пистолетъ, который вдругъ возьметъ, да и выстрѣлитъ. Нечего сказать, у васъ сильный и твердый характеръ. Теперь мнѣ вполнѣ понятенъ вашъ способъ обращенія съ Роландомъ.

И Кнопфъ, въ порывѣ восторженнаго чувства, схватилъ руку Эриха и быстро поднесъ ее къ губамъ.

Эрихъ мгновенно почувствовалъ себя спокойнѣе, а лицо Кнопфа, отъ наполнявшей его сердце радости, вдругъ сдѣлалось похоже на поверхность ручья, по которому вѣтеръ гонитъ легкія струйки. Онъ говорилъ, что на долю его, равно какъ и Эриха, выпало счастье, хоть косвенно, участвовать въ выполненіи величайшей задачи нашего вѣка: Эрихъ воспитывалъ Роланда, которому впереди предстояло трудиться надъ разрѣшеніемъ вопроса о невольничествѣ, а онъ, Кнопфъ, содѣйствовалъ образованію русскаго князя, на которомъ лежала обязанность руководить въ ихъ новой жизни только-что отпущенными на волю крестьянами.

Кнопфъ сказалъ еще, что князь сильно уговаривалъ его ѣхать въ Россію открыть тамъ школу для поселянъ. Докторъ Фрицъ, съ другой стороны, звалъ его въ Америку заводить школу для дѣтей свободныхъ негровъ. Кнопфъ упрекалъ себя за то, что чувствовалъ гораздо болѣе склонности къ маленькимъ неграмъ. Онъ чистосердечно сознавался, что это предпочтеніе было ему внушено ничѣмъ инымъ, какъ желаніемъ жить по близости къ Лиліанѣ и имѣть возможность слѣдить за ея развитіемъ и дальнѣйшей судьбой.

Подходя къ дому, Эрихъ увидѣлъ Вейдемана и банкира, садившихся въ экипажъ. Они ѣхали въ столицу по дѣлу о казенномъ имѣніи. Эрихъ простился съ ними, такъ какъ имѣлъ намѣреніе немедленно вернуться на виллу Эдемъ. Произнося это послѣднее названіе, онъ вздрогнулъ. Вейдеманъ вышелъ изъ экипажа и, отведя Эриха въ сторону, снова посовѣтовалъ ему быть какъ можно осторожнѣе въ своихъ рѣчахъ и поступкахъ. Затѣмъ онъ, уже сидя въ каретѣ, еще закричалъ ему:

— Любезный Дорнэ, помните, что домъ мой всегда открыть не только для васъ, но и для вашей матушки и тетушки.

Эрихъ пошелъ разбудить Роланда.

— Какъ, уже совсѣмъ свѣтло! Они еще здѣсь? было первыми словами мальчика.

— Кто они?

— Лиліана и ея отецъ.

— Нѣтъ, они уже давно уѣхали.

— Ахъ, отчего же меня никто не разбудилъ?

— Отъ того, что тебѣ слѣдовало спать. Черезъ часъ и мы тоже отправимся домой.

Роландъ съ неудовольствіемъ отъ него отвернулся. Когда же, наконецъ сдавшись на ласковыя рѣчи Эриха, онъ снова обратилъ къ нему свое лицо, на его длинныхъ рѣсницахъ сверкали крупныя слезы.

Сколько горькихъ слезъ предстоитъ еще пролить этимъ глазамъ? подумалъ Эрихъ.

Вскорѣ вернулась карета, въ которой уѣхалъ докторъ Фрицъ, и кучеръ привезъ Роланду еще поклонъ отъ Лиліаны. Лошадей не велѣно было отпрягать, ихъ только покормили и Эрихъ съ Роландомъ въ той же каретѣ отправились домой.

ГЛАВА VI.
ВСЕ ВЪ МІРѢ ПУСТАЯ ИГРА.

Если въ составъ романтической печали входятъ блѣдное лицо, досада, недовольство собой и ненависть къ ближнимъ, то можно сказать, что Роландъ съ избыткомъ ею наслаждался. Онъ сидѣлъ возлѣ Эриха, съ закрытыми глазами, чтобъ яснѣе видѣть картины, которыя рисовало ему воображеніе. Блѣдныя губы его по временамъ дрожали и были крѣпко сжаты.

«Развѣ, думалъ онъ, меня все еще считаютъ за ребенка, котораго можно туда и сюда посылать, не объясняя ему причины такого передвиженія? Почему Эрихъ не говоритъ мнѣ, зачѣмъ мы такъ скоро отсюда уѣзжаемъ? Къ чему это Кнопфъ съ такой торжествующей улыбкой объявилъ мнѣ, что онъ не разбудилъ меня, имѣя въ виду особенную цѣль?»

Кнопфъ послѣ минутнаго раздумья счелъ за лучшее въ этомъ случаѣ взять на себя всю отвѣтственность. Пусть, думалъ онъ, Роландъ лучше сердится на меня, отсутствующаго, нежели на Эриха, на рукахъ котораго онъ остается. А Роландъ, между тѣмъ, сидя въ углу кареты, по временамъ украдкой взглядывалъ за Эриха, на ожиданіи, что тотъ наконецъ ему все объяснитъ. Но Эрихъ молчалъ и тоже сидѣлъ съ закрытыми глазами.

Оба, учитель и воспитанникъ, оставались слѣпы къ прелестной мѣстности, по которой проѣзжали, и безраздѣльно отдались своимъ думамъ и мечтамъ.

Эрихъ, до крайности утомлённый, находился въ какомъ-то полузабытьѣ, посреди котораго шумъ колесъ раздавался въ его ушахъ съ силой какъ бы адскаго треска. По временамъ, когда спускаясь съ горы, кучеръ тормозилъ экипажъ и колесо съ жалобнымъ скрипомъ медленно тащилось по песку, Эрихъ на мгновеніе открывалъ глаза. Вдали передъ нимъ сверкалъ Рейнъ, онъ взглядывалъ на него и снова погружался въ забытье. Онъ въ своемъ тревожномъ полуснѣ видѣлъ горы, которыя медленно заливались водой, точно наступалъ новый потопъ. Посреди волнъ, на двухъ высокихъ скалахъ стояли два человѣка. Одинъ изъ нихъ былъ Клодвигъ. Онъ держалъ въ рукахъ какую-то римскую древность и горячо о пой разсуждалъ. Другой, съ наружностью Вейдемана, толковалъ о страхованіи жизни. Потомъ оба заговорили объ Эрихѣ и Роландѣ, объявляя, что они куда-то благополучно прибыли. И съ этими послѣдними словами молодой человѣкъ проснулся.

— Ахъ, это вы! воскликнули въ одинъ голосъ Эрихъ и Роландъ.

— Это вы! повторилъ кто-то возлѣ самой кареты.

Лошади остановились передъ жилищемъ маіора. Въ палисадникѣ, у самаго забора, стояла фрейленъ Милькъ. Эрихъ поклонился ей, а она, не дожидаясь вопроса, въ увѣренности, что о ней самой никто не станетъ освѣдомляться, быстро проговорила:

— Маіоръ съ часъ тому назадъ отправился на виллу. За нимъ оттуда присылали и онъ мнѣ сказалъ, что не успѣетъ вернуться домой къ обѣду.

Эрихъ вышелъ изъ экипажа. Онъ освѣдомился у фрейленъ Милькъ о своей матери и спросилъ, не знаетъ ли она, что такое происходитъ на виллѣ. Она отвѣчала, что тамъ всѣ чему-то радуются, и прибавила, что вѣроятно сегодня же будетъ праздноваться и помолвка Пранкена съ Манной.

Эрихъ отпустилъ Роланда домой одного. Ему надо было собраться съ духомъ.

— Все въ мірѣ — пустая игра, проговорила фрейленъ Милькъ.

Эрихъ, несмотря на все свое уваженіе къ доброй старушкѣ, не чувствовалъ въ эту минуту ни малѣйшей склонности пуститься въ общія разсужденія о жизни и людяхъ. Когда же она попыталась-было разузнать, что произошло во время его посѣщенія въ Маттенгеймѣ, онъ отвѣчалъ ей не только коротко, но даже не совсѣмъ учтиво. Онъ и не подозрѣвалъ, что фрейленъ Милькъ уже давно все знала и хотѣла дать ему это понять.

Эрихъ собирался здѣсь немного оправиться и привести въ порядокъ свои мысли, но теперь ему вдругъ показалось, что его какъ будто отсюда гнали. Онъ пошелъ на виллу. Передъ нимъ сіяло роскошное зданіе, солнце ослѣпительно играло на стеклянномъ куполѣ оранжереи, онъ видѣлъ паркъ, виноградный домикъ, въ которомъ жила его мать и все это было выстроено и посажено на деньги, полученныя отъ продажи людей!….

Извѣстно ли это Пранкену? Ему необходимо все узнать — и тогда рѣшится ли онъ еще протянуть руку дочери этого человѣка? При мысли, что Манна будетъ принадлежать другому, Эрихъ почувствовалъ неизъяснимую горечь. Имъ овладѣла страшная ненависть къ Пранкену; на лбу у него крупными каплями выступилъ потъ; онъ съ злобой сжалъ кулакъ и далъ себѣ слово разрушить все это зданіе лицемѣріе и лжи. Но Манна — какъ она все это перенесетъ?

Онъ остановился, упрекая себя за дурныя мысли, которымъ на мгновеніе позволилъ собой овладѣть. Онъ стоялъ и смотрѣлъ на скалы, какъ бы умоляя ихъ низринуться въ долину и все въ ней превратить въ прахъ. Сердце его такъ болѣзненно сжималось и ныло, что онъ съ трудомъ переводилъ духъ. И во всемъ этомъ хаосѣ мыслей и ощущеній, онъ ясно понималъ только одно, что любитъ Манну. Вдругъ изъ груди его вырвался громкій хохотъ:

— Дочь этого человѣка — твоя жена, мать твоихъ дѣтей! Все въ мірѣ пустая игра!

Слова фрейленъ Милькъ глубоко врѣзались ему въ память.

— Къ тому же, прибавилъ онъ, минуту спустя; я вовсе не чувствую себя призваннымъ срывать личину съ великаго маскарада жизни.

Къ нему вернулось самообладаніе и онъ твердыми шагами вступилъ на виллу.

ГЛАВА VII.
МИЛЛІОНЪ ДЕНЕГЪ И НОВЫЙ МУНДИРЪ.

По возвращеніи на виллу, Роландъ былъ немедленно позванъ къ отцу. Зонненкампъ, увидя его входящимъ въ комнату, воскликнулъ:

— Сынъ мой! Дорогой мой сынъ! Все для тебя!… Твоя будущность наконецъ обезпечена! Возлюбленный мой, все для тебя!

Онъ съ необычайной силой приподнялъ юношу на воздухъ, какъ маленькаго ребенка.

— Роландъ, совершилось! Никогда не забывай настоящей минуты: она принесла съ собой осуществленіе главной цѣли моей жизни, преисполненной бѣдствій, неудачъ и опасностей. Сынъ мой, отнынѣ тебя зовутъ: Роландъ фонъ-Лихтенбургъ.

И онъ опустилъ Роланда на полъ. Мальчикъ весь дрожалъ и взглядъ его невольно искалъ зеркала.

— Да, со смѣхомъ сказалъ отецъ: — смотри, каковъ бываетъ молодой баронъ. Ахъ, дитя, ты только позже поймешь все значеніе выпавшаго на твою долю блага, а теперь, пусть происшедшее между нами останется въ тайнѣ. Ни я, ни ты, мы не должны высказывать передъ свѣтомъ нашей радости. Я притворюсь равнодушнымъ, а ты всего болѣе остерегайся капитана Дорнэ. Какъ вы скоро вернулись! Гдѣ васъ нашелъ мой посланный?

Роландъ отвѣчалъ, что онъ ничего не знаетъ о посланномъ и тутъ только услышалъ, что отецъ ночью отправилъ къ нимъ въ Маттенгеймъ ѣздового съ предписаніемъ немедленно вернуться на виллу. Зонненкампъ разсказалъ ему еще, что сынъ совѣтницы, произведенный въ прапорщики, съ нѣсколькими товарищами пріѣхалъ къ матери на дачу и явится къ Роланду вмѣстѣ съ нимъ обѣдать.

— Но гдѣ же капитанъ Дорнэ? спросилъ Зонненкампъ.

Роландъ сказалъ, что онъ остался у фрейленъ Милькъ. Зонненкампъ усмѣхнулся и сталъ внушать сыну, чтобъ онъ не измѣнялъ своего обращенія съ Эрихомъ, которому онъ во всякомъ случаѣ обязанъ благодарностью за всѣ его заботы и попеченія. Но болѣе всего Зонненкампъ напиралъ на необходимость быть скромнымъ и не высказывать своей радости.

— Ты тоже, прибавилъ онъ, долженъ привыкнуть къ тому, чтобъ не показывать передъ другими, какъ высоко цѣнишь свое возвышеніе въ свѣтѣ. А теперь иди къ матери. Нѣтъ… погоди! Ты долженъ получить отъ меня еще нѣчто, что сдѣлаетъ тебя сильнымъ, гордымъ и дастъ тебѣ увѣренность въ самомъ себѣ. Постой тутъ и ты увидишь, какъ глубоко и искренно я тебя уважаю. Ты въ моихъ глазахъ уже совершенно взрослый человѣкъ.

И поискавъ въ карманѣ, онъ вынулъ ключъ и приблизился къ вдѣланному въ стѣну несгараемому шкалу. Онъ прижалъ пружину и обѣ половинки шкапа мгновенно распахнулись.

— Смотри, сказалъ онъ, все это будетъ принадлежать тебѣ — тебѣ и твоей сестрѣ. Приди сюда и дай свои руки — вотъ такъ.

Зонненкампъ вынулъ изъ шкапа объемистый пакетъ и продолжалъ:

— Держи крѣпче, здѣсь заключается милліонъ фунтовъ стерлинговъ. Знаешь ли ты, что такое одинъ милліонъ фунтовъ? Онъ равняется шести милліонамъ талеровъ: вотъ они здѣсь всѣ въ бумагахъ, а у меня въ шкапу еще кромѣ того остаются кое-какія крохи. Что, у тебя рябитъ въ глазахъ? Ну, это ужъ лишнее, тебѣ только слѣдуетъ знать, что ты держишь въ рукахъ. Съ этимъ ты можешь управлять всѣмъ міромъ. Ну, дай назадъ. Смотри, вотъ гдѣ лежитъ этотъ пакетъ. Рядомъ съ нимъ находятся другія бумаги, а внизу золото въ монетахъ, — я очень люблю его въ этомъ видѣ, — и золото въ слиткахъ. Я не вѣченъ. Я и то по временамъ чувствую головокруженіе, предвѣстникъ тоговихря, который долженъ подхватить меня и унести съ лица земли. Вотъ тутъ на верху лежитъ моя духовная: ты со дня моей смерти становишься совершеннолѣтнимъ. Ну, дай же мнѣ руку, мой взрослый сынъ. А какъ ты себя чувствуешь послѣ того какъ подержалъ милліонъ? Не правда ли, это сообщаетъ силу? Не робѣй-же, я вполнѣ тебѣ довѣряю. Только ты, да я, одни все знаемъ. Иди же, иди, сынъ мой. Будь гордъ въ самомъ себѣ и скроменъ передъ свѣтомъ. Ты богаче всѣхъ дворянъ въ странѣ, можетъ быть богаче самого герцога. Такъ, такъ… эта минута дѣлаетъ меня несказанно счастливымъ. Если я умру, ты уже знаешь — все знаешь. Ну, иди. Только прежде дай мнѣ еще разъ тебя поцаловать. Вотъ такъ, теперь ступай.

Роландъ не могъ произнести ни слова. Онъ долго стоялъ за дверьми, смотря на руки, которыя за минуту передъ тѣмъ держали милліонъ. Ему внезапно пришло на умъ все, что онъ въ теченіе своей жизни слышалъ о радостяхъ, какія доставляетъ богатство, и о печаляхъ, которыя оно будто бы нерѣдко причиняетъ. Но самъ онъ въ эту минуту ничего не ощущалъ, кромѣ счастья и гордаго сознанія собственной силы. Ему очень хотѣлось всѣмъ этимъ подѣлиться съ Эрихомъ, по онъ не смѣлъ. Отецъ довѣрился ему и онъ не хотѣлъ измѣнять данному слову.

Роландъ пошелъ къ матери и засталъ ее въ большой залѣ. Церера, одѣтая въ роскошное платье, расхаживала взадъ и впередъ по комнатѣ, охорашиваясь и стараясь придать себѣ какъ можно болѣе важный видъ. Она встрѣтила сына легкимъ наклоненіемъ головы, долго на него смотрѣла, потомъ сказала:

— Знаешь ли ты, какъ мнѣ слѣдуетъ теперь кланяться? Ты болѣе не долженъ говорить просто: здравствуйте мама, а здравствуйте, фрау мама… Добраго утра, баронесса… Вы слишкомъ милостивы, баронесса… Не соблаговолите ли вы, баронесса… Какъ вы прелестны, баронесса… ха, ха, ха!

Роландъ вздрогнулъ: ему показалось, что мать его внезапно сошла съ ума. Минуту спустя, Церера остановилась передъ зеркаломъ и сказала:

— Твой отецъ правъ, говоря, что всѣ мы только сегодня родились. Ну, приди же, поцалуй твою мать, баронессу.

Она крѣпко обняла сына и прибавила, что желала бы полюбоваться, какъ ее теперь будутъ честить злые языки, которые, узнавъ о ея возвышеніи, должны просто всѣ съ ума сойти.

— Но гдѣ же Манна? спросилъ Роландъ.

— Манна глупая дѣвочка, которую монастырь въ конецъ испортилъ. Она заперлась въ свою комнату и никого къ себѣ не пускаетъ. Попробуй ты поговорить съ ней: можетъ быть, тебѣ и удастся вразумить ее. Мы всѣ теперь должны быть очень умны, ловки и осторожны. Профессорша постоянно говорила мнѣ, что я умна и теперь я хочу на дѣлѣ оправдать ея слова. Толстая баронесса фонъ-Эндлихъ и гордая какъ павлинъ графиня Вольфсгартенъ… а что, вѣдь и мы со временемъ можемъ сдѣлаться графами… обѣ онѣ, я полагаю, что называется! лопнутъ съ досады. Поди, дитя мое, къ твоей сестрѣ, и постарайся привести ее сюда. Мы съ ней вмѣстѣ одѣнемся, какъ можно роскошнѣе, и будемъ радоваться нашему счастью. А ты завтра съ отцомъ и барономъ Пранкеномъ поѣдешь въ столицу.

Роландъ отправился въ комнату Манны, постучался къ ней въ дверь и позвалъ ее. Она, послѣ долгаго молчанія, ему наконецъ отвѣчала просьбой еще немного оставить ее одну и обѣщалась сама придти къ нему черезъ часъ.

Возвращаясь къ себѣ, Роландъ наткнулся на Пранкена. Послѣдній горячо его обнялъ, назвалъ братомъ и осыпая поздравленіями довелъ его до самой комнаты, куда онъ шелъ. Тамъ лежалъ приготовленный для Роланда мундиръ. Пранкенъ уговаривалъ мальчика немедленно его надѣть, но тотъ отказался, сказавъ, что хочетъ прежде сдать свои экзаменъ.

— Экзаменъ! со смѣхомъ повторилъ Пранкенъ. Ба! онъ страшенъ только для бѣдныхъ мѣщанскихъ юношей. Вы же, мой молодой другъ, теперь баронъ и экзаменъ для васъ пустая форма.

Роландъ не заставилъ себя долго просить и вскорѣ переодѣлся съ помощью Пранкена. Мундиръ сидѣлъ на немъ какъ вылитый, прекрасно обрисовывая его стройный и въ тоже время крѣпкій станъ. У него были широкія плечи и вся фигура, несмотря на гибкость, изобличала силу.

— Я, собственно говоря, сказалъ онъ, желалъ бы быть морякомъ, но у насъ нѣтъ флота.

Роландъ вторично, въ сопровожденіи Пранкена, пошелъ къ Маннѣ и закричалъ ей сквозь закрытую дверь, чтобъ она пришла взглянуть на него въ его новомъ мундирѣ. Но онъ не получилъ никакого отвѣта.

Тогда они отправились къ отцу, а потомъ вмѣстѣ съ нимъ къ матери. Церера не могла налюбоваться сыномъ. Роландъ едва владѣлъ собой. Онъ вышелъ въ паркъ, показывая свой новый мундиръ деревьямъ, облакамъ и цвѣтамъ, по тѣ смотрѣли на него молча, ни словомъ, ни движеніемъ не отвѣчая на его восторгъ. Онъ пошелъ къ слугамъ и тамъ наконецъ былъ осыпанъ поздравленіями.

Роландъ стоялъ у входа въ паркъ, держась рукой за шпагу, а кастелянъ, въ качествѣ отставного солдата, отдалъ ему честь по-военному. Къ нимъ подошелъ Эрихъ. Онъ въ первую минуту не узналъ своего воспитанника и когда тотъ заговорилъ, сильно вздрогнулъ. Щеки Роланда пылали и онъ воскликнулъ:

— Ахъ, Эрихъ, еслибъ я могъ тебѣ все сказать! Я точно сталъ другимъ человѣкомъ, точно попалъ въ какой-то заколдованный кругъ. Скажи мнѣ, сплю я, или бодрствую, вижу все это во снѣ, или на яву? Ахъ, Эрихъ, я больше не могу говорить!

Они вмѣстѣ пошли въ свою комнату. Роландъ все добивался у Эриха, также ли тотъ былъ доволенъ, какъ онъ, когда въ первый разъ надѣлъ мундиръ.

Эрихъ не зналъ, что ему отвѣчать, и мысленно старался припомнить свои тогдашнія ощущенія, но у него гораздо живѣе осталось въ памяти то чувство, съ которымъ онъ въ послѣдній разъ снялъ свой мундиръ. Вдругъ ему пришли на умъ слова доктора Рихарда, который утверждалъ, будто Роландъ никогда не радовался новому платью. Теперь мальчикъ стоялъ передъ нимъ въ восторгѣ отъ своего пестраго мундира. Всѣ его идеалы какъ будто мгновенно померкли, или вѣрнѣе, сосредоточились на этомъ военномъ сюртукѣ. Эрихъ грустно смотрѣлъ на Роланда. Онъ ему уже говорилъ, что два лучшіе момента въ жизни солдата тѣ, когда онъ въ первый разъ надѣваетъ и въ послѣдній разъ снимаетъ свой мундиръ, но теперь онъ не рѣшался ему это еще разъ повторить. Есть вещи, которыя всякій, чтобъ имъ повѣрить и ихъ себѣ усвоить, непремѣнно долженъ самъ испытать. Эриху казалось, что онъ внезапно очутился посреди какого-то страшнаго хаоса.

Вскорѣ явился Іозефъ: Зонненкампъ немедленно требовалъ къ себѣ Эриха.

У молодого человѣка сильно кружилась голова, онъ чувствовалъ, какъ изъ-подъ ногъ его исчезала почва и онъ, шатаясь, точно во снѣ, прошелъ черезъ дворъ и поднялся по лѣстницѣ, которая вела въ комнату Зонненкампа. Въ передней онъ остановился перенести духъ и собраться съ силами. Онъ полагалъ, что для него настала рѣшительная минута.

ГЛАВА VIII.
НЕВЫСКАЗАННАЯ ТАЙНА.

Эрихъ вошелъ къ Зонненкампу, едва осмѣливаясь на него смотрѣть. Онъ боялся каждаго слова, которое тотъ могъ ему сказать, считая оскверненнымъ каждый предметъ, котораго дерзнула бы коснуться его мысль. Но взглянувъ на него, Эрихъ пришелъ въ изумленіе отъ перемѣны, происшедшей въ Зонненкампѣ. Могучая фигура и горделивая осанка этого человѣка исчезли, какъ бы по волшебству, уступивъ мѣсто необычайной скромности, кротости, почти дѣтскому смиренію. Онъ самымъ равнодушнымъ тономъ объявилъ Эриху, что герцогъ соизволилъ пожаловать ему дворянство и призывалъ его къ себѣ съ тѣмъ, чтобъ собственноручно передать ему дипломъ на новое званіе.

Эрихъ все еще съ трудомъ переводилъ духъ и не могъ говорить.

— Вы удивлены? спросилъ Зонненкампъ. Я знаю, еврейскій банкиръ отказался отъ этой чести, но…. господа евреи вообще лукавый народъ…. впрочемъ всякій дѣйствуетъ по своему разумѣнію. Знаю я также и то, что нѣкто докторъ Фрицъ, гостившій у филантропа Вейдемана, сообщилъ вамъ не совсѣмъ-то лестныя вещи о человѣкѣ, на котораго, я имѣю несчастіе походить. Не правда ли, вѣдь я угадалъ? Я это вижу по вашему лицу. Надѣюсь, что вы…. нѣтъ, нѣтъ, успокойтесь, любезный другъ! Вы можете смѣло меня поздравить и вмѣстѣ со мной радоваться за нашего Роланда.

У Эриха отлегло отъ сердца. Все это, безъ сомнѣнія, была ошибка: иначе откуда бы взялось у этого человѣка столько самоувѣренности? Кто за себя боится, тотъ не можетъ быть такъ спокоенъ.

Зонненкампъ продолжалъ:

— Но вы останетесь нашимъ другомъ, не правда ли? Я надѣюсь, что ни вы, ни ваша благородная матушка не захотите насъ покинуть.

Онъ подалъ ему руку. Коснувшись ея, Эрихъ снова вздрогнулъ. Неужели и кольцо на большомъ пальцѣ тоже ошибка? Зонненкампъ вѣроятно смутно догадывался о томъ, что происходило въ душѣ молодого человѣка, и быстро отдернулъ руку, какъ будто она нечаянно попала въ лапу дикаго звѣря. Но онъ мгновенно оправился и спокойно замѣтилъ:

— Я знаю, вы противникъ новаго дворянства.

— Болѣе того, началъ Эрихъ, я хотѣлъ бы еще сказать….

— Вы меня извините, рѣзко перебилъ его Зонненкампъ, если я въ эту минуту откажусь васъ слушать.

Затѣмъ онъ, быстро измѣнивъ тонъ, выразилъ надежду, что Эрихъ не откажетъ ему еще въ одной и послѣдней просьбѣ, а именно возьметъ на себя научить Роланда съ достоинствомъ держать себя въ своемъ новомъ званіи.

— Какъ хорошо было бы, еслибъ вы теперь же получили обѣщанную вамъ каѳедру! Я до пріѣзда нашего въ столицу, а можетъ быть и послѣ, помѣстилъ бы Роланда на одной квартирѣ съ вами. Вы по прежнему остались бы его наставникомъ и другомъ и все бы такъ хорошо устроилось!

Тутъ Зонненкампъ весьма развязно заговорилъ о необходимости посвятить Роланда во всѣ тайны такъ-называемой веселой жизни свѣтской молодежи. Онъ полагалъ, что это единственный способъ предохранить юношу отъ излишествъ, въ которыя онъ въ противномъ случаѣ легко можетъ впасть.

Эрихъ слушалъ молча. Онъ шелъ сюда съ намѣреніемъ предостеречь Зонненкампа, остановить его на опасномъ пути, по было уже слишкомъ поздно. Къ тому же самъ Зонненкампъ признаніемъ, что его нерѣдко смѣшивали съ Банфильдомъ, какъ бы поспѣшилъ предупредить всѣ дальнѣйшіе толки объ этомъ предметѣ. Чувствуя однако необходимость что-нибудь сказать, Эрихъ освѣдомился о маіорѣ. Зонненкампъ съ самодовольнымъ видомъ объявилъ, что постройка замка подходитъ уже къ концу и онъ намѣревается немедленно по возвращеніи своемъ изъ столицы устроить по этому случаю праздникъ. Маіоръ отправился сдѣлать необходимыя для этого распоряженія.

— А вы уже видѣлись съ вашей матушкой? въ заключеніе спросилъ Зонненкампъ.

— Нѣтъ еще.

— Я съ сожалѣніемъ узналъ, что она не совсѣмъ здорова и потому отказывается принять участіе въ нашей радости.

Эрихъ поспѣшилъ къ матери. Онъ еще никогда не видѣлъ ее больной, а теперь засталъ ее въ изнеможеніи лежащую на диванѣ. Она выразила удовольствіе, что онъ такъ скоро повиновался призыву, заключавшемуся въ ея письмѣ. Эрихъ не понималъ, о какомъ письмѣ она ему говорила, по оказалось, что профессорша вручила посланному въ Маттенгеймъ отъ Зонненкампа также и отъ себя записку, немедленно призывавшую сына, домой.

Профессорша находилась въ лихорадочномъ состояніи и выражала опасенія, чтобъ ее не посѣтила серьёзная болѣзнь. Ей все казалось, что домъ ея, качаясь, несется по волнамъ и съ неимовѣрной быстротой стремится въ морскую даль. Она должна была постоянно бороться съ дремотой, которая овладѣвала ею, лишь только она закрывала глаза. Ей стоило только на минуту забыться и передъ ней возникали страшные сны.

Приподнявшись немного, она сказала сыну:

— Но съ твоимъ возвращеніемъ все снова пойдетъ хорошо. Мнѣ было здѣсь такъ страшно одной!

Эрихъ, видя тревожное состояніе матери, счелъ, невозможнымъ говорить съ ней теперь о томъ, что онъ слышалъ отъ Вейдемана.

— Ахъ, снова начала профессорша, какъ бы я желала, чтобъ тебѣ не пришлось испытать того же, что я теперь испытываю. Чѣмъ дольше я живу на свѣтѣ, тѣмъ непонятнѣе и загадочнѣе кажется мнѣ въ немъ многое. Вы, мужчины, несравненно счастливѣе: вы имѣете въ виду общее и потому гораздо менѣе страдаете отъ частностей.

Профессорша быстрымъ, тревожнымъ взглядомъ окинула сына. Ей очень хотѣлось подѣлиться съ нимъ страшной тайной, которая тяжелымъ камнемъ лежала у нея на сердцѣ, но она не имѣла духу смутить его покой и снова все скрыла въ себѣ.

Эрихъ между тѣмъ принялся описывать дѣятельность, кипѣвшую въ Маттенгеймѣ, и радость, какую ему доставляло видимое расположеніе къ нему Вейдемана. Разсказъ его точно внесъ лучъ свѣта въ комнату больной, которая замѣтно оживилась.

— Да, сказала она, люди въ тревогѣ легко забываютъ, что на свѣтѣ есть также много и прекраснаго.

Но вскорѣ она снова впала въ уныніе и съ тоской начала жаловаться на судьбу, которая возлагала такую тяжелую борьбу за дѣвушку, подобную Маннѣ. Едва успѣла она произнести имя молодой дѣвушки, какъ отъ нея явился посланный съ просьбой, чтобъ профессорша немедленно къ ней пришла.

Эрихъ хотѣлъ отвѣчать, что мать его больна и проситъ фрейленъ Манну, не будетъ ли она такъ добра сама пожаловать въ виноградный домикъ. Но профессорша остановила его:

— Нѣтъ, нѣтъ, сказала она: ей нужна моя помощь, я должна быть и буду здорова. Напротивъ, я очень рада, что долгъ предписываетъ мнѣ побороть это тяжелое, болѣзненное состояніе.

Она немедленно встала и отвѣчала посланному:

— Скажите, что я сейчасъ буду.

Затѣмъ она быстро одѣлась и въ сопровожденіи сына отправилась на виллу.

ГЛАВА IX.
ДЕВИЗЪ ГЕРОЯ РОЛАНДА.

У дверей Манны профессорша назвала себя по имени и они немедленно передъ ней растворились. Стоя на порогѣ, блѣдная и дрожащая, молодая дѣвушка съ утомленнымъ видомъ протянула ей руку.

— Я долго боролась одна, медленно проговорила Манна, но не нахожу выхода изъ своего положенія. Наконецъ я рѣшилась вамъ довѣриться.

И она разсказала, какъ, будучи маленькой дѣвочкой и потомъ уже взрослой дѣвушкой, она была страстно привязана къ отцу и нерѣдко горевала, видя дурное обращеніе съ нимъ матери. Но разъ какъ-то — она до сихъ поръ не знаетъ, что подало къ тому поводъ, — Церера въ припадкѣ гнѣва сказала ей въ присутствіи мужа:

— Знай же, кто твой отецъ, онъ….

— Прошу васъ, сама себя перебила Манна, не смотрите на меня и позвольте мнѣ вамъ это шепнуть на ухо.

И наклонясь къ профессоршѣ, она едва слышно произнесла страшное слово.

Профессорша сидѣла, сложивъ руки на колѣнахъ и опустивъ глаза въ землю. Въ комнатѣ царствовала невозмутимая тишина, точно весь свѣтъ мгновенно умеръ и обѣ сидящія здѣсь женщины тоже внезапно лишились жизни.

Немного спустя Манна продолжала свой разсказъ. Сначала она не поняла всего значенія словъ матери, по смыслъ ихъ мало-по-малу сдѣлался ей ясенъ. Тогда она рѣшилась идти въ монастырь. Ей пришла на память Ифигенія и она задумала, подобно ей, добровольнымъ принесеніемъ себя въ жертву искупить вину своихъ близкихъ.

— Въ сердцѣ моемъ, прибавила Манна, какъ будто что-то внезапно порвалось. Я смотрѣла на себя какъ на жертву, обреченную на смерть, и спѣшила съ собой покончить. Я боялась, чтобъ мнѣ не измѣнило мужество, и хотѣла поскорѣй себя связать.

Затѣмъ снова настало молчаніе, котораго профессорша ни словомъ не нарушила. Но у Манны вскорѣ вырвалось новое восклицаніе горя. Она не понимала, какъ могъ рѣшиться ея отецъ…. а сама она неужели дѣйствительно обречена быть знатной, равной по званію невѣстой Пранкена? Она хотя и видѣла въ немъ человѣка свѣтскаго, тѣмъ не менѣе уважала его за искренность и благородство его религіозныхъ убѣжденій, но….

Вдругъ Манна съ громкимъ плачемъ бросилась профессоршѣ на шею:

— Нѣтъ, это невозможно! восклицала она: Я не могу быть его женой! Ахъ, какъ я слаба! Вы мнѣ предсказывали тяжелую борьбу, но этого я никакъ не ожидала и не подозрѣвала!

— Чего? спросила профессорша.

Манна, закрывъ лицо руками, вторично бросилась ей на шею и горько заплакала.

Профессорша убѣждала ее вполнѣ открыться ей, но Манна долго молчала, потомъ съ внезапной рѣшимостью сказала:

— Нѣтъ, это принадлежитъ мнѣ одной и со мной вмѣстѣ ляжетъ въ могилу.

Профессорша старалась, какъ могла, ее утѣшить. Она спросила у Манны, говорила ли та когда-нибудь обо всемъ этомъ съ своимъ духовникомъ на исповѣди. Молодая дѣвушка отвѣчала отрицательно, потомъ, бросившись на колѣни передъ профессоршей, умоляла ее никому не передавать того, что она ей разсказала о своемъ отцѣ. Но когда профессорша замѣтила, что все это ей уже давно было извѣстно, но что она считала обязанностью всякаго честнаго человѣка не гнушаться людей, которые искали загладить свое печальное прошлое, Манна, какъ ужаленная, отъ нея отскочила.

Съ выраженіемъ ужаса на лицѣ, она воскликнула:

— Кто еще это знаетъ? Кто? Скажите мнѣ скорѣй!

— Зачѣмъ, дитя мое? Къ чему терзаешь ты твое бѣдное сердце и ищешь все болѣе и болѣе растравлять его раны?

— Моя молитва, моя жертва отвергнуты! Я сама и всѣ мы покинуты, забыты Богомъ!… Нѣтъ, я свободна! Небо не хочетъ, не принимаетъ моей жертвы. То, что я хотѣла ею искупить, должно жить во мнѣ одной, въ моемъ бѣдномъ, растерзанномъ сердцѣ. Я свободна… свободна!

— Твоя улыбка, твои слова наводятъ на меня ужасъ, сказала профессорша, пристально смотря на Манну.

— Ахъ, воскликнула та, внезапно измѣнившимся голосомъ: я только разъ попробовала заговорить съ братомъ о рабствѣ и была поражена его отвѣтомъ. Существа, подобно намъ принятыя въ лоно религіи, сказалъ онъ, намъ равны. Онъ правъ: чей умъ просвѣтленъ знаніемъ Бога, тотъ свободное дитя Божіе. Вы себѣ не можете представить, какое чувство невыразимой тоски охватило мое сердце, когда я, стоя въ церкви, въ первый разъ подумала, какъ это мы можемъ молиться, зная, что въ нѣсколькихъ шагахъ отъ насъ, за церковной оградой, находятся люди, томящіеся въ рабствѣ. Что такое послѣ этого наша молитва и благоговѣніе, какъ не самая гнусная ложь? Я съ этой минуты вступила на опасную дорогу, по которой меня съ невообразимой силой влекло все далѣе и далѣе. Какъ можетъ, спрашивала я себя, служитель церкви принимать насъ въ ея лоно, когда нашъ отецъ….

Голосъ Манны порвался и она рукой указала въ даль.

Профессорша всячески старалась ее успокоить.

— Дитя мое, сказала она ей, не говори дерзкихъ рѣчей противъ религіи, не бросай камней въ тѣхъ, которые, живя на свѣтѣ, подчиняются его грѣховности. Идея религіи прекрасна, чиста и возвышенна, хотя ее часто ложно понимаютъ, или, небрежно къ ней относясь, допускаютъ другихъ ее осквернять.

Профессорша устремила всѣ силы своего ума на то, чтобъ не допустить въ Маннѣ угаснуть религіозному настроенію духа. Она съ жаромъ говорила ей о тѣхъ людяхъ, которые, посвятивъ себя служенію высокой идеѣ, неутомимо трудятся и дѣйствуютъ въ избранной ими сферѣ, не унывая отъ того, что имъ не удается превратить землю въ жилище мира и любви.

Манна съ изумленіемъ смотрѣла на профессоршу. Губы ея шевелились, но не произносили ни слова. Въ умѣ ея вертѣлся вопросъ: Развѣ вы не гугенотка? но она не рѣшалась высказать его въ слухъ. Передъ ней впервые исчезло различіе между вѣроисповѣданіями, которое прежде такъ рѣзко бросалось ей въ глаза. Она только видѣла передъ собой кроткое, любящее, преисполненное стремленій къ добру сердце и почувствовала непреодолимое влеченіе къ этой доброй и благородной женщинѣ. Манна бросилась къ профессоршѣ на шею и, горячо обнимая ее, цѣловала ей щеки, лобъ и губы. Она просила ее положить ей на голову руки, чтобъ утишить въ ней наплывъ горькихъ, безотрадныхъ мыслей.

Обѣ женщины сидѣли прижавшись одна къ другой. Вдругъ кто-то постучался въ дверь.

То былъ Зонненкампъ, который требовалъ, чтобъ ему отворили.

— Ты должна его впустить, сказала профессорша.

Манна встала и отодвинула задвижку у дверей.

Зонненкампъ вошелъ.

— Мнѣ очень пріятно видѣть васъ опять здоровой, громко сказалъ онъ профессоршѣ.

Онъ и не подозрѣвалъ, какими глазами смотрѣли на него обѣ женщины.

— Благодарю васъ, прибавилъ онъ, сопровождая свои слова движеніемъ, которое выражало его желаніе остаться съ дочерью наединѣ.

Манна поняла это и не смѣя выразить весь охватившій ее страхъ, однако рѣшилась просить отца, чтобъ онъ не удалялъ профессоршу. Онъ могъ, не стѣсняясь, говорить въ ея присутствіи, такъ какъ у ней, его дочери, не было отъ нея никакихъ тайнъ.

Зонненкампъ невольно вздрогнулъ.

«Возможно ли?… Нѣтъ, быть не можетъ, чтобъ собственная дочь рѣшилась его выдать.»

Онъ еще разъ повторилъ, что хочетъ говорить съ Манной наединѣ.

Профессорша ласково кивнула ей головой и вышла.

У Манны подкосились ноги и она принуждена была сѣсть.

Зонненкампъ прежде всего выразилъ надежду, что она уже давно успѣла забыть ядовитыя рѣчи противъ него матери, и посылалъ ее къ ней затѣмъ, чтобъ изъ ея собственныхъ устъ услышать опроверженіе того, что у нея вырвалось въ минуту раздраженія и гнѣва.

Манна молча кивнула головой, а Зонненкампъ послѣ этого заговорилъ о ея помолвкѣ съ Пранкеномъ, при чемъ самодовольно замѣтилъ, что никогда ни въ чемъ не намѣренъ стѣснять желаній своихъ дѣтей. Манна въ отвѣтъ умоляла его пока не касаться этого вопроса.

— Хорошо, сказалъ онъ, ты намъ объявишь твое окончательное рѣшеніе послѣ нашего возвращенія изъ столицы, а до тѣхъ поръ обѣщайся мнѣ быть съ нимъ любезной и ласковой.

На это Манна охотно согласилась. Зонненкампъ самодовольно улыбнулся. Онъ намѣревался поддерживать въ Пранкенѣ надежду до тѣхъ поръ, пока все не будетъ окончено и ему ничего болѣе не останется опасаться.

— Ты у меня выросла на свободѣ, сказалъ онъ дочери и весело засмѣялся, а теперь, когда сдѣлалась баронессой, по прежнему будешь располагать собой по произволу. Только прошу тебя, обожди еще немного съ рѣшительнымъ отвѣтомъ. Я во всемъ хочу дѣйствовать честно.

Ему собственно слѣдовало бы сказать, что онъ вовсе не считаетъ за грѣхъ обмануть Пранкена, но онъ вмѣсто того только выразилъ мнѣніе, что лучше будетъ дать согласіе, или произнести отказъ уже послѣ того, какъ они успѣютъ нѣсколько свыкнуться съ своимъ новымъ положеніемъ.

Немного спустя, онъ, обласкавъ дочь, дружески съ нею разстался.

Къ обѣду на виллу пріѣхалъ молодой прапорщикъ съ товарищами. Всѣ они дружелюбно отнеслись къ Роланду, который, вмѣстѣ съ ними устроилъ прогулку верхомъ.

По желанію Пранкена, они въ тотъ же вечеръ отправились въ столицу.

Когда Роландъ прощался съ матерью Эриха, она вручила ему листъ бумаги, на которомъ было написано слѣдующее:

«На шлемѣ героя Роланда въ былое время красовался и долженъ еще по сю пору стоять девизъ: Никакое оружіе въ мірѣ не лишитъ меня дѣвственной чистоты».

ГЛАВА X.
ОПЯТЬ ВЪ ПОДЗЕМНОМЪ ЦАРСТВѢ.

Въ нижнемъ этажѣ за людскимъ столомъ было нѣсколько пустыхъ мѣстъ и въ томъ числѣ главное, которое обыкновенно занималъ Бертрамъ. Не доставало тутъ также и Іозефа съ Лутцомъ: они оба уѣхали съ старымъ и молодымъ бариномъ въ столицу.

Мужчины и женщины, сидѣвшіе за столомъ, тихо перешептывались; наконецъ главный садовникъ во всеуслышаніе объявилъ, что все это уже перестало быть тайной. Онъ еще во время посѣщенія виллы герцогомъ предвидѣлъ настоящее событіе. Садовникъ говорилъ съ какой-то стыдливой снисходительностью, точно совѣстясь расточать свое краснорѣчіе передъ людьми, которые не могли его понять. Одинъ Іозефъ умѣлъ цѣнить его по достоинству.

Никто изъ слугъ не любилъ ученаго и чванливаго главнаго садовника и рѣчь его была оставлена безъ отвѣта. Толстая кухарка, очень рѣдко садившаяся съ другими за столъ, подъ предлогомъ будто никогда ничего не ѣстъ, на этотъ разъ осмѣлилась занять мѣсто Бертрама. Она сказала, что всю свою жизнь, до поступленія въ домъ Зонненкампа, служила только у знатныхъ господъ и выразила свое удовольствіе, что теперь опять къ тому же пришла. Первое слово такимъ образомъ было сказано и у всѣхъ точно свалилась съ души тяжесть. Языки мгновенно развязались и разговоръ не замедлилъ оживиться. Второй кучеръ, подергивая себя за длинный жилетъ, внимательно осматривалъ его отвороты.

— Мнѣ сюда также насадятъ пуговицъ съ гербами, сказалъ онъ наконецъ. Кареты у насъ вѣроятно будутъ вновь покрыты лакомъ, а за козлахъ простая буква «З» замѣнится гербомъ. Теперь кучеръ барона фонъ-Эндлиха перестанетъ меня дразнить тѣмъ, что буква «З» ему будто бы всегда напоминаетъ вопросительный знакъ, что по его мнѣнію, вовсе не мудрено, такъ какъ никому не извѣстно, кто такой господинъ Зонненкампъ.

Одинъ изъ конюховъ тоже не мало радовался тому, что попоны на лошадяхъ украсятся пятиугольной короной, которая будетъ всѣмъ бросаться въ глаза.

Смотрительница за бѣльемъ жаловалась, что ей предстоитъ съизнова мѣтить все бѣлье, а хранительница серебра радовалась, что у нея въ буфетѣ появятся новыя ложки и вилки. Старыя, безъ сомнѣнія будутъ передѣланы для того, чтобъ на нихъ можно было вырѣзать новое имя съ гербами.

— Собаки конечно тоже получатъ новые ошейники, произнесъ чей-то пискливый голосъ.

Всѣ засмѣялись, а молодой парень, приставленный смотрѣть за собаками, самодовольно ухмылялся, довольный тѣмъ, что ему удалось сказать нѣчто столь забавное.

Старая Урсула, которая по обыкновенію сидѣла на скамьѣ и держала тарелку на колѣняхъ, сказала, обращаясь ко второй кухаркѣ:

— Ну, теперь у насъ скоро появится и госпожа Лутцъ. Баринъ не станетъ больше запрещать своимъ слугамъ жениться.

— Ужъ не далъ ли онъ тебѣ на это позволеніе?

— Я, слава Богу, ужъ болѣе не нуждаюсь въ такого рода позволеніи. Но онъ теперь навсегда здѣсь останется. Намъ нечего бояться, что онъ уѣдетъ, и вы всѣ можете спокойно жениться.

Садовникъ, прозванный бѣлкой, назидательнымъ тономъ замѣтилъ:

— Я не намѣренъ никого осуждать, но хочу только сказать, что будь я богатъ, я ни за что не сталъ бы домогаться дворянства. По моему гораздо пріятнѣе быть богатѣйшимъ мѣщаниномъ во всей прирейнской странѣ, нежели новѣйшимъ изъ дворянъ. Съ деньгами всякій достаточно знатенъ.

Слова бѣлки были встрѣчены насмѣшками; одинъ только главный садовникъ съ снисходительнымъ одобреніемъ кивнулъ ему головой, точно хотѣлъ сказать: ну, братецъ, я не ожидалъ отъ тебя подобной прыти.

Затѣмъ рѣчь зашла о ливреяхъ для слугъ и возникъ споръ о томъ, получитъ ли Зонненкампъ новое названіе или только прибавитъ къ своему старому имени частицу «фонъ». Кромѣ того всѣхъ сильно интересовала помолвка Пранкена съ Манной. Толстая кухарка припомнила, какъ при вступленіи Эриха въ домъ, Урсула предсказывала, что онъ будетъ женихомъ хозяйской дочери. А теперь оказывалось, что она помолвлена за другого и свадьба ея съ нимъ будетъ съиграна немедленно послѣ полученія дворянства. Урсула сдѣлала гримасу, обвела всѣхъ насмѣшливымъ взглядомъ и прижавъ ложку къ губамъ, многозначительно закивала головой.

— А я, сказала она, все еще продолжаю думать, что наша барышня не выйдетъ за рыжебородаго барона. Вспомните мое слово.

Смотрительница за бѣльемъ по секрету сказала толстой кухаркѣ, что камердинеръ Іозефъ въ теченіи всей прошлой зимы сильно ухаживалъ за дочерью содержателя гостинницы «Викторіи».

Толки въ нижнемъ этажѣ виллы еще долго продолжались въ томъ же тонѣ, пока голосъ сверху не отдалъ приказанія закладывать экипажъ. Барыня, несмотря на поздній вечеръ, собиралась куда-то ѣхать.

Куда? Никто не зналъ.

ГЛАВА XI.
ПЕРВАЯ НОЧЬ БАРОНЕССЫ.

— Да, ему хорошо, онъ уѣхалъ… онъ на каждомъ шагу будетъ находить новыя развлеченія; а я осталась здѣсь одна. Что мнѣ теперь дѣлать?

Такъ жаловалась Церера, проводивъ Зонненкампа, Пранкена и Роланда въ столицу. Она въ тревогѣ, съ лихорадочной поспѣшностью переходила изъ одной комнаты въ другую и все приставала къ фрейленъ Пэрини, чтобъ та ее научила, что ей дѣлать. Фрейленъ Пэрини уговаривала ее успокоиться и наконецъ посовѣтовала Церерѣ сѣсть въ уголокъ дивана и заняться вязаньемъ.

— Отлично! внезапно воскликнула Церера, теперь я знаю, что мнѣ дѣлать. Я ему приготовлю неожиданное удовольствіе, а именно во время его отсутствія я сдѣлаю подушку съ нашимъ гербомъ. Ахъ, знаете, я видѣла въ церкви скамьи для моленья съ вышитыми гербами: мы и такую сдѣлаемъ, — не правда-ли.

— Да, согласилась фрейленъ Пэрини, и кромѣ того вышьемъ еще одну вещь.

— Какъ, вы имѣете еще что-то въ виду? спросила Церера.

— Да, это вполнѣ согласно съ вашимъ благочестіемъ, да къ тому же вы и сами объ этомъ не разъ думали, но только теперь забыли.

— Что? Что такое я забыла?

— Вы хотѣли, какъ только получите дворянство, немедленно приступить къ вышиванью покрова на престолъ въ церковь.

— Ахъ, да, да! Какая у меня дурная память, я все забываю. Пожалуйста, оставайтесь всегда при мнѣ и продолжайте мнѣ все напоминать. Нѣтъ ли у васъ крупной канвы? Мы бы сейчасъ принялись за дѣло.

У фрейленъ Пэрини всегда были въ запасѣ шелкъ, шерсть, золотыя и серебряныя нитки, канва и узоры. Церера дѣйствительно сдѣлала нѣсколько стежковъ, потомъ сказала:

— У меня сегодня такъ дрожатъ руки! Но я тѣмъ не менѣе все-таки начала покровъ и мы съ сегодняшняго дня будемъ постоянно надъ нимъ работать. Вѣдь вы мнѣ не откажетесь помочь, не правда-ли?

Фрейленъ Пэрини отвѣчала утвердительно. Она съ самаго начала знала, что ей одной придется вышивать покровъ, но за то Церера дѣйствительно немного успокоилась.

— Не послать-ли намъ за патеромъ, сказала она немного спустя или не съѣздить ли намъ къ нему?

— Какъ вамъ угодно.

— Впрочемъ, нѣтъ, останемтесь лучше однѣ. Гдѣ Манна? Пусть она придетъ сюда, къ своей матери.

Церера позвонила и послала за дочерью. Та отвѣчала извиненіемъ: она очень устала и уже легла въ постель.

— А гдѣ профессорша? Я полагаю, ея обязанностью было бы придти меня поздравить.

— Она была у фрейленъ Манны, а теперь отправилась къ себѣ.

— Какъ, она была въ домѣ и ушла, не повидавшись со мной! почти взвизгнула Церера. Пусть она сейчасъ, сію минуту сюда явится! Пошлите за ней. Я мать и всѣ почести должны быть возданы сначала мнѣ, а потомъ уже моей дочери. Пошлите же за ней, говорю я вамъ. Я требую, чтобъ она немедленно ко мнѣ пришла.

Фрейленъ Пэрини принуждена была согласиться, а пока убѣждала Цереру держать себя въ присутствіи бывшей статсъ-дамы какъ можно съ большимъ достоинствомъ. Профессорша не должна думать, что онѣ могутъ только у нея научиться, какъ себя держать въ своемъ новомъ положеніи.

— Постарайтесь успокоиться, баронесса.

— Баронесса! Надѣюсь, что и профессорша станетъ меня также называть?

— Конечно, ей слишкомъ хорошо знакомы всѣ свѣтскія приличія.

Церера снова тревожно заходила по комнатѣ. Она по временамъ останавливалась передъ большимъ зеркаломъ и приложивъ лѣвую руку къ сердцу, а правую опустивъ внизъ, кому-то низко и почтительно кланялась. У зеркала съ обѣихъ сторонъ висѣли небольшія люстры, на четыре свѣчи каждая, и Церера нерѣдко о нихъ стукалась головой.

— Онъ мнѣ обѣщалъ, сказала она, пятиугольную корону: не правда-ли, она ко мнѣ пристанетъ?

Церера отвѣсила передъ зеркаломъ еще новый поклонъ и лицо ея озарилось радостной улыбкой.

Фрейленъ Пэрини, заслышавъ шаги профессорши, вышла къ ней на встрѣчу съ просьбой какъ можно осторожнѣе и мягче обращаться съ Церерой, а въ особенности почаще называть ее баронессой..

— Зачѣмъ вы мнѣ велѣли сказать, что она больна, и тѣмъ самымъ заставили меня придти ночью?

— Извините, но есть больные, которые не лежатъ въ постели.

Профессорша поняла.

Церера встрѣтила ее, все еще стоя у зеркала. Она, не оборачиваясь, воскликнула:

— Добро пожаловать, дорогая профессорша! Я очень рада васъ видѣть. Это, право, премило… прелюбезно съ вашей стороны! За то и я по прежнему останусь къ вамъ расположена.

Тутъ она повернулась и подала вновь пришедшей руку.

Профессорша не поздравила ее и не назвала баронессой.

Церера выразила желаніе узнать, что могъ дѣлать въ столицѣ ея мужъ… нѣтъ, супругъ, поспѣшила она поправиться.

— Неправда-ли, прибавила она, мнѣ теперь слѣдуетъ называть его супругомъ?

Она думала, что мужъ ея, по примѣру средневѣковыхъ рыцарей, долженъ будетъ при многочисленномъ стеченіи народа пройти чрезъ церемонію трехъ ударовъ меча.

Профессорша возразила, что теперь болѣе ничего подобнаго не дѣлается, а вмѣсто того вручаютъ новому дворянину дипломъ, написанный на пергаменѣ.

— На пергаменѣ? повторила Церера. Что такое пергаменъ?

— Это особеннымъ образомъ выдѣланная кожа.

— А, понимаю… Что же, дипломъ этотъ написанъ чернилами, какъ и все другое?

Она долго сидѣла молча, то закрывая, то открывая глаза, потомъ, вдругъ обратясь къ профессоршѣ, попросила ее выбрать себѣ одно изъ ея самыхъ роскошныхъ платьевъ.

Профессорша въ негодованіи приподнялась съ мѣста, но мгновенно опомнилась и спокойно поблагодаривъ госпожу Зонненкампъ за ея дружелюбіе, замѣтила, что она болѣе не носитъ такихъ роскошныхъ платьевъ.

— Госпожа Зонненкампъ тоже ихъ болѣе не носитъ, сказала Церера и съ неудовольствіемъ нѣсколько разъ повторила: Госпожа Зонненкампъ! Госпожа Зонненкампъ!

Она хотѣла внушить профессоршѣ, что ее теперь слѣдуетъ называть не иначе, какъ баронессой.

— А случалось ли вамъ уже когда-нибудь видѣть, чтобъ возводили въ дворяне американца? спросила она вдругъ, немного спустя.

Профессорша отвѣчала отрицательно.

Рѣчь зашла о новомъ имени Зонненкампа, который долженъ былъ отнынѣ называться Лихтенбургомъ, по имени вновь выстроеннаго имъ замка.

— Наконецъ-то я догадалась, что мнѣ слѣдуетъ дѣлать! воскликнула Церера. Теперь же, сію минуту отправлюсь я въ замокъ — нашъ замокъ! Послѣ этого я буду хорошо спать. Вы обѣ должны со мной ѣхать.

Она позвонила и велѣла немедленно закладывать экипажъ. Профессорша и фрейленъ Пэрини въ страхѣ и недоумѣніи переглянулись. Что изъ всего этого будетъ? Онѣ боялись, чтобы Церера во время поѣздки окончательно не сошла съ ума.

У профессорши еще хватило смѣлости посовѣтовать Церерѣ, отложить посѣщеніе замка до слѣдующаго утра. Ночная поѣздка, прибавила она, должна была обратить на себя всеобщее вниманіе.

— Почему? А скажите, есть о нашемъ замкѣ какое-нибудь преданіе? спросила Церера.

Преданіе существовало, но профессорша остереглась его теперь разсказывать. Затѣмъ она болѣе не противилась ѣхать въ надеждѣ, что прогулка на свѣжемъ ночномъ воздухѣ наконецъ успокоитъ Цереру.

Три женщины вскорѣ отправились въ путь. Профессорша распорядилась, чтобъ съ ними кромѣ кучера поѣхали еще двое слугъ, одинъ на козлахъ, другой на запяткахъ. Она желала на всякій случай имѣть помощь, которая впрочемъ оказалась не нужной. Церера, лишь только очутилась въ экипажѣ, мгновенно успокоилась и принялась разсказывать о собственномъ дѣтствѣ.

Она была дочь моряка, капитана, который, управляя однимъ изъ кораблей Зонненкампа, совершилъ съ нимъ нѣсколько опасныхъ, — очень опасныхъ путешествій. Она рано осталась сиротой. Зонненкампъ взялъ ее, по смерти родителей, на свое исключительное попеченіе и взростилъ ее въ уединеніи, подъ присмотромъ одного стараго слуги и служанки.

— Онъ меня ничему, рѣшительно ничему не хотѣлъ учить, жаловалась Церера. Онъ постоянно мнѣ говорилъ: тебѣ лучше всего остаться такою, какъ ты есть. Мнѣ еще не было пятнадцати лѣтъ, когда онъ на мнѣ женился.

Она заплакала, потомъ вдругъ, какъ ребенокъ, захлопавъ въ ладоши, воскликнула:

— Все это такъ похоже на сказку! Мнѣ кажется, что существо, которое тогда цѣлые дни проводило въ мечтахъ, лежа въ койкѣ, было совсѣмъ другое, чѣмъ та женщина, которая теперь… Но тѣмъ не менѣе все это хорошо, очень хорошо, — не правда ли? спросила она, подавая руки профессоршѣ и фрейленъ Пэрини.

— А какъ вы думаете, продолжала она съ таинственнымъ видомъ обращаясь къ профессоршѣ, мы теперь уже навѣрное будемъ дворянами?

— Разъ что декретъ заготовленъ, дѣло можно считать оконченнымъ, но пока онъ еще не вышелъ, лучше быть осторожнѣе. Мало ли какія обстоятельства могутъ встрѣтиться въ послѣднюю минуту.

— Какія обстоятельства? Что вы хотите этимъ сказать? Вы что-нибудь знаете? Говорите скорѣй.

Профессоршѣ сдѣлалось страшно. Теперь только ей вполнѣ стало понятно тревожное, болѣзненное состояніе духа Цереры. Да, это была именно та женщина, которая могла рѣшиться наказать мужа тѣмъ, что открыла дочери прошлое ея отца.

Церера просила, требовала, чтобъ ей сказали, какія еще могутъ встрѣтиться препятствія ея возвышенію въ свѣтѣ. Профессорша отвѣчала, что она говорила вообще, не имѣя въ виду ничего особеннаго, и тѣмъ наконецъ успокоила несчастную женщину. Несмотря на ночную темноту, фрейленъ Пэрини замѣтила, какихъ усилій стоила профессоршѣ эта ложь, а между тѣмъ послѣдняя считала себя вправѣ къ ней прибѣгнуть, видя себя въ положеніи доктора, который не осмѣливается говорить правды страждущему лихорадкой больному.

Церера откинулась на мягкія подушки экипажа и вскорѣ заснула, какъ ребенокъ, который до того наплакался и накапризничался, что совсѣмъ выбился изъ силъ. Фрейленъ Пэрини убѣдительно просила профессоршу назвать Цереру при ея пробужденіи баронессой. Затѣмъ она приказала кучеру ѣхать обратно домой.

Цереру едва могли добудиться и почти на рукахъ отнесли въ постель. Она ласково поблагодарила обѣихъ женщинъ и счастливая улыбка озарила ея лицо, когда профессорша наконецъ сказала:

— Доброй ночи, баронесса.

ГЛАВА XII.
ОПУСТѢЛОЕ ГНѢЗДО И ДОМЪ СОЕДИНЕНІЯ.

Птица съ веселыми пѣснями неутомимо строитъ себѣ гнѣздо, выводитъ птенцовъ, кормить ихъ, роститъ и лелѣетъ; претерпѣваетъ ради нихъ лишенія и все свое счастіе полагаетъ въ ихъ благосостояніи. Но наступаетъ день, когда птенцы, сознавъ свои силы, разлетаются въ разныя стороны, а гнѣздо остается пустымъ и холоднымъ.

Подобныя мысли вертѣлись въ головѣ Эриха, когда онъ, стоя передъ постелью Роланда, со страхомъ и тоской думалъ о дорогомъ для него юношѣ. Онъ вышелъ изъ дому и пошелъ бродить по окрестностямъ. Онъ чувствовалъ потребность броситься въ объятія друга, излить передъ нимъ свою печаль и преклонить ему на плечо свою усталую голову.

Онъ хотѣлъ идти къ доктору, къ Клодвигу, опять къ Вейдеману, но остановился при мысли, что никто изъ нихъ не въ силахъ отвратить неизбѣжнаго. Къ тому же ему внезапно пришло на умъ, что онъ можетъ черезъ нѣсколько часовъ быть здѣсь нуженъ; — нѣтъ, онъ не долженъ оставлять ли своей матери, ни дома, — не долженъ думать о себѣ.

Онъ бродилъ какъ тѣнь, нигдѣ не находя покоя. Мимо него промчалась карета, онъ быстро спрятался за изгородь, но успѣлъ узнать свою мать, Цереру и фрейленъ Пэрини. Куда спѣшатъ онѣ? Или все это только игра его разстроеннаго воображенія? Онъ долго стоялъ на мѣстѣ. Карета вернулась назадъ, а вслѣдъ за ней и онъ, не спѣша, послѣдовалъ домой.

Эрихъ опустился на скамью, которая стояла противъ винограднаго домика и сидѣлъ тамъ, пока въ окнахъ не потухли огни. Затѣмъ онъ отправился на виллу.

Проходя мимо окна Манны, гдѣ было темно, ему показалось, что онъ ее увидѣлъ. Имъ овладѣло страстное желаніе ее позвать, по онъ не осмѣлился этого сдѣлать. Какое право имѣлъ онъ нарушать ея печальныя думы?

Вдругъ въ окнѣ мелькнула бѣлая рука, онъ ускорилъ шагъ и быстро прошелъ мимо.

Долго еще ходилъ онъ взадъ и впередъ по своей комнатѣ. Ему было такъ странно не видѣть и не слышать Роланда, съ которымъ онъ привыкъ бесѣдовать каждый вечеръ.

Эрихъ хотѣлъ-было искать въ чтеніи забвенія отъ тяготившихъ его мыслей, но рука его, протянутая за книгой, вмѣсто того, чтобъ взять ее, сдѣлала отрицательное движеніе. Профессоръ Эйнзидель былъ правъ: умъ его вышелъ изъ области чистой идеи и теперь онъ не могъ разомъ опять ей отдаться. Онъ вполнѣ посвятилъ себя одному юному существу, и теперь, когда оно было у него внезапно отнято, онъ чувствовалъ себя, какъ потерянный. Но внутренній голосъ говорилъ ему въ утѣшеніе: «еслибъ ты вполнѣ не отдалъ себя Роланду, онъ не былъ бы такъ хорошо вооруженъ какъ теперь и не могъ бы съ успѣхомъ противостоять опасностямъ и соблазнамъ, какіе его ожидаютъ впереди. Думаетъ ли онъ теперь обо мнѣ, такъ какъ я о немъ, стремится ли ко мнѣ съ такой тоской, какъ я къ нему?» спрашивалъ себя Эрихъ и тутъ же самъ себѣ отвѣчалъ: въ настоящую минуту, конечно нѣтъ, такъ какъ его должна вполнѣ поглотить перспектива покой жизни. Но придетъ время, когда онъ ко мнѣ обратится и въ ожиданіи этого я долженъ быть всегда на готовѣ.

Затѣмъ Эрихъ старался угадать, что ожидаетъ впереди его самого. Но усилія его были тщетны и онъ наконецъ нашелъ успокоеніе въ мысли, что завтрашній день самъ собой укажетъ, что ему надо дѣлать.

Тутъ впервые Эрихъ вспомнилъ, что со своей стороны владѣлъ частицей беззаконно-пріобрѣтеннаго имущества. Онъ мгновенно рѣшился отъ нея отказаться, но былъ въ недоумѣніи, кому ее возвратить. Несмотря на это, онъ внезапно почувствовалъ себя спокойнѣе, на душѣ у него стало легче и онъ вслухъ произнесъ:

— Ты снова бѣденъ, снова не имѣешь ничего, но за то сохранилъ себя чистымъ.

Какъ многое пережилъ, передумалъ и перечувствовалъ онъ въ этомъ домѣ, и вотъ не далѣе какъ завтра, много, много черезъ нѣсколько дней онъ его покинетъ и все это останется однимъ воспоминаніемъ.

А затѣмъ?

Что бы ни случилось, онъ чувствовалъ себя на все готовымъ.

Но въ эту минуту Эрихъ чувствовалъ себя одинокимъ, покинутымъ, точно ограбленнымъ. Душа его рвалась къ другому, дорогому для него существу, отъ котораго онъ жаждалъ услышать слова надежды и любви. Что, еслибъ Белла могла меня теперь видѣть? подумалъ онъ и вздрогнулъ. Щеки его покрылись яркимъ румянцемъ и онъ мысленно произнесъ: Нѣтъ, Манна, ты одна… Но ты этого никогда не узнаешь: такъ будетъ лучше и для тебя, и для меня… А почему бы мнѣ и не назвать тебя своей и не раздѣлить съ тобой бремени твоего ужаснаго богатства? Богатство! Я слишкомъ гордъ и оно не могло бы мнѣ служить препятствіемъ…. Но нѣтъ, нѣтъ, пусть это лучше умретъ въ зародышѣ и никогда не будетъ мною высказано.

Онъ крѣпко прижалъ руку ко рту. Наконецъ глаза его закрылись и онъ, засыпая, почти вслухъ произнесъ:

— Доброй ночи, Роландъ.

На слѣдующее утро его первой мыслью снова былъ Роландъ. Въ воздухѣ гудѣли церковные колокола. Эрихъ вышелъ изъ дому. Онъ хотѣлъ идти къ матери, но не смѣлъ. Слова, слышанныя имъ отъ Вейдемана, постоянно звучали въ его ушахъ и поддерживали въ немъ вчерашнюю тревогу. Онъ взглянулъ на небо и воскликнулъ: — Солнце, что ты принесешь намъ сегодня?

Но странно! Посреди всей этой тоски и этихъ сомнѣній, въ немъ внезапно возникло какое-то неопредѣленное чувство радостнаго ожиданія, точно онъ стоялъ на порогѣ счастія, которое, онъ самъ не зналъ, откуда должно было явиться.

Колокола продолжали гудѣть. Да, въ мірѣ дѣйствительно существуетъ нѣчто, что говоритъ сердцу каждаго и всѣхъ одинаково къ себѣ призываетъ. Почему бы и мнѣ, вмѣстѣ съ другими, не откликнуться на этотъ зовъ? подумалъ Эрихъ.

Онъ направился къ церкви и на пути вспомнилъ слова добраго Кнопфа: Наша жизнь не есть простая прогулка на свободѣ.

Эрихъ вошелъ въ церковь и былъ встрѣченъ звуками органа. Кнопфъ правъ, думалось ему: здѣсь стоятъ священные сосуды, свѣтильники, скамьи и спокойно ожидаютъ всякаго, кто пожелаетъ сюда придти. Кто знаетъ, что происходитъ въ душѣ его сосѣда? Но тѣмъ не менѣе здѣсь мѣсто общаго соединенія, гдѣ каждый обрѣтаетъ другихъ и самого себя.

Эрихъ тихонько опустился на скамью за колонной.

Немного спустя, взоръ его упалъ на Манну, колѣнопреклоненную передъ алтаремъ.

— Такъ точно, мелькнуло у него въ умѣ, она скоро будетъ стоять рядомъ съ Пранкеномъ, когда надъ ними станутъ совершать брачный обрядъ.

Эриху показалось, что его вдругъ кто-то сзади ударилъ. Онъ въ испугѣ обернулся, но тамъ никого не было. Онъ хотѣлъ уйти изъ церкви, но остался на мѣстѣ, испытывая пріятное впечатлѣніе отъ окружавшихъ его мира и тишины. Затѣмъ мысли Эриха смѣшались и онъ самъ не зналъ, о чемъ думалъ. Вдругъ органъ умолкъ, мимо него прошла Манна, шелестъ ея шелковаго платья коснулся его уха, а онъ все оставался неподвижно на мѣстѣ. Наконецъ свѣчи на алтарѣ были погашены и тогда только онъ вышелъ изъ церкви.

— Ахъ, вы тоже были въ церкви? услышалъ онъ сзади себя женскій голосъ.

Эрихъ въ изумленіи оглянулся и увидѣлъ передъ собой фрейленъ Милькъ. Онъ дружески протянулъ ей руку и замѣтилъ, что до сихъ поръ не считалъ ее католичкой.

— И вы не ошибались, возразила она. Но бываютъ минуты, въ которыя я не могу молиться одна. Меня тянетъ въ храмъ, посвященный Высшему Существу, въ общество людей, которые подобно мнѣ ищутъ утѣшенія у источника Вѣчнаго Свѣта, хотя и называютъ его иначе, чѣмъ я. Слова моей молитвы другія, но я тѣмъ не менѣе молюсь вмѣстѣ съ моими ближними.

Она ласково и пытливо смотрѣла Эриху въ глаза, точно хотѣла сказать: ты тоже не могъ оставаться одинъ. Но Эрихъ молчалъ и она освѣдомилась о его матери, а потомъ поручила ему передать ей, что не идетъ къ ней изъ боязни ее потревожить. Сама же она въ случаѣ, если профессорша пожелаетъ ее видѣть, постоянно дома.

— Вы тоже, капитанъ, прибавила она, приходите къ намъ почаще. Мы не многое можемъ вамъ предложить, но за то вы у насъ всегда найдете спокойствіе. Къ тому же вы не должны съ нами нисколько стѣсняться. Вы можете приходить и уходить по произволу и если не захотите, такъ даже и не здоровайтесь съ нами, однимъ словомъ, будьте совершенно какъ у себя дома.

Она спросила у Эриха, скучаетъ ли онъ по Роландѣ, и онъ ей первой высказалъ томившую его тоску.

— Роландъ сдѣлался мнѣ дороже моего покойнаго брата! воскликнулъ онъ.

Въ ту самую минуту, какъ онъ произносилъ эти слова, мимо нихъ прошла Манна, возвращавшаяся отъ патера. Она учтиво поклонилась обоимъ и крѣпче прижала къ груди свой молитвенникъ.

— Я бы ничего не имѣла противъ ея поступленія въ монастырь, еслибъ могла надѣяться, что она тамъ будетъ счастлива, сказала фрейленъ Милькъ. Но она никогда не будетъ счастливой монахиней.

— Еще бы, шутливо замѣтилъ Эрихъ, ей предстоитъ быть баронессой фонъ-Пранкенъ.

— Баронессой фонъ-Пранкенъ? Никогда.

— И вы можете говорить это такъ утвердительно?

— Да, потому что баронъ фонъ Пранкенъ женится на молодой вдовѣ, дочери барона фонъ-Эндлиха.

— Я васъ не понимаю.

— При случаѣ вспомните мои слова, капитанъ. Я кое-что смыслю въ людяхъ. Баронъ Пранкенъ никогда не обращался ко мнѣ ни съ чѣмъ, кромѣ двухъ словъ: гдѣ маіоръ? Я на это вовсе не сѣтую, но тѣмъ не менѣе хорошо его знаю.

Лицо Эриха внезапно озарилось радостью. Онъ, собственно говоря не имѣлъ никакого повода полагаться на догадки фрейленъ Милькъ, но тѣмъ не менѣе вполнѣ вѣрилъ ей. Онъ вспомнилъ чувство радостнаго ожиданія, на мгновеніе посѣтившее его утромъ. Тогда онъ не зналъ, чему его приписать, но теперь все стало ему ясно.

Эрихъ проводилъ фрейленъ Милькъ до ея жилища. Маіора не было дома. Онъ отправился въ замокъ, гдѣ хлопоталъ надъ приготовленіями къ предстоящему торжеству по случаю открытія замка.

Эрихъ вернулся на виллу и пошелъ къ матери.

ГЛАВА XIII.
ДРУЖЕСКАЯ РУКА ПОДАЕТЪ ПИТЬ.

— Что, и вы тоже задумчивы и печальны? сказалъ докторъ Эриху, встрѣчая его на порогѣ. Я засталъ здѣсь цѣлую колонію пораженныхъ страхомъ людей. Но что же во всемъ этомъ страшнаго? Господинъ Зонненкампъ вѣроятно закажетъ себѣ новое платье и новый экипажъ и этимъ, я полагаю, все ограничится. Я еще помню то время, когда люди средняго класса не смѣли ѣздить четверней, а если ужъ непремѣнно этого хотѣли, то лошади ихъ должны были имѣть пеньковыя постромки. Ну, что же, теперь господинъ Зонненкампъ заведетъ у себя кожаныя постромки. Я вовсе не вижу, чего тутъ печалиться? А между тѣмъ госпожа Церера больна, Манна больна, профессорша больна, капитанъ тоже сильно смахиваетъ на больного. Во всемъ этомъ лазаретѣ только и есть здоровыхъ, что фрейленъ Пэрини, да тетушка. Всѣхъ васъ, какъ я вижу, надо посадить на успокоительное питье.

Докторъ принесъ съ собой совершенно новую атмосферу. Его бодрое, веселое настроеніе духа повѣяло здѣсь подобно горному, пропитанному благоуханіемъ вѣтру, который, проникая въ долину, разгоняетъ накопившіяся въ ней дурныя испаренія. мы профессорша, ни Эрихъ не могли объяснить причины своихъ опасеній. Докторъ посовѣтовалъ Эриху принять участіе въ разработкѣ новыхъ рудниковъ, а свою ученость на время спрятать, какъ ненужное украшеніе.

Въ Маттенгеймѣ были вновь открыты слои бураго желѣзняка, которые семейство Вейдемана собиралось разработывать. Къ доктору пріѣзжалъ его зять и разсказывалъ ему, какое пріятное впечатлѣніе на всѣхъ произвелъ Эрихъ во время пребыванія своего въ Маттенгеймѣ.

Немного спустя Эрихъ съ докторомъ отправились на виллу. На дворѣ ихъ встрѣтилъ слуга съ телеграммой. Зонненкампъ просилъ Эриха сообщить его женѣ, что онъ въ эту самую минуту отправляется къ герцогу на аудіенцію.

Докторъ взялъ на свою отвѣтственность удержать это извѣстіе отъ Цереры, которая и безъ того находилась въ возбужденномъ состояніи, близко граничащимъ съ помѣшательствомъ. Онъ прописалъ ей усыпительное средство и надѣялся, что она теперь спала.

Къ обѣду въ этотъ день явились только Манна, Эрихъ и фрейленъ Пэрини. Послѣднюю послѣ перваго кушанья вызвали изъ-за стола къ Церерѣ. Она ушла и болѣе не возвращалась.

Манна и Эрихъ остались одни.

— Вы сегодня тоже были въ церкви? спросила она.

— Да.

— Я должна просить у васъ извиненія: я была къ вамъ несправедлива.

— Вы — ко мнѣ?

— Да, я васъ считала невѣрующимъ.

— Я дѣйствительно таковъ съ точки зрѣнія вѣрующихъ въ строгомъ смыслѣ.

Манна замолчала и положила обратно на тарелку кусокъ кушанья, который подносила ко рту. Ни она, ни Эрихъ въ теченіи нѣкотораго времени не проронили ни слова. Оба искали предметъ для разговора, на которомъ бы ихъ мнѣнія могли сойтись.

— У васъ былъ младшій братъ? Я слышала, какъ вы сегодня утромъ о немъ говорили, рѣшилась наконецъ сказать Манна и вся вспыхнула.

— Да, онъ былъ однихъ лѣтъ съ Роландомъ. И сегодня особенно мнѣ невыразимо грустно, что я не могъ быть для него тѣмъ, чѣмъ я былъ для нашего Роланда.

— Вы не только были, но есть и всегда будете для него другомъ. Мнѣ Роландъ передалъ ваши слова на счетъ дружбы, которыя глубоко врѣзались мнѣ въ память: Друзья, сказали вы ему однажды, которые могутъ одинъ другого покинуть, никогда не были друзьями.

— Совершенно справедливо. Но что такое мысль и память тамъ, гдѣ мы лишены возможности жить подъ одной кровлей и ѣсть за однимъ столомъ съ другомъ. Я зналъ, что мнѣ предстоитъ разлука съ Роландомъ, я самъ видѣлъ ея необходимость, по теперь только впервые почувствовалъ всю ея горечь. Я въ теченіи столькаго времени жилъ исключительно для Роланда, посвящалъ ему всѣ свои мысли, устремлялъ на него все мое вниманіе, такъ что теперь, когда у меня его внезапно отняли, я чувствую себя совсѣмъ разбитымъ. Главная цѣль моего существованія должна теперь измѣниться, по пока я ощущаю страшную пустоту въ сердцѣ, а міръ вокругъ меня кажется такимъ холоднымъ и непривѣтливымъ.

Эрихъ на мгновеніе остановился, а Манна тихо проговорила:

— Мнѣ это вполнѣ понятно.

— У меня есть другъ, поэтъ, — продолжалъ Эрихъ, — необыкновенный, своеобразный человѣкъ, который все очень горячо принимаетъ къ сердцу. Его призваніе составляетъ для него все: онъ живетъ исключительно имъ и для него. Вотъ этотъ самый другъ мнѣ однажды горько жаловался на пустоту, какую ощущаетъ всякій разъ, когда, окончивъ какой-нибудь трудъ, выпускаетъ его въ свѣтъ. Онъ въ теченіи долгаго времени сосредоточивалъ всѣ свои мысли и чувствованія на созданіяхъ собственной фантазіи, а тутъ послѣднія вдругъ его покидаютъ, переплываютъ моря, расходятся по всему міру. Мысль его еще по привычкѣ продолжаетъ стремиться къ нимъ, но уже сознаетъ себя безсильной что-либо дѣлать для ихъ усовершенствованія. Подумайте же, если образы нашей фантазіи, покидая насъ, причиняютъ намъ столько страданія, какъ больнѣе еще должно быть намъ при разлукѣ съ живымъ существомъ, съ человѣкомъ, съ которымъ мы такъ сказать срослись душой.

Манна смотрѣла на него, широко раскрывъ глаза. Крупныя слезы висѣли на ея длинныхъ рѣсницахъ, между тѣмъ какъ глаза Эриха тоже подернулись влагой. Она сложила руки на столѣ и устремила на своего собесѣдника пристальный взоръ.

Эрихъ почувствовалъ на себѣ ея взглядъ и въ смущеніи сказалъ:

— Простите меня за эгоизмъ, съ какимъ я вамъ такъ много говорю о себѣ. Я вовсе не желаю васъ огорчать и теперь спѣшу предложить вамъ утѣшеніе, которымъ уже старался успокоить самого себя. Мы не имѣемъ права давать нашей душѣ какое-нибудь одно исключительное направленіе; намъ не слѣдуетъ позволять одному предмету насъ до такой степени поглощать, чтобъ упускать изъ виду весь остальной міръ. На свѣтѣ существуетъ еще много вещей, къ которымъ мы обязаны пробуждать и поддерживать въ себѣ интересъ. Но теперь, въ первую минуту горя, когда рана, нанесенная разлукой, еще дымится, — теперь мы ничего не въ состояніи дѣлать, какъ только терпѣливо выжидать, пока утихаетъ боль, собираться съ мыслями и взвѣшивать силы, какія намъ даны для выполненія нашей доли обязанностей въ мірѣ, въ которыхъ мы необходимо должны находить и частицу радости… Моя мать, самъ себя перебилъ Эрихъ, часто вспоминаетъ объ одномъ пасторѣ, который однажды сказалъ, обращаясь къ своей паствѣ: дѣти, я вамъ говорю проповѣди не потому только, что это вамъ полезно, но и потому, что самъ ощущаю въ томъ потребность.

Легкая улыбка скользнула по лицу Манны. Эрихъ тоже улыбнулся и продолжалъ:

— Да, мы не должны отдаваться одному отдѣльному, преходящему существу, или исключительно посвящать себя какому-нибудь одному предмету, но обязаны служить Вѣчному Духу во всѣхъ его разнообразныхъ проявленіяхъ, до тѣхъ поръ, пока ему не будетъ угодно призвать насъ въ другой міръ, къ другимъ обязанностямъ. Куда? За чѣмъ? Неизвѣстно. Мы переживаемъ смерть одного отдѣльнаго, дорогого для насъ положенія, для того чтобъ вступить въ вѣчность и занять мѣсто посреди великаго общаго соединенія міровъ.

— Вы никогда болѣе не должны называть себя невѣрующимъ, внезапно воскликнула Манна, — нѣтъ, вы не имѣете на это права!

— Многіе, продолжалъ Эрихъ, считаютъ меня за отсталого, другіе за лѣниваго и черезъ-чуръ уступчиваго человѣка, потому, что я вѣрю въ Бога, или иначе, въ Силу, мудро управляющую событіями. А между тѣмъ меня въ существованіи этой силы убѣждаетъ историческій ходъ всего человѣчества, а равно и отдѣльная жизнь каждаго человѣка.

Лицо Манны покрылось яркимъ румянцемъ. Она протянула руку, точно намѣреваясь подать ее Эриху, потомъ опомнилась и бистро схвативъ стоявшую на пути бутылку, сказала:

— Мы съ вами такъ заговорились, что я совсѣмъ забыла свою обязанность. Не правда ли, какая я дурная хозяйка!

Она налила ему вина. Онъ поднесъ стаканъ ко рту и пока изъ него пилъ, глаза его покоились на Маннѣ. Она замѣтила это и быстро потупилась.

— Но мнѣ надо вамъ сдѣлать еще одно признаніе, сказала она, немного спустя, и остановилась перевести духъ, потомъ продолжала:

— Когда вы выражали вашу грусть по поводу того, что болѣе ничего не можете сдѣлать для Роланда, мнѣ стало еще яснѣе, какое счастливое вѣрованіе я утратила.

Она закрыла глаза, потомъ снова ихъ открыла и прибавила:

— Я одно время вѣрила, что человѣкъ можетъ молиться за другого, отсутствующаго, кто бы, и гдѣ бы онъ ни былъ. Я вѣрила, что мы можемъ приносить себя въ жертву за другихъ и искупать чужіе грѣхи, а теперь… теперь я перестала вѣрить.

Эрихъ молчалъ. Онъ понималъ, какихъ усилій стоило Маннѣ это признаніе. Оба сидѣли не говоря вы слова и избѣгая смотрѣть одинъ на другого. Эрихъ дрожалъ. Ему стало ясно, что Манна его любитъ: кому кромѣ любимаго человѣка рѣшилась бы она сказать то, что сейчасъ сказала ему? Сердце его дрогнуло отъ радости и въ тоже время сжалось отъ невыразимой тоски. Эта дѣвушка его любитъ, а онъ ее ее, дочь подобнаго отца!

Къ счастію въ столовую вошелъ слуга и объявилъ Эриху, что профессорша проситъ его придти къ ней въ виноградный домикъ.

— Я пойду съ вами, мгновенно оправясь сказала Манна. Она пошла въ свою комнату за шляпой.

Эрихъ стоялъ, устремивъ взоръ на обѣденный столъ. Тарелки, стаканы и бутылки вертѣлись и прыгали у него передъ глазами. Минуту спустя вернулась Манна. Лицо ея было веселѣе обыкновеннаго. Она снова превратилась въ молодую дѣвушку съ свѣжимъ голосомъ и быстрыми граціозными движеніями, и легкимъ наклоненіемъ головы пригласила Эриха слѣдовать за собой. Въ прихожей ихъ остановилъ слуга, который вручилъ Маннѣ довольно объемистый пакетъ.

— Ахъ, это шелковое платье отъ гернгутеровъ! сказала она. Видите ли, капитанъ, эти люди не принадлежатъ къ нашей церкви, по многое отъ нея заимствуютъ. Или вы тоже принадлежите къ числу ненавистниковъ гернгутерскаго братства?

— Ненавистникъ не есть настоящее для меня слово, возразилъ Эрихъ, но я нахожу много противорѣчій въ ихъ поступкахъ. Они проповѣдуютъ простоту, лишенія, презрѣніе къ роскоши и всякаго рода наслажденіямъ, а въ тоже время ведутъ дѣятельную торговлю шелковымъ товаромъ и гаваннскими сигарами. Они устроиваютъ свое благосостояніе на грѣховныхъ наклонностяхъ другихъ людей и въ этомъ вполнѣ уподобляются монаху нищенскаго ордена, который говоритъ: я не хочу трудиться и добывать деньги, но другіе должны это дѣлать для того, чтобъ доставить мнѣ возможность обращаться къ нимъ за подаяніемъ.

— Унесите прочь пакетъ, сказала Манна слугѣ.

И она медленно и молча послѣдовала за Эрихомъ.

ГЛАВА XIV.
СИВИЛЛИНЫ КНИГИ.

Дорогой Манна сказала:

— Знаете ли вы, что я первое время послѣ моего возвращенія домой чувствовала къ вамъ непреодолимое отвращеніе?

— О да, мнѣ это хорошо извѣстно.

— Но отчего же вы ничего не дѣлали, чтобъ уничтожить во мнѣ это чувство?

Эрихъ молчалъ и Манна повторила вопросъ.

— Или вы такъ равнодушны къ тому, что о васъ думаютъ другіе? прибавила она.

— Нѣтъ, но я былъ посторонній человѣкъ въ вашемъ домѣ и не имѣлъ права требовать, чтобъ вы имѣли обо мнѣ то или другое мнѣніе.

— Вы очень горды.

— Я отъ этого не отпираюсь.

— Но развѣ вы не знаете, что гордость порокъ.

— Да, когда она дерзко заявляетъ свои требованія на поклоненіе и стремится унижать другихъ. Но мою гордость я берегу исключительно про себя и говорю вмѣстѣ съ Сенъ-Симономъ: смотря на себя, я бываю смирененъ, смотря на другихъ, становлюсь гордъ.

— Вы для меня слишкомъ умны, поддразнила его Манна.

— Вотъ этого вамъ не слѣдовало бы говорить, потому что это пустая фраза. Нѣтъ человѣка слишкомъ умнаго въ отношеніи къ другому, который можетъ о себѣ сказать: я въ своемъ родѣ тоже что-нибудь да значу. Подобныя фразы странно и непріятно слышать отъ васъ. Мое уваженіе къ вамъ главнымъ образомъ покоится именно на томъ, что я до сихъ поръ никогда не слышалъ отъ васъ ни одной пустой фразы. Въ томъ, что вы говорили, если не всегда присутствовала логическая правда, то тѣмъ не менѣе чувствовалась истина въ томъ видѣ, въ какомъ она представлялась вамъ.

— Благодарю васъ, сказала Манна, касаясь пальцами его руки. Потомъ опомнясь, она въ замѣшательствѣ еще разъ повторила:

— Благодарю васъ.

— Не знаю право, куда вдругъ дѣвалась моя печаль, сказалъ Эрихъ. Мнѣ кажется, что цѣлый годъ прошелъ съ тѣхъ поръ, какъ у меня было такъ тяжело на душѣ. Мы съ вами имѣемъ счастіе сходиться въ нашихъ взглядахъ на высшіе предметы, а размышленіе о нихъ до того поглощаетъ человѣка, что онъ утрачиваетъ всякій смыслъ на счетъ времени и мѣста, гдѣ находится.

— Ахъ да, подтвердила Манна. Сегодня посреди всѣхъ моихъ тревогъ и волненій меня не покидало предчувствіе сильной радости. Теперь я понимаю, въ чемъ дѣло. Вы до сихъ поръ были другомъ и учителемъ Роланда: не хотите ли замѣнить его мною? Скажите, согласны вы на это?

Она протянула ему руку. Глаза ихъ встрѣтились, а лица озарились радостной улыбкой.

— Ахъ, я вижу вашу матушку! внезапно воскликнула Манна. Она ускорила шагъ, и подойдя къ профессоршѣ, горячо ее обняла.

Мать Эриха съ изумленіемъ на нее поглядѣла. Неужели это та самая дѣвушка, у постели которой она стояла вчера, согрѣвая ея холодныя руки и стараясь успокоить ея взволнованныя мысли? Юность, какъ видно, представляетъ вѣчно неразгаданную тайну.

Манна сидѣла, закрывъ глаза рукой, потомъ отдернувъ ее, воскликнула:

— Ахъ, еслибъ я была птицей, которая летаетъ тамъ въ вышинѣ!

Профессорша не возражала:

— Я точно все это вижу въ первый разъ, продолжала Манна, указывая на разстилавшійся передъ нею ландшафтъ. Вонъ тамъ течетъ Рейнъ, здѣсь возвышаются горы, дома, а въ нихъ живутъ люди. Вонъ летитъ птица… ея отечество Азія, но она прилетѣла сюда, къ намъ… У меня на душѣ такъ грустно и въ тоже время радостно и чей-то голосъ мнѣ постоянно твердитъ: тебѣ весело, не противься этому новому ощущенію. Ахъ, я нахожусь въ такомъ грѣховномъ состояніи!

— Нѣтъ, дитя, мое, ты просто еще молода, а у юности, какъ говорится, смѣхъ и слезы въ одномъ мѣшкѣ. Ты напротивъ должна радоваться тому, что въ тебѣ еще сохранилось такъ много свѣжести. Обстоятельства на время охладили твой юношескій пылъ, а теперь онъ рвется наружу. У юности есть свои права, которыя она рано или поздно заявляетъ. Мы, женщины, склонны же слишкомъ горячо принимать къ сердцу, а между тѣмъ міръ вовсе не такъ черенъ, какимъ мы себѣ часто его воображаемъ. У меня тоже отлегло отъ сердца съ тѣхъ поръ, какъ здѣсь побывалъ докторъ. Человѣкъ легко привыкаетъ на все смотрѣть съ мрачной точки зрѣнія. Въ такомъ случаѣ для него весьма полезно услышать дружескій голосъ, который скажетъ ему: смотри, свѣтъ вовсе не такъ черепъ, какъ ты его себѣ рисуешь. Добро и зло въ немъ перемѣшаны и вовсе не имѣютъ логической послѣдовательности. Это нерѣдко говаривалъ и мой покойный мужъ.

Манна разсѣянно слушала профессоршу и когда та замолчала, шутливо проговорила:

— Въ настоящую минуту насъ производятъ въ дворяне, но, странно, я рѣшительно ничего при этомъ не ощущаю. А между тѣмъ такое важное событіе, казалось бы, непремѣнно должно бы было имѣть на насъ вліяніе.

Во всемъ, что говорила Манна, проглядывало непривычное ей веселое настроеніе духа.

— Скажите пожалуйста, обратилась она къ профессоршѣ, что вы чувствовали въ тотъ день, когда сложили съ себя дворянское достоинство?

— Я не чувствовала ни малѣйшаго горя, отвѣчала та, но мнѣ было больно слушать увѣренія моихъ подругъ въ томъ, что онѣ не измѣнятся въ отношеніи ко мнѣ, но навсегда останутся мнѣ вѣрными друзьями. Изъ этихъ увѣреній я напротивъ заключила, что между нами все покончено. Къ тому же, толкуя о своей любви ко мнѣ, онѣ постоянно употребляли прошедшее время, точно я уже болѣе не была въ живыхъ. И дѣйствительно, я тогда для многихъ умерла. Въ свѣтскомъ обществѣ тотъ, кто лишается дворянства, все равно, что нисходитъ въ царство тѣней.

Профессорша и Манна еще долго разговаривали въ этомъ тонѣ. Онѣ, казалось, на время забыли всѣ свои тревоги, опасенія и заботы.

Эрихъ, оставивъ Манну наединѣ съ матерью, все время что онѣ разговаривали, стоялъ у окна, наблюдая какъ обваливались съ отцвѣтающей розы ея прозрачные лепестки. Они падали медленно, безъ шуму, точно ихъ срывала невидимая рука безплотнаго духа. Устремивъ взоръ на разсѣянные по полу блѣднорозовые листки, молодой человѣкъ впалъ въ глубокую задумчивость. Мать, Роландъ и Манна, ужасное прошлое Зонненкампа составляли предметъ его тревожныхъ думъ. Событія послѣднихъ дней вертѣлись передъ нимъ въ страшномъ хаосѣ и весь міръ казался ему какимъ-то страннымъ, измѣнившимся. Еслибъ кто-нибудь пришелъ къ нему на помощь и разъяснилъ ему все, что поражало его своей необычайностью!

Эрихъ чувствовалъ, какъ щеки его горѣли, а самъ онъ дрожалъ точно въ лихорадкѣ.

«Ты любишь эту дѣвушку, думалъ онъ, и любимъ ею, дочерью этого человѣка».

Но что такое дочь?

Каждый человѣкъ отвѣчаетъ только за самого себя.

Въ первомъ этажѣ домика помѣщалась библіотека его покойнаго отца, и Эрихъ отправился туда.

Ему казалось, что въ рукописяхъ отца онъ непремѣнно найдетъ слова, которыя сообщатъ ему самообладаніе, столь необходимое ему въ его теперешнемъ положеніи. Онъ надѣялся, что духъ отца явится къ нему на помощь и освѣтитъ лучемъ истины хаосъ горя и радости, въ которомъ онъ теперь бродилъ. Перебирая бумаги одну за другой, онъ остановился на связкѣ съ надписью: «Сивиллины книги».

— Вотъ именно что мнѣ надо! воскликнулъ онъ, пробѣжавъ глазами одинъ изъ листковъ.

Эрихъ стоялъ спиной къ открытому окну и слышалъ, какъ его мать убѣждала Манну оставаться вѣрной своимъ религіознымъ убѣжденіямъ. Профессорша говорила, что если она не признаетъ формы, въ какихъ выражается религія Манны, то она тѣмъ не менѣе исповѣдуетъ одинакое съ нею поклоненіе Св. Духу, который одинъ сообщаетъ человѣку способность переносить горе и вкушать радости.

— Матушка! внезапно воскликнулъ Эрихъ.

Обѣ женщины вздрогнули отъ неожиданности.

— Матушка, я несу тебѣ нѣчто, служащее какъ бы продолженіемъ твоей мысли.

Онъ вышелъ въ садъ и показывая рукопись отца, выразилъ желаніе прочесть ее вслухъ.

— Ахъ, да, пожалуйста! воскликнула Манна. Какъ вы добры, что вздумали придти подѣлиться съ вами мыслями вашего отца! Мнѣ такъ хотѣлось бы его знать! Не думаете ли вы, что онъ въ эту минуту на насъ смотритъ?

Эрихъ, не зная что ей отвѣчать, взглянулъ на мать.

— Врядъ ли онъ можетъ смотрѣть на насъ въ обыкновенномъ значеніи этого слова. Чтобъ смотрѣть, надо имѣть глаза, а наше понятіе о духѣ весьма неопредѣленно и мы не знаемъ, какой у него видъ. Но мнѣ извѣстно только одно, а именно, что нѣтъ дня или часа, въ который бы я не ощущала близость около себя моего покойнаго мужа. Онъ сопровождалъ меня сюда, въ этотъ домъ и, я убѣждена, останется со мной неразлучно да послѣдней минуты моей жизни. Но дай сюда листокъ, Эрихъ.

— У него странное заглавіе, замѣтилъ молодой человѣкъ, и онъ толкуетъ о трехъ вещахъ, которыхъ ни я, да, я полагаю, и никто другой не можетъ назвать настоящимъ именемъ.

— Пожалуйста читайте, попросила Манна.

Эрихъ началъ:

"Двѣ вещи въ мірѣ остаются неизмѣнными, тогда какъ сердце человѣческое постоянно колеблется между силой и слабостью, между добромъ и зломъ, — это природа и живущій въ насъ идеалъ. Церковь также представляетъ вѣрное убѣжище для идеала, хотя она не есть одна и таже для всѣхъ людей.

"Ты скажешь, природа намъ ни въ чемъ не помогаетъ. Что можетъ она для человѣка, изнемогающаго подъ бременемъ тоски, которая овладѣваетъ имъ при мысли о господствующихъ въ мірѣ злѣ я лжи? Дѣйствительно, природа нѣма; она только намеками даетъ себя понимать и чувствовать; она какъ эхо повторяетъ то, что мы сами въ ней вызываемъ. Церковь, напротивъ, въ минуты личной скорби предлагаетъ людямъ утѣшеніе и кромѣ того возбуждаетъ въ нихъ стремленіе обобщать свои интересы. Въ этомъ и заключается высокое ученіе Того, кто претерпѣлъ страданіе за всѣхъ. Мы слагаемъ съ себя бремя нашихъ печалей при мысли о томъ, что величайшее Сердце въ себѣ носило.

"А третье? спросишь ты.

"Третье — это то, что мы называемъ искусствомъ, но что можетъ быть также названо любовью или подвигомъ. Подъ искусствомъ я подразумѣваю также и науку. Все, что человѣческій духъ въ себѣ выработываетъ такого, что служитъ проявленіемъ его жизненныхъ силъ, воли и стремленій, все то, облекаясь въ краски или мраморъ, въ слово или въ звукъ, заставляетъ насъ предчувствовать, — нѣтъ, вѣрить въ будущую полноту и совершенство нашего бытія.

"Да, таковы подвиги генія, которые онъ совершаетъ въ минуты вдохновенія.

«Искусство не уничтожаетъ страданій, не излечиваетъ ранъ, но приноситъ утѣшеніе тѣмъ, что наглядно и словесно доказываетъ существованіе лучшей, болѣе полной и чистой жизни. Искусство есть отраженіе присущихъ человѣку силы, ума, чувства и стремленія къ счастью. Оно не протягиваетъ руку помощи, не излечиваетъ ранъ, но служитъ человѣчеству точкой соединенія, на которой оно воздвигаетъ зданіе успокоительныхъ для него вѣрованій».

Эрихъ остановился.

— Здѣсь сдѣлана замѣтка, сказалъ онъ и прочелъ:

«Я зналъ одну женщину, которая, во время траура не хотѣла ни слушать музыки, ни сама заниматься ею. Она этимъ ясно доказала, чѣмъ было для нея искусство».

Настала минута молчанія.

Немного спустя Эрихъ продолжалъ:

"Въ тяжелыя минуты моей жизни я находилъ утѣшеніе въ созерцаніи древнихъ статуй, посреди которыхъ мнѣ свободнѣе дышалось, и я буквально оживалъ. Другіе находятъ забвеніе печалей въ музыкѣ, — мнѣ скульптура всегда доставляла болѣе полное утѣшеніе. И это не потому, чтобъ я наслаждался созерцаніемъ застывшаго въ камнѣ и мраморѣ великаго прошлаго, но потому, что во мнѣ мгновенно умирало всякое личное горе при видѣ безграничнаго спокойствія, которое, не имѣя со мной ничего общаго, тѣмъ не менѣе отражалось на мнѣ.

"Я чувствовалъ на себѣ дыханіе вѣчности, мнѣ въ душу вливалось спокойствіе, мой взоръ услаждался и я утопалъ въ безконечномъ блаженствѣ. Слушая музыку, я все-таки еще могъ предаваться своимъ мечтамъ, — здѣсь это становилось невозможнымъ.

«Ахъ, еслибъ я могъ описать міръ, куда я тогда уносился и гдѣ я виталъ въ сопровожденіи божественныхъ ликовъ»….

Эрихъ внезапно остановился.

— Продолжайте, сказала Манна.

— Мнѣ нечего продолжать, здѣсь конецъ рукописи. Къ сожалѣнію, мой покойный отецъ оставилъ послѣ себя все только одни отрывки.

— Это не отрывокъ, а совершенно законченное цѣлое, возразила Манна: никто не могъ бы къ этому ни слова болѣе прибавить. Ахъ, прошу васъ… пожалуйста, подарите мнѣ этотъ листокъ.

Эрихъ посмотрѣлъ на мать, которая объявила, что она до сихъ поръ ни строки изъ того, что писалъ ея мужъ, не отдавала въ чужія руки.

— Но ты, дитя мое, получишь желаемое, прибавила она, а Эрихъ перепишетъ для насъ эти строки.

Она передала рукопись Маннѣ, которая прижала ее къ груди.

— Ахъ! воскликнула она, я до сихъ поръ и не подозрѣвала, чтобъ въ мірѣ существовало нѣчто подобное.

Въ лицѣ у нея не было ни кровинки. Она попросила у профессорши позволенія войти въ домъ, говоря, что очень устала и хочетъ отдохнуть.

Профессорша пошла вмѣстѣ съ ней. Манна легла на диванъ въ комнатѣ со спущенными занавѣсками. Она не выпускала изъ рукъ подаренную ей рукопись и вскорѣ заснула.

Эрихъ, сидя съ матерью, сказалъ ей, что первымъ его дѣломъ теперь, когда онъ освободился отъ всѣхъ другихъ обязанностей, будетъ заняться приведеніемъ въ порядокъ рукописей отца. Онъ намѣревался издать ихъ въ свѣтъ, въ томъ предположеніи, что многіе найдутъ въ оставленныхъ покойнымъ профессоромъ отрывкахъ нѣчто цѣлое, говорящее ихъ уму и сердцу.

Въ виду этого новаго дѣла, Эрихъ внезапно почувствовалъ себя снова свободнымъ отъ тревогъ, свѣжимъ и бодрымъ. Онъ надѣялся, что собственныя познанія и воспоминаніе о томъ, что отецъ при жизни ему словесно сообщилъ о своихъ мысляхъ и взглядахъ, дадутъ ему возможность многое самому пополнить въ отрывочныхъ рукописяхъ покойнаго.

Эрихъ вернулся въ библіотеку и погрузился въ чтеніе. Вдругъ въ комнату вошла Манна.

— Вы здѣсь! воскликнула она. Я пришла сюда взглянуть на книги, на которыхъ такъ часто останавливались глаза вашего отца. Теперь мнѣ пора домой. Сегодняшній день мнѣ много, очень много принесъ.

— Могу я васъ проводить?

Манна утвердительно кивнула головой.

Они черезъ лугъ направились къ виллѣ.

ГЛАВА XV.
ВСЕ ВЪ ОГНѢ.

Эрихъ и Манна шли рядомъ, задерживая шаги и стараясь скрыть одинъ отъ другого свое волненіе. Манна, чувствуя на себѣ взоръ Эриха, смотрѣла въ сторону, точно любуясь далекимъ ландшафтомъ. Эрихъ, съ своей стороны, всякій разъ, когда она поднимала на него глаза, отворачивался въ противоположную сторону.

— Вы очень счастливы, что можете такимъ образомъ жить мыслями вашего отца, тихо проговорила Манна.

Эрихъ не имѣлъ духу ей отвѣчать. Его сердце болѣзненно заныло при мысли, что станется съ этой дѣвушкой, когда она узнаетъ страшную тайну про своего отца. Онъ и не подозрѣвалъ, что слова ея были у нея вырваны именно сознаніемъ своего горестнаго положенія.

— Я не могу вполнѣ наслѣдовать мыслямъ моего отца, сказалъ онъ наконецъ. Каждый человѣкъ долженъ до всего дойти собственнымъ опытомъ.

Они продолжали идти, но обоимъ хотѣлось бы остановиться и броситься въ объятія одинъ другого.

— Теперь отецъ съ Роландомъ вѣроятно уже ѣдутъ домой, замѣтила Манна.

— И съ ними баронъ фонъ-Пранкенъ, едва не сорвалось у Эриха съ языка, но онъ во время удержался.

Маннѣ внезапно пришло на мысль, что онъ можетъ замѣтить ея нежеланіе произносить имя Пранкена и она поспѣшила сказать:

— Правда это, что вы одно время были очень дружны съ барономъ Пранкеномъ?

— Мы были съ нимъ товарищами, но никогда друзьями.

Опять настало молчаніе. Между ними было много невысказаннаго, что съ неудержимой силой рвалось наружу, но ни тотъ, ни другая, повидимому, не знали съ чего имъ начать.

Въ воздухѣ пронесся звукъ вечерняго колокола. Манна взглянула на Эриха: онъ оставался съ покрытой головой. Она вздрогнула. Какая бездна раздѣляла ихъ! Все, даже самая церковь стояла между ними.

Манна носила вокругъ таліи, скрытый подъ платьемъ, тонкій снурокъ. Ей дала его одна монахиня для того, чтобъ онъ ей постоянно напоминалъ о томъ времени, когда она открыто передъ всѣмъ міромъ опояшется веревкой. Маннѣ вдругъ показалось, что этотъ снурокъ самъ собой стянулъ ей талію и потомъ снова ослабъ. Она схватилась рукой за дерево и остановилась, тяжело переводя духъ.

— Что съ вами? спросилъ Эрихъ.

— Ахъ, ничего и все. Благодарю васъ, что вы у насъ остаетесь. Смотрите, вонъ тамъ, наверху…. надъ башней замка летитъ пара ястребовъ…. ахъ, еслибъ и люди могли такъ летать и паря на высотѣ, забывать все, что ихъ тревожило здѣсь, внизу. Что такое была до сихъ поръ моя жизнь? Одинъ постоянный трудъ надъ смертной оболочкой. Я хотѣла стать выше міра и страстей, хотѣла посвятить себя молитвѣ за другого…. за другого! Ахъ, я чувствую, что болѣе этого не могу…. нѣтъ, никакъ не могу.

Она провела рукой по лбу. Слова точно безсознательно срывались у нея съ языка. Минуту спустя, она пошла далѣе, въ глубинѣ души желая вѣчно тутъ стоять.

Дѣвушка, неподалеку косившая траву, завидѣвъ Манну, закричала, что отецъ ея выздоровѣлъ и завтра вмѣстѣ съ ней будетъ убирать сѣно.

— Ахъ, какъ бы я желала быть этой поселянкой! воскликнула Манна.

— Извините, возразилъ Эрихъ, если я осмѣлюсь выразить удивленіе, что слышу подобныя рѣчи отъ васъ.

— Что же тутъ удивительнаго?

— Вы сегодня высказали такую ясность ума, что я рѣшительно не понимаю, какъ можете вы выражать такого рода пустыя желанія. Что вы хотите этимъ сказать: желала бы я быть другою? Будь вы другая, вы уже не были бы ею. Затѣмъ, еслибъ вы въ новомъ положеніи сохранили сознаніе вашего прежняго я, вы опять-таки не были бы другою. Такого рода фразы не только противорѣчатъ здравому смыслу, но еще за мой взглядъ грѣшатъ противъ религіи.

Манна остановилась, а Эрихъ продолжалъ:

— Мы должны быть тѣмъ, чѣмъ васъ создала высшая воля, которую мы осмѣливаемся называть Богомъ. И въ томъ, что мы есть, обязаны мы находить наше счастье, будь мы бѣдны или богаты, прекрасны или дурны собой.

— Хорошо, я никогда болѣе не стану выражать мыслей, въ которыхъ не вполнѣ даю себѣ отчетъ, сказала Манна и подала Эриху руку. Она дрожала.

Подъ тѣнистыми сводами деревъ уже настали сумерки. Молодые люди шли молча.

— Ахъ, я вижу матушку! воскликнула Манна. У ней вырвался глубокій вздохъ и она остановилась, точно не желая явиться на глаза матери въ обществѣ Эриха. Но прежде она часто съ нимъ ходила и гуляла и никто не находилъ въ этомъ ничего предосудительнаго.

— Я здѣсь съ вами прощусь, едва слышно проговорила Манна. Ахъ, что это былъ за день, который я сегодня прожила!

— Подобно тому, началъ Эрихъ, какъ солнце заходитъ и снова встаетъ, оставаясь все тѣмъ же и въ хорошую и въ дурную погоду, такъ точно и я всегда буду вамъ вѣрнымъ другомъ и глазъ мой, пока я живъ, неусыпно станетъ слѣдить за вашей судьбой.

— Я знаю! воскликнула Манна. О, Господи, я это знаю!

Она вся дрожала, какъ въ лихорадкѣ.

— Прошу тебя, уйди отсюда, внезапно проговорила она.

Эрихъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ прочь отъ нея и обернулся. Манна упала на колѣни подъ высокой елью. Лицо ея было облито блескомъ заходящаго солнца и она простирала руки къ небу. Еще минута, она встала и бросилась къ нему, онъ къ ней и они очутились въ объятіяхъ другъ друга.

— Да, да, сюда, ко мнѣ! восклицала она. И небо и земля все слилось въ одно.

Дыханіе ихъ смѣшалось, уста сомкнулись съ устами: они отнынѣ и на вѣки составляли одно.

— Ты мой! мой! Мой отецъ, моя надежда, мой свѣтъ и моя радость! Ахъ, Эрихъ, никогда, никогда больше не покидай меня!

— Я, тебя покинуть?!

— Нѣтъ, ты не можешь, неправда-ли? Небо проститъ насъ…. нѣтъ, благословитъ…. Ни я, ни ты, мы не могли иначе. Смотри, Эрихъ, какъ все вокругъ насъ пылаетъ. Деревья, трава, Рейнъ, горы, самое небо, — все горитъ, какъ въ огнѣ. Ахъ, Эрихъ, а когда этому огню суждено будетъ угаснуть, я охотно умру въ твоихъ объятіяхъ. возьми меня, убей, дѣлай со мной что хочешь.

— Погоди, дай мнѣ на тебя взглянуть. Такъ вотъ ты какая, сказалъ Эрихъ. Ты и не подозрѣваешь, какую жестокую борьбу я изъ-за тебя вынесъ. Но наконецъ ты моя, моя, а я твой! О, скажи, скажи это еще разъ!

И они разсказали другъ другу о своей взаимной борьбѣ и о томъ, какъ каждый изъ нихъ вопреки самому себѣ былъ побѣжденъ прелестью и чистотой души другого. Прежняя сдержанность Манны совсѣмъ изчезла и она излила передъ Эрихомъ всю свою душу.

Они стояли держась за руки и смотря одинъ другому въ глаза.

— О, Манна! воскликнулъ Эрихъ: — мое единственное желаніе теперь, чтобъ ты могла подобно мнѣ насладиться дивнымъ блескомъ твоихъ глазъ.

— А ты твоихъ, возразила Манна. Всякій, кто тебя видитъ и знаетъ, неизбѣжно долженъ тебя полюбить. Представь же себѣ, что должна чувствовать я, которая тебя вижу и знаю, какъ никто.

Они снова, закрывъ глаза, бросились въ объятія одинъ другого. Надъ ними въ деревьяхъ раздавался лёгкій шелестъ листьевъ отъ носившагося въ воздухѣ легкаго вѣтерка.

Эрихъ сѣлъ съ Манной на ту самую скамейку, на которой однажды сидѣлъ съ Беллой. При воспоминаніи о томъ времени онъ содрогнулся отъ ужаса. Съ проницательностью любви Манна замѣтила облако, мгновенно пробѣжавшее по лицу Эриха, и сказала:

— Такъ и ты тоже жестоко боролся, пока наконецъ принужденъ былъ уступить охватившему тебя чувству и сказать: такъ должно быть?

— Ахъ, не будемъ болѣе объ этомъ говорить. Борьба, заботы и печаль не замедлятъ явиться въ свое время. Но теперь для насъ настала минута торжества, въ которую мы переживаемъ брачный союзъ нашихъ душъ. Пусть же ничто насъ не смущаетъ, пусть наше счастье будетъ полно и безгранично. Я знаю, что ты моя, а я твой: теперь никто и ничто не можетъ этого измѣнить.

И они снова обнялись.

— О, Эрихъ! воскликнула Манна: я могла бы теперь на рукахъ перенести тебя черезъ высокія горы.

Эрихъ замѣтилъ, что въ ней было много природной силы и страстности, которыя ясно обличали въ ней дочь дикаго, необузданнаго Зонненкампа.

Кто видѣлъ утромъ спокойную, кроткую, смиренную дѣвушку, тотъ и подозрѣвать не могъ, что она не далѣе какъ вечеромъ превратится въ такую пылкую, страстную женщину. Смотря на нее, Эрихъ чувствовалъ какъ и ему сообщалась новая бодрость и энергія духа.

— Ахъ, да, сказала она, точно читая въ его душѣ, ты находишь меня очень дикимъ и необузданнымъ ребенкомъ. Ты правъ, но я даю тебѣ слово скоро укротиться. Положись на меня.

Она сидѣла около него и нѣжно гладила ему руку. Вдругъ она лукаво взглянула на Эриха и сказала:

— Ахъ, милый Эрихъ, ты себѣ и представить не можешь, какой я еще глупый ребенонъ, а ты такъ ужасно уменъ и ученъ! Скажи мнѣ по совѣсти, совсѣмъ искренно, — теперь тебѣ нечего бояться: я тебѣ принадлежу и ты можешь мнѣ безъ боязни все говорить, — скажи же, ты дѣйствительно меня считаешь достойной тебя? Я въ сравненіи съ тобой такъ ничтожна и мало образована.

— Ничтожна и мало образована? Ты равняешься лучшему мужчинѣ по самоотверженію и чистотѣ твоихъ стремленій къ свѣту истины, а все остальное ровно ничего не значитъ. Знаніе, красота и богатство не даютъ любви.

— И я намѣрена многому у тебя научиться, сказала Манна, цѣлуя ему руки. Ахъ, продолжай, пожалуйста, говорить! Говори, не стѣсняясь, все что хочешь. Ты себѣ представить не можешь, какая музыка для меня заключается въ твоихъ словахъ. А знаешь ли ты, что я уже два раза слышала твое пѣніе? Разъ въ большомъ собраніи на музыкальномъ торжествѣ, а другой въ лодкѣ на Рейнѣ.

— А ты знаешь ли, что я тебя видѣлъ въ сумерки въ монастырѣ?

— Знаю и вотъ какъ ты тогда на меня смотрѣлъ.

И она старалась передразнить его взглядъ.

— А когда мы съ музыкальнаго праздника снова вернулись въ монастырь, болѣе дюжины дѣвочекъ оказались въ тебя влюбленными. Я же тебя тогда ужасно боялась. И сама не знаю, что я нашла въ тебѣ такаго страшнаго. Но что скажутъ обо всемъ этомъ въ монастырѣ? Онѣ тамъ сочтутъ меня за обманщицу, за лицемѣрку…. Ахъ, Эрихъ, какъ многимъ жертвую я ради тебя, но не бойся, я дѣлаю это охотно. О, какъ Роландъ будетъ радъ!

— Но твои родители?

— Мои родители! повторила она. Мои родители!

Голосъ ея внезапно порвался, а лицо покрылось смертельной блѣдностью. Она въ ужасѣ прижалась къ Эриху. Онъ положилъ ей на голову руку и игралъ ея черными локонами. Другую его руку она крѣпко прижимала къ губамъ. Они отъ избытка чувствъ не могли говорить, да въ этомъ и не было надобности. А между тѣмъ у обоихъ вертѣлся на языкѣ вопросъ: Извѣстно ли уже тебѣ?

— Отчего ты вздрогнулъ? вдругъ спросила Манна.

— Ахъ, какъ бы я желалъ, чтобъ ты не была богата!

— И я тоже, проговорила она, точно во снѣ. Но погоди минутку… такъ… дай мнѣ на одну секунду заснуть. Ахъ, какъ прекрасно бьется твое сердце!

Она съ минуту сидѣла, склонивъ голову ему на грудь, потомъ сказала:

— Я въ этотъ мигъ прожила цѣлый вѣкъ блаженства. Теперь я снова бодра и сильна, я все забыла, исключая того, что пока мы дышимъ, я твоя, а ты мой.

— Ты собиралась постричься въ монахини, а я… я тоже намѣревался удалиться отъ міра.

— Развѣ ты не гугенотъ?

— Я хотѣлъ покинуть міръ, но не такъ, какъ ты полагаешь, моя Манна. Я желалъ отречься отъ того, что люди называютъ свѣтомъ, чтобы исключительно посвятить себя служенію чистой идеи.

— А развѣ ты не можешь исполнить этого теперь, когда я твоя?

— Нѣтъ. Но это все равно? Я теперь не одинъ. Я — ты и я вмѣстѣ.

— И я тоже, ты и я вмѣстѣ, повторила Манна…. А теперь мнѣ надо къ матушкѣ, прибавила она, вставая. Пусть пока никто, ни моя мать, ни твоя не знаютъ о томъ, что между нами произошло.

— Не увижу ли я тебя еще попозднѣе вечеромъ въ саду?

— Нѣтъ, лучше отложимъ это до завтра. Мнѣ необходимо прежде придти въ себя и собраться съ мыслями. Итакъ, до завтрашняго утра!

Она сняла съ себя голубой шелковый платочекъ и повязала ему вокругъ шеи.

Они еще разъ обнялись и наконецъ разстались.

ГЛАВА XVI.
РАДУЙТЕСЬ!

Эрихъ еще долго сидѣлъ на скамьѣ. Настала ночь; въ окнѣ его матери появился огонь и онъ представлялъ себѣ, какъ она теперь сидитъ съ тетушкой Клавдіей. Ему даже казалось, будто онъ слышитъ игру послѣдней на арфѣ, но онъ ошибался, потому что звуки не могли долетать до него на такомъ разстояніи. Онъ музыку собственнаго сердца принималъ за явленіе внѣшняго міра. Но все счастіе, какое Эрихъ въ эту минуту испытывалъ, не могло заглушить въ немъ тревожнаго вопроса. Какъ перенесетъ Манна открытіе ужасной тайны? А самъ ты, думалъ, онъ потомъ, неужели рѣшишься воспользоваться такимъ образомъ пріобрѣтеннымъ богатствомъ? Какъ приметъ все это Зонненкампъ? Что станетъ дѣлать Пранкенъ? Свѣтъ, безъ сомнѣнія, не замедлитъ осыпать его, Эриха, упреками. Онъ скажетъ, что учитель съ помощью матери, во время отсутствія хозяина дома, ловко устроилъ свои дѣла. Но пусть свѣтъ говоритъ что хочетъ! Любовь все побѣждаетъ!

Онъ увидѣлъ свѣтъ въ комнатѣ Манны, слышалъ, какъ она затворила свое окно и тогда только рѣшился покинуть скамью, на которой недавно вмѣстѣ съ ней сидѣлъ.

Онъ пошелъ на конюшню и приказалъ осѣдлать себѣ лошадь.

Конюхъ отвѣчалъ, что дома не осталось ни одной лошади, исключая вороного коня самого Зонненкампа.

— Въ такомъ случаѣ, осѣдлай его.

— Я не смѣю, баринъ никому не позволяетъ на немъ ѣздить.

— Дѣлай то, что тебѣ приказываютъ.

Вороной конь вскорѣ былъ выведенъ на дворъ. Онъ нетерпѣливо крутилъ головой, взмахивалъ гривой, пыхтѣлъ и далеко не дружелюбно поглядывалъ на Эриха.

— Отлично! воскликнулъ молодой человѣкъ и мигомъ вскочивъ на коня, какъ стрѣла помчался вдоль по дорогѣ.

Куда направить ему свой бѣгъ? Вдаль…. въ безконечное пространство. Онъ чувствовалъ себя такимъ легкимъ и свободнымъ, какъ будто у него были крылья и онъ могъ облетѣть весь свѣтъ.

Онъ, самъ того не замѣчая, очутился на горѣ, гдѣ была расположена деревня, въ которой жилъ ловчій. Все, что онъ на этомъ пути пережилъ и передумалъ, мгновенно воскресло у него въ памяти. Онъ безсознательно оглянулся, точно отыскивая около себя Роланда!

Роландъ! Какъ странно! Эриху казалось, будто прошли годы съ тѣхъ поръ, какъ онъ разстался съ Роландомъ. Время, когда онъ занимался воспитаніемъ богатаго юноши, было для него теперь не болѣе, какъ отдаленнымъ воспоминаніемъ.

Эрихъ зоркимъ взглядомъ окидывалъ поля и виноградныя горы, точно спрашивая ихъ: Что будетъ, если мнѣ вдругъ придется назвать васъ моими?… Часть міра моя собственная! Деревья, луга, поля, виноградники, все это вертѣлось и прыгало у него передъ глазами.

Онъ въѣхалъ въ деревню.

Тамъ все было тихо. Эрихъ, самъ не зная зачѣмъ, остановился передъ жилищемъ ловчаго. Радуйтесь, радуйтесь! распѣвалъ на окнѣ черный дроздъ и но обыкновенію обрывался на второмъ тактѣ мелодіи, которая продолжала звучать въ ушахъ Эриха еще долго послѣ того, какъ домъ Клауса остался позади него. Онъ слышалъ ее въ шумѣ деревьевъ и въ стукѣ о камни лошадиныхъ подковъ.

Изъ деревни Эрихъ поѣхалъ на вершину того холма, гдѣ имѣлъ длинный разговоръ съ бывшимъ учителемъ Роланда. Онъ вспомнилъ свой недавній вопросъ Кнопфу, что сталъ бы тотъ дѣлать, еслибъ внезапно очутился обладателемъ милліоновъ.

При этомъ воспоминаніи Эриху показалось, что ему на плечи свалилась непомѣрная тяжесть, и онъ воскликнулъ:

— Нѣтъ, я никогда, никогда не буду владѣть милліонами!

Но тутъ же ему тѣснились въ голову планы Вейдемана и воображеніе рисовало сотни поселянъ, которые жили на своихъ десятинахъ свободные и счастливые, вслѣдствіе благосостоянія устроеннаго для нихъ стараніями одного.

— Какъ это было бы хорошо! Но это ужасное богатство!… Нѣтъ, нѣтъ, никогда! воскликнулъ Эрихъ, такъ громко, что вороной конь обернулъ голову взглянуть на своего ѣздока.

Затѣмъ Эрихъ сталъ медленно спускаться съ горы. Онъ вскорѣ очутился въ виду стекляннаго купола оранжерей на виллѣ и тогда опять повернулъ въ сторону. Ему хотѣлось къ людямъ, и онъ поѣхалъ къ маіору.

Завидѣвъ огонекъ, сверкавшій изъ окна скромнаго домика маіора, Эрихъ обрадовался, какъ заблудившійся странникъ, который внезапно напалъ на слѣдъ человѣческаго жилища.

Маіоръ, услышавъ конскій топотъ, выглянулъ въ окно. Онъ узналъ вороную лошадь Зонненкампа и воскликнулъ:

— Какъ, это уже вы, баронъ фонъ-Лихтенбургъ?

— Пока меня еще зовутъ Эрихомъ Дорнэ, возразилъ всадникъ. Онъ сошелъ съ лошади, привязалъ ее къ садовому забору и вошелъ въ домъ, гдѣ былъ ласково встрѣченъ маіоромъ и фрейленъ Милькъ.

— Что случилось? Ничего дурного? спросилъ маіоръ.

Эрихъ его успокоилъ.

— Фрейленъ Милькъ, продолжалъ маіоръ, прошу васъ, не церемоньтесь и надѣньте ваши очки. Посмотрите на капитана: какой у него странный видъ. Вы должно быть въ лихорадкѣ, у васъ такія красныя губы.

Эрихъ молчалъ, не смѣя отвѣтить, что онѣ горѣли у него отъ поцѣлуевъ.

Маіоръ открылъ шкафъ, вынулъ оттуда порошокъ, и высыпалъ его въ стаканъ, до половины наполненный водой. Вернувшись къ Эриху, онъ пощупалъ его лобъ и сказалъ:

— Теперь вы можете пить.

Онъ высыпалъ въ стаканъ другой порошекъ, вода вспѣнилась и зашипѣла. Эрихъ, прежде чѣмъ ему позволено было произнести слово, принужденъ былъ выпить приготовленный для него напитокъ. А пока онъ пилъ, маіоръ приговаривалъ, что ничто такъ не успокоиваетъ какъ содовый порошекъ.

Фрейленъ Милькъ, замѣтивъ, что Эрихъ имѣлъ нѣчто сообщить маіору, хотѣла выйти, но молодой человѣкъ остановилъ ее:

— Нѣтъ, сказалъ онъ, вы тоже выслушайте то, что я намѣренъ объявить моему другу, маіору. Я помолвленъ.

— Съ Манной, прибавила фрейленъ Милькъ.

Эрихъ съ изумленіемъ, почти со страхомъ за нее взглянулъ, а маіоръ воскликнулъ:

— Благодареніе Богу, что она живетъ въ нашъ вѣкъ! Въ былое время ее изгнали бы, или сожгли, какъ колдунью. Она все знаетъ и видитъ такъ далеко, какъ никто. Представьте себѣ, мы съ ней сидѣли здѣсь не задолго до вашего пріѣзда и она вдругъ сказала: Сегодня вечеромъ произошла помолвка Эриха съ Манной. Я засмѣялся, а она замѣтила: Не смѣйтесь, а лучше давайте, приготовимъ бутылку вина: они оба сегодня къ намъ придутъ. Вотъ и бутылка, которую она приготовила, товарищъ. Но она только на половину пророкъ, такъ какъ вы, товарищъ, явились одни. Дай же мнѣ тебя обнять, другъ моего сердца!

И онъ, громко чмокнувъ, поцѣловалъ его.

— У тебя нѣтъ больше отца, продолжалъ онъ: я его замѣню при вѣнчаньѣ. Дай мнѣ руку. Говорите послѣ этого, что въ мірѣ не бываетъ чудесъ! Напротивъ, каждый день приноситъ новыя, вся разница въ томъ, что теперь мы умѣемъ себѣ ихъ объяснять, тогда какъ въ былое время никто не понималъ, какъ они совершались.

Фрейленъ Милькъ между тѣмъ откупорила бутылку и налила стаканы виномъ.

— Чокнемся, сынъ мой! воскликнулъ маіоръ, и выпьемъ іоганнисбергскаго за твое здоровье.

Они чокнулись, маіоръ залпомъ осушилъ свой стаканъ и еще разъ обнялъ Эриха.

— Ай да молодецъ, сказалъ онъ потомъ, какъ научился цѣловаться! Ну поцѣлуй же и фрейленъ Милькъ тоже: я позволяю тебѣ. Фрейленъ Милькъ, прошу васъ не сопротивляться. Ну, или же, или сюда, говорю я тебѣ, и цалуй ее. У тебя послѣ матери нѣтъ лучшаго друга. Ты долженъ узнать всю цѣну ей, ты этого заслуживаешь.

— Прошу васъ, маіоръ…. дрожащимъ голосомъ попробовала отговориться фрейленъ Милькъ.

— Полно, полно, успокой валъ маіоръ: я теперь ничего болѣе о тебѣ не скажу, но ты непремѣнно должна его поцѣловать.

Наконецъ Эрихъ и фрейленъ Милькъ поцѣловались, при чемъ послѣдняя до ушей покраснѣла.

Послѣ этого они еще долго сидѣли втроемъ и мирно бесѣдовали. Маіоръ не могъ нарадоваться на то, что Пранкенъ обманулся въ своихъ разсчетахъ и не получитъ ни прелестной дѣвушки, ни ея милліоновъ. Но и эта его радость блѣднѣла передъ восторгомъ, какой онъ ощущалъ при мысли, что монастырь съ своей стороны тоже ничего не добился.

Эрихъ вернулся домой ужъ на исходѣ ночи, въ ушахъ его продолжала звучать пѣсня чернаго дрозда: Радуйтесь, радуйтесь!

Въ комнатѣ Манны не виднѣлось болѣе огня, но сама она все еще стояла у окна.

ГЛАВА XVII.
ЗМѢЯ ВЪ ЭДЕМѢ.

Манна стояла у окна и смотрѣла въ ночную темноту. Она опиралась горячими руками о холодный мраморъ подоконника и произносила вслухъ отрывистыя фразы. Восклицанія радости и печали, надежды и отчаянія, жалобы, громкія рыданія быстро смѣнялись одни другими, безпорядочно вырываясь изъ ея стѣсненной груди. Однѣ звѣзды, мерцая въ небѣ, смотрѣли на ея блѣдное, взволнованное лицо, и легкій вѣтеръ разносилъ въ пустое пространство поцалуи, которыми она продолжала осыпать своего невидимаго друга.

Манна взглянула вверхъ на звѣзды и подумала, что блескъ ни одной изъ нихъ не можетъ сравниться съ лучезарнымъ взглядомъ глазъ Эриха.

— Но зачѣмъ я снова одна? Зачѣмъ я должна теперь хоть секунду проводить вдали отъ него? спрашивала она у мрачной ночи.

Ею вдругъ овладѣло тоскливое чувство одиночества, какъ будто въ эту минуту никому въ цѣломъ мірѣ не было до нея никакого дѣла. Въ числѣ воспоминаній прошедшаго дня было одно, которое ее неотступно преслѣдовало. Она встрѣтила на желѣзной дорогѣ монахиню, которая съ опущенными глазами, ни на комъ и на чемъ не останавливая взгляда, переходила изъ одного монастыря въ другой, отъ одного одра болѣзни къ другому. Что сталось бы съ ней, съ этой монахиней, подумала Манна, еслибъ ей внезапно послышался голосъ, который сказалъ бы ей: Ты моя, обрати ко мнѣ твой взоръ, скинь эту печальную одежду. Взгляни за меня и дай мнѣ взглянуть на тебя. Оглянись на міръ и людей и подари ихъ улыбкой сочувствія. Дай доступъ къ твоему сердцу радостямъ и горю, надеждамъ и сомнѣнію. Переставь на все смотрѣть равнодушнымъ окомъ, не позволяй одной, хотя и великой идеѣ исключительно тебя поглощать.

Маннѣ казалось, что она стоитъ на краю пропасти. Она съ ужасомъ озиралась вокругъ. Но передъ ней вдругъ какъ будто явился Эрихъ и охвативъ ее сильной рукой, унесъ съ собой въ міръ…. и въ какой міръ! Она провела рукой по лицу — рука была суха, горяча и точно не ея. Манна вошла въ глубину комнаты и бросилась на колѣни.

— Горе мнѣ! воскликнула она: я люблю!… Благодарю тебя, Боже, что ты мнѣ послалъ это новое испытаніе!… Испытаніе? — Нѣтъ, потому что тутъ и рѣчи быть не можетъ ни о борьбѣ ни о побѣдѣ. О ты, источникъ любви, котораго славятъ тысячи языковъ, прости меня и помоги мнѣ, ему и всѣмъ намъ! Очисти меня и сподоби меня жить въ немъ, а черезъ него во всемъ, что есть честнаго, прекраснаго, святого. О Боже, я падаю передъ тобою въ прахъ и молю: если любовь моя грѣхъ, порази меня: мгновенной смертью. О ты, чистый ангелъ, сестра, умершая въ стѣнахъ монастыря, часть моей собственной души, погибшая какъ весенній цвѣтъ, преждевременно падающій съ дерева…. прости: я, я должна подъ вѣтромъ и дождемъ, подъ громомъ и молніей рости и зрѣть на деревѣ жизни, и приносить міру плоды добрыхъ дѣлъ. О ты, Богъ мой и его тоже, хотя онъ и не молится тебѣ по церковнымъ обрядамъ, услышь меня! Каждое его слово, мысль и дѣйствіе, вся жизнь его есть не что иное, какъ самая чистая молитва.

Она встала, снова подошла къ окну и опять долго смотрѣла на звѣздное небо. Около полуночи что-то вылетѣло изъ окна Манны и упало въ садъ: это былъ снурокъ, который она носила вокругъ таліи вмѣсто веригъ….

Эрихъ, сидя въ своей комнатѣ, вдругъ заслышалъ легкій шорохъ. Онъ вскочилъ въ испугѣ, точно увидѣлъ привидѣніе, и быстро отворилъ дверь. Передъ нимъ стояла Манна. Они молча бросились въ объятія одинъ другого.

— Я пришла къ тебѣ, начала Манна, потому что не могу болѣе жить безъ тебя. Мысли мои ни на минуту не покидаютъ тебя. Ахъ, Эрихъ, я такъ счастлива и въ тоже время несчастна! Знаешь ли ты, что мой отецъ….

— Я все знаю.

— Знаешь и все-таки меня любишь?

Она упала передъ нимъ на колѣни и обвила руками его ноги. Онъ поднялъ ее, посадилъ рядомъ съ собой и они начали говорить о страшной тайнѣ.

— Разскажи мнѣ, какъ ты это перенесъ? спросила Манна.

— Подумаемъ лучше, какъ перенесетъ это Роландъ?

— А ты полагаешь, что онъ когда-нибудь узнаетъ?

— Непремѣнно. Кто можетъ сказать, какъ скоро свѣтъ…

— Свѣтъ! свѣтъ! воскликнула Манна. Свѣтъ добръ и прекрасенъ! Благодареніе высшему, непостижимому Существу, давшему мнѣ моего Эриха, въ которомъ для меня заключается весь міръ.

Затѣмъ Манна спокойно, съ рѣдкой ясностью ума, начала обсуживать все, что до сихъ поръ съ ней произошло. Но подъ конецъ она не выдержала и бросившись къ Эриху на грудь, со слезами воскликнула:

— Ахъ, какъ тяжело въ мои года все это знать, переживать и побѣждать.

Эрихъ старался ее утѣшать. Вскорѣ Манна вернулась къ себѣ.

Ни тотъ, ни другая не подозрѣвали, что за ними кто-то наблюдалъ и что этотъ кто-то все видѣлъ и зналъ.

На слѣдующее утро первыми словами Манны при ея пробужденіи было:

— Я невѣста! Его невѣста! Проснулся ли онъ, или еще спитъ?

Она открыла окно. Молодой скворецъ, который, несмотря на позднюю осеннюю пору, строилъ себѣ гнѣздо, нашелъ выброшенный Манною снурокъ, взялъ его въ клювъ и унесъ въ свое жилище. Внизу на дорожкѣ стоялъ Эрихъ. Манна, скрывшись за занавѣсъ, крикнула ему:

— Я сейчасъ къ тебѣ приду.

И, дѣйствительно, они, минуту спустя, стояли вмѣстѣ, вдыхая въ себя свѣжій утренній воздухъ и привѣтствуя другъ друга объятіями и поцалуями. Они старались себя ободрить въ виду предстоящихъ имъ испытаній: въ этотъ самый день Зонненкампъ и Пранкенъ должны были вернуться изъ столицы.

Эрихъ и Манна рука объ руку направились въ виноградный домикъ и сѣли тамъ въ саду, въ ожиданіи пока проснется профессорша. Среди обуявшихъ ихъ тревогъ и радостей любви, они еще пытались угадать, какъ все совершилось наканунѣ въ столицѣ. Они не могли и подозрѣвать того, что тамъ произошло.

Немного спустя, Эрихъ и Манна разстались. Онъ разсказалъ ей, что былъ у маіора, и теперь снова пошелъ къ нему просить его и фрейленъ Милькъ, чтобъ они сохранили въ строгой тайнѣ его помолвку съ Манной. Послѣдняя отправилась домой одна.

На встрѣчу Эриха мчался экипажъ, изъ котораго его вдругъ кто-то окликнулъ. Карета остановилась и изъ нея вышла Белла.

— Какъ я рада, что мнѣ удалось васъ встрѣтить одного, сказала она. Мы такъ давно не говорили съ вами наединѣ. Впрочемъ, вы не должны принимать за свой счетъ мой сегодняшній визитъ. Но Клодвигъ вамъ кланяется, и проситъ васъ пріѣхать къ нему въ Вольфсгартенъ. И онъ, и вы теперь найдитесь въ совершенномъ одиночествѣ и я полагаю, вамъ пріятно будетъ провести у насъ первые дни разлуки съ вашимъ дорогимъ воспитанникомъ. Вы можете сейчасъ же въ моей каретѣ отправиться въ Вольфсгартенъ. Я же останусь здѣсь у моей будущей невѣстки. Гдѣ она, милое дитя?

Эрихъ проводилъ Беллу на виллу. Онъ не былъ въ состояніи произнести ни слова. Къ счастью, къ нимъ на встрѣчу вышла фрейленъ Пэрини и онъ оставилъ съ ней Беллу, а самъ поспѣшилъ къ Маннѣ и, задыхаясь отъ волненія и поспѣшности, объявилъ ей о пріѣздѣ графини.

Манна боязливо, хотя и не безъ лукавства, спросила у него:

— Правда ли, что ты одно время былъ въ нее влюбленъ?

— И да, и нѣтъ. Но развѣ ты ревнива?

— Нѣтъ, потому что я увѣрена, ты еще никогда, никогда не любилъ! Ты не могъ любить никого кромѣ меня. Эрихъ, дай мнѣ руку и пойдемъ объявить ей и всему міру о нашей любви, мы не должны ни одной минуты ни передъ кѣмъ скрываться или лгать. У меня хватитъ мужества сознаться въ моемъ счастьи предъ лицомъ всего свѣта. Никакія соображенія, никакой страхъ не должны насъ теперь ни на минуту разлучать. Пойдемъ, повторяю я, и объявимъ цѣлому міру, что отнынѣ мы съ тобой одно.

Эриху стоило не малаго труда убѣдить Манну въ необходимости дѣйствовать осторожно. Онъ требовалъ отъ нея покорности и повиновенія.

— Хорошо, сказала она со слезами на глазахъ, я тебя послушаюсь, но останусь здѣсь, въ своей комнатѣ, и рѣшительно никому не стану показываться.

Эрихъ всячески старался уговорить Манну выдти къ Беллѣ, но она стояла на своемъ и наконецъ сказала:

— Какъ можешь ты, такой честный и чистый, желать, чтобъ я хоть на минуту превратилась въ обманщицу?

Эрихъ просилъ Манну немедленно отпустить его въ Вольсфсгартенъ, гдѣ онъ намѣревался провести первые тревожные дни. Онъ ссылался при этомъ на тягостное положеніе въ подобныхъ обстоятельствахъ всякаго человѣка, занимающаго въ домѣ подчиненное мѣсто. Манна, лаская его, сказала:

— И ты, ты долженъ былъ служить, — ты, чья великая душа, напротивъ, призвана надъ всѣми властвовать! Ахъ, ты все это вынесъ! Впрочемъ, безъ этого мы бы никогда не встрѣтились. Хорошо, ради тебя я на все согласна: я хочу себя пересилить и пересилю. Пойдемъ.

И она пошла внизъ къ Беллѣ, которую привѣтствовала весьма любезно, но въ тоже время съ достоинствомъ.

Эрихъ вскорѣ удалился. Белла съ изумленіемъ поймала взглядъ, которымъ Манна его проводила. Послѣдняя между тѣмъ была въ большомъ волненіи. Она говорила много и съ большимъ одушевленіемъ, такъ что привела графиню въ совершенное недоумѣніе.

Вскорѣ явился маіоръ. Онъ пришелъ поздравить Манну и сдѣлалъ это столько же искренно, сколько не ловко.

— Извините, маіоръ, замѣтила Белла, поздравленія ваши могутъ быть приняты не раньше, какъ вечеромъ, когда вернется мой братъ.

Манна въ замѣшательствѣ отвернулась.

Графиня достаточно видѣла. Передъ ней мгновенно блеснула догадка: Манна любитъ Эриха. Но нѣтъ, это невозможно!

Белла хотѣла обнять и поцаловать Манну, но та со слезами просила ее оставить на сегодня какъ можно болѣе въ покоѣ.

Графиня гордо выпрямилась и бросила на молодую дѣвушку взглядъ, дѣлавшій поразительнымъ ея сходство съ Медузой. Но Манна спокойно его вынесла. Белла, не произнеся болѣе ни слова, вышла изъ комнаты и покинула виллу. Кто знаетъ, о чемъ она думала, что затѣвала? Она сама врядъ ли могла дать себѣ въ томъ отчетъ, а на виллѣ рѣшительно никому до этого не было дѣла.

Послѣ ухода Беллы, маіоръ подошелъ къ Маннѣ и сказалъ ей: — Честь и слава тебѣ, дитя! Ты храбро выдержала натискъ врага…. Молодецъ! Ты во мнѣ всегда найдешь защитника и во фрейленъ Милькъ тоже…. Если тебѣ дома будетъ не въ терпежъ, приходи къ намъ…. Не бойся, ты никогда не останешься одна на свѣтѣ, безъ друзей…. Погоди, ты узнаешь, какая она добрая и умная, и будешь жалѣть, что когда-то дурно о ней думала…. Нѣтъ, нѣтъ, не надо, не говори, а только знай, что ты въ насъ всегда найдешь защиту…. Ей всегда извѣстно, гдѣ люди нуждаются въ помощи или утѣшеніи…. Это она меня сюда послала, а сама пошла къ профессоршѣ. Я ничего не нахожу пожелать вамъ лучшаго, какъ то, чтобъ вамъ по истеченіи сорока девяти лѣтъ жилось другъ съ другомъ также хорошо, какъ теперь мнѣ съ ней…. Погоди, ты сама все это узнаешь…. Но не правда-ли, я ни въ чемъ не проговорился, ничего не разболталъ?….

Слушая безсвязную, но задушевную рѣчь маіора, Манна улыбнулась сквозь слезы.

Белла между тѣмъ въ волненіи ходила по парку.

Въ душѣ ея кипѣла ненависть и она искала предмета, на который могла бы излить свой гнѣвъ. Ее охватило непреодолимое желаніе что-нибудь сломать, уничтожить, кому-нибудь досадить или кого-нибудь оскорбить. Взоръ ея остановился на клумбахъ съ цвѣтами…. не разорить ли ихъ и не поломать ли всѣ эти тщательно взлелѣянныя растенія? Нѣтъ, это было бы слишкомъ по-дѣтски! Она искала какой-нибудь другой, болѣе достойной ея мести и не находила.

Она пыталась быть доброй и привѣтливой, но люди не признали ея стараній. Ея ненависть съ особенной силой обратилась за Эриха и профессоршу. Здѣсь, на виллѣ, во всемъ виднѣлись слѣды ихъ вліянія. Вся мѣстность принимала тонъ и характеръ, которые не она, а они ей сообщали. И кто же эти они? Самонадѣянный выскочка-учитель, торгующій высокими идеями, и мать его. А она, Белла, блестящая, остроумная графиня, слова и улыбка которой нѣкогда имѣли даръ счастливить людей, была внезапно отодвинута на второй планъ. Нѣтъ, нѣтъ, эти паразиты, наглецы должны быть во чтобы то ни стало раздавлены, уничтожены ею. Она напомнитъ имъ, кто они, кто она, и заставитъ ихъ признать свою власть.

Она искала средства, оружія, которое однимъ ударомъ могло бы уничтожить и Эриха, и профессоршу и тетушку Клавдію.

Белла въ безпокойствѣ ходила взадъ и впередъ по дорогѣ, пролегавшей между виллой и винограднымъ домикомъ. Наконецъ она рѣшилась войти къ профессоршѣ и застала у нея фрейленъ Милькъ.

— Нашла! мелькнуло у Беллы въ умѣ. Фрейленъ Милькъ будетъ молотомъ, которымъ она постарается нанести удары другимъ.

При входѣ графини, фрейленъ Милькъ встала, учтиво поклонилась и хотѣла уйти.

— Останьтесь, пожалуйста, сказала профессорша. Вы конечно знаете графиню Вольфсгартенъ?

— Да, я имѣю эту честь.

Белла взглянула на невинный предметъ, который избрала для своей мести, и сказала:

— Ахъ да, теперь я помню. Она экономка маіора, если я не ошибаюсь.

— Фрейленъ Милькъ — моя хорошая знакомая, — мало того, мой другъ.

— Вашъ другъ? Это для меня новость. Во всякомъ случаѣ вы очень добры.

— Фрейленъ Милькъ — мой другъ и моя благородная помощница въ дѣлахъ благотворительности.

— Ахъ да, вы раздаете деньги господина Зонненкампа.

Трудно было опредѣлить, къ кому относилось это «вы»: къ обѣимъ женщинамъ, или къ одной фрейленъ Милькъ.

Белла видѣла легкую судорогу, пробѣжавшую по лицу профессорши и гордо откинувъ голову назадъ, мысленно повторила: «да, нашла»! Это профессорша оскорбила ее посредствомъ сына… Нѣтъ, она сама собственной своей личностью нанесла ей глубокое оскорбленіе, взявъ на себя первую роль, которая по праву принадлежитъ ей, Беллѣ.

— Эта раздача милостыни лѣнтяямъ и пьяницамъ должна прекратиться….

Профессорша быстро обратилась къ фрейленъ Милькъ съ просьбой оставить ее съ графиней наединѣ. Она до сихъ поръ никогда ее не цѣловала, но теперь горячо обняла, руководимая желаніемъ по возможности смягчить нанесенное ей оскорбленіе и доказать графинѣ, какъ высоко она чтила эту бѣдную, беззащитную женщину.

По уходѣ фрейленъ Милькъ Белла сказала:

— Не понимаю, какъ можете вы быть въ такихъ близкихъ отношеніяхъ съ этой женщиной. Вы этимъ самымъ уменьшаете себѣ цѣну въ глазахъ тѣхъ, которые до сихъ поръ оказывали вамъ расположеніе.

— Я полагаю, что моя дружба и мое уваженіе служатъ здѣсь въ глазахъ всѣхъ достаточнымъ ручательствомъ того, что люди, которымъ я ихъ оказываю, вполнѣ того заслуживаютъ.

— Конечно, конечно, пока вы здѣсь. Но вѣдь вы скоро отсюда уѣдете?

— Отсюда уѣду?

— Да. Ваши задачи здѣсь выполнены и….

Профессорша принуждена была сѣсть. Белла торжествовала. Она достигла желаемаго, сорвала съ этой женщины маску тщеславія, наружнаго спокойствія и мнимой добродѣтели. Мать Эриха стояла передъ ней обезоруженная и беззащитная.

— Ахъ, извините, продолжала графиня очень вѣжливымъ тономъ, я кажется преждевременно высказала намѣреніе господина Зонненкампа отпустить….

Самообладаніе, которое профессоршу до сихъ поръ никогда не покидало, теперь едва не измѣнило ей. Она многое видѣла на своемъ вѣку, многое пережила и испытала, но этого ей еще не приходилось видѣть. Ей казалось непонятнымъ, чтобъ человѣкъ, чисто изъ одной злобы, рѣшался оскорблять и терзать своихъ ближнихъ; чтобъ страданія другихъ могли служить для кого-нибудь источникомъ радости, казалось ей просто невѣроятнымъ. Подъ вліяніемъ этихъ горькихъ мыслей и ощущеній профессорша мгновенно утратила почти всякую способность защищаться и съ успѣхомъ отражать удары непріятеля.

Она бросила на Беллу взглядъ, который обезоружилъ бы всякаго, но не могъ смягчить графиню, чувствовавшую потребность на комъ-нибудь выместить терзанія собственнаго сердца. Эриха у нея не было подъ рукой, и потому она бросилась мучить его мать.

Белла послѣ этого еще долго продолжала говорить самыя любезныя и остроумныя вещи. Профессорша ее почти не слушала и едва замѣтила, когда она ушла.

Графиня, вполнѣ довольная собой, вернулась черезъ лугъ на виллу, сѣла въ экипажъ, который стоялъ еще запряженный на дворѣ, и уѣхала обратно въ Вольфсгартенъ. Она удовлетворила, свои злобные инстинкты и теперь чувствовала себя снова свѣжей и бодрой.

КНИГА ДВѢНАДЦАТАЯ.

ГЛАВА I.
НОЧЬ ПРИГОТОВЛЕНІЙ.

Во время поѣздки въ столицу Зонненкампъ и Пранкенъ не могли надивиться веселости и бодрости духа Роланда. Онъ одинъ казался спокойнымъ и говорилъ безъ умолку, между тѣмъ какъ Зонненкампъ и Пранкенъ, оба находились подъ вліяніемъ какого-то неопредѣленнаго страха. Они повидимому были такъ дружески и довѣрчиво одинъ къ другому расположены, а на дѣлѣ каждый опасался, чтобы другой не вздумалъ ему измѣнить. У Зонненкампа постоянно вертѣлся въ головѣ вопросъ: «Знаетъ ли онъ?» А Пранкенъ со своей стороны думалъ: «извѣстно-ли ему, что я все знаю?» Но ни тотъ, ни другой не выражали своихъ опасеній. Да и къ чему бы это повело? А Пранкенъ къ тому же намѣревался, когда все выйдетъ наружу, прикинуться ничего не знавшимъ, ни въ чемъ неповиннымъ, обманутымъ, подобно всѣмъ другимъ, не исключая и самого герцога. Послѣдній даже возвелъ этого человѣка въ дворянское званіе, — какъ же было Пранкену ему не довѣрять?

Зонненкампъ находился въ какомъ-то тревожномъ состояніи, не зналъ что ему дѣлать и былъ очень доволенъ, когда Пранкенъ взялъ на себя все за него устроивать и рѣшать. Онъ болѣе не управлялъ своими поступками, но повиновался тому, что неизбѣжно должно было совершиться.

Онъ часто поглядывалъ на дверцы кареты и рука его невольно приподнималась какъ будто для того, чтобы отворить ихъ, выскочить и убѣжать. Какую смѣлую игру онъ велъ! Онъ досадовалъ на себя за тотъ страхъ, который ощущалъ теперь, согда все приходило къ концу. Онъ не могъ удержаться, чтобы не выразить Пранкену одолѣвавшей его тревоги. Но молодой человѣкъ нашелъ это совершенно въ порядкѣ вещей, такъ какъ вступленіе въ дворянство вовсе не шутка. Обсуживая съ нимъ этотъ вопросъ, Зонненкампъ думалъ, что напалъ на причину своей непривычной робости и своего безпокойства. Эти гугеноты, говорилъ онъ, это семейство, съ своимъ все анализирующимъ, пытливымъ умомъ, эти матушка, тетушка и сынокъ принесли въ его домъ какую-то разслабляющую, дотолѣ чуждую ему атмосферу. Хорошо, что теперь представляется удобный случай съ ними раздѣлаться, конечно учтивымъ образомъ. Они теперь становились ненужнымъ орудіемъ и ихъ слѣдовало, наградивъ, отпустить какъ ни на что болѣе не годныхъ работниковъ.

Подъ вліяніемъ этого желанія выместить на комъ-нибудь досаду, возбуждаемую въ немъ собственною слабостью, онъ умѣлъ возвратить себѣ самообладаніе. Онъ вовсе и не думалъ быть игрою случая, а самъ устроилъ все то, что теперь совершалось. Не онъ подчинялся волѣ другихъ, а другіе были въ его рукахъ маріонетками, которыхъ онъ заставлялъ по произволу плясать.

Что такое всѣ люди, какъ не куклы для того, кто умѣетъ ими управлять? Онъ съ усмѣшкой поглядѣлъ на Пранкена: и тотъ былъ не болѣе какъ кукла, во всемъ подчинявшаяся его волѣ. Зонненкампъ неслышно засвисталъ и вскорѣ совсѣмъ развеселился.

Они пріѣхали въ столицу поздно вечеромъ. Роландъ почти немедленно ушелъ спать, а Пранкенъ распростился, говоря, что ему еще необходимо сдѣлать одинъ визитъ.

— Не забывайте, что вы женихъ! со смѣхомъ закричалъ ему вслѣдъ Зонненкампъ.

Въ первый разъ подобная шутка непріятно подѣйствовала на Пранкена. Ему было больно, что онъ слышалъ ее отъ отца Манны и именно въ ту минуту, когда самъ, имѣя въ головѣ только серьезныя и нравственныя мысли, собирался идти къ декану капитула канониковъ.

Жилище послѣдняго находилось въ саду, за соборомъ, въ тишинѣ и уединеніи, которыя не имѣли ничего общаго съ шумомъ и оживленіемъ другихъ частей столицы.

Пранкенъ позвонилъ и былъ не мало удивленъ, когда открывшій ему слуга назвалъ его но имени. Слуга этотъ оказался солдатомъ, нѣкогда служившимъ подъ начальствомъ Пранкена, и теперь получилъ отъ него приказаніе явиться къ нему на слѣдующее утро въ гостинницу Викторіи, съ извѣстіемъ, можетъ ли деканъ принять его около одиннадцати часовъ совершенно одного.

На возвратномъ пути Пранкенъ остановился передъ одними домомъ и съ улыбкой вспомнилъ предостереженіе своего зятя. Ему хорошо былъ знакомъ этотъ изящный, уединенный домикъ, который онъ нѣкогда самъ меблировалъ. Ему живо представилась устланная ковромъ лѣстница, обитыя бархатомъ перила, серебристый звукъ колокольчика у дверей, прохладная прихожая, наполненная растеніями и цвѣтами, уютная зала съ мебелью и обоями изъ одинаковой шелковой матеріи съ желтыми гирляндами по зеленому полю…. Пранкенъ и тогда любилъ цвѣта, напоминавшія ему сельскую природу. Въ углу стоитъ алебастровый ангелъ и держитъ въ рукахъ ежедневно возобновляемый букетъ живыхъ цвѣтовъ, который впрочемъ иногда замѣняется кокетливой женской, а по временамъ и мужской шляпой. На дверяхъ портьеры… Кто за ними смѣется? Нѣтъ, лучше ему пройти мимо.

Пранкенъ немного спустя опять остановился передъ магазиномъ съ большими зеркальными окнами… Въ былое время онъ, отправляясь въ маленькій домикъ, всегда заходилъ въ этотъ магазинъ, покупалъ какую-нибудь бездѣлушку… тамъ теперь казалось много новыхъ вещей: онъ вошелъ съ цѣлью купить самую модную.

Стоявшій за прилавкомъ молодой торговецъ пытливо на него взглянулъ. Пранкенъ кивнулъ ему головой и сказалъ:

— Вы можете мнѣ все показать.

И передъ нимъ начали появляться одинъ за другимъ разные таинственные предметы торговли. Пранкенъ, все разсмотрѣвъ, сказалъ, что на этотъ разъ ничего съ собой не возьметъ, но не замедлитъ въ скоромъ времени опять придти. А пока онъ удовольствовался небольшой бездѣлушкой и вышелъ.

— Это только ради шутки, въ видѣ прощальнаго подарка, думалъ Пранкенъ. Онъ зайдетъ къ маленькой Нелли единственно затѣмъ, чтобы узнать, какъ о немъ теперь говорятъ его бывшіе товарищи. Ему досадно, что это еще можетъ его интересовать, но тѣмъ не менѣе ему хочется знать.

Онъ, самъ того не замѣчая, звонитъ. Передъ нимъ растворяется дверь, онъ идетъ вверхъ по лѣстницѣ къ хорошо знакомой комнатѣ и ищетъ у себя въ карманѣ ключъ, забывъ, что давно его не имѣетъ.

Ему отворяютъ. Служанка съ удивленіемъ на него смотритъ и говоритъ, что ея госпожи нѣтъ дома. Въ углу залы, освѣщенной лампой подъ краснымъ стекляннымъ колпакомъ, стоитъ, улыбаясь, алебастровый ангелъ. Пранкенъ приказываетъ себѣ подать другую лампу: онъ хочетъ ждать. Окинувъ быстрымъ взглядомъ комнату, онъ видитъ, что столы, стулья, кушетки, все осталось въ прежнемъ видѣ.

Но воздухъ комнаты пропитанъ незнакомымъ ему запахомъ. Это должно быть модные духи…. какъ онъ на дачѣ отсталъ отъ свѣта!

На соборной башнѣ бьютъ часы: представленіе въ театрѣ скоро кончится. На столѣ лежатъ альбомы съ фотографическими карточками. Пранкенъ ищетъ въ нихъ свое изображеніе и не находитъ, но за то тамъ много другихъ ему незнакомыхъ лицъ. Онъ закрываетъ альбомы.

На столѣ лежитъ еще книга: извлеченіе изъ нѣмецкихъ поэтовъ, составленное женской рукой для женщинъ. Пранкенъ начинаетъ читать. Что за странные люди поэты! Онъ стоялъ передъ каминомъ, въ которомъ сверкали раскаленные уголья. Но ни этотъ каминъ, ни эти уголья не грѣли: они были не болѣе какъ изящная декорація.

На соборной башнѣ снова бьютъ часы. Никто не является. Наконецъ Пранкенъ вынимаетъ свою карточку, кладетъ ее на букетъ, который держитъ въ рукѣ алебастровая фигура, и уходитъ. «Такъ лучше, думаетъ онъ, ты хорошій, честный малый и съ самаго начала хотѣлъ это сдѣлать… да!»

Онъ улыбнулся, думая о своей добродѣтели.

Уфъ! Надо-же иногда и посмѣяться и пошутить. Нравственность уже начинала его утомлять. Но Манна….

У Пранкена вдругъ защемило сердце.

Но вслѣдъ затѣмъ онъ покачалъ головой и старался смѣхомъ заглушить въ себѣ это, какъ онъ мысленно его назвалъ, жеманное, преувеличенное чувство. Тѣмъ не менѣе онъ не могъ отдѣлаться отъ внезапно охватившаго его страха, что въ эту самую минуту съ Манной происходило что-то необыкновенное. Онъ самъ не зналъ что, но твердо рѣшился все преодолѣть.

Онъ быстро пошелъ далѣе.

Военное казино сіяло огнемъ, но Пранкенъ, миновавъ его, вернулся въ гостинницу. Онъ, вполнѣ довольный собою, отправился въ свою комнату, не заходя къ Зонненкампу. Ему еще хотѣлось почитать въ маленькой книжечкѣ, которая сильно пропиталась смолистымъ запахомъ лежавшей въ ней еловой вѣтки. Маленькія, пожелтѣвшія иглы уже успѣли всѣ обвалиться, но тѣмъ не менѣе хранились имъ какъ святыня. Однако на этотъ разъ Пранкенъ не могъ себя заставить прочесть почти ни одной строки: маленькая книжечка возбуждала въ немъ какую-то робость.

Между тѣмъ какъ Пранкенъ такимъ образомъ гулялъ по городу, Зонненкампу стало скучно оставаться одному. Ему хотѣлось забыться въ обществѣ постороннихъ людей и онъ послалъ за государственнымъ совѣтникомъ. Тотъ не замедлилъ явиться и Зонненкампъ прежде всего обратился къ нему съ вопросомъ, что значило желаніе герцога лично вручить ему дворянскій дипломъ и почему онъ просто не прислалъ его на виллу.

Государственный совѣтникъ распространился въ льстивыхъ похвалахъ своему государю, которыми хотѣлъ прикрыть нѣкоторыя ироническія выходки, вырвавшіяся у него на счетъ послѣдняго. «Никто, говорилъ онъ, не можетъ вполнѣ понять государя, который хочетъ самовластно всѣмъ распоряжаться, а въ особенности тѣмъ, во что впрочемъ палаты никогда и не думали вмѣшиваться, а именно въ раздачи орденовъ и дворянскихъ дипломовъ». Зонненкампъ съ изумленіемъ услышалъ о томъ, какъ герцогъ все, что ни находилось въ странѣ, называлъ своимъ, безпрестанно употребляя слово мое: мои фабриканты, мой университетъ, моя масонская ложа, мои поселяне, мои сельскіе хозяева, мои государственные чины…. Герцогъ воодушевленъ наилучшими желаніями, клонящимися ко благу народа, но живетъ въ постоянномъ страхѣ демократовъ, коммунистовъ и либераловъ, которые въ его понятіи всѣ сливаются въ одно. Онъ убѣжденъ, что всякій, не раздѣляющій мнѣній правительства, изображаетъ собою ходячую баррикаду, съ которой ежеминутно слѣдуетъ ожидать выстрѣла. Онъ искренно желаетъ своимъ подданнымъ добра и часто повторяетъ фразу, которую ему однажды внушилъ одинъ изъ его камергеровъ: «Еслибъ я зналъ, говоритъ онъ въ минуты хорошаго расположенія духа, что я могу тѣмъ составить счастье людей, я немедленно отказался бы отъ престола.» Но такъ какъ онъ увѣренъ, что люди отъ этого не будутъ счастливѣе, то и остается спокойно на своемъ мѣстѣ. Онъ страстно любитъ театръ и неусыпно печется о благѣ столицы. Желая привлечь въ свою резиденцію какъ можно болѣе богатыхъ и вообще чѣмъ-нибудь замѣчательныхъ людей, онъ рѣшился за важный шагъ, а именно упростилъ этикетъ своего двора. Иностранцы, которые прежде не имѣли доступа ко двору, теперь свободно могли къ нему съѣзжаться, бывъ представлены своими посланниками. Стоитъ только кому-нибудь много тратить денегъ и герцогъ непремѣнно обратитъ на него вниманіе. Но во всемъ этомъ онъ конечно руководствуется только желаніемъ блага «моимъ людямъ», какъ онъ называетъ всѣхъ столичныхъ обывателей, не исключая и непокорныхъ демократовъ, которыхъ онъ, хотя и часто на нихъ гнѣвается, все-таки считаетъ своими.

Герцогъ особенно заинтересовался Зонненкампомъ съ тѣхъ поръ, какъ узналъ о намѣреніи послѣдняго выстроить себѣ для зимняго пребыванія въ столицѣ великолѣпный домъ, который долженъ былъ служить украшеніемъ дворцоваго парка, такъ какъ для него предназначалось мѣсто въ концѣ главной аллеи, до сихъ поръ оканчивавшейся пустымъ пространствомъ. Герцогъ радовался тому, что его людямъ, вслѣдствіе этого новаго предпріятія богатаго американца, представится случай заработать много денегъ.

Зонненкампъ между прочимъ узналъ отъ государственнаго совѣтника, что былъ обязанъ успѣхомъ своего дѣла преимущественно Клодвигу, который въ своемъ отзывѣ о немъ помѣстилъ слѣдующую мысль: оставляя въ сторонѣ всякія разсужденія о томъ, полезно-ли и должно-ли вообще создавать новыхъ дворянъ, онъ выражалъ сомнѣнія на счетъ права отдѣльныхъ нѣмецкихъ государей раздавать своимъ подданнымъ дворянскіе дипломы. Герцогъ сильно разсердился на это замѣчаніе стараго дипломата, котораго всегда считалъ тайнымъ демократомъ, и частію изъ желанія досадить Клодвигу, поспѣшилъ привести къ концу дѣло Зонненкампа.

Затѣмъ государственный совѣтникъ постарался еще внушить Зонненкампу, что герцогъ не только на словахъ, но и въ дѣйствительности отличался большою скромностью. Онъ часто совершенно искренно говорилъ, что считаетъ себя самымъ обыкновеннымъ человѣкомъ, и въ этихъ случаяхъ собесѣднику его всегда было очень трудно отвѣчать ему впопадъ. Противорѣчія, стремившіяся къ тому, чтобы, опровергнувъ мнѣніе герцога, возвысить его въ собственныхъ глазахъ, онъ принималъ за лесть и оскорблялся ею. Но если съ нимъ осмѣливались соглашаться, это тоже вовсе не приходилось ему по вкусу. Государственный совѣтникъ еще и еще повторялъ Зонненкампу, чтобъ онъ вообще какъ можно менѣе говорилъ. Онъ даже совѣтовалъ ему нѣсколько преувеличить робость, которую всякій долженъ былъ неизбѣжно ощущать въ присутствіи его высочества. Послѣднему пріятно было думать, что онъ внушаетъ уваженіе, и потому всегда съ удовольствіемъ замѣчалъ смущеніе тѣхъ, которые къ нему приближались.

Къ Зонненкампу вернулось снова все его самообладаніе. Послѣ ухода государственнаго совѣтника онъ позвонилъ и приказалъ принести себѣ газету, которую и прочелъ всю, съ первой до послѣдней строки, не исключая и объявленій. Ему такимъ образомъ удалось дать мыслямъ своимъ другое направленіе. Перечитывая вторично стоявшія во главѣ газеты оффиціальныя извѣстія, какъ-то: назначеніе къ должностямъ, производства и пожалованія орденами, которыя каждый годъ съ прекращеніемъ засѣданій орденской коммиссіи начинали изливаться обильной струею, онъ подумалъ, что завтра въ этомъ самомъ отдѣлѣ будетъ стоять слѣдующее: «Его высочество изволилъ пожаловать Джемса Зонненкампа съ семействомъ потомственнымъ дворянствомъ, милостиво приказавъ ему отнынѣ называться барономъ фонъ-Лихтенбургь». Газета профессора Крутіуса должна будетъ и у себя тоже напечатать это извѣстіе.

Зонненкампъ всталъ и, гордо закинувъ голову, началъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Онъ между прочимъ вспомнилъ слова государственнаго совѣтника о томъ, какъ герцогъ любитъ извѣстнаго рода церемоніи и подумалъ, что ему можетъ быть придется съ поднятой къ верху рукой произнести присягу въ вѣрности престолу и отечеству. Для этого конечно надо будетъ снять перчатку. Зонненкампъ взглянулъ на свою руку. А что если герцогъ спроситъ о желѣзномъ кольцѣ на большомъ пальцѣ?

— Ваше высочество, — вдругъ громко произнесъ Зонненкампъ, какъ будто уже находясь въ присутствіи герцога, — это кольцо составляло нѣкогда часть цѣпи и я его ношу съ восемнадцатаго года моей жизни.

«Но, подумалъ онъ вслѣдъ за тѣмъ, къ чему станетъ герцогъ меня объ этомъ спрашивать? Однако не лучше-ли на всякій случай снять кольцо? Рана безъ сомнѣнія теперь уже совсѣмъ зажила и не оставила по себѣ никакихъ слѣдовъ». Съ пылающимъ лицомъ опустилъ онъ руку въ воду и долго ее тамъ держалъ, но кольцо не снималось. Онъ позвонилъ; явился Лутцъ и получилъ приказаніе принести льду. Зонненкампъ до тѣхъ поръ держалъ въ немъ руку, пока она не окоченѣла. Наконецъ кольцо подалось, и съ трудомъ, но все-таки было снято. Зонненкампъ внимательно осматривалъ палецъ, отыскивая на немъ слѣды зубовъ.

Онъ досадовалъ на самого себя за то, что именно сегодня вздумалъ этимъ заниматься. Къ чему? Развѣ кто-нибудь знаетъ?..

Онъ вторично позвонилъ Лутца съ цѣлью спросить у него, на что похожъ еще не совсѣмъ изгладившійся на его пальцѣ знакъ. Но когда тотъ явился, Зонненкампъ, изъ опасенія возбудить подозрѣніе, перемѣнилъ свое намѣреніе и давъ Лутцу какое-то приказаніе на счетъ слѣдующаго утра, отправился спать. Но сонъ долго не смыкалъ его глазъ. Онъ все чувствовалъ на томъ мѣстѣ, гдѣ было кольцо, холодное прикосновеніе льда и не могъ успокоиться. Наконецъ онъ сжалъ руку въ кулакъ; непріятное ощущеніе исчезло и онъ заснулъ.

ГЛАВА II.
СКВОЗЬ ОГОНЬ.

На слѣдующее утро воробьи на крышѣ гостинницы Викторіи шумно щебетали, а извощики на площади еще громче разговаривали. У подъѣзда съ колоннами стоялъ великолѣпный съ стекляннымъ передкомъ экипажъ Зонненкампа.

Маленькій, горбатый кучеръ въ этотъ день стоялъ на первомъ мѣстѣ и вслѣдствіе этого былъ еще какъ будто многорѣчивѣе обыкновеннаго. Онъ сообщалъ торговцамъ, что сегодня Зонненкампъ будетъ сдѣланъ графомъ, а можетъ быть и княземъ, такъ какъ у него денегъ больше чѣмъ у всякаго принца. Къ сожалѣнію, вскорѣ одинъ изъ постояльцевъ гостинницы Викторіи потребовалъ дрожки и маленькій горбатый кучеръ долженъ былъ съ нимъ ѣхать. Пожалѣвъ, что не увидитъ Зонненкампа въ минуту его отъѣзда во дворецъ, онъ поручилъ своимъ товарищамъ, когда графъ будетъ садиться въ экипажъ, прокричать въ честь его громкое ура.

Но Зонненкампъ долго не выходилъ изъ гостинницы. Одѣтый весь въ черное, въ бѣломъ галстукѣ и съ орденомъ на груди, онъ быстро шагалъ взадъ и впередъ по большой залѣ. Рядомъ съ нимъ ходилъ государственный совѣтникъ и говорилъ, что вполнѣ понимаетъ возбужденное состояніе господина Зонненкампа, но въ тоже время утѣшалъ его надеждой, что не далѣе какъ къ полудню все будетъ кончено. Зонненкампъ то и дѣло кусалъ себѣ губу и часто мѣнялся въ лицѣ.

— Здоровы ли вы? спросилъ у него государственный совѣтникъ.

Зонненкампъ отвѣчалъ утвердительно. Не могъ же онъ признаться, что у него болитъ палецъ, съ котораго онъ сняль желѣзное кольцо. Когда онъ не смотрѣлъ на руку, ему постоянно казалось, будто большой палецъ на ней страшно раздувается; пульзація въ немъ была такъ сильна, точно по немъ кто ударялъ раскаленнымъ молотомъ.

Онъ часто взглядывалъ на руку и всякій разъ съ облегченіемъ видѣлъ, что ощущеніе было мнимое.

Пришелъ Лутцъ. Зонненкампъ, отведя его въ сторону, узналъ, что профессоръ Крутіусъ къ сожалѣнію не можетъ его навѣстить, такъ какъ занимается приготовленіемъ къ выходу въ свѣтъ вечерняго листка.

— А принесъ ли ты мнѣ утреннюю газету?

— Нѣтъ, она выйдетъ только въ одиннадцать часовъ.

— Отчего же ты не подождалъ? До одиннадцати часовъ всего нѣсколько минутъ.

— Я думалъ, что могу вамъ понадобиться передъ вашимъ отъѣздомъ во дворецъ.

— Хорошо, дай мнѣ мой плащъ.

Іозефъ уже держалъ его на готовѣ. Зонненкампъ простился съ Роландомъ и Пранкеномъ, которые ѣхали кататься съ товарищами, и просилъ ихъ вернуться въ гостинницу непремѣнно къ двѣнадцати часамъ.

Зонненкампъ въ послѣдній разъ въ качествѣ члена средняго сословія сходилъ. съ лѣстницы, на которую надѣялся опять подняться барономъ. Государственный совѣтникъ шелъ за нимъ.

Когда Зонненкампъ садился въ карету, извощики хотѣли, согласно наставленіямъ своего горбатаго товарища, прокричать ему ура, но у нихъ не хватило смѣлости. Они только толпой окружили экипажъ и сняли шляпы.

Зонненкампъ очень любезно отвѣчалъ на ихъ поклонъ.

Государственный совѣтникъ выразилъ сожалѣніе, что не можетъ ѣхать вмѣстѣ съ нимъ, и приказалъ кучеру остановиться во дворцѣ у главнаго подъѣзда.

Пранкенъ тоже вскорѣ ушелъ изъ гостинницы. Роландъ остался одинъ въ ожиданіи пока за нимъ, по окончаній парада, не заѣдетъ прапорщикъ. Пранкенъ уходя сказалъ ему, что встрѣтится съ нимъ за обѣдомъ, который Зонненкампъ приказалъ приготовить на четыре особы: для себя, для своего сына, зятя и государственнаго совѣтника.

Зонненкампъ между тѣмъ ѣхалъ по улицамъ столицы. Пѣшеходы останавливались и съ любопытствомъ на него смотрѣли. Многіе изъ нихъ были ему знакомы и раскланивались съ нимъ. Но и изъ числа незнакомыхъ нѣкоторые тоже снимали передъ нимъ шляпы, принимая его за какого-нибудь иностраннаго герцога.

Лошади бѣжали какъ-то особенно живо и бодро, точно знали, какая честь ожидала ихъ господина. Зонненкампъ откинулся на мягкія подушки экипажа и игралъ съ висѣвшимъ у него на груди орденомъ. Прикосновеніе къ этому знаку отличія какъ будто сообщало ему спокойствіе. И дѣйствительно, чего ему бояться этой второй ступени къ величію? Онъ такъ тихо и легко поднялся на первую, что и впереди не долженъ былъ ожидать ничего дурного.

Путь его лежала, мимо большого дома со множествомъ оконъ. Это была редакція и типографія профессора Крутіуса. Передъ домомъ стояли толпы людей. Почти всѣ читали газеты и когда мимо нихъ промчался роскошный экипажъ, они какъ-то особенно посмотрѣли ему въ слѣдъ. Зонненкампъ тоже было-хотѣлъ пріобрѣсти себѣ листокъ и даже протянулъ руку къ шнурку, чтобы приказать Бертраму остановиться, но потомъ раздумалъ и опять откинулся въ уголъ кареты.

Зачѣмъ это? Что за странное желаніе поскорѣе прочесть сегодняшній листокъ? Ахъ, думалось ему, насколько лучше жить въ пустынѣ, гдѣ нѣтъ ни людей, ни газетъ!

Такія мысли волновали Зонненкампа на его пути въ герцогскій дворецъ.

Вдругъ Зонненкампъ почувствовалъ сильный толчекъ и карета внезапно остановилась. Изъ-за угла шелъ съ громкой музыкой баталіонъ солдатъ. Экипажъ принужденъ былъ ждать и кучеру не малаго труда стоило сдерживать лошадей.

Солдаты прошли. Зонненкампъ взглянулъ на часы. Онъ боялся опоздать.. Дѣйствительно, какъ неловко было бы при первомъ же посѣщеніи заставить герцога себя ждать. Ему пришлось бы извиняться….

При мысли; что онъ какъ слуга долженъ дрожать за каждую лишнюю минуту, проведенную въ дорогѣ, Зонненкампъ едва удержался, чтобъ не приказать кучеру ѣхать обратно: онъ готовъ былъ отъ всего отказаться.

Но вслѣдъ затѣмъ ему опять стало досадно на себя за то, что онъ въ это утро такъ легко всѣмъ раздражался. Онъ опустилъ въ каретѣ окно, снялъ съ головы шляпу и вдыхая въ себя свѣжій воздухъ, мало-по-малу успокоился.

Бертрамъ съ особенной ловкостью подкатилъ къ главному подъѣзду дворца. — Часовые приготовились-было отдать честь, но увидѣвъ вышедшаго изъ экипажа мужчину въ черномъ одѣяніи и всего только съ однимъ орденомъ на груди, поспѣшили опустить ружья.

Іозефъ сопровождалъ Зонненкампа въ обширную переднюю, съ лѣпными украшеніями. У лѣстницы стояли два бѣлые, отличной работы волка, которые, какъ показалось Зонненкампу, весьма дружелюбно на него поглядывали. Все вокругъ сіяло бѣлизной и было буквально залито свѣтомъ. Зонненкампъ мигнулъ Іозефу, чтобы онъ не забылъ снабдить подаркомъ стоявшихъ здѣсь двухъ придворныхъ лакеевъ. Онъ нарочно для раздачи во дворцѣ, не считая, вручилъ Іозефу горсть золота, вполнѣ довѣряя его честности и разсудительности.

Швейцаръ съ булавой, въ пестрой ливреѣ и большой шляпѣ съ загнутыми полями, спросилъ, о комъ слѣдуетъ ему доложить.

Зонненкампъ и Іозефъ въ смущеніи переглянулись. Іозефъ скромно предоставилъ своему барину говорить за себя, а тотъ не зналъ, какъ ему себя назвать, барономъ фонъ-Лихтенбургомъ, или просто Зонненкампомъ.

Зачѣмъ этимъ лакеямъ знать его прежнее имя? Оно и ему самому противно, точно изношенный башмакъ. Зонненкампъ не могъ понять, какъ это онъ, такъ долго, не стыдясь, носилъ его передъ глазами цѣлаго свѣта? Наконецъ онъ съ явною робостью произнесъ:

— Его высочество приказалъ мнѣ явиться.

Ему сильно не хотѣлось употребить при Іозефѣ слова приказалъ, но съ другой стороны онъ желалъ показаться въ глазахъ придворныхъ лакеевъ человѣкомъ, знающимъ придворные нравы.

Одинъ изъ лакеевъ прижалъ пуговку электрическаго звонка. На лѣстницѣ немедленно появился весь одѣтый въ черное камердинеръ и сказалъ, что барона уже въ теченіи двухъ минутъ, какъ ожидаютъ: пусть онъ поторопится. Зонненкампу показалось, что ему внезапно явился съ неба грозный вѣстникъ, объявить объ ожидавшей его какой-нибудь страшной бѣдѣ.

У него задрожали ноги и онъ невѣрными шагами сталъ подниматься по лѣстницѣ, устланной мягкимъ ковромъ. Дорогой однако у него хватило присутствія духа надѣть перчатку и онъ мысленно не переставалъ себѣ твердить:

— Чего ты волнуешься? Полно, успокойся!

На верху лѣстницы между тѣмъ появился еще другой, сѣдой камердинеръ, въ короткихъ черныхъ панталонахъ и въ высокихъ штиблетахъ.

— Не торопитесь, господинъ Зонненкампъ, сказалъ онъ, его высочество еще не вернулся съ парада.

Зонненкампу сильно хотѣлось сбросить съ лѣстницы перваго камердинера, который такъ сильно его напугалъ. Онъ пожалѣлъ о своемъ приказаніи Іозефу дать каждому изъ придворныхъ слугъ по золотой монетѣ. Вся его надежда была на то, что Іозефъ плутъ не хуже другихъ и оставитъ деньги у себя, а проклятый лакей такимъ образомъ ничего не получитъ.

Сѣдой камердинеръ старался занять Зонненкампа разговоромъ. Онъ вмѣстѣ съ принцемъ Леонгардомъ ѣздилъ въ Америку, которая показалась ему страною въ высшей степени непріятною, отъ того, что въ ней нѣтъ ни знати, ни орденовъ. А теперь онъ то и дѣло благодарилъ Бога за свое благополучное возвращеніе на родину.

Зонненкампъ не зналъ, какъ ему держать себя въ отношеніи слуги и наконецъ счелъ за лучшее слушать его молча. Онъ только по временамъ кивалъ ему головой, думая про себя: «какіе у нихъ при дворѣ странные правы! Здѣсь люди точно не ходятъ, а скользятъ какъ тѣни и все преисполнено таинственности. Каждую минуту того и жди, что вотъ-вотъ совершится что-нибудь необыкновенное, не имѣющее ничего общаго съ жизнью остальныхъ людей».

Сѣдой камердинеръ попросилъ Зонненкампа сѣсть.

Зонненкампъ опустился на ближайшій къ нему стулъ и снялъ съ правой руки перчатку для того, чтобъ быть готовымъ на случай присяги. Затѣмъ онъ далъ сѣдому камердинеру нѣсколько золотыхъ монетъ.

Тотъ, наученный опытомъ, поспѣшилъ отойти въ сторону, зная, въ какомъ лихорадочномъ волненіи находятся тѣ, которые въ первый разъ являются ко двору.

Зонненкампъ сидѣлъ неподвижно, по пульсъ его бился съ необыкновенной быстротой. Наконецъ онъ попросилъ стаканъ воды.

Сѣдой камердинеръ передалъ его желаніе другому, другой третьему и требованіе воды обошло такимъ образомъ цѣлый рядъ слугъ.

На старинныхъ часахъ, украшавшихъ каминъ, пробило четверть.

Зонненкампъ повѣрилъ свои часы и нашелъ, что они очень отставали. Онъ далъ себѣ слово впередъ всегда ставить ихъ по дворцовымъ

Зонненкампъ былъ одинъ и не подозрѣвалъ, что изъ-за матоваго стекла двери на него съ зловѣщимъ выраженіемъ смотрѣли въ упоръ два черные глаза.

Наконецъ явился стаканъ воды, а вмѣстѣ съ нимъ и приглашеніе Зонненкампу идти къ герцогу. У него мгновенно пропала охота пить.

Онъ вошелъ въ большую комнату, сквозь высокія окна которой лились цѣлые потоки свѣта. Вдругъ его точно невидимой силой отбросило назадъ. Передъ нимъ висѣла гравюра работы Альфреда Ретеля, изображавшая сильнаго и рослаго человѣка съ оружіемъ въ рукахъ, бѣгущаго по степи. Кустарники на пути его сгибаются отъ вѣтра, а надъ головой его паритъ ангелъ и держитъ въ рукахъ обнаженный мечъ.

Зонненкампъ протеръ себѣ глаза.

Зачѣмъ эта картина здѣсь?

Или ему рисуетъ ее только собственное воображеніе?

Онъ не имѣлъ времени собраться съ мыслями, какъ въ комнату вошелъ, неслышно шагая по мягкому ковру, человѣкъ въ военномъ мундирѣ, съ лентой черезъ плечо. Это былъ герцогъ. Онъ остановился и слегка кивнулъ головой, а затѣмъ извинился передъ Зонненкампомъ, что заставилъ его ждать.

Зонненкампъ низко поклонился, но не могъ произнести ни слова.

ГЛАВА III.
КРОВАВАЯ ЖИЛА.

— Вашъ сынъ еще при васъ?

— Да, ваше высочество.

— Онъ все еще намѣренъ поступить въ военную службу?

— Больше чѣмъ когда-нибудь.

— Мнѣ очень нравится вашъ красавецъ сынъ, и я позабочусь о томъ, чтобы его не испортили дамы: онѣ не прочь играть съ нимъ какъ съ пажемъ Керубино. Онъ уже подалъ просьбу?

— Нѣтъ еще, ваше высочество. Я хотѣлъ, чтобъ онъ сначала получилъ имя, которымъ вашему высочеству милостиво угодно было его наградить.

— Хорошо, отвѣчалъ герцогъ.

На его письменномъ столѣ виднѣлись двѣ пуговки отъ телеграфическихъ звонковъ, одна бѣлая, а другая черная. Онъ прижалъ бѣлую и на зовъ его явился сѣдой камердинеръ. Герцогъ сказалъ:

— Я желаю, чтобы въ передней никого не было.

Слуга удалился. Зонненкампъ въ недоумѣніи посмотрѣлъ на герцога, а тотъ продолжалъ:

— Заготовленіе вашего дворянскаго диплома надѣлало мнѣ не мало хлопотъ. У васъ много враговъ — впрочемъ, это въ порядкѣ вещей.

Въ глазахъ у Зонненкампа рябило, какъ будто кто передъ нимъ быстро вертѣлъ сверкающее лезвее кинжала. Вдругъ взоръ его снова упалъ на картину, которая въ дѣйствительности висѣла позади герцога, а ничуть не была игрой его фантазіи. Зачѣмъ ей висѣть у герцога въ кабинетѣ?

— Вы благородный человѣкъ, снова началъ герцогъ; вы сами себя создали и я васъ за то уважаю. Такіе люди заслуживаютъ высшихъ почестей и я очень радъ, что могу съ своей стороны содѣйствовать вашему возвышенію въ свѣтѣ. Это въ моей власти.

Зонненкампъ хотѣлъ сказать, что ему извѣстно замѣчаніе графа Вольфсгартена, по что самъ онъ никогда не сомнѣвался во всемогуществѣ герцога; однако онъ счелъ за лучшее промолчать. Къ чему вступать въ объясненія, которыя только могутъ продлить свиданіе съ герцогомъ? Ктому же онъ хорошо помнилъ совѣтъ государственнаго совѣтника, вообще держать себя какъ можно скромнѣе.

Герцогъ еще разъ припомнилъ всѣ прекрасные поступки Зонненкампа, который слушалъ его похвалу молча, съ опущеннымъ взоромъ и съ тяжестью на сердцѣ. Зачѣмъ герцогъ все это ему теперь говоритъ? Не лучше ли было бы отложить это до болѣе удобнаго случая, на придворномъ вечерѣ или на охотѣ? Зонненкампъ былъ того мнѣнія, что всѣ при дворѣ смотрѣли на формальности, сопровождающія выдачу дворянскаго диплома, какъ на чистые пустяки. Его не мало удивляло, что герцогъ и теперь, съ глазу на глазъ съ нимъ, считалъ нужнымъ быть такимъ серьезнымъ и торжественнымъ. Или это составляетъ часть его обязанностей?

Герцогъ дѣйствительно походилъ на человѣка, который хочетъ до конца выполнить свой долгъ, какъ бы онъ ему ни былъ непріятенъ. Ему казалось нужнымъ побудить Зонненкампа къ дальнѣйшему добру. Онъ въ эту минуту считалъ себя чѣмъ-то въ родѣ жреца, который, въ уединеніи храма, неизвѣстно для міра, посвящаетъ вновь обращеннаго въ таинства религіи. Онъ самъ былъ сильно взволнованъ. Первый камердинеръ сказалъ правду, что герцогъ прежде времени вернулся во дворецъ, гдѣ и приготовлялся къ своему свиданію съ Зонненкампомъ.

По поводу возведенія въ дворянство барона фонъ-Эндлиха, герцогъ часто повторялъ рѣчь, неизвѣстно кѣмъ для него сочиненную, по отлично заученную. «Да, да, говорилъ онъ, въ мірѣ существуетъ прекрасный законъ, въ силу котораго все, что творится для потомства, не допускаетъ шутки. Остроумная выходка, порожденная извѣстнымъ, преходящимъ настроеніемъ духа, не можетъ и не должна быть увѣковѣчена ни въ камнѣ, ни въ металлѣ; въ противномъ случаѣ она со временемъ дѣлается неприличной. Роль шутки дѣйствовать минутно и потомъ исчезать. Изъ мимолетнаго вдохновенія никогда не слѣдуетъ воздвигать монумента».

Герцогъ не заходилъ далѣе въ своихъ намекахъ, но всѣ знали, на что онъ мѣтилъ. Считая актъ возведенія во дворянство чѣмъ-то въ высшей степени серьезнымъ и монументальнымъ, онъ былъ недоволенъ тѣмъ, какъ въ публикѣ смотрѣли на имя, избранное имъ для барона фонъ-Эндлиха. Всѣ полагали, что то была съ его стороны шутка и во избѣжаніе новыхъ недоразумѣній, герцогъ хотѣлъ придать своему свиданію съ Зонненкампомъ какъ можно болѣе торжественности.

Послѣдній терпѣливо, съ благоговѣйнымъ вниманіемъ слушалъ, склонивъ голову. Герцогъ протягивалъ то ту, то другую руку, а иногда обѣ разомъ, говоря о томъ благодатномъ вліяніи, какое имѣютъ на міръ люди, хорошо вооруженные нравственными качествами и стремящіеся къ выполненію высшихъ задачъ. Зонденкампъ ежеминутно ожидалъ, что ему возложатъ на голову руки и благословятъ его. Хотя герцогъ былъ моложе его, онъ однако рѣшился скромно и со смиреніемъ это отъ него принять. Развѣ этотъ человѣкъ не обладалъ властью раздавать почести и не держалъ ли онъ теперь въ рукахъ его судьбу?

Въ эту минуту Зонненкампъ былъ въ высшей степени монархически настроенъ. Еслибъ отъ него потребовали, онъ формально и со всевозможною торжественностью отрекся бы отъ республики, конституціи и всякихъ законодательныхъ правъ.

Герцогъ между тѣмъ взялъ со стола голубой, шелковый футляръ, изъ котораго вынулъ свертокъ пергамена. Онъ съ легкимъ шелестомъ развернулъ его и передъ глазами Зонненкампа сверкнула большая печать.

Зонненкампъ снялъ съ правой руки перчатку. Теперь, думалъ онъ, настала минута присяги, а вслѣдъ затѣмъ онъ получитъ пергаменъ, который сдѣлаетъ изъ него новаго человѣка. Онъ былъ не прочь сдѣлаться инымъ и старался теперь возбудить въ себѣ искреннее волненіе. Но вдругъ, стоя посреди кабинета герцога, онъ увидѣлъ себя на кладбищѣ маленькой польской деревеньки, гдѣ находилась могила его матери. Онъ не слышалъ, что ему говорилъ герцогъ, держа въ рукахъ пергаменъ, но то безъ сомнѣнія были въ высшей степени трогательныя слова.

Однако, что это? Герцогъ кладетъ пергаменъ обратно на столъ и, садясь, говоритъ:

— Мнѣ очень пріятно видѣть, что вы такъ глубоко чувствуете важность настоящей минуты. Садитесь.

Зонненкампъ повиновался, а герцогъ продолжалъ:

— Мнѣ хочется еще немного съ вами поговорить. У васъ было много невольниковъ: вы продолжаете ими владѣть?

— Нѣтъ, ваше высочество.

— Что привлекло васъ въ Старый Свѣтъ: желаніе вернуться на родину или то, что вамъ при теперешнихъ обстоятельствахъ было тяжело оставаться въ прославленной республикѣ?

— Послѣднее, ваше высочество, но не безъ содѣйствія перваго. Въ Соединенныхъ Штатахъ возникаютъ смуты, которыя…. я это говорю только вашему высочеству…. не могутъ быть прекращены иначе, какъ учрежденіемъ въ Новомъ Свѣтѣ монархіи.

— Хорошо, мы объ этомъ въ другой разъ подробнѣе поговоримъ. Я охотно, очень охотно учусь. Наша обязанность выслушивать мнѣнія людей знающихъ. Что вы вообще думаете о невольничествѣ?

— Ваше высочество, это обширный вопросъ, который я долго изучалъ. Мое мнѣніе о немъ изложено у меня на бумагѣ…. Я буду имѣть честь….

— Нѣтъ, скажите мнѣ вкратцѣ вашу основную мысль.

— Ваше высочество, негры — люди низшаго разряда, это физіологически доказано. Тѣ, которые, увлекаясь пустой мечтой, хотя и съ добрымъ намѣреніемъ, стремятся уравнять права негровъ съ бѣлыми, сами того не подозрѣвая, подготовляютъ ихъ гибель.

— А можете ли вы…. началъ герцогъ и остановился: нѣтъ, продолжалъ онъ, я не то хотѣлъ сказать. Какого вы мнѣнія о человѣкѣ, который занимается торговлею этими людьми низшаго разряда?

Зонненкампъ невольно вскочилъ со стула, но мгновенно опомнился и снова сѣлъ.

— Ваше высочество, сказалъ онъ, существа, которыя не умѣютъ и никогда не научатся сами собою управлять, только и могутъ быть счастливы, находясь въ подчиненіи у другихъ людей. Такъ-называемое великодушіе, отрицающее личныя выгоды, не принимающее во вниманіе никакихъ матеріальныхъ разсчетовъ, будь это въ отношеніи собственности или положенія въ свѣтѣ, — это все равно что душа безъ тѣла. Мы можемъ себѣ нѣчто подобное представить, но напрасно стали бы мы этого искать, по крайней мѣрѣ въ томъ мірѣ, который имѣемъ передъ глазами.

— Хорошо очень хорошо. Вы, какъ я вижу, мыслитель. Я раздѣляю ваше мнѣніе на счетъ того, что неграмъ лучше находиться во власти бѣлыхъ. Но скажите, развѣ не жестоко, отнимая дѣтей у матери и продавая ихъ отдѣльно, насильственно разрывать семейныя связи?

— Ваше высочество, отвѣчалъ Зонненкампъ съ большимъ самообладаніемъ, это случается очень рѣдко, почти никогда, уже потому одному, что, дѣлая невольниковъ неспособными къ работѣ, приносишь матеріальный ущербъ ихъ владѣльцамъ. А если-бъ это и случилось, то все же оно не должно возбуждать никакихъ сантиментальныхъ сожалѣній. Взгляните на звѣрей: дѣтеныши, выростая, болѣе не знаютъ своихъ родителей; самки и самцы, выведя дѣтей, немедленно расходятся. Я не хочу сказать…

— Что это? внезапно воскликнулъ герцогъ.

Въ комнату вошелъ сѣдой камердинеръ.

— Зачѣмъ меня тревожатъ?

— Его превосходительство господинъ министръ умоляетъ ваше высочество немедленно это прочесть.

Герцогъ распечаталъ пакетъ и вынулъ оттуда печатный листъ, съ одной стороны котораго, какъ кровавая жила, проходила красная черта. Герцогъ читалъ и поминутно взглядывалъ на Зонненкампа. Бумага дрожала въ его рукѣ. Окончивъ, онъ положилъ листокъ на столъ и гнѣвно воскликнулъ:

— Проклятіе! какая дерзость!

Зонненкампъ, широко раскрывъ глаза, смотрѣлъ на столъ. Двѣ телсграфическія пуговки, казалось ему, внезапно превратились въ два глаза, а зеленый столъ въ громадное баснословнаго вида чудовище, которое, качаясь и ныряя, плыло по волнамъ. Онъ сидѣлъ какъ въ кошемарѣ и всячески старался не утратить надъ собой самообладаніе. Герцогъ смотрѣлъ то на листокъ, то на Зонненкампа, потомъ всталъ и подавая послѣднему газету, сказалъ:

— На-те, читайте…. читайте!

Шелестъ бумаги, какъ острый ножъ рѣзалъ Зонненкампа по нервамъ.

Въ газетѣ стояло напечатанное большимъ шрифтомъ и отмѣченное краснымъ карандашемъ:

«Предлагается гербъ новому дворянину, бывшему торговцу и убійцѣ невольниковъ, Джемсу Генриху Зонненкампу, или что тоже, Банфильду изъ Луизіаны….»

Зонненкампъ прочелъ только эти слова и взглянулъ на герцога. Лицо его искривилось страшной улыбкой.

— Дайте мнѣ вашу руку, сказалъ герцогъ, и поклянитесь честью, что все это ложь. Дайте мнѣ вашу руку и мы вмѣстѣ постараемся уничтожить вашихъ дерзкихъ враговъ!

Зонненкампъ отскочилъ назадъ, точно въ него кто выстрѣлилъ. Что такое была вся его жизнь въ сравненіи съ этой минутой нестерпимой муки?

Онъ протянулъ руку сжатую въ кулакъ, какъ, будто хотѣлъ сказать: я могу тебя сломить, какъ соломенку. Но рука его сама собой разжалась и онъ поднялъ къ верху указательный палецъ, собираясь произнести клятву.

Вдругъ передъ нимъ явился огромный негръ, который, злобно скрежеща зубами, устремилъ на него сверкающій взоръ.

Съ воплемъ, напоминавшимъ крикъ дикаго звѣря, Зонненкампъ упалъ на стулъ.

Фигура негра передъ нимъ тоже испустила пронзительный крикъ. Это былъ Адамъ, который внезапно ворвался въ комнату и въ неистовствѣ кричалъ:

— Герцогъ! Господинъ! это онъ, тотъ самый, который обманомъ увелъ меня въ неволю, а потомъ бросилъ въ воду! Пусть онъ тебѣ покажетъ свой палецъ; на немъ видны слѣды моихъ зубовъ. Отдай мнѣ его, герцогъ, прошу тебя, отдай! Я ему высосу кровь я задушу его! Отдай мнѣ его на одну минуту, а затѣмъ, если хочешь, убей меня самого…

И Адамъ, схвативъ Зонненкампа за руки, держалъ его такъ, какъ будто собирался разбить.

Зонненкампъ дѣлалъ непомѣрныя усилія, чтобы вырваться изъ рукъ негра. Ужасъ этой минуты былъ для него удвоенъ еще тѣмъ, что онъ, не только боролся, но и видѣлъ себя борющимся въ зеркалѣ. Тамъ отражались двѣ фигуры, одна его собственная, а другая похожая на дьявола….

Что это, дѣйствительность, или страшный сонъ?

Герцогъ коснулся пальцемъ одной изъ пуговокъ на письменномъ столѣ и въ комнату вдругъ явилось множество слугъ.

— Уведите прочь Адама, вы мнѣ за него отвѣчаете, сказалъ онъ однимъ. Затѣмъ, обращаясь къ другимъ, прибавилъ: а вы выведите вонъ изъ дворца этого человѣка.

Адама и Зонненкампа съ трудомъ розняли. Негръ былъ внѣ себя отъ бѣшенства и у рта его виднѣлась пѣна.

Герцогъ взялъ со стола пергаменъ, украшенный большой красной печатью, и отвернулся.

Зонненкампъ быстро вскочилъ и страшно ворочая глазами воскликнулъ:

— Чего ты отъ меня хочешь? и ты самъ кто такой? твои предки и братья продавали въ Америку своихъ поданныхъ и заставляли платить себѣ большія деньги за оторванныя ноги, руки, за потерянную жизнь. Вы торговали бѣлыми людьми и посылали ихъ за моря, а теперь, чего отъ меня хотите? Чѣмъ я хуже? я покупалъ моихъ невольниковъ и честно платилъ за нихъ деньги. А вы продавали вашихъ подданныхъ и требовали отъ оставшихся, чтобы они каждое воскресенье произносили въ церкви аминь, когда! священникъ съ каѳедры молился о вашемъ благоденствіи. Но ты, можетъ быть, стыдишься такого родства? А я тебѣ говорю, что это были люди, которые заслуживали царствовать болѣе, нежели….

Онъ не былъ увѣренъ, слышалъ ли его герцогъ. Слуги бросились на Зонненкампа и старались ему внушить, что во дворцѣ не говорятъ такъ громко.

Зонненкампъ упалъ, слуги его подняли и свели съ лѣстницы. Онъ озирался вокругъ, точно желая сказать: я никогда болѣе не увижу этихъ мѣстъ.

Внизу стоялъ экипажъ. Зонненкампъ бросился въ него, говоря Іозефу:

— Садись со мной въ карету.

Это было все, что онъ сказалъ.

Когда онъ подъѣхалъ къ гостинницѣ, въ числѣ извощиковъ снова находился горбатый кучеръ. Онъ успѣлъ сообщить своимъ товарищамъ мужество, котораго у нихъ безъ него не хватало, и они всѣ хоромъ привѣтствовали Зонненкампа:

— Ура барону! Ура! Трижды ура!

Зонненкампъ задыхался. Шутятъ они надъ нимъ, что ли?

Онъ самъ не зналъ, какъ поднялся на лѣстницу, тяжело опустился въ кресло и устремилъ взоръ въ зеркало, ежеминутно ожидая въ немъ увидѣть страшный образъ негра.

Онъ долго сидѣлъ молча и неподвижно смотрѣлъ передъ собой.

ГЛАВА IV.
РАЗБИТЫЙ.

Зонненкампъ ощупывалъ ручки, спинку, сидѣнье кресла, точно хотѣлъ спросить: сдержитъ ли меня стулъ, на которомъ я сижу. Онъ схватился рукою за грудь; ему попался орденъ; онъ сдернулъ его и бросая отъ себя, воскликнулъ:

— Да, вотъ оно что! Я долженъ быть борцомъ въ обѣихъ частяхъ свѣта; я боролся въ Новомъ Свѣтѣ и теперь буду бороться въ Старомъ. Пусть будетъ такъ! Я смѣло выступаю въ бой и не позволю себя унизить. Мнѣ предстоитъ, или самого себя, или васъ презирать. Увидимъ, кто сильнѣе и кто болѣе заслуживаетъ презрѣнія!

Мысль, какъ теперь всѣ станутъ его ненавидѣть, внезапно возвратила ему самообладаніе.

— Отлично, воскликнулъ онъ, я вамъ съ избыткомъ плачу тѣмъ же.

«Но дѣти! дѣти!» заговорило въ немъ. Когда онъ началъ борьбу въ Америкѣ, дѣти ничего не знали. Онъ позвонилъ и когда явился слуга, спросилъ у него:

— Гдѣ Роландъ?

— Молодого барина нѣтъ дома. Онъ пріѣзжалъ въ двѣнадцать часовъ и не заставъ васъ, снова отправился съ товарищами.

— Ему бы слѣдовало подождать, сказалъ Зонненкампъ, а впрочемъ…. такъ лучше.

Онъ снова погрузился въ раздумье и понялъ, что толпы, видѣнныя имъ у редакціи, занимались чтеніемъ газеты, которую въ его присутствіи подали герцогу. Значитъ извощики въ насмѣшку кричали ему ура.

Онъ всталъ и подошелъ къ окну. Извощики стояли тѣсной кучей вокругъ горбатаго товарища, который читалъ имъ вслухъ листокъ. Они вѣроятно почувствовали на себѣ взглядъ Зонненкампа, потому что внезапно всѣ на него обернулись. А онъ, какъ бы пораженный сотнею пуль, отскочилъ отъ окна на средину комнаты. Тамъ онъ сѣлъ, положивъ руки на колѣни. Онъ заглянулъ въ пропасть; у него закружилась голова, но вмѣстѣ съ этимъ къ нему возвратилось его обычное мужество. Онъ зналъ, какъ о немъ теперь говорили во всемъ городѣ, начиная съ устланной коврами роскошной гостинной до выложенной плитами конюшни. «Не хотѣлъ бы я быть этимъ человѣкомъ, несмотря на всѣ его милліоны», слышалось ему на разные лады. Воображеніе Зонненкампа очень живо рисовало ему его настоящее положеніе…. а что еще завтра скажутъ газеты?

Зонненкампъ довольно долго сидѣлъ погрузившись въ размышленія, когда ему подали письмо съ большой печатью. Зонненкампъ испугался: можетъ быть, герцогъ раскаялся, соединится съ нимъ и твердо станетъ противъ мнѣнія свѣта? Долго смотрѣлъ онъ на большую печать; но это была печать редакціи газеты и въ тяжеломъ письмѣ заключалось много золотыхъ монетъ. Крутіусъ съ большой благодарностью возвращалъ ему то, что получилъ при его вступленіи на виллу, и заявлялъ, что онъ отослалъ бы деньги и раньше, если бы не хотѣлъ возвратить ихъ съ процентами.

— Фу! какъ низко! воскликнулъ Зонненкампъ.

Долго онъ покачивалъ въ рукахъ золото, которое возвращено было ему назадъ точно изъ пренебреженія. — Такъ вотъ какъ! Всякій можетъ надъ тобой насмѣхаться и ты долженъ терпѣть, когда всякій показываетъ тебѣ состраданіе.

Съ нимъ былъ револьверъ; онъ вскочилъ, взялъ револьверъ, поднялъ его вверхъ, повернулъ его. «Да, такъ! Въ типографію и застрѣлить этого профессора Крутіуса, какъ бѣшеную собаку. Но здѣсь у нихъ это не проходитъ даромъ. И что же, ему надо потомъ застрѣлиться самому, или сидѣть въ тюрьмѣ и наконецъ быть казнену?»

— Нѣтъ! Мы сдѣлаемъ дѣло иначе, — успокоился онъ. Онъ положилъ револьверъ назадъ въ футляръ и позвонилъ. Пришелъ Іозефъ; онъ дрожалъ. Кто знаетъ, что сдѣлаетъ съ нимъ теперь этотъ людоѣдъ!

— Ахъ, господинъ, сказалъ Іозефъ, я останусь при васъ. Кучеръ Бертрамъ получилъ мѣсто здѣсь въ домѣ. Я не требую двойной или тройной платы, — хотя здѣсь говорятъ, что вы должны теперь давать такую плату.

— Хорошо. Кто былъ твой отецъ, онъ еще живъ?

— Да; мой отецъ служитъ въ анатомическомъ заведеніи, и когда получались въ анатоміи трупы самоубійцъ, то отецъ мой говаривалъ: «Да, да, если кто сдѣлаетъ эту ужаснѣйшую вещь, такъ его еще разрѣжутъ». Извините, господинъ, я также совершенно смущенъ. Но профессорша сказала мнѣ одинъ разъ, — «всякій сдѣлалъ въ своей жизни что-нибудь дурное, такъ поэтому всякій долженъ вѣрно помогать другому.»

Странная улыбка прошла по чертамъ Зонненкампа: этотъ негодяй разыгрывалъ изъ себя добродушнаго человѣка и прощалъ ему.

— Да? профессорша? сказалъ онъ. Вдругъ его мысли перенеслись на виллу, въ паркъ, въ оранжереи въ зеленомъ домѣ. Онъ хотѣлъ спросить Іозефа, не сказала ли профессорша еще чего-нибудь, ужъ не знаетъ ли объ немъ всего. Но онъ удержался отъ всякихъ дальнѣйшихъ вопросовъ и сказалъ только, чтобы Лутцъ отправилъ посыльныхъ.

— Сдѣлай и ты тоже; надо отыскать Роланда и тотчасъ привести его сюда. Надо также сыскать и господина фонъ-Пранкена, — произнесъ онъ еще вслѣдъ.

Роланда было трудно искать, а Пранкена совсѣмъ нельзя найти, потому что онъ былъ въ такомъ мѣстѣ, гдѣ бы и не вздумали искать свѣтскаго человѣка.

Взошелъ оберъ келльнеръ и сказалъ, что обѣдъ готовъ, и спросилъ, когда надо подавать его. Зонненкампъ пристально посмотрѣлъ на спрашивавшаго. Этотъ человѣкъ знаетъ положительно, что въ это время не обѣдаютъ, но онъ пришелъ явно для того, чтобы шпіонничать; быть можетъ тамъ, внизу, многіе дожидались узнать, какъ теперь держитъ себя господинъ Зонненкампъ. Онъ гордо всталъ, взглянулъ съ пренебреженіемъ на оберъ-келльнера и объявилъ ему, что ему нечего спрашивать, что онъ скажетъ, когда пожелаетъ имѣть приказанное, и теперь велитъ, чтобы никто не входилъ къ нему безъ доклада.

Все удивительно перепутывалось вокругъ него: Іозефъ разсказывалъ о самоубійцахъ, которыхъ разрѣзываютъ въ анатомическомъ заведеніи. Зонненкампъ оглянулъ себя сверху до низу и затѣмъ открылъ ротъ, какъ будто хотѣлъ высказать мысль, которая теперь пришла ему въ голову. Его разрѣзываютъ теперь не физически, а морально всѣ острые, злобно-радующіеся языки.

ГЛАВА V.
ИСПОВѢДЬ СВѢТСКАГО ЧЕЛОВѢКА.

Въ то самое время, какъ Зонненкампъ пріѣхалъ во дворецъ, Пранкенъ вступалъ въ деканать капитула; его на нѣсколько минутъ задержалъ проходившій отрядъ войска, ему пришлось раскланяться съ нѣсколькими запыленными товарищами, которые шли или ѣхали верхомъ. Онъ прошелъ въ тотъ кварталъ города, куда не проникаетъ никакая военная музыка; здѣсь все было такъ тихо, какъ будто затаило дыханіе; только въ церкви еще звучалъ органъ. Онъ вошелъ, и увидѣлъ, что деканъ, высокая крѣпкая фигура, въ эту самую минуту возвращался въ ризницу. Пранкенъ присѣлъ на церковный стулъ, пока узналъ, что деканъ вернулся къ себѣ домой; тогда онъ вышелъ изъ церкви Слуга стоялъ у открытыхъ дверей и сказалъ, что господинъ деканъ проситъ его войти на минуту сюда. Его повели вверхъ по лѣстницѣ, это была прекрасная большая лѣстница стараго монастыря, наверху одинъ молодой духовный, только-что вышедшій изъ двери, затворялъ ее совершенно тихо, почти благоговѣйно; этотъ молодой духовный сошелъ внизъ по лѣвой лѣстницѣ, когда Пранкенъ поднимался по правой.

Пранкенъ долженъ былъ прождать нѣсколько времени въ большой комнатѣ; на столѣ лежала открытая книга, это былъ Schematismus; онъ улыбнулся. Хорошо, у духовныхъ, какъ и у военныхъ, есть своя печатная роспись ранговъ. Это сравненіе придало ему новое мужество.

Вошелъ деканъ; онъ держалъ въ рукѣ книгу, между листами которой онъ вложилъ указательный палецъ. Онъ поклонился Пранкену кивнувъ книгой и просилъ его садится; Пранкенъ сѣлъ на софѣ, а онъ помѣстился противъ него въ креслахъ съ колесами.

— Что вы приносите намъ, господинъ баронъ?

Пранкенъ съ своеобразной улыбкой отвѣчалъ, что не приноситъ ничего, а напротивъ, хочетъ взять нѣчто отсюда. Деканъ кивнулъ головой, взглянулъ еще разъ въ книгу, которую заложилъ пальцемъ, положилъ ее въ сторону и сказалъ:

— Я къ вашимъ услугамъ.

Пранкенъ сталъ объяснять, что онъ выбралъ декана въ особенности для своей исповѣди въ такомъ дѣлѣ, которое должнымъ образомъ можетъ понять и обсудить только человѣкъ дворянскаго происхожденія. Деканъ крѣпко держалъ подбородокъ лѣвой рукой и съ большой опредѣленностью отвѣчалъ, что послѣ посвященія и возрожденія нѣтъ больше никакого дворянства; у него нѣтъ никакой другой силы, какъ и у сына бѣднѣйшаго поденщика.

Пранкенъ подумалъ, что этимъ началомъ онъ сдѣлалъ ошибку; поэтому онъ съ особеннымъ удареніемъ сказалъ, что онъ, конечно, считаетъ духовное достоинство самымъ высшимъ, по что для него было важно, чтобы высокопочтенный господинъ зналъ житейскія отношенія, которыя онъ хочетъ ему изложить. Затѣмъ онъ вкратцѣ сказалъ о своемъ прошедшемъ; это была жизнь сына аристократическаго семейства, — до знакомства съ Зонненкампомъ. Здѣсь онъ говорилъ нѣсколько подробнѣе и признался, что сначала для него было шуткой, препровожденіемъ времени, представлять себѣ Манну, дочь милліонера, своей женой. Онъ разсказывалъ, какъ Манна неожиданно поступила въ монастырь, и съ большимъ чувствомъ засвидѣтельствовалъ, что Манна и пробудила его именно къ высшей жизни. Онъ подробно останавливался на рѣшеніи, которое онъ принялъ одну минуту — сдѣлаться духовнымъ; но теперь онъ думаетъ объ этомъ иначе, потому что у него еще слишкомъ много свѣтскихъ понятій, но онъ надѣется въ соединеніи съ Манной вести жизнь, посвященную высшимъ интересамъ.

Деканъ слушалъ разсказъ съ спокойнымъ вниманіемъ, иногда закрывалъ глаза, иногда быстро открывалъ ихъ.

Пранкенъ пріостановился и деканъ сказалъ:

— Это было, конечно, предисловіе. Я долженъ вамъ также сказать, что я знаю этого господина Зонненкампа и его дочь. Я былъ недавно у одного товарища моей профессіи, въ деревнѣ, въ которой вилла Эдемъ — вѣдь она такъ, кажется, называется? — принадлежитъ приходомъ; я видѣлъ дѣвушку; тогда шла рѣчь о томъ, что она должна сдѣлаться монахиней. Я видѣлъ также и паркъ, и домъ, все очень хорошо, очень заманчиво. Теперь, прошу васъ, продолжайте, говорите безъ дальнихъ околичностей, что вы отъ меня желаете.

Пранкенъ живо возвратился къ предмету и разсказалъ, что онъ вмѣстѣ съ государственнымъ совѣтникомъ устроилъ то, что Зонненкампъ въ это самое время получаетъ дипломъ на дворянство.

Онъ снова пріостановился, но деканъ не спрашивалъ больше, а только смотрѣлъ на него вопросительно.

Пранкенъ, смотря на зеленую скатерть стола, сказалъ, что онъ знаетъ о прошедшемъ Зонненкампа; до сихъ поръ онъ всегда думалъ, что для него это должно быть все-равно, но именно теперь — именно со вчерашняго дня, когда Зонненкампъ сравняется съ нимъ и его семействомъ, это не даетъ ему болѣе покоя.

— Я не понимаю васъ, сказалъ деканъ. Вы чувствуете тяжесть на совѣсти отъ того, что хотя знали, кто этотъ человѣкъ, но дѣйствовали съ тою цѣлью, чтобы доставить ему привилегированное отличіе — однимъ словомъ, что ему дается дворянское достоинство, такъ ли?

— Да и нѣтъ, отвѣчалъ Пранкенъ: — это мнѣ самому неясно. Я могъ бы сказать, что я невиненъ, потому что отъ меня не требуютъ никакого мнѣнія, и однакоже….

— Говорите же дальше; мнѣ кажется, вы попали на предметъ. Итакъ, однакоже…?

Пранкенъ подумалъ, что онъ похожъ на ученика на экзаменѣ; собравшись съ силами, онъ сказалъ:

— Надо благодарить небо, что оно послало къ намъ въ міръ живыя существа, которымъ мы можемъ и должны говорить даже то, въ чемъ не признаемся себѣ самимъ. Я долженъ все-таки признаться, что мои открытыя отношенія къ господину Зонненкампу быть можетъ значатъ больше, чѣмъ мнѣніе, данное на словахъ.

— Вѣрно! Совершенно вѣрно. Итакъ, вы пришли ко мнѣ, чтобы теперь въ послѣдній часъ услышать, что вамъ дѣлать?

— По правдѣ сказать, нѣтъ. Я желалъ бы только, чтобы вы дали мнѣ что-нибудь, возложили на меня что-нибудь, чѣмъ бы я могъ избавиться отъ этого постояннаго страданія и страха открытія.

— Странный свѣтъ! возразилъ деканъ. Странный свѣтъ! Вамъ хотѣлось бы наслаждаться и грѣшить, но въ тоже самое время получать примиряющія благословенія.

Мысли Пранкена невольно обратились къ близкому отсюда дому Нелли.

Онъ усиленно отогналъ эти мысли.

Нѣсколько времени они оба молчали, затѣмъ деканъ спросилъ:

— Знаетъ этотъ господинъ Зонненкампъ, что вамъ извѣстно его прошедшее?

— О, нѣтъ, и онъ никогда не долженъ этого знать.

Опять наступила болѣе продолжительная пауза.

На близкомъ соборѣ пробило полдень, колокола зазвонили, деканъ всталъ и тихо проговорилъ молитву; Пранкенъ всталъ и сдѣлалъ тоже.

Затѣмъ они оба сѣли. Ни одинъ изъ нихъ все еще не говорилъ ни слова.

Пранкену становилось досадно; онъ былъ почти золъ на себя, что сюда пришелъ; ему все-таки не могутъ помочь. Съ подавленнымъ гнѣвомъ онъ, наконецъ, сказалъ:

— Достопочтенный деканъ, я исповѣдалъ вамъ все, теперь прошу васъ, дайте мнѣ совѣтъ.

— Долженъ я дать вамъ совѣтъ, чтобы вы покинули господина Зонненкампа и свою невѣсту?

Пранкена передернуло.

Деканъ, вставши и ходя по комнатѣ, продолжалъ:

— Таковы они! Они желаютъ совѣта, эти дѣти свѣтскаго наслажденія, но только такого совѣта, который не возлагаетъ за нихъ никакого лишенія; они желаютъ совѣта только о томъ, какъ имъ сдѣлать то, что имъ хочется, но сдѣлать это съ облегченіемъ своей совѣсти. Вы хотите горчицы для сваренія тяжелаго кушанья, неправда ли? обратился онъ внезапно къ Пранкену.

Глаза его блестѣли.

— Достопочтенный деканъ, сказалъ съ трепетомъ Пранкенъ, если вы прикажете мнѣ покинуть господина Зонненкампа и Манну, то я обѣщаю вамъ сдѣлать это сейчасъ же. Подумайте только, что будетъ съ дѣвушкой, и неужели пріобрѣтенное такимъ образомъ не должно послужить къ высшему….

— Остановись! прервалъ его деканъ и протянулъ руку, какъ бы карающимъ образомъ; его брови нахмурились и губы сжались. Ты думаешь прельстить насъ этими милліонами? Ты самъ таковъ же, какъ другіе, и при всемъ наружномъ уваженіи къ намъ, думаешь про себя: эти духовные хотятъ только денегъ, только власти. Нѣтъ, мы не хотимъ вашихъ денегъ, такъ пріобрѣтенныхъ, такъ взятыхъ въ приданое, такъ наслѣдованныхъ.

Деканъ стоялъ у окна и смотрѣлъ на небо, по которому шли мрачныя облака; онъ какъ будто совсѣмъ забылъ, что Пранкенъ здѣсь, и послѣдній наконецъ сказалъ:

— Желаете вы, достопочтенный деканъ, чтобы я теперь удалился?

Деканъ быстро обернулся и сказалъ, повелительно указывая лѣвой рукой:

— Садитесь, садитесь.

Пранкенъ повиновался.

— Я хочу вамъ сказать кое-что. То, что вы сдѣлали дворянству, — потому что вы это сдѣлали, а не только допустили, — это — дѣло ваше и дворянства; для насъ ваши почетныя степени не имѣютъ значенія. Бюргеръ или дворянинъ, намъ все равно. Но я вамъ скажу, — деканъ остановился и, оперши локоть на правую руку и держась лѣвой рукой за подбородокъ, онъ, казалось, выговаривалъ слова съ спокойнымъ размышленіемъ, — я вамъ скажу вотъ что: теперь вы должны быть вѣрны, вы не должны покидать этого человѣка и его дочери. Вы должны раздѣлить съ ними все, что, быть можетъ, судили имъ свѣтскія почести, вы должны считать себя скованнымъ съ ними и въ смиреніи благодарить, что вы можете еще направить себя и свое новое семейство къ благородной цѣли, къ чистымъ жертвамъ.

Пранкенъ вскочилъ, поцѣловалъ руку декана и воскликнулъ:

— Я хочу это сдѣлать, я обѣщаю. Взгляните на меня, вы должны видѣть, что я исполню то, что вы на меня возложили.

— Такъ идите съ Богомъ, вамъ придется несть нѣчто болѣе тяжелое, чѣмъ вы думаете. Идите съ Богомъ.

Онъ положилъ ему руку на голову и Пранкенъ вышелъ. Онъ спустился съ лѣстницы полный смиренія и внизу братски пожалъ руку солдату.

Когда Пранкенъ ушелъ, солдатъ все еще смотрѣлъ на свою руку и искалъ потомъ на полу; онъ не могъ понять, что лихой господинъ фонъ-Пранкенъ не далъ ему золотой монеты. Нѣтъ, — это бы зазвенѣло; онъ навѣрно далъ ему бумажныя деньги, но на чистомъ каменномъ полу не оказывалось ничего.

Пранкенъ какъ будто угадалъ мысли солдата; онъ вернулся и дѣйствительно далъ солдату золотую монету, потомъ пошелъ дальше.

Онъ проходилъ мимо дома Нелли, гдѣ онъ вчера — это казалось ему точно сномъ…. нѣтъ, этого быть не можетъ! — ждалъ цѣлый часъ. Онъ посмотрѣлъ прищурившись наверхъ; ему показалось, что изъ открытаго окна кто-то на него смотритъ; онъ опустилъ глаза въ землю и прошелъ мимо.

Онъ прошелъ на парадный плацъ, слышалъ парадную музыку, видѣлъ стоявшихъ кружками офицеровъ и — кто измѣритъ скрытые пути мысли? — онъ думалъ, что тамъ теперь отданъ пароль, и что у него есть тоже свой пароль, котораго никто не долженъ знать, кромѣ его и одного человѣка въ деканатѣ, человѣка, который такъ гремѣлъ противъ него.

Улыбка прошла по лицу Пранкена.

«Ты хорошо игралъ роль, но ты только игралъ роль, сказалъ онъ, вспоминая о деканѣ. Ты долженъ видѣть, что я буду хорошо играть свою, я знаю свою роль и съиграю вамъ немного».

Въ немъ снова поднялась гордость; онъ совсѣмъ не могъ понять, что онъ, Отто фонъ-Пранкенъ, былъ такъ стыдливо-смиренъ. Но хорошо все-таки, что онъ еще сохранилъ смиреніе.

Полу покорнымъ, полу самонадѣяннымъ онъ пришелъ къ отелю Викторіи и теперь онъ почувствовалъ настоящій голодъ, какъ бывало на маневрахъ. Въ такихъ душевныхъ движеніяхъ хорошо все-таки то, что они возбуждаютъ голодъ.

Пранкенъ радовался тонкому обѣду съ тестемъ барономъ.

Когда онъ подошелъ къ двери Зонненкампа и собирался постучать, онъ услышалъ изъ-за двери голосъ:

— Да гдѣ же господинъ фонъ-Пранкенъ?

— Здѣсь! закричалъ онъ и вошелъ.

ГЛАВА VI.
«ЧЕСТЬ ЛЕЖИТЪ НА ПОЛУ».

Орденъ Зонненкампа лежитъ у ногъ входившаго Пранкена; онъ прежде всего наклонился и поднялъ его. Іозефъ вышелъ изъ комнаты. Пранкенъ держалъ орденъ въ рукахъ такъ, какъ будто это была большая тяжесть. Зонненкампъ казалось ждалъ, что Пранкенъ начнетъ говорить, и когда этотъ сказалъ: «поздравляю васъ», онъ прервалъ его:

— Нѣтъ, нѣтъ — не надо. Благодарю васъ, что вы еще разъ зашли ко мнѣ. Я очень, очень благодаренъ вамъ. Вы хотѣли мнѣ добра.

— Еще разъ? хотѣлъ добра? Я не понимаю.

Зонненкампъ пристально посмотрѣлъ за него; весь городъ, кучера на улицѣ знаютъ это, а этотъ человѣкъ не знаетъ? Не хочетъ ли онъ его обмануть?

— Читали вы газету? спросилъ Зонненкампъ.

— Газету? Нѣтъ. Что же тамъ такое?

Зонненкампъ подалъ ему листокъ.

— Здѣсь мой дипломъ на дворянство, — сказалъ онъ, отворотился и смотрѣлъ въ окно, пока Пранкенъ читалъ. Онъ не хотѣлъ оглядываться, не хотѣлъ видѣть выраженія лица этого человѣка.

Долго въ комнатѣ было беззвучно тихо, наконецъ Зоппенкампъ почувствовалъ руку на своемъ плечѣ. Онъ быстро обернулся. Что теперь будетъ? Не хочетъ ли гордый юнкеръ бороться съ нимъ.

— Господинъ Зонненкампъ, — сказалъ Пранкенъ, — я дворянинъ…

— Я знаю, я знаю. Отнимите вашу руку отъ меня, вы загрязните ее.

— И я вашъ другъ, — продолжалъ спокойно Пранкенъ. Я не могу одобрить того, что вы сдѣлали, чтобы вынудить такое извѣстіе.

— Говорите короче, я уже слышалъ сегодня достаточно проповѣдей.

— Господинъ Зонненкампъ, я иду противъ всего общественнаго мнѣнія, я уважаю васъ несмотря на все и я люблю вашу дочь. Я почти радъ, что жертвой могу доказать вамъ, что мое расположеніе…

— Господинъ фонъ-Пранкенъ, вы не знаете что дѣлаете. Ваши друзья, ваше семейство…

— Я все знаю. Вотъ еще. Люди добродѣтельные должны оставить лежать камни, которые они хотятъ поднять противъ насъ. Кто только мигнетъ глазомъ, я того вызову.

— Я удивляюсь вашему мужеству, но я не могу принять его.

— Не можете принять? Вы не имѣете права отклонять меня. Я также вашъ сынъ какъ Роландъ, я принадлежу вамъ, и теперь должно оказаться, у кого есть настоящее благородство и мужество. Я удивляюсь вамъ. Но оставимъ это теперь. Роландъ еще не вернулся?

— Нѣтъ.

— Такъ онъ, значитъ, отправился съ прапорщикомъ на пирушку. Я привезу его.

Зонненкампъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на уѣзжающаго Пранкена; онъ не понималъ этого. Теперь онъ опять былъ одинъ. Онъ отправлялся мысленно съ своимъ посланнымъ по всему городу, мысли его искали Роланда; они не находили его, какъ не находили его и посланные, потому что, какъ справедливо полагалъ Пранкенъ, Роландъ отправился съ сыномъ совѣтника въ военное казино, гдѣ часть гарнизонныхъ офицеровъ послѣ трудныхъ маневровъ нынѣшняго утра заказала пирушку. Здѣсь много смѣялись и пили, чокались за здоровье молодого американца и Роландъ былъ одинъ изъ наиболѣе веселившихся. Потомъ привелъ одинъ запоздавшій гость и середи шума воскликнулъ:

— Знаете вы это? Торговецъ неграми попался въ бумажное лассо.

— Что такое? спрашивали его.

Вновь прибывшій сталъ читать въ газетѣ:

«Примѣрное предложеніе, о щитѣ и гербѣ для возведеннаго въ дворянское достоинство торговца рабами и ихъ убійцы Джемса Генриха Зонненкампа, бывшаго Банфильда, изъ Луизіаны.

„Намъ, собственно говоря, могло бы быть пріятно констатировать единство юнкерства въ Старомъ и въ Новомъ Свѣтѣ; ихъ девизъ — жить работой другихъ; ты рожденъ ничего не дѣлать, говорятъ себѣ юнкеры какъ въ Старомъ, такъ и въ Новомъ Свѣтѣ. Американцы кромѣ другихъ предразсудковъ имѣютъ еще и тотъ, что есть особенная честь быть дворяниномъ. Не потому, чтобы мы раздѣляли этотъ предразсудокъ, но чтобы разъяснить его еще больше, мы писали въ Америку, чтобы получить свѣдѣнія объ одномъ извѣстномъ господинѣ Зонненкампѣ. До сихъ поръ мы молчали, мы молчали бы дольше и всегда во вниманіе къ дѣтямъ этого изверга, которые не заслужили того, чтобы нести эту тяжкую вину. Мы вовсе не друзья дворянства, мы считаемъ это учрежденіе исторически завершеннымъ и вымирающимъ, но и дворяне — наши нѣмецкіе сограждане, часть нашего народа; мы, горожане, не считали бы нужнымъ изгонять человѣка изъ нашей среды, мы спокойно оставили бы его въ покоѣ, но теперь — мы готовы выставить свидѣтелей, что человѣкъ, называющій себя Зонненкампомъ и проживающій на виллѣ Эдемъ, былъ однимъ изъ самыхъ безжалостныхъ торговцевъ невольниками и ихъ убійцей. Такъ продолжай, нѣмецкое барство, и возводи его въ дворянское достоинство, дай ему гербъ. Геральдисты нашей редакціи предлагаютъ ему въ гербъ…“

— Стойте! закричалъ прапорщикъ, потому что Роландъ упалъ безъ чувствъ со стула на полъ.

Его вынесли изъ комнаты, привели его въ чувство. Къ счастью подъѣхалъ экипажъ, изъ него вышелъ Пранкенъ. Роланда отнесли въ карету, и они отправились въ гостинницу.

Дрожа въ лихорадкѣ, завернутый въ солдатскую шинель, Роландъ сидѣлъ въ углу кареты, нѣсколько разъ онъ открывалъ глаза, потомъ закрылъ ихъ.

Пранкенъ говорилъ ему, что онъ долженъ презирать весь свѣтъ; Роландъ молчалъ, только разъ онъ вздохнулъ и воскликнулъ изъ глубины груди:

— О, Эрихъ!

Они пріѣхали въ гостинницу. У дверей ждалъ Іозефъ. Въ первыхъ словахъ, сказанныхъ теперь, Роландъ просилъ оставить его одного. Онъ взошелъ по лѣстницѣ съ Іозефомъ.

— Вамъ надо идти къ своему отцу, — сказалъ Іозефъ.

Роландъ кивнулъ головой, но когда онъ взошелъ на верхъ, онъ поспѣшилъ въ свою комнату и заперъ дверь.

Іозефъ пошелъ къ Зонненкампу и сказалъ, что Роландъ возвратился.

— Пусть онъ придетъ ко мнѣ, — сказалъ Зонненкампъ.

Онъ заперся въ своей комнатѣ.

— При немъ его пистолеты?

— Нѣтъ, они еще у меня.

Зонненкампъ пошелъ къ комнатѣ Роланда. Онъ постучалъ, никакого отвѣта. Онъ просилъ и умолялъ Роланда отвѣчать ему; Роландъ не отвѣчалъ ни однимъ звукомъ.

— Если ты не отопрешь сейчасъ же, я застрѣлюсь передъ твоей дверью! воскликнулъ Зонненкампъ, и Пранкенъ, стоявшій подлѣ него, сказалъ:

— Роландъ, Роландъ! неужели ты хочешь быть виновникомъ смерти своего отца?

— Отвори! отвори! упрашивалъ Зонненкампъ передъ дверью.

Задвижка открылась; Роландъ стоялъ неподвижно и смотрѣлъ на своего отца. Этотъ протянулъ къ нему руки, но Роландъ остался недвижнымъ, губы его были сжаты, глаза блуждали.

— Сынъ мой! воскликнулъ Зонненкампъ. Мой единственный сынъ! мой любимый сынъ! дитя мое! прости меня! прости меня!

Роландъ бросился къ отцу, схватилъ его руку и зарыдалъ на ней.

— О дитя мое, твои слезы на моей рукѣ! Эти слезы на этой рукѣ! Здѣсь, эта рана, этотъ шрамъ — смотри — слезы моего ребенка исцѣлятъ ее, только слезы моего ребенка!

Онъ бросился на грудь Роланда и воскликнулъ:

— Ты, мой сынъ, ты не будешь презирать своего отца.

Грудь его волновалась, когда онъ говорилъ, и Роландъ въ первый разъ въ жизни увидѣлъ, что отецъ его плакалъ. Онъ. обнялъ его, и плакалъ вмѣстѣ съ нимъ.

Молча и неподвижно сидѣли потомъ отецъ и сынъ другъ противъ друга, наконецъ Роландъ сказалъ:

— Отецъ, есть спасенье… единственное спасенье!

— Я готовъ, говори, мой сынъ.

— Я знаю это, отецъ — я знаю это! Тотъ возвышеннѣйшій говорилъ юношѣ: Иди и отдай все, что имѣешь, и слѣдуй за мной. И Паркеръ сказалъ, что этотъ позоръ долженъ быть омытъ, и Веніаминъ Франклинъ сказалъ бы: ты свободенъ, не будь рабомъ самаго себя! Брось все, отецъ, пусть мы будемъ бѣдны — бѣдны! Хочешь ты?

— Благодарю тебя, сынъ мой, — отвѣчалъ Зонненкампъ; ему было легче, такъ какъ онъ видѣлъ, что сынъ облегчалъ его душу. У тебя твердое сердце, смѣлый умъ, у тебя есть большое мужество; господинъ Эрихъ хорошо училъ, тебя… быть великимъ… мужественнымъ… я благодарю его… благодарю тебя… это хорошо… это справедливо… это самое лучшее!

— Такъ ты согласенъ, отёцъ?

— Сынъ мой, я не буду призывать свидѣтелей… совсѣмъ нѣтъ… но я обѣщаю тебѣ, ты будешь согласенъ съ тѣмъ, что я сдѣлаю, но теперь въ эту минуту не надо ничего рѣшать.

— Нѣтъ, теперь… въ эту минуту… это высшій, это единственный моментъ! Это должно случиться теперь! Послѣ него смерть, ночь, осужденіе, разрушеніе, бѣдствіе. Ахъ, отецъ, ты долженъ быть силенъ! Я буду работать для тебя, для тебя, для матери, для Манны, для себя! И Эрихъ будетъ съ нами! Я не знаю, что будетъ, но будетъ… Теперь брось все!

— Сынъ мой, то, что называется дурно-пріобрѣтеннымъ, я бросаю. Теперь ты не малолѣтній мои ребенокъ, теперь ты больше, теперь ты мой братъ, ты господинъ, ты судья надъ моими дѣлами, ты долженъ приказывать — все съ тобой, черезъ тебя, изъ твоего чистаго, твоего счастливаго сердца, изъ твоего несломленнаго… Да, твой другъ Эрихъ — нашъ другъ Эрихъ — также долженъ рѣшать; только не будемъ ничего рѣшать въ эту минуту.

Отецъ и сынъ опять сидѣли молча другъ противъ друга, наконецъ Роландъ сказалъ:

— Отецъ, поѣдемъ сегодня же домой.

— Нѣтъ, сегодня нѣтъ. Намъ обоимъ нужно сначала собрать силы.

Пранкенъ вышелъ въ сосѣднюю комнату; онъ прислалъ теперь Іозефа сказать, что время идти къ столу. Роландъ былъ въ ужасѣ, что ему надо теперь ѣсть; но Зонненкампъ клялся, что онъ не возьметъ въ ротъ ни кусочка, хотя онъ почти истощенъ, если только Роландъ не сядетъ за столъ и не съѣстъ хоть немного. Роландъ согласился. Приборъ для совѣтника стоялъ пустой; это показывало, чего будетъ недоставать впослѣдствіи за столомъ. Пранкенъ кивнулъ Іозефу, тотъ понялъ и быстро принялъ приборъ. Зонненкампъ высказалъ ожиданіе, что совѣтникъ возвратитъ теперь виллу; теперь узналъ и Роландъ, какъ веденъ былъ подкупъ, и какъ испорчены и себялюбивы люди. Зонненкампъ тотчасъ замѣтилъ, какое впечатлѣніе произвело это на Роланда; выраженіе торжества показалось въ чертахъ его лица. Это хорошо! Роландъ долженъ узнать всю людскую пошлость, онъ долженъ увидѣть, что всѣ люди болѣе или менѣе низки, тогда и то, что сдѣлалъ его отецъ, мало-по-малу, явится для него въ болѣе мягкомъ видѣ, съ болѣе блѣдными красками.

Поданы были изысканныя кушанья, но трое этихъ людей ѣли точно на похоронномъ обѣдѣ; въ сосѣдней комнатѣ лежалъ мертвый — мірская почесть сдѣлалась трупомъ. Ни одинъ изъ троихъ не говорилъ этого, и каждый однако чувствовалъ это, но они ѣли и пили, потому что тѣло нуждается въ питаніи, чтобы выносить новое душевное страданіе.

Отецъ и сынъ спали въ одной комнатѣ, они не говорили ли слова, ни одинъ не хотѣлъ прогнать спасительный сонъ у другого.

„Не поддавайся!“ сказалъ наконецъ Зонненкампъ и заснулъ. Роландъ также заснулъ. Черезъ часъ онъ проснулся и безпокойно кидался на постели. Какъ черная стѣна стояла передъ нимъ ночь; онъ былъ какъ въ бреду.

Потерять умъ, сознаніе… да, потерять! Онъ внезапно изчезъ отъ тебя, ты не знаешь куда, не знаешь когда, знаешь только, что его нѣтъ, нѣтъ въ твоей власти. Но еслибъ только найти его! У тебя нѣтъ больше власти надъ твоими представленіями, онѣ приходятъ и уходятъ, соединяются и раздѣляются по произволу, но ты чувствуешь внутри себя, что это не останется такъ, это не можетъ такъ остаться; должно придти время, когда ты опять овладѣешь всѣмъ.

„Еслибъ только не была ночь! еслибъ только не была ночь!“ стоналъ про себя Роландъ, когда онъ, проспавши едва часъ, проснулся съ такой путаницей въ мысляхъ. Въ первый разъ въ жизни онъ проснулся ночью съ душевной болью и весь міръ стоялъ передъ нимъ печальный, мрачный, непроницаемый.

„Еслибъ только не была ночь!“ сказалъ онъ опять про себя, и ему вспомнилось, какъ однажды профессорша говорила: Ночью все бываетъ страшнѣе, приходитъ день и днемъ всѣ страданія, тѣлесныя и душевныя, уже не бываютъ такъ жестоки; человѣкъ видитъ предметы, солнечный свѣтъ освѣщаетъ ихъ и даетъ имъ жизнь».

«Опять будетъ день!» заключилъ Роландъ и среди своихъ блуждающихъ мыслей снова погрузился въ сонъ.

Рано утромъ они выѣхали съ Пранкеномъ на виллу.

ГЛАВА VII.
ОСКОРБЛЕННЫЯ ДУШИ.

Утро было свѣжее и морозное. На козлахъ кареты сидѣлъ уже не Бертрамъ; подлѣ Лутца сидѣлъ наемный кучеръ, котораго наскоро взяли; Роландъ, который зналъ лошадей, хотѣлъ занять мѣсто чужого, но Зонненкампъ сказалъ хриплымъ голосомъ:

— Нѣтъ, дитя мое, не оставляй меня. Сядь ко мнѣ. Оставайся со мной.

Роландъ повиновался, сѣлъ къ отцу и Пранкену въ закрытую карету. Они проѣхали городъ молча; каждый думалъ: ворочусь ли я сюда, и какъ? Проѣхали мимо гулянья, гдѣ прошлое лѣто получили столько почета на офицерскомъ праздникѣ. Роландъ выглянулъ; на столахъ въ саду лежали пожелтѣвшія листья, все было пусто и одиноко. Вздохнувъ, съ закрытыми глазами Роландъ легъ въ уголъ кареты; молодая свѣжесть изчезла съ лица, измѣнившагося за ночь, оно поблѣднѣло какъ замерзшій цвѣтокъ.

Довольно долго они ѣхали не говоря ни слова. Но потомъ Роландъ услышалъ, какъ отецъ его забавлялся доказывая, что всѣ люди — пустые шарлатаны; иной, о комъ говорятъ съ уваженіемъ, кому низко кланяются, стоилъ бы развѣ только галеръ. Началось съ совѣтника, какъ онъ ловко умѣетъ брать взятки и однако устроивать такъ, какъ будто ничего не было, — и въ такомъ родѣ онъ продолжалъ дальше. Доброе имя всѣхъ людей разорвано было въ клочки.

Пранкенъ оставилъ Зонненкампа злиться и бѣсноваться, оставилъ его даже задѣть Клодвига. Все равно! Человѣку оскорбленному, а особенно такому, котораго мучитъ дѣйствительная вина, доставляетъ удовольствіе унижать до себя всѣхъ другихъ. Въ Роландѣ мелькнула догадка и холодъ охватилъ его сердце отъ этой догадки, — что онъ долженъ теперь думать, доискиваться и размышлять о томъ, чтобы узнать и имѣть передъ глазами дурныя стороны всѣхъ людей; потому что только такимъ образомъ можно устоять.

Понемногу и осторожно началъ Пранкенъ объяснять, что только одна твердая религіозная вѣра поддерживаетъ человѣка, и открыто возсталъ противъ тѣхъ, которые даже у ввѣреннаго имъ отнимаютъ высшую и единственную опору. Роландъ зналъ, что здѣсь говорилось объ Эрихѣ, но онъ не показалъ вида, что понялъ это. Пранкенъ пошелъ дальше. Онъ разсказалъ, что отецъ Эриха, котораго мать и сынъ разукрашиваютъ какъ полубога, былъ чеіовѣкъ, который въ университетѣ не могъ получить слушателей и о которомъ всѣ ученые пожимали плечами.

Какъ облачные образы неслись передъ душой юноши мрачныя мысли, гонимыя одна другою. Одна въ особенности безпокойно бродила въ немъ: вчера почесть была всѣмъ, сегодня она ничто. Что же такое честь? Это соль въ каждомъ блюдѣ жизни, безъ нея существованіе безвкусно. Точно въ испугѣ Роландъ встрепенулся при этой мысли. Онъ живо увидѣлъ передъ собой облако, потому что Зонненкампъ быстро и безпрестанно курилъ, и изъ облаковъ онъ воскликнулъ веселымъ тономъ: люди во всей этой странѣ должны бы собственно благодарить его, потому что теперь всѣ они бѣлоснѣжные ангелы, имъ не достаетъ только по парѣ крыльевъ. Мужчины и женщины могли бы сказать: Боже, благодарю тебя, что я не таковъ, какъ этотъ Зонненкампъ. «Я великое счастье. Благодари меня, міръ!»

Пранкенъ засмѣялся; этотъ юморъ ему понравился и онъ сказалъ: черезъ годъ, когда къ этому привыкнутъ, ни одинъ человѣкъ не станетъ больше думать о нынѣшнемъ происшествіи; поэтому онъ настоятельно просилъ бы, чтобы не говорилось больше ни слова о продажѣ виллы и объ отъѣздѣ.

Зонненкампъ толкнулъ Пранкена въ бокъ, по онъ не могъ предположить, что это открытіе гораздо меньше удивило Роланда, хотя оно снова пробуждало въ немъ чувство неимѣнія родины, — потому что насмѣшливое восклицаніе отца, что весь міръ долженъ быть ему благодаренъ, подѣйствовало на душу Роланда гораздо больше. Въ сердцѣ юноши разложились всѣ элементы мышленія и ощущенія и никто не могъ предугадать, какое измѣненіе произошло въ этихъ элементахъ отъ новаго прибавленнаго вещества. Въ немъ снова пробудилось сознаніе, что онъ всю свою жизнь носитъ позоръ, который уже никогда не можетъ быть смытъ.

Туманъ разошелся, день сталъ ясенъ, солнце какъ будто грѣло, Зонненкампъ завернулся въ свой плащъ, ему было холодно. Онъ сидѣлъ въ каретѣ и смотрѣлъ на дорогу; онъ видѣлъ только тѣнь лошади съ одной стороны и эта тѣнь двигалась; ноги ея были то впереди, то позади. И все не такая ли же тѣнь? Не двигаетъ ли тобой и не влечетъ ли тебя такая же тѣнь?

Телѣга, ѣхавшая имъ на встрѣчу, подняла на дорогѣ пыль.

Зонненкампъ смотрѣлъ на нее. Когда смотришь на эту пыль, то кажется, что въ ней можно задохнуться; но если попасть въ нее, то отвернешься на минуту и дѣло вовсе не такъ дурно. Быть можетъ, все, что теперь случилось, есть просто такая же поднявшаяся пыль. Отворотись.

Онъ видѣлъ, какъ пастухъ пасъ овецъ на убранномъ полѣ, и онъ спросилъ себя: лучше ли эта жизнь? Онъ хотѣлъ спать, бросилъ сигару и закрылъ глаза. Ему казалось, что экипажъ все катится внизъ. Онъ открывалъ глаза, карета была на ровной дорогѣ.

Онъ опять закрылъ глаза, потому что только такимъ образомъ онъ могъ оставаться самъ съ собой.

Онъ въ самомъ дѣлѣ уснулъ.

Роландъ смотрѣлъ молча на свѣтлый день. Ахъ, взглядъ на природу помогаетъ только радующемуся человѣку или такому, который начинаетъ избавляться отъ горя; для тяжко пораженнаго, для печальнаго она не приносить ничего, она почти оскорбляетъ его своей неизмѣнностью, своей безучастной жизнью.

Роландъ былъ до сихъ поръ въ сумеречномъ царствѣ двухъ возрастовъ, онъ вдругъ разстался съ юностью; его гордость превратилась въ стыдъ, по онъ достаточно созрѣлъ, чтобы скоро забыть себя лично и взглянуть на отца, который несчастливъ вдвойнѣ — за себя и потому, что онъ принесъ несчастье другимъ, своимъ ближнимъ…

Зонненкампъ дремалъ, но въ своемъ полуснѣ онъ слышалъ въ звукахъ катившагося экипажа стукъ цѣпей скованнаго невольника.

Онъ вдругъ проснулся и оглянулся какъ безумный. Гдѣ онъ? Что случилось? Онъ завернулся опять въ плащъ и спряталъ свое лицо.

Пранкенъ наклонился къ Роланду и сказалъ ему тихо:

— Я знаю, какъ ты встревоженъ, но для тебя есть исцѣленіе, великое дѣло, возвышеннѣйшее дѣло.

— Какое это дѣло?

— Не говори такъ громко, не буди отца. Единственное средство для тебя… и великое средство… великое, возвышенное дѣло, если ты вступишь въ папское войско; это единственное, что еще можно сдѣлать. Тамъ послѣдняя, высочайшая твердыня, которую еще надо защищать; если она упадетъ, тогда атеисты и коммунисты побѣдили. Я самъ былъ бы готовъ на это, если бы…

— Да, прервалъ его Роландъ, — это было бы дѣло! Мы отдадимъ все наше имущество въ руки святого отца и онъ одной буллой, однимъ отлученіемъ объявить уничтоженіе невольничества!

Зонненкампъ не могъ дольше представляться спящимъ.

— Именно такъ, мой милый! воскликнулъ онъ. Именно такъ; это долженъ сдѣлать папа. Но развѣ ты думаешь что онъ теперь за деньги — еслибъ даже ихъ было въ десять разъ больше — сдѣлаетъ то, чего до сихъ поръ не сдѣлалъ самъ? Мысль великая, господинъ фонъ-Пранкенъ, истинно великая и очень — очень умная.

Въ этой похвалѣ скрывалась горькая насмѣшка, потому что онъ думалъ: ты хочешь имѣть все наслѣдство, а сына моего послать на убой.

— Но, любезный, благородный, великодушный молодой другъ, — сказалъ онъ громко; — скажите по правдѣ, думаете ли вы, что папа сдѣлаетъ то, чего ожидаетъ Роландъ?

— Нѣтъ.

Они ѣхали опять молча. Вдали показалась вилла, на башнѣ красовался флагъ Союза подлѣ желто-зеленаго мѣстнаго флага.

Когда они проѣзжали мимо зеленаго домика, Роландъ просилъ, чтобы его выпустили здѣсь; желаніе его было исполнено.

Роландъ вошелъ въ садъ; тамъ позвалъ его звонкій голосъ:

— Желаемъ всѣмъ счастья! Желаемъ вамъ счастья, пожелайте и намъ, мы обручены.

Лина и архитекторъ шли отъ виллы черезъ лугъ, рука объ руку. Лина бросила своего жениха, подошла къ Роланду и сказала:

— Мы не хотѣли дожидаться освященія замка, у насъ будетъ свой праздникъ. Ахъ, Роландъ, какъ все хорошо и счастливо на свѣтѣ! Но отчего вы не говорите? Почему у васъ такое печальное лицо?

Роландъ могъ только высвободиться рукой и поспѣшно прошелъ въ зеленый домикъ. Озадаченные женихъ и невѣста остались въ саду и Лина сказала:

— Ахъ, Альбертъ, здѣсь не хорошо. На виллѣ никто насъ не поздравилъ, Манна не выходитъ изъ комнаты, господина Дорнэ тамъ нѣтъ и Роландъ бѣжитъ отъ насъ. Уйдемъ совсѣмъ изъ этого дома. Извини меня, что я первая привела тебя сюда; я думала, что этимъ людямъ я прежде всего должна принести мое счастье. Пойдемъ въ твой замокъ и тамъ пробудемъ цѣлый день, ты уединеннымъ рыцаремъ, а я жительницей замка. Пойдемъ, я думала, что здѣсь сегодня тоже будетъ обрученіе; этого кажется не будетъ, здѣсь происходитъ что-то страшное.

Лина и ея женихъ пошли вмѣстѣ черезъ виноградники на гору къ замку, но у домика маіора они были остановлены, потому что у садовой рѣшетки стоялъ маіоръ, растерянный.

Сегодня случилась вещь, какой еще никогда не случалось.

Фрейленъ Милькъ заперлась; вѣроятно произошло что-нибудь совершенно особенное.

Маіоръ былъ совершенно счастливъ узнать объ обручнеіи, а затѣмъ онъ сказалъ только:

— Ахъ, тамъ за виллѣ, тамъ могло бы быть тоже, но я боюсь… я боюсь, что мы еще увидимъ нѣчто ужасное.

Маіоръ непремѣнно хотѣлъ, чтобы женихъ и невѣста посидѣли въ его бесѣдкѣ, фрейленъ Милькъ скоро придетъ.

Но фрейленъ Милькъ въ первый разъ сидѣла одна въ своей комнатѣ въ тяжелой внутренней борьбѣ. Она была равнодушна къ цѣлому міру, и онъ имѣлъ для нея значеніе лишь настолько, что въ немъ можно было достать что-либо пріятное для маіора. Она находила край очень пріятнымъ, была очень благодарна его почвѣ, потому что маіоръ переваривалъ здѣсь зелень, которой онъ прежде не могъ переваривать; она была благодарна и Рейну: онъ приносилъ иногда хорошую рыбу; она не забывала и горъ, и какъ будто хотѣла сказать: совершенно такъ! пусть на васъ ростетъ хорошій виноградъ; маіоръ любитъ пить новое вино; ему не слѣдуетъ только пить много. Такъ фрейленъ Милькъ расположена была къ людямъ и животнымъ, къ водѣ и растеніямъ; ей было все равно, что о ней самой никто не думалъ. Она строго отклонила отъ себя всякія ближайшія знакомства; теперь она черезъ профессоршу вступила въ общество, и сегодня была такъ глубоко оскорблена. Она, давно уже знала Беллу, хотя только издали; она давно уже ненавидѣла Беллу, хотя только издали, но что она узнала сегодня, это все-таки было для нея ново и глубоко ее опечаливало.

«О, — говорила она про себя, — о, графиня, вы очень добродѣтельны… въ высшей степени добродѣтельны… почтенно добродѣтельны и вмѣстѣ прекрасны, но я также была нѣкогда прекрасна и молода, и никто не осмѣливался подойти ко мнѣ съ дурнымъ словомъ; я ходила по улицамъ одна и за мной не шелъ слуга, я была сама своимъ слугой, своей опорой и помощью. О, графиня, вы стоите очень высоко по своему рангу, я не знаю, — не называютъ ли васъ превосходительствомъ! О, графиня, будьте осторожнѣе, есть еще другіе ранги, маіоръ покажетъ вамъ ихъ. Нѣтъ, не онъ, это смертельно оскорбило бы его, но господинъ Дорнэ, онъ долженъ это сдѣлать. Нѣтъ… никто… я сама это сдѣлаю».

И въ ту минуту, когда она снова ободрилась, маіоръ постучался во второй разъ и позвалъ ее:

— Фрейленъ Милькъ! Милая Роза, — прибавилъ онъ тихо; милая моя Роза…Розалія!

— Что такое? — услышалъ маіоръ изъ комнаты среди смѣха.

— Ахъ Богъ мой, вы опять смѣетесь, это хорошо. Здѣсь два хорошихъ человѣка, архитекторъ и Лина — мирового судьи, — они обручены и пришли къ намъ, чтобы мы порадовались вмѣстѣ съ ними. Идите же… идите же въ садъ и принесите съ собой бутылку и четыре стакана.

Фрейленъ Милькъ отперла дверь.

Маіоръ сказалъ:

— Могу я узнать, что съ вами случилось?

— Конечно, вы будете это знать. А теперь вы меня больше не спрашивайте. Такъ молодые люди обручены и пришли къ намъ? Мнѣ надо немного переодѣться, я сейчасъ приду.

— Да, да, прекрасно.

Все огорченіе фрейленъ Милькъ прошло, когда ей представилась обязанность еще обрадовать счастливыхъ людей; женихъ и невѣста забыли о замкѣ и засидѣлись въ бесѣдкѣ у фрейг ленъ Милькъ и у маіора.

Пришла газета; маіоръ просилъ извиненія, что будетъ читать при гостяхъ, — онъ получаетъ газету только тогда, когда ее уже прочтутъ бургомистръ, шульмейстеръ и цирюльникъ; по за то газета остается у него совсѣмъ, и такъ какъ онъ самъ уже ничѣмъ не участвуетъ въ дѣлахъ міра, то не бѣда, если нѣсколькими часами раньше или позже узнаетъ, что въ мірѣ дѣлается.

— Ахъ, тутъ сдѣлана большая черная черта, — воскликнула Лина.

— Это сдѣлалъ бургомистръ, — сказалъ маіоръ. Фрейленъ Милькъ, не прочтете ли вы мнѣ? Это должно быть что-нибудь особенное.

Фрейленъ Милькъ взяла газету, но взглянувъ въ нее, закрыла лицо рукой.

— Что такое? Прочтите, милая Лина.

Лина прочла язвительное предложеніе профессора Крутіуса; послѣ первыхъ строкъ она хотѣла было перестать читать, но маіоръ просилъ ее:

— Читайте же пожалуйста дальше! Читайте!

И она прочла до конца.

— О ты, всеблагой Строитель всѣхъ міровъ какія странныя вещи есть въ Твоемъ мірозданіи! Ахъ, есть что-то страшное въ такой газетѣ, теперь всѣ люди это знаютъ.

Фрейленъ Милькъ уже открыла ротъ, и собиралась сказать, что то, что здѣсь написано, для нея вовсе не новость, но у нея достало самообладанія, вдвойнѣ труднаго для женщины, скрыть то, что она знала. Это было лучше; она сдѣлала это, чтобы избѣжать длиннаго объясненія съ маіоромъ, почему давно ему этого не сказала. Только тогда, когда маіоръ просилъ ее пойти къ профессоршѣ, которую должно было глубоко потрясти это извѣстіе, тогда только она сказала:

— Профессорша уже давно все знаетъ, и я тоже.

Въ своемъ смущеніи маіоръ даже не спросилъ, какъ это могло быть; онъ только смотрѣлъ на нее удивленными глазами. Онъ конечно уже сказалъ ей много ласковаго и сердечнаго, но теперь онъ сказалъ высшее, что только могъ:

— Да, вы могли бы принадлежать къ нашему союзу, у васъ есть сила сохранять тайну.

Немного погодя, маіоръ продолжалъ:

— Смотрите, дѣти, тамъ внизу чудная, прекрасная вилла съ паркомъ, съ садами, и въ домѣ милліоны…. Ахъ, и Роландъ и Манна! Фрейленъ Милькъ, прошу васъ, не удерживайте меня, я долженъ пойти туда; ни одинъ человѣкъ не можетъ знать, что тамъ происходитъ; я долженъ помочь. Прошу васъ, фрейленъ Милькъ, не дѣлайте мнѣ возраженій.

— Я никакого не дѣлаю, напротивъ, я также думаю, что вамъ надо идти.

Еще прежде чѣмъ она сказала эти слова, явился посланный изъ виллы, чтобы маіоръ пришелъ туда.

Лина также хотѣла идти съ нимъ, она думала, что, быть можетъ, могла бы чѣмъ-нибудь помочь Маннѣ, но маіоръ сказалъ, что профессорша и тетушка Клавдія будутъ достаточной помощью, а Лина не должна теперь ничего терять изъ своего счастья.

Когда маіоръ уже собирался уходить, одинъ голосъ позвалъ его:

— Господинъ маіоръ, погодите немного, я иду къ вамъ.

Явился Кнопфъ, съ покраснѣвшимъ лицомъ и тяжело дыша.

— Вы ужъ знаете? спросилъ маіоръ.

— Да, конечно, потому я и пришелъ. Можетъ быть, я могу чѣмъ-нибудь помочь на виллѣ.

— Хорошо, я иду туда, пойдемте вмѣстѣ. Или нѣтъ, останьтесь тутъ, останьтесь съ фрейлейнъ. Я велю васъ позвать, какъ только вы будете нужны.

Такимъ образомъ маіоръ отправился подъ гору, и четверо оставшихся смотрѣли ему вслѣдъ съ сердечнымъ участіемъ.

ГЛАВА VIII.
ТОРЖЕСТВО УНИЖЕННОЙ.

Роландъ, войдя къ профессоршѣ, засталъ у нея Манну и Эриха. Они сидѣли, обсуживая страшную тайну и повѣряя другъ другу свои опасенія насчетъ того, какъ Роландъ перенесетъ постигшее его горе. А онъ, вдругъ явясь между ними, воскликнулъ:

— Манна, мы дѣти позора!

Всѣ трое бросились къ нему и наперерывъ стали осыпать его ласками.

— Мужайся, братъ! шепнулъ ему Эрихъ, нѣжно обнимая его.

«Я могу вдохнуть въ тебя мужество!» звучали въ ушахъ Роланда слова Гайаваты. Онъ молча опустился на стулъ; взоръ его дико блуждалъ по сторонамъ. Вокругъ него тѣснились близкіе ему люди. Никто не произносилъ ни слова…

Зонненкампъ между тѣмъ вышелъ изъ экипажа у воротъ парка и пѣшкомъ направился къ дому. Ему казалось, что почва исчезала у него изъ подъ ногъ, а деревья и всѣ предметы во кругъ точно прыгали въ его глазахъ.

«Что это, ужъ не боленъ ли я? задавалъ онъ себѣ вопросъ. Вздоръ, я не долженъ, я не смѣю быть больнымъ!»

И онъ тихо засвисталъ. Его исполинская сила еще крѣпко въ немъ держалась.

«Все здѣсь въ прежнемъ порядкѣ, и земля, на которой я стою, еще пока моя собственная», говорилъ онъ самому себѣ. Все, что въ немъ было отваги, мгновенно пробудилось, и онъ готовъ былъ сильнымъ отпоромъ встрѣтить враждебныя дѣйствія свѣта, который, казалось ему, теперь не замедлитъ осадить его со всѣхъ сторонъ. Но пусть весь міръ идетъ на него войной: ему не сломать его силы, его вѣры въ самого себя. Зонненкампъ полагалъ, что онъ достаточно вооруженъ. Пранкенъ былъ правъ, совѣтуя ему не покоряться, но дерзко смотрѣть въ лицо свѣту и людямъ. Это лучшее средство заставить ихъ въ свою очередь смириться. Не пройдетъ и года, какъ всѣ они снова начнутъ вокругъ него увиваться и ему, попрежнему, льстить.

Но на лѣстницѣ Зонненкампомъ вдругъ снова овладѣла слабость. Онъ схватился за нерилы и съ трудомъ перевелъ духъ. Минуту спустя, ему, однако, удалось оправиться, и онъ, гордо выпрямившись, пошелъ далѣе. Взоръ его и вся наружность были спокойны. Въ немъ не виднѣлось ни малѣйшаго признака страха или волненія. Привычка владѣть собой и притворяться быстро изгладила на его лицѣ всѣ слѣды тревоги.

Зонненкампъ легко поднялся на лѣстницу и, пожимая Пранкену руку, похвалилъ его за выказанную имъ энергію, которая, прибавилъ онъ, отъ него уже начала переходить и къ нему самому.

Придя къ себѣ въ комнату, Зонненкампъ бѣглымъ взглядомъ окинулъ находившіеся въ ней предметы, и удостовѣрясь, что все въ ней въ порядкѣ и на прежнемъ мѣстѣ, одобрительно кивнулъ головой. Потомъ онъ обратился къ сыну — такъ называлъ онъ теперь Пранкена — къ милому сыну, которымъ имѣлъ полное право гордиться, и просилъ его все сообщить Церерѣ.

— Если она начнетъ шумѣть и кричать, не мѣшайте ей. Теперь ея безумныя рѣчи намъ болѣе не опасны!

Въ этихъ послѣднихъ словахъ заключалась не малая доля утѣшенія. Несравненпо лучше вести открытую борьбу съ цѣлымъ свѣтомъ, нежели постоянно дрожать втайнѣ за каждое неосторожное слово, могущее въ припадкѣ гнѣва вырваться у безразсудной, капризной женщины, которую то-и-дѣло приходилось успокоивать и сдерживать. Она была теперь обезоружена; кинжалъ, такъ долго служившій ей тайнымъ оружіемъ, внезапно перешелъ въ руки всего свѣта.

Пранкенъ отправился къ Церерѣ. Его долго заставили ждать въ передней. Наконецъ, къ нему вышла фрейленъ Пэрини.

Онъ ей въ короткихъ словахъ объявилъ, что довѣренная ему тайна, которую онъ до сихъ поръ такъ тщательно хранилъ, сдѣлалась всѣмъ извѣстна.

— Ужели? воскликнула фрейленъ Пэрини.

Пранкенъ выразилъ опасеніе насчетъ того, какъ приметъ Церера извѣстіе о томъ, что всѣ ея надежды на возвышеніе въ свѣтѣ разлетѣлись въ прахъ.

Фрейленъ Пэрини съ усмѣшкой возразила, что госпожа Зонненкампъ до такой степени поражена другимъ постигшимъ ее несчастіемъ, что трудно опредѣлить, насколько огорчитъ ее то, о чемъ ей пришелъ сообщить баронъ Пранкенъ.

И она, съ трудомъ удерживаясь отъ смѣха, разсказала, что наканунѣ Церера, неосторожно схвативъ какую-то вещь, сломала одинъ изъ своихъ длинныхъ и изящныхъ ногтей, настоящее диво искусства и неусыпной заботливости. Это ее такъ огорчило, что она до сихъ поръ не могла утѣшиться.

Пранкенъ, въ свою очередь, разсмѣялся, и потомъ вмѣстѣ съ фрейленъ Пэрини вошелъ въ комнату Цереры.

Та подала ему, для обычнаго поцѣлуя, лѣвую руку, тщательно скрывая правую. Она спросила у Пранкена, принесъ ли онъ ей рисунокъ ихъ будущаго герба и указала ему, сначала на пяльцы, въ которыхъ намѣревалась вышивать подушку, а затѣмъ и на покровъ для алтаря, гдѣ уже былъ готовъ весь бордюръ.

Пранкенъ очень осторожно разсказалъ ей обо всемъ происшедшемъ.

— А онъ меня постоянно называлъ глупой! воскликнула Церера. Теперь оказывается, что я гораздо умнѣе его. Сколько разъ говорила я ему, что намъ не зачѣмъ ѣхать въ Европу, а гораздо лучше оставаться въ Америкѣ. Теперь ему по-дѣломъ досталось. Не правда ли, онъ стыдится меня и потому прислалъ ко мнѣ васъ? Да, ему стыдно, что я, ничего незнающая, лучше его понимаю вещи.

Въ эту первую минуту Церера, повидимому, ничего не ощущала, кромѣ злой радости, что человѣкъ, постоянно на нее смотрѣвшій, какъ на игрушку, наконецъ долженъ былъ признать ее умнѣе и дальновиднѣе себя.

Затѣмъ она погрузилась въ молчаніе и хотя шевелила губами, но не произносила ни слова. Лицо ея выражало злобное торжество.

Пранкенъ счелъ нужнымъ выразить надежду, что все въ домѣ не замедлитъ принять свой прежній видъ.

— И вы думаете, что насъ тогда сдѣлаютъ дворянами? спросила Церера.

Пранкенъ затруднялся что ему отвѣчать. Церера, ясно, еще не успѣла дать себѣ отчета въ томъ, что произошло. Избѣгая прямого отвѣта, онъ объявилъ о своемъ намѣреніи во всякомъ случаѣ остаться вѣрнымъ дому Зонненкампа и по прежнему считаетъ себя членомъ его семьи.

— Хорошо, сказала Церера, и свадьба непремѣнно должна завтра же совершиться. У васъ, въ Европѣ, такъ много всякаго рода церемоній и вы все такъ медленно дѣлаете! Повторяю: свадьба будетъ завтра, и я сама поѣду съ вами въ церковь. Гдѣ Манна? Она совсѣмъ меня знать не хочетъ. Ахъ, любезный баронъ, я такъ рада, что наконецъ прекратится ея связь съ этой несносной учительской семьей! Пожалуйста, ни подъ какимъ видомъ не позволяйте ей продолжаться?

И она попросила фрейленъ Пэрини сходить за Манной.

Пранкенъ не могъ придти въ себя отъ изумленія, слушая то злую, то дѣтски-безсмысленную, то теплую и задушевную рѣчь этой женщины. Но то была неудобная минута для разрѣшенія загадокъ, и онъ, называя Цереру матерью, обратился къ ней съ просьбой дать Маннѣ еще нѣсколько дней свободы. Онъ хотѣлъ сначала самъ переговорить съ молодой дѣвушкой, а затѣмъ уже вмѣстѣ съ ней просить у госпожи Зонненкампъ ея материнскаго благословенія.

— Я васъ уже и теперь благословляю, сказала Церера и до того увлеклась, что протянула ему обѣ руки.

Она разсказала, между прочимъ, о посѣщеніи Беллы и выразила удивленіе, что та, едва показавшись, поспѣшила уѣхать.

Вдругъ раздался выстрѣлъ.

— Это онъ себя убилъ! воскликнула Церера и испустила странный, непонятный крикъ, похожій не то на вопль отчаянія, не то на дикій хохотъ.

Пранкенъ быстро вышелъ изъ комнаты.

ГЛАВА IX.
ЗНАКЪ НА СТѢНѢ.

Зонненкампъ сидѣлъ у себя въ комнатѣ. Передъ нимъ лежала сумка съ письмами; онъ не рѣшался ее раскрыть. Его терзало желаніе сдѣлать что-нибудь необыкновенное, возмутительное, отъ чего содрогнулся бы весь міръ. Но что? Онъ самъ еще не зналъ. Въ кабинетѣ его были завѣшены окна, и онъ сидѣлъ точно въ сараѣ, куда не проникалъ ни свѣтъ, ни видъ прелестной мѣстности, посреди которой онъ находился.

Одно только было для него ясно, а именно, что онъ не долженъ предпринимать ничего такого, что можетъ нанести ущербъ ему самому. Онъ убѣждалъ себя ни подъ какимъ видомъ не сдаваться. Неужели ему страшны мнимыя добродѣтели и напыщенныя рѣчи сантиментальной старой дѣвы — Европы? Нѣтъ, онъ смѣло взглянетъ въ лицо опасности и съ честью выйдетъ изъ борьбы. Хорошо, что теперь нечего болѣе скрывать, что все открылось?…

Зонненкампъ всталъ и вышелъ въ паркъ. На одной высокой акаціи висѣла надломленная большая вѣтка. Дерево походило на птицу съ подстрѣленнымъ крыломъ. Главный садовникъ сказалъ, что наканунѣ надъ паркомъ пронеслась буря, которая произвела въ немъ не мало опустошеній. Зонненкампъ, смотря на дерево, нѣсколько разъ кивнулъ головой, а затѣмъ неслышно засвисталъ.

Буря можетъ сломить дерево, но человѣкъ, подобный ему, долженъ несокрушимо стоять подъ напоромъ враждебныхъ силъ.

Онъ пошелъ далѣе, въ фруктовый садъ. Тамъ красовались на солнцѣ крупные, сочные плоды. Подъ каждымъ изъ нихъ висѣли на проволокѣ стеклянные колпачки, наполненные водой, для того, чтобъ, увлажая вокругъ нихъ воздухъ, доставлять имъ постоянную пищу. Устроить все это было въ его власти. Природа подвластна человѣку. Отчего не можетъ онъ себѣ подчинить также и судьбу, и людей? Зонненкампъ вопросительно смотрѣлъ на плоды, точно ожидая отъ нихъ отвѣта, но они безмолвствовали. Онъ особенно долго стоялъ передъ однимъ деревомъ, вѣтви котораго были подстрижены въ видѣ графской короны.

Въ паутинѣ, протянутой между двумя вѣтками, билась муха… ахъ, какъ она бьется! Кто знаетъ, она, можетъ быть, и стонетъ также, только мы этого не слышимъ. Да, мухи подвергаются одной участи съ людьми. Въ мірѣ повсюду разсѣяны пауки…. онъ кишитъ ими. А ты, муха, еще счастлива: тебя не станутъ долго мучить, и ты будешь мигомъ съѣдена.

Зонненкампъ ударилъ себя рукой по лбу. Онъ досадовалъ на самого себя за то, что не могъ отдѣлаться отъ печальныхъ мыслей.

Онъ вернулся въ комнату. Ему пришло на умъ, что лучше всего поскорѣй съ собой покончить, самому освободиться отъ мученій и избавить отъ себя дѣтей. Онъ снялъ со стѣны револьверъ…. Вдругъ кто-то постучался въ дверь.

— Что такое? Кто тамъ?

То былъ одинъ изъ конюховъ, который назвалъ себя по имени. Зонненкампъ отперъ дверь. Конюхъ пришелъ доложить, что вороной конь его господина внезапно захворалъ. Онъ страшно хрипѣлъ, а изъ рта его клубами шла пѣна.

— Вороной конь захворалъ! воскликнулъ Зонненкампъ. Его вѣрно не прогуливали шагомъ такъ, какъ было мной приказано. Ужъ не ѣздилъ ли на немъ кто-нибудь въ мое отсутствіе.

— Да. Капитанъ Дорнэ велѣлъ его въ прошлую ночь для себя осѣдлать и на долго съ нимъ куда-то отлучался.

— Вотъ какъ!… Хорошо. Пойдемъ со мной, я мигомъ вылечу коня.

Они отправились на конюшню. Зонненкампъ угрюмо взглянулъ на коня, потомъ прицѣлился ему прямо въ лобъ и выстрѣлилъ. Конь еще сильнѣе захрипѣлъ и тяжело рухнулъ на землю.

— Кончено! воскликнулъ Зонненкампъ: ты свободенъ! Выходя изъ копюшни, онъ встрѣтился съ Пранкеномъ.

— Что вы сдѣлали? съ испугомъ спросилъ молодой баронъ.

— Что я сдѣлалъ? Убилъ своего коня. Всякій, кто вздумалъ бы мнѣ противиться, прибавилъ онъ, возвышая голосъ нарочно для того, чтобъ его могли слышать слуги, теперь знаетъ, какая его ожидаетъ участь.

Затѣмъ онъ приказалъ конюху осѣдлать для себя другую лошадь.

Явился Іозефъ, присланный Церерой узнать, что случилось.

Зонненкампъ велѣлъ передать женѣ, что застрѣлилъ своего вороного коня. Онъ съ улыбкой выслушалъ разсказъ Пранкена о томъ, въ какомъ настроеніи духа находилась его жена. Ему самому не хотѣлось къ ней идти, и онъ почувствовалъ не малую благодарность къ судьбѣ за то что она ему дала возможность жить въ такомъ большомъ домѣ, гдѣ каждый могъ скрываться на своей половинѣ, не подвергаясь опасности безпрестанно встрѣчаться съ другими членами семьи.

Зонненкампъ пошелъ къ профессоршѣ. Ему не легко было явиться ей на глаза, но онъ принудилъ себя къ этому. Дерзко смотрѣть всѣмъ въ лицо, думалъ онъ, лучшее средство заставить себя уважать. Откуда вдругъ эта трусость, это малодушіе? Не затѣмъ ли онъ всю жизнь шелъ въ разрѣзъ со свѣтомъ, чтобъ теперь дрожать передъ этой учительской семьей?

Зонненкампъ вошелъ въ виноградный домикъ. Онъ ни профессоршѣ, ни Эриху не подалъ руки, и прежде всего освѣдомился о дѣтяхъ. Ему отвѣчали, что они заперлись въ библіотеку.

Онъ смѣло выразилъ профессоршѣ и ея сыну свое удовольствіе, что его прошлая жизнь наконецъ всѣмъ сдѣлалась извѣстна. Теперь онъ могъ видѣть, кто дѣйствительно былъ ему преданъ. Затѣмъ Зонненкампъ, обратясь къ Эриху, сказалъ:

— Я сейчасъ убилъ моего вороного коня, на которомъ вы ѣздили въ прошлую ночь. Моя собственность еще мнѣ принадлежитъ.

И онъ спокойно вышелъ изъ комнаты. Проходя мимо библіотеки, онъ на минуту остановился. До слуха его долетали голоса Манны и Роланда, но онъ не могъ разобрать о чемъ они говорили.

Онъ два раза стукнулъ въ дверь. Все мгновенно смолкло. Зонненкампъ пошелъ далѣе.

Вернувшись на виллу, онъ сѣлъ на лошадь и поѣхалъ на дачу государственнаго совѣтника. Дорогой ему показалось, что слѣдовавшій за нимъ конюхъ вдругъ остановился, а затѣмъ продолжалъ путь уже не одинъ, а въ обществѣ еще другого человѣка. Кто бы это могъ быть? Зонненкампъ принудилъ себя не оборачиваться, и только лошадь вздрогнула отъ внезапно вонзившихся въ ея бока шпоръ. Достигнувъ дачи государственнаго совѣтника, онъ спросилъ у стоявшаго у воротъ слуги, дома ли его госпожа.

Садовникъ отвѣчалъ, что ея здѣсь нѣтъ и что она никогда болѣе сюда не вернется.

Что это? Зонненкампъ съ громкимъ смѣхомъ услыхалъ, что вилла, со всею находящеюся въ ней утварью, была наканунѣ продана американскому консулу въ столицѣ. Итакъ, въ концѣ концовъ его все-таки перехитрили. Люди перестаютъ быть его сосѣдями, и онъ не въ правѣ съ нихъ ничего взять. Ему остается довольствоваться ничтожной суммой, которую онъ получилъ отъ государственнаго совѣтника за мнимую продажу виллы его женѣ. Но послѣ первой минуты гнѣва, Зонненкампъ снова началъ радоваться тому, что на свѣтѣ такъ много умныхъ и ловкихъ людей. Пріятно, право, смотрѣть на всѣхъ этихъ рысей и лисицъ, изъ которыхъ каждая съ такимъ неподражаемымъ искусствомъ носитъ свою маску.

На встрѣчу ѣхалъ придворный лакей.

Зонненкампъ остановился. Возможно ли, чтобъ при дворѣ раскаялись и послали за нимъ курьера?

— Куда вы ѣдете? спросилъ онъ у лакея.

— На виллу Эдемъ.

— Къ кому?

— Къ профессоршѣ Дорнэ.

— Можно узнать зачѣмъ?

— Почему же нѣтъ.

— Итакъ?…

— Профессорша была нѣкогда статсъ-дамой вдовствующей герцогини и ея высочество изволили ее очень любить.

— Хорошо, хорошо, далѣе.

— Профессорша живетъ теперь у одного ужаснаго человѣка, бывшаго торговца невольниками; которому удалось здѣсь всѣхъ обмануть. Ея высочество опасается за жизнь профессорши и послала меня къ ней съ порученіемъ немедленно ее увезти изъ такого страшнаго сосѣдства.

Лакей съ изумленіемъ посмотрѣлъ вслѣдъ всаднику, который, закидавъ его распросами, стремглавъ отъ него ринулся и мгновенно скрылся изъ виду.

Зонненкампомъ на минуту овладѣлъ страшный гнѣвъ. Но немного спустя онъ громко захохоталъ.

«Отлично! думалъ онъ. Меня боятся…. Я во всѣхъ вселяю страхъ! Это придастъ мнѣ новыя силы, превосходящія тѣ, которыя я могъ бы почерпнуть въ почестяхъ, требующихъ все-таки извѣстнаго рода подчиненности людямъ и свѣтскимъ приличіямъ».

Сердце его преисполнилось ненавистью ко всѣмъ, стоящимъ на вершинахъ счастья и могущества. Они теперь вздумали заботиться о покинутой женщинѣ, теперь…. отчего же не раньше?

Онъ поскакалъ въ замокъ. Тамъ было много работниковъ, которые трудились надъ возведеніемъ одного изъ боковыхъ строеній. Они съ явной неохотой поклонились тому, кто платилъ имъ деньги. Зонненкампъ усмѣхнулся: они все-таки были обязаны ему кланяться. Онъ съ радостью собралъ бы въ эту минуту вокругъ себя весь міръ съ тѣмъ, чтобъ дерзко и самодовольно взглянуть ему въ лицо.

Изъ замка Зонненкампъ поѣхалъ къ маіору.

Фрейленъ Милькъ стояла у окна своего жилища и завидѣвъ его, еще прежде чѣмъ онъ успѣлъ обратиться къ ней съ вопросомъ, закричала ему:

— Маіора нѣтъ дома.

Зонненкампъ поѣхалъ назадъ.

Приближаясь къ виллѣ, онъ замѣтилъ, что на стѣнѣ парка красовалась какая-то надпись. Подъѣхавъ ближе, онъ прочелъ: «Продавецъ невольниковъ! Убійца!» Вдобавокъ къ этому какой-то неопытный живописецъ нарисовалъ еще висѣлицу, а на ней человѣческую фигуру съ высунувшимся непомѣрной длины языкомъ, на которомъ тоже виднѣлась надпись: «продавецъ невольниковъ!»

Зонненкампъ приказалъ кастеляну усилить надзоръ за виллой, а въ случаѣ надобности и стрѣлять по тѣмъ, которые, несмотря на предостереженіе, захотѣли бы слишкомъ близко подойти къ воротамъ.

— Стрѣлять я не стану, угрюмо отвѣчалъ кастелянъ, а къ Мартынову дню и вовсе прошу меня уволить отъ моей службы.

Зонненкампъ снова поѣхалъ по дорогѣ къ виноградному домику. Онъ хотѣлъ взять оттуда дѣтей и сказать профессоршѣ, чтобъ она болѣе не выдавала никакихъ пособій наглецамъ, осмѣлившимся намарать такую надпись на сіяющей бѣлизной стѣнѣ его парка. Но немного спустя, онъ одумался и поѣхалъ обратно. Самое лучшее, порѣшилъ онъ мысленно, дѣлать видъ, будто ничего не замѣчаешь.

Зонненкампъ, пылая гнѣвомъ, вернулся въ свой кабинетъ. Имъ вдругъ овладѣло какое-то странное чувство тоски и страха. Ему казалось, что домъ этотъ вдругъ пересталъ быть его собственностью. Въ него начинаютъ со всѣхъ сторонъ стекаться посторонніе люди, кто съ укоромъ, кто съ состраданіемъ на устахъ. Онъ не имѣетъ болѣе угла, гдѣ могъ бы укрыться отъ враговъ и живетъ точно на улицѣ; всякій имѣетъ право надъ нимъ смѣяться и осыпать его бранью, а ему нечѣмъ защититься.

Зонненкампъ съ яростью топнулъ ногой.

«Вотъ оно то, чего я желалъ! думалъ онъ. Я домогался почестей, хотѣлъ, чтобъ обо мнѣ говорили, — ну что же, теперь обо мнѣ говорятъ, но какимъ образомъ!»

«Я васъ всѣхъ презираю!» вдругъ вырвалось у него изъ груди.

Онъ давалъ себѣ слово не уступать. Но что сдѣлаетъ онъ, чтобъ не позволить свѣту надъ собой восторжествовать? Этого онъ самъ еще не зналъ.

ГЛАВА X.
ЖАЛОБЫ РОЛАНДА.

Роландъ и Манна сидѣли въ библіотекѣ. Они походили на дѣтей, которые, внезапно застигнутые грозой, ищутъ отъ нея укрыться въ чужой хижинѣ. Они долго не могли произнести ни слова. Манна первая оправилась и нѣжно гладя Роланда по лицу, заговорила съ поддѣльной живостью.

— Тебѣ знакома сказка о братѣ и сестрѣ, которые, заблудясь въ лѣсу, все-таки нашли изъ него выходъ? Мы съ тобой похожи на этихъ дѣтей и подобно имъ блуждаемъ въ дикомъ и темномъ лѣсу. Но мы не дѣти болѣе. Ты уже взрослый и сильный мужчина, по крайней мѣрѣ долженъ быть такимъ.

— Ахъ, не говори пожалуйста, воскликнулъ Роландъ: каждое твое слово, каждый звукъ твоего голоса, какъ острый ножъ вонзаются мнѣ въ сердцѣ. Ахъ, сестра! Нѣтъ, нѣтъ!… Здѣсь стоятъ сотни книгъ, но увѣряю тебя, ни въ одной изъ нихъ не описывается ничего подобнаго нашей судьбѣ. Нѣтъ, конечно нѣтъ!

Послѣ довольно продолжительнаго молчанія, Манна опять начала:

— Теперь я могу тебѣ объяснить, почему я называла себя Ифигеніей. Я хотѣла принести себя въ жертву за всѣхъ васъ, думая тѣмъ искупить грѣхъ нашего отца.

— Ахъ, не говори пожалуйста! снова воскликнулъ Роландъ. Что намъ за дѣло до дѣтей въ лѣсу, или до Ореста и Ифигеніи? Орестъ былъ счастливъ, онъ могъ вопрошать боговъ въ Дельфахъ. Въ то время люди ссорились и мирились съ богами, которые должны были имъ отвѣчать, а теперь?… Гдѣ тѣ уста, которые говорятъ отъ имени боговъ? Греки имѣли также рабовъ, — а мы? Вонъ они тамъ толкуютъ, будто въ мірѣ водворилась любовь и всѣ люди безразлично сдѣлались дѣтьми Божіими!… Но если это такъ, то какъ могутъ они благословлять въ церкви бракъ человѣка, который владѣетъ невольниками?… Дѣти Божіи въ неволѣ! Ихъ крестятъ и оставляютъ рабами!… Ахъ, у меня голова идетъ кругомъ, я съ ума схожу!… О мое дѣтство! О моя юность!… Я еще молодъ, передо мною лежитъ длинный путь…. а ноша моя такъ тяжела! Всюду, куда я ни обернусь, я вижу черное пятно…. оно на всемъ и на всѣхъ!… Когда ловчій сидѣлъ въ тюрьмѣ…. дѣти не отвѣчаютъ за проступки отцовъ, но тѣмъ не менѣе страдаютъ о нихъ въ теченіи всей жизни. Гдѣ справедливость?… Помоги мнѣ, сестра…. Помоги мнѣ.

— Я не могу, не умѣю, сама не вижу выхода! Вѣдь это, о чемъ ты теперь говоришь, поколебало также и мою вѣру. Вокругъ меня тоже все темно.

И снова братъ и сестра долго сидѣли молча. Вдругъ Роландъ бросился къ Маннѣ на шею и скрывая свое лицо на ея груди воскликнулъ:

— Манна, я хотѣлъ лишить себя жизни…. мнѣ казалось, что я не въ силахъ этого перенести. Еще вчера все было такъ прекрасно…. Но теперь я даю тебѣ слово, что буду жить. Я еще не знаю на что мнѣ слѣдуетъ рѣшиться, но мнѣ ясно только одно: я долженъ и буду жить. Еслибъ дѣти лишали себя жизни за грѣхи родителей, вина послѣднихъ была бы еще больше.

Роландъ оперся головой о спинку дивана и глухо прошепталъ:

— Онъ этого не исполнилъ немедленно и теперь уже конечно не исполнитъ.

— Чего? спросила Манна.

Роландъ устремилъ на нее безсмысленный, точно стеклянный взоръ. Онъ вспомнилъ какъ просилъ отца отказаться отъ всѣхъ своихъ богатствъ. Тотъ ему обѣщался, но Роланду вдругъ стало ясно, что этому никогда не бывать. Онъ то закрывалъ, то открывалъ глаза; вокругъ него все было такъ мрачно и пусто, а самъ онъ казался такимъ несчастнымъ и разбитымъ.

Манна хорошо понимала, что въ немъ происходило. Она опустилась передъ нимъ на колѣни и сказала:

— Роландъ, я хочу тебѣ разсказать… Эрихъ и я….

— Что такое, спросилъ Роландъ, быстро приподнимаясь.

— Эрихъ и я… мы помолвлены.

— Ты, съ нимъ?

Онъ вскочилъ и горячо обнялъ Манну, повторяя:

— Ты, съ нимъ?

— Да, Роландъ. И представь себѣ, онъ уже давно все зналъ.

— Все зналъ? И не оттолкнулъ тебя…. и продолжалъ меня учить, оставаясь намъ вѣренъ… о!

Роландъ и Манна долго сидѣли обнявшись. Вдругъ кто-то постучался въ дверь: братъ и сестра вздрогнули и со страхомъ переглянулись. Каждый зналъ, что это стучался отецъ, но ни тотъ ни другая не рѣшались высказать своей догадки. Стукъ повторился; они продолжали молчать, и кто-то, тяжело ступая, отошелъ отъ двери. Роландъ и Манна узнали шаги отца. Отецъ стучится, дѣти ему не отворяютъ и даже другъ другу не рѣшаются назвать его по имени, — о, какъ это тяжело, какъ ужасно!

Мысли Роланда между тѣмъ переходили отъ одного лица къ Другому.

— Баронъ фонъ-Пранкенъ, сказалъ онъ, совѣтуетъ мнѣ поступить въ папское войско. Ахъ, еслибы существовало поле сраженія, гдѣ можно было бы драться за торжество въ мірѣ идеи равенства и братства!… какъ охотно сложилъ бы я на такомъ полѣ свою голову. Но такого рода вещи не завоевываются на полѣ сраженія. Ахъ, сестра! Я самъ не знаю, что думаю, что говорю! Гайавата постился и мы должны поститься.

— Пойдемъ домой, сказала Манна.

— Домой! домой! Гдѣ нашъ домъ, развѣ мы имѣемъ право назвать что-нибудь своимъ?

Роландъ всталъ и рука объ руку съ пестрой пошелъ черезъ лугъ на виллу.

Солнце ярко сіяло, воздухъ былъ пропитанъ запахомъ сѣла, по рѣкѣ плыли пароходы, на поворотѣ дороги вдругъ появилась особаго рода процессія, носящая названіе «осенняго поѣзда». На большой бочкѣ сидѣлъ, въ видѣ Бахуса съ винограднымъ вѣнкомъ на головѣ, второй сынъ ловчаго, Клауса. Вокругъ него на телѣгѣ стояли молодыя дѣвушки въ бѣлыхъ платьяхъ и съ распущенными волосами. Онѣ махали кружками и наполняли воздухъ громкими и веселыми криками. Верхомъ на лошадяхъ сидѣли, съ головы до ногъ укутанныя въ мохъ, человѣческія фигуры. По временамъ раздавались ружейные выстрѣлы; все шумѣло, кричало и веселилось.

Братъ и сестра остановились и печально смотрѣли вслѣдъ веселому поѣзду, который вскорѣ скрылся за деревьями. И тотъ и другая думали: да, они могутъ веселиться, а мы!… Они пошли далѣе и Роландъ заговорилъ:

— Я самъ не знаю, что со мной дѣлается. Я какъ будто не живу, а вижу все это во снѣ, или какъ умершій духъ, который не имѣетъ болѣе ничего общаго съ землей. Всѣ предметы кажутся мнѣ такими далекими, недосягаемыми; они точно плаваютъ въ туманѣ, а я самъ ношусь между ними, какъ какая-нибудь тѣнь. Я смотрю на тебя и мнѣ думается, что между нами лежитъ страшная даль. А отецъ!… мать!

И онъ боязливо озирался вокругъ, точно страшась увидѣть привидѣніе.

Манна крѣпче схватила его за руку. Онъ мгновенно успокоился и поблагодарилъ ее улыбкой.

Къ нимъ на встрѣчу выбѣжалъ Грейфъ и съ громкимъ радостнымъ лаемъ бросился на своего молодого господина. Роландъ погладилъ его и сказалъ:

— Да, милый Грейфъ, когда я тебя потерялъ, ты съумѣлъ найти дорогу домой. Знаешь ли ты, что для меня такая дорога не существуетъ? Я болѣе тебѣ не господинъ, я ничто!

Собака казалась поняла, что ей говорилъ Роландъ. Она смотрѣла на него умными, ласковыми глазами, точно хотѣла сказать: не печалься и не порти понапрасну своей молодой жизни.

Братъ и сестра остановились на берегу Рейна.

— Я вижу себя въ водѣ!… Сестра, у меня на лбу нѣтъ никакого знака, который говорилъ бы о моемъ позорѣ, а между тѣмъ…

И тутъ онъ въ первый разъ горько заплакалъ.

— Пойдемъ дальше, сказала Манна, стараясь его успокоить.

— Дальше… дальше! Да, нашъ путь безконечно длиненъ, повторилъ Роландъ и пошелъ вслѣдъ за сестрой.

На дворѣ виллы конюхи медленно водили вокругъ лошадей, покрытыхъ длинными попонами.

Роландъ полуоткрылъ ротъ, собираясь закричать: снимите съ нихъ попоны и покройте ими нашъ стыдъ! Выпустите лошадей на волю: мы не имѣемъ надъ ними никакой власти, онѣ не ваши!… Но голосъ не повиновался ему, и онъ не могъ произнести ни слова.

Взоръ его блуждалъ вокругъ, останавливаясь то на оранжереяхъ, то за деревьяхъ, какъ будто онъ хотѣлъ у нихъ спросить, знаютъ ли они, кому принадлежатъ.

Онъ попросилъ Манну поити съ нимъ на конюшню.

Имъ за встрѣчу попадались слуги. Роландъ робко на нихъ взглядывалъ и съ изумленіемъ и благодарностью принималъ ихъ поклоны и предложенія услугъ. Люди не брезгали имъ, они ему еще кланялись и готовы были ему повиноваться!

На конюшнѣ онъ долго и нѣжно гладилъ своего пони, потомъ обнялъ его за шею и снова заплакалъ.

— О Пукъ! воскликнулъ онъ: когда я теперь снова съ легкимъ сердцемъ на тебѣ поѣду?

Собаки съ радостнымъ лаемъ прыгали вокругъ него, стараясь обратить на себя его вниманіе. Роландъ ласково кивнулъ имъ головой, погладилъ ихъ и съ грустью сказалъ Маннѣ:

— Животныя счастливѣйшія существа въ мірѣ. Они кромѣ жизни ничего не наслѣдуютъ отъ родителей… ни дома, ни сада, ли денегъ, ни одежды. Ахъ, мой добрый Пукъ, какая у тебя славная, длинная грива!

Безпорядочная рѣчь Роланда обличала сильное умственное напряженіе, которое невольно заставляло опасаться за его разсудокъ.

— Еслибъ невольники не могли ни говорить, ни молиться, воскликнулъ онъ, дергая за гриву пони, они были бы счастливы, подобно тебѣ и этимъ вѣрнымъ собакамъ!

Манна, испуганная странными, безсвязными словами Роланда, сказала ему:

— Ты не долженъ былъ бы ни на минуту разставаться съ нашимъ другомъ Эрихомъ.

— Нѣтъ, нѣтъ… онъ мнѣ теперь ничѣмъ не можетъ помочь. Это Аполлоновы стрѣлы, и педагогъ не въ силахъ ихъ отъ меня отвратить!

Манна приняла его слова за бредъ разстроеннаго воображенія. Роландъ не объяснилъ ей, что ему внезапно пришла на память группа Ніобы, которую онъ видѣлъ въ столичномъ музеѣ.

Минуту спустя, онъ продолжалъ:

— Да! дѣвочка укрывается въ объятіяхъ матери, а мальчикъ, простирая руки, старается самъ защититься отъ смертоносныхъ стрѣлъ. Ночью, когда я шелъ отыскивать Эриха, извозчикъ, котораго я встрѣтилъ на дорогѣ, разсказалъ мнѣ сказку о смѣющемся духѣ. Много, много времени надо, чтобъ изъ желудя выросъ дубъ… а когда дубъ выростетъ, его срубятъ, сдѣлаютъ изъ него колыбель, положатъ въ него малютку, а тотъ уже отворитъ дверь. Слышишь, онъ смѣется? Онъ бродитъ по свѣту, нигдѣ не находя покоя.

Манна умоляла Роланда успокоиться, потомъ сказала:

— Я должна идти къ отцу.

— А я къ матери.

Поднимаясь на лѣстницу, они встрѣтились съ Пранкеномъ, который протянулъ Маннѣ руку.

— Благодарю васъ, сказала она ему: за то, что вы не покидаете моего отца.

Молодая дѣвушка хотѣла идти далѣе.

— Не можете ли вы мнѣ удѣлить минуту вашего времени? спросилъ у нея Пранкенъ.

— Нѣтъ, отвѣчала она. Теперь я не могу съ вами остаться.

Братъ и сестра разстались.

Роландъ вошелъ къ матери.

— Тебѣ нечего печалиться тѣмъ, что произошло здѣсь, въ Старомъ Свѣтѣ, сказала она ему: мы всѣ снова отправимся въ Америку, твою настоящую родину.

Роланду казалось, что слова эти произнесъ кто-то другой, а не его мать. Они точно принеслись откуда-то издалека и поразили его новой мыслью.

— Это говоритъ самъ дельфійскій оракулъ! Воскликнулъ онъ внезапно.

— Что такое? спросила Церера. Я тебя не понимаю. Вѣдь ты знаешь, я ничему не училась.

Роландъ не отвѣчалъ. Изъ среды окружавшаго его хаоса, передъ глазами его на мгновеніе сверкнула и снова погасла свѣтлая точка.

— Подожди меня, сказала Церера. Пора обѣдать.

Она накинула на плечи шаль и вмѣстѣ съ сыномъ отправилась въ столовую.

Тамъ они застали Пранкена и фрейленъ Пэрини, которые шопотомъ между собой разговаривали.

Роландъ пошелъ за Эрихомъ.

— Не ужасно ли, что надо ѣсть? сказалъ онъ ему. Какую часть, невольника проглотимъ мы сегодня за обѣдомъ? Ахъ, Эрихъ! положи мнѣ на голову руку. Вотъ такъ… хорошо… теперь мнѣ легче…

Зонненкампъ долго заставилъ себя ждать къ обѣду. Манна пришла еще позже его.

Лицо ея было покрыто яркимъ, точно лихорадочнымъ румянцемъ.

Всѣ такъ близко другъ отъ друга сидѣли за столомъ, а между тѣмъ, какая бездна раздѣляла многихъ изъ находившихся тутъ! Эрихъ и Манна всего только разъ обмѣнялись взглядомъ, но этого было вполнѣ достаточно для ихъ взаимнаго пониманія другъ друга.

— Когда ловчій, оправданный, вернулся изъ суда, шепнулъ Роландъ Эриху, у него на столѣ былъ только одинъ картофель.

Эрихъ ласково положилъ ему на плечо руку. Онъ хорошо понималъ все, что должно было вызвать это воспоминаніе въ сердцѣ юноши. Ловчій оказался невиннымъ, а здѣсь?…

Пранкенъ въ теченіи всего обѣда одинъ старался поддерживать разговоръ, ловко избѣгая тѣхъ предметовъ, которые могли въ комъ-нибудь изъ присутствующихъ возбудить непріятное ощущеніе. Онъ преимущественно говорилъ о постройкѣ замка.

Послѣ обѣда всѣ разошлись по своимъ комнатамъ. Роландъ просилъ Эриха на сегодня оставить его одного.

ГЛАВА XI.
СВЯЗЬ ЧЕСТИ И УВАЖЕНІЯ.

Съ наступленіемъ вечера Роландъ отправился въ деревню. Въ воздухѣ носился запахъ молодого вина. Всюду замѣтно было особенное оживленіе, виноградные тиски усиленно дѣйствовали, на улицахъ безпрестанно встрѣчались поселяне, которые медленно ступали, сгибаясь подъ тяжестью большихъ деревянныхъ кадокъ и чановъ.

Роландъ на всѣхъ вопросительно поглядывалъ и съ трудомъ удерживался, чтобъ не закричать:

«Смотрите, передъ вами нищій, который молитъ васъ о любви и состраданіи къ своему отцу. Не откажите ему въ этой милостынѣ!»

Онъ смотрѣлъ на дома, куда въ день своего рожденія разносилъ подарки. Ихъ обыватели учтиво отвѣчали на его поклоны, но никто болѣе не радовался его приходу и не почиталъ себѣ за честь его посѣщенія. Онъ поспѣшилъ уйти изъ деревни.

Роландъ сѣлъ на берегу рѣки за плетнемъ, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ сидѣлъ вечеромъ передъ своимъ бѣгствомъ изъ дому, когда отправился на поиски за Эрихомъ. Онъ былъ какъ въ чаду, отъ печали, которая угрожала въ немъ изсушить источникъ жизни. Надъ нимъ кружился воробей. Роландъ безсознательно раздвинулъ вѣтви повисшаго надъ водой дерева и увидѣлъ гнѣздо, въ которомъ сидѣло пять воробушковъ, усердно разѣвавшихъ клювы. Какъ въ былое время такая находка обрадовала бы его! Теперь же онъ только подумалъ:

— Счастливцы! они у себя дома.

Поблизости проѣхала телѣга. Рѣзкій скрипъ, какой издавали ея колеса, медленно катясь по песку, напомнилъ Роланду его ночной разговоръ съ бѣднымъ извозчикомъ, который голодъ и нищету предпочиталъ дурно пріобрѣтенному богатству.

Неподалеку отцѣпляли отъ берега лодку. Звукъ цѣпи, коснувшись слуха Роланда, пробудилъ въ немъ мысль о неграхъ. Ему казалось, что онъ видитъ невольниковъ, которые идутъ попарно скованные. Затѣмъ воображеніе живо нарисовало ему садовника, прозваннаго Гномомъ, и польскаго конюха съ колодками на рукахъ, идущихъ по улицѣ въ сопровожденіи жандарма съ обнаженнымъ палашомъ, который ослѣпительно сверкалъ на солнцѣ.

Роландъ поднялъ глаза.

Мимо дѣйствительно шелъ жандармъ. Что если онъ явился арестовать его отца?

О нѣтъ! Преступленія послѣдняго не такого рода, чтобъ ихъ каралъ законъ.

Но какое же существуетъ для нихъ наказаніе?

Роландъ сидѣлъ неподвижно, устремивъ взоръ на кусты, за которыми скрылся жандармъ. Мысль его усердно работала, открывая ему многое, о чемъ прежде онъ никогда не думалъ. Онъ старался угадать, что теперь говорили объ его отцѣ графъ Клодвигъ, докторъ Рихардтъ, маіоръ и ловчій. И вдругъ въ глубинѣ души его прозвучало: человѣкъ не для себя одного живетъ! Между людьми существуетъ невидимая неразрывная связь, которая дѣлаетъ изъ нихъ одно громадное и величавое цѣлое. Связь эта заключается въ взаимномъ уваженіи и въ чувствѣ чести.

Роландъ былъ не въ силахъ долѣе выносить наплыва горькихъ мыслей и ощущеній, которые буквально давили его своей тяжестью, и всталъ. Но куда ему идти?

— Къ ловчему! почти громко произнесъ онъ.

Невѣрными шагами, съ сильно бьющимся сердцемъ, отъ неизвѣстности того, что ожидало его впереди, сталъ онъ медленно взбираться на гору. У входа въ деревню ему повстрѣчался второй сынъ Клауса, который тоже съ трудомъ передвигалъ ноги, сгибаясь подъ тяжестью деревянной кадки, наполненной виномъ. Онъ былъ однихъ лѣтъ съ Роландомъ, завидѣвъ котораго, воскликнулъ:

— Отецъ такъ и думалъ, что вы къ нему зайдете. Ступайте скорѣй, онъ васъ ждетъ.

Роландъ поблагодарилъ и пошелъ далѣе. Приближаясь къ дому ловчаго, онъ услышалъ, какъ тотъ ему кричалъ:

— Я былъ увѣренъ, что ты придешь. У меня есть для тебя лекарство. Ничего мнѣ не разсказывай, я все знаю. Но повторяю, я могу тебѣ помочь.

— Чѣмъ?

— Слушай, молодецъ! Въ мірѣ есть двѣ вещи, которыя приносятъ человѣку утѣшеніе и облегченіе въ горѣ: это молитва и питье. Если ты не можешь молиться, то пей, пей, пока не забудешься. И по моему послѣднее несравненно лучше перваго.

— Стыдись! возразилъ Роландъ. Стыдись, ты говоришь неправду; на свѣтѣ есть еще…

— Что такое?

— Размышленіе. Я еще не вполнѣ вижу и понимаю къ чему это меня приведетъ, но знаю, что оно одно можетъ меня спасти.

Ловчій громко и протяжно свистнулъ. — Ты отличный малый! воскликнулъ онъ потомъ. А скажи-ка, придумалъ ли ты уже, что станешь дѣлать со всѣми этими деньгами, когда онѣ тебѣ достанутся?

— Нѣтъ еще!

— Ну и не бѣда, современемъ ты и это узнаешь. А пока, послушайся моего совѣта и не губи своей молодости напрасной печалью. Имѣй состраданіе къ отцу: онъ, несмотря на всѣ свои милліоны, очень бѣденъ. Докажи, что ты добрый малый, заслуживающій того, чтобъ надъ тобой свѣтило солнце… Слушай, слушай! вдругъ перебилъ онъ самъ себя.

Черный дроздъ началъ насвистывать мелодію: «Радуйтесь»!

Ловчій и Роландъ переглянулись. Послѣдній слабо улыбнулся.

— Вотъ такъ-то лучше! воскликнулъ Клаусъ. Радуйтесь, а все остальное въ жизни пустяки. А вѣдь куда какъ умна птица! Ты отлично выполнила свое дѣло, прибавилъ онъ, кивая головой дрозду, который серьезно поглядывалъ то на Роланда, то на своего хозяина, точно зналъ, что сдѣлалъ и вполнѣ отдавалъ себѣ отчетъ въ впечатлѣніи, какое произвелъ своею пѣснью.

Клаусъ, между тѣмъ, продолжалъ, снова обращаясь къ Роланду:

— Хорошо!… Ну, молодецъ, смѣлѣй! Подними голову и смотри всѣмъ прямо въ глаза. А если тебѣ понадобится помощь, приходи ко мнѣ. Я никогда не забуду, что ты по выходѣ моемъ изъ тюрьмы привезъ меня домой. Развеселись же! Смотри, какъ веселы и бодры твои собаки! Онъ подалъ Роланду хлѣбъ съ тѣмъ, чтобъ тотъ скормилъ его собакамъ, по мальчикъ вмѣсто того самъ съ жадностью принялся его ѣсть.

— Отлично! радостно воскликнулъ ловчій. Наша взяла! Ты чувствуешь голодъ: это хорошій знакъ. Теперь вода въ Рейнѣ можетъ спокойно течь, и завтра надъ нами скова взойдетъ и засіяетъ солнце!

Эрихъ предчувствовалъ, что Роландъ захочетъ навѣстить ловчаго и пошелъ за нимъ туда. Онъ не мало обрадовался, встрѣтивъ его почти совсѣмъ спокойнаго. Затѣмъ они вмѣстѣ отправились на виллу.

Дорогой Роландъ замѣтилъ:

— Когда я былъ у Клауса, мнѣ вдругъ пришелъ въ голову вопросъ: Что бы обо всемъ этомъ сказалъ Веньяминъ Франклинъ? Какъ ты думаешь, Эрихъ, какой бы онъ мнѣ теперь подалъ совѣтъ?

— Не знаю вполнѣ, но полагаю, что онъ между прочимъ сказалъ бы вотъ-что: человѣкъ, который только страдаетъ, стоитъ на одной ступени съ животнымъ, неумѣющимъ справиться ни съ какой бѣдой. Человѣческая сила начинается тамъ, гдѣ ты даешь себѣ отчетъ въ твоемъ страданіи и трудишься надъ тѣмъ, чтобъ подчинить его своему разуму и волѣ. Отдаваясь горю безъ борьбы, ты дѣлаешь невозможнымъ свое нравственное выздоровленіе. Ободрись же и вооружись мужествомъ. Если въ тебѣ есть что-либо такое, за что ты считаешь себя достойнымъ своей собственной любви, то ты вправѣ ожидать ее и отъ другихъ.

— Благодарю! воскликнулъ Роландъ. Я самъ много думалъ о томъ, что могъ бы мнѣ теперь сказать Веньяминъ. Мнѣ казалось, что я вижу передъ собой его кроткое, обрамленное длинными сѣдинами лицо и слышу его голосъ. Худшее зло, говорилъ онъ, не въ томъ, что ты навлекаешь на себя стыдъ, а въ томъ, что этотъ стыдъ, овладѣвая тобой, помрачаетъ твой разсудокъ и заставляетъ тебя быть несправедливымъ ко всѣмъ остальнымъ людямъ.

Впечатлѣнія, полученныя Роландомъ во время его прогулки, сложились въ немъ въ ясное, сознательное воззрѣніе на его теперешнее положеніе.

Изъ глубины души Эриха поднялось радостное, благодарное чувство. Онъ былъ несказанно счастливъ тѣмъ, что ему удалось воспитать въ юношѣ такой возвышенный образъ мыслей. Онъ едва удержался, чтобъ не воскликнуть: ты сталъ настоящимъ человѣкомъ! Но нѣтъ, такого рода мысли лучше хранить про себя.

Эрихъ и Роландъ вернулись на виллу нѣсколько успокоенные.

У воротъ парка они нашли кастеляна, который усердно что-то стиралъ со стѣны.

— Тамъ стоитъ…. надпись…. Я видѣлъ…. я прочелъ ее!… воскликнулъ Роландъ задыхающимся отъ волненія голосомъ.

Звукъ остраго, желѣзнаго инструмента, которымъ кастелянъ скребъ стѣну, болѣзненно отзывался въ сердцѣ Роланда. Самообладаніе мгновенно снова его покинуло.

— Тамъ стоитъ!… повторялъ онъ. Завтра снова придется стирать со стѣны, и послѣ завтра тоже, и такъ безъ конца. Ахъ, Эрихъ, зачѣмъ люди такъ злы! Неужели имъ пріятно насъ оскорблять!

Эрихъ старался успокоить Роланда, говоря, что люди вовсе не такъ злы, но только падки на насмѣшки и любятъ дразнить ближнихъ въ бѣдѣ.

Онъ проводилъ своего бывшаго воспитанника въ его комнату. Роландъ опустился на стулъ и прижавъ руку ко рту, крѣпко стиснулъ ее зубами. Онъ долго молчалъ, устремивъ взоръ на чучело птицы. — Гайавата! произнесъ онъ наконецъ шопотомъ, и вставъ со стула, подошелъ къ окну.

Передъ его глазами растилался паркъ, гдѣ суетились, кружась въ воздухѣ, цѣлыя стаи ласточекъ, собиравшихся летѣть за моря, въ теплыя страны. «У всѣхъ и у всего есть своя родина, думалъ юноша. Растеніе, которое не можетъ двигаться само, пользуется тщательнымъ уходомъ, а ласточка, не выносящая холода, съ наступленіемъ его, улетаетъ туда, гдѣ ей тепло. Ахъ, еслибъ кто-нибудь указалъ, гдѣ бы намъ могло быть тепло!»

Вдругъ Роландъ быстро отскочилъ отъ окна. Онъ видѣлъ, какъ на дворъ въѣхалъ верхомъ русскій князь, а за нимъ въ экипажѣ докторъ Рихардтъ.

Роландъ просилъ Эриха оставить его одного и никого къ нему не пускать.

Эрихъ ушелъ, а Роландъ заперся въ своей комнатѣ.

ГЛАВА XII.
ЗОННЕНКАМПЪ НАХОДИТЪ СУЩЕСТВО, ПОДОБНОЕ СЕБѢ.

Зонненкампъ сидѣлъ одинъ въ своемъ роскошномъ кабинетѣ и смотрѣлъ изъ окна на замокъ, постройка котораго быстро приближалась къ концу. Кто будетъ въ немъ жить? Онъ отвелъ отъ него глаза и устремилъ ихъ на портретъ Роланда.

— Лучше было бы мнѣ вовсе не имѣть дѣтей! Тогда не о комъ было бы и безпокоиться! воскликнулъ онъ и самъ испугался своего голоса.

Зонненкампъ отворилъ шкапъ съ деньгами и долго смотрѣлъ на тщательно увязанныя пачки бумагъ и на ящики съ звонкой монетой.

— Какую помощь можете вы мнѣ оказать? А между тѣмъ!

Въ дверь кабинета раздался стукъ.

— Кто тамъ? спросилъ Зонненкампъ.

Іозефъ отвѣчалъ:

— Его свѣтлость желаетъ…

— Какъ, неужели все это былъ сонъ? Возможно ли, чтобъ герцогъ самъ явился къ нему извиниться, признаться въ…

Зонненкампъ быстрыми шагами подошелъ къ двери и открылъ ее. Передъ нимъ стоялъ русскій князь Валеріанъ, который ласково и дружески старался объяснить ему, что пришелъ предложить свою помощь и участіе. Вейдеманъ тоже поручилъ…

— Мнѣ не надо ничьей помощи. Я ни въ комъ не нуждаюсь! рѣзко перебилъ его Зонненкампъ и захлопнувъ дверь, снова заперъ ее на замокъ.

— Я самъ ни къ кому не имѣю состраданія и не хочу чтобъ меня сожалѣли, проговорилъ онъ, ударивъ себя кулакомъ въ грудь.

Въ двери вторично раздался легкій стукъ.

— Что это? Неужели они не могутъ оставить меня въ покоѣ?

Между тѣмъ сквозь замочную скважину послышался мягкій голосъ, говорившій:

— Это я, графиня Белла.

Зонненкампъ вздрогнулъ.

Ужъ не обманъ ли это? Кому могло придти на умъ взять это имя и заговорить этимъ голосомъ?

Во всякомъ случаѣ человѣкъ, надѣвшій на себя эту маску, долженъ быть очень уменъ и заслуживаетъ того, чтобъ на него взглянуть.

Зонненкампъ быстро растворилъ дверь и остановился, пораженный изумленіемъ. Передъ нимъ дѣйствительно стояла Белла.

— Дайте мнѣ вашу руку! воскликнула она. Скорѣй вашу руку! Вы герой, какого мнѣ еще не случалось встрѣчать. Что такое въ сравненіи съ вами всѣ эти куклы, которыя васъ окружаютъ? Не болѣе какъ вѣшалки для мундировъ. Неужели можно считать за людей всѣхъ этихъ малодушныхъ профессоршъ, выскочекъ-учителей и журнальныхъ писакъ? Они выдумали себѣ какую-то гуманность и превратили ее въ пугало, котораго боятся, какъ дѣти волка. Вы одинъ заслуживаете названіе мужчины!

— Садитесь пожалуйста, отъ удивленія едва могъ проговорить Зонненкампъ. Онъ все еще не понималъ, чего отъ него хотѣли. А Белла между тѣмъ продолжала:

— Я знала, что природа создала васъ завоевателемъ, но не подозрѣвала въ васъ такой силы.

Зонненкампъ все еще не могъ придти въ себя отъ изумленія. Чего хочетъ отъ него эта женщина? Не издѣваться же надъ нимъ она пришла? Но дальнѣйшая рѣчь Беллы дала его мыслямъ другое направленіе.

— Всѣ люди, восклицала она, слабые, малодушные трусы, а въ особенности тѣ, которые составляютъ такъ называемый высшій кругъ общества. Васъ слѣдовало бы произвести прямо въ графы, а не въ простые бароны. Вы сдѣлали то, что могъ бы каждый изъ нихъ, что могли бы всѣ… нѣтъ, не всѣ, а только тѣ, въ которыхъ есть задатки силы. Но они выдумали стыдиться того, на что у нихъ не хватаетъ смѣлости. Они вооружены ружьями и мечами, но тѣмъ не менѣе дрожатъ при видѣ линейки школьнаго учителя, который, ударяя ихъ ею по пальцамъ, восклицаетъ: Развѣ вы не знаете, что живете въ эпоху… или какъ они любятъ выражаться, въ столѣтіе, въ вѣкъ гуманности? Всѣ дворяне должны бы были броситься къ вамъ съ поздравленіями и съ раскрытыми объятіями принять васъ въ свое число. Многія ли бы изъ этихъ куколъ владѣли своими титулами, еслибъ имъ, подобно вамъ, пришлось пріобрѣтать ихъ посредствомъ геройскихъ подвиговъ. Еслибъ я узнала васъ въ моей молодости, я пошла бы за вами на край свѣта. Въ васъ есть Наполеоновская жилка. Дайте мнѣ вашу руку!

Она схватила его за обѣ руки и крѣпко ихъ пожала.

— Вы конечно забыли, продолжала она все съ возростающимъ одушевленіемъ, по я хорошо помню, какъ вы, обѣдая у насъ вмѣстѣ съ княземъ Валеріаномъ, сказали: ученіе гуманистовъ имѣетъ своихъ фанатиковъ. Это совершенно справедливо. Они всѣ преисполнены благочестиваго страха къ гуманнымъ бреднямъ ихъ святого Жанъ-Жака Руссо. Эти мнимосильные, свободные люди мечтаютъ о раѣ на землѣ, гдѣ всѣ, и черные и бѣлые, и знатные и бѣдные, и геніи и дураки должны быть равны и пользоваться одинаковыми правами. Они создали себѣ новую вѣру въ книгу, которая называется «Contrat social» и замѣняетъ имъ Библію. Но что до меня касается, я вполнѣ равнодушна къ Жанъ-Жаку Руссо…

Зонненкампъ съ сіяющимъ лицомъ перебилъ ее восклицаніемъ:

— Какое дѣло можетъ считаться проиграннымъ, когда за него стоитъ геніальная женщина?

— Благодарю… благодарю, проговорила Белла.

Она взяла Зонненкампа за руку и начала нѣжно гладить большой палецъ, на которомъ виднѣлись слѣды зубовъ.

— Такъ вотъ то мѣсто, въ которое васъ укусилъ одинъ изъ любимцевъ учителя? Гордитесь этимъ знакомъ: онъ почетнѣе раны, полученной на полѣ сраженія. Но, ради всего что есть для васъ дорогого на свѣтѣ, будьте тверды и ни подъ какимъ видомъ не уступайте вашимъ врагамъ. Радуйтесь, что вамъ нечего болѣе скрывать и докажите, что вы единственный человѣкъ, который не боится школьнаго учителя и не признаетъ школьной науки. Смѣлости все доступно, а ея обязанность водворять въ мірѣ то, чему надлежитъ въ немъ быть.

Белла встала, глаза ея сверкали зловѣщимъ огнемъ, на щекахъ игралъ яркій румянецъ. Въ ней было что-то обаятельное, притягивающее и въ тоже время возбуждающее ужасъ.

Такой точно видъ должна была имѣть Медуза. Она не могла иначе дышать какъ Белла и, безъ сомнѣнія, подобно ей трепетала всѣмъ тѣломъ.

Но посреди охватившаго ея волненія, въ головѣ графини опять мелькнула мысль, какъ прекрасна была эта сцена, въ которой она играла главную роль. Сколько въ ней величія, какая сила страсти! Она вдругъ замерла на мѣстѣ, точно стоя въ живой картинѣ, и взоръ ея невольно искалъ зеркала, въ которомъ она могла бы видѣть собственное изображеніе.

Затѣмъ она гордо взмахнула головой и снова вошла въ свою роль, точно актриса, появляющаяся изъ-за кулисъ, куда на время удалялась.

— Разскажите мнѣ, снова начала она, что сдѣлало васъ такимъ смѣлымъ и великимъ, такимъ… единственнымъ свободнымъ человѣкомъ.

Зонненкампъ вздрогнулъ. У него на языкѣ было уже признаніе, которое уста отказывались произнести. Но послѣдующія слова Беллы вызвали у него на лицѣ снова злую улыбку.

— Объ одномъ только прошу васъ, говорила она, не ссылайтесь на любовь… избавьте меня отъ этого общаго мѣста: оно не имѣетъ для меня никакого значенія, а равно и для васъ. Еще одно слово: вамъ теперь придется испытать, если вы этого еще не испытали, что нѣтъ въ мірѣ худшаго тирана, какъ семья. Послушайтесь меня и бросьте всѣ заботы о семьѣ. У героя не должно быть семьи. Разсказы о томъ, какъ герои играли съ своими дѣтьми у домашняго очага, въ сущности не что иное, какъ сантиментальная сказка. Вы должны быть одни и думать только о себѣ — тогда вы будете дѣйствительно сильны. Вы одинъ изъ тѣхъ людей, какихъ могла создать только фантазія Байрона. Но, повторяю, вамъ, какъ герою, не слѣдуетъ имѣть семьи. Ваша единственная ошибка въ томъ, что вы пожелали ее имѣть. Пусть по крайней мѣрѣ теперь эта ошибка не дѣлаетъ васъ ни слабымъ, ни малодушнымъ.

Зонненкампъ, уже сильно потрясенный предыдущими событіями, не могъ безъ содроганія смотрѣть на эту женщину, явившуюся здѣсь передъ нимъ, какъ какое-то сверхъестественное видѣніе изъ иного, баснословнаго міра. Наконецъ, онъ, придя немного въ себя, объявилъ ей, что уже и прежде самъ рѣшился не сдаваться, но вести съ врагами ожесточенную борьбу. Онъ намѣревался произвести переворотъ въ образѣ мыслей здѣшнихъ добродѣтельныхъ мужей: въ этомъ теперь будетъ состоять задача его жизни. У него въ головѣ уже былъ готовъ планъ, который ему оставалось себѣ уяснить только въ подробностяхъ.

Белла сказала, что кромѣ него никого болѣе не хочетъ видѣть на виллѣ. Она намѣревалась немедленно вернуться домой, но передъ уходомъ еще разъ выразила надежду, что Зонненкампъ до конца останется вѣренъ самому себѣ. Въ противномъ случаѣ, она, Белла, утратитъ все уваженіе, которое возъимѣла теперь къ его силѣ, и станетъ презирать весь человѣческій родъ.

Зонненкампъ отворилъ комнату, гдѣ у него хранились сѣмена, а въ ней другую маленькую дверь, которая вела къ особому выходу на лѣстницу, обвитую зеленью и цвѣтами глицина. Тамъ онъ на прощанье поцѣловалъ графинѣ руку. Белла уже съ лѣстницы еще закричала ему:

— Но прежде всего вамъ необходимо освободиться отъ этой учительской семьи.

Графиня сдѣлала движеніе рукой, какъ будто что-нибудь отъ себя отталкивала.

— Пусть она, эта семья, снова ѣдетъ въ университетскій городокъ и тамъ заводитъ свою фабрику мудрыхъ изреченій.

Затѣмъ Белла скрылась.

Зонненкампу, когда онъ вернулся къ себѣ въ кабинетъ, казалось, что все это былъ сонъ. Но въ комнатѣ еще носился тонкій запахъ духовъ, который Белла всегда распространяла вокругъ себя; стулъ еще стоялъ на томъ мѣстѣ, гдѣ она сидѣла. Да, она дѣйствительно тутъ была.

Беллѣ, несмотря на ея желаніе, не удалось уйти съ виллы никѣмъ не замѣченной. Она въ паркѣ столкнулась съ братомъ, которому откровенно призналась, что была у Зонненкампа съ цѣлью ободрить и выказать къ нему свое участіе. Въ заключеніе она похвалила Отто за его постоянство и за презрѣніе къ слабому, лицемѣрному свѣту.

— Я могла бы страстно полюбить этого человѣка, воскликнула она. Онъ истый завоеватель и уже покорилъ себѣ частицу свѣта. Они тамъ занимаются откапываніемъ римскихъ древностей и воображаютъ себѣ, будто вправѣ издѣваться надъ этимъ сильнымъ и свободнымъ человѣкомъ. Они презираютъ его, отстаивая права невольниковъ…. а сами-то они кто и что такое?

— Сестра, насмѣшливо возразилъ Пранкенъ. Ты еще слишкомъ молода и хороша, чтобъ прибѣгать къ такого рода эксцентрическимъ выходкамъ. Подобныя косметическія средства пока тебѣ еще не нужны.

Белла отступила отъ него на шагъ.

— Я хотѣла тебя предостеречь, сказала она, но теперь ты ничего отъ меня не узнаешь. Желаю тебѣ успѣха съ Манной и совѣтую какъ можно скорѣе съ ней покончить. А что, каково поживаетъ нѣжное монастырское растеніе?

— Прошу тебя, Белла….

— Хорошо, хорошо, я удаляюсь. Я здѣсь ни для кого изъ васъ не гожусь.

Она быстро ушла и минуту спустя была уже на пути въ Вольфсгартенъ.

Пранкенъ въ изумленіи остался на мѣстѣ и съ безпокойствомъ смотрѣлъ ей вслѣдъ. Навстрѣчу къ нему шелъ патеръ. Онъ поспѣшилъ оправиться и, протягивая вновь пришедшему руку, выразилъ свою благодарность за то, что тотъ добровольно явился въ домъ печали, гдѣ, безъ сомнѣнія, многіе нуждаются въ помощи и утѣшеніи.

ГЛАВА XIII.
ПРОТИВОЯДІЕ.

Князь Валеріанъ, участіе котораго Зонненкампъ такъ грубо отъ себя оттолкнулъ, велѣлъ доложить о своемъ приходѣ капитану Дорнэ.

Роландъ слышалъ изъ сосѣдней комнаты, какъ онъ вошелъ къ Эриху. Первыми словами князя было:

— Гдѣ Роландъ?

— Онъ хотѣлъ остаться одинъ, отвѣчалъ Эрихъ.

На это князь возразилъ, что Эрихъ конечно лучше всѣхъ знаетъ, что годится и что нѣтъ его воспитаннику. Но ему кажется, что Роландъ въ своемъ теперешнемъ горѣ скорѣе всего могъ бы найти утѣшеніе въ обществѣ людей, любовь которыхъ къ нему не подлежитъ ни малѣйшему сомнѣнію.

Роландъ въ сосѣдней комнатѣ приподнялся съ своего мѣста.

Не лучше ли бы это въ самомъ дѣлѣ было, чѣмъ сидѣть въ одиночествѣ и предаваться горькимъ размышленіямъ? Однако онъ остался у себя и слышалъ далѣе, что князь освѣдомился о томъ, какъ жена и дочь господина Зонненкампа перенесли раскрытіе ужасной тайны.

Князь говорилъ громко, а Эрихъ очень тихо, но Роландъ догадался въ чемъ состоялъ отвѣтъ послѣдняго.

Князь упомянулъ о Вейдеманѣ, говоря, что тотъ былъ сильно возмущенъ грубымъ способомъ, какимъ профессоръ Крутіусъ разоблачилъ прошлое Зонненкампа и намекомъ, будто докторъ Фрицъ принималъ участіе въ его злой выходкѣ. Докторъ Фрицъ во все время своего пребыванія въ Маттенгеймѣ не переставалъ выражать желаніе, чтобъ ради дѣтей Зонненкампа его прошлое оставалось для всѣхъ тайной.

Роландъ вздрогнулъ.

Извѣстно ли все это Лиліанѣ, по ту сторону океана? А если еще нѣтъ, то скоро ли дойдутъ до нея объ этомъ слухи? Какое произведутъ они на нее впечатлѣніе? Станетъ ли она о немъ плакать? Роландъ вспомнилъ, какъ милая дѣвочка звала его пріѣхать въ Новый Свѣтъ для того, чтобъ положить конецъ господствовавшему тамъ злу.

Онъ сдѣлалъ шагъ впередъ, протянулъ руки, точно собираясь куда-то бѣжать, что-нибудь сдѣлать, лишь бы выйти изъ своего настоящаго томительнаго положенія.

А въ сосѣдней комнатѣ князь продолжалъ распространяться все о томъ же предметѣ. Вейдеманъ, говорилъ онъ, долго колебался, не ѣхать ли ему самому на виллу Эдемъ. Но потомъ, взвѣсивъ всѣ обстоятельства, онъ нашелъ это не совсѣмъ удобнымъ и предпочелъ просить князя Валеріана съѣздить къ Зонненкампу съ предложеніемъ его услугъ.

— Ахъ, въ заключеніе воскликнулъ князь, я чуть ли не въ первый разъ въ жизни порадовался своему высокому положенію въ свѣтѣ. Съ помощью его я надѣялся быть здѣсь полезнѣе всякаго другого. Особенно хотѣлось мнѣ что-нибудь сдѣлать для вашего воспитанника, Роланда, котораго я такъ люблю. Мысль о томъ, какъ сильно долженъ онъ страдать, ни на минуту не покидаетъ меня.

Роландъ сложилъ руки какъ на молитву и мысленно воскликнулъ:

— О, свѣтъ не такъ дуренъ, какъ я предполагалъ, напротивъ, онъ добръ, прекрасенъ! Вотъ человѣкъ, душа котораго сочувствуетъ моему горю….

А князь между тѣмъ продолжалъ.

— Ахъ, капитанъ, мнѣ теперь невольно пришло на умъ: чѣмъ мы и подобные намъ лучше этого человѣка? Мы жили также, какъ онъ, съ тою разницею, что то, за что его теперь караютъ, у насъ было освящено исторической, поросшей мхомъ давностью. На пути моемъ сюда все это весьма живо мнѣ представилось. Наши крѣпостные тоже продавались съ землею. А между тѣмъ они люди одной съ нами расы — не возмутительнѣе ли это еще въ тысячу разъ? Кромѣ того, капитанъ, я долженъ вамъ сознаться, что становлюсь страшнымъ еретикомъ. Меня преслѣдуетъ вопросъ, что сдѣлали для водворенія въ мірѣ братскаго равенства и любви тѣ, на которыхъ лежитъ обязанность проповѣдовать и то, и другое? Они оставались спокойными зрителями беззаконія, въ силу котораго тысячи людей томились въ рабствѣ. А теперь чему обязаны мы уничтоженіемъ крѣпостного сословія? Чистой идеи гуманности, которая одна трудилась надъ освобожденіемъ крестьянъ.

Роландъ снова вздрогнулъ. Не тоже ли самое мелькало и въ его собственномъ умѣ…. не тоже ли говорила и Манна? Но изумленіе его еще усилилось, когда онъ услышалъ отвѣтъ Эриха:

— Я не стою, говорилъ молодой человѣкъ, за то, что называютъ церковью, но въ ученіи Христа вижу корень, изъ котораго вышло и достигло въ наши дни полной зрѣлости плодотворное дерево гуманности.

— Вы точь-въ-точь Вейдеманъ, который тоже…. началъ князь и не могъ докончить, потому что въ комнату вошелъ докторъ.

— Гдѣ Роландъ? и тотъ также освѣдомился послѣ первыхъ привѣтствій.

Ему, какъ и князю, отвѣчали, что Роландъ хотѣлъ остаться одинъ.

— Пусть будетъ по его желанію, сказалъ докторъ. Онъ теперь, безъ сомнѣнія, находится въ сильно возбужденномъ состояніи, вслѣдъ за которымъ онъ впадетъ въ апатію. Дайте ему все это хорошенько въ себѣ переработать и будьте съ нимъ какъ можно терпѣливѣе. Одинъ изъ прекраснѣйшихъ даровъ природы заключается именно въ этой апатіи, которая составляетъ какъ бы сонъ души. Ограниченные люди и животныя постоянно вкушаютъ его и потому вовсе не способны приходить въ то возбужденное состояніе, которое ставитъ въ опасность самую жизнь человѣка. Но иногда природа, сжаливаясь надъ людьми высшаго разряда, наводитъ и на нихъ апатію. Что касается до Роланда, то вы не прежде, какъ когда онъ начнетъ выходить изъ этого состоянія полусна, постарайтесь доказать ему, что все это вовсе не такъ ужасно, какъ кажется ему теперь. Во всемъ этомъ много такого, что бросается въ глаза, но въ сущности, гдѣ же нѣтъ зла, часто вовсе не уступающаго тому, о которомъ теперь идетъ рѣчь? Помните ли вы, какъ я, при вашемъ вступленіи въ этотъ домъ, спрашивалъ у васъ, давно ли вы начали вѣрить въ существованіе зла?

Эрихъ отвѣчалъ утвердительно, а докторъ все съ возрастающей развязностью продолжалъ:

— Ну вотъ, зло теперь передъ вами, но вы вслѣдствіе этого не падаете духомъ. Вы себя отлично вели, пока вѣрили въ чистоту человѣческой души, и я убѣжденъ, что вы останетесь попрежнему сильны и мужественны, несмотря на перемѣну, происшедшую въ вашихъ вѣрованіяхъ. Да, капитанъ, мы думаемъ быть учителями, а на дѣлѣ выходитъ, что мы ученики. Знаете ли что меня всего болѣе возмущаетъ во всей этой исторіи?

— Откуда же мнѣ это знать?

— Меня зло беретъ, когда я смотрю на сытое, самодовольное, снаружи изукрашенное разнаго рода приличіями общество, гдѣ каждый думаетъ о себѣ: «Ахъ, какое я прекрасное существо въ сравненіи съ этимъ злодѣемъ!» А между тѣмъ вся гнусность, заключающаяся въ торговлѣ невольниками, отличается отъ множества ежедневно совершаемыхъ въ мірѣ гадостей развѣ только тѣмъ, что она дѣйствуетъ откровеннѣе и потому больше всѣмъ бросается въ глаза. Золотая молодежь въ жокей-клубѣ, безъ сомнѣнія, тоже не отстаетъ отъ другихъ въ своихъ нападкахъ на Зонненкампа, а сама-то она что дѣлаетъ? Сотни разнаго рода промысловъ, которыми въ мірѣ промышляютъ безъ малѣйшаго зазрѣнія совѣсти, граничатъ съ преступленіями. Во мнѣ еще не умеръ прежній теологъ, и я говорю, что подобно тому, какъ нѣкогда Содомъ могъ быть спасенъ, еслибъ въ немъ обрѣлось извѣстное количество праведниковъ, такъ точно и нынѣ міръ держится немногими находящимися въ немъ добродѣтельными людьми. Солнце сіяетъ только ради нѣсколькихъ праведниковъ, а затѣмъ душа каждаго человѣка представляетъ изъ себя настоящій Содомъ. Но въ тоже время въ немъ непремѣнно таится и частица добра, въ силу которой онъ и живетъ.

Эрихъ и князь въ недоумѣніи смотрѣли на доктора. Они до сихъ поръ еще не знали его съ этой стороны. А въ сосѣдней комнатѣ Роландъ съ отчаяніемъ потиралъ себѣ лобъ, не понимая къ чему клонилось все слышанное имъ.

Докторъ, повидимому, остался доволенъ впечатлѣніемъ, какое произвелъ на своихъ слушателей и продолжалъ, если возможно, еще громче прежняго:

— Что до меня касается, то я питаю къ господину Зонненкампу глубокое уваженіе.

Онъ на минуту остановился, потомъ продолжалъ:

— Этотъ Зонненкампъ, или, пожалуй, Банфильдъ отлично себя держалъ. Онъ не хотѣлъ склонить головы передъ знатью, тогда какъ — сдѣлай онъ это, и тайна его навсегда осталась бы сокрытой. Что онъ не хотѣлъ никому подчиниться, доказываетъ въ немъ присутствіе силы, выходящей изъ ряда обыкновенной. А я еще вдобавокъ ко всему этому вовсе не чувствую себя зараженнымъ сантиментальной горячкой. Эти негры не могутъ быть моими братьями. Люди чернаго цвѣта не имѣютъ въ жизни никакого высшаго назначенія; они уже по самому сложенію своему, происходя изъ жаркаго климата, способны только къ низшаго разряда работѣ. Невольничество вовсе не такая ужасная вещь, и право не дурно было бы, еслибъ и мы имѣли въ нашемъ услуженіи рабовъ. Когда люди, будучи слугами, лишены возможности разыгрывать изъ себя господъ, они тѣмъ усерднѣе работаютъ. Съ другой стороны тогда и господамъ легче о нихъ заботиться и устраивать ихъ благосостояніе. Не разъ приходило мнѣ въ голову, что еслибъ наши слуги и служанки какимъ-нибудь чудомъ вдругъ были бы превращены въ негровъ? Сначала это озадачило бы насъ, но потомъ безъ сомнѣнія все обошлось бы какъ нельзя лучше. Нѣтъ ужъ, извините, что до меня касается, то я покорно благодарю за родство, которое мнѣ навязываютъ съ этими черными братьями. А можете вы себѣ представить живописца негра? Онъ на себя и въ зеркало-то не посмѣетъ взглянуть! Хороши также были бы государственные люди и профессора изъ негровъ!

Эрихъ не могъ придти въ себя отъ изумленія и негодованія. Онъ хотѣлъ возражать, но докторъ не допустилъ его и продолжалъ:

— Не давайте развиться въ Роландѣ болѣзненной чувствительности. Вы, какъ ученый, должны знать разсказъ…. кажется о римскомъ императорѣ, который пріобрѣлъ несмѣтныя богатства торговлей невольниками. Сынъ его, взявъ одну изъ пріобрѣтенныхъ этимъ путемъ золотыхъ монетъ, поднесъ ее къ носу и спросилъ: num ölet? Роландъ конечно не долженъ продолжать торговли невольниками: это во всякомъ случаѣ не хорошее и грязное дѣло, но то, что уже случилось, ни подъ какимъ видомъ не должно портить его жизни. Онъ имѣетъ полное право на наслѣдство отца, а о томъ, какимъ образомъ оно пріобрѣтено, ему не слѣдъ заботиться…. да, онъ имѣетъ полное право на наслѣдство! повторилъ докторъ, еще болѣе возвысивъ голосъ.

Тутъ только Эрихъ догадался, что докторъ говорилъ все это вовсе не для него и не для русскаго князя.

Докторъ зналъ, что Роландъ находится въ сосѣдней комнатѣ, и рѣчь его была обращена исключительно къ нему. Эрихъ понялъ, что ему не слѣдовало противорѣчить и тѣмъ самымъ мѣшать доктору, который явно старался сильнымъ пріемомъ противоядія уничтожить въ сердцѣ юноши дѣйствіе принятаго имъ передъ тѣмъ яда.

Въ эту самую минуту въ комнату вошелъ патеръ.

— А, милости просимъ, воскликнулъ докторъ: добро пожаловать. Я только что подвизался на полѣ вашей дѣятельности, и вы какъ нельзя болѣе кстати явились мнѣ помочь.

Онъ въ нѣсколькихъ словахъ передалъ патеру содержаніе своей предъидущей рѣчи, но къ удивленію своему вмѣсто поддержки встрѣтилъ въ немъ противорѣчіе.

— Я не раздѣляю вашего мнѣнія, сказалъ патеръ. Вы, господа философы, толкующіе о самоуправленіи человѣка…. Вспомните, капитанъ, что я вамъ говорилъ при вашемъ пріѣздѣ сюда…. Вы всѣ или гордецы, или трусы. Вамъ не достаетъ нравственнаго равновѣсія, потому что вы лишены въ жизни твердой точки опоры.

Эрихъ, воздержавніійся отвѣчать доктору, приготовлялся рѣзко возразить патеру, какъ вдругъ дверь сосѣдней комнаты растворилась, и на порогѣ ея появился Роландъ.

— Нѣтъ, докторъ, воскликнулъ онъ, вы меня не убѣдили…. я знаю…. понимаю…. А съ вами, патеръ, мнѣ не приходится спорить, но позвольте мнѣ только во всеуслышаніе объявить, что я никого не допущу оскорблять моего друга, моего брата, моего дорогого Эриха. Онъ далъ мнѣ твердую точку опоры въ жизни, возбудивъ во мнѣ вѣру въ долгъ и въ стремленіе къ добру и къ дѣятельности. Я ради него столько же, сколько ради самого себя докажу, на что я еще способенъ въ жизни.

Русскій князь горячо обнялъ Роланда, а докторъ, взявъ патера за руку, поспѣшилъ увести его изъ комнаты.

— Не мѣшайте имъ, шепнулъ онъ ему на ухо. Для юноши насталъ спасительный кризисъ. Пожалуйста, пойдемте прочь отсюда.

И онъ почти силою увлекъ за собой патера.

Эрихъ и Роландъ еще долго сидѣли съ княземъ, а потомъ велѣли осѣдлать лошадей и поѣхали его провожать.

Дорогой имъ повстрѣчалась какая-то странная фигура, которую они не вдругъ узнали.

— Да это…. это…. такъ, я не ошибаюсь, это нашъ другъ Кнопфъ, внезапно воскликнулъ Роландъ.

То былъ дѣйствительно Кнопфъ, который бродилъ въ ночной темнотѣ, глубоко сокрушаясь о томъ, что ему такъ многое непонятно въ мірѣ. А между тѣмъ онъ такъ горячо любилъ все, что его окружало! Зачѣмъ это, думалъ онъ, свѣтъ такъ преисполненъ таинственности, такъ неподатливъ на изученіе! Что станется теперь съ Роландомъ? Кромѣ того Кнопфъ ощущалъ маленькую, самую крошечную, досаду на маіора, который повидимому его совсѣмъ забылъ. Конечно, ему не слѣдовало этимъ обижаться: посреди такой ужасной суматохи невозможно было обо всемъ помнить. Да и чѣмъ онъ, Кнопфъ, могъ бы быть полезенъ? Онъ такой неловкій и неуклюжій, а у нихъ есть капитанъ Дорнэ, баронъ Пранкенъ…. О посѣщеніи виллы княземъ Валеріаномъ Кнопфъ еще ничего не зналъ. Онъ задумчиво шелъ по дорогѣ, погруженный въ свои мысли и по временамъ поглядывалъ на звѣзды.

— Господинъ Кнопфъ! Господинъ Кнопфъ! Господинъ магистръ! вдругъ разомъ окликнули его три голоса. Онъ остановился. Роландъ соскочилъ съ лошади и обнимая своего бывшаго учителя, воскликнулъ:

— Ахъ, простите меня…. забудьте, что я вамъ сдѣлалъ! Я уже давно собирался вамъ это сказать, гораздо прежде…. на этомъ послѣднемъ словѣ голосъ Роланда внезапно оборвался.

— Я уже давно тебя простилъ, давно все забылъ. Но какимъ образомъ ты…. вы всѣ здѣсь очутились?

Вскорѣ все объяснилось. Кнопфъ положилъ руку на плечо Роланда и долго держалъ ее тамъ, точно желая сообщить юношѣ часть своей собственной силы. Слушая разсказъ о томъ, какъ Роландъ мало-по-малу начиналъ свыкаться съ своимъ тяжелымъ положеніемъ, онъ усердно прижималъ очки къ глазамъ и то и дѣло ихъ протиралъ. Затѣмъ онъ крѣпко пожалъ Эриху руку, точно желая ему сказать: ты можешь быть счастливъ и спокоенъ: тебѣ удалось вооружить юношу настоящей силой.

На прощанье Роландъ сталъ упрашивать Кнопфа, чтобъ тотъ вернулся домой на его пони. Кнопфъ долго отговаривался, увѣряя, что ничто не можетъ быть для него пріятнѣе ночной прогулки пѣшкомъ. Но Роландъ настаивалъ, говоря, что его Пукъ самое кроткое, умное и послушное животное въ мірѣ.

— Оправдай на дѣлѣ мои похвалы, добрая лошадка, сказалъ онъ, трепля ее по спинѣ, загладь своимъ хорошимъ поведеніемъ ъсе зло, которое я сдѣлалъ моему бывшему учителю.

Кнопфъ попробовалъ еще отговориться и наконецъ признался, что у панталонъ его не было штрипокъ. Всѣ расхохотались, не исключая и Роланда. Послѣднее обстоятельство несказанно обрадовало Кнопфа, который вслѣдъ затѣмъ пересталъ сопротивляться желанію своего бывшаго воспитанника. Роландъ помогъ ему сѣсть на лошадку, а потомъ нѣжно погладилъ ему руку и потрепалъ по спинѣ Пука.

Кнопфъ и князь Валеріанъ поѣхали въ Маттенгеймъ. Эрихъ тоже болѣе не садился на лошадь, а ведя ее за узду, рука въ руку съ Роландомъ пошелъ обратно на виллу.

Дорогой Эрихъ, подъ вліяніемъ недавно слышанныхъ отъ доктора словъ, съ жаромъ распространился на счетъ разлада, водворившагося въ цѣломъ мірѣ отъ того, что въ немъ ни государственныя, ни частныя дѣятельности не достаточно опредѣлены и разграничены нравственными законами. Роланду необходимо было успокоиться, но не съ помощью средства, предписаннаго докторомъ, которое впрочемъ юноша и самъ отвергнулъ. Ему надлежало укрѣпиться въ сознательномъ взглядѣ на жизнь, гдѣ всякій долженъ бороться за свое существованіе, помня, что нравственные законы не могутъ стоять отдѣльно отъ избранной себѣ человѣкомъ дѣятельности, но всегда должны быть въ тѣсной съ нею связи.

Роландъ слушалъ молча и только по временамъ все крѣпче и крѣпче сжималъ руку своего учителя.

Подходя къ виллѣ, Роландъ сказалъ:

— Ахъ, Эрихъ, домъ нашъ снова ограбленъ, но совсѣмъ иначе, чѣмъ въ тотъ разъ, когда мы съ тобой возвращались изъ Вольфсгартена.

Слова доктора и Эриха еще не произвели на Роланда желаемаго дѣйствія, котораго слѣдовало ожидать впереди. Они пока заставили юношу только высказаться и тѣмъ уже немного облегчить свое горе.

ГЛАВА XIV.
НОВАГО РОДА ПОЗОРЪ, ИСПЫТАННЫЙ ПЕРЕДЪ ДВЕРЯМИ ЦЕРКВИ.

Воробьи съ громкимъ щебетаніемъ кружились надъ виллой Эдемъ, надъ тюрьмой не подалеку отъ жилища мирового судьи и надъ кровлей дома, гдѣ помѣщалось въ столицѣ военное казино. Всюду только и было толку, что о Зонненкампѣ, о томъ что съ нимъ уже случилось и что еще ожидало его впереди.

Въ нижнемъ этажѣ виллы Эдемъ, въ комнатѣ близъ кухни снова собралась обѣдать вся прислуга Зонненкампа. Только мѣсто Бертрама оставалось никѣмъ не занятое.

За столомъ шелъ оживленный разговоръ. Кто-то между прочимъ упомянулъ о кастелянѣ, который хотя и принужденъ былъ стереть со стѣны парка надпись, тѣмъ не менѣе уже объявилъ хозяину о своемъ намѣреніи отъ него отойти. Шефъ, въ-сердцахъ всегда какъ нельзя лучше изъяснявшійся по-нѣмецки, съ ожесточеніемъ напалъ на безстыдство и дерзость слугъ, которые ни съ того ни съ сего покидаютъ своихъ господъ, тогда какъ имъ въ сущности ни о чемъ не приходится заботиться, кромѣ аккуратной выдачи имъ жалованья. Бочаръ, сынъ ловчаго Клауса, горячо сталъ оспаривать это мнѣніе. Честь господъ, говорилъ онъ, отражается и на слугахъ. Но въ настоящемъ случаѣ онъ находилъ, что Зонненкампа не слѣдовало покидать. Въ этомъ человѣкѣ, рядомъ съ дурнымъ, было кое-что и хорошаго. Іозефъ, личное мнѣніе котораго въ качествѣ довѣреннаго слуги Зонненкампа, не могло имѣть никакого вѣса въ глазахъ его товарищей, былъ очень радъ, что бочаръ самъ такъ хорошо понялъ въ чемъ дѣло и объяснилъ его другимъ.

Второй кучеръ, англичанинъ, который тоже было собирался просить объ увольненіи его отъ занимаемой должности, объявилъ, что теперь онъ останется, но только жаловался на то, что ему почти вовсе не придется сходить съ козелъ.

Садовникъ Бѣлка сокрушался, что вся страна вдругъ сдѣлалась какъ бы жертвой дьявольскаго навожденія. Лутцъ былъ усланъ — куда, никто не зналъ. Урсула горько оплакивала судьбу несчастныхъ дѣтей, что однако ей не мѣшало ѣсть съ большимъ аппетитомъ. Она вообще никогда не произносила трогательныхъ рѣчей иначе, какъ съ полнымъ ртомъ.

Но въ подземномъ царствѣ всѣ единодушно разсыпались въ похвалахъ Пранкену. Трудно найти другого, подобнаго ему дворянина, говорили слуги. Онъ ни на минуту не покидаетъ барина, выѣзжаетъ съ нимъ посреди бѣлаго дня и нисколько не заботится о томъ, что о немъ скажутъ его знатные собратья.

Здѣсь было также хорошо извѣстно и объ отношеніяхъ Зонненкампа къ государственному совѣтнику. Всѣ знали, что дача, которую послѣдній недавно пріобрѣлъ по сосѣдству, была ему подарена богатымъ американцемъ, такъ какъ заплаченная за нея изъ приличія сумма равнялась развѣ той, какую обыкновенно даютъ на водку. Садовникъ съ дачи государственнаго совѣтника разсказывалъ, что она нарочно, въ видѣ злой шутки надъ Зонненкампомъ, была на дняхъ продана американскому консулу. Семейство государственнаго совѣтника не хотѣло болѣе имѣть ничего общаго съ обитателями виллы Эдемъ.

Судьба Зонненкампа точно также обсуживалась и въ военномъ казино и во всѣхъ пивныхъ лавочкахъ столицы. Главнымъ предметомъ разговора тамъ долгое время былъ герцогскій негръ Адамъ. О немъ разсказывались чудеса, такъ напримѣръ, что пять человѣкъ едва могли его сдержать, когда онъ въ припадкѣ бѣшенства бросился на Зонненкампа, котораго во чтобы то ни стало хотѣлъ задушить. Его съ большимъ трудомъ наконецъ успѣли удалить изъ столицы и теперь онъ находится въ загородномъ дворцѣ.. О самомъ Зонненкампѣ также не мало было толковъ. Всѣ старались разрѣшить вопросъ, что станетъ онъ теперь дѣлать, и не могли надивиться на Пранкена, который продолжалъ свои дружескія сношенія съ его семьей. Въ военномъ казино была также своего рода кухарка Урсула въ лицѣ стараго отставного чиновника съ большимъ чиномъ. Онъ тоже чрезвычайно много ѣлъ и съ большимъ состраданіемъ говорилъ о бѣдныхъ дѣтяхъ милліонера.

Толки о Зонненкампѣ имѣли совсѣмъ особенный характеръ въ домѣ доктора Рихардта, гдѣ по случаю пріѣзда госпожи Вейдеманъ давался большой завтракъ съ кофе. Приготовленія къ нему дѣлались уже въ теченіи нѣсколькихъ дней, и на него въ числѣ другихъ были приглашены также и профессорша, тетушка Клавдія, Церера и Манна, но онѣ конечно не пріѣхали. На этомъ завтракѣ всѣ совѣщались о томъ, какъ имъ теперь слѣдуетъ себя держать въ отношеніи къ семьѣ Зонненкампа, если онъ будетъ имѣть дерзость еще долго остаться въ странѣ.

Лина, недавно возвратившаяся изъ своей свадебной поѣздки, во всеуслышаніе объявила о своемъ намѣреніи не прекращать сношеній съ виллой Эдемъ и по прежнему оставаться другомъ Манны. Тамъ, говорила она, гдѣ профессорша не считаетъ для себя унизительнымъ оставаться, всякій можетъ бывать безопасно для своей чести.

Госпожа Вейдеманъ, а за ней и всѣ другіе вполнѣ одобрили Лину.

Затѣмъ госпожа Вейдеманъ съ большой похвалой отозвалась о Роландѣ, незадолго передъ тѣмъ бывшемъ у нея въ гостяхъ, и объ Эрихѣ, о которомъ мужъ ея былъ чрезвычайно высокаго мнѣнія.

Такъ, общество мало-по-малу какъ-будто начинало снисходительнѣе смотрѣть на обитателей виллы Эдемъ. Только въ виноградномъ домикѣ на слѣдующій день оказались печальныя послѣдствія недавнихъ событій.

Всѣ нуждающіеся, получавшіе еженедѣльное вспомоществованіе отъ Зонненкампа, обыкновенно каждое воскресенье являлись къ профессоршѣ за часъ до обѣдни. На этотъ разъ пришла только одна женщина, чрезвычайно бѣдно и небрежно одѣтая. То была жена отъявленнаго пьяницы, постоянно жаловавшаяся на свою горькую участь и на печальную судьбу двухъ малютокъ, изъ которыхъ одна была у нея на рукахъ, а другая держалась за ея передникъ.

Профессорша долго не рѣшалась что-либо давать этой женщинѣ, изъ опасенія еще болѣе развратить ея пьяницу мужа. Наконецъ, она сдалась на убѣжденія фрейленъ Милькъ, но всегда старалась какъ можно скорѣе отпускать отъ себя женщину, которая напротивъ любила поболтать. На этотъ разъ профессорша волей-неволей принуждена была вступить съ ней въ разговоръ, такъ какъ она пришла одна.

— Да, да, все такъ идетъ въ жизни! говорила женщина. Странныя право вещи совершаются на свѣтѣ. Мой мужъ дѣлаетъ несчастными своихъ жену и дѣтей тѣмъ, что ихъ разоряетъ, а господинъ Зонненкампъ составляетъ несчастіе своей семьи тѣмъ, что ее черезъ мѣру обогащаетъ. Чудеса да и только!

Затѣмъ женщина начала клясться и божиться, что еслибъ не крайняя нужда, она ни за что не стала бы брать денегъ человѣка, торговавшаго людьми.

«А моему сыну предстоитъ обогатиться деньгами этого человѣка», съ тоской думала профессорша, оставшись одна и прислушиваясь къ гудѣвшему въ воздухѣ церковному колоколу.

Она долго сидѣла, погруженная въ печальныя думы, какъ вдругъ въ комнату вошелъ Эрихъ, восклицая:

— Ахъ, матушка, новая бѣда!

— Новая? Что еще случилось?

— Онъ былъ дерзокъ и упрямъ, и несмотря ни на какія убѣжденія отправился съ Пранкеномъ въ церковь.

— Кто такой?

— Зонненкампъ. Народъ толпами ожидалъ его у выхода изъ церкви и когда онъ показался, съ любопытствомъ устремилъ на него взоръ. Онъ подошелъ къ одному бѣдняку и подалъ ему золотую монету. Бѣднякъ оттолкнулъ отъ себя деньги и воскликнулъ: «Я ничего отъ тебя не хочу!» И всѣ за нимъ повторили: «Мы ничего отъ тебя не хотимъ! Избавь насъ только отъ своего присутствія и уѣзжай отсюда прочь!» Зонненкампъ ушелъ, а золотая монета и до сихъ поръ лежитъ у церкви, гдѣ никто не хочетъ ее поднять. Ахъ, матушка, народъ въ одно и тоже время великъ и ужасенъ!

— Откуда ты это знаешь? Ты тоже былъ въ церкви и самъ все видѣлъ?

— Нѣтъ, но мнѣ разсказали Манна и Роландъ. Они теперь сидятъ въ саду и плачутъ. Я поспѣшилъ къ тебѣ, зная, что ты одна можешь ихъ утѣшить. Помоги имъ, ободри ихъ.

— Я болѣе не въ силахъ это сдѣлать, возразила профессорша. Я сама чувствую непреодолимую слабость и боюсь, ужъ не больна ли я.

Эрихъ позвалъ къ матери тетушку Клавдію, а самъ вернулся къ Роланду и Маннѣ.

Въ тотъ же день послѣ обѣда въ виноградный домикъ былъ приглашенъ докторъ Рихардтъ. Профессорша дѣйствительно захворала.

ГЛАВА XV.
БЛАГОДѢТЕЛЬНАЯ БОЛЬНАЯ.

Та, на которую всѣ полагались, къ которой всѣ прибѣгали за совѣтомъ и утѣшеніемъ, теперь сама лежала въ опасности и нуждалась въ помощи и заботливомъ уходѣ. Всѣ обитатели виллы, кто благодаря молодости, кто гордости, кто равнодушію, начинали мало-по-малу свыкаться съ своимъ тягостнымъ положеніемъ, одна профессорша не могла съ нимъ примириться и день и ночь терзалась имъ.

Эрихъ уже давно примѣчалъ, что съ матерью его что-то не ладно. Онъ былъ особенно пораженъ тѣмъ, какъ она приняла его, когда онъ, рука въ руку съ Манной, явился объявить ей о своей помолвкѣ съ молодой дѣвушкой. Сквозь всю откровенность профессорши проглядывала какая-то сдержанность, она почти хотѣла и не могла высказаться, но Эрихъ тогда приписалъ все это неожиданности. Мать его никогда ни къ кому не обращалась за помощью, но всегда помогала другимъ и этимъ самымъ какъ бы обновляла свои собственныя силы.

Но съ того дня, какъ фрейленъ Милькъ довѣрила ей страшную тайну, энергія профессорши видимо стала ей измѣнять. Она только механически исполняла то, что прежде составляло для нея настоящую потребность.

Она съ того дня дала себѣ слово не поддаваться привычкѣ къ роскоши, которою Зонненкампъ съ свойственнымъ ему тщеславіемъ охотно распространилъ бы на нее. Она начала смотрѣть. на свое пребываніе въ виноградномъ домикѣ, какъ на временное, и утратила всякую способность находить удовольствіе въ тѣхъ предметахъ, которые ее окружали. Ежечасно ожидая сигнала къ отъѣзду, она постоянно находилась на сторожѣ, а всѣ ея вещи, казалось ей, только и ждали того, чтобъ ихъ уложили и приготовили къ перевозкѣ.

Во всей ея предъидущей жизни профессоршѣ никогда не приходилось испытывать раскаянія. Она не сдѣлала до сихъ поръ ни одного проступка, за который могла бы себя упрекать, или который могла бы пожелать загладить. Теперь же она никакъ не могла отдѣлаться отъ горькаго сознанія, что сдѣлала ошибку.

Зачѣмъ она такъ необдуманно присоединилась къ этому загадочному семейству?

Она находилась въ лихорадочномъ, возбужденномъ состояніи, гдѣ горе и радость представлялись ей въ какихъ-то фантастическихъ, чудовищныхъ размѣрахъ.

Взаимная любовь Эриха и Манны, которая при другихъ обстоятельствахъ не преминула бы сдѣлаться для нея источникомъ счастія, теперь была встрѣчена ею съ какимъ-то точно вынужденнымъ участіемъ. Затѣмъ оскорбленіе, нанесенное ей Беллой, поразивъ ее въ самое сердце, нашло ее уже совершенно беззащитной. Ей мало-по-малу начало казаться, что все, что съ ней самой совершилось, не имѣло прямого отношенія къ ней, но гораздо болѣе касалось какого-то другого, посторонняго лица.

Она жила въ странномъ разладѣ съ самой собою, но никому не жаловалась, таила все въ себѣ, надѣясь одна справиться съ тѣмъ, что заставляло ее такъ сильно страдать. Она и не подозрѣвала, что въ ней гнѣздилось внутреннее разстройство, которое ожидало только маленькаго толчка, чтобъ выдти наружу. Толчокъ этотъ былъ данъ отказомъ бѣдныхъ принимать пособіе изъ ея рукъ. Его овладѣла нестерпимая тоска, и она почти не допускала возможности, чтобъ ея единственное дитя, ея возлюбленный сынъ могъ породниться съ этой семьей.

Докторъ засталъ профессоршу въ сильномъ лихорадочномъ припадкѣ. Онъ прописалъ ей успокоительное лекарство, но еще болѣе помогъ ей разсужденіемъ, которое высказалъ ей въ присутствіи Эриха, Манны и Роланда. Профессорша жаловалась, что она до сихъ поръ не знала до какой степени человѣкъ можетъ сдѣлаться жертвой, какъ внѣшняго такъ и внутренняго разлада въ жизни. Докторъ съ улыбкой возразилъ ей, что внутренній міръ дѣйствительно далеко не у всѣхъ людей такъ благоустроенъ, какъ у нея. И указавъ на Зонненкампа, онъ прибавилъ, что существуютъ своего рода особенные нравственные климаты, воспитывающіе необыкновенныя организаціи, которыя, будучи поставлены въ одни условія съ нашими будничными натурами, совершенно естественно не могутъ ужиться съ ними.

Ни съ кѣмъ нераздѣляемыя, хранимыя про себя тревоги и волненія и напряженное состояніе духа, стремившагося къ постоянному общенію съ ея покойнымъ мужемъ, до того истощили профессоршу, что близкіе ея не безъ основанія начали опасаться за благопріятный исходъ ея болѣзни. Малѣйшаго повода, казалось, достаточно было бы, чтобъ внезапно погасить безпокойно и уже слабо горѣвшій свѣтильникъ ея жизни.

Эрихъ, Манна и Роландъ окружили профессоршу самымъ тщательнымъ уходомъ. Въ заботахъ о ней имъ удалось забыть собственное горе. Докторъ однажды, позвавъ Эриха въ библіотеку, сказалъ ему:

— Ваша матушка не могла придумать ничего умнѣе, какъ захворать именно теперь. Ея болѣзнь пришлась какъ нельзя болѣе кстати. Благодаря ей, вы всѣ снова оправитесь и встанете на ноги.

Зонненкампъ тоже выказывалъ большое участіе къ профессоршѣ, но въ душѣ сердился на ея болѣзнь. Теперь не время хворать, думалъ онъ. Всѣ напротивъ, должны быть сильны и здоровы, чтобъ противостоять бурѣ. Но черезъ нѣсколько дней онъ не только примирился съ болѣзнью профессорши, но даже нашелъ ее весьма для себя удобной. Она давала ему время, необходимое для того, чтобъ хорошенько обдумать свое положеніе. Даже самая смерть ея врядъ ли бы теперь огорчила его, такъ какъ безъ сомнѣнія произвела бы нѣкоторое впечатлѣніе на умы и тѣмъ самымъ, хотя на время, отвлекла бы отъ него общественное вниманіе.

Фрейленъ Милькъ не допустила Манну исключительно посвятить себя профессоршѣ, но настояла на томъ, чтобъ раздѣлить съ ней ея труды и заботы. И надо отдать справедливость доброй старушкѣ: никто не умѣлъ такъ, какъ она, ухаживать за больными.

Маіоръ за это время точно осиротѣлъ. Онъ печально скитался по окрестности, думая о страшной тайнѣ, раскрытіе которой поразило его почти также сильно, какъ собственныхъ дѣтей Зонненкампа.

— Свѣтъ правъ, то-есть фрейленъ Милькъ права, часто повторялъ онъ. Не даромъ увѣряла она меня, что я плохой знатокъ человѣческаго сердца. Ея слова оправдались на дѣлѣ.

Наконецъ маіоръ нашелъ хорошій исходъ для своей тоски, а именно рѣшился поѣхать на два дня въ Маттенгеймъ къ Вейдеману.

ГЛАВА XVI.
ЧЕРНАЯ ВОЛНА.

Въ воскресенье вечеромъ толпы народа покрывали улицу, спускались съ виноградныхъ горъ и переправлялись черезъ рѣку. Всѣ повидимому стремились къ одной опредѣленной цѣли.

Въ тоже самое время Зонненкампъ, укутавшись въ плащъ, сидѣлъ на плоской крышѣ своего дома. Онъ смотрѣлъ на дальній ландшафтъ, у него рябило въ глазахъ и кружилась голова. Вставъ и подойдя къ периламъ, онъ на мгновеніе возъимѣлъ сильное желаніе ринуться внизъ и разомъ положить конецъ своимъ тяжелымъ мыслямъ. Онъ быстро отступилъ назадъ и сѣлъ на прежнее мѣсто, гдѣ его вскорѣ застигла ночь.

Вдругъ у ногъ его раздался страшный шумъ, гамъ, крикъ и свистъ, точно внезапно разверзлись двери ада и всѣ злые духи вырвались изъ него на свободу. Зонненкампъ быстро приподнялся. Что это? Онъ ясно слышалъ шумъ, который не могъ быть игрой его воображенія, но дѣйствительно доносился до него съ низу. Онъ взглянулъ на улицу и при свѣтѣ мелькавшихъ въ ней факеловъ увидѣлъ странныя фигуры съ черными лицами. Откуда онѣ взялись? Не могли же онѣ явиться сюда изъ за моря?

— Пусть онъ немедленно отсюда уѣзжаетъ!

— Да, да, обратно, къ своимъ неграмъ!

— Мы его стащимъ сюда и тоже начернимъ ему лицо!

— А потомъ привяжемъ его къ черному коню и повеземъ по странѣ, восклицая: смотрите на него, вотъ онъ!

И снова поднялся страшный свистъ, трескъ и удары въ сковороды и горшки. Шумъ былъ по истинѣ адскій.

Въ воображеніи Зонненкампа живо рисовалась картина изъ его прошлаго. Онъ видѣлъ человѣка, нагого, вызваннаго смолой и облѣпленнаго перьями, котораго водили по улицамъ, а зрители съ ругательствами осыпали его гнилыми яблоками и кочарыжками. Вина этого человѣка заключалась въ томъ, что онъ старался возмутить негровъ противъ ихъ владѣльцевъ. Затѣмъ сцена перемѣнилась и передъ глазами Зонненкампа воздвиглась висѣлица, на которой качался трупъ Джона Броуна.

Вдругъ раздался выстрѣлъ, а вслѣдъ за нимъ послышался голосъ Пранкена.

— Стрѣляйте по этимъ собакамъ! гнѣвно кричалъ онъ. Я беру за себя всю отвѣтственность.

Но выстрѣлъ не повторился, а шумъ въ низу усилился, послышался трескъ, ворота раскрылись и во дворъ хлынула толпа людей съ черными лицами.

— Онъ заслуживаетъ того, чтобъ мы его задушили!

— Гдѣ онъ?

— Давайте его сюда, а не то мы здѣсь все поломаемъ и разобьемъ!

Зонненкампъ быстро сошелъ съ крыши и поспѣшилъ на балконъ, гдѣ услышалъ голосъ Эриха, старавшагося усмирить толпу.

— Или вы не люди? говорилъ онъ. Не нѣмцы? Кто поставилъ васъ судьями? Говорите! вы отъ меня получите отвѣтъ. Вы сами накликаете за себя бѣду. Въ томъ мало толку, что вы изъ предосторожности вымазали себѣ лица: васъ все-таки разыщутъ и всѣхъ узнаютъ. Завтра явится сюда настоящій судья и всѣхъ васъ призоветъ къ отвѣту.

— Капитану не будетъ сдѣлано никакого вреда! раздался одинъ голосъ изъ толпы.

Эрихъ продолжалъ:

— Если между вами есть хоть одинъ человѣкъ, знающій чего вы хотите, то пусть онъ выйдетъ и говоритъ за всѣхъ.

Изъ толпы выдѣлился человѣкъ съ намазаннымъ сажей лицомъ и сказалъ:

— Господинъ капитанъ, я ловчій Клаусъ. Позвольте мнѣ съ вами поговорить. Во всѣхъ этихъ ребятахъ бродитъ молодое вино, я одинъ только не пьянъ, прибавилъ онъ, съ трудомъ ворочая языкомъ.

— Чего же они хотятъ?

— Они требуютъ, чтобъ господинъ Зонненкампъ, или какъ тамъ его зовутъ, убрался изъ нашей мѣстности туда, откуда пріѣхалъ.

— Да, да! подтвердила вся толпа.

— Пусть онъ отсюда уѣдетъ, но прежде возвратитъ мнѣ мой лугъ.

— А мнѣ мой виноградникъ на горѣ!

— А мнѣ мой домъ!

Ловчій быстро взбѣжалъ на лѣстницу и ставъ на площадкѣ рядомъ съ Эрихомъ, закричалъ:

— Если вы всѣ будете такъ орать и говорить всякій вздоръ, то я первый пойду противъ васъ и задушу всякаго, кто вздумаетъ сюда идти.

— Прочь его! кричала толпа.

— Зачѣмъ онъ не показывается?

Въ эту самую минуту Зонненкампъ появился на крыльцѣ. Свистъ, гамъ и шумъ возобновились съ прежней силой, въ воздухѣ начали летать камни, которые, попадая въ рамы, въ дребезги разбивали стекла.

Клаусъ бросился къ Зонненкампу и становясь передъ нимъ, сказалъ:

— Не бойтесь, я васъ собой прикрою.

Затѣмъ онъ, обращаясь къ толпѣ, хриплымъ голосомъ закричалъ:

— Если вы всѣ сейчасъ не замолчите и не перестанете дѣйствовать руками, я первый въ васъ выстрѣлю, пусть пуля моя попадаетъ въ виноватаго или невиннаго!

— Вы всѣ, здѣсь собравшіеся! громко воскликнулъ Зонненкампъ: что я вамъ сдѣлалъ?

— Людоѣдъ!

— Душепродавецъ!

— Душегубецъ! раздалось въ толпѣ.

— Но если бы это и дѣйствительно было такъ, кто далъ вамъ право меня судить?

— Прочь отсюда!

— Прочь изъ нашей страны!

— Господинъ Зонненкампъ и вы, капитанъ, поспѣшно проговорилъ ловчій, вы должны знать, что я примкнулъ къ этой дикой толпѣ только потому, что былъ не въ силахъ ее сдержать, но не бойтесь, я ее уведу по добру по здорову. Положитесь на меня и мы изо всей этой исторіи сдѣлаемъ святочную шутку. Господинъ капитанъ, скажите имъ что-нибудь, а вамъ, господинъ Зонненкампъ, я совѣтовалъ бы молчать.

— Друзья! началъ Эрихъ: оставьте въ покоѣ камни. Развѣ вы забыли великое слово: пусть тотъ, кто считаетъ себя безгрѣшнымъ, первый броситъ камень. Или вы полагаете, что никто изъ васъ не сдѣлалъ ничего…

— Мы не продавали людей… Душегубецъ! снова завопила толпа..

Эриху не пришлось докончить своей рѣчи. На площадкѣ появилась Манна съ двумя горящими свѣчами въ рукѣ. Ропотъ изумленія пробѣжалъ по толпѣ, а вслѣдъ затѣмъ настало мертвое молчаніе. Всѣ взоры были устремлены на молодую дѣвушку, которая стояла съ распущенными волосами, блѣдная, между тѣмъ какъ глаза ея метали молніи.

Роландъ, ставъ около Эриха, громкимъ голосомъ воскликнулъ:

— Убейте насъ, разорвите на части, закидайте каменьями, мы беззащитны!

— Дѣтямъ не будетъ сдѣлано никакого вреда!

— Но душепродавецъ долженъ отсюда уѣхать.

— Да, да, прочь его!

Шумъ снова усилился, толпа заколебалась, задніе ряды налегли на переднія и двинули ихъ впередъ. Стоявшая на площадкѣ лѣстницы группа невольно отступила назадъ.

Вдругъ въ дверяхъ показалась фигура женщины въ бѣломъ, съ сѣдыми волосами по плечамъ. Все мгновенно затихло и обратило взоры на профессоршу, которая казалась какимъ-то сверхъестественнымъ явленіемъ изъ другого міра. Профессорша спокойно приблизилась къ периламъ и поднявъ руки къ верху снова медленно опустила ихъ, точно благословляя или усмиряя бушующія у ногъ ея народныя волны. Вокругъ не слышно было ни малѣйшаго шороха. Всѣ притаили дыханіе и ждали, что будетъ. Профессорша яснымъ и твердымъ голосомъ произнесла:

— Если другіе согрѣшили, не причина, чтобъ и вы грѣшили. Воздержитесь сегодня, чтобы завтра не плакать.

Возвысивъ голосъ, она прибавила:

— Постарайтесь побѣдить врага въ самихъ себѣ!

Затѣмъ, положивъ руку на плечо Зонненкампа, профессорша сказала:

— Этотъ человѣкъ, который дѣлалъ также и добро, поступитъ съ вами великодушно и не станетъ васъ преслѣдовать. Я вамъ это обѣщаю. Вѣрите ли вы мнѣ?

— Да, да, мы вѣримъ профессоршѣ!

— Да здравствуетъ профессорша… ура! ура!

— Пойдемте домой… довольно!

У кого-то изъ толпы оказался барабанъ, на которомъ немедленно забили маршъ. Всѣ приготовились къ отступленію, какъ вдругъ послышался лошадиный топотъ, блеснули мѣдные шишаки, и на сцену явилась пожарная команда. Въ воздухѣ взвились водяныя струи и дождемъ разсыпались на буйную толпу. Съ другой стороны послѣдовало тоже самое. Іозефъ, видя что дѣло принимаетъ серьезный оборотъ, бросился къ главному садовнику и уговорилъ его пустить въ ходъ трубы, употребляемыя для орошенія сада. Вода съ обѣихъ сторонъ лилась потоками и обдавала свѣжей струей толпу, которая съ визгомъ, крикомъ, хохотомъ и ругательствами наконецъ рѣшилась разойтись.

Только группа на площадкѣ лѣстницы все еще оставалась тамъ.

— Матушка, сказалъ Эрихъ, ты, больная, пришла сюда! по вѣдь ты можешь отъ этого умереть!

— Нѣтъ, сынъ мой, и я, и ты, и всѣ вы, мы будемъ жить новой и чистой жизнью. Я болѣе не больна. То, что мнѣ удалось сдѣлать, меня спасло.

Изъ глазъ профессорши лились потоки мягкаго свѣта. Зонненкампъ снялъ съ себя плащъ и накинулъ его на плечи великодушной женщинѣ, которую подъ руки увели въ большую залу. Тамъ она сѣла, а всѣ другіе стоя расположились вокругъ нея, съ любовью и благоговѣніемъ смотря на нее, какъ на святую.

Манна опустилась передъ ней на колѣни и горькими слезами обливала ей руки.

— Теперь прошу васъ объ одномъ, сказала профессорша, дайте мнѣ покой. Волненіе мое прошло, не возбуждайте его снова. Я сама не знаю, какимъ образомъ до меня дошло извѣстіе о томъ, что здѣсь происходило, — не знаю также и какъ я сюда пришла. Меня точно кто позвалъ, толкнулъ и привелъ къ вамъ. Все окончилось благополучно и вѣрьте мнѣ, мы снова будемъ счастливы. Господинъ Зонненкампъ, дайте мнѣ вашу руку, я хочу вамъ что-то сказать.

— Чего бы вы отъ меня ни потребовали, я заранѣе обѣщаюсь все исполнить.

— Вы непремѣнно должны что-нибудь сдѣлать для успокоенія умовъ.

— Я и сдѣлаю! Я созову судъ изъ людей, которыхъ вы мнѣ поможете выбрать, разскажу имъ всю свою жизнь и отдамъ въ ихъ руки свою судьбу.

— Это хорошая мысль. Мы завтра ее лучше обсудимъ. А теперь довольно, сказала профессорша. Манна, ступай къ твоей матери.

Молодая дѣвушка немедленно повиновалась.

Всѣ, собравшіеся въ этотъ день на виллѣ, поздно разошлись. Зонненкампъ настоялъ на томъ, чтобъ профессорша провела настоящую ночь въ его домѣ и велѣлъ приготовить для нея самую лучшую комнату. Эрихъ проводилъ туда свою мать и сидѣлъ у ея постели, пока она не заснула.

А тамъ внизу, у рѣки стояла толпа народа, омывая свои намазанныя черной краской лица и отрезвляясь отъ молодого вина. Въ эту ночь мимо виллы Эдемъ катилась въ Рейнѣ черная волна, которая влилась въ море и исчезла въ немъ…

Еслибъ и черное дѣло могло точно также быть вымыто и поглощено волнами вѣчности!

КНИГА ТРИНАДЦАТАЯ.

ГЛАВА I.
ИЗГЛАЖЕННЫЕ СЛѢДЫ.

Садовники усердно скребли, мели и уравнивали дорожки въ паркѣ, подвязывали помятые кусты и вырывали тѣ, которые были совсѣмъ затоптаны. Въ это утро даже конюхи работали въ саду. А въ домѣ стекольщики съ позаранку начали вставлять разбитыя стекла, такъ чтобъ господа, проснувшись, не видѣли болѣе никакихъ слѣдовъ того, что произошло наканунѣ.

Всѣ въ домѣ въ это утро долго спали. Даже Манна и та не выходила изъ своей комнаты и въ первый разъ пропустила обѣдню. Ей въ предъидущій вечеръ пришлось многое испытать. Когда, по удаленіи толпы, она пришла къ матери, та встрѣтила ее криками:

— Они его непремѣнно вымажутъ смолой и облѣпятъ перьями. Вспомните мое слово, что они съ нимъ такъ поступятъ. Зачѣмъ только онъ самъ поѣхалъ и взялъ насъ къ своимъ врагамъ.

Церера заткнула себѣ уши, чтобъ ничего не слышать, а когда наконецъ Маннѣ удалось разсказать ей о томъ, какъ профессорша, подобно ангелу-хранителю, явилась посреди нихъ, она громко разсмѣялась и воскликнула:

— Отлично! Они здѣсь въ Европѣ позволяютъ собою управлять старымъ женщинамъ!

Манна умолкла и закрыла себѣ лицо руками. Ей уже давно во снѣ и на яву чудилась сцена, подобная той, какую она теперь недавно пережила. Стоя на площадкѣ лѣстницы и слушая дикіе возгласы пьяной толпы, она говорила самой себѣ, что это сонъ, который она уже не разъ видѣла, и утѣшала себя мыслью, что онъ не замедлитъ исчезнуть.

Любовь доказала ей тщету жертвы, какую она хотѣла принести для искупленія чужихъ грѣховъ, но въ тоже время дала ей понять, что въ ея власти возвысить и украсить существованіе любимаго человѣка. Но теперь въ душѣ молодой дѣвушки снова пробудились сомнѣнія. Она слышала адскій шумъ и въ ея собственномъ сердцѣ внезапно водворился адъ. «Ужъ не мое ли отступничество всему причиной? съ ужасомъ задавала она себѣ вопросъ. Останься я вѣрна своему первоначальному рѣшенію — и можетъ быть, ничего бы не случилось. Кто знаетъ, въ силу какого таинственнаго, сверхъ-естестественнаго вліянія въ столицѣ раскрывалась страшная тайна въ тотъ самый часъ, когда я измѣняла своему обѣту?»

Манна мысленно старалась представить себѣ мучениковъ, которые, съ поникшей головой, смиренно допускали побивать себя каменьями. Но изъ хаоса всѣхъ ея терзаній и волненій снова выдѣлялся образъ Эриха, который протягивалъ ей руку помощи и звалъ ее къ себѣ. Ей казалось, что она чувствуетъ его прикосновеніе, и мало-по-малу успокоивалась.

Манна вернулась въ комнату, измученная этими постоянными переходами отъ счастія къ отчаянію. Она заснула поздно и на слѣдующее утро, противъ обыкновенія, не слышала призывнаго благовѣста въ церковь. Погруженная въ сладкій совъ, она и не подозрѣвала, что была предметомъ горячаго разговора между Пранкеномъ и фрейленъ Пэрини.

Послѣ возвращенія своего изъ столицы, Пранкенъ еще сильнѣе прежняго сталъ ненавидѣть Эриха. Его особенно возмутила то обстоятельство, что князь Валеріанъ, а за нимъ и другіе посѣтители, являясь на виллу, шли прямо въ комнату къ учителю, доказывая тѣмъ самымъ, что смотрѣли на него какъ бы на центръ всей семьи. «Это не можетъ и не должно такъ продолжаться, говорилъ себѣ Пранкенъ: учителю необходимо указать его мѣсто.» Но событія предъидущей ночи, какъ нарочно, снова выдвинули впередъ эту ненавистную профессорскую семью. Презрѣнная чернь позволила себя усмирить старой, больной женщинѣ.

Пранкенъ угрюмо ходилъ по парку, потомъ направился къ церкви. Онъ рѣшился теперь же, не откладывая далѣе, на этой самой дорогѣ объясниться съ Манной, а затѣмъ приступить къ удаленію съ виллы учительской семьи. Долго ждалъ онъ, Манна все не шла: наконецъ на поворотѣ дорогѣ показалась фрейленъ Пэрини. Она была одна. Пранкенъ поклонился ей и освѣдомился о Маннѣ.

— А до меня самой вамъ и дѣла нѣтъ, колко возразила фрейленъ Пэрини. Я имѣю вамъ сообщить нѣчто чрезвычайно интересное и важное, но вы, кажется, болѣе не считаете нужнимъ обо мнѣ заботиться.

— Напротивъ… напротивъ, по подумайте…

— Я думаю, что вы должны думать и обо мнѣ также. Повторяю, у меня есть важныя для васъ извѣстія.

— Пожалуйста, вы были всегда такъ добры…

— Слишкомъ добра, и потому вы такъ скоро меня забываете. Слушайте же: что вы сдѣлаете, если я вамъ докажу, что надменный учитель осмѣлился поднять глаза на вашу невѣсту?

Фрейленъ Пэрини засмѣялась, а Пранкенъ почти съ испугомъ на нее взглянулъ. Ему прежде никогда не приходилось слышать, чтобы она смѣялась такимъ образомъ. И странно, смѣхъ ея и при этомъ поворотъ головы живо напомнили ему маленькую Нелли. Онъ и досадовалъ на самого себя и находилъ забавнымъ, что такого рода мысль могла въ эту минуту придти ему въ голову.

— Ночная тревога, повидимому, очень хорошо на васъ подѣйствовала. Вы въ отличномъ расположеніи духа, попытался онъ пошутить. Вы мнѣ послѣ обѣдни все разскажете, а теперь уже въ третій разъ звонятъ.

— О нѣтъ, извѣстіе мое такъ важно, что я, ради него, готова не идти въ церковь. Благотворительность освобождаетъ отъ….

— Благотворительность?

— Да.

И она разсказала ему, какъ видѣла Манну выходящею изъ комнаты Эриха, и какъ у нихъ въ виноградномъ домикѣ уже все было рѣшено. Кромѣ того, служанка профессорши донесла ей, что Манна хранила у себя брачный контрактъ, составленный въ библіотекѣ.

Пранкенъ недовѣрчиво покачалъ головой. Но фрейленъ Пэрини не ограничилась своимъ разсказомъ и стала домогаться отъ Пранкена прямого отвѣта на счетъ того, согласится ли онъ, въ случаѣ своей женитьбы на Маннѣ, отдать подъ монастырь виллу съ ея принадлежностями? Пранкенъ нетерпѣливо пожалъ плечами, а глаза фрейленъ Пэрини метнули молнію, подобную той, какую она уже однажды, послѣ разговора съ Беллой, послала ей вслѣдъ. Она видѣла недостатокъ къ себѣ увіженія Пранкена и пыталась ему досадить, требуя отъ него обѣщанія, чтобъ онъ, въ случаѣ, если ея слова окажутся справедливыми, вызвалъ капитана Дорнэ на дуэль и постарался его убить.

Пранкенъ казался смущеннымъ. Передъ нимъ воскресло воспоминаніе о странномъ предчувствіи, которое съ такой необычайной силой охватило его въ то время, когда онъ съ Эрихомъ ѣхалъ въ Вольфсгартенъ. Неужели предчувствію этому дѣйствительно суждено было сбыться? Пранкенъ старался оттолкнуть отъ себя эту мысль. Въ отвѣтъ фрейленъ Пэрини онъ сказалъ, что считаетъ дуэль невозможной, — такъ какъ она во всякомъ случаѣ приведетъ его къ потерѣ Манны. Если онъ самъ падетъ, то дѣло, конечно, само собой окончится, если же онъ убьетъ Эриха, то все-таки не получитъ Манны, такъ какъ она ни подъ какимъ видомъ не согласится выдти замужъ за человѣка, который изъ-за нея убилъ другого.

Фрейленъ Пэрини опустила глаза въ землю, стараясь скрыть насмѣшливую улыбку. Она именно того и хотѣла, чтобъ оба жениха были потеряны для Манны, которая тогда совершенно естественно бросится въ монастырь, какъ въ единственное остающееся ей на землѣ убѣжище.

Обѣдня между тѣмъ окончилась, и изъ церкви вышелъ патеръ. Фрейленъ Пэрини немедленно къ нему присоединилась, а Пранкенъ пошелъ обратно на виллу. Ему вскорѣ попались на встрѣчу докторъ и Эрихъ, которые о чемъ-то живо разговаривали.

Докторъ былъ въ своемъ обычномъ бодромъ и веселомъ настроеніи духа. Онъ говорилъ Эриху, что свѣжее виноградное сусло, имѣющее такой пріятный вкусъ, по мнѣнію старыхъ людей, заключаетъ въ себѣ цѣлебныя свойства, которыя не только укрѣпляютъ, по вполнѣ обновляютъ тѣло и веселятъ духъ. Отъ того-то заботливые о своемъ здоровья люди и пьютъ его въ такомъ изобиліи. Докторъ увѣрялъ, что дѣйствіе хмѣля въ молодомъ винѣ въ самомъ дѣлѣ очень полезно. Тоже самое, прибавилъ онъ, можно сказать и о происшедшей ныньче ночью тревогѣ: она во многихъ отношеніяхъ была полезна. Негодованіе окрестныхъ жителей, перейдя за черту справедливости, утратило большую часть своего значенія. Съ этой стороны ничего болѣе не оставалось бояться, а въ самомъ домѣ тоже явно насталъ кризисъ, послѣ котораго должна начаться новая жизнь.

Ужъ одно то, что тамъ еще всѣ спали, служило хорошимъ признакомъ.

Увидѣвъ проходившаго мимо бочара, докторъ окликнулъ его и заставилъ себѣ снова разсказать, какъ все произошло наканунѣ вечеромъ. Его несказанно забавляло появленіе на мѣсто дѣйствія пожарныхъ и садовыхъ трубъ. По словамъ бочара, пожарная команда, обязанная Зонненкампу за подарокъ отличнаго устройства пожарныхъ орудій, была мигомъ готова слѣдовать за посланнымъ съ виллы.

Немного далѣе они встрѣтили цѣлую группу поселянъ. То были выборные изъ окрестныхъ селъ и деревень, шедшіе къ Зонненкампу съ увѣреніями въ своей готовности защищать его отъ всякихъ новыхъ оскорбленій, лишь бы онъ согласился оставить безъ послѣдствій безпорядки предъидущей ночи.

Докторъ взялъ на себя передать Зонненкампу просьбу поселянъ, а имъ самимъ посовѣтовалъ придти снова въ слѣдующее воскресенье.

Затѣмъ Эрихъ и докторъ вернулись на виллу и къ немалому своему изумленію нашли профессоршу на террасѣ вмѣстѣ съ Манной. Докторъ весело пошутилъ надъ самимъ собой, говоря, что простой случай сплошь да рядомъ оказывается дѣйствительнѣе и умнѣе самой глубокомысленной науки. Онъ объявилъ профессоршу совсѣмъ здоровой.

Профессорша дѣйствительно выздоровѣла. Къ ней вернулось ея обычное самообладаніе, она снова ободрилась духомъ и стала спокойна. «Удивительно, говорила она, какъ благотворно дѣйствуетъ на человѣка сознаніе, что у него на сердцѣ нѣтъ никакой тайны. То, что знаютъ всѣ, утрачиваетъ значительную часть своего ужаса. Самое тягостное въ положеніи преступника — это необходимость, въ какую онъ поставленъ отъ всѣхъ скрывать свое преступленіе. Онъ на свободѣ и посреди общества чувствуетъ себя какъ бы запертымъ въ тѣсную тюрьму, потому что носитъ замкнутую въ собственномъ сердцѣ тайну, которую никто кромѣ него не долженъ знать.»

Всякій разъ, что профессоршѣ удавалось почему-нибудь тягостно отзывавшееся на ней событіе съ его послѣдствіями перенести въ область чистой мысли, гдѣ оно обобщалось и утрачивало свой личный характеръ, она мгновенно чувствовала облегченіе. Она сверхъ всего совѣтывала сыну не насиловать событій, а спокойно выжидать, что они сами принесутъ.

Докторъ освѣдомился, не пріѣзжала ли графиня Белла. Ему сказали, что она была на виллѣ, но ни съ кѣмъ не видѣлась и не говорила, кромѣ самого Зонненкампа.

— Я сильно ошибаюсь, сказалъ докторъ, если графиня Белла не питаетъ особенной симпатіи къ исполненному отваги Зонненкампу. Такое чувство вполнѣ соотвѣтствовало бы ея смѣлой, лишенной всякаго уваженія въ установленнымъ приличіямъ натурѣ.

Профессорша, несмотря на нанесенное ей Беллой оскобленіе, сдѣлала попытку опровергнуть мнѣніе о ней доктора.

Эрихъ слушалъ молча, удивляясь настойчивости, съ какою докторъ постоянно старался изобличать Беллу и изъяснять по-своему ея своеобразный характеръ.

Докторъ послалъ спросить у Зонненкампа, не желаетъ ли онъ его принять. Зонненкампъ отвѣчалъ приглашеніемъ ему сначала навѣстить Цереру.

— Какой у меня видъ? проснувшись утромъ спросилъ Зонненкампъ у камердинера Іозефа.

— Какой у меня видъ? повторилъ онъ.

— Вашъ обычный, сударь.

Зонненкампъ велѣлъ подать себѣ ручное зеркало, но немедленно отдалъ его назадъ, и снова опустившись на подушки, закрылъ глаза. Ему казалось, что всякій по его лицу будетъ въ состояніи прочесть исторію прошедшей ночи. Онъ долго не выходилъ изъ своей комнаты, сказавъ Іозефу, что хочетъ остаться одинъ. До слуха его долеталъ шумъ шаговъ собравшихся въ саду людей, которые скребли и мели аллеи. Онъ дожидался, чтобъ по возможности изгладились всѣ слѣды ночной тревоги и чтобъ въ немъ самомъ улеглось волненіе и все пришло въ надлежащій порядокъ. Долго сидѣлъ онъ одинъ съ своей любимой собакой. У Зонненкампа было странное ощущеніе, какъ будто онъ держалъ на плечахъ не собственную голову, а что-то постороннее, какой-то шаръ, до котораго ему не было никакого дѣла. Но онъ всячески боролся съ осаждавшими его мрачными мыслями и убѣждалъ себя ободриться, говоря, что ему не отъ кого ожидать помощи, кромѣ какъ отъ самого себя.

«Но неужели мнѣ дѣйствительно никто болѣе поможетъ помочь? вдругъ задалъ онъ себѣ вопросъ, и мысль его невольно обратилась къ Беллѣ. Вотъ женщина, которой нѣтъ подобной. Въ ней мужество, сила, геній. Но какую помощь можетъ она оказать? Никакой… да, я одинъ…»

Положивъ руку на голову собакѣ, Зонненкампъ думалъ: въ мірѣ существуютъ два пугала, которыя отравляютъ намъ жизнь: страхъ передъ дѣломъ и раскаяніе послѣ дѣла. Это шарлатанство насъ губитъ. Только тотъ вполнѣ свободенъ, кто не боится будущности и не раскаивается въ прошломъ.

«Я хочу быть свободнымъ! громко воскликнулъ Зонненкампъ. Внутри себя, я и то свободенъ, но кто здѣсь признаетъ мою свободу? Мнѣ надо вернуться въ Америку… Или нѣтъ, я поѣду въ Италію, въ Парижъ, въ новыя страны. Но дѣти, дѣти! Они преисполнены понятій, которыя заставятъ ихъ страдать отъ неимѣнія родины, они на чужбинѣ будутъ чувствовать себя сиротами. Нѣтъ, мнѣ всего лучше остаться здѣсь и вооружиться презрѣніемъ къ людямъ, ненависть которыхъ мало-по-малу уляжется и оставитъ меня въ покоѣ. Кромѣ того можно поискать средства, которое, походя на раскаяніе, могло бы отчасти удовлетворить умы. Профессорша вчера намекала на нѣчто подобное, и самъ я что-то говорилъ о судѣ присяжныхъ… Да, да, пусть будетъ такъ! Я это сдѣлаю, снова встану на ноги и все пойдетъ попрежнему…

Но сильнѣе всего въ эту минуту говорила въ Зонненкампѣ горечь противъ Крутіуса.

Какъ самодовольно долженъ онъ теперь потирать себѣ руки, расхаживая въ своей редакторской комнатѣ, гдѣ дрожитъ маленькое газовое пламя! Какъ обрадуется онъ, узнавъ, что его сигнальная ракета произвела такой эффектъ, что на нее откликнулся весь народъ!… Какъ краснорѣчиво опишетъ онъ на столбцахъ своей газеты тревогу предъидущей ночи…

Зонненкампъ позвонилъ и приказалъ позвать къ себѣ Эриха. Напомнивъ молодому человѣку, какъ онъ незадолго передъ тѣмъ прекрасно описалъ выраженіе къ нему народной благодарности, Зонненкампъ просилъ его теперь предупредить всѣ газетные толки описаніемъ того, что произошло наканунѣ, выставивъ все дѣло незначительной вспышкой, слѣдствіемъ неумѣреннаго употребленія поселянами молодого вина. Въ заключеніе статьи слѣдовало прибавить, что господинъ Зонненкампъ — онъ имѣлъ полное право носить это имя, которое получилъ въ наслѣдство отъ своей матери — не замедлитъ совершить дѣло, которое вполнѣ удовлетворитъ общественное мнѣніе. Зонненкампъ мысленно назвалъ Эриха педантомъ, когда тотъ выразилъ желаніе немедленно узнать, въ чемъ именно будетъ состоять это удовлетвореніе.

Къ чему эти излишнія объясненія?

Достаточно что-нибудь посулить общественному мнѣнію и вовсе нѣтъ надобности непремѣнно давать ему обѣщанное. Люди легко забываютъ обѣщанія.

Зонненкампъ едва не высказалъ этой мысли вслухъ, но вовремя удержался. Затѣмъ онъ отпустилъ Эриха.

Вслѣдъ за молодымъ человѣкомъ, въ кабинетъ явился смотритель за собаками.

— О, сударь, ее отравили!

— Кого отравили? воскликнулъ онъ.

— Нашу Нору. Ночью, когда произошла вся эта суматоха, злые люди накормили ее жареной въ салѣ губкой. Она непремѣнно околѣетъ.

— Гдѣ она?

— У своей конуры.

Зонненкампъ послѣдовалъ за смотрителемъ и засталъ собаку дѣйствительно съ трудомъ переводящую духъ. Возлѣ нея лежала ея цѣпь.

— Нора! позвалъ Зонненкампъ.

Собака слегка помахала хвостомъ, на мгновеніе раскрыла глаза, приподняла голову и снова тяжело опустила ее.

Еще мгновеніе, и Норы не стало.

Послѣдній жалобный взглядъ, брошенный ею на Зонненкампа, произвелъ на него сильное впечатлѣніе.

— Зарой въ землю собаку, пока Роландъ ее не видѣлъ, проговорилъ онъ наконецъ.

— Гдѣ прикажете ее зарыть?

— Вонъ тамъ, подъ вязомъ. Но прежде сними съ нея шкуру, которая стоитъ деньги.

— Нѣтъ, сударь, этого я не могу сдѣлать. Я слишкомъ любилъ собаку, чтобъ теперь сдирать съ нея кожу.

— Въ такомъ случаѣ зарой ее вмѣстѣ съ кожей.

И онъ пошелъ прочь.

Зонненкампъ долго послѣ того бродилъ по саду, пока не очутился, самъ того не замѣчая, у вяза, подъ которымъ велѣлъ зарыть собаку.

— Да, произнесъ онъ вслухъ, таковъ свѣтъ! онъ предлагаетъ вамъ въ жирѣ зажаренную губку: она вкусна, но отравляетъ.

И онъ вернулся въ домъ.

На дворѣ страшно выли остальныя собаки, точно сознавая, что лишились одной изъ своихъ подругъ.

ГЛАВА II.
ДВѢНАДЦАТЬ ИЗБРАННЫХЪ МУЖЕЙ.

Пранкенъ, остававшійся вѣрнымъ Зонненкампу, видимо тревожился на его счетъ и по временамъ какъ-то странно на него поглядывалъ, но не высказывалъ того, что было у него на душѣ.

Зонненкампъ, съ своей стороны, тоже кое-что замѣчалъ. До него, черезъ Лутца, дошли слухи о томъ, что Пранкенъ нѣсколько разъ получалъ письма, украшенныя большими печатями. Такъ однажды къ нему пришелъ пакетъ за печатью министерства двора, другой за печатью военнаго министерства. Зонненкампу очень хотѣлось спросить у Пранкена, ужъ не продолжаются ли переговоры на счетъ того, чтобы все-таки дать ему желанный дипломъ. Онъ вопросительно посматривалъ на Пранкена, но тотъ продолжалъ отмалчиваться. Наконецъ, Зонненкампъ однажды счелъ нужнымъ замѣтить молодому человѣку, что тотъ вовсе не правъ, пренебрегая его содѣйствіемъ, такъ какъ онъ во многихъ отношеніяхъ все-таки человѣкъ знающій и бывалый, хотя теперь и спасовалъ немного.

Пранкенъ отговаривался свойствомъ занимавшаго его дѣла, которое будто бы не допускало ничьего посторонняго вмѣшательства. Онъ одинъ могъ привести его къ хорошему концу. Но при этомъ онъ замѣтилъ, что общество вездѣ, не исключая и маленькой столицы, состоитъ изъ различныхъ партій.

Больше ничего нельзя было добиться отъ Пранкена, и Зонненкампъ, чтобы разсѣять свои сомнѣнія, ужъ началъ помышлять объ одномъ, весьма избитомъ средствѣ, которое въ настоящемъ случаѣ представляло всѣ шансы на удачу, а именно онъ хотѣлъ съ помощью Лутца украсть полученныя Пранкеномъ письма. Но подумавъ немного, онъ отбросилъ эту мысль. Только разъ, когда Пранкенъ, немедленно вслѣдъ за полученіемъ большого пакета, поспѣшно отправился на желѣзную дорогу, Зонненкампъ пришелъ къ нему въ комнату. Ему казалось безопаснѣе дѣйствовать одному, безъ сообщниковъ: онъ вѣдь и самъ съумѣетъ взять письма. Пранкенъ былъ настолько безпеченъ, что не предвидѣлось никакой надобности прибѣгать ко взлому или къ фальшивымъ ключамъ.

Но дорогой въ комнату молодого человѣка, на Зонненкампа напалъ припадокъ честности, и онъ отказался отъ своего намѣренія.

Пранкенъ между тѣмъ вернулся и наконецъ высказался. Оказалось, что ему самому угрожаетъ опасность. Объяснивъ Зонненкампу въ чемъ дѣло, онъ настоятельно требовалъ, чтобы тотъ предоставилъ ему попрежнему самому по возможности выпутаться изъ бѣды.

Зонненкампъ обнялъ взволнованнаго молодого человѣка и взялъ съ него слово, что онъ во всякомъ случаѣ не приметъ вызова на дуэль, не предупредивъ его.

Пранкенъ обѣщался неохотно и уѣхалъ.

Эрихъ находился еще у своей матери, когда въ виноградный домикъ пришелъ Зонненкампъ съ письмомъ въ рукѣ. Выразивъ удовольствіе, что видитъ профессоршу такой бодрой и свѣжей, онъ сообщилъ ей, что получилъ извѣстія отъ ея друга. Затѣмъ онъ вручилъ ей письмо отъ профессора Эйнзиделя и прибавилъ, усмѣхаясь:

— У господъ ученыхъ однако очень хорошая память. Я, по правдѣ сказать, совсѣмъ забылъ, что когда-то приглашалъ его къ себѣ.

Профессорша прочла письмо Эйнзиделя, въ которомъ тотъ увѣдомлялъ, что предстоящей зимой не будетъ читать лекцій, и выражалъ желаніе воспользоваться приглашеніемъ Зонненкампа провести нѣсколько времени на виллѣ Эдемъ.

Профессорша возвратила письмо съ улыбкой, а на лицѣ Зонненкампа мелькнула злая радость. Стало быть и у этихъ новыхъ людей, у этихъ пуританъ, тоже есть свои слабыя струны?

Профессорша, должно быть, догадывалась о томъ, что происходило въ душѣ ея собесѣдника, и съ большою твердостью сказала:

— Я была бы очень рада, если бы этотъ почтенный и благородный человѣкъ пріѣхалъ къ намъ. Его присутствіе здѣсь было бы благотворно для меня и можетъ быть для другихъ. А для Роланда, я не могла бы желать ничего лучшаго. Ты, Эрихъ, слишкомъ уже съ нимъ сжился, освоился и въ настоящую минуту не въ состояніи дать ему той поддержки, въ которой онъ можетъ быть еще долго будетъ нуждаться.

Лицо Зонненкампа мгновенно осунулось. Должно быть, эта женщина въ самомъ дѣлѣ благородна и чиста въ своихъ помыслахъ. У кого хватило бы настолько ума и силы воли, чтобы постоянно носить маску такой строгой добродѣтели. Онъ однако не мало удивился, когда вслѣдъ затѣмъ Эрихъ съ оговорками и извиненіями замѣтилъ, что по его мнѣнію, врядъ ли будетъ хорошо для нѣжной натуры профессора внезапно очутиться въ бурномъ водоворотѣ здѣшней жизни.

Самыя усилія Эриха скрыть настоящій, горькій смыслъ своихъ словъ, ясно доказывали Зонненкампу, до какой степени молодой человѣкъ считалъ себя не вправѣ ставить еще кого-нибудь въ близкія отношенія съ виллой Эдемъ. Внутренно негодуя, но наружно улыбаясь, онъ поспѣшилъ сказать, что подтвердитъ свое приглашеніе профессору, но предоставитъ ему на выборъ поселиться въ виноградномъ домикѣ или на виллѣ.

Профессорша стояла за виноградный домикъ.

Зонненкампъ въ знакъ согласія кивнулъ головой, а затѣмъ позвалъ слугу и приказалъ ему никого не принимать. Онъ объявилъ профессоршѣ и ея сыну, что хочетъ сообщить имъ нѣчто весьма важное.

Эрихъ и его мать вздрогнули. Неужели Зонненкампъ уже знаетъ? Онъ между тѣмъ усѣлся и началъ, обращаясь къ профессоршѣ:

— Вы оказали мнѣ большую услугу: и я рѣшаюсь отдать въ ваши руки, какъ мою собственную участь такъ и судьбу моей семьи.

Онъ помолчалъ, и затѣмъ продолжалъ:

— Ночное нападеніе, котораго я былъ жертвой, навело меня на одну мысль. Она возникла вдругъ и теперь требуетъ осуществленія. Еще въ воскресенье, когда я шелъ въ церковь, гдѣ меня опозорилъ нищій, я намѣревался…

— Пожалуйста не забудьте, что вы хотѣли сказать, прервала профессорша… но прежде позвольте сдѣлать вамъ одинъ вопросъ.

— Сдѣлайте одолженіе.

— Скажите, все ли ваше богатство проистекаетъ изъ…

— Нѣтъ… развѣ только его шестая доля: это знаютъ даже мои враги.

— Теперь, прошу васъ, продолжайте. Вы говорили, что когда шли въ церковь…

— Да, я намѣревался тогда, несмотря на свое невѣріе, исповѣдаться передъ духовнымъ лицомъ. Сознаюсь, вліяніе барона Пранкена не мало способствовало къ тому, чтобъ укрѣпитъ меня въ этой мысли, по возникла она все-таки во мнѣ самомъ. Исповѣдь есть одно изъ величайшихъ учрежденій нашей церкви. Человѣкъ совершаетъ беззаконіе, которое не подходитъ ни подъ одинъ изъ параграфовъ существующихъ въ мірѣ законовъ, имѣющихъ въ виду карать преступленія. И вдругъ беззаконіе это отпускается ему человѣкомъ, свыше облеченнымъ таинственною властью разрѣшать грѣхи, — человѣкомъ, который не видитъ кающагося, по принимаетъ его робкое признаніе и въ одно и тоже время находится отъ него такъ близко и такъ далеко.

Профессорша опустила глаза.

Удивительно, какъ могъ человѣкъ съ подобнымъ прошлымъ говорить такія вещи!

Зонненкампъ почувствовалъ, что объ немъ думала профессорша, и воскликнулъ:

— Но вы, вы помѣшали мнѣ исполнить мое намѣреніе.

— Я?

— Да, вы. Мнѣ вдругъ пришло въ голову передъ вами раскрыть мою душу и предоставить вамъ отпустить мнѣ мой грѣхъ, а впрочемъ, нѣтъ… даже и вы не имѣете этой власти.

Профессорша вздохнула свободнѣе.

Зонненкампъ продолжалъ:

— Вы, или я, не помню кто изъ насъ двухъ, сказалъ слово, которое навело меня на слѣдующую мысль. Въ Новомъ Свѣтѣ, гдѣ законы еще не такъ твердо установились, обыкновенно, въ случаѣ преступленія, сзывается судъ изъ сосѣдей. И я хочу созвать такой же точно судъ изъ свободныхъ людей. Я раскрою передъ ними свое прошлое и такимъ образомъ — соединю судъ съ исповѣдью. Какой бы приговоръ ни произнесли надо мной, какое бы искупленіе ни наложили на меня, я все обязуюсь исполнить. Возвратясь въ Европу, я обязанъ или примириться съ европейскимъ обществомъ или заставить его думать по-своему. Понимаете ли вы, что я хочу сказать?

— Какъ нельзя лучше. Приговоръ, произнесенный свободными людьми, по совѣсти, должкеъ успокоить кающагося и примирить его со своей совѣстью.

— Я вижу, что вы меня вполнѣ понимаете, съ невозмутимымъ спокойствіемъ замѣтилъ Зонненкампъ, — а теперь я обращусь къ вамъ за совѣтомъ, кого вы мнѣ предложите въ члены этого, если можно такъ сказать, нравственнаго суда присяжныхъ. Барона Пранкена мы, конечно, должны отъ этого устранить. Онъ мнѣ сынъ и не можетъ быть моимъ судьей.

— Я никого здѣсь не знаю…. Къ тому же, извините, я еще слишкомъ слаба, и эти разсужденія, это исканіе, это, если можно такъ сказать, мысленное скитаніе по свѣту, причиняютъ мнѣ просто-на-просто физическую боль.

— Въ такомъ случаѣ не трудитесь. Капитанъ Дорнэ, вы слышали о чемъ мы говорили?… вѣдь вы все слышали, не правда ли, повторилъ онъ, замѣтивъ разсѣянный взглядъ Эриха.

— Да, конечно…. все.

— Кого же предложите вы мнѣ?

— Самый достойный и проницательный судья, какого я только знаю, сегодня самъ подалъ о себѣ вѣсть: это мой учитель.

— Согласенъ. А еще кого?

— Вейдемана.

— Вейдемана? Дядю моего злѣйшаго врага?

— Это ему не помѣшаетъ быть справедливымъ.

— Но онъ участвовалъ въ составленіи газетной статьи профессора Крутіуса.

— Неправда, онъ поручилъ князю Валеріану сказать вамъ, что даже вовсе не одобряетъ поступка профессора Крутіуса.

— А еслибы даже Вейдеманъ и былъ вашимъ врагомъ, что въ томъ? вставила профессорша. Вамъ болѣе всего слѣдуетъ стараться оправдать себя въ глазахъ враговъ.

— Вы удивительная женщина! Вы правы, и я докажу вамъ на дѣлѣ, какъ я серьёзно отношусь ко всему этому. Хорошо, возьмемъ Вейдемана. А еще кого?

— Графа Вольфсгартена.

— Противъ этого я не имѣю ничего возразить. Дальше.

— Мирового судью.

— Опять согласенъ.

— Затѣмъ я предложилъ бы человѣка, котораго вы, можетъ быть….

— Прошу васъ безъ обиняковъ! Кого? нетерпѣливо перебилъ его Зонненкампъ.

— Ловчаго Клауса.

— Клауса? со смѣхомъ повторилъ Зонненкампъ. Пожалуй! Кстати, я уже и самъ назову доктора Рихардта. А теперь, капитанъ Дорнэ, прошу васъ, немедленно отправляйтесь въ путь — собирать судей. Дѣло не терпитъ отлагательства. Чѣмъ скорѣй все будетъ кончено, тѣмъ лучше.

„А кто пока останется съ Роландомъ?“ хотѣлъ спросить Эрихъ, но остановился, примѣтивъ взглядъ матери, которая, повидимому, угадала вопросъ, готовый вырваться у него. „Ты можешь спокойно предоставить мнѣ Манну и Роланда“, говорили ея глаза..

— А добраго нашего маіора вы совсѣмъ забыли? весело сказала профессорша.

— Я о немъ и о патерѣ считалъ излишнимъ упоминать, отвѣчалъ Зонненкампъ. Они, само собою разумѣется, должны участвовать въ судѣ.

Эрихъ назвалъ еще князя Валеріана, банкира и Кнопфа. Теперь число двѣнадцать оказалось сполна.

Зонненкампъ торопился, настаивалъ, чтобъ ни минуты не было потеряно. Эрихъ приказалъ сѣдлать лошадь.

ГЛАВА III.
ТЩЕТНО ПРОТЯНУТАЯ РУКА ПРИМИРЕНІЯ.

Передъ отъѣздомъ Эриха, Манна объявила ему о своемъ намѣреніи еще разъ побывать въ монастырѣ. Она считала своимъ долгомъ прежде всего тамъ сказать всю правду и хотѣла это сдѣлать безотлагательно.

Эрихъ удивился и встревожился. Зачѣмъ Маннѣ еще разъѣхать въ монастырь? Но онъ тотчасъ же понялъ, что въ ея рѣшимости сказывалась потребность что-нибудь дѣлать, не оставаться въ праздности. Къ тому же способъ, которымъ она искала достигнуть успокоенія, былъ въ высшей степени благороденъ. И потому онъ сказалъ только:

— Хорошо, по помни, что ты больше не вправѣ самовольно подвергать себя истязаніямъ или позволять другимъ налагать на тебя какіе бы то ни было обѣты. Ты больше не принадлежишь себѣ. Манна, ты моя и не должна ни мучить меня, ни позволять мучить мою Манну.

Манна бросила на него лучезарный взглядъ и свѣжимъ, веселымъ голосомъ проговорила:

— Эрихъ, это я, благодаря тебѣ, рѣшилась на мой теперешній поступокъ.

— Благодаря мнѣ?

— Да. Ты однажды разсказывалъ мнѣ, какъ тебѣ было отрадно, когда послѣ того, какъ ты оставилъ полкъ, одинъ товарищъ пришелъ къ тебѣ и сказалъ: не думай обо мнѣ дурно, если я съ этихъ поръ прекращу мои сношенія съ тобой. Ты не могъ поступить иначе, а я со своей стороны не смѣю дѣйствовать иначе. Вотъ тоже самое хочу и я сдѣлать. Моя рѣшимость покинуть монастырь, которую монахини не преминутъ принять за отступничество, ни подъ какимъ видомъ не должна оставаться бременемъ на ихъ душѣ.

Манна желала, чтобы ее сопровождала тетушка Клавдія, но Эрихъ нашелъ, что ей приличнѣе ѣхать съ Роландомъ. Братъ съ сестрой такимъ образомъ будутъ совсѣмъ одни; Роланду придется оберегать сестру, быть ей полезнымъ, и это выведетъ его изъ томительной атмосферы, которую распространяло вокругъ него горе.

— Ты не можешь себѣ представить, какъ мнѣ пріятно исполнять твои приказанія, сказала Манна.

Роландъ скоро былъ готовъ сопровождать сестру.

— Но вамъ слѣдуетъ еще испросить позволеніе у родителей, сказалъ Эрихъ, и дѣти съ прискорбіемъ почувствовали, что исполненіе этого долга въ ихъ теперешнемъ положеніи не болѣе, какъ пустая формальность. Между отцомъ и ими все было порвано, разбито. Въ ихъ взаимныхъ отношеніяхъ не оставалось болѣе мѣста ни привязанности, ни послушанія.

— Манна, теперь настало время, сказалъ Роландъ взволнованнымъ голосомъ.

— Чему?

— Спросить у отца…. можетъ быть онъ тебѣ и скажетъ…. неужели у насъ нѣтъ никого родныхъ въ Европѣ? Кто бы они ни были, теперь пора имъ придти къ намъ. Не ужасно ли, что мы до сихъ поръ о нихъ не вспомнили?

Манна вопросительно посмотрѣла на Эриха, а тотъ, находя вполнѣ законнымъ стремленіе юноши къ семейнымъ связямъ, однако просилъ его пока воздержаться отъ всякихъ разспросовъ, говоря, что всему придетъ свое время.

Манна пошла въ отцу и. сказала, что хочетъ ѣхать въ монастырь.

Зонненкампъ испугался, по тотчасъ же успокоился, такъ какъ Манна прибавила, что ѣдетъ туда съ цѣлью съ нимъ навсегда распроститься. Она окончательно рѣшилась не поступать въ монастырь. Зонненкампъ просіялъ.

— Ты убѣдилась наконецъ?…. Они съ самаго начала знали…. у меня на то есть положительныя доказательства…. они знали, говорю я, какимъ образомъ было добыто приданое, которое ты собиралась имъ принести. А между тѣмъ, слышала ли ты отъ нихъ когда-нибудь хоть одно слово насчетъ того, что они не смѣютъ или не хотятъ его принять?

Это замѣчаніе смутило Манну, она хотѣла сейчасъ же все открыть отцу, но удержалась, потому что дала слово Эриху дѣйствовать только по его указаніямъ.

Братъ и сестра отправились въ путь вмѣстѣ съ фрейленъ Пэрини. День былъ пасмурный и холодный, но плаваніе по рѣкѣ тѣмъ не менѣе ихъ освѣжило и ободрило.

— Ахъ, воскликнулъ Роландъ, въ мірѣ есть еще много другого, кромѣ нашей внутренней жизни.

Около полудня выглянуло солнце и разогнало туманъ. Пароходъ быстро несся по прозрачнымъ волнамъ, между облитыхъ солнцемъ горъ, на которыхъ мѣстами еще происходили осеннія работы. На палубѣ толпились пассажиры; кто изъ нихъ прохаживался, кто весело вглядывался вдаль, наслаждаясь прелестнымъ ландшафтомъ. Но Манна была внизу, въ каютѣ. Она лежала съ закрытыми глазами и не обращала никакого вниманія на слова фрейленъ Пэрини, убѣждавшей ее пойти наверхъ, вдохнуть немного свѣжаго воздуха. На всѣ доводы Манна отвѣчала просьбой оставить ее въ покоѣ. И такъ она лежала, точно въ забытьи, перебирая въ своемъ умѣ все, что въ послѣднее время случилось съ близкими ей и съ ней самой. Какъ все измѣнилось съ тѣхъ поръ, какъ она съ Роландомъ плыла здѣсь весною вверхъ по теченію рѣки! Ей пришло на мысль замѣчаніе Эриха насчетъ того, какъ богатство, окружая человѣка изобиліемъ внѣшнихъ предметовъ, развиваетъ въ немъ склонность искать утѣшенія въ горѣ посреди развлеченій. Этотъ упрекъ не могъ касаться ее въ настоящемъ случаѣ. Она имѣла въ виду только дружелюбно распроститься съ прошлымъ. Ей казалось, что на ней лежитъ обязанность въ отношеніи монахинь, которыя съ такой готовностью приняли ее въ свою среду, и она хотѣла доказать имъ, что, несмотря на предполагаемую съ ними разлуку, она все-таки оставалась имъ вѣрна.

Манна снова съ тоской вспомнила о различіи вѣроисповѣданій между ею и Эрихомъ. Но что же оставалось ей дѣлать? Измѣнить благочестивымъ сестрамъ или Эриху…. нѣтъ, послѣднее уже было для нее невозможно. Она надѣялась на великодушіе настоятельницы, которая, безъ сомнѣнія, пойметъ состояніе ея сердца и съумѣетъ ее успокоить. Терзаемая такого рода сомнѣніями, Манна неподвижно лежала въ каютѣ.

Наверху фрейленъ Пэрини радовалась тому, что Манна не показывалась на палубу. Тамъ между пассажирами шла рѣчь о Зонненкампѣ. Кто-то разсказывалъ, какъ герцогскій негръ Адамъ обѣими руками поднялъ на воздухъ американца и стащилъ его, несмотря на противодѣйствіе, съ лѣстницы, гдѣ его, наконецъ, выручили придворные слуги. Одинъ знакомый фрейленъ Пэрини, ходатай по дѣламъ, старался угадать, кто купитъ виллу, такъ какъ само собой разумѣлось, что ея теперешній владѣлецъ непремѣнно оставитъ страну.

Лутцъ помѣстился на кормѣ и тамъ долженъ былъ слушать, какъ зеленщики, скупавшіе овощи у главнаго садовника Зонненкампа и развозившіе ихъ по низовьямъ Рейна, сообщали другъ другу, что отнынѣ ни подъ какимъ видомъ не станутъ болѣе запасаться у этого человѣка своимъ товаромъ. Впрочемъ, они воздавали Зонненкампу должную хвалу за то, что онъ много содѣйствовалъ распространенію въ странѣ скороспѣлыхъ сортовъ яблокъ.

За станцію до монастыря на пароходъ сѣли двѣ монахини въ черныхъ рясахъ. Фрейленъ Пэрини знала одну изъ нихъ и спустилась съ ними въ каюту, гдѣ спала Манна. Монахини усѣлись противъ молодой дѣвушки и, вынувъ молитвенники, принялись молиться за бѣдную душу, лежавшую передъ ними въ скорбной дремотѣ.

Манна открыла глаза и съ изумленнымъ видомъ озиралась вокругъ, точно спрашивая, гдѣ она? Монахиня помоложе, та самая, которая постоянно робко держалась въ сторонѣ, привѣтствовала молодую дѣвушку на французскомъ языкѣ и сказала ей, что она должна терпѣливо переносить всѣ горести, какія небу угодно будетъ на нее ниспослать.

Манна быстро выпрямилась. Такъ стало-быть и здѣсь уже всѣ знаютъ объ ихъ позорѣ!… Она вышла на палубу вмѣстѣ съ Роландомъ и тремя женщинами. Вдали уже показался монастырь. Все вокругъ сіяло и улыбалось. Маннѣ казалось, что она вдругъ изъ какого-то невѣдомаго міра снова перенеслась на землю, гдѣ все оставалось въ прежнемъ видѣ, и весело смотря ей въ глаза, какъ будто спрашивало у нея: а гдѣ же ты была такъ долго?

Затѣмъ они въ лодкѣ перебрались на островъ. Манна привѣтствовала каждое дерево, каждую скамью, каждый кустъ, какъ предметы, когда-то, очень давно, близкіе ея сердцу. Печально взглянула она на хорошенькую, круглую скамейку у пристани, такъ-называемое птичье гнѣздышко, гдѣ она, бывало, часто сиживала съ дѣвочкой, прозванной сверчкомъ, но гдѣ теперь лежали одни мокрые, увядшіе листья.

Онѣ пришли въ монастырь.

Манна тотчасъ же просила доложить о себѣ настоятельницѣ. Та приказала ей сначала пойти въ церковь, а затѣмъ явиться къ ней, но не прежде, какъ по истеченіи часа.

Манна въ туже минуту поняла смыслъ этого приказанія. Но развѣ настоятельница уже знала о ея отступничествѣ? Молодая дѣвушка направилась къ церкви, но у дверей ея остановилась. Она вспомнила о находившемся тамъ образѣ, подумала, что не въ силахъ будетъ удержаться отъ соблазна и не взглянуть на него, и не посмѣла войти въ церковь. Она пошла обратно и углубилась въ паркъ. Наверху въ домѣ рѣзвились дѣти. Въ другомъ этажѣ пѣли молодые, звонкіе голоса. Манна знала, гдѣ сидитъ каждая изъ ея бывшихъ подругъ; она хорошо помнила каждый уголокъ, каждую скамью въ классѣ. Подойдя къ ели, подъ которой ей такъ часто приходилось сидѣть, она увидѣла, что тамъ не было скамьи, а на подставочкѣ, гдѣ обыкновенно помѣщалась у ея ногъ умершая малютка, лежали желтые листья. Ей вдругъ страстно захотѣлось на могилу къ бѣдной дѣвочкѣ. Она вернулась, прошла мимо монастыря, упрекая себя за дерзкое неповиновеніе настоятельницѣ, приказанія которой она осмѣлилась ослушаться. Манна вошла на кладбище. На могилѣ маленькой дѣвочки стоялъ крестъ съ надписью золотыми буквами: „Дѣвица не умерла, но спитъ! Маркъ, V, 39.“

— Какъ? вскричала Манна. Развѣ эти слова здѣсь умѣстны? Въ св. писаніи они относятся къ дѣвицѣ, которая съ одра смерти была пробуждена къ жизни, а не о ребенкѣ, который совсѣмъ умеръ и похороненъ!

Она опустилась на колѣни передъ могилой. Мысли въ безпорядкѣ толпились у ней въ головѣ, унося ее далеко отъ дѣйствительности; она не сознавала, какъ долго здѣсь пробыла. Наконецъ, ей удалось овладѣть собой, и, она вернулась въ монастырь. Ее впустили въ пріемную, но долго заставили тамъ ждать одну. Образа по стѣнамъ всякій разъ, какъ она на нихъ взглядывала, какъ будто уходили отъ нея вдаль, на разстояніе, гдѣ становились для нея недосягаемы.

Между тѣмъ пришла настоятельница.

Манна поспѣшила къ ней навстрѣчу и хотѣла ее обнять, по настоятельница оставалась недвижимо на мѣстѣ, и перебирая концы своего пеньковаго пояса, обматывала его вокругъ пальцевъ и такъ крѣпко его стягивала, что онъ врѣзывался ей въ тѣло.

Манна упала передъ ней на колѣни.

— Встань, строго произнесла настоятельница. Мы здѣсь не терпимъ никакихъ порывовъ страсти. Этого ты, надѣюсь, еще не успѣла забыть. Была ты въ церкви?

— Нѣтъ, сказала Манна, вставая.

Настоятельница долго не произносила ни слова, точно ожидая, чтобъ молодая дѣвушка объяснила причину своего неповиновенія, но Манна, въ свою очередь, молчала. Все, что она въ послѣднее время пережила и передумала, мгновенно поднялось у нея изъ глубины души и лишило ее способности говорить.

— Преподобная мать, начала она наконецъ: я пришла сюда затѣмъ, чтобъ разсѣять въ вашей душѣ всякую тѣнь сомнѣнія насчетъ моей неблагодарности. Вы поступали со мной великодушно, вы….

— Пожалуйста, безъ лести. Обо мнѣ ни слова. Говори о себѣ.

— Воспоминаніе обо мнѣ не должно вамъ причинять ни малѣйшей горечи. Я пришла васъ просить….

— Чего ты такъ медлишь. Говори, что тебѣ надо?

— Ничего, кромѣ довѣрія къ чистотѣ моихъ побужденій: я честно боролась и не могла устоять. Теперь я невѣста Эриха Дорнэ.

— Какъ, чья? Такъ ли я слышала? Развѣ баронъ Пранкенъ умеръ? Развѣ ты…. но нѣтъ! Говори яснѣе.

Манна откровенно, безъ утайки, разсказала настоятельницѣ обо всемъ случившемся. Она стояла прямо, и голосъ ея былъ твердъ. Когда она кончила, настоятельница спросила:

— Ты, стало быть, явилась сюда принести покаяніе?

— Нѣтъ.

— Такъ зачѣмъ же?

Манна схватилась за голову и сказала:

— Развѣ я не довольно ясно высказала, что вовсе не считаю себя виновной и не признаю въ себѣ ничего грѣховнаго. Я пришла поблагодарить васъ за все добро, оказанное мнѣ вами въ былое время. Я не желала бы, чтобъ воспоминаніе обо мнѣ служило вамъ источникомъ горя…. Вы сами предсказывали мнѣ тяжелую борьбу съ жизнью. Я оказалась въ ней несостоятельной, но…. прошу васъ только объ одномъ: не осуждайте меня. Удѣлите мнѣ въ вашемъ воспоминаніи мирный уголокъ.

— Тебѣ этого и теперь еще хочется? Да, вотъ они каковы эти люди, живущіе въ свѣтѣ! Самоубійцы требуютъ для себя освященной могилы. Ты для насъ умерла, и въ нашей святой землѣ нѣтъ для тебя мѣста. Ты протягиваешь намъ руку примиренія…. но мы не принимаемъ ее.

Явилась послушница и передала желаніе фрейленъ Пэрини войти къ настоятельницѣ и Маннѣ.

Минуту спустя вошла и сама фрейленъ Пэрини.

— Вы имѣли намъ что-нибудь сказать? обратилась къ ней настоятельница.

— Да. Фрейленъ Манна, въ присутствіи святой матери, напоминаю вамъ объ обѣщаніи, которое вы съ меня взяли.

— Я, съ васъ…. обѣщаніе….

— Да. Вы заставили меня поклясться, что я всячески, даже силой, стану васъ удерживать, еслибъ въ вашу душу, сверхъ ожиданія, запала мысль объ отступничествѣ. Правда это, Манна, или нѣтъ?

— Правда.

— И что же? спросила настоятельница.

— То, что я болѣе себѣ не принадлежу. У меня нѣтъ ничего своего, никакой собственности, не исключая и меня самой. Я не могу отдавать на жертву то, что мнѣ не принадлежитъ.

Долго стояли три женщины молча, наконецъ настоятельница сказала:

— Ты исповѣдывалась патеру?

— Нѣтъ.

Настоятельница медленно отвернулась.

— Мы тебя не принуждаемъ, сказала она, не связываемъ; мы не можемъ этого и не хотимъ. Ступай!… Я не хочу тебя болѣе видѣть…. или прочь!… Въ тебя вселился адъ! Твое присутствіе здѣсь оскверняетъ наши стѣны…. Ни слова болѣе. Иди!… Ушла она?… Не отвѣчай мнѣ. Любезная Пэрини, скажите, ушла она отсюда?

— Уходитъ, отвѣчала фрейленъ Пэрини.

— Гдѣ моя сестра? вдругъ послышался громкій голосъ Роланда.

Дверь шумно распахнулась; Роландъ мгновенно понялъ все, что здѣсь происходило.

— Довольно тебѣ смиряться, сестра, сказалъ онъ: пойдемъ со мною.

И схвативъ Манну за руку, онъ увлекъ ее за собой.

Выйдя изъ монастыря, Роландъ разсказалъ, какъ сильно встревожило его продолжительное отсутствіе Манны. Имъ овладѣлъ непреодолимый страхъ, чтобъ ей не нанесли оскорбленій, которыя она, пожалуй, захочетъ покорно снести въ видѣ искушенія.

— А это не должно быть, даже еслибъ ты сама захотѣла. Ты не вправѣ давать въ обиду невѣсту Эриха.

Какой огонь свѣтился въ глазахъ Манны, когда она смотрѣла на пылающее лицо Роланда!

— Все кончено, сказала она. Я оставляю за собой цѣлый міръ. Все кончено, и благо, что оно миновало.

Фрейленъ Пэрини оставалась еще нѣсколько времени у настоятельницы, а потомъ присоединилась къ брату и сестрѣ. Сидя уже въ лодкѣ, она произнесла своимъ обычнымъ, нѣсколько хриплымъ шепотомъ:

— Я должна была это сказать; я не могла молчать.

Манна протянула ей руку.

— Вы исполнили вашъ долгъ, отвѣчала она, и я на васъ за то вовсе не сержусь. Простите и вы меня.

Манна не помнила, какъ вышла изъ монастыря. Только позже, обнимая Роланда, она наконецъ могла заплакать. На возвратномъ пути, плывя по Рейну, она уже не удалялась въ каюту, но сидѣла на палубѣ рядомъ съ братомъ. И ея большіе черные глаза все время покоились на разстилавшемся передъ ними ландшафтѣ.

ГЛАВА IV.
СПОКОЙСТВІЕ МАІОРА И ТЕРЗАНІЕ ГРАФА.

На пути своемъ въ Маттенгеймъ, Эрихъ встрѣтилъ маіора. У него хватило веселости пошутить съ добрымъ старикомъ, объявивъ ему, что онъ ѣздитъ по околотку съ цѣлью собирать пожарную команду. Когда же онъ объяснилъ маіору настоящую причину своихъ странствованій, тотъ безъ всякихъ оговорокъ немедленно выразилъ свое согласіе участвовать въ судѣ. Онъ отнесся къ этому, какъ къ дѣлу чести и совѣсти, отъ котораго никто не вправѣ отказаться.

— Бѣдный! Несчастный! повторялъ онъ; — онъ былъ не откровененъ со мной, да и она тоже. Но я на нее не сержусь: вѣдь это въ первый разъ въ жизни. Она, — маіоръ безъ сомнѣнія говорилъ о фрейленъ Милькъ, — боялась, что мнѣ не справиться съ этимъ. Я на многое способенъ, да, товарищъ, вы и не подозрѣваете, какъ многое я могу сдѣлать, но лицемѣрить свыше моихъ силъ. Я не съумѣю ласково обходиться съ человѣкомъ, котораго не люблю и не уважаю. Я зналъ, что онъ владѣлъ невольниками и всегда говорилъ, что кто имѣетъ дѣло съ пуделемъ, тому не избѣжать блохъ. Но не удивительно ли, что у этого человѣка всегда на готовѣ столько хорошихъ, теплыхъ словъ? Вѣдь и съ вами, товарищъ, онъ не разъ говаривалъ, какъ мудрецъ или какъ святой. Я своей глупой башкой никакъ не могу сообразить, чѣмъ же тутъ виноваты бѣдные дѣти и за что имъ приходится страдать. Вейдеманъ тоже не могъ мнѣ этого объяснить, по теперь я самъ сообразилъ. Такъ-то. Я вѣдь ничему не учился…. былъ барабанщикомъ…. когда-нибудь я вамъ это поподробнѣе разскажу.

— Но что же вы теперь сообразили?

— Вотъ и она точно также всегда меня останавливаетъ, когда я заболтаюсь… Человѣкъ, видите ли, какъ сказано въ св. писаніи, родится въ болѣзняхъ. Такъ точно и умъ человѣческій тоже родится въ болѣзняхъ, т. е. въ скорби и нуждѣ. Нашъ братъ, бѣднякъ, это знаетъ, но богатымъ и знатнымъ отъ этого часто жутко приходится…. Я хочу сказать…. вы вѣдь знаете…. вотъ и нашъ Роландъ тоже вновь родился, сталъ благороднымъ и останется такимъ на всю жизнь…. Герцогъ можетъ облагородить имя, но не душу человѣка…. понимаете?… Ну, да…. А нашъ Роландъ теперь въ полномъ смыслѣ слова благородный человѣкъ. Терпѣть зло и дѣлать добро, вотъ отнынѣ его девизъ…. Ни на одномъ рыцарскомъ щитѣ, никто никогда не видѣлъ подобнаго девиза, и онъ съ нимъ на вѣки не разстанется….

И маіоръ дрожащей рукой ударилъ себя въ грудь. Эрихъ былъ не мало удивленъ этой длинной рѣчью, которая вдругъ, правда не совсѣмъ плавно, съ частыми перерывами, но тѣмъ не менѣе съ большимъ одушевленіемъ вылилась изъ устъ этого застѣнчиваго, обыкновенно не быстраго на слова человѣка. Затѣмъ маіоръ припомнилъ, какъ они, при вступленіи Эриха на виллу Эдемъ, мучились вопросомъ о томъ, что станетъ Роландъ дѣлать съ огромнымъ богатствомъ, которое рано или поздно должно было ему достаться. Нынѣ вопросъ этотъ самъ собою разрѣшался. Теперь становилось ясно, что изъ денегъ будетъ сдѣлано непремѣнно хорошее употребленіе.

Эрихъ уже собирался ѣхать далѣе, но маіоръ опять остановилъ его:

— Погодите, дайте мнѣ еще разъ вамъ сказать…. Я былъ барабанщикомъ…. меня произвели въ офицеры…. Товарищи и не подозрѣвали, какъ почетно было для меня данное мнѣ ими прозвище. Они за спиной, думая, что я не слышу, сплошь да рядомъ величали меня капитаномъ барабанная-палка. Ну вотъ, съ тѣхъ поръ мнѣ и стало ясно…. это она мнѣ объяснила, самъ бы я до этого не добрался, но она все можетъ…. вотъ, говорю я, мнѣ и стало ясно, что счастье только на половину дѣлаетъ человѣка. Горе же можно сравнить со св. Духомъ, который говоритъ человѣку: встань и иди! Понимаете ли вы меня?

— Да, да, отвѣчалъ Эрихъ, и пожавъ старому герою руку, уѣхалъ.

Оглянувшись назадъ, онъ увидѣлъ маіора все на томъ же мѣстѣ. Добрый старикъ смотрѣлъ всаднику вслѣдъ и кивалъ головой, какъ бы желая сказать: я тебѣ взвалилъ на плечи хорошую ношу, но ты ее не потеряешь, а когда умру, она останется при тебѣ и ты ее никому не отдашь. И маіоръ отъ души поблагодарилъ Зиждителя вселенной, что Тотъ, посылая ему тяжелыя испытанія, даетъ въ тоже время силу выходить изъ нихъ невредимымъ.

Эрихъ между тѣмъ бодро ѣхалъ по дорогѣ въ Маттенгеймъ. Вдругъ ему пришло на умъ, что по чести и совѣсти, онъ прежде всѣхъ другихъ долженъ предупредить Клодвига. Кромѣ того къ нему въ сердце вкралось желаніе узнать, какъ держитъ себя при теперешнихъ обстоятельствахъ Белла. Честно сознаваясь себѣ въ своихъ побудительныхъ причинахъ, онъ тѣмъ не менѣе повернулъ лошадь и поскакалъ въ Вольфсгартенъ.

Подъѣзжая къ дому, онъ былъ встрѣченъ громкимъ крикомъ попугая, который, завидѣвъ его изъ окна, точно хотѣлъ возвѣстить всѣмъ домашнимъ, какой рѣдкій гость къ нимъ пріѣхалъ. Эриха уже давно не было видно въ Вольфсгартенѣ. Теперь ему показалось, что въ комнатѣ сосѣдней съ той, гдѣ у открытаго окна висѣлъ попугай, мелькнула фигура Беллы. Но она мгновенно исчезла и болѣе не являлась.

Эрихъ вошелъ къ Клодвигу, и засталъ его печальнымъ, точно обезсиленнымъ. Графъ повидимому также и физически страдалъ. Онъ не всталъ на встрѣчу гостю, и привѣтствовалъ его безъ обычнаго радостнаго оживленія.

— Я зналъ, что вы ко мнѣ пріѣдете, тихо и съ трудомъ проговорилъ Клодвигъ. Если духовное вліяніе можетъ дѣйствовать на разстояніи, то вы и ваша матушка должны были чувствовать въ эти дни, что я съ вами. Я не совсѣмъ здоровъ и потому, прошу васъ, давайте говорить какъ можно спокойнѣе. Прежде всего забудемъ, что мы запятнаны сношеніями съ этимъ человѣкомъ. Я полагаю, намъ слѣдуетъ думать не о самихъ себѣ, а о немъ. Вотъ видите, и Клодвигъ коснулся рукою стоявшей около него стклянки съ жидкостью: меня дѣтски радуетъ изобрѣтеніе этого новаго химическаго состава. Онъ прозраченъ, какъ вода, а между тѣмъ служитъ къ тому, чтобы сводить съ бумаги написанное на ней, не прибѣгая къ скобленію. Мнѣ теперь невольно приходитъ на умъ: нельзя ли найти какое-нибудь подобное этому средство въ нравственномъ отношеніи?

Такимъ образомъ былъ поднятъ вопросъ, для разрѣшенія котораго и пріѣхалъ Эрихъ. Онъ прямо приступилъ къ дѣлу, и изложивъ передъ графомъ планъ суда, пригласилъ его принять въ немъ участіе.

Клодвигъ отказался, замѣтивъ, что господинъ Зонненкампъ, или какъ бы онъ ни назывался, долженъ искать суда равныхъ себѣ, то-есть людей одинаковаго съ нимъ происхожденія или положенія въ свѣтѣ. Онъ же не пара ему.

Эрихъ съ большой осторожностью попытался напомнить своему другу его собственныя разсужденія о равенствѣ.

Клодвигъ, казалось, ничего не слышалъ.

Тяжелое бремя, должно быть, лежало на душѣ этого, обыкновенно столь внимательнаго человѣка, чтобъ сдѣлать его, какъ теперь, глухимъ къ замѣчаніямъ своего молодого друга. Минуту спустя, онъ самъ принялся разсказывать, сколько хлопотъ стоило ему въ эти послѣдніе дни отклонить отъ намѣренія нѣсколько горячихъ головъ при дворѣ, которыя во что бы то ни стало хотѣли притянуть богатаго американца къ суду за оскорбленіе высочества. Герцогъ по этому случаю собственноручно написалъ Клодвигу письмо, въ которомъ благодарилъ его за мнѣніе, высказанное имъ противъ увеличенія числа новыхъ дворянъ. Графъ въ своемъ отвѣтѣ просилъ герцога прекратить всякое дальнѣйшее преслѣдованіе американца, котораго раздражили и подстрекали другіе на то, что ему самому бы и въ голову не пришло.

Эрихъ еще разъ высказалъ желаніе, чтобы Клодвигъ принялъ участіе въ судѣ.

— Я доведу до свѣдѣнія двора, что онъ добровольно требуетъ надъ собою суда, отвѣчалъ графъ. Это произведетъ тамъ хорошее впечатлѣніе. А затѣмъ я, ради васъ…. онъ выпрямился, мгнопенно оживился и провелъ рукою по лицу, какъ бы желая стерѣть съ него печальное выраженіе, — да, я соглашаюсь принять предложеніе. Намъ такимъ образомъ, можетъ быть, удастся уяснить ваши отношенія къ этому дому.

Эриху было тяжело, что Клодвигъ соглашается только ради него, а вовсе не изъ сочувствія къ самому дѣлу. У него на языкѣ вертѣлось признаніе, что онъ въ скоромь времени будетъ сыномъ этого человѣка: но онъ не успѣлъ ничего сказать, потому что въ сосѣдней комнатѣ послышались шаги. Клодвигъ поспѣшно приподнялся, и торопливо схвативъ Эриха за руку, тихо, но рѣшительно произнесъ:

— Хорошо, я согласенъ. Онъ хочетъ суда по чести и совѣсти, пусть будетъ по его волѣ.

Клодвигъ выговорилъ это торопливо, точно на бѣгу. Въ комнату вошла Белла.

На лицѣ ея виднѣлись слѣды сильнаго волненія, которые ода явно старалась, но не могла вполнѣ преодолѣть.

Она привѣтствовала Эриха латинской фразой и тономъ, который находился въ странномъ и непріятномъ противорѣчіи съ положеніемъ данной минуты, а въ особенности съ тяжелымъ настроеніемъ духа Клодвига.

— Скажите пожалуйста, спросила. Белла, не было ли въ вашей жизни времени, когда вы съ восторгомъ и изумленіемъ преклонялись передъ натурами подобными Эццелино ди Романо. Въ такихъ сильныхъ натурахъ есть что-то величественное, поражающее васъ, особенно въ сравненіи съ ничтожными и мелочными претензіями на высшія добродѣтели большинства людей.

Эрихъ не догадывался, къ чему и къ кому могли относиться слова графини. Онъ и не подозрѣвалъ, что Белла, пользуясь присутствіемъ посторонняго человѣка, безвредно для себя, метала стрѣлы, которыя, къ сожалѣнію, слишкомъ вѣрно попадали въ цѣль.

Клодвигъ опустилъ голову и закрылъ глаза, потомъ снова ихъ открылъ.

— Ахъ, да, весело и развязно продолжала Белла. Мнѣ давно хотѣлось предложить вамъ вопросъ. Скажите, чтобы сказали Цицеронъ или Сократъ, если бы они прочли „Каина“ лорда Байрона?

Эрихъ совсѣмъ растерялся. Вопросъ поражалъ своею странностью и могъ быть принятъ за насмѣшку или за внушеніе разстроеннаго мозга. Но Белла, не смущаясь, продолжала:

— Читалъ Роландъ „Каина“?

— Не думаю.

— Дайте ему теперь прочесть эту книгу. Она должна произвести на него впечатлѣніе. Онъ тоже сынъ, имѣющій право возмущаться тѣмъ, что его отецъ довелъ себя до изгнанія изъ рая. Странно, какое сходство въ положеніяхъ! Не удивительно ли это? А впрочемъ, развѣ всѣ мы въ сущности не дѣти Каина? Авель былъ бездѣтенъ, — да, богобоязненный Авель не имѣлъ потомства, а мы всѣ происходимъ отъ Каина. Знаменитая родословная!… Еще одно, любезный капитанъ-докторъ: неужели ученые до сихъ поръ не добрались, какого вида и цвѣта былъ знакъ, которымъ Богъ-Отецъ заклеймилъ Каина?

— Я васъ не понимаю, отвѣчалъ Эрихъ.

— Я сама себя не понимаю, возразила Белла, и рѣзко, непріятно засмѣялась.

— Я, разумѣется съ помощью перевода, начала читать сочиненіе Цицерона о высшемъ благѣ, но не далеко ушла и принялась за „Каина“, который въ моихъ глазахъ есть лучшее произведеніе во всей литературѣ новѣйшихъ временъ.

Эрихъ все еще не находился, что ему отвѣчать. Взоръ его тревожно переходилъ съ лица Беллы на лицо Клодвига. Что такое здѣсь происходило?

— Вѣдь это правда, снова начала графиня, что когда благородныя римлянки били по лицу своихъ невольницъ, тѣ должны были надувать щеки. Римскія матроны, по всему видно, не были сантиментальными пансіонскими цвѣтками въ родѣ современныхъ намъ мужчинъ и женщинъ. Ахъ, кстати, что дѣлаетъ фрейленъ Зонненкампъ?

— Она уѣхала въ монастырь, отвѣчалъ Эрихъ, опуская глаза. Ему было тяжело говорить съ Беллой о Маннѣ.

— Она поступила какъ нельзя практичнѣе, продолжала Белла. Монастырь во всемъ этомъ играетъ роль ширмъ. Чувствительная дѣвушка тамъ лучше всего укроется отъ бури, пока та не минуетъ. Но что станетъ дѣлать Роландъ? А вы и ваша матушка, на что думаете рѣшиться? спрашивала Белла, такимъ холоднымъ, безстрастнымъ тономъ, что Эрихъ мгновенно успокоился и почти весело отвѣчалъ:

— Пока мы пробавляемся тѣмъ, что составляетъ предметъ занятій большинства людей.

— Чѣмъ же?

— Мы ничего не дѣлаемъ.

Разговаривая съ Беллой, Эрихъ мысленно сопровождалъ Манну въ монастырь. Молодая дѣвушка, думалъ онъ, въ эту минуту, тоже стоитъ передъ людьми, которые нѣкогда были ея друзьями, а теперь превратились во враговъ. Но этимъ послѣднимъ, безъ сомнѣнія, чуждъ холодный, равнодушный тонъ рѣчи Беллы. Эрихомъ вдругъ овладѣло страстное желаніе простереть надъ Манной руку, и защитить ее отъ всѣхъ оскорбленій, какія ей можетъ быть приходится выслушивать. Лишь бы они не вздумали прибѣгнуть къ какимъ-нибудь насильственнымъ мѣрамъ! Онъ жестоко упрекалъ себя, что отпустилъ Манну одну съ Роландомъ и съ фрейленъ Пэрини. Ему не слѣдовало бы ее покидать.

Эрихъ впалъ въ глубокое раздумье и разсѣянно простился съ Клодвигомъ и Беллой, говоря, что ему надо ѣхать къ Вейдеману.

Молодой человѣкъ снова углубился въ лѣсъ, которымъ онъ ѣхалъ въ первый разъ, отправляясь на виллу Эдемъ верхомъ на лошади, данной ему Клодвигомъ. Какъ все съ тѣхъ поръ измѣнилось! Въ самомъ Вольфсгартенѣ, невольно думалось ему, — происходитъ что-то непонятное. Какими счастливыми казались ему въ его первое посѣщеніе Клодвигъ и Белла. Куда дѣвалось теперь ихъ счастье? Безпорядочный разговоръ Беллы, ея странные переходы отъ Цицерона къ Байрону свидѣтельствовали о томительной тревогѣ, которая ни на минуту ее не покидала. Клодвигъ съ другой стороны, по всему видно, не менѣе ея страдалъ. Имъ овладѣло тягостное уныніе, которое ему, подъ вліяніемъ безграничной любви къ человѣчеству, только съ трудомъ и то на минуту удавалось съ себя стряхнуть.

Но Эрихъ не могъ долго предаваться своимъ мыслямъ. Передъ нимъ была цѣль, къ которой ему надлежало стремиться для самого себя, для другихъ, а сверхъ всего для Манны. Только тотъ, кто можетъ на время совсѣмъ забыть себя, можетъ съ пользою отдаться другимъ.

ГЛАВА V.
ПОДАТЛИВЫЙ И УПОРНЫЙ.

Эрихъ достигъ Маттенгейма уже съ наступленіемъ ночи. Вейдеманъ и его семейство перебрались въ свою зимнюю резиденцію, какъ они называли красивыя, свѣтлыя комнаты въ верхнемъ этажѣ, гдѣ у нихъ стѣны были украшены прекрасными картинами, а въ каминахъ пылало яркое пламя.

Госпожа Вейдеманъ сидѣла съ невѣсткой за столомъ, у лампы, а сынъ ея читалъ. Самъ Вейдеманъ былъ у себя въ кабинетѣ.

Эрихъ попросилъ позволенія пройти прямо къ нему и засталъ его между кубами и ретортами его химической лабораторіи.

— Я не могу вамъ подать руки, весело сказалъ онъ Эриху. А вамъ совѣтую, постарайтесь обратить ваше вниманіе на что-нибудь другое, кромѣ постигшаго васъ горя. Это иногда удается. Меня вы застаете въ наилучшемъ настроеніи духа. Мы теперь трудимся надъ усовершенствованіемъ новаго открытія. Найдено, что изъ виноградныхъ выжимокъ, можно приготовлять типографскія чернила. Дѣло обѣщаетъ пойти на ладъ, и другъ нашъ Кнопфъ въ эту минуту пишетъ въ честь его новое стихотвореніе. Онъ утверждаетъ, что впередъ всѣ произведенія лирической музы, а въ особенности застольныя пѣсни, должны печататься не иначе, какъ только чернилами, добытыми изъ винограда. Посмотрите, вотъ тутъ варится новый составъ. Но я полагаю, вамъ лучше удалиться въ сосѣднюю комнату. Тамъ вы найдете газеты съ весьма интересными для васъ свѣдѣніями, а я не замедлю къ вамъ присоединиться.

Эрихъ повиновался. Въ комнатѣ, въ которую онъ вошелъ, лежали на столѣ американскія газеты. Онѣ были преисполнены горячихъ преній между республиканцами и демократами. Этимъ послѣднимъ именемъ называли себя тѣ, которые стремились довести самостоятельность отдѣльныхъ штатовъ до тѣхъ границъ, за которыми становилось невозможнымъ всякое государственное единство. Но первой и главной ихъ цѣлью при всемъ этомъ было упрочить за собой право владѣть невольниками. На сторонѣ республиканцевъ стояли всѣ послѣдователи и приверженцы Авраама Линкольна. Въ Новомъ Свѣтѣ, по всему было видно, рѣшался великій вопросъ. Какъ отнесется къ нему Зонненкампъ? мелькнуло въ умѣ Эриха. Онъ продолжалъ читать, но уже машинально, ничего не понимая и думая о другомъ.

Немного спустя явился и Вейдеманъ. Онъ давно ожидалъ къ себѣ Эриха и теперь просилъ его въ короткихъ словахъ передать ему, какое впечатлѣніе произвело на дѣтей Зонненкампа разоблаченіе страшной тайны. Узнавъ о предполагаемомъ судѣ, Вейдеманъ выразилъ полное къ нему сочувствіе и охотно согласился принять въ немъ участіе. Пока онъ, правда, не предвидѣлъ отъ суда никакихъ особенныхъ послѣдствій, но надѣялся, что съ помощью его во всякомъ случаѣ многое разъяснится, а главное опредѣлится дальнѣйшая судьба дѣтей.

Вейдеманъ былъ первое постороннее лицо послѣ маіора, которому Эрихъ сказалъ о своихъ отношеніяхъ къ Маннѣ. Это извѣстіе нисколько не удивило Вейдемана, напротивъ, онъ какъ будто ожидалъ его. Все, что онъ до сихъ поръ слышалъ о Маннѣ и что зналъ объ Эрихѣ, казалось ему, неизбѣжно должно было послужить къ ихъ сближенію. Что касается до суда, то онъ тѣмъ охотнѣе принималъ въ немъ участіе, что считалъ необходимымъ для Эриха по возможности возстановить доброе имя его будущаго тестя, въ чемъ всѣ его друзья по мѣрѣ силъ своихъ должны ему содѣйствовать.

— Ахъ, воскликнулъ Эрихъ, какъ сильно въ былое время гордился я своею честностью, а теперь….

— Вы можете попрежнему гордиться ею, перебилъ его Вейдеманъ. Я же могу сказать вамъ въ успокоеніе, что большая часть состоянія Зонненкампа пріобрѣтена имъ не торговлей неграми. Я это знаю изъ вѣрнаго источника, а именно отъ моего племянника.

— Пожалуйста, убѣдите въ этомъ прежде всего нашего Роланда.

— Непремѣнно, а для этого пришлите его ко мнѣ какъ можно скорѣе.

Вейдеманъ между прочимъ выразилъ удивленіе, что Пранкенъ до сихъ поръ продолжаетъ считать себя сыномъ Зонненкампа и женихомъ Манны. Ему казалось непонятнымъ упорство, съ какимъ молодой баронъ цѣплялся за свои близкія отношенія съ обитателями виллы Эдемъ.

Эрихъ могъ только сказать, что они съ Манною рѣшили, во избѣжаніе новыхъ затрудненій и непріятностей, до поры до времени держать свою любовь въ тайнѣ. Вейдеманъ посовѣтовалъ имъ во всемъ признаться Зонненкампу до совершенія надъ нимъ суда. Эрихъ обѣщалъ.

Затѣмъ Вейдеманъ снова перешелъ къ обсужденію вопроса о судѣ и сказалъ:

— По моему мнѣнію, негру Адаму тоже слѣдовало бы участвовать въ судѣ, но я знаю что это очень трудно устроить.

Эрихъ сомнѣвался, чтобы Зонненкампъ согласился на подобную мѣру. Но Вейдеманъ стоялъ на томъ, что если бѣлые судятъ черныхъ, то черные въ свою очередь имѣютъ право судить бѣлыхъ. Эрихъ обѣщалъ переговорить съ Зонненкампомъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ просилъ Вейдемана не ставить этого въ непремѣнное условіе своего согласія самому участвовать въ судѣ.

Къ обѣду явился новый гость — докторъ. Онъ былъ по близости у одного больного, которому только-что сдѣлалъ очень удачную операцію и потому находился въ отличномъ расположеніи духа. Обратясь къ Эриху, онъ сказалъ:

— Еслибъ аптеки могли снабдить насъ, наравнѣ съ другими лекарствами, болѣе или менѣе значительными дозами успокоительныхъ недѣль и мѣсяцевъ, съ тѣмъ, чтобъ мы ихъ разомъ принимали, многое бы на свѣтѣ легче устроивалось. Люди, у которыхъ я сегодня былъ, служатъ тому доказательствомъ.

И разсказавъ о своемъ недавнемъ визитѣ, докторъ прибавилъ:

— Прошу послѣ этого вѣрить громкимъ крикамъ дворянъ насчетъ ихъ оскорбленной добродѣтели! Человѣкъ, съ которымъ я только-что разстался, сынъ бывшей герцогской любовницы, а дѣти его уже успѣли породниться со всей знатью въ странѣ. Такъ точно будетъ и съ Роландомъ. Лѣтъ черезъ десять никто больше не станетъ заботиться объ источникѣ его богатства.

Когда доктору изложили планъ предполагаемаго суда и сказали, что отъ него ожидаютъ участія въ немъ, онъ воскликнулъ:

— Вотъ они, старые тираны! Они любятъ играть въ собственные похороны; только я, мое почтеніе, отказываюсь участвовать въ траурномъ кортежѣ. Неужели вы думаете, что онъ подчинится нашему приговору? Будьте увѣрены, онъ все это устроиваетъ съ цѣлью скомпрометтировать съ собой другихъ людей. Онъ всѣхъ васъ морочитъ, а вы, любезный Дорнэ, уже и безъ того не мало пострадали отъ него. Совѣтую вамъ все это бросить. Вы хотите негра — то-есть нѣтъ, ошибся, торговца неграми вымыть до-бѣла.

Докторъ засмѣялся и по обыкновенію увлекъ за собой всѣхъ другихъ, такъ какъ никто не могъ слышать его веселаго хохота безъ того, чтобы самому не заразиться имъ.

— Въ сущности, продолжалъ докторъ, молодецъ мнѣ нравится. Онъ изъ матеріала, изъ котораго въ доброе старое время слагались отличные злодѣи. Въ наше время не то. Современные намъ злодѣи слишкомъ рефлективны, сознательны. Имъ мало дѣйствовать подъ вліяніемъ элементарныхъ силъ природы, и они безпрестанно посягаютъ на логику. Еслибъ этотъ Зонненкампъ въ самомъ дѣлѣ хотѣлъ перемѣниться, онъ выказалъ бы себя самымъ жалкимъ и презрѣннымъ трусомъ.

— Трусомъ?… повторилъ Вейдеманъ. У кого нечиста совѣсть, тотъ, я полагаю, не можетъ быть истинно храбрымъ человѣкомъ. Злодѣй бываетъ дерзокъ, отваженъ до безумія, но никогда не обладаетъ настоящимъ мужествомъ.

— Вотъ какъ! перебилъ докторъ. Но развѣ я вамъ уже не говорилъ, до какой степени мнѣ противны всѣ эти сантиментальные толки объ улучшеніи быта негровъ. У меня врожденное отвращеніе къ чернымъ людямъ. Я не вижу, почему мой разсудокъ долженъ возставать противъ такого естественнаго физіологическаго явленія и давать моему отвращенію обидное названіе предразсудка. Но вѣдь, мнѣніе, будто наши предразсудки всегда не основательны, тоже можетъ въ свою очередь быть названо предразсудкомъ. Мнѣ бы хотѣлось, чтобы у насъ было побольше такихъ естественныхъ отвращеній, отъ которыхъ бы насъ не могла избавить никакія усилія такъ-называемой цивилизаціи. Торговля неграми, конечно, дѣло не хорошее, но я на мѣстѣ герцога все-таки далъ бы Зонненкампу дворянство, да еще сказалъ бы ему вдобавокъ: любезный другъ, пойди въ баню, умойся, а затѣмъ ѣшь, пей и веселись. Къ чорту всѣ эти толки о чистотѣ крови!.. Больше всего бѣситъ меня профессоръ Крутіусъ, который преждевременнымъ выпускомъ въ свѣтъ своей статьи оказалъ большую услугу знати. Что стоило ему обождать день другой, пока Зонненкампъ вступитъ въ ряды дворянъ, а тамъ бы и хватилъ его, а съ нимъ вмѣстѣ и ихъ всѣхъ. Такъ было бы гораздо лучше.

Докторъ, казалось, поставилъ себѣ задачей обратить все дѣло въ шутку. Но вечеромъ, когда Эрихъ, собираясь домой, привязалъ свою лошадь къ его экипажу, а самъ сѣлъ рядомъ съ нимъ, докторъ сказалъ:

— Впрочемъ я, ради васъ, согласенъ принять участіе въ судѣ, который сзываетъ этотъ Зонненкампъ. Вы серьезно думаете, что человѣкъ съ помощью воли можетъ загладить преступное и вѣрите въ возможность исправленія? Хорошо, ваша вѣра подвигнетъ мою гору невѣрія. Посмотримъ.

Эрихъ сообщилъ о своемъ посѣщеніи Вольфсгартена и не мало удивился, когда докторъ сказалъ ему, что противорѣчіе между Клодвигомъ и Беллой, доселѣ глухо дававшее себя чувствовать, въ настоящую минуту приближалось къ кризису.

— Белла, сказалъ онъ, старается забыться. Она стала учиться по-латыни и подобно тому, какъ другія, болѣе мелкія натуры, ищутъ возбужденія въ водкѣ, она ищетъ опьяненія въ поэзіи Байрона. Мнѣ не слѣдовало бы такъ говорить о Байронѣ, я нѣкогда былъ отъ него безъ ума. Но теперь пришелъ къ убѣжденію, что его поэзія не вино, а…. Впрочемъ, я вѣдь отъявленный еретикъ и отщепенецъ.

Эриха передернуло, а докторъ, замѣтивъ это, прибавилъ:

— Васъ возмущаетъ моя ересь, но вѣдь это не болѣе какъ мое личное мнѣніе!! Докторъ хотѣлъ-было по старой привычкѣ напасть на Беллу, но Эрихъ остановилъ его невольно вырвавшимся у него замѣчаніемъ. Онъ не могъ не удивляться упорству, съ какимъ докторъ постоянно выражалъ самое невыгодное мнѣніе о графинѣ, къ которой въ былое время питалъ, довольно сильную склонность.

— Отлично! воскликнулъ докторъ. Что за удивительная женщина! она вамъ сказала, что я былъ къ ней не равнодушенъ? Превосходно! Я удивляюсь ловкости, съ какой она прибѣгла къ средству, которое, по ея разсчету, должно было уничтожить въ васъ всякое довѣріе къ моему сужденію о ней. Мы, мужчины, въ сравненіи съ нею непроходимые дураки. Чѣмъ бы вамъ поклясться? Да, нѣтъ, вы и такъ повѣрите. Неужели вы считаете меня способнымъ дурно говорить о женщинѣ, къ которой бы я чувствовалъ хоть самую мимолетную страсть!… Но какъ бы то ни было, я вамъ очень благодаренъ, вы доставили мнѣ случай напомнить мое знаніе людей. Къ тому же теперь я могу успокоиться, а то я боялся, ужъ не черезчуръ ли я былъ строгъ къ этой женщинѣ. Припомните мнѣ когда-нибудь нашу сегодняшнюю поѣздку. Говорю вамъ, эта женщина еще заставитъ о себѣ говорить. — Какимъ образомъ, не знаю, по изобрѣтательность ума, какою она обладаетъ, не можетъ такъ рано умереть.

Эрихъ былъ непріятно пораженъ. Зачѣмъ еще этому было сегодня сюда примѣшиваться? или у него и безъ того мало тяжести на сердцѣ? Онъ едва слышалъ, какъ докторъ сообщалъ ему о непріятностяхъ, которымъ баронъ фонъ-Пранкенъ подвергался въ обществѣ и при дворѣ, за то, что продолжалъ свои близкія сношенія съ Зонненкампомъ.

Достигнувъ долины, Эрихъ отвязалъ свою лошадь отъ экипажа и, простясь съ докторомъ, поѣхалъ обратно на виллу.

Въ комнатѣ Зонненкампа еще свѣтился огонь. Онъ приказалъ просить къ себѣ Эриха. Молодой человѣкъ сообщилъ ему, что всѣ изъявили готовность участвовать въ судѣ; но о предложеніи Вейдемана на счетъ негра Адама умолчалъ.

— Благодарю васъ, отъ всего сердца благодарю, сказалъ Зонненкампъ, сидя въ своемъ креслѣ. Въ голосѣ его было что-то старческое, разбитое Но еще одно слово, прибавилъ онъ вставая. Графинѣ Беллѣ все извѣстно?

— Не знаю, но полагаю, что графъ ей все сообщитъ.

— Она ничего обо мнѣ не говорила?

— Нѣтъ.

— Ровно ничего? А о моей семьѣ?

— Какже, она освѣдомлялась о дѣтяхъ.

— Такъ…. о дѣтяхъ!…. хорошо. Благодарю васъ…. Доброй ночи!….

Эрихъ ушелъ въ свою комнату. Онъ долго стоялъ у окна и смотрѣлъ въ даль.

Любовь къ природѣ присуща человѣку въ самыя тяжелыя минуты его жизни, и благо тому, кто въ созерцаніи ея способенъ забывать всѣ свои горести.

То была темная осенняя ночь. Надъ горами тяжелой массой висѣла черная туча. Вдругъ, въ томъ мѣстѣ, гдѣ она какъ будто соединилась съ холмами, блеснула и легла на горизонтѣ яркая полоса свѣта. Туча мгновенно утратила часть своего мрака; изъ-за горъ медленно выплылъ мѣсяцъ, но туча быстро покрыла его. Она какъ будто еще тяжеле повисла надъ ландшафтомъ и только окраины ея свѣтились мягкимъ серебристымъ свѣтомъ. А справа и слѣва по всему небосклону носились небольшія сѣраго цвѣта облака.

Эрихъ закрылъ глаза и погрузился въ глубокую думу. Когда онъ опомнился, мѣсяцъ стоялъ высоко надъ тучей и ландшафтъ блисталъ облитый луннымъ свѣтомъ, который трепеталъ, отражаясь въ рѣкѣ. Но туча, медленно подвигаясь, снова накрыла мѣсяцъ. Эрихъ долго смотрѣлъ въ окно. Наконецъ туча исчезла, все небо стало гладко какъ поверхность слегка затуманившейся стали, по которой спокойно и величаво катился серебристо-огненный шаръ.

Природа въ своихъ дѣйствіяхъ сообразуется съ вѣчными непреложными законами, почему бы и человѣческой жизни не слагаться по ея образцу?

Эрихъ думалъ о Маннѣ, и мысль о ней наполняла его душу мягкимъ, кроткимъ свѣтомъ, подобнымъ тому, какой разливалъ на всѣ предметы сіявшій на небѣ мѣсяцъ.

ГЛАВА VI.
ОТОРВАННАЯ ВѢТВЬ.

Зонненкампъ еще продолжалъ хлопотать объ устройствѣ суда, когда вернулся Пранкенъ. Молодой баронъ казался не въ духѣ, и на распросы Зонненкампа о причинѣ его разстройства вмѣсто отвѣта вынулъ изъ кармана нѣсколько писемъ. Прежде всего онъ раскрылъ то, въ которомъ гофмаршалъ старался его убѣдить, что ему, въ качествѣ каммергера при герцогскомъ дворѣ, ни подъ какимъ видомъ не слѣдуетъ поддерживать сношеній съ человѣкомъ, который, не только себя обезчестилъ, но еще провинился въ нанесеніи его высочеству оскорбленія. Онъ прибавлялъ, что даже шли толки о томъ, не слѣдуетъ ли Зонненкампа за это послѣднее обстоятельство подвергнуть суду.

Зонненкампъ слегка вздрогнулъ, а затѣмъ разразился громкимъ, неестественнымъ хохотомъ.

— Дайте мнѣ еще разъ взглянуть на это письмо, сказалъ онъ. Внимательно перечитавъ его, онъ, молча, отдалъ его назадъ, а потомъ спросилъ, что заключалось въ другомъ письмѣ?

— Это еще серьезнѣе и рѣшительнѣе, замѣтилъ Пранкенъ, передавая ему пакетъ за печатью военнаго суда. Барону угрожали исключеніемъ изъ полка, если онъ не прекратитъ сношеній съ Зонненкампомъ.

— Что же вы намѣрены дѣлать? спросилъ Зонненкампъ. Я съ своей стороны ничего отъ васъ не требую.

— Но я рѣшился васъ не оставлять, сказалъ Пранкенъ.

Зонненкампъ обнялъ его. Наступило молчаніе.

— Я никого и ничего не боюсь! воскликнулъ Пранкенъ. Но вотъ письмо къ вамъ самимъ.

И онъ вручилъ ему пакетъ отъ государственнаго совѣтника.

Зонненкампъ началъ читать.

Тонъ письма отличался вѣжливостью, но заключалъ въ себѣ совѣтъ, куда-нибудь ѣхать хоть навремя, пока не остынетъ рвеніе партіи, требовавшей подвергнуть Зонненкампа суду за оскорбленіе высочества.

— Вамъ извѣстно содержаніе этого письма? спросилъ Зонненкампъ.

— Какъ же! Государственный совѣтникъ хотѣлъ дать мнѣ его незапечатаннымъ.

— Что же вы мнѣ посовѣтуете?

— Я раздѣляю его мнѣніе.

Легкая судорога на мгновеніе исказила лицо Зонненкампа.

„Умно, очень умно, подумалъ онъ про себя. Вы хотите меня спровадить и завладѣть моимъ имуществомъ“

И воображеніе живо нарисовало ему картину тюрьмы, а въ ней томящагося въ неволѣ самого себя. Ему вдругъ стало жутко, онъ вздрогнулъ, но тотчасъ же оправился.

— Слѣдовательно, вы раздѣляете мнѣніе государственнаго совѣтника?

— Да. Но прежде чѣмъ вы уѣдете, позвольте мнѣ предложить вамъ мѣру, которая вамъ дастъ возможность снова встать на поги, а мнѣ принесетъ новую честь.

— Развѣ существуетъ такая мѣра?

— Да. Я уже вамъ говорилъ, что есть еще другая, скромная, но могущественная партія, которую мы, или скорѣе вы, можете склонить легко въ свою пользу.

Пранкенъ объявилъ, что ему предстоитъ на дняхъ явиться въ собраніе дворянъ, приверженцевъ римской церкви, которые соберутся толковать о пріисканіи средствъ для снабженія папы военными силами.

— Ужъ вы сами не думаете ли вступить въ папское войско? спросилъ Зонненкампъ.

— Я охотно вступилъ бы, отвѣчалъ Пранкенъ, еслибъ не долженъ былъ оставаться здѣсь на посту, гдѣ меня удерживаетъ долгъ чести и любви!!

— Хорошо, очень хорошо. Извините, что я васъ прервалъ! Но зачѣмъ вы мнѣ все это говорили? Вѣдь я не дворянинъ, а слѣдовательно, не могу принять участія въ этомъ собраніи.

— Можете.

— Какимъ образомъ?

— Вы дадите денегъ для образованія полка, а я вамъ ручаюсь, что вы не только не подвергнетесь болѣе никакому преслѣдованію, но еще, напротивъ, пріобрѣтете себѣ славу и почести.

Зонненкампъ усмѣхнулся.

— А если я дамъ денегъ, спросилъ онъ, то мнѣ будетъ позволено здѣсь остаться?

— По моему, вамъ все-таки лучше бы на время уѣхать.

По лицу Зонненкампа скользнула торжествующая улыбка. „Такъ вотъ какъ! думалъ онъ, они хотятъ разомъ отнять у меня часть имущества и выслать меня прочь.“ Онъ очень любезна улыбнулся Пранкену и сказалъ:

— Отлично! А здѣшній патеръ знаетъ объ этомъ?

— Нѣтъ. Но я заручился содѣйствіемъ декана капитула канониковъ.

— Въ такомъ случаѣ позвольте мнѣ пригласить сюда патера!

— Сдѣлайте одолженіе! Я самъ за нимъ схожу.

— Нѣтъ, останьтесь?

Зонненкампъ крикнулъ въ проведенную въ стѣнѣ трубу, чтобъ немедленно пошли за патеромъ и пригласили его на виллу. Затѣмъ, обращаясь къ Пранкену, онъ сказалъ:

— Такъ вотъ что вы мнѣ совѣтуете! отлично! оно такъ и слѣдуетъ. Мы на деньги, вырученныя за продажу черныхъ, купимъ бѣлыхъ, и послѣдніе отъ этого станутъ еще бѣлѣе, — нѣтъ, они превратятся въ святыхъ.

— Я васъ не понимаю.

— Очень можетъ быть. Я, видите ли, радуюсь тому, что свѣтъ такъ хорошо устроенъ. Молодой другъ мой! въ университетахъ, я слышалъ, читаютъ лекціи о добродѣтели, которую возводятъ тамъ въ строгую нравственную систему. Я вамъ предлагаю сдѣлать тоже самое въ отношеніи къ пороку, а затѣмъ учредить въ университетѣ каѳедру для преподаванія этой новой отрасли науки. Могу васъ увѣрить, къ намъ нахлынутъ толпы слушателей, которыхъ мы станемъ просвѣщать свѣтомъ настоящей истины, а не той, которую обыкновенно называютъ этимъ именемъ. Свѣтъ, повторяю, отлично устроенъ! Общество непремѣнно должно бы было назначить меня профессоромъ житейской мудрости, которую до сихъ поръ вовсе не такъ понимали и толковами. Пора взяться за умъ и сбросить съ себя личину мнимой нравственности. Но вотъ бѣда, я до сихъ поръ встрѣтилъ только одного человѣка, который съ успѣхомъ могъ бы слушать мои лекціи. Человѣкъ этотъ, къ сожалѣнію — женщина; а впрочемъ пора намъ бросить и этотъ предразсудокъ. Отлично!

— Вы все еще мнѣ не сказали, началъ Пранкенъ, одобряете ли вы мой планъ?

— Неужели не сказалъ? Ахъ, молодой другъ мой! Вы еще не можете быть профессоромъ; вы ученикъ, которому предстоитъ начать учиться чуть ли не съ азбуки. Я хотѣлъ бы основать новый Римъ, какъ нѣкогда былъ основанъ древній, исключительно изъ бродягъ и изъ преступниковъ. Это самый лучшій и способный классъ людей.

— Я васъ не понимаю.

— Гдѣ же вамъ! мягко проговорилъ Зонненкампъ. Вы правы, намъ слѣдуетъ быть тихими, кроткими, въ высшей степени нравственными и честными людьми. Только, знаете ли, молодой другъ мой, у меня есть въ виду кос-что совсѣмъ другое. Къ тому же ловушка, разставленная для меня деканомъ, черезчуръ не затѣйлива: я не пойду на такую грубую приманку.

Пранкенъ былъ до крайности возмущенъ. Онъ чувствовалъ, что съ нимъ обращались какъ со школьникомъ, и это выводило его изъ себя.

Онъ выпрямился, бѣгло взглянулъ на себя въ зеркало, точно желая убѣдиться, что онъ въ самомъ дѣлѣ уже не мальчишка. Затѣмъ, гордо откинувъ назадъ голову, онъ съ важностью произнесъ:

— Многоуважаемый батюшка! прошу васъ прекратить эти неумѣстныя шутки.

— Шутки? Да развѣ я шучу?

— Да. Вы не станете отвергать, что я оставался вамъ до конца вѣренъ…. Что преданность моя къ вамъ и вашему дому была безгранична. Я обращался съ вами, какъ съ равнымъ. Впрочемъ я вовсе не это хотѣлъ сказать. Я хочу только просить васъ не отвергать моего плана. У насъ есть серьезныя обязанности, и я считаю себя вправѣ требовать отъ васъ….

— Что же, договаривайте! Повиновенія, хотите вы сказать, не такъ ли? Извольте, благородный другъ, я готовъ вамъ повиноваться. Хорошо… Какой же полкъ сформируемъ мы: пѣхотный или кавалерійскій? Въ какую форму одѣнемъ мы солдатъ? Роланда мы, конечно, прямо произведемъ въ офицеры. Онъ отлично сидитъ на конѣ, и потому я стою за кавалерію. Видите ли, молодой мечтатель, у меня тоже нѣтъ недостатка въ фантазіи. Ахъ, какъ весело! мы съ вами, съ головы до ногъ вооруженные, мчимся по полямъ…. У насъ отличное оружіе…. Я кое-что въ этомъ дѣлѣ смыслю. Я въ Америкѣ пошатался, можетъ, болѣе, чѣмъ всѣ вы думаете…. А что, не отправить ли намъ будущій полкъ въ Америку?

— Это было бы еще лучше.

— Ха, ха, ха! разсмѣялся Зонненкампъ. Утренніе сны! Говорятъ, что утромъ всегда снятся самыя пріятныя вещи…. Но, любезный другъ, пора ужъ и проснуться и перестать бредить.

Пранкенъ чувствовалъ себя точно связаннымъ по рукамъ и по ногамъ. Ему казалось, что онъ попалъ въ пасть ко льву и волей или неволей долженъ былъ уступить, смириться. Боясь раздражить льва, онъ давалъ ему играть съ собой, но всякую минуту дрожалъ отъ страха, чтобъ тотъ, вонзивъ въ него свои когти, не разорвалъ его на части. Еслибъ была какая-нибудь возможность убѣжать!

Пранкенъ схватился за голову. „Что это за человѣкъ? чего онъ отъ меня хочетъ?“

А Зонненкампъ, спокойно положивъ ему руку на плечо, говорилъ:

— Я ничего не имѣю противъ вашего благочестія, — искреннее оно или притворное — все равно. Но, молодой другъ мой, я вовсе не желаю, чтобъ на мои деньги разживались монахи. Манна собирается основать монастырь, вы хотите формировать полкъ, а я на все это подавай деньги…. Сознайтесь, что вы пошутили, и перестанемъ объ этомъ говорить. Будьте себѣ на умѣ, водите за носъ тѣхъ, которые воображаютъ себя умнѣе васъ; вы увидите со временемъ, что это самое пріятное занятіе… Ахъ, вонъ Манна въѣзжаетъ въ дворъ! Надо ее позвать сюда!

Онъ крикнулъ въ трубу, чтобы Манна немедленно къ нему пришла.

Прежде чѣмъ Пранкенъ успѣлъ вымолвить слово, отворилась дверь и въ комнату вошла молодая дѣвушка.

— Вы меня звали? сказала она, обратясь къ отцу.

— Да. Ну что въ монастырѣ?

— Я распростилась съ нимъ навѣки.

— Благодарю тебя, дитя мое, благодарю! Ты хорошо поступила: ты знала, какъ меня утѣшить, особенно теперь. Ну, покончимъ же кстати и другое дѣло. Какъ ты свѣжа и бодра! Я давно тебя такою не видалъ. Баронъ Пранкенъ, вы видите, Манна наконецъ освободилась… Дайте мнѣ слово, что все, о чемъ мы сейчасъ говорили, останется между нами. Согласны вы?

Пранкенъ не отвѣчалъ.

— Я не знала, что вы здѣсь, баронъ, начала Манна; но впрочемъ это къ лучшему, что я васъ здѣсь застала.

— Конечно къ лучшему, подтвердилъ Зонненкампъ. Чтобы ты ни хотѣла мнѣ сообщить, нашъ молодой и вѣрный другъ все можетъ слышать. Садись!

Онъ по привычкѣ взялъ маленькую палочку и принялся ее стругать.

Манна не сѣла, по, схватившись за спинку стула, взволнованнымъ голосомъ произнесла:

— Баронъ Пранкенъ, прежде всего позвольте мнѣ вамъ высказать мою признательность за вашу неизмѣнную дружбу….

— Это дѣло, — перебилъ ее Зонненкампъ и поднялъ глаза отъ своей работы. — Хорошо; мнѣ теперь ничто такъ ненужно какъ спокойствіе, миръ и тихая радость. Подай же нашему другу руку.

— Я ему охотно подаю ее, но на прощанье…

— Какъ на прощанье? грозно воскликнулъ Зонненкампъ и, сильно вонзивъ пожъ въ палочку, разсѣкъ ее пополамъ. Онъ всталъ съ мѣста и, подойдя къ Маннѣ, схватилъ ее за руку.

— Позвольте, остановила его Манна. Баронъ Пранкенъ, вы благородный человѣкъ и я васъ глубоко уважаю. Вы много сдѣлали для моего отца, и я, какъ дочь, до конца жизни буду вамъ признательна, но…

— Но что? спросилъ Зонненкампъ.

Манна не отвѣчала ему, по продолжала, обращаясь къ Пранкену:

— Я считаю себя обязанной сказать вамъ правду. Я не могу быть вашей женой, потому что люблю Эриха Дорнэ, который съ своей стороны меня любитъ. Онъ и я, мы составляемъ одно, и никакія силы земли и неба не могутъ насъ разлучить.

— Ты любишь учителя, гугенота, презрѣннаго торгаша сентенціями, обманщика, лицемѣра? Да я задушу его своими руками, этого вора….

— Отецъ, сказала Манна, гордо выпрямляясь. Въ глазахъ ея засвѣтилось геройское мужество; она какъ будто выросла и сдѣлалась сильнѣе. Отецъ! капитанъ Дорнэ, правда, учитель и гугенотъ, но все остальное, что ты о немъ говорилъ, тебѣ внушаетъ твой гнѣвъ.

— Мой гнѣвъ…. ты меня еще не знаешь. Я положилъ всю свою жизнь на этотъ….

— Отецъ, не произноси угрозъ; намъ, твоимъ дѣтямъ, и безъ того не легко.

Страшный, ужасающій вопль вырвался изъ груди Зонненкампа.

Онъ обратился къ Пранкену и воскликнулъ:

— Уйдите, баронъ! Я хочу остаться съ ней одинъ.

— Нѣтъ! сказалъ Пранкенъ, я не могу уйти… Я любилъ вашу дочь и имѣю право ее защищать.

Зонненкампъ схватился рукою за столъ; у него начинала кружиться голова.

— Слышишь, Манна, воскликнулъ онъ, слышишь? И ты отталкиваешь отъ себя такого рыцаря! Опомнись, дитя! Я готовъ тебя молить на колѣняхъ…. Пойми свое заблужденіе!.. Мнѣ я безъ того горько, тяжело… не возлагай на меня еще этого новаго бремени. Смотри, что за человѣкъ предъ тобою… Манна, ты умное и доброе дитя! неправдали, ты только пошутила… ты хотѣла насъ испытать… Да, ты улыбаешься… благодарю тебя, дитя мое, благодарю!… Ты теперь еще болѣе убѣдилась въ его благородствѣ. Манна, вотъ онъ! возьми его… Раскрой ему свои объятія. Я на все соглашусь…. Я готовъ умереть, только исполни это мое единственное желаніе….

— Я не могу, отецъ, не могу!

— Можешь и исполнишь!

— Отецъ, повѣрь мнѣ….

— Тебѣ повѣрить? Но развѣ это можно? Давно ли ты клялась, что будешь монахипей?… Кто такъ быстро мѣняетъ свои намѣренія, тому нельзя вѣрить.

— Отецъ, мнѣ невыразимо больно огорчать тебя и барона….

— Хорошо…. хорошо! я и это вынесу. Вырѣжь у меня изъ груди сердце; оно къ сожалѣнію еще бьется во мнѣ. На то ли шелъ я въ бой съ Старымъ и Новымъ Свѣтомъ, на то ли потерпѣлъ пораженіе и подвергся изгнанію, чтобы назвать сыномъ этого лицемѣра!… Вотъ каковы они эти философы-идеалисты и добродѣтельные мечтатели!.. Они вкрадываются къ вамъ въ домъ въ качествѣ воспитателя и затѣмъ женятся на вашей дочери, или лучше сказать — на ея милліонахъ…. О мудрые философы и въ тоже время ловкіе пройдохи, плуты и лицемѣры!. Нѣтъ! я этого не потерплю!!.

Онъ сжималъ и разжималъ пальцы, точно дикій звѣрь, собирающійся вонзить въ добычу когти.

— Дайте мнѣ что-нибудь разорвать или уничтожить, воскликнулъ онъ въ бѣшенствѣ, иначе я не знаю, что сдѣлаю. Ты…

Пранкенъ положилъ ему на плечо руку. Всѣ трое молчали, тяжело переводя духъ. Болѣе всѣхъ взволнованнымъ казался Пранкенъ.

Манна спокойно выдержала взглядъ отца, хотя не могла вполнѣ дать себѣ отчета въ выраженіи, съ какимъ онъ былъ на нее устремленъ. А онъ, подойдя къ трубѣ, снова крикнулъ въ нее:

— Позвать сюда капитана Дорнэ.

Затѣмъ, обратясь къ дочери, онъ продолжалъ:

— Манна, я тебя не принуждаю ни къ чему, но только требую одного, а именно, чтобъ ты отказалась отъ этого учителя.

Минуту спустя онъ прибавилъ:

— Кажется, патеръ долженъ былъ сюда придти?

— Да, вы за нимъ посылали.

Патеръ не заставилъ себя долго ждать. Увидѣвъ его въ дверяхъ, Зонненкампъ сказалъ:

— Святой отецъ, здѣсь, въ присутствіи этихъ свидѣтелей, объявляю вамъ, что отдаю мою виллу Эдемъ подъ монастырь, если только дочь моя Манна, согласно своему давнишнему желанію, приметъ монашество.

Манна недоумѣвала. Какъ могъ ея отецъ такъ жестоко шутить съ ней, съ Эрихомъ, съ Пранкеномъ, со всѣми? Она не знала, что ей дѣлать, что говорить. Патеръ обратился къ ней съ протянутой рукой. Въ эту самую минуту въ комнату вошелъ Эрихъ и сразу все понялъ.

— Извѣстно ли вамъ, кто я? спросилъ у него Зонненкампъ.

Эрихъ сдѣлалъ утвердительный знакъ головой.

— А знаете ли вы, кто этотъ человѣкъ и кто эта дѣвушка? А затѣмъ, видите ли вы что тамъ на стѣнѣ? И онъ указалъ рукой на висѣвшій надъ его головой хлыстъ. Знаете ли вы, что это такое? Не одна невольничья спина… Онъ задыхался и не могъ продолжать.

Эрихъ, окинувъ его гордымъ взглядомъ, спокойно произнесъ:

— Есть руки, отъ которыхъ получить ударъ не составляетъ безчестія.

Изъ груди Зонненкампа вырвался глухой стонъ, а Эрихъ, обращаясь къ Маннѣ сказалъ:

— Прошу тебя, Манна, уйди отсюда.

— Ты!… Манна!… воскликнулъ Зонненкампъ, и бросился на Эриха. Пранкенъ остановилъ его.

— Господинъ Зонненкампъ, если здѣсь кто-нибудь имѣетъ право требовать у капитана Дорнэ удовлетворенія, то это конечно я.

— Прекрасно! воскликнулъ Зонненкампъ, опускаясь на стулъ. Отдаю въ твои руки, месть, мою жизнь и честь. Говори ты, я болѣе ни слова не произнесу.

— Капитанъ Дорнэ, началъ Пранкенъ. Когда я васъ ввелъ въ этотъ домъ, я вамъ съ самаго начала объяснилъ, въ какихъ отношеніяхъ находился къ дочери господина Зонненкампа. До сихъ поръ я васъ до нѣкоторой степени все-таки уважалъ, но теперь съ сожалѣніемъ вижу себя вынужденнымъ вовсе лишить васъ моего уваженія.

Эрихъ гордо выпрямился.

— Я не стану съ вами драться, продолжалъ Пранкенъ. Вы ограждены отъ нападенія съ моей стороны священнымъ въ моихъ глазахъ панциремъ. Ваша жизнь, капитанъ Дорнэ, находится подъ защитой фрейленъ Манны и потому самому неприкосновенна для меня. Это да будетъ моимъ послѣднимъ словомъ вамъ. По васъ, господинъ Зонненкампъ, я буду просить еще объ одномъ. Дайте мнѣ вашу руку и обѣщайтесь исполнить мое желаніе.

— Обѣщаюсь… Я все готовъ для тебя сдѣлать, только не сформировать полкъ и не согласиться на соединеніе этихъ двухъ… За исключеніемъ этого, требуй отъ меня, чего хочешь.

— Хорошо. Итакъ, я беру съ васъ слово, что вы пощадите этого человѣка.

Пранкенъ дрожащими руками ощупалъ свои карманы и вынувъ изъ нихъ маленькую книжечку, подалъ ее Маннѣ.

— Фрейленъ Манна, произнесъ онъ взволнованнымъ голосомъ: здѣсь и до сихъ поръ лежитъ та вѣтка, которую вы мнѣ нѣкогда дали. Она теперь завяла, возьмите ее обратно. Подобно тому, какъ оторванная отъ дерева вѣтка болѣе не можетъ къ нему прирости, такъ точно я навсегда оторванъ отъ всѣхъ васъ.

Окинувъ Манну исполненнымъ грусти взглядомъ, онъ прибавилъ:

— Итакъ, мы на вѣки разстались.

Затѣмъ онъ, не торопясь, спокойно натянулъ перчатку, застегнулъ ее, взялъ шляпу, всѣмъ поклонился и вышелъ.

Манна почти съ восторгомъ посмотрѣла ему вслѣдъ, потомъ быстрымъ движеніемъ схватила за руку Эриха.

Они рядомъ стояли передъ Зонненкампомъ, который, закрывъ лицо руками, воскликнулъ:

— Ужъ не благословенія ли моего вы ожидаете? Человѣкъ, подобный мнѣ, изъ рукъ котораго не есть безчестіе получить ударъ, не можетъ раздавать благословеній. Идите, идите прочь отсюда!… Или я болѣе не имѣю права ничего приказывать? что вы тутъ продолжаете стоять и на меня смотрѣть?

— Господинъ Зонненкампъ, началъ Эрихъ, увѣряю васъ, что мое замѣчаніе относилось не къ вамъ, а къ барону Пранкену. Но оно васъ оскорбило, и я отъ всего сердца прошу у васъ прощенія. Я не владѣлъ собой, но тѣмъ не менѣе сознаю себя неправымъ передъ вами, не потому только что вы отецъ Манны, но и потому еще, что вы человѣкъ, которому теперь и безъ того приходится многое переносить…

— Хорошо, хорошо, мнѣ знакомо ваше умѣнье читать проповѣди… Довольно. Развѣ вся ваша жизнь здѣсь не была ложью? Или вы станете утверждать, что вы не воръ? Помните ли вы, о чемъ я васъ спрашивалъ, когда водилъ васъ по дому? И вы могли такъ долго лгать и притворяться! Проклятіе! Какая послѣ этого возможна вѣра въ людей! Я вамъ вѣрилъ, считалъ васъ неспособнымъ на обманъ. Вы же все время лгали, съ того самаго часа, какъ я васъ водилъ по дому и до сей минуты. Что бы ни было далѣе, я теперь срываю съ васъ маску.

— Господинъ Зонненкампъ, возразилъ Эрихъ. Я долго боролся, прежде чѣмъ поддался этой любви, которая оказалась сильнѣе меня… сильнѣе всего на свѣтѣ. Меня прельщаютъ не ваши богатства: я доказываю это тѣмъ, что отказываюсь отъ нихъ навсегда и говорю: никогда ничто изъ нихъ не будетъ моей собственностью. Я не присоединяю къ моимъ словамъ ни увѣреній, ни клятвъ. И тѣ и другія безполезны, такъ какъ вы мнѣ не вѣрите.

— Я вы бы еще хотѣли, чтобъ я вамъ вѣрилъ? Шутите, прекрасный, благородный, добрый, великодушный молодой человѣкъ! Я многимъ владѣю, но къ сожалѣнію не имѣю того, чего вы желаете, а именно вѣры въ васъ. Она когда-то и была у меня, по теперь безвозвратно пропала. Я тоже не клянусь, по знаю что меня болѣе никто не обманетъ.

— Я прошу отца Роланда и Манны… началъ Эрихъ дрожащимъ голосомъ… прошу его съ сыновней покорностью, не быть ко мнѣ несправедливымъ. Вы еще убѣдитесь, я въ томъ не сомнѣваюсь, что я тогда какъ теперь говорилъ вамъ одну правду.

— Правду? Хороша правда! Уйдите прочь! Я хочу… я долженъ остаться одинъ.

Эрихъ и Манна, держась за руку, вышли изъ комнаты, но остановились у дверей и долго тамъ ждали. Немного спустя къ Зонненкампу въ кабинетъ прошелъ Іозефъ, и возвращаясь оттуда объявилъ, что баринъ его послалъ за нотаріусомъ.

Эрихъ и Манна отправились въ садъ. Такова сила любви, что они, несмотря на терзавшія ихъ горе и сомнѣнія, въ глубинѣ души чувствовали себя счастливыми, какъ будто всѣ печали ихъ уже миновали.

— Помоги мнѣ, сказала Манна Эриху, идя съ нимъ подъ-руку. Меня преслѣдуетъ мысль, которая, я не вижу, къ чему могла бы васъ привести. Когда герцогъ во время своего посѣщенія вашей виллы ласково о тебѣ отозвался, слова его обрадовали меня болѣе, чѣмъ еслибъ относились прямо ко мнѣ. Помнишь ли ты? Я тебѣ передала его замѣчаніе. Онъ просилъ тебя не забывать, что ты нѣкогда былъ его товарищемъ, обстоятельство, которое самъ онъ очень хорошо помнилъ. Не думаешь ли ты, что это расположеніе къ тебѣ герцога можно было бы теперь употребить въ нашу пользу? Какимъ образомъ, я не умѣю сказать, по мнѣ кажется… я сама не знаю, что мнѣ кажется.

— Я тоже объ этомъ думалъ отвѣчалъ Эрихъ; мнѣ хорошо памятны слова герцога, но я рѣшительно не знаю, на что бы намъ теперь могли пригодиться его милости. Ахъ, Манна, тогда мнѣ въ первый разъ сдѣлалось ясно, что мысли твои были обращены ко мнѣ.

И молодые люди, забывъ всѣ свои заботы, углубились въ воспоминанія о прошломъ. Вся горечь настоящаго для нихъ исчезла.

На лицо Манны точно легъ яркій солнечный лучъ. У нея была сильная, свободная душа, которая ясно свѣтилась въ ея большихъ, черныхъ, блестящихъ глазахъ.

— О чемъ ты смѣешься? внезапно спросила она, замѣтивъ улыбку на лицѣ Эриха.

— Мнѣ пришло на умъ одно сравненіе.

— Сравненіе?

— Да. Я когда-то слышалъ, что настоящій брильянтъ отличается отъ фальшиваго тѣмъ, что если на него дохнуть, съ него мгновенно исчезаетъ всякая тусклость. Ты, моя Манна, точно такой же брильянтъ.

Между тѣмъ какъ молодые люди гуляли въ саду, Зонненкампъ сидѣлъ одинъ и почти радовался новой причинѣ своихъ мученій. Изъ глубины души его вдругъ поднялось гордое, радостное чувство, при мысли о мужествѣ, выказанномъ его дочерью. Она его истинное, гордое и непреклонное дитя. Мысли Зонненкампа шли дальше. „Дочь меня покидаетъ, думалъ онъ, слѣдуетъ влеченію собственной воли и тѣмъ самымъ освобождаетъ отъ всякихъ въ отношеніи къ ней обязанностей. Мнѣ только о ней и слѣдовало заботиться, сынъ самъ себѣ проложитъ дорогу въ жизни. Церера… Ту не трудно удовлетворить. Стоитъ только подарить ей новое платье, дорогой уборъ разсказать ей сказку, которая мгновенно ее убаюкаетъ“.

Зонненкампъ вышелъ въ садъ и отправился въ оранжерею, гдѣ были накоплены цѣлыя кучи чернозема. Онъ накинулъ на себя сѣрую блузу и принялся копаться въ землѣ. Но напрасно вдыхалъ онъ въ себя запахъ, который ему обыкновенно такъ равился. Сегодня онъ не доставлялъ ему ни малѣйшаго удовольствія.

Зонненкампъ съ гнѣвомъ сорвалъ съ себя блузу.

— Вздоръ, ребячество! воскликнулъ онъ. Время для этого всегда миновало.

Онъ остановился на минуту у того мѣста, гдѣ Эрихъ снѣлъ за завтракомъ въ первый день своего прибытія на виллу.

Такъ вотъ тотъ человѣкъ, которому отнынѣ здѣсь суждено властвовать… и это простой учитель!

По дорогѣ мимо шелъ бочаръ.

Зонненкампъ его окликнулъ и похвалилъ за распорядительность на счетъ пожарныхъ трубъ. Затѣмъ онъ съ видимымъ удовольствіемъ пустился въ разсказы о томъ, какъ поселенцы въ степяхъ на далекомъ западѣ обороняются отъ нападеній дикихъ племенъ тѣмъ, что обливаютъ ихъ изъ пожарныхъ трубъ кипяткомъ. Въ иныхъ случаяхъ они прибавляютъ туда еще сѣрной кислоты, отъ которой всякій, кому она попадаетъ въ глаза, мгновенно слѣпнетъ.

Бочаръ, разинувъ ротъ, широко раскрывъ глаза, смотрѣлъ а человѣка, который такъ спокойно могъ говорить о такихъ ужасныхъ вещахъ.

Зонненкампъ оставилъ его стоять въ недоумѣніи, а самъ пошелъ въ фруктовый садъ. Тамъ онъ занялся снятіемъ съ деревьевъ плодовъ. Мысли его невольно обратились къ прошедшмъ днямъ, въ теченіи которыхъ наливались и зрѣли плоды, онъ вспомнилъ о протекшей веснѣ, доставившей столько наслажденій Роланду, едва начинавшему тогда оправляться отъ тяжкой болѣзни, — вспомнилъ о посѣщеніи герцога, о поѣздкѣ на воды, о солнечныхъ дняхъ и росистыхъ ночахъ… и у него головѣ мелькалъ вопросъ: „что со мной станется къ тому времени, когда созрѣютъ новые плоды! Гдѣ я тогда буду? можетъ быть, подъ землей. Кто знаетъ, придется ли мнѣ еще когда-нибудь рыться въ черноземѣ?…“ У Зонненкампа закружись голова.

Не явная ли то насмѣшка природы и судьбы, что мы не только должны умирать, но еще и осуждены знать, что насъ ожидаетъ смерть.

Онъ тоскливо оглядывался вокругъ, стоя на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ, при вступленіи Эриха въ его домъ, высказывалъ ему подобныя этой мысли. Вѣроятно, мѣсто это обладало способностью пробуждать въ немъ печальныя думы. Или ужъ не суждено ли было клочку земли, на которомъ онъ теперь стоялъ сдѣлаться современемъ его могилой?

Вскорѣ Зонненкампа позвали домой, куда по его приглашенію явился нотаріусъ съ двумя помощниками.

Зонненкампъ предложилъ нотаріусу сначала отобѣдать и повелъ его въ столовую, гдѣ указалъ ему мѣсто, которое до сихъ поръ постоянно занималъ Пранкенъ. За столомъ Зонненкампъ велъ себя чрезвычайно развязно, какъ будто съ нимъ не случилось никакой бѣды.

Послѣ обѣда онъ съ нотаріусомъ и его помощниками заперся у себя въ кабинетѣ. Все дѣло совершилось такъ тихо, что даже никто изъ слугъ не могъ добиться, въ чемъ заключалось содержаніе вновь составленнаго завѣщанія, свидѣтелями подъ которымъ подписались оба помощника нотаріуса.

Немного позже явилось письмо отъ Беллы, въ которомъ она писала, что пріѣдетъ вмѣстѣ съ Клодвигомъ на судъ и поручала Зонненкампу устроить такъ, чтобъ она могла быть въ числѣ судей.

Зонненкампъ усмѣхнулся: онъ, было, вовсе позабылъ и о судѣ и о судьяхъ.

Эрихъ просилъ Роланда и Манну сопровождать его мать, которая отправлялась на нѣсколько дней въ Маттенгеймъ.

Братъ и сестра охотно согласились. Такимъ образомъ вилла почти совсѣмъ опустѣла, и на ней водворилась невозмутимая тишина.

ГЛАВА VII.
ВЪ ПРЕДДВЕРІИ.

Дни проходили медленно и скучно. Зонненкампъ писалъ много писемъ и читалъ газеты, но не отсылалъ ихъ попрежнему къ Церерѣ.

На виллу начали съѣзжаться выбранные въ судьи гости.

Зонненкампъ приказалъ всѣмъ объявить, что не желаетъ никого изъ нихъ видѣть прежде, чѣмъ явится передъ ними на судъ. Однако онъ сдѣлалъ исключеніе одной личности, и Белла, съ помощью Лутца, черезъ поросшую глициномъ лѣсенку и черезъ комнату съ сѣменами была введена прямо въ кабинетъ Зонненкампа.

— Милости просимъ на два слова, сказалъ Зонненкампъ, встрѣчая ее на порогѣ: Вы не можете сидѣть здѣсь вмѣстѣ съ судьями, по объявляю вамъ, что если я еще хочу жить и стараюсь доказать всѣмъ, какой я человѣкъ, то это единственно потому, что на свѣтѣ еще есть существо, подобное вамъ. Я буду говорить здѣсь, въ этой комнатѣ.

И онъ той же дорогой проводилъ ее обратно. Она знала, что дверь его кабинета останется открытой, и она все услышитъ.

Белла въ тревожномъ состояніи духа пошла бродить около дома. Она видѣла, какъ пріѣхалъ мировой судья съ дочерью. Лина явилась съ цѣлью раздѣлить съ Манной ея горе и была не мало удивлена и огорчена, узнавъ до какой степени опустѣлъ весь домъ.

Она просила Беллу пойти съ ней къ тетушкѣ Клавдіи, которая одна еще оставалась въ виноградномъ домикѣ.

Белла обѣщалась придти немного позже.

Лина отправилась одна и принесла съ собой тетушкѣ Клавдіи истинную отраду и утѣшеніе.

— Скажите пожалуйста, спросила Лина, негры и арапы одно и тоже?

— Совершенно одно и тоже.

— Ахъ, еслибъ вы знали, какъ я зла на негровъ и араповъ! Я рѣшительно ничего не имѣю противъ того, чтобъ они тоже были свободны… отчего имъ не быть свободными? Но я хотѣла бы, чтобъ это сдѣлалось или раньше, или позже, а не теперь. Изъ-за нихъ совсѣмъ испортился мой медовый мѣсяцъ. О весельи никто и думать не хочетъ, всѣ только и толкуютъ, что о неграхъ. Вонъ даже выдумали носить въ видѣ украшенія цѣпи, которыя называются chaînes d’esclaves… Ахъ, я хотѣла васъ спросить… что такое хотѣла я спросить?.. Ахъ да! Скажите пожалуйста, если негры сдѣлаются такими же людьми, какъ мы, что станется тогда съ чортомъ?

— Какъ съ чортомъ?

— Да, какъ станутъ тогда рисовать чорта? Нельзя же ему будетъ по прежнему оставаться чернымъ.

Тетушка Клавдія расхохоталась и отъ души порадовалась тому, что посреди мрака, водворившагося на виллѣ, туда все-таки еще долетали кое-какіе звуки веселья, напоминавшіе, что оно существуетъ въ мірѣ. Она охотно согласилась пойти съ Диной въ замокъ, какъ вдругъ явилась Белла. Но графиня не задержала ихъ, а напротивъ просила, чтобъ онѣ не откладывали своей прогулки, но только позволили бы ей посидѣть въ библіотекѣ. Затѣмъ Лина и тетушка Клавдія отправились въ замокъ и пробыли тамъ до вечера. Въ теченіи этого времени взоры ихъ не разъ обращались на виллу, гдѣ совершалось необычайное, какъ выражалась Лина.

Белла съ своей стороны не долго оставалась въ библіотекѣ, но быстрыми шагами снова отправилась на виллу, а затѣмъ по лѣстницѣ, поросшей глициномъ, неслышно пробралась въ комнату, гдѣ хранились сѣмена.

Зонненкампъ счелъ нужнымъ объявить своей женѣ о томъ, чему надлежало свершиться. Она насмѣшливо напомнила ему о его намѣреніи снова вернуться въ Америку и замѣтила, что рѣшеніе въ этомъ случаѣ ни подъ какимъ видомъ не слѣдовало предоставлять другимъ.

У Зонненкампа было правиломъ, что бы ни говорила Церера, никогда не прерывать ее и не противорѣчить ей. Онъ обыкновенно слушалъ ее съ полнѣйшимъ равнодушіемъ.

Вернувшись въ свою комнату, онъ велѣлъ передать всѣмъ собравшимся гостямъ, что выйдетъ ихъ привѣтствовать, не прежде какъ когда настанетъ время суда.

Прежде всѣхъ явился Вейдеманъ съ княземъ Валеріаномъ и съ Кнопфомъ. За нимъ послѣдовали Клодвигъ съ банкиромъ и докторъ съ мировымъ судьей. Профессоръ Эйнзидель стоялъ у собачей конуры и горячо о чемъ-то разсуждалъ съ Клаусомъ. Его сильно интересовали толки ловчаго о воспитаніи собакъ. Разъ даже добрый старикъ съ особенной энергіей потерь себѣ двумя пальцами лобъ, точно желая потверже напечатлѣть въ своей памяти замѣчаніе Клауса, которое вдругъ разъяснило ему одно мѣсто въ восьмой книгѣ Плинія, гдѣ рѣчь идетъ о животныхъ, живущихъ на сушѣ.

Маіоръ явился въ полной формѣ со всѣми своими орденами. Увидѣвъ Клодвига въ простомъ, статскомъ платьѣ безъ малѣйшаго намека на какой-нибудь крестъ или звѣзду, онъ не могъ удержаться отъ нетерпѣливаго движенія и мысленно воскликнулъ:

„Опять она была права! Но я думалъ, что… Э, да ну, это во всякомъ случаѣ ничему не помѣшаетъ!“

Эрихъ все приготовилъ для предстоящаго собранія въ большой концертной залѣ, по Зонненкампъ приказалъ все, и стулья и буфетъ съ различными яствами и питіями перенести къ себѣ въ кабинетъ. Свой стулъ, вмѣстѣ съ большимъ столикомъ, онъ помѣстилъ у двери, которая вела въ комнату съ сѣменами, куда онъ пока и удалился.

ГЛАВА VIII.
НОВЫЙ КАИНЪ.

Судьи Зонненкампа собрались. Эрихъ по уговору постучалъ въ дверь. Дверь медленно растворилась и снова заперлась. Въ комнату вошелъ Зонненкампъ. Лицо его было покрыто синеватой блѣдностью. Онъ подошелъ къ столику, на которомъ лежали два кусочка дерева и ножикъ. Опустивъ руку на столъ, Зонненкампъ началъ:

— Люди чести и добра!

Онъ на минуту остановился, затѣмъ продолжалъ:

— Я говорю: чести и добра — потому что честное и доброе не всегда, и даже очень рѣдко встрѣчаются вмѣстѣ. Вы собрались сюда по моему призыву исполнить долгъ людской и, удѣливъ мнѣ часть своего времени, своихъ мыслей и чувствованій, подарить мнѣ долю своей жизни. Я вамъ чрезвычайно признателенъ. Въ пустыняхъ Америки, на далекомъ западѣ, гдѣ люди живутъ разбросанно, въ уединенныхъ хижинахъ, мы за нѣсколько миль сзываемъ сосѣдей произнести приговоръ надъ человѣкомъ, который въ чемъ либо провинился тоже самое я и вы дѣлаемъ здѣсь. Вамъ предстоитъ произнести приговоръ, назначить искупленіе за проступокъ, который не можетъ быть подведенъ ни подъ одну статью закона. Я передъ вами безъ малѣйшей утайки раскрою все мое прошлое. Мнѣ служитъ немалымъ облегченіемъ то, что вамъ уже извѣстно худшее. Вы увидите, чѣмъ я былъ съ самаго дѣтства, а затѣмъ творите судъ и произнесите вашъ приговоръ. Я въ теченіи всей моей жизни не зналъ что такое состраданіе, и теперь въ отношеніи къ себѣ прошу у васъ не состраданія, а только справедливости.

Зонненкампъ началъ слабымъ, точно утомленнымъ голосомъ; взоръ его былъ мутенъ. Но мало-по-малу онъ оживился, звуки голоса сдѣлались громче и тверже, выраженіе лица сосредоточеннѣе, въ глазахъ появился блескъ.

— Итакъ, я объявляю, что добровольно отдаю вамъ себя на судъ и безпрекословно подчинюсь вашему приговору. Объ одномъ только прошу: пусть каждый изъ васъ напишетъ свой приговоръ и по истеченіи семи дней передастъ его въ руки находящагося здѣсь доктора Эриха Дорнэ, который, въ присутствіи двухъ другихъ судей, вскроетъ печати. Я на минуту удалюсь, чтобъ вы могли обсудить мое предложеніе и порѣшить, согласны ли вы такимъ образомъ исполнить возлагаемую на васъ обязанность. Кромѣ того, вы можетъ быть пожелаете выбрать изъ своей среды старшину.

Онъ поклонился и вышелъ. Въ манерѣ его и въ рѣчи было что-то нѣсколько театральное, точно разсчитанное на эффектъ, но въ тоже время чрезвычайно серьезное и не лишенное благородства.

Судьи переглянулись. Никто не произносилъ ни слова, по взоры всѣхъ обратились къ Клодвигу, въ ожиданіи чтобъ онъ заговорилъ.

Графъ спокойно и тихо произнесъ:

— Пусть господинъ Вейдеманъ возьметъ на себя трудъ быть нашимъ старшиной. Это намъ необходимо для заключенія предварительныхъ условій.

Вейдеманъ согласился и объявилъ, что съ своей стороны ничего не имѣетъ противъ письменнаго приговора. Другіе раздѣляли его мнѣніе, только профессоръ Эйнзидель, сначала робко, а потомъ все болѣе твердымъ голосомъ, рѣшился сдѣлать небольшую оговорку. За судьями, говорилъ онъ, во всякомъ случаѣ должно остаться право взаимнаго совѣщанія, для того чтобъ они, прежде чѣмъ произнести свои приговоръ, могли себѣ хорошенько уяснить смыслъ дѣла. Въ противномъ случаѣ, имъ не зачѣмъ бы тутъ и было собираться.

Замѣчаніе профессора встрѣтило единодушное одобреніе, и Эриху поручили позвать Зонненкампа обратно въ кабинетъ.

Когда молодой человѣкъ входилъ въ комнату съ сѣменами, ему показалось, что онъ услышалъ шелестъ шелковаго платья.

Зонненкампа онъ засталъ курящимъ сигару, которую тотъ немедленно отложилъ въ сторону, и послѣдовалъ за нимъ.

Вейдеманъ передалъ Зонненкампу рѣшеніе судей на счетъ его предложенія и замѣчаніе профессора Эйнзиделя.

Зонненкампъ, въ знакъ согласія съ своей стороны, наклонилъ голову.

— Прежде чѣмъ я начну свое повѣствованіе, сказалъ онъ, взявъ въ руки одинъ изъ кусочковъ дерева, я долженъ просить у васъ извиненія въ привычкѣ, отъ которой никакимъ образомъ не могу отказаться. Работая одинъ… а я буду говорить съ вами, какъ съ самимъ съ собою…. я имѣю обыкновеніе или курить, или стругать кусочки дерева, а иногда дѣлаю и то и другое вмѣстѣ. Если вы мнѣ позволите теперь заняться тѣмъ же, это поможетъ мнѣ сосредоточиться.

И сѣвъ за столъ, онъ сдѣлалъ по глубокому надрѣзу на каждомъ изъ четырехъ угловъ кусочка дерева.

— Прошу васъ, если вамъ въ моемъ разсказѣ покажется что-нибудь непонятнымъ, или вопреки моему желанію, не совсѣмъ яснымъ, немедленно остановите меня. Итакъ, я начинаю… Я единственный сынъ одного изъ богатѣйшихъ людей въ Варшавѣ. Излагая передъ вами подробности моего дѣтства и моей юности, я вовсе не намѣренъ сваливать на обстоятельства проступки моей позднѣйшей жизни. Мой отецъ велъ въ обширныхъ размѣрахъ торговлю лѣсомъ и хлѣбомъ. Старшій братъ мой, однажды работая въ лѣсу, былъ задавленъ упавшимъ на него деревомъ, мать моя умерла вскорѣ послѣ него, и оба они похоронены на кладбищѣ одной бѣдной деревушки. Мнѣ было шесть лѣтъ отъ роду, когда отецъ мой переселился въ сосѣдній большой нѣмецкій городъ. Не разъ послѣ того приходилось мнѣ слышать толки о томъ, что у меня скоро будетъ мачиха, но этого не случилось. Отецъ мой…. я не стѣсняясь говорю о немъ, лакъ о самомъ себѣ…. отецъ мой былъ одинъ изъ тѣхъ людей, которые внушаютъ сильныя страсти, но сами никого не любятъ. Приходившихъ къ нему онъ всегда встрѣчалъ съ распростертыми объятіями, былъ съ ними чрезвычайно ласковъ, дружелюбенъ, даже нѣженъ, но лишь только къ нему оборачивались спиной, онъ немедленно давалъ полную волю своему презрѣнію, которымъ всѣхъ и каждаго надѣлялъ съ избыткомъ. Онъ льстилъ изъ любви къ искусству, не имѣя въ томъ ни малѣйшей нужды, и расточалъ свои любезности даже передъ нищими. Но мнѣ все это сдѣлалось ясно гораздо позже. За столомъ моего отца часто являлись знатные сановники, знаменитые ученые и художники. Имъ было пріятно хорошо поѣсть, и за то они украшали наше жилище блескомъ своихъ титуловъ и орденовъ. Мы задавали большіе пиры, но ни съ кѣмъ не были въ короткихъ дружескихъ отношеніяхъ.

Въ назначенные дни за нашимъ обѣденнымъ столомъ обыкновенно сидѣли украшенные орденами мужчины и дамы съ обнаженными плечами. Къ десерту и меня выводили въ столовую. Я переходилъ изъ рукъ въ руки, съ колѣнъ на колѣни, всѣ мнѣ улыбались, меня ласкали, давали мнѣ конфектъ и мороженаго. Я былъ всегда очень порядочно одѣтъ. Много далъ бы я теперь, чтобъ получить обратно портретъ, на которомъ я былъ изображенъ въ настоящій ростъ и съ кудрявой головкой. Первый придворный художникъ рисовалъ его, а потомъ онъ былъ проданъ со всей нашей остальной домашней утварью. Я полагаю, онъ и теперь еще находится въ какой-нибудь лавочкѣ, гдѣ торгуютъ старыми вещами. Родственниковъ у меня никакихъ не было. Я учился дома съ гувернеромъ, такъ какъ меня не хотѣли отдавать ни въ одно изъ общественныхъ заведеній. Я былъ кумиромъ моего отца, который, когда я къ нему приходилъ, всегда осыпалъ меня поцѣлуями. Съ наставникомъ своимъ я дѣлалъ, что хотѣлъ. Онъ научилъ меня считать самого себя центромъ всего живущаго въ мірѣ и какъ можно меньше заботиться о ближнихъ. Уроки его оказались мнѣ полезнѣе, чѣмъ онъ предполагалъ. Самое лучше что человѣкъ можетъ для себя сдѣлать, это убить въ себѣ совѣсть. Всѣ къ этому стремятся, но одни медленнѣе, другіе быстрѣе достигаютъ цѣли. Міръ состоитъ изъ сплетенія различныхъ эгоизмовъ… Шестнадцати лѣтъ я былъ уже въ рукахъ ростовщиковъ, такъ какъ всѣ знали, что я наслѣдникъ милліона, который въ то время равнялся теперешнимъ семи. Повѣренный въ дѣлахъ моего отца выплатилъ имъ все, чего они требовали, но я немедленно вслѣдъ затѣмъ возобновилъ ихъ векселя. Мнѣ нравилось пользоваться такимъ большимъ кредитомъ. Однимъ словомъ, я былъ легкомысленъ и остался такимъ, Мнѣ кажется, я уже говорилъ, что не питалъ къ отцу ни малѣйшей любви или уваженія. Онъ былъ, надо сознаться, самый ловкій изъ обманщиковъ, когда-либо носившихъ бѣлый галстукъ приличій. Но въ тоже время онъ былъ честный обманщикъ, вовсе не похожій на тѣхъ, которые, драпируясь въ высокія мысли и чувства, увѣряютъ самихъ себя, будто для нихъ деньги и наслажденія не составляютъ высшихъ благъ въ мірѣ. Отецъ мой къ тому же былъ еще и настоящій философъ. „Сынъ мой, не разъ говаривалъ онъ мнѣ, міръ принадлежитъ тому, кто силой или хитростью съумѣетъ себѣ его покорить. А кто хочетъ на него смотрѣть съ сантиментальной точки зрѣнія, тому всегда приходится ограничиваться въ жизни одной только ролью зрителя“.

Зонненкампъ усердно стругалъ дерево; съ минуту въ комнатѣ только и былъ слышенъ сухой рѣзкій звукъ, издаваемый ножемъ въ его рукахъ. Закругливъ кусочекъ дерева, онъ снова приступилъ къ своему разсказу.

— Объяснивъ вамъ все это, сказалъ онъ, я могу спокойно продолжать далѣе. Въ семнадцать лѣтъ я былъ посвященъ во всѣ таинства свѣтскихъ пороковъ. Меня считали негодяемъ, но любили въ качествѣ пріятнаго собесѣдника. Мое богатство располагало всѣхъ въ мою пользу. Ко всему этому природа и судьба одарили меня наклонностью непомѣрно сорить деньгами. Отецъ то и дѣло уплачивалъ мои карточные и другіе долги. Онъ часто водилъ меня въ балетъ и тамъ ссужалъ своимъ биноклемъ, чтобъ я могъ наблюдать за прыжками легкой какъ сильфида Кортини, съ которой, онъ зналъ, я былъ хорошо знакомъ. Нечего сказать, весело мы съ нимъ жили! Отецъ старался мнѣ внушить только одно, а именно, чтобъ я старался, какъ можно болѣе разпообразить свой умъ и характеръ. Каждое воскресенье я долженъ былъ говорить, что иду въ церковь, тогда какъ на дѣлѣ отправлялся совсѣмъ въ другія мѣста. Отецъ это зналъ и втайнѣ этому не мало радовался. Въ одно воскресенье нашъ экипажъ останавливался передъ церковью, которая наиболѣе славилась благочестіемъ и высокимъ положеніемъ въ свѣтѣ своего проповѣдника, — въ другое мы шли туда пѣшкомъ, для того чтобъ дать отдыхъ лошадямъ, а кучеру возможность тоже побывать въ церкви. Всѣ, носившіе нашу ливрею, непремѣнно должны были слыть за людей съ религіознымъ образомъ мыслей. Отецъ мой былъ протестантъ, а я, по желанію моей матери, католикъ. Предоставляю другимъ рѣшить, которое изъ двухъ вѣроисповѣданій успѣшнѣе подвизается на поприщѣ обмана. Наконецъ, рѣчь зашла о томъ, чѣмъ мнѣ быть. Сидѣть на конторѣ я не имѣлъ ни малѣйшаго желанія. Военная служба приходилось мнѣ по душѣ, но я не принадлежалъ къ дворянскому сословію и не хотѣлъ быть постоянно только терпимымъ въ жокей-клубѣ. Товарищи оказывали мнѣ нѣкоторое пренебреженіе, и я уѣхалъ въ Парижъ. Не было такого наслажденія, которымъ бы я не пресытился. Большинство людей хвалится своей добродѣтелью, но въ сущности она есть не что иное, какъ слѣдствіе слабаго сложенія. Они нужду возводятъ въ добродѣтель. Когда я достаточно натѣшился въ Парижѣ, отецъ вызвалъ меня обратно домой. Примѣры добродѣтели, которыя я имѣлъ тамъ передъ глазами, опять-таки были слѣдствіемъ или трусости, или заслуживающей презрѣнія неспособности. Быть дѣйствительно добродѣтельнымъ скучно, казаться такимъ — забавно и въ тоже время выгодно. Все, что совершается втайнѣ, не подвергаясь опасности выдти наружу, позволительно. Вся задача въ томъ, чтобъ принадлежать къ обществу. Нерѣдко случалось мнѣ покидать блестящія собранія и проникать въ самые ужасные притоны нищеты и разврата. Порокъ низшаго разряда казался мнѣ особенно привлекателенъ. Я оставался по прежнему легкомысленъ и гордился своими беззаконіями. Въ этомъ заключалась своего рода поэзія. Стоитъ только быть необыкновеннымъ, блестящимъ, подобнымъ Байрону поэтомъ, и все, что въ низшихъ слояхъ общества называется развратомъ, становится въ глазахъ всѣхъ жаждой къ необыкновеннымъ приключеніямъ. Я уже тогда видѣлъ, что весь міръ есть не что иное, какъ прикрытый маскою приличій порокъ. Я въ сущности я даже думаю, что порокъ вовсе не существуетъ. Это пустое слово, похожее на надпись ядъ, которую выставляютъ на стклянкахъ, въ видѣ предостереженія толпѣ, чтобъ она не вздумала имъ упиться. Не знаю, случайно или намѣренно познакомили меня съ прелестной молодой дѣвушкой, свѣжей какъ едва распустившаяся роза. На двадцать второмъ году моей жизни мнѣ предстояло превратиться въ почтеннаго супруга и отца семейства. Моя невѣста была нѣжный, мечтательный ребенокъ, и я до сихъ поръ не понимаю, какъ могла она вмѣстѣ со мной шутить о моемъ прошломъ? Вѣроятно, ее къ тому побуждала ея мать. Что заставило меня на ней жениться, я до сихъ поръ не знаю. Я отправился въ церковь, вернулся изъ нея, совершилъ свою безстыдную свадебную поѣздку точно во снѣ. По возвращеніи нашемъ…. этому такъ давно, что я не помню какъ это случилось…. я узналъ, что у прелестнаго ребенка, моей жены, до нашего брака, существовала другая любовь. Обманъ, котораго я былъ жертвой, меня глубоко оскорбилъ, и я задумалъ бросить жену. Дѣло о нашемъ разводѣ еще не успѣло кончиться, какъ она умерла, а съ нею еще и другая жизнь. Я снова былъ свободенъ…. свободенъ! Меня влекло въ Парижъ, я жаждалъ развлеченій и въ наслажденіи видѣлъ цѣль своего существованія. Я постоянно стремился истрачивать свою жизнь, но она съ каждымъ утромъ какъ бы вновь во мнѣ выростала. Презирая жизнь, я однако не думалъ полагать ей конецъ. Что даетъ она намъ? Славу, богатство! Перваго я не могъ требовать, второе было у меня съ избыткомъ. Отецъ вздумалъ не давать мнѣ денегъ; я пустился играть на биржѣ, выигралъ и снова потерялъ значительную сумму. Но у меня еще осталось достаточно, чтобъ продолжать прежній образъ жизни. Находясь въ Марсели въ веселомъ обществѣ, я получилъ извѣстіе о смерти отца. Большая часть моего наслѣдства была у меня отнята моими кредиторами. Не намѣреваясь болѣе возвращаться на родину и желая изгладить въ себѣ всѣ воспоминанія о ней, я написалъ своему повѣренному въ дѣлахъ, чтобъ онъ распродалъ все мое имущество. Послѣ смерти отца, въ обществѣ кто-то пустилъ въ ходъ весьма злую на нашъ счетъ фразу. Мы до тѣхъ поръ и не подозрѣвали, чтобъ его настоящій характеръ былъ такъ хорошо всѣмъ извѣстенъ. А тутъ вдругъ всѣ пошли говорить: въ его пользу можно сказать только одно, а именно, что онъ былъ лучше своего сына. Нѣмцы говорятъ: Богъ и чортъ ведутъ между собой постоянную борьбу за то, кому владѣть міромъ. Я часто слышалъ объ этихъ двухъ силахъ, но никогда не могъ составить себѣ о нихъ яснаго понятія. За то мнѣ приходилось жестоко бороться съ двумя другими врагами, а именно съ работой и со скукой. Люди ищутъ забвенія въ наслажденіи, въ трудѣ, въ страхѣ, какой на нихъ наводитъ ими же самими созданное пугало нравственности. Все въ мірѣ суета, сказалъ извѣстный мудрый царь, а я говорю: все скука, пустота, ничтожество, возбуждающая зѣвоту, которая оканчивается только въ предсмертныхъ судорогахъ. Я измѣрилъ все пространство пустыни скуки и нашелъ, что выдти изъ нея можно только съ помощью опіума, гашиша, азартныхъ игръ или приключеній. Я взялъ нѣсколько уроковъ у фокусника, научился у него разнымъ штукамъ и потомъ, являясь въ общество, удивлялъ всѣхъ своимъ искусствомъ. Я завелъ себѣ необходимый для этого аппаратъ и въ теченіи нѣкотораго времени, чисто изъ шалости, жилъ въ Италіи въ качествѣ фокусника по ремеслу. Въ царствованіе Луи-Филиппа я почти не выѣзжалъ изъ Парижа, находя большое удовольствіе въ политическихъ смутахъ, которыя имѣли въ моихъ глазахъ значеніе той же азартной игры.

Зонненкампъ снова остановился перевести духъ, а затѣмъ продолжалъ, выдѣлывая ножемъ тонкій узоръ на деревѣ:

— Вы безъ сомнѣнія удивляетесь высказываемымъ мною истинамъ. Что же, онѣ непріятны на вкусъ, подобно всему другому въ мірѣ: чести, золоту, искусству, дружбѣ, славѣ. Все это не болѣе какъ одни только громкія слова. Такъ-называемые добродѣтельные, честные люди сильно смахиваютъ на оракуловъ, которые, встрѣчаясь, не смѣютъ смотрѣть другъ другу въ глаза, изъ опасенія разсмѣяться надъ басней, какою они тѣшатъ міръ. Нынѣшніе боги, какъ церковные, такъ и свѣтскіе, говорятъ про себя: „мы очень хорошо знаемъ, что вы намъ только льстите, но то, что вы считаете нужнымъ намъ льстить, служитъ неопровержимымъ доказательствомъ нашей власти“. Что такое въ сущности пресловутая любовь къ природѣ, къ горамъ, долинамъ, водамъ и лѣсамъ, къ солнечному свѣту, лунному и звѣздному сіянію? Чистая ложь, завѣса, служащая прикрытіемъ могильному тлѣну. Что остается человѣку на землѣ? Знать, что до него жили милліоны подобныхъ ему и смотрѣть на звѣзды? Гордиться тѣмъ, что вся эта исторія безконечно повторяется, подобно положенной на вальсъ мелодіи, которую постоянно разыгрываетъ на своемъ инструментѣ шарманщикъ, какъ вчера, такъ и сегодня, и завтра? Вы видите, я ужъ и тогда былъ хорошо знакомъ съ Байрономъ. Вся бѣда моя заключалась въ томъ, что судьба не сдѣлала меня ни поэтомъ, ни интереснымъ морскимъ разбойникомъ. Все въ мірѣ, не исключая и меня самого, возбуждало во мнѣ отвращеніе. Убить себя я не хотѣлъ, но намѣревался жить для того, чтобъ все презирать. Въ припадкѣ какого-то непонятнаго безумія, точно съ цѣлью насмѣяться надъ самимъ собой, я однажды проигралъ все свое состояніе. Вслѣдъ затѣмъ пошла для меня настоящая потѣха. То была сырая, холодная ночь, но я ничего не замѣчалъ и съ наслажденіемъ шелъ по улицѣ въ сознаніи крайности, въ которой я внезапно очутился. Ахъ, какъ пріятно свисталъ вокругъ меня вѣтеръ! Онъ обдувалъ меня со всѣхъ сторонъ, а я спокойно бродилъ себѣ въ обширномъ муравейникѣ большого города. Всѣ деньги мои были проиграны, моя возлюбленная мнѣ измѣнила, а въ умѣ у меня вертѣлась мысль, на которую меня недавно навелъ за бутылкою Канарскаго одинъ чрезвычайно умный человѣкъ. Онъ меня увѣрялъ, будто я обладаю капиталомъ, который только не умѣю пустить въ оборотъ; не его мнѣнію, я былъ природный дипломатъ. Для меня достаточно было этого намека, и я схватилъ его на лету. Хорошо, если мнѣ слѣдуетъ быть дипломатомъ, я имъ буду. Вскорѣ новыя лошади и слуги, новая возлюбленная и новое роскошное жилище опять очутились къ моимъ услугамъ. Я состоялъ при посольствѣ въ качествѣ шпіона. Вы видите, я называю вещи ихъ настоящимъ именемъ, не накидывая на нихъ стыдливо покрова нравственности. И какую же веселую жизнь я велъ! Теперь лесть моя и изворотливость имѣли цѣль. Похвалы, расточаемыя мнѣ посланникомъ, были мною заслужены болѣе, нежели онъ предполагалъ. Знакомы ли вы съ учрежденіемъ, извѣстнымъ подъ именемъ обратнаго страхованія? Я передавалъ посланнику извѣстія, что уже доставляло мнѣ не мало выгодъ, и кромѣ того имѣлъ постоянныя сношенія съ начальникомъ полиціи, которому доносилъ все, что успѣвалъ узнать о тайныхъ продѣлкахъ министра. Посланникъ сообщалъ мнѣ невѣрныя свѣдѣнія, съ помощью которыхъ намъ однако всегда удавалось добраться до истины.

Слушатели слегка улыбнулись, а Зонненкампъ продолжалъ:

— Но случилось такъ, что мнѣ пришлось бѣжать. У меня было пять паспортовъ, и я изъ пяти именъ могъ выбрать для себя любое. Я полагалъ, что мнѣ сначала лучше пожить скромно, такъ, чтобъ ничѣмъ не бросаться въ глаза, и я не нашелъ ничего удобнѣе, какъ поселиться между такъ-называемыми честными людьми. Съ этой цѣлью я отправился въ Ниццу и сдѣлался тамъ садовникомъ. Всѣ мои чувства и способности какъ-то странно притупились; я казался самому себѣ умершимъ, а мысли мои точно составляли погребальный кортежъ моего тѣла. Сдѣлавшись садовникомъ, я долгое время находилъ единственное удовольствіе въ томъ, чтобъ вдыхать въ себя запахъ сырой земли. Запахъ этотъ меня ободрялъ, освѣжалъ, однимъ словомъ, давалъ мнѣ чувствовать, что я еще живу. Химія все воспроизводитъ, но запахъ, исходящій изъ сырой земли, остался для нея недосягаемъ. Капитанъ Дорнэ, впервые явясь на виллу, засталъ меня копающимся въ землѣ. Это занятіе постоянно возобновляло во мнѣ силы. Кромѣ того, маскарадъ пришелся мнѣ по сердцу; сонъ и аппетитъ не замедлили ко мнѣ вернуться. Дочь садовника, у котораго я служилъ, хотѣла выдти за меня замужъ. Тутъ снова подвернулись обстоятельства, которыя побудили меня вторично бѣжать. Но я успѣлъ отложить порядочную сумму денегъ. Выкопавъ ее изъ земли, гдѣ она у меня хранилась, я отправился въ Неаполь и тамъ слова принялся весело жить. Признаюсь, я не мало гордился своими похожденіями и былъ по прежнему веселъ, здоровъ и отваженъ. Съ моимъ легкомысліемъ и съ моими способностями пріятнаго собесѣдника, передо мной были открыты всѣ пути. Куда бы я ни являлся, у меня немедленно находились друзья. Расположеніе ихъ, правда, длилось не долго, только до тѣхъ поръ, пока не истощался мой кошелекъ, по это меня ни мало не смущало. Я самъ не отличался постоянствомъ и вѣрностью и не требовалъ ихъ отъ другихъ. Родителямъ моимъ я былъ безгранично признателенъ за одно благо, которымъ они меня надѣлили, а именно, за мое необычайно крѣпкое сложеніе. Тѣло у меня было желѣзное, сердце мраморное, нервы не знали потрясеній. Болѣзнь и состраданіе были одинаково чужды моей натурѣ.

Зонненкампъ остановился. На губахъ его мелькнула улыбка, единственная въ теченіи всего разсказа, а лицо на минуту выразило нѣчто похожее на умиленіе. Затѣмъ онъ продолжалъ:

— Однако я не вполнѣ избѣгъ порывовъ сантиментальности. Въ одинъ прекрасный вечеръ, въ Неаполѣ, я въ многочисленномъ обществѣ катался по морю. Въ числѣ моихъ сопутниковъ никого не было веселѣе меня. Мы вышли на берегъ, и тутъ со мной произошло что-то странное. Кто можетъ вполнѣ изслѣдовать и объяснить движенія человѣческаго сердца? Вдругъ подъ яснымъ небомъ Италіи, посреди беззаботно смѣющихся и поющихъ мужчинъ и женщинъ, сердце мое болѣзненно сжалось, а въ головѣ мелькнулъ вопросъ: что есть у тебя на землѣ? — Ничего…. а впрочемъ, нѣтъ, тамъ, на Сѣверѣ, въ польской деревушкѣ находится могила твоей матери. И покинувъ безоблачное, вѣчно улыбающееся небо Италіи, я устремился на родину. Поспѣшно, нигдѣ не останавливаясь, проѣхалъ я различныя земли и, наконецъ, прибылъ въ деревню, которой не видалъ съ шестнадцати-лѣтняго возраста. Но…. таковъ человѣкъ, или лучше сказать, таковъ я…. достигнувъ цѣли своего странствія, я вдругъ не захотѣлъ подвергнуть себя горести, которую, безъ сомнѣнія, вызвалъ бы во мнѣ видъ могилы матери. Я подошелъ къ кладбищу, черезъ стѣну взглянулъ на него и пустился въ обратный путь, не видѣвъ близкой мнѣ могилы. Я весь тутъ, хорошъ или дуренъ — предоставляю вамъ судить, мнѣ же кажется и то и другое вмѣстѣ. Долго послѣ того странствовалъ я по Греціи, Египту, Алжиру и вездѣ велъ самый распутный образъ жизни. Я дѣлалъ все, чтобъ изсушить въ себѣ источникъ жизни, и не могъ. Повторяю, у меня желѣзное здоровье, несокрушимыя силы. Посѣтилъ я между прочимъ и Англію, пресловутую страну приличій и уваженія къ человѣческому достоинству. И что же? Можетъ быть у меня странный взглядъ на вещи, по я всюду видѣлъ ложь, притворство и обманъ. Я отправился въ Америку. Вы станете смѣяться и пожалуй не повѣрите, если я вамъ скажу, что одно время думалъ присоединиться къ сектѣ мормоновъ, а между тѣмъ это сущая правда. Эти люди имѣютъ смѣлость и искренность открыто проповѣдовать многоженство и даже возводятъ его въ законъ, тогда какъ во всемъ остальномъ мірѣ онъ господствуетъ съ такой же силой, какъ у нихъ, но только прикрывается маской лжи. Въ Нью-Іоркѣ я нашелъ высшую школу, настоящій Олимпъ игроковъ. Всѣ ваши парижскіе и лондонскіе гуляки ничто въ сравненіи съ янки, которые куда какъ далеко ихъ опередили. Въ то время въ Сѣверной Америкѣ уже начинало входить въ моду съ презрѣніемъ и ненавистью отзываться о южанахъ. А я вамъ скажу, что между ними еще только и можно найти героевъ, подобныхъ тѣмъ, которые воздвигли древній Римъ. Кто былъ въ Америкѣ, тотъ одинъ вправѣ сказать, что видѣлъ настоящихъ людей. Имъ тамъ все ни по чемъ, они всему смѣло смотрятъ въ глаза и притворяются только въ дѣлѣ религіи. Но это необходимо, потому что придаетъ почтенный видъ.

Эрихъ и Вейдеманъ переглянулись. Послѣдній за нѣсколько дней передъ тѣмъ развивалъ въ Маттенгеймѣ тоже самое, только совсѣмъ въ другомъ смыслѣ.

Зонненкампъ продолжалъ:

— Мои пять паспортовъ еще не утратили своего значенія. Я выбралъ для себя имя графа Гранау на томъ основаніи, что американцы любятъ имѣть дѣло съ аристократами. Разъ, послѣ страшной ночной оргіи, я застрѣлилъ на улицѣ одного человѣка, который вздумалъ меня оскорбить. Мнѣ снова пришлось бѣжать. Я укрылся въ Арканзасѣ и долгое время жилъ тамъ въ обществѣ конокрадовъ. То была славная, беззаботная, исполненная приключеній жизнь. Когда она мнѣ надоѣла, я разстался съ моими товарищами и завербовался матросомъ на китоловное судно. Въ Алжирѣ я стрѣлялъ львовъ и леопардовъ, теперь охотился на морского царя. Развѣ все въ мірѣ не для того и создано, чтобъ подвергаться истребленію? Чего только я не пережилъ! Вскорѣ я пріобрѣлъ такой навыкъ и такую сноровку въ ловлѣ китовъ, что получилъ мѣсто штурмана, а немного спустя оставилъ и этотъ промыселъ для другого, который пришелся мнѣ еще гораздо болѣе по сердцу. Оказалось, что я еще одного не испыталъ на своемъ вѣку, а именно охоты на людей, самой увлекательной изъ всѣхъ. Судно, на которомъ я находился, счастливо избѣгнувъ многихъ опасностей, благополучно прибыло въ Мадагаскаръ. Тамъ мы занялись ловлей и покупкой людей. Дѣло это требовало большой смѣлости, ловкости и хитрости, и потому самому сильно мнѣ поправилось. Много риску, много и выгодъ. Въ Луизіанѣ, гдѣ обработываются самыя обширныя сахарныя плантаціи, многіе изъ плантаторовъ считаютъ у себя въ зависимости отъ трехъ, четырехъ и до пяти сотъ негровъ, главный рынокъ которыхъ находится въ Карлстонѣ, въ Южной Каролинѣ. Тамъ самый большой сбытъ на мальчиковъ, а пожилыхъ негровъ трудно и встрѣтить. Вы, можетъ быть, найдете страннымъ и станете смѣяться, но я утверждаю, что сила и свобода человѣческаго духа ни въ чемъ не проявляется такъ поразительно, какъ въ томъ, что одни люди крадутъ и продаютъ другихъ. Ни одно животное не въ состояніи до такой степени поработить себѣ другое, одной съ нимъ породы, какъ человѣкъ человѣка, допустивъ, что негры дѣйствительно люди. Да, я торговалъ невольниками и былъ извѣстенъ подъ именемъ морского орла, который обладаетъ необыкновенно тонкимъ чутьемъ и летаетъ съ быстротой, дѣлающей тщетными всѣ попытки его поймать. Я велъ смѣлую, искусную игру. Въ одинъ прекрасный день мнѣ даже удалось поймать самого негритянскаго царька, который продавалъ мнѣ своихъ подданныхъ. Эти черныя, говорящія животныя обладаютъ одной способностью, которая дѣйствительно можетъ навести на мысль объ ихъ тождествѣ съ нами: они умѣютъ лгать не хуже любого бѣлаго. Животныя не лгутъ и не обманываютъ, и если ложь можетъ давать человѣческія права, то черные, конечно, ихъ вполнѣ заслуживаютъ. Послѣ первыхъ порывовъ ярости, царёкъ, повидимому, совсѣмъ успокоился и примирился съ своей участью. Но въ одинъ день я очутился въ большой опасности: за мной гнался англійскій корабль. Мнѣ ничего болѣе не оставалось, какъ покидать въ море весь человѣческій соръ, которымъ было нагружено мое судно. Это доставило обильную пищу акуламъ. Но мой царёкъ вздумалъ сопротивляться и вотъ палецъ, въ который онъ мнѣ вонзилъ зубы, чтобъ его откусить: вамъ всѣмъ извѣстно неожиданное появленіе этого негра здѣсь. Съ тѣхъ поръ я пересталъ самъ ѣздить въ море, и сначала предоставилъ другимъ вести за меня торговлю, а вскорѣ вслѣдъ затѣмъ и вовсе ее прекратилъ. Довольно было съ меня: я владѣлъ обширными плантаціями. Взявъ на свое попеченіе дочь умершаго штурмана, мѣсто котораго я занялъ на китоловномъ суднѣ, я выростилъ ее, воспиталъ, а въ заключеніе женился на ней. Мнѣ нравилась ея сонная, апатичная, дѣтски-неразвитая натура, и я полагалъ, что буду въ состояніи дѣлать изъ нея все, что мнѣ вздумается. Я въ то время и не подозрѣвалъ о существованіи сильныхъ, могучихъ, геройскихъ женщинъ, способныхъ завоевывать міры.

Эти послѣднія слова Зонненкампъ произнесъ чрезвычайно громко и отчетливо, затѣмъ, послѣ коротенькой паузы, продолжалъ:

— Я наслаждался мирнымъ и тихимъ житьемъ, какъ вдругъ на Сѣверѣ возникла и начала быстро усиливаться партія, имѣвшая въ виду уничтоженіе невольничества. Больше всѣхъ шумѣли и кричали мои соотечественники. Это побудило меня напечатать статью, въ которой я объявлялъ, что далеко не всѣ нѣмцы преисполнены такого рода гуманныхъ бредней, и въ подтвержденіе этого, я приводилъ собственный примѣръ. Я доказывалъ, что стремленіе освободить негровъ есть чистое безуміе. Такъ-называемые благодѣтели человѣческаго рода думаютъ благодѣяніями изгнать изъ міра бѣдность, горе и стыдъ. Они жестоко ошибаются: никакія благодѣянія не въ силахъ этого сдѣлать, и въ концѣ концовъ все это одно пустое шарланство. Для низшаго разряда людей на свѣтѣ существуетъ одно только благо, а именно рабство. Спокойно оставаться въ зависимости на попеченіи своихъ хозяевъ, лучшее что можно придумать для черныхъ…. да и для бѣлыхъ также. Господинъ Вейдеманъ знаетъ, что во всемъ этомъ моимъ злѣйшимъ врагомъ былъ его племянникъ. Я и тѣ, которые думали и дѣйствовали за одно со мной, мы составляли аристократію Южныхъ Штатовъ. Въ мірѣ есть привилегированныя племена, а между ними привилегированныя личности: таковы плантаторы Южныхъ Штатовъ. Они одни казались мнѣ достойными названія честныхъ людей, между тѣмъ какъ весь остальной міръ лгалъ. Мнѣ, правда, не совсѣмъ-то нравилось ихъ лицемѣріе въ дѣлѣ религіи, но съ другой стороны меня несказанно забавляла готовность духовенства прикрывать ихъ продѣлки. Однако и южане тоже не замедлили меня отчасти разочаровать на свой счетъ: они въ свою очередь оказывались несостоятельными обманщиками. Допуская и всячески поддерживая невольничество, они презирали тѣхъ, кто имъ доставлялъ невольниковъ. Это еще остатки добродѣтельнаго лицемѣрія, завезеннаго въ Новый Свѣтъ изъ Стараго. Почему смѣло не выдавать себя за то что есть? Зачѣмъ не исповѣдовать открыто то, чему служишь втайнѣ? Ужъ не потому ли, что англійскіе низкопоклонники и лицемѣры при числяютъ насъ, торговцевъ невольниками, къ разряду морскихъ разбойниковъ. Да, надо сознаться, что и свободные южане въ свою очередь рабы привычки. У меня былъ сынъ, и во мнѣ мало-по-малу начало пробуждаться стремленіе, котораго я никакъ не могъ побѣдить. Не помню, говорилъ я уже вамъ, что въ молодости мнѣ не разъ приходила на умъ мысль о возможности для меня совершенно иной участи. Будь я дворянинъ, думалось мнѣ, я поступилъ бы въ военную службу, гдѣ съ моей силой и храбростью, конечно, имѣлъ бы большой успѣхъ. Сначала я, безъ сомнѣнія, велъ бы нѣсколько безпорядочный образъ жизни, но потомъ угомонился бы, сдѣлаіся бы смирнымъ человѣкомъ подобно многимъ другимъ, и закончилъ бы жизнь управляя своимъ имѣніемъ и заботясь о продолженіи моего благороднаго рода. Главная причина моего безпокойнаго, исполненнаго самыхъ странныхъ приключеній существованія, казалось мнѣ, заключалась въ моемъ мѣщанскомъ происхожденіи, которое постоянно служило преградой моимъ стремленіямъ занять въ жизни видное и почетное мѣсто. Во мнѣ таилось странное противорѣчіе: я презиралъ свѣтъ и людей и въ тоже время жаждалъ почестей. Это, я полагаю, было слѣдствіемъ впечатлѣній, полученныхъ мною въ ранней молодости. Жизнь улыбается только двумъ вещамъ въ мірѣ: генію и высокому происхожденію: безъ того или другого человѣкъ, заключенный въ посредственность, только терпится обществомъ. Я самыми яркими красками изобразилъ женѣ счастливую жизнь, какую люди ведутъ при дворѣ маленькихъ германскихъ государей, и попасть туда сдѣлалось ея мечтой. У нея легче вырвать изъ груди самое сердце, чѣмъ то что случайно въ него западетъ. Я вижу, въ Новомъ Свѣтѣ приготовляется борьба. Мужество и сила на нашей сторонѣ, и мы несомнѣнно выйдемъ побѣдителями изъ кровавой рѣзни. Южные штаты требуютъ для себя независимости, а это великое и правое дѣло. Я и въ Европѣ не мало поработалъ для нашей, партіи. Мы долго жили въ Англіи, Италіи и Швейцаріи. Одно время я сильно подумывалъ о томъ, чтобъ мнѣ превратиться въ такъ-называемаго свободнаго прозаическаго швейцарскаго гражданина. Но Швейцарія мнѣ скоро опротивѣла: въ ней привольно только иностранцамъ. Это же въ ней поселяется въ качествѣ гражданина, тотъ тотчасъ утрачиваетъ свою свободу, такъ какъ непремѣнно долженъ участвовать во всѣхъ кропотливыхъ дѣйствіяхъ ея маленькой правительственной машины. Кто не хочетъ заработывать денегъ трудомъ и быть благочестивымъ, — оказывается, что и то и другое совмѣстимо, — кто не умѣетъ довольствоваться малымъ, тотъ не годится для Швейцаріи. Тамъ нѣтъ ни двора, ни аристократіи, ни казармъ, а есть только церковь, школа и больница — три учрежденія, къ которымъ я болѣе чѣмъ равнодушенъ. Нѣтъ, я не могъ оставаться въ Швейцаріи. Имѣть постоянно передъ глазами недосягаемыя вершины горъ, казалось мнѣ невыносимымъ, и я предпочелъ берега Рейна, гдѣ все такъ мило и уютно, гдѣ такъ легко и привольно живется. Для свободнаго человѣка Германія единственная страна въ мірѣ. Въ ней, заплати только свою подать, а тамъ живи себѣ спокойно. Я пріѣхалъ сюда съ цѣлью завоевать себѣ и своему сыну блестящее положеніе въ свѣтѣ. Уваженіе ближнихъ составляло въ моихъ глазахъ завидную роскошь, которой я во что бы то ни стало хотѣлъ достигнуть. Я желалъ доставить моему сыну то, что вполнѣ свойственно однимъ только нѣмцамъ, а именно приверженность къ долгу. Кромѣ того, мнѣ страстно хотѣлось выстроить себѣ здѣсь на Рейнѣ дачу и поселиться въ ней. Желаніе это преслѣдовало меня съ дѣтства. Оно составляло единственную слабую, сантиментальную черту моего характера, и ему-то суждено было привести меня къ гибели. Мысленно обозрѣвая весь міръ, я задавалъ себѣ вопросъ, гдѣ всего счастливѣе живется человѣку. нигдѣ, казалось мнѣ, какъ на Рейнѣ. Въ моихъ глазахъ не было существованія пріятнѣе того, какое выпадаетъ на долю богатыхъ бароновъ небольшого германскаго государства. Жизнь ихъ полна наслажденій и не обременена никакими обязанностями; они вращаются въ небольшомъ кругу, но пользуются въ немъ безграничнымъ почетомъ и всевозможными житейскими радостями. Я испыталъ всего на свѣтѣ. Сколько разъ приходилось мнѣ то бражничать, то враждовать съ краснокожими индѣйцами. Въ былое время черепу моему нерѣдко угрожала опасность быть скальпированнымъ, но тутъ мнѣ во что бы то ни стало захотѣлось поближе посмотрѣть на мундиры съ красными воротниками и испробовать жизни, какою живутъ при герцогскихъ дворахъ. Кромѣ того я мечталъ объ идилліи. Во мнѣ еще таилась слабая искра нѣмецкаго романтизма и я не даромъ назвалъ мою дачу виллой Эдемъ. Я надѣялся здѣсь мирно докончить мой вѣкъ посреди цвѣтовъ и растеній, но забота о будущности дѣтей снова вовлекла меня въ водоворотъ общественной жизни. Вамъ извѣстно, что я домогался получить дворянскій дипломъ. Довольно, я все сказалъ. Но…

Онъ остановился и сталъ разсматривать вырѣзанную имъ изъ дерева фигуру. Она изображала голову негра съ высунутымъ языкомъ. Зонненкампъ однимъ меткимъ ударомъ ножа отрѣзалъ языкъ и ротъ, которые упали ему къ ногамъ, а затѣмъ, оскаливъ зубы на подобіе находившейся у него въ рукахъ фигуры, продолжалъ:

— Я перенесъ себя и свою семью въ лоно такъ-называемой цивилизаціи. Говоря откровенно, я въ этомъ нисколько не раскаиваюсь. Я не слабонервный человѣкъ, и душа моя закалилась въ адскомъ пламени. Если я скрывалъ свое прошлое, то вовсе не потому, чтобы считалъ его дурнымъ. Развѣ на свѣтѣ есть что-нибудь дурное? Нѣтъ, я скрывался изъ опасеній быть непонятымъ. Тысячи людей раскаяваются въ своихъ дѣлахъ, но отъ этого ни чуть не исправляются. Я ни въ чемъ не раскаявался и вовсе не думалъ объ исправленіи. Еслибъ я былъ солдатъ и попалъ на войну, я удивилъ бы міръ своимъ геройствомъ. Я человѣкъ безъ предразсудковъ и потому самому не зараженъ та къ-называемой гуманностью. Я жилъ и умру съ убѣжденіемъ, что всеобще равенство пустая мечта. Освобожденіе негровъ не приведетъ къ добру. Ихъ послѣдній часъ пробьетъ въ тотъ самый день, какъ одинъ изъ нихъ — если только дѣло когда-нибудь до этого дойдетъ — вступитъ въ вашингтонскій Бѣлый Домъ. Свѣтъ преисполненъ лжи и лицемѣрія. Единственная моя гордость заключается въ томъ, что я никогда не былъ лицемѣромъ. А теперь, люди чести и добра, если кто изъ васъ желаетъ спросить у меня объясненій, говорите. Я готовъ отвѣчать.

Онъ пріостановился.

Всѣ молчали.

— Въ такомъ случаѣ, сказалъ Зонненкампъ въ заключеніе, мнѣ остается только просить васъ, не ради меня, а ради моихъ дѣтей, наложить на меня какое-либо искупленіе. Потребуете вы самоубійства, я его тотчасъ совершу; найдете вы нужнымъ меня изгнать, я немедленно уѣду; потребуете вы наконецъ, чтобъ я отдалъ половину моего имущества, хотя это составитъ сумму гораздо большую той, какую я пріобрѣлъ торговлей моими такъ-называемыми братьями, неграми, — я и на то готовъ. Затѣмъ благодарю васъ и жду вашего приговора.

Съ этими словами, онъ удалился.

Клодвигъ шепнулъ Эриху на ухо:

— Древній Каинъ убилъ брата, а новый продаетъ ближнихъ.

ГЛАВА IX.
НЕДОУМѢНІЕ МУЖЧИНЪ И ПРИГОВОРЪ ЖЕНЩИНЫ.

Еслибъ могъ кто видѣть выраженіе лицъ судей въ теченіи разсказа Зонненкампа!

Когда онъ удалился, всѣ еще долго сидѣли молча.

Вейдеманъ спокойно озирался вокругъ. Его прекрасные голубые глаза ни мало не утратили своей обычной ясности. Онъ даже нисколько не казался удивленнымъ.

Маіоръ, напротивъ, былъ сильно взволнованъ. Изъ глубины души его поднялось воспоминаніе о собственной, всѣми покинутой юности, и онъ, крѣпко сжимая руки, думалъ:

— Кто знаетъ…. вѣдь и я могъ бы сдѣлаться такимъ же!

Пораженный дерзкой рѣчью Зонненкампа и встревоженный собственными грустными воспоминаніями, добрый старикъ почти не могъ удержаться отъ слезъ. Утирая платкомъ выступившій у него на лбу потъ, онъ изловчился въ тоже время незамѣтнымъ образомъ вытереть себѣ глаза. Ему сильно хотѣлось броситься вслѣдъ за Зонненкампомъ, обнять его и сказать ему: „братъ, ты былъ дурной братъ, но теперь сдѣлаешься хорошимъ братомъ: я знаю, ты самъ этого желаешь“. Но бѣдный маіоръ не рѣшился дать воли движенію своего сердца. Онъ съ безпокойствомъ поглядывалъ на всѣхъ присутствующихъ, ожидая чтобъ кто-нибудь заговорилъ. Встрѣтясь взглядомъ съ профессоромъ Эйнзиделемъ, онъ кивнулъ ему головой, точно желая сказать: „ты вѣрно ни въ одной изъ твоихъ книгъ не читалъ ничегоподобнаго. Страшно подумать, до чего можетъ дойти человѣкъ! Но я вижу, ты не менѣе моего пораженъ“.

Докторъ первый рѣшился заговорить, и обращаясь къ Клодвигу, громко сказалъ:

— Надъ нами отличнѣйшимъ образомъ насмѣялись. Непреднамѣреннаго преступника, дѣйствующаго подъ вліяніемъ страсти, еще можно надѣяться обратить на истинный путь, по хладнокровнаго и закоренѣлаго — никогда!

— Несмотря на все мое негодованіе и на весь мои ужасъ, возразилъ Клодвигъ, я не могу не удивляться смѣлости, съ какой онъ изобличалъ царствующую въ свѣтѣ ложь. О!

У него пересохло во рту, и онъ съ трудомъ произносилъ слова. Замѣтивъ по чрезвычайно подвижной физіономіи банкира, что тотъ желалъ, но не рѣшался говорить, Клодвигъ прибавилъ:

— Я вижу, вы хотите что-то сказать. Пожалуйста говорите. Банкиръ сильно покраснѣлъ, по не отказался.

— Да, сказалъ онъ, но я не стану распространяться о впечатлѣніи, какое произвелъ на меня разсказъ этого человѣка. Замѣчу только, что особенности его и преувеличенія, по моему мнѣнію, проистекаютъ изъ чувства оскорбленнаго самолюбія, которое легко возбуждается въ человѣкѣ при постоянно оказываемомъ ему пренебреженіи. А въ проступкахъ и грѣхахъ, источникъ которыхъ заключается въ всеобщемъ пренебреженіи, никто, я полагаю, не можетъ быть лучшимъ, то-есть болѣе кроткимъ судьей, чѣмъ еврей. Пренебреженіе дѣлаетъ человѣка раздражительнымъ, злымъ, и возбуждаетъ въ немъ жажду мести. Надо совсѣмъ исключительную натуру, чтобъ она подъ вліяніемъ оскорбленія ушла въ себя и заключилась въ кротость и терпѣніе.

Докторъ, вполнѣ уважая образъ мыслей банкира, счелъ однако въ настоящую минуту неумѣстнымъ дальнѣйшее развитіе поднятаго имъ вопроса и поспѣшилъ приступить прямо къ самой сущности дѣла, для котораго они всѣ здѣсь собрались.

— Имѣете вы предложить какое-нибудь искупленіе, или наказаніе? спросилъ онъ.

— Я ничего другого не могу предложить, началъ банкиръ, какъ только по возможности оградить дѣтей отъ вліянія подобнаго отца. Но мы должны позаботиться, чтобъ не оскорбить дѣтей, и потому это слѣдуетъ сдѣлать какъ можно осторожнѣе.

— Мы, нѣмцы, живо заговорилъ докторъ, всегда и вѣчно останемся школярами. Этотъ ожесточенный злодѣй Зонненкампъ туда-же лѣзетъ поучать. Онъ выдаетъ свою злость за мудрость, старается логически доказать, что всѣ виноваты, а онъ одинъ правъ, и вдобавокъ еще насмѣшливо украшаетъ свой цинизмъ подобіемъ какихъ-то идей.

— Изгнаніе, началъ профессоръ Эйнзидель, единственное средство, къ которому мы, подобно древнимъ, должны бы были прибѣгать для наказанія людей, насмѣявшихся надъ благами, какія предлагаетъ человѣку образованный міръ. Но къ сожалѣнію теперь нѣтъ страны, посылая куда изгнанника, мы знали бы, что онъ тамъ не встрѣтитъ никакихъ слѣдовъ цивилизаціи и тѣмъ самымъ жестоко искупитъ свои преступленія.

Профессоръ Эйнзидель, повидимому, былъ не прочь пустить въ ходъ свои познанія въ исторіи невольничества и сообщить своимъ слушателямъ, что греки, напримѣръ, вовсе не считали нужнымъ обращать вниманіе на тягостное положеніе своихъ рабовъ. Но докторъ поспѣшилъ положить ему на плечо руку, точно желая сказать:

„Оставимъ это до другого раза“.

Профессоръ въ знакъ согласія кивнулъ ему головой.

— Какое бы наказаніе мы на него ни наложили, замѣтилъ князь Валеріанъ, оно непремѣнно обратится на его дѣтей. Это обстоятельство, какъ твердый щитъ, прикрываетъ его отъ всѣхъ соображеній, какія намъ можетъ внушить чувство справедливости.

Настало продолжительное молчаніе.

— Но тѣмъ не менѣе мы должны же на чемъ-нибудь остановиться, воскликнулъ Вейдеманъ. Я предлагаю на семь дней отложить окончательное рѣшеніе приговора. Черезъ недѣлю мы всѣ снова здѣсь соберемся и тогда постараемся прибѣгнуть къ взаимному соглашенію въ вашихъ мнѣніяхъ. На насъ лежитъ обязанность придумать что-нибудь такое, что, служа искупленіемъ виновному, ни мало не заставляло бы страдать невинныхъ.

Маіоръ, задыхаясь отъ волненія, умолялъ всѣхъ собранныхъ здѣсь еще не расходиться. „Мы еще ничего не порѣшили“, говорилъ онъ, и выражалъ опасенія, что самъ, безъ посторонней помощи, врядъ ли съумѣетъ что нибудь придумать. Ему сильно хотѣлось спросить, не можетъ ли онъ посовѣтоваться съ фрейленъ Милькъ: та непремѣнно вывела бы его изъ затрудненія и надоумила бы, какъ лучше поступить. Но потомъ онъ разсудилъ, что въ судѣ такого рода всякій долженъ самъ за себя рѣшать.

Маіоръ, въ тревогѣ, то въ ту, то въ другую сторону ворочалъ голову, которая въ эту минуту казалась ему слишкомъ тяжелой для его плечъ.

Но все остальное общество спѣшило выдти изъ тягостнаго положенія, въ которое было такъ неожиданно поставлено.

— Я объявляю совѣщаніе оконченнымъ, громко произнесъ Вейдеманъ.

Всѣ мгновенно поднялись, радуясь своему освобожденію, и охотно устремились бы на открытый воздухъ, но къ сожалѣнію шелъ дождь и на садовыхъ дорожкахъ образовались цѣлыя ручьи и озера. Общество перешло въ большую залу.

— А что, господа, началъ ловчій, какъ вы думаете, еслибъ мы присудили господина Зонненкампа вернуться туда, откуда онъ пріѣхалъ и самому продать себя въ неволю?

Всѣ молчали, и Клаусъ робко прибавилъ:

— Не знаю, годится ли эта мѣра, но все-таки она служила бы ему наказаніемъ.

Вейдеманъ объяснилъ ему, что бѣлые не могутъ быть невольниками.

— Этотъ Зонненкампъ, сказалъ Клодвигъ съ дрожащими губами и обращаясь къ Эриху, не что иное какъ жертва разлада, составляющаго отличительную черту нашего времени. У современнаго человѣчества не чиста совѣсть: оно сознаётъ свою собственную несостоятельность и въ тревогѣ туда и сюда мечется. Отдѣльная личность этого человѣка, который скитается по свѣту и, бродя во мракѣ порока, нигдѣ не находитъ себѣ точки опоры, служитъ выраженіемъ безпорядочныхъ стремленій нашего вѣка. Ахъ, мнѣ дурно, мнѣ тяжело, я боленъ!

Клодвигъ, все жалуясь на нездоровье, просилъ доктора поѣхать вмѣстѣ съ нимъ въ Вольфсгартенъ. Но въ ту самую минуту, какъ докторъ собирался сѣсть въ экипажъ, его потребовали къ Церерѣ.

Немного спустя, явился Іозефъ съ извѣстіемъ, что докторъ Рихардтъ не можетъ оставить госпожу Зонненкампъ.

Съ Церерой сдѣлался точно припадокъ бѣшенства, въ которомъ она задушила своего попугая, и била и ломала все, что ни попадалось ей подъ руку.

Докторъ пустилъ ей кровь, и хотя та потекла медленно и темной струей, больная тѣмъ неменѣе успокоилась.

Зонненкампъ, узнавъ о всемъ случившемся, по прежнему спокойно оставался въ своей комнатѣ.

Докторъ вторично послалъ сказать Клодвигу, чтобъ онъ лучше переночевалъ здѣсь на виллѣ. Дождь лилъ потоками, и Рейнъ начиналъ выходить изъ береговъ. Но Клодвигъ настоялъ на томъ, чтобъ ему ѣхать домой.

Тогда докторъ пришелъ самъ и просилъ банкира сопровождать графа въ Вольфсгартенъ. Клодвигъ подтвердилъ просьбу доктора.

Банкиръ охотно согласился, только сказалъ, что прежде отлучится въ сосѣдній городокъ и отправитъ оттуда своей семьѣ телеграмму, съ извѣщеніемъ, чтобъ его не ждали домой до тѣхъ поръ, пока не получатъ отъ него новыхъ извѣстій.

Белла, между тѣмъ, ушла въ виноградный домикъ и разсыпалась тамъ въ любезностяхъ передъ тетушкой Клавдіей и Линой. Она однако не могла удержаться отъ рѣзкихъ замѣчаній на счетъ профессорши и Манны, которыя рѣшились уѣхать изъ дому въ такую тяжелую для его хозяина минуту.

Немного спустя, съ виллы пришелъ лакей объявить, что графъ желаетъ немедленно ѣхать домой.

— Я не хочу и не поѣду! громко воскликнула Белла и топнула ногой.

Но вслѣдъ затѣмъ она, какъ бы спохватилась и быстро проговорила:

— Хорошо, пусть онъ сюда за мной заѣдетъ.

Экипажъ съ графомъ не замедлилъ подкатить къ виноградному домику. Клодвигъ не вышелъ, но сидѣлъ прижавшись въ углу и дрожа отъ холода. Белла помѣстилась рядомъ съ нимъ.

— Отчего ты у меня не спрашиваешь, что со мной? тихо проговорилъ онъ.

Белла молчала, въ ней происходила жестокая борьба.

— Стыдъ и позоръ на всѣхъ васъ! вдругъ громко воскликнула она. — Что вы такое въ сравненіи съ этимъ человѣкомъ. Онъ одинъ заслуживаетъ названія мужчины. Въ немъ сила и смѣлость, а. вы всѣ слабоумные трусы. Ахъ, еслибъ такой человѣкъ….

— Что? Еслибъ такой человѣкъ?…

— Не спрашивай меня ни о чемъ болѣе…. Вѣдь я ѣду съ тобою домой… домой…. Ты вправѣ приказывать, чего жъ тебѣ еще? Нѣтъ, нѣтъ, ни слова болѣе не говори…. ни слова, а не то я, позабывъ все на свѣтѣ, не обращая вниманія на дождь и бурю, выскочу изъ кареты и побѣгу…. побѣгу…. сама не знаю куда. Я больше не хочу жить въ неволѣ. Мнѣ опротивѣлъ вашъ жалкій, отсталый, самодовольный, чванный, хвастливый, мнимосвободный, преисполненный претензій на гуманность свѣтъ.

— Что ты говоришь, жена? Свѣтъ и дуренъ, и хорошъ….

— Ха, ха! и дуренъ, и хорошъ! Это костыли, за которые, вы, не находя точки опоры въ самихъ себѣ, вѣчно опираетесь. Сила и отвага, стойкость, какъ въ добрѣ, такъ и въ злѣ — вотъ настоящія качества мужчины. Будьте чѣмъ хотите, только не сантиментальничайте и не прячьтесь ежеминутно за гуманность. Мужчинѣ, не вылитому изъ желѣза, слѣдовало бы быть женщиной…. или нѣтъ, монахиней. Да, вы всѣ не что иное, какъ монахини, которые молитесь на гуманность…. Ну, есть ли въ томъ смыслъ. Еврей и атеистъ, подобный капитану Дорнэ, призываются судить такого человѣка какъ Зонненкампъ! А впрочемъ, надо сказать правду, атеисты — единственные послѣдовательные демократы. Все и всѣ равны, высшія натуры не существуютъ, самого Бога нѣтъ!… Вотъ вы каковы: слабые, малодушные трусы и лѣнтяи. Онъ одинъ заслуживаетъ названія человѣка, и какая для васъ честь, что онъ согласился говорить передъ вами! Ни одинъ изъ васъ не отбитъ его. Вы всѣ рабы, со страхомъ и трепетомъ преклоняющіеся передъ Жанъ-Жакомъ Руссо, этимъ глупцомъ, проповѣдывавшимъ равенство. Теперь наступаетъ важная минута, которая должна рѣшить вопросъ: тонуть ли міру въ этомъ морѣ всеобщаго равенства, или все болѣе и болѣе возвышаться въ лицѣ избранныхъ натуръ. Ваше дѣло было бы теперь ѣхать за море съ тѣмъ, чтобъ принять тамъ участіе въ начинающейся борьбѣ, но гдѣ вамъ! Для васъ дворянство не болѣе, какъ изящный нарядъ. Южные Штаты зашевелились: если они падутъ въ борьбѣ, вмѣстѣ съ ними умретъ и аристократія. Всѣ вы тогда ножницами равенства будете подстрижены подъ одну мѣрку и одинъ ростъ. Что жъ ты не позовешь сюда твоего брата кучера? Какъ это ты позволяешь ему мокнуть на дождѣ? Пусть онъ сядетъ къ намъ въ карету. Я сейчасъ велю ему остановиться,

И она дѣйствительно окликнула кучера, который немедленно остановился. Клодвигъ со страхомъ ожидалъ что будетъ далѣе, но она, минуту спустя закричала кучеру:

— Пошелъ далѣе, ничего не надо!

Белла въ безпокойствѣ металась въ каретѣ, глаза ея какъ-то дико смотрѣли.

— Сгыдъ и срамъ на всѣхъ васъ, малодушныхъ трусовъ! воскликнула она, крѣпко стиснувъ зубы: ахъ, еслибъ я была мужчиной!

Клодвигъ сидѣлъ въ углу кареты и весь дрожалъ. Вдругъ во рту Беллы что-то хрустнуло. Она быстро поднесла руку къ губамъ и вынула…. зубъ. Въ порывѣ необузданной ярости она такъ крѣпко стиснула зубы, что сломала одинъ изъ нихъ. Графиня крѣпко сжала руку и во всю дорогу не раскрывала болѣе рта. Ее всего сильнѣе смущала мысль, что ей теперь ужъ нельзя будетъ смѣяться надъ тѣми, которые носятъ фальшивые зубы…. А, впрочемъ, почему же и нельзя? Кто повѣритъ, что у ней, у графини Беллы, тоже есть во рту фальшивый зубъ?

Въ городкѣ они встрѣтили банкира, который отправилъ своей семьѣ телеграмму и былъ готовъ ѣхать съ ними въ Вольфсгартенъ.

Белла вышла изъ кареты. Она держала у рта платокъ и глухимъ голосомъ просила банкира сѣсть вмѣстѣ съ ея мужемъ. Затѣмъ, приказавъ слѣдовать за собой одному изъ лакеевъ, она быстро направилась къ станціи желѣзной дороги. Тамъ, все не отнимая отъ рта платка, она поручила слугѣ взять для нея билетъ въ сосѣдній большой городъ, гдѣ находилась крѣпость. А сама она, закрывъ себѣ лицо двойнымъ вуалемъ, усѣлась въ уголъ залы дожидаться отхода поѣзда. Немного спустя, она перешла въ вагонъ и помчалась къ мѣсту своего назначенія. Никто не долженъ былъ знать, что она ѣхала вставить себѣ фальшивый зубъ. Никто не долженъ былъ ее видѣть съ пустымъ мѣстомъ во рту.

Клодвигъ между тѣмъ печально ѣхалъ домой и по временамъ украдкой утиралъ себѣ глаза. Онъ чувствовалъ себя глубоко оскорбленнымъ въ своей гордости, и кѣмъ же? Собственной женой. И по какой причинѣ, изъ-за кого? Изъ-за этого негоднаго искателя приключеній!

— Она меня никогда, ни одной минуты не любила! думалъ онъ, и мысль эта, какъ острое жало, вонзилась ему въ сердце.

Дождь пересталъ, но въ глазахъ Клодвига весь міръ былъ подернутъ непроницаемымъ туманомъ. Въ Вольфсгартенѣ всѣ комнаты казались ему наполненными дымомъ, и онъ съ трудомъ переводилъ въ нихъ духъ. Придя въ свой кабинетъ, онъ тяжело опустился на стулъ.

— Я одинъ…. одинъ…. тоскливо прошепталъ онъ.

Банкиръ, старался ласковой, нѣжной рѣчью его успокоить, но Клодвигъ въ отвѣтъ ему только уныло качалъ головой. Белла никогда его не любила, а теперь ненавидѣла. Онъ былъ униженъ, оскорбленъ, уничтоженъ. Слова жены метко попали въ цѣль и вонзились въ его сердце, смертельно его ранили.

Клодвига раздѣли и уложили въ постель. Онъ съ печальной улыбкой смотрѣлъ на снятую съ него одежду. Ужъ не предчувствовалъ ли онъ, что никогда болѣе не увидитъ ее на себѣ?

Когда на слѣдующее утро Белла вернулась и подошла къ постели мужа, онъ пристально на нее взглянулъ и въ первый разъ замѣтилъ холодное, жесткое выраженіе ея липа.

— Медуза! Медуза! въ ужасѣ воскликнулъ Клодвигъ, и безъ памяти упалъ на подушки.

Его скоро удалось вернуть къ сознанію. Всѣ вокругъ него съ нетерпѣніемъ ожидали доктора, а самъ онъ не разъ освѣдомлялся объ Эрихѣ.

Наконецъ явился докторъ и объявилъ, что Клодвигъ опасно боленъ. Послѣднія событія имѣли слишкомъ сильное вліяніе на его впечатлительную натуру, а тутъ еще присоединилась поѣзцка по дождю, и можетъ быть еще что-нибудь, прибавилъ докторъ, въ упоръ смотря за Беллу. Та слушала молча и повидимому безстрастно.

Графиня послала за братомъ, но никто не зналъ, гдѣ именно слѣдовало его искать.

— Я одна, проговорила Белла въ уединеніи своей комнаты, и вздрогнула при мысли, что ей можетъ быть дѣйствительно скоро придется остаться одной.

ГЛАВА X.
СТРАНСТВУЮЩІЙ РЫЦАРЬ.

Пранкена не легко было найти потому, что онъ, выйдя отъ Зонненкампа, самъ не зналъ, куда побрелъ. Трудно себѣ представить человѣка болѣе гордаго и спокойнаго снаружи и болѣе взволнованнаго и пораженнаго внутри, чѣмъ былъ онъ въ ту минуту. Въ теченіи всей предъидущей сцены его поддерживало, не столько чувство приличія, сколько привычка постоянно себя во всемъ сдерживать.

Какъ ни горько было бы ему во всякомъ случаѣ потерять Манну, онъ гораздо легче перенесъ бы это горе, еслибъ она отвергла его ради монастыря. Но ему, Отто фонъ-Пранкену, внезапно очутиться въ необходимости уступить мѣсто другому!… Его, Отто фонъ-Пранкена, отвергаютъ, предпочитаютъ ему другого, между тѣмъ какъ онъ такъ искренно любитъ! Слыханное ли это дѣло? Возможно ли, чтобъ Отто фонъ-Пранкенъ любилъ и получалъ въ отвѣтъ одно полнѣйшее равнодушіе? Еслибъ молодая дѣвушка постриглась въ монастырь, она, отрекаясь отъ свѣта, конечно отреклась бы и отъ него, составляющаго частицу этого свѣта. Но то было бы совсѣмъ иное дѣло; ему не приходилось бы чувствовать себя униженнымъ, оскорбленнымъ. Онъ не былъ бы тогда промѣнялъ на другого….

Пранкенъ крѣпко стиснулъ зубы и громко застоналъ.

Онъ не думалъ о своихъ собственныхъ грѣхахъ, но весь отдался чувству оскорбленной гордости и любви. Искренно любя Манну, онъ прежде всего искалъ соединенія съ ней, а черезъ нея, конечно, и съ ея деньгами. Но затѣмъ онъ намѣревался вести себя честно, что, онъ полагалъ, вовсе не помѣшаетъ ему вполнѣ удовлетворять свою страсть къ лошадямъ.

Что оставалось ему теперь дѣлать?

Пранкену еще въ первый разъ въ жизни приходилось сожалѣть самого себя. Его не поняли, оскорбили, не признали его добродѣтелей, и за вѣрность и благородство заплатили ему черной неблагодарностью. Чѣмъ только не жертвовалъ онъ для этого дома? И что же?… На всѣ его надежды и мечты вдругъ точно былъ наброшенъ мрачный покровъ смерти, который онъ пока еще не осмѣливался приподнять, чтобъ заглянуть впередъ, въ будущее.

Онъ ѣхалъ точно всѣми отверженный, не зная куда обернуться, въ чью душу излить свое горе.

Но неужели Отто фонъ-Пранкенъ рѣшится передъ кѣмъ-нибудь сознаться въ своемъ безпомощномъ состояніи?

Онъ вдругъ громко захохоталъ. Ему пришло на память, что онъ, въ ожиданіи милліоновъ, которые, по его мнѣнію, никакъ не могли отъ него ускользнуть, вошелъ въ значительные долги. Чѣмъ онъ теперь расплатится?

Пранкенъ невольно обернулся и еще разъ взглянулъ за виллу Эдемъ.

Ему стоило только написать строчку…. нѣтъ, лучше теперь же, сію минуту, вернуться къ Зонненкампу, сказать одно слово, и не было сомнѣнія въ томъ, что онъ снова отправится въ путь съ сотнями тысячъ въ карманѣ. Но нѣтъ, онъ на это не рѣшится.

„Какъ только могла подобная мысль придти мнѣ въ голову!“ сказалъ онъ самому себѣ.

Продолжая ѣхать по той же дорогѣ, Пранкенъ вскорѣ очутился въ виду дачи барона фонъ-Эндлиха. Тамъ жила молодая вдова — не заѣхать ли ему ее навѣстить? Здѣсь его любовь, онъ зналъ, не будетъ отвергнута. Однако, не рано ли? мелькнуло у него въ головѣ. Тѣмъ не менѣе онъ остановился, слѣзъ съ лошади и спросилъ, дома ли молодая баронесса? Ему отвѣчали, что она съ братомъ уѣхала въ Италію.

Пранкенъ, самъ надъ собой издѣваясь, снова сѣлъ на лошадь.

Куда ему ѣхать? Къ Беллѣ и къ Клодвигу? Нѣтъ. Онъ не совѣтовался съ ними, когда, наперекоръ всему свѣту, продолжалъ вести дружбу съ Зонненкампомъ. Неужели же онъ теперь отдастъ себя на жертву состраданію и мудрости Клодвига?

Онъ повернулъ лошадь, поѣхалъ вверхъ по теченію рѣки, и вскорѣ снова очутился по близости виллы Эдемъ. Лошадь его по привычкѣ хотѣла завернуть въ ворота, но онъ ударилъ ее хлыстомъ и вонзивъ ей въ бока шпоры, быстро промчался мимо.

Затѣмъ Пранкенъ направился къ жилищу патера и достигнувъ его, послалъ на виллу за фрейленъ Пэрини. Та не замедлила явиться.

Пранкенъ прежде всего спросилъ у нея, долго ли еще она намѣрена оставаться въ семьѣ Зонненкампа.

Фрейленъ Пэрини взглянула на него изумленными глазами. Неужели она въ немъ ошиблась, и онъ уступитъ гугеноту? Ея собственный отецъ палъ на дуэли за дѣло гораздо меньшей важности.

— Нѣтъ, мой благородный молодой другъ, вмѣшался патеръ. Что толку въ такого рода маленькой дуэли гдѣ-нибудь на опушкѣ лѣса, даже еслибъ вы и вышли изъ нея побѣдителемъ? Вы, дворяне, должны, собираясь подъ знамена папы, готовиться къ другого рода битвѣ противъ революціи. Этого требуютъ между прочимъ и ваши собственныя выгоды. Тамъ приготовляется великая дуэль между вѣрой и безбожіемъ, между непреложными законами предвѣчной мудрости и легкомысленнымъ самообольщеніемъ ограниченнаго ума человѣческаго. Побѣда, въ томъ нѣтъ сомнѣнія, останется за нами.

Пранкенъ не безъ удивленія слушалъ, какъ патеръ говорилъ, что деньги Зонненкампа могли годиться для святыхъ цѣлей до тѣхъ только поръ, пока не былъ извѣстенъ ихъ источникъ; теперь же, съ раскрытіемъ ужасной тайны, о нихъ слѣдовало отложить всякое попеченіе.

Пранкенъ съ улыбкой смотрѣлъ прямо въ лицо патеру. Неужели тотъ дѣйствительно до сихъ поръ не зналъ, какимъ способомъ Зонненкампъ пріобрѣлъ себѣ состояніе? Молодой человѣкъ едва удержался чтобъ не замѣтить вслухъ: „Нечего сказать, умно и ловко съ вашей стороны дѣлать видъ, будто вы отвергаете то, чего не можете получить“. Но вслѣдъ затѣмъ онъ подумалъ, что ему лучше не говорить ничего подобнаго. Зачѣмъ ему возстановлять противъ себя единственную партію, съ которой онъ еще находился въ дружескихъ отношеніяхъ. Здѣсь его, по крайней мѣрѣ, уважаютъ, и онъ перестаетъ быть тѣмъ одинокимъ, покинутымъ существомъ, какимъ себя еще такъ недавно чувствовалъ, когда не зналъ куда ему ѣхать, въ которую сторону направить свою лошадь. Къ тому же Пранкенъ вовсе не хотѣлъ быть ни менѣе уменъ, ни менѣе ловокъ, чѣмъ другіе. Онъ намѣревался въ свою очередь играть людьми и на первый случай поспѣшилъ объявить, что разстался съ Зонненкампомъ потому, что не могъ склонить его къ пожертвованію довольно значительной суммы денегъ въ пользу одного благочестиваго предпріятія. Такое увѣреніе даже было до нѣкоторой степени справедливо, такъ какъ онъ дѣйствительно имѣлъ съ Зонненкампомъ по этому поводу разговоръ. Пранкенъ и впередъ собирался утверждать тоже, надѣясь такимъ образомъ смягчить въ глазахъ общества отказъ Манны и выставить въ совершенно новомъ свѣтѣ свое постоянство въ отношеніи къ Зонненкампу.

Патеръ напомнилъ Пранкену, что его сегодня будутъ ждать въ собраніи приверженцевъ папы.

Затѣмъ молодой человѣкъ раскланялся и ушелъ.

Фрейленъ Пэрини, совершая свой обратный путь на виллу Эдемъ, все время самодовольно улыбалась. „Какіе чудаки эти нѣмцы!“ думала она. Что до нея касалось, то она порѣшила, что не уѣдетъ съ виллы до тѣхъ поръ, пока не удовлетворитъ своего аппетита къ деньгамъ. Она ни подъ какимъ видомъ не позволитъ выпроводить себя оттуда съ пустыми руками.»

Пранкенъ, проѣзжая мимо дачи, принадлежавшей государственному совѣтнику, остановился въ раздумьѣ. «Вотъ эти люди, думалъ онъ, умно распорядились. Они заранѣе, задолго до исхода дѣла, постарались укрѣпить за собой свою добычу. Не то что онъ, который былъ такъ глупо нѣженъ и довѣрчивъ».

Достигнувъ станціи желѣзной дороги, Пранкенъ оставилъ тамъ лошадь, а самъ поѣхалъ въ городъ, гдѣ жилъ епископъ. Онъ зналъ, что его тамъ ожидали, но чувствовалъ непреодолимое отвращеніе явиться теперь посреди многочисленнаго общества. Къ счастью ему удалось придти какъ разъ къ концу совѣщанія.

Въ епископскомъ дворцѣ онъ былъ принятъ съ большимъ почетомъ. Радуясь тому, что свѣтъ еще не лишилъ его своего уваженія, онъ тутъ же составилъ планъ, по которому намѣревался расположить свои дальнѣйшія дѣйствія.

Здѣсь въ епископскомъ дворцѣ засталъ Пранкена посланный отъ Беллы.

Узнавъ въ чемъ дѣло, онъ немедленно отправился въ путь.

Въ Вольфсгартенѣ ему прежде всего попался банкиръ, который съ грустью объявилъ ему объ опасной болѣзни графа Клодвига. Пранкенъ гордымъ взглядомъ окинулъ еврея, однако удержался и даже весьма вѣжливо ему отвѣчалъ.

Онъ пришелъ къ Беллѣ. Та, сказавъ нѣсколько словъ о болѣзни мужа, стала горячо хвалить брата за его постоянство и дружбу къ Зонненкампу. Онъ одинъ, говорила она, остался ему вѣренъ до конца.

Пранкенъ слушалъ молча, крѣпко сжавъ губы. Теперь не время было разсказывать о всемъ происшедшемъ и сообщать свои планы на будущее. Когда Белла освѣдомилась о причинѣ его разстроеннаго вида, онъ все еще не могъ собраться съ духомъ отвѣчать.

— Отчего ты не участвовалъ въ судѣ? Ты теперь прямо съ виллы Эдемъ? Что тамъ дѣлается? продолжала нетерпѣливо распрашивать Белла.

— Я ничего не знаю, съ трудомъ проговорилъ наконецъ Пранкенъ.

Да, что дѣлалось на виллѣ Эдемъ?

ГЛАВА XI.
ДЫМЪ И ЗАПУСТѢНІЕ НА ВИЛЛѢ.

Зонненкампъ сидѣлъ одинъ. Ему казалось, что онъ слышитъ легкій, едва замѣтный шорохъ, трескъ, подобный тому, какой производитъ пламя, охватывая балки и распространяясь на обои, занавѣси и мебель. Онъ конечно ошибался, но тѣмъ не менѣе чрезвычайно живо чувствовалъ присутствіе около себя искры, которая, вспыхнувъ, охватываетъ полъ комнаты, пламенемъ разливается по стѣнамъ и пожираетъ стулья, шкафы, книги, картины. Изображенныя на полотнѣ лица вздрагиваютъ, искривляются словно отъ боли и мгновенно исчезаютъ въ потокахъ огня, который, все быстрѣе и быстрѣе разливаясь, наконецъ охватываетъ все зданіе и превращаясь въ одинъ громадный снопъ, устремляется къ небу.

Что, еслибъ все, здѣсь находящееся, вдругъ отдать на жертву пламени? Нѣтъ, существуетъ другое, болѣе величественное, энергическое средство выдти изъ бѣды…. Кто-то стучится въ дверь. Это безъ сомнѣнія Белла, которая пришла объяснить, почему она убѣжала изъ комнаты съ сѣменами въ ту самую минуту, какъ онъ въ нее возвращался. Зонненкампъ быстро отперъ двери, до вмѣсто Беллы лицомъ къ лицу столкнулся съ Вейдеманомъ.

— Вы желаете еще что-нибудь мнѣ втайнѣ сказать? рѣзко спросилъ у него Зонненкампъ.

— У меня есть до васъ просьба.

— У васъ до меня просьба?

— Да. Отдайте мнѣ вашего сына….

— Моего сына? въ изумленіи повторилъ Зонненкампъ.

— Будьте такъ добры и позвольте мнѣ докончить. Отдайте мнѣ вашего сына, то-есть, отпустите его ко мнѣ въ домъ на нѣсколько дней, недѣль, мѣсяцевъ, на сколько времени вы найдете удобнымъ. Ему необходимо перенестись въ новую атмосферу, гдѣ онъ могъ бы забыться, отдохнуть и снова вернуться къ жизни. Его спасеніе теперь въ усиленной, энергической дѣятельности. Въ теченіи недавняго, кратковременнаго пребыванія вашего сына въ моемъ домѣ, я уже съ радостью успѣлъ замѣтить, что онъ, несмотря на свою удивительную красоту, вовсе ею не тщеславится. Онъ гораздо охотнѣе смотритъ на другихъ, чѣмъ на себя. Мнѣ очень хотѣлось бы быть ему полезнымъ, и я полагаю, что такъ какъ Роланду не суждено быть военнымъ, ему не дурно было бы заняться сельскимъ хозяйствомъ.

— Вѣроятно, капитанъ Дорнэ трудился вмѣстѣ съ вами надъ составленіемъ этого плана?

— Да, онъ желаетъ, чтобъ Роландъ поѣхалъ въ Маттенгеймъ, а я съ своей стороны нахожу это весьма разумнымъ.

— Такъ. А Роланду тоже извѣстно это желаніе, и онъ со своей стороны убѣжденъ въ его разумности?

— Ваша горечь мнѣ вполнѣ понятна. Тяжело должно быть человѣку, который поставилъ себя въ положеніе, гдѣ другіе считаютъ себя въ правѣ рѣшать за него, что полезно ему самому и его близкимъ.

— Покорно васъ благодарю.

— Если вы мнѣ откажете въ моей просьбѣ, никто объ этомъ не будетъ знать, кромѣ васъ, капитана Дорнэ и меня.

— Съ чего вы взяли что я откажу? Мое довѣріе къ вамъ безгранично, и я доказалъ это, избравъ васъ моимъ душеприкащикомъ.

— Я гораздо старѣе васъ.

Зонненкампъ ничего на это не отвѣчалъ, и Вейдеманъ продолжалъ

— Что же вы мнѣ скажете на мою просьбу о вашемъ сынѣ?

— Если онъ захочетъ къ вамъ ѣхать, пусть себѣ ѣдетъ. Но позвольте мнѣ сдѣлать еще одинъ вопросъ. Что это, ужъ не наказаніе ли, которое вы намѣрены на меня возложить?

Вейдеманъ отвѣчалъ отрицательно.

Въ эту самую минуту во дворъ въѣхалъ экипажъ съ Роландомъ, профессоршей и Манной. Вейдеманъ очень радъ былъ встрѣчѣ съ профессоршей. Онъ ее зналъ въ молодости блестящей красавицей, но теперь видѣлъ въ первый разъ пожилой вдовой и почтенной матерью семейства. Всѣ трое, вернувшіеся изъ Маттенгейма, видимо тамъ освѣжились, ободрились и запаслись новыми силами для предстоящихъ имъ впереди испытаній.

Все общество отправилось въ виноградный домикъ и вело тамъ оживленную бесѣду, какъ вдругъ явился посланный отъ Клодвига съ приглашеніемъ Эриху немедленно ѣхать въ Вольфсгартенъ.

Вейдеманъ повторилъ свое предложеніе взять Роланда съ собой въ Маттенгеймъ. Всѣ стали убѣждать Роланда согласиться, но тотъ отвѣчалъ, что вовсе и не намѣренъ отказываться. Онъ вскорѣ былъ готовъ къ отъѣзду и отправился въ путь вмѣстѣ съ Вейдеманомъ, съ княземъ Валеріаномъ и съ Кнопфомъ. Заботы и участіе этихъ честныхъ и добрыхъ людей вполнѣ обезпечивали его безопасность.

Маттенгеймъ лежалъ по ту сторону Рейна. Пока карету переправляли на паромѣ, Роландъ стоялъ облокотясь о перила и печально смотрѣлъ на родительскій домъ. Слезы выступили у него на глазахъ, но онъ сдѣлалъ надъ собой усиліе….

Надъ паркомъ носился бурный вѣтеръ, который съ воемъ билъ въ окна виллы Эдемъ и тушилъ огонь въ каминахъ. Отдѣльныя трубы надъ каждымъ изъ нихъ на этотъ разъ не помогали дѣлу, и весь домъ былъ полонъ дыму. Тотъ же вихрь, который свирѣпствовалъ снаружи, повидимому и внутри виллы размелъ въ разныя стороны всѣхъ ея обитателей. Роландъ уѣхалъ въ Маттенгеймъ, Пранкенъ болѣе не показывался, Манна безвыходно жила у профессорши въ виноградномъ домикѣ, Эрихъ еще не возвращался изъ Вольфсгартена. Зонненкампъ и Церера оставались одни за виллѣ. Фрейленъ Пэрини однажды явилась къ Зонненкампу съ приглашеніемъ отъ жены, которая немедленно желала съ нимъ говорить. Она находилась въ возбужденномъ состояніи, съ которымъ фрейленъ Пэрини рѣшительно была не въ силахъ справиться.

Зонненкампъ поспѣшилъ въ комнату Цереры, но уже не засталъ ее тамъ. Горничная дѣвушка объявила, что какъ только ушла фрейленъ Пэрини, ея госпожа быстро выбѣжала въ паркъ и куда-то скрылась. Зонненкампъ поспѣшилъ вслѣдъ за ней, громко звалъ ее по имени и наконецъ нашелъ ее сидящею на берегу рѣки. Она была въ роскошномъ платьѣ, съ діадемой на головѣ и жемчужнымъ ожерельемъ на обнаженной шеѣ. На рукахъ у нея сверкали кольца и браслеты, а вокругъ таліи обвивался усѣянный изумрудами поясъ. Увидѣвъ Зонненкампа, она ему странно улыбнулась и сказала:

— Ты меня очень богато одарилъ, смотри, какая я нарядная.

Она казалось стала выше ростомъ, и откинувъ назадъ свои черные локоны, продолжала:

— Вотъ кинжалъ, который ты мнѣ далъ. Я хотѣла имъ убить себя, но раздумала и теперь бросаю его прочь.

Въ воздухѣ сверкнула брильянтовая рукоятка кинжала и вслѣдъ затѣмъ мгновенно погрузилась въ волны Рейна.

— Что ты дѣлаешь? Что все это означаетъ? спросилъ Зонненкампъ.

— Ты вернешься вмѣстѣ со мной, продолжала Церера, а не то, смотри; я сію минуту брошусь въ рѣку и унесу съ собой всѣ эти сокровища, которыя составляютъ половину твоего имущества.

— Ты бѣдное, обманутое дитя, насмѣшливо возразилъ Зонненкампъ. Ты воображаешь, что все это настоящія каменья? Разубѣдись: я тебѣ отдавалъ въ руки всегда только поддѣльныя украшенія, а настоящія въ точно такихъ же футлярахъ хранятся у меня въ несгораемомъ шкафу.

— Въ самомъ дѣлѣ? Какъ ты уменъ! замѣтила Церера.

— А ты, дитя мое, я надѣюсь, еще не сошла съ ума.

— Нѣтъ, и не сойду, если не случится то, чего я боюсь. Я останусь съ тобой я ни на минуту отъ тебя не отойду. О, я хорошо тебя знаю! Ты хочешь меня покинуть.

Зонненкампъ вздрогнулъ.

Откуда это полуумное существо могло проникнуть мысль, которая едва успѣла зародиться въ его собственномъ умѣ? Онъ началъ ласковыми словами успокоивать Цереру, привелъ ее домой и на прощанье нѣжно ее поцѣловалъ. Но намѣреніе тайно покинуть страну еще глубже запало ему въ душу. Онъ хотѣлъ только прежде съѣздить въ столицу и застрѣлить профессора Крутіуса. Послѣдняя мысль не давала ему покою, онъ долго боролся съ ней, отыскивая средство привести ее въ исполненіе, и наконецъ все-таки принужденъ былъ отъ нея отказаться. Но за то онъ еще съ большей силой ухватился за другую мысль, шевелившуюся у него въ душѣ. Это, давалъ онъ себѣ слово, ужъ ни подъ какимъ видомъ не ускользнетъ отъ меня.

На этотъ разъ казалось сама судьба готова была ему благопріятствовать. Изъ Вольфсгартена пріѣхалъ посланный съ извѣстіемъ, что Эрихъ еще не можетъ вернуться на виллу, потому что графъ Клодвигъ при смерти боленъ.

ГЛАВА XII.
ТЯЖЕЛАЯ ВСТРѢЧА.

Эрихъ ѣхалъ въ Вольфсгартенъ. Ему на встрѣчу попались маіоръ и фрейленъ Милькъ, которые, тѣсно прижавшись другъ къ другу, шли подъ однимъ большимъ зонтикомъ.

Эрихъ сообщилъ имъ о болѣзни Клодвига.

— Не приглашайте къ нему, пожалуйста, никакой посторонней сидѣлки. Фрейленъ Милькъ поѣдетъ въ Вольфсгартенъ и станетъ ухаживать за графомъ. Право, капитанъ, стоитъ нарочно захворать для того, чтобъ испробовать, какъ фрейленъ Милькъ ухаживаетъ за больными.

Фрейленъ Милькъ со своей стороны изъявила полную готовность отправиться въ Вольфсгартенъ, если только тамъ пожелаютъ ея присутствія.

Эрихъ поѣхалъ далѣе. Онъ старался привести въ порядокъ всѣ впечатлѣнія, мысли и чувствованія, возбужденныя въ немъ предъидущими событіями и собирался съ силами для того, что еще ожидало его впереди. Какъ все въ немъ самомъ и вокругъ него измѣнилось со времени его первой поѣздки изъ Вольфсгартена за виллу Эдемъ! Воспоминанія одно за другимъ поднимались изъ глубины его души и онъ тяжело вздохнулъ при мысли, что сталось бы съ нимъ, еслибъ онъ не употребилъ всѣхъ своихъ усилій на то, чтобъ положить конецъ завязывавшихся у него съ Беллой слишкомъ близкихъ отношеній. Онъ ѣхалъ бы теперь съ тяжелымъ ощущеніемъ своей виновности на сердцѣ. Ему приходилось бы желать смерти Клодвига, чтобъ имѣть возможность соединиться съ Беллой. Стоя у постели умирающаго друга, онъ долженъ былъ бы презирать себя какъ послѣдняго изъ обманщиковъ и лицемѣровъ. Ни одинъ поэтъ еще не осмѣлился до сихъ поръ изобразить ощущенія, какія должны таиться въ глубинѣ двухъ сердецъ, основывающихъ свое счастье на смерти третьяго лица. А между тѣмъ такого рода люди не преступники, они разумныя, часто даже очень развитыя и образованныя существа…

Эрихъ озирался вокругъ какъ человѣкъ, который вышелъ невредимъ изъ большой опасности.

Желая освободиться отъ волновавшихъ его мыслей и восполинаній, Эрихъ заговорилъ съ посланнымъ, старымъ и довѣреннымъ слугой Вольфсгартенскаго дома. Посланный разсказалъ ему о возвращеніи Клодвига съ виллы Эдемъ и прибавилъ, что всѣ домашніе тогда же потеряли всякую надежду на его выздоровленіе.

Затѣмъ, оборотясь назадъ и указывая хлыстомъ на виллу Эдемъ, слуга проговорилъ:

— Чудныя вещи происходятъ на этомъ свѣтѣ".

— Есть при графѣ кто-нибудь изъ родныхъ? спросилъ Эрихъ.

— Нѣтъ; при немъ только одинъ еврей, но онъ другъ нашего барина.

Эрихъ пожалѣлъ, что началъ разговоръ со слугой, который безъ умолку толковалъ о томъ, что будетъ, если графъ умретъ.

На послѣдней высотѣ, Эрихъ сошелъ съ лошади и пошелъ пѣшкомъ черезъ лѣсную дорогу. Вокругъ него все было тихо. Букъ, весной всегда первый покрывающійся зеленью, осенью обнажается прежде всѣхъ другихъ деревьевъ. Земля въ лѣсу была усѣяна уже опавшими съ него желтыми листьями, и Эрихъ, ступая по нимъ, производилъ легкій шорохъ, единственный нарушавшій царствовавшее въ природѣ безмолвіе, да въ воздухѣ еще кружился ястребъ, по временамъ испуская пронзительный крикъ.

Эрихъ наконецъ достигъ Вольфсгартена. Онъ пошелъ прямо къ Беллѣ и засталъ ее блѣдную, повидимому сильно страждущую. То была та самая минута, когда она приставала къ Пранкену, требуя отъ него свѣдѣній о томъ, что происходило на виллѣ Эдемъ.

Эрихъ вздрогнулъ, увидѣвъ Пранкена. И тому и другому понадобилось не мало усилій, чтобъ сохранить при этой встрѣчѣ хотя наружный видъ спокойствія.

Белла поблагодарила Эриха, что онъ сначала пришелъ къ ней.

— Онъ теперь спитъ, прибавила она, говоря о мужѣ. Соберитесь съ духомъ, прежде чѣмъ пойдете къ нему. Онъ такъ измѣнился, что вы едва его узнаете. Пожалуйста, ни въ чемъ ему не противорѣчьте, онъ очень раздражителенъ.

Белла говорила отрывисто, глухимъ голосомъ. Она прижала платокъ къ глазамъ и спросила:

— Вы присутствовали при смерти вашего отца? Эрихъ отвѣчалъ утвердительно.

Белла пошла предупредить Клодвига о пріѣздѣ Эриха. Пранкенъ и Эрихъ остались одни. Они долго молчали, наконецъ Працкенъ началъ:

— Я никакъ не ожидалъ, чтобъ мнѣ пришлось еще когда-нибудь говорить съ капитаномъ Дорнэ. Но мы сходимся теперь у постели больного и ради него…

— Благодарю васъ.

— Пожалуйста, не благодарите меня и не говорите со мной болѣе, чѣмъ необходимо. Я желаю только никого не безпокоить.

Онъ повернулся и хотѣлъ уйти.

— Еще одно слово, остановилъ его Эрихъ. Мы черезъ нѣсколько часовъ можетъ быть будемъ свидѣтелями того, какъ на вѣки закроются глаза, такъ долго свѣтившіеся кротостью и чистотой души. Прошу васъ, изгоните изъ вашей души всякую горечь. Пусть въ этотъ часъ изчезнетъ всякая вражда между нами.

— Вы отлично умѣете говорить, я это знаю.

— И я отъ души желалъ бы, чтобъ вы повѣрили моимъ словамъ. Мнѣ больно слыть въ вашихъ глазахъ неблагодарнымъ, и теперь, въ виду страшнаго событія, которое неизбѣжно ожидаетъ и насъ впереди, я повторяю…

Приходъ Беллы помѣшалъ ему докончить.

— Онъ еще спитъ, сказала она. Ахъ, капитанъ Дорнэ, Клодвигъ любитъ васъ бчлѣе всѣхъ на свѣтѣ.

Она подала Эриху руку, которая была холодна какъ ледъ. Всѣ трое долго молчали, наконецъ Эрихъ рѣшился спросить:

— Развѣ ужъ больше нѣтъ надежды?

— Ни малѣйшей. Докторъ говоритъ, что ему осталось жить всего нѣсколько часовъ… Вы ничего не слышите? Докторъ обѣщался снова пріѣхать. Ахъ, еслибъ вы могли убѣдить Клодвига посовѣтоваться еще съ другимъ какимъ-нибудь врачемъ! Пожалуйста, постарайтесь это сдѣлать. Я не имѣю никакого довѣрія къ доктору Рихардту.

Эрихъ молчалъ.

— Ахъ, Боже мой, продолжала Белла, какъ насъ всѣ покидаютъ въ бѣдѣ! Вѣдь вы насъ не оставите, вы останетесь съ нами, не правда ли?

Эрихъ обѣщался.

Затѣмъ Белла тономъ, напоминавшимъ ея придворныя привычки, но какъ-то странно звучавшимъ въ эту минуту, извинилась передъ Эрихомъ въ томъ, что до сихъ поръ не освѣдомилась ни о его матери, ни о Церерѣ, ни о Маннѣ. Потомъ съ легкой дрожью въ голосѣ она прибавила:

— А что дѣлаетъ самъ господинъ Зонненкампъ?

Явился слуга съ извѣстіемъ, что графъ проснулся и спрашиваетъ, пріѣхалъ ли капитанъ Дорнэ.

— Подите къ нему, сказала Белла, положивъ руку на плечо Эриха. Когда вы будете ему говорить о другомъ докторѣ, сдѣлайте это отъ себя, вовсе не упоминая обо мнѣ.

Эрихъ ушелъ, а Белла, обратясь къ Пранкену, быстро проговорила:

— Отто, выпроводи отсюда подъ какимъ-нибудь благовиднымъ предлогомъ еврея. Что онъ здѣсь дѣлаетъ?

Пранкенъ пошелъ къ банкиру.

Белла осталась одна. Она была рѣшительно не въ силахъ совладать съ своей тревогой. Ее неотступно преслѣдовала мысль о смерти мужа, и она уже заблаговременно набросала на клочкѣ бумаги извѣщеніе о его кончинѣ:

«Сообщаю роднымъ и друзьямъ печальное извѣстіе о смерти моего возлюбленнаго супруга Клодвига, графа Вольфсгартена изъ Вольфсгартена, бывшаго посланника въ Римѣ, кавалера разныхъ орденовъ. Онъ умеръ на семьдесятъ пятомъ году своей жизни. Прошу всѣхъ объ участіи къ моему горю.»

«Белла, графиня Вольфсгартенъ, рожденная фонъ-Пранкенъ.»

Казалось, какой-то злой духъ нашептывалъ ей эти слова и вызывалъ въ ней мысль объ окаймленной чернымъ бумагѣ, на которой имъ надлежало стоять. Зачѣмъ это? Что побуждало ее такъ упорно думать объ этомъ? Наконецъ, сдѣлавъ надъ собой усиліе, она быстро схватила листокъ съ заранѣе заготовленнымъ печальнымъ извѣщеніемъ, разорвала его на мелкія куски и выбросила въ окно на бурю и дождь.

ГЛАВА XIII.
ПОСЛѢДНІЙ СИНІЙ ЦВѢТОКЪ.

Эрихъ между тѣмъ вошелъ въ комнату къ больному.

— Ты ли это наконецъ? воскликнулъ Клодвигъ. Голосъ его былъ слабъ, а маленькая, почти дѣтская рука, которую онъ протянулъ Эриху въ знакъ привѣтствія, казалась еще тоньше и прозрачнѣе обыкновеннаго.

— Садись, продолжалъ онъ, и не смущайся тѣмъ, что видишь меня въ такомъ положеніи. Ты молодъ и силенъ, у тебя хватитъ мужества на многое. Дай мнѣ твою руку. Я считаю за большое счастье, что мнѣ дано умереть въ полномъ сознаніи. Прежде мнѣ не разъ случалось желать мгновенной смерти отъ удара, но теперь я нахожу, что лучше такъ, какъ есть. Скажи мнѣ, что дѣлаетъ твоя мать? Правда ли, что ты помолвленъ съ дочерью этого ужаснаго человѣка?

Эрихъ все еще не могъ выговорить слова и въ отвѣтъ только утвердительно кивнулъ головой.

— Отлично, продолжалъ Клодвигъ. Это одно изъ тѣхъ событій, которымъ суждено поддерживать въ мірѣ нравственное равновѣсіе. Нѣкогда тебѣ представлялся случай сдѣлаться моимъ сыномъ… моимъ сыномъ! Но я начинаю думать, что для меня лучше не имѣть дѣтей.. А что дѣлаетъ Роландъ? Отчего онъ не пріѣхалъ съ тобой? Я постоянно вижу передъ собой его прекрасное юношеское лицо… Ты все къ лучшему устроилъ, Эрихъ, право такъ. Ты теперь останешься съ юношей… ахъ, еслибъ мы могли предвидѣть, что станется съ его отцомъ!

Прежде чѣмъ Эрихъ успѣлъ отвѣтить, больной снова опустился на подушки и какъ будто задремалъ. Однообразный стукъ часовъ одинъ нарушалъ водворившееся въ комнатѣ безмолвіе. Вдругъ во дворъ въѣхалъ экипажъ.

Клодвигъ проснулся.

— Это докторъ, сказалъ онъ.

Затѣмъ онъ попросилъ сидѣлку предупредить доктора, что желаетъ еще побыть немного наединѣ съ Эрихомъ. Сидѣлка передала порученіе слугѣ, а сама осталась въ сосѣдней комнатѣ.

Клодвигъ, приподнявшись, быстро проговорилъ:

— Запри двери, я хочу поговорить съ тобой однимъ.

Молодой человѣкъ повиновался и сѣлъ возлѣ постели больного.

— Этотъ Зонненкампъ, началъ Клодвигъ, несмотря на свою дерзость, высказалъ много правды. Ложь дѣйствительно царствуетъ въ мірѣ, и люди такъ привыкли сами носить личину и видѣть другъ друга въ маскахъ, что добраться до истины становится почти невозможнымъ. Отъ насъ ожидаютъ, чтобъ мы произнесли надъ Зонненкампомъ приговоръ. Я его вполнѣ оправдываю. Онъ шелъ по дурному пути, но время, въ которое онъ живетъ, преисполнено страшныхъ противорѣчій. Кто вправѣ быть надъ нимъ судьей? Меня снова подираетъ морозъ по кожѣ, какъ въ ту минуту, когда я слушалъ его возмутительный разсказъ. Бросая взглядъ назадъ на собственную жизнь, что вижу я? Пустоту и ничтожество. Я жилъ, чтобъ наполнять собою мундиръ. Что такое въ сущности всѣ мы? Ярко размалеванныя снаружи, внутри — мы пустыя, ходячія жилища. А когда наступаетъ минута послѣдняго разсчета, мы принимаемъ таинственный видъ, начинаемъ ходить на цыпочкахъ, шептаться… однимъ словомъ, разыгрывать кукольную комедію. Ложь лежитъ въ основаніи жизни большинства людей, не исключая и моей, которая была такъ длинна и почетна. Ни у кого изъ насъ не хватаетъ мужества сознаться что мы такое. Мы снаружи прикрываемся разнаго рода формами, приличіями, учтивостями и любезностями, а внутри насъ все ложь. Каждый изъ насъ старается слыть вовсе не за то, что онъ есть въ дѣйствительности. Не бойся, въ моемъ прошломъ нѣтъ никакого преступленія, или проступка, въ которомъ я теперь чувствовалъ бы потребность раскаяться, или сознаться. Я жилъ такъ, какъ живутъ вокругъ меня тысячи и милліоны людей, не не такъ, какъ бы это слѣдовало, еслибъ я захотѣлъ сообразоваться съ собственной личностью. Извѣстно ли тебѣ великое слово, произнесенное Богомъ, когда онъ явился въ пустынѣ пастуху? «Я тотъ, который есть»: въ этомъ истина, въ этомъ искра божества, присущая человѣку, но отъ которой онъ упорно отрекается. Кто изъ насъ скажетъ: я тотъ, который есть? Я не говорилъ этого въ теченіи всей моей жизни, а со мной вмѣстѣ молчали цѣлые милліоны. Всѣ мы разукрашены, разрисованы снаружи… нѣтъ, не всѣ, а то солнце померкло бы и перестало бы грѣть землю. Но придетъ время… ты его дождешься… когда люди перестанутъ лгать и лицемѣрить, перестанутъ выдавать себя не за то, что они въ дѣйствительности. Понимаешь ли ты меня?

— Какъ нельзя лучше.

— Такъ знай же, — тебѣ я могу это сказать, — я не исполнилъ своего долга, я не стоялъ ежечасно на своемъ постѣ, чтобъ постоянно твердить сильнымъ міра сего: таковъ я, и таковы должны быть вы! Я убаюкивалъ себя ложной философіей, говорилъ себѣ, что все устроится само собой, что законъ развитія, и безъ нашего содѣйствія, все приведетъ къ хорошему концу. Ха, ха, ха! Все само собой устроится!… Да, смерть является сама собой и полагаетъ конецъ жизни, которая въ сущности не была жизнью, такъ какъ не заключала въ себѣ ни правды, ни проявленія собственной личности… Въ числѣ моихъ знакомыхъ были и знаменитые актеры. Никому такъ не трудно умирать, какъ актеру: ему такъ часто приходилось изображать смерть на сценѣ, и потому онъ хорошо знаетъ, что послѣ него останутся только маска, румяна и увядшіе вѣпки. Мы, дипломаты, сынъ мой, умираемъ подобно актерамъ. Я прожилъ свой вѣкъ самымъ безполезнымъ образомъ. Отечество ни на что лучшее не могло меня употребить, какъ на выдѣлываніе разныхъ дипломатическихъ фокусовъ.

Жизнь моя была пустое препровожденіе времени. Я большую часть ея провелъ въ ливреѣ, на службѣ дѣлу, которое вовсе не уважалъ и даже не считалъ за серьезное. Но вотъ является между нами этотъ торговецъ невольниками: всѣ мы въ ужасѣ, кричимъ и ахаемъ, а въ сущности многимъ ли мы лучше его? Сколькіе изъ насъ совершаютъ еще худшія дѣла, и между тѣмъ пользуются всеобщимъ уваженіемъ, — сколькіе потому только не попадаютъ въ тюрьму, что имъ не зачѣмъ воровать и что они въ состояніи деньгами откупить свои грѣхи!…. Прошу тебя, дай мнѣ напиться!

Эрихъ подалъ Клодвигу стаканъ съ питьемъ, но оба они были такъ не ловки, что почти все пролили на одѣяло.

— Ничего, ничего, съ улыбкой замѣтилъ Клодвигъ. Тоже самое безпрестанно повторяется въ жизни. Только весьма малая часть ея дѣйствительно выпивается, а остальная проливается мимо, понапрасну тратится… Ну, теперь пусть ко мнѣ придетъ докторъ, а послѣ ты снова возвращайся сюда.

Эрихъ пошелъ за докторомъ.

Белла стала у него разспрашивать, о чемъ говорилъ Клодвигъ.

Эрихъ отвѣчалъ ей общими мѣстами, а затѣмъ попросилъ позволенія выдти въ садъ немного освѣжиться и собраться съ новыми силами.

Погода стояла бурная, шелъ сильный дождь. Эрихъ закутался въ плащъ и углубился въ лѣсъ. Прогулка на свѣжемъ воздухѣ, посреди бушующихъ силъ природы, благотворно на него подѣйствовала. Онъ шелъ по той самой дорожкѣ, по которой гулялъ на другой день послѣ того, какъ открылъ Клодвигу всю свою жизнь. Теперь онъ не ощущалъ той радости, которая воодушевляла его тогда, но медленно подвигался впередъ, борясь съ вѣтромъ и дождемъ. Надъ нимъ шумѣлъ и стоналъ лѣсъ, склоняясь подъ напоромъ бури. Достигнувъ бесѣдки, въ которой онъ уже и прежде отдыхалъ, Эрихъ окинулъ взоромъ всю окрестность: передъ нимъ на далекое пространство виднѣлись только мрачныя, тяжелыя тучи, которыя сообщали ландшафту грустный, однобразный видъ. У одной изъ колоннъ бесѣдки, какимъ то чудомъ, еще уцѣлѣлъ прекрасный синій цвѣтокъ. Эрихъ машинально сорвалъ его и дорбгой порѣшилъ отдать его больному.

Клодвигъ, увидя входящаго къ нему въ комнату молодого человѣка, воскликнулъ:

— Ахъ, синій цвѣтокъ! Ты его сорвалъ и принесъ мнѣ! Какъ много мечтаній возбуждалъ онъ во мнѣ во время моей молодости! Молодость, молодость! задумчиво повторилъ онъ нѣсколько разъ.

Клодвигъ взялъ цвѣтокъ и наклонясь впередъ, съ удовольствіемъ вдыхалъ въ себя свѣжій запахъ платья Эриха.

— Меня съ нѣкоторыхъ поръ, сказалъ онъ, неотступно преслѣдуютъ библейскіе образы и изреченія. Нашъ праотецъ Исаакъ, покоясь на одрѣ болѣзни, привѣтствовалъ вошедшаго къ нему въ комнату сына словами: «Сынъ мой, твое дыханіе напоминаетъ мнѣ запахъ полей». Подобно ему и я говорю тебѣ, Эрихъ: ты принесъ въ мою комнату свободный воздухъ лѣсовъ и луговъ. Когда меня не будетъ, помни, что ты оказалъ мнѣ добро.

Эрихъ не могъ удержаться отъ слезъ.

— Плачь, продолжалъ больной, это тебя облегчитъ. Скоро, скоро перестану я смущать твой покой и ты снова будешь свободно и весело, въ избыткѣ своей благородной, сознательной дѣятельности, твердой ногой попирать ту землю, подъ которой я буду покоиться вѣчнымъ сномъ. Прошу тебя, останься при мнѣ до послѣдней минуты, а когда я умру и меня раздѣнутъ, возьми у меня съ сердца одну вещь, которой не слѣдуетъ тамъ лежать послѣ того, какъ оно перестанетъ биться. Не уходи отъ меня, Эрихъ. Я хочу устремить всѣ мои мысли на великое, таинственное, которое теперь такъ близко отъ меня. Я желаю изгнать изъ своего сердца всякую ненависть, всякую злобу…. да, я отойду въ вѣчность въ мирѣ со всѣми. Помоги мнѣ, Эрихъ, совершить этотъ трудный переходъ.

Онъ снова опустился на подушки. Эрихъ наклонился надъ нимъ. Клодвигъ слабо, но спокойно дышалъ, на лицѣ его играла кроткая улыбка. Какія мысли занимали теперь его душу?

Эрихъ хотѣлъ отправить кого-нибудь на виллу Эдемъ, объявить тамъ, что онъ еще пока не можетъ вернуться домой. Но оказалось, что въ Вольфсгартенѣ находился Лутцъ, котораго Зонненкампъ прислалъ освѣдомиться о здоровьѣ графа. Эрихъ поручилъ ему отвезти на виллу Эдемъ извѣстіе о своемъ намѣреніи еще остаться при Клодвигѣ.

ГЛАВА XIV.
ВОСПОМИНАНІЯ ДѢТСТВА И ПРОРОЧЕСТВО УМИРАЮЩАГО.

Клодвигъ спалъ въ теченіи нѣсколькихъ часовъ. Эрихъ все это время сидѣлъ съ банкиромъ, въ тепломъ участіи и задушевной бесѣдѣ котораго находилъ не мало утѣшенія. Банкиру не доставало свѣтскаго лоску въ обращеніи, но за то всѣ его поступки и слова отличались рѣдкимъ тактомъ. Эрихъ, несмотря на терзавшую его тоску, не могъ не подумать, что такого рода тактъ возможенъ только при полнѣйшемъ отсутствіи эгоизма. Недостатокъ такта есть не что иное, какъ дошедшій до послѣдней степени крайности эгоизмъ, который побуждаетъ человѣка думать исключительно о себѣ самомъ, не обращая ни малѣйшаго вниманія на нужды и удобства другихъ.

Эриху теперь только удалось вполнѣ узнать банкира. Въ Карлсбадѣ тотъ выказывался исключительно со стороны своего ума и своихъ дарованій, здѣсь же сами собой выдвинулись впередъ всѣ прекрасныя качества его честнаго и добраго сердца.

Эрихъ вспомнилъ, какъ банкиръ однажды говорилъ ему въ Карлсбадѣ: «Евреи — истые дѣти печали и потому въ нихъ сильно развито чувство состраданія; они гораздо способнѣе утѣшать ближнихъ въ горѣ, нежели разливать вокругъ себя радость».

Лишь только оказывалась нужда въ помощи, банкиръ мгновенно выступалъ впередъ, а затѣмъ снова удалялся въ тѣнь, стушевывался.

Белла обращалась съ нимъ съ явнымъ пренебреженіемъ. Онъ видѣлъ это, понималъ и хотя ни слова объ этомъ не говорилъ, тѣмъ не менѣе всячески стараися дать почувствовать, что вовсе на нее за то не сердится. Графиня была для него совершенно постороннимъ лицомъ, но съ Клодвигомъ его связывала тѣсная дружба, и онъ считалъ своей обязанностью быть ему по мѣрѣ силъ пріятнымъ и полезнымъ. Онъ сидѣлъ въ библіотекѣ постоянно на сторожѣ, откликаясь на всякій зовъ и снова удаляясь каждый разъ, когда въ немъ болѣе не оказывалось надобности.

Около полуночи Эриха внезапно позвали къ Клодвигу, который проснулся и требовалъ его къ себѣ.

— Ахъ, какъ я хорошо спалъ, увидѣвъ его, воскликнулъ больной. Не странно ли, что я теперь постоянно вижу во снѣ кузину Гретхенъ, которая будто бы хочетъ за меня выдти замужъ. Она мнѣ нравится, а я ей, но она никогда ничему не училась и не хочетъ учиться. Ей бы только рѣзвиться, да смѣяться. «Отчего ты такъ печаленъ, Клодвигъ?» говоритъ она мнѣ. «Полно тосковать, женись на мнѣ и намъ будетъ такъ весело.» А я отвѣчаю ей: «дитя, я слишкомъ старъ для тебя. Смотри, у меня нѣтъ зубовъ, а къ тому же, что скажетъ на это Белла?» «Ахъ, какой вздоръ, отвѣчаетъ она мнѣ. Пойдемъ танцовать.» И мы съ ней, танцуя, несемся къ капеллѣ, гдѣ стоитъ патеръ и машетъ намъ. Мы скользимъ далѣе, мимо него. Гретхенъ прелестный ребенокъ съ большими, дивной красоты глазами. Мы другъ друга нѣжно любимъ и все танцуемъ, покуда я не просыпаюсь, не чувствуя ни малѣйшей усталости.

— А ваша кузина Гретхенъ, еще жива?

— О, нѣтъ, она давно умерла. На прошлой недѣлѣ у меня здѣсь былъ ея внукъ. Но не странно ли, что во мнѣ именно теперь пробуждается воспоминаніе о моей первой любви, когда я былъ всего десятилѣтнимъ мальчикомъ? Во снѣ кузина Гретхенъ явилась мнѣ съ яблокомъ въ рукахъ. «Откуси», сказала она мнѣ. Я хотѣлъ взять яблоко, во она не выпускала его изъ рукъ и говорила: «не кусай только слишкомъ глубоко». Когда я проснулся, у меня во рту дѣйствительно былъ вкусъ яблока. Давно когда-то съ насъ вмѣстѣ дѣлали портретъ. Художникъ увѣрялъ, что намъ впослѣдствіи весьма пріятно будетъ на него смотрѣть. Портретъ рисовался по секрету и потомъ конечно былъ купленъ нашими родителями. Онъ и теперь долженъ еще существовать, не знаю только гдѣ. А какъ нравится тебѣ имя Гретхенъ? На портретѣ она изображена еще не совсѣмъ взрослой дѣвочкой въ блѣдно-розовомъ ситцевомъ платьѣ и бѣломъ передникѣ. Это былъ ея обычный нарядъ. А на головѣ она носила соломенную шляпу съ широкими полями, закрывавшими ей даже плечи.

Такъ говорилъ Клодвигъ подъ вліяніемъ возникшихъ въ немъ воспоминаніи дѣтства.

— Белла никогда ничего не хотѣла знать о моей молодости, произнесъ онъ потомъ съ подавленнымъ вздохомъ, но вдругъ, точно желая самому себѣ помѣшать говорить о женѣ, сдѣлалъ быстрое движеніе руками и съ лихорадочной поспѣшностью продолжалъ. — Теперь слушай меня внимательнѣе, я тебѣ разскажу исторію моей жизни, которая сложилась совершенно иначе, чѣмъ жизнь этого Зонненкампа. Я единственный сынъ и родился въ богатомъ дворцѣ. Отецъ мой былъ министромъ и женился чрезвычайно поздно. Его сдѣлали посланникомъ при сеймѣ, и я тогда часто проводилъ лѣто въ нашемъ имѣньи. Общество пословъ на сеймѣ и его дѣянія никогда никто не описывалъ. Я могъ бы это сдѣлать. Еще будучи студентомъ, я нерѣдко думалъ, что сеймъ существуетъ единственно для того, чтобъ мѣшать всякому добру. Наклонись ко мнѣ поближе, я тебѣ на ухо скажу, что такое въ сущности сеймъ… Онъ есть олицетвореніе нечистой совѣсти государей. Я уже давно составилъ себѣ о немъ такое мнѣніе, а года и опытъ еще болѣе его во мнѣ укоренили. Все хорошее совершается у васъ помимо сейма, который въ этомъ отношеніи похожъ на церковь. Послѣдняя тоже не прилагаетъ рукъ ни къ одному изъ благихъ начинаній въ мірѣ. Она не содѣйствовала ни отмѣнѣ смертной казни, ни уничтоженію пытки. Въ вашъ вѣкъ совершаются два великія событія: освобожденіе негровъ и уничтоженіе крѣпостного права. Кому обязаны они своимъ осуществленіемъ? Идеѣ чистой гуманности. Жизнь этого Зонненкампа прошла въ совсѣмъ другой сферѣ, чѣмъ моя, а тѣмъ не менѣе… Ахъ, погоди минутку, я болѣе теперь не могу говорить.

Немного спустя, Клодвигъ однако снова началъ:

— Этотъ Зонненкампъ доказалъ мнѣ еще одну вещь, а именно, что наше образованіе страждетъ однимъ недостаткомъ съ религіей. Оно намъ не даетъ прочныхъ законовъ нравственности, слѣдовательно, оно не полное, не истинное.

Онъ быстро приподнялся на постели и продолжалъ:

— Слушай, я теперь тебѣ скажу мое послѣднее слово. Въ мірѣ готовятся два важныя событія. Одно изъ нихъ водвореніе въ Америкѣ цезаризма, а другое, еще страшнѣе и богаче послѣдствіями — религіозная война. Противники послѣдней раздѣлены на два лагеря. Одинъ изъ нихъ находится въ Римѣ, другой не имѣетъ во главѣ своей никакой отдѣльной личности и стоитъ единственно за свободу. Два громадныя знамя не замедлятъ водрузиться въ мірѣ, и вокругъ каждаго изъ нихъ станутъ собираться несмѣтныя силы. На одномъ изъ нихъ будетъ стоять: «Мы не можемъ»! — на другомъ: «Мы хотимъ»! Вслѣдъ же затѣмъ явится новое знаніе, новая вѣра, которыя освѣжатъ міръ и вдохнутъ въ него новую жизнь. Въ настоящій моментъ мы странствуемъ по кладбищу: жизнь наша умерла. Воскресить ее можно только посредствомъ великаго нововведенія, великой идеи, однимъ словомъ, посредствомъ новой религіи. Ахъ!..

Онъ вдругъ остановился. Въ комнату вошла Белла.

Она выразила удовольствіе, что видитъ Клодвига такимъ бодрымъ. Графъ и въ эти послѣднія минуты своей жизни продолжалъ относиться къ женѣ съ самой утонченной и безукоризненной учтивостью. Она предложила ему принять лекарство.

— Хорошо, дай мнѣ его, сказалъ онъ, только прошу тебя, не говори ничего противъ доктора Рихардта.

Белла еще немного посидѣла около постели больного. Затѣмъ Клодвигъ попросилъ ее не утомляться, но пойти и лечь спать. Она согласилась. Опять оставшись наединѣ съ Эрихомъ, графъ продолжалъ прерванный разговоръ.

— Дни и ночи, сказалъ онъ, думалъ я о томъ, какъ нынѣшнее человѣчество, соединясь въ одну громадную толпу, густой массой двинется на вершину высокой горы съ цѣлью водрузить тамъ знамя, которое будетъ служить ему точкой соединенія. Долго мучилъ меня вопросъ, какой девизъ будетъ стоять на этомъ знамени? И вдругъ воображеніе нарисовало мнѣ тебя во главѣ толпы со знаменемъ въ рукахъ, а на немъ твои слова: «Свободный трудъ»! Честь тебѣ, что ты ихъ произнесъ, — благо мнѣ, что я ихъ слышалъ.

Лицо Клодвига озарилось мягкимъ свѣтомъ, который кротко сіялъ изъ его глазъ, пристально устремленныхъ куда-то въ далекое пространство. Вдругъ голова его медленно опустилась на подушку, а глаза закрылись, но онъ ощупью нашелъ руку Эриха и крѣпко ее сжалъ. Минуту спустя онъ снова приподнялся и сказалъ:

— Пойди въ ту комнату, гдѣ ты спалъ въ твой первый пріѣздъ сюда. Возьми съ собой Роберта и принеси ко мнѣ статую «Побѣды».

Эрихъ отправился со слугой въ угловую комнату и приказалъ ему взять и нести за собой указанную Клодвигомъ статую. Стоявшая противъ нея голова Медузы лежала на полу разбитая въ дребезги.

Эрихъ спросилъ, кто ее разбилъ, но Робертъ ничего объ этомъ не зналъ. Разспрашивать Беллу и Клодвига молодой человѣкъ не рѣшался. Впрочемъ слуга сообщилъ ему, что графъ по возвращеніи своемъ съ виллы Эдемъ не входилъ въ эту комнату.

Эрихъ снесъ статую въ кабинетъ Клодвига, приблизилъ ее къ постели больного и поставилъ такъ, чтобъ свѣтъ падалъ прямо на нее.

— Да, задумчиво проговорилъ Клодвигъ: она была точь въ точь такая: твоя мать ее знала.

Затѣмъ онъ погрузился въ глубокое раздумье. Долго лежалъ онъ молча, устремивъ взоръ на статую, наконецъ попросилъ Эриха пригласить къ нему въ комнату банкира. Послѣдній не замедлилъ явиться. Клодвигъ встрѣтилъ его улыбкой и словами:

— Послушайте и вы тоже то, что я еще имѣю сказать. Я вижу себя крошечнымъ ребенкомъ въ одной рубашечкѣ, лежащаго на подушкѣ на столѣ. Возлѣ меня сидитъ моя мать. Я еще какъ будто чувствую на себѣ ея теплое дыханіе и слышу нѣжный звукъ ея голоса. Склонивъ голову мнѣ на грудь, она говорила: жило когда-то дитя, и отправилось оно въ лѣсъ собирать цвѣты. Шло оно шло и набрело на прелестные алые цвѣты и нарвало ихъ цѣлый букетъ. Далѣе ему повстрѣчались голубые цвѣты. Дитя бросило алые и нарвало голубые, еще немного далѣе замѣнило ихъ желтыми, потомъ бѣлыми, и наконецъ остановилось у берега ручья. Здѣсь дитя бросило цвѣты въ воду и осталось съ пустыми руками. Смыслъ этого разсказа теперь становится для меня ясенъ. На землю являются народы и держатъ въ рукахъ откровенія: алые, голубые, желтые и бѣлые цвѣты. Они поочереди замѣняютъ одни другими и наконецъ остаются съ пустыми руками. Тогда они говорятъ: пустыя руки хорошій знакъ; они не что иное какъ первый шагъ къ свободному труду. Неправда ли, Эрихъ, я такъ понялъ, что ты хотѣлъ сказать въ твой первый пріѣздъ сюда?… Я какъ теперь вижу тебя стоящимъ подъ яблонью въ цвѣту. Твое слово тогда такой же отрадой повѣяло на меня, какъ въ дѣтствѣ дыханіе матери, когда она, склоняясь надо мной, шептала свой разсказъ. А теперь прощайте, спокойной ночи…

Эрихъ еще долго сидѣлъ у постели Клодвига, который не выпускалъ его руки изъ своей. Наконецъ больной заснулъ. Въ комнату вошли Белла и Пранкенъ. Послѣдній вмѣстѣ съ сестрой милосердія молился о выздоровленіи Клодвига. Онъ сдѣлалъ это просто, безъ всякой неловкости, но и безъ аффектаціи.

Эрихъ мигнулъ Беллѣ, чтобъ та не шумѣла. Она съ минуту смирно посидѣла, затѣмъ ушла. Пранкенъ за ней послѣдовалъ.

Эрихъ еще долго боролся со сномъ и усталостью. Настало утро, занялась заря и облила комнату красноватымъ свѣтомъ. Эрихъ пошелъ къ сестрѣ милосердія и выразилъ ей свое безпокойство на счетъ ужъ слишкомъ продолжительнаго сна больного. Онъ старался уловить его дыханіе, и ничего не слышалъ.

Они вмѣстѣ приблизились къ постели Клодвига, наклонились надъ нимъ… Онъ спалъ вѣчнымъ, непробуднымъ сномъ.

ГЛАВА XV.
ДУРНЫЯ ПОСЛѢДСТВІЯ И ПРІЯТНЫЯ РѢЧИ.

Эрихъ послалъ за Пранкеномъ и поручилъ ему передать Беллѣ извѣстіе о смерти ея мужа. Но Пранкенъ настоялъ на томъ, чтобъ ее не будили, такъ какъ ей необходимо было отдохнуть и собраться съ силами. Утро быстро подвигалось впередъ. Сестра милосердія молилась у постели умершаго.

Эрихъ вышелъ въ садъ, встрѣтилъ тамъ банкира, молча подалъ ему руку и они вмѣстѣ пошли далѣе. Вскорѣ однако Эриха позвали къ Беллѣ. Она полулежала на кушеткѣ и плакала. Сестра милосердія тотчасъ послѣ ея пробужденія объявила ей о кончинѣ Клодвига. Белла уже была въ его комнатѣ и теперь громко и неудержимо рыдала. Эрихъ, какъ могъ, утѣшалъ ее, а затѣмъ просилъ отпустить его хоть на нѣсколько часовъ на виллу. Ему хотѣлось знать, что тамъ дѣлается, а къ вечеру онъ обѣщалъ вернуться.

Дорогой онъ встрѣтилъ ловчаго съ бочаромъ.

— Добраго утра, капитанъ! окликнулъ его Клаусъ. Дай Богъ вамъ такого же счастья, какое, благодаря вамъ, выпало намъ на долю. Мы только что купили для Фердинанда гостинницу подъ вывѣской «Карпа». Что можетъ быть лучшаго? Я теперь отецъ содержателя гостиницы.

Эрихъ хотѣлъ говорить, но не могъ. Ловчій не далъ ему вымолвить слова и продолжалъ:

— Слышали вы, что Семиствольникъ наконецъ согласился выдать свою дочь за Фердинанда? И знаете ли кто всему причиной? — Вы.

— Я?

— Да. Если богачъ Зонненкампъ выдаетъ свою дочь за учителя, то Семиствольникъ конечно можетъ выдать свою за бочара. Неправда ли? Ахъ, капитанъ, вы осчастливили всѣхъ насъ. Вотъ вамъ моя рука, что съ сегодняшняго дня я ни капли вина не пью сверхъ того, что нужно для утоленія жажды. А она у меня, сказать въ добрый часъ, здоровенная. Но на свадьбѣ ужъ за то я напьюсь, что называется на славу. А и молодецъ же я на этотъ счетъ: всѣхъ за поясъ заткну. Поѣдемте къ намъ, капитанъ: у насъ настоящая гостинница съ отличной конюшней.

Эриху было тяжело отъ этого внезапнаго перехода отъ постели умершаго къ жизни и радости. Ни слова не сказавъ о смерти Клодвига, онъ только просилъ Клауса его болѣе не задерживать.

Наконецъ онъ прибылъ на виллу Эдемъ.

— Есть при графинѣ кто-нибудь изъ ея подругъ? спросила профессорша, узнавъ о смерти графа.

Эрихъ отвѣчалъ отрицательно. Профессоршѣ было чрезвычайно грустно, что она не могла въ эту скорбную минуту предложить Беллѣ ни помощи, ни утѣшенія. Графиня полагала свою гордость въ томъ, чтобы женщины скорѣе ее боялись, нежели любили, и теперь, когда ее постигло горе, не было ни души, которая сочла бы себя вправѣ или обязанной явиться къ ней съ участіемъ и лаской. Однако тетушка Клавдія сказала Эриху:

— Когда ты снова поѣдешь въ Вольфсгартенъ, возьми меня съ собой.

Манна уговаривала Эриха отдохнуть, но это оказалось не возможнымъ. Отъ Беллы явился посланный съ запиской, въ которой было торопливой рукой написано:

— Пріѣзжайте скорѣй служить мнѣ свидѣтелемъ. Я потеряна и обезчещена.

Эрихъ снова отправился въ Вольфсгартенъ, но на этотъ разъ въ сопровожденіи тетушки Клавдіи. Профессоръ Эйнзидель тоже хотѣлъ ѣхать съ ними, но профессорша и Манна упросили его ихъ не покидать. Онъ въ теперешнихъ горестныхъ обстоятельствахъ былъ для нихъ настоящимъ утѣшеніемъ и опорой. Эрихъ обѣщалъ вернуться въ теченіи ночи. Онъ недоумѣвалъ, что могло въ такое короткое время произойти въ Вольфсгартенѣ послѣ смерти Клодвига.

Тамъ онъ былъ встрѣченъ толпою слугъ, которые всѣ какъ-то робко на него поглядывали, а одинъ изъ нихъ произнесъ довольно громко, такъ что онъ ясно слышалъ:

— Кто знаетъ, можетъ быть и этотъ молодой человѣкъ помогалъ ей.

Сестра милосердія выбѣжала къ Эриху и поспѣшно проговорила:

— Здѣсь происходятъ страшныя вещи. Женщина, призванная омыть и прибрать тѣло графа, нашла у него странный знакъ на шеѣ. Она показала его другимъ и вдругъ разнесся слухъ, будто графъ былъ задушенъ. Вы до послѣдней минуты находились при немъ и на васъ отчасти падаетъ подозрѣніе. Все это такъ странно, непонятно! Хоть бы докторъ скорѣй пріѣхалъ. Мы посылали за нимъ въ разныя стороны, но его нигдѣ не могли найти.

Белла, узнавъ о пріѣздѣ Эриха, принялась сильно звонить, требуя, чтобъ онъ немедленно къ ней пришелъ. Эрихъ попросилъ тетушку Клавдію остаться въ нижнемъ этажѣ вмѣстѣ съ банкиромъ, а самъ послѣдовалъ за сестрой милосердія къ Беллѣ.

— Оставьте васъ вдвоемъ, сказала-было графиня, обращаясь къ сестрѣ милосердія, но вслѣдъ затѣмъ быстро прибавила: впрочемъ, нѣтъ, не уходите, это можетъ возбудить новыя подозрѣнія… Подозрѣнія! Стыдъ и срамъ! громко воскликнула она въ негодованіи. Всѣ вы лжецы и лицемѣры. Пусть себѣ говорятъ, что хотятъ, а я останусь съ вами наединѣ. Вездѣ, куда ни обернешься, ложь, и онъ тоже лгалъ.

Когда сестра милосердія вышла изъ комнаты, Белла сказала:

— На меня вдругъ обрушилось наказаніе, ужаснѣе котораго не могъ бы придумать самый лукавый изъ демоновъ. Каково вамъ это покажется, капитанъ Дорнэ: меня, Беллу фонъ-Пранкенъ, обвиняютъ въ томъ, что я будто бы задушила моего мужа. Такъ вотъ для чего я въ теченіи столькихъ лѣтъ жертвовала собой! Чтобъ меня подозрѣвали… Нечего сказать, жестоко наказана я за всѣ свои дѣйствія, слова и мысли! Да будетъ проклята моя вѣрность къ нему! Онъ постоянно до послѣдней минуты носилъ на своемъ сердцѣ портретъ другой женщины.

— Докторъ пріѣхалъ! послышался чей-то голосъ у дверей. И дѣйствительно, минуту спустя въ комнату вошелъ Пранкенъ, а за нимъ докторъ Рихардтъ.

— Мнѣ уже все извѣстно, сказалъ онъ. Что за дураки подняли всю это суматоху! Точно всякій невѣжда не знаетъ, что поврежденіе, нанесенное человѣку послѣ смерти, имѣетъ совсѣмъ другой видъ нежели то, которое онъ могъ бы получить еще при жизни. На шеѣ графа только слегка сдернута кожа. Но не можете ли вы мнѣ объяснить, какъ это случилось?

Белла разсказала, что за нѣсколько времени передъ тѣмъ къ ней явился Робертъ съ вопросомъ, что слѣдуетъ сдѣлать съ портретомъ, который графъ при жизни постоянно носилъ на груди. Она пожелала узнать, что это за портретъ. Слуга сказалъ, что то было изображеніе женщины. Тогда она въ припадкѣ гнѣва бросилась въ комнату къ покойнику и сорвала у него съ шеи портретъ, висѣвшій на тонкомъ снуркѣ.

— То быль портретъ его первой жены, вотъ онъ, прибавила Белла, и показала всѣмъ изображеніе на маленькой золотой дощечкѣ прелестнаго женскаго лица.

Докторъ и Эрихъ взглянули сначала на портретъ, потомъ на Беллу. «Такъ вотъ почему, подумалъ послѣдній, онъ желалъ имѣть около своей постели статую „Побѣды“. Странное сходство!»

Докторъ былъ того мнѣнія, что гнѣвный порывъ графини слѣдовало скрыть, изъ опасенія подать новый поводъ къ толкамъ. Онъ просилъ подтвердить его объясненіе, что на снурокъ попало нѣсколько капель сильнаго лекарства, которое, производя на кожѣ раздраженіе, и было причиной найденнаго на шеѣ знака.

Эрихъ къ ужасу своему вспомнилъ просьбу Клодвига, послѣ смерти что-то снять у него съ груди. Онъ сообщилъ это доктору и Беллѣ, которые въ отвѣтъ ему могли только покачать головой.

Докторъ просилъ Беллу, Эриха, Пранкена, банкира и сестру милосердія пойти съ нимъ въ комнату умершаго. Тамъ онъ, въ присутствіи всѣхъ слугъ, сдѣлалъ выговоръ женщинѣ, первой поднявшей тревогу, а затѣмъ объяснилъ, что краснота на шеѣ была произведена попавшимъ на нее сильнымъ лекарствомъ.

Эрихъ еще разъ взглянулъ на тѣло своего друга. Стоявшая около него статуя «Побѣды», казалось, тоже печально на него смотрѣла.

Беллу снова увели въ ея комнату, куда вскорѣ пришла и тетушка Клавдія. Графиня протянула ей лѣвую руку. Въ правой она держала у лица платокъ.

Во дворъ въѣхалъ экипажъ, изъ котораго вышелъ придворный лейбъ-медикъ. Мужчины поспѣшили къ нему на встрѣчу. Докторъ Рихардтъ въ короткихъ словахъ объяснилъ причину болѣзни Клодвига, которая, по его мнѣнію, заключалась въ простудѣ и въ сильномъ душевномъ потрясеніи. Все общество отправилось въ оранжерейную залу, гдѣ была приготовлена закуска. Докторъ заставилъ Эриха выпить стаканъ вина.

— Пейте, сказалъ онъ ему. Вамъ предстоитъ еще большая трата силъ, вино же хорошая пища для жизненной машины.

Эрихъ выпилъ вино, а въ немъ и нѣсколько слезъ, которыя изъ глазъ его упали въ стаканъ.

Эрихъ на минуту ушелъ и вернулся съ небольшимъ ящичкомъ въ рукахъ. Клодвигъ поручилъ ему передать герцогу всѣ свои ордена, а онъ въ свою очередь просилъ лейбъ-медика исполнить это за него, такъ какъ самъ не рѣшался покинуть виллу, гдѣ его присутствіе въ настоящую минуту было особенно нужно. Лейбъ-медикъ обязательно согласился исполнить желаніе молодого человѣка, — причемъ выразилъ искреннее сожалѣніе, что общество лишилось еще одного изъ благороднѣйшихъ своихъ представителей. «Графъ, говорилъ онъ, былъ человѣкъ, бесѣда съ которымъ всегда благотворно дѣйствовала на всякаго, кто къ нему приближался. Его постоянное стремленіе къ собственному усовершенствованію, кротость, спокойствіе и доброта, — все это качества, которыя съ каждымъ днемъ становятся рѣже и рѣже.»

Докторъ Рихардтъ, сѣвъ въ кресло и скрестивъ ноги, воскликнулъ:

— Вы совершенно правы. Избитая фраза: онъ былъ слишкомъ хорошъ для этого свѣта, какъ нельзя болѣе справедлива въ отношеніи къ графу. Онъ имѣлъ счастіе, или несчастіе, всякое отдѣльное событіе разсматривать въ связи со всѣмъ человѣчествомъ, а это совершенно естественно развиваетъ равнодушіе къ тому, сегодня или завтра совершится этотъ отдѣльный фактъ, и я, ты, или кто другой будемъ. содѣйствовать его осуществленію. Графъ могъ бы дѣйствовать на гораздо болѣе обширномъ поприщѣ; отъ него зависѣло бы производить общественные и политическіе перевороты, но это казалось ему слишкомъ труднымъ и онъ счелъ за лучшее отъ этого отстраниться. Всякій новый опытъ, всякое событіе, встрѣчавшееся ему на пути, онъ обращалъ на усовершенствованіе своей собственной прекрасной личности. Это въ высшей степени хорошо и благородно, но тѣмъ не менѣе жизнь его, чуждая всякой дѣятельности, прошла совсѣмъ безслѣдно. Онъ былъ истый сынъ философіи, которая все понимаетъ, все допускаетъ, за всѣмъ слѣдитъ, но сама ни въ чемъ не принимаетъ участія и довольствуется тѣмъ, что все, совершающееся у нея передъ глазами, возводитъ въ стройную систему. Я не разъ говорилъ ему это при жизни, и теперь, послѣ его смерти, считаю себя вправѣ повторять тоже самое….

— Онъ какъ-то разъ передавалъ мнѣ ваши слова, капитанъ, которыя его сильно поразили, продолжалъ банкиръ. Вы говорили, что человѣкъ въ нашъ вѣкъ какъ бы отправляетъ въ жизни должность служителя при желѣзной дорогѣ. Это совершенно справедливо. Всѣ мы въ большихъ или меньшихъ размѣрахъ кондукторы на скоромъ поѣздѣ нашего времени, которое мчится съ неимовѣрной быстротой впередъ. Но не каждый изъ насъ одинаково способенъ къ отправленію этой должности.

Эрихъ, передъ которымъ Клодвигъ, умирая, излилъ всю свою душу, могъ бы многое объяснить въ характерѣ своего покойнаго друга. Но докторъ не далъ ему вымолвить слова.

— Какъ бы то ни было, сказалъ онъ, я вовсе не намѣренъ хулить графа. Врядъ ли во всей окрестности найдется человѣкъ, который сожалѣлъ бы и уважалъ его наравнѣ со мной.

Зашла рѣчь о страшномъ подозрѣніи, которое такъ неосновательно, было, пало на Беллу, но докторъ очень рѣшительно замѣтилъ, что всего лучше объ этомъ молчать. Онъ отъ души сожалѣлъ, что произошла такая неслыханная ошибка, и возмущался при мысли, о невозможности вполнѣ изгладить въ умахъ память о ней. Что ни говори и ни дѣлай теперь, а люди все будутъ упорно стоять на своемъ, или по крайней мѣрѣ помнить о своихъ подозрѣніяхъ.

Вскорѣ пришелъ Пранкенъ, а съ нимъ и патеръ сосѣдняго прихода. Они вмѣстѣ съ лейбъ-медикомъ удалились въ уголъ залы и долго о чемъ-то горячо разсуждали. Наконецъ патеръ, сдаваясь на увѣщанія двухъ другихъ, согласился совершить надъ умершимъ всѣ предписываемые церковью обряды.

Затѣмъ докторъ Рихардтъ уѣхалъ вмѣстѣ съ лейбъ-медикомъ. Эрихъ, банкиръ и тетушка Клавдія послѣдовали за ними, такъ какъ Белла выразила желаніе остаться совсѣмъ одна.

Уѣзжающіе съ тоской оборачивались, чтобъ еще разъ взглянуть на домъ, гдѣ теперь развѣвалось черное знамя.

Тѣло Клодвига въ теченіи двухъ дней было выставлено въ большой залѣ. Голова его покоилась на бѣлой атласной подушкѣ, лицо было спокойно. У гроба горѣли свѣчи, а вокругъ стояли цвѣты и растенія.

Народъ толпами стекался изъ окрестностей въ послѣдній разъ взглянуть на графа Вольфсгартена. Однихъ влекло любопытство, другихъ искреннее уваженіе къ памяти покойнаго. Белла слышала, какъ уходившіе говорили: по его лицу вовсе не видно, что онъ былъ удавленъ.

На третій день въ Вольфсгартенъ собрались Эрихъ, мировой судья, банкиръ, маіоръ, нѣсколько почетныхъ гражданъ изъ сосѣдняго городка, посланный отъ герцога и много важныхъ государственныхъ сановниковъ. Всѣ они сопровождали тѣло Клодвига въ фамильный склепъ.

Колокола печально гудѣли въ воздухѣ, между тѣмъ какъ хоронили послѣдняго изъ Вольфсгартеновъ.

Зонненкампъ тоже хотѣлъ быть на похоронахъ и отправился въ Вольфсгартенъ, но его никто не видѣлъ въ печальной процессіи.

Маіоръ замѣтилъ Эриху, что Зонненкампъ сдѣлалъ весьма хорошо, не явясь на похороны. Онъ возбудилъ бы всеобщее любопытство и тѣмъ самымъ смутилъ бы торжественное настроеніе духа присутствующихъ.

А Зонненкампъ между тѣмъ провелъ весь день въ гостинницѣ сосѣдней деревни. Зная, что вездѣ, гдѣ бы онъ ни появился, его видъ долженъ былъ возбуждать любопытство и ужасъ, онъ сѣлъ въ уединенный уголъ и весь закрылся газетой, которую читалъ. Неподалеку отъ него расположилось нѣсколько человѣкъ и въ томъ числѣ одинъ еврей, торговавшій скотомъ. Онъ очень громко о чемъ-то разглагольствовалъ, а всѣ другіе его внимательно слушали.

— Господинъ Зонненкампъ, говорилъ онъ, никогда не далъ намъ ничѣмъ отъ себя поживиться. Куда какъ это похвально съ его стороны! Ужъ чего, чего только не приписывали намъ, евреямъ, а все же мы никогда не торговали невольниками, — нѣтъ, никогда!

Вскорѣ разговоръ перешелъ на Беллу. Эти люди упорно стояли на томъ, что графиня что-нибудь да сдѣлала своему мужу, сколько бы ни старался докторъ это опровергнуть. Ну возможно ли, чтобъ красной знакъ вокругъ шеи графа происходилъ единственно отъ снурка, на которомъ онъ постоянно носилъ портретъ своей первой жены?

Услышавъ подобные толки о Беллѣ, Зонненкампъ весь встрепенулся и лицо его оживилось. Если что-нибудь можетъ заставить ее согласиться на предложеніе, съ которымъ онъ теперь къ ней пріѣхалъ, то конечно эти подозрѣнія. Графиня должна быть возмущена и безъ сомнѣнія вступитъ съ нимъ въ переговоры, а разъ что она это сдѣлаетъ, онъ можетъ считать свое дѣло выиграннымъ.

Зонненкампъ послалъ Лутца разузнать, что дѣлалось въ Вольфсгартенѣ. Тотъ послѣ долгаго отсутствія наконецъ вернулся.

ГЛАВА XVI.
ПОДЪ ОГНЕННЫМЪ ДОЖДЕМЪ.

Въ комнату Клодвига сквозь открытое окно проникалъ рѣдкій осенній туманъ, который собирался въ крупныя капли на мраморномъ лбу статуи «Побѣды».

Въ Вольфсгартенѣ водворились мракъ и безмолвіе. Пранкенъ тоже оттуда уѣхалъ.

Белла въ глубокомъ траурѣ сидѣла у себя въ комнатѣ. У ней на рукахъ были черные браслеты, она только что примѣрила и сняла черныя перчатки. Сложивъ руки за груди, она откинулась на спинку стула и устремила вдаль взоръ съ застывшимъ въ немъ выраженіемъ, которое дѣлало ее такой похожею на статую Медузы.

«Ты одна въ цѣломъ мірѣ, шепталъ ей внутренній голосъ. Ты и всегда была одинока, потому что ты исключительная натура, необыкновенная женщина….»

Она вся вспыхнула при мысли, что ее хоть одну минуту могли подозрѣвать въ убійствѣ мужа. Такъ вотъ къ чему привело ее насиліе, которое она въ теченіи столькаго времени дѣлала надъ своимъ сердцемъ и воображеніемъ. Люди, какъ оказывалось, не хотѣли вѣрить ея счастію. Она мысленно перенеслась въ столицу и старалась угадать, что тамъ теперь о ней говорилось въ высшемъ обществѣ.

Слуха Беллы коснулись мѣрные удары маятника висѣвшихъ по близости часовъ. Ей вдругъ пришли на умъ слова Клодвига. «Воспоминанія о прошломъ и желанія на счетъ будущаго, говорилъ онъ, играютъ въ жизни человѣческой роль маятника при часахъ.» «Это годилось для него подумала Белла, я же не могу, подобно ему, жить одними воспоминаніями и желаніями, мнѣ нужно настоящее, я хочу жизни — жизни, исполненной пыла и страстей».

Она встала и подошла къ зеркалу, досадуя на себя, зачѣмъ это дѣлаетъ. Но взглянувъ на свое собственное отраженіе, она была чрезвычайно непріятно поражена тѣмъ, что фигура ея уже утратила часть своей стройности и гибкости. Она себѣ вдругъ показалась такой маленькой. Въ головѣ ея мысли быстро смѣнялись одна другой и внезапно остановились на вопросѣ: «если ужъ ему предстояло умереть прежде меня, почему онъ не умеръ раньше, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, покуда я еще была молода и красива.» Белла на мгновеніе испугалась собственныхъ мыслей, но вслѣдъ затѣмъ похвалила себя за искренность. Гордо закинувъ назадъ голову, она почти вслухъ произнесла:

— Приличія для меня не существуютъ. То, о чемъ мнѣ будетъ дозволено думать черезъ годъ, о томъ я думаю уже теперь. Какое мнѣ дѣло до раздѣленія времени, котораго придерживаются въ свѣтѣ? Да, я сегодня уже хочу думать о томъ, о чемъ другія обыкновенно думаютъ только по истеченіи года. Я вдова, одинокая, безпомощная, которую, если кто и будетъ навѣщать, такъ развѣ только изъ милости, или состраданія. И ко всему этому на мнѣ еще лежитъ ужасное подозрѣніе!…. Я могу уѣхать въ столицу, поселиться тамъ… О, достойное зависти положеніе! У меня будетъ открытый домъ, меня выберутъ въ президентши учрежденія для снабженія пищей бѣдныхъ, а когда я умру, за гробомъ моимъ пойдутъ въ голубыхъ передничкахъ двѣнадцать самыхъ благонравныхъ изъ воспитывающихся въ моемъ пріютѣ дѣвочекъ сиротъ. Стоитъ для этого жить! Нѣтъ! Я не могу остаться одна. Что же, мнѣ придется снова путешествовать, любоваться природой и произведеніями искусства, толковать о томъ и другомъ, шутить, острить, играть на фортепіано. Все это уже исчерпано мной. Князя Валеріана я легко могла бы къ себѣ привлечь. Но ѣхать въ чужую страну и тамъ снова льстить, лицемѣрить, притворно радоваться освобожденію русскихъ крестьянъ… Нѣтъ, невозможно! «Кавалеръ бутылки», пожалуй, болѣе годился бы. Онъ былъ бы мнѣ покоренъ и окружилъ бы меня обожаніемъ, но у него все ушло на внѣшность, за то эта внѣшность хороша…. а впрочемъ все и всюду одна и таже ложь!… Нѣтъ, нѣтъ, прочь отсюда, на просторъ! Жизни, жизни хочу я, борьбы съ опасностью, съ нуждой!… Я презираю все и всѣхъ на свѣтѣ…. Я смѣло брошу міру въ лицо мое презрѣніе, посмѣюсь надъ честью и гуманностью….

Во дворъ въѣхалъ высокій всадникъ, закутанный въ черный плащъ. «Ужъ не Зонненкампъ ли это? Что ему здѣсь надо?»

Минуту спустя явился слуга съ докладомъ о пріѣздѣ господина Зонненкампа.

— Просите его сюда, сказала Белла.

Зонненкампъ вошелъ въ комнату.

— Графиня, сказалъ онъ, я прихожу къ вамъ съ тѣмъ же, съ чѣмъ вы приходили ко мнѣ. Примите мое удивленіе къ воодушевляющему васъ геройскому духу.

— Геройскій духъ…. Ахъ, я такъ оскорблена, покинута, слаба!

— Вы оскорблены, покинуты, слабы, — вы, которая вдохнула въ меня новую силу, научила меня презирать весь міръ…. Смотрите, я снова бодръ, снова молодъ и свѣжъ. Графиня, въ этотъ торжественный часъ я являюсь къ вамъ одной. Вы однѣ примиряете меня съ міромъ, — ахъ, еслибъ я, взамѣнъ этого, съ моей стороны могъ бы вамъ что-нибудь дать!

Белла въ волненіи встала съ мѣста, а Зонненкампъ продолжая ъ:

— Отрѣшитесь отъ этого часа, выбросьте изъ своей памяти этотъ годъ, перенеситесь за моря, поставьте себя въ новыя отношенія къ обществу, создайте себѣ новыя условія жизни. Если кто-нибудь способенъ этого достигнуть, то конечно вы, и вы однѣ. Белла, я могъ бы сказать, что удаляюсь отсюда, жертвую всѣмъ, беззаботно отталкиваю отъ себя жену и дѣтей, единственно съ цѣлью пріобрѣсти тебя, внушить тебѣ смѣлость въ твою очередь отказаться отъ прошлаго и превратиться въ свободное, ни отъ кого и ни отъ чего независящее существо. Я могъ бы все это сказать, и не солгалъ бы. Но съ тобой я не вправѣ такъ говорить. Нѣтъ, не во мнѣ и не для меня, но въ самой себѣ и для себя должна ты жить, Белла! Старыя бабы разсказываютъ сказки, въ которыхъ преступленію никогда не удается прочно связывать между собой людей. Все это вздоръ. Для меня вполнѣ ясно, что происходитъ въ твоей душѣ, которая есть не что иное, какъ подобіе моей собственной. Ты говоришь вмѣстѣ со мной: «я нахожусь въ разладѣ съ міромъ. Онъ предписываетъ трудиться на пользу общую, а я стремлюсь заключиться въ собственномъ эгоизмѣ, и у меня на это хватитъ мужества. Я не могу и не хочу быть полезнымъ членомъ общества, ходячей благотворительностью…» Знай же: во мнѣ эгоизмъ также силенъ, какъ въ тебѣ. И если я желаю чего-нибудь для тебя, такъ это потому только, что оно нужно мнѣ самому. Другой бы наговорилъ тебѣ кучу нѣжностей, постарался бы тебя тронуть силой своей страсти, — я же тебя слишкомъ уважаю, слишкомъ высоко цѣню, и знаю, что у тебя хватитъ мужества быть самой собою.

— Я васъ не понимаю. Что вамъ надо? Чего вы хотите для меня, чего желаете для себя?

— Для себя? Что осталось мнѣ желать? Развѣ только пули въ лобъ. Но тѣмъ не менѣе, я еще могу быть спасенъ.

— Чѣмъ? Кѣмъ?

— Тобою. Я готовъ еще жить и бороться, лишь бы видѣть тебя великой и рука объ руку съ тобой идти по одному пути. Если человѣку доступно чувство удивленія къ великому, если ему свойственно преклоняться передъ всемогущей силой генія, то я….

Онъ сдѣлалъ движеніе, шагъ впередъ, но Белла вдругъ спокойно проговорила:

— Садитесь.

Онъ, казалось, былъ пораженъ, но сѣлъ и продолжалъ:

— Графиня, мнѣ неизвѣстно, что вы намѣрены теперь предпринять…. или нѣтъ, я знаю, что вы должны и можете начать. Пожалуйста не прерывайте меня, дайте мнѣ высказаться до конца. Если окажется, что я еще и въ васъ ошибся, то мнѣ останется только сознаться, что я жестоко заблуждался, что вся моя жизнь — война, которую я объявилъ обществу, всѣ мои убѣжденія были одной безумной мечтой. Я признаю себя побѣжденнымъ и провозглашу правыми благонамѣренныхъ проповѣдниковъ, громко и высокопарно толкующихъ о нравственности. Графиня, Белла, вспомните великую истину, съ которой вы недавно явились ко мнѣ. Существо вполнѣ независимое, стремящееся къ свободной дѣятельности, говорили вы, не имѣетъ, не должно имѣть семьи. Слова эти сдѣлались моей путеводной звѣздой. Я рѣшился, и у меня нѣтъ болѣе семьи, кромѣ меня самого и васъ… Вы тоже, не должны имѣть никого кромѣ себя самой. Для васъ настало время освобожденія: вы должны, вы можете, вы будете свободной.

— Да, я хочу и буду. Вы странный, удивительный человѣкъ, вы вполнѣ понимаете, что во мнѣ происходитъ. Продолжайте…. съ чѣмъ вы ко мнѣ пришли?

— Ни съ чѣдъ, графиня. Я оставилъ позади себя все, что могло бы еще служить мнѣ связью съ обществомъ. Вамъ одной говорю я, что сегодня же уѣзжаю въ Новый Свѣтъ. Тамъ начнется для меня новая жизнь.

Зонненкампъ всталъ и схватилъ ее за руку.

— Белла, вы великая женщина, созданная царствовать и все побѣждать на своемъ пути. Поѣдемте со мной, у васъ хватитъ на это мужества.

Белла вздрогнула, глаза ея расширились, она раскрыла ротъ, хотѣла, но не могла говорить.

— Я знаю, продолжалъ Зонненкампъ, что вамъ всего дороже ваша независимость, и я обѣщаю вамъ полную, безграничную свободу. Поѣдемте со мной, это придастъ мнѣ силы, если понадобится воздвигнуть для васъ тронъ. Вы созданы для того, чтобъ носить корону. Поѣдемте, поѣдемте!.

Онъ говорилъ горячо, съ увлеченіемъ; въ тонѣ его звучали искренность и энергія.

Онъ взялъ Беллу за руку, она ее не отняла.

Неужели она такъ долго со всѣми играла только для того, чтобъ теперь самой подчиниться чужому вліянію? На мгновеніе въ ней мелькнуло желаніе оттолкнуть Зонненкампа: какое торжество было бы вспоминать, что и это было въ ея рукахъ, но она и этимъ пренебрегла… «Ты ни подъ какимъ видомъ не должна себя связывать», шепталъ ей внутренній голосъ, но въ тоже время она невольно произнесла вслухъ:

— Вы человѣкъ съ возвышеннымъ образомъ мыслей и высокаго мнѣнія обо мнѣ. Благодарю васъ. О, другъ мой, мы жалкія, слабыя созданья. Увы! Зачѣмъ явились вы такъ поздно! Десять лѣтъ тому назадъ, у меня еще хватило бы силъ и увлеченія. Я на все рѣшилась бы, лишь бы избѣгнуть этого томительнаго, празднаго, ничтожнаго, разбитаго на мелочи, антикварскаго, фальшиваго существованія…. Нѣтъ, я не то хотѣла сказать…. а между тѣмъ…. Наконецъ вы являетесь, узнайте, угадываете меня, но…. то, что вы предлагаете, болѣе невозможно. Слишкомъ поздно!

— Поздно! воскликнулъ Зонненкампъ, и схватилъ ее за обѣ руки. Белла, ты говорила, что еслибъ я явился къ тебѣ въ молодости, ты пошла бы за мной на край свѣта. Белла… всѣ мы молоды, пока хотимъ быть молодыми. Ты еще молода, а я хочу и тоже буду молодъ. Вооружись мужествомъ, будь сама собой. Что такое даже семьдесятъ праздныхъ, безцвѣтныхъ лѣтъ въ сравненіи съ однимъ богатымъ жизнью и событіями годомъ.

Настало молчаніе. Въ комнатѣ ничего не было слышно, кромѣ звука маятника у часовъ, да крика попугая въ сосѣдней залѣ.

— Когда вы уѣзжаете? спросила наконецъ Белла.

— Сегодня ночью, со скорымъ поѣздомъ.

— Отчего не съ пароходомъ? Развѣ они болѣе не ходятъ?

— Ходятъ, и одинъ изъ нихъ отправляется не позже какъ сегодня ночью.

— Хорошо, я ѣду съ тобой. А теперь иди…. иди! Вотъ моя рука, что я ѣду.

Она вдругъ точно замерла на мѣстѣ и сидѣла съ закрытыми глазами. Зонненкампъ взялъ ее за руку и сжимая ее, коснулся траурнаго кольца. Онъ потихоньку снялъ его.

— Что вы дѣлаете? спросила Белла, очнувшись. Она въ недоумѣніи смотрѣла на Зонненкампа и на кольцо въ его рукѣ.

— Оставьте мнѣ его въ знакъ вашей неизмѣнной рѣшимости, проговорилъ онъ.

— Къ чему это? Развѣ мы люди, на которыхъ можетъ имѣть вліяніе подобный вздоръ? Отдайте мнѣ его назадъ.

Онъ отдалъ кольцо, но она его болѣе не надѣвала.

Ночью къ пристани сосѣдняго городка причалилъ пароходъ. Шелъ сильный дождь, по временамъ дулъ свѣжій, порывистый вѣтеръ, машина за пароходѣ шипѣла и, пыхтя, испускала густой паръ. На пристани стоялъ окутанный въ плащъ мужчина. Мимо него, какъ тѣнь, скользнула высокая, черная фигура женщины.

— Оставь меня одну, проговорила она ему на ходу.

Съ пристани перекинули на пароходъ доску. Женщина первая на нее вступила, мужчина послѣдовалъ за ней.

Минуту спустя доску снова убрали. Пароходъ описалъ широкую дугу и быстро поплылъ впередъ, не взирая ни на мракъ, ни на бурю. На палубѣ не было никого, кромѣ таинственныхъ мужчины и женщины. Матросы, и тѣ спѣшили убраться по каютамъ. Рулевой въ непромокаемомъ плащѣ и широкополой шляпѣ ворочалъ колесо, зорко наблюдая за ходомъ парохода и тихонько свисталъ.

Высокая, черная фигура женщины расположилась на томъ концѣ палубы, который былъ обращенъ къ истоку рѣки. Глаза ея покоились то на волнахъ, то на мелькавшихъ мимо селахъ и городахъ, гдѣ еще мѣстами сверкали огни, бросая на воду полосы свѣта, которыя, едва блеснувъ, мгновенно исчезали. Изъ трубы вмѣстѣ съ дымомъ вылетали искры и огненнымъ дождемъ разсыпались вокругъ высокой черной фигуры….

КНИГА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.

ГЛАВА I.
ПОКИНУТЫЕ.

Листья съ деревьевъ опали, вѣтви обнажились, вилла Эдемъ, сіяя бѣлизной, стояла въ полномъ блескѣ красоты, которую теперь ничто болѣе не скрывало.

Домъ былъ покинутъ. Тотъ, кто его выстроилъ и окружилъ садами, внезапно исчезъ.

Зонненкампъ вернулся въ Европу съ цѣлью отдохнуть, занять въ обществѣ почетное мѣсто и устроить судьбу своихъ дѣтей. Это ему не удалось, и онъ снова отправился въ Новый Свѣтъ, увлекая за собой въ бездну другую безпокойную, жаждущую приключеній душу.

Въ прирейнской долинѣ свирѣпствовалъ бурный ноябрьскій вѣтеръ; онъ качалъ деревья и дулъ въ паруса судовъ, которыя быстро мчались по рѣкѣ.

Эрихъ, пробудясь, съ покой силой почувствовалъ потерю, которую понесъ въ смерти Клодвига. Онъ вдвойнѣ оплакивалъ его потому, что зналъ, какъ не многіе были способны вполнѣ понять душевную чистоту и благородство этого человѣка. Клодвигъ не оставилъ по себѣ никакихъ слѣдовъ своей дѣятельности, и только тѣ, которые были къ нему особенно близки, могли знать ему настоящую цѣну.

Но Эриху, несмотря на раннюю пору утра, не дали долго думать объ отшедшемъ другѣ. Ему доложили о пріѣздѣ нотаріуса изъ сосѣдняго городка.

Нотаріусъ привезъ записку отъ Зонненкампа. Послѣдній увѣдомлялъ, что бралъ съ собой всю ту часть своего состоянія, которую пріобрѣлъ посредствомъ торговли неграми. Остальное онъ отдавалъ въ полное распоряженіе Вейдемана и Эриха, которымъ поручалъ также опеку надъ дѣтьми и заботы о Церерѣ.

Эрихъ вторично прочелъ записку. Онъ, казалось, не вполнѣ отдавалъ себѣ отчетъ въ ея содержаніи. Нотаріусъ пояснилъ, что Зонненкампъ былъ у него наканунѣ и составилъ всѣ акты, необходимые для назначенія опеки, и кромѣ того заготовилъ еще письмо на имя Вейдемана.

Эрихъ оставилъ нотаріуса одного, а самъ вышелъ въ паркъ. Долго бродилъ онъ взадъ и впередъ, стараясь сообразить, что все это означало. Ему попалась на встрѣчу тетушка Клавдія, и онъ разсказалъ ей обо всемъ случившемся.

— Онъ самъ произнесъ и исполнилъ надъ собой приговоръ, замѣтила та съ своимъ обычнымъ спокойствіемъ. Затѣмъ она въ свою очередь сообщила, что Зонненкампъ наканунѣ былъ въ виноградномъ домикѣ и убѣдительно просилъ ее сохранить къ его дѣтямъ и къ Церерѣ всю дружбу, какую она оказывала имъ до сихъ поръ.

Тутъ невольно, самъ собой являлся вопросъ, какое впечатлѣніе произведетъ еще это событіе на различныя личности, которыхъ оно болѣе или менѣе касалось? Какъ сообщить объ этомъ женѣ и дѣтямъ?

Эрихъ съ тетушкой Клавдіей отправились къ профессоршѣ и застали у нея Манну.

Онъ старался какъ можно мягче и осторожнѣе предупредить молодую дѣвушку о внезапномъ отъѣздѣ ея отца, но та вдругъ перебила его восклицаніемъ:

— Онъ насъ покинулъ!

Эрихъ отвѣчалъ утвердительно.

Профессорша схватила Манну за руку. Молодая дѣвушка съ минуту оставалась неподвижною, устремивъ взоръ въ пустое пространство, потомъ дрожащимъ голосомъ проговорила:

— О, мать моя! Я пойду къ ней.

Эрихъ замѣтилъ, что не лучше ли поручить фрейленъ Пэрини сообщить Церерѣ извѣстіе объ отъѣздѣ ея мужа, но Манна рѣшительно объявила, что хочетъ сдѣлать это сама съ помощію только профессорши.

Обѣ женщины немедленно отправились на виллу.

Церера при первомъ намекѣ на отъѣздъ мужа воскликнула:

— Я знаю, знаю, только не смѣю объ этомъ говорить. О, я умѣю молчать! Онъ меня къ этому пріучилъ.

Затѣмъ она дала понять, что Зонненкампъ только на время уѣхалъ въ Италію, а можетъ быть и въ Парижъ, куда въ самомъ скоромъ времени призоветъ и ихъ всѣхъ.

Видя, какъ Манна нѣжно около нея увивалась, Церера съ улыбкой сказала:

— Неправда ли, дитя, тебѣ вовсе не зачѣмъ было удаляться въ монастырь? Я всегда была противъ этого. Прошу тебя, когда мы пріѣдемъ къ отцу твоему, подтверди мои слова. Въ монастырѣ такъ холодно и всѣ носятъ черныя платья, — къ тебѣ же черное вовсе нейдетъ.

Эриха вызвали изъ комнаты. Роландъ вернулся изъ Маттенгейма. Щеки его пылали, и онъ воскликнулъ:

— Эрихъ, господинъ Вейдеманъ велѣлъ тебѣ сказать, что онъ сегодня сюда будетъ. Знаешь ли новость? Линкольнъ избранъ въ президенты. Господинъ Вейдеманъ получилъ объ этомъ извѣстіе.

Въ умѣ Эриха мгновенно мелькнула догадка. Зонненкампъ вѣроятно тоже зналъ объ избраніи Линкольна, и это безъ сомнѣнія было главной причиной его внезапнаго отъѣзда. Онъ такъ часто говорилъ, что съ избраніемъ Линкольна война сдѣлается неизбѣжной, и теперь, должно полагать, уѣхалъ, съ цѣлью принять въ ней участіе.

— Гдѣ мой отецъ? Спросилъ Роландъ, недоумѣвая почему Эрихъ молчитъ.

— Твой отецъ?

— Да, гдѣ онъ?

— Уѣхалъ въ Америку.

— Не простясь съ нами? А матушка… гдѣ матушка?

— Манна при ней.

Эрихъ долженъ былъ все разсказать Роланду, который, выслушавъ его, долго не могъ произнести слова. Наконецъ онъ проговорилъ:

— Я пойду къ матушкѣ.

Эрихъ убѣждалъ Роланда быть какъ можно осторожнѣе. Тотъ обѣщался.

Церера встрѣтила сына словами:

— Онъ васъ оставилъ со мной, слѣдовательно намѣренъ вернуться.

И она съ порывистой нѣжностью обняла Роланда, приговаривая:

— Ты меня никогда не покидалъ… никогда не уходилъ отъ меня въ монастырь. Манна, бери примѣръ съ брата. Впрочемъ, теперь и ты останешься со мной.

Профессорша отправила посланнаго за маіоромъ. Тотъ немедленно явился, и узнавъ въ чемъ дѣло, ахнулъ:

— А мы еще не успѣли произнести надъ нимъ приговора!

Бурный вѣтеръ, крутившій въ воздухѣ желтые листья, казалось развѣвалъ по сторонамъ также и людей.

Эрихъ и маіоръ стояли вмѣстѣ и разговаривали, какъ вдругъ во дворъ въѣхалъ всадникъ, тщательно окутанный въ широкій плащъ. Внезапное появленіе самого Зонненкампа врядъ ли бы ихъ больше удивило. То былъ Пранкенъ, который казался сильно встревоженнымъ.

— Гдѣ господинъ Зонненкампъ? спросилъ онъ.

Ему сообщили объ его отъѣздѣ.

— Вы не знаете, онъ одинъ… Есть при немъ кто-нибудь?

— Мы этого не знаемъ.

— Нѣтъ ли кого-нибудь изъ моихъ здѣсь на виллѣ? Не видали ли вы… моей сестры?

Ему и на это не могли дать удовлетворительнаго отвѣта. Пранкенъ, не говоря болѣе ни слова, повернулъ лошадь и быстро умчался.

Вскорѣ явился докторъ съ извѣстіемъ объ исчезновеніи изъ Вольфсгартена графини Беллы. Узнавъ, что и Зонненкампъ также бѣжалъ, онъ воскликнулъ:

— Она, безъ сомнѣнія, съ нимъ уѣхала. Это отличная штука? Зонненкампъ ничего не могъ придумать лучше и умнѣе. Увезя Беллу, онъ далъ новую пищу умамъ, и положилъ конецъ толкамъ о своемъ прошломъ. Его побѣда надъ Беллой фонъ-Пранкенъ превосходитъ все, что онъ до сихъ поръ дѣлалъ.

ГЛАВА II.
ГОРЕ ЦЕРЕРЫ.

— Генрихъ, вернись! Умоляю тебя, вернись! Здѣсь твои деревья, твой домъ! Вернись, я стану для тебя танцовать! Генрихъ! Генрихъ!

Такъ восклицала Церера.

Она ничего не хотѣла ѣсть до тѣхъ поръ, пока не явится мужъ и не скажетъ ей свою обычную фразу: Милое дитя, скушай что-нибудь.

Фрейленъ Пэрини едва удавалось заставить ее что-нибудь проглотить.

Церера съ плачемъ и стонами бродила по саду и оранжереямъ. Фрейленъ Пэрини стоило не малаго труда ее успокоивать.

Церера запретила садовнику подметать и сравнивать дорожки въ паркѣ. На нихъ, по ея мнѣнію, виднѣлись слѣды ногъ ея мужа, и если сгладить ихъ, это можетъ причинить ему смерть.

Она по цѣлымъ часамъ сидѣла у окна и смотрѣла на рѣку, гдѣ безпрестанно сновали взадъ и впередъ суда, на горы, на облака.

— Генрихъ, говорила она въ полголоса, я тебя жестоко оскорбила. Прибей меня, какъ послѣднюю изъ невольницъ, только прости меня и возьми къ себѣ. Помнишь ли ты тотъ день, когда въ первый разъ ко мнѣ пришелъ? Цезарь игралъ на арфѣ, а я танцовала, одѣтая въ голубое платье и въ золотистаго цвѣта башмакахъ…. Помнишь ли ты?… Манна! вдругъ громко звала она дочь. Манна, принеси сюда твою арфу и сыграй мнѣ какой-нибудь танецъ. Я хочу танцовать…. Неправда ли, я еще хороша? Генрихъ, или сюда! И она пробовала напѣвать его любимый танецъ.

Вдругъ, обращаясь къ фрейленъ Пэрини, она спрашивала:

— Вѣдь онъ вернется, неправда ли?

Голосъ ея при этомъ звучалъ такъ спокойно, что окружающіе ея переставали тревожиться за ея умъ. Но, минуту спустя, она принимала таинственный видъ и съ неподвижно устремленными на одну точку глазами, шептала:

— Когда я умру, пусть онъ женится на графинѣ Беллѣ. Скажите ему это отъ меня. Она очень красивая вдова. Пусть онъ отдастъ ей мои лучшіе наряды, они къ ней какъ нельзя болѣе пристанутъ. Прикажите заложить экипажъ, я поѣду въ Вольфсгартенъ, у графини должны быть письма отъ него, я это знаю.

Фрейленъ Пэрини всячески старалась отклонить ее отъ этого намѣренія, но Церера стояла на своемъ и непремѣнно хотѣла ѣхать въ Вольфсгартенъ. Фрейленъ Пэрини, не на шутку испуганная, послала за профессоршей и за Эрихомъ. Она надѣялась, что ихъ приходъ разсѣетъ Цереру и отвлечетъ ее отъ овладѣвшей ею мысли. Но это не удалось. Тогда ей сказали, что графиня уѣхала въ дальнее путешествіе.

— Значитъ она съ нимъ…. съ нимъ. Я знаю, онъ ей навѣрное отдалъ мои драгоцѣнные уборы, а мнѣ оставилъ фальшивые. Позовите сюда дѣтей.

Манна и Роландъ не замедлили придти къ матери, а она съ возбуждающей ужасъ веселостью сказала имъ:

— Дѣти, ватъ отецъ женился на графинѣ Беллѣ. У васъ теперь есть новая мать, красавица…. она очень хороша собой. Что вы на меня такъ смотрите? Или вы не вѣрите? Не дура же я въ самомъ дѣлѣ! Онъ самъ говорилъ, что я умна. О, да, я очень умна!

Манна обратилась за объясненіемъ къ тетушкѣ Клавдіи, и та подтвердила, что Зонненкампъ дѣйствительно убѣжалъ вмѣстѣ съ графиней Беллой.

Роландъ взглянулъ на Эриха. Тотъ опустилъ глаза.

Дѣти съ плачемъ и рыданіемъ бросились къ матери на шею.

— Какъ бы то ни было, у нея нѣтъ дѣтей, она все-таки не мать вамъ. Вы останетесь со мной… вамъ не зачѣмъ къ ней идти. Но онъ пожалуй захочетъ васъ украсть. Не дозволяйте ему этого.

Цереру положили на диванъ, она не отпускала отъ себя дѣтей, крѣпко держа ихъ за руки, наконецъ уснула. Манна и Роландъ сидѣли около, не шевелясь. Кто можетъ измѣрить глубину терзавшаго ихъ горя? Сколько позора оставлялъ имъ въ наслѣдство ихъ отецъ.

Вскорѣ пріѣхалъ Вейдеманъ. Нотаріусъ вручилъ ему и Эриху довѣрительные акты и указанія, полученныя имъ отъ Зонненкампа, о томъ, какимъ образомъ доводить до его свѣдѣнія все, что будетъ дѣлаться на виллѣ Эдемъ. Для этого слѣдовало обращаться къ одной изъ южно-американскихъ газетъ и тамъ подъбуквами Э и В печатать то, что желали ему сообщить. Въ случаѣ же смерти Цереры, онъ просилъ объявить также въ главныхъ французскихъ и англійскихъ газетахъ. Всѣ вздрогнули: Зонненкампъ, казалось, ожидалъ со стороны Цереры самоубійства.

На дворѣ Вейдеманъ, нотаріусъ и Эрихъ были встрѣчены Роландомъ, который ихъ ожидалъ. Онъ подалъ Вейдеману руку и спросилъ, не можетъ ли онъ узнать содержаніе письма своего отца? Вейдеманъ передалъ Роланду письмо, въ которомъ Зонненкампъ поручалъ ему сына и выражалъ надежду, что послѣдній вполнѣ и во всемъ будетъ подчиняться руководству своега опекуна.

— Теперь все кончено, все истощено, и съ нами болѣе ничего не можетъ случиться дурного, произнесъ Роландъ совершенно спокойнымъ тономъ.

Немного спустя, явился Кнопфъ, а съ нимъ вмѣстѣ негръ Адамъ. Послѣдній былъ одѣтъ въ сѣрое платье, точь въ точь такое, въ какомъ Зонненкампъ рылся въ оранжереяхъ и въ саду. Роландъ подалъ негру руку и сказалъ:

— Ты хотѣлъ сдѣлать вредъ моему отцу, но я прощаю тебѣ. Ты самъ видѣлъ много горя.

Теперь только Эрихъ узналъ, что Роландъ въ Маттенгеймѣ никому не давалъ покою, пока туда не вызвали Адама.

Вейдеманъ хотѣлъ взять негра обратно въ свой домъ, но Роландъ просилъ оставить его съ нимъ на виллѣ до тѣхъ поръ, пока не настанетъ время ему самому вернуться въ Маттенгеймъ. Маіоръ предложилъ помѣстить Адама у себя въ домѣ.

Кнопфъ съ нѣкотораго рода торжествомъ разсказывалъ всѣмъ и каждому, какимъ плутомъ оказался этотъ негръ. Онъ намѣревался явиться къ Зонненкампу съ предложеніемъ, за большую сумму денегъ служить ему ложнымъ свидѣтелемъ и во всеуслышаніе объявить, что его первое показаніе было фальшивое. Узнавъ о бѣгствѣ Зонненкампа, онъ былъ внѣ себя отъ гнѣва.

Кнопфъ, самъ добродушнѣйшій и кротчайшій изъ людей, находилъ странное удовольствіе въ томъ, что ему привелось близко знать двухъ такихъ отъявленныхъ плутовъ, какъ Зонненкампъ и негръ Адамъ. Онъ, подобно всѣмъ идеалистамъ, любилъ видѣть встрѣчаемое имъ зло въ его крайнихъ проявленіяхъ.

Маіоръ отправился домой и взялъ съ собой Адама. Онъ чувствовалъ невольное отвращеніе къ этому человѣку, но постарался скрыть свое чувство и обращался съ нимъ самымъ дружелюбнымъ образомъ.

Роландъ пошелъ къ Маннѣ и сообщилъ ей о прибытіи негра. Онъ хотѣлъ доказать этому человѣку, что не только прощаетъ ему причиненное ихъ семьѣ зло, но еще намѣренъ отплатить ему за него добромъ.

Но Манна ничего и слышать не хотѣла о негрѣ. Она снова ушла въ себя. Ей не хватало самообладанія, которое успѣло такъ быстро выработаться у Роланда. Она почти вовсе перестала посѣщать виноградный домикъ, ни на минуту не оставляла матери и очень дружелюбно обращалась съ фрейленъ Пэрини, у которой даже просила извиненія за все, чѣмъ когда-либо могла ее оскорбить. Въ голосѣ Манны снова зазвучали сдерживаемыя слезы, и вся ея личность опять какъ будто облеклась нравственнымъ трауромъ, который она не задолго передъ тѣмъ съ себя скинула.

Такое настроеніе духа молодой дѣвушки не ускользнуло отъ вниманія фрейленъ Пэрини, которая задумала извлечь изъ него пользу. Она отправилась къ патеру и объявила ему, что теперь еще разъ открывалась возможность достигнуть всего того, на что они уже было-потеряли всякую надежду. Зонненкампъ оставилъ своихъ дѣтей самостоятельными распорядителями собственной судьбы.

Церера хворала и такъ худѣла, что заставляла, опасаться за свою жизнь. Фрейленъ Пэрини полагала, что при такихъ обстоятельствахъ Манну не трудно будетъ избавить отъ сѣтей, въ которыхъ ее держало семейство Дорнэ.

Патеръ тоже считалъ себя не вправѣ лишать своего покровительства молодую дѣвушку, которая нѣкогда съ такимъ довѣріемъ обратилась къ нему за помощью и за совѣтомъ. Что касается до надеждъ, какія могли въ немъ при этомъ снова возникнуть, онъ ихъ скрылъ даже и отъ фрейленъ Пэрини.

Патеръ отправился на виллу и приказалъ доложить Маннѣ, что желаетъ съ ней говорить. Молодая дѣвушка вздрогнула, велѣла поблагодарить патера за его посѣщеніе, но въ тоже время просила передать ему, что она, въ качествѣ невѣсты Эриха, можетъ говорить съ нимъ только въ присутствіи своего жениха. Фрейленъ Пэрини отказалась отнести патеру этотъ отвѣтъ.

— Въ такомъ случаѣ я сама къ нему пойду, сказала Манна.

Она дѣйствительно вышла въ залу и, прося патера не толковать ея словъ въ дурную сторону, объявила ему, что она, какъ невѣста Эриха, считаетъ себя обязанной держаться въ сторонѣ отъ всякаго посторонняго вліянія.

Патеръ взглянулъ на нее — безъ гнѣва, но съ состраданіемъ и отвѣчалъ:

— Хорошо, пусть будетъ какъ вы желаете.

Затѣмъ онъ повернулся и ушелъ.

ГЛАВА III.
ДВА ПРИГОВОРА.

Изъ всѣхъ людей, близкихъ къ обитателямъ виллы Эдемъ, никто не былъ такъ сильно пораженъ происшедшими на ней событіями, какъ маіоръ. Со времени разсказа Зонненкампа о своемъ прошломъ, онъ нигдѣ не находилъ покоя, лишился сна и аппетита. Онъ ходилъ какъ потерянный и часто разговаривалъ съ Леди. По ночамъ онъ испытывалъ непреодолимый страхъ и, чтобъ хоть сколько-нибудь заглушить его, начиналъ говорить вслухъ съ самимъ собой. А иногда, не въ силахъ преодолѣть свою тревогу, онъ даже будилъ фрейленъ Милькъ, въ надеждѣ, что она его успокоитъ. Бѣгство Зонненкампа и подозрѣніе, что Белла уѣхала съ нимъ, еще болѣе смутили его.

Когда маіоръ привелъ съ собой негра, фрейленъ Милькъ обратилась къ сопровождавшему ихъ Кнопфу съ просьбой остаться у нихъ. Она откровенно созналась, что и на нее тоже напалъ неизъяснимый страхъ, который она, несмотря на всѣ свои усилія, никакъ не могла превозмочь.

Кнопфъ къ сожалѣнію долженъ былъ ей отказать. У него были въ отношеніи князя Валеріана обязательства, которыми онъ не могъ пренебрегать.

Своими разсказами о томъ, какой великолѣпный плутъ былъ негръ Адамъ, онъ не только не успокоилъ, но еще болѣе напугалъ добрую старушку.

Нѣсколько дней спустя послѣ водворенія Адама въ жилищѣ маіора, послѣдній захворалъ и слегъ въ постель.

Докторъ прописалъ ему успокоительное лекарство, и маіору стало легче, но тревогу фрейленъ Милькъ нельзя было утишить никакими средствами. Наконецъ это удалось человѣку, который вовсе ничего не смыслилъ въ медицинѣ.

Однажды фрейленъ Милькъ жаловалась профессору Эйнзиделю на безпокойство, какое въ ней возбуждало присутствіе у нихъ въ домѣ Адама.

— Я должна остерегаться, сказала она между прочимъ, чтобъ по этому одному негру не составить себѣ мнѣнія о всемъ его племени.

— Что вы хотите этимъ сказать?

Фрейленъ Милькъ покраснѣла и продолжала:

— Когда впервые сталкиваешься съ личностью, принадлежащею къ дотолѣ незнакомому народу или племени, на которые однако привыкъ смотрѣть съ предубѣжденіемъ, то всегда невольно чувствуешь склонность его личные недостатки и пороки приписывать всему обществу одной съ нимъ породы людей. Этотъ негръ чрезвычайно лѣнивъ; онъ не хочетъ ни работать, ни учиться. Сначала невольникъ, а потомъ лакей, онъ привыкъ, чтобъ другіе о немъ заботились. Имѣя такой примѣръ передъ глазами, чрезвычайно легко придти къ убѣжденію, что всѣ негры таковы, а между тѣмъ это было бы въ высшей степени несправедливо.

— Вы совершенно правы, подтвердилъ профессоръ. Желалъ бы я только знать, откуда у васъ такая осмотрительность въ сужденіяхъ. Я вообще плохой знатокъ женщинъ, но полагаю, что между ними не часто встрѣчается подобная осторожность.

Фрейленъ Милькъ крѣпко сжала губы. Ей было хорошо извѣстно, откуда у нея проистекало это стремленіе разсматривать каждую личность отдѣльно и видѣть въ ней только ее одну, а не представительницу цѣлаго сословія, народа или племени.

Послѣ минутнаго молчанія, она продолжала:

— Не думаете ли вы, что освобожденіе негровъ невозможно, если они не освободятъ себя сами, если изъ ихъ собственной среды не появится новый Моисей, который выведетъ ихъ изъ неволи? Мнѣ кажется еще, что настоящее поколѣніе непремѣнно должно умереть въ рабствѣ и только слѣдующее, взросшее на свободѣ, можетъ вступить въ обѣтованную землю независимости.

— Надѣюсь, вы поймете то, что я вамъ скажу, замѣтилъ профессоръ Эйнзидель. Черная порода людей не имѣетъ самостоятельнаго развитія. Она, насколько мы видимъ до сихъ поръ, ничего не прибавила къ умственнымъ и нравственнымъ сокровищамъ человѣчества. Во всякомъ случаѣ, врядъ ли усилія другихъ народовъ ихъ освободить будутъ имѣть желаемый успѣхъ, если къ нимъ не явится на помощь единственный, незнающій неудачи освободитель, имя которому образованіе. Извѣстны ли вамъ новѣйшія изслѣдованія на счетъ потомковъ Іафета?

— О, нѣтъ.

Профессоръ намѣревался разсказать фрейленъ Милькъ, какія важныя открытія въ послѣднее время были сдѣланы въ сверткахъ египетскаго папируса. Оказывалось, что прежніе толкователи и переводчики Библіи были плохіе знатоки египетскаго языка и литературы. Теперь ученые дознались, что всѣ главныя событія, о которыхъ повѣствуетъ Библія, существуютъ также и въ египетскихъ рукописяхъ. Одинъ только великій подвигъ освобожденія израильтянъ отъ рабства остается по прежнему исключительно за Моисеемъ и стоитъ совершенно одиноко во всей исторіи древняго міра.

Профессоръ радовался, что нашелъ такую внимательную слушательницу, и собирался говорить чрезвычайно долго и много, какъ вдругъ былъ прерванъ приходомъ ловчаго съ бочаромъ и съ дочерью Семиствольника. Они явились къ маіору объявить ему о предстоящей женитьбѣ бочара, который вмѣстѣ съ невѣстой пріобрѣталъ еще и заведеніе подъ вывѣской «Карпа».

Маіоръ, услышавъ изъ сосѣдней комнаты голоса вновь прибывшихъ, потребовалъ ихъ къ себѣ, увѣряя, что видъ ихъ счастья разомъ возвратитъ ему здоровье. Онъ между прочимъ всячески убѣждалъ ловчаго больше не пьянствовать. Клаусъ обѣщался, говоря, что въ послѣдній разъ напьется на свадьбѣ сына, а затѣмъ уже никогда не будетъ пить сверхъ того, что понадобится для утоленія его жажды. Онъ не помнилъ себя отъ радости, что отнынѣ будетъ отцемъ содержателя гостинницы.

Это простое, само по себѣ малозначущее событіе внесло освѣжающій элементъ въ мрачную и удушливую атмосферу, которая съ виллы Эдемъ распространилась на всю окрестность. Профессору Эйнзиделю вдругъ пришла на умъ благая мысль. Онъ предложилъ Клаусу, въ знакъ благодарности за выпавшее ему на долю счастье, сдѣлать доброе дѣло и взять къ себѣ въ домъ негра Адама. Ловчій немедленно согласился. Фрейленъ Милькъ предупредила его на счетъ непреодолимой лѣни Адама, котораго очень трудно было заставить работать, но въ тоже время просила обращаться съ нимъ какъ можно мягче и дружелюбнѣе. Клаусъ обѣщался и увелъ съ собой Адама.

Собаки на дворѣ ловчаго, увидѣвъ негра, бѣшено принялись лаять, а женщины въ испугѣ отъ его внезапнаго появленія не могли удержаться отъ крика. Послѣднія впрочемъ вскорѣ оправились отъ своего страха, по собаки начинали снова лаять всякій разъ, какъ только пегръ выходилъ на дворъ….

Докторъ, пріѣхавъ съ профессоршей провѣдать маіора, съ удовольствіемъ узналъ, что Адама болѣе не было въ домѣ. Радость его еще усилилась, когда онъ увидѣлъ маіора сидящимъ въ постелѣ и съ наслажденіемъ покуривающимъ свою длинную трубку. Посовѣтовавъ больному однако еще беречься, докторъ вызвалъ профессоршу и фрейленъ Милькъ въ другую комнату. Тамъ онъ имъ объявилъ, что имѣлъ весьма справедливую причину гордиться: онъ получилъ отъ Беллы изъ Антверпена письмо слѣдующаго содержанія:

«Вы одни никогда мнѣ не льстили, но всегда были ко мнѣ холодны, — за это я хочу вамъ оставить послѣ себя память. Дарю вамъ моего попугая. Эта птица въ моихъ глазахъ есть совершеннѣйшее созданіе природы: она говоритъ только то, чему ее научатъ. Прощайте! — Белла.»

Обѣ женщины въ испугѣ переглянулись, а фрейленъ Милькъ, къ удивленію доктора, замѣтила, что хотя Пранкенъ никогда не оказывалъ ей и тѣни, не только дружелюбія, но даже самой простой учтивости, она тѣмъ не менѣе теперь его отъ души сожалѣетъ. Лишившись невѣсты, онъ теряетъ также и сестру, которая сверхъ того навлекаетъ на него еще и стыдъ.

Еслибъ Пранкенъ могъ подозрѣвать, что фрейленъ Милькъ принимаетъ въ немъ участіе и сожалѣетъ его, это было бы для него самымъ тяжелымъ ударомъ.

Затѣмъ докторъ описалъ смятеніе, какое произвело въ Вольфсгартенѣ внезапное исчезновеніе Беллы. Тамъ еще и до сихъ поръ не могли вполнѣ дознаться, взяла ли она съ собой оставшуюся послѣ Клодвига значительную сумму денегъ, или нѣтъ.

— Съ отъѣздомъ Беллы, сказалъ докторъ, мнѣ какъ будто чего-то недостаетъ. Я, если можно такъ сказать, утратилъ барометръ, дававшій мнѣ возможность правильно судить о настроеніи духа здѣшняго общества. Теперь, когда этой женщины здѣсь болѣе нѣтъ, вполнѣ обнаруживается, какъ далеко простиралось ея вліяніе на умы: оно, можетъ быть, даже превосходило занимаемое ею положеніе въ свѣтѣ. А впрочемъ вся эта исторія меня чрезвычайно радуетъ: она доказываетъ, что въ мірѣ еще не перевелись сильныя натуры.

— Вы любите эксцентричности, замѣтила профессорша.

— Вовсе нѣтъ. То, что другимъ кажется эксцентричностію, въ моихъ глазахъ не болѣе какъ естественное послѣдствіе извѣстнаго рода образа дѣйствій. Белла именно такъ, а не иначе дложна была поступить, сообразуясь съ влеченіями своего геройскаго духа. Капитанъ Эрихъ свидѣтель тому, что я уже давно предвидѣлъ нѣчто подобное этому. Белла и Зонненкампъ чрезвычайно похожи другъ на друга. Оба умны, даровиты, проницательны, свободны въ своихъ сужденіяхъ тамъ, гдѣ дѣло идетъ о другихъ, но злы, эгоистичны, нетерпимы во всемъ, что касается лично ихъ самихъ. Теперь, когда ее уже здѣсь нѣтъ, я могу сказать, что на совѣсти ея лежитъ убійство. Она совершила его не кинжаломъ и не ядомъ, но смертоносными словами, которыя поразили Клодвига въ самое сердце. Онъ самъ мнѣ въ томъ сознался.

— Какъ все это возможно при такомъ обширномъ образованіи? сказала профессорша.

— Въ этомъ-то и штука, возразилъ докторъ. Исключительно духовная жизнь не годилась для Беллы. Нечаянно попавъ въ самую среду ея, она растерялась и рѣшительно не знала, за что ей взяться. Тутъ ея образованіе ни въ чемъ не могло ей помочь. До сихъ поръ существовало только религіозное лицемѣріе, теперь начинаетъ появляться лицемѣріе, внушаемое желаніемъ, если не быть, то казаться образованнымъ. Впрочемъ, нѣтъ, графиня Белла ни въ чемъ не лицемѣрила, она въ сущности даже не была зла, а просто-на-просто невѣжественна и дика.

— Невѣжественна?

— Да. Думать и заботиться о другихъ можетъ только человѣкъ нравственно и сердечно образованный. Белла постоянно думала только о самой себѣ, имѣла въ виду только собственныя рѣчи и ощущенія. Я долгое время трудился надъ открытіемъ основной причины всѣхъ ея дѣйствій и стремленій, и наконецъ нашелъ, чего искалъ. Причина эта заключается въ чрезмѣрномъ сознаніи собственной красоты. «Я красавица» — вотъ исходная точка всего, начало, на которомъ возводится цѣлая система дѣйствій и отношеній къ другимъ людямъ. Все въ мірѣ существуетъ только для того, чтобъ преклоняться передъ красотой; удивляться ей и служить ей. Въ тотъ день, когда Белла вышла замужъ за графа Вольфсгартена, она измѣнила самой себѣ. На нее нашло какое-то затмѣніе, и она вѣроятно дѣйствовала подъ вліяніемъ минутной утраты сознанія своей красоты. Есть ли возможность безпристрастно и справедливо судить подобныхъ людей?

Изъ сосѣдней комнаты послышался голосъ маіора, который непремѣнно хотѣлъ знать, о чемъ съ такимъ жаромъ и такъ громко толкуетъ докторъ. Фрейленъ Милькъ поспѣшила къ нему и успокоила его, не скрывая впрочемъ, что у нихъ шла рѣчь о графинѣ Беллѣ.

Вдругъ съ виллы Эдемъ явился посланный. Церера была при смерти и къ ней требовали доктора и профессоршу.

И тотъ и другая немедленно отправились въ путь.

ГЛАВА IV.
ГЛАСЪ ВОПІЮЩАГО ВЪ ПУСТЫНѢ.

— Генрихъ, вернись ко мнѣ, пожалуйста вернись! Здѣсь твои деревья, твой домъ! Пріѣзжай, и я буду безъ устали танцовать. Ахъ, Генрихъ, Генрихъ!

Такъ неумолкно день и ночь восклицала Церера.

— Пойдемте со мной, звала она фрейленъ Пэрини. Мнѣ надо позаботиться о его вересковыхъ растеніяхъ. Я отъ него выучилась за ними ухаживать. Намъ надо припасти хорошей болотной земли. Мы ее высушимъ, столчемъ и просѣемъ. Возвратясь, онъ скажетъ: ты отлично распорядилась, Церера; ты у меня большая умница.

Она пошла съ фрейленъ Пэрини въ оранжереи и весьма толково объяснила садовнику, какъ важно постоянно поддерживать среднюю температуру въ томъ отдѣленіи, гдѣ находились вересковыя растенія.

Фрейленъ Пэрини послала за Эрихомъ: она боялась оставаться одна съ Церерой.

Но та вдругъ успокоилась. Она приподнимала горшки съ верескомъ, чтобъ удостовѣриться, достаточно ли сыры подъ ними поддонники. Затѣмъ она обратилась къ фрейленъ Пэрини и сказала:

— Одно время капитанъ Эрихъ учился у мужа садоводству. Господа ученые обыкновенно думаютъ, что имъ нечѣмъ отъ насъ позаимствоваться, а между тѣмъ они многому могли бы научиться у моего мужа. На мысѣ Доброй Надежды находится до двухъ сотъ различныхъ сортовъ вересковыхъ растеній. Вы можете мнѣ повѣрить, это я отъ него узнала… Ну, теперь пойдемте домой.

Онѣ вышли на площадку, гдѣ находился резервуаръ съ фонтанами.

Вдругъ Церера пронзительно вскрикнула. Она увидѣла ловчаго, а съ нимъ человѣка въ сѣрой блузѣ.

— Генрихъ, Генрихъ, это ты! закричала она. Я здѣсь, или сюда. Зачѣмъ ты отворачиваешься.

Человѣкъ обернулся: то былъ негръ Адамъ.

Церера еще громче закричала:

— Ты превратился въ негра! Генрихъ, кто это съ тобой сдѣлалъ? Генрихъ, скинь съ себя черную кожу!

И она, однимъ прыжкомъ очутившись около негра, начала срывать съ него одежду, потомъ, вдругъ ослабѣвъ, опустилась на землю. Адамъ и ловчій отнесли ее въ домъ, гдѣ съ ней сдѣлались страшныя конвульсіи.

Немного спустя и самая жизнь покинула ее.

Манна и Роландъ въ безмолвной печали стояли на колѣняхъ передъ трупомъ матери. Цереру положили въ большой концертной залѣ посреди цвѣтовъ, которые такъ тщательно взростилъ ея мужъ.

Друзья приходили и уходили. Всѣ съ особенной нѣжностью относились къ Роланду. Явилась Лина и осыпала ласками Манну. Каждый, пожимая сиротамъ руки, какъ будто говорилъ: «Я здѣсь съ вами и готовъ вамъ, чѣмъ могу, помочь».

Пранкенъ то же пришелъ отдать послѣдній долгъ умершей. Онъ опустился на колѣни передъ гробомъ, а рядомъ съ нимъ молилась фрейленъ Пэрини.

Послѣ отпѣванія въ церкви, Цереру понесли на кладбище.

Пѣвчіе подъ предводительствомъ Кнопфа и учителя Фасбендера расположились вокругъ открытой могилы. Роландъ стоялъ, опираясь на Эриха, Манна — за профессоршу и тетушку Клавдію.

По окончаніи пѣнія впередъ выступилъ патеръ. Онъ спокойнымъ взглядомъ обвелъ всѣхъ присутствующихъ. Вокругъ все было тихо, только изъ лѣсу по временамъ доносился крикъ сороки, да пронзительный возгласъ кедровки.

Патеръ прочелъ молитву объ отпущеніи грѣховъ, благословилъ и трижды окропилъ святой водой открытую могилу. Затѣмъ онъ наклонился и бросилъ на гробъ три горсти земли, приговаривая: земля есть и въ землю отыдешь!

Патеръ еще разъ окинулъ взоромъ всѣхъ присутствующихъ, пристально взглянулъ въ лицо сиротамъ, прижалъ молитвенникъ къ груди и, сказавъ нѣсколько приличныхъ мѣсту и времени счовъ, воскликнулъ:

— Бѣдное, богатое дитя изъ Новаго Свѣта! Для тебя отнынѣ начинается по истинѣ новая жизнь. Душа твоя, переселясь въ вѣчность, достигла настоящей, нетлѣнной славы и пріобрѣла богатство въ тысячу разъ драгоцѣннѣе всѣхъ твоихъ брилліантовъ, ибо ты при жизни, не взирая на всю твою суетность, была проникнута свѣтомъ истинной вѣры. Но вы, вы, стоящіе здѣсь, въ избыткѣ силъ и жизни, — къ вамъ обращаюсь я: вы можете воздвигать пышные хоромы, украшать ихъ драгоцѣнными тканями, но явится смерть, владычица всего живого, и мгновенно положитъ всему конецъ. Тѣсный досчатый гробъ, глубоко погруженный въ землю — вотъ все, что въ сущности нужно человѣку. Божественный учитель сказалъ богатому юношѣ: раздай все, что имѣешь, и слѣдуй за мной. Неужели и вы со слезами отвернетесь и уйдете потому, что будете не въ силахъ разстаться съ земными благами?… Именемъ создавшаго нынѣшній день, Того въ чьихъ рукахъ судьба всего міра, заклинаю васъ: обратитесь къ истинѣ, перестаньте быть блуждающими во тьмѣ рабами! Ты, благородная дѣва, доселѣ лелѣявшая въ твоей душѣ самые возвышенные помыслы, брось взглядъ въ эту могилу, а затѣмъ перенесись мыслью къ тому времени, когда точно такая же бездна раскроется для тебя самой. Не отталкивай руки, которая хочетъ и можетъ тебя спасти. Для тебя настанутъ дни печали и ночи отчаянія. Ты съ тоскою будешь вопрошать у дня: гдѣ я и для чего живу на свѣтѣ? А по ночамъ въ ужасѣ станешь всюду видѣть грозный образъ смерти. Ты знала, гдѣ искать убѣжища отъ житейской бури, ты носила въ себѣ спасеніе…. но что же? — Ты оказалась трижды невѣрной, ты измѣнила себѣ самой, друзьямъ и твоему Богу!

Патеръ на мгновеніе остановился, затѣмъ, ударяя себя въ грудь, продолжалъ задыхающимся отъ волненія голосомъ:

— Какъ охотно, съ какой радостью умеръ бы я, еслибъ только могъ васъ спасти благодатью Св. Духа, глаголющаго черезъ мои уста. Оставьте все, что васъ еще удерживаетъ въ мірѣ и придите ко мнѣ, я буду вашимъ щитомъ и опорой, о дѣти печали, страданія, богатства и въ то же время крайней бѣдности.

Всѣ молчали, никто не двигался, и онъ, послѣ минутнаго молчанія, продолжалъ:

— Я сказалъ, что могъ, предупредилъ васъ по мѣрѣ силъ и средствъ моихъ. О ты, надъ чьей могилой мы теперь стоимъ. изъ глубины вѣчности возвысь голосъ на благо и спасеніе дѣтямъ. Пусть они, прежде чѣмъ бросить на твой гробъ обычную горсть земли, оттолкнутъ отъ себя все то, что называется земными сокровищами. Если они этого не сдѣлаютъ, мы будемъ молиться о нихъ, какъ объ умершихъ, но безъ надежды за ихъ просвѣтлѣніе. О Боже, смягчи сердца твоихъ дѣтей и обрати мысли ихъ къ вѣчности….

Голосъ патера дрожалъ отъ волненія. Роландъ, стоя возлѣ Эриха, едва держался за ногахъ. Къ нему подошелъ Вейдеманъ и положилъ ему на плечо руку.

Могилу между тѣмъ засыпали. Патеръ быстро удалился. Пранкенъ послѣдовалъ за нимъ. Сироты то же пошли обратно на виллу.

Роландъ первый настолько овладѣлъ собой, .чтобъ говорить:

— Я не дамъ себя напугать и въ конецъ обезсилить, рѣшительно произнесъ онъ. Я докажу, что страхъ безсиленъ надо мной.

Манна то же гордо выпрямилась.

Потрясеніе, причиненное дѣтямъ смертью матери, а потомъ воззваніе къ нимъ на ея еще раскрытой могилѣ, казалось внезапно пробудило въ нихъ новыя силы….

На слѣдующій день фрейленъ Пэрини выразила желаніе уѣхать съ виллы. Ей на прощаніе отдали весь богатый гардеробъ Цереры. Она, уложивъ его въ ящики, отправила на сохраненіе къ патеру, а сама уѣхала въ Италію къ молодой вдовѣ, дочери барона фонъ-Эндлиха.

ГЛАВА V.
ПРЕЖДЕВРЕМЕННЫЙ ДѢЛЕЖЪ.

На виллѣ Эдемъ водворились печаль и безмолвіе, но вокругъ кипѣла жизнь во всей своей обыденной обстановкѣ. Окрестные жители по прежнему усердно посѣщали пивныя лавочки и винные погребки, гдѣ шла рѣчь о Парижѣ, Лондонѣ, Америкѣ, о тѣхъ, кто уѣзжалъ изъ страны, или прибывалъ въ нее. Прирейнская жизнь вся на распашку, вся на виду.

Погребокъ сосѣдняго городка особенно охотно посѣщался всѣми любителями молодого вина, которое и во рту еще продолжаетъ шипѣть и пѣниться. Прежде всѣхъ явился торговецъ лѣсомъ, — впрочемъ о немъ нельзя сказать, что онъ явился, такъ какъ онъ постоянно пребывалъ въ погребкѣ, только изрѣдка навѣдываясь домой и снова возвращаясь въ любимый уголокъ, гдѣ было такъ прохладно лѣтомъ и такъ уютно тепло зимой.

Мало-по-малу въ залу погребка собрались всѣ его обычные посѣтители. Ихъ влекли туда увѣренность найти всегда готовую кружку хорошаго вина и надежда на веселую и оживленную бесѣду.

Общество сидѣло, тѣсно соединясь въ одинъ кружокъ. Сначала рѣчь долго вертѣлась на похоронахъ Цереры и на странномъ поведеніи патера на ея могилѣ. Многіе старались разрѣшить, не дѣйствовалъ ли онъ по наставленію епископа, или по крайней мѣрѣ съ его согласія. Но всѣ воздерживались отъ слишкомъ рѣзкихъ замѣчаній по этому поводу, изъ уваженія къ торговцу лѣсомъ, который, или лучше сказать жена котораго отличалась твердыми религіозными убѣжденіями.

Наконецъ, разговоръ мало-по-малу перешелъ съ патера на Зонненкампа. О послѣднемъ всѣ говорили съ нѣкотораго рода уваженіемъ, какое невольно возбуждаетъ къ себѣ всякая, даже направленная на зло, сила. Чтобъ торговать невольниками, выстроить домъ, подобный виллѣ Эдемъ, въ теченіи столькаго времени водить за носъ дворъ и наконецъ увезти графиню, надо было не мало смѣлости и энергіи.

Нотаріусъ, который былъ на одномъ пароходѣ съ Манной и съ фрейленъ Пэрини, когда тѣ ѣздили въ монастырь, выдавалъ за вѣрное, что принцъ Леонгардтъ собирается купить виллу Эдемъ. Въ сущности же онъ это говорилъ только съ цѣлью отбить охоту у всѣхъ другихъ покупщиковъ, съ тѣмъ, чтобъ послѣ взять на себя пріисканіе новаго владѣльца.

Постоянно засѣдавшій въ погребкѣ, торговецъ лѣсомъ, выразилъ мнѣніе, что для покупки виллы всего лучше было бы составиться цѣлому обществу, которое могло бы пріобрѣсти ее со всѣмъ, что въ ней заключается, а потомъ уже распродавать разные предметы по частямъ. Въ числѣ собесѣдниковъ находился одинъ виноторговецъ, который каждый годъ объявлялъ, что лишь только онъ распродастъ свой послѣдній запасъ вина, немедленно прекратитъ торговлю. Но это не мѣшало ему всякій годъ дѣлать новые запасы и по прежнему торговать. Онъ зарился на нѣкоторыя изъ виноградныхъ горъ Зонненкампа и былъ не прочь также пріобрѣсти въ свою пользу его погреба и кладовыя, со всѣмъ находившимся въ нихъ запасомъ. Лошади и собаки, само собой разумѣлось, не могли быть иначе проданы, какъ съ аукціона. Затѣмъ оставался только вопросъ о домѣ. Жить въ немъ могъ только милліонеръ, а обратить его въ фабрику было бы жаль. Вслѣдствіе этого испортился бы весь окрестный ландшафтъ.

— Вонъ идетъ пробователь вина! вдругъ закричали всѣ хоромъ.

То былъ тотъ самый человѣкъ, занимавшійся опредѣленіемъ качествъ вина, съ которымъ Эрихъ, возвращаясь домой послѣ ночи, проведенной у доктора, совершилъ часть путешествія. Лицо его имѣло багровый оттѣнокъ, какой сообщаетъ неумѣренное употребленіе винъ, и который дѣлаетъ невозможнымъ съ точностью опредѣлить годы человѣка. Къ тому же всѣ черты его были до такой степени подвижны, что казались выдѣланными изъ гуттаперчи.

Пробователь мигнулъ служанкѣ, которая по этому знаку уже понимала, какого вина ему принести. А онъ удобно усѣлся въ уголокъ, вынулъ изъ кармана портъ-сигаръ и раскрылъ его.

— Что новенькаго? спросили у него.

— Отличная погода и ничего болѣе, поспѣшилъ пробователь дать свой обычный отвѣтъ.

— Гдѣ ты пропадалъ? Тебя не было видно цѣлые три дня?

— Я былъ тамъ, гдѣ удлинняется человѣческая жизнь.

— Какъ? Что это значитъ?

— Я былъ въ столицѣ, гдѣ жизнь удлинняется, потому что тамъ время отъ скуки какъ будто идетъ вдвое медленнѣе.

— Старо, старо! закричали всѣ хоромъ. Нѣтъ ли чего-нибудь по-новѣе?

— Вамъ все давай новенькаго! Слушайте же. Та ложь, которая наиболѣе говоритъ неправды, часто оказывается самой забавной. Не такъ на этотъ разъ. Пусть-ка кто-нибудь изъ васъ сбѣгаетъ на корабль: они тамъ сидятъ рядышкомъ въ большой каютѣ и въ полномъ смыслѣ слова наслаждаются жизнью. Каждый изъ нихъ приноситъ въ приданое другому поваренную книгу, и оба не замедлятъ соединиться законнымъ бракомъ.

На пробователя со всѣхъ сторонъ посыпались упреки, зачѣмъ онъ безъ толку говоритъ такой вздоръ.

— Если вы мнѣ обѣщаетесь слушать спокойно, не прерывая меня, то я, пожалуй, соглашусь пообстоятельнѣе разсказать вамъ, какъ все было. Только прежде пусть кто-нибудь изъ васъ сбѣгаетъ на Рейнъ, для того чтобъ послѣ подтвердить, что разсказъ мой дѣйствительно правдивъ, какъ говоритъ старый лѣсничій.

Одинъ изъ присутствующихъ, по ремеслу бочаръ, былъ немедленно отправленъ на судно, которое въ настоящее время стояло здѣсь на якорѣ. Пробователь вина далъ ему необходимыя наставленія на счетъ того, о чемъ ему слѣдовало освѣдомиться, затѣмъ воскликнулъ:

— Мнѣ особенное счастье на разнаго рода исторіи. Наилучшія изъ нихъ такъ сами и бѣгутъ ко мнѣ въ руки.

— Разсказывай же скорѣй, въ чемъ дѣло? закричали всѣ.

— Ужъ не узналъ ли ты чего новаго о смѣльчакѣ Зонненкампѣ, или о прекрасной графинѣ?

— Вотъ еще! Это уже старая пѣсня! Нѣтъ, у меня есть нѣчто по-новѣе, по-свѣжѣе, прямо изъ печи. Названіе моей исторіи: любовь «Лорелеи» и «Бетховена», или поросенокъ, устроивающій бракъ! Смѣйтесь, смѣйтесь, вы увидите, что я говорю правду. Знаете вы метръ-д’отеля на пароходѣ «Лорелея?» Онъ носитъ прозвище ходячей таблицы умноженія и отличается большою честностью, такъ какъ открыто сознается, что составилъ себѣ препорядочное состояньице съ помощью ловкихъ умноженій, какія совершаетъ на счетахъ своихъ потребителей. Къ сожалѣнію, онъ не женатъ. Пить и ѣсть онъ любитъ….

— Мы его отлично знаемъ, дальше, дальше.

— Не прерывайте же меня, говорю я вамъ! Я не имѣю надобности вамъ разсказывать мою исторію, съ меня достаточно того, что я ее знаю. Слушайте же: капитанъ «Лорелеи» такой, такой долговязый…. ну, да вы его не разъ видали…. онъ долгое время служилъ рулевымъ на «Адольфѣ»…. Такъ вотъ этотъ самый капитанъ началъ всячески разжигать въ своемъ метръ-д’отелѣ страсть къ буфетчицѣ за «Бетховенѣ», пригожей, аппетитной женщинѣ, которая уже два года какъ овдовѣла. Вскорѣ, при встрѣчѣ кораблей во время ихъ плаванія по Рейну, между метръ-д’отелемъ и буфетчицей, съ помощью бѣлой шапки перваго и бѣлаго чепца послѣдней, начался обмѣнъ взаимныхъ привѣтствій. Но поближе взглянуть другъ на друга имъ удалось всего только двѣ недѣли тому назадъ въ Кёльнѣ, и то на нѣсколько минутъ. Съ тѣхъ поръ ходячая таблица умноженія замѣтно повеселѣла, хотя о свадьбѣ по прежнему и слышать не хочетъ. Все честолюбіе метръ-д’отеля «Лорелеи» устремлено на то, чтобъ никто не могъ найти въ приготовляемыхъ имъ кушаньяхъ ни малѣйшаго недостатка. Въ послѣднее время онъ съ особенной заботливостью откармливалъ для себя поросенка и наконецъ вчера порѣшилъ, что зажаритъ его сегодня. Капитанъ конечно зналъ, что оба судна нынѣшнюю ночь проведутъ здѣсь на якорѣ. Онъ укралъ поросенка и передалъ его капитану «Бетховена», который со своей стороны вручилъ его вдовѣ съ наставленіями, какъ его приготовить. Та охотно взялась за дѣло и вдобавокъ еще что-то состряпала. Затѣмъ, капитанъ «Лорелеи» пригласилъ своего метръ-д’отеля отъужинать съ нимъ на палубѣ «Бетховена». Метръ-д’отель согласился, и чтобъ не оставаться въ долгу у буфетчицы, которая снабжала ужинъ всѣми необходимыми яствами, взялся со своей стороны поставить вино. Все устроилось какъ нельзя лучше. Ходячая таблица умноженія съ «Лорелеи» перебралась на «Бетховена» и усѣлась, за столъ, за которымъ, конечно, первое мѣсто занимала буфетчица. Вотъ они сидятъ и ѣдятъ. Метръ-д’отель восхищается поросенкомъ и говоритъ, что онъ почти также хорошо откормленъ и приготовленъ, какъ его собственный. Тутъ поднимается смѣхъ, обнаруживается плутня, всѣ очень довольны и наконецъ… здѣсь же, за блюдомъ поросенка устраивается и празднуется помолвка метръ-д’отеля «Лорелеи» съ буфетчицей «Бетховена».

Едва пробователь вина успѣлъ дойти до этого мѣста въ своемъ разсказѣ, какъ явился бочаръ, а съ нимъ вмѣстѣ на лицо и самъ капитанъ «Лорелеи». Послѣдній не замедлилъ подтвердить справедливость его словъ и со своей стороны объявилъ, что помолвленные въ равной степени одержимы одной и той же страстью. Они въ теченіи лѣта съ одинаковымъ рвеніемъ копили деньги, а теперь сидятъ вмѣстѣ, смѣются и въ мыльной водѣ моютъ свои золотыя и серебряныя монеты.

Тутъ пришелъ рулевой, и общество потребовало отъ него повторенія разсказа объ отъѣздѣ Зонненкампа и графини Беллы, которую онъ какъ нельзя лучше узналъ.

Разговоръ снова перешелъ на судьбу виллы Эдемъ. Всѣ склонялись къ тому, чтобъ она была куплена цѣликомъ, со всѣмъ что въ ней есть, — обществомъ людей, которые потомъ занялись бы перепродажей ея по частямъ, раздѣляя выручку по-ровну между собой.

Нотаріусъ, которому сильно не хотѣлось допустить осуществленіе этого плана, принялся его осмѣивать и объявилъ, что онъ въ шутку сказалъ, будто принцъ Леонгардтъ съ своей стороны намѣревается купить дачу. Всего вѣрнѣе, что ее и продавать не станутъ. Зачѣмъ дѣтямъ Зонненкампа отсюда уѣзжать? Ихъ здѣсь всѣ любятъ, несмотря на то, что знаютъ кто они. Всѣ другіе были согласны съ нотаріусомъ и замѣтили, что кому-нибудь слѣдовало бы посовѣтовать молодымъ людямъ остаться въ странѣ. Это оказывалось тѣмъ болѣе удобнымъ для здѣшнихъ обывателей, что все богатство главнымъ образомъ переходило въ руки такого достойнаго человѣка, какъ капитанъ Дорнэ.

Разговоръ становился все оживленнѣе и шумнѣе, чему не мало способствовало вино, которое всѣмъ приходилось какъ нельзя болѣе по вкусу. Одна бутылка быстро смѣнялась другой и мгновенно опорожнялась. Наконецъ, общество рѣшилось разойтись. Торговецъ лѣсомъ увлекъ за собой въ уединенный переулокъ двухъ товарищей и сказалъ имъ, что жаль было бы, еслибъ дѣйствительно составилось общество для покупки и потомъ перепродажи виллы и находящихся на ней вещей. Не лучше ли имъ втроемъ постараться забрать это дѣло въ свои руки? Вейдеманъ изъ Маттенгейма былъ назначенъ опекуномъ дѣтей и полновластнымъ распорядителемъ ихъ имѣнія. Онъ человѣкъ хорошій, сговорчивый и потому прежде всего надо войти съ нимъ въ сношеніе.

На слѣдующее утро къ Вейдеману явился нотаріусъ, который всячески началъ склонять его поручить ему продажу виллы. Онъ обѣщалъ при этомъ соблюсти всѣ выгоды ея теперешнихъ владѣльцевъ. Едва успѣлъ Вейдеманъ его отправить, какъ пришелъ торговецъ лѣсомъ съ своими двумя товарищами. Вейдеманъ поспѣшилъ и отъ нихъ отдѣлаться, объявивъ, что о продажѣ виллы никто и не помышляетъ.

ГЛАВА VI.
ОБРЕМЕНИТЕЛЬНОЕ НАСЛѢДСТВО.

Между тѣмъ какъ въ погребкѣ шли оживленные толки о Зонненкампѣ и рѣшалась судьба его дома и имущества, Манна и Роландъ сидѣли вмѣстѣ, погруженные въ тихую печаль.

Обыкновенно, послѣ сильнаго нравственнаго потрясенія и слѣдующаго затѣмъ неестественнаго напряженія силъ, наступаетъ періодъ утомленія, непреодолимой потребности отдыха, которую вполнѣ удовлетворить можетъ одинъ только сонъ, всегда благодѣтельно дѣйствующій на организмъ человѣка.

Да и что могли пока предпринять бѣдныя дѣти? Отецъ ихъ покинулъ, мать умерла, на дворѣ свирѣпствовала зимняя буря.

Зонненкампъ оставилъ сыну и дочери большую часть своего громаднаго состоянія, которое, по его увѣренію, не было запятнано никакимъ преступленіемъ. Но тѣмъ не менѣе дѣти сомнѣвались, чтобъ оставленное имъ отцомъ наслѣдство принесло имъ счастье и покой. Они недоумѣвали, что съ нимъ дѣлать, и спрашивали себя, не обязаны ли они вовсе отъ него отказаться. Они, правда, привыкли къ роскоши, выросли въ нѣгѣ и успѣли полюбить домъ и садъ; но съ другой стороны послѣднія событія почти совсѣмъ притупили въ нихъ сознаніе преимуществъ, какія доставляетъ человѣку богатство. Эрихъ и Манна хотѣли создать для себя совершенно новую жизнь. Въ Роландѣ, помимо всякаго посторонняго вліянія, возникла совершенно опредѣленная склонность къ изученію агрономіи. Онъ объявилъ Маннѣ, что намѣренъ добывать себѣ хлѣбъ трудами рукъ своихъ.

— Ахъ, сказалъ онъ, еслибъ и ты могла избрать себѣ какую-нибудь дѣятельность.

Вдругъ свѣтлая улыбка, мелькнувъ на его губахъ, подобно солнечному лучу, неожиданно прорѣзывающему мрачную тучу, мгновенно разогнала туманъ, застилавшій его свѣжее, юное лицо.

— Я забылъ, живо проговорилъ онъ, что ты будешь женой Эриха.

Манна молчала.

— Что ты такъ прилежно читаешь? спросила она немного спустя, видя, какъ братъ, не разгибаясь, сидѣлъ наклоненный надъ книгой.

Онъ указалъ ей на заглавіе книги: то былъ учебникъ лѣсоводства.

Роландъ съ явнымъ интересомъ изучалъ процессъ произрастанія деревьевъ и способы, какими человѣкъ умудрялся ускорять ихъ ростъ.

— Я не могъ бы, подобно отцу, ухаживать за садовыми растеніями, сказалъ онъ, но полагаю, что все-таки наслѣдовалъ отъ него пробуждающуюся во мнѣ теперь склонность къ лѣсоводству. Я думаю, что сила и плодородіе почвы, равно какъ законы роста деревъ одни и тѣже въ Новомъ и Старомъ Свѣтѣ…. то-есть одинаковы на всемъ земномъ шарѣ, хочу я сказать.

Роландъ еще не рѣшался объявить Маннѣ о своемъ намѣреніи уѣхать въ Америку. Братъ и сестра даже между собой избѣгали говорить о будущемъ, которое, они хорошо знали, несмотря на отличную внѣшнюю обстановку, будетъ лишено одного изъ важнѣйшихъ элементовъ счастія, а именно — чести.

Вскорѣ на виллу пріѣхалъ Вейдеманъ и вмѣстѣ съ Эрихомъ, въ присутствіи нотаріуса, принялся разсматривать содержаніе шкафовъ и бумагъ Зонненкампа. Въ пюпитрѣ письменнаго стола лежали ключи и объясненіе таинственныхъ буквъ на одномъ изъ замковъ, къ которымъ слѣдовало подобрать слово, чтобъ открыть потаенный ящикъ. Слово это было имя Манны.

Имущество Зонненкампа находилось въ большомъ порядкѣ. Оно преимущественно заключалось въ многочисленныхъ связкахъ государственныхъ бумагъ всевозможныхъ странъ Европы, въ американскихъ банковыхъ билетахъ и въ различныхъ акціяхъ. Тутъ были бумаги самой разнообразной формы, величины и всѣхъ цвѣтовъ радуги.

Вейдеманъ непремѣнно желалъ, чтобъ Эрихъ и Роландъ, съ помощью Іозефа, отвезли эти бумаги въ ближайшій торговый городъ и отдали ихъ тамъ на сохраненіе въ вѣрныя руки.

Пріѣхавъ туда, молодые люди отправились прямо къ еврейскому банкиру, жилище котораго находилось посреди большого сада, вслѣдствіе чего представляло рѣдкое соединеніе городскихъ удобствъ съ чисто сельской тишиной и уединеніемъ. Кипучая, торговая дѣятельность сосредоточивалась въ центрѣ города, здѣсь же, на одной изъ его окраинъ, царствовали миръ и полнѣйшая свобода. Въ домѣ все отличалось роскошью и тончайшимъ вкусомъ, свидѣтельствовавшимъ о высокой степени развитія хозяина.

Эрихъ засталъ банкира въ украшенной прекрасными статуями обширной залѣ библіотеки. Онъ былъ удивленъ исполненнымъ достоинства и самобладанія обращеніемъ этого человѣка, который въ Вольфсгартенѣ у смертнаго одра Клодвига держалъ себя такъ скромно и незамѣтно.

Разговоръ совершенно естественно не замедлилъ коснуться покойнаго графа и Беллы. Сужденія банкира отличались большою кротостью; онъ выражалъ сожалѣніе къ Беллѣ, предріимчивый духъ которой довелъ ее до такой крайности. На второй бракъ Клодвига онъ смотрѣлъ какъ на ошибку. Женясь на Беллѣ, графъ самъ впалъ въ заблужденіе и невольно обманулъ жену, заставивъ ее думать, будто она способна вести тихій, уединенный образъ жизни.

Затѣмъ банкиръ повезъ молодыхъ людей въ свою контору, находившуюся въ торговой части города. Здѣсь, посреди поглощавшей его дѣятельности, балкаръ снова явился совсѣмъ другимъ человѣкомъ. У него, такъ сказать, было двѣ души, — одна для конторскихъ занятій, другая для домашней, семейной жизни. Любезный, разговорчивый, щедрый и привѣтливый дома, онъ въ конторѣ былъ сухъ, сдержанъ, скупъ на слова и въ высшей степени разсчетливъ.

На просьбу Эриха взять къ себѣ на сохраненіе огромное богатство Манны и Роланда, онъ не согласился, а посовѣтовалъ лучше отдать его въ городской банкъ.

Эрихъ и Роландъ, въ сопровожденіи кассира, который оказался однимъ изъ сыновей учителя Фасбендера, отправились въ указанный имъ банкъ и внесли туда свои бумаги.

Выходя изъ зданія банка, Роландъ глубоко вздохвулъ, какъ облегченный.

Онъ вернулся на виллу Эдемъ гораздо бодрѣе и спокойнѣе, нежели уѣхалъ. Съ него точно свалилось тяжелое бремя. Тѣмъ не менѣе онъ сильно стремился поскорѣй перебраться въ Маттенгеймъ и былъ чрезвычайно обрадованъ, когда Эрихъ объявилъ ему, что поѣдетъ вмѣстѣ съ нимъ. Послѣдній тоже намѣревался, по зрѣломъ размышленіи, избрать себѣ какое-нибудь занятіе, чтобъ съ помощью его собственными средствами достигнуть независимаго положенія въ свѣтѣ.

Когда Эрихъ сообщилъ маіору о своихъ планахъ, тотъ, въ свою очередь, повѣрилъ ему собственное затрудненіе. Онъ сильно горевалъ, что на старости лѣтъ долженъ быль заботиться о пріисканіи и устройствѣ себѣ новаго гнѣзда. Братъ хозяина его домика былъ вдовецъ и теперь снова намѣревался жениться. Его помолвка уже состоялась, а самая свадьба должна была совершиться весной. Фрейлепъ Милькъ полагала, что она могла быть не болѣе, какъ развѣ только терпима въ близкомъ сосѣдствѣ съ молодой женщиной, и никакъ не хотѣла съ этимъ примириться. А тутъ еще братъ хозяина объявилъ, что намѣренъ взять отъ маіора одну изъ его любимѣйшихъ комнатъ и устроить ее для родственниковъ и гостей, которые вздумали бы къ нему пріѣхать. Это послужило сигналомъ къ возмущенію для фрейленъ Милькъ, которая немедленно и рѣшительно, хотя очень скромно и съ выраженіями безграничной благодарности, сказала, что она намѣрена совсѣмъ выѣхать изъ этого дома.

То былъ чуть ли не первый разъ, что между маіоромъ и фрейленъ Милькъ пробѣжала легкая тѣнь несогласія.

Но когда маіоръ увидѣлъ, какъ глубоко фрейленъ Милькъ почувствовала его упреки въ самовольствѣ, онъ съ своей стороны сталъ вилить себя за слишкомъ большую податливость и за отсутствіе въ себѣ всякой благородной гордости. Болѣе того, онъ благодарилъ свою подругу за то, что она такъ ревностно старалась поддерживать честь его дома.

Затѣмъ онъ сталъ обсуживать съ нею планъ ихъ переселенія въ замокъ, гдѣ уже было готово нѣсколько комнатъ. Ему сильно улыбалась жизнь на высотѣ, откуда разстилался такой чудный видъ. Но фрейленъ Милькъ была противъ этого. Ее пугали трудности, которыя съ водвореніемъ въ замкѣ, безъ сомнѣнія, не замедлили бы возникнуть въ ея сношеніяхъ съ мясникомъ, булочникомъ, молочницей и всякаго рода другими торговцами и промышленниками.

— Въ такомъ случаѣ объ этомъ и рѣчи быть не можетъ, замѣтилъ маіоръ. Но прошу васъ, напомните мнѣ, чтобъ я спросилъ у капитана Дорнэ, какъ въ былое время въ замкахъ жили рыцари.

При слѣдующемъ своемъ свиданіи съ Эрихомъ, то былъ первый вопросъ, съ которымъ маіоръ къ нему обратился. Затѣмъ онъ высказалъ ему свое затрудненіе насчетъ пріисканія себѣ новаго жилища.

На другое утро Эрихъ, отправляясь въ Маттенгеймъ, въ первый разъ въ присутствіи матери поцѣловалъ свою невѣсту.

Эрихъ и Роландъ уѣхали.

За ними послѣдовалъ также и Адамъ, котораго въ Маттентеймѣ собирались пріучать къ труду.

Женщины остались однѣ съ профессоромъ Эйнзиделемъ и съ маіоромъ, который почти безвыходно у нихъ жилъ.

Вилла опустѣла и погрузилась въ молчаніе. Многіе изъ слугъ были распущены, оставались почти исключительно одни садовники.

Манна поселилась въ виноградномъ домикѣ. Она носила трауръ, вслѣдствіе чего ея темные глаза казались еще больше и блестящѣе. Молодая дѣвушка старалась вовсе забыть, что за стѣнами ея жилища существуетъ общество, съ которымъ она не хотѣла имѣть ничего общаго. Она буквально не разставалась съ тетушкой Клавдіей, читала съ ней, играла на арфѣ и наблюдала надъ звѣздами. Въ одномъ изъ своихъ писемъ въ Маттенгеймъ къ Эриху, она между прочимъ писала: «Замѣчаніе твоего отца насчетъ дамы, которая въ траурѣ не хотѣла слышать музыки, не сбывается на мнѣ. Я, напротивъ, нахожу въ музыкѣ чуть ли не больше утѣшенія, чѣмъ въ наблюденіи надъ звѣздами.»

ГЛАВА VII.
ЗАТИШЬЕ И НОВАЯ ТУЧА.

Въ Маттенгеймѣ кипѣла самая дѣятельная жизнь. Тамъ день начинался и кончался рано, и въ теченіи его всякій работалъ по мѣрѣ своихъ силъ. Эрихъ занимался на пороховомъ заводѣ, находившемся подъ вѣдѣніемъ одного изъ сыновей Вейдемана. Негръ Адамъ, видя всеобщее прилежаніе, началъ стыдиться своей лѣни и тоже принялся за трудъ. Онъ, подъ руководствомъ вышедшаго изъ исправительнаго дома работника, учился пахать и сѣять и, кромѣ того, пробовалъ свое искусство на токарномъ станкѣ, но пока никакъ не могъ справиться съ колесомъ, которое у него ни за что не хотѣло вертѣться въ тактъ. Охотнѣе всего онъ работалъ на мельницѣ. Забавно было смотрѣть, какъ онъ важно расхаживалъ тамъ по двору, весь обсыпанный мукой, вслѣдствіе чего чернота его кожи казалась еще поразительнѣе. По вечерамъ онъ тоже довольно прилежно занимался съ Кнопфомъ.

Самымъ счастливымъ человѣкомъ въ Маттенгеймѣ былъ именно нашъ другъ Кнопфъ. Дѣйствительно, чего ему не доставало? Онъ находился въ обществѣ Вейдемана, котораго уважалъ, Эриха, котораго высоко цѣнилъ, и Роланда, котораго безъ ума любилъ. Кромѣ того, онъ имѣлъ двухъ учениковъ, князя и невольника. Да, на долю князя Валеріана выпало учиться вмѣстѣ съ негромъ. Пока Адамъ старался списывать начерченныя для него Кнопфомъ буквы, онъ продолжалъ съ послѣднимъ свои занятія по математикѣ.

Каждый день, какая бы ни была погода, непремѣнно производились полевыя работы, а также межеваніе во вновь-пріобрѣтенномъ имѣніи. Кромѣ того, на практикѣ изучалась наука лѣсоводства, а иногда и устраивалась охота, въ которой особенно отличался Роландъ.

Вейдеманъ былъ очень счастливъ тѣмъ, что могъ приводить въ исполненіе свой планъ насчетъ основанія новой деревни на землѣ, которую купилъ у казны. Онъ старался внушать молодымъ поселянамъ, что одно винодѣліе, безъ поддержки земледѣлія, не можетъ доставить имъ ни полнаго обезпеченія, ни даже временного довольства, и это не только въ дурные годы, но постоянно. Небогатый виноградарь, вынужденный уже съ осени запродавать небольшой запасъ выдѣланнаго имъ вина, выручаетъ за него гораздо менѣе его настоящей цѣны. Земледѣлецъ же, напротивъ, продающій по мелочамъ пшеницу или картофель, получаетъ за малое количество своего товара ту же цѣну, что и большіе торговцы. Виноторговля далеко не представляегъ тѣхъ выгодъ.

Кнопфъ умолялъ не выводить въ новой деревнѣ домовъ подъ одну прямую линію. Архитекторъ не мало его утѣшилъ, указавъ ему на извилистый ручеекъ и на холмъ съ возвышавшейся на немъ церковью, которые должны были придать всему селенію чрезвычайно живописный видъ.

Роландъ въ теченіе дня буквально переходилъ изъ рукъ въ руки. Каждый изъ сыновей Вейдемана поочереди просвѣщалъ его въ томъ, что самъ лучше зналъ.

Въ Вейдеманѣ всего болѣе поражало чрезвычайное равновѣсіе между собой всѣхъ его нравственныхъ и умственныхъ силъ. При одномъ взглядѣ на его самообладаніе мгновенно утихала всякая тревога. Въ достоинствѣ, съ какимъ онъ себя держалъ, не было ничего холоднаго или натянутаго. Онъ обладалъ въ высшей степени вѣрнымъ взглядомъ на вещи. Отъ его проницательности не ускользали ни одинъ промахъ, ни одна ошибка какъ въ политической, такъ и въ частной жизни, но подмѣчая ихъ, онъ никогда не утрачивалъ своего спокойствія и не падалъ духомъ.

Рѣка, дотого прозрачная, что всякій можетъ свободно видѣть ея дно, всегда кажется менѣе глубокой, чѣмъ она есть въ дѣйствительности. Тоже самое было и съ Вейдеманомъ. Его по наружности считали не столько умнымъ и даровитымъ, сколько, дѣловымъ человѣкомъ.

Вечера въ Маттенгеймѣ обыкновенно проводились всѣми вмѣстѣ, а праздничные отличались торжественностью, которая въ наши дни, къ сожалѣнію, быстро отживаетъ. Вообще здѣшняя жизнь дышала первобытной чистотой и поражала обиліемъ производительныхъ силъ.

Госпожа Вейдеманъ, въ чрезвычайно простомъ, но чистомъ нарядѣ, цѣлый день суетившаяся по хозяйству, къ вечеру обыкновенно замѣняла его болѣе свѣжимъ и пышнымъ. Въ Маттенгеймѣ не существовалъ обычай всѣмъ вмѣстѣ собираться на молитву, но Вейдеману было свойственно своего рода особенное религіозное настроеніе духа, которое при извѣстныхъ обстоятельствахъ всегда ясно давало себя чувствовать.

Не мало содѣйствовалъ къ поддержанію въ обществѣ веселости также и князь Валеріанъ. Любознательность, которая выказалась въ немъ еще въ первые дни его пребыванія въ Вольфсгартенѣ, теперь, казалось, еще болѣе въ немъ развилась. Онъ былъ неутомимъ въ своихъ разспросахъ, а Вейдеманъ всегда имѣлъ для него готовые отвѣты.

Теперь Роландъ очутился въ совершенно новой средѣ и испытывалъ на себѣ благотворное вліяніе частыхъ столкновеній съ людьми, которые не позволяли ему слишкомъ углубляться въ самого себя и заниматься исключительно собственной личностью. Ему приходилось выслушивать отвѣты на вопросы, которые ставилъ не онъ, а кто-нибудь другой. Это заставляло его серьезнѣе въ нихъ вдумываться, вслѣдствіе чего и отвѣты глубже западали ему въ душу.

Возвращаясь съ полевыхъ или горныхъ работъ, съ фабрикъ или изъ вновь строившагося села, всякій по лицу госпожи Вейдеманъ мгновенно видѣлъ, если были письма изъ Америки.

Докторъ Фрицъ очень часто писалъ, а иногда и Лиліана также. Въ послѣднемъ случаѣ, всеобщей радости не было конца.

Кнопфъ втайнѣ наслаждался мыслью, что онъ былъ вѣрнымъ и молчаливымъ хранителемъ любви въ романтическомъ духѣ.

Вейдеманъ то и дѣло предсказывалъ приближеніе страшной грозы, которая, разразясь въ Новомъ Свѣтѣ, по его мнѣнію, неизбѣжно должна была очистить воздухъ также и въ Старомъ.

Кнопфъ, воодушевляемый такого рода рѣчами, разсказывалъ, какъ благонамѣренные люди старались внушить Людовику XII, что дикари, для успѣшнаго распространенія между ними слова Божія, необходимо должны были быть сначала превращаемы въ невольниковъ. Дикари съ теченіемъ времени сдѣлались христіанами, но ихъ покорители и просвѣтители, присоединивъ ихъ къ истинной церкви, забыли… малость!… возвратить имъ свободу.

Госпожа Вейдеманъ всякій разъ, что заходила рѣчь о рабствѣ и о невольникахъ, бывала точно на иголкахъ. Она боялась впечатлѣнія, какое подобные разговоры могли производить на Роланда. Впрочемъ она утѣшала себя мыслью, что мужъ ея безъ сомнѣнія знаетъ, что дѣлаетъ, когда касается этого тяжелаго предмета.

И дѣйствительно, Вейдеманъ имѣлъ въ виду вполнѣ познакомить Роланда съ вопросомъ о невольничествѣ. Онъ хороша зналъ, какъ люди вообще падки на софизмы, а тѣмъ болѣе юный, неопытный, удрученный печалью умъ, который въ софистическихъ доводахъ можетъ еще вдобавокъ найти для себя богатый источникъ утѣшенія. До свѣдѣнія Вейдемана дошли слухи, что не далѣе какъ въ сосѣднемъ торговомъ городѣ многіе, въ сущности честные и добрые люди, смотрѣли на вопросъ о невольничествѣ съ совершенно фальшивой точки зрѣнія. Это побудило его разомъ раскрыть передъ Роландомъ все, что было беззаконнаго, жестокаго и безчеловѣчнаго въ рабствѣ. Онъ не безъ основанія полагалъ, что чѣмъ юноша сильнѣе будетъ теперь страдать, тѣмъ съ большей энергіей впослѣдствіи примется за дѣло искупленія грѣховъ своего отца. Движимый этой мыслью, Вейдеманъ при всякомъ удобномъ случаѣ съ вовсе несвойственной ему горячностью и даже рѣзкостью, высказывалъ свое негодованіе противъ тѣхъ, которые находятъ хотя малѣйшее извиненіе жестокому обращенію съ существами, подобно имъ самимъ, обладающими и здоровымъ смысломъ и даромъ слова.

Такъ жилось въ Маттенгеймѣ.

Въ домѣ Вейдемана процвѣтало между прочимъ также и пресловутое прирейнское гостепріимство. Туда не разъ пріѣзжалъ банкиръ, который не могъ достаточно нарадоваться на обнаруживаемую Роландомъ неутомимую дѣятельность.

Въ одинъ прекрасный день въ Маттенгеймъ явился, въ качествѣ гостя, не кто иной, какъ профессоръ Крутіусъ. Онъ дружески привѣтствовалъ Роланда, во тотъ обошелся съ нимъ чрезвычайно холодно.

Кнопфъ, бывшій товарищъ Крутіуса и даже нѣкогда рекомендовавшій его въ гувернеры на виллу Эдемъ, теперь формально объявилъ ему, что болѣе не считаетъ его своимъ другомъ. По его мнѣнію, профессоръ обязанъ былъ пощадить Зонненкампа ради дѣтей. Вейдеманъ, съ другой стороны, порицая способъ, къ которому Крутіусъ прибѣгнулъ для изобличенія богатаго американца, тѣмъ не менѣе уважалъ его за твердыя политическія убѣжденія и вовсе не желалъ прерывать съ нимъ дружескихъ отношеній.

Присутствіе профессора Крутіуса и сообщаемыя имъ свѣдѣнія о положеніи вещей въ Новомъ Свѣтѣ, еще болѣе оживили въ Маттенгеймѣ толки о предстоящей борьбѣ между рабствомъ и свободой.

Крутіусъ между прочимъ сообщилъ, что въ южныхъ штатахъ было очень много образованныхъ офицеровъ. Въ бытность свою въ военномъ училищѣ въ Вестъ-Пойнтѣ въ качествѣ учителя, онъ успѣлъ замѣтить, что тамъ было гораздо болѣе воспитанниковъ изъ южныхъ, нежели изъ сѣверныхъ штатовъ. Въ случаѣ распаденія Союза побѣда должна была, по всѣмъ вѣроятностямъ, остаться за негровладѣльцами, а въ такомъ случаѣ, прощай всякая надежда на водвореніе въ мірѣ свободы.

Съ отъѣздомъ профессора Крутіуса, Роландъ снова сдѣлался задумчивъ и безпокоенъ. Онъ исполнялъ все, что отъ него требовали, но, если его никто не тревожилъ, могъ, въ теченіи цѣлыхъ часовъ, сидѣть неподвижно, устремивъ глаза въ пустое пространство. Ни Вейдеману, ни Эриху не сообщалъ онъ предмета своихъ размышленій, и только рѣшился слегка намекнуть о немъ Кнопфу, въ увѣренности, что тотъ его не выдастъ и не станетъ ему противорѣчить.

Роландъ узналъ, что докторъ Фрицъ былъ злѣйшимъ врагомъ его отца.

Подобно пламени, которое отъ дуновенія вѣтра ярче разгорается, печаль въ душѣ Роланда отъ этого извѣстія внезапно сильнѣе вспыхнула. Горечь, возбужденная въ немъ раскрытіемъ страшной тайны и бѣгствомъ отца съ Беллою еще при жизни матери, смерть послѣдней и печальное наслѣдство, все это погружало его мысль въ какой-то хаосъ, изъ котораго онъ, современи посѣщенія Крутіуса, вовсе не находилъ выхода. Онъ узналъ, что Лиліана дочь злѣйшаго врага его отца. Кромѣ того, онъ постоянно терзался страхомъ, вступивъ въ войско сѣверянъ, если вспыхнетъ война, встрѣтить отца во вражескомъ лагерѣ.

ГЛАВА VIII.
ПРИБЛИЖЕНІЕ БУРИ.

Великій законъ нашего времени, въ силу котораго будто бы всякое отдѣльное существованіе неизбѣжно должно быть связано съ какимъ-нибудь важнымъ проявленіемъ общественной жизни, никогда нигдѣ не оказывался справедливѣе, чѣмъ здѣсь, посреди дѣятельности, оживлявшей Маттенгеймъ. Мысли Вейдемана были постоянно устремлены на движеніе умовъ въ Новомъ Свѣтѣ, а судьба юноши оказывалась неразрывно связанной съ этимъ самымъ движеніемъ.

Роландъ съ жадностію читалъ всѣ газеты и журналы, въ которыхъ обсуживался вопросъ о такъ называемомъ невольничествѣ. Докторъ Фрицъ въ своихъ письмахъ съ недовѣріемъ отзывался о Линкольнѣ. Онъ сомнѣвался, чтобы человѣкъ, съ его открытымъ характеромъ и съ его безграничной вѣрой въ добро и людей, въ данную минуту поступилъ бы довольно рѣшительно съ южанами.

Роландъ часто слышалъ, какъ негровладѣльцевъ называли дворянчиками, и Вейдеманъ ему объяснилъ, что это имя къ нимъ подходило какъ нельзя болѣе. Плантаторы считали себя созданными исключительно для такъ называемыхъ благородныхъ страстей. Они хотѣли только наслаждаться жизнію, предоставляя другимъ за нихъ работать и снабжать ихъ всѣмъ необходимымъ для ихъ роскошнаго и празднаго существованія. Трудъ они считали для себя унизительнымъ, не подозрѣвая того, что онъ одинъ сообщаетъ человѣку истинное благородство.

Роландъ здѣсь въ первый разъ прочелъ романъ: «Хижина дяди Тома». Онъ пролилъ надъ нимъ много слезъ, но вслѣдъ затѣмъ въ умѣ его внезапно возникнулъ вопросъ:

«Что это? Несчастнымъ, претерпѣвающимъ гоненія и побои, обѣщаютъ вознагражденіе въ будущей жизни, гдѣ притѣснители, въ свою очередь, будутъ унижены, а рабы возвеличены? Но развѣ возможно вполнѣ изгладить претерпѣнныя страданія, сдѣлать такъ, какъ будто они не существовали?» Роландъ невольно вспомнилъ о ловчемъ, позднее признаніе невинности котораго развѣ могло его вознаградить за лишеніе свободы и за нравственныя мученія, которыя онъ претерпѣлъ?

Совершенно иное впечатлѣніе произвело на Роланда тщательно обработанное сочиненіе Фридриха Каппа «Исторія невольничества въ Америкѣ», появленіе котораго какъ нельзя лучше совпадало съ настоящими событіями.

Сначала юношѣ казалось непонятнымъ, какъ можно было такъ спокойно, съ чисто-исторической точки зрѣнія, излагать факты самаго возмутительнаго свойства, но при чтеніи одного мѣста у него невольно вырвался крикъ, какъ будто онъ былъ, пораженъ въ самое сердце.

«Оснастители невольничьихъ кораблей, говорилось въ книгѣ, почти всѣ иностранцы, испанцы и португальцы, а къ сожалѣнію также… здѣсь слѣдовала черта, которая, какъ острый кинжалъ, кольнула Роланда… къ сожалѣнію также и нѣмцы!»

Тутъ же Роландъ въ первый разъ почувствовалъ недовѣріе и къ личности Веніамина Франклина.

Онъ прочелъ, что Франклинъ, предсѣдательствуя въ аболиціонистскомъ обществѣ Филадельфіи, подобно всѣмъ другимъ героямъ американской войны за освобожденіе, устремилъ все свое вниманіе исключительно на то, чтобы даровать Соединенномъ Штатамъ прежде всего единство. Онъ надѣялся, что съ теченіемъ времени, при торжествѣ въ мірѣ свободнаго труда, невольничество само собою исчезнетъ съ лица земли.

Надежды его не сбылись, а слова Теодора Паркера получили новое и печальное подтвержденіе:

Всѣ великія событія въ исторіи человѣчества пишутся кровью.

Въ одной изъ комнатъ маттенгеймскаго дома висѣла картина Ари Шеффера, изображавшая поклоненіе младенцу Іисусу. Въ ней особенно поражаетъ фигура негра, который съ выраженіемъ надежды простираетъ къ божественному Искупителю руки, обремененныя оковами. Прошло двѣ тысячи лѣтъ, а несчастное племя все еще съ мольбой продолжаетъ простирать израненныя неволею руки къ великой идеѣ гуманности и свободы. Отчего это до сихъ поръ такъ оставалось?

Роландъ долго и задумчиво смотрѣлъ на картину. Онъ припомнилъ стихи Гёте объ Америкѣ и повторилъ ихъ Вейдеману, который ему отвѣчалъ:

— Удѣлъ свободныхъ людей не имѣть въ прошломъ образца, съ дѣяніями котораго они могли бы сравнивать свои собственные поступки. Они должны во всемъ руководствоваться собственными соображеніями. Если Гёте находитъ завидной участь американцевъ потому, что имъ не надо было бороться съ средневѣковыми предразсудками, то они сами не менѣе того гордятся этимъ преимуществомъ. А между тѣмъ, отказавшись отъ всего, что составляло жизнь предъидущихъ поколѣній, они сдѣлали исключеніе для рабства, которое многіе признаютъ за естественное положеніе рабочаго класса.

Вейдеманъ далъ Роланду прочесть рѣчь, которую Авраамъ Линкольнъ незадолго предъ тѣмъ произнесъ въ Нью-Іоркѣ.

Роландъ долженъ былъ прочесть ее вслухъ. Голосъ его дрожалъ, къ глазамъ подступали слезы, когда онъ читалъ:

"Республиканцы! если бы мы и рѣшились замолчать, то мы можемъ быть увѣрены, что демократы ни въ какомъ случаѣ не согласятся оставить этого дѣла. Мы не смѣемъ и не въ правѣ молчать. Иначе мы должны перестать смотрѣть на невольничество, какъ на зло, и намъ придется во всеуслышаніе провозгласить его учрежденіемъ справедливымъ и законнымъ. Тогда вамъ оказалось бы необходимымъ измѣнить конституцію нашихъ свободныхъ штатовъ и вычеркнуть изъ нея все, что въ ней говорится противъ невольничества.

"Южане провозглашаютъ рабство учрежденіемъ нравственнымъ, которое возвышаетъ человѣчество. Чтобъ быть послѣдовательными, они должны еще признать его за общественное благо, которое надлежитъ всюду вводить.

«Наша совѣсть предписываетъ намъ возстать противъ подобнаго требованія. Мы должны исключительно руководствоваться чувствомъ долга и безъ колебанія отталкивать отъ себя всѣ злыя внушенія. Прочь всѣ софистическіе толки о полумѣрахъ, объ улаживаніи между добромъ и зломъ! Не то же ли бы это было, какъ еслибъ мы, говоря о человѣкѣ, старались доказать, что онъ ни живъ, ни мертвъ! Прочь отъ насъ государственная мудрость, объявляющая, что ей нѣтъ дѣла до вопроса, который касается всего человѣчества! Плѣномъ, тюрьмою насъ не испугаешь. Мы будемъ твердо держаться вѣрованія: право даетъ силу. Опираясь на него, мы до конца нашихъ дней ни на шагъ не отступимъ отъ долга».

Роландъ со слезами на глазахъ взглянулъ на картину, гдѣ негръ простираетъ руки въ оковахъ и изъ глубины его души внезапно поднялся голосъ: «ты будешь свободенъ».

ГЛАВА IX.
ГРОЗА РАЗРАЖАЕТСЯ.

«Пчелы, которыхъ мы привезли изъ Европы, теперь, съ наступленіемъ весны, начинаютъ летать на свободѣ…» писала Лиліана изъ Нью-Іорка.

Въ Маттенгеймѣ весна тоже быстро приближалась. Лѣсныя и полевыя работы принимали новый характеръ, бури съ градомъ и дождемъ быстро смѣнялись солнечнымъ сіяніемъ, на поляхъ пробивалась свѣжая зелень, которая пріятію ласкала глаза.

Изъ Маттенгейма разсылались друзьямъ приглашенія на прощальный праздникъ, дававшійся въ честь князя Валеріана, который собирался къ себѣ на родину. Изъ приглашенныхъ прежде всѣхъ явились обитательницы виллы Эдемъ, профессорша, тетушка Клавдія и Манна. Вслѣдъ за ними пріѣхали маіоръ и профессоръ Эйнзидель.

Манна и профессорша были очень ласково встрѣчены госпожею Вейдеманъ и ея невѣсткою. Собраніе въ домѣ людей самыхъ разнообразныхъ возрастовъ и характеровъ, придавало ему оживленіе, которое невольно сообщалось каждому вновь прибывающему лицу.

Сравнивая кипѣвшую въ Маттенгеймѣ дѣятельность со своимъ собственнымъ существованіемъ, въ послѣднее время лишеннымъ всякого живого интереса, обитательницы виллы Эдемъ почувствовали немалое угрызеніе совѣсти. Въ хозяйствѣ госпожи Вейдеманъ, несмотря на его сложность, все шло тихо, спокойно, безъ суетливости…. Госпожа Вейдеманъ особенно гордилась своими кладовыми, гдѣ хранились большіе запасы различной провизіи не только для ея семьи, но и для всѣхъ бѣдныхъ, которые обращались къ ней за помощію. Она, правда, жаловалась на недостатокъ времени для своего умственнаго образованія, но тутъ же съ улыбкой прибавляла, что въ этомъ случаѣ она подвергалась одной участи съ своимъ огородомъ. Она постоянно истребляла въ немъ птицъ, такъ какъ ей приходилось выбирать между ихъ пѣніемъ и болѣе или менѣе обильнымъ сборомъ салата и ягодъ.

Вмѣстѣ съ письмомъ Лиліаны пришли также и газеты, изъ которыхъ все общество съ удивленіемъ узнало, что въ Новомъ Свѣтѣ уже началась великая борьба. Вейдеманъ полагалъ, что не далѣе какъ къ слѣдующему лѣту вполнѣ созрѣетъ и благополучно разрѣшится величайшее событіе нашего вѣка и, можетъ быть, всей новѣйшей исторіи. Но въ то же время онъ опасался, чтобъ борьба не окончилась распаденіемъ штатовъ на части. Это нанесло бы сильный ударъ свободѣ и идеѣ гуманности; надъ ихъ торжествомъ въ мірѣ мы всѣ по мѣрѣ силъ трудимся. Передъ такимъ громкимъ печальнымъ событіемъ неизбѣжно стушевались бы всѣ мелкіе труды отдѣльныхъ личностей.

Вскорѣ пріѣхала также и Лина съ мужемъ и съ родителями, а за ней докторъ съ женой. Послѣдній привезъ всѣхъ изумившее извѣстіе, что Пранкенъ поступилъ офицеромъ въ папское войско.

Наконецъ, общество отправилось въ столовую, гдѣ былъ приготовленъ обѣдъ, который долженъ былъ быть послѣднимъ въ Маттенгеймѣ для князя Валеріана.

Вейдеманъ, занимавшій верхній конецъ стола, провозгласилъ тостъ въ честь отъѣзжающаго друга. Похваливъ его любознательность и человѣколюбивыя стремленія, онъ продолжалъ:

— Двѣ вещи постоянно борятся въ мірѣ: эгоизмъ и гуманность. Чѣмъ болѣе, преисполненный любви къ ближнимъ, ты служишь послѣдней, тѣмъ наибольшей свободой ты пользуешься. Чѣмъ болѣе ты отдаешь другимъ, тѣмъ болѣе сокровищъ пріобрѣтаешь ты для твоего внутренняго мира. Мы трудимся надъ освобожденіемъ нашихъ ближнихъ. Успѣхъ въ этомъ дѣлѣ невозможенъ, если мы будемъ дѣйствовать только по внушенію холоднаго разсудка. Безъ любви и самоотверженія не создается ни что прочное. Корыстолюбіе и страсть къ наслажденію считаются отличительными чертами нашего времени. Но мы, вопреки мнѣнію толпы, восклицаемъ: нашъ вѣкъ великъ! Европа со своимъ древнимъ образованіемъ и отживающимъ дворянствомъ стремится посредствомъ равнаго распредѣленія труда уничтожить различіе классовъ, — Россія и Америка посредствомъ освобожденія рабовъ ищутъ воспитать людей для свободнаго труда. Предметы вѣрованія всякій понимаетъ по своему, сообразно съ говорящимъ внутри его, ему одному слышнымъ, голосомъ. Справедливое, честное, свободное дѣло не можетъ быть ни дурно понято, ни вкривь истолковано, ни измѣнено, ни уничтожено властію какой-либо одной отдѣльной личности. Союзъ, съ другой стороны, въ подобномъ случаѣ тоже безсиленъ и невозможенъ: свободное дѣло въ одно и тоже время составляетъ достояніе каждаго изъ насъ порознь и всего человѣчества вмѣстѣ….

Общество еще сидѣло за столомъ, когда пришло письмо отъ профессора Крутіуса, въ которомъ тотъ сообщалъ Вейдеману о прибытіи въ редакцію трансатлантической корреспонденціи, объявлявшей, что въ Америкѣ вспыхнула война.

Глубоко взволнованный, Вейдеманъ передалъ извѣстіе гостямъ.

— Я отправляюсь на войну, воскликнулъ Роландъ. Лицо его горѣло, глаза свѣтились энтузіазмомъ. Всѣ на него смотрѣли, но никто не произносилъ ни слова.

— Въ этомъ ваша прямая обязанность, проговорилъ наконецъ Вейдеманъ.

— Ахъ, если бы я могъ съ тобою ѣхать! замѣтилъ Эрихъ.

— Ты можешь и долженъ! сказала Манна.

— Я? А ты, Манна?

— Я поѣду съ тобою, съ вами обоими.

Роландъ бросился къ сестрѣ на шею, восклицая:

— Манна, ты героиня. О, сестра! О, Эрихъ! мы трое соединимся вмѣстѣ и составимъ одно. Для насъ всѣхъ наступаетъ наконецъ пора освобожденія.

— Я давно это предвидѣла, сказала профессорша. У кого хватитъ духу васъ удерживать?

Кнопфъ позвалъ Адама, который, узнавъ въ чемъ дѣло, крѣпко сжалъ кулаки и съ дикимъ воплемъ воскликнулъ:

— Мы всѣ поѣдемъ… всѣ!

Вейдеманъ и его гости начали между собою обниматься, какъ будто для всего міра настало избавленіе.

Когда всѣ немного успокоились, Манна шепнула Эриху:

— О, Эрихъ! Отецъ въ непріятельскомъ лагерѣ, а сынъ пойдетъ противъ него…

Эрихъ старался ее успокоить, обѣщаясь напечатать въ указанной Зонненкампомъ южно американской газетѣ ему одному понятными цифрами извѣстіе о поступленіи Роланда въ сухопутное войско сѣверянъ. Это безъ сомнѣнія побудитъ Зонненкампа избрать для себя морскую службу, гдѣ онъ не будетъ подвергаться опасности встрѣчи съ сыномъ.

Казалось, всѣ забыли, что собрались сюда съ цѣлію пожелать добраго пути князю Валеріану. Послѣдній, вставъ съ своего мѣста, замѣтилъ, что вовсе не желаетъ нарушать великодушнаго настроенія духа покидаемыхъ имъ друзей. Онъ унесетъ въ своей душѣ свѣтлое воспоминаніе о благородно-мыслящихъ людяхъ, съ которыми свела его судьба на берегахъ Рейна, и будетъ до конца своей жизни хранить его, какъ драгоцѣнное сокровище. Затѣмъ, онъ сказалъ, что въ жизни бываютъ минуты, напоминающія собою моментъ распусканія цвѣтка, который подготовляется долго и медленно, но разъ наступивъ, всѣхъ поражаетъ своею торжественностію. Подобно тому, какъ теперь все возрождалось въ природѣ, такъ точно для Эриха и Манны наступала новая пора счастія. Онъ радъ былъ знать, что они, соединенные любовію, готовы были принять участіе въ борьбѣ за чистую идею гуманности.

Князь говорилъ дрожащимъ отъ волненія голосомъ. Всѣ были растроганы и съ особеннымъ умиленіемъ выслушали намекъ на предстоящую свадьбу Эриха и Манны.

Послѣ этого Кнопфъ прочелъ сочиненное имъ напутственное стихотвореніе, и тѣмъ самымъ далъ мыслямъ общества другое направленіе. За столомъ поднялся громкій смѣхъ, но нельзя сказать, чтобы вслѣдствіе этого у собесѣдниковъ стало совсѣмъ легко на душѣ.

Всѣ встали. Лина пропѣла отъѣзжающему прощальную пѣснь, а вслѣдъ затѣмъ князь Валеріанъ, въ сопровожденіи Кнопфа, отправился на желѣзную дорогу.

Общество раздѣлилось на два кружка. Мужчины окружили Эриха, женщины Манну. Послѣдняя стояла, опустивъ голову, глаза и сложивъ руки крестомъ. Роландъ переходилъ отъ одной группы къ другой и заговаривалъ то съ Эрихомъ, то съ Манною. Было рѣшено, что профессорша, тетушка Клавдія, Лина и Манна, въ сопровожденіи Роланда и профессора Эйнзиделя, немедленно отправятся на виллу. Эрихъ и всѣ остальные намѣревались послѣдовать за ними на слѣдующій день, который былъ избралъ для заключенія брака гражданскимъ порядкомъ. Вейдеманъ въ качествѣ бургомистра долженъ былъ при этомъ исполнить всѣ необходимыя формальности.

ГЛАВА X.
ЗАРЯ НОВОЙ ЖИЗНИ.

Былъ свѣтлый, весенній день. Манна въ подвѣнечномъ платьѣ стояла въ своей комнатѣ вмѣстѣ съ профессоршей и тетушкой Клавдіей. Она была задумчива и молчалива. Лина принесла ей свѣжій миртовый вѣнокъ. Отъ молодой женщины вѣяло счастіемъ и веселіемъ, которое она однако, изъ уваженія къ серьезному настроенію духа подруги, всячески старалась сдерживать.

Вскорѣ пришли маіоръ и профессоръ Эйнзидель и повели Манну въ концертную залу, которая, стараніями Лины и садовника, была роскошно убрана цвѣтами. Тамъ ихъ ожидали Эрихъ, докторъ, мировой судья и Вейдеманъ. У послѣдняго на шеѣ была надѣта золотая цѣпь, знакъ его бургомистерскаго званія. Эрихъ пошелъ къ Маннѣ на встрѣчу; она подала ему руку и онъ повелъ ее къ уставленному цвѣтами столу, за которымъ стоялъ Вейдеманъ.

Подписываясь подъ брачнымъ свидѣтельствомъ, Манна вдругъ спросила:

— Какимъ именемъ должна я себя назвать: Зонненкампа или Банфильда?

Она склонила свою, украшенную миртовымъ вѣнкомъ, голову на плечо Эриху и, казалось, на мгновеніе совсѣмъ обезсилѣла подъ внезапнымъ наплывомъ горестныхъ ощущеній.

— Подпишись обоими именами, тихо сказалъ ей Эрихъ: впредь ты будешь носить одно только мое.

Она сдѣлала такъ, какъ онъ сказалъ, потомъ твердымъ голосомъ произнесла:

— Теперь все кончено. Даю тебѣ слово, Эрихъ, отнынѣ не давать воли такого рода чувствамъ. Съ тобой, подъ щитомъ твоего имени, для меня начинается новая жизнь.

Вейдеманъ благословилъ молодую чету.

— Для меня непонятно, сказалъ онъ, какъ люди могутъ не вѣрить въ Бога…. Всемогущій Духъ, которому мы всѣ здѣсь поклоняемся, связываетъ васъ отнынѣ неразрывными узами.

Затѣмъ онъ въ короткихъ словахъ объяснилъ важность настоящаго момента, освящающаго соединеніе двухъ душъ, которыя, въ виду великаго мірового событія, даютъ другъ другу слово по мѣрѣ силъ содѣйствовать его благополучному исходу.

Эрихъ надѣлъ Маннѣ на палецъ обручальное кольцо.

Затѣмъ они вмѣстѣ вышли въ садъ и сѣли на ту самую скамью, гдѣ обмѣнялись первымъ поцѣлуемъ. Весна распространяла вокругъ нихъ свое благоуханіе, а въ кустахъ громкой трелью заливался соловей.

Послѣ обѣда Эрихъ съ Манной отправились сдѣлать небольшую прогулку по Рейну.

Вечеръ засталъ ихъ на вершинѣ горы у подножія развалины древняго рыцарскаго замка. Взоры ихъ покоились на стѣнахъ расположеннаго у ихъ ногъ монастыря. Эрихъ описывалъ впечатлѣніе, какое онъ унесъ въ сердцѣ послѣ того, какъ въ первый разъ увидѣлъ Манну въ вечерніе сумерки, съ крыльями за плечами.

Манна въ отвѣтъ ему прошептала:

— Тогда я располагала всю жизнь провести въ монастырѣ, надѣясь тѣмъ самымъ искупить грѣхи близкихъ мнѣ. Теперь я приношу гораздо большую жертву. Я добровольно беру на себя самое тяжкое бремя, какое только можетъ выпасть на долю женщины. Мнѣ придется въ тревогѣ ожидать исхода битвы, не зная, увижу ли я еще въ живыхъ близкихъ моему сердцу борцовъ, или принуждена буду искать ихъ на полѣ сраженія посреди нашихъ и вражескихъ труповъ. О, Эрихъ, я несказанно счастлива тѣмъ, что могу въ эту опасную минуту назвать тебя моимъ.

Она до сихъ поръ не проронила ни одной слезы, но въ настоящую минуту неудержимо заплакала. Эриху удалось скоро ее успокоить.

Медленно, рука въ руку стали они спускаться съ горы. Мѣсяцъ кроткимъ свѣтомъ обливалъ рейнскую долину, дрожалъ въ рѣкѣ и сіялъ на вершинахъ деревъ, въ молодой пахучей листвѣ которыхъ щелкали соловьи. Весь міръ казался погруженнымъ въ тихое безмятежное счастье.

ГЛАВА XI.
ФРЕЙЛЕНЪ МИЛЬКЪ РАЗСКАЗЫВАЕТЪ СВОЮ ИСТОРІЮ.

Нѣсколько дней спустя, на виллу пріѣхалъ банкиръ съ своей невѣсткой, которая очень желала познакомиться съ профессоршей и съ Манной. Между тремя женщинами быстро завязалась дружба, подобная которой можетъ прочно воздвигаться только на почвѣ истиннаго образованія. Онѣ гуляли вмѣстѣ по саду и по оранжереямъ, наслаждаясь благоуханіемъ весенняго воздуха и любуясь яркимъ и разнообразнымъ блескомъ свѣжей зелени и вновь распустившихся цвѣтовъ.

Вскорѣ пришелъ также и маіоръ съ фрейленъ Милькъ. Его первыми словами Маннѣ было:

— Капитанша, позвольте мнѣ вамъ представить маіоршу.

И оставивъ женщинъ на свободѣ удивляться его выходкѣ, онъ пошелъ отыскивать мужчинъ. Вскорѣ все общество собралось вмѣстѣ, и маіоръ объявилъ о своей рѣшимости сдаться на убѣжденія друзей и поселиться на виллѣ съ цѣлью наблюдать, въ ней за порядкомъ. Примѣръ Манны подѣйствовалъ на фрейленъ Милькъ, и она въ свою очередь рѣшилась освободиться изъ-подъ гнета, который тяготѣлъ надъ ней въ теченіи столькихъ лѣтъ. Она намѣревалась разсказать собраннымъ здѣсь друзьямъ исторію своей жизни, и маіоръ просилъ всѣхъ внимательно слушать.

Когда общество удобно размѣстилось, фрейленъ Милькъ начала:

— Вы, профессоръ Эйнзидель, какъ нельзя болѣе напоминаете мнѣ моего отца. Онъ тоже былъ ученый, но по другой отрасли науки. Вы обладаете многими изъ его привычекъ. Обращаюсь къ вамъ, къ профессоршѣ, которая, не зная еще моего прошлаго, почтила меня своей дружбой, къ молодой госпожѣ Дорнэ, которая, съ тѣхъ поръ какъ прошло ея предубѣжденіе противъ меня, всегда была ко мнѣ очень добра, и прошу васъ всѣхъ выслушайте мою исторію. Что до васъ касается, прибавила фрейленъ Милькъ, обращаясь къ банкиру, вы лучше всѣхъ поймете мой разсказъ, потому что вы еврей, точно также какъ и я — еврейка.

Она на минуту остановилась.

Всѣ молчали.

Фрейленъ Милькъ продолжала:

"Итакъ, я дочь еврейскаго ученаго. Мой отецъ отличался благородствомъ и благочестіемъ, слылъ за мудреца въ дѣлѣ вѣры и науки, но во всемъ, что касалось обыденной жизни, былъ неопытенъ и несвѣдущъ какъ ребенокъ. Онъ съ утра до вечера сидѣлъ за священными книгами и читалъ ихъ.

"Моя мать происходила изъ богатой семьи. Выйдя замужъ за благочестиваго ученаго по волѣ родителей, она скоро полюбила его всѣми силами своей души.

"Тишина и однообразіе, царствовавшія въ нашемъ домѣ, радушный пріемъ, оказывавшійся въ немъ бѣднымъ, весь ходъ жизни, которая походила на одинъ длинный рядъ духовныхъ праздниковъ и богослуженій, — все это вполнѣ можетъ быть понято только вами, снова обратилась фрейленъ Милькъ къ банкиру. Мнѣ самой все это теперь кажется давно минувшимъ сномъ.

"Зимой, когда отецъ не могъ самъ выходить, его единовѣрцы собирались къ нему на общую молитву, по окончаніи которой мнѣ иногда приходилось слышать толки и о томъ, что дѣлалось въ мірѣ.

"Я вообще очень мало знала о свѣтѣ.

"Чиновники, солдаты, всѣ эти люди, вращавшіеся въ немъ, казались мнѣ какими-то сказочными существами, съ которыми я не могла имѣть ничего общаго.

"У меня былъ единственный братъ, красавецъ собой, чрезвычайно похожій на капитана Дорнэ. Онъ былъ очень друженъ съ квартировавшимъ у насъ барабанщикомъ, по имени Граслеръ. Послѣдній чрезвычайно уважалъ отца, за что мы всѣ весьма скоро полюбили его. Немного спустя, барабанщика перевели въ другое мѣсто. Прощаніе его съ нами особенно живо осталось у меня въ памяти. Я стояла на лѣстницѣ и вертѣла шарикъ на перилахъ, который легко отвинчивался и снова привинчивался. Вдругъ барабанщикъ, обратясь ко мнѣ сказалъ: «когда ты выростешь, Розалія, а меня произведутъ въ офицеры, я опять пріѣду сюда за тобой.»

«Онъ спустился на улицу и пошелъ вдоль нея. До меня долеталъ звукъ его барабана, а я все стояла на лѣстницѣ, облокотись на нерилы и вертя рукою шарикъ. Мнѣ казалось, что все вокругъ меня вертѣлось Но, извините меня, я кажется: ужъ слишкомъ распространяюсь».

— Нѣтъ, нѣтъ, разсказывайте какъ хотите подробно.

"Братъ мой и его другъ отправились на войну. Первый былъ убитъ, а Конрадъ Граслеръ вернулся къ намъ въ чинѣ прапорщика. Онъ принесъ отцу прострѣленный пулей молитвенникъ брата. Всѣ мы въ теченіи семи дней не выходили изъ дома и сидя на полу, предавались неутѣшной печали. Конрадъ все время оставался съ нами. Затѣмъ отецъ вернулся къ своимъ книгамъ. Онъ прежде всегда очень тихо говорилъ, теперь же сталъ громко возвышать голосъ, точно желая заглушить въ себѣ самое воспоминаніе о сынѣ.

"Время мало-по-малу смягчило нашу печаль. Братъ давно покоился въ землѣ — никто не зналъ гдѣ. Конрадъ вернулся на родину.

"Мнѣ минуло семнадцать лѣтъ. Мы только-что отпраздновали пасху и слушали рѣчь отца, который говорилъ о чудесномъ избавленіи отъ неволи нашихъ праотцевъ и скорбѣлъ о томъ новомъ игѣ, какое по-сю пору тяготѣетъ надъ нами.

"Мы поздно разошлись. Я спала въ маленькой комнаткѣ, рядомъ со спальней моихъ родителей, и слышала, какъ отецъ сказалъ матери: «Мы, евреи, какъ видно, еще не такой презрѣнный народъ. Вотъ красивый, честный юноша, другъ нашего сына, Конрадъ Граслеръ, вѣрный своему слову, опять пожаловалъ сюда. Онъ недавно былъ произведенъ въ капитаны, а теперь вышелъ въ отставку съ чиномъ маіора, получаетъ пенсію и хочетъ жениться на Розаліи. Ахъ, еслибъ онъ былъ одной съ нами вѣры, какъ охотно выдалъ бы я за него нашу дочь! Я не желалъ бы для нея лучшаго жениха. Но это невозможно, и да проститъ мнѣ Богъ всѣ мои грѣховныя мысли и пожеланія.»

"Я ни слова не проронила изъ того, что говорилъ отецъ, и хотя еще находилась около него, въ его домѣ, но мысленно уже успѣла перенестись туда, въ обширный міръ, гдѣ живутъ чиновники, солдаты, гдѣ жизнь бьетъ ключомъ и такъ многое обѣщаетъ юному, неопытному сердцу.

"Отецъ ничего не имѣетъ противъ Конрада, и еслибъ не различіе вѣры, наше счастье могло бы устроиться… всю ночь звучало у меня въ ушахъ. На слѣдующее утро отецъ съ матерью отправились въ синагогу, я взяла въ руки молитвенникъ…. вотъ онъ: его составилъ отецъ для употребленія женщинъ… но мысли мои были далеко. Я осталась одна дома, на улицѣ не виднѣлось ни души, все общество евреевъ находилось въ синагогѣ. Въ предположеніи, что Конрадъ можетъ пройти мимо, я не садилась къ окну, по расположилась посреди комнаты.

"Не странно ли, что онъ остался мнѣ вѣренъ? Вѣдь я въ то время была еще ребенокъ! Каковъ онъ теперь изъ себя? Но удастся ли ему дойти до меня и какимъ образомъ?

"Сама не знаю, какъ я очутилась у окна и выглянула на улицу. Изъ-за угла дѣйствительно показался Конрадъ. Я откинулась въ сторону, но вдругъ услышала на лѣстницѣ чьи-то быстрые шаги…. Сердце мое забилось, точно хотѣло выскочить изъ груди.

"Я передала Конраду слова, которыя отецъ говорилъ ночью матери.

"Родители мои вернулись изъ синагоги. Никогда еще не приходилось мнѣ переживать такихъ тяжелыхъ минутъ, какъ тѣ, которыя послѣдовали вслѣдъ затѣмъ. Отецъ по еврейскому обычаю благословилъ меня, возложивъ мнѣ на голову руки. Я не хотѣла портить ему праздника и только по окончаніи его убѣжала съ Конрадомъ. Это былъ жестокій ударъ, который мгновенно отнялъ у отца всѣ радости жизни. Я долго надѣялась, что онъ смягчится, и когда увидитъ, что дѣло измѣнить нельзя, согласится дать намъ свое благословеніе. Мы ему писали, но не получили, отвѣта. Впрочемъ онъ поручилъ одному изъ своихъ друзей передать намъ, что у него было двое дѣтей, но отнынѣ онъ ихъ обоихъ считаетъ умершими. Ему ничего болѣе не оставалось, какъ молиться о ихъ благополучіи въ будущей жизни. Кромѣ того онъ велѣлъ мнѣ сказать еще слѣдующее: «ты искала почестей и ради ихъ покинула твоего отца». Я въ отвѣтъ написала ему новое письмо, въ которомъ клялась, что вовсе не искала почестей. Тогда же дала я слово взять на себя стыдъ, который послужилъ бы мнѣ искупленіемъ моего грѣха, — и слово это я вѣрно держала до сего времени. Мы соединились съ Конрадомъ гражданскимъ бракомъ, но я рѣшительно отказалась пользоваться преимуществами моего новаго положенія.

"Мы вскорѣ получили извѣстіе о смерти моей матери; отецъ послѣдовалъ за ней черезъ нѣсколько мѣсяцевъ. Я получила послѣ нихъ небольшое наслѣдство. Меня долго терзало раскаяніе за мой поступокъ съ ними. Конраду тоже было не легко, но онъ съ свойственной ему добротой всячески старался меня утѣшить. Однажды я вздумала посѣтить могилу моихъ родителей и избрала для этого ночное время, когда меня никто не могъ бы узнать. Какое жестокое наказаніе для дочери подъ прикрытіемъ ночного мрака, избѣгая взглядовъ людей, пробираться на могилу родителей! И тѣмъ не менѣе это принесло мнѣ облегченіе, по крайней мѣрѣ дало мнѣ силы скрывать мою печаль отъ Конрада. Мы переселились на низовья Рейна и двѣнадцать лѣтъ прожили тамъ въ уединенной деревушкѣ, сокрытые отъ свѣта, но счастливые другъ другомъ. Никто насъ не зналъ. Я часто ходила въ церковь, чувствуя потребность молиться вмѣстѣ съ другими людьми. Слушая торжественные звуки органа, присутствуя при богослуженіи чуждой мнѣ религіи, я сидѣла въ сторонѣ, усердно молясь словами молитвенника, оставленнаго мнѣ отцемъ, или читая книгу которая была прострѣлена вражеской пулей на груди моего брата. Я переставала чувствовать себя одинокой. Около меня были люди; они молились одному Существу, который безъ сомнѣнія знаетъ, почему человѣчество поклоняется ему въ столькихъ различныхъ формахъ.

«Немного спустя, мы переселились сюда. Вамъ извѣстно, какъ я здѣсь жила. Конрадъ непремѣнно хотѣлъ, чтобъ я заняла въ обществѣ принадлежавшее мнѣ по праву мѣсто, но я отказывалась, не желая, чтобъ меня величали маіоршей. Въ этомъ я видѣла себѣ наказаніе за то, что покинула своихъ родителей. Тѣмъ не менѣе мы продолжали жить въ невозмутимомъ мирѣ и согласіи. Теперь я полагаю, что мои страданія достаточно искупили мой грѣхъ, и я рѣшаюсь признать себя свободной».

— И вы дѣйствительно свободны! разомъ воскликнули банкиръ и профессоръ Эйнзидель.

Манна нѣжно обняла маіоршу.

ГЛАВА XII.
СБОРЫ И ОТЪѢЗДЪ,

Въ гостинницѣ подъ вывѣской «Карпа» царствовало шумное веселье. Хозяинъ ея, бочаръ, щедро наполнялъ стаканы, а ловчій съ Семиствольникомъ радостно другъ на друга поглядывали и по временамъ чокались.

Во всей странѣ было извѣстно, что бочаръ пользовался особеннымъ довѣріемъ Эриха и Роланда и къ нему стекались толпы молодыхъ людей, желавшихъ принять участіе въ американской войнѣ. Съ цементной фабрики Вейдемана явилась цѣлая депутація съ просьбой снабдить ее суммой, необходимой для переѣзда въ Новый Свѣтъ тридцати двухъ человѣкъ.

Бочаръ довелъ это до свѣдѣнія Роланда, который самъ явился въ гостинницу и объявилъ, что не беретъ съ собой никого, кромѣ трехъ молодыхъ докторовъ, изъ которыхъ одинъ уже былъ рекомендованъ банкиромъ.

Затѣмъ Роландъ въ сопровожденіи Клауса вернулся на виллу, гдѣ уже успѣлъ водвориться маіоръ.

Послѣдній вмѣстѣ съ своей супругой тоже совершилъ свадебную прогулку. Они вмѣстѣ отправились въ часть сада, называемую Ниццой, пробыли тамъ нѣсколько времени, потомъ обошли весь паркъ и поднялись на холмы, откуда разстилался видъ на верхнюю часть Ренна.

— Ну-съ, маіорша, самодовольно проговорилъ добрый старикъ, вотъ мы съ вами теперь стоимъ на высочайшей точкѣ Альпійскихъ горъ.

Сойдя внизъ и огибая берегъ пруда, онъ опять сказалъ:

— Маіорша, не угодно ли вамъ полюбоваться очаровательными красотами Лаго-Маджіоре.

Проходя по оранжереямъ, маіоръ со смѣхомъ замѣтилъ, что судьба какъ будто нарочно постаралась соединить здѣсь такое огромное количество самыхъ разнообразныхъ растеній, затѣмъ, чтобъ избавить его, маіора, и ее, маіоршу, отъ труда предпринять болѣе дальнее путешествіе. Затѣмъ онъ просилъ жену извинить его, если онъ въ слѣдующіе дни будетъ оказывать ей мало вниманія, но ему еще такъ многое надо приготовить къ отъѣзду въ Америку ихъ друзей.

Дѣйствительно, дѣла по устройству имѣнія оказалось столько, что Эрихъ не успѣлъ самъ всего окончить и долженъ былъ многое поручить Вейдеману и мировому судьѣ.

Ему между прочимъ надлежало выхлопотать себѣ отставку, такъ какъ онъ все еще числился въ резервѣ. Герцогъ въ отвѣтъ на его просьбу выразилъ желаніе лично съ нимъ переговорить. Эрихъ отправился въ столицу и былъ изумленъ милостивымъ и даже дружескимъ обращеніемъ съ нимъ герцога. Его высочество между прочимъ изволилъ замѣтить, что вовсе не намѣренъ навсегда отпускать отъ себя человѣка, подобнаго Эриху. Все, что онъ согласенъ для него сдѣлать, такъ это дать ему отпускъ на неопредѣленное время.

По всему было видно, что герцогъ считалъ нужнымъ удержать въ странѣ человѣка, обладающаго такимъ огромнымъ богатствомъ, какое теперь находилось въ рукахъ Эриха. Гордость молодого человѣка была не мало этимъ оскорблена.

День отъѣзда между тѣмъ быстро приближался.

На виллу пріѣхалъ камердинеръ Іозефъ съ своей молодой женой. Его снабдили средствами, необходимыми для открытія гостинницы въ столицѣ, но онъ пока продолжалъ исполнять свои обязанности приближеннаго слуги.

Сынъ Фасбендера, занимавшійся въ конторѣ еврейскаго банкира, тоже уѣзжалъ въ Новый Свѣтъ, съ цѣлію соединиться съ своимъ братомъ, который производилъ тамъ различныя постройки.

Не мало горя стоила Роланду разлука съ лошадьми и собаками. Какъ ни хотѣлось ему взять съ собой Грейфа, онъ долженъ былъ отъ этого отказаться въ виду затрудненій, какія собака неизбѣжно доставила бы ему во время путешествія.

Роландъ, нѣжно охвативъ голову собаки, говорилъ ей:

— Нечего дѣлать, старый дружище, приходится съ тобой разставаться! Но вѣдь я, кромѣ того, оставляю здѣсь еще многое, гораздо болѣе для меня дорогое.

Собака печально смотрѣла въ глаза своему господину.

На слѣдующее утро все общество отправилось съ виллы на пароходную пристань.

Экипажи съ багажемъ были отосланы впередъ. Вейдеманъ шелъ съ Эрихомъ, маіоръ съ Роландомъ, Кнопфъ велъ за руку негра. Манна опиралась на профессоршу и на маіоршу. Тетушка Клавдія осталась на виллѣ съ профессоромъ Эйнзиделемъ. Манна плакала и, смотря по направленію къ кладбищу, говорила:

— Берега этой рѣки сдѣлались для насъ настоящей родиной. Въ одномъ преданіи говорится: «кочующіе народы долго скитаются по свѣту, но то мѣсто, гдѣ имъ приходится хоронить своихъ близкихъ, внезапно останавливаетъ ихъ. Они на немъ поселяются и превращаются въ осѣдлыхъ….»

Голосъ Манны дрожалъ. Послѣ минутнаго молчанія она продолжала:

— Отецъ посадилъ эти деревья….

Слезы душили ее и она принуждена была остановиться.

На пристани было большое сборище народу. Новый хозяинъ гостинницы подъ вывѣской «Карпа» и Семиствольникъ принесли отъѣзжающимъ на дорогу украшенный свѣжей зеленью боченокъ молодого вина.

Ловчій высчиталъ, по-скольку его хватитъ на каждаго путешественника до пріѣзда въ Нью-Іоркъ.

Эрихъ и Манна сидѣли около профессорши, которая, держа ихъ за руки, произносила слова утѣшенія.

— Береги себя, Эрихъ, говорила она… Но знай, если ты падешь на полѣ битвы, я буду о тебѣ печалиться, но нестану тебя сожалѣть.

— Матушка, я имѣю предчувствіе, что останусь въ живыхъ. А если нѣтъ, то знай, что я испыталъ все, что есть лучшаго въ жизни, и это благодаря тебѣ, отцу и любви моей Манны.

Профессорша, молча, пожала ему руку. Затѣмъ она вручила ему портретъ дяди Альфонса, съ приказаніемъ постараться его отыскать.

Веселость, свойственная рейнскимъ жителямъ, и тутъ прорвалась наружу. Къ пристани быстро приближался пароходъ, на которомъ находилось общество пѣвцовъ, оглашавшее воздухъ стройнымъ пѣніемъ. Ему усердно вторила труппа странствующихъ музыкантовъ, а по временамъ раздавались также и ружейные выстрѣлы. Пароходъ, граціозно описавъ дугу, причалилъ къ берегу. Прощанье по-неволѣ было короткое. Эрихъ, Манна и Роландъ бросились въ объятія профессорши, которая еще успѣла проговорить:

— Не теряйте мужества и оставайтесь вѣрны другъ другу и самимъ себѣ.

Пароходъ снова двинулся; вдругъ раздался крикъ. Собака Грейфъ, которую бочаръ держалъ за ошейникъ, вырвалась отъ него, бросилась въ рѣку и поплыла вслѣдъ за удалявшимся пароходомъ. Судно еще разъ остановилось, и собака была взята на палубу.

Остававшіеся на берегу махали платками, отъѣзжающіе отвѣчали имъ тѣмъ же, пока наконецъ они не скрылись изъ виду другъ друга. Но взоры послѣднихъ еще долго покоились на стѣнахъ виллы Эдемъ. Что станется съ домомъ. Кому еще суждено будетъ вернуться въ него и какого рода жизнь тогда снова закипитъ въ немъ?

Путешественниковъ ожидало еще новое удовольствіе. При прощаньи на пристани никто не замѣтилъ внезапнаго исчезновенія маіора. Теперь онъ вдругъ съ женой вышелъ изъ каюты, и сопровождалъ отъѣзжающихъ почти до самого устья Рейна.

— Вы знаете, говорилъ добрый старикъ Эриху: я былъ барабанщикомъ … когда-нибудь я вамъ съизнова разскажу всю исторію, возвращайтесь только скорѣй.

На станціи, предшествовавшей острову, маіоръ съ женой вышли на берегъ. Они здѣсь долго жили вскорѣ послѣ своего соединенія и теперь намѣревались провести тутъ весь слѣдующій день. Имъ пріятно было показаться своимъ прежнимъ знакомцамъ въ качествѣ мужа и жены. Еще сидя въ лодкѣ, которая должна была подвезти ихъ къ берегу, маіоръ старался вызвать на лицѣ своемъ веселую улыбку. Но это ему не удалось. Слезы умиленія душили его и наконецъ заструились по его щекамъ: онъ быстро наклонился и онѣ смѣшались съ волнами Рейна.

Пароходъ между тѣмъ быстро подвигался впередъ. Когда онъ плылъ мимо острова, на которомъ возвышался монастырь, оттуда вдругъ поднялась и разсыпалась въ воздухѣ стая бѣлыхъ голубей. Соловьи въ кустахъ такъ громко щелкали, что ихъ пѣніе было слышно, несмотря на шумъ, производимый пароходомъ. Дѣти на островѣ по-парно расхаживали вдоль тѣнистыхъ аллей и распѣвали гимны.

Манна издали послала имъ поклонъ. Никто въ монастырѣ и не подозрѣвалъ, что въ эту минуту одна изъ его питомицъ быстро неслась, по направленію къ морю, въ Новый Свѣтъ….

Эрихъ вспомнилъ о клочкѣ бумаги, который Вейдеманъ на прощанье сунулъ ему въ руку. Онъ прочелъ его теперь. На немъ стояли слѣдующія слова изъ заключительныхъ строкъ «Космоса» Гумбольдта:

«Между человѣческими племенами есть болѣе способныя къ развитію, болѣе облагороженныя образованіемъ, но всѣ одинаково имѣютъ право на свободу.»

КНИГА ПЯТНАДЦАТАЯ.

ИЗЪ ПИСЕМЪ ВЪ СТАРЫЙ И НОВЫЙ СВѢТЪ.

Эрихъ матери.

На кораблѣ: "Веньяминъ Франклинъ".

…. Нашъ корабль называется именемъ, которое мой отецъ всегда произносилъ съ особеннымъ уваженіемъ.

Дорогая матушка!

Я въ открытомъ морѣ и пишу тебѣ точно изъ другого міра. Передъ выѣздомъ изъ родины, мы имѣли еще пріятную встрѣчу. Въ первый же вечеръ, когда мы выходили на берегъ въ городкѣ, гдѣ намѣревались переночевать, я увидѣлъ въ окнѣ угольнаго дома близъ самой пристани человѣка, который усердно мнѣ кланялся. Я учтиво отвѣчалъ на его поклонъ, но рѣшительно не догадывался, кто бы это могъ быть. При входѣ въ городъ насъ встрѣтилъ этотъ самый человѣкъ, и я наконецъ узналъ въ немъ капельмейстера Фердинанда, котораго мнѣ удалось вывести изъ затрудненія на музыкальномъ торжествѣ. Онъ кое-что слышалъ о насъ.

Мы непремѣнно должны были къ нему зайти, а онъ съ предупредительностію, свойственною только вполнѣ доброму человѣку, поспѣшилъ собрать у себя нѣсколькихъ товарищей, музыкантовъ по профессіи, да еще трехъ-четырехъ изъ городскихъ диллетантовъ, съ которыми устроилъ прелестный концертъ.

Итакъ, мы, напутствуемые музыкой, покинули Рейнъ и Германію.

Манна и Роландъ сами собираются къ тебѣ писать. Они въ эту минуту сидятъ на палубѣ и читаютъ «Одиссею». Это единственная книга, которую можно здѣсь читать. Все, что имѣетъ хоть малѣйшее отношеніе къ твердой землѣ, или что вращается въ узкой рамкѣ домашняго быта, кажется намъ отсюда такимъ блѣднымъ и далекимъ.

Корабль, подобный нашему, самъ въ себѣ заключаетъ цѣлый міръ.

Нашего друга Кнопфа постигла чудесная встрѣча. Онъ описываетъ ее маіору: прочти и ты его письмо.

Мы прибыли въ Ливерпуль вечеромъ и намѣревались провести тамъ весь слѣдующій день. Утромъ я одинъ отправился въ гавань, единственную во всей Англіи, гдѣ оснащиваются невольничьи суда. Я погрузился въ размышленіе о странныхъ судьбахъ исторіи, какъ вдругъ былъ пробужденъ къ дѣйствительности необыкновеннымъ около меня движеніемъ. Одинъ изъ стоявшихъ въ гавани кораблей поднималъ якорь и выступалъ въ море.

На палубѣ стоялъ человѣкъ. Я убѣжденъ, что это былъ Зонненкампъ, котораго я мгновенно узналъ, несмотря на то, что онъ весь обросъ густой бородой. Онъ или до сихъ еще не покидалъ Европы, или успѣлъ вернуться въ нее и теперь снова уѣзжалъ. Мнѣ показалось, что онъ тоже меня узналъ, по крайней мѣрѣ я видѣлъ, какъ онъ надвинулъ себѣ на глаза шляпу съ широкими полями и сдѣлалъ знакъ стоявшей неподалеку отъ него высокой женской фигурѣ. Я не могъ ее хорошенько разсмотрѣть, но увѣренъ, что то была графиня Белла.

Друзья, къ которымъ мнѣ Вейдеманъ далъ рекомендательныя письма, сообщили мнѣ, что человѣкъ, по описанію чрезвычайно похожій на Зонненкампа, снаряжалъ здѣсь для одной изъ южноамериканскихъ гаваней военное судно и дѣлалъ большой запасъ оружія и всякаго рода аммуниціи.

Я не могу безъ ужаса думать, что сталось бы съ бѣдными дѣтьми, еслибъ они случайно встрѣтились съ отцомъ.

Манна и то сильно меня напугала. Я съ ней послѣ полудня гулялъ по городу. Вдругъ она говоритъ: «Мнѣ все кажется, что мы должны здѣсь встрѣтить отца. Я то и дѣло ожидаю, что онъ выйдетъ изъ-за угла».

Не думаю, чтобъ я поступилъ дурно, скрывъ отъ нея то, что видѣлъ утромъ.

Меня несказанно мучитъ мысль, что отецъ и сынъ, сражаясь въ противоположныхъ лагеряхъ, могутъ врагами встрѣтиться на полѣ битвы. Одна надежда, что Зонненкампъ, въ качествѣ стараго моряка, предпочтетъ море сушѣ.

Роландъ сдѣлался здѣсь всеобщимъ любимцемъ. Онъ неутомимо изучаетъ технику морского дѣла и вообще не пропускаетъ случая пріобрѣсти какое-либо новое знаніе. Его постоянно видишь то тамъ, то здѣсь, всегда дѣятельно занятаго. Я не могу нарадоваться, глядя, какъ энергически борется онъ съ своимъ горемъ.

---

На слѣдующій вечеръ.

Ночь. Манна стоитъ на палубѣ и смотритъ на небо. Надъ всю звѣздная бездна, у ногъ ея пропасть морская. Въ теченіи этого путешествія я долженъ покончить со всѣми черными мыслями и безпощадными мечтаніями, такъ чтобъ, ступивъ на твердую землю, быть вполнѣ готовымъ къ дѣлу. Въ жизни моей совершился великій переворотъ…

Что побуждаетъ меня всѣмъ существомъ стремиться къ участію въ великомъ, историческомъ дѣлѣ? Для меня мало быть зрителемъ, я хочу дѣйствовать, жить и, можетъ быть… Нѣтъ, матушка я убѣжденъ, что выйду изъ борьбы невредимъ и вернусь домой.

Домой! О матушка, душа моя несется къ тебѣ по-волнамъ жизни и я какъ будто снова съ тобой. Но еслибъ судьба не привела насъ болѣе свидѣться, то помни, что сынъ твой былъ счастливъ, что онъ съ избыткомъ вкусилъ отъ всѣхъ благъ міра сего. Я имѣлъ тебя, отца, Манну; мнѣ далась наука, мечта и дѣло — все было мое.

Я сижу теперь здѣсь, а волны влекутъ меня впередъ.. Счастливъ тотъ, кто, какъ и я, можетъ сказать себѣ, что стремится къ высокой цѣли.

Здѣсь на кораблѣ много молодыхъ людей, которые всячески старались вовлечь Роланда въ свое общество, но онъ съ удивительнымъ тактомъ умѣетъ держаться въ сторонѣ. Молодые люди эти по большей части купеческіе сынки, и проводятъ время въ азартныхъ играхъ. Многіе изъ кельнеровъ при здѣшнемъ буфетѣ умѣютъ играть на различныхъ инструментахъ и имъ удалось составить весьма сносный оркестръ. Есть у насъ также и ручной органъ, который поочереди вертятъ въ извѣстные часы четыре юнга, послѣ чего въ ихъ пользу обыкновенно дѣлается сборъ. Мы — Кнопфъ съ невѣстой и наши доктора тоже принадлежатъ къ нашему кружку, — составляемъ совсѣмъ отдѣльное общество.

---

На седьмой день.

Я не писалъ тебѣ въ теченіи цѣлыхъ пяти дней, но за это время, я и всѣ мои, мы находились на краю гибели.

Мы вынесли страшную бурю. Капитанъ, опытный морякъ, плавающій уже въ теченіе двадцати трехъ лѣтъ, говоритъ, что еще никогда не видѣлъ ничего подобнаго.

Самыми неустрашимыми на этотъ разъ оказались Роландъ и Кнопфъ. Послѣдній впрочемъ былъ не съ нами, а съ своей невѣстой на бакѣ. Манна не выпускала меня изъ своихъ объятіи: мы хотѣли умереть вмѣстѣ.

Но зачѣмъ говорить объ опасностяхъ, которыя благополучно миновали?

На слѣдующее утро, когда небо прояснилось и море успокоилось, мы на кораблѣ отпраздновали веселую помолвку. Другъ Кнопфъ. не замедлитъ все это по-подробнѣе описать. Боченокъ молодого вина, который мы получили при отъѣздѣ, былъ нами роспитъ при этомъ случаѣ. Такимъ образомъ, Рейнъ и здѣсь способствовалъ къ нашему оживленію и увеселенію. Мы пѣли, танцовали, смѣялись. Весь корабль былъ украшенъ флагами, а за столомъ другъ Кнопфъ произнесъ рѣчь, столько же трогательную, сколько и забавную. Я полагаю, онъ ее цѣликомъ пошлетъ маіору. Не было у насъ недостатка и въ собственной музыкѣ. Кнопфъ игралъ на флейтѣ и заставилъ Манну вынести на палубу свою арфу. Всѣ находившіеся на кораблѣ столпились вокругъ нея и, притаивъ дыханіе, слушали ея игру. Когда она окончила, всеобщему восторгу не было конца.

Послѣзавтра мы достигнемъ берега. Первымъ моимъ дѣломъ, ступивъ на твердую землю, будетъ отправить тебѣ это письмо, если мы до тѣхъ поръ не встрѣтимъ корабля, который возмется доставить его въ Европу.

Въ Европу!

Радуйся мыслью о твоемъ счастливомъ сынѣ — Эрихѣ.

---

Кнопфъ маіору и маіоршѣ.

На Рейнѣ.

Едва разставшись съ вами, уже пишу вамъ.

Что такое было плаваніе Нибелунговъ по Рейну? Что такое походъ Аргонавтовъ? Въ наши дни все ново, прекрасно и имѣетъ опредѣленную цѣль.

Эрихъ сидитъ на палубѣ съ своей молодой женой. Въ немъ снова ожило старинное, особенно распространенное здѣсь на Рейнѣ, преданіе объ освобожденной дѣвѣ. Только чистый юноша, подобный молодому Дорнэ, можетъ освободить чистую дѣву. А я — что такое я? Мнѣ самому любопытно знать, что готовитъ для меня въ будущемъ судьба.

---

Ливерпуль.

Завтра утромъ мы отправляемся въ Новый Свѣтъ. Въ былое время я часто воспѣвалъ море, а теперь мнѣ привелось по немъ странствовать. Я покидаю Европу безъ страха и безъ сожалѣній. У меня есть предчувствіе, что со мной случится что-то необыкновенное и прекрасное.

---

Въ морѣ.

Любезный братъ и любезная сестра! Какое счастіе для меня, никогда не имѣвшаго ни брата, ни сестры, теперь называть васъ этими именами!

Я уже внесъ много путевыхъ замѣтокъ въ красную книжечку, которою ты меня снабдила при отъѣздѣ, милая сестра. Когда-нибудь я надѣюсь привести эти замѣтки въ порядокъ, — теперь же не. могу. Въ настоящую минуту спѣшу сказать только одно: я женихъ!!!

Между тѣмъ какъ я ставилъ эти три восклицательные знака, я былъ внезапно пораженъ ихъ формою. Я вдругъ увидѣлъ въ нихъ большое сходство съ кометой. Спросите у профессора Эйнзиделя, не найдетъ ли онъ, что я этимъ самымъ сдѣлалъ важное открытіе въ наукѣ.

Помнишь ли ты, милая сестра, какъ я разсказывалъ тебѣ о встрѣчѣ, постигшей меня въ лѣсу, въ то время, когда я шелъ на свиданіе съ капитаномъ Дорнэ? Я говорилъ тебѣ о прелестной дѣвушкѣ и о двухъ мальчикахъ, которые съ такой силой приковали къ себѣ мое вниманіе. Представь себѣ, эта дѣвушка теперь моя невѣста! Ее, какъ и тебя, зовутъ Розаліей, и она могла бы быть твоей сестрой… У нея такіе же точно, какъ у тебя, каріе глаза.

Но кто же она? Спросишь ты. Слушай, я тебѣ все по порядку разскажу. Я отсюда вижу, какъ ты кладешь въ сторону свое шитье и устремляешь на меня внимательный взоръ.

Итакъ, молодая дѣвушка, моя лѣсная нимфа, ни болѣе, ни менѣе какъ дочь учителя, и что еще гораздо важнѣе, сама она — прошу оказывать ей должное почтеніе, — выдержала экзаменъ на званіе учительницы. Я, какъ только увидалъ ее на кораблѣ, тотчасъ же узналъ, по долго не рѣшался къ ней подойти. Наконецъ я рѣшился заговорить съ ея братьями, изъ которыхъ младшій быстро ко мнѣ привязался. «Передай твоей сестрѣ, сказалъ я ему однажды, что я ее въ прошломъ маѣ встрѣтилъ въ лѣсу, когда она вмѣстѣ съ вами шла въ часовню. На ней было коричневое платье.»

— Отчего ты самъ ей этого не скажешь? Спросилъ меня мальчуганъ.

Я не успѣлъ ему отвѣтить, какъ къ намъ подошла сама лѣсная лимфа и стала укорять братьевъ за то, что они надоѣдаютъ чужому господину.

— Это тотъ самый господинъ, неожиданно возразилъ ей младшій, котораго ты передразниваешь, какъ онъ на тебя смотрѣлъ сквозь очки.

Такъ вотъ какъ, она надо мной издѣвалась… и она тоже! Я снялъ очки и, надо признаться, въ ту минуту охотно бросилъ бы ихъ въ море.

Мы стояли другъ противъ друга смущенные. Вдругъ она сказала… ахъ! какой у нея дивный голосъ! Она поетъ точь въ точь какъ Лина, дочь мирового судьи, только у нея болѣе высокихъ нотъ: она беретъ два раза перечеркнутое а.

Но что же она сказала? спросишь ты.

Много ласковыхъ, хорошихъ словъ, между прочимъ, что она и не думала надо мной смѣяться…. Ахъ, я и самъ хорошенько не знаю, что она говорила, а въ заключеніе протянула мнѣ руку….

Нѣтъ, я не могу описывать, что было далѣе, когда-нибудь послѣ разскажу. Во всякомъ случаѣ, вамъ теперь извѣстно, что я, Эмиль Кнопфъ, учитель нѣсколькихъ поколѣній молодыхъ дѣвушекъ, помолвленъ съ ангеломъ. Избитая фраза, да нечего дѣлать! А впрочемъ еще вопросъ, могъ ли бы ангелъ выдержать экзаменъ на званіе учительницы?

Можетъ ли человѣческій разумъ придумать что-либо подобное! Вообразите себѣ, молодая дѣвушка уже тогда почувствовала ко мнѣ расположеніе, когда я еще и понятія не имѣлъ, кто она и гдѣ живетъ. А тутъ вдругъ какъ нарочно я сажусь на тотъ самый корабль, на которомъ она отправляется въ Америку къ своему дядѣ. Отличная штука, право, эти американскіе дядюшки! Мнѣ кажется, я когда-то зналъ моего будущаго тестя.

Мы вынесли страшную бурю.

Въ самый разгаръ ея, мнѣ вдругъ пришло за умъ: а что, еслибъ тебѣ пришлось утонуть, не извѣдавъ сладости женскаго поцѣлуя и не испытавъ, какъ отрадно чувствовать на своемъ лицѣ нѣжное прикосновеніе мягкой руки и слушать робкій шепотъ: ты прекрасенъ… Представьте себѣ, я, Эмиль Кнопфъ, прославившійся своимъ безобразіемъ, я прекрасенъ! О, какъ слѣпы были всѣ матери и дочери, которыя считали меня такимъ безопаснымъ! У Розаліи есть маленькое зеркальцо; когда я въ него смотрюсь, то дѣйствительно кажусь себѣ красивымъ, по крайней мѣрѣ, я тогда нравлюсь самому себѣ. Не подумайте однако, что я съ радости рехнулся, нѣтъ, я въ полномъ разумѣ и въ доказательство того готовъ хоть сію минуту со всевозможною отчетливостію объяснить тебѣ, братъ маіоръ, законъ тяготѣнія. Повторяю, я въ полномъ разсудкѣ.

Одно только горе есть у меня: я принужденъ сознаться, что я не поэтъ. Еслибъ во мнѣ была хоть искра поэзіи, я теперь долженъ былъ бы наводнить весь міръ стихотвореніями и заставить всѣхъ о себѣ говорить. Моимъ пѣснямъ надлежало бы быть во всѣхъ устахъ. Ихъ пѣли бы молодыя дѣвушки, перебирая бѣлыми пальцами фортепіанные клавиши, солдаты, матросы и странствующій подмастерье, когда, останавливаясь на краю дороги, онъ скидаетъ свой клеенчатый картузъ и, положивъ подъ голову походный ранецъ, приготовляется къ отдыху. Мнѣ слѣдовало бы создать нѣчто необычайное, что могло бы осчастливить весь міръ. Душа моя полна и я отъ избытка чувствъ готовъ ежеминутно восклицать: люди, развѣ вы не видите, какъ свѣтъ прекрасенъ?

А теперь я намѣренъ потребовать у тебя, любезный братъ, свадебнаго подарка. Сдѣлай милость, сними съ себя фотографическій портретъ и пришли мнѣ его. Убѣдительно прошу о томъ же и маіоршу.

По пріѣздѣ въ Новый Свѣтъ, я опять вамъ напишу, а теперь довольно. Не мало пришлось мнѣ писать въ моей жизни, за то въ настоящее время я только и дѣлаю, что шучу, смѣюсь и цѣлуюсь. Въ ушахъ моихъ постоянно звучитъ чудная мелодія изъ «Донъ-Жуана».

Еще одно слово: Манна очень добра къ моей Розаліи. Тоже самое долженъ я сказать и о молодомъ Фасбендерѣ и о нашихъ трехъ докторахъ. Всѣ радуются нашему счастью и такимъ образомъ сами отчасти его вкушаютъ. Братья моей невѣсты славные, здоровые мальчуганы.

Позволь, любезный маіоръ, сказать тебѣ еще слѣдующее: твоя вѣра истинная. Ты вѣришь, что въ душѣ каждаго человѣка непремѣнно тлѣетъ неугасимая искра добра — и ты совершенно правъ. Доказательствомъ тому служитъ Адамъ. Онъ съ нѣкоторыхъ поръ сдѣлался совсѣмъ другимъ человѣкомъ. Мысль, что онъ ѣдетъ сражаться за свободу своихъ единоплеменниковъ, пробудила въ немъ всѣ его хорошіе инстинкты. Я по этому поводу могъ бы еще многое тебѣ сказать, но ты самъ все лучше меня знаешь.

Мы всѣ сильно упражняемся въ англійскомъ языкѣ, но тѣмъ не менѣе твердо намѣрены остаться истыми нѣмцами.

---

Въ виду земли.

Черезъ три дня мы будемъ въ Нью-Іоркѣ. Трудно предвидѣть, что насъ тамъ ожидаетъ, и потому Розалія заставляетъ меня теперь писать; она сидитъ около меня. Я рѣшительно не могу писать въ комнатѣ, гдѣ я не одинъ, а тѣмъ болѣе, когда на меня устремлена пара столь дорогихъ мнѣ глазъ. Однако я попробую. Розалія увѣряетъ, будто я сейчасъ очень краснорѣчиво выражался, и требуетъ, чтобъ я непремѣнно записалъ свои слова. Я, благодаря ей, вскорѣ сдѣлаюсь тщеславнымъ. Она запоминаетъ большую часть изъ того, что я говорю.

Вы уже знаете, что насъ застигла въ морѣ страшная буря, а на слѣдующій день состоялась наша помолвка. Мы мысленно приглашали на нее всѣхъ нашихъ оставшихся на сушѣ друзей; я поочереди ихъ называлъ, и мы много о нихъ говорили. Прежде всѣхъ я вспомнилъ о тебѣ, дорогой братъ, и о тебѣ, любезная сестра. Голубой бантъ съ твоего чепца я превратилъ себѣ въ галстукъ. На Розаліи тоже была голубая лента.

Я уже говорилъ тебѣ…

Нѣтъ, друзья мои, воля ваша, я не могу болѣе писать. Всѣ здѣсь утверждаютъ, будто я говорю такъ, что меня можно заслушаться. Охотно этому вѣрю, но писать совсѣмъ иное дѣло.

Итакъ, довольно.

PS. Я прочелъ Розаліи все, что написалъ; она поставила мнѣ дурной балъ. Вотъ онѣ каковы, выдержавшія экзаменъ учительницы!

---

Нью Іоркъ.

Попытка описать въ письмѣ то, что въ теченіи трехъ… нѣтъ, одного дня переживается въ Нью-Іоркѣ, походила бы на усилія живописца перенести на полотно быстрое движеніе волнъ, или измѣнчивое сіяніе облаковъ.

При выходѣ на берегъ, мы тотчасъ же встрѣтили дядю, который насъ ожидалъ. Но, надо сказать правду, онъ не слишкомъ-то охотно согласился принять меня въ племянники. Желалъ бы я, чтобъ ты былъ здѣсь, любезный маіоръ. Ты бы ему разомъ объяснилъ, что я за человѣкъ, теперь же мнѣ надо ждать, пока онъ самъ научится меня понимать, — а кто знаетъ, случится ли это когда-нибудь? Впрочемъ, я нисколько не сѣтую на дядю: онъ, было, уже пріискалъ для Розаліи жениха. Когда я ему представилъ капитана Дорнэ, онъ задумчиво два раза повторилъ:

— Дорнэ… Дорнэ?

Больше онъ ничего не сказалъ, но я полагаю, что онъ кого-нибудь знаетъ изъ этой семьи.

Дядя очень сдержанъ и скрытенъ, совершенная противоположность доктора Фрица. У того все въ домѣ на распашку. Теперь я могу себѣ легко представить, какъ въ молодости жилось господину Вейдеману, — только у него больше сыновей, тогда какъ здѣсь почти все дочери. И что за прелестныя созданія! Одна изъ нихъ уже взрослая. Когда она на тебя смотритъ, то взглядъ ея какъ будто пронзаетъ тебя насквозь.

Мы, нѣмцы, удивительный народъ. Стоитъ только насъ перенести на почву свободы, мы мгновенно распускаемся и показываемъ на что способны.

Я присутствовалъ при встрѣчѣ Роланда съ Лиліаной. У нихъ должно быть есть какой-нибудь условный знакъ, такъ какъ ея первымъ словомъ ему было: «камешекъ». Между влюбленными всегда существуетъ свой особенный, никому, кромѣ ихъ самихъ, непонятный языкъ. Роландъ и Лиліана взялись за руки и вскорѣ куда-то скрылись. Дѣти здѣсь вообще отличаются большой самостоятельностію, такъ какъ никто не стѣсняетъ ихъ свободы.

Во времени тутъ положительный недостатокъ. Теперь я понимаю, почему американцы говорятъ: время — деньги. Ничто не можетъ сравниться съ ихъ дѣятельностію.

Мнѣ уже ясно, что здѣсь всѣ будутъ считать за нелѣпость поступокъ Манны, Эриха и Роланда, которые вздумали отказаться отъ громаднаго состоянія. Въ Америкѣ никому нѣтъ дѣла до того, откуда у васъ деньги.

---

Продолженіе.

Здѣсь война — война!

Многіе утверждаютъ, будто она скоро кончится, но докторъ Фрицъ говоритъ, что упорство южанъ очень велико, и къ тому же они гораздо лучше насъ вооружены.

Что будетъ со мной — не знаю. Докторъ Фрицъ находитъ неисполнимымъ мое желаніе учить негровъ, такъ какъ я еще не довольно силенъ въ англійскомъ языкѣ. Впрочемъ, онъ мнѣ подаетъ надежду въ будущемъ. Я же иду далѣе и мечтаю объ учительской семинаріи для негритянскихъ юношей. Пока, я даю уроки музыки и часто, выходя изъ домовъ, гдѣ розыгрывалъ съ ученицами самыя мелодическія пьесы, натыкаюсь на барабанный бой. Адамъ въ отчаяніи отъ того, что президентъ пока не допускаетъ въ войско негровъ. Онъ отказывается принять участіе въ крѣпостныхъ работахъ, къ которымъ его соглашаются прикомандировать, но я полагаю, что онъ не замедлитъ одуматься. Не все ли равно въ какомъ видѣ служить дѣлу свободы, лишь бы хоть сколько-нибудь содѣйствовать ея торжеству въ мірѣ.

Молодой Фасбендеръ вмѣстѣ съ братомъ взялись снабжать Армію съѣстными припасами. Надѣюсь, что они честно исполнять свое дѣло. Въ послѣднее время, я слыхалъ, что и между республиканцами также водятся обманщики. Грустно!….

---

Кнопфъ Фасбендеру.

….Скажи, не встрѣчалъ ли я когда-нибудь у тебя учителя, но имени Рунцлера? Мнѣ очень бы хотѣлось въ этомъ удостовѣриться, такъ какъ этотъ Рунцлеръ былъ не кто иной, какъ отецъ моей невѣсты.

Мнѣ кажется, я его разъ у тебя видѣлъ. У него еще была огромная табакерка, изъ которой онъ то-и-дѣло нюхалъ табакъ.

Я спрашивалъ у Розаліи; отецъ ея дѣйствительно нюхалъ табакъ изъ большой буковой табакерки. Это онъ. Педагогикѣ слѣдовало бы побольше обращать вниманія на правильное развитіе въ дѣтяхъ памяти, а то послѣдняя иногда съ нами играетъ презабавныя штуки. У меня какъ теперь передъ глазами табакерка, но я рѣшительно ни слова не могу припомнить изъ нашего тогдашняго разговора: помоги мнѣ пожалуйста. Я въ то время, если ты помнишь, былъ очень огорченъ шалостью, какую выкинулъ со мной Роландъ, а вдобавокъ еще потерялъ очки. Печаль тогда у меня совсѣмъ отбила память. Ты мнѣ сдѣлаешь большое удовольствіе, если подробно обо всемъ этомъ сюда напишешь. Я полагаю, ты въ самомъ скоромъ времени получишь ютъ меня карточку съ слѣдующими на ней словами:

ЭМИЛЬ КНОПФЪ. Розалія Кнопфъ, рожд. Рунцлерь. Супруги.

Говорю тебѣ, вся наша жизнь есть длинный рядъ чудесъ.

Твой сынъ въ высшей степени практическій человѣкъ, ты порадовался бы, смотря на него.

Когда твой помощникъ вздумаетъ сюда пріѣхать, я могу ему доставить много уроковъ на фортепіано. У насъ въ Германіи достаточно учителей и для вывоза за-границу….

---

Роландъ профессоршѣ.

Простите, если я васъ болѣе не стану называть матушкой: это въ моихъ глазахъ было бы измѣной противъ моей умершей матери. Я считаю себя неправымъ въ томъ, что дѣлалъ это прежде. Прошу васъ, позаботьтесь о могилѣ моей матери и прикажите насадить вокругъ нея гвоздики и вереску: это были ея любимые цвѣты.

Отецъ вѣроятно будетъ драться съ нами на морѣ, и потому я предпочитаю вступить въ сухопутное войско.

Я встрѣтился здѣсь съ Лиліаной. Не говорите, что мы еще слишкомъ молоды: это не правда, событія сдѣлали насъ зрѣлѣе нашихъ лѣтъ. Франклинъ тоже хотѣлъ жениться на миссъ Ридъ, когда ему было восемнадцать лѣтъ. Мы поклялись принадлежать другъ другу, лишь только кончится война.

Прошу васъ, никому не показывайте этихъ строкъ: онѣ пишутся исключительно для васъ.

Мы ѣздили въ Вашингтонъ, и я наконецъ видѣлъ Акрополисъ Новаго Свѣта. Мнѣ очень хотѣлось посѣтить могилу Франклина, но, счастіе помогло мнѣ и привело меня прежде къ одному изъ величайшихъ его преемниковъ, къ Аврааму Линкольну.

Я въ первый разъ лицомъ къ лицу видѣлъ человѣка, предназначеннаго къ безсмертію и, говоря съ нимъ, называлъ его по имени, которое съ уваженіемъ будутъ произносить будущія поколѣнія. Уста, изрекающія слова одинаково драгоцѣнныя для современниковъ и для потомства, въ свою очередь, произносили мое имя. Однимъ словомъ, я видѣлъ великаго человѣка и быль пораженъ его простотой.

Я вообще немногое удержалъ въ памяти изъ извѣстнаго вамъ разговора въ Карлсбадѣ, но хорошо помню слова, произнесенныя государственнымъ совѣтникомъ: «Кому однажды привелось пройти по галлереѣ, сказалъ онъ, со стѣнъ которой на него смотрѣли портреты его предковъ, тотъ никогда этого не забываетъ и въ теченіи всей своей жизни какъ будто чувствуетъ на себѣ ихъ взгляды.» Изъ глазъ Линкольна на меня смотрѣли Сократъ, Аристидъ, Моисей, Вашингтонъ и Франклинъ. На меня точно снизошло откровеніе. Вотъ предки, думалъ я, которыхъ вслкій можетъ себѣ пріобрѣсти съ помощью усерднаго труда стойкости и самоотверженія. У меня знаменитые предки, и я постараюсь быть достойнымъ ихъ.

Посылаю вамъ фотографію Линкольна. Онъ мнѣ напомнилъ господина Вейдемана, не столько наружностію, сколько обращеніемъ. Я разсказалъ ему объ Адамѣ и о томъ, какъ тотъ сокрушается, что не можетъ поступить въ войско, а долженъ работать надъ постройкой крѣпости. Линкольнъ посовѣтовалъ мнѣ вполнѣ довѣриться зрѣлому сужденію людей опытныхъ и не увлекаться юношескимъ пыломъ. «Всѣ средства, къ какимъ мы прибѣгаемъ для достиженія цѣли, прибавилъ онъ, должны подвергаться строгому изслѣдованію разсудка, для того, чтобъ, прилагая ихъ къ дѣлу, мы могли быть вполнѣ чисты передъ Богомъ и передъ своей совѣстью. Настоящая война ведется между братьями, не съ цѣлію взаимнаго истребленія, а съ цѣлію искупить вопіющее зло.»

Я охотно поступилъ бы въ полкъ, состоящій изъ негровъ, и сказалъ объ этомъ Линкольну. Онъ, молча, положилъ мнѣ на голову руку.

Манна останется въ семействѣ доктора Фрица. Эрихъ уже юбъявилъ ей, что поступаетъ въ войско съ чиномъ маіора.

У меня есть новый товарищъ, Германъ, братъ Лиліаны. Онъ однихъ лѣтъ съ Рудольфомъ Вейдеманомъ, на котораго очень похожъ, но здѣсь люди въ восемнадцать лѣтъ гораздо старѣе чѣмъ у насъ. Германъ говоритъ мало, но чрезвычайно разсудительно. Ахъ, какое у него было счастливое дѣтство!… Но нѣтъ, я не хочу болѣе объ этомъ говорить. Я оставилъ Лиліанѣ Грейфа. Мы поступаемъ въ кавалерію. Какъ жаль, что у насъ здѣсь нѣтъ нашихъ коней съ виллы Эдемъ. А то тутъ пускаютъ въ дѣло ломовыхъ лошадей, и извощиковъ превращаютъ въ кавалеристовъ. Пусть мнѣ маіоръ напишетъ, кто купилъ нашихъ лошадей. Сердце мое обливается кровью, когда я думаю о виллѣ Эдемъ….

Я слышу, что здѣсь многіе, занимавшіеся страшнымъ дѣломъ, живутъ благополучно и пользуются уваженіемъ. Но это не должно ни служить намъ соблазномъ, ни отвращать насъ….

Мнѣ не дали докончить. Прошу васъ, потерпите немного и вы увидите, что ваши труды со мной не пропали даромъ, но сдѣлали человѣка изъ вашего —

Франклина Роланда.

Таково отнынѣ мое имя.

---

Манна профессоршѣ.

Какъ страстно хотѣлось бы мнѣ броситься въ твои объятія и воскликнуть: матушка! Перо дрожитъ у меня въ рукахъ, но я слышу твой голосъ, который шепчетъ мнѣ: мужайся! Да, я буду мужественна. Я не смѣю и думать о томъ времени, когда мы снова будемъ жить съ тобой. Ты наша родина! Кто знаетъ, какъ долго придется намъ ждать, какія жертвы еще предстоятъ намъ впереди. Я всячески отталкиваю отъ себя мысль, что Эрихъ можетъ быть у меня — у насъ отнятъ.

Я какъ во снѣ вышла на берегъ страны, гдѣ родилась; мнѣ бы хотѣлось вѣчно плыть по морю. Теперь я живу въ домѣ доктора Фрица. Эрихъ и Роландъ сегодня уѣхали въ Вашингтонъ. Я не могу свыкнуться съ мыслью, что Эриха со мной нѣтъ, а между тѣмъ намъ предстоитъ еще гораздо худшая разлука! Но мы ничего не боимся, не правда ли, матушка? Судьба страннымъ образомъ свела насъ, сблизила и, безъ сомнѣнія, до конца останется намъ вѣрна.

Многое хотѣлось бы мнѣ тебѣ разсказать о домѣ, въ которомъ я живу, и о добрыхъ, благородныхъ людяхъ, какими я окружена. Часто, слушая рѣчи и видя поступки жены и дѣтей доктора Фрица, я едва удерживаюсь, чтобъ не сказать: вы это заимствовали отъ матери Эриха, отъ моей матери. Между честными людьми есть своего рода общность, и кто самъ честенъ, тотъ между честными всегда найдетъ близкихъ и друзей. Къ этому случаю какъ нельзя болѣе подходятъ слова: ищите и найдете, стучите и отверзется. Ты сообщила мнѣ силу искать и стучать, — и я нахожу, и мнѣ отворяютъ. О, матушка! Зачѣмъ доброта и самоотверженіе почти всегда открываются въ сердцѣ человѣческомъ только въ минуты страшныхъ переворотовъ, — почему бы имъ не выражаться почаще въ мирѣ, въ любви и въ тихой заботливости?…

Хорошо, что меня прервали. У Лиліаны прелестный свѣжій голосокъ, и невѣста нашего друга Кнопфа тоже премило поетъ. Мы разучили здѣсь вмѣстѣ нѣсколько пьесъ и я аккомпанирую на арфѣ пѣніе Лиліаны. Еслибъ звуки нашей музыки могли долетѣть до тебя! Несмотря на тревожную жизнь вокругъ насъ, мы по цѣлымъ часамъ играемъ и поемъ. Для меня теперь еще яснѣе стало значеніе словъ отца, который въ своихъ бумагахъ назвалъ искусство избавителемъ.

Но почему слово «отецъ» такъ болѣзненно отзывается у меня въ сердцѣ? Всякій разъ, что эта мысль посѣщаетъ меня, мнѣ кажется, будто я одна брожу по пустынѣ, гдѣ ничто не радуетъ моего взора, ничто не освѣжаетъ сердца. Что дѣлать, надо это переносить.

Мнѣ совѣстно, что я пишу тебѣ такъ безсвязно и наполняю мое письмо такими грустными мыслями. Но вѣдь ты вѣришь, что я въ сущности счастлива и въ особенности никогда не печалю Эриха подобными жалобами. Впрочемъ, я это дѣлаю не по преднамѣренному плану, — нѣтъ, когда онъ со мной, я не ощущаю ни малѣйшаго страха или горя. Тогда вокругъ меня все радость и свѣтъ.

---

Три дня спустя.

Эрихъ и Роландъ вернулись изъ Вашингтона. Они много разсказываютъ о своемъ посѣщеніи Линкольна, отъ котораго Роландъ въ весьма понятномъ восторгѣ.

Лиліана гораздо зрѣлѣе своихъ лѣтъ. Ее отправили въ Германію для излеченія отъ страсти обращать невѣрующихъ, и нашъ другъ Кнопфъ сдѣлалъ ей много пользы. Я нашла въ Лиліанѣ настоящую сестру. Мы съ ней часто мечтаемъ о томъ времени, когда всѣ вмѣстѣ поселимся на Рейнѣ, но она иногда говоритъ, что ей кажется, будто мы съ Эрихомъ навсегда здѣсь останемся: этому никогда не бывать. Наша родина тамъ, гдѣ ты. Цѣлую твои глаза, щеки, ротъ, руки. Я несказанно счастлива тѣмъ, что могу назвать себя твоею дочерью —

Манной Дорнэ.

PS. Милая тетушка Клавдія, профессоръ Эйнзидель обѣщался мнѣ выслать сюда астрономическихъ книгъ. Пожалуйста, напомни ему его обѣщаніе и передай ему мой самый искренній поклонъ. Я нахожу большое утѣшеніе въ наблюденіи надъ звѣздами. Но это мнѣ не мѣшаетъ также усердно заниматься игрой на арфѣ.

---

Эрихъ Вейдеману.

….Вѣроятно отъ того, что мнѣ въ моей короткой жизни уже привелось видѣть такъ много чистыхъ и благородныхъ людей, чувствовалъ я себя совершено спокойнымъ при свиданіи съ Линкольномъ. На долю мою выпало великое счастье: я видѣлъ лицомъ къ лицу все то, что есть лучшаго въ нашемъ вѣкѣ. Пусть меня теперь сколько угодно упрекаютъ въ идеализмѣ. Я на всѣ упреки смѣло могу отвѣчать: да, я идеалистъ, потому что встрѣчалъ на своемъ жизненномъ пути людей, дѣлающихъ честь человѣчеству.

Намъ въ самомъ присутствіи Линкольна пришлось слышатьтолки о томъ, что негровъ не слѣдуетъ освобождать, такъ какъ они, безъ принужденія, вовсе откажутся работать.

Роландъ при этомъ шепнулъ мнѣ:

«А развѣ негровладѣльцы не тоже самое дѣлаютъ?»

Линкольнъ, замѣтивъ, что Роландъ со мной говоритъ, выразилъ желаніе узнать въ чемъ дѣло. Юноша спокойно, но скромно повторилъ вслухъ то, что сказалъ мнѣ. Вы, которые вмѣстѣ со мной трудились надъ пробужденіемъ этой души, вѣроятно ощутите радость не меньшую той, какую я испытываю теперь. Затѣмъ позвольте сказать вамъ нѣсколько словъ о вашемъ племянникѣ.

Наша благословенная Германія! Въ былое время переселенцы уносили съ собой въ чужія страны изображенія своихъ боговъ; въ настоящій вѣкъ мы, нѣмцы, всюду, куда идемъ, беремъ съ собой своихъ поэтовъ, философовъ и музыкантовъ. Въ домѣ вашего племянника на каждомъ шагу слѣды здороваго, свободнаго, родного образованія. Посреди тревогъ общественной и частной жизни, безсмертные геніи неизмѣнно продолжаютъ стоять во главѣ умственнаго и нравственнаго существованія людей, пробуждая въ нихъ своего рода религіозное настроеніе, стремленіе ко всему прекрасному и великому.

Перенесенный въ самую среду произрастанія и развитія историческаго событія, я невольно думаю: мы, отдѣльныя личности, составляемъ какъ бы клѣточки въ деревѣ, или иначе, мы похожи на школьниковъ, отъ которыхъ сокрыты планъ и цѣли ихъ учителя. Вся наша забота въ томъ, чтобъ выучить только сегодняшній урокъ. Такимъ образомъ, клѣточки мало-по-малу накопляются, слоями ложатся однѣ надъ другими, науки чередуются до тѣхъ поръ, пока…. но кому извѣстна конечная цѣль всего?

Во время первой великой войны, съ помощью которой Новый Свѣтъ старался отстоять свою независимость, германскіе государи продавали своихъ подданныхъ, посылая ихъ въ Америку сражаться за англичанъ. Только весьма немногіе изъ нѣмцевъ, подобно Штейбену и Кальбу, дрались въ рядахъ республиканцевъ.

Но французы и тогда уже — кому неизвѣстно славное имя Лафайета? — въ большомъ числѣ являлись въ Америку и принимали дѣятельное участіе въ ея борьбѣ за свою независимость. Нынѣ все далеко ушло впередъ: нѣмцы тысячами поступаютъ въ войско сѣверянъ; французскіе переселенцы составляютъ цѣлые отдѣльные полки зуавовъ, гдѣ команда отдается на французскомъ языкѣ. Но лучшими солдатами считаются ирландцы и нѣмцы.

Я ожидаю въ будущемъ поэта, который поставитъ себѣ задачею изобразить великую драму нашего времени — борьбу цезаризма съ стремленіемъ къ самоуправленію. Онъ въ величавыхъ картинахъ представитъ, какъ народы, моремъ отдѣленные отъ воюющихъ сторонъ, стекались къ нимъ на помощь и храбро дрались за общее дѣло.

Существованію Соединенныхъ Штатовъ нѣтъ еще и ста лѣтъ. Какъ многое издали кажется намъ въ нихъ иначе, чѣмъ оно есть въ дѣйствительности. Я нашелъ здѣсь не малое число людей, которые сильно сомнѣваются въ томъ, чтобъ Союзъ могъ долго удержаться. Одно чрезвычайно образованное духовное лицо даже выразило въ моемъ присутствіи мнѣніе, будто бы въ монархическихъ учрежденіяхъ гораздо болѣе прочности. Но это, я полагаю, только голосъ отдѣльныхъ личностей, упавшихъ здѣсь духомъ и временно утратившихъ вѣру въ торжество истины.

Меня здѣсь безпрестанно называютъ филантропическимъ идеалистомъ и прибавляютъ, что мечты мои и надежды не замедлятъ разлетѣться въ прахъ. Вашъ племянникъ, отличающійся рѣдкой широтой и ясностію взгляда на вещи, многое мнѣ разъяснилъ. Большинство людей здѣсь долго жило, имѣя исключительно въ виду только пріобрѣтеніе и устройство своего личнаго благосостоянія. О государственныхъ интересахъ имъ приходилось думать только въ извѣстныя эпохи, во времена выборовъ. Теперь имъ предстоитъ взять на себя тяжелое бремя военныхъ обязанностей, вполнѣ отдаться государству, — впрочемъ и это только на время, такъ какъ съ прекращеніемъ войны они снова будутъ свободны.

Мы въ Европѣ ошибались, полагая будто вопросъ о невольничествѣ здѣсь уже окончательно рѣшенъ. Вашъ племянникъ, конечно, того мнѣнія, что совершенное уничтоженіе рабства должно быть основнымъ началомъ войны, которой въ то же время надлежитъ сдѣлаться борьбой за огражденіе государственной прочности. Патріотизмъ долженъ на этотъ разъ соединиться съ гуманностію, — чистая идея опереться на пользу и необходимость. Логика фактовъ приведетъ къ исходу, какого не могла добиться логика мысли. Но здѣсь на сѣверѣ существуетъ другого рода сильная партія, которая вовсе не сочувствуетъ крайней, какъ она ее называетъ, мѣрѣ полнаго уничтоженія рабства. Она надѣется унизить южные штаты не отнятіемъ у нихъ рабовъ, а войною.

Мы надѣемся, что это не удастся и что наше дѣло будетъ выиграно. Слово «государственная польза», которое тираны такъ часто употребляли во зло, должно на этотъ разъ содѣйствоватьторжеству свободы.

Чего здѣсь только не говорятъ о неграхъ! На первомъ планѣ стоитъ, конечно, то, что четыре милліона невольниковъ изображаютъ цифру двухъ сотъ тысячъ милліоновъ долларовъ. Затѣмъ ихъ упрекаютъ во множествѣ пороковъ, какъ будто притѣсняемые когда-нибудь бываютъ образцами добродѣтели. Всякій народъ, пока онъ въ рабствѣ подвергается униженіямъ и преслѣдованіямъ, неизбѣжно долженъ быть невѣжественъ и испорченъ. Тираннія всегда стремилась выдавать свои жертвы за существа низшаго разряда и никогда не хотѣла сознаться, что все низкое въ нихъ было именно слѣдствіемъ тяготѣвшаго надъ ними ига.

Я здѣсь недавно сблизился съ чрезвычайно умнымъ и развитымъ негромъ. Мнѣ между прочимъ привелось слышать, какъ онъ произносилъ рѣчь о настоящемъ и будущемъ своихъ единоплеменниковъ. Онъ въ теченіе двадцати-двухъ лѣтъ томился въ неволѣ, а теперь достигъ высокой степени развитія и научнаго образованія.

Голосъ его по временамъ дрожалъ и въ немъ какъ будто звучала кроткая жалоба, но я вообще не могъ достаточно надивиться, съ какимъ тактомъ онъ постоянно воздерживался отъ выраженія ненависти или чрезмѣрнаго негодованія. Еслибъ одинъ человѣкъ еще могъ совершать чудеса освобожденія, то этотъ негръ, или другой подобный ему, не замедлили бы явиться героями-освободителями своего племени.

Но времена героевъ миновали безвозвратно. Наша сила вся въ солидарности массъ.

Со времени моего пріѣзда сюда, я ясно вижу, какой великій переворотъ должно принести съ собой уничтоженіе рабства. Но что же дѣлать: Америкѣ предстоитъ искупить грѣхъ упущенія, своихъ предковъ. У насъ передъ глазами улицы, дома, цѣлые города, въ потѣ лица воздвигнутые руками негровъ.

На всей Америкѣ лежитъ тяжкій грѣхъ. Роландъ не болѣе, какъ только рѣзко выдающійся примѣръ того, какъ дѣтямъ приходится искупать проступки отцовъ.

Мы теперь находимся въ самомъ центрѣ процесса, который совершается по законамъ собственной логики. Никакая мировая сдѣлка въ настоящемъ случаѣ невозможна. Вопреки голосу, требующему чтобъ не дѣлать никакихъ посягательствъ на самостоятельное существованіе отдѣльныхъ штатовъ, необходимость предписываетъ собирать войско. Тотъ же голосъ объявляетъ несправедливой и беззаконной конфискацію частныхъ имѣній, то-есть явно возстаетъ противъ освобожденія невольниковъ, а между тѣмъ уничтоженію рабства предстоитъ быть, по крайней мѣрѣ, вторымъ, если не первымъ послѣдствіемъ всего, что нынѣ совершается.

Нравственный долгъ, о погашеніи котораго до сихъ поръ никто не помышлялъ, разросся до того, что распространился на весь Союзъ и теперь уже не можетъ быть иначе уплаченъ, какъ деньгами и кровью вмѣстѣ.

Здѣсь говорятъ, будто война обѣщаетъ стоить три тысячи милліоновъ долларовъ. Половины этой суммы хватило бы на выкупъ всѣхъ невольниковъ. Но торжество идеи не покупается деньгами, а достигается посредствомъ жертвъ. Равно и свобода не можетъ быть ни куплена, ни подарена, а только завоевана….

---

Манна профессоршѣ.

….Мнѣ пришлось быть свидѣтельницей бунта невольниковъ. Какой дѣтской игрой показалось мнѣ, въ сравненіи съ нимъ, ночное нападеніе на виллу Эдемъ людей, намазавшихъ себѣ лица черной краской. Докторъ Фрицъ говоритъ, что возмущеніе было слѣдствіемъ горечи, какую возбудилъ приказъ о рекрутскомъ наборѣ. Многіе изъ негровъ поплатились при этомъ жизнью. Школа нашего друга Кнопфа разрушена, пріюты для негритянскихъ дѣтей сожжены и бѣдныя малютки съ плачемъ бродятъ или валяются по улицамъ города.

У насъ бездна дѣла и мы стараемся, насколько можемъ, облегчать участь несчастныхъ.

Я присутствовала при похоронахъ одной негритянской женщины.

У негровъ отдѣльное кладбище. Различіе даже и послѣ смерти…

Какъ часто звучатъ у меня въ ушахъ слова и музыка пѣсни: …"всякій грѣхъ отмщается здѣсь на землѣ".

Я въ первый разъ слышала эти слова въ одинъ лѣтній день, когда ихъ пѣлъ Эрихъ. Меня тогда терзала невыносимая тоска. Теперь мнѣ кажется, какъ будто цѣлое полушаріе повторяетъ за мной стихъ Гёте: «…всякій грѣхъ отмщается здѣсь на землѣ.»

---

Эрихъ Вейдеману.

…Мнѣ вполнѣ понятна ваша грусть по случаю того, что многіе изъ евреевъ стоятъ за южные штаты. Генералъ Твигсъ, главнокомандующій въ Техасѣ, отдавшій крѣпость и военные снаряды въ руки бунтовщиковъ, — еврей.

Что удивительнаго, если биржевые спекулянты объявляютъ себя на сторонѣ защитниковъ рабства? Развѣ они имѣютъ на это менѣе права, нежели благочестивые англичане?

Возможно ли требовать отъ евреевъ, чтобъ они всѣ безъ исключенія стояли за нравственное начало? Уже доказано, что ни одна религія предпочтительно передъ другой не обязуетъ человѣка къ большей нравственности.

Чѣмъ болѣе я думаю о вашемъ письмѣ, тѣмъ болѣе убѣждаюсь въ справедливости моего мнѣнія. Евреи, такъ давно и жестоко лишенные права на самостоятельную государственную жизнь, обреченные на печальный космополитизмъ, обыкновенно являются на выручку тѣхъ странъ, посреди которыхъ живутъ и въ этомъ какъ бы отчасти находятъ удовлетвореніе своимъ патріотическимъ стремленіямъ.

Мнѣ снова приходитъ на умъ сравненіе, которое меня уже не разъ поражало прежде. Евреи и гугеноты имѣютъ совершенно особаго рода миссію. Изгнанные изъ отечества, разсѣянные по разнымъ странамъ, они до нѣкоторой степени сливаются съ народомъ, въ среду котораго попадаютъ. Они этимъ доказываютъ, что въ основаніи народности лежитъ не одно только прямое происхожденіе отъ того или другого рода или племени людей, и вслѣдствіе этого какъ бы являются представителями единства всего человѣчества.

Кромѣ того, я вамъ долженъ сказать, что между сѣверянами тоже не мало евреевъ, и всѣ они дерутся храбро и съ большимъ самоотверженіемъ.

Молодой докторъ, котораго вы снарядили въ путь, отлично знаетъ свое дѣло.

Присланныя вами деньги будутъ употреблены согласно вашему желанію….

---

Профессорша Эриху и Маннѣ.

….Ни на одномъ деревѣ не бываетъ столько цвѣту, сколько благословеній посылаетъ вамъ мое сердце. Мы здѣсь наслаждаемся миромъ, а вы живете посреди смутъ и волненій. Чѣмъ можемъ мы вамъ быть полезны? Все, что я могу, такъ это только писать вамъ: что бы ни случилось, не смущайтесь духомъ, но оставайтесь тверды и спокойны, во всемъ полагаясь на вѣчные законы, управляющіе міромъ и людьми. Наше дѣло только покорно и сознательно все переносить.

Я недавно посѣтила новую деревню и подумала, что такой же точно видъ должны имѣть новыя американскія селенія.

Какое счастіе быть въ состояніи устроить существованіе столькихъ людей, давъ имъ счастіе, дѣятельность и покой!

Сынъ мой! Отчего ты мнѣ ничего не пишешь о своихъ розыскахъ дяди Альфонса? Или ты ихъ еще не началъ? Не откладывай этого на слишкомъ долгое время. Если онъ еще живъ, скажи ему, что я о немъ всегда съ любовью вспоминаю, несмотря на его жестокій поступокъ съ вами. Отецъ твой тоже былъ постоянно братски къ нему расположенъ. Мнѣ грустно, что я не знаю, живъ онъ еще, или умеръ. Постарайся удостовѣриться въ томъ или въ другомъ.

Нашъ другъ Эйнзидель приводитъ теперь въ порядокъ бумаги твоего отца.

Добрый нашъ маіоръ хочетъ устроить себѣ уголокъ въ теплицѣ, гдѣ онъ на будущую зиму могъ бы проводить цѣлые дни, вдыхая въ себя запахъ цвѣтовъ и растеній. Онъ увѣряетъ, что такимъ образомъ непремѣнно проживетъ до ста лѣтъ…

---

Тетушка Клавдія Маннѣ.

…Ты хорошо дѣлаешь, что посреди всѣхъ твоихъ тревогъ и сомнѣній, не перестаешь наблюдать надъ звѣздами. Это даетъ силу терпѣливѣе переносить мелкія огорченія…

---

Лина Маннѣ.

…Завтра минетъ ровно годъ тому, что я замужемъ, и я въ первый разъ собираю у себя большое общество на кофе. Прошу относиться ко мнѣ съ должнымъ уваженіемъ! Я вынимаю для этого случая и накрываю на столы мои лучшія камчатныя скатерти. Кромѣ того, у меня есть мои собственныя, прелестныя, съ золотыми ободочками чашки. Какъ жаль, что тебя съ нами нѣтъ! Всѣ увѣряютъ, будто бы съ тѣхъ поръ, какъ я стала матерью, голосъ мой пріобрѣлъ новую силу и звонкость. О, Манна, самыя лучшія пѣсни тѣ, которыми мы убаюкиваемъ нашихъ дѣтей. Пожалуйста, отвѣчай мнѣ на мое письмо.

Пранкенъ съ женой недавно вернулся сюда, но онъ, какъ я слышала, не долго здѣсь останется. Его назначаютъ посланникомъ куда-то на Дунай, близъ Турціи, въ страну, названіе которой я позабыла.

Знаешь ли, что я придумала? Когда ты вернешься сюда, мы съ тобой устроимъ общество пѣвицъ изъ всѣхъ окрестныхъ женщинъ и молодыхъ дѣвушекъ. Затѣмъ, мы будемъ всюду пѣть: въ вашемъ саду и въ большой концертной залѣ, на плоской крышѣ виллы Эдемъ и на Рейнѣ, катаясь въ лодкахъ. То-то будетъ весело!

Какъ жаль, что это не можетъ завтра же начаться!….

---

Эйнзидель Эриху.

…Въ бумагахъ вашего отца кроется много прекраснаго. Жаль, что нѣкоторыя изъ нихъ не были ранѣе напечатаны. Покойный профессоръ какъ нельзя яснѣе предвидѣлъ настоящую войну. Мыслительныя способности иныхъ людей въ нѣкоторыхъ случаяхъ равняются въ нихъ дару пророчества. Я намѣренъ напечатать кое-что изъ рукописей вашего отца и въ предисловіи обозначу время, когда онѣ были имъ написаны…

---

Вейдеманъ Эриху.

…Мой племянникъ мнѣ аккуратно присылаетъ газеты. Не давайте себѣ труда слишкомъ много думать объ Европѣ и о различныхъ отношеніяхъ, чуждыхъ вашему теперешнему положенію. Вы на постѣ, который требуетъ, чтобъ вы постоянно имѣли въ виду только то, что ближе всего къ нему относится. Простите, что я осмѣливаюсь подавать вамъ совѣты.

Давно пора нанести рѣшительный ударъ рабству, этому позорному явленію нашего вѣка. Люди отъ долгой привычки уже перестаютъ считать его для себя стыдомъ и грѣхомъ.

Я здѣсь дѣлаю весьма интересныя наблюденія. Зонненкампъ оказался для нашей страны гораздо болѣе вреднымъ человѣкомъ, нежели я предполагалъ. Представьте себѣ, что теперь здѣсь о немъ отзываются даже съ похвалой.

— Вѣдь онъ былъ только торговецъ неграми! слышу я со всѣхъ сторонъ.

Отвага всегда обаятельно дѣйствуетъ на умы. Смѣлый злодѣй часто бываетъ привлекательнѣе смирнаго, добродѣтельнаго человѣка. Многіе, весьма порядочные люди говорятъ, что герцогъ совсѣмъ напрасно не далъ Зонненкампу дворянскаго диплома.

Въ Европѣ въ послѣднее время появилось и чрезвычайно распространилось растеніе, которое народъ прозвалъ водяной чумой. Вы безъ сомнѣнія о немъ читали. Оно первоначально было завезено изъ Канады, попало въ Темзу, чуть ее совсѣмъ не запрудило своими корнями и стеблями, затѣмъ перешло на континентъ, и наконецъ появилось у насъ. Такая же точно водяная чума иногда съ невообразимой быстротой разростается на нравственной почвѣ, гдѣ заглушаетъ всѣ лучшіе инстинкты и стремленія человѣческой души.

Благодарю васъ и Роланда, что вы предоставляете мнѣ и моему племяннику право распоряжаться положенными въ банкъ деньгами. Докторъ Фрицъ полагаетъ, что хорошо было бы одну часть ихъ употребить въ дѣло теперь же, а другую послѣ войны. Онъ не нарадуется на то, какъ вы и Роландъ твердо противостоите всѣмъ искушеніямъ, которыя, какъ я ожидалъ, возобновились для васъ въ Америкѣ…

---

Докторъ Рихардтъ Эриху.

….Радуйтесь тому, что вамъ теперь предстоитъ дѣйствовать, а не предаваться безплоднымъ мечтамъ.

Слушайте, я вамъ разскажу забавную исторію.

Отто фонъ-Пранкенъ, къ которому я, подобно всѣмъ свѣтскимъ людямъ, питалъ маленькую слабость…. онъ, конечно, далеко не герой добродѣтели, но въ высшей степени цѣльная натура…. Итакъ, Отто фонъ-Пранкенъ, состязаясь въ хитрости съ попами, далеко ихъ опередилъ. Онъ заставилъ ихъ отрекомендовать себя въ Римъ, а затѣмъ выкинулъ съ ними преловкую штуку.

Поступивъ маіоромъ въ папское войско, онъ въ скоромъ времени затѣялъ тамъ ссору. Немного спустя онъ написалъ письмо, въ которомъ сильно порицалъ организацію войска. Письмо это должно было служить ему оправданіемъ, такъ-какъ онъ очень скоро послѣ того вышелъ въ отставку и женился на молодой вдовѣ, дочери барона фонъ-Эндлиха. Когда вы вернетесь къ намъ, вы найдете у себя новое сосѣдство. Ходятъ слухи, будто Пранкенъ намѣревается теперь примѣнить свои силы и способности къ дипломатической карьерѣ. Что же, я думаю, что онъ на этомъ новомъ поприщѣ будетъ имѣть блестящій успѣхъ.

Не видѣли ли вы графиню Беллу, или не слышали ли о ней что-нибудь…

---

Маіорша Граслеръ, б. Фрейленъ Милькъ, Кнопфу.

….Ты не можешь себѣ представить, какъ сильно насъ обрадовало твое письмо. Мужъ мой давно не былъ такъ веселъ, какъвъ тотъ день, когда оно пришло. Онъ со времени вашего отъѣзда все находился въ какомъ-то тревожномъ состояніи и долго не могъ примириться съ мыслью, зачѣмъ лѣта не позволяютъ ему ѣхать съ вами. Насъ между прочимъ посѣтило большое горе: наша Леди ослѣпла и нѣтъ никакихъ средствъ возвратить ей зрѣніе. Многіе надъ нами смѣются отъ того, что мы ухаживаемъ за нашей собакой, и совѣтуютъ намъ ее застрѣлить, но мы на это никогда не рѣшимся. Мужъ мой цѣлые часы просиживаетъ около Леди и разговариваетъ съ ней. Кромѣ того онъ каждый день на веревкѣ водитъ ее гулять. Ну, зачѣмъ нужно было этой собакѣ ослѣпнуть? Не легко бываетъ иногда удержаться въ границахъ разсудка и не впасть въ сантиментальность: природа — жестокая мачиха.

Ахъ, любезный другъ, мнѣ право совѣстно занимать тебя такими мелочами, тогда какъ самъ ты находишься въ самомъ центрѣ мірового движенія. Какое тебѣ дѣло до всего этого? Мой мужъ разсказывалъ мнѣ, что у графа Вольфсгартена однажды было очень много говорено по поводу американской поговорки: самъ себѣ помогай. Мнѣ кажется, что эти слова теперь Америка какъ нельзя успѣшнѣе прилагаетъ къ дѣлу. Она старается доставить свободу угнетенному племени и тѣмъ самымъ помогаетъ самой себѣ успѣшнѣе идти по пути къ собственной свободѣ и къ собственному усовершенствованію….

PS. Я знала отца твоей Розаліи. Онъ какъ-то разъ былъ у васъ вмѣстѣ съ учителемъ Фасбендеромъ.

---

Эрихъ Вейдеману.

…Адама вмѣстѣ со многими другими неграми назначили работать надъ возведеніемъ шанцовъ. Онъ ни за что не хотѣлъ брать топора въ руки, тогда Роландъ самъ вооружился киркой и присоединился къ неграмъ.

Въ войскѣ много недовольныхъ Линкольномъ. Ему дѣлаютъ упрекъ въ медленности и говорятъ, что его политика не довольно тверда и рѣшительна.

Время, должно полагать, подтвердитъ мнѣніе, которое теперь высказываетъ о Линкольнѣ докторъ Фрицъ.

Линкольнъ, но его словамъ, не есть одна изъ тѣхъ геніальныхъ личностей, которыя, рѣзко выдѣляясь изъ массы, ведутъ ее за собой. Онъ ни болѣе, ни менѣе, какъ точное и полное выраженіе всего того, что по сю пору выработалъ въ себѣ народный духъ.

Можетъ быть, оно и такъ, но развѣ этого мало? Величіе Линкольна несомнѣнно, хотя оно совсѣмъ иное, чѣмъ то, какимъ прославился древній міръ. Въ наше время болѣе невозможны герои, выполнители главныхъ ролей въ жизненной драмѣ, вокругъ которыхъ всѣ остальные люди группируются лишь какъ второстепенныя личности, исключительно отъ нихъ заимствующія и силу, и движеніе…

---

Роландъ профессоршѣ.

Мои первыя строки съ поля сраженія должны быть адресованы вамъ, а никому другому.

Какъ жаль, что вы не знаете Лиліаны! Она вполнѣ достойна вашей дружбы.

Ахъ, что за человѣкъ докторъ Фрицъ!

Онъ говоритъ, что быль ученикомъ вашего мужа. Васъ должно радовать, что духъ покойнаго профессора какъ бы оживаетъ здѣсь въ одномъ изъ лучшихъ людей Новаго Свѣта.

Мнѣ не слѣдуетъ теперь много думать ни о васъ, ни о прошломъ: я долженъ все свое вниманіе устремить на то, что меня ожидаетъ впереди. Къ тому же я много упражнялся съ оружіемъ въ рукахъ и очень усталъ.

Эрихъ пользуется здѣсь большимъ уваженіемъ.

Въ лагерѣ все тихо. Завтра мы въ первый разъ выступаемъ подъ непріятельскій огонь.

---

Утромъ.

Битва начинается. Я надѣюсь исполнить свой долгъ.

---

Вечеромъ.

Я произведенъ въ офицеры.

---

Эрихъ Вейдеману.

Изъ лагеря.

Мы имѣли стычку съ непріятелемъ и потерпѣли пораженіе. Роландъ превзошелъ самого себя. Онъ произведенъ въ офицеры. Я долженъ быть постоянно на сторожѣ, чтобъ умѣрять его пылъ..

Мнѣ въ этомъ случаѣ служитъ большой помогой разсудительность вашего внука Германа.

Самое ужасное въ этой борьбѣ то, что тысячи людей должны, быть принесены въ жертву единственно для того, чтобъ предводители ихъ пріобрѣли нѣкоторую снаровку въ дѣлѣ войны. У насъ большой недостатокъ въ опытныхъ, могущихъ внушить къ себѣ довѣріе генералахъ. Не удивительно ли, что войско, несмотря на это, такъ храбро выдерживаетъ боевой огонь? Наши солдаты и офицеры всѣ учатся военному искусству на войнѣ, Южане въ этомъ отношеніи имѣютъ большое преимущество надъ нами.

Меня сильно занимаетъ вопросъ, неужели наши противники надѣются на побѣду, то-есть, неужели они честно вѣрятъ, что въ случаѣ, если побѣда останется на ихъ сторонѣ, принципъ, за который они дерутся, прочно водворится въ мірѣ?

Самое ожесточеніе, съ какимъ они сражаются, жажда мести., которую они выказываютъ въ жестокомъ обращеніи съ плѣнными, все это служитъ наилучшимъ доказательствомъ того, что если они и вѣрятъ въ торжество своего оружія, то ни въ какомъ случаѣ не вѣрятъ въ торжество защищаемаго ими принципа. Тутъ самъ собой возникаетъ вопросъ: почему идея, которая мысленно уже всѣми по достоинству оцѣнена, не можетъ, иначе какъ цѣною крови, купить себѣ осуществленіе?

Въ этомъ состоитъ великая загадка исторіи.

Массы дѣйствуютъ подъ вліяніемъ тѣхъ же самыхъ нравственныхъ началъ, что и отдѣльныя личности. Человѣкъ существо разумное, но гораздо болѣе склонное повиноваться голосу страстей, нежели разсудка. Онъ почти всегда дѣйствуетъ подъ вліяніемъ минутной вспышки или увлеченія. Тоже самое видимъ мы и въ народныхъ массахъ. Гёте не совсѣмъ правъ, когда утверждаетъ, будто бы Америка не заражена никакими средневѣковыми предразсудками. Нѣтъ, ей тоже приходилось и приходится бороться съ своего рода феодализмомъ. Дѣло только въ томъ, что ея исторія вся укладывается въ гораздо болѣе короткій промежутокъ времени, чѣмъ у другихъ народовъ и тѣмъ самымъ какъ бы напоминаетъ драматическое произведеніе, въ которомъ поэтъ всегда старается какъ можно тѣснѣе сгруппировать наиболѣе выдающіеся и поразительные факты.

Америка не имѣла ни династическихъ, ни религіозныхъ войнъ. Борьба за независимость была первымъ знаменательнымъ моментомъ въ ея жизни, но она могла быть предпринята отчасти съ эгоистической цѣлью. Нынѣ для нея наступилъ второй подобный моментъ, и на этотъ разъ онъ носитъ характеръ чисто идеальный и самоотверженный. Вдругъ изъ среды существованія, направленнаго исключительно на пріобрѣтеніе и на устройство своего личнаго благосостоянія, люди однимъ шагомъ переступаютъ на почву совсѣмъ иного свойства, гдѣ самая жизнь приносится въ жертву идеѣ. Развѣ это не есть доказательство самаго искреннаго стремленія къ идеалу? Америка нынѣ приноситъ въ даръ человѣчеству свою долю самоотверженія. До сихъ поръ о ней еще можно было говорить, что ея матеріальное величіе далеко превосходитъ историческое, теперь это становится невозможнымъ.

Въ настоящій моментъ Америка одновременно переживаетъ свое великое переселеніе народовъ, свои крестовые походы, свою тридцатилѣтнюю войну. Самый короткій промежутокъ времени вмѣщаетъ для нея событія неизмѣримой важности, которыя смѣняются одни другими съ непомѣрной быстротой. Такъ и должно быть: ея историческая жизнь развивается въ вѣкъ электрическаго телеграфа.

Но не странно ли, что я, сидя здѣсь въ лагерѣ, предаюсь такого рода мудрствованіямъ? Скажу вамъ въ заключеніе, что это принесло мнѣ пользу. Бесѣда съ вами меня освѣжила, ободрила и помогла мнѣ сосредоточиться…

---

Эрихъ Вейдеману.

Изъ лагеря.

….То, что всѣ мы считали необходимымъ, наконецъ совершилось: негры призваны къ дѣятельному участію въ войнѣ. Роландъ, Германъ и я, мы поступили въ негритянскій отрядъ.

Теперь только начнется настоящая борьба. Негры охотно отправляютъ свои обязанности и постоянно веселы. Военная дисциплина послужитъ имъ хорошей школой для будущаго.

Одинъ изъ нашихъ шпіоновъ сообщилъ мнѣ, что въ непріятельскомъ лагерѣ находится человѣкъ, по описанію чрезвычайно похожій на Зонненкампа. За нимъ всюду слѣдуетъ, переодѣтая мужчиной, женщина, красота которой на всѣхъ неотразимо дѣйствуетъ. А я все надѣялся, что онъ поступитъ во флотъ. Мнѣ невыносима мысль, что отецъ и сынъ такъ близко другъ отъ друга сражаются въ противоположныхъ лагеряхъ. Надо позаботиться о томъ, чтобы Роландъ какъ-нибудь не узналъ о томъ.

Я не нарадуюсь, смотря на дружбу, какая связываетъ Роланда съ вашимъ внукомъ Германомъ. Оба юноши неразлучны….

---

Роландъ профессоршѣ.

….Наконецъ-то! Эрихъ, Германъ и я, мы служимъ въ черномъ отрядѣ. Желаніе мое исполнилось:. бѣдные порабощенные наконецъ получили право сражаться за свободу, которую имъ отказываются дать мирнымъ порядкомъ. Слова Паркера не выходятъ у меня изъ головы. Какъ живо помню я тотъ день, когда въ первый разъ услышалъ это имя отъ васъ по выходѣ изъ церкви…

Впередъ! вотъ теперь мой лозунгъ, и я не смѣю болѣе оборачиваться назадъ.

Я пріобрѣлъ себѣ друга, лучше котораго вы сами не могли бы для меня пожелать. Это Германъ, братъ Лиліаны. Меня невыразимо терзаетъ мысль, что онъ сражается по свободному выбору, тогда какъ я… Ахъ, нѣтъ, лучше объ этомъ не думать….

Мы разбиты, матушка, разбиты! Эрихъ утѣшаетъ меня и всѣхъ другихъ, говоря, что это принесетъ намъ пользу, научитъ насъ терпѣнію и большей стойкости. Хорошо, я постараюсь быть терпѣливымъ!

(Приписка Эриха). Матушка! Я нашелъ эти строки между вещами Роланда, и посылаю ихъ тебѣ. Мы послѣ того еще разъ сражались и одержали побѣду. Роландъ исчезъ: онъ или убитъ, или взятъ въ плѣнъ. Въ теченіи всей битвы онъ очень храбро себя держалъ. О, мой Роландъ!

---

Эрихъ Вейдеману.

Изъ лагеря.

Другъ мой, мы одержали побѣду, но потеряли Роланда. Я съ докторомъ, Адамомъ и Германомъ обошелъ все поле сраженія. Что за страшное зрѣлище! Но Роланда мы нигдѣ не нашли. Вся надежда на то, что онъ попалъ въ плѣнъ.

Какая надежда!

Утѣшая Германа, я въ тоже время стараюсь утѣшить и самого себя. Вся глубина натуры этого юноши высказывается теперь въ его горѣ по исчезнувшемъ другѣ. Но, несмотря на всю силу его печали, въ немъ не замѣтно ни малѣйшей слабости. На немъ какъ нельзя лучше отразилось вліяніе свободной республики и германскаго родительскаго дома. Онъ теперь раздѣляетъ со мной мою палатку. Всѣ его привычки совсѣмъ другія чѣмъ у Роланда. Здѣсь, въ Америкѣ, все широко разростается на просторѣ и каждое дерево далеко распространяетъ свои вѣтви. Къ тому же у Германа въ душѣ нѣтъ томительной боли, какую мои бѣдный Роландъ постоянно носилъ въ своемъ сердцѣ.

Прошу васъ, въ случаѣ если получатся на мое имя извѣстія отъ Зонненкампа, напишите ему, что сынъ его въ плѣну.

Я чувствую смертельную усталость. Страшное зрѣлище раненыхъ, умирающихъ и убитыхъ, никогда не изгладится у меня изъ памяти.

Не знаю, когда мнѣ теперь удастся вамъ еще написать. Опять и опять прошу васъ, постарайтесь довести до свѣдѣнія Зонненкампа участь, постигшую его сына. Можетъ быть, вы сочтете удобнымъ напечатать это въ одной изъ англійскихъ газетъ, которыя имѣютъ доступъ въ Южные Штаты.

Посовѣтуйтесь обо всемъ этомъ съ профессоромъ Эйнзиделемъ.

Роландъ вчера весь день находился въ особенномъ, сильна возбужденномъ настроеніи духа. Негры пѣли какую-то пѣснь, въ которой онъ вдругъ узналъ ту самую, какой его въ дѣтствѣ убаюкивала его кормилица. Слова и мотивъ этой пѣсни чрезвычайно грустные. Негритянская мать поетъ своему малюткѣ-сыну, чтобъ онъ въ угоду господину постарался вырости большимъ, здоровымъ мужчиной съ крѣпкими бѣлыми зубами.

Роландъ весь день только и говорилъ объ этой пѣснѣ и все ее потихоньку напѣвалъ. Не странно ли, что его колыбельная пѣснь такъ неотступно преслѣдовала его именно въ тотъ день, когда онъ можетъ быть находился на порогѣ смерти…

---

Лиліана профессоршѣ.

— Немедленно напиши обо всемъ этомъ матери Эриха, просилъ меня Роландъ.

Изъ этого вы видите, что онъ найденъ.

Когда до насъ дошло страшное извѣстіе объ исчезновеніи Роланда, я рѣшительно не могла въ бездѣйствіи оставаться дома, и отправилась его отыскивать въ сопровожденіи брата Мартина — то-есть господина Кнопфа, хочу я сказать. Мнѣ удалось незамѣченной проникнуть въ непріятельскій лагерь. Мы были переодѣты южанами и одна рука у меня висѣла на привязи, точно раненая. Нѣтъ никакой возможности описать всѣ опасности, какимъ мы подвергались.

Господинъ Кнопфъ остался за чертой непріятельскаго лагеря, въ который я отправилась одна въ сопровожденіи только моего вѣрнаго Грейфа.

Чего не испытала я за это время! Обходя поля сраженія, я тщательно заглядывала въ лица убитыхъ и умирающихъ; посѣщая лазареты, я внимательно прислушивалась къ стонамъ и жалобамъ раненыхъ — все напрасно: Роланда нигдѣ не было и слѣдовъ.

Я шла далѣе и далѣе, удрученная горемъ, которое возбуждало состраданіе даже нашихъ ужасныхъ враговъ.

Наконецъ я его нашла, — нѣтъ, не я, а Грейфъ. Онъ лежалъ раненый въ овинѣ. Онъ былъ такъ худъ и до такой степени измѣнился, что я едва его узнала.

Роландъ разсказываетъ, что его приказала отнести и положить въ овинъ какая-то женщина, переодѣтая мужчиной, которую онъ называетъ графиней Беллой.

Уѣзжая изъ Маттенгейма, я подарила Роланду небольшой камешекъ. Онъ его зашилъ въ тряпочку и постоянно носилъ на сердцѣ. Теперь этотъ камешекъ спасъ его отъ смерти.

Я обо всемъ этомъ написала въ Нью-Іоркъ, но не знаю, получится ли тамъ мое письмо. Въ Европу письма вѣрнѣе доходятъ и потому, прошу васъ, сообщите моему отцу и Эриху, что Роландъ найденъ и внѣ всякой опасности. Меня въ томъ увѣряетъ состоящій здѣсь на службѣ нѣмецкій докторъ.

Передайте все это также дядѣ, тётѣ и ихъ домашнимъ.

Роландъ проснулся…

---

Докторъ Фрицъ доктору Рихардту.

Извѣстія изъ Южныхъ Штатовъ съ трудомъ до насъ доходятъ. Одинъ изъ нашихъ, счастливо возвратившійся изъ плѣна…. вы конечно слышали, съ какой безчеловѣчной жестокостію южане обращаются съ своими плѣнными…. Итакъ, одинъ изъ нашихъ, побывавшій въ рукахъ непріятеля, разсказывалъ мнѣ, что видѣлъ тамъ Зонненкампа-Банфильда, а съ нимъ необыкновенной красоты женщину. Зонненкампу не удалось и въ Южныхъ Штатахъ достигнуть той степени почета, какого жаждало его честолюбіе. Южане видятъ въ немъ слишкомъ крайняго радикала. Требованія ихъ онъ возводитъ въ логическій принципъ, подобно тому какъ это прежде дѣлалъ въ своей борьбѣ со мной. Но онъ нанесъ окончательный ударъ своему значенію между ними съ тѣхъ поръ, какъ выступилъ впередъ съ планомъ сдѣлать изъ южныхъ штатовъ монархическое государство. Южане этого вовсе не хотятъ: они слишкомъ проникнуты республиканскимъ духомъ. Зонненкампъ взялъ свой планъ назадъ, но уже не могъ возвратить себѣ того уваженія, которое, было, пріобрѣлъ своей неустрашимостію и энергіей. Я того мнѣнія, что онъ и графиня Белла теперь дерутся исключительно изъ отчаянія, или подъ вліяніемъ обуявшей ихъ обоихъ страсти къ приключеніямъ….

---

Эрихъ Вейдеману.

…. Итакъ, великое, таинственное свершилось!

Былъ жаркій день. Обѣ стороны дрались съ одинаковымъ ожесточеніемъ. Побѣда осталась за нами, но мы понесли большія потери. Вдругъ ко мнѣ прибѣжалъ Адамъ. Онъ былъ весь въ крови, у рта его виднѣлась пѣна. Я отдалъ приказъ перевязать ему раны, но онъ объ этомъ и слышать не хотѣлъ.

— Пойдемте, пойдемте со мной! кричалъ онъ: я его не убивалъ … онъ тамъ лежитъ.

— Кто?

— Отецъ Роланда!

Я взялъ доктора и, не обращая вниманія на стопы и мольбы другихъ раненыхъ, бросился вслѣдъ за негромъ.

Мы достигли небольшого холма и нашли тамъ Зонненкампа.

Задыхаясь отъ волненія, я едва могъ выговорить:

— Отецъ!

— Отецъ! грозно повторилъ онъ. Прочь отсюда! Оставьте меня.

Онъ устремилъ на меня уже потухшій, точно стеклянный взоръ. Затѣмъ онъ сталъ рвать около себя траву, ногтями копалъ землю и, положивъ въ вырытое углубленіе голову, вдыхалъ въ себя запахъ, который въ былое время его всегда освѣжалъ и укрѣплялъ. Но теперь, казалось, онъ не принесъ ему ни малѣйшаго облегченія, по крайней мѣрѣ, онъ съ отчаяніемъ покачалъ головой и снова поднялъ за меня глаза.

Докторъ, осмотрѣвъ его, увидѣлъ, что онъ истекалъ кровью и хотѣлъ помочь ему. Но Зонненкампъ съ силой его отъ себя оттолкнулъ:

— Я не хочу чтобъ меня перевязывали. Прочь отсюда! Оставьте меня всѣ!

Я опустился передъ нимъ на колѣни и объявилъ ему, что сынъ его три мѣсяца тому назадъ исчезъ, и по всѣмъ соображеніямъ долженъ находиться въ плѣну.

— Въ плѣну!… воскликнулъ онъ. Увы, увы!… въ плѣну. Это она виновата…. она!… Я не хотѣлъ… я зналъ…. но она желала скакать на конѣ…. ей нравилась роль амазонки….

Онъ съ горечью захохоталъ.

— Меня тянуло въ море…. продолжалъ онъ, туда…. туда хотѣлось мнѣ…. но я долженъ былъ за ней слѣдовать…. я видѣлъ, какъ она упала…. она и въ рукахъ смерти все еще была прекрасна…. волшебница….

Докторъ сдѣлалъ мнѣ знакъ. Я его понялъ и спросилъ у Зонненкампа, не имѣетъ ли онъ мнѣ что-нибудь приказать.

Онъ взглянулъ на меня, точно не понялъ моего вопроса, но минуту спустя проговорилъ.

— Тамъ…. тамъ…. дайте мнѣ сюда…. дайте!

Рука его была протянута по направленію къ небольшому кустику вереска, который росъ неподалеку отъ того мѣста, гдѣ онъ лежалъ. Адамъ, повинуясь нашему приказанію, вырвалъ съ корнемъ весь кустикъ и подалъ его умирающему. Тотъ смотрѣлъ на негра широко раскрытыми отъ ужаса глазами, потомъ вдругъ улыбнулся, быстро, съ усиліемъ приподнялся и съ громкимъ крикомъ снова тяжело упалъ на землю. Онъ умеръ, сжимая въ рукахъ цвѣты вереска.

То были тяжелыя, ужасныя минуты!

Мы зарыли его въ землю и всю могилу его покрыли верескомъ. Я горько оплакивалъ этого человѣка, обладавшаго такимъ избыткомъ силъ. Что вышло бы изъ него, еслибъ….

Меня внезапно позвали, и я долженъ былъ на время оставить письмо.

Мнѣ пришлось быть свидѣтелемъ еще одной смерти.

Адамъ, который не далъ перевязать себѣ ранъ, когда еще было время, теперь доживалъ послѣднія минуты своей жизни. Онъ потребовалъ меня къ себѣ.

— Господинъ маіоръ, сказалъ онъ, увидѣвъ меня около своей постели, какъ вы думаете, братья будутъ свободны?

— Непремѣнно! отвѣчалъ я.

Онъ поднялъ къ верху руки и испустилъ бѣшеный крикъ радости. Его дикая натура, на время усмиренная, теперь, въ предсмертную минуту, снова вступила въ свои права.

Я болѣе не въ силахъ писать; я жестоко въ себѣ ошибся. Мнѣ казалось, что я настолько твердъ, что меня ничто не можетъ сломать. На дѣлѣ выходитъ иначе. Прошу васъ, сообщите матушкѣ о смерти отца Манны и Роланда.

Ахъ, еслибъ я могъ заснуть и хоть немного успокоиться!

(Приписка Манны). Это письмо было найдено въ карманѣ моего Эриха, когда его вытащили изъ-подъ лошади. Онъ, находясь въ страшномъ волненіи, сѣлъ на лошадь и бросился въ сраженіе, но вдругъ упалъ и страшно разбился. Онъ еще ни кого не узнаетъ, бредитъ, но докторъ мнѣ подаетъ надежду на его спасеніе.

Я отошлю это письмо не прежде, какъ когда буду въ состояніи сообщить вамъ что-нибудь болѣе успокоительное.

---

Три дня спустя.

Мой мужъ говоритъ, что воспоминаніе о васъ приноситъ ему много утѣшенія! Я пишу сегодня также и матушкѣ.

----- Манна профессоршѣ.

Матушка, онъ спасенъ! Весь страхъ, всѣ сомнѣнія миловали! Онъ спасенъ! Въ теченіи многихъ дней и ночей лежалъ онъ въ лихорадкѣ, не узнавая никого, даже меня. Вдругъ онъ однажды, точно во снѣ, проговорилъ:

— Ахъ, звуки арфы!

Я немедленно телеграфировала въ Нью Іоркъ, чтобъ мнѣ выслали сюда мою арфу, а между тѣмъ узнала, что могу достать пока другую у одной дамы, которая живетъ здѣсь въ большомъ уединеніи. Я пошла къ этой дамѣ…. она оказалась матерью маленькой дѣвочки, которую въ монастырѣ звали сверчкомъ. Настоятельница писала ей о привязанности малютки ко мнѣ, и бѣдная мать не могла достаточно наслушаться моихъ разсказовъ о ней. Міръ преисполненъ чудесъ! Моя милая умершая сестра посылала мнѣ теперь арфу, которая должна была доставить утѣшеніе моему больному мужу.

Не знаю, разсказывала ли я вамъ когда-нибудь о таинственной незнакомкѣ, которая въ одно время съ нами была въ Карлсбадѣ. Она всегда гуляла подъ густымъ вуалемъ и я съ ней иногда встрѣчалась въ церкви. Ей пришлось испытать много горя въ жизни. Едва выйдя замужъ, она узнала, что мужъ ея уже былъ женатъ. Она неохотно о немъ говоритъ и тщательно скрываетъ его имя. Меня она еще въ Карлсбадѣ знала, но не рѣшалась ко мнѣ подойти. Впрочемъ она не долго тамъ оставалась: ее оскорбилъ одинъ изъ знакомцевъ графини Беллы, и она поспѣшила уѣхать. Я многого не понимаю изъ того, что говоритъ бѣдная женщина, но не рѣшаюсь ее разспрашивать.

Вернувшись къ Эриху, я по совѣту врача сѣла съ арфой въ сосѣдней комнатѣ и начала играть. Эрихъ погрузился въ сонъ, а затѣмъ, проснувшись, спросилъ:

— Гдѣ Манна, что она нейдетъ?

Докторъ запретилъ мнѣ ему показываться, изъ опасенія дурныхъ послѣдствій. Я только тогда и входила въ его комнату, когда онъ засыпалъ. Наконецъ, докторъ позволилъ мнѣ при немъ постоянно оставаться.

Эрихъ въ бреду все воображалъ себѣ, что видитъ меня въ монастырѣ, съ крыльями за плечами. При этомъ онъ всегда говорилъ по-французски и смѣялся надъ сестрой Серафимой. Смерть отца до такой степени поразила Эриха, что онъ на нѣсколько времени вовсе лишился сна.

Ему давали усыпительныя лекарства, но они дурно на него дѣйствовали, и ихъ пришлось оставить. Затѣмъ было дано новое сраженіе. Всѣ совѣтовали Эриху не принимать въ немъ участія. Онъ въ предъидущихъ битвахъ выказалъ такъ много храбрости, что на этотъ разъ могъ бы съ спокойной совѣстію остаться дома. Но онъ объ этомъ и слышать не хотѣлъ, спросилъ лошадь и поѣхалъ на поле сраженія. Но тамъ лошадь его споткнулась, упала и придавила его всей своей тяжестью. Эриха подняли и за-мертво отнесли въ лазаретъ. Я, лишь только получила объ этомъ извѣстіе, немедленно къ нему поспѣшила. Теперь опасность миновала, но онъ еще очень слабъ.

Мой мужъ, съ свойственной ему добротой, старается по возможности облегчать также печальную участь другихъ больныхъ и нерѣдко посылаетъ меня играть на арфѣ въ общихъ залахъ. Музыка дѣйствительно благотворно дѣйствуетъ на больныхъ. Она разсѣиваетъ ихъ тоску и тѣмъ самымъ, по увѣренію докторовъ, содѣйствуетъ ихъ выздоровленію. Когда я, послѣ игры въ общихъ залахъ, возвращаюсь къ Эриху и докторъ разсказываетъ ему, какое удовольствіе моя музыка доставляетъ больнымъ, лицо его мгновенно оживляется. Онъ очень мало говоритъ, но почти постоянно держитъ меня за руку. Матушка, ты теперь можешь быть вполнѣ спокойна.

Эрихъ проситъ, чтобъ ему позволили написать тебѣ нѣсколько словъ.

(Здѣсь дрожащимъ почеркомъ стояло): Твой воскресшій, любящій и любимый сынъ Эрихъ. (Затѣмъ шло продолженіе опять рукою Манны).

Не пугайся того, что эти слова какъ дурно написаны. Докторъ повторяетъ, что онъ внѣ опасности. Ему теперь нужно только одно спокойствіе.

О, матушка! Какъ мнѣ достаточно возблагодарить Бога за то, что онъ спасъ Эриха и сохранилъ мнѣ мужа, а другому, маленькому, еще не видавшему свѣта существу — отца. Но не тревожься обо мнѣ: я берегусь, зная, что отъ моей жизни зависятъ еще двѣ другія….

---

Манна Эйнзиделю.

….Однажды меня въ госпиталѣ позвали къ одному тяжко раненому плѣннику изъ южанъ. Онъ слышалъ мою игру на арфѣ, и узнавъ что я нѣмка, выразилъ желаніе со мной поговорить. Когда я къ нему пришла, онъ мнѣ разсказалъ, что у него въ Германіи есть дядя, бухгалтеръ въ одномъ большомъ банкѣ. Однажды вечеромъ, когда этотъ дядя былъ въ театрѣ, племянникъ обокралъ его и скрылся съ деньгами. Я сказала раненому, что вы мнѣ въ Карлсбадѣ указывали на старика, который подвергся такой же точно участи, какъ и его дядя, и по возможности съ точностію описала ему наружность вашего пріятеля. Больной убѣжденъ, что это его дядя, и проситъ меня передать старику, что жестоко раскаивается въ своемъ проступкѣ. Онъ все надѣялся разбогатѣть, возвратить украденную сумму и такимъ образомъ поправить причиненное имъ зло. Но надежды его не сбылись. Онъ умираетъ бѣднымъ человѣкомъ и только отъ души желаетъ, чтобы дядя узналъ о его раскаяніи.

Будьте такъ добры, возьмите на себя трудъ передать все это вашему знакомому….

---

Эрихъ матери.

….Я въ бреду постоянно слышалъ голосъ, который говорилъ мнѣ: «ты обѣщался твоей матери вернуться къ ней здоровымъ. Ты не имѣешь права ни хворать, ни умирать, и во чтобы то ни стало долженъ сдержать свое обѣщаніе.» Мысль о тебѣ ни на минуту меня не покидала, и то успокоивала, то волновала меня. Я все усиливался дать природѣ толчекъ и побѣдить овладѣвшую мною слабость. Во мнѣ точно было двѣ души. Разъ я совершенно явственно слышалъ твой голосъ, который говорилъ мнѣ: постарайся успокоиться. Ты понапрасну тревожишься и тѣмъ самымъ подвергаешь опасности свою жизнь. Ты теперь ни о чемъ не долженъ думать. Затѣмъ я видѣлъ себя на трибунѣ въ концертной залѣ, хотѣлъ пѣть, но голосъ мнѣ не повиновался. Я жестоко страдалъ, но теперь снова чувствую себя бодрымъ и свѣжимъ.

---

Докторъ Фрицъ Вейдеману.

….Болѣзнь Эриха и игра на арфѣ Манны послужили поводомъ къ весьма важному открытію. Недавно ко мнѣ явился пріятной наружности старичокъ, который съ трудомъ изъяснялся по-нѣмецки. Видно было, что онъ въ теченіи многихъ лѣтъ вовсе не упражнялся въ этомъ языкѣ и отвыкъ на немъ говорить. Онъ прежде всего обратился ко мнѣ съ вопросомъ, правда ли, что у меня въ домѣ живетъ молодой человѣкъ по имени Дорнэ. Я отвѣчалъ утвердительно, и старикъ съ трудомъ объяснилъ мнѣ, что онъ дядя Эриха и обладатель большого состоянія. Онъ желалъ узнать поболѣе подробностей о всей семьѣ и въ особенности о своей сестрѣ Клавдіи. Къ счастію, Кнопфъ могъ вполнѣ его удовлетворить…

---

Эрихъ матери.

Матушка! Дядя найденъ. Мое паденіе съ лошади и игра на арфѣ Манны были описаны въ газетахъ. Дядя Альфонсъ прочелъ статью, въ которой говорилось о насъ, и явился къ доктору Фрицу. Затѣмъ онъ пріѣхалъ ко мнѣ и засталъ меня еще опасно больнымъ.

Когда онъ въ первый разъ ко мнѣ пришелъ, мнѣ казалось, что я снова вижу отца.

Говорятъ, что свиданіе съ дядей до такой степени меня взволновало, что мои близкіе снова стали опасаться за мою жизнь. Его болѣе ко мнѣ не пускали до тѣхъ поръ, пока я совсѣмъ не выздоровѣлъ. Я показалъ дядѣ твои письма. Старикъ, который въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ ничего не хотѣлъ знать ни объ Европѣ, ни о родственныхъ связяхъ, читая ихъ, горько плакалъ. Онъ собирается вмѣстѣ съ нами вернуться домой….

---

Кнопфъ Фасбендеру.

….Классическая древность заключаетъ въ себѣ много прекраснаго, великаго, героическаго, но не представляетъ ничего подобнаго личности американскаго дяди. На что годилась бы часть свѣта, открытая Колумбомъ, еслибъ она не поставляла намъ американскихъ дядей.

Мой другъ, маіоръ Дорнэ, тоже обрѣлъ подобнаго дядю съ придачею, не знаю съ точностію какой цифры, обозначающей большое, но все честнымъ образомъ добытое состояніе. Теперь ему самому приходится рѣшать вопросъ, что станетъ онъ дѣлать съ такимъ огромнымъ количествомъ денегъ. Онъ отказывается строить по моему предложенію концертныя залы, но безъ сомнѣнія сдѣлаетъ что-нибудь другое, тоже весьма хорошее….

---

Докторъ Фрицъ Вейдеману.

…. У насъ родилось двое дѣтей. Манна произвела на свѣтъ сына, а жена Кнопфа дочь. Я присутствовалъ при томъ, какъ Кнопфъ въ первый разъ увидѣлъ свою дѣвочку.

— Чисто кавказская раса! воскликнулъ онъ, взглянувъ на нее.

Онъ признался мнѣ, что, несмотря на всю свою любовь къ неграмъ, сильно побаивался, чтобъ Розалія не родила ему чернаго ребенка, такъ какъ она въ послѣднее время постоянно находилась въ обществѣ негритянскихъ дѣтей, образованіемъ которыхъ занималась вмѣстѣ съ мужемъ. Теперь онъ въ восторгѣ отъ того, что дочь его представляетъ образецъ чисто кавказской расы, безъ малѣйшей примѣси негритянской. Въ тоже время онъ не нахвалится на судьбу, которая ему, учителю молодыхъ дѣвушекъ, послала въ даръ, въ качествѣ первороднаго дитяти, маленькую дѣвочку. Онъ назвалъ свою дочь: Манна-Эрика.

Сынъ Манны получилъ имя Веньямина-Альфонса. Дядя Альфонсъ будетъ его крестить. Онъ по духовному завѣщанію оставляетъ одну половину своего состоянія своей сестрѣ Клавдіи, а другую сыну своего брата. Онъ хочетъ вмѣстѣ съ Эрихомъ вернуться въ Европу, но я полагаю, что онъ не долго проживетъ.

Я уже вамъ писалъ, что дочь моя Лиліана, узнавъ, что нашъ юный герой Роландъ попался въ плѣнъ, ѣздила его искать къ врагамъ. Ей удалось его спасти. Роландъ еще очень слабь. Мы его съ докторомъ отправили на нашу ферму Лиліангаузъ, гдѣ къ нему, мы надѣемся, не замедлятъ вернуться силы. Выздоровѣвъ, онъ намѣревается поступить во флотъ.

Великая борьба приближается къ концу. Одновременно съ побѣдой мы будемъ праздновать также и свадьбу Роланда съ Лиліаной. Они останутся здѣсь съ нами.

Роландъ выказалъ замѣчательную храбрость. Онъ большую часть отцовскаго состоянія жертвуетъ освобожденнымъ неграмъ на устройство разнаго рода воспитательныхъ и благотворительныхъ заведеній….

---

Роландъ Вейдеману.

Лиліангаузъ.

Здѣсь, въ сельскомъ уединеніи, гдѣ я отдыхалъ отъ ужасовъ войны, удалось мнѣ наконецъ найти форму тѣмъ неопредѣленнымъ мыслямъ, которыя, неотступно преслѣдуя меня, не давали мнѣ покоя.

Вилла Эдемъ должна быть превращена въ домъ отдыха для борцовъ за идею свободы.

Какимъ образомъ мысль моя можетъ быть приведена въ исполненіе — я и самъ еще не знаю. Я полагаю, что намъ слѣдуетъ устроить тихое убѣжище, нѣчто въ родѣ монастыря, для одинокихъ, утомленныхъ борьбою съ жизнью душъ.

Что касается до тѣхъ денегъ, которыя мы намѣрены употребить на обзаведеніе и устройство освобожденныхъ негровъ, мы ихъ главнымъ образомъ отдаемъ въ распоряженіе доктора Фрица, котораго я называю отцомъ. Теперь для насъ начнется настоящій и самый важный трудъ.

Въ Европѣ у насъ еще есть домъ. Ни сестра, ни я, мы не желаемъ продать его и не хотимъ также, чтобъ онъ совсѣмъ опустѣлъ или заглохъ. Спрашиваю у васъ, нельзя ли его употребить на что-нибудь полезное, въ родѣ убѣжища, гдѣ бы могли на старости лѣтъ находить отдыхъ и успокоеніе люди, посвятившіе лучшіе годы своей жизни труду, мысли и наукѣ.

Посовѣтуйтесь объ этомъ также и съ Эрихомъ. Въ случаѣ же, еслибъ вы и другіе друзья придумали что-нибудь другое, я заранѣе на все изъявляю мое полное согласіе.

---

Эрихъ матери.

….Матушка! Бабушка! Все окончилось благополучно. Время печали и опасностей миновало. Матушка, я возвращаюсь домой съ женою, съ сыномъ и съ дядей Альфонсомъ…

---

Эрихъ Вейдеману.

…. Мы съ нашимъ чернымъ полкомъ переведены въ Ричмондъ.

Мнѣ привелось видѣть вблизи, какъ совершалось великое дѣло; мнѣ удалось принять дѣятельное участіе въ великой борьбѣ нашего вѣка.

Въ мірѣ нѣтъ болѣе рабства.

---

Немного позже.

….Измѣна! Убійство! Почему ничто прекрасное и чистое не можетъ до конца остаться такимъ? Линкольнъ убитъ! Иногда поневолѣ кажется, что міромъ управляетъ какой-то злобный демонъ.

Нѣтъ, этотъ поступокъ служитъ наилучшимъ доказательствомъ того, до какой степени варварства могутъ дойти приверженцы аристократіи, эти слѣпые защитники правъ одного привилегированнаго класса въ ущербъ всему остальному человѣчеству. Въ будущемъ, съ трудомъ станутъ вѣрить въ возможность такого ужаснаго, гнуснаго дѣла.

Они въ Южныхъ Штатахъ во время войны пустили въ ходъ фанатизмъ: нынѣ онъ наложилъ на нихъ свою кровавую печать….

---

Докторъ Фрицъ Вейдеману.

…. Исторія не потерпитъ, чтобъ Линкольнъ вслѣдствіе своей мученической смерти былъ возведенъ въ герои. Онъ былъ честный, способный человѣкъ; ему удалось совершить доброе дѣло, за которое онъ погибъ: этого много, вполнѣ достаточно.

Кормчій съ корабля сброшенъ въ море.

Мнѣ приходитъ на память одно событіе, котораго я нѣкогда былъ свидѣтелемъ. Оно нынѣ повторилось въ моихъ глазахъ въ гораздо большихъ размѣрахъ.

Во время моего перваго переѣзда черезъ море въ Новый Свѣтъ, послѣ того какъ рушились всѣ наши лучшія надежды на германское отечество, у насъ на кораблѣ вдругъ произошла страшная тревога. Онъ внезапно былъ задержанъ на своемъ пути и всѣ въ смятеніи спрашивали: что случилось? Кормчій упалъ въ море, отвѣчали намъ.

Кормчій Американскаго Союза тоже неожиданно упалъ въ море, и все разнообразное движеніе громадной машины мгновенно пріостановилось на ходу, точь-въ-точь какъ тогда нашъ корабль. Но тотъ корабль, о которомъ теперь идетъ рѣчь, изъ крѣпкаго матеріала; онъ хорошо оснащенъ и закаленъ въ буряхъ. На немъ пожалѣютъ о кормчемъ, но въ тоже время поспѣшатъ замѣнить его другимъ.

То не будетъ пустая игра словъ, если я скажу, что теперь впервые Американскій Союзъ вполнѣ слился въ единствѣ мысли и чувства.

Въ нашъ вѣкъ не легко приводятся къ соглашенію умы людей. Но нынѣ соглашеніе это совершилось, и кто можетъ исчислить всѣ благія послѣдствія, какія оно породитъ?

Когда Новый Свѣтъ хоть на одинъ день, хоть на одинъ часъ, испытывалъ такой единодушный порывъ горя и негодованія, какъ теперь, по случаю смерти Линкольна?

Трудно себѣ вообразить болѣе величественное зрѣлище чѣмъ то, какое въ этотъ моментъ представляла Америка. Не столько поразительна была самая война, сколько тишина, наступившая вслѣдъ за смертью Линкольна. О немъ сожалѣла, его тихо оплакивала вся нація, мгновенно слившаяся въ одно огромное сердце.

Если что-нибудь можетъ окончательно поразить въ общественномъ мнѣніи всѣхъ защитниковъ рабства, то это конечно убіеніе честнаго, благороднаго Линкольна.

Вѣроятно, таковъ законъ исторіи, чтобъ торжество въ мірѣ всякой великой идеи запечатлѣвалось мученической смертью одной или нѣсколькихъ жертвъ…

---

Кнопфъ маіору.

…. Дядя нашего друга Дорнэ умеръ. Онъ уже былъ боленъ, а извѣстіе объ убіеніи президента Линкольна его окончательно сразило.

Эрихъ и Манна ѣдутъ домой съ сыномъ….

---

Эрихъ Вейдеману.

….Свершилось! и исторія не замедлитъ по своему усмотрѣнію распорядиться завоеваннымъ ею имуществомъ.

Роландъ остается здѣсь. Онъ дѣлается членомъ семьи доктора Фрица и посвящаетъ себя дѣятельности, которая какъ нельзя болѣе приходится ему по сердцу.

Я съ Манной возвращаюсь домой. Мы рѣшились пока поселиться на виллѣ Эдемъ.

Это письмо всего тремя днями опередитъ насъ на пути въ Европу.

Я далъ обѣщаніе Роланду пріѣхать сюда къ 1876 году, когда будетъ праздноваться столѣтіе существованія американской республики. Мы, подъ шумъ великаго торжества, представимъ тогда на судъ другъ другу то, что каждый изъ насъ успѣлъ за это время сдѣлать полезнаго въ своемъ отечествѣ.

Конецъ третьяго тома.

[Отъ Редакціи. — Мы обязаны переводомъ этого обширнаго труда Б. Ауэрбаха, занявшаго собою около 80 печатныхъ листовъ, Софьѣ Александровнѣ Никитенко, за небольшимъ исключеніемъ первыхъ главъ романа. Не имѣя права дѣлать оцѣнки качеству перевода, помѣщеннаго въ вашемъ же журналѣ, мы считаемъ долгомъ выразить переводчицѣ признательность за вполнѣ добросовѣстное отношеніе къ подлиннику, который нашелъ для себя въ русскомъ переводѣ возможно близкое изображеніе и толкованіе не только словъ, но и мыслей автора, безъ тѣхъ такъ-называемыхъ переводныхъ вольностей, которыя облегчаютъ трудъ переводчика, но удаляютъ на второй планъ — автора. Настоящій романъ Ауэрбаха, какъ намъ кажется, представляетъ болѣе интереса въ подробностяхъ, нежели въ томъ, что называется интригою, завязкою. Вѣчный процессъ и борьба матеріальнаго богатства съ бѣдностью, и духовной нищеты, узкаго эгоизма, съ богатствами душевными, съ широкими, великодушными помыслами, съ любовью, объемлющею все человѣчество, какъ этотъ процессъ и эта борьба совершаются на самыхъ различныхъ ступеняхъ развитія недѣлимыхъ, въ самыхъ разнообразныхъ общественныхъ положеніяхъ, — вотъ задача автора; а потому романъ Ауэрбаха утратилъ бы много въ передѣлкѣ, при вольномъ переводѣ, н потребовалъ отъ своего переводчика усилій--не скользить по подробностямъ, но именно на нихъ-то и сосредоточить все свое вниманіе. Если въ русскомъ переводѣ сохранилась та сторона интереса, которую, очевидно, имѣлъ прежде всего въ виду самъ Б. Ауэрбахъ, то мы этимъ обязаны исключительно переводчицѣ, не пожалѣвшей труда на тщательную отдѣлку всѣхъ подробностей оригинала.]