Дача на Рейне. Том первый (Ауэрбах)/ДО

Дача на Рейне. Том первый : Часть I и II
авторъ Бертольд Ауэрбах, пер. Бертольд Ауэрбах

Оригинал: нѣмецкій, опубл.: 1868. — Источникъ: az.lib.ru • Предисловіе И. С. Тургенева.
Перевод Софьи Никитенко (1869).

Б. АУЭРБАХЪ.

ДАЧА на РЕЙНѢ

РОМАНЪ ВЪ ПЯТИ ЧАСТЯХЪ. Съ предисловіемъ И. С. Тургенева. ПЕРЕВ. СЪ НѢМЕЦ. <Переводъ съ рукописи.> ТОМЪ ПЕРВЫЙ. Часть I и II. Изданіе «Вѣстника Европы». С.-ПЕТЕРБУРГЪ.

1869.

ОГЛАВЛЕНІЕ ПЕРВАГО ТОМА.

Предисловіе И. С. Тургенева

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Книга первая

I. Видѣніе съ крыльями

II. Противъ теченія

III. За новымъ виномъ

IV. Непохожіе товарищи

V. Старый баронъ и красавица барыня

VI. Холодная закуска

VII. Освѣтившая молнія

VIII. Двойная исповѣдь

IX. Разсказъ Эриха

X. Добрый гость

XI. «Медуза» и «Побѣда»

XII. Frau Aventiuro

Книга вторая.

I. Утро въ Эдемѣ

II. Пойманная стрѣла

III. Поднято знамя

IV. Предложеніе и спросъ

V. Новый баловникъ и новый учитель

VI. Заработанный кусокъ хлѣба и гугенотское счастье

VII. Экзаменъ, оканчивающійся смѣхомъ

VIII. Глаза раскрываются

IX. Загадка въ сумеркахъ

X. Свѣтлый день и мрачные вопросы

XI. Предметъ гордости Зонненкампа

XII. Внутренность дома и сердца

XIII. Сатану дѣлаютъ ручнымъ

XIV. Соперникъ

Книга третья.

I. Подземные толки

II. Воскресный обѣдъ

III. Міръ снаружи

IV. Евангельское слово о богатомъ юношѣ

V. Добрый товарищъ

VI. Третій

VII. Первая роза на открытомъ воздухѣ

VIII. Я служу

IX. Двойное спасеніе

X. Практическая натура

XI. Ищи способа добывать деньги

XII. Въ веселомъ городкѣ

XIII. Опять одинъ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Книга четвертая.

I. Борьба въ дѣтскомъ сердцѣ

II. Зеленая вѣтка

III. Геркулесъ въ парикмахерской

IV. Горькій миндаль

V. Корыстная душа

VI. Ловкій маневръ

VII. Новый наставникъ

VIII. Валаамъ

IX. Борьба съ горемъ дѣтскаго сердца

X. Предоставленный самому себѣ

XI. Роландъ, гдѣ ты?

XII. Ночные звуки

XIII. Ландышъ

XIV. Новый сынъ

XV. Экстренный поѣздъ

XVI. Наконецъ, мы его нашли

Книга пятая.

I. Наверху

II. Ночные голоса

III. Прежніе люди въ новомъ видѣ

IV. Неудавшееся предпріятіе

V. Таинственная любовь

VI. День безъ занятій

VII. Нашъ другъ Кнопфъ

VIII. Прогулка на свободѣ

IX. Антоній

X. Роланда манитъ вдаль

XI. Виноградъ цвѣтетъ и наливается

XII. Радости и печали на охотѣ

XIII. Освѣжающій напитокъ, прекрасное пѣніе и новая слава

XIV. Ближній

XV. Между небомъ и землей

XVI. У добраго сосѣда

XVII. Что называется формировать человѣка

XVIII. Посторонній глазъ начинаетъ подмѣчать

XIX. Неопредѣленныя стремленія

XX. Вторженіе въ чужія владѣнія

XXI. Научись понимать зло

ПРЕДИСЛОВІЕ.

Новый романъ писателя съ талантомъ, подобнымъ таланту Бертольда Ауэрбаха, также мало нуждается въ рекомендаціи передъ русской публикой, какъ и передъ собственной, германской. Слава его упрочена и имя его стало дорогимъ у насъ, какъ и въ Англіи, въ Америкѣ, во Франціи. Но да будетъ позволено мнѣ, какъ старинному пріятелю автора, воспользоваться появленіемъ его послѣдняго произведенія въ русскомъ переводѣ, чтобы бросить бѣглый взглядъ на его прошедшую дѣятельность.

До сихъ поръ не изгладилось въ Германіи впечатлѣніе, произведенное его знаменитыми разсказами изъ Шварцвальдской деревенской жизни («Schwarzwälder Dorfgeschichten»), появившимися въ началѣ 40-хъ годовъ. Обращеніе литературы къ народной жизни замѣчается около того же времени во всѣхъ странахъ Европы (вспомнимъ Жоржъ-Зандъ — La Mare au Diable, La petite Fadette и т. д., а также и то, что совершалось у насъ въ Россіи), но честь почина остается за Ауэрбахомъ. Попытки воспользоваться нетронутой почвой народной жизни, не разложенной еще «ядомъ рефлексіи», и тѣмъ самымъ придать ослабѣвавшей литературѣ новую жизнь и здоровые соки — подобныя попытки встрѣчаются еще раньше Ауэрбаха: въ Германіи до сихъ поръ не забыли той части Иммермановскаго романа: «Мюнхгаузенъ», въ которой, съ такой поэтической правдой, воспроизведенъ бытъ вестфальскихъ крестьянъ: — фигуры «сельскаго головы» (Oberschulze) и «бѣлокурой Лизбеты» остались достояніемъ литературы; но самый романъ, фальшивый, вычурный, безжизненно-фантастическій, какъ всѣ произведенія германской романтической школы 20-хъ годовъ, поглощаетъ своими мутными волнами прелестный оазисъ вестфальской идилліи. Сама эта идиллія явилась въ «Мюнхгаузенѣ» какъ второстепенный эпизодъ, и Иммерманнъ не придавалъ ей другого значенія. Ауэрбахъ поступилъ иначе. Возвратившись въ тихое пристанище родныхъ долинъ Шварцвальда, онъ оставилъ за ихъ чертою всю свою ученость и образованность, всякія политическія и эстетическія симпатіи и антипатіи, все, что до того времени волновало и занимало его; не оставилъ онъ только дара поэтической наблюдательности, и его любящее чуткое сердце осталось при немъ. Ауэрбахъ не сочинялъ идиллій: онъ погрузился всецѣло въ народную «суть». Не утонченно развитый человѣкъ, въ невольномъ сознаніи своего превосходства снисходительно вступалъ въ сношеніе съ новымъ и интереснымъ бытомъ, посѣщалъ крестьянскія семейства, изучалъ ихъ правы, ихъ житейскія привычки и странности; — въ кругъ ихъ проникалъ поэтъ, который самъ былъ сыномъ этихъ долинъ, родился самъ въ крестьянскомъ семействѣ: съ сыновней нѣжностью и «піэтетомъ», возвращался онъ въ міръ, съ которымъ его связывали самыя кровныя узы. Онъ находилъ въ немъ то, чего не давали ему тѣ классы средняго и высшаго городскаго сословія, въ которыхъ онъ до тѣхъ поръ вращался: — простыя человѣческія отношенія, цѣлые, не надломленные характеры, односторонне-твердыя нравственныя убѣжденья — и, какъ фонъ для всей картины, ту несравненную, и величественную и привѣтную природу Шварцвальда, которую всю какъ-бы насквозь провѣваетъ крѣпительной свѣжестью сосновыхъ лѣсовъ и горныхъ вершинъ.

Недаромъ сказалъ Гёте: — «Не былъ бы глазъ солнцеобразнымъ, какъ могъ бы онъ увидѣть солнце?»^[1] И Ауэрбахъ, при всей силѣ своего таланта, не могъ бы такъ органически завладѣть всѣми тайнами той, до тѣхъ поръ почти замкнутой жизни — еслибъ самъ онъ былъ ей чужой. Этотъ фактъ объясняетъ, между прочимъ, и то преимущество, которое сохранилъ Ауэрбахъ передъ всѣми своими послѣдователями и подражателями. Въ его словахъ слышится звукъ ничѣмъ незамѣнимый. Точно также — если позволительно сравнивать малое съ великимъ — и у насъ, въ «Саввушкѣ» злополучнаго, скоро погибшаго И. Т. Кокорева, чувствуется, при всей скудости содержанія и неумѣлости исполненія, своеобразная, теплая струя, которая дается только особенной, бытовою близостью автора къ описываемымъ нравамъ. Кокоревъ былъ, какъ извѣстно, сынъ мѣщанина. Колыбель Ауэрбаха стояла въ бѣдномъ деревенскомъ домикѣ, въ Нордштеттенѣ (онъ родился въ 1812-мъ году); съ измала и со всѣхъ сторонъ, у домашняго очага, въ школѣ, на улицѣ, въ лѣсахъ и долинахъ охватилъ его крестьянскій бытъ. Работникъ его отца, добродушный Наги разсказывалъ ему, ходя за плугомъ, старинныя сказки и легенды, пастухъ пѣлъ ему пѣсни, сохраненныя живымъ преданіемъ, дѣвушки повторяли ихъ на сходкахъ за прялками — и все это поэтическое богатство навсегда неизгладимыми чертами западало въ его сердце. Было еще одно обстоятельство, которое придало его зарождавшемуся развитію особое направленіе, его уму — особую окраску. Ауэрбахъ — еврей, и съ дѣтскихъ лѣтъ звалъ нужду. Отецъ его занимался торговлей скотомъ на ряду съ земледѣліемъ — и обремененный многочисленнымъ семействомъ, едва сводилъ концы съ концами. Вмѣстѣ съ поэтическимъ даромъ, Ауэрбахъ унаслѣдовалъ и ту остроту разсудка, ту отчетливую сообразительность, ту выносливую силу терпѣнія — словомъ тѣ качества, которыя составляютъ отличительные признаки еврейской породы. Эти качества пришлись ему въ пользу — сперва при изученіи Талмуда (съ двѣнадцатилѣтняго возраста его предназначали въ званіе раввина): онъ развилъ ихъ потомъ еще сильнѣе, когда, будучи студентомъ въ Мюнхенѣ и Гейдельбергѣ, промѣнялъ свои прежнія занятія на чисто-спекулятивную философію. Поэтъ, и философъ, и еврей въ Ауэрбахѣ сказались въ самомъ выборѣ перваго его научнаго труда, и перваго поэтическаго произведенія: предметомъ того и другого было одно и тоже лицо, по духу и но происхожденію близкое и какъ бы родственное Ауэрбаху: Спиноза. Полное изданіе сочиненій великаго еврейскаго мыслителя въ нѣмецкомъ переводѣ — и романъ, озаглавленный его именемъ, подвились единовременно въ 1837 году. Послѣдовавшіе за тѣмъ романы: «Поэтъ и Купецъ», «Милые Люди», «Что такое счастіе?» — хотя и доставили автору почетную извѣстность въ тогдашней германской литературѣ, но теперь могутъ интересовать насъ только какъ свидѣтельство честнаго и добросовѣстнаго исканія пути, соотвѣтствовавшаго врожденнымъ дарованьямъ. Путь этотъ открылся ему наконецъ дома, въ тишинѣ Шварцвальдскихъ долинъ. Съ появленія перваго собранія «Деревенскихъ разсказовъ» (въ 1843 году Ауэрбаху минулъ 31 годъ), съ появленія этихъ разсказовъ, создавшихъ литературный жанръ, онъ уже зналъ свою цѣль — и шелъ къ ней неуклонно.

Мы сказали выше, что Ауэрбахъ оставилъ за чертою своей родины всю свою пріобрѣтенную образованность: это выраженіе нуждается въ нѣкоторомъ ограниченіи. Вполнѣ отбросить вліяніе культуры нельзя, да и не слѣдуетъ. Притомъ, то свойство его ума, которое направило его къ изученію Спинозы, не покинуло его и въ крестьянской избѣ, имъ посѣщенной и воспѣтой. Нарисовавъ поразительно вѣрными, тонкими, хотя иногда нѣсколько мелкими чертами свои фигуры, онъ иногда не отказываетъ себѣ въ удовольствіи пофилософствовать на ихъ счетъ; со всѣмъ искусствомъ опытнаго мастера обращаетъ онъ вниманіе читателя на тайное ихъ значеніе, на то символическое, которое лежитъ въ основаніи всякой непосредственной жизни, и высказывается иногда въ самыхъ, повидимому, незначительныхъ словахъ и поступкахъ… Разсказъ у него иногда становится аллегоріей. А потому и не удивительно, что онъ по могъ надолго удовлетвориться воспроизведеніемъ тѣхъ простыхъ человѣческихъ отношеній, той вѣчной исторіи любви, ея горестей и радостей, которымъ исключительно посвящены его первые разсказы: онъ сталъ постепенно вносить новѣйшіе диссонансы въ патріархальную гармонію деревни. Онъ имѣлъ тѣмъ болѣе права это сдѣлать, что въ наше время борьба великихъ интересовъ и вопросовъ, волнующихъ общество, проникаетъ въ сокровеннѣйшіе уголки. Обратившись къ народу для излѣченія собственныхъ недуговъ, онъ кончилъ тѣлъ, что открылъ присутствіе тѣхъ же недуговъ, подъ другими формами, въ народѣ. Вниманіе художника стало останавливаться преимущественно на тѣхъ лицахъ избраннаго имъ міра, которыя сами вовлекаются въ ту борьбу, подпадаютъ подъ неотразимое вліяніе общественныхъ вопросовъ. Ауэрбахъ принялся изображать (въ «Луциферѣ» и друіихъ романахъ) то — столкновеніе независимаго, свободнаго духа и сильнаго характера, съ притязательнымъ авторитетомъ римско-католической куріи; то — всѣ послѣдствія внезапнаго перенесенія прекрасной женской души изъ простой обстановки родного быта въ сложныя условія придворной, столичной, искусственной жизни… Читатели, вѣроятно не забыли романа, на который мы намекаемъ — «Жена профессора», одного изъ самыхъ поэтическихъ созданій Ауэрбаха. Въ этомъ же произведеніи онъ также въ первый разъ коснулся вопроса, который съ тѣхъ поръ нее болѣе и болѣе его привлекаетъ, въ который онъ старается все глубже проникнуть — вопроса о бракѣ, во всей его важности и полнотѣ, со всѣми его почти неразрѣшимыми противорѣчіями — и постояннымъ стремленіемъ въ разрѣшенію и примиренію. И Ауэрбахъ попытался представить это разрѣшеніе, это примиреніе — сперва въ самой скромной, низменной сферѣ (въ «Эдельвейсѣ»), а потомъ на самыхъ вершинахъ общественнаго зданія, въ самыхъ высшихъ слояхъ европейской культуры. Читатель понимаетъ, что рѣчь идетъ о романѣ: «На высотѣ», хорошо извѣстномъ и русской публикѣ. Глубина міросозерцанія, сила психологическаго анализа, изысканное мастерство языка — всѣ постоянныя свойства Ауэрбаховскаго дарованія, никогда еще блистательнѣе по проявлялись, чѣмъ въ этомъ замѣчательномъ произведеніи; но нельзя не сознаться, что поэтическое творчество иногда удаляется на второй планъ, высказывается въ деталяхъ и слишкомъ явственно выступаетъ работа сообнажающаго разсудка. Особенно бросается это въ глаза при воспроизведеніи тѣхъ лабиринтообразныхъ путей, по которымъ прекрасная придворная дама и ея царственный другъ, увлеченные, опутанные страстью, стараются выбраться на ту свободную высоту, гдѣ вслѣдъ за раскаяніемъ и страданіемъ наступаетъ торжество окончательнаго примиренія. Все это очень умно, тонко, занимательно (дневникъ Ирмы, напр., наполненъ самыми интересными подробностями), — но можно было бы во всемъ этомъ желать болѣе жизненности и менѣе той сантиментальности, которая, также какъ у Диккенса, хотя въ другомъ родѣ, представляетъ Ахиллесову пятку Ауэрбаховскаго дарованія. Съ увѣренностью можемъ мы сказать, что эти недостатки почти не существуютъ въ предстоящемъ романѣ, между тѣмъ какъ всѣ великія достоинства творца Шварцвальдскихъ разсказовъ развернулись въ немъ съ полнотою еще небывалой. Еще никогда Ауэрбахъ не задавалъ себѣ болѣе широкой задачи, не захватывалъ ея такъ глубоко и не исполнялъ ея съ такимъ совершенствомъ.

Мы сейчасъ, не безъ намѣренія, назвали Ауэрбаха творцомъ Шварцвальдскихъ разсказовъ. Онъ знаетъ самъ, что въ связи съ родиной — его главная сила, онъ знаетъ, въ какую почву вросли его корни. Недаромъ онъ и въ романѣ «На высотѣ» рисуетъ фигуры, подобныя Вальпургѣ и всей ея семьѣ. Избравъ мѣстомъ постояннаго жительства столицу — пока одной сѣверной Германіи — онъ не прервалъ постоянныхъ сношеній съ своей любезной Швабіей. Для нея онъ издаетъ своего «Кума» (Gevattersmann), свой «Народный Календарь». Правда — тамъ, гдѣ, можно сказать, родилась его муза, въ этихъ прирейлскихъ долинахъ, господствуетъ еще и съ каждымъ годомъ возстаетъ, въ своихъ противукультурныхъ стремленіяхъ, та мощь, противъ которой онъ уже направилъ столько стрѣлъ, и которой готовится нанести новый ударъ въ своемъ послѣднемъ романѣ — мощь суевѣрія и предразсудковъ. Но Бертольдъ Ауэрбахъ въ полномъ разцвѣтѣ жизни и силъ — и онъ не отступитъ отъ борьбы, въ которой видитъ свое призваніе. Пускай же онъ подаритъ своей землѣ и всему читающему свѣту еще много созданій, въ которыхъ высокая образованность, въ соединеніи съ яснымъ умомъ и поэтическимъ даромъ — дружно стремятся къ посильному разрѣшенію жизненныхъ задачъ, завѣщанныхъ намъ всей протекшей исторіей европейскаго человѣчества!

Ив. Тургеневъ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

КНИГА ПЕРВАЯ.

ГЛАВА I.
ВИДѢНІЕ СЪ КРЫЛЬЯМИ.

«Еще минутку подождите! вонъ машетъ какой-то господинъ, который также хочетъ ѣхать», — сказалъ перевозчикъ сидѣвшимъ въ лодкѣ. То были мужчина и двѣ женщины.

Мужчина — человѣкъ невысокаго роста, съ сѣдыми волосами и очень румянымъ лицомъ; его голубые глаза глядѣли добродушно, но задумчиво и устало; взъерошенные усы, совершенно закрывавшіе верхнюю тубу, какъ будто по ошибкѣ попали на его спокойное лицо. Онъ одѣтъ былъ по-лѣтнему и съ иголочки, притомъ изъ той новомодной матеріи, которая вся усыпана бѣлыми крапинками, какъ будто носящій ее человѣкъ систематически катался на перинѣ; на ремнѣ висѣлъ у него красивый сакъ-вояжъ, вышитый синимъ и краснымъ бисеромъ.

Напротивъ него сидѣла высокая и стройная женщина, съ безпокойными глазами и рѣзкими чертами лица, которыя нѣкогда были, вѣроятно, привлекательны. Она дѣлала нетерпѣливыя движенія головой, досадуя на задержку; повидимому, она не привыкла дожидаться; она встала и опять сѣла, на ней было матово-желтое шелковое платье; бѣлый вуаль, на сѣрой круглой шляпѣ, обернутъ былъ кругомъ какъ повязка на тюрбанѣ. Она еще разъ быстро откинула голову назадъ, потомъ стала смотрѣть внизъ, какъ будто съ намѣреніемъ не думать больше о томъ, кто заставлялъ ее ждать, и уткнула конецъ своего большого зонтика въ край лодки.

Подлѣ мужчины сидѣла, спокойно улыбаясь, стройная бѣлокурая дѣвушка въ голубомъ платьѣ; въ рукѣ она держала на резинковомъ шнуркѣ небольшую темную шляпку съ птичьимъ крыломъ. Голова у нея была большая, большой лобъ казался еще больше отъ пышныхъ заплетенныхъ въ косы волосъ, и два толстые локона падали направо и налѣво на плечо и грудь. Лицо дѣвушки было весело и простодушно, и ясно какъ тотъ свѣтлый день, который освѣщалъ весь ландшафтъ.

Дѣвушка надѣла теперь шляпу, и мать еще нѣсколько поправила ее.

Дѣвушка быстро сняла дорожныя перчатки и вынула изъ кармана свѣжія, и пока она поспѣшно натягивала перчатку на руку, она смотрѣла на подходившаго господина.

Это былъ молодой человѣкъ съ густой темной бородой, высокій и красивый, крѣпкаго сложенія, съ сѣрымъ пледомъ на плечѣ и въ сѣрой, съ широкими полями, шляпѣ съ чернымъ флеромъ. Онъ твердыми шагами спустился по извилистой дорожкѣ съ крутого берега, вошелъ въ лодку и раскланялся, молча снявъ шляпу; это движеніе открыло правильный бѣлый лобъ, отѣненный темными каштановыми волосами. Смѣлость и рѣшительность выражались на его лицѣ, которое, вмѣстѣ съ тѣмъ, возбуждало къ себѣ довѣріе.

Дѣвушка осмотрѣлась вокругъ, мать еще разъ поправила ей шляпу и при этомъ какъ будто ненамѣренно спустила одинъ длинный локонъ на грудь, а другой положила за плечо; это выходитъ очень красиво и кажется случайнымъ и непринужденнымъ.

Господинъ въ платьѣ съ крапинками прижалъ къ губамъ свою палку съ бѣлымъ набалдашникомъ.

Новый пассажиръ сѣлъ далеко отъ нихъ и смотрѣлъ въ рѣку, а между тѣмъ ихъ лодка быстро поплыла.

Лодка пристала къ острову; на островѣ былъ обширный монастырь, въ которомъ было еще и учебное заведеніе для дѣвицъ.

Пассажиры вышли на берегъ.

— Ахъ, какъ хорошо! и неужели здѣсь приходится учить вокабулы? сказала дѣвушка, и указала на высокую группу деревьевъ, стоявшую на берегу; деревья были расположены полукругомъ такъ близко одно къ другому, какъ будто всѣ они выросли изъ оди его корня. Въ кругу этой группы поставлены были узенькія скамейки.

— Иди впередъ! сказала дама съ строгимъ взглядомъ, и быстро подала мужу руку,

Дѣвушка пошла впередъ, посторонній господинъ слѣдовалъ за нею.

Въ кустахъ пѣли соловьи, дрозды, зяблики, какъ будто бы они хотѣли громко заявить: — Здѣсь у насъ райское спокойствіе и миръ, и никто насъ не тревожитъ! Темныя сосны съ широко раскинувшимся вѣтвями у берега, и длинный рядъ лиственницъ съ ея свѣтлой зеленью стояли совершенно спокойно, а въ цвѣтущихъ каштановыхъ деревьяхъ жужжали пчелы.

Путешественники подошли къ монастырю. Зданіе, безъ всякой архитектурной особенности, было растянуто широко и представляло видъ на сады и луга острова, и дальше, на рѣку и горы.

Двери были заперты и нигдѣ не видно было человѣческаго существа.

Старый господинъ позвонилъ, привратница открыла маленькое окошко и спросила, что нужно. Ей сказали, что хотятъ видѣть монастырь, но привратница отвѣчала, что нынѣшнимъ вечеромъ это уже невозможно.

— Отдайте мою карточку, сказалъ старый господинъ, и скажите достопочтенной матери, что я здѣсь съ женой и дочерью.

— Позвольте и мнѣ прибавить мою карточку, сказалъ молодой человѣкъ. Его спутники оглянулись на его благозвучный голосъ. Молодой человѣкъ отдалъ привратницѣ свою карточку, и прибавилъ:

— Скажите почтенной начальницѣ, что я приношу ей поклонъ отъ моей матери.

Привратница заперла окно опять, и путешественники остались передъ дверью.

— Я принялъ васъ за француза, сказалъ старый господинъ молодому человѣку благосклоннымъ тономъ.

— Я нѣмецъ, отвѣчалъ тотъ.

— У васъ нѣтъ ли родственницы въ монастырѣ, и вы можетъ быть также знаете почтенную матерь?

— Нѣтъ, я не знаю здѣсь никого.

Отвѣты его были такъ отрывочны и коротки, что не давали никакого повода къ продолженію разговора, а старый господинъ былъ, повидимому, человѣкъ съ нѣкоторымъ значеніемъ и съ характеромъ, который не привыкъ заискивать, а напротивъ, привыкъ къ ухаживанью другихъ. Онъ пошелъ съ своими дамами къ хорошенькой куртинѣ цвѣтовъ, и сѣлъ съ своей свитой на скамейку. Но дѣвушка, кажется, не мотла успокоиться, она ходила по краю лужайки и рвала спрятавшіяся фіалки.

Молодой человѣкъ остался на своемъ мѣстѣ какъ вкопаный и разсматривалъ каменныя ступени у монастырской двери, какъ будто ему нужно было освѣдомиться или разузнать, какого рода судьба входила сюда и выходила по этимъ ступенямъ.

Между тѣмъ на скамейкѣ старый господинъ говорилъ своей женѣ:

— Этотъ красивый молодой человѣкъ долженъ быть, кажется, игрокъ, проигравшій гдѣ-нибудь здѣсь на водахъ свои деньги. Кто знаетъ, можетъ быть онъ у начальницы хочетъ занять ихъ.

Дама засмѣялась надъ своимъ мужемъ, которому теперь уже въ третій разъ казалось, что люди, которыхъ онъ встрѣчалъ въ своемъ путешествіи, были или злодѣи или несчастные.

— Можетъ быть, ты говоришь правду, отвѣчалъ старый господинъ, но эти разукрашенныя школы порока тѣмъ ужасны, что о каждомъ встрѣчномъ думаешь, что онъ вышелъ изъ нихъ.

— А я думаю, воскликнула дѣвушка, только-что воткнувши фіалку въ платье; я думаю, что это долженъ быть поэтъ.

— Почему? спросила мать.

— Потому, что поэтъ долженъ быть красивъ какъ онъ.

Старый господинъ засмѣялся, а мать сказала;

— Дитя, тебѣ вездѣ мерещутся поэты. Постойте, однако, вотъ идетъ и привратница.

Монастырская дверь отворилась, и путешественники вошли. За второй рѣшетчатой дверью стояли двѣ монахини въ длинныхъ черныхъ платьяхъ и льняной веревкой на поясѣ. Старшая изъ нихъ, госпожа съ очень большимъ носомъ, сказала: «Начальница сожалѣетъ, что сегодня не можетъ видѣть никого; сегодня канунъ ея имянинъ, и въ эти дни она всегда остается до вечера одна. Вообще сегодня едва ли возможно принимать чужихъ, потому что дѣти (такъ называются здѣсь воспитанницы) приготовили праздникъ, которымъ они хотятъ привѣтствовать начальницу по захожденію солнца. Поэтому сегодня все въ безпорядкѣ; въ большой столовой устроенъ театръ. Но начальница все-таки велѣла показать путешественникамъ устройство монастыря».

Общество отправилось, въ сопровожденіи обѣихъ монахинь, по большимъ монастырскимъ переходамъ. Шаги монахинь раздавались громко и рѣзко, потому что у нихъ надѣты были толстыя деревянныя подошвы, которыя укрѣплены были двумя ремнями, обвернутыми вокругъ чулка. Маленькая красивая монахиня, которой изящное лицо было какъ будто насильно запрятано въ тѣсно облегавшій капюшонъ, постоянно держалась позади и робко предоставляла говорить другой. Теперь однако она заговорила по-французски съ дѣвушкой въ голубомъ мусслиновомъ платьѣ. Мать кивнула отцу съ выраженіемъ удовольствія: — видишь теперь, какъ хорошо было научить ребенка чему-нибудь хорошему; все это сдѣлала я, а ты всегда боялся и только уступалъ мнѣ.

Отецъ не могъ удержаться, чтобъ не объяснить монахинѣ-нѣмкѣ съ большимъ носомъ, что его дочь Лина только полгода тому назадъ вышла изъ монастыря «Sacré-Coeur» въ Ахенѣ.

Молодой человѣкъ также сказалъ нѣсколько словъ по-французски хорошенькой монахинѣ. Но теперь, и каждый разъ, когда онъ къ ней обращался, она всегда какъ-то торопливо отдалялась отъ него; она не то, что пугалась, но какъ-то съеживалась, странно улыбаясь, точно ее щекотали.

Путешественникамъ показали залу, гдѣ бываетъ завтракъ, классную комнату, залу для музыки, большія спальни, и вездѣ надо было удивляться чистотѣ и порядку. Въ спальняхъ все устроено было такъ хорошо и такъ чисто, какъ будто здѣсь жили не настоящіе люди, и вовсе не безпокойныя дѣти, а какъ будто все это приготовлено было для какихъ-то воздушныхъ существъ. Лина отдернула занавѣску, и путешественники увидѣли ребенка, съ большими темными глазами, на рѣсницахъ которыхъ висѣли крупныя слезы. Молодой человѣкъ также подошелъ.

— Что съ этимъ ребенкомъ? спросила Лина.

— Ничего, у него просто тоска во родинѣ.

— Просто тоска по родинѣ! сказалъ тихо молодой человѣкъ, а дама спросила:

— Какъ же лечите вы тоску по родинѣ?

— У начальницы есть на это вѣрное средство; ребенка, который тоскуетъ по домѣ, объявляютъ больнымъ и кладутъ его въ постель. Когда онъ захочетъ встать, то почувствуетъ себя здоровымъ и дома.

— Подите всѣ отсюда! подите отсюда! Пусть придетъ Манна, пришлите Манну! причалъ ребенокъ.

— Она еще придетъ къ тебѣ, успокаивала его монахиня, и объяснила, что ребенка можетъ успокоить одна только американка.

— Это, конечно, наша Манна, сказала Лина матери.

Наступили сумерки и по корридору въ золотомъ свѣтѣ вечерняго солнца проносились странныя фигуры въ длинныхъ зеленыхъ, синихъ и красныхъ платьяхъ, и потомъ исчезали по кельямъ.

Посѣтители вошли въ столовую, гдѣ на заднемъ планѣ декораціи представляли лѣсной ландшафтъ съ хижиной пустынника, и тамъ лежалъ молодой олень, привязанный за красную ленту, который, взглянувши странно своими блестящими глазами на чужихъ людей, вскочилъ, рванулся за свою привязку и хотѣлъ убѣжать.

Француженка объяснила, что дѣти сами сдѣлали эти декораціи вмѣстѣ съ одной изъ сестеръ, очень искусной въ этомъ дѣлѣ. Она объяснила еще, что они разучили большіе хоры, и что одна изъ ученицъ, прекрасный ребенокъ, сочинила пьесу, которая представляетъ сцену изъ жизни святого, празднуемаго въ тотъ день.

Монахиня-нѣмка съ большимъ носомъ выразила сожалѣніе, что никто изъ чужихъ не можетъ здѣсь присутствовать.

На стулѣ лежалъ списокъ пѣсни, которая должна была пѣться въ пьесѣ. Дама взяла листокъ, прочла его и невольно подала молодому человѣку, который также пробѣжалъ его.

— Удивительно, однако, что ребенокъ можетъ такъ написать, сказала она.

Молодой человѣкъ долженъ былъ что-нибудь отвѣчать, и сказалъ высокомѣрнымъ тономъ:

— Нашъ нѣмецкій языкъ, а съ нимъ и нашъ стихотворный языкъ, это — клавикорды съ готовыми тонами, и на нихъ можетъ бренчать каждый ребенокъ.

— Вотъ я угадала, это — поэтъ, говорилъ торжествующій взглядъ дѣвушки ея родителямъ.

Когда они вышли изъ столовой, превращенной въ театръ, Лина сказала хорошенькой француженкѣ, что ей очень жаль, что она не можетъ видѣть теперь своей пріятельницы Германны Зонненкампъ, потому что она уже сегодня должна воротиться съ своими родителями, а завтра вечеромъ, она приглашена въ большое общество къ графинѣ Вольфсгартень. Дѣвушка сказала это съ особенной гордостью и удареніемъ; она, очевидно, была увѣрена, что и здѣсь извѣстно, что значитъ общество у графа Вольфсгартена.

Француженка кажется замѣтила это и отвѣчала.

— Мы здѣсь не знаемъ, какъ называемся мы тамъ въ свѣтѣ; мы знаемъ здѣсь только свои монастырскія имена.

— Могу ли я узнать ваше имя?

— Отчего же нѣтъ? меня зовутъ Серафія.

Дѣвушка, казалось, была теперь ближе съ француженкой, такъ какъ могла называть ее сестрой Серафіей, и радовалась, что имѣетъ право разсказать въ городкѣ, что она познакомилась съ очень знатной монахиней, которая навѣрно была принцесса.

Путешественники пошли опять по длиннымъ корридорамъ, и когда они спускались по одной лѣстницѣ, они увидѣли, что имъ на встрѣчу поднималась бѣлоснѣжная фигура съ большими крыльями на плечахъ и блестящей діадемой на головѣ, съ которой на грудь и шею спускались длинные черные локоны. Темные черные глаза съ длинными рѣсницами и густыми бровями блестѣли на блѣдномъ лицѣ.

— Манна! воскликнула громко Лина и по сводамъ раздалось эхо: «Манна».

Крылатое видѣніе схватило Лину за руку, повело ее на верхъ лѣстницы отъ другихъ и сказало:

— Это ты, Лина? Ахъ, я была сейчасъ у бѣднаго ребенка, который такъ тоскуетъ по родинѣ. Иначе мнѣ не слѣдовало бы говорить сегодня ни съ одной человѣческой душой.

— Ахъ, какая ты теперь чудесная, какая красивая! Ты вѣроятно явилась ребенку какъ живой ангелъ; ахъ, какъ всѣ будутъ рады, когда я имъ это разскажу…

— Не говори объ этомъ; извини меня передъ твоими, что я такъ пробѣжала мимо нихъ, а кто это молодой человѣкъ съ вами?

Молодой человѣкъ кажется почувствовалъ, что рѣчь идетъ о немъ и взглянулъ вверхъ на удивительное явленіе; онъ приложилъ руку къ глазамъ, чтобы лучше видѣть, но совершенно не могъ разобрать черты лица, онъ видѣлъ только сказочную фигуру и два блестящихъ глаза.

— Мы также его не знаемъ, отвѣчала Лина, онъ встрѣтился намъ только въ лодкѣ. Впрочемъ — прибавила она со смѣхомъ, радуясь своему открытію, — ты можешь узнать, кто онъ, онъ привезъ поклонъ отъ своей матери начальницѣ, такъ спроси его. Не правда ли, онъ хорошъ?

— Ахъ, Лина, что ты говоришь! Я буду просить св. Женевьеву, чтобы она своей молитвой выпросила мнѣ прощеніе, за то, что ты говоришь, а я… я это слушала… Прощай, Лина, кланяйся тамъ всѣмъ.

Крылатое видѣніе какъ будто унеслось по длинному корридору; оно уже не слышало, какъ Лина говорила ему вслѣдъ, что завтра она разскажетъ у графини Вольфсгартенъ, что она ее видѣла. Видѣніе исчезло.

Путешественники оставили монастырь, и передъ дверями старый господинъ сказалъ молодому человѣку:

— Какое счастье для дѣвушекъ, что они могутъ воспитываться здѣсь въ монастырѣ, на островѣ, удаленномъ отъ всего свѣта.

— Дѣвушки въ монастырѣ, а молодые люди въ казармѣ! Прекрасный порядокъ! — отвѣчалъ молодой человѣкъ рѣзкимъ тономъ.

Старый господинъ, не отвѣчая ни слова, отвернулся и отошелъ съ своими дамами на нѣсколько шаговъ; казалось, онъ не хотѣлъ дальше имѣть ничего общаго съ человѣкомъ такого революціоннаго образа мыслей.

Молодой человѣкъ поспѣшилъ одинъ къ лодкѣ и быстро переправился на другую сторону. Рѣка была точно расплавленное золото. Онъ опустилъ руку въ воду и отеръ себѣ лобъ и глаза.

Проворно спрыгнувъ на берегъ, онъ оглянулся назадъ на островъ: старый господинъ съ женою и дочерью также спускались къ лодкѣ; онъ издали поклонился имъ и пошелъ скорыми шагами на гору къ развалинамъ замка, откуда открывался видъ на монастырь. Молодой человѣкъ долго сидѣлъ здѣсь и смотрѣлъ внизъ на монастырь. Онъ слышалъ пѣніе дѣвическихъ голосовъ, видѣлъ длинный рядъ ярко освѣщенныхъ оконъ, и взглянувъ на звѣзды, сказалъ наконецъ:

— О, мать!

Что хотѣлъ онъ выразить этимъ восклицаніемъ?

Быть можетъ, его мать сказала ему, что съ нимъ произойдетъ нѣкогда что-то похожее на чудо.

Въ кустахъ неустанно пѣлъ соловей, молодой человѣкъ прислушивался къ его пѣнію и однако желалъ бы лучше, чтобы онъ не мѣшалъ ему слышать пѣніе дѣтей въ монастырѣ, которые переносили въ дѣйствительность волшебныя мечты о вѣчности и на время дѣлались поющимъ ангельскимъ хоромъ.

— Я одинъ въ весеннюю ночь на развалинахъ, съ бьющимся сердцемъ! Я ли это? спросилъ себя молодой человѣкъ.

Онъ спустился съ горы и при самомъ входѣ въ гостинницу встрѣтилъ стараго господина съ его дамами, которые отправлялись на станцію желѣзной дороги.

Ему хотѣлось бы спросить дѣвушку, кто было это удивительное видѣніе, но онъ удержался. Къ чему? Лучше, если я не буду знать ее, и волшебство видѣнія останется чисто и ничѣмъ не нарушено.

Онъ вошелъ въ гостинницу сѣлъ въ залѣ, сталъ читать карту блюдъ и не зналъ, что онъ читалъ и что ему выбрать; онъ смотрѣлъ въ нее до тѣхъ поръ, пока пришелъ кельнеръ и спросилъ ее у него, чтобы подать другому.

Онъ заказалъ первое, что попалось на глаза.

— Какого вина вы желаете? У насъ есть «Драконова-кровь» изъ здѣшняго винограда.

— Принесите мнѣ «Драконову-кровь.»

Онъ ѣлъ и пилъ, не зная, что онъ ѣлъ и пилъ, онъ зналъ только, что человѣкъ долженъ ѣсть и пять. Наконецъ, онъ взялъ газету, лежавшую на столѣ. Что такое монастыри, что такое развалины замковъ? Что такое эта дѣвушка съ привязанными крыльями? И это міръ живой, сегодняшній, дѣйствительный міръ!

Да, это онъ! Мы едва можемъ себѣ представить, какъ было въ другія времена, когда можно было спокойно выдумать приключеніе. Во всякое время, въ минуту ли тяжелой заботы, когда собственная жизнь становится намъ въ тягость и до міра намъ не бываетъ никакого дѣла, или въ минуту высокаго ощущенія, когда мы чувствуемъ себя, какъ будто поднятыми выше всякой дѣйствительности, является газета и требуетъ нашего вниманія и зоветъ насъ, какъ будто бы мы вездѣ должны были участвовать въ устройствѣ міровыхъ отношеній.

Какое дѣло теперь молодому человѣку до Америки? И однако же онъ прочелъ сейчасъ извѣстіе о тамошнихъ дѣлахъ съ большой ревностью, и съ улыбкой осмотрѣлся, вспомнивъ, что, по словамъ француженки, одна американка утѣшаетъ ребенка, тоскующаго по родинѣ, и что она написала также набожную пьесу къ празднику. Здѣсь ребенокъ играетъ съ благочестивымъ миѳомъ, а между тѣмъ на его родинѣ идетъ такое броженіе! Мысли молодого человѣка были опять въ монастырь, и опять онъ вспомнилъ чудесное видѣніе.

Когда онъ хотѣлъ уже бросить листокъ, глаза его упали на одно объявленіе. Его брови нахмурились, онъ оглянулся и прочелъ еще разъ, затѣмъ спросилъ кельнера, не можетъ ли онъ взять себѣ газету, и отправился съ ней въ свою комнату.

— Красивый мужчина, — говорили ему вслѣдъ гости. Вѣроятно, молодой вдовецъ, который хочетъ разсѣяться путешествіемъ по Рейну; на шляпѣ у него флеръ.

ГЛАВА II.
ПРОТИВЪ ТЕЧЕНІЯ.

Имя: Эрихъ Дорнэ… Званіе: д-ръ философіи, капитанъ въ отставкѣ… Откуда: названіе небольшого университетскаго города… Куда … Цѣль путешествія …

Такъ писалъ молодой человѣкъ рано утромъ въ книгѣ, въ которую по принятому порядку вносятся всѣ имена путешественниковъ, и только теперь онъ замѣтилъ, что передъ его именемъ было вписано: мировой судья Фоггъ съ женой, урожденной Ланденъ, и съ дочерью, изъ… названъ былъ небольшой городокъ съ пѣвучимъ именемъ на верхнемъ Рейнѣ.

Итакъ, это очевидно былъ вчерашній господинъ съ крапинками и двѣ его дамы.

Эрихъ, такъ можемъ мы теперь называть его, отправился съ своимъ легкимъ дорожнымъ багажемъ къ пристани, гдѣ причаливалъ пароходъ. Утро было свѣжо и ясно, кругомъ веселая поющая жизнь, только узкая полоса облака висѣла какъ туманъ надъ свѣтлой вершиной горной цѣпи. Эрихъ шелъ твердымъ шагомъ, высоко поднявъ голову и свободно вдыхая свѣжій утренній воздухъ. Онъ сталъ у перилъ пристани и смотрѣлъ на рѣку, съ которой теперь поднимался туманъ, разсѣивавшійся въ воздухѣ; потомъ онъ долго глядѣлъ на островъ, гдѣ теперь звонилъ утренній колоколъ и будилъ дѣтей, которыя вчера вечеромъ превращались въ сказку передъ самими собой. Какъ теперь открыла блестящіе глаза эта дѣвушка съ длинными черными локонами и свѣтлыми крыльями?

Какъ будто желая отогнать этотъ образъ, Эрихъ вынулъ газету и еще разъ прочиталъ объявленіе.

Пароходъ приближался, шумно разрѣзая волны.

Эрихъ не видалъ, что вмѣстѣ съ нимъ дожидались парохода и двѣ монахини изъ монастыря, и одна изъ нихъ была красивая и боязливая француженка. Только на пароходѣ онъ замѣтилъ, что онѣ вошли вмѣстѣ съ нимъ. Онъ поклонился; на него посмотрѣли съ удивленіемъ и не отвѣчали. Монахини взяли свои молитвенники, усѣлись на. палубѣ и стали молиться. Въ первую минуту Эрихъ подумалъ, не спросить ли ихъ, кто была дѣвушка съ крыльями, но теперь онъ рѣшился оставить это. Приключеніе не должно было имѣть послѣдствій, онъ долженъ былъ собрать всѣ силы для своего дѣла.

На пароходѣ шедшемъ вверхъ по рѣкѣ, было еще мало путешественниковъ, и раннимъ утромъ люди бываютъ необщительны, какъ будто уединеніе во время сна продолжаетъ дѣйствовать на человѣческія души и послѣ. Эрихъ сѣлъ недалеко отъ рулевого, который потихоньку напѣвалъ про себя. Глубоко задумавшись, Эрихъ смотрѣлъ на волны отъ парохода и на окружавшіе виды. Онъ сжалъ свои тонко очерченныя губы; повидимому, одъ хотѣлъ молча наслаждаться сокровищемъ красоты этой рѣки и этого ландшафта, и часто дѣлалъ нетерпѣливыя движенія головой, когда слышалъ, что люди, сидѣвшіе около него, за такъ-называемой «бесѣдой», теряяи въ болтовнѣ свѣжесть утра и тихія освѣжающія впечатлѣнія ландшафтовъ.

Въ теченіе этой исторіи мы часто еще будемъ слышать объ этомъ своеобразномъ молодомъ человѣкѣ. А теперь намъ надо предварительно знать, что Эрихъ былъ сынъ весьма уважаемыхъ родителей, получилъ заботливое воспитаніе и поступилъ въ военную службу, добровольно покинулъ ее, и посвятилъ себя занятіямъ наукой. Только нѣсколько дней тому назадъ онъ получилъ степень доктора. Онъ съ большими усиліями торопилъ окончаніе этого дѣла, потому что только два мѣсяца назадъ, какъ умеръ его отецъ.

Вечеромъ того дня, когда. Эрихъ получилъ свою докторскую степень, мать гуляла съ нимъ и убѣждала его отдохнуть теперь нѣсколько дней на свободѣ. При этомъ она провела рукой по блѣдному и похудѣвшему лицу его, и сказала:

— У тебя снова появится свѣжій румянецъ; жизнь и дѣятельность — обязанность человѣка; это была поговорка твоего отца, которую онъ выполнялъ и на дѣлѣ до послѣдней своей минуты.

Только тогда, когда Эрихъ вернется изъ путешествія, хотѣли они рѣшить, что будетъ теперь съ ними обоими. При этомъ мать болѣзненно чувствовала и не могла подавить мысли, что они вышли изъ правильной и постоянной колеи жизни, и что передъ ними каждую минуту стоитъ невѣдомое существованіе, такое, которое имъ самимъ еще надо создавать; она никогда этого не знала и никогда этого не предвидѣла. Съ горестью, которую она старалась подавить, но которой не могла совершенно скрыть, она видѣла, припоминая слова Лессинга, что сынъ ея стоитъ на рынкѣ и выжидаетъ себѣ работы. Между тѣмъ она надѣялась, что въ ея сынѣ уляжется упорство, съ какимъ онъ не хотѣлъ пріобрѣтать себѣ положенія въ жизни черезъ какое нибудь покровительство; но прежде всего ему надо было сохранить свою юношескую свѣжесть. Если бы мать увидѣла его теперь, она изумилась бы, какъ скоро это устроилось. Да, въ его глазахъ быль такой яркій блескъ и въ лицѣ такой цвѣтущій румянецъ, какихъ не было въ лучшіе и самые спокойные его дни.

Только для того, чтобы дать ему цѣль, она поручила ему передать поклонъ начальницѣ монастыря. Теперь Эрихъ былъ уже на обратномъ пути. Простое объявленіе въ газетѣ дало его путешествію и его назначенію неожиданное направленіе.

Странно! думалъ Эрихъ про себя, положивъ руку въ боковой карманъ, гдѣ лежала его газета… Странно, откуда являются эти призывы, которые бросаютъ странствующаго Одиссея въ ту и другую сторону! — Между тѣмъ у него было достаточно юношеской упругости, чтобы изъ-за цѣли не забыть удовольствій путешествія. Онъ свѣтлыми глазами смотрѣлъ на колеса парохода, на движеніе, оживлявшее рѣку и берета.

Обѣ монахини вышли уже на второй станціи, и красивая француженка, обернувшись, кивнула ему, когда спускалась по маленькой боковой лѣстницѣ. Въ лодкѣ она сложила руки и глядѣла внизъ; сошедши на берегъ, она также ни разу не оглянулась.

Путешественники мѣнялись отъ одного мѣста до другого; въ одной деревнѣ на пароходъ явилась толпа богомольцевъ, большей частью женщинъ, съ бѣлыми платками на головѣ, а тамъ, гдѣ они сошли съ парохода, явилась толпа турнеровъ въ ихъ свѣтлосѣрыхъ костюмахъ, и они вскорѣ запѣли на пароходѣ пѣсню, между тѣмъ какъ богомольцы пѣли свое на берегу. Во всѣхъ городахъ и деревняхъ, мимо которыхъ они плыли, раздавался звонъ колоколовъ; былъ свѣтлый, яркій, цвѣтущій весенній день, и Эрихъ чувствовалъ все то опьянѣніе, которое приноситъ въ душу рейнская жизнь: то напряженіе и возвышеніе всѣхъ жизненныхъ силъ, о которомъ нельзя сказать, откуда оно приходитъ, какъ нельзя отличить, что даетъ вину здѣсь на горахъ его пряность и его огонь. Это — дыханіе рѣки, это — запахъ горъ, сила почвы, солнечный свѣтъ, который пылаетъ въ винѣ, какъ и въ человѣкѣ, вливаетъ энтузіазмъ радости, отъ котораго никто не можетъ отдѣлаться, и котораго никто не ножей, объяснить.

Съ Эрихомъ также часто заговаривали, но онъ уклонялся отъ всякихъ дальнихъ бесѣдъ, онъ хотѣлъ быть одинъ среди людского движенія, среди восхитительнаго ландшафта. Есть слова, которыя дѣлаются осью для мыслей уединеннаго человѣка. Эрихъ слушалъ, какъ одинъ изъ путешественниковъ говорилъ другому:

— Имъ больше правится ѣхать противъ теченія: тогда все видишь лучше и дольше, а для человѣческаго ума большій тріумфъ, что онъ запрягаетъ силу противъ теченія.

«Противъ теченія»! Это и было то слово, которое осталось у Эриха изъ всего пестраго разнообразія, какое онъ сегодня видѣлъ, и о чемъ думалъ. Противъ теченія! Это былъ также и его жизненный путь. Онъ оставилъ обыкновенную дорогу и съ смѣлымъ упорствомъ собственной воли искалъ своего особаго пути. Это хорошо; такъ скорѣе, такъ ближе можно узнать міръ, и прежде всего свою собственную силу.

— Противъ теченія! — сказалъ онъ, улыбаясь, про себя. Посмотримъ, куда это ведетъ!

Былъ уже давно полдень, когда онъ вышелъ на берегъ у городка съ древней башней, которая имѣетъ веселую извѣстность въ цѣломъ свѣтѣ. На берегу стоялъ молодой человѣкъ, который пристально посмотрѣлъ на него и наконецъ воскликнулъ:

— Дорнэ!

— Господинъ фонъ-Пранкенъ! — отвѣчалъ Эрихъ.

Они подали другъ другу руки.

ГЛАВА III.
ЗА НОВЫМЪ ВИНОМЪ.

— Вотъ Рейнъ! едва люди поздороваются и протянутъ другъ другу руку, какъ ужъ говорятъ,: давай пить! Должно быть это рѣка, текущая передъ нашими глазами, постоянно возбуждаетъ въ насъ охоту къ жидкости.

Такъ говорилъ Эрихъ красивому, тѣхъ же лѣтъ какъ онъ, бѣлокурому спутнику, который сидѣлъ противъ него, положивъ руку въ туго застегнутой перчаткѣ на голову темной лягавой собаки, прижавшейся къ его колѣнямъ. Собака нѣсколько разъ взглядывала на Эриха, котораго звучный голосъ быть можетъ произвелъ возбудительное впечатлѣніе и на животное.

— Теперь позвольте: вотъ карта винъ. Какого хотите года, и какого винограда? Не будемъ ли мы пить новое вино, которое еще весело и еще не улеглось?

— Да, молодое вино — съ здѣшнихъ горъ, гдѣ свѣтъ солнца покоится такъ сладко, и гдѣ кукушка поетъ въ лѣсу. Давайте пить вино той почвы, на которой мы теперь стоимъ, и станемъ кровными родными съ этимъ прекраснымъ клочкомъ земли.

Пранкенъ велѣлъ дожидавшемуся кельнеру отрывистымъ военнымъ тономъ:

— Бутылку Auslese!

Вино принесли; какъ золотое, оно лилось въ свѣтлые стаканы, собесѣдники чокнулись и выпили. Они сидѣли въ бесѣдкѣ у рѣки, тамъ, гдѣ широко раскидывается ландшафтъ, и гдѣ глазъ отдыхаетъ на зеленѣющихъ островахъ Рейна, на ярко блестящихъ жилищахъ, на горахъ, на вьющихся лозахъ винограда и на великолѣпныхъ дачахъ.

Лодки, стоявшія у берега, были опять неподвижны, потому что волны отъ парохода уже сгладились; только тамъ-и-сямъ шумѣли издали поѣзды желѣзныхъ дорогъ; на гладкой рѣкѣ, на которой кое-гдѣ отражались съ неба бѣлыя облака, блестѣли лучи полуденнаго солнца, и въ цвѣтущихъ кустахъ бузины около бесѣдки распѣвалъ соловей.

— Вотъ жизнь! воскликнулъ Эрихъ. Послѣ цѣлаго дня уединенія, въ пестрой путаницѣ мыслей и среди приходящихъ и уходящихъ чужихъ людей, такъ неожиданно встрѣтить теперь стараго знакомаго, — это какъ будто немножко вернуться на родину; и кромѣ того, я долженъ вамъ сказать, что эту встрѣчу считаю хорошимъ предзнаменованіемъ.

Отто фонь-Пранкенъ кивнулъ съ довольнымъ видомъ; при неожиданной встрѣчѣ онъ, быть можетъ, держалъ себя болѣе дружески, чѣмъ требовало приличіе; и теперь, когда Эрихъ говорилъ ему «вы», тогда какъ прежде они говорили другъ другу «ты», онъ кивнулъ ему съ довольнымъ видомъ. Эрихъ съ большимъ тактомъ понимаетъ свое положеніе; это хорошо. Пранкенъ быстро сдернулъ перчатку, еще разъ подалъ Эриху руку, и сказалъ:

— Вы, вѣроятно, путешествуете теперь для удовольствія?

— Нѣтъ, это было бы мнѣ теперь не по состоянію и даже не кстати. Вы, можетъ быть, еще не знаете, что два мѣсяца тому назадъ умеръ мой отецъ.

— Да, да!… Я вѣчно буду благодаренъ нашему доброму профессору; если я чему-нибудь научился въ кадетской школѣ, — это было, конечно, довольно мало, — я обязанъ этимъ исключительно ему. Какимъ терпѣніемъ и какой неутомимой ревностью отличался вашъ добрый отецъ! Чокнемтесь въ его память.

Стаканы зазвенѣли.

— Если я когда нибудь умру, сказалъ Эрихъ, и голосъ его звучалъ глубокимъ чувствомъ, — я желалъ бы, чтобы и мой сынъ вспомнилъ меня такъ, съ товарищемъ, за стаканомъ вина, въ свѣтлый полдень!

— Ахъ, умирать! старался Пранкенъ повернуть разговоръ: если я умру, то мнѣ ни до чего больше нѣтъ дѣла. Я нахожу крайне неумѣстнымъ, что тамъ наверху, — взгляните, — прямо въ серединѣ виноградниковъ устроили кладбище.

Эрихъ ничего не отвѣчалъ; онъ только взглянулъ наверхъ и услышалъ въ эту самую минуту, какъ съ кладбища кричала кукушка.

— Вы запинаетесь сельскимъ хозяйствомъ? спросилъ онъ, какъ будто приходя въ себя.

— Да, покамѣстъ; я снялъ на неопредѣленное время свою лейтенантскую форму, и предпочелъ себѣ пьедесталъ изъ высокихъ непромокаемыхъ сапоговъ. Впрочемъ, и то и другое одинаково скучно.

Говоря это, Пранкенъ, по отвратительной такъ-называемой аристократической манерѣ, принялся очень усердно чистить свои ногти, затѣмъ онъ вынулъ маленькую щеточку и еще разъ пригладилъ свои безукоризненно пробранные, нѣсколько жидкіе волосы. При этомъ онъ нѣсколько разъ взглядывалъ на своего собесѣдника.

Нѣсколько минутъ они сидѣли, не говоря ни слова и внимательно вглядываясь другъ въ друга. Два неловкихъ человѣка при встрѣчѣ, своей неловкостью приводятъ одинъ другого въ замѣшательство; два ловкихъ человѣка, знающихъ свою ловкость, похожи на двухъ бойцовъ на шпагахъ, изъ которыхъ каждый хочетъ сначала узнать манеру другого и потому не наноситъ удара и не дѣлаетъ нападенія.

Пранкенъ наклонился къ своему стакану, вдохнулъ букетъ вина, и наконецъ сказалъ съ усмѣшкой:

— Теперь вы отстанете и отъ своихъ покойныхъ коммунистическихъ идей?

— Коммунистическихъ? Я не думалъ, что и вы, какъ столько другихъ людей, будете ко всему, что вамъ не нравится, прикладывать удобное прозвище «коммунизмъ;» я желалъ бы, чтобы я могъ быть коммунистомъ. Я хочу сказать: я желалъ бы, чтобы я могъ считать коммунизмъ за способную къ развитію форму общества, чѣмъ онъ однакоже никогда не можетъ быть. Мы должны другимъ путемъ работать для того, чтобы освободить наше существованіе отъ того варварства, что такіе же люди какъ мы, люди съ пали равноправные, терпятъ нужду въ самыхъ необходимыхъ потребностяхъ жизни. Въ мой стаканъ капаетъ горькая капля оттого, что я здѣсь спокойно пью вино тѣхъ горъ, на которыхъ должны теперь работать бѣдные угнетенные люди, которые никогда не попробуютъ и капли этого вина.

— Сегодня воскресенье, и теперь никто не работаетъ, отвѣчалъ Пранкенъ, и громко засмѣялся.

Уже при этой первой встрѣчѣ обнаружилась противоположность между двумя молодыми людьми. Эрихъ также засмѣялся при неожиданной выходкѣ своего пріятеля; онъ былъ достаточно развитъ для того, чтобы считать противорѣчіе принциповъ личнымъ вопросомъ, поэтому обратилъ бесѣду на мирные предметы, и разговоръ спокойно шелъ въ воспоминаніяхъ о прежнихъ временахъ.

По неподвижности шеи, по манерѣ держать руки во время ходьбы въ обоихъ молодыхъ людяхъ можно было узнать военныхъ, но эта натянутость смягчалась у Эриха нѣкоторой элегической плавностью. Пранкенъ былъ элегантенъ, Эрихъ благороденъ и нѣженъ. Въ каждомъ тонѣ и въ каждомъ движеніи Пранкена было что-то обязательное и пріятное, но въ его манерѣ держать себя было и то распущенное безстыдство, или, если это слово звучитъ слишкомъ рѣзко, та impertinence, которая всякаго, непринадлежащаго къ своему обществу, считаетъ несуществующимъ, или смотритъ на него съ удивленіемъ: какъ это случилось, что и онъ также существуетъ на свѣтѣ!

Манеры Эриха были не менѣе хороши, но при этомъ у него были непринужденность и достоинство. Голосъ его былъ прекрасный сильный баритонъ, тогда какъ голосъ Пранкена былъ теноръ; и въ самомъ способѣ разговора можно было видѣть между молодыми людьми большую разницу. Эрихъ выговаривалъ вполнѣ каждое слово и каждой буквѣ давалъ ея тонъ; напротивъ, Пранкенъ говорилъ съ какой-то усталой лѣнью, какъ будто ему было слишкомъ много гласныхъ и согласныхъ, какъ будто ему нужно было избѣгать всякаго усилія органовъ языка; слова, такъ сказать, падали съ его губъ, и однако онъ говорилъ охотно и очень изысканно. У Пранкепа былъ тотъ рѣзкій и сильный тонъ короткаго галопа, который былъ такъ свойственъ королевской лейбъ-гвардіи. Въ каждомъ совершенно обыкновенномъ выраженіи было что-то шумливое и гремящее.

Эрихъ больше обдумывалъ про себя, чѣмъ говорилъ. За своими серьезными занятіями онъ жалъ дома въ совершенной, почти монастырской тишинѣ, и весь этотъ способъ обращенія опять показался ему новъ и страненъ.

— Господинъ баронъ, перервалъ его подходившій кельнеръ, который принесъ бутылку мѣстнаго шипучаго вина, вашъ кучеръ спрашиваетъ, не отпрячь ли ему лошадей?

— Нѣтъ, отвѣчалъ баронъ, и повертывая бутылку во льду, онъ продолжалъ говорить Эриху: — Мнѣ не хочется только нарушать короткаго удовольствія этой встрѣчи съ вами. Вы не повѣрите, до какой степени скучна эта хваленая поэзія сельскаго хозяйства!

Онъ налилъ изъ откупоренной бутылки и сказалъ со смѣхомъ:

— Навозъ, и опять навозъ — вотъ его пароль. Олимпъ его есть куча навозу и возсѣдающее на немъ божество есть Юпитеръ-аммоніакъ! Пранкенъ выпилъ и громко засмѣялся своей остротѣ, и при этомъ съ удовольствіемъ закрутилъ обѣими руками кончики своихъ усовъ.

Эрихъ свернулъ на прелесть рейнской жизни, но Пранкенъ вмѣшался и здѣсь.

— Хоть бы пришелъ кто-нибудь и стеръ румяна у этихъ лживыхъ воспѣвателей Лорелеи и прелестей рейнской жизни. Тамъ поэты всегда говорятъ о свѣжемъ душистомъ утрѣ, а у насъ былъ сегодня такой туманъ, какъ будто у ангеловъ на небѣ ушло молоко, которое они кипятили себѣ къ кофе.

Эрихъ не могъ не засмѣяться, и прихлебнувъ изъ стакана, сказалъ:

— А прекрасное вино!

— Да, отвѣчалъ Пранкенъ, да, вино здѣсь пьютъ, но безъ всякой поэзіи, точно занимаются ремесломъ. Люди сидятъ по цѣлымъ часамъ вмѣстѣ, всегда въ одномъ и томъ же обществѣ, всегда у нихъ въ запасѣ одна и та же полдюжина анекдотовъ, всегда они пересказываютъ одну и ту же застарѣлую остроту, и затѣмъ идутъ домой съ красными лицами и пьяными ногами, и затягиваютъ пѣсню, — и это называютъ рейнской веселостью. Единственное веселое во всей этой дѣланной лжи объ Рейнѣ, остается развѣ такъ называемое «Strausswirtbschaft».

— Что это такое?

— Видите ли, какой-нибудь почтенный кумъ портной или перчаточнивъ, заводитъ нѣсколько боченковъ собственнаго вина, котораго онъ не можетъ выпить одинъ. Тогда онъ втыкаетъ на своемъ домѣ пучекъ зеленыхъ вѣтвей, и коренное нѣмецкое патріархальное обиталище, съ извѣстной зеленой изразцовой печкой и сѣрымъ котомъ подъ лавкой, становится кабачкомъ. Выпивши въ одной улицѣ, граждане идутъ въ другую, третью, четвертую, и такимъ образомъ пьютъ, оказывая другъ другу взаимную помощь, и это здѣсь единственная прелесть.

— Такъ давайте и мы наслаждаться виномъ, возразилъ Эрихъ, посмотрите, какъ солнце еще разъ освѣщаетъ благородный напитокъ, которому оно такъ сладко улыбается, и который оно съ такимъ трудомъ вырастило. Выпьемъ, за солнце прошедшее и настоящее!

Онъ выпилъ стаканъ съ поспѣшностью, которая вообще не была свойственна его спокойному характеру.

— Я всегда думалъ, отвѣчалъ Пранкенъ, что въ васъ сидитъ поэтъ. Ахъ, я завидую вамъ, я желалъ бы имѣть талантъ и написать сатиру съ такимъ перцемъ, чтобы весь міръ обжигалъ на немъ языкъ.

Эрихъ усмѣхнулся и отвѣчалъ, что онъ также думалъ одно время, что у него есть поэтическое призваніе, но что потомъ онъ вполнѣ понялъ свое заблужденіе и теперь рѣшился посвятить себя дѣятельной практической жизни.

— Да, сказалъ онъ, вынимая изъ кармана газетный листокъ, можетъ быть, вы въ состояніи оказать мнѣ услугу, рѣшительную для моей жизни.

— Съ радостью, если это не будетъ противъ:.

— Успокойтесь, здѣсь нѣтъ рѣчи ни о какихъ принципахъ, ни о какой политикѣ. Можетъ быть, вы сдѣлались бы для меня сватомъ.

— Такъ вы влюблены? Такъ прекрасному Эриху Дорнэ, Адонису гарнизона, нуженъ сватъ?

— Нѣтъ, не то. Дѣло идетъ только о мѣстѣ домашняго учителя. Взгляните вотъ въ эту газету; здѣсь написано: «Я ищу, для своего пятнадцати-лѣтняго сына, человѣка съ научнымъ образованіемъ и свѣтскими манерами, который бы готовъ былъ взять на себя преподаваніе и руководство, для высокаго положенія въ свѣтѣ. Гонорарій — по соглашенію. По окончаніи воспитанія — пожизненная рента. Адресъ и свидѣтельства отдать на станціи желѣзной дороги *** на Рейнѣ».

— Я знаю это объявленіе, даже самъ помогалъ составлять его. Признаюсь, однако, что при выборѣ выраженія: «свѣтскія манеры», мы разумѣли нѣчто иное.

— Быть можетъ, вы хотѣли этимъ сказать, что этотъ человѣкъ долженъ быть дворяниномъ?

— Именно. Я не имѣю надобности защищаться противъ того, что извѣстныя неудавшіяся существованія называютъ въ газетахъ феодализмомъ. Дѣло здѣсь въ томъ, чтобы воспитатель сохранилъ неприкосновенное почетное положеніе въ бюргерскомъ домѣ, и въ особенности съ упрямымъ воспитанникомъ.

— Конечно, это очень разсудительно и выгодно. Но можетъ быть, однако, я вмѣсто названія барона имѣю такъ-называемый непреклонный характеръ; нѣсколько дней теперь я уже называюсь докторомъ.

Пранкенъ кивнулъ снисходительно: и какъ будто поздравляя его, во скоро прибавилъ:

— А это вы забываете, что вы оставили службу съ капитанскимъ чиномъ? Признаюсь, что въ объявленіи я хотѣлъ сдѣлать особенное удареніе на военныхъ качествахъ. Но нѣтъ, вы не годитесь въ вожаки медвѣдей. Юноша необузданъ и коваренъ, какъ американскій краснокожій, и онъ знаетъ, какъ взяться, чтобы скальпировать всякій характеръ; онъ уже испробовалъ это на полдюжинѣ педагоговъ.

— Быть можетъ, отъ этого опытъ будетъ еще привлекательнѣе.

— И знаете-ли вы, что масса Зонненкампъ есть владѣтель многихъ милліоновъ, и что наслѣдникъ этого золота также знаетъ объ этомъ.

— Это не мѣшаетъ и, можетъ быть, еще больше привлекаетъ къ опыту.

— Хорошо. Я сведу васъ съ этимъ таинственнымъ человѣкомъ, я имѣю счастіе пользоваться его особеннымъ расположеніемъ. Впрочемъ, нѣтъ… лучше, если вы отправитесь со мной въ имѣніе моего зятя; вы вѣроятно помните также мою сестру Беллу?

— Очень, и я принимаю ваше гостепріимство., только я просилъ бы господина Зонненкампа… мнѣ кажется, что я гдѣ-то слышалъ уже это имя; но все равно… Я просилъ бы васъ, чтобы вы извѣстили его о моемъ пріѣздѣ, и затѣмъ предоставили мнѣ отправиться туда одному.

Пранкенъ бросилъ на Эриха вопросительный взглядъ. Эрихъ продолжалъ:

— Я вполнѣ умѣю цѣнить ваше дружеское содѣйствіе, но вы знаете, что чужой человѣкъ, который вводится какъ третій, можетъ высказаться не такъ легко и свободно, какъ это можетъ быть въ разговорѣ вдвоемъ.

Пранкенъ улыбнулся ловкости Эриха; онъ почувствовалъ нѣкоторую гордость, что можетъ рекомендовать человѣка съ такимъ отличнымъ образованіемъ. Онъ вынулъ изъ кармана записную книжку, и нѣсколько времени держалъ въ губахъ серебряный карандашъ. Онъ еще разъ обдумывалъ, хорошо ли онъ дѣлаетъ, рекомендуя Эриха, не лучше ли было бы тотчасъ же устранить его, и замѣнить его человѣкомъ, который бы вполнѣ считалъ себя его креатурой? Но тогда Эрихъ самъ сдѣлаетъ попытку, и быть можетъ, даже чрезвычайно вѣроятно, получитъ мѣсто. Тогда все-таки лучше связать его благодарностью. И среди этихъ размышленій у него явилось нѣкоторое добросердечіе. Пранкену показалось пріятнымъ разыграть роль человѣка, дѣлающаго счастье другихъ, и онъ самъ на минуту былъ счастливъ этой мыслью.

Онъ тотчасъ написалъ на карточкѣ господину Зонненкампу, чтобы онъ не входилъ пока ни въ какія обязательства, потому что на другой день явится къ нему одинъ ученый, бывшій артиллерійскій офицеръ. Покамѣстъ, онъ благоразумно избѣгалъ всякихъ дальнѣйшихъ дружескихъ рекомендацій, потому что не хотѣлъ дѣлать ничего рѣшительнаго, не посовѣтовавшись съ своей сестрой.

Карточка была тотчасъ отослана, и Пранкенъ, надѣвая опять резинку на свою записную книжку, нѣсколько разъ еще снималъ и надѣвалъ ее, пока спряталъ книжку въ карманъ.

ГЛАВА IV.
НЕПОХОЖІЕ ТОВАРИЩИ.

Молодые люди отправились въ открытомъ экипажѣ по дорогѣ, которая скоро повернула въ горы. Воздухъ былъ полонъ влажной свѣжести и высоко надъ виноградниками въ лѣсу пѣли соловьи; это была точно безконечная цѣпь пѣнія.

Молодые люди сидѣли молча; каждый зналъ, что другой вошелъ въ кругъ своей жизни, и впередъ невозможно было придумать, что изъ этого выйдетъ.

Когда Эрихъ снова снялъ теперь шляпу, и Пранкенъ всмотрѣлся въ прекрасное лицо и отпечатлѣнный на немъ энергическій повелительный характеръ, ему показалось, какъ будто онъ еще вовсе не видалъ его; ему стало страшно, когда онъ опять вспомнилъ, что онъ поставилъ себя съ нимъ въ отношенія, послѣдствій которыхъ невозможно было предвидѣть. Гнѣвъ и насмѣшка, благосклонность и добродушная улыбка мѣнялись въ выраженіи его лица; онъ даже бормоталъ про себя непонятныя слова и иногда прорывался короткій необъяснимый смѣхъ.

— Въ самомъ дѣлѣ, это удивительно, чрезвычайно удивительно, говорилъ онъ къ самому себѣ; едва-ли кто нибудь подумалъ бы обо мнѣ, что я могу быть такъ благороденъ и самоотверженъ, могу быть такимъ совершенствомъ дружбы. Мнѣ всегда это говорили и я самъ вообразилъ, что способенъ только на всякіе пустяки, а я все-таки лучше своего собственнаго мнѣнія о себѣ! Какой стыдъ, что я не видѣлъ своей собственной невинности и добродѣтели. Вотъ мы сидимъ здѣсь, я и онъ — этотъ другъ, сердечный братъ, благородный жрецъ судьбы для другого человѣка, который есть часть человѣчества, даже не что иное, какъ само чистое человѣчество. Всѣ его помышленія въ высшей степени благородны и человѣчны, но этой благородной человѣчности нравится однако и хорошій гонорарій!"

Пранкенъ легъ головой на подушку экипажа и усмѣхаясь смотрѣлъ на небо. Онъ ужъ позаботится о томъ, чтобы благородная человѣчность, сидящая съ нимъ рядомъ въ экипажѣ, не стала ему поперегъ дороги, а чего не сдѣлаетъ онъ самъ, то съумѣетъ сдѣлать сестра Белла.

Во всей манерѣ Пранкена было что-то грубое. Съ дѣтства онъ одѣтъ былъ въ военную униформу, и она дала ему не только чувство замкнутости, но и опредѣленный, всегда ясно видный, исключительный характеръ, который выдѣлялъ его изъ обыкновенной толпы.

Среди товарищей въ общемъ строю онъ держался бодро и смѣло; онъ не отличался ничѣмъ особеннымъ, но онъ былъ хорошій офицеръ, умѣвшій хорошо управлять и муштровать своихъ лошадей и своихъ людей. Теперь, когда онъ снялъ мундиръ, ему казалось, что въ гражданскомъ платьѣ онъ, какъ будто, долженъ развалиться; поэтому онъ держалъ себя съ грубой гордостью и старался въ каждомъ движеніи дать понять, что онъ не принадлежитъ къ обыкновеннымъ сынамъ человѣческимъ. Въ полку онъ всегда отдавалъ твердыя приказанія, а теперь онъ вступилъ въ мудреную команду обязанности и управленія самимъ собой. Предоставленный самому себѣ, онъ болѣзненно почувствовалъ, что безъ товарищества онъ — ничто. Жизнь показалась ему пустой и ничтожной, и онъ выработалъ себѣ извѣстное иронически-ожесточенное настроеніе; это давало ему въ его собственныхъ глазахъ нѣкоторое превосходство надъ этимъ сухимъ существованіемъ безъ парадовъ, безъ игры, безъ балета.

Теперь онъ съ нѣкоторой завистью смотрѣлъ на сидѣвшаго рядомъ Эриха, который былъ лишенъ всякаго внѣшняго положенія, былъ даже бѣденъ, и смотрѣлъ однако такъ твердо и спокойно и наслаждался ландшафтомъ, какъ будто это былъ праздникъ.

Въ самомъ дѣлѣ, Эрихъ билъ поставленъ лучше.

Вступивши поздно въ солдатскую службу, онъ остался и въ строю особымъ человѣкомъ, никогда вполнѣ не уходилъ въ товарищескую жизнь, и теперь, когда носилъ гражданское платье, все его существо раскрылось вновь и свободно.

— Я завидую вамъ, сказалъ Пранкенъ, когда они долго ѣхали молча.

— Вы, мнѣ?

— Да. Сначала мнѣ было досадно и жалко, что человѣкъ вашего характера долженъ поступить въ частную службу, и еще въ какую! Но, бытъ можетъ, это — счастье, если человѣку приходится предпринимать что-нибудь ради прибыли.

— Это именно и будетъ тяжелая задача — быть при молодомъ милліонерѣ, отвѣчалъ Эрихъ. Человѣческой силой двигаютъ двѣ вещи, идея и матеріальная выгода.

— Извините, я не совсѣмъ васъ понимаю.

— Позвольте, я объясню вамъ.

— Я слушаю.

— Кто приводитъ свою силу въ движеніе изъ-за идеи, тотъ вступаетъ въ область геніевъ, какъ бы ни былъ малъ и невиненъ кругъ его дѣятельности. Кто трудится ради прибыли, для обыкновенной нужды, или для потребностей роскоши, тотъ есть обыкновенный работникъ. Обыкновенная нужда дѣйствуетъ принудительно; крутая гора не заросла бы виноградомъ, лѣсъ не былъ бы расчищенъ, не плылъ бы корабль, не работалъ бы плугъ, если бы не вызывала обыкновенная нужда. Тамъ, гдѣ и то и другое соединяется — и эти вещи не исключаютъ другъ друга ни въ какой сферѣ — тамъ является прекрасно-человѣчное. Дворянинъ, который работаетъ въ свѣтѣ, имѣетъ счастье наслѣдовать идею, идею чести.

Пранкенъ кивнулъ въ знакъ согласія, и однако на его лицѣ опять была насмѣшливая черта: этотъ человѣкъ осмѣливается объяснять и доказывать дворянство и его права! Дворянство и религія вовсе не нуждаются въ доказательствахъ, и то и другое — историческій фактъ, и то и другое неприкосновенно.

Они опять оба замолчали, и каждый спрашивалъ себя: что выйдетъ изъ этой неожиданной общности, которая является въ ихъ жизни? Прежде, въ своей военной жизни они сходились только наружно и случайно, теперь могло произойти что-нибудь другое.

Въ долинѣ лежали уже тѣни, между тѣмъ какъ на горахъ еще ярко блистало солнце. Они ѣхали черезъ маленькій городокъ, на улицахъ былъ веселый шумъ, гуляли подъ-руку дѣвушки, молодые люди въ одиночку или группами, слышались веселыя привѣтствія, насмѣшки и шутки; старики сидѣли передъ домами, фонтанъ на площади шумѣлъ изъ своихъ четырехъ трубъ, а дальше по большой дорогѣ вдоль берега раздавалось веселое пѣнье.

— Ахъ, какъ отрадна наша нѣмецкая жизнь! воскликнулъ Эрихъ. Люди, живущіе трудомъ, отдыхаютъ вечеромъ, когда является тѣнь и прохлада въ этой безлѣсной странѣ винограда.

Они ѣхали снять молча дальше и Пранкенъ вдругъ вздрогнулъ, потому что ему… онъ не зналъ откуда… какъ во снѣ, какъ видѣніе въ дали, явилась картина, что будто онъ съ пистолетомъ въ рукахъ стоитъ на дуэли противъ человѣка, который сидѣлъ теперь подлѣ него. Откуда явилось ему это прозрѣніе — онъ этого не понималъ. И однако же… не предчувствіе ли это?

Онъ насильно заставилъ себя говорить. Основной чертой его характера, которую развили въ немъ воспитаніе и природа, была житейская добродѣтель, которую можно назвать свѣтской услужливостью. Чтобы прогнать отъ себя это странное представленіе, и въ порывѣ этой житейской добродѣтели, онъ сталъ разсказывать, гдѣ онъ былъ. По совѣту своего зятя, графа Клодвига фонъ-Вольфсгартена, онъ сдѣлалъ визитъ одному сельскому хозяину, чрезвычайно уважаемому въ окрестности, чтобы, въ случаѣ, если бы они другъ другу понравились, быть можетъ поступить къ нему въ ученье.

Землевладѣлецъ Вендеманъ, котораго страннымъ образомъ звали часто «мартовскимъ министромъ», — потому что въ 1848 г. онъ три дня былъ министромъ, въ качествѣ оплота противъ напора революціи, — Вендеманъ во всей окрестности считался авторитетомъ и въ хозяйствѣ, и въ политикѣ.

Пранкенъ сталъ разсказывать, и чѣмъ дальше разсказывалъ, тѣмъ больше наслаждался своей остроумной манерой, и продолжалъ развивать ее. Онъ началъ:

— Мнѣ любопытно бы знать, какъ вамъ покажется этотъ человѣкъ: онъ тоже — при этомъ словѣ Пранкенъ пріостановился, потомъ быстро продолжалъ — онъ тоже, какъ великіе реформаторы міра, имѣетъ большой запасъ прекрасныхъ наставленій, такъ что этого провіанта хватило бы на цѣлый капуцинскій монастырь.

Эрихъ засмѣялся, Пранкенъ также засмѣялся и продолжалъ:

— Ахъ, міръ состоитъ изъ однихъ предразсудковъ; хваленая поэзія сельскаго хозяйства не что иное, какъ жадность къ деньгамъ, которая кладетъ на себя румяна утренней и вечерней зари. Этотъ господинъ Вейдеманъ, съ своими сыновьями, не думаетъ ни о чемъ кромѣ, денегъ. У него шесть сыновей; пятерыхъ я знаю, всѣ они безсовѣстно здоровы, съ несносно-бѣлыми безукоризненными зубами, и всѣ отпускаютъ бороду. Эти горы, которымъ такъ удивляются путешественники, на своей поверхности должны доставлять имъ вино, а изъ своей внутренности поставлять шиферъ и марганецъ, мѣдь и химическіе матеріалы. У нихъ пять разныхъ фабрикъ; одинъ изъ сыновей рудокопъ, другой механикъ, третій химикъ, и такимъ образомъ они работаютъ вмѣстѣ и помогаютъ другъ другу. Мнѣ сказывали, что они извлекаютъ изъ буковаго дерева сорокъ различныхъ веществъ, и затѣмъ, выжавши изъ него все, что можно, они еще отсылаютъ уголь въ парижскіе рестораны. Не правда ли, прелестная поэзія природы? Вотъ, каковъ господинъ Вейдеманъ! Вы, кажется, наслаждаетесь пѣніемъ соловья? Господинъ Вейдеманъ выхлопоталъ для соловьевъ у правительства нѣчто въ родѣ эдикта терпимости, потому что соловьи ѣдятъ насѣкомыхъ и чрезвычайно полезны для земледѣлія и лѣсной культуры. Господинъ Вейдеманъ живетъ въ реставрированномъ замкѣ, но если бы теперь пѣвецъ пришелъ въ этотъ замокъ, онъ не нашелъ бы слушателей, если бы не сталъ пѣть о той благородной любви, по которой азотъ и водородъ соединяются въ аммоніакъ.

Эрихъ былъ не въ такомъ расположеніи и не нашелъ нужнымъ что-нибудь отвѣчать на это. Онъ вспомнилъ, что въ домѣ его родителей имя Вейдемана упоминалось не одинъ разъ, и съ особеннымъ уваженіемъ. Теперь у мѣста было сказать объ этомъ.

— Какъ вы думаете, спросилъ Пранкенъ, стоитъ ли стремиться къ такой задачѣ: умножить пищу человѣчества на нѣсколько мѣшковъ картофеля?

Но прежде, чѣмъ Эрихъ могъ отвѣтить, Пранкенъ прибавилъ:

— Ахъ, собственно говоря, нѣтъ ничего, чѣмъ бы стоило быть. Единственное — это развѣ солдатомъ.

Они поднимались теперь по крутой дорогѣ въ гору и передъ ними открывалась въ далекомъ пространствѣ рѣка съ ея островами. Пранкенъ, указывая къ рѣкѣ на одно свѣтлое бѣлое зданіе у берега, сказалъ:

— Посмотрите, вотъ вилла Зонненкампъ, которую называютъ также виллой «Эдемъ». Большой стеклянный куполъ, на которомъ еще блеститъ солнечные лучи — это оранжерея для пальмъ. Зонненкампъ — страстный садовникъ, его оранжереи и огороды лучше, чѣмъ у владѣтельныхъ князей.

Эрихъ всталъ въ экипажѣ и оглянулся на ландшафтъ и на домъ, въ которомъ ему, быть можетъ, суждена была новая жизнь. Когда онъ снова сѣлъ, Пранкенъ предложилъ ему сигару.

Эрихъ поблагодарилъ, — потому что онъ пересталъ курить. Пранкенъ сказалъ съ улыбкой:

— Кто не куритъ, тотъ невозможенъ для господина Зонненкампа. — Онъ сдѣлалъ рѣзкое удареніе на словѣ «господинъ». На ряду съ его растеніями — главная его гордость состоитъ въ томъ, что онъ имѣетъ разнообразнѣйшую коллекцію настоящихъ сигаръ, и онъ былъ особенно благодаренъ мнѣ, когда я однажды сказалъ, что у него цѣлый сераль сигаръ. Кто, откажется у него отъ сигары, — да я не знаю, какъ онъ будетъ съ нимъ жить.

— Я могу курить, но я не долженъ, отвѣчалъ Эрихъ и взялъ сигару.

— Мнѣ кажется, что вы не только докторъ, философіи, но и настоящій философъ.

Они опять продолжали ѣхать молча.

Эрихъ смотрѣлъ впередъ и самыя разнообразныя мысли проходили у него въ душѣ.

О чудный міръ! Неуловимыя силы его вѣютъ въ воздухѣ: тамъ странствуетъ и человѣческая душа, не предчувствуя, что къ ней стремится другая, и что онѣ обѣ соединятся въ одну судьбу. И величіе человѣческаго духа въ томъ, что въ немъ есть нѣчто, и это нѣчто дѣлаетъ одного способнымъ принять въ себя другого, котораго имени онъ не зналъ, лица котораго не видѣлъ и существованія котораго не подозрѣвалъ, — принять, какъ будто они всю жизнь провели вмѣстѣ.

Кто жилъ не для одного себя, кто думалъ о цѣломъ, кто мечталъ о немъ, изслѣдовалъ и работалъ для него, тотъ всегда готовъ вступить въ великое всеобщее, и повторять слово творенія: Будь духъ отъ моего духа, — или вспоминать слово искупленія отъ первороднаго грѣха, по изреченію: Ты — хранитель своего брата!

ГЛАВА V.
СТАРЫЙ БАРИНЪ И КРАСАВИЦА-БАРЫНЯ.

«Въ Вольфсгартенъ», такъ гласила надпись на подорожномъ столбѣ, на краю красиваго высокаго лѣса, куда они теперь въѣхали. Теперь мы на господской землѣ. Проѣзжій, спросившій дорогу и желавшій знать, кто живетъ въ видномъ издалека, простомъ помѣщичьемъ домѣ, съ колѣнчатою крышею, получилъ бы въ отвѣтъ, что тамъ живетъ пара счастливцевъ, которымъ нечего желать, кромѣ дѣтей.

Есть люди, которые доставляютъ пищу душѣ. Какъ присядутъ двое, да начнутъ о нихъ говорить, — каждый чувствуетъ самъ себя хорошо, разбирая и разсказывая, что въ нихъ есть чистаго и хорошаго, и бываетъ благодаренъ собесѣднику за каждое новое слово о нихъ. Странно только, что вообще повѣсть о хорошемъ и толки о немъ не бываютъ продолжительны.

Есть опять такіе люди, которые доставляютъ бесѣдующимъ о нихъ матеріалъ трудный для анализа; говоря о нихъ, обращаешься больше на непривлекательныя стороны, но при этомъ хорошее какъ-то насильственно вмѣшивается въ разговоръ и выставляется само собою. Въ заключеніе, чувствуешь себя обязаннымъ прибавить: — Я все-таки не лицемѣрю, когда встрѣчаю эту личность привѣтливо; въ ней есть не только много завлекательнаго, но я много хорошаго.

Клодвигъ былъ характеръ перваго рода, а къ типамъ второго рода принадлежала жена его, Белла, урожденная баронесса фонъ-Пранкенъ.

Клодвигъ былъ дворянинъ въ лучшемъ значеніи слова. По характеру, онъ не былъ изъ тѣхъ добродушныхъ людей, которые каждаго привлекаютъ дружески-веселымъ обращеніемъ; въ его манерѣ была важная сдержанность и спокойствіе. Однако всѣ его любили. И независимый помѣщикъ, и фабрикантъ, и поденщикъ, и пасторъ, и мастеровой, и чиновникъ, и купецъ изъ города: всѣ чувствовали къ нему особое почтеніе и привязанность. На него смотрѣли какъ на украшеніе мѣстной картины, какъ на могучее дерево, что стоить на вершинѣ горы; подъ его тѣнью, вы любуетесь видомъ открытымъ вдаль, и желаете безопасности отъ бурь вашему покровителю.

Во всякой нуждѣ можно было ждать совѣта и помощи отъ Клодвига фонъ-Вольфсгартена. Онъ долго жилъ въ чужихъ краяхъ, и всего пять лѣтъ тому, женившись во второй разъ, поселился въ замкѣ.

Зато жена его, Белла Вольфсгартенъ, возбуждала больше удивленіе, чѣмъ любовь. Она была хороша собою, — даже слишкомъ хороша для стараго мужа, говорили иные. Она была разговорчивѣе мужа. Бывало, выѣдетъ кататься въ маленькой, приземистой коляскѣ, на парѣ пѣгенькихъ пони, по усадьбѣ и деревнямъ, — всѣ кланяются и дивятся, потому что правитъ она сама, между тѣмъ какъ мужъ сидитъ съ ней рядомъ, а сзади лакей. Старики, которые въ новыхъ модахъ всегда усматриваютъ что-нибудь особенное, говаривали, что если въ рукахъ Беллы возжи, такъ въ ея рукахъ и власть дома. Дѣло было, однако, совсѣмъ не такъ. Въ отношеніи къ мужу она была полна скромности и преданности; порой ему даже докучно было, когда она начнетъ расхваливать его при немъ же, краснорѣчиво описываетъ его доброту, его невозмутимое спокойствіе и широкое пониманіе вещей.

Теперь Эрихъ смутно припоминалъ тотъ большой эффектъ, какой произвела женитьба Клодвига въ столицѣ. Случилось это въ то самое время, когда Эрихъ оставилъ военную службу. Беллу онъ видалъ не разъ, го съ графомъ Вольфсгартеномъ еще не встрѣчался. Графъ долгое время былъ посланникомъ своей маленькой страны при папскомъ дворѣ, въ Римѣ, гдѣ съ нимъ и познакомился отецъ Эриха.

Въ ученомъ свѣтѣ, Вольфсгартенъ былъ извѣстенъ небольшимъ археологическимъ сочиненіемъ, къ которому были приложены дорогіе рисунки. Графъ, кромѣ музыки, занимался наукою древностей, и занимался ею съ той отчетливостью и серьёзностью, которыя отличали весь его характеръ. О немъ была молва, что онъ не оставилъ безъ изученія ни одной науки, ни одного изящнаго искусства.

Овдовѣвъ въ Римѣ, не имѣя дѣтей, онъ возвратился въ отечество, гдѣ занялъ положеніе уважаемаго, склоннаго къ такъ-называемому умѣренному прогрессу, члена палаты господъ. Тогда-то онъ, во время сессій, сблизился со старымъ фонъ-Пранкеномъ, который былъ членъ той же палаты. Скоро между нимъ и Беллою установились пріятельскія отношенія. Белла была одна изъ тѣхъ фигуръ, которыя поражаютъ. Блестящее искусство піанистки было однимъ изъ ея талантовъ.

При дворѣ Белла была первою красавицей; но, если выразиться невѣжливо, уже нѣсколько перезрѣла для этого положенія: въ свѣтѣ появились уже новые всходы, которымъ она не была ровесницей.

Белла, не мало видѣла; въ обществѣ двухъ англичанокъ, она объѣздила Италію, Грецію и Египетъ, имѣя при себѣ наемнаго курьера, на которомъ лежали хлопоты по путешествію. Возвратясь ко двору, при которомъ отецъ ея былъ обершталмейстеромъ, она стала выѣзжать въ свѣтъ, но свое участіе въ его забавахъ считала неизбѣжнымъ самопожертвованіемъ, на которое осуждаютъ себя высшія натуры, вмѣшиваясь во вседневныя дѣла. Съ Вольфсгартеномъ она любила говорить, и онъ, въ разговорахъ съ ней, исходилъ изъ предположенія, что мелочи свѣтской жизни едва ли могутъ привлекать ея вниманіе; она же прямо объявила, что уже вышла изъ поры, когда такая жизнь можетъ нравиться, и что ее въ состояніи занимать только болѣе высокіе интересы. Къ археологическимъ причудамъ Клодвига она выказала большое вниманіе и живое участіе. Само собою разумѣется, что въ каждомъ домѣ они встрѣчались, а если гдѣ одинъ былъ безъ другого, то бывшаго на лицо спрашивали, здоровъ ли или чѣмъ задержанъ другой.

На этажеркахъ у Беллы не было фарфоровыхъ фигурокъ и другихъ игрушекъ въ этомъ родѣ: мѣсто ихъ занимали избранныя копіи съ антиковъ. Она даже носила на шеѣ ожерелье изъ крупныхъ янтарей, найденное въ гробницѣ знатной римлянки. Изъ своей поѣздки за-границу она привезла большой фотографическій альбомъ, и бывала рада, когда Клодвигъ пересматривалъ съ нею знакомые виды и давалъ ей объясненія. За это она награждала его игрою на роялѣ, хотя въ обществѣ уже не играла.

Придворный свѣтъ занялся всѣмъ этимъ какъ новостью; Клодвигу и Беллѣ тотчасъ передавали, что одинъ изъ нихъ сказалъ про другого, и сами наиболѣе высоко-поставленныя особы удостоили своимъ ободреніемъ Беллу и Клодвига, когда они, увидѣвъ, что отношенія между ними должны были опредѣлиться, нѣкоторое время колебались. Дѣло, однако, удалось, и обрученіе было отпраздновано въ самомъ тѣсномъ придворномъ кружкѣ.

Когда дѣло устроилось, злымъ языкамъ стало по-свободнѣе — вѣдь можно же было и вознаградить себя за добрыя старанія — и вотъ разсказывали о двухъ замѣчательностяхъ помолвки.

Говорили, что Белла обязала своего жениха никогда не упоминать о первой женѣ, а старикъ Пранкенъ будто бы спрашивалъ лейбъ-медика, долго ли графъ Вольфсгартенъ можетъ прожить. Когда врачъ увѣрилъ его, что пожилые люди въ родѣ графа, живущіе такъ умѣренно, спокойно и безстрастно, могутъ дожить до возраста, который и опредѣлить трудно, то Пранкенъ, говорили, странно будто бы улыбнулся.

Впрочемъ, сама Белла вела себя такъ, что нельзя было повѣрить подозрѣнію, будто бы она надѣялась скоро остаться богатой, молодой вдовой. Съ Клодвигомъ, незадолго до свадьбы, случилось разъ головокруженіе, и вотъ съ тѣхъ поръ Белла устроивала такъ, что за нимъ повсюду, куда бы онъ ни пошелъ, слѣдилъ слуга, по большей части незамѣтно для самого графа. Она ухаживала за старымъ мужемъ съ величайшей и искренней заботливостью, и въ самомъ дѣлѣ, графъ какъ-будто ожилъ новой жизнью, а когда они удалились въ свое наслѣдственное помѣстье, то онъ сталъ чувствовать себя еще счастливѣе.

Вольфсгартены каждое лѣто ѣздили на воды, и тамъ, разумѣется, пользовались большимъ почетомъ, а Белла вызывала удивленіе въ себѣ не только своей красотою, но и своей безупречной вѣрностью и попечительностью, доведенною до боязливости, о своемъ благородномъ супругѣ.

ГЛАВА VI.
ХОЛОДНАЯ ЗАКУСКА.

Здѣсь, на горѣ, было еще совсѣмъ свѣтло, когда гости подъѣзжали къ дому графа Вольфсгартена. Поднимаясь паркомъ на послѣднемъ въѣздѣ въ гору, они увидѣли на дорогѣ, промежъ деревьевъ, хорошенькую дѣвушку, въ голубомъ лѣтнемъ платьѣ. Замѣтивъ карету, дѣвушка быстро пошла назадъ. Двѣ свѣтлоголубыя ленты, прикрѣпленныя по модѣ сзади, развѣвались по вѣтру. Ея походка была вмѣстѣ тверда и изящна.

— Aral замѣтилъ Пранкенъ, на холодной закускѣ у сестры мы встрѣтимъ гостей. Этотъ милый ребенокъ, что такъ скоро скрылся — дочь мирового судьи: свѣже-выпеченная булочка, съ монастырской сковородки изъ Sacré-Cœur въ Ахенѣ. Вы увидите настоящее дитя Рейна; сестра удачно прозвала ее Мусселиното; въ самомъ дѣлѣ: въ ней есть, знаете, что-то такое вѣчнолѣтнее. Теперь въ домѣ узнаютъ отъ нея, что мы тутъ.

Пранкенъ вынулъ карманную щетку и сталъ приглаживать волосы.

— Это — почтенное семейство, продолжалъ онъ, и дѣвушка слишкомъ дорога для простой интрижки; на воздухѣ можно курить сорта и подешевле.

И вдругъ, вспомнивъ, что онъ говоритъ съ Эрихомъ, Пранкенъ поспѣшилъ прибавить: — Такъ сказалъ бы вашъ камрадъ, донъ-Джіованни Ниннеръ, вѣчно бьющійся объ закладъ. А знаете, онъ ныньче разбитъ по всѣмъ суставамъ, и его катаютъ въ Висбаденѣ на тележкѣ.

Тутъ Пранкенъ какъ будто снова воодушевился; онъ выскочилъ изъ кареты и, протягивая Эриху руку, сказалъ: «Добро пожаловать въ Вольфсгартенъ!»

На дворѣ стояло нѣсколько экипажей, а въ саду собралось дамское общество; дамы сидѣли на изящныхъ стульяхъ вокругъ большой куртины незабудокъ, посреди которыхъ возвышались красные рододендроны.

— Мы не помѣшаемъ; пожалуйста, не безпокойтесь, шутливо крикнулъ Пранкенъ еще издалека.

Белла поздоровалась съ братомъ и потомъ съ Эрихомъ, котораго она тотчасъ узнала. Онъ былъ представленъ: жена мирового судьи и фрейлейнъ Лина — имъ было очень пріятно возобновить вчерашнюю встрѣчу, — за ними были представлены жена окружнаго врача съ сестрою, жена лѣсничаго съ маменькою, аптекарша, бургомистерша, жена директора училища, двѣ негоціантки и двѣ жены фабрикантовъ, — все почетнѣйшее городское общество было, повидимому, на лицо.

Ихъ кавалеры, какъ оказалось, пошли наслаждаться какимъ-то видомъ и должны были скоро возвратиться.

Бесѣда передъ тѣмъ, повидимому, не была особенно оживлена. Фигура Эриха возбудила интересъ. Директорша, высокая, роскошная женщина — Белла называла ее «шитая» — такъ она умѣла отлично одѣваться и такъ все сидѣло на ней хорошо — подняла лорнетку и посмотрѣла на ландшафтъ, но такъ, что успѣла взглянуть и въ сторону. Затѣмъ она спустила лорнетку съ такимъ выраженіемъ, изъ котораго можно было заключить, что она была довольна.

Эриха, конечно, спросили, давно ли онъ не видалъ Рейна, и ему пришлось разсказывать, какъ все теперь являлось ему въ новомъ свѣтѣ и даже дѣйствовало на него упоительно. Къ слову онъ похвалилъ, что молодыя женщины носятъ на головѣ вѣнки изъ свѣжихъ цвѣтовъ и листьевъ, между тѣмъ, какъ мужчины на прогулкѣ, если и получаютъ вѣнокъ изъ листьевъ, сплетенныхъ прекрасными руками, то могутъ надѣть его только на черный цилиндръ, украшающій ихъ голову, что выходить очень комично.

Какъ ни незначительно было это замѣчаніе, оно понравилось; общая улыбка свидѣтельствовала, что новый человѣкъ долженъ былъ оживить общество.

Белла умѣла дѣлать гостей разговорчивыми.

— Не правда ли, капитанъ, замѣтила она, греки и римляне украшали себѣ голову лаврами, а новѣйшіе люди, какъ много ни воображаютъ о себѣ, украшаютъ только грудь, да и то орденами.

Она разсказала объ одномъ древнемъ побѣдномъ вѣнкѣ, видѣнномъ ею въ Римѣ, и спросила Эриха, существовали ли въ древнемъ Римѣ фехтовальные классы. Этого Эрихъ не зналъ и началъ разсказывать о разнаго рода побѣдныхъ вѣнкахъ, при чемъ упомянулъ о вѣнкѣ «за снятіе», который былъ наградою одного полководца, освободившаго городъ отъ осады; вѣнокъ состоялъ просто изъ травы. Разсказъ этотъ возбудилъ смѣхъ.

Дѣвицы между тѣмъ, стояли поодаль и стали звать мальчика, который игралъ внизу у ключа; потомъ всѣ онѣ побѣжали съ холма внизъ, и видно было только, какъ развѣвались ихъ платья. У ключа онѣ остановились: тогда мальчикъ оказался только предлогомъ, такъ какъ никто имъ и не занялся. Тамъ онѣ стали толковать между собою объ интересномъ гостѣ.

— Онъ еще красивѣе, чѣмъ архитекторъ, сказала дочь аптекаря.

— Онъ красивѣе и фонь-Пранкена, присудила дочь училищнаго директора.

Лина, дочка мирового судьи, могла разсказать, что она уже встрѣтилась съ нимъ прежде, въ монастырѣ на островѣ; папенька, сказала она, былъ правъ, предполагая, что этотъ господинъ — французскаго происхожденія, такъ какъ его отецъ былъ эмигрантъ, изъ гугенотовъ, да и самое имя его французское. Дочь аптекаря, у которой былъ братъ поручикъ, — чѣмъ, замѣтимъ мимоходомъ, она не мало важничала — обѣщалась справиться о капитанѣ у своего брата.

Наивная Лина предложила сплесть вѣнокъ и неожиданно положить его пріѣзжему на голову. Вѣнокъ былъ готовъ скоро, но ни одна изъ дѣвушекъ, даже и сама Лина, не рѣшалась исполнить это оригинальное предложеніе.

Эрихъ, между тѣмъ, сидѣлъ въ кругу дамъ и въ голосѣ его было слышно глубокое чувство, когда онъ хвалилъ судьбу людей, живущихъ посреди такой чудной природы; онъ высказалъ убѣжденіе, что такая обстановка возвышаетъ духъ, хотя и безсознательно для человѣка, который замѣчаетъ разницу только тогда, когда ему приходится жить въ иномъ мѣстѣ.

Никто не рѣшался прибавить что-нибудь, пока сама Белла не вмѣшалась:

— Похвала природѣ, среди которой мы живемъ, столько же лестна для насъ, какъ если бы хвалили насъ самихъ, нашу одежду или домъ, или что нибудь принадлежащее намъ.

Потомъ она сдѣлала Эриху нѣсколько вопросовъ о его матери; онъ отвѣтилъ, и мимоходомъ, однако не безъ особаго ударенія, упомянулъ, что единственный братъ его матери, баронъ Бурггольцъ, умеръ на островѣ Мадерѣ внезапно. При этомъ присутствующіе узнали, что Эрихъ былъ хотя наполовину благородной крови.

Белла говорила легко, говорить казалось для нея дѣломъ второстепеннымъ, а главнымъ — смотрѣть на людей и себя показывать. Когда она говорила, то черты лица ея оставались совсѣмъ спокойны, она даже едва шевелила губами; только улыбка ея обнаруживала рядъ мелкихъ, бѣлыхъ зубовъ. Она знала, что Эрихъ пристально смотритъ на нее, и спокойно, какъ бы стоя передъ зеркаломъ, показывала свое лицо.

Хорошенькой лѣсничихѣ она представила Эриха еще разъ, особо, рекомендуя ее, какъ отличную исполнительницу романсовъ, и при этомъ спросила Эриха, продолжаетъ ли онъ заниматься пѣніемъ; Эрихъ отвѣчалъ, что уже нѣсколько лѣтъ не поетъ.

Вечеръ былъ необыкновенно хорошъ; по и въ долинѣ и на горѣ воздухъ, какъ бы особенно напряженный, нѣсколько тѣснилъ грудь; вдали поднималась бури. Дамы стали разсуждать, что лучше: прождать ли бурю въ Вольфсгартенѣ, или поскорѣе ѣхать.

— Хоть бы мужчины были тутъ, чтобы рѣшить, что дѣлать! къ такому выводу приходили дамы.

Хорошенькая лѣсничиха призналась, что она боится бури.

— Вы боитесь бури также какъ ваша сестрица, замѣтилъ Эрихъ.

— Да я вовсе не боюсь, возразила послѣдняя.

— Я разумѣлъ родство музыкальное, сказалъ Эрихъ; слышите, птичка, что здѣсь все пѣла, вдругъ прекратила концертъ.

Разговоръ коснулся дѣйствія, какое буря производитъ на разныхъ людей.

— Мнѣ кажется, прибавилъ Эрихъ, что изъ впечатлѣнія, какое производитъ на человѣка буря, можно заключить нестолько о его характерѣ, сколько о — такъ сказать — растительной жизни его мозга, о томъ, что называется темпераментъ или нервное расположеніе. Мы такъ оторвались отъ природы вообще, что когда явленіе атмосферы поражаетъ наше зрѣніе и слухъ, то мы видимъ тутъ что-то необыкновенное, и намъ, какъ бывало вашимъ предкамъ, изъ тихаго воздуха какъ-будто слышится говоръ: «Примѣчай, что ты живешь и дышешь въ мірѣ, движимомъ тайною».

— А, вотъ и кавалеры! раздалось вдругъ. Двѣ славныя охотничьи собаки вскочили въ садъ; онѣ стали осматривать и обнюхивать собаку Пранкена, которая долго была въ чужихъ краяхъ, точно хотѣли выслѣдить, гдѣ она перебывала. За собаками показались и мужчины.

Эрихъ узналъ графа Клодвига, прежде чѣмъ тотъ былъ названъ. Его легко было отгадать по особенной заботливости о внѣшности и постоянно любезному выраженію уже нѣсколько старческаго, гладко-выбритаго лица. На лицѣ этомъ годы оставили уже много слѣдовъ, но не запечатлѣли его никакою усталостью жизни. Всѣ группировались около Вольфсгартена; онъ казался какъ бы владѣтелемъ этой области.

У Клодвига были два свойства, рѣдко совмѣщающіяся въ одномъ человѣкѣ: онъ былъ вмѣстѣ и сановитъ и любезенъ. Но хотя онъ не выказывалъ никакой барской спѣси, обращался со всѣми равно любезно, всѣ однако подчинялись ему, такъ какъ это подразумѣвалось само собою.

Когда ему представили Эриха, его черты вдругъ одушевились, по нимъ прошла какъ бы волна счастливыхъ воспоминаній.

— Душевно радъ видѣть сына моего римскаго друга. Для васъ у меня есть наслѣдство, сказалъ онъ, подвигая ближе къ глазамъ, малымъ пальцемъ лѣвой руки, свои золотые очки.

Тонъ, въ которомъ говорилъ Клодвигъ, былъ такъ размѣренъ и вмѣстѣ пріятенъ, что новому знакомцу всегда казалось, какъ будто онъ уже слыхалъ прежде этотъ голосъ; отъ этой размѣренности ударенія даже то, что было въ рѣчи Вольфсгартена не обыкновеннаго, становилось какъ будто безсознательно-ожиданнымъ. Онъ держался хорошо, всегда ровно, и въ манерѣ его преобладала нѣкоторая медленность. Онъ никогда не спѣшилъ, но на все находилъ время, и станъ его былъ замѣчательно прямъ, особенно для старика.

Когда Эрихъ отвѣчалъ, что чувствуетъ себя счастливымъ, наслѣдуя у графа дружбу его къ своему отцу, а у графини ея привязанность къ матери, — въ лицѣ Клодвига просіяла еще большая привѣтливость.

— У васъ совсѣмъ голосъ вашего отца, замѣтилъ онъ. Мнѣ было очень больно, когда я услыхалъ о его кончинѣ; много лѣтъ я сбирался писать ему, наконецъ было уже поздно.

Представляя Эриха другимъ гостямъ, Клодвигъ какъ бы облекалъ его долею своего достоинства.

— Теперь представляю васъ доброму товарищу, сказалъ графъ, и улыбнулся значительно, указывая Эриху на однаго господина съ толстою головой, краснымъ лицомъ и остриженными подъ гребенку, бѣлыми, какъ лунь, волосами. — Это — нашъ майоръ.

Майоръ выразилъ удовольствіе поклономъ и протянулъ Эриху четыре пальца руки; указательнаго пальца у него не было; это, однако, не помѣшало старику крѣпко пожать руку незнакомца. Онъ еще разъ кивнулъ Эриху, но не произнесъ ни слова.

Въ числѣ остальныхъ мужчинъ, Эриху былъ представленъ красивый молодой человѣкъ съ загорѣвшимъ лицомъ и великолѣпною бородою. Это былъ архитекторъ Эргардъ. Онъ тутъ же простился съ графомъ, объяснивъ, что долженъ еще вечеромъ поспѣть въ ломку известняка, для заказа. Директоръ училища сообщилъ Эриху, что онъ тоже ученикъ профессора Эйнзиделя.

Тутъ майора отозвали къ себѣ дамы и стали его попрекать, особенно жена судьи, зачѣмъ и онъ, извѣстный своей внимательностью къ дамамъ и рыцарствомъ, сегодня оставилъ ихъ вмѣстѣ съ другими; потребовали, чтобы онъ немедленно загладилъ свой проступокъ.

Едва майоръ успѣлъ сѣсть, какъ дѣвушки надѣли вѣнокъ, приготовленный для Эриха, ему, на снѣжно-бѣлые волосы. Онъ шутливо поклонился, а Линѣ погрозилъ маленькимъ пальцемъ, спросивъ, не въ монастырѣ ли она научилась такимъ продѣлкамъ.

Майоръ, какъ скоро оказалось, служилъ предлогомъ для упражненія въ остроуміи; рѣдко бываетъ такое общество, въ которомъ кому-нибудь не приходится играть эту роль, или кто-нибудь не беретъ ее на себя-добровольно. Майоръ каждому, кто зналъ его, доставлялъ болѣе удовольствія, чѣмъ предполагалъ самъ; всякій, думая о немъ, или слыша его имя, добродушно улыбался.

Но вотъ по площадкѣ, вѣнчающей гору, пролетѣлъ порывъ вѣтра; на господскомъ домѣ свернули флагъ; стулья, обитыя матеріею, унесли подъ навѣсъ, и всѣ скоро испытали пріятное чувство сидѣть въ веселомъ обществѣ, въ просторной залѣ, въ то время какъ на дворѣ разыгрывалась буря.

Буря, конечно, и дала пищу для первыхъ разговоровъ. Майоръ разсказалъ объ одной схваткѣ, во время ужасной грозы. Онъ излагалъ свои мысли неловко, но можно было понять, что онъ хотѣлъ выразить: именно, тяжкое впечатлѣніе, произведенное на него кровавымъ дѣломъ въ то время, когда раздавался голосъ неба.

Мировой судья тоже припомнилъ фактъ, котораго былъ свидѣтелемъ, именно, какъ одинъ парень, намѣреваясь произнесть ложную присягу, поднялъ, руку и, услыхавъ въ ту самую минуту ударъ грома, опустилъ ее, говоря: «это сдѣлалъ я!» Лѣсничій одобрялъ грозу, говоря въ шутку, что отъ нея навѣрное выйдетъ дичь изъ чащи, прямо на охотника. Директоръ училища, разсмѣшилъ всѣхъ, описывая, какъ трудно продолжать занятія съ мальчиками во время грозы, и какъ не знаешь что съ ними, въ такомъ случаѣ дѣлать.

Наконецъ, всѣ взглянули на Эриха, ожидая, что и онъ что-нибудь скажетъ.

— Гроза, которая здѣсь раздражаетъ наши нервы, замѣтилъ онъ, тамъ, ниже, на низовьи Рейна, и тамъ, вверху, въ Эльзасѣ, представляется дальнею зарницей, которая только прогоняетъ дневной жаръ. Тамъ теперь люди спокойно сидитъ на балконахъ и вдыхаютъ очищенный воздухъ. Можно бы сказать, и впечатлѣнія опредѣляются географической широтой.

Онъ всегда говорилъ съ оттѣнкомъ веселости, и успѣвалъ заставлять забыть о настоящемъ. Лѣсничиха, которая скрылась-было въ темной сосѣдней комнатѣ, должно быть услыхавши его слова, вышла въ залу и успокоилась.

Эрихъ не остановился на приведенномъ замѣчаніи. Онъ говорилъ много. Онъ все еще, не смотря даже на нѣкоторые опыты, полагалъ, что люди ищутъ въ разговорѣ чего-нибудь больше, чѣмъ препровожденія времени: что они желаютъ пріобрѣсть или выяснить себѣ что-либо. А потому, въ бесѣдѣ онъ изливалъ всю свою душу, давалъ все, что было въ немъ лучшаго, и не догадывался, что за-глаза эти его восторженныя излянія были объясняемы какъ страсть выставлять себя на показъ, что въ нихъ видѣли просто аффектацію. У него было не только умѣнье обращаться въ обществѣ, но нѣчто болѣе: даръ становиться въ кругъ воззрѣній собесѣдника. Однако слушатель при этомъ обыкновенно замѣчалъ, что Эрихъ видитъ дальше его, хотя молодой человѣкъ вовсе не навязывалъ своего превосходства.

Есть такой родъ преобладанія надъ человѣкомъ, который состоитъ просто въ уясненіи, въ опредѣленіи ему его собственныхъ идей. Такой пріемъ долженъ былъ бы вызывать чувство удовлетворенія, даже благодарности. Но большинство подчиняется скорѣе тому преобладанію, въ которомъ слышенъ намекъ, что я-де говорю тебѣ о вещахъ, которыхъ ты въ сущности не смыслишь, да и не въ состояніи понять. Такіе люди, какъ вѣщіе оракулы, потому именно и производятъ впечатлѣніе.

Мужчины пожимали плечами, особенно судья и училищный директоръ. Въ энергіи, съ какою Эрихъ разсыпалъ богатство своихъ мыслей и убѣжденій, было нѣчто странное, а для нѣкоторыхъ мужчинъ даже оскорбительное. Они сознавали, что въ этомъ незнакомцѣ все было ново и привлекательно для женщинъ, начиная съ новизны его манеръ и акцента, до этого щедраго расходованія души въ разговорѣ. Ясно было, что все это отодвигало на задній планъ тѣхъ, кто если и рѣшался сообщить мысль, то высказывалъ ее только при случаѣ, да и то въ неоконченномъ видѣ. Судья, встрѣтивъ блиставшіе взгляды своей дочери и лѣсничихи, потихоньку сказалъ директору:

— Это — человѣкъ опасный.

Разговоръ разбился по группамъ, и Эрихъ бесѣдовалъ съ Клодвигомъ, стоя у окна. Они смотрѣли въ садъ, въ темноту. Тамъ, за горами, змѣились молніи; порою онѣ освѣщали небо высокимъ, яркимъ пламенемъ, порою просто разрывали его и тогда казалось, какъ-будто за этимъ небомъ есть еще другое небо. Раскаты грома продолжались, потолокъ вздрагивалъ и стеклянныя призмы на люстрахъ звенѣли.

— Есть вещи, есть обстоятельства, началъ Клодвигъ, которыя представляются намъ точно мы ихъ уже встрѣчали во снѣ, а иногда точь-въ-точь повторяются. Какъ я стою теперь здѣсь съ вами, такъ точно стоялъ я когда-то съ вашимъ отцомъ, въ римской Кампаньѣ. Не знаю, какъ-то случилось намъ говорить о томъ міровоззрѣніи, которое имѣетъ исходною точкой безконечность, и вотъ что сказалъ вашъ отецъ…. Я какъ-будто слышу его голосъ: «Только тогда, когда мы смотримъ на человѣчество во всей его общности, мы, какъ люди мыслящіе, пріобрѣтаемъ то спокойствіе, которое составляетъ удѣлъ вѣрующихъ, потому что только тогда и мы созерцаемъ весь міръ въ единствѣ божественной мысли. Кто слѣдитъ за путемъ единичнаго муравья, тотъ не можетъ понять, зачѣмъ онъ совершаетъ всѣ эти зигзаги, затѣмъ внезапно попадаетъ въ ямку, вырытую муравьинымъ львомъ, который тоже вѣдь имѣетъ право жить. Но тотъ, кто смотритъ на муравейникъ какъ на цѣлое….»

Клодвигъ вдругъ остановился. Снизу, изъ долины пронесся рѣзкій свистъ локомотива и глухой топотъ поѣзда.

— Правда, продолжалъ онъ послѣ паузы, и въ лицѣ его вдругъ что-то мелькнуло, — въ то время свистъ локомотива еще не прерывалъ тихаго размышленія.

— Но мнѣ и этотъ свистокъ не представляется диссонансомъ, возразилъ Эрихъ.

— Что вы хотите сказать?

— А развѣ нѣтъ величія въ томъ, что люди вольны продолжать свою опредѣленную дѣятельность и среди мятежа природы? Въ нашемъ новомъ мірѣ, по всей планетѣ укрѣпилась цѣлая система движенія, котораго ничто не можетъ прервать. Нельзя ли сказать, что все, что мы производимъ, вся работа нашего періода состоитъ въ приготовленіи дорогъ, въ разчисткѣ путей, для свободнаго дѣйствія вѣчныхъ силъ вашей природы? Люди нашего времени, это — строители дорогъ.

Клодвигъ взялъ Эриха за руку. Молнія нѣсколько разъ освѣтила сіявшее лицо молодого человѣка и ясное лицо старика: Клодвигъ крѣпко пожалъ взятую имъ руку, какъ бы желая сказать: еще разъ привѣтствую тебя, ты теперь мой!

Говорятъ, любовь порою осѣняетъ внезапно двѣ души и находитъ ихъ слитыми воедино; не бываетъ ли также и съ дружбою?

Здѣсь было такъ.

Они стояли другъ передъ другомъ, не ощущая волненія и сомнѣній, возбуждаемыхъ чуждымъ; ясно и крѣпко, какъ обладаніе лучшей сущностью самихъ себя, было ихъ сознаніе, что они сроднились; исчезла совсѣмъ мысль, что они увидѣлись въ первый разъ, всего за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ.

Дѣло въ томъ, что они сблизились въ мысли о безконечномъ, гдѣ исчезаетъ всякое намѣреніе; они могли бы долго простоять такъ, разлучивъ руки, не произнося ни слова, и все-таки имъ бы казалось, что они живутъ общею жизнью.

Взволнованнымъ голосомъ, какъ бы открывая тайну, въ которой ему признаться было трудно, но необходимо, Клодвигъ сказалъ:

— Въ такія бури я не разъ уже переносился мыслью въ то время, когда вся земля, отсюда до Оденвальда, была покрыта большимъ озеромъ, изъ котораго возвышалось островами нѣсколько горъ, пока бурный потокъ не прорвалъ себѣ дороги сквозь стѣну скалъ. Скажите, другъ, не приходила ли и вамъ мысль, что когда-нибудь опять наступитъ хаосъ?

— Конечно; но мы не можемъ представить себѣ ни до-человѣческаго періода, ни того, въ которомъ человѣчества не будетъ. Все, что мы можемъ сдѣлать, это — исполнить какъ слѣдуетъ нашъ рабочій часъ, который называютъ семьдесять лѣтъ.

Тутъ подошелъ майоръ и пригласилъ ихъ обоихъ въ другую залу, куда перешло общество. Клодвигъ еще разъ тихо провелъ рукою по рукѣ Эриха, и сказалъ ему:

— Пойдемте.

Они возвратились къ обществу точно чета влюбленныхъ, которые только-что тайно обнялись въ первый разъ, и никто не догадывался, отчего такъ ясны были ихъ лица.

ГЛАВА VII.
ОСВЯТИВШАЯ МОЛНІЯ.

Буря, когда первое впечатлѣніе прошло, способствуетъ оживленію и сближенію общества.

Гости находились теперь въ концертной залѣ, надъ которою потолокъ возвышался куполомъ. Куполъ этотъ былъ ярко освѣщенъ, что имѣлъ почти торжественный видъ. По бокамъ залы, въ полвысоты стѣнъ, было четыре выступа, въ видѣ балконовъ; посреди стоялъ рояль. Гости усѣлись въ кружокъ, на одномъ краю котораго находилось возвышеніе. Тутъ сидѣла Белла, и направо отъ нея жена судьи, налѣво — лѣсничиха.

Дѣвицы ходили по залѣ подъ-руку; около нихъ оставался: Пранкенъ и шутилъ съ ними; въ рукѣ у него была роза изъ вѣнка Лины.

Когда Клодвигъ, Эрихъ и майоръ сѣли въ кругѣ, приблизились и молодые люди. Белла спросила у майора, подвигаются ли впередъ работы замка, который перестраивалъ Зонненкампъ. Майоръ кивнулъ головою; онъ всегда кивалъ нѣсколько разъ прежде, чѣмъ начиналъ рѣчь, точно впередъ подтверждалъ все, что скажетъ. Съ большой увѣренностью онъ объявилъ, что во дворѣ замка непремѣнно долженъ найтись колодецъ. Тогда Клодвигъ обратился къ нему съ просьбою заботливо сохранить все, что можетъ быть откопано при этомъ изъ остатковъ отъ временъ римлянъ или среднихъ вѣковъ, и обѣщалъ вскорѣ пріѣхать самъ и сдѣлать раскопки. Лѣсничиха замѣтила шутливо:

— Господинъ Зонненкампъ, — всѣ называли его такъ, но съ особеннымъ удареніемъ на словѣ господинъ, какъ бы высказывая нѣкоторое нерасположеніе, — господинъ Зонненкампъ теперь, должно быть, прибавитъ къ своей фамиліи названіе замка, который онъ чинитъ.

При имени Зонненкампа, точно прорвалась плотина, такъ потекла рѣчь со всѣхъ сторонъ.

— Господинъ Зонненкампъ очень уменъ, сказалъ директоръ училища; но Мольеръ сдѣлалъ злое замѣчаніе, что умъ у богатаго спрятанъ въ кошелькѣ.

А аптекарь прибавилъ:

— Господинъ Зонненкампъ любитъ выдавать себя за отчаяннаго грѣшника, въ надеждѣ, что ему не повѣрятъ; но ему вѣрятъ охотно.

Эриху пришлось услышать имена: господинъ Зонненкампъ, госпожа Церера, Манна, Роландъ, дѣвица Пэрини, — это было точно щебетанье птицъ въ лѣсу, изъ котораго не выдѣляется мелодія.

Бросивъ злобный взглядъ на Пранкена, жена судьи замѣтила:

— Съ такими загадочными и переселившимися издалека людьми могутъ водить знакомство только мужчины, какъ г. майоръ или г. фонъ-Пранкенъ, а женщины должны держать себя всторонѣ.

Затѣмъ, она намекнула, что здѣшніе старожилы слишкомъ легко допускаютъ въ свое общество чужихъ пришлецовъ.

Белла немножко черезчуръ сострила насчетъ длинныхъ ногтей г-жи Цереры. Но она принуждена была замолчать съ гримасой, когда Клодвигъ замѣтилъ нѣсколько рѣзко:

— Чтожъ, индѣйцы гордятся длиною ногтей, какъ мы длиною родословныхъ и, быть можетъ, правы не меньше насъ.

Понятно, что такое легкое отношеніе къ дворянству со стороны Вольфсгартена должно было произвесть впечатлѣніе. Въ приведенныхъ словахъ Клодвига отразилось неудовольствіе его на выходки по поводу дома Зонненкампа. Все нечистое, все мелочное и придирчивое дѣйствовало на него какъ дурной запахъ.

Затѣмъ, обращаясь къ Эриху, онъ сказалъ:

— Зонненкампъ, о которомъ была рѣчь, — обладаетъ нѣсколькими милліонами. Чтобы завладѣть такимъ богатствомъ, нужна сила; я хочу сказать: пріобрѣсть много денегъ, это — храбрость; сберечь ихъ — нуженъ умъ, а хорошо расходовать деньги, это — искусство.

Онъ замолчалъ, но такъ какъ никто не возразилъ, то онъ повелъ рѣчь дальше:

— Мнѣ кажется, богатство само по себѣ даетъ право на нѣкоторый почетъ; лично пріобрѣтенное богатство свидѣтельствуетъ о силѣ дѣятельности и составляетъ заслугу. Мнѣ кажется, что положеніе человѣка чрезмѣрно-богатаго труднѣе даже, чѣмъ положеніе иного владѣтельнаго лица. Въ богачѣ сосредоточивается такое могущество, что немудрено, если въ его характеръ проникнетъ нѣкоторая склонность къ насилію; такой человѣкъ живетъ въ туманѣ сознанія своей силы, почти перестаетъ быть единичной личностью; а ему самому все на свѣтѣ представляется съ точки зрѣнія купли по справочной цѣнѣ. Вамъ случалось ли когда знавать подобнаго человѣка?

Прежде, чѣмъ Эрихъ успѣлъ отвѣтить, крикливо вступился Пранкенъ:

— Капитанъ Дорнэ намѣренъ быть воспитателемъ молодого Зонненкампа.

Глаза всѣхъ обратились на Эриха; на него стали смотрѣть, какъ будто онъ вдругъ преобразился и облекся въ рубище. Мужчины перекинулись взглядами и пожали плечами; человѣкъ, принимающій на себя частную службу, да еще такого рода, мгновенно, лишается почета; дамы смотрѣли на Эриха съ сожалѣніемъ,

Эрихъ не замѣчалъ ничего этого; онъ потупилъ глаза въ землю и не могъ дать себѣ отчета, съ какою цѣлью Пранкенъ выступилъ вдругъ съ подобнымъ извѣщеніемъ; онъ сознавалъ, что слѣдовало бы что-нибудь сказать, но не находилъ ничего, а потому молчалъ.

Наступила неловкая пауза. Клодвигъ прижалъ свою тонкую руку къ блѣднымъ губамъ.

— Это мѣсто, сказалъ онъ наконецъ, принесетъ вамъ честь, а Зонненкампу честь и счастіе.

Эрихъ почувствовалъ, какъ его плеча коснулась большущая рука, онъ поднялъ глаза и встрѣтилъ улыбающееся лицо майора, который, прижавъ нѣсколько разъ лѣвую руку въ сердцу, наконецъ вымолвилъ:

— Графъ высказалъ то, что я самъ хотѣлъ замѣтить, и хорошо, что высказалъ онъ, потому что онъ сдѣлалъ это лучше, чѣмъ съумѣлъ бы я. Выполните свое намѣреніе, любезный камрадъ.

Тогда Пранкенъ подошелъ къ нимъ и объяснилъ въ снисходительномъ тонѣ, что этотъ совѣтъ далъ Эриху онъ, онъ же и рекомендовалъ его. Между тѣмъ, Лина отворила окно и вдругъ звонкимъ голосомъ произнесла:

— А вотъ и буря прошла.

Въ залу проникла струя свѣжаго душистаго воздуха, и разрѣшила общее напряженіе; всѣ вздохнули свободнѣе. Дождь все еще продолжалъ накрапывать, но въ рощѣ уже опять запѣли соловьи. Теперь приступили къ женѣ лѣсничаго съ просьбою, чтобы и она спѣла. Эта дама стала отказываться, но должна была уступить: сама Белла, которой игры изъ присутствующихъ, почти никто еще не слыхалъ, вызвалась акомпанировать.

Свѣжій, юный голосъ пѣвицы, ея простая и отчетливая манера доставили удовольствіе всѣмъ слушателямъ. Лѣсничиха пропѣла нѣсколько романсовъ. Лину также заставили-было пѣть; она отговаривалась, что сегодня пѣть не можетъ, но строгій, взглядъ матери принудилъ ее подойти къ роялю. Она взяла нѣсколько нотъ и затѣмъ остановилась, сказавъ съ наивностью:

— Ну вотъ, я и показала, что сегодня пѣть не въ состояніи.

Судейша закусила губу, и, по движенію ея ноздрей, легко было отгадать, что она гнѣвалась. Еще бы! Такая взбалмошная дѣвочка. Да еще и показываетъ видъ, будто такъ себѣ, ничего и не случилось.

Лѣсничиха спѣла еще пѣсню, и тогда Лина вызвалась пропѣть съ нею дуэтъ, увѣряя, будто это для нея не все равно; что пѣть одной. И въ самомъ дѣлѣ, она пѣла свѣжимъ сопрано, съ нѣкоторою робостью, но и съ умѣньемъ.

Затѣмъ, она же, съ простой фамильярностью, какъ какой-нибудь старый товарищъ, просила Эриха спѣть что-нибудь. Все общество поддерживало Лину, но Эрихъ рѣшительно отказался. Онъ однако опять не мало удивился, замѣтивъ, что Пранкенъ ему поддакиваетъ. Пранкень еще прибавилъ:

— Капитанъ правъ, что не хочетъ вдругъ обнаружить всѣ свои дарованія.

Это было сказано самымъ любезнымъ тономъ, но злое намѣреніе было такъ очевидно.

— Благодарю васъ за товарищескую поддержку, сказалъ Эрихъ, оборотясь.

Небо прояснилось, только на горахъ Таунуса еще сверкала зарница. Гости распрощались, благодаря хозяевъ за веселый день.

Даже вѣчно-молчаливая, «шитая» госпожа, заговорила при этомъ, и тотчасъ же отличилась новомоднымъ капоромъ, такъ-называемымъ башлыкомъ, который она прибрала себѣ очень ловко. Въ то время, когда всѣ уже собрались къ разъѣзду, вдругъ явился окружной врачъ; онъ былъ по сосѣдству, съ визитомъ у больного, и буря задержала его. Едва успѣвши раскланяться съ графомъ и Беллою, онъ уѣхалъ вмѣстѣ со всѣми.

Белла не безъ удовольствія вздохнула по удаленіи гостей.

Въ разныхъ каретахъ было говорено много, и въ одной происходилъ плачъ, такъ какъ Линѣ пришлось выслушать грозную проповѣдь о томъ, что она вовсе не умѣетъ держать себя и все еще остается деревенской простотой; вмѣсто того, чтобы затѣнять другихъ и показать себя, она все еще смотритъ такъ, какъ будто часъ тому назадъ гоняла гусей. Лина, конечно, давно уже привыкла къ такимъ сердитымъ поученіямъ, но сегодня она приняла ихъ особенно къ сердцу. Весь день ей было такъ весело, и наказаніе было вдвойнѣ тяжко. Она потихоньку плакала и плакала.

Самъ судья, который у себя дома, повидимому, не былъ судьею, не вмѣшивался въ эту бабью ссору. Только тогда, когда ему пришлось перемѣнять сигару, онъ выступилъ съ замѣчаніемъ:

— Этотъ краснорѣчивый господинъ Дорнэ — по-моему — человѣкъ опасный.

— А мнѣ кажется, очень любезный.

— Вотъ женская логика! Какъ будто любезность исключаетъ опасныя свойства; напротивъ, въ ней-то они и заключаются. Но развѣ ты не замѣтила всю эту прозрачную интригу?

— Нисколько.

— Ну, такъ сообрази-же: мы встрѣчаемъ его въ монастырѣ, гдѣ живетъ дочь этого страшнаго богача, Зонненкампа, и онъ показываетъ видъ, будто никого тутъ не знаетъ. А между тѣмъ, онъ же поступаетъ къ молодому Зонненкампу учителемъ… Ой, какъ освѣтило!

Въ самомъ дѣлѣ, пронесся длинный лучъ молніи, и пролилъ свѣтъ не только на всю мѣстность, но и на всю ея обстановку. Яснѣе всего обрисовалась вилла Эдемъ; всѣ контуры ея выставились такъ рѣзко, какъ будто бы она находилась всего въ нѣсколькихъ шагахъ.

— Какъ ярко освѣтилось это большое строеніе, продолжалъ судья, какъ ясно былъ видѣнъ паркъ. А что затѣвается тамъ, наверху, того никто не знаетъ. Странный свѣтъ! Баронъ Пранкенъ вводитъ этого господина Дорнэ въ домъ своего зятя и тестя, какъ друга, а между тѣмъ они — заклятые враги.

Судейша сердилась на мужа, за то, что дома, наединѣ съ нею, онъ былъ всегда такой живой и выказывалъ такую тонкую наблюдательность, а между тѣмъ въ обществѣ былъ молчаливъ и сухъ, и блистать предоставлялъ другимъ.

— А кто же этотъ тесть? спросила она, чтобы что-нибудь сказать.

— Разумѣется, Зонненкампъ; то есть, онъ долженъ быть тестемъ. Несмѣтныя деньги Зонненкампа нужны барону Пранкену, а ему нѣтъ дѣла, откуда они взялись; объ удобреніи вообще не наводятъ такихъ справокъ.

Лина спустила вуаль и закрыла глаза, а судья сталь объяснять еще подробнѣе, что ни онъ, ни жена не должны мѣшаться въ это дѣло.

— Этотъ капитанъ-докторъ — человѣкъ опасный, опасный во всѣхъ отношеніяхъ!

Такъ заключилъ свою рѣчь судья, и потомъ уже молчалъ до самаго дома.

ГЛАВА VIII.
ДВОЙНАЯ ИСПОВѢДЬ.

Белла и Отто отправились въ садъ, и ходили взадъ и впередъ. Тутъ Отто сказалъ ей, что онъ рекомендовалъ Эриха Зонненкампу, но уже теперь рѣшительно раскаявается.

Белла всегда была раздражена, если ей приходилось пожертвовать собою для угощенія «мѣщанскаго» общества, и обратила теперь свое раздраженіе на брата, который ввелъ къ ней человѣка, какъ гостя равнаго, тогда какъ онъ въ дѣйствительности — лице служащее у господина Зонненкампа или, по крайней мѣрѣ, имѣющее намѣреніе поступить жъ нему въ услуженіе. Съ злорадостнымъ удовольствіемъ прибавила она, что Отто, вѣроятно, любитъ преодолѣвать затрудненія, такъ какъ онъ вводитъ въ этотъ домъ человѣка съ такой обворожительной внѣшностью, какъ этотъ «докторъ» (слово «докторъ» она произнесла, придавая этому наименованію смыслъ унизительный, сравнительно съ титуломъ капитана); ясно, какъ день, что дочь Зонненкампа влюбится въ воспитателя своего брата.

— Этотъ Дорнэ, заключила она, личность въ самомъ дѣлѣ привлекательная, не только красотою, но — и особенно — нѣкоторою мечтательною откровенностью и добродушіемъ. Подлинно это или поддѣльно, все равно, такъ какъ средство во всякомъ случаѣ можетъ производить свое дѣйствіе, а ужъ особенно ни семнадцатилѣтнюю монастырку.

Пранкенъ отвѣчалъ съ добродушной усмѣшкой, что онъ предполагалъ у сестры менѣе будничную фантазію; сверхъ того, замѣтилъ онъ, Дорнэ — по характеру чуждается женщинъ и цѣлитъ въ нихъ собственно только идею женственности. При этомъ онъ однако объяснилъ, что хочетъ на слѣдующій же день посѣтить Зонненкампа, прежде чѣмъ Эрихъ поспѣетъ въ виллу, и объявить владѣльцу ея, что рекомендацію онъ далъ противъ воли; онъ прибавилъ, что прямо посовѣтуетъ отклонить приличнымъ образомъ услуги Эриха уже потому, что онъ можетъ вселить въ мальчика либеральныя идеи, а если этого мало, то намекнетъ даже, что сближеніе съ Дорнэ не понравится двору; этотъ послѣдній аргументъ, по словамъ Пранкена; долженъ былъ рѣшить все дѣло; вѣдь онъ же, Пранкенъ, сакъ устроилъ такъ, что для Зонненкампа всего важнѣе было мнѣніе о немъ при дворѣ.

Белла, однако, оспаривала этотъ планъ; ей доставляло удовольствіе вызывать брата на соперничество именно съ такимъ соискателемъ; побѣда надъ нимъ дала бы брату новую силу. Сверхъ того, по ея словамъ, не худо было бы, въ виду госпожи Пэрини, у которой были какія-то тайныя, клерикальныя цѣли, имѣть тамъ своего человѣка, человѣка свѣтскаго и въ то же время обязаннаго благодарностью Пранкенамъ. Этого мало: въ случаѣ, если бы — какъ слѣдовало ожидать — между донною Пэрини и самоувѣреннымъ Дорнэ началась тайная борьба, можно было имѣть въ своихъ рукахъ посредническій судъ и рѣшеніе.

Белла позабыла даже всю свою злость на мѣщанское общество, когда передъ ней развернулась цѣлая паутина интригъ, и пріятныхъ и полезныхъ. Она пользовалась довѣріемъ дѣвицы Пэрини, хотя сама не вполнѣ довѣряла ей; братъ остался бы наперсникомъ Эриха, и такимъ образомъ, весь домъ Зонненкампа былъ бы въ ихъ рукахъ, такъ какъ нельзя было не предвидѣть, что Эриху удастся пріобрѣсти тамъ большое вліяніе.

Пранкенъ отнѣкивался отъ предназначаемой ему роли, но не успѣлъ отдѣлаться отъ нея.

Кошка, притаивъ дыханіе, сидитъ у мышиной щели, не сойдетъ съ мѣста; она знаетъ, что мышь все-таки выйдетъ; она чуетъ, что мышь уже скребетъ тутъ, и знаетъ, что быть добычѣ. Белла знала вѣрное средство повесть брата путемъ ей угоднымъ, стоило только напирать на непобѣдимость его личности и напоминать, что увѣренность въ себѣ ему такъ къ лицу. Отто успокоился, во всякомъ случаѣ обѣщалъ себѣ успокоиться совсѣмъ. Вѣдь Дорнэ все-таки былъ бѣдняга, которому слѣдовало помочь, и велъ себя въ тотъ вечеръ хорошо, даже держался очень прилично, когда было внезапно обнаружено его положеніе въ обществѣ.

Пока братъ съ сестрою прохаживались въ саду, Эрихъ сидѣлъ съ графомъ, въ его рабочемъ кабинетѣ, освѣщенномъ двумя рожками лампы. Они сидѣли другъ противъ друга въ креслахъ, у длиннаго письменнаго стола.

— Жалко, говорилъ Клодвигъ, что докторъ пріѣхалъ такъ поздно; онъ, правда, жестковатъ, но человѣкъ хорошаго закала. Вы съ нимъ вѣроятно подружитесь.

Эрихъ не сказалъ ничего, и графъ продолжалъ:

— Не знаю, зачѣмъ мой шуринъ, по своему обыкновенію, такъ внезапно объявилъ о вашемъ проектѣ всему обществу. Объ этомъ теперь всѣ заговорятъ, и прекрасное намѣреніе ваше лишится, такимъ образомъ, своего оттѣнка сердечности.

Эрихъ возразилъ съ большою твердостью, что всѣмъ суждено даже простыя, тихія дѣла совершать подъ огнемъ критики чужого ума.

Опять пристально взглянулъ на него Вольфсгартенъ. Готовность къ бою этого человѣка, повидимому, удивляла его. Своей маленькой рукой онъ накрылъ часть лежавшаго передъ нимъ портфеля, какъ будто заложилъ туда что-то.

— Въ васъ, или лучше по поводу васъ, я еще разъ убѣдился на опытѣ, сказалъ онъ, въ одной истинѣ: люди считаютъ частную службу унизительною, забывая, что не въ томъ дѣло, кому служишь, а въ томъ, какъ смотришь на свою обязанность. «ich dien» — девизъ моихъ предковъ по матери.

Старикъ замолкъ, и Эрихъ не зналъ, остановился ли онъ на минуту или ждетъ отзыва; но Клодвигъ тотчасъ продолжалъ:

— Когда офицеръ со значительнымъ чиномъ, или сановникъ принимаетъ на себя воспитаніе принца, то это считается очень почетною должностью. Но развѣ менѣе почтенно заняться воспитаніемъ трехъ десятковъ крестьянскихъ мальчиковъ, или, какъ вы, принять на себя развитіе этого юноши-богача? Теперь я долженъ обратиться къ вамъ съ просьбою…

— Желаю только одного: чтобы я съумѣлъ ее исполнить.

— Позвольте попросить васъ разсказать мнѣ, съ возможною подробностью, какимъ образомъ вы такъ… то-есть, какъ вы пришли къ тому положенію, въ которомъ теперь находитесь?

— Очень охотно. Думаю заслужить ту честь, которой вы меня удостаиваете, если отложу скромность. Я буду говорить съ вами такъ, какъ съ самимъ собою.

Графъ прижалъ пружину звонка, стоявшаго на столѣ; явился слуга.

— Робертъ, которая комната приготовлена г. доктору?

— Съ темными обоями, напротивъ вашей спальни, графъ.

— Приготовьте капитану комнаты въ мезонинѣ.

— Позвольте доложить вамъ, графъ, что тамъ еще находятся вещи принца Леонгарда…

— Ничего. Еще одно: не безпокойте меня, пока я не позвоню. Слуга вышелъ; Клодвигъ сѣлъ поудобнѣе къ креслахъ, и, покрывъ себѣ колѣна красной пуховою шалью, сказалъ:

— Если я закрою глаза, не подумайте, что я заснулъ.

Въ этихъ словахъ было нѣчто довѣрчиво-снисходительное, но далекое отъ всякаго покровительнаго чванства; въ просьбѣ Клодвига къ Эриху — говорить безъ обиняковъ — слышалась сердечная задушевность.

Эрихъ началъ свой разсказъ.

ГЛАВА IX.
РАЗСКАЗЪ ЭРИХА.

— Мнѣ двадцать восемь лѣтъ, и оглядываясь на свою прошлую жизнь, я вижу, что до сихъ поръ это были только поиски. Спеціальное призваніе всегда оставляетъ въ васъ много силъ безъ всякой дѣятельности, и однако же тяжелый выборъ долженъ быть когда-нибудь сдѣланъ, а въ концѣ концовъ человѣкъ можетъ уйти вссь во всякую профессію и дѣйствовать всѣми силами.

Я родился отъ самаго счастливаго брака, и вы знаете, что это значитъ. Съ третьяго года я воспитывался вмѣстѣ съ принцемъ Леонгардомъ. Между нами постоянно былъ какой-то разладъ — я не знаю, откуда это происходило, но впервые мнѣ сдѣлалось все яснымъ уже послѣ, когда дѣло дошло до явнаго разрыва. Тогда только я увидѣлъ, что извѣстнаго рода лицемѣріе, которое совершенно нейдетъ къ товарищескимъ отношеніямъ, дѣлало меня снаружи податливымъ, а внутри безпокойнымъ и раздражительнымъ. Притомъ ничто, быть можетъ, такъ не противорѣчитъ дѣтскому характеру, какъ безпрерывная почтительность и услужливая покорность.

Я поступилъ въ кадетскій корпусъ, и пользовался тамъ особеннымъ почтеніемъ, потому что былъ товарищемъ принца. Мой отецъ былъ здѣсь моимъ исключительнымъ наставникомъ, и въ это же время я прожилъ два года вмѣстѣ съ братомъ вашей жены. Учился я не особенно хорошо.

Одинъ изъ счастливѣйшихъ дней моей жизни былъ тотъ, когда я въ первый разъ надѣлъ эполеты, и если, быть можетъ, не меньше счастливъ былъ и другой день, когда я снялъ мундиръ, то это говоритъ только о моей способности противорѣчить себѣ. У меня и до сихъ поръ бьется сердце, когда мимо меня ѣдетъ баттарея.

Впрочемъ я забѣгаю впередъ и далеко ухожу назадъ; извините, мнѣ трудно сосредоточиваться. Даже сегодня я пережилъ такъ много; но постараюсь быть послѣдовательнѣе.

Вскорѣ послѣ того, какъ я сдѣланъ былъ лейтенантомъ, мои родители переселились въ университетскій городъ; я остался одинъ. Цѣлый годъ я былъ доволенъ и счастливъ, какъ и все окружавшее меня. Еще и теперь помню часъ, — это былъ полдень прекраснаго свѣтлаго осенняго дня — помню даже дерево, слышу еще сороку, сидѣвшую на этомъ деревѣ, — когда я вдругъ остановилъ свою лошадь, и во мнѣ зашевелился впервые вопросъ: «Что же я, однако, дѣлаю на свѣтѣ? Учусь самъ, и учу рекрутъ самому искусному способу убивать себѣ подобныхъ».

— Позвольте мнѣ спросить васъ, прервалъ его скромно Клодвигъ. Развѣ вамъ никогда не представлялась солдатская школа, какъ школа вообще человѣка и дѣло вашей профессіи?

Эрихъ былъ удивленъ и отвѣчалъ отрицательно; затѣмъ, собравшись съ мыслями, онъ продолжалъ:

— Я отгонялъ всѣ эти тяжелыя мысли, по они уже не оставляли меня. Во мнѣ происходилъ разладъ съ самимъ собой и съ своимъ дѣломъ. Я не могу сказать, какимъ безплоднымъ казался я себѣ въ мірѣ; все было пусто, все потеряло значеніе. Были дни, когда я стыдился своей одежды, стыдился, что я, здоровый, крѣпкій молодой человѣкъ, брожу безъ дѣла, одѣтъ хорошо, а моя лошадь, быть можетъ, ѣстъ овесъ бѣднаго человѣка.

— Преувеличеніе, замѣтилъ Клодвигъ.

— Конечно, я также объясняю это теперь, но тогда, при первомъ напорѣ ощущенія, со мною было иначе. Вспыхнула итальянская война, я сталъ просить отпуска, чтобы изучить настоящую войну. Мой начальникъ, принцъ Леонгардъ, во время упражненій въ стрѣльбѣ, спросилъ меня нечаянно, въ которомъ изъ двухъ войскъ я буду сражаться, и прежде, чѣмъ я могъ отвѣтить, рѣзко прибавилъ: «Вы, вѣроятно, охотнѣе пойдете въ такъ-называемое войско свободы, къ союзникамъ французамъ и итальянцамъ, противъ соединенной Австріи и Германіи?» Я не нашелся ничего сказать, и мнѣ стала очевидна неясность моихъ понятій. Я былъ уничтоженъ и не зналъ больше, что я такое, и что такое окружающій меня міръ. Съ тѣхъ поръ въ моихъ внѣшнихъ отношеніяхъ наступилъ такой же разладъ, какъ во мнѣ самомъ. Нужно ли разсказывать вамъ эти мелкія мученія? Я заслуживалъ ихъ, потому что во мнѣ не было ничего, кромѣ противорѣчія; все мое существованіе представлялось мнѣ одной большой ложью. Мнѣ дали мундиръ; я былъ самъ не свой, и въ тоже время чувствовалъ себя плохимъ солдатомъ, потому что углубился въ изученіе философіи и хотѣлъ рѣшать загадку бытія. Собственно говоря, у меня общительная, мягкая натура, и однако же постоянная жизнь среди товарищей была для меня невозможна.

Два года я еще выдерживалъ это, но затѣмъ — потребовалъ отставки. Мнѣ дали отставку съ чиномъ капитана, какъ я думаю, изъ уваженія къ. моимъ родителямъ. Теперь я былъ свободенъ! и — я уже сказалъ — глубоко опечаленъ, что оставилъ эту жизнь. Въ одиночествѣ я сдѣлался вялымъ — но надобно было съ этимъ покончить.

Я былъ свободенъ. Странно, конечно, задавать міру вопросы. Міръ, чего ты хочешь отъ меня? Міръ, что я долженъ для тебя сдѣлать? Есть тысячи родовъ дѣятельности: какую я долженъ выбрать? Я былъ готовъ на все. У меня былъ хорошій голосъ, многіе думали, что я сдѣлаюсь пѣвцомъ. Я даже получалъ приглашенія. Но какъ далеко было отъ этого мое внутреннее настроеніе. Во мнѣ было пламенное и глубокое стремленіе принести какую нибудь жертву для моихъ ближнихъ. Если бы я былъ добрымъ католикомъ, я вѣроятно пошелъ бы въ монахи.

Клодвигъ открылъ глаза и встрѣтилъ блистающіе взоры Эриха. Настала короткая пауза. Клодвигъ кивнулъ Эриху, потомъ снова сложилъ руки на груди, закинулъ немного голову назадъ, еще разъ кивнулъ головой и закрылъ глаза. Эрихъ продолжалъ.

— Когда я шелъ въ первый разъ по улицѣ въ партикулярномъ платьѣ, мнѣ казалось, что я будто иду совсѣмъ раздѣтый, какъ иногда мы видимъ это со страхомъ во снѣ. Когда человѣкъ растеряется такимъ образомъ, онъ легко дѣлается суевѣрнымъ и подчиняется случайностямъ. Первый человѣкъ, который мнѣ встрѣтился и пристально вглядывался въ меня недоумѣвая, меня ли онъ видитъ, былъ мой старый капитанъ, который перешелъ въ гражданскую службу и былъ начальникомъ исправительнаго заведенія. Онъ читалъ о моей отставкѣ, и вспоминая мои старыя попытки, спросилъ, не хочу ли я вполнѣ посвятить себя поэзіи. Я отвѣчалъ отрицательно, и услышалъ отъ него, что онъ пріѣхалъ сюда съ цѣлью найти себѣ помощника. Я тутъ же рѣшился; мнѣ захотѣлось посвятить себя новому дѣлу — руководить и поднимать своихъ падшихъ собратій. Вступивъ въ новую должность, я написалъ немедленно къ своимъ родителямъ. Отецъ отвѣчалъ, что онъ вполнѣ цѣнитъ мои стремленія, но впередъ предвидитъ, что извѣстная потребность прекраснаго сдѣлаетъ для меня невозможной жизнь между преступниками. Онъ былъ правъ. Я всѣми силами старался подавить въ себѣ прежнее стремленіе, къ высшей роскоши бытія; это мнѣ не удалось; мнѣ недоставало запаса юмора и той свободной точки зрѣнія, которая разсматриваетъ и принимаетъ явленія жизни какъ научные феномены. Я сдѣлалъ попытку, и она испугала меня какъ привиденіе. Въ своей капитанской формѣ я получалъ отъ арестантовъ больше уваженія, чѣмъ въ своемъ гражданскомъ платьѣ. Жизнь между арестантами, по большей части людьми совершенно загрубѣлыми или хитрыми лицемѣрами, стала для меня адомъ, и въ этомъ аду было еще одно мученіе особаго рода.

Меня одолѣвало тогда уныніе и раздумье, потому что я не могъ совсѣмъ забыть прежняго міра; я невольно заботился о томъ, что обо мнѣ продолжаютъ думать въ свѣтѣ. Такимъ образомъ меня постоянно преслѣдовали мысли о томъ, какъ люди разсуждаютъ и говорятъ о моихъ поступкахъ; представляя себя по чужимъ глазамъ, я казался себѣ — извините за краткость выраженія — идеалистическимъ бродягой. Я не былъ имъ и не хотѣлъ быть, а, главное, мои враги и насмѣшники не должны были имѣть того тріумфа, что я пропаду отъ небрежности и непостоянства.

Я напрасно мучился, потому что — у кого есть время, охота и потребность слѣдить за жизнью удалившагося человѣка? Люди хоронятъ мертвыхъ, и возвращаются потомъ къ своей ежедневной жизни; точно такъ они хоронятъ и живыхъ. Теперь я больше не упрекаю ихъ за это: такъ должно быть.

Мнѣ стало ясно, что я неспособеннъ къ избранной мною профессіи, я еще слишкомъ жилъ въ себѣ самомъ безпрестанно держалъ предъ глазами совершившееся и старался изслѣдовать основаніе и происхожденіе характеровъ. Я еще не хотѣлъ тогда понять, что сущность и дѣйствія людей развиваются не такъ послѣдовательно, какъ я то полагалъ, притомъ я былъ еще слишкомъ страстенъ и особенно находился подъ господствомъ постояннаго стремленія въ прекрасному.

Я думалъ о переселеніи въ Новый Свѣтъ. Но что такое я былъ бы тамъ? Боролся ли я столько и усвоилъ ли себѣ столько опытности, чтобы быть въ состояніи превратить клочекъ первобытнаго лѣса въ плодоносное поле? Правда, у меня было особое основаніе, которое влекло меня въ Америку. Тамъ жилъ единственный братъ моего отца, и о немъ не было никакихъ извѣстій. У него былъ ювелирный магазинъ. Дядя любилъ сестру моей матери, и когда сдѣланное имъ предложеніе было отвергнуто нѣсколько рѣзко, оставилъ Европу и отправился въ Новый Свѣтъ. Онъ прервалъ всякія сношенія съ родиной и семействомъ, и когда другъ моего отца посѣтилъ его въ Нью-Йоркѣ, и наконецъ сталъ осторожно разсказывать объ насъ, дядя съ бранью выгналъ его изъ дома. Онъ не хотѣлъ рѣшительно ничего знать ни объ насъ, ни объ Европѣ.

Я вообразилъ себѣ, что я могъ бы расположить къ себѣ дядю, и вы знаете, что люди въ отчаянномъ положеніи любятъ ожидать спасенія отъ какихъ-нибудь необыкновенныхъ приключеній.

Мой добрый отецъ помогъ мнѣ. Теперь мнѣ стало ясно то, что онъ всегда считалъ моимъ призваніемъ, и чему я сопротивлялся, только увлекшись блескомъ военной службы. Во мнѣ пробудилась жажда уединенія; мнѣ представлялось, какъ будто я долженъ отыскать себѣ клочокъ земли, гдѣ никакой звукъ не могъ бы нарушить моей внутренней жизни, гдѣ я могъ бы утопать въ уединеніи. Это уединеніе, заключающее однако въ себѣ всю жизнь, дала мнѣ наука. Отецъ помогъ, объяснивши мнѣ, что мое прошлое не потеряно, что оно придастъ мнѣ особенный характеръ и опытность. Онъ вышелъ и принесъ мнѣ подарокъ, положенный въ мою колыбель: сенатъ университета, въ которомъ отецъ мой былъ преподавателемъ до того времени, когда назначенъ былъ воспитателемъ принца, — подарилъ мнѣ вскорѣ послѣ моего рожденія университетскую матрикулу, какъ новорожденнымъ принцамъ даютъ военную должность.

Клодвигъ расхохотался; онъ вытеръ себѣ глаза, наклонился, положилъ руки на колѣни, взглянулъ дружелюбно на Эриха и попросилъ его продолжать.

— Мнѣ остается немного разсказывать. Я рано привыкъ, или вѣрнѣе сказать, отецъ рано пріучилъ меня жить только для общаго и, сколько возможно, удалять отъ себя все личное. Я отдался изученію древности, и то стремленіе къ прекрасному, которое представляло мнѣ въ будущемъ поэтическую дѣятельность, теперь нашло себѣ удовлетвореніе въ усвоеніи классическаго міра. Своимъ прилежаніемъ всякій можетъ хвалиться, сказалъ поэтъ. Я работалъ добросовѣстно, и только въ родительскомъ домѣ видѣлъ счастье ребенка, а юношей — имѣлъ радость духовнаго развитія. Отецъ мой надѣялся, что мнѣ суждено счастливое достиженіе того, чего не достигъ онъ самъ; онъ передалъ мнѣ наслѣдство своихъ идей, которыхъ онъ не могъ ни внести въ науку, ни высказать на каѳедрѣ. Если когда-нибудь былъ счастливый домъ, исполненный святости храма, это былъ домъ моихъ родителей.

Тогда умеръ мой младшій братъ; скоро будетъ годъ, какъ мы его похоронили; мой отецъ, который кромѣ того носилъ въ душѣ оскорбленіе, при всей силѣ своего стоицизма, не перенесъ этого удара. Вотъ уже два мѣсяца, какъ умеръ и онъ. Я преодолѣлъ горе сиротства и кончилъ свои ученыя занятія; нѣсколько дней тому назадъ я получилъ свою докторскую степень.

Моя мать и я имѣли множество плановъ, но я еще ничего не рѣшилъ. По совѣту матери, сдѣлана мною прогулка по Рейну, потому что я работалъ слишкомъ много, и только послѣ моего возвращенія мы хотѣли остановиться на чемъ-нибудь. Тутъ я встрѣтилъ брата вашей жены и счелъ своей обязанностью не отстранять представившагося мнѣ случая. Я готовъ вступить въ частную службу. Я знаю, что могу дѣлать, и полагаю, что достаточно приготовленъ къ своему дѣлу. Было время, когда я думалъ, что могу найти себѣ удовлетвореніе, только дѣйствуя на большую массу людей. Теперь я удовольствовался бы, если бы мнѣ удалось помочь образованію одного ребенка, и притомъ такого, который, по своему большому богатству, способенъ къ очень разнообразной жизни, — образовать въ человѣка, дѣйствующаго благородно и должнымъ образомъ приготовленнаго въ своей широкой задачѣ.

Я кончилъ. Я не хочу, чтобы кто-нибудь думалъ обо мнѣ лучше, чѣмъ я заслуживаю, но я хочу, чтобы меня цѣнили настолько, сколько я-считаю справедливымъ. Я ни слишкомъ скроменъ, ни самолюбивъ, я могу находиться въ опасномъ невѣдѣніи, потому что не знаю, какъ смотрятъ на меня другіе; я только выдаю себя такимъ, какъ я самъ считаю себя по честному признанію. Я думаю быть учителемъ. Кто хочетъ имѣть духовную жизнь и не можетъ быть творческимъ художникомъ, тотъ долженъ быть учителемъ; учитель, если можно такъ сказать, — ремесленникъ духа, и, какъ всякій ремесленникъ, бываетъ тѣмъ лучше, чѣмъ онъ больше имѣетъ и обнаруживаетъ художественности. Самое лучшее, что можетъ дать человѣкъ человѣку, это — дать ему мысль, и то, что я даю своему ученику, черезъ это становится еще болѣе моимъ. Впрочемъ, извините, что я и съ вами впадаю въ наставническій тонъ. Я отдалъ вамъ въ руки все мое существо, сколько я его знаю; если гдѣ-нибудь есть еще пробѣлы, спрашивайте меня.

— Этого довольно, — сказалъ Клодвигъ, вставая и спокойно кладя въ сторону плюшевое одѣяло. Развѣ только одинъ вопросъ. Не было у васъ никогда расположенія жениться, или не было никогда случая?

— Нѣтъ, я не женюсь. Я слышалъ, какъ многіе говорятъ: да, идеалы! я также имѣлъ ихъ, но теперь я живу въ семействѣ и для семейства. А для каприза красиваго существа я не хочу жертвовать всѣми высшими интересами. Я знаю, я стою въ противорѣчіи со свѣтомъ, я не могу лицемѣрить, не могу ни въ чемъ убѣждать себя и другихъ. Я поставилъ себѣ трудную жизненную задачу, и исполнить ее всего лучше одному.

Клодвигъ быстро подошелъ къ нему и сказалъ:

— Еще разъ даю вамъ мою руку. Пока въ мой рукѣ есть еще жизнь, она не измѣнитъ вамъ. Я предполагалъ о васъ нѣчто другое; теперь я уже не могу сказать вамъ этого, теперь это и не нужно больше; я превозмогаю самого себя. Но довольно. Идите спокойно и твердо къ своей цѣли; вы вправѣ требовать отъ меня, что я могу сдѣлать для ея достиженія. Послушайте; вы имѣете право на меня въ всякомъ жизненномъ положеніи, всяческимъ образомъ. Вы не можете представить всего, что вы мнѣ дали и еще даете. Доброй ночи, молодой мой другъ.

Графъ поспѣшно вышелъ, какъ будто для того, чтобы скрыть овладѣвавшее имъ чувство. Эрихъ стоялъ еще нѣсколько времени и смотрѣлъ на пустой стулъ и на одѣяло; точно все это былъ сонъ.

Вошелъ слуга и весьма почтительно проводилъ Эриха въ его комнату.

ГЛАВА X.
ДОБРЫЙ ГОСТЬ.

Когда человѣкъ перескажетъ всю свою жизнь, ему кажется какъ-то пусто, онъ точно все отдалъ, — что же еще остается затѣмъ? Какъ тогда кажется онъ себѣ мелокъ и разбитъ.

Съ Эрихомъ было совершенно иначе.

Внизу, въ долинѣ, ясно раздавался полуночный, серебрянный звукъ колокола съ башни, которая въ старыя времена выстроена была какой-то благородной дамой и должна была указывать заблудившимся въ лѣсу человѣческое жилище. Эрихъ слушалъ эти звуки, и ему представилась исповѣдь въ церкви; вѣрующіе открывали свою жизнь, и подкрѣпленные благословеніемъ, вновь вступали въ жизнь. Онъ исповѣдался человѣку, носившему въ себѣ внутреннее духовное освященіе; и въ своемъ сознаніи онъ чувствовалъ себя не обѣднѣвшимъ, а напротивъ укрѣпленнымъ и приготовленнымъ ко всякимъ добрымъ отношеніямъ къ ближнему.

Эрихъ открылъ окно и вдыхалъ свѣжій, ароматный ночной воздухъ. Внизу въ долинѣ двигался тонкій туманъ, въ деревняхъ колокола звонили полночь, тихо и скромно звонилъ также колоколъ въ Вольфсгартенѣ. Юноша погрузился въ жизнь природы: деревья шумѣли, вѣтви двигались, и каждая почка напоялась влагой. Вдалекѣ гудѣлъ еще ночной поѣздъ желѣзной дороги, соловьи громко пѣли и вдругъ перестали, какъ будто побѣжденные сномъ.

Подобно массѣ облаковъ, вся жизнь, своя и чужая, двигалась около Эриха. Сколько пережито имъ въ одинъ этотъ день и однако онъ еще не переступалъ порога того дома, гдѣ, быть можетъ, приготовлялось все его будущее! Онъ обновилъ передъ собой свое прошедшее и подумалъ о пріютѣ, о которомъ еще вчера и не подозрѣвалъ. О, какъ міръ великъ и богатъ! въ немъ часто живутъ наши наилучшіе друзья, ожидая только призыва и привѣтственнаго взгляда.

Вся полнота жизни, заключенной въ безконечности природы и человѣческаго духа, излилась на Эриха, и онъ съ блаженствомъ виталъ въ ней; въ эту минуту, онъ отдалъ свою жизнь, она была взята у него, онъ былъ свободенъ, но онъ уже не былъ самъ собой, онъ жилъ и виталъ въ безконечности.

Надъ горами по ту сторону рѣки взошла луна; проливной дождь прошумѣлъ по лѣсу; соловей снова громко запѣлъ, туманъ въ долинѣ поднялся и исчезъ, и широкій лучъ засверкалъ вдали на стеклянномъ куполѣ. Тамъ вилла Эдемъ!

Только съ большой борьбой Эрихъ уступилъ наконецъ усталости и затворилъ окно. Черный комодъ съ гербомъ принца Леонгарда прежде всего приковалъ его взглядъ. Эрихъ улыбнулся. Клодвигъ показалъ въ домѣ и передъ всѣми слугами, какъ онъ уважаетъ своего гостя; здѣсь еще нѣсколько дней тому назадъ жилъ принцъ. Эрихъ долго смотрѣлъ на бюстъ Медузы; это большое, энергическое и прекрасное лицо было поразительно. На головѣ съ дико разбросанными локонами лежали два крыла; подъ нахмуренными бровями смотрѣли неподвижно большіе глаза уничтожающимъ взглядомъ; ротъ искривленъ гнѣвомъ, и на губахъ лежатъ слова насмѣшки и злорадства: подъ подбородкомъ, какъ платокъ, завязались въ узелъ двѣ змѣи. Видъ этой головы былъ отталкивающій и вмѣстѣ привлекательный.

Противъ Медузы стоялъ бюстъ «Побѣды», Рауха, — удивительная женская фигура, напоминающая черты королевы Луизы; благородная голова съ дубовымъ вѣнкомъ, не поднятая, а наклоненная, какъ будто обдумывала и удерживала… Какую странную противоположность представляли эти два бюста! Сегодня некогда уже думать объ этомъ; сонъ одолѣваетъ Эриха; но прошло немного времени, начало чуть свѣтать, и Эрихъ уже проснулся.

Есть часы и дни, когда на сердцѣ бываетъ радость и увѣренность въ себѣ, какъ будто человѣкъ нашелъ ключъ, отпирающій всѣ сердца, какъ будто онъ держитъ въ рукахъ волшебную палочку, разверзающую всѣ источники, и сближаетъ насъ съ каждымъ человѣкомъ, какъ товарищемъ и братомъ. Міръ просвѣтляется, и душа свѣжѣетъ чувствомъ чистѣйшаго счастія, которое есть не что иное, какъ бытіе, жизнь, дыханіе, любовь.

Обнятый этимъ чувствомъ, Эрихъ, стоялъ у окна и смотрѣлъ черезъ рѣку на горы другого берега, на замки, городки, деревни по берегу и на высотахъ. Вездѣ человѣкъ дома здѣсь, и живетъ въ чудномъ мірѣ!

Эрихъ скоро уже былъ на воздухѣ; онъ прошелъ черезъ паркъ и лѣсъ, шелъ какъ будто не самъ, его точно несла какая то — неизвѣстная сила. На свѣжихъ весеннихъ листьяхъ деревьевъ, на травѣ и цвѣтахъ еще висѣли капли ночного дождя; воздухъ былъ неподвиженъ, и однако же деревья, шумя какъ въ непогоду, часто вдругъ отряхали съ себя лежавшія на нихъ капли дождя. Это солнечный лучъ, который падаетъ теперь ни вѣтви и листья, и производитъ непонятное для насъ движеніе. Въ кустарникѣ громко и ясно выкрикивалъ черный дроздъ, выдаваясь въ перекрестномъ веселомъ щебетаньи своихъ лѣсныхъ товарищей.

Эрихъ остановился у крытой галлереи на гребнѣ горы и долго смотрѣлъ на коршуна, который свободно леталъ и взвивался надъ горой, и потомъ опустился въ зарѣчномъ лѣсу.

Отчего это ему вдругъ вспомнился Зонненкампъ?

Не была ли это зависть и страхъ маленькихъ птицъ, которыя злословятъ сильнаго, какъ будто этотъ послѣдній не имѣетъ права жить по своей силѣ?

Потомъ Эрихъ подумалъ о мальчикѣ, словно ему хотѣлось проникнуть въ его сонъ и сказать ему: — Я скоро приду къ тебѣ.

Эрихъ долго осматривался кругомъ, не увидитъ ли онъ стекляннаго купола, но не нашелъ его. Онъ пошелъ дальше по возвышенности, гдѣ скоро опять появились долили, высоты и горы.

Онъ остановился на большомъ полѣ и сталъ смотрѣть въ первый разъ, какъ сажали новый виноградъ. Рабочіе держали въ рукахъ свои орудія въ родѣ большихъ буравовъ, втыкали ихъ въ рыхлую землю и затѣмъ, правильными рядами, сажали молодыя растенія. Онъ поздоровался съ рабочими, они весело отвѣчали ему; по тону его голоса они могли слышать, что онъ каждаго новаго человѣка привѣтствуетъ какъ брата. Онъ распрашивалъ ихъ, сколько нужно времени, пока въ первый разъ можно будетъ приготовлять изъ этого винограда вино, и старшій изъ рабочихъ подробно объяснилъ ему все; разговоръ съ поселянами освѣжилъ Эриха и снова свелъ его изъ блужданій въ безконечномъ — на землю. Уходя оттуда, онъ чувствовалъ, что ему слѣдуетъ успокоить высоко поднявшійся полетъ своихъ ощущеній для спокойной, дѣятельной жизни. Онъ узналъ отъ рабочихъ, что эта мыза принадлежала графу, который однако все отдавалъ въ аренду и не велъ хозяйства даже и въ собственномъ имѣніи.

Эриху показали также находившуюся не подалеку цементную фабрику, смотритель которой дружески его принялъ; онъ видѣлъ здѣсь изразцы, сдѣланные по лучшимъ рисункамъ изъ временъ «возрожденія». Клодвигъ рекомендовалъ эти формы для производства, и работа имѣла хорошій сбытъ.

Эрихъ возвратился въ замокъ, освѣженный дыханіемъ природы и картиной дѣятельной человѣческой жизни. Слуга доложилъ, что графъ ожидаетъ его. Клодвигъ, уже одѣтый по всѣмъ приличіямъ свѣта, подалъ гостю руку и сказалъ:

— Я буду еще спрашивать васъ обо многомъ, а теперь только объ одномъ: отчаялся ли въ концѣ жизни вашъ отецъ… или, какъ это сказать?… въ законно-примиряющемъ, нравственномъ управленіи міра?

Со всей силой своихъ воспоминаній и вновь оживленный отраднымъ вліяніемъ утреннихъ впечатлѣній, Эрихъ разсказалъ, какъ его отецъ, еще въ послѣднюю ночь наканунѣ смерти, называлъ своего сына счастливымъ, что онъ вступаетъ въ новое время, которое не ограничивается только тѣмъ, чтобы отдѣлаться отъ противорѣчій и насилія. «Сынъ мой, — говорилъ онъ, — у меня сердце трепещетъ отъ радости, при мысли о тѣхъ грядущихъ вѣкахъ, когда распустится та красота, свобода, заботливость о нашихъ ближнихъ, — все, что у насъ существуетъ теперь только въ зародышѣ. Взгляни сынъ мой, древніе только желали, чтобы государство воспитывало дѣтей, а теперь оно на дѣлѣ воспитываетъ ихъ, и притомъ такъ, какъ этого не воображали себѣ никакой Солонъ, никакой Сократъ. Ты доживешь до того времени, когда едва будутъ понимать, что были рабы, крѣпостные, подчиненные, что были цехи и весь хламъ этой жизни, которая обманываетъ сама себя».

Эрихъ прибавилъ, какъ онъ счастливъ, что отецъ его умеръ съ такимъ радостнымъ настроеніемъ, и онъ, его сынъ, можетъ съ такой полнотой жить въ его надеждахъ. Эрихъ, говорилъ съ такимъ одушевленіемъ, что Клодвигъ, положивъ ему руку на плечо, сказалъ:

— Довольно объ этомъ на сегодняшнее утро!

Графъ только выразилъ при этомъ еще свою радость, что онъ можетъ такъ сходиться съ выростающимъ поколѣніемъ, — его всегда мучила мысль, что онъ когда-нибудь потеряетъ связи съ новымъ временемъ.

— Мы кончили свою утреннюю молитву, давайте теперь завтракать, — заключилъ Клодвигъ вставая, и слегка поворачиваясь, чтобъ идти. Впрочемъ, еще одинъ вопросъ. Не говорилъ вамъ никогда отецъ, что предшествовало… внезапному разрыву съ дворомъ… вы знаете, о чемъ я говорю?

— Конечно; отецъ разсказывалъ мнѣ это со всѣми подробностями.

— И онъ не запретилъ вамъ сообщать это другимъ?

— Другимъ — да, но вамъ — нѣтъ.

— Онъ называлъ мое имя?

— Нѣтъ, но онъ положительно разрѣшилъ мнѣ сообщать это тѣмъ, кого я уважаю отъ всей души, и вамъ я могу это сказать.

— Говорите не много потише, попросилъ Клодвигъ, и Эрихъ продолжалъ:

— На той послѣдней аудіенціи, о которой никто не могъ ничего узнать, отецъ мой долженъ былъ получить отъ герцога дипломъ на дворянство, чтобы имѣть возможность занять мѣсто при дворѣ. Онъ сказалъ герцогу: «Ваше высочество, вы уничтожаете весь плодъ моего долголѣтняго труда, въ которомъ я посвятилъ лучшія мои силы образованію молодого принца — если думаете, что я приму этотъ даръ, или что я вообще считаю это за что-нибудь, соотвѣтствующее нашему времени». — «Я не шучу съ подобными вещами», отвѣчалъ герцогъ. — «И я также», возразилъ мой отецъ. — Послѣ того прошли годы, какъ онъ мнѣ это разсказывалъ, и его губы еще дрожали, при воспоминанія о той минутѣ, когда онъ и его воспитанникъ въ послѣдній разъ стояли молча другъ противъ друга; эта минута была самая горькая въ его жизни.

Между Эрихомъ и Клодвигомъ снова наступила нѣмая пауза, пока, наконецъ, послѣдній сказалъ:

— Я понимаю, понимаю. Пойдемте.

Они вошли въ залу нижняго этажа, двери которой были затворены. Вскорѣ явилась и Белла; она чувствовала, что Эрихъ внимательно смотрѣлъ на нее и, быстро отвернувшись, стала приготовлять кофе за другимъ столомъ.

— Моя жена, сказалъ Клодвигъ, послала уже сегодня записку фрейлейнъ Пэрини, а я велѣлъ посланному сказать господину Зонненкампу, что вы, любезный Дорнэ, будете у него только сегодня вечеромъ, или, еще скорѣе, завтра утромъ.

— А я должна извиниться передъ вами за брата; сегодня рано утромъ онъ отправился съ однимъ молодымъ человѣкомъ, котораго прозываютъ здѣсь «кавалеромъ бутылки», на конную ярмарку въ Мангеймъ. Хотите кофе или чаю?

— Если можно, кофе.

— Это хорошо, и въ этомъ случаѣ мы съ вами хорошіе друзья, сказала Белла. По моему, нѣтъ ничего отвратительнѣе той вѣжливости, когда люди отвѣчаютъ на такой вопросъ: «мнѣ все равно»! Если вамъ — думаю я — все равно, милая деликатная душа, такъ выберите себѣ что-нибудь опредѣленное, и не взваливайте этого рѣшенія на меня.

Такъ начался разговоръ въ веселомъ тонѣ, и всѣ сѣли за столъ.

Белла знала, что Эрихъ смотритъ на нее, и знала, что въ изящномъ утреннемъ нарядѣ она казалась еще прелестнѣе, чѣмъ когда она одѣта для гостиной. Ея движенія были эластичны и граціозны. По фигурѣ, Белла была тонкое, стройное и горделивое созданье; ея мягкіе темнорусые волосы, на половину распущенные, сдерживались кружевной косынкой, которая, повидимому, наброшена была невзначай и небрежно, какъ бы безъ совѣщаній съ зеркаломъ, и завязана подъ подбородкомъ. Цвѣтъ лица былъ свѣжъ, какъ будто Белла только-что вымылась молокомъ, и она дѣйствительно умывала его молокомъ каждое утро и вечеръ. Выраженіе ея лица было рѣзко и изящно, черты благородны, и только на верхней губѣ была впадинка, которую одинъ злоязычный кавалеръ при дворѣ назвалъ однажды примѣтой отравительницы; досадно было для Беллы одно, а именно, что голосъ у нея собственно былъ мужской.

Въ легкомъ разговорѣ за завтракомъ, она выказала всю свою привлекательность, задушевность, и вмѣстѣ лукавство. По временамъ она пристально вглядывалась въ Эриха, и была поражена его наружностью; вчера она видѣла его только въ сумерки и потомъ при огнѣ. Теперь онъ являлся днемъ; его лице блестѣло еще и потому, что наружность отражала на себѣ счастливо возбужденную внутреннюю жизнь; онъ смотрѣлъ на Беллу, какъ будто хотѣлъ ей сказать: — Я сдѣлался почти сыномъ вашему мужу; пусть и между нами возникнетъ благородная симпатія!

Белла была необыкновенно любезна, быть можетъ чувствуя, что сегодня она уже прибѣгла къ маленькому коварству. Написанная по-итальянски записка къ фрейлейнъ Пэрини заключала въ себѣ осторожно выраженный, по въ сущности положительный намекъ, что новаго гостя надо внимательно извѣдать.

Когда же Клодвигъ прибавилъ посланному, что Эрихъ пріѣдетъ въ Эдемъ только вечеромъ или на другой день, она подумала, что употребленное ею коварство было кстати, и совсѣмъ успокоилась, такъ какъ Клодвигъ еще никогда съ такою настойчивостью не удерживалъ у себя гостя, и никто еще не могъ похвалиться, чтобы ему удалось вывести графа изъ собственнаго его самодовольнаго спокойствія.

Клодвигъ и Белла взаимно обѣщали жить только другъ для друга, и до сихъ поръ они вѣрно сдержали обѣщаніе. — Я человѣкъ усталый, сказалъ Клодвигъ Беллѣ, когда предлагалъ ей свою руку; а она отвѣчала, что соглашается успокоить усталаго. Съ тѣхъ поръ Белла прекратила всякія сношенія съ внѣшнимъ міромъ; она знала, что дружескія посѣщенія наполняютъ только извѣстные часы и дни, и затѣмъ уединеніе дѣлается еще болѣе чувствительнымъ.

Белла была очень мила со всѣми и всегда, если только всѣ и всегда дѣлали и жили такъ, какъ ей хотѣлось. Но въ сущности она не любила людей, она не имѣла въ нихъ никакой потребности, ничего не хотѣла отъ другихъ, и другіе также должны были оставить ее въ покоѣ. Прежнія многочисленныя знакомства Клодвига, холостыя и семейныя, были ей противны, и Клодвигъ подчинился желанію живущей только для него жены, ограничить до послѣдней мѣры свою обширную переписку и свои личныя отношенія. На время у нихъ остались связи только съ двумя кружками общества въ ближайшей окрестности. Одно бюргерское общество, или общество «холодной закуски», какъ называли его здѣсь на верху, мы видѣли вчера; съ другой стороны, два раза въ году они приглашали къ себѣ разсѣянно жившую аристократію. Неужели этотъ дезертировавшій капитанъ нарушилъ теперь все это?

Торжествуя при мысли, что она удалитъ его, Белла становилась все краснорѣчивѣе, а Эрихъ восхищался тѣмъ веселымъ, настроеніемъ, которое проникаетъ рейнскій край и охватываетъ каждаго, кто вступаетъ въ кругъ его обитателей. Наконецъ, онъ свелъ разговоръ опять на Зонненкампа и замѣтилъ, что ему кажется очень загадочнымъ тотъ оборотъ, съ какимъ вчера упомянуто было имя этого человѣка.

Белла съ большой поспѣшностью объяснила, что наперекоръ упрямому филистерству, она находитъ этого человѣка весьма привлекательнымъ; это завоеватель, смѣлый герой, а въ этомъ мірѣ, устроенномъ на акціяхъ, конечно, нечего больше и завоевывать, кромѣ денегъ.

Казалось, между странностями въ Зонненкамнѣ и въ Беллѣ была какая-то родственная связь. Клодвигъ весьма обдуманно прибавилъ:

— Мнѣ часто случалось видѣть, что пока у человѣка богатство еще растетъ, его счастье представляется людямъ какъ справедливый результатъ житейскаго благоразумія; всѣмъ пріятно, какъ будто всѣ выростаютъ также вмѣстѣ съ нимъ. Но когда человѣкъ достигъ своей цѣли, люди измѣняютъ ему, и то же житейское благоразуміе, которое прежде такъ одобряло, теперь осуждаетъ его… Понимаете-ли вы что-нибудь въ садоводствѣ?

— Нѣтъ.

— Господинъ Зонненкампъ весьма замѣчательный садоводъ. И не странно-ли, въ устройствѣ парковъ мы превзошли французское садоводство, которое налагало на родную растительность свой стиль, а теперь ушло въ огородничество, и такимъ образомъ находитъ себѣ сильную защиту въ господствующей надо всѣмъ пользѣ. Англичане мастерски разводятъ свиней, до того, что у нихъ свиньи обращаются въ кусокъ жиру на четырехъ ногахъ; напротивъ, французы выбрали себѣ обработку овощей, и достигаютъ тутъ почти баснословныхъ результатовъ. Да, да, сказалъ онъ усмѣхаясь, господинъ Зонненкампъ воспитываетъ деревья, но воспитывая, онъ деспотически ломаетъ ихъ. Сегодня я могу говорить съ вами откровеннѣе; господинъ Зонненкампъ всегда былъ мнѣ чуждъ и всегда такимъ останется чуждымъ. При всемъ хорошемъ обращеніи и даже при старательной заботливости о хорошемъ обращеніи, въ его характерѣ проглядываетъ какая-то дикая грубость; я понимаю грубость въ первоначальномъ смыслѣ грубости дикаря.

— Да, прибавила Белла, ваше положеніе тамъ будетъ трудное, и особенно съ Роландомъ.

— Съ Роландомъ?

— Да, такъ зовутъ мальчика; мальчику хотѣлось бы, пожалуй, много знать, и ничему не учиться.

Белла осмотрѣлась съ удовольствіемъ, что она выразилась такъ удачно. Попугай въ большой клѣткѣ, стоявшей на верандѣ, закричалъ, какъ будто разсердись.

— Посмотрите, сказала вставая Белла, вотъ мой тиранъ, — ученикъ, который страшно мучитъ свою учительницу.

Она взяла попугая изъ клѣтки, посадила его себѣ на плечо, ласкала и гладила его, такъ что можно было почти позавидовать этой расточительности; всѣ ея движенія были граціозны, въ особенности поворотъ шеи и наклоненіе затылка.

ГЛАВА XI.
«МЕДУЗА» И «ПОБѢДА».

Когда Белла ушла, Клодвигъ долго сидѣлъ, опустивъ глаза. Наконецъ онъ кивнулъ Эриху, какъ будто только-что увидѣлъ его. Между тѣмъ Белла воротилась опять, держа на рукѣ и гладя попугая. Ола ходила по комнатѣ и часто оборачивалась назадъ, когда Эрихъ разсказывалъ, что сегодня онъ, какъ будто насильно отрываясь отъ картины Рейна, отправился въ противоположную сторону и уже говорилъ со многими.

Клодвигъ при этомъ нѣсколько длинно распространился на счетъ своей любимой мысли, что въ физіономіи и характерѣ здѣшнихъ жителей еще видны слѣды римскихъ колонистовъ. Беллѣ, кажется, досадно было слышать это еще разъ, и она сказала какимъ-то раздражительнымъ тономъ:

— Когда удаляешься отъ Рейна, то чувствуешь. — по крайней мѣрѣ я чувствую это, что кто-то, вѣроятно, батюшка-Рейнъ, смотритъ мнѣ вслѣдъ и какъ будто зоветъ: оглянись-же.

— Мы, мужчины, не всегда имѣемъ это чувство, чтобы на насъ какъ будто кто-нибудь смотрѣлъ, проговорилъ Клодвигъ, и обратился къ Эриху съ просьбою опредѣлить древность глиняннаго сосуда, который стоялъ въ столовой на столикѣ; это былъ вчерашній подарокъ мирового судьи. Эрихъ сдѣлалъ это легко, и они перешли потомъ въ сосѣднюю комнату, которая наполнена была пестрыми разнообразными предметами, найденными при раскопкахъ. Эрихъ, только-что оставившій научныя занятія, говорилъ съ такимъ зданіемъ обо всѣхъ предметахъ, встрѣчавшихся въ разговорѣ, что Белла не могла не высказать ему своего удивленія.

— Вы хорошій наставникъ, и учиться у васъ должно быть пріятно.

Эрихъ поблагодарилъ. Белла съ любезной говорливостью продолжала:

— Да, да, многіе сообщаютъ свои знанія, чтобы блеснуть ими; другіе выдаютъ ихъ опять съ неохотой; а вы, докторъ, учите какъ добрый другъ, который радуется, что можетъ одарить, а еще больше радуется, что его даръ благотворенъ для получающаго, И вы учите такъ, что не только убѣждаешься въ вашемъ знаніи, но думаешь, что и самъ начинаешь понимать.

Клодвигъ взглянулъ съ удивленіемъ; совершенно тѣми же словами, наканунѣ вечеромъ, онъ разсказывалъ объ отцѣ Эриха, когда вспоминалъ, что единственное маленькое его сочиненіе написано было при самомъ безкорыстномъ содѣйствіи профессора Дорнэ.

Бэлла, выказавши себя столь неожиданно любезной, ушла. Мужчины еще долго оставались одни; они отправились въ комнату Эриха, и здѣсь Эрихъ подалъ Клодвигу экземпляръ своей докторской диссертаціи: только теперь пришло ему въ голову, какъ странно все это складывалось. Онъ писалъ свое изслѣдованіе объ апокрифическомъ сочиненіи Платона «О богатствѣ», а теперь ему именно приходилось руководить воспитаніемъ въ богатствѣ. Оба они какъ будто удивились этому обстоятельству.

Клодвигъ просилъ Эриха прочитать ему по-нѣмецки диссертацію, прписанную по-латыни. Эрихъ исполнилъ просьбу, и это было для обоихъ глубоко пріятныя минуты. Когда они опять встали, Клодвигъ замѣтилъ, какъ должно казаться страннымъ найти здѣсь «Медузу» и «Побѣду» поставленными одна противъ другой; онъ признается въ ереси, которая, быть можетъ, и осуждается наукой, но правится ему лично. Медуза кажется ему изображеніемъ всепожирающей страстности, которая, при взглядѣ на нее заблудшагося, способна удержать его въ оцѣпенѣніи передъ собою; весьма знаменательно, говорилъ онъ, то, что древніе представляли этотъ крайній душевный хаосъ въ видѣ женщины, потому что именно въ женщинѣ безпредѣльная страсть, въ силу противоположности, обнаруживается еще рѣзче. «Побѣда» Рауха, напротивъ, представляется ему воплощеніемъ высоконравственнаго духовнаго настроенія новыхъ временъ.

— Это лицо удивительно похоже — онъ не кончилъ одной фразы, и запинаясь перешелъ въ другую; это не та богиня Побѣды, которая гордо и возвышенно носитъ вѣнецъ на свѣтломъ челѣ, это изображеніе Побѣды, которая въ душѣ печалится о томъ, что должна была побѣждать противника. Этого мало; по моему мнѣнію, это — богиня Побѣды надъ самимъ собой, что, во всякомъ случаѣ, есть величайшая побѣда. Сказавши это, онъ прибавилъ:

— Теперь оставлю васъ; сегодня и вчера я уже слишкомъ много васъ безпокоилъ.

Эрихъ остался одинъ; между тѣмъ какъ онъ писалъ своей матери, Клодвигъ говорилъ Беллѣ:

— Этотъ молодой человѣкъ — идеальная натура: не ему жить связаннымъ подобной службой; ему слѣдуетъ быть свободнымъ, какъ свободна птица на вѣткѣ; она поетъ, летаетъ безъ всякой предназначенной цѣли, безъ всякаго опредѣленія времени, и всегда одна. Встрѣтить такую родниковую натуру это счастіе.

— Не слишкомъ ли онъ самъ сознаетъ свою натуру, — спросила Белла, съ враждебнымъ блескомъ въ глазахъ.

— О, нѣтъ! Онъ не хочетъ радоваться; это чистый свѣтъ; когда я бываю съ нимъ, я точно возвышаюсь въ свѣтлыя области духа: это человѣкъ чистыхъ возрѣній, и съ нимъ я чувствую себя дома, какъ въ собственной душѣ.

Белла молчала, а Клодвигъ продолжалъ:

— Въ особенности мнѣ нравится въ немъ то, что въ разговорѣ онъ даетъ кончить мысль, ни прерываетъ ея ни миной, ни движеніемъ; при такомъ живомъ и такъ хорошо снабженномъ умѣ, это вдвойнѣ дорого, это больше чѣмъ просто хорошая манера.

Белла все молчала, и прилежно занималась вышиваніемъ, совсѣмъ наклонившись надъ своей работой. Наконецъ, она подняла голову и сказала, — въ лицѣ ея было ясное выраженіе:

— Я радуюсь твоей радости.

— И я желалъ бы всегда имѣть эту радость, сказалъ Клодвигъ. Зачѣмъ мнѣ уступать этого человѣка другому, и особенно этому господину Зонненкампу? Я въ состояніи дать ему свободный пріютъ на цѣлые годы. Почему мнѣ не сдѣлать этого?

— Почему не сдѣлать? возразила Белла и бросила въ сторону свое шитье. Мнѣ нѣтъ надобности говорить тебѣ, что я не знаю другой радости въ жизни, кромѣ твоей. Но оставь въ покоѣ это короткое счастье, твою дѣтскую вѣру въ эту благородную личность. Я также нахожу, что въ немъ есть нѣчто возвышенное, онъ даетъ много и охотно, и въ немъ есть что-то нравственно возбуждающее.

— Но отчего же однако не сдѣлать этого?

— Потому что мы хотимъ оставаться одни! Клодвигъ, останемся одни! Я желаю, чтобы и братъ вскорѣ опять оставилъ насъ; всякій третій, будь это ближайшій родственникъ или ближайшій нравственно человѣкъ, дѣлаетъ однако то, что ты для меня становишься не одинъ, и я для тебя не одна.

Говоря это, она держала руку на рукѣ Клодвига; теперь она взяла его за руку и стала гладить ее.

Клодвигъ ушелъ, и Белла смотрѣла на него вслѣдъ, качая головой.

Къ завтраку Белла вышла прекрасно одѣтая, съ единственною розою въ волосахъ. Между тѣмъ, какъ мужчины казались утомленными, она была чрезвычайно жива и много разсказывала о томъ, какой счастливой она всегда чувствовала себя въ домѣ родителей Эриха; это было семейство, гдѣ не произносилось ни одного неблагороднаго слова, потому что мать всегда лелѣяла въ себѣ новую идеальную мысль; она похожа была на жрицу, которая всегда поддерживала чистый огонекъ на домашнемъ алтарѣ. Эрихъ, доведенный до послѣдней степени восторга, испытывалъ новое восхищеніе.

Днемъ они поѣхали на прогулку; Белла была въ началѣ молчалива. Они посѣтили остатки стараго римскаго лагеря. Белла сидѣла одна на скамейкѣ подъ деревомъ, пока мужчины бродили кругомъ…

Когда они собрались вечеромъ при лампѣ, Белла опять явилась переодѣтою; въ этотъ день она перемѣнила платье въ третій разъ; и теперь она опять была чрезвычайно оживлена.

Во всю свою жизнь Белла никогда не была недовольна собой; она никогда не разскаявалась въ томъ, что сдѣлала, потому что всегда говорила себѣ: въ тотъ моментъ, когда я это сдѣлала, я, конечно, имѣла на это основаніе. Нынѣшній разъ она прежде всего никакъ не хотѣла показаться новому любимцу своего мужа въ ложномъ свѣтѣ или одной ничтожной привѣской къ мужу; Эрикъ долженъ былъ понять, кто она. Она не только жена Клодвига, но и Белла фонъ-Пранкенъ.

Едва Клодвигъ выразилъ желаніе, чтобы она что-нибудь съиграла, она была тотчасъ готова. Торопливость и быстрота, съ какой она снимала съ рукъ бренчащіе браслеты, которые Эрихъ тотчасъ съ большою внимательностью принялъ у нея и положилъ на мраморный столикъ подъ зеркаломъ, манера, съ которой она повела руками, какъ порхающими крыльями, въ воздухѣ, и потомъ опустила на клавиши, какъ пловецъ, когда онъ попадаетъ въ свою стихію — все это показывало, что она рѣшилась не оставаться на второмъ планѣ. Еще никогда съ тѣхъ поръ, какъ она была женой Клодвига, она не играла такъ въ присутствіи третьяго; всегда одинъ Клодвигъ слышалъ ея мастерскую игру на фортепіяно. Сегодня она играла съ такимъ наслажденіемъ и такимъ мастерствомъ, что даже Клодвигъ, знавшій всѣ особенности ея игры, былъ снова изумленъ и восхищенъ.

Во время одной паузы Эрихъ, кажется, попалъ въ тонъ, замѣтивъ, что послѣ счастья, испытаннаго имъ въ обществѣ съ возвышенными людьми, и наслажденія свободной природой, для души не оставалось ничего, какъ искать новыхъ ощущеній въ безграничномъ и безбрежномъ эѳирѣ музыки. Тутъ зиждется въ насъ царство мечты на яву, глубокихъ впечатлѣній, которыя за предѣлами слова и зрѣнія творятъ нѣчто, чего нѣтъ никогда въ видимой и слышимой жизни природы, и что раскрывается изъ загадочно-глубокой основы человѣческаго духа.

Когда Моцарта спросили, что происходитъ въ немъ передъ тѣмъ, какъ онъ пишетъ свои произведенія, онъ далъ отвѣтъ: «ничего, кромѣ именно музыки, которая ищетъ себѣ выхода; это — чистая фантазія безъ опредѣленнаго ощущенія и безъ опредѣленныхъ мыслей; какое-то ритмическое волненіе тоновъ» — такъ и мы, послѣ всѣхъ рефлексій и наблюденій, переносимся при посредствѣ музыки въ то чистое, неопредѣленное, но все проникающее царство звуковъ, которое есть освобожденный и замкнутый въ себѣ хаосъ.

Белла сидѣла на большомъ стулѣ и откинулась назадъ, она была удивительно хороша, такъ-что Эрихъ, смотрѣвшій на нее въ забытьи, опустилъ глаза.

Къ изумленію обоихъ собесѣдниковъ она вдругъ встала и простилась; она подала руку сначала Клодвигу, потомъ Эриху, потомъ еще разъ Клодвигу, и быстро вышла.

Клодвигъ оставался недолго съ своимъ гостемъ, потомъ простился и онъ.

Словно отуманенный шелъ Эрихъ въ свою комнату. Какъ богатъ міръ! что за день былъ сегодня, отъ утра въ росистомъ лѣсу и до сихъ поръ; человѣческое счастіе — истина! Подъ этой кровлей два существа достигли спокойствія и счастія, какія въ дѣйствительномъ мірѣ считаются едва мыслимыми.

На устланной ковромъ лѣстницѣ онъ вдругъ остановился, и, среди неясной мысли о богатомъ домѣ, въ который онъ хотѣлъ войти и среди сознательной мысли о полнотѣ человѣческой жизни здѣсь, его вдругъ остановилъ вопросъ: такая прекрасная жизнь, такая полнота души въ свободномъ наслажденіи природой, и затѣмъ опять свободное насыщеніе всѣмъ прекраснымъ въ наукѣ и искусствѣ, — не остается ли все это возможнымъ только для одного богатства, освобождающаго отъ всѣхъ заботъ и нуждъ, отъ всякаго труда ради насущныхъ потребностей?

Когда Эрихъ вошелъ со свѣчой въ верхнюю залу, онъ остановился въ страхѣ: передъ нимъ, какъ привидѣніе, стояло изображеніе Медузы, которая смотрѣла на него съ открытымъ ртомъ и неподвижными глазами съ такимъ сильнымъ а подавляющимъ выраженіемъ.

Что это? Откуда вдругъ въ этомъ изображеніи такое сходство? Подозрѣваетъ ли это Клодвигъ? И въ тоже время, оно такъ страшно.

Эрихъ оглянулся, — это точно игра злого духа…. и прямая противоположность Медузы — «Побѣда», также похожа на Боллу, когда она тихо и спокойно, покорно и скромно опускаетъ голову.

Подозрѣваетъ ли Клодвигъ эту удивительную игру контраста, и не это ли онъ хотѣлъ выразить, когда сегодня утромъ признавался въ своей ереси?

Виски у Эриха сильно бились.

Онъ потушилъ свѣчу и долго еще смотрѣлъ въ темноту ночи, стараясь вновь пробудить въ воспоминаніи веселую полноту прошедшаго дня.

ГЛАВА XII.
FRAU AVENTIURE.

Утромъ Эрихъ надѣлъ свой капитанскій мундиръ, потому что Клодвигъ совѣтовалъ ему это, осторожно ссылаясь на одинъ прежній опытъ. Онъ далъ ему въ распоряженіе и лошадь; а багажъ хотѣлъ прислать послѣ.

Морщинистое лицо Клодвига разгладилось, когда красивый молодой человѣкъ, которому военное платье было къ лицу, вошелъ въ комнату. Поздоровавшись съ нимъ, онъ указалъ на руку Эриха и замѣтилъ:

— Снимите этотъ трауръ.

Эрихъ взглянулъ на него съ удивленіемъ, и Клодвигъ объяснилъ:

— Вы не можете быть сантиментальны, и согласитесь со мной, что не идетъ въ первый разъ являться въ чужомъ домѣ съ знаками траура. Этимъ мы какъ бы требуемъ участія, котораго собственно не можемъ еще требовать. Вамъ слѣдуетъ сказать себѣ разъ совершенно опредѣленно, и потомъ вы будете за то совершенно спокойны: вы вступаете на службу и притомъ у чрезвычайно богатаго человѣка, который удаляетъ изъ круга своего зрѣнія все непріятное для глаза. Чѣмъ больше вы будете беречь свою личную жизнь для одного себя, тѣмъ вы свободнѣе.

Клодвигъ съ усмѣшкой прибавилъ цитату изъ Лукіановой публичной продажи философскихъ сектъ, гдѣ стоикъ, въ качествѣ раба, восклицаетъ: «хоть я продалъ, но въ себѣ самомъ я свободенъ!»

Эрихъ съ добродушной улыбкой снялъ съ руки трауръ.

Белла просила извинить ее, что не выйдетъ къ завтраку; она прощается съ Эрихомъ до свиданья.

Итакъ, мужчины остались одни. Клодвигъ передалъ Эриху письмо, которое онъ долженъ былъ вручить Зонненкампу; при этомъ онъ настоятельно и нѣсколько разъ повторялъ Эриху, чтобы не кончать дѣла, пока не увидится съ нимъ еще разъ. Скороговоркой онъ прибавилъ:

— Быть можетъ, я все-таки удержу васъ для одного себя.

Какъ мать передъ отъѣздомъ сына, отправляющагося въ чужую сторону, все еще набиваетъ ему карманы, такъ Клодвигъ старался еще снабдить своего молодого друга всевозможными наставленіями.

— Я мало знаю мальчика, — говорилъ онъ, — я знаю только, что онъ очень хорошъ собой. И вы, вѣроятно, согласитесь, что было бы совершенно превратно сообщать молодой душѣ великіе принципы, которые должны давать направленіе жизни, — прежде, чѣмъ эта молодая душа овладѣетъ матеріаломъ жизни и создаетъ собственныя стремленія.

— Конечно, отвѣчалъ Эрихъ: это совершенно тоже, что строить въ неразработанныхъ и полуцивилизоваиныхъ странахъ желѣзныя дороги, пока нѣтъ другихъ дорогъ, для подвоза земледѣльческихъ и промышленныхъ продуктовъ. Причина болѣзни новѣйшаго человѣчества, какъ часто говорилъ мой отецъ, заключается въ томъ, что ребенку догматически внушаютъ законы мірового правленія; это роскошь, разсчитанная на обманъ глаза; никакихъ результатовъ, потому что «есть прыжокъ мимо первой ступени.»

Клодвигъ нѣсколько разъ выражалъ свое согласіе. Этого человѣка можно спокойно пустить въ открытое море; у него есть съ собой компасъ.

Наконецъ пришло время отправляться.

Клодвигъ сказалъ: «Я еще провожу васъ немного.» Эрихъ взялъ лошадь за поводъ. Идя рядомъ, Клодвигъ часто взглядывалъ на своего молодого друга съ любовью и заботливостью. Сначала онъ повторилъ, что считаетъ въ высшей степени достойной задачей образовать изъ молодого американца способнаго человѣка; затѣмъ еще разъ совѣтовалъ ему имѣть въ виду только одно это и рѣшительно не слушать никакихъ толковъ о Зонненкампѣ. "Быть можетъ, господинъ Зонненкампъ предоставляетъ говорить о себѣ что угодно, или потому, что онъ достаточно честенъ и порядоченъ, чтобы заботиться о людской молвѣ, или, быть можетъ, въ его жизни есть «факты, которые онъ охотно приписываетъ ложнымъ слухамъ. Странно, конечно, что господинъ Зонненкампъ, хотя онъ по происхожденію нѣмецъ, еще никогда не видѣлъ въ своемъ домѣ никакихъ родственниковъ. Между тѣмъ, вѣроятно, что онъ человѣкъ простого происхожденія, что онъ дѣлаетъ добро своимъ родственникамъ подъ условіемъ, чтобы они избѣгали всякихъ сношеній съ нимъ. Майоръ Краслеръ говорилъ разъ нѣчто подобное.»

— Еще одно, сказалъ Клодвигъ и остановился. Не говорите ничего господину Зонненкампу, что вы нѣсколько времени завѣдывали арестантами. Я не хочу этимъ бросать никакого пятна на господина Зонненкампа, по многіе боятся людей подобной практики.

Эрихъ поблагодарилъ; онъ видѣлъ сердечныя старанія этого человѣка уровнять ему жизненный путь. Они тихо пошли дальше.

— Здѣсь я ворочусь, сказалъ наконецъ Клодвигъ. Позвольте мнѣ дать валъ еще одно предостереженіе.

— Предостереженіе?

— Быть можетъ, я употребилъ не то слово, я хотѣлъ только еще сказать вамъ: позаботьтесь о томъ, чтобы въ свѣтѣ васъ не считали экзальтированнымъ. Кто ищетъ въ жизни чего-нибудь, кромѣ пользы, удовольствія и почестей, тотъ вообще рискуетъ показаться экзальтированнымъ для многихъ, которые не подозрѣваютъ возможности такихъ стремленій; свѣтъ не можетъ быть справедливъ къ такимъ людямъ: онъ долженъ осуждать ихъ, потому что въ этихъ людяхъ онъ видитъ осужденіе собственныхъ стремленій. Если вы останетесь вѣрны себѣ — а я полагаю такъ, — вамъ всю жизнь придется нести мученичество; несите его въ своемъ гордомъ сознаніи и знайте, что новый старый другъ признаетъ васъ и продолжаетъ жить съ вами.

Старикъ быстро положилъ руки на плеча Эриха, поцѣловалъ его, торопливо отвернулся и ушелъ. Онъ больше не оглядывался.

Эрихъ сѣлъ на лошадь и поѣхалъ. Поворачивая за уголъ лѣса, онъ оглянулся еще разъ, и увидѣлъ, что Клодвигъ стоитъ.

Белла смотрѣла на нихъ обоихъ съ балкона, откуда видна была вся дорога; теперь она пошла на встрѣчу мужу и была не мало удивлена, взглянувъ на его лицо. Въ немъ выражалось такое волненіе, какого она еще не видѣла. Онъ, кажется, плакалъ. Клодвигъ поспѣшно сказалъ:

— Ты говорила правду, намъ лучше оставаться однимъ. Но я радуюсь этой новой молодежи; она не такова, какъ были мы; она уже не колеблется между этими двумя полюсами — восторгомъ и отчаяніемъ; въ ней, напротивъ, замѣтно, — если можно такъ сказать, — извѣстное интеллектуальное воодушевленіе, и я думаю, что она сдѣлаетъ больше нашего. Я счастливъ, что еще не такъ старъ и могу понимать эту юность. Удивляюсь нашему настоящему и люблю его. Еще ни въ какія времена не бывало, какъ теперь, чтобы каждый и въ каждомъ призваніи такъ опредѣленно зналъ, чего онъ хочетъ и что долженъ дѣлать; такъ теперь и въ наукѣ, такъ и въ жизни.

Белла нашла нужнымъ что-нибудь отвѣчать и сказала, что для молодого Зонненкампа большое счастье получить такого руководителя.

— А мнѣ прискорбно, что онъ попадаетъ въ этотъ домъ.

— И однако-же ты самъ рекомендовалъ его.

— Да, это правда. Человѣку рано или поздно отмщается за то, что онъ предпринимаетъ не вполнѣ правдиво или съ противорѣчіемъ въ душѣ. Теперь я поставилъ себя ближе къ этому Зонненкампу, а собственно говоря, я не хочу этого. Въ этомъ домѣ я всегда испытываю такое ощущеніе, какъ въ семействѣ, гдѣ ѣдятъ лошадиное мясо. Боже мой! Быть можетъ, это предразсудокъ, привычка; лошадиное мясо есть также кушанье. Но теперь мнѣ нечего заботиться объ этомъ прекрасномъ молодомъ человѣкѣ.

Клодвигъ, повидимому, не могъ наговориться объ Эрихѣ, и удивлялся, вспоминая теперь все, что онъ услышалъ отъ него въ это короткое время; показывая на цвѣтущую вишню, онъ сказалъ:

— Посмотри на это цвѣтущее дерево; таковъ и этотъ Дорнэ. Оно отряхиваетъ съ себя цвѣты и каждаго осыпаетъ ими, а все-таки остается по прежнему богато.

Белла отвѣчала, что когда о человѣкѣ такъ говорятъ и думаютъ, для него должно быть трудной задачей — остаться всегда достойнымъ этого мнѣнія.

— Нельзя ли, однако, спросила она скромнымъ тономъ, видѣть въ этой сообщительности преувеличенное чувство своего достоинства или даже тщеславія?

— О, нѣтъ. У этого молодого человѣка нѣтъ желанія блеснуть, онъ хочетъ только, чтобы ни одна минута жизни не проносилась мимо его безплодно. Онъ заставляетъ дѣйствовать ея движущую силу, и что онъ при этомъ радуется другимъ, ихъ вниманію и участію, это необходимо; безъ этой радости сообщительность не была бы возможна. Это — вѣра, которая можетъ сдвинуть съ мѣста горы предразсудковъ.

— Вѣра? Белла усмѣхнулась и очень кстати усмѣхнулась впередъ своему остроумію. — Мнѣ кажется, что это скорѣе непрерывный восторгъ невѣрія.

Клодвигъ съ большой ревностью старался объяснить ей, что, напротивъ, въ этомъ состоитъ трудное усиліе постигнуть жизнь. Онъ говорилъ очень горячо и очень долго. Белла дѣлала видъ, что слушаетъ, но она едва слушала его; она подсмѣивалась въ душѣ надъ старымъ дипломатомъ, въ которомъ все еще было что-то непонятно простодушное, почти ребяческое. Разъ только она гордо откинула назадъ голову, сознавая постоянство своей добродѣтели, которая сама энергически защищалась противъ мужа, хотѣвшаго приблизить къ ней такъ богато одареннаго молодого человѣка…

Между тѣмъ, Эрихъ ѣхалъ лѣсомъ, оживленный и довольный выпавшимъ ему счастьемъ. Онъ твердо держалъ поводья лошади, и чувствовалъ себя въ томъ настроеніи, когда человѣкъ бываетъ увѣренъ, что каждое предпріятіе ему удается, или что неудача будетъ только случайна и непродолжительна. Онъ хвалилъ свою судьбу, такъ скоро и вполнѣ доставившую ему дружбу человѣка съ такимъ великолѣпнымъ характеромъ, въ которомъ била, однако, осторожная сдержанность.

Тамъ онъ оставлялъ свою недавно прошедшую жизнь; здѣсь начинается новая.

Онъ думалъ, съ улыбкой: «Такъ было, вѣроятно, съ героями древности, которые знали, что имъ покровительствуетъ олимпійское божество.»

На одномъ поворотѣ лѣсной дороги онъ остановился и вынулъ изъ кармана открытое письмо Клодвига. Тамъ было написано:

"Поклонъ отъ сосѣда на виллу Эдемъ, господину Зонненкампу.

"Если бы счастье дало мнѣ сына, я считалъ бы большой благосклонностью судьбы, имѣя возможность дать ему такого воспитателя, какъ этотъ молодой человѣкъ.

"Клодвигъ, графъ фонъ-Вольфсгартенъ,

«Замокъ Вольфсгартевъ, 4 мая 1864.»

Эрихъ далъ шпоры лошади и весело поскакалъ по зеленому, полному звуковъ, лѣсу.

Проѣзжая городокъ, онъ увидѣлъ въ окнѣ зданія суда, за цвѣтами желтой фіалки, розовое лицо бѣлокурой дѣвушки; дѣвушка спряталась, когда Эрихъ издали поклонился ей. Ему хотѣлось очень оглянуться назадъ, чтобы увидѣть, не смотрятъ ли на него; но онъ не рѣшился.

Только черезъ нѣсколько времени ему пришло въ голову, какъ онъ тщеславенъ; онъ думалъ, что, сидя за цвѣтами, поджидали его, а Лина, конечно, при приближеніи всадника, ожидала встрѣтить барона фонъ-Пранкена.

Эрихъ поѣхалъ долиной вдоль рѣки. Онъ былъ такъ веселъ, что въ первый разъ съ давнихъ поръ ему пришла въ голову пѣсня; онъ но пѣлъ ее вслухъ, во пѣлъ про себя. Цѣлая масса разнообразныхъ мыслей и ощущеній наполнила ему сердце. Когда онъ увидѣлъ, какъ вдали солнечные лучи заиграли на стеклянномъ куполѣ виллы Эдемъ, отраженіе ихъ блеснуло передъ нимъ, какъ молнія.

«Почему такое свободное, блаженное существованіе не суждено было мнѣ? Почему я долженъ служить?»

И потомъ пришла ему другая мысль: «Что сталъ бы я дѣлать въ такомъ безобразномъ, живущемъ только для себя, существованіи?»

Потомъ выступила передъ нимъ загадка: «какъ надобно воспитывать богатаго мальчика?»

И странно, — такъ двоится человѣческая мысль, — Эрихъ думалъ не о томъ, можетъ ли онъ разрѣшить загадку, — онъ думалъ, что понимаетъ, какимъ образомъ древніе могли изобразить идею вопроса и загадки въ видѣ сфинкса.

Дальше, его заняла мысль: «какъ воспитывать богатаго мальчика, который знаетъ, притомъ, что эта дача и безчисленныя богатства будутъ принадлежать ему, и который не видитъ передъ собой никакой обязательной дѣятельности?»

Эрихъ задумался, откинулъ голову и улыбнулся. И воспитатель, и воспитанникъ вовсе не отвлеченныя понятія, не идеи; оба они — живые, своеобразные люди. Такой отвлеченный вопросъ вообще нельзя и рѣшить, и всѣ загадка похожи на дурную погоду; изъ уютной комнаты она кажется невыносимой, а на открытомъ воздухѣ дѣйствуетъ освѣжительно.

Эта мысль подѣйствовала и на него благотворно, уничтожая въ немъ всякія недоумѣнія и сомнѣнія; онъ чувствовалъ себя, въ силахъ отвѣтить на вопросъ.

«Выходи, сфинксъ, я готовъ!» сказалъ онъ почти вслухъ и поскакалъ быстрой рысью.

Среди всѣхъ этихъ размышленій, на лицѣ его вдругъ явилась пріятная улыбка. Онъ спрашивалъ себя, ужъ не заколдованъ ли онъ, и имъ овладѣла вся гордость юности, и онъ вслухъ началъ сочинять письмо, какое онъ думалъ сегодня же написать матери:

"Милая матушка!

"Ты должна назваться теперь «Frau Aventiure», потому что твой сынъ, авантюристъ, среди пароходовъ и телеграфовъ, попалъ въ заколдованное царство, гдѣ двое духовъ, стерегущихъ святой Грааль, питаютъ его сахарнымъ хлѣбомъ похвалы и сладкимъ миндалемъ покровительства. Сынъ твой сидитъ теперь на гнѣдомъ конѣ, въ карманѣ у него изреченіе Сезама, мудраго пустынника; весь свѣтъ для него — столикъ съ волшебной скатертью, и все говоритъ: сердце, чего ты желаешь?

«Милая матушка! Если ты желаешь себѣ спокойный островъ, то скажи только, — у меня въ распоряженіи безчисленнное множество такихъ острововъ.

„А вотъ и post-scriptum, милая матушка. Что, если этотъ несчетный милліонеръ, къ которому я ѣду, — дядя Адамъ? Тутъ и сказка готова.“

Эрихъ остановился при мысли, что это фантастическое предположеніе можетъ быть дѣйствительностью.

Затѣмъ онъ опять быстро поѣхалъ по широкой дорогѣ; по обѣ стороны ея росли большія орѣховыя деревья, цвѣты которыхъ осыпались на дорогу.

Лошадь шибко скакала; ея темная грива развѣвалась; всадникъ снялъ фуражку, чтобы струею свѣжаго воздуха обдать мокрый лобъ.

КНИГА ВТОРАЯ.

ГЛАВА I.
УТРО ВЪ ЭДЕМѢ.

По рѣкѣ внизъ и вверхъ ходятъ суда; издали, по обѣимъ сторонамъ, видны катящіеся поѣзды, и глядятъ на все это, глядятъ съ наслажденіемъ люди изъ всякихъ странъ, люди различныхъ состояній. „Вотъ тутъ или тамъ — думаетъ не одинъ изъ зрителей — славно было бы жить, жизнью ровною, въ созерцаніи природы, работая на свободѣ, — славно бы со своими, хорошо бы и одному“.

Берега Рейна — благословленное мѣсто отдыха, но въ то же время это — нѣчто вѣчно-движущееся. Передъ порогомъ вашего дома разостлалась скатертью великая дорога всесвѣтныхъ сообщеній; изъ уединенія, въ каждый часъ, легко примкнуть къ непрестанному движенію, и оно тотчасъ унесетъ васъ съ собою.

По берегамъ чистенькіе города, и села, съ ихъ замками и виноградниками, а между ними густо набросаны, заботливо обдѣланныя, выхоленныя виллы; онѣ идутъ цѣпью, которая почти не прерывается.

Отъ города до города, отъ дома до дома можно бы много разсказать о судьбахъ живущихъ тутъ людей; какъ одни силою твердой воли спаслись отъ пучины, или послѣднимъ, напряженнымъ усиліемъ выплыли въ берегу; какъ другіе не своею, грубою силою были выброшены на берегъ».

Незнакомый, всѣмъ чужой человѣкъ, который здѣсь поселится, можетъ быть увѣренъ, что онъ воленъ завязать сосѣдскія отношенія съ коренными жителями или остаться уединеннымъ; непрерывное теченіе прибывающихъ и отбывающихъ не нарушитъ себялюбиваго одиночества.

— Чья это красивая дача съ башнею, что виднѣется издалека, плывущему по рѣкѣ? Точно бѣлая лебедь расположилась въ зелени.

Вопросъ этотъ часто слышится на тѣхъ судахъ, которыя поднимаются или спускаются по рѣкѣ. Отвѣчаютъ на него, примѣрно, такъ:

"Эта вилла называется «Эдемъ», и она заслуживаетъ свое названіе: только Эдемъ этотъ можно видѣть не иначе, васъ извнѣ. Все заперто, и вдоль стѣны, которою обнесенъ садъ, устроены капканы и самострѣлы. Только во время отсутствія владѣльца, прислугѣ дозволено пускать постороннихъ въ домъ и паркъ, и прислугѣ это доставляетъ порядочныя деньги. Хозяинъ виллы — богатый американецъ; домъ этотъ онъ выстроилъ самъ, онъ же устроилъ и тѣнистый паркъ, а изъ луга, который прежде тянулся въ берегу, — заброшеннаго, заплеснѣвшаго въ болотѣ, сдѣлалъ фруктовый садъ. Теперь въ этомъ саду созрѣваютъ такіе фрукты, что, по величинѣ и вкусу, ничего подобнаго прежде здѣсь и не видывали. А замокъ, что тамъ, наверху, онъ отстроилъ вновь изъ развалины.

"А какъ зовутъ этого человѣка?

«Зонненкампъ. Прислуга у него почти вся изъ другихъ мѣстъ, а самъ онъ посѣщаетъ очень немногихъ, и гости бываютъ у него рѣдко. Никто хорошенько не знаетъ, кто одъ такой, что онъ за человѣкъ. У него отличныя лошади, но и самъ онъ, и его жена, и компаньонка, если иногда и выѣдутъ на открытую дорогу, то сейчасъ же поворачиваютъ назадъ…»

Въ то утро, когда Эрихъ направился въ виллѣ верхомъ, тамъ, на половинѣ, обращенной къ западу, слуги, въ утренней ливреѣ, вынесли большой и толстый коверъ на широкое, усыпанное пескомъ, мѣсто. Подлѣ душистой, богатой красками пирамиды изъ цвѣтовъ, поставленъ былъ круглый столъ, накрытый штофною скатертью, на которую помѣстили сперва большую вазу изъ граненаго хрусталя, полную артистически-смѣшанныхъ цвѣтовъ и вѣтвей, а затѣмъ четыре прибора.

На сторонѣ, возлѣ цвѣтущаго кустарника и разноцвѣтной сирени, установили столъ съ серебряннымъ самоваромъ, и слуга затѣмъ зажегъ спиртовую лампочку. Вскорѣ тонкое облачко пара поднялось надъ самоваромъ. Потомъ были еще принесены два большія, качельныя кресла.

Молодой человѣкъ стоялъ тутъ же, но не прикасался ли къ чему, а смотрѣлъ вдаль, черезъ фруктовый садъ и прудъ съ фонтаномъ и двумя парами лебедей, черезъ луга и пастбища, туда, гдѣ открывался видъ внизъ, по теченію рѣки. Онъ перенесъ, наконецъ, взглядъ на предметы ближайшіе, осмотрѣлъ оконченныя приготовленія въ саду, и сказавъ: «хорошо», ушелъ вмѣстѣ со слугами.

Самоваръ кипѣлъ, столы и кресла какъ-будто ждали общества. На спинку одного изъ качельныхъ креселъ присѣлъ смѣльчакъ-зябликъ и сталъ насвистывать. Точно разсказывалъ подругѣ, сидѣвшей на деревѣ, что все это очень комфортабельно, и что онъ тоже имѣетъ въ виду, современемъ, обзавестись такимъ хозяйствомъ.

Но смѣлаго и домовитаго зяблика скоро спугнули; послышались шаги; зябликъ взлетѣлъ, но неосторожно направился какъ разъ на самоваръ; тутъ его, должно быть, обдало паромъ, онъ сдѣлалъ острый уголъ назадъ, и пролѣтелъ совсѣмъ близко надъ головою подходившаго господина, чуть не задѣвъ его шляпы.

Это былъ широкоплечій, высокаго роста мужчина, въ изящномъ лѣтнемъ костюмѣ, съ бѣлымъ галстукомъ и стоячимъ воротничкомъ на рубашкѣ, по-англійски.

Казалось, онъ сдѣлалъ все, чтобы хоть сколько-нибудь смягчить впечатлѣніе, какое должна была произвести его геркулесовская фигура, чтобы умалить и укротить себя. Изящность одежды достигла этой цѣли, хотя и не совсѣмъ. Соломенная шляпа съ широкими полями оттѣняла его лицо, такъ что на нѣкоторомъ разстояніи оло даже почти не было видно. Онъ прихрамывалъ на правую ногу, но этотъ недостатокъ обратился у него какъ бы въ особенность походки, и онъ воспользовался имъ все для той же цѣли смягченія своего богатырскаго вида, способнаго внушить нѣчто въ родѣ страха.

За нимъ шелъ тотъ молодой человѣкъ, который только-что одобрилъ приготовленія; въ рукахъ у него былъ большой портфель. Господинъ въ соломенной шляпѣ сѣлъ на одно изъ качельныхъ креселъ, а молодой человѣкъ сталъ передъ нимъ въ выжидательномъ положеніи.

Господинъ снялъ шляпу и молодой человѣкъ…. назовемъ его по имени — камердинеръ Іозефъ…. поспѣшно принялъ ее отъ него. Тогда сидѣвшій провелъ нѣсколько разъ мясистою рукою по своему гладко выбритому, крѣпко изваянному подбородку. Страннымъ образомъ носилъ онъ на толстомъ пальцѣ руки кольцо, простое кольцо, какъ бы изъ цѣпи, золотое, а посрединѣ желѣзное.

Человѣкъ этотъ — господинъ Зонненкампъ. Лицо его было красновато, лобъ широкъ и на лбу гладко причесана прядь посѣдѣвшихъ волосъ. Темныя брови стояли щетинами и въ замѣчательно-большомъ разстояніи одна отъ другой; казалось, будто онѣ насильственно раздвинуты. Кто видѣлъ это лицо разъ, уже не забывалъ его.

Водянисто-голубые, глубоко лежавшіе глаза его, пожалуй, свидѣтельствовали о рѣшительности характера, пожалуй и о хитрости; широкія скулы нѣсколько выдавались впередъ. Носъ его былъ великъ, но довольно-благородной формы. Въ губахъ, своевольно-стянутыхъ, отражалась повелительность. Все лицо представляло нѣчто увядшее, но заботливость о себѣ сохранила за нимъ выраженіе повелительной эергіи. Съ перваго взгляда на него можно было сказать себѣ, что имѣть его врагомъ не желательно.

— Дайте сюда, сказалъ онъ вдругъ, и вынулъ изъ жилетнаго кармана кольцо съ крохотнымъ ключемъ. Камердинеръ ловко подставилъ ему портфель, который Зонненкампъ тотчасъ открылъ; затѣмъ камердинеръ вынулъ изъ портфеля и подалъ Зонненкампу нѣсколько писемъ, которыя тотъ началъ располагать въ порядкѣ. Онъ отложилъ особо письма съ заграничными марками, а остальныя собралъ въ кучу. Тогда Іозефъ, положивъ шляпу и портфель на другое кресло, началъ надрѣзывать каждый конвертъ съ двухъ угловъ.

Зонненкампъ бѣгло просмотрѣлъ открытыя письма, и въ тѣхъ изъ нихъ, которыя были изъ-заграницы, осмотрѣлъ только печать и почеркъ на адресахъ; потомъ велѣлъ всѣ такія письма положить назадъ, въ портфель. Изъ заграничныхъ же писемъ два онъ взялъ къ себѣ, а другія самъ сунулъ въ портфель и опять его заперъ.

Въ эту минуту отворились обѣ боковыя двери, выходившія на террасу; Зонненкампъ поднялся со стула и взялъ въ руки свою широкую шляпу. На террасу явились двѣ женскія фигуры. Одна изъ вошедшихъ была стройная женщина, съ продолговатымъ, блѣднымъ лицемъ, носившимъ отпечатокъ страданія; на ней былъ утренній чепчикъ съ ярко-красными лентами и яркокрасная шаль; другая — была небольшая, гладенькая фигурка, съ лицомъ угловатымъ и совсѣмъ какъ бы безкровнымъ, съ гладко-причесанными, черными какъ смоль, волосами, съ глазами темными, проницательными…. Это было одно изъ тѣхъ лицъ, которыя, очевидно, никогда не бывали молоды, но на которыя зато и приближающаяся старость остается безъ вліянія. На ней было черное шелковое платье, а на шеѣ висѣлъ плотно повязанный перламутровый крестъ, который блисталъ на самомъ верху груди.

Зонненкампъ приблизился на встрѣчу этимъ дамамъ до самой лѣстницы, благосклонно кивнулъ той, которая была одѣта въ черномъ, а другой, въ красной шали, подалъ руку и спросилъ ее о здоровіи, по-англійски.

Дама въ шали — это была госпожа Церера Зонненкампъ — повидимому, сочла лишнимъ отвѣчать на этотъ вопросъ. Она подошла прямо къ своему мѣсту за столомъ, приготовленнымъ для завтрака; камеристка положила ей на колѣни салфетку, а лакей подставилъ ей подъ ноги обитую скамейку.

Дама въ черномъ — это синьора Боромея Пэрини — приблизилась къ чайному столу; лакеи подалъ ей чайницу, откуда она черпнула ложкою горсточку чаю.

— А гдѣ Роландъ? спросила утомленнымъ голосомъ Церера.

— Сейчасъ придетъ, отвѣчалъ Зонненкампъ и далъ знакъ позвать его.

Госпожа Пэрини подала первую чашку госпожѣ Зонненкампъ, которая, и то какъ-будто съ трудомъ, налила туда капли двѣ сливокъ. Голосомъ, полнымъ подобострастія, Зонненкампъ обратился къ ней:

— Скушай же что-нибудь, мой другъ.

Церера поднесла къ губамъ ложку чаю, потомъ еще полложки, и посмотрѣла кругомъ себя, какъ бы скучая. Ей, казалось, надоѣдало даже глотать.

— Гдѣ же Роландъ? — спросила она еще разъ. Непростительно, что онъ никакъ не можетъ привыкнуть къ порядку. Что-о, М-lle Пэрини? Вы, кажется, что-то сказали.

— Нѣтъ-съ.

Тутъ Зонненкампъ обратился къ Церерѣ, и опять мягкимъ, покорнымъ голосомъ просилъ ее имѣть еще немного терпѣнія, такъ какъ Роландъ получитъ теперь, надо надѣяться, такого воспитателя, который пріучитъ его къ порядку. Затѣмъ, онъ снова разсказалъ ей о письмѣ Отто фонъ-Пранкена. Когда было произнесено это имя, то дѣвица Пэрини вдругъ упустила свой сухарь въ чай и потомъ принялась добывать его ложкою. Въ это время Зонненкампъ объявилъ, что онъ рѣшился даже и не читать предложеній другихъ лицъ, пока не повидается съ тѣмъ, кого рекомендовалъ г. Пранкенъ.

— Онъ — дворянинъ, спросила Церера.

— Не знаю, — отвѣчалъ Зонненкамнъ — хотя очень хорошо зналъ; — онъ — капитанъ.

Церера продолжала глядѣть въ пространство, какъ бы въ ожиданіи все-таки узнать, дворянинъ-ли тотъ господинъ, о которомъ шла рѣчь.

Дѣвица Пэрини, должно быть, отгадала, что думала Церера, и обратясь къ ней съ улыбкою, какъ бы желая выразить ея мысль, замѣтила:

— Трудно встрѣтить такого истиннаго кавалера, какъ Саровъ фонъ-Пранкенъ, — въ Германіи едва ли есть равные ему; у него еще почти больше, чѣмъ у графини Беллы…

— Прошу никого не хвалить насчетъ графини, — прервалъ Зонненкампъ, и лицо его приняло такое выраженіе, какъ бываетъ у бульдога, если бы онъ сталъ нѣжничать… дамы увлекаются г. фонъ-Пранкеномъ, а я — графинею Вольфсгартенъ.

Церера сдѣлала едва замѣтное движеніе плечами; золотую ложку она прижала къ губамъ и на минуту задумалась. Навѣрно она думала: вотъ хвастается, будто увлеченъ, и все это дѣлаетъ только съ цѣлью сказать любезность.

— Да гдѣ же это, наконецъ, Роландъ?… вдругъ спохватилась она и толкнула ногами скамейку, такъ что покачнулся столъ и посуда зазвенѣла.

Вошедшій въ эту минуту слуга доложилъ, что Роландъ совсѣмъ не хочетъ придти къ завтраку, а желаетъ остаться у Норки, которая въ прошлую ночь выкинула пятерыхъ щенятъ.

— Такъ скажи же ему, — вмѣшался Зонненкампъ, и лицо его побагровѣло до самой пряди волосъ на лбу, — что если онъ не будетъ здѣсь сію же минуту, я велю тотчасъ утопить въ Рейнѣ всѣхъ этихъ щенятъ.

Слуга поспѣшно ушолъ, и скоро затѣмъ показался необыкновенно-красивый мальчикъ, одѣтый въ голубой бархатъ; онъ былъ блѣденъ, и его чудно обрисованныя губы дрожали. Видно было, что онъ только что вынесъ тяжкую борьбу.

Это былъ стройный мальчикъ, съ лицомъ такой необычайной красоты и чистоты контуровъ, что невольно приходилъ на мысль рѣзецъ скульптора. Онъ снялъ свою жокейскую фуражку, и тогда стали видны его изящно причесанные темные волосы, расположенные густыми кудрями вокругъ лба.

— Поди ко мнѣ, — позвала его мать, — поцѣлуй меня, Роландъ. Ты такъ блѣденъ, что съ тобою?

Мальчикъ поцѣловалъ мать, покачалъ головою отрицательно и произнесъ голосомъ, занимавшимъ средину между дѣтскимъ сопрано и возмужавшимъ органомъ:

— Я такъ же здоровъ, какъ мои маленькія собачки? При этомъ, въ щекахъ его показалась едва замѣтная краска, но губы окрасились въ пурпуръ.

— Ну, ужъ не хочу тебя наказывать въ день пріѣзда твоего новаго воспитателя, — сказалъ Зонненкампъ, уловивъ взглядъ жены.

— Моего? еще новый воспитатель? Не хочу его; а если ты дашь его мнѣ, то я ужъ такъ устрою, что онъ поскорѣе уберется.

Зонненкампъ улыбнулся. Ясно было, что ему, въ сущности, нравилась эта слишкомъ смѣлая выходка.

Роландъ не хотѣлъ ѣсть ничего, однакоже принялся за завтракъ очень исправно, а тогда и мать, съ радости, что у дѣтища, такой славный аппетитъ, послѣдовала его примѣру.

Тутъ Пэрини не утерпѣла, чтобы не замѣтить:

— Вотъ видите ли, Роландъ, вамъ бы уже для маменьки слѣдовало аккуратнѣе приходить къ столу. Она можетъ кушать только тогда, когда и вы кушаете.

Мальчикъ бросилъ на нее странный взглядъ и ничего по отвѣчалъ ей; видно было, что между нимъ и компаньонкою его матери отношенія не были удовлетворительны. Тѣмъ неменѣе, фрейленъ Пэрини продолжала свою любезность къ Роланду, и вызвалась сходить, послѣ завтрака, взглянуть на щенятъ.

— Не знаете-ли, отчего собаки родятся слѣпыми? — спросилъ ее мальчикъ.

— Потому, что такъ это устроилъ Богъ.

— Да для чего же Богъ устроилъ такъ?

Тутъ Пэрини нѣсколько смутилась, по г. Зонненкампъ вывелъ ее изъ этого положенія, замѣтивъ, что кто все спрашиваетъ зачѣмъ, да зачѣмъ, — тотъ ничего не узнаетъ порядкомъ, и что Роландъ привыкъ постоянно задавать вопросы потому именно, что не хочетъ учиться путемъ.

Мальчикъ сталъ смотрѣть въ землю; въ выраженіи его лица появилось нѣчто въ родѣ жесткости или тупости, пожалуй то и другое.

Г-жа Зонненкампъ вышла изъ-за стола, сѣла на одно изъ качельныхъ креселъ и стала разсматривать свои ногти, обдѣланные въ форму орѣховой скорлупы, съ длинными, прозрачными кончиками.

Мужъ сталъ разсказывать, какъ много писемъ, на языкахъ нѣмецкомъ, французскомъ и англійскомъ, онъ получилъ въ отвѣтъ на свою публикацію. Вызывавшіеся по большей части даже приложили свои фотографическія карточки, что, по мнѣнію Зонненкампа, было резонно, такъ какъ внѣшность тоже не послѣднее дѣло.

Церера слушала его будто сонная и, въ самомъ дѣлѣ, нѣсколько разъ закрывала глаза, а Зонненкампъ распространялся насчетъ того, какъ много на свѣтѣ бѣдныхъ людей, вѣчно выжидающихъ счастливой судьбы, и притомъ всегда думающихъ, что для этого достаточно имѣть деньги; тутъ Церера, полуоборотясь, посмотрѣла на него, какъ бы съ удивленіемъ, что вотъ живутъ же люди, у которыхъ нѣтъ средствъ къ жизни.

Дѣвица Пэрини была полезною посредницей въ разговорахъ. Такъ какъ Церера, какъ казалось, или и въ самомъ дѣлѣ, была вообще безучастна къ ходу разговора, то г-жѣ Пэрини приходилось поддерживать его краткими замѣчаніями или заявленіями участія; при этомъ она только изрѣдка поднимала взглядъ съ вышиванья, которымъ была занята… Взглядъ этотъ былъ монастырскій, изподлобья, робкій и добродушный. Это давало Церерѣ возможность слушать, не вмѣшиваясь въ разговоръ.

Отношеніе между г. Зонненкампомъ и г-жею Пэрини были отмѣчены крайней вѣжливостью. Можно, пожалуй, сказать, что она служила ему для упражненій въ вѣжливости. Впрочемъ, сказать правду, онъ давно отослалъ бы ее, но она пристала къ нему также плотно, какъ-то кольцо «противъ ревматизма», которое онъ носилъ на пальцѣ, при ней можно было имѣть увѣренность, что за Церерой постоянно кто-нибудь ухаживаетъ. Когда они выѣзжали втроемъ, то дѣвицу Пэрини г. Зонненкампъ сажалъ рядомъ съ женою, а самъ садился на переднюю скамейку. Онъ не могъ отъ нея отдѣлаться, а потому старался быть какъ можно вѣжливѣе и обходился съ нею съ наружнымъ уваженіемъ. Надо, однако сказать, что у нея были въ самомъ дѣлѣ хорошія качества, и едва ли не лучшимъ изъ нихъ было полное отсутствіе капризовъ. Она была всегда одинакова, ровна, никогда не выскакивала впередъ, не навязывалась, но когда ее спрашивали, у ней всегда оказывалось мнѣніе, именно такое, которое ничего не разстроивало. Еще ни разу она не обижалась; если на нее не обращали вниманія, то она умѣла такъ держать себя, какъ будто вовсе того не замѣчаетъ; если съ ней вступали въ разговоръ, она вела его пріятно, даже остро; она постоянно трудилась, старалась для другихъ, а о себѣ не говорила вовсе.

Каждое утро, лѣтомъ и зимою, она ходила въ церковь и всегда была одѣта, готова, хоть къ отъѣзду. Дома она знала все, гдѣ что лежитъ, на дорогѣ не дѣлала никакихъ хлопотъ. Она постоянно что-нибудь вязала или вышивала, и скоро, въ районѣ часа ходьбы, не оставалось ни одной церкви, гдѣ бы не было какой-нибудь ея работы, для алтаря или для ризницы.

Она прекрасно говорила на всѣхъ главныхъ языкахъ европейскаго континента, но увѣряла, что все еще не можетъ совладать съ нѣмецкимъ. Зонненкампъ, однако, былъ убѣжденъ, что она отлично понимала и по-нѣмецки, а только притворялась, будто не понимаетъ, съ цѣлью легко понятною.

Относительно Роланда, она держала себя холодно; она обращалась съ нимъ, какъ съ сыномъ хозяина, но не шла далѣе; даже отказалась исполнить желаніе Зонненкампа, чтобы давать мальчику уроки изъ иностранныхъ языковъ. Она не хотѣла выходить изъ роли; которая была ей назначена; она была воспитательницей Манны, а затѣмъ сдѣлалась компаньонкою Цереры; она была этимъ, не хотѣла быть ничѣмъ больше, и это-то давало ей прочное и почтенное положеніе.

Итакъ, чѣмъ дальше распространялся Зонненкампъ о воспитателѣ, котораго рекомендовалъ Пранкенъ, тѣмъ внимательнѣе слушала его фрейленъ Пэрини; при этомъ, она однакоже не произнесла ни слова, и только на вопросъ Зонненкампа, что она подумала въ то время, когда въ первый разъ, въ Ниццѣ, представлялась ихъ семейству, — она сказала:

— Я была такъ счастлива, что меня представилъ мой почтенный опекунъ, соборный пріоръ.

Роландъ выказывалъ нетерпѣніе и давалъ г-жѣ Пэрини знаки, чтобы она шла съ нимъ. Но Зонненкампъ попросилъ ее остаться у жены, и желая выказать сыну участіе къ его удовольствію, самъ пошелъ съ нимъ.

Собака подпускала къ дѣтенышамъ только Роланда; когда хотѣлъ подойти къ ней Зонненкампъ, то она заворчала и показала ему зубы. Онъ разсердился, но нечего было дѣлать, какъ пойти прочь.

Тогда Роландъ сбѣгалъ за своимъ лукомъ и сталъ стрѣлять во дворѣ по голубямъ и воробьямъ.

Вдругъ онъ остановился. Къ воротамъ подъѣхалъ всадникъ и ловко остановилъ своего коня.

ГЛАВА II.
ПОЙМАННАЯ СТРѢЛА.

— Стрѣляй, мой милый! не бойся, я поймаю стрѣлу, крикнулъ всадникъ съ лошади. Мальчикъ остановился, какъ бы пораженный чудомъ.

Эрихъ много слышалъ о красотѣ Роланда, но все-таки былъ удивленъ при видѣ этого прелестнаго мальчика.

Какъ лукъ былъ натянутъ въ его рукахъ, такъ самъ мальчикъ стоялъ въ напряженномъ чувствѣ боязни и волненія. Всадникъ любовался этой картинкой. Мальчикъ стоялъ съ непокрытою головой, и фуражка его была брошена на большую собаку, которая лежала у его ногъ и въ эту минуту повернула голову къ нему, точно спрашивая, не слѣдуетъ-ли вскочить и прогнать этого незнакомца.

— Ну, чтожъ? Понудительно сказалъ пріѣзжій, стоя у воротъ: — пускай же стрѣлу! Трусишь, что-ли?

Стрѣла взвизгнула съ лука, пріѣзжій наклонился въ сторону и поймалъ ее на-лету вѣрнымъ махомъ.

— Ты или плохой стрѣлокъ, или нарочно промахнулся, сказалъ онъ.

Мальчикъ смотрѣлъ на него въ удивленіи, и неподвижно держалъ предъ собою лукъ. Пріѣзжій подъѣхалъ ближе и слѣзъ съ лошади. Тогда мальчикъ насмѣшливо спросилъ его:

— Ты не богатырь-ли Зигфридъ?

— Что-о, возразилъ Эрихъ весело; такъ ты знаешь о немъ? Нѣтъ, братъ. Онъ подалъ Роланду руку, и тотъ взялъ ее. — Богатырь Зигфридъ, продолжалъ онъ, не ходилъ въ мундирѣ съ краснымъ воротникомъ. Однако, помоги-ка мнѣ пристроить куда-нибудь лошадь.

— А лошадь эта похожа на верховую графа Вольфсгартена…

— Она и есть.

— Иванъ! крикнулъ мальчикъ, и на его зовъ появился конюхъ, который повелъ лошадь въ конюшню. Вслѣдъ за нею пошли Эрихъ съ Роландомъ. Скоро изъ ближняго сарайчика послышался имъ визгъ и что-то въ родѣ попытки лаять.

— У тебя тутъ гдѣ-то вблизи молодыя сен-бернардскія собаки, сказалъ Эрихъ.

— Да; а ты узналъ ихъ по визгу?

— Ну нѣтъ; по визжанью не узнаешь породы; я сейчасъ видѣлъ здѣсь такую собаку; но по визгу я слышу, что онѣ еще слѣпы, и имъ должно быть менѣе двухъ сутокъ.

Мальчикъ посмотрѣлъ на Эриха, какъ будто бы тотъ былъ колдунъ; потомъ онъ отворилъ сарайчикъ и подозвалъ Эриха, но предупредилъ его не подходить слишкомъ близко, такъ какъ самка, очень зла, и щенята теперь сосутъ ее.

Эрихъ все-таки подошелъ близко, и собака, посмотрѣвъ на него, не заворчала.

Мальчикъ опять удивился.

— Вотъ ты, вѣрно, можешь сказать мнѣ, отчего собаки родятся слѣпыми? спросилъ онъ.

Эрихъ улыбнулся. Охота задавать вопросы свидѣтельствуетъ о любознательности и понятливости ребенка; надо только чаще наводить его на такіе предметы, которые вызываютъ на вопросъ.

— Слѣпыми родятся, отвѣчалъ онъ, не однѣ собаки, а также кошки, орлы, коршуны. Можетъ быть, у тѣхъ именно животныхъ, которымъ нужно особенно-проницательное зрѣніе, оно и развивается не вдругъ, такъ что про нихъ нельзя сказать, что они прямо родятся на свѣтъ.. Да и человѣкъ, когда только-что родился, хоть и открываетъ глаза, но не видитъ.

На мальчика объясненіе незнакомца произвело сильное впечатлѣніе, тѣмъ сильнѣе, что незнакомецъ говорилъ какимъ-то особеннымъ, непосредственно захватывавшимъ вниманіе голосомъ.

Эрихъ и самъ находился уже нѣсколько дней въ состояніи напряженномъ, и теперь ему самому казалось, какъ будто онъ видитъ сонъ, именно одинъ изъ тѣхъ сновъ, въ которыхъ человѣкъ сознаетъ свое усыпленіе и говоритъ себѣ: это я во снѣ; надо проснуться! Все, что онъ видѣлъ, конечно, было дѣйствительность, однако ему казалось, будто онъ самъ, среди всего этого, только зритель. Онъ преодолѣлъ это чувство, такъ сказать отрезвился и спросилъ:

— Ты сынъ г. Зонненкампа, не правда-ли? Тебя зовутъ Роландъ?

— Роландъ-Франклинъ Зонненкампъ. А тебя?

— Эрихъ Дорнэ.

Мальчикъ задумался. Ему казалось, что имя это онъ уже слышалъ, и слышалъ недавно, но онъ не помнилъ хорошенько, какъ и когда.

— Вы капитанъ артиллеріи? спросилъ онъ, указывая на мундиръ Эриха.

— То-есть, я былъ. А ты знаешь мундиры?

— Да, знаю… а г. фонъ-Пранкенъ говоритъ мнѣ вы.

— Ну, а мы съ тобой, я думаю, ужъ будемъ на ты, какъ начали, только и ты говори мнѣ также, сказалъ Эрихъ, и подалъ мальчику руку.

Рука эта была холодна; ясно было, что кровь прилила къ его сердцу. Онъ былъ удивленъ, покоренъ, независимо отъ своей воли.

— Если хочешь, началъ опять мальчикъ, я и тебѣ уступлю одну изъ моихъ собакъ. Двухъ я оставлю себѣ; одну буду выкармливать для сестры моей, Манны, четвертую дамъ барону Пранкену, а пятая, если хочешь, достанется тебѣ.

Эрихъ взглянулъ на мальчика съ удовольствіемъ. Эта охота дарить обнаружила хорошую натуру.

— Ты вѣрно помнишь обычай гомеровскаго времени давать всякому гостю почетный подарокъ на память? спросилъ онъ.

— Ничего я не знаю о Гомерѣ.

— Развѣ никто изъ учителей не говорилъ тебѣ о немъ?

— Они не только-что говорили, но еще ужасно хвалили его; только это — скучно.

Эрихъ перемѣнилъ разговоръ на прежнее, спрашивая:

— А кто тебѣ помогаетъ выкармливать собакъ?

— Есть ужъ такой мастеръ, егерь Клаусъ, который смотритъ за собаками; онъ будетъ доволенъ, когда я скажу ему, что ты по голосу щенковъ узналъ, сколько имъ дней.

Эрихъ на это кивнулъ. Ему казалось, что мальчика, который такъ сознательно усвоиваетъ себѣ новый фактъ, легко расположить жъ пріобрѣтенію свѣдѣній, лишь бы только завладѣть его вниманіемъ.

Наконецъ, Эрихъ попросилъ мальчика, чтобы онъ велъ его къ отцу. Когда они выходили изъ конюшни, — одна пони, бѣлоснѣжной масти, наклонила голову и заржала.

— Это — мой Пукъ, сказалъ мальчикъ. Ясно, что онъ былъ въ восхищеніи отъ случая показывать незнакомому человѣку всѣ свои сокровища, какъ ребенокъ, который всегда приноситъ любимому «большому» свои игрушки, чтобы тотъ любовался ими. Эрихъ могъ только похвалить красивое животное, которое смотрѣло на него своими большими, добродушно-глуповатыми глазами.

Дорнэ взялъ мальчика за руку, и они пошли такъ черезъ большой садъ.

— А ты знаешь различать растенія? спросилъ мальчикъ.

— Нѣтъ, совсѣмъ не умѣю.

— Ну, и я тоже! воскликнулъ мальчикъ, точно радуясь, что и умный товарищъ его все-таки чего-нибудь не зналъ. Это общее незнаніе одного предмета какъ-будто сближало ихъ еще болѣе.

Когда они шли мимо одной гряды, на которой очищалась и подготовлялась земля для цвѣтовъ, — работавшій тутъ старичекъ, съ подслѣповатыми, но хитрыми глазами, снялъ шапку и поклонился.

— Не видалъ ли ты папеньки? спросилъ Роландъ.

— Онъ — вотъ тамъ, отвѣчалъ садовникъ, указывая въ ту сторону, гдѣ находились оранжереи.

Вотъ они и у длинныхъ оранжерей, сдѣланныхъ изъ матовоголубыхъ стеколъ. Въ открытую дверь былъ видѣнъ фонтанъ, бившій посреди бассейна, обложеннаго сѣрымъ мраморомъ и усѣяннаго камнями въ видѣ скалъ, обросшихъ водорослями. Деревья, зимовавшія въ оранжереѣ, стояли еще тутъ; спереди видны были нѣкоторыя захирѣвшія, заботливо обвязанныя по стволу и вѣтвямъ. Слышенъ былъ чей-то голосъ.

— Вонъ онъ тамъ, въ холодной оранжереѣ, сказалъ Роландъ.

Теперь Эрихъ попросилъ его, чтобы онъ шелъ назадъ, такъ какъ, надо переговорить, съ отцемъ его наединѣ. Мальчикъ стоялъ какъ вкопанный. Но тутъ Эрихъ велѣлъ ему идти, съ такимъ твердымъ выраженіемъ въ голосѣ, что Роландъ не звалъ, что съ нимъ дѣлается. Когда Дорнэ пошелъ далѣе, — мальчикъ все еще стоялъ неподвижно; но скоро онъ повернулся, щелкнулъ пальцами и засвисталъ.

На минуту Эрихъ остановился, чтобы собраться съ мыслями, и протяжно дохнулъ. Что, если этотъ мальчикъ былъ ему родной? Если онъ встрѣтитъ тутъ пропавшаго дядю? Тихими, задумчивыми шагами направился онъ далѣе и вошелъ въ открытую дверь холодной оранжереи.

ГЛАВА III.
ПОДНЯТО ЗНАМЯ.

— Кто тамъ? Что вамъ угодно? спросила какая-то фигура., поднимаясь съ гряды чернозема. Отъ шеи до ногъ она была облечена въ блузу изъ сѣрой парусины, нѣчто въ родѣ мѣшка, похожее на одежду арестантовъ или умалишенныхъ.

— Что вамъ угодно? Кто вы? Къ кому вы? повторялъ вопрошающій.

— Мнѣ бы нужно господина Зонненкампа.

— А что вамъ угодно отъ него?

— Хочу ему представиться.

— Ну, такъ это — я. А кто же вы?

— Мое имя Эрихъ Дорнэ. Господинъ фонъ-Пранкенъ былъ такъ обязателенъ, третьяго дня вамъ….

— А! Вотъ вы кто! произнесъ Зонненкампъ, переводя дыханіе съ нѣкоторымъ усиліемъ. Руки его дрожали, когда онъ растегивалъ свою блузу. Принужденно улыбаясь, онъ сказалъ:

— Вы застали меня врасплохъ, въ моей рабочей одеждѣ. Онъ сложилъ блузу сверткомъ и бросилъ ее отъ себя; потомъ спросилъ:

— Развѣ не было по близости никого изъ слугъ? А вы постоянно бываете въ мундирѣ?

«Стало быть, мундиръ испугалъ его?» мелькнуло въ умѣ Эриха, и вглядываясь въ этого человѣка, онъ убѣждался, что это не можетъ быть его дядя.

— Мнѣ очень жаль, что я вамъ такъ помѣшалъ, началъ Эрихъ; онъ сознавалъ, что первое впечатлѣніе было неудачно, и это было ему непріятно.

— Убѣдительно прошу извинить меня, продолжалъ онъ, запинаясь; графъ Вольфсгартенъ, у котораго я гостилъ и который вручилъ мнѣ письмо къ вамъ, говорилъ мнѣ….

— Письмо отъ графа Вольфсгартена? Очень пріятно. Милости просимъ, сказалъ Зонненкампъ, принимая письмо. Наша первая встрѣча сопровождалась нѣкоторымъ испугомъ, но между нами, мужчинами, это не подастъ повода къ предчувствіямъ — я хотѣлъ сказать предразсудку, неловкому чувству….

При этихъ словахъ Зонненкампъ совсѣмъ перемѣнилъ тонъ; онъ говорилъ вкрадчиво, любезно, нѣжнымъ, даже какъ-будто умоляющимъ голосомъ.

Быстро пробѣгая строки Клодвига, онъ бормоталъ вполголоса: «очень радъ, очень пріятно»! Потомъ онъ поднялъ глаза съ письма на Эриха, и сдѣлавъ нѣчто въ родѣ поклона, сказалъ ему тономъ увѣренности, что мнѣнія ихъ будутъ согласны:

— Вотъ дворянинъ, — да; графъ Вольфсгартенъ именно таковъ, каковъ долженъ бы быть дворянинъ. Графиня Белла также, какъ и онъ, благоволитъ къ вамъ?

Въ послѣднихъ словахъ уже былъ оттѣнокъ ироніи.

Эрихъ отвѣчалъ ему съ нѣкоторою строгостью въ тонѣ и во взглядѣ:

— Оба супруга почтили меня любезнымъ вниманіемъ въ равной степени.

— Прекрасно, очень хорошо, заговорилъ снова Зонненкампъ. Однако выйдемте на воздухъ. Вы не знатокъ ли въ растеніяхъ?

Эрихъ выразилъ сожалѣніе, что пропустилъ время сколько нибудь ближе ознакомиться съ ботаникою.

Когда они вышли изъ оранжереи, Зонненкампъ еще разъ осмотрѣлъ посѣтителя съ головы до ногъ. Тутъ только Эрихъ замѣтилъ, что, забывъ о своемъ мундирѣ, онъ снялъ фуражку. Осмотръ, которому его подвергалъ Зонненкампъ, заставилъ его почувствовать, что значитъ, однако, частная служба, предоставленіе всей своей личности въ подчиненность одному человѣку.

Во взглядѣ Зонненкампа было нѣчто такое, что Эриху показалось, будто онъ стоитъ на невольничьемъ рынкѣ. Сознаніе это проявилось въ немъ еще опредѣленнѣе, когда Зонненкампъ вытянулъ руку и вдругъ какъ-то особенно сжалъ ее; Эриху подумалось, что этотъ человѣкъ вдругъ возьметъ его за подбородокъ, раздвинетъ губы, да и удостовѣрится, всѣ ли зубы цѣлы.

Но вскорѣ Эрихъ покачалъ головой, подумавъ, откуда это взялись такія странныя фантазіи, и съ гордостью выпрямилъ станъ; онъ видѣлъ, что передъ этимъ человѣкомъ нужно поддержать себя.

Зонненкампъ тотчасъ кликнулъ лакея и приказалъ приготовить завтракъ у фонтана.

— Вы пріѣхали верхомъ? спросилъ онъ.

— Да. Графъ Вольфсгартенъ любезно одолжилъ мнѣ лошадь.

— Съ сыномъ моимъ вы уже говорили?

— Да.

— Я радъ, чтовы пріѣхали въ мундирѣ, замѣтилъ Зонненкампъ, и не счелъ нужнымъ спрашивать, каковъ Эриху показался мальчикъ.

Затѣмъ, Зонненкампъ, относясь къ Эриху, какъ-будто бы тотъ былъ не кто иной, какъ почетный, хорошо рекомендованный гость, сталъ показывать ему важнѣйшее свое сокровище, именно, рѣдкую по полнотѣ коллекцію вересковъ. Онъ толковалъ Эриху о разновидностяхъ, и въ концѣ прибавилъ:

— Я былъ тамъ, откуда происходитъ большая часть этихъ вересковъ; именно на Столовой-горѣ, на мысѣ Доброй-Надежды.

— Жалѣю, сказалъ Эрихъ, что вмѣсто меня здѣсь не стоитъ моя матушка: она бы полюбовалась на это великолѣпіе.

— А матушка ваша интересуется растеніями?

— Нашъ профессоръ ботаники хвалилъ ея познанія, но сама она всячески старается отклонить отъ себя и тѣнь ученой женщины. А вѣдь должно быть трудно содержать вмѣстѣ эти произведенія разныхъ климатовъ.

— Да, тѣмъ болѣе, что верески требуютъ умѣренной температуры и вмѣстѣ ровной степени влажности. Вамъ, вѣроятно, случалось замѣчать, что это растеніе, съ его нѣжными цвѣтами, засыхаетъ, чрезъ нѣсколько дней послѣ того, какъ его пересадятъ въ горшокъ, для подарка дамѣ. Растеніе это не сноситъ сухого комнатнаго воздуха.

Однако Зонненкампъ вдругъ остановился и улыбнулся про себя. Гость, повидимому, прибѣгалъ къ обыкновенному пріему, чтобы понравиться: онъ предоставлялъ богачу говорить о любимомъ предметѣ и выказывать познанія. «На такую грубую приманку меня не поймаешь», подумалъ Зонненкампъ.

— Сдѣлайте милость, снимите этотъ горшокъ съ подставки на землю, сказалъ онъ, указывая на верескъ, имѣвшій видъ деревца.

Быстрый взглядъ Эриха упалъ на него, взглядъ, который показалъ Зонненкампу, что Эрихъ проникъ его мысль — испытать, умѣетъ ли Эрихъ служить, готовъ ли онъ покоряться.

Эрихъ исполнилъ просьбу съ большой готовностью, но Зонненкампъ уже рѣшилъ въ умѣ не принимать его къ себѣ въ домъ, не смотря на горячую рекомендацію Вольфсгартена. На это были двѣ причины. Незнакомецъ видѣлъ его въ чрезвычайномъ испугѣ, чѣмъ едва ли могъ похвалиться кто-нибудь другой; уже поэтому надо было сбыть его; но сверхъ того, оказывалось еще, что онъ претендовалъ на такое уваженіе, которое было бы стѣснительно.

Но во вниманіе къ отличной рекомендаціи, онъ хотѣлъ оказать Эриху у себя самый почетный пріемъ, какъ гостю. Онъ уже впередъ радовался при мысли, что подвергнетъ Эриха всестороннему испытанію, дастъ ему надуться сознаніемъ вѣрнаго успѣха я потомъ безъ всякаго объясненія отпуститъ его.

Вотъ что происходило въ умѣ Зонненкампа, въ то время, какъ онъ пошелъ назадъ, и сталъ вставлять въ замокъ затворку двери отъ оранжереи. Рѣшеніе это было также крѣпко въ умѣ Зонненкампа, какъ ручка двери въ замкѣ.

— Вы, конечно, говорите по-англійски? спросилъ Зонненкампъ Эриха, когда увидѣлъ свою жену, сидѣвшую въ качельномъ креслѣ. Красной шали на ней уже не было; она была въ одномъ платьѣ, изъ блестящаго, золотистаго атласа.

— Капитанъ, докторъ… Виноватъ, какъ же ваше имя? спросилъ Зонненкампъ, представляя Эриха.

— Дорнэ.

Церера поклонилась едва замѣтно и, какъ будто бы Эриха тутъ и не было, замѣтила мужу досаднымъ тономъ, что онъ не обращаетъ на нее никакого вниманія, не сказалъ ни слова о ея новомъ платьѣ. Въ безпомощномъ недоумѣніи стоялъ Зонненкампъ; онъ не могъ понять, что бы значило это внезапное обращеніе жены. Считала ли она хорошимъ тономъ выказать такимъ образомъ свое пренебреженіе къ незнакомцу? Но такой искусной манерницей она не была. Какъ бы желая извинить эту выходку, Зонненкампъ обратился къ Эриху съ сообщеніемъ, что жена его любитъ яркіе цвѣта.

Эрихъ отвѣчалъ, въ тонѣ строгой правдивости, что онъ въ этомъ отношеніи согласенъ съ г-жею Зонненкампъ; что и среди природы умѣстны яркіе цвѣта, что человѣкъ долженъ одѣваться яркими лучами, какъ цвѣты.

Церера улыбнулась на эту любезность, и Эрихъ продолжалъ въ томъ же тонѣ, что однимъ изъ печальныхъ послѣдствій свѣтской манеры выражаться, онъ считаетъ склонность людей видѣть одну вѣжливость и лесть, въ выраженіяхъ правдивыхъ, когда они сколько нибудь пріятны. Онъ замѣтилъ, что такимъ образомъ слова лишались своей полной цѣны. Языкъ свѣта онъ сравнилъ съ запиской, приглашающей на вечеръ, въ которой зовутъ въ восьми часамъ, разумѣя въ половинѣ десятаго, такъ что тотъ, кто въ самомъ дѣлѣ явился бы въ восемь, только привелъ бы хозяевъ въ замѣшательство.

Взглядъ Цереры переходилъ съ мужа на Эриха и опять на мужа, и такъ какъ никто не говорилъ ничего, то Эрихъ продолжалъ въ краткихъ, но характеристичныхъ словахъ излагать свое мнѣніе о естественности гармоніи между цвѣтами одежды человѣка и окружающей его природы. Однакоже вскорѣ онъ замѣтилъ, что въ изложеніи своемъ зашолъ слишкомъ далеко, особенно, когда у него вырвалось сравненіе между легкими, облачными тканями, въ которыя одѣваются женщины, и одеждою птицъ.

Вдали показался Роландъ, и мать знакомъ подозвала его къ себѣ. Приближаясь, мальчикъ показалъ на башню. Мать посмотрѣла вверхъ и улыбнулась; отецъ тоже посмотрѣлъ туда и увидѣлъ, что на башнѣ развевалось знамя Сѣвероамериканскихъ Штатовъ.

— Кто это сдѣлалъ? — спросилъ Зонненкампъ.

— Я, отвѣчалъ Роландъ, улыбаясь съ выраженіемъ полнаго самодовольства.

— А когда?

Тутъ физіономія мальчика быстро измѣнилась, и онъ указалъ, мигая глазами, украдкою, на Эриха. Зонненкампъ сжалъ свою нижнюю губу между большимъ и указательнымъ пальцами руки, вытянулъ ее въ полукругъ, и кивнулъ самъ себѣ.

Взглядъ Роланда былъ замѣченъ Эрихомъ и сердце его радостно шевельнулось. Онъ спросилъ мальчика:

— Ты вѣрно гордишься тѣмъ, что ты — американецъ?

— Да.

Въ эту минуту явилась дѣвица Пэрини; когда ей представили Эриха, она взяла въ лѣвую руку свой перламутровый крестъ и сжала его, сама между тѣмъ очень церемонно кланяась. По приглашенію Цереры, обѣ онѣ пошли въ домъ, а Зонненкампъ, Эрихъ и Роландъ остались одни.

ГЛАВА IV.
ПРЕДЛОЖЕНІЕ И СПРОСЪ.

— Дай мнѣ руку, Роландъ, — сказалъ Эрихъ. Мальчикъ протянулъ руку, обращая на Эриха довѣрчивый и веселый взглядъ.

— Мой юный другъ, продолжалъ Эрихъ, — благодарю тебя за то, что ты былъ такъ милъ; но теперь оставь насъ вдвоемъ; твоему отцу нужно переговорить со мною.

Отецъ и сынъ съ удивленіемъ посмотрѣли на этого человѣка, который распоряжался такъ свободно и незастѣнчиво. Мальчикъ пошолъ, еще разъ кивнулъ Эриху на прощанье.

Зонненкампъ и Эрихъ, оставшись одни, довольно долго молчали. Хозяинъ предложилъ гостю большую, темную, кривую сигару; сигары у него всегда лежали непосредственно въ карманѣ. Эрихъ взялъ сигару, и когда Зонненкампъ предложилъ ему огня, — онъ не взялъ спички у него изъ руки, а прямо поспѣшилъ закурить. Едва потянувъ дымъ, онъ сказалъ:

— Вы вѣрно согласитесь, что вѣжливость, побуждающая человѣка просить передать ему зажженную спичку, неумѣстна; изъ-за нея обыкновенно обжигаютъ себѣ пальцы.

Какъ ни незначительно само по себѣ было это замѣчаніе, оно, повидимому, должно было вести къ дальнѣйшему объясненію, а потому Зонненкампъ развалился въ креслѣ, подержалъ дымъ долго во рту, потомъ сложилъ губы въ кругъ и сталъ пускать дымъ на воздухъ правильными кольцами, которые, постепенно расширяясь, наконецъ исчезали.

— Вы уже теперь имѣете немалое вліяніе на мальчика, — сказалъ онъ наконецъ.

— Мнѣ кажется, что мы нравимся другъ другу, а это подаетъ мнѣ надежду, что я здѣсь могъ бы быть воспитателемъ. Только любовь можетъ воспитывать, какъ одна любовь создаетъ и образуетъ. Если художникъ не любитъ свое искусство, то онъ не создастъ ничего живого. Можетъ быть, иной способенъ полюбить всякаго ребенка потому именно, что его учить, но я могъ бы учить только того, кого полюбилъ.

— Прекрасно, превосходно, благородно. Но съ Роландомъ нужна строгость.

— Любовь строгости не исключаетъ, а напротивъ, включаетъ ее въ себя; кто любитъ, тотъ требуетъ совершенства и отъ себя, и отъ того, кого любитъ, стало быть бываетъ очень требователенъ.

Зонненкампъ очень любезно кивнулъ на это, но въ выраженіи его лица проглядывало нѣчто саркастическое. Онъ положилъ руки на колѣни и, устремивъ глаза въ землю, сказалъ:

— О подобныхъ вещахъ найдемъ время поговорить и послѣ; теперь коснемся ближе личнаго вопроса. Итакъ, вы?…

— По спеціальности, я — филологъ, но посвятилъ себя преимущественно педагогикѣ.

— Знаю, знаю, — сказалъ Зонненкампъ, продолжая говорить какъ бы въ землю; но я просилъ бы коснуться именно личнаго вопроса.

Онъ не подымалъ глазъ, и Эриху было крайне тяжело возвращаться къ описанію самого себя. Онъ чувствовалъ себя такъ, какъ чувствуетъ себя человѣкъ, который съ бесѣды съ близкими товарищами, разгоряченный виномъ, приходитъ къ другому, совсѣмъ трезвому, да еще пытливому. Вчера онъ изложилъ свое положеніе Вольфсгартену свободно и отъ всей души, сегодня же ему приходилось дѣлать тоже самое для того, чтобы найти покупщика на рынкѣ. И оно такъ и есть! Продавцу всегда приходится болѣе заявлять и выставлять себя, чѣмъ покупщику. Сила богатства представлялась тутъ совсѣмъ въ новомъ видѣ, какъ тиранническая власть.

Эрихъ взглянулъ на широкій затылокъ и шею этого человѣка, который даже не удостоилъ его взгляда, но скоро успѣлъ одолѣть почти обидное сознаніе, что долженъ просить работы. Вѣдь въ дѣйствительности не онъ искалъ, а онъ могъ дать. Гордость, самосознаніе выразились въ его тонѣ, когда онъ сказалъ коротко:

— Я предлагаю вамъ мой свободный трудъ.

При этихъ словахъ, Зонненкампъ, не перемѣняя своего положенія, быстро поднялъ голову и устремилъ на собесѣдника взглядъ, впрочемъ только на одно мгновеніе; потомъ онъ опять наклонилъ голову.

— Я хочу сказать, — продолжалъ Эрихъ, — что предлагаю вамъ и вашему сыну силу всего того, что во мнѣ есть, что я до сихъ поръ старался усвоить себѣ изученіемъ и опытомъ. При этомъ, я думаю прежде всего только о томъ вознагражденіи, которое найду въ удовлетвореніи моей потребности дѣйствовать, и сознаю себя свободнымъ, такъ какъ то, что я могу здѣсь сдѣлать, я дѣлаю и для себя, стараясь осуществить все, къ чему я стремился, и на что признаю себя способнымъ.

— Мнѣ извѣстно, что такое свободный трудъ, — проговорилъ Зонненкампъ, смотря опять въ землю. Потомъ онъ выпрямился и сказалъ, съ улыбающимся лицомъ:

— Передъ вами — человѣкъ неученый. Полагаю, что мы скорѣе придемъ къ цѣли, если вы обратитесь ко мнѣ, какъ къ человѣку простому, которому прежде всего желательно знать сторону фактическую.

— Я надѣялся, — прервалъ его Эрихъ, — что рекомендація графа Вольфсгартена…

— Графа Вольфсгартена я цѣню высоко, болѣе чѣмъ кого-либо, — возразилъ Зонненкампъ, — однако…

— Вы правы, — согласился Эрихъ, — я разскажу вамъ все.

Была ли тому причиною сигара или непріятное положеніе, въ какомъ онъ находился, но Эрихъ почувствовалъ, что на лбу у него выступилъ потъ томленія. На всякій случай, онъ отложилъ сигару и теперь опять какъ будто съ удивленіемъ замѣтилъ, что онъ въ мундирѣ. Итакъ, онъ снова началъ разсказывать, что мундиръ онъ надѣлъ сегодня только потому, что такъ посовѣтовалъ графъ.

Тутъ Зонненкампъ опять совсѣмъ выпрямился; онъ чувствовалъ, что приготовился дать отпоръ этому человѣку, который, явившись незнакомымъ, попытался подчинить себѣ и жену его, и сына и даже его самаго, такъ что самъ онъ, Зонненкампъ, казалось, былъ чужой въ своемъ домѣ. Но ему хотѣлось, чтобы проситель наговорился вдоволь, до утомленія.

— Продолжайте, г. капитанъ, — сказалъ онъ, кладя на столъ руку съ полусогнутыми пальцами и тотчасъ отнимая ее назадъ, какъ будто положилъ ставку въ игрѣ.

Эриху въ это время уже удалось призвать въ себѣ всю свою энергію и продолженіе его рѣчи было оттѣнено бойкимъ юморомъ, запечатлѣно совсѣмъ другимъ тономъ.

— Извините во мнѣ, — началъ онъ, — трудность для ученаго выйти изъ его привычныхъ пріемовъ. Въ литературныхъ произведеніяхъ развитію характера самаго героя всегда предшествуетъ описаніе положенія его родителей; хоть я не герой, и дѣло мнѣ предстоящее не требуетъ особенной доблести, но, съ вашего позволенія, я все-таки предложу вамъ свѣдѣніе о моемъ отцѣ и матери.

Затѣмъ Эрихъ коротко и ясно изложилъ еще разъ свою біографію. Помня совѣтъ Вольфсгартена, онъ не коснулся своего влеченія къ воспитанію арестантовъ, но за то ему припомнился теперь случай изъ жизни, про который онъ, непонятно почему, совсѣмъ было-забылъ. Онъ разсказалъ, что однажды ему случилось испроситъ себѣ назначеніе состоять при приготовленіи пороха на заводѣ…

— И я ушелъ оттуда, потому что былъ возмущенъ слѣдующею выходкою моего начальника: когда вслѣдствіе какой-то, и до сихъ поръ неизслѣдованной причины, взорвало мельницу и при этомъ погибло четыре человѣка, то какъ вы думаете, что сказалъ мой начальникъ? Онъ ни словомъ не выразилъ сожалѣнія объ участи погибшихъ, а сказалъ только: какъ жаль, порохъ былъ отличный!

— А какъ зовутъ его? спросилъ Зонненкампъ. Эрихъ назвалъ фамилію одного изъ знатнѣйшихъ людей въ княжествѣ. Къ немалому его удивленію Зонненкампъ произнесъ:

— Чудный человѣкъ; замѣчательная и сильная личность!

Послѣ этого перерыва, Эрихъ съ трудомъ могъ спокойно продолжать свой разсказъ. Кончивъ его, онъ прибавилъ:

— Прошу только не счесть меня за человѣка вѣчно-колеблющагося, нигдѣ не находящаго спокойствія, на томъ основаніи, что я такъ часто мѣнялъ свое призваніе.

— Наоборотъ, замѣтилъ Зонненкампъ. Я довольно пожилъ въ Старомъ и Новомъ Свѣтѣ, и могъ убѣдиться, что наиболѣе дѣльными людьми и бываютъ тѣ, которые сами создаютъ себѣ назначеніе. Кто мѣняетъ дѣятельность, тотъ побуждается или дѣйствительнымъ призваніемъ къ иному, или внѣшнею необходимостью… Позволите мнѣ сдѣлать вамъ вопросъ: считаете-ли вы возможнымъ, чтобы человѣкъ, который въ сущности изъ нужды или скажемъ, пожалуй, изъ покорности къ судьбѣ, принимаетъ такое положеніе — мнѣ бы не хотѣлось сказать положеніе служащаго, скажу — зависимость… Я ужъ нѣсколько разучился по-нѣмецки… то есть подобное мѣсто, думаете-ли вы, чтобы такой человѣкъ былъ способенъ къ занятію его? Не будетъ-ли онъ всегда чувствовать себя слишкомъ связаннымъ, тяготиться службою, сознавать себя несчастнымъ?

— Ваше открытое выраженіе дѣлаетъ мнѣ честь, отвѣчалъ Эрихъ; мнѣ хорошо извѣстно, что роль воспитателя связана съ готовностью въ услугамъ, отъ пробужденія и до новаго сна. Мнѣ особенно пріятно, что вы смотрите на это дѣло такъ глубоко и серьёзно.

Опять что-то мелькнуло въ лицѣ Зонненкамна, но Эрихъ, повидимому, не замѣтилъ этого, такъ какъ продолжалъ говорить голосомъ, въ которомъ слышалось волненіе:

— Меня побуждаетъ искать мѣста воспитателя въ вашемъ домѣ не покорность судьбѣ. Я согласенъ съ нами, что тотъ, кто принялъ бы такую должность изъ нужды, не могъ бы исполнять ее, хотя этимъ я все-таки не хочу безусловно отрицать, что изъ самой нужды можетъ возникнуть и искреннее влеченіе, или, какъ говорятъ, и нужда обращается въ добродѣтель. Мои познанія не велики, но я учился такъ, какъ слѣдуетъ учиться, а потому считаю себя способнымъ учить. Въ доброй волѣ я не уступлю никому, и насколько могу судить самъ о себѣ, полагаю, что будь я поставленъ и въ самыя лучшія обстоятельства, я все-таки избралъ бы съ радостью для свободнаго труда именно преподаваніе.

— Почтенныя чувства, очень почтенныя; продолжайте, вставилъ Зонненкампъ и почти испугалъ Эриха: ему еще какъ бы слышались эхо его собственныхъ, глубоко прочувствованныхъ словъ, которыя были неожиданно прерваны такимъ образомъ. Зонненкампъ прибавилъ съ оттѣнкомъ нѣкотораго тріумфа:

— Трудъ по влеченію, трудъ любительскій — хорошая вещь, но я предпочитаю педагога по ремеслу.

— Я въ этомъ убѣжденъ, возразилъ Эрихъ, и только удивляюсь такой практической увѣренности, которую, конечно, можно пріобрѣсть только въ Новомъ Свѣтѣ.

Съ принужденною развязностью онъ началъ снова:

— Въ интересѣ дѣла, я хотѣлъ бы выразить только одно желаніе, одно требованіе.

— То есть?

Зонненкампъ опять положилъ руку на столъ, какъ будто предстояло пустить ставку.

— Я бы желалъ, чтобы вы согласились, если это вамъ не будетъ непріятно, видѣть во мнѣ сперва, на нѣсколько дней, только гостя въ вашемъ домѣ.

Эрихъ замолчалъ. Онъ надѣялся, что Зонненкампъ тотчасъ отвѣтитъ утвердительно, но тотъ вынулъ изъ кармана новую сигару, и такъ какъ она трудно закуривалась, съ сердцемъ сломалъ ее и бросилъ въ кусты. На лицѣ его снова выступила краска и на губахъ его прошла ѣдкая усмѣшка. Онъ думалъ: какая самоувѣренность! этотъ молодой человѣкъ думаетъ, что если ему только удастся пріютиться въ гнѣздѣ на нѣсколько дней, то онъ обворожитъ всѣхъ, такъ что ужъ невозможно будетъ его и уволить. Посмотримъ.

Такъ какъ онъ упорно молчалъ, то Эрихъ прибавилъ:

— И для васъ, и для меня било бы всего удобнѣе до положительнаго соглашенія ближе познакомиться другъ съ другомъ; въ особенности же я желалъ бы этого по отношенію къ Роланду.

Зоненкампъ улыбнулся и сталъ слѣдить за двумя бабочками, которыя гонялись другъ за другомъ съ одного цвѣтка на другой; онъ едва слушалъ то, что Эрихъ говорилъ далѣе; а тотъ объяснялъ, что, какъ ему кажется, мальчикъ въ нѣкоторомъ смыслѣ не по лѣтамъ зрѣлъ, а въ другихъ отношеніяхъ еще слишкомъ не зрѣлъ, чтобы можно было допустить какое-либо его участіе, въ особенности же его голосъ въ выборѣ воспитателя. Поэтому, какъ доказывалъ Эрихъ, надо было, чтобы мальчикъ видѣлъ въ немъ сперва только гостя, а потомъ уже узналъ учителя; сверхъ того, Эрихъ выразилъ желаніе, чтобы для Роланда оставалось всегда тайною денежное вознагражденіе учителя, или, во меньшей мѣрѣ — самая цифра этого и вознагражденія.

Какъ только упомянуто было о деньгахъ, Зонненкампъ, повидимому, тотчасъ пробудился отъ своего наблюденія за бабочками.

— А какую сумму вы бы потребовали? спросилъ онъ, и зажегъ новую сигару, которая уже давно-была у него въ рукѣ.

Эрихъ отвѣчалъ, что опредѣлить цифру дѣло не его, а отца ученика. Зонненкампъ сталъ быстро раскуривать сигару, такъ что на концѣ ея вспыхнулъ даже огонекъ, и тутъ уже объявилъ въ тонѣ умиленія, что, по его убѣжденію, въ сущности никакая сумма не можетъ быть признана достаточною платою за трудную должность воспитанія и ученія. Потомъ, углубившись въ кресло, онъ лѣвою рукою приподнялъ лѣвую ногу, переложилъ ее черезъ правую, и продолжалъ поддерживать ее, повидимому, наслаждаясь самъ проявленіемъ своего великодушія.

— Не можете-ли вы объяснить мнѣ въ нѣсколькихъ словахъ, какого принципа и какой методы вы намѣрены держаться при воспитаніи моего сына?

— Какой методы буду держаться, этого я пока и самъ не знаю.

— Какъ? Вы еще сами не знаете?

— Методу укажетъ мнѣ самъ Роландъ, такъ какъ метода опредѣляется свойствами воспитанника. Позвольте мнѣ объяснить сравненіемъ, которое я заимствую изъ окружающей васъ обстановки: видите рѣку — чтобы управлять на ней судномъ, лоцманъ долженъ знать свойства ея дна и всѣ въ ней мели, тогда онъ можетъ избѣгать ихъ. Такъ и мнѣ предстоитъ прежде всего изслѣдовать буквально, каково у Роланда нравственное русло.

Эрихъ осмотрѣлся кругомъ, и продолжалъ:

— Или возьмемъ примѣръ еще болѣе близкій. Если вы замѣтите, что ваши слуги, ходя между вашимъ домомъ и службами, охотнѣе направляются прямо по двору черезъ лужайку, выложенную дерномъ, то вѣроятно вы — если только есть возможность — уступите этому естественному пути, а не станете своевольно и упорно настаивать на охраненіи формы вашей лужайки, какъ бы она ни соотвѣтствовала правиламъ садоустройства. По всей вѣроятности, вы воспользуетесь этою природною тропинкою и обратите ее въ правильную. Такова именно та метода, которую внушаютъ сами факты, А въ человѣкѣ есть тоже такіе пути,

Зонненкампъ усмѣхнулся; ему самому стоило сперва не мало труда и строгихъ подтвержденій охранять клумбу, усаженную кустарниками, посреди перваго двора, пока онъ, наконецъ, дѣйствительно, не провелъ тамъ дорожку.

— Согласенъ съ методою, отвѣчалъ онъ; — но принципъ?

При этомъ онъ самодовольно улыбнулся, сознавая всю проницательность своего анализа; противникъ далъ ему весьма удобный случай показать, что и самъ онъ довольно силенъ для умственной борьбы.

— Тутъ мнѣ придется начать нѣсколько издалека, отвѣчалъ Эрихъ. Та великая борьба, которая тянется чрезъ всю исторію человѣчества и чрезъ всю жизнь человѣка, нигдѣ не проявляется такъ рѣзко, какъ именно въ воспитываніи одного человѣка другимъ. Элементарныя силы, между которыми идетъ эта борьба, здѣсь являются одна передъ другой въ живыхъ лицахъ. Назовемъ это мы правомъ индивидуальности и авторитетомъ, или природою и исторіею…

— Я понимаю, понимаю, проговорилъ Зонненкампъ, когда Эрихъ немного остановился, боясь, не слишкомъ ли далеко зашелъ онъ въ общіе взгляды. Продолжайте, ободрилъ его Зонненкампъ. Эрихъ продолжалъ:

— Воспитатель долженъ представлять собою авторитетъ, воспитанникъ является тутъ какъ личность, одаренная отъ природы. Итакъ, задача въ томъ, чтобы постоянно установлять соглашенія, перемирія между обѣими борющимися силами, съ тѣмъ, чтобы изъ соглашеній этихъ возникла гармонія. Воспитывать ребенка совершенно индивидуально, значило бы ставить его внѣ условій общественной жизни и, ради свободы, лишать его солидарности въ жизни съ обществомъ, или затруднять ему доступъ къ такой солидарности; поставить его безусловно подъ вліяніе дѣйствующихъ законовъ общества — значило бы лишить его прирожденныхъ ему правъ. Каждый человѣкъ, когда родится, приноситъ съ собою свой законъ, по сверхъ того самъ поступаетъ подъ прежніе законы. Жанъ-Жакъ Руссо и французская революція сдѣлали именно ту большую ошибку, что, изъ отвращенія къ противо-разумнымъ преданіямъ, сочли возможнымъ, чтобы отдѣльный человѣкъ и отдѣльный періодъ могли все создать себѣ сами изъ себя. Человѣкъ-ребенокъ не вмѣщаетъ въ себѣ всего, что ему нужно, но и не можетъ все заимствовать извнѣ. Вотъ почему я полагаю необходимымъ, чтобы постоянно, ежечасно, дѣйствовала смѣсь обоихъ элементовъ, именно природнаго и историческаго, и дѣйствовала незамѣтно. Дѣло въ томъ, что человѣкъ есть продуктъ природы и исторіи вмѣстѣ. Только послѣднимъ онъ и отличается отъ животныхъ и назначается наслѣдникомъ всей силы, выработанной и собранной до него.

Зонненкампъ наклоненіемъ головы выразилъ удовольствіе. Этотъ человѣкъ уже очень свободно пересаживаетъ сегодня ту мудрость, которой вчера наслушался съ каѳедры, — подумалъ онъ въ то время, какъ Эрихъ говорилъ далѣе:

— Только человѣкъ въ природѣ — наслѣдникъ; а наслѣдовать съ пользою — это самое трудное для человѣка искусство.

— Это мнѣ ново, позвольте попросить объясненія.

— Позвольте мнѣ изложить эту мысль подробнѣе: животное не получаетъ отъ природы и отъ произведшихъ его на свѣтъ ничего кромѣ личной силы и вѣчно-одинаковой степени способностей. Человѣкъ же получаетъ, кромѣ того, отъ родителей и человѣчества, силу, выработанную для него прежде его появленія на свѣтъ, силу, которая не тождественна съ его личностью, но которую онъ усвоиваетъ, въ которую онъ вступаетъ. Итакъ, одинъ человѣкъ наслѣдуетъ. И здѣсь, позвольте мнѣ сказать вамъ прямо, что я не знаю, чѣмъ — напримѣръ, вашему сыну — труднѣе распорядиться разумно: тѣмъ ли, что принадлежитъ ему какъ человѣку, или тѣмъ, что переходитъ къ нему наслѣдственно, какъ къ вашему сыну. А вѣдь значеніе большинства людей опредѣляется именно только тѣмъ, чѣмъ они обладаютъ. Какъ вы видите, я не мало цѣню и послѣднее, но…

— Богатство не преступленіе, и бѣдность — не добродѣтель, прервалъ Зонненкампъ. Я хорошо понимаю, какъ глубоко и прекрасно вы разбираете все это. Признаюсь, мнѣ это воззрѣніе ново, и я полагаю, что вы рѣшаете вопросъ вѣрно, но спрашивается, можете ли вы, съ этими убѣжденіями, примѣниться къ воспитанію даннаго мальчика.

— Разумѣется, успокоилъ его Эрихъ, при воспитаніи я не стану безусловно замыкаться въ общіе принципы; тутъ все должно прійти само собою. Въ то время, когда заряжаешь ружье прицѣливаешься и стрѣляешь, конечно, не толкуешь себѣ теоретическихъ законовъ, которые обусловливаютъ все это, но надо бытъ знакомымъ съ ними, чтобъ операція была вѣрна.

Это изъясненіе утомило Зонненкампа, которому подобныя вещи были непривычны, и который, сверхъ того, находился подъ непріятнымъ сознаніемъ, что ему, не только не удалось заявить себя съ особеннымъ достоинствомъ передъ гостемъ, но что тотъ даже порядочно умалилъ его.

— Извините, прервалъ тутъ конюхъ, появившись какъ разъ въ минуту, когда Эрихъ снова хотѣлъ подняться высоко. Зонненкампъ быстро всталъ, сказавъ, что это — часъ его прогулки верхомъ, и съ барской важностью простившись съ Эрихомъ, сдѣлалъ знакъ рукою, означавшій, что дальнѣйшее онъ откладываетъ до другого времени.

Затѣмъ онъ поспѣшно ушелъ. Въ эту минуту показался Роландъ и крикнулъ:

— Папаша, вѣдь мнѣ можно поѣздить верхомъ съ г. Дорнэ?

Зонненкампъ махнулъ утвердительно головою, и вскорѣ было видно, какъ онъ на бодрой лошади поѣхалъ по бѣлой дорогѣ вдоль берега. На конѣ онъ казался въ полной силѣ лѣтъ. Слѣдомъ за нимъ ѣхалъ конюхъ.

ГЛАВА V.
НОВЫЙ БАЛОВНИКЪ И НОВЫЙ УЧИТЕЛЬ.

По распоряженію Роланда, для него и Эриха были осѣдланы кони и другая верховая лошадь. Они тотчасъ сѣли и поѣхали сперва шагомъ мимо деревни, которая начиналась тутъ же. На самомъ краю ея стоялъ домикъ съ закрытыми ставнями. Эрихъ спросилъ, чей это домъ и почему онъ запертъ. Роландъ разсказалъ, что домъ этотъ принадлежитъ его отцу; здѣсь жилъ архитекторъ, который строилъ виллу, а порою и самъ Зонненкампъ, когда пріѣзжалъ изъ Швейцаріи или Италіи во время постройки виллы и устройства парка.

— Ну, теперь скорою рысью! сказалъ Эрихъ; бери поводья лучше въ лѣвую руку. Вотъ такъ.

Весело неслись они рядомъ другъ съ другомъ. Вдругъ, лошадь Эриха испугалась и поднялась на дыбы, Роландъ вскрикнулъ, но Эрихъ его успокоилъ, и прибавилъ: «я съ нею слажу!» выпустилъ стремена и задалъ лошади такую работу, что отъ нея повалилъ паръ; лошадь смирилась. Тогда онъ опять подъѣхалъ къ Роланду, который со страхомъ ждалъ на дорогѣ.

— Зачѣмъ же ты опустилъ стремена? спросилъ онъ.

— Потому, что я не хотѣлъ повиснуть на нихъ, еслибы лошадь бросилась на-земь.

Послѣ этого они опять спокойно поѣхали рядомъ. Эрихъ спросилъ:

— Какую поѣздку ты любишь больше: когда ѣдешь съ цѣлью, или когда просто скачешь, чтобы опять вернуться назадъ?

Роландъ посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ.

— Ты не понялъ моего вопроса?

— Понялъ.

— Ну, что-жъ ты думаешь?

— Я лучше люблю ѣздить куда-нибудь въ гости.

— Я такъ о тебѣ и думалъ.

— Представь себѣ, сказалъ Роландъ, мнѣ опять хотятъ дать гувернера.

— Ага!

— Да мнѣ его не надо.

— А что-жъ тебѣ надо?

— Мнѣ хочется вонъ изъ дому, вонъ отсюда — въ кадетскій корпусъ. Отчего же Манну пустили въ монастырь? Они все толкуютъ, что маменька не станетъ ничего кушать, когда меня не будетъ; но вѣдь должна же она кушать и тогда, когда я буду офицеромъ.

— А ты хочешь быть офицеромъ?

— Да, а то чѣмъ же?

Эрихъ промолчалъ.

— А что, ты — дворянинъ? вдругъ спросилъ мальчикъ послѣ этой паузы.

— Нѣтъ.

— А тебѣ тоже хотѣлось бы сдѣлаться дворяниномъ?

— Сдѣлаться дворяниномъ нельзя.

Мальчикъ игралъ длинной гривою своей лошади; тутъ онъ оглянулся и увидѣлъ, что на башнѣ спускали флагъ. Онъ показалъ это Эриху и прибавилъ съ гордостью, что опять-таки подниметъ его. Тонкія, пластически-прекрасныя и безцвѣтныя, казавшіяся порою истомленными, черты мальчика оживились напряженіемъ и краскою. Лицо его приняло вызывающее выраженіе.

Не касаясь обнаруженной имъ склонности къ своеволію, Эрихъ похвалилъ, что Роландъ гордится своимъ званіемъ американца.

— Въ Германіи я отъ тебя перваго слышу, что я въ этомъ правъ! воскликнулъ мальчикъ въ живѣйшей радости. Господинъ фонъ-Пранкенъ и госпожа Пэрини постоянно насмѣхаются надъ Америкою; только ты…. Но извини меня, вѣдь это въ самомъ дѣлѣ не годится, что говорю вамъ — ты.

— Ну, ничего, говори ужъ по прежнему, будемъ друзьями.

Мальчикъ протянулъ ему руку, и Эрихъ пожалъ ее съ теплымъ участіемъ.

— Вотъ и наши лошади — тоже друзья между собою, продолжалъ Роландъ. А что, у тебя дома много лошадей?

— У меня нѣтъ ни одной; я бѣденъ.

— Тебѣ хотѣлось бы быть богатымъ?

— Конечно; въ богатствѣ большая сила.

Роландъ взглянулъ на него съ недоумѣніемъ. Этого не говорилъ мальчику ни одинъ изъ его воспитателей. Всѣ они или выставляли богатство ничтожною, даже какъ-будто предосудительною вещью, или выхваляли его съ подобострастіемъ.

Послѣ молчанія, которое продолжалось не мало, — ясно, что мальчикъ усиленно думалъ объ Эрихѣ. Онъ опять обратился къ нему съ вопросомъ:

— По имени, ты, должно быть, французъ?

— Нѣтъ, я нѣмецъ. Мои предки переселились изъ Франціи. А сколько тебѣ было лѣтъ, когда ты пріѣхалъ въ Европу?

— Четыре года.

— Ты помнишь что-нибудь объ Америкѣ?

— Нѣтъ, ко Манна помнитъ много. Мнѣ только помнится, точно какое-то жужжанье, пѣсня одного негра; но вспомнить ее хорошенько я не могу, и никто здѣсь не можетъ продѣть мнѣ ее.

Они поднимались по горной дорогѣ, и тутъ имъ встрѣтился тотъ человѣкъ, котораго Эрихъ замѣтилъ еще прежде, когда тотъ работалъ надъ садовою землею. Человѣкъ этотъ сошелъ съ дороги и поклонился очень почтительно.

Они пріостановились, и Роландъ спросилъ Николая — такъ звали садовника — зачѣмъ онъ такъ рано возвращается домой.

Садовникъ отвѣчалъ, что онъ идетъ теперь домой только къ обѣду и потомъ пойдетъ въ лѣсъ, чтобы принесть той новой земли, которую нашелъ г. Зонненкампъ. Онъ разсказалъ далѣе, что тамъ, наверху, въ лѣсу, есть желѣзистый ключъ, у котораго г. Зонненкампъ велѣлъ раскопать почву и нашелъ желѣзистую землю. Въ эту-то землю онъ садитъ теперь гортензіи, и цвѣты ея перемѣняютъ свою тѣлесную краску на небесно-лазоревую. Садовникъ не могъ нахвалиться, что за необыкновенный человѣкъ г. Зонненкампъ: все-то онъ знаетъ и изъ всего умѣетъ извлечь пользу; вотъ такъ-то немудрено сдѣлаться богатымъ, разсуждалъ садовникъ, потому что остальные, глупые люди, ходятъ-себѣ по-бѣлу свѣту, въ которомъ разбросаны милліоны, да не знаютъ, гдѣ они лежатъ.

Когда они поѣхали дальше, и Эрихъ сталъ выражать свое удивленіе къ человѣку, который въ этомъ, какъ кажется, уже исчерпанномъ свѣтѣ, все еще дѣлаетъ открытія, точно Колумбъ. Узнавая такимъ образомъ изъ одного примѣра значеніе своего отца въ этомъ смыслѣ, Роландъ даже приподнялся въ стременахъ отъ удивленія; никогда еще ему не случалось слышать, чтобъ кто-нибудь именно такъ хвалилъ его отца.

— Можетъ быть, ты хотѣлъ-бы заѣхать къ кому-нибудь по близости? спросилъ Эрихъ.

— Нѣтъ, то-есть — да, я бы хотѣлъ повидать майора, но онъ теперь въ замкѣ. Смотри — вонъ, тамъ, наверху, въ деревнѣ, живетъ егерь Клаусъ, его называютъ также собачникомъ; у него наши собаки. Хочешь къ нему? Мнѣ надо же сказать ему, каковы щенки у Норки; за часъ передъ тѣмъ, какъ ты пріѣхалъ, онъ былъ у меня.

Эрихъ охотно согласился, и они, мелкою рысью, стали взбираться по отлогому склону, потомъ повернули въ сторону, остановились подлѣ небольшого домика и сошли съ лошадей.

Къ нимъ выбѣжали собаки разныхъ породъ и стали подскакивать къ Роланду. У Пука также оказались здѣсь знакомые, и онъ сталъ заигрывать съ однимъ бурымъ терріеромъ. Изъ дому вышелъ старикъ и приложилъ руку къ фуражкѣ, но военному. На немъ была короткая, свѣтлосѣрая, шерстяная куртка, какую обыкновенно носитъ народъ на Рейнѣ, и которая даетъ прирейнскимъ жителямъ свободный и развязный видъ. Онъ курилъ изъ фарфоровой трубки, на которой яркими красками изображено было нѣчто въ родѣ апоѳеоза Наполеона.

Пріемъ, употребленный Роландомъ для представленія собачнику новаго своего друга, показалъ, что онъ съ подчиненными людьми умѣлъ обращаться повелительно.

— Ну-ка, снимай шапку еще разъ! сказалъ онъ егерю; представь себѣ, вотъ господинъ капитанъ тотчасъ узналъ, по одному виду, какой породы щенки Норки и сколько имъ времени.

— Это можно! Лай и визгъ собакъ бываетъ различенъ, смотря по тому, какова порода: умная или глупая; глупые люди тоже кричатъ и плачутъ совсѣмъ иначе, чѣмъ умные.

Сказавъ это, егерь самодовольно посмотрѣлъ на Эриха, держа трубку въ рукѣ.

— Вы правы, сказалъ Эрихъ, и, какъ мнѣ сдастся, не мало испытали въ жизни, не мало и продумали про себя.

— Тоже можетъ быть, отвѣчалъ старикъ.

Онъ ввелъ посѣтителей въ комнату, и засмѣялся на вопросъ Эриха, какого святого былъ образъ, висѣвшій на стѣнѣ.

— У меня только и есть одинъ святой, сказалъ онъ; это — святой Рохъ, изъ тамошней стороны, за рѣкою; люблю я его потому, что при немъ собака.

Въ комнатѣ было много птицъ въ клѣткахъ; щебетанье и пѣнье на разные лады было такъ громко, что едва можно было разслышать свой собственный голосъ. Съ видимымъ удовольствіемъ старикъ сталъ разсказывать Эрику, какъ онъ умѣетъ пріучать птицъ, живущихъ насѣкомыми, къ зерновому корму, какъ онъ разводитъ мучныхъ и другихъ червей для корма; наконецъ, онъ сталъ ворчать на Роланда за то, что тотъ не интересовался птицами.

— Да, я не люблю птицъ, — подтвердилъ мальчикъ.

— А я знаю почему, — сказалъ Клаусъ.

— Знаешь? Ну, почему-жъ?

— Тебя не занимаютъ птицы, когда онѣ летаютъ на волѣ, и не принадлежатъ тебѣ, а держать ихъ взаперти ты тоже не любишь. Вотъ собаки тебѣ правятся больше, потому что онѣ бѣгаютъ на волѣ, а все-таки привязаны къ намъ.

Клаусъ кивнулъ Эриху, какъ будто хотѣлъ сказать: мы тоже не совсѣмъ глупы.

— Да, вы мнѣ нравитесь больше! — обратился Роландъ къ двумъ молодымъ лягавымъ собакамъ, которыхъ держалъ у себя на колѣняхъ, въ то время, какъ ихъ матка стояла подлѣ прижимаясь къ нему головою, и другія собаки тоже тѣснились къ нему.

— Все-таки, первое свойство собакъ — зависть и ревность, — замѣтилъ Эрихъ; — приласкай одну, тотчасъ и другія требуютъ ласки.

— Вонъ тамъ одна такая, что ей до этого и дѣла нѣтъ, — сказалъ Клаусъ смѣясь.

Въ углу лежала маленькая собачка бурой шерсти; она только изрѣдка открывала глаза и мигала. Эрихъ замѣтилъ, что, судя по наружности, это должна быть гончая для лисицъ.

— Дѣло! Да, онъ знаетъ толкъ въ собакахъ! — воскликнулъ Клаусъ, обращаясь къ Роланду. Дѣло! Этого лѣсовика я вытащилъ изъ лисьей норы: невѣрный и недобродушный звѣрь; ему вѣрить нельзя; что ему ни давай, онъ никогда не будетъ благодаренъ и привязанъ.

Собака, лежавшая въ углу, тутъ опять открыла глаза, мигнула, и снова закрыла ихъ, какъ будто выказывая полное равнодушіе къ людскимъ толкамъ.

Роландъ вынулъ изъ клѣтки своихъ африканскихъ хорьковъ, чтобы показать ихъ Эриху; они, повидимому, узнали своего хозяина. Про одного изъ нихъ, золотисто-желтаго, онъ сказалъ, что это отчаянный бездѣльникъ; ему онъ далъ кличку Бухананъ. Клички другого онъ по хотѣлъ сказать; онъ въ сакомъ дѣлѣ звался Кнопфъ; но на этотъ разъ Роландъ сказалъ только, что онъ зовется «Магистръ», и объяснилъ это тѣмъ, что она всегда задумывается прежде чѣмъ войдетъ въ клѣтку и подергиваетъ губами, точно собирается прочесть длинное нравоученіе.

Когда они вышли въ садъ, собачникъ показалъ Эриху свои колоды съ ульями. Потомъ, оборотясь къ Роланду, онъ прибавилъ:

— Да, Роландъ, цвѣты твоего папеньки служатъ и для моихъ пчелъ; жаль только, что добрымъ пчеламъ приходится летать такъ далеко, въ вашъ садъ. Дурного тутъ нѣтъ; мое стадо кормится на чужой пастьбѣ, а вѣдь до того еще не дошло на свѣтѣ, чтобы богатые могли запретить пчеламъ бѣднаго человѣка сосать медъ изъ своихъ цвѣтовъ.

Онъ сказалъ это съ рѣзкимъ взглядомъ, взглядомъ, въ которомъ выразилось все озлобленіе бѣднаго на богатаго. Потомъ онъ сталъ жаловаться, что Зонненкампъ держитъ только соловьевъ. Соловьи, правда, поютъ хорошо, но съѣдаютъ у пчелъ медъ, то-есть съѣдаютъ пчелъ вмѣстѣ съ медомъ; Клаусъ назвалъ соловья, къ которому люди такъ благоволятъ, свирѣпымъ убійцей пчелъ.

— Но, — возразилъ Эрихъ, — соловей не знаетъ, что пчелы даютъ медъ, и его нельзя обвинять за то, что онъ считаетъ пчелу вредной тварью, за истребленіе которой люди должны-молъ благодарить его. А впрочемъ, онъ пожираетъ пчелъ не намъ въ угоду, а себѣ въ сласть.

Клаусъ взглянулъ нѣсколько разъ то да Эриха, то на Роланда, и наконецъ кивнулъ, какъ будто соглашаясь, что оно пожалуй и такъ.

Тутъ Роландъ спросилъ, какъ идетъ дрессировка водолаза «Грейфа», и получилъ въ отвѣтъ, что онъ будетъ хорошо ходить на человѣка, но покамѣстъ еще слишкомъ дикъ и скачетъ неправильно, хотя уже хватаетъ. Роланду хотѣлось попробовать, но поденщика, который служилъ для этого испытанія, не было дома. Тутъ Роландъ вспомнилъ, что старикъ садовникъ пошелъ домой и что онъ тоже согласится на пробу. Онъ побѣжалъ и привелъ съ собою садовника.

Въ то время, когда Роланда не было, Клаусъ быстро схватилъ Эриха за руку и сказалъ:

— Я хочу помочь вамъ, вы приберете его къ рукамъ, я ловко отдамъ вамъ его.

Эрихъ смотрѣлъ на него съ удивленіемъ, и тутъ старикъ сталъ объяснять, что онъ очень хорошо понялъ, зачѣмъ Эрихъ явился сюда, и что, взявшись за дѣло съ умѣньемъ, можно еще сдѣлать изъ Роланда порядочнаго человѣка. Онъ кончилъ, намекнувъ, съ хитрымъ взглядомъ, что Эрихъ вѣрно отблагодаритъ его за помощь.

Прежде, чѣмъ Эрихъ успѣлъ возразить что-нибудь, возвратился Роландъ съ садовникомъ, который далъ навязать себѣ за шею подушку и сталъ къ забору сада, взявшись за рѣшетины обѣими руками. Затѣмъ выпустили изъ кануры большую ньюфаундленскую собаку, которая начала тяжело прыгать туда-сюда, но на свистокъ Клауса стала позади его.

Тутъ Клаусъ крикнулъ:

— Бери! Хватай!… На его!

Собака въ нѣсколько прыжковъ пронеслась черезъ садъ къ человѣчку, стоявшему у забора, подскочила на него, схватила зубами за подушку на его шеѣ и стала теребить несчастнаго до тѣхъ поръ, пока тотъ не упалъ; тогда она встала правою лапою ему на грудь и посмотрѣла назадъ, на Клауса.

— Браво, браво! — закричалъ тотъ; — ишь какой, настоящій сатана!

— Правда! — воскликнулъ Роландъ. — Сатана!… вотъ ему самое настоящее имя… Пусть онъ такъ, и зовется! Сатана! Теперь во всемъ околодкѣ будутъ меня бояться.

Эрихъ испугался этой смѣлой самоувѣренности и этой способности быстро схватывать каждый случай. Поэтому онъ присоединился къ Клаусу, когда тотъ сталъ доказывать, что собакѣ, у которой уже есть всѣ зубы, нельзя перемѣнять клички.

— Это точно, — прибавилъ Клаусъ; — собака, которой перемѣняютъ имя, не слушаетъ клика.

— Къ тому же, — замѣтилъ Эрихъ, — такъ называть собаку т неправильно. Въ кличкѣ собаки долженъ быть звукъ «э» и названіе должно быть по возможности односложное; «э» удобно кричать громко.

— Вы ученый знатокъ, такой ученый, какого я еще не встрѣчалъ; вы знаете все, — умилялся Клаусъ въ похвалахъ Эриху, и при этомъ чрезвычайно самодовольно и немного украдкою мигалъ.

Между тѣмъ «Сатана» — Роландъ все-таки настаивалъ на этомъ имени — не хотѣлъ оставить упавшаго садовника, несмотря на призывы Клауса и Роланда. Это было не въ порядкѣ, и собака отстала, но только тогда, когда ей показали плетку.

Роландъ наградилъ садовника деньгами, такъ что тотъ былъ очень доволенъ, униженно благодарилъ, и высказывалъ желаніе, чтобы ему по три раза въ день приходилось подвергаться такому нападенію собаки. Съ раздумьемъ смотрѣлъ на это Эрихъ. Можетъ ли такой богатый мальчикъ научиться любить людей, трудиться и дѣйствовать для свѣта, когда свѣтъ съ такою готовностью повергаетъ себя на его распоряженіе?

Когда Эрихъ съ Роландомъ уходили изъ избы, Клаусъ провожалъ ихъ нѣкоторое время, съ цѣлою сворой собакъ. Лошадей они вели на поводьяхъ, а Клаусъ обращался исключительно къ Эриху и выкладывалъ передъ нимъ нею свою премудрость въ воспитаніи собакъ.

Онъ считалъ себя чрезвычайно умнымъ, а всѣхъ ученыхъ — глупыми. Съ плутовскою миною, онъ принялся поучать самого Эриха. Поучительный разсказъ его состоялъ въ томъ, что съ собакою стоитъ заниматься только тогда, когда она уже вполнѣ владѣетъ своими членами и не спотыкается о собственныя свои лапы. По словамъ учителя, въ воспитаніи собакъ очень важная статья, чтобы обращаться къ ней только съ короткими словами, просто кричать ей: пошолъ! сюда! — а никакъ не баловать ее длинными рѣчами; не слѣдуетъ пріучать ее, чтобы она думала, что она что-нибудь значитъ, цѣлые дни надо оставлять ее безъ вниманія и не принимать ея ласкъ; потому что какъ только начнешь слишкомъ возиться съ собакой, она тотчасъ станетъ надоѣдливою. Онъ прибавилъ, что на охотѣ собакѣ можно внушить уваженіе только удачною стрѣльбою, и это необходимо особенно на первый разъ, когда берешь съ собою собаку на охоту; если вы подстрѣлите что-нибудь и собакѣ есть что принести, она станетъ привязана, вѣрна; если же будете давать промахи, то собака никогда не станетъ уважать васъ.

— Вы знакомы съ господиномъ Кнопфомъ? вдругъ спросилъ Клаусъ. Эрихъ отвѣчалъ отрицательно.

— Да, вотъ г. Кнопфъ, воскликнулъ Клаусъ, онъ говаривалъ мнѣ разъ сто, что школьные учителя всѣ должны бы идти ко мнѣ въ ученье. Собаки и люди схожи между собою, только собаки честнѣе; онѣ даютъ дрессировать себя я кусаются только тогда, когда хозяинъ приказываетъ.

Эрихъ съ удивленіемъ на него поглядѣлъ. Въ этомъ человѣкѣ проглядывала какая-то странная горечь, казавшаяся загадочной, и въ тоже время онъ-то именно и былъ другомъ мальчика. Эрихъ повернулъ лошадь назадъ, а Клаусъ съ улыбкой слушалъ, какъ онъ ему говорилъ, что на животныхъ отчасти отражается разумъ тѣхъ людей, съ которыми они живутъ.

Клаусъ былъ очень доволенъ. Дойдя до равнины, онъ сталъ прощаться и, отведя Роланда въ сторону, сказалъ ему:

— Слушай, ты, шалунъ! Всѣ твои крѣпкоголовые учителя да наставники никуда не годятся. Вотъ для тебя человѣкъ! Такого слѣдовало бы твоему отцу пріобрѣсти, тогда изъ тебя, пожалуй, еще могло бы что-нибудь выдти. Но его вамъ, конечно, ни за какія деньги не добыть!

Клаусъ, повидимому, говорилъ это одному Роланду, но съ явнымъ намѣреніемъ быть услышаннымъ Эрихомъ, для того, чтобъ тотъ зналъ, что онъ долженъ быть ему благодаренъ.

Пока садились на лошадей, Клаусъ разговаривалъ:

— Извѣстно ли тебѣ, что твой отецъ покупаетъ вонъ всю ту гору? Проклятое стремленіе округлять свои владѣнія! Твой отецъ покупаетъ еще и всю Поповскую улицу. Черезъ сто лѣтъ ни одинъ клочекъ земли на этихъ покрытыхъ виноградомъ горахъ не останется во власти тѣхъ, которые теперь тамъ роютъ и гребутъ. Должно ли быть такъ? Справедливо ли это?

И онъ указалъ на далеко растилающіяся прибрежья Рейна.

Они легкой рысью поѣхали обратно къ виллѣ. Эрихъ рѣшился.

Онъ себѣ говорилъ: — Не слѣдуетъ болѣе покидать мальчика! — какъ вдругъ въ саду обвитаго виноградными лозами домика передъ нимъ мелькнула женская фигура и мгновенно скрылась за угломъ.

Увидѣлъ ли онъ въ дѣйствительности свою мать, или только живо себѣ ее вообразилъ? Въ немъ внезапно возникла мысль, что здѣсь непремѣнно должны жить его мать и тетка; этотъ домикъ съ садикомъ, кустарниками и прекраснымъ видомъ на далекій ландшафтъ, — все было какъ будто для нихъ приготовлено.

— Видѣлъ ты тамъ, въ саду, женщину? спросилъ онъ Роланда.

— Да, это фрейленъ Мильхъ.

— Кто такая фрейленъ Мильхъ?

— Ключница маіора.

ГЛАВА VI.
ЗАРАБОТАННЫЙ КУСОКЪ ХЛѢБА И ГУГЕНОТСКОЕ СЧАСТЬЕ.

Возвратясь съ прогулки, Эрихъ и Роландъ узнали о пріѣздѣ Пранкена. Чемоданъ Эриха былъ уже отнесенъ въ его комнату. Камердинеръ Іозефъ отрекомендовался Эриху, какъ сынъ университетскаго слуги при анатомическомъ кабинетѣ, и въ выраженіяхъ трогательной благодарности разсказалъ, какъ отецъ Эриха подарилъ ему французскую грамматику, но которой онъ, состоя при бильярдѣ академическаго казино, въ свободныя минуты, заучивалъ вокабулы. То было первымъ шагомъ къ его настоящему положенію, и онъ изъявлялъ радость, что могъ наконецъ высказать свою признательность сыну человѣка, котораго считалъ своимъ благодѣтелемъ.

Іозефъ, помогая Эриху устроиться въ его комнатѣ, сообщилъ ему нѣкоторыя свѣдѣнія объ установленномъ въ домѣ порядкѣ. Обѣдъ, между прочимъ, считался главнымъ событіемъ дня, и къ нему всѣ являлись парадно одѣтыми, собираясь — лѣтомъ въ Plеаsuryround, а весной въ Nizza: такъ называлась прилегавшая къ террасѣ галлерея со сводами, куда солнце ударяло съ особенной силой.

Эрихъ снялъ мундиръ и отправился въ галлерею, гдѣ уже засталъ Пранкена, гуляющаго взадъ и впередъ съ фрейленъ Пэрини. Пранкенъ дружески подошелъ къ Эриху и привѣтствовалъ его ласковой улыбкой, съ одинаковой быстротой появлявшейся и исчезавшей на его лицѣ. Исполненный сознанія своего высокаго положенія въ свѣтѣ, онъ умѣлъ, когда хотѣлъ, выказывать безукоризненную учтивость, какъ будто даже не лишенную извѣстной доли добродушія. Но вскорѣ онъ опять присоединился въ фрейленъ Пэрини и возобновилъ съ ней прогулку и разговоръ.

Эрихъ стоялъ одинъ, и въ немъ боролась гордость съ сознаніемъ, что онъ, въ качествѣ наемщика, не долженъ быть слишкомъ взыскателенъ и легко обижаться. Къ тому же молчаніе Пранкена на счетъ того, въ какомъ положеніи находится дѣло Эриха о занятіи имъ желаемой должности, могло быть съ его стороны только утонченной деликатностью.

Вскорѣ явился и Роландъ, тоже въ другомъ костюмѣ; увидя Эриха въ статскомъ одѣяніи, онъ очень удивился.

— Твою сестру дѣйствительно зовутъ Манной? спросилъ Эрихъ.

— Да, то-есть ея настоящее имя Германна, но обыкновенно всѣ называютъ ее Манной. А что?

Эрихъ хотѣлъ отвѣтить, что слышалъ, какъ это имя безпрестанно упоминалось въ разговорѣ Пранкена съ фрейленъ Пэрини, но не успѣлъ. Въ комнату вошелъ господинъ Зонненкампъ въ черномъ фракѣ, бѣломъ галстукѣ и туго натянутыхъ палевыхъ перчаткахъ. Онъ бодро, какъ-то особенно благодушно, раскланивался на всѣ стороны, точно намѣреваясь сказать: желаю вамъ хорошаго аппетита! Никогда не бывалъ господинъ Зонненкампъ такъ веселъ, какъ въ теченіи четверти часа, предшествовавшей обѣду.

Общество отправилось въ столовую — прохладную, четырехугольную со сводами комнату, которая освѣщалась сверху. Рѣзная, дубовая мебель здѣсь отличалась преимущественно прочностью. Въ большомъ буфетѣ красовались старинныя чаши и кубки, изящное венеціанское стекло и прекрасное массивное серебро. Что же касается до слуховъ, будто господинъ Зонненкампъ ѣстъ не иначе, какъ съ золотыхъ тарелокъ, то были чистыя сказки.

Послѣ нѣсколькихъ минутъ ожиданія, въ столовой растворились настежь обѣ половинки дверей. Два лакея въ кофейнаго цвѣта ливреяхъ, какъ почетная стража, остановились на порогѣ, черезъ который, съ величіемъ принцессы, переступила хозяйка Церера. Она нѣсколько принужденно поклонилась присутствующимъ, а Пранкенъ поспѣшилъ къ ней на встрѣчу и повелъ ее къ столу.

На каждаго гостя было по лакею, который, когда тотъ намѣревался сѣсть, пододвигалъ ему стулъ. Фрейленъ Пэрини на минуту остановилась у своего мѣста, облокотилась на спинку стула и, сжимая въ сложенныхъ рукахъ перламутровый крестъ, произнесла про себя молитву, перекрестилась и тогда уже сѣла.

Церера и за обѣдомъ не снимала съ рукъ своихъ палевыхъ перчатокъ. Она едва прикасалась къ блюдамъ и вообще держала себя такъ, какъ будто явилась къ столу только затѣмъ, чтобъ не разстроить обѣда. При каждой новой перемѣнѣ она ожидала, чтобъ Зонненкампъ сказалъ:

— Скушай же что-нибудь, дитя мое… прошу тебя!

Въ тонѣ, какимъ онъ это произносилъ, звучалъ двойной смыслъ, который не легко было опредѣлить. Иногда въ немъ слышался суровый укротитель звѣрей, дозволяющій укрощенному звѣрю насытиться лежащей передъ нимъ пищей, — а иногда заботливый отецъ, ласково уговаривающій своенравное дитя отвѣдать кушанья, ради собственной пользы. Церера ѣла только жаркое, да пирожное.

Пранкенъ велъ себя за столомъ, какъ прилично почетному гостю, на обязанности котораго лежитъ быть снисходительнымъ и сообщительнымъ съ хозяиномъ дома. Онъ живо описалъ Мангеймскую конную ярмарку, гдѣ купилъ бѣлую кобылу, которую теперь съ удовольствіемъ соглашался уступить господину Зонненкампу. Затѣмъ онъ нашелъ легкій способъ сдѣлать пріятное и Церерѣ. Она питала сильную ненависть въ семейству «кавалера бутылки», которое вело себя очень сдержанно въ отношеніи въ ея дому. Пранкенъ разсказалъ нѣсколько забавныхъ анекдотовъ изъ жизни этого господина, гдѣ чванство и хвастливость играли главную роль, что, однако, не помѣшало ему избрать его себѣ въ спутники. Пранкенъ еще обладалъ способностью подражать голосу и манерамъ нѣкоторыхъ людей, и такъ смѣшно изображалъ ихъ особенности, что даже вызвалъ легкую веселость на утомленное лице Цереры и раза два успѣлъ заставить ее улыбнуться.

Разговоръ шелъ на итальянскомъ языкѣ, довольно хорошо знакомомъ Пранкену, но на которомъ Эрихъ не совсѣмъ свободно изъяснялся.

Въ первый разъ въ жизни приходилось Эриху сидѣть за столомъ и молчать, почти наравнѣ со слугами.

Наконецъ, сама Церера, вѣроятно считая своей обязанностью не оставлять совсѣмъ безъ вниманія новаго гостя за своимъ столомъ, обратилась къ Эриху съ вопросомъ, живы ли еще его родители?

Пранкенъ поспѣшилъ съ покровительственной похвалой отозваться о личностяхъ отца и матери Эриха, особенно напирая на то обстоятельство, что послѣдняя происходила изъ древняго рода.

— Судя по вашей фамиліи, я приняла бы васъ за француза, замѣтила фрейленъ Пэрини.

Эрихъ еще разъ повторилъ, что его предки уже два столѣтія тому назадъ, какъ переселились въ Германію, и онъ самъ чувствуетъ себя вполнѣ нѣмцемъ, что, однако, не мѣшаетъ ему радоваться своему происхожденію отъ гугенотовъ.

— Что значитъ гугеноты?… Ахъ, да — это тѣ, что поютъ! воскликнула Церера, дѣтски радуясь тому, что сама съумѣла отвѣчать себѣ на свой вопросъ.

Всѣ съ трудомъ удержались отъ смѣха.

— Вы какъ будто гордитесь тѣмъ, что происходите отъ гугенотовъ? сказалъ Зонненкампъ.

— Горжусь, — не есть настоящее слово, возразилъ Эрихъ. Но вамъ извѣстно, что отъ пуританъ, гонимыхъ за вѣру, произошли доблестные граждане, нынѣ населяющіе Новый Свѣтъ. Подобно тому, какъ въ древніе времена греки, поселяясь въ Сициліи и Италіи, приносили туда съ собой и водворяли тамъ свое образованіе, такъ точно и пуританскіе выходцы распространили въ Новомъ Свѣтѣ свою цивилизацію.

Способъ, какимъ выражался Эрихъ, смѣлость, съ какой онъ коснулся одного изъ важнѣйшихъ историческихъ событій, дали разговору совершенно новое направленіе. Изъ легкой, шутливой, блестящей остроумными выходками и наполненной личностями, рѣчь внезапно перешла въ серьезную и коснулась вопросовъ важныхъ и общихъ. Роландъ понялъ это, съ гордостью посмотрѣлъ на Эриха и былъ счастливъ тѣмъ, что образъ мыслей и возвышенное настроеніе духа его друга имѣли такое вліяніе на всѣхъ.

Зонненкампъ, со своей стороны, призналъ въ Эрихѣ натуру исключительную, которая привыкла вращаться въ высшихъ сферахъ ума; онъ почти невольно почувствовалъ къ нему уваженіе и спросилъ:

— Но что же, по вашему, есть общаго между переселившимися въ Америку пуританами и гугенотами?

— Позвольте мнѣ сдѣлать еще одно коротенькое замѣчаніе, возразилъ Эрихъ. Новѣйшее время уничтожило строгое разграниченіе между національностями; такъ, напримѣръ, мы видимъ, что евреи, разсѣянные по всѣмъ странамъ, мало-по-малу входятъ въ составъ различныхъ народностей. Гордый, деспотическій король изгналъ изъ Франціи гугенотовъ, и гугеноты переселились въ Германію. Англійскіе переселенцы внесли въ Америку свое образованіе, — переселенцы изъ гугенотовъ, поселяясь среди образованнаго народа, должны были подчиниться образованію своего новаго отечества. Вы мнѣ позволите, господинъ Зонненкампъ, привести здѣсь въ примѣръ васъ самихъ?

— Меня? Какимъ образомъ?

— Вы — нѣмецъ, и переселились въ Америку: переселяющіеся нѣмцы въ Новомъ Свѣтѣ становятся членами своего новаго отечества, и ваши дѣти сдѣлались американцами.

У Роланда заблистали глаза. За то Пранкенъ, — считалъ ли онъ себя оскорбленнымъ тѣмъ, что внезапное вмѣшательство въ разговоръ Эриха, его самого какъ бы отодвинуло на второй планъ, или онъ просто хотѣлъ смутить молодого человѣка, только, со смѣсью мнимаго добродушія и сожалѣнія въ голосѣ, онъ воскликнулъ:

— Съ вашей стороны очень любезно ставить евреевъ на одну ногу съ гугенотами, большинство которыхъ къ тому же было знатнаго происхожденія.

— Были мои предки знатны, или нѣтъ — мнѣ рѣшительно все равно, возразилъ Эрихъ: гугеноты посвятили себя торговлѣ и ремесламъ, и не далѣе, какъ мои предки, были золотыхъ дѣлъ мастерами. Но моя параллель между евреями и гугенотами требуетъ объясненія. На каждомъ обществѣ, гонимомъ за вѣру и переселяющемся на чужбину, лежатъ двѣ обязанности. Оно прежде всего должно выше всякой національности ставить интересы всего человѣчества, стремиться въ объединенію его и потому самому всѣми силами противодѣйствовать фанатизму или какому бы то ни было распаденію. Нѣтъ въ мірѣ религіи, которая сама до себѣ давала бы людямъ святость, такъ точно нѣтъ и національности, которая одна, сама по себѣ, дѣлала бы людей лучше и счастливѣе.

Пранкенъ и фрейленъ Пэрини въ изумленіи переглянулись, Церера ровно ничего не поняла, а Зонненкампъ въ недоумѣніи покачалъ головой на гостя, который въ легкую застольную бесѣду съ такой смѣлостью внесъ свои широкіе, историческіе взгляды и идеи. Тѣмъ не менѣе имъ все сильнѣе овладѣвало впечатлѣніе, что передъ нимъ находится человѣкъ, далеко не дюжинный и привыкшій къ серьёзнымъ размышленіямъ.

— Вы мнѣ послѣ растолкуете это яснѣе, сказалъ онъ стараясь отклонить дальнѣйшія пренія о томъ же предметѣ. Но Роландъ спросилъ:

— Людовикъ XIV, преслѣдовавшій твоихъ предковъ, тотъ же самый, который разорялъ города на Рейнѣ?

— Точно такъ.

Казалось, разговору не суждено было возвратиться въ прежнюю колею, какъ вдругъ онъ былъ прерванъ появленіемъ на столѣ какого-то кушанья съ очень острой приправой. Роландъ хотѣлъ его взять, но отецъ ему запретилъ. Мать, замѣтивъ это, вдругъ рѣзко произнесла:

— Оставь его ѣсть, что онъ хочетъ!

Но взглядъ Эриха остановилъ мальчика; онъ положилъ на тарелку кусокъ, который уже подносилъ ко рту и сказалъ:

— Я лучше не стану ѣсть,

Зонненкампъ сдѣлалъ знакъ лакею, чтобъ онъ вторично наполнилъ стаканъ Эриха виномъ, какъ будто этимъ хотѣлъ выразить благодарность, которую въ настоящую минуту къ нему чувствовалъ.

Разговоръ послѣ этого шелъ вяло. Пранкенъ молчалъ; потому-ли, что не находилъ болѣе ничего сказать, или потому, что хотѣлъ своимъ молчащемъ внушить Эриху, какъ неумѣстна была его педантическая рѣчь, нарушившая всеобщую веселость.

Обѣдъ кончился. Фрейленъ Пэрини опять тихо помолилась про себя. Всѣ встали, лакеи быстро отодвинули стулья, и общество отправилось на веранду пить кофе изъ крошечныхъ чашекъ.

Церера покормила бисквитомъ своего бѣлаго попугая, который пронзительно вскрикнулъ: «На здоровье, на здоровье»! а затѣмъ опустилась въ кресло. Пранкенъ помѣстился на низенькомъ табуретѣ, почти у самыхъ ногъ ея.

Фрейленъ Пэрини выбрала себѣ мѣсто достаточно близкое къ нимъ, чтобъ въ случаѣ, если они того пожелаютъ, принять участіе въ ихъ разговорѣ, и настолько отдаленное, чтобъ въ противномъ случаѣ не мѣшать имъ бесѣдовать наединѣ.

Зонненкампъ знакомъ вызвалъ Эриха въ садъ, а Роландъ, не дожидаясь приглашенія, послѣдовалъ за ними.

Пришелъ слуга и доложилъ, что полевой сторожъ Клаусъ, находившійся въ эту минуту при недавно родившихся щенятахъ, проситъ молодого барина пожаловать къ нимъ.

— Иди! сказалъ отецъ.

— Я хотѣлъ бы остаться съ вами, произнесъ Роландъ съ дѣтской мольбой въ голосѣ и во взглядѣ, и быстро схватилъ Эриха за руку.

— Когда отецъ приказываетъ, ты долженъ повиноваться, спокойно замѣтилъ Эрихъ.

Роландъ пошелъ прочь отъ нихъ медленными шагами, по временамъ останавливался, но тѣмъ не менѣе все-таки оставилъ ихъ.

ГЛАВА VII.
ЭКЗАМЕНЪ, ОКАНЧИВАЮЩІЙСЯ СМѢХОМЪ.

Оба въ теченіи нѣсколькихъ минутъ шли молча. Эрихъ былъ недоволенъ самимъ собой; онъ еще слишкомъ много жилъ въ своихъ мечтахъ и не умѣлъ сопротивляться побужденію, которое заставляло его со всѣми и каждымъ дѣлиться своими мыслями, стараясь при этомъ излагать ихъ какъ можно яснѣе и доступнѣе для своихъ собесѣдниковъ. Онъ дѣлалъ это подъ впечатлѣніемъ минуты, съ неподдѣльной наивностью, которая, однако, не исключала въ немъ сознанія своихъ богатыхъ мыслительныхъ силъ. Но въ слушателяхъ, вслѣдствіе всего этого, неизбѣжно должны были возникать сомнѣнія на счетъ степени приготовленности къ жизни молодого человѣка, а также и подозрѣнія въ навязчивости.

Такъ полагалъ, по крайней мѣрѣ, самъ Эрихъ и минуту спустя послѣ своего увлеченія всегда впадалъ въ уныніе, а затѣмъ все-таки опять принимался за старое, опять выставлялъ себя въ двусмысленномъ свѣтѣ и мучился своей несостоятельностью. Какъ по волшебству угадывалъ Эрихъ, что нѣчто подобное теперь бродило въ головѣ у Зонненкампа, но при всемъ томъ онъ еще не зналъ, до какой степени казался Зонненкампу забавнымъ молодой мечтатель, который такъ усердно всѣхъ угощалъ своей вновь испеченной университетской ученостью. А впрочемъ и ему самому все это отчасти было знакомо. Восторженные юноши, сидя въ маленькихъ университетскихъ городкахъ и не имѣя передъ собой живыхъ людей, по неволѣ предаются фантастическимъ воззрѣніямъ на человѣчество и являются въ собственныхъ глазахъ великими мудрецами, способными управлять міромъ, но не призываемыми къ этой дѣятельности только вслѣдствіе неблагодарности. Подобно имъ и шедшій теперь съ нимъ рядомъ капитанъ-докторъ, казалось, долженъ былъ имѣть въ своемъ распоряженіи только ограниченный кругъ идей.

Зонненкампъ шелъ, тихо посвистывая, — такъ тихо, что никто, кромѣ его самого, не слыхалъ его свиста. И онъ умѣлъ при этомъ такъ складывать губы, что даже по движенію ихъ нельзя было угадать, что онъ свиститъ.

На небольшомъ возвышеніи онъ сѣлъ самъ и указалъ Эриху на стулъ возлѣ себя.

— Вы, безъ сомнѣнія, замѣтили, сказалъ онъ — что фрейленъ Пэрини ревностная католичка, да и весь домъ мой принадлежитъ къ одному съ ней исповѣданію. Смѣю васъ спросить, къ чему вы такъ настойчиво выставляли на показъ ваше гугенотское происхожденіе?

— Для того, чтобы съ самаго начала вполнѣ высказаться передъ вами; никто не долженъ во мнѣ ошибаться.

Зонненкампъ снова довольно долго помолчалъ, потомъ сказалъ, опрокидиваясь на спинку стула:

— Я господинъ въ своемъ домѣ и объявляю, что ваша исповѣдь не воспрепятствуетъ вамъ вступить въ него. Но — онъ опять наклонился впередъ, сложилъ руки на колѣняхъ и устремилъ на Эриха пристальный взглядъ — но сегодня со мной случилось то, чего еще никогда не случалось: я чуть не свалился съ лошади, обдумывая во время прогулки все, что вы мнѣ передали словомъ, главный вопросъ. Какъ, вы полагаете, слѣдуетъ воспитывать мальчика, который уже знаетъ, что ему нѣтъ надобности ни къ чему готовиться, такъ какъ онъ со временемъ будетъ обладателемъ цѣлаго, — или лучше сказать, — нѣсколькихъ милліоновъ?

— На это я вамъ могу отвѣчать самымъ положительнымъ образомъ.

— Въ самомъ дѣлѣ? Я васъ слушаю.

— Отвѣтъ очень простъ: такого мальчика совсѣмъ нельзя воспитывать.

— Какъ! совсѣмъ нельзя?

— Да. Его воспитать можетъ одна судьба. Намъ же остается только упражнять его и пріучать настоящимъ образомъ распоряжаться и управлять своей силой.

— Распоряжаться и управлять, — повторилъ про себя Зонненкампъ. Такъ и я долженъ сказать, что вы не болѣе, какъ подтверждаете заключеніе, къ которому я уже не разъ приходилъ. Только боецъ, — человѣкъ выработавшій въ себѣ мужество и энергію, одинъ можетъ въ ваше время произвести что-нибудь значительное: проповѣдями да книгами ничего не пріобрѣтешь, не одолѣешь стараго и не создашь новаго порядка вещей.

Измѣнившимся, почти вкрадчивымъ голосомъ Зонненкампъ продолжалъ:

— Вамъ можетъ показаться забавнымъ, что я, человѣкъ съ малыми свѣдѣніями, посреди тревогъ дѣловой жизни неимѣвшій времени пріобрѣсти прочныхъ познаній, повидимому, экзаменую васъ. Но будьте увѣрены, я васъ распрашиваю гораздо болѣе въ видахъ собственной пользы. Я уже вижу, что мнѣ самому придется учиться у васъ даже больше чѣмъ Роланду. Сдѣлайте милость, скажите, какъ бы вы… вообразите себя отцемъ въ моемъ положеніи… Какъ бы вы воспитали вашего сына?

— Я полагаю, — возразилъ Эрихъ — что мы, съ помощью воображенія, многое можемъ себѣ представить, но положеніе, созданное таинственнымъ процессомъ природы, возможно постигнуть только однимъ опытомъ: на это не хватитъ никакой фантазіи. Позвольте же отвѣчать вамъ съ точки зрѣнія человѣка посторонняго.

— Извольте.

— Отецъ мой былъ воспитателемъ принцевъ, и я нахожу, что его задача была легче.

— Однако вы не ставите богатства выше власти?

— Нисколько. Но въ каждомъ принцѣ уже съ самаго ранняго возраста пробуждается сознаніе долга, и то гордость, то чувство чести побуждаютъ поступать сообразно съ его высокимъ саномъ. Представительность, играющая столь важную роль въ жизни государей съизмала является имъ обязанностью, а потомъ превращается у нихъ въ привычку. Подчиняющееся силѣ — въ свою очередь становится силой…. Простите студенческую привычку…. улыбаясь сдѣлалъ оговорку Эрихъ.

— Продолжайте пожалуста: мнѣ очень любопытно…

Зонненкампъ снова откинулся назадъ и приготовился слушать дальнѣйшее развитіе идеи Эриха съ такимъ же вкусомъ, съ какимъ люди ѣдятъ лакомыя блюда. Поневолѣ человѣкъ станетъ фантазировать, когда не можетъ назвать своимъ ни стула, на которомъ сидитъ, ни клочка земли, на которомъ стоитъ. Другое дѣло онъ, Зонненкампъ: онъ съ гордостью называетъ своею всю окружную мѣстность и, по словамъ собачника, въ состояніи скупить всѣ берега Рейна.

— Продолжайте, — сказалъ онъ, закуривая сигару.

— Какъ оно ни странно съ перваго взгляда, — началъ опять Эрихъ, — а то обстоятельство, что принцамъ уже въ колыбели даютъ военные чины, далеко не лишено смысла. Лишь только въ ребенкѣ пробуждается сознаніе, онъ уже видитъ отца, всегда покоряющагося предписаніямъ долга. Я не намѣренъ опровергать, что этотъ долгъ иногда принимается очень легко, если не вовсе оставляется безъ вниманія, — но тѣмъ не менѣе онъ существуетъ, и хоть тѣнь его постоянно на виду. Иное дѣло сынъ богатаго человѣка: ему обязанности, налагаемыя богатствомъ, не представляются съ такой неотразимой силой. Онъ видитъ благотворительность, стремленіе къ общему благу, гостепріимство, но все это въ его глазахъ не имѣетъ значенія непремѣнныхъ обязанностей, а является только въ видѣ личныхъ наклонностей.

— Вы… вступаете на почву историческихъ обязанностей…. У васъ положительный талантъ воспитателя: я это испытываю на себѣ, и мнѣ только остается благодарить васъ и графа Клодвига.

Зонненкампъ съ наслажденіемъ — было задался задачей вполнѣ выпытать у Эриха его образъ мыслей и тѣмъ самымъ доставить ученому идеалисту случай высказаться. Его пріятно щекотало то, что Эрихъ все это говоритъ единственно для его удовольствія, а не потому, чтобы онъ, Зонненкампъ, въ этомъ нуждался. Онъ былъ не прочь заглянуть въ страну идеаловъ: тамъ все такъ чисто и прибрано, — но для этого достаточно было одного часа, пожалуй, половины дня. И вдругъ онъ, сверхъ всякаго ожиданія, почувствовалъ себя заинтересованнымъ. Онъ взялъ Эриха за руку и сказалъ:

— Вы дѣйствительно отличный учитель!

Эрихъ оставилъ похвалу безъ отвѣта и продолжалъ:

— Я высоко цѣню богатство; оно громадная сила, доставляющая свободу и самостоятельность.

— Вы правы — отвѣчалъ Зонненкампъ. — Но знаете то вы, чего можно всего сильнѣе желать и чего нельзя купить ни за какія деньги?

Эрихъ отрицательно покачалъ головой. Зонненкампъ продолжалъ:

— Вѣры! Третьяго дня здѣсь хоронили одного бѣднаго виноградаря. Я отдалъ бы половину моего состоянія, чтобъ пріобрѣсти на послѣдніе годы моей жизни вѣру, подобную той, какая воодушевляла его. Сначала я недовѣрчиво слушалъ доктора, когда тотъ утверждалъ, будто бѣдный виноградарь представляетъ изъ себя цѣлый лазаретъ болѣзней, но потомъ убѣдился. И посреди всѣхъ этихъ страданій онъ неизмѣнно твердилъ: — Спаситель нашъ еще болѣе моего страдалъ, и Господь вѣдаетъ, къ чему мнѣ все это посылаетъ! — Такая вѣра не стоитъ ли всѣхъ милліоновъ въ мірѣ? А затѣмъ я васъ спрашиваю: чувствуете ли ни себя въ состояніи внушить ее моему сыну, не дѣлая его въ тоже время рабомъ обрядовъ и поповъ?

— Едва-ли. Но есть другого рода душевное спокойствіе, которое достигается посредствомъ разума.

— Вы думаете? Въ чемъ же оно состоитъ?

— По моему мнѣнію — въ счастливомъ сознаніи, что по мѣрѣ силъ своихъ содѣйствуешь благосостоянію ближнихъ.

— Какимъ счастіемъ было бы для меня имѣть въ дѣтствѣ наставника, подобнаго вамъ! — воскликнулъ Зонненкампъ уже совсѣмъ другимъ тономъ.

Эрихъ отвѣчалъ:

— Вы не могли мнѣ сказать ничего пріятнѣе, — ничего, что могло бы меня болѣе ободрить.

Быстрое движеніе рукой, какъ будто онъ отъ себя что-нибудь отталкиваетъ, служило знакомъ, что Зонненкампомъ овладѣвало не совсѣмъ-то пріятное расположеніе духа. Постоянныя возраженія Эриха утомляли его: онъ ни къ чему подобному не привыкъ, и самолюбіе его начинало страдать отъ этой игры, въ которой Эрихъ никогда не оставался у него въ долгу, но постоянно держалъ его въ ожиданіи сдачи.

Въ теченіи довольно долгаго промежутка времени слышно было только журчанье ручья, тихій плескъ волнъ Рейна и щелканье соловьевъ, которые неутомимо пѣли въ кустахъ.

— Были вы когда-нибудь игрокомъ? — неожиданно спросилъ Зонненкампъ?

— Нѣтъ.

— Или страстно влюблены?.. Вы удивляетесь, что я допрашиваю васъ съ цѣлью узнать, откуда у васъ эта зрѣлость?

— Можетъ быть, я обязанъ заботливому воспитанію и серьезному занятію наукой тѣмъ, что вы такъ снисходительно называете во мнѣ зрѣлостью.

— Такъ. Но вы болѣе нежели воспитатель.

— Если это правда, то мнѣ остается только радоваться. Я полагаю, лишь тотъ человѣкъ можетъ произвести что-нибудь дѣйствительно дѣльное и полезное, который видитъ нѣсколько дальше, чѣмъ того требуетъ непосредственно ближайшій кругъ его дѣятельности.

Опять легкая тѣнь пробѣжала по лицу Зонненкампа, и онъ сдѣлалъ прежнее движеніе рукой. Столь быстрые и прямо идущіе къ цѣлы отвѣты изумляли и смущали его.

Вдругъ въ боковой аллеѣ послышались голоса Пранкена и фрейленъ Пэрини.

— Вы должны постараться, — сказалъ Зонненкампъ, поднимаясь съ мѣста — стать въ хорошія отношенія съ фрейленъ Пэрини. Она тоже… она особа съ вѣсомъ, и ее не легко узнать. Къ тому же она имѣетъ одно важное преимущество надъ большинствомъ мнѣ извѣстныхъ людей, — а именно: она обладаетъ въ высшей степени ровнымъ характеромъ.

— Къ сожалѣнію, я не могу тѣмъ же похвалиться и заранѣе прошу извиненія, если….

— Не надо. Но вашъ другъ Пранкенъ отлично умѣетъ ладить съ фрейленъ Пэрини.

Эриху показалось нечестнымъ скрыть отъ Зонненкампа то, что онъ не считаетъ себя вправѣ называться другомъ Пранкена. Они, правда, сначала въ корпусѣ, а потомъ въ гарнизонѣ были довольно близки между собой, но никогда не сходились вполнѣ во мнѣніяхъ и взглядахъ, и стремленія его, Эриха, далеко не соотвѣтствовали стремленіямъ наслѣдника маіоратства. Онъ чувствовалъ доброту, съ какой Пранкенъ облегчилъ ему вступленіе въ домъ господина Зонненкампа, но истина всегда должна имѣть преимущество надъ благодарностью.

Зонненкампъ снова про себя засвисталъ: онъ былъ до крайности пораженъ такого рода искренностью и началъ подозрѣвать въ Эрихѣ опытнаго дипломата, который считаетъ мудрымъ отвергать всякую благодарность. Этотъ человѣкъ или благороднѣйшій изъ идеалистовъ, или тончайшій изъ хитрецовъ.

Эрихъ мгновенно почувствовалъ всю несвоевременность своего признанія, но какъ было ему предвидѣть, что этимъ онъ уничтожитъ благопріятное впечатлѣніе, которое передъ тѣмъ успѣлъ произвести на Зонненкампа.

Между тѣмъ они встрѣтились съ Пранкеномъ и съ фрейленъ Пэрини. Зонненкампъ дружески взялъ перваго подъ руку и отошелъ съ нимъ въ сторону.

Эрихъ остался вдвоемъ съ фрейленъ. Она держала въ рукахъ миніатюрную работу и, съ помощью крошечныхъ инструментовъ и тончайшей нитки, съ изумительной быстротой выводила кружевную гирляпду. Эрихъ говорилъ съ ней въ первый разъ и въ первый же разъ замѣтилъ, съ какой любовью она занималась своей работой. Вообще они держали себя въ отношеніи другъ друга какъ по взаимному договору: мы будемъ по возможности другъ друга избѣгать, а когда случай столкнетъ насъ, сдѣлаемъ видъ, будто никогда прежде не встрѣчались.

Въ противоположность полному, звучному голосу Эриха, фрейленъ Пэрини говорила нѣсколько глухо и хрипло. Замѣтивъ при этомъ выразившееся на лицѣ Эриха удивленіе, она сказала:

— Я вамъ очень благодарна, что вы у меня не спрашиваете, не охрипла ли я? Вы, себѣ представить не можете, до какой степени мнѣ надоѣло всѣмъ и каждому съизнова объяснять, что я такъ говорю съ самаго дѣтства.

Эрихъ отвѣчалъ въ томъ же дружелюбномъ тонѣ и разсказалъ анекдотъ объ одномъ изъ своихъ друзей, который родился 28-го февраля. Всякій, кто объ этомъ узнавалъ, непремѣнно замѣчалъ ему: «Счастье ваше, что вы родились не 29-го февраля, а то вамъ приходилось бы праздновать день вашего рожденія только разъ въ четыре года». Другъ, наконецъ, самъ привыкъ говорить при каждомъ удобномъ случаѣ: «Я родился двадцать восьмого февраля: счастье для меня, что не двадцать девятаго, а то мнѣ приходилось бы праздновать день моего рожденія только разъ въ четыре года».

Фрейленъ Пэрини отъ души захохотала, и Эрихъ послѣдовалъ ея примѣру.

— О чемъ вы смѣетесь? спросилъ Зонненкампъ, подходя къ нимъ. Ничего въ мірѣ не любилъ онъ такъ, какъ смѣхъ.

Фрейленъ Пэрини повторила ему разсказъ Эриха о его другѣ, и Зонненкампъ въ свою очередь разсмѣялся.

Такимъ образомъ день вышелъ какъ будто веселый.

ГЛАВА VIII.
ГЛАЗА РАСКРЫВАЮТСЯ.

Пока Эрихъ съ Зонненкампомъ разговаривали въ саду. Роландъ съ Клаусомъ сидѣлъ у щенятъ. Клаусъ спросилъ, все ли уже покончено съ капитаномъ? Роландъ не понялъ, въ чемъ дѣло. Клаусъ про себя усмѣхнулся и подумалъ, что можетъ изо всего этого извлечь себѣ двойную выгоду.

— Что ты мнѣ дашь, если я устрою такъ, что капитанъ останется здѣсь въ качествѣ твоего пріятеля и учителя?.. — У-у! внезапно прервалъ онъ себя: у него лицо точно у собакъ, когда они въ первый разъ открываютъ глаза…. Ну, говори…. что ты мнѣ дашь?

Роландъ молчалъ; въ мысляхъ его все смѣшалось и перепуталось, а щенята вокругъ запрыгали и завертѣлись.

Между тѣмъ, подошелъ Іозефъ; онъ отозвался о родителяхъ Эриха какъ о святыхъ, и въ заключеніе сказалъ:

— Вы правы гордиться, господинъ Роландъ; отецъ Эриха былъ воспитателемъ принцевъ, а самъ онъ будетъ — вашимъ.

Роландъ все еще не могъ говорить.

— Скорѣй затвори ставни! вдругъ закричалъ Клаусъ.

Іозефъ исполнилъ его приказаніе.. Клаусъ взялъ въ руки одного изъ щенятъ, приподнялъ ему вѣки и воскликнулъ:

— Теперь я видѣлъ: у нихъ только-что открылись глаза! Не надо впускать сюда свѣта, иначе собаки испортятся.

Занявшись собаками, Клаусъ забылъ свой двойной и хитрозадуманный планъ. Онъ вмѣстѣ съ Роландомъ и Іозефомъ вышелъ на дворъ, а Роландъ вскорѣ совсѣмъ ихъ оставилъ. Онъ увидѣлъ отца, сидящаго съ Эрихомъ, и ему стало досадно на послѣдняго. Зачѣмъ онъ ему съ самаго начала не сказалъ, кто онъ такой?

Но досада его скоро разсѣялась, и онъ охотно поспѣшилъ бы къ Эриху, чтобъ обнять его, однако превозмогъ свое желаніе и показался только послѣ того, какъ услышалъ смѣхъ.

Довѣрчиво подошелъ мальчикъ къ Эриху, и взглядъ его какъ-бы говорилъ:

— Благодарю тебя: я знаю, кто ты.

Эрихъ не понялъ взгляда. Наконецъ, Роландъ не утерпѣлъ:

— Довольно былъ ты съ другими, сказалъ онъ, теперь пойдемъ со мной.

Онъ проводилъ Эриха въ его комнату и ожидалъ, чтобъ тотъ съ нимъ заговорилъ, но Эрихъ только попросилъ мальчика оставить его одного. Имъ овладѣла страшная усталость. Тяжестію лежало у него на сердцѣ его зависимое положеніе. Человѣкъ, взявшій на себя обязанность воспитывать, сдерживать и руководить другого — думалъ онъ — теряетъ право жить для себя: онъ не смѣетъ говорить: «оставь меня»… ему предстоитъ всегда думать о другомъ.

Измученный видъ Эриха сильно опечалилъ Роланда. Мальчикъ не могъ знать, что Эрихъ страдалъ отъ недовольства самимъ собой. То не было утомленіе послѣ тяжелыхъ объясненій, не рѣдко оставляющихъ по себѣ душевную пустоту, — но настоящая скорбь отъ того, что онъ допустилъ себя увлечься слишкомъ обширной программой, имѣя цѣлью воспитаніе одного ребенка. Болѣе всего тревожило Эриха сомнѣніе насчетъ своей собственной несостоятельности; онъ чувствовалъ, что прежде, чѣмъ другому внушать твердость и мужество, онъ самъ долженъ нѣсколько болѣе сосредоточиться. Терзаемый такого рода мыслями, онъ едва замѣчалъ присутствіе мальчика, который безъ умолку болталъ о необыкновенной понятливости собакъ я въ то же время, съ любовью и вопросомъ въ глазахъ, безпрестанно взглядывалъ ему въ лицо.

Явился слуга и доложилъ, что подана карета.

Эрихъ просто испугался. Что же это за жизнь?! Прогуливаться по саду, ѣздить верхомъ и въ экипажѣ, ѣсть, потомъ опять гулять, наслаждаться…. Когда же углубиться въ самого себя и собраться съ мыслями? Возможно ли при такихъ условіяхъ дать молодому уму правильное развитіе и поддержать его всегда на одинаковой высотѣ?

Гордость заговорила въ Эрихѣ: не къ тому онъ себя готовилъ. Не для того онъ такъ много трудился и подвергалъ себя лишеніямъ, чтобъ теперь наполнять свое время однѣми прогулками, да лакомыми обѣдами. Онъ находилъ это невозможнымъ и хотѣлъ самъ распредѣлить, свое время такъ, чтобъ это соотвѣтствовало его наклонностямъ.

Эрихъ вышелъ съ Роландомъ на дворъ и въ учтивыхъ выраженіяхъ попросилъ освободить его отъ прогулки, говоря, что чувствуетъ потребность въ нѣсколькихъ часахъ уединенія.

Эти слова были встрѣчены различно. Зонненкампъ рѣзко оказалъ Эриху, что онъ никогда не налагаетъ на своихъ гостей никакого рода принужденій; Пранкенъ и фрейленъ Пэрини быстро обмѣнялись взглядомъ, въ которомъ выражалась злая радость по случаю того, что Эрихъ своеволіемъ, доведеннымъ до безтактности, самъ себѣ вредилъ.

Роландъ поспѣшилъ сказать, что онъ останется дома съ Эрихомъ, но Пранкенъ съ торжествомъ въ голосѣ возразилъ:

— Господинъ Дорнэ хочетъ быть одинъ; если вы останетесь съ нимъ, милый Роландъ, вы ему помѣшаете.

Слово «господинъ» онъ произнесъ съ особеннымъ удареніемъ.

Одинъ экипажъ приказали отложить, въ другой сѣли фрейленъ Пэрини, Пранкенъ и Роландъ. Зонненкампъ помѣстился на козлахъ. Онъ очень любилъ самъ править, и ничто не могло доставить ему большаго удовольствія, какъ одной рукой сдерживать четырехъ лошадей. Многіе видѣли въ этомъ хвастовство и смѣялись надъ его четверней, въ сущности же ему просто нравилось такъ ѣздить. Церера тоже оставалась дома: она въ этотъ день уже довольно сдѣлала для общежитія.

Эрихъ подождалъ, пока они уѣхали, а затѣмъ вернулся къ себѣ въ комнату.

Онъ сидѣлъ одинъ; вокругъ все было тихо. Не мудрено, если онъ чувствовалъ себя утомленнымъ. Весь настоящій день прошелъ для него въ усиліяхъ принаровиться къ совершенно новому порядку вещей, и казалось почти невѣроятнымъ, чтобъ столько различныхъ впечатлѣній могло умѣститься въ такомъ короткомъ промежуткѣ времени.

Чего онъ только сегодня не пережилъ! Не далѣе еще, какъ утромъ, онъ былъ у Клодвига и разсматривалъ римскія древности, — но ему казалось, будто съ тѣхъ поръ прошли цѣлые годы. Затѣмъ онъ попалъ въ совершенно чуждую для него сферу, впервые вкусилъ трудового хлѣба, испыталъ чувство обманутой дружбы и неблагодарности, — но все это, равно какъ и нѣчто загадочное, поразившее его въ Зонненкампѣ, Роландѣ, фрейленъ Пэрини и самой Церерѣ, являлось ему какъ бы въ далекомъ прошломъ, лишь только онъ вспоминалъ о матери.

Имъ начала овладѣвать тоска по родинѣ, но онъ сдѣлалъ надъ собой усиліе и не поддался ей. Привычка къ военной дисциплинѣ помогла ему въ этомъ: стой на своемъ посту, внимательно слѣди за всѣмъ, что у тебя происходитъ передъ глазами и не смѣй уставать!…

— Не смѣй уставать! громко произнесъ онъ, и сознаніе въ себѣ молодыхъ силъ подкрѣпило его. Онъ чувствовалъ, что на завтра будетъ въ состояніи дать мужественный отпоръ всякаго рода загадкамъ. Всего болѣе успокоивала и утѣшала его мысль, что онъ остался вѣренъ истинѣ. Онъ давалъ себѣ обѣщаніе и впередъ никогда ей не измѣнять, понимая, что это единственная почва, на которой онъ не могъ быть ни униженъ, ни побѣжденъ.

Вдали, на другомъ берегу Рейна, на станціи желѣзной дороги слышалось пыхтѣніе локомотива, изъ котораго выпускали пары. Онъ свистѣлъ и шипѣлъ, какъ какое-нибудь чудовище, а Эрихъ думалъ: эта машина сегодня тащила за собой вагонъ, а въ нихъ сотни людей; теперь ее отпускаютъ на покой и освобождаютъ отъ паровъ. Онъ улыбнулся и въ головѣ у него мелькнуло сравненіе самого себя съ этимъ локомотивомъ, который теперь охлаждали, съ тѣмъ, чтобы на слѣдующее утро снова нагрѣть.

Вдругъ его пробудили отъ сна: онъ самъ не замѣтилъ, какъ заснулъ.

Передъ нимъ стоялъ слуга и докладывалъ, что хозяйка дома желаетъ съ нимъ говорить.

ГЛАВА IX.
ЗАГАДКА ВЪ СУМЕРКАХЪ.

Солнце уже зашло, но на долинѣ, на рѣкѣ и горахъ лежала еще жаркая полоса свѣта, когда Эрихъ, идя съ лакеемъ по корридору, выглянулъ въ окно.

Его провели черезъ нѣсколько комнатъ; въ послѣдней изъ нихъ, гдѣ висѣла зажженная лампа подъ матовымъ колпакомъ, онъ услышалъ голосъ, говорившій:

— Благодарю васъ. — Садитесь.

Онъ увидалъ Цереру, сидящею на диванѣ, а передъ ней кресло.

Эрихъ сѣлъ.

— Я собственно для васъ осталась дома, начала Церера. У нея былъ весьма нѣжный, робкій голосъ, и она видимо съ трудомъ говорила. Эрихъ не зналъ что ей отвѣчать. Вдругъ она выпрямилась и спросила:

— Вы знакомы съ моей дочерью?

— Нѣтъ.

— Однако вы были въ монастырѣ на островѣ?

— Да. Я отвозилъ настоятельницѣ поклонъ отъ моей матери.

— Я вѣрю вамъ. Не я причиной тому, что она будетъ монахиней, — не думайте этого.

Эрихъ молчалъ, не зная, что ему отвѣчать. А Церера, снова опускаясь на подушки, продолжала:

— Не оставайтесь у насъ, капитанъ, — предупреждаю васъ… Я ничему не училась, — онъ не далъ мнѣ ничему выучиться, — но не оставайтесь у насъ, если только вы имѣете возможность иначе существовать. Зачѣмъ хотите вы поступить въ нашъ домъ?

— Затѣмъ, что я думалъ, — не далѣе еще какъ часъ тому назадъ, — что могу быть хорошимъ наставникомъ для вашего сына.

И Эрихъ разсказалъ ей о возникшихъ въ немъ сомнѣніяхъ, и о томъ, какъ онъ не считаетъ себя достаточно готовымъ для роли руководителя. Впрочемъ, осмѣливался онъ думать, врядъ ли и кто другой болѣе для нея годенъ, а развѣ только легче посмотритъ на дѣло. Онъ открылъ передъ ней всю душу, жалуясь на то, какъ быстро разбиваются о дѣйствительность всѣ идеальныя воззрѣнія на жизнь и дѣятельность.

— Я ничему не учена и васъ не понимаю, возразила снова Церера. Но вы такъ прекрасно говорите…. у васъ такія хорошія слова…. я вѣкъ бы васъ слушала…. нужды нѣтъ, что не понимаю…. Вы ему не скажете, что я васъ къ себѣ звала, не правда-ли?

— Кому ему? — хотѣлъ спросить Эрихъ, но Церера, опять быстро привставъ, сказала:

— Онъ иногда бываетъ ужасенъ…. онъ опасный человѣкъ…. Никто этого не знаетъ и не подозрѣваетъ. Да, онъ опасный человѣкъ!… А вы меня полюбили?

Эрихъ задрожалъ. Что все это означаетъ?

— Ахъ, я сама не знаю, что говорю, продолжала Церера. — Онъ совершенно правъ: я полуумная…. Зачѣмъ я васъ сюда позвала?… Ахъ, да, помню! Разскажите мнѣ что-нибудь о вашей матушкѣ. Дѣйствительно ли она такъ умна и знатна, какъ говорятъ? Я тоже когда-то была знатной дамой, — право была!

Эриха бросало то въ холодъ, то въ жаръ. Возможно ли, чтобъ это странное, полусонное существо дѣйствительно было не въ полномъ разсудкѣ, и только посредствомъ неутомимой бдительности до нѣкоторой степени обуздывалось въ присутствіи людей постороннихъ.

Еще утромъ собирался онъ писать матери, что попалъ въ какую-то сказочную страну, — и вотъ страна эта является ему все болѣе и болѣе населенною чудесами.

Съ безпристрастіемъ, какое только доступно сыну, Эрихъ изобразилъ свою мать, ея нравы и привычки, говоря, что она счастлива, потому что постоянно заботится о счастіи другихъ. Затѣмъ онъ описалъ смерть отца, брата и разсказалъ о величіи души, съ какимъ она перенесла всѣ эти испытанія.

Церера зарыдала и вдругъ воскликнула:

— Благодарю васъ, благодарю!

Она протянула ему свою бѣлую, тонкую руку и не переставала повторять:

— Благодарю васъ!… Со всѣми своими деньгами онъ не могъ дать мнѣ слезъ: я думала, что уже совсѣмъ разучилась плакать!… О, какъ меня это облегчаетъ!… Останьтесь съ нами… останьтесь при Роландѣ!… Онъ не можетъ плакать… не говорите ему ничего… Какъ желала бы я тоже имѣть мать!… Останьтесь у насъ!… Я всегда буду это помнить… благодарю васъ!… А теперь, идите, идите прочь, пока онъ еще не вернулся!… Идите!… Доброй ночи!…

Эрихъ возвратился въ свою комнату. Все это казалось ему сномъ. Таинственность, окружавшая въ его глазахъ домъ Зонненкампа, когда онъ смотрѣлъ на него отъ Вольфсгартена, все болѣе и болѣе сгущалась. Здѣсь происходили самыя странныя вещи.

Роландъ явился съ прогулки бодрый и свѣжій. Короткая разлука заставила его и Эриха свидѣться съ новымъ удовольствіемъ.

Роландъ присталъ въ Эриху, чтобъ тотъ ему разсказалъ что-нибудь о гугенотахъ: безъ сомнѣнія, о нихъ шла рѣчь во время прогулки. Эрихъ отказался, говоря, что ему еще рано звать всю жестокость, съ какой люди преслѣдуютъ другъ друга изъ-за религіозныхъ вопросовъ.

Роландъ сообщилъ Эриху, что Пранкенъ на слѣдующій день отправляется въ монастырь къ его сестрѣ Маннѣ.

Эрихъ колебался: запретить мальчику передавать ему все слышанное, значитъ испугать его довѣрчивость и положить границы его искренности, а между тѣмъ онъ чувствовалъ, что ему не приходится выслушивать вещи, которыя, можетъ быть, желаютъ отъ него скрыть. Наконецъ, онъ рѣшился, въ случаѣ своего дальнѣйшаго пребыванія въ домѣ, попросить Зонненкампа не говорить въ присутствіи Роланда о такихъ предметахъ, которые не должны быть извѣстны его наставнику.

Эриха пригласили кушать чай. Церера болѣе не выходила изъ своей комнаты.

Эрихомъ овладѣло безпокойство. Слѣдуетъ ему, или нѣтъ разсказать Зонненкампу о своемъ свиданіи съ его женой? Въ такомъ случаѣ, ему надо передать и свой разговоръ съ ней. Правда, въ немъ не много заключалось: глухой намекъ, отдѣльныя слова, между которыми даже почти не существовало никакой связи.

Роландъ, съ своей стороны, все смотрѣлъ на Эриха съ какой-то мольбой въ глазахъ. Мальчикъ чувствовалъ, что въ его новомъ другѣ происходитъ что-то грустное, и желалъ всячески разсѣять его. Между чѣмъ, къ любви Эриха къ нему присоединилось еще состраданіе. Здѣсь явно существовали тяжелыя семейныя отношенія, отъ которыхъ мальчикъ неизбѣжно долженъ былъ пострадать. Счастье еще, что онъ не успѣлъ утратить юношеской бодрости духа.

Эриху безпрестанно приходило на память то, чему онъ былъ свидѣтелемъ въ смирительномъ домѣ. Самые закоренѣлые преступники съ торжествующимъ видомъ утверждали, что величайшимъ для нихъ удовольствіемъ было скрывать свои преступленія. Менѣе закоренѣлые, напротивъ, признавались, что рады были скорѣй подвергнуться наказанію, такъ какъ страхъ быть открытымъ и усилія скрыть свой проступокъ хуже всякаго наказанія.

Теперь на душѣ Эриха тоже лежала тайна. Что, если слуга выдастъ его, и онъ явится въ глазахъ другихъ недостойнымъ довѣрія?

Когда Эрихъ ложился спать, къ нему опять зашелъ Роландъ освѣдомиться, не имѣетъ ли онъ что-нибудь ему сказать?

Эрихъ отвѣчалъ отрицательно, и мальчикъ печально пожелалъ ему доброй ночи.

ГЛАВА X.
СВѢТЛЫЙ ДЕНЬ И МРАЧНЫЕ ВОПРОСЫ.

Утренняя роса блистала на травѣ, цвѣтахъ и кустарникахъ, птицы весело пѣли, когда Эрихъ вышелъ въ паркъ. Всюду господствовалъ духъ порядка и заботливости.

На берегу Эрихъ услышалъ разговоръ двухъ женщинъ, которыя выгружали лодку съ черноземомъ.

— Славу Богу, говорила одна изъ нихъ, что у насъ поселился такой человѣкъ. Теперь во всей окрестности не найдешь нуждающагося, если только кто можетъ работать.

— Да, отвѣчала другая: — а злые-то люди чего-чего о немъ не говорятъ!

— А что?

— Да вонъ, толкуютъ, будто онъ былъ портнымъ.

Эрихъ съ трудомъ удержался отъ смѣха. Тутъ подошла третья женщина и сказала гнусливымъ голосомъ:

— Портнымъ! нѣтъ, не портнымъ былъ онъ, а морскимъ разбойникомъ, и укралъ у султана въ Африкѣ золотой корабль.

— Пусть такъ, возразила первая, у людоѣдовъ еще много золота осталось, да къ тому же они язычники, а господинъ Зонненкампъ со своими деньгами только добро дѣлаетъ.

Эрихъ слушалъ ихъ съ улыбкой, но въ тоже время ему было грустно отъ мысли, что богатство всегда вызываетъ злые толки.

Онъ пошелъ дальше. Остановясь на небольшомъ возвышеніи, Эрихъ съ удовольствіемъ замѣтилъ, какая гармонія существовала между главнымъ корпусомъ зданія, флигелями, паркомъ и садомъ. Близъ самаго дома, выстроеннаго во вкусѣ renaiseance, росли деревья съ темною зеленью, липы и вязы, на фонѣ которыхъ особенно отчетливо выдавалось все зданіе. Со всѣхъ сторонъ шли тѣнистыя аллеи и примыкали къ дому, который самъ казался здѣсь какимъ-то чудомъ, вызваннымъ изъ среды окружающей его природы. Каменныя галлереи съ колоннами, зеленыя лужайки, деревья, пригорки, — все какъ нельзя болѣе соотвѣтствовало одно другому. Веранды казались корзинами съ вьющимися растеніями, а все вмѣстѣ составляло мастерское произведеніе сельской архитектуры, поэтическое цѣлое, вполнѣ согласное съ законами искусства. На всемъ лежалъ оттѣнокъ свѣжести и чистоты, какъ будто зданіе только-что вышло изъ рукъ работниковъ: все дышало дѣятельностью и довольствомъ, каждое дерево, каждый листокъ, каждый колышекъ въ заборѣ свидѣтельствовали, что находятся во власти человѣка богатаго и заботливаго.

Эрихъ недолго оставался одинъ; къ нему присоединился камердинеръ Іозефъ и любезно вызвался, въ качествѣ земляка, познакомить его со всѣмъ, что касалось домашняго быта его господъ.

Эрихъ молчалъ, и Іозефъ снова повторилъ разсказъ о томъ, какъ въ университетѣ его звали Генрихомъ XXXII на томъ основаніи, что будто бы всѣ маркёры называются Генрихами. Затѣмъ онъ былъ кельнеромъ въ одной изъ бернскихъ гостинницъ, гдѣ Зонненкампъ прожилъ почти два лѣта сряду, занимая весь первый этажъ или, какъ говорилъ Іозефъ, самыя лучшія комнаты въ мірѣ. Тамъ онъ впервые увидѣлъ его, понравился ему и поступилъ къ нему въ услуженіе. Не безъ юмора разсказывалъ Іозефъ, что прислуга Зонненкампа, который очень много путешествовалъ, представляла образчики всѣхъ націй, подобно тому, какъ его птичій дворъ заключалъ въ себѣ всевозможныя породы птицъ, не исключая и павлина. Кучеръ у него былъ англичанинъ, первый конюхъ — полякъ, поваръ — французъ, первая каммеръ-юнгфера — богемская изгнанница, а фрейленъ Пэрини полуфранцуженка, полуитальянка изъ Ниццы. Самъ баринъ отличался строгостью: садовникамъ крѣпко на-крѣпко запрещалось курить въ паркѣ, а конюхамъ свистать на конюшнѣ, чтобъ не тревожить лошадей, привыкшихъ только къ свисту своего господина. Но во всемъ остальномъ Зонненкампъ любилъ, чтобъ слуги его, какъ можно менѣе, походили на слугъ и не имѣли въ себѣ ничего подобострастнаго. Онъ только недавно уступилъ желанію своей жены одѣть нѣкоторыхъ изъ лакеевъ въ ливрею. Слугамъ предписывалось мало говорить, потому что Зонненкампъ обращался къ нимъ только съ извѣстными вопросами, на которые у тѣхъ ужъ были заготовлены извѣстные отвѣты, а впрочемъ ихъ содержали очень хорошо.

Въ заключеніе, Іозефъ съ самодовольнымъ видомъ сказалъ, что уже распустилъ въ людскихъ молву о томъ, кто такіе родители Эриха. Это не лишнее, прибавилъ онъ, когда люди знаютъ кто вы, они всегда имѣютъ къ вамъ больше уваженія. Но настоящей главой хозяйства была мадамъ Пэрини: она въ сущности дѣвица, но Церера всегда и вездѣ называетъ ее мадамъ.

— Ловчій правъ, — продолжалъ Іозефъ — утверждая, что фрейленъ Пэрини обладаетъ силой семи кошекъ.

Эрихъ попытался-было остановить этотъ потокъ откровенности, но Іозефъ упросилъ его дозволить ему высказаться и быть къ нему снисходительнымъ, ради ихъ университетскаго родства. Онъ сообщилъ еще, между прочимъ, что Пранкенъ собирается жениться на его молодой барышнѣ.

— А ужъ какая она красавица! Какая добрая и ласковая! И что за веселая была она прежде! Для лея не существовало ни слишкомъ бѣшеной лошади, ни слишкомъ сильной бури на Рейнѣ. Она охотилась не хуже любого браконьера, но за то теперь сдѣлалась такая печальная… все груститъ…

Эрихъ обрадовался, когда болтливый слуга вдругъ схватился за часы и воскликнулъ:

— Черезъ минуту баринъ встанетъ: мнѣ надо идти къ нему. Онъ точенъ, какъ часы, — прибавилъ Іозефъ уже на-ходу.

Какъ отрывистые звуки отдаленной мелодіи, слагались въ мысляхъ Эриха всѣ свѣдѣнія, полученныя имъ о хозяйской дочери. Не та ли это самая дѣвушка, которая съ крыльями третьяго дня явилась ему въ монастырѣ? Онъ, стоялъ неподвижно, устремивъ глаза на плетенъ, а передъ нимъ рисовалась картина цѣлой жизни. Тамъ, въ монастырѣ, далеко отъ свѣта и людей, воспитывается дѣвочка. Ей вдругъ говорятъ: ты баронесса Пранкенъ! Она счастлива и съ восторгомъ готова слѣдовать за прекраснымъ молодымъ человѣкомъ, черезъ котораго получаетъ доступъ во всѣмъ удовольствіямъ свѣта. Весьма вѣроятно, она и не знаетъ, что за человѣкъ ея мужъ, — да и лучше, если она никогда этого не узнаетъ.

Эрихъ покачалъ головой; какое ему дѣло до маленькаго монастырскаго цвѣтка?

Всѣ прелести парка стушевались въ глазахъ Эриха. Опустивъ глаза въ землю, онъ быстрыми шагами безъ цѣли ходилъ по аллеямъ, пока, выйдя изъ чащи деревъ въ пруду, не наткнулся на Зонненкампа. Едва можно было узнать его въ коротенькой, сѣрой, выложенной снурками курткѣ. Подойдя къ Эриху, онъ изъявилъ удовольствіе, что видитъ его уже гуляющимъ, и предложилъ показать ему всѣ свои владѣнія.

Прежде всего онъ обратилъ вниманіе молодого человѣка на огромный кустъ папоротника и съ улыбкой слушалъ, какъ Эрихъ воображалъ себѣ укрывающагося тамъ буйвола. При этомъ онъ самъ, сопровождая свои слова сильными тѣлодвиженіями, разсказалъ, лакъ ему не разъ случалось ловить буйволовъ съ помощью аркана.

Затѣмъ онъ повелъ Эриха на возвышеніе, усаженное великолѣпными кленами, и которое онъ сниметъ центромъ всего парка. Онъ очень гордился этими прекрасными, раскидистыми деревьями и замѣтилъ, что такое тѣнистое мѣстечко особенно пріятно имѣть для укрытія отъ лѣтняго зноя въ странѣ виноградниковъ, гдѣ обыкновенно не бываетъ защиты отъ солнца.

— Видите-ли, — сказалъ онъ — я красоту своего парка перенесъ и на чужія владѣнія. Вонъ тамъ, на верху, есть группа деревьевъ; я ее купилъ, расчистилъ, провелъ къ ней дороги, устроилъ новые разсадники, и все это только для того; чтобъ получить хорошій видъ. Свой домъ я строилъ съ цѣлью доставить удовольствіе собственнымъ глазамъ, а не чужимъ. Эта хижина внизу выстроена по моему плану, что, конечно, не обошлось мнѣ даромъ, а тамъ, далѣе, зеленая изгородь скрываетъ каменоломни. Вонъ, ту изящную колокольню въ селѣ, на вершинѣ горы, выстроилъ тоже я. Меня за то не мало восхваляли и курили передо мной ѳиміамъ, но, — вамъ это можно сказать, — мною руководило единственно желаніе устроить себѣ хорошій видъ. Я хочу дать новый характеръ всей странѣ, но это не легко, такъ какъ приходится ежеминутно бороться съ корыстолюбіемъ людей. Вонъ теперь внизу одинъ корзинщикъ строитъ себѣ домъ и вздумалъ покрыть его отвратительной красной черепичной кровлей, которая мнѣ колетъ глаза всякій разъ, какъ я на нее взгляну. Я никакъ не могу сговориться съ этимъ молодцомъ: онъ требуетъ за свой домикъ слишкомъ высокую цѣну… но, — что станете дѣлать? онъ ее получитъ, лишь бы согласился подчиниться моимъ предписаніямъ.

Зонненкампъ выражался съ энергіей, которая напомнила Эриху отзывъ о немъ Беллы, назвавшей его завоевателемъ. Въ такомъ человѣкѣ всегда бываетъ доля деспотизма, побуждающая его устроивать свѣтъ по собственному произволу и управлять вмъ согласно съ своими личными вкусами. Села, церкви, горы, лѣса существовали для него только, какъ части ландшафта, въ отношеніи которыхъ онъ ставилъ себя одного зрителемъ, а онъ любуется ими съ той или другой точки зрѣнія,

Зонненкампъ повелъ своего гостя далѣе по парку, вездѣ объясняя его расположеніе. Онъ, въ одномъ мѣстѣ, пользовался тѣмъ, что давала ему природа и только украшалъ и возвышалъ ее, а въ другомъ — самъ, посредствомъ насыпей и прорытій, сообщалъ мѣстности болѣе оживленный характеръ. Онъ указывалъ на искусное сочетаніе свѣта и тѣней. Кое-гдѣ возвышалась группа, цѣлая рощица, изъ деревъ одной и той же породы, которые не рѣзко, не вдругъ исчезали, а постепенно мельчали и потомъ уже не замѣтно пропадали, какъ-то бываетъ въ природѣ. Зонненкампъ любезно улыбался, слушая Эрика, когда тотъ говорилъ, что чѣмъ менѣе въ устройствѣ парка даютъ чувствовать свое присутствіе руки и умъ человѣческій, чѣмъ съ большей простотой и естественностью онъ расположенъ, тѣмъ выше и чище является тамъ искусство.

Маленькій ручеекъ бѣжалъ съ горы и впадалъ въ рѣку. Онъ то исчезалъ, то снова, какъ бы невзначай пробивался сквозь землю и, казалось, говорилъ своимъ журчаніемъ: — я здѣсь.

Въ расположеніи мѣстъ для отдыха, виднѣлась особенная заботливость. Подъ одной плакучей ивой, густая зелень которой составляла непроницаемый сводъ, стоялъ стулъ для одной особы, какъ бы предупреждая, что здѣсь разсчитано на одного. Но стулъ былъ опрокинутъ и прислоненъ къ дереву.

— Это любимый уголокъ моей дочери, — сказалъ Зонненкампъ.

— И вы опрокинули стулъ, чтобъ въ ея отсутствіе никто на немъ не сидѣлъ?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Зонненкампъ, — это случайность, но вы правы, и впередъ пусть будетъ по вашему.

Оба пошли далѣе, но Эрихъ едва замѣчалъ удобныя скамейки, встрѣчавшіяся здѣсь въ большомъ количествѣ, и разсѣянно слушалъ Зонненкампа. А тотъ объяснялъ ему, что не всегда ставитъ скамьи на открытой мѣстности, а иногда прячетъ ихъ въ лѣсной чащѣ, предоставляя, такимъ образомъ, желающимъ — наслаждаться уединеніемъ.

Подъ великолѣпнымъ вязомъ стоялъ столъ съ двумя скамьями — одна противъ другой. Зонненкампъ сказалъ, что мѣсто это называется «школой», отъ того, что Роландъ часто беретъ здѣсь уроки. Эрихъ замѣтилъ, что онъ никогда не занимается преподаваніемъ на воздухѣ. Можно, совершенно естественно, кое-чему научитьси гуляя, но настоящее, серьезное ученіе, требующее строгой сосредоточенности ума, непремѣнно должно происходить въ замкнутомъ пространствѣ, гдѣ бы не терялся голосъ.

Зонненкампу представился тутъ удобный случай объявить Эриху свое рѣшеніе на счетъ главнаго вопроса, но онъ ничего не сказалъ. Подобно тому, какъ художникъ радуется проницательности воспріимчиваго зрителя, указывающаго ему на достоинства, сокрытыя въ его произведеніи, но существованіе которыхъ онъ самъ едва допускалъ, — такъ точно Зонненкампъ наслаждался яснымъ пониманіемъ, съ какомъ Эрихъ оцѣнивалъ его разнообразныя творенія и искусную сопостановку деревъ и кустарниковъ.

Долго стояли они передъ одной группой изъ кедровъ и сосенъ; легкій, утренній вѣтерокъ игралъ въ вѣтвяхъ бальзамной сосны, серебристая зелень которой струилась въ воздухѣ, точно блестящая зыбь на спокойной поверхности моря.

Вблизи лежалъ небольшой прудъ съ фонтанами, а нѣсколько далѣе, на пригоркѣ виднѣлась бесѣдка изъ розовыхъ кустовъ. Зонненкампъ разсказалъ, какъ она была выстроена вслѣдствіе сна видѣннаго его женой, Церерой.

— Это было еще въ то время, — прибавилъ онъ, останавливаясь, — когда я, послѣ нашего переселенія сюда, чувствовалъ себя совершенно счастливымъ, и все вокругъ меня сохраняло спокойное, трезвое настроеніе.

Эрихъ опять подумалъ про себя: не разсказать ли ему Зонненкампу о странномъ вчерашнемъ приключеніи. Зонненкампъ продолжалъ стоять неподвижно и произнесъ, какъ-то особенно переводя духъ, точно медленно и осторожно раздувая огонь:

— У моей жены часто бываютъ странныя фантазіи, но если ей не противорѣчить, она скоро забываетъ ихъ.

Вдругъ онъ какъ будто спохватился, что сказалъ лишнее и заговорилъ съ необыкновенной поспѣшностью:

— Теперь пойдемте, я вамъ покажу все, что составляетъ мою гордость. Но прежде — еще одинъ вопросъ. Вы — философъ, скажите же, не ужасно ли, что мы должны со всѣмъ этимъ разстаться, что намъ предстоитъ умереть, и мы это знаемъ? Все здѣсь по прежнему будетъ зеленѣть и цвѣсти, а тотъ, кто это насадилъ и завоевалъ для этого средства, исчезнетъ, перестанетъ существовать?

— Не думалъ я, чтобъ васъ занимали подобныя мысли!

— Вы правы, давая мнѣ такого рода отвѣтъ. Не слѣдуетъ дѣлать вопросовъ, на которые никто не можетъ отвѣчать, съ горечью произнесъ Зонненкампъ.

— Но еще одно слово: я хочу, чтобъ Роландъ получилъ вѣрное понятіе о томъ, что мною здѣсь сдѣлано. Онъ долженъ продолжать мое дѣло. Такого рода садъ не то, что произведеніе скульптуры или живописи, для выполненія котораго достаточно одного художника. Онъ ростетъ и требуетъ постояннаго ухода. Для чего, по крайней мѣрѣ, не дана намъ увѣренность, что все нами созданное и завоеванное достанется въ наслѣдство вашему потомству, а не перейдетъ въ руки людей постороннихъ, которые, пожалуй, все это разорятъ?

— Если вы того мнѣнія, что я не съумѣлъ бы отвѣчать на вашъ первый вопросъ, то я долженъ сознаться, что второго вовсе не понимаю.

— Хорошо, хорошо, мы послѣ еще объ этомъ поговоримъ… а не то такъ и совсѣмъ оставимъ этотъ разговоръ, перебилъ его Зонненкампъ: — а теперь пойдемте, я вамъ покажу все то, что составляетъ мою гордость.

ГЛАВА XI.
ПРЕДМЕТЪ ГОРДОСТИ ЗОННЕНКАМПА.

Изъ тѣнистаго, густо насаженнаго парка, окаймленнаго толстыми и высокими пихтами, внезапно открывался входъ въ настоящій лабиринтъ плодовыхъ деревъ, которые занимали пространство нѣсколькихъ десятинъ и представляли въ полномъ смыслѣ слова волшебный видъ. Гряды были усажены грушами и яблонями, такими низенькими, что онѣ походили на тисовые кустарники. Стволъ едва достигалъ двухъ футовъ вышины, но отъ него шли по ту и другую сторону тщательно подвязанныя вѣтви въ тридцать футовъ, длинныя и буквально осыпанныя цвѣтомъ. Все это было въ высшей степени регулярно расположено и свидѣтельствовало о несокрушимости человѣческой воли, перехитрившей даже самую природу.

Деревья всевозможныхъ геометрическихъ формъ стояли, гдѣ кругами, гдѣ длинными рядами. Тамъ было, между прочимъ, одно дерево съ остроконечной верхушкой, украшенное всего четырьмя вѣтками съ равными между ними промежутками, и изъ которыхъ каждая смотрѣла въ одну изъ четырехъ странъ свѣта. У стѣны стояли деревья, точь-въ-точь напоминавшія канделябру о двухъ ручкахъ, у другихъ стволъ и вѣтви какъ бы составляли косой уголъ.

Эрихъ внимательно слушалъ, какъ Зонненкампъ ему толковалъ о необходимости подстригать деревья, для того, чтобы соки не разливались по стволу и вѣтвямъ, а всѣ уходили въ плоды.

— Вамъ какъ будто жаль этихъ подстриженныхъ вѣтвей? спросилъ Зонненкампъ.

— Не то, чтобы жаль, но натуральная и знакомая намъ форма плодовыхъ деревьевъ…

— Да, да, перебилъ его Зонненкампъ. До какой, право, степени люди подвержены предразсудкамъ! Вѣдь никто не находитъ жестокимъ и неестественнымъ, что виноградную лозу каждое лѣто трижды подстригаютъ? Никто не ожидаетъ отъ нея красоты, а всѣ требуютъ вкуснаго, сочнаго плода. Тоже самое и съ другими плодовыми деревьями. Съ прививкой деревъ ясно обозначился путь, по которому слѣдуетъ идти, и я только хочу быть послѣдовательнымъ! Садовое дерево имѣетъ одно назначеніе, фруктовое — другое. Эти яблони должны имѣть только такое количество вѣтвей, какое необходимо для произведенія наиболѣе крупныхъ плодовъ. Отъ фруктоваго дерева я ничего и не требую, кромѣ плодовъ.

— Но природа…

— Природа!…. Природа!…. быстро заговорилъ Зонненкампъ. Девять десятыхъ изъ того, что мы называемъ природой, суть не что иное, какъ дрессировка, изобрѣтеніе нашей фантазіи. Природа и народъ — вотъ два идеала, которыхъ вы, философы, себѣ создали. А по моему нѣтъ ни природы, ни народа, а если они и существуютъ, то въ самыхъ ничтожныхъ размѣрахъ!

Эрихъ былъ пораженъ энергіей, съ какой все это говорилось. Но изумленіе его еще усилилось, когда Зонненкампъ продолжалъ:

— Настоящимъ воспитателемъ человѣчества назвалъ бы я того, кто съумѣлъ бы воспитывать людей такъ, какъ я воспитываю эти деревья: для ближайшей цѣли, отвергая все излишнее и постороннее. То, что называютъ природой — миѳъ. Природа не существуетъ, или, по крайней мѣрѣ, ея очень мало на свѣтѣ. А у насъ, у людей — все дѣло привычки, воспитанія, обычая. Да, природы нѣтъ!

— Все это для меня въ высшей степени ново, замѣтилъ наконецъ Эрихъ; — люди традиціи называютъ насъ, людей науки, богоотступниками; но человѣка, отрицающаго природу, я до сихъ поръ еще не встрѣчалъ, да и никогда не слышалъ, чтобъ такой существовалъ. Вы, безъ сомнѣнія, шутите.

— Конечно, я шучу! съ горечью возразилъ Зонненкампъ. Эрихъ былъ совершенно сбитъ съ толку; онъ нерѣшительно сказалъ:

— О тѣхъ, которые законы нашей жизни выводятъ изъ откровенія, пожалуй, и можно бы сказать, что они отрицаютъ природу, да и то не отрицаютъ, а только объявляютъ ее недѣйствительной…

— Я не ученый, а еще менѣе того богословъ, быстро перебилъ его Зонненкампъ. Всѣмъ управляетъ судьба. Въ лѣсу появляются гусеницы; рядомъ стоятъ два дуба: одинъ изъ нихъ весь изъѣденъ, другой совершенно цѣлъ — почему? мы не знаемъ. Вездѣ судьба. Вы видите эти деревья? Я изучилъ ихъ экономію, то, что называютъ природой. Оказывается, что тысячу растительныхъ жизней въ зародышѣ должны погибнуть, чтобъ дать вполнѣ развернуться одной. Тоже самое и въ человѣческой жизни.

— Поимаю, сказалъ Эрихъ — все живущее, по отношенію своему къ погибающему, составляетъ аристократію. Цвѣтъ, превращающійся въ плодъ — богачъ; тотъ, изъ котораго ничего не выходитъ, бѣднякъ. Такъ ли я васъ понимаю?

— Отчасти, отвѣчалъ Зонненкампъ нѣсколько утомленнымъ голосомъ. Я хотѣлъ только вамъ сказать, что болѣе не вѣрю въ возможность найти человѣка, который могъ бы воспитать моего сына такъ, какъ я того желаю, и потому я пересталъ искать.

Оба долгое время молча ходили по саду. Вокругъ все цвѣло и жужжали пчелы. Эрихъ подумалъ — это пчелы Клауса.

Страненъ міръ! въ немъ совершаются такія удивительныя вещи!

Солнце сіяетъ, цвѣты благоухаютъ, а на душѣ у Эриха мрачно и боязливо. Глаза его встрѣтили доску, прибитую къ стѣнѣ и онъ прочелъ:

«Предостереженіе: въ этомъ саду разставлены западни».

Онъ взглянулъ на Зонненкампа. Тотъ улыбнулся и сказалъ:

— Вашъ взглядъ спрашиваетъ, правду ли гласитъ эта надпись. Такъ: люди считаютъ невозможнымъ, чтобъ на это могло хватить духу. Однако совѣтую вамъ держаться поближе ко мнѣ.

Зонненкампъ, казалось, наслаждался смущеніемъ Эриха. Но онъ говорилъ неправду: въ саду не было ни одной западни.

На стѣнѣ виднѣлися геометрическія фигуры въ видѣ звѣздъ, круговъ и квадратовъ. Зонненкампъ положилъ руки на плечо Эриха, пока тотъ ему говорилъ, что цифра и геометрическая форма составляютъ исключительно принадлежность человѣка. Геометрическая форма есть базисъ всякаго явленія, которое никогда не представляется голой линіей, но всегда существуетъ въ связи съ человѣкомъ. Это входитъ въ составъ таинственнаго ученія Пиѳагора.

— Я уже давно догадывался, замѣтилъ Зонненкампъ, смѣясь: что я послѣдователь Пиѳагора. Благодарю васъ за то, что вы меня удостоили этого названія. И такъ, мы новѣйшее искусство садоводства окрестимъ Пиѳагоровымъ.

Тонъ его былъ шутливый, но въ тоже время въ немъ слышалось и удовольствіе.

Между тѣмъ они черезъ колоннаду въ Помпеевскомъ стилѣ, которая глубоко вдавалась во вторую террасу фруктоваго сада, пришли въ такъ-называемую «Ниццу».

— Теперь я вамъ покажу мой домъ, сказалъ Зонненкампъ, толкнулъ маленькую дверь, ведущую въ подземный ходъ, и повелъ своего гостя въ жилой домъ.

ГЛАВА XII.
ВНУТРЕННОСТЬ ДОМА И СЕРДЦА.

Внезапное появленіе Зонненкампа и Эриха въ подземномъ царствѣ испугало слугъ и служанокъ. Зонненкампъ, не обращая на нихъ вниманія, сказалъ Эриху по-англійски:

— Двѣ вещи, на которыя человѣкъ, подобно мнѣ удалившійся отъ дѣлъ, всего больше обращаетъ вниманія — это кухня и конюшня.

Онъ привелъ его въ кухню. Тамъ были цѣлыя дюжины различныхъ очаговъ, и каждое кушанье, мясо или зелень, имѣло свою отдѣльную сковороду или кострюлю, которыя ставились или прямо въ большой огонь или въ боковыя печурки. Физіологія приготовленія соусовъ и сироповъ была здѣсь возведена на высшую степень повареннаго искусства. Эрихъ не могъ на это достаточно налюбоваться.

Тамъ же въ подземномъ пространствѣ Зонненкампъ сообщилъ своему гостю, что каждая печка въ домѣ имѣетъ свою отдѣльную трубу. Онъ считалъ это весьма важнымъ потому, что такимъ образомъ сдѣлалъ себя независимымъ отъ различнаго направленія вѣтра. Архитекторъ сначала сильно противился этому, и кромѣ того, это стоило большого труда и искусства, по за то доставило совершенію новыя удобства.

По всему дому проходили электрическія проволоки для звонковъ. Лѣстницы были устланы дорогими коврами и уставлены канделябрами; въ спальняхъ стояли вездѣ широкія кровати. Все устройство отличалось роскошью и вкусомъ; позолота, мраморъ и шелкъ являлись въ искусномъ сочетаніи; ничто не бросалось въ глаза, но все было изящно и имѣло жилой видъ. Мебель не стояла такъ, какъ будто не зная гдѣ ей пріютиться, но вездѣ вполнѣ соотвѣтствовала остальному убранству комнатъ, казалась прочной и повидимому только ожидала людей, которые дѣйствительно тамъ жили, а не являлись на минуту, чтобъ посмотрѣть и уйдти.

Тяжелыя, шелковыя занавѣсы были одного цвѣта съ коврами: большіе часы въ залахъ шли вѣрно, а изящныя бездѣлушки на каминахъ и горкахъ стояли въ порядкѣ. При дальнѣйшемъ осмотрѣ, однако, оказывалось, что убранство дома не выражало собой характера владѣтеля, но было просто дѣломъ искуснаго обойщика. Особенно чувствовалось здѣсь отсутствіе всего наслѣдственнаго, что говорило бы о прошломъ. Эрихомъ овладѣло впечатлѣніе, что здѣсь, въ собственномъ домѣ, живутъ какъ въ наемномъ, и ему все казалось, что за нимъ слѣдомъ идетъ Роландъ, въ душу котораго ему надлежитъ вглядываться; а мальчикъ между тѣмъ уже знаетъ, что все это рано или поздно онъ назоветъ своимъ.

Зонненкампу казалось смѣшнымъ, когда люди отдѣлывали свои дома на средневѣковой ладъ и такимъ образомъ строили ихъ болѣе на показъ, нежели для собственнаго удобства. Когда Эрихъ замѣтилъ ему, что Гёте былъ такого же мнѣнія, онъ сказалъ:

— Мнѣ это очень пріятно. Я полагаю, Гете хорошо понималъ жизнь. Зонненкампъ произнесъ эти слова снисходительнымъ тономъ, который самъ собой давалъ уразумѣть, что всякій, заслужившій одобреніе господина Зонненкампа, долженъ считать себя счастливымъ.

Въ сѣверной части дома находилась огромная зала, посреди которой стоялъ великолѣпный малахитовый столъ, со стульями вокругъ него. Четыре окна въ человѣческій ростъ освѣщали ее, а между ними, въ половину ихъ вышины, были вдѣланы въ стѣну мраморныя фигуры, работы Ритчеля, изображающія четыре времени года. Потолокъ былъ украшенъ превосходной лѣпной работой. Спускавшаяся съ него серебрявная лампа, казалось, сама собой держалась на воздухѣ. Она состома изъ летящаго Амура, который держалъ въ рукѣ факелъ, гдѣ, пояснилъ Зонненкампъ, и зажигался газъ.

— Это единственная комната, прибавилъ онъ улыбаясь: — гдѣ у меня есть произведенія искусства Я не хочу лгать ни себѣ, ни другимъ. У меня нѣтъ вкуса къ скульптурѣ. Вы, въ качествѣ сына профессора эстетики, назовете это варварствомъ?

— Нисколько. Это только честно, и вы, сколько мнѣ кажется, имѣете на то право!

— Честность есть обязанность, а не право.

— Извините: я дурно выразился. Я хотѣлъ только сказать, что искусства ревнивы. Кто имѣетъ такую опредѣленную способность къ искусству садоводства, тотъ долженъ довольствоваться ею и можетъ легко обойдтись безъ другихъ искуствъ.

Зонненкампъ усмѣхнулся: молодой человѣкъ всегда умѣлъ выдти изъ затруднительнаго положенія.

Далѣе, Зонненкампъ ввелъ своего гостя въ концертную залу. Здѣсь не было ни золота, ни бархата. Лѣпная работа на потолкѣ и зеленые обои на стѣнахъ составляли главное украшеніе комнаты. Въ нишахъ, между двумя маленькими каминами, стояли, съ выпуклыми спинками, кресла и диваны, обитые шелковой матеріей коричневаго цвѣта.

Зонненкампъ съ улыбкой выслушалъ замѣчаніе Эриха, который выразилъ свое одобреніе простотѣ, съ какой была убрана концертная зала. Отсутствіе въ ней излишнихъ украшеній, не развлекая глазъ, позволяло внимательнѣе слушать.

Удовольствіе Зонненкампа ежеминутно возрастало.

— Кто изъ вашего семейства занимается музыкой? спросилъ Эрихъ.

— Эта зала приготовлена для моей дочери.

— Чудесно! воскликнулъ Эрихъ. Тамъ, въ саду, ее ожидаетъ опрокинутый стулъ, а здѣсь — концертная зала.

Зонненкампъ, привычнымъ ему движеніемъ, взялъ нижнюю губу между указательнымъ и большимъ пальцемъ, какъ бы что-то припоминая или раздумывая.

— Кстати зашла рѣчь о моей дочери, я вамъ покажу ея жилище, сказалъ онъ внезапно, и отворилъ боковую дверь.

Они вошли въ маленькую комнатку, съ опущенными сторами. Зонненкампъ живо ихъ поднялъ, и изъ оконъ открылся видъ на галлерею изъ виноградныхъ лозъ и ни гористые берега Рейна. Комната была безъ всякихъ украшеній, по очень мила. На стѣнѣ висѣлъ рядъ фотографическихъ изображеній, голубой лентой прикрѣпленныхъ къ вѣнку, посреди котораго помѣщался большой портретъ папы. Бѣлыя запавѣски у кровати были откинуты, и изъ-за нихъ выглядывало изящной работы распятіе изъ слоновой кости. Нѣсколько ниже висѣла раскрашенная литографія, родъ диплома Германны, называемой Манной Зонненкампъ, удостовѣрявшій, что она принята въ «союзъ непорочнаго дѣвства».

Письменный столикъ, маленькая полочка для книгъ, изящные стулья, — все говорило, что здѣсь жилище молодой дѣвушки, которая живетъ религіозной, самой въ себѣ замкнутой жизнью. Въ комнатѣ какъ-будто вѣялъ духъ молитвы. Вступая въ нее, всякій невольно оглядывался, ожидая, что вотъ войдетъ сама ея обитательница, взглянетъ своимъ невиннымъ дѣтскимъ взглядомъ и за тѣмъ быстро опуститъ глаза при видѣ людей, которые осмѣлились. проникнуть въ ея святилище.

Взоръ Эриха остановился на прекрасномъ каминѣ изъ зеленоватаго мрамора, полукруглая доска котораго была обита плющемъ. Въ углубленіи стояли цвѣты и растенія. Горшки отъ нихъ были такъ искусно скрыты, что зелень и цвѣты, казалось, росли тамъ какимъ-то чудомъ.

— Вамъ это нравится? спросилъ Зонненкампъ. Дочь моя всегда лѣтомъ украшаетъ каминъ цвѣтами, и фрейленъ Пэрини, въ память ея, постоянно икъ тамъ поддерживаетъ.

Эрихъ продолжалъ смотрѣть неподвижно: онъ надѣялся угадать характеръ молодой дѣвушки. Вдругъ Зонненкампъ положилъ ему на плечо свою тяжелую руку и сказалъ:

— Отвѣчайте мнѣ честно: вы сюда пріѣхали не ради моего сына, а ради моей дочери.

— Я васъ не понимаю…. началъ Эрихъ.

— Вы были въ монастырѣ? Вы видѣли мою дочь?

— Да. Но я тогда не имѣлъ ни малѣйшаго понятія ни о васъ, ни о вашей дочери, ни о вашемъ сынѣ.

— Я вамъ вѣрю. Но не воображаете ли вы себѣ, что вамъ, оставаясь въ моемъ домѣ, удастся пріобрѣсти любовь моей дочери?

— Благодарю васъ за вашу откровенность, возразилъ Эрихъ. Мой отвѣтъ будетъ не менѣе искрененъ. Я счелъ бы себя несчастнымъ, еслибъ полюбилъ вашу дочь.

— Почему?

— Потому, что я считаю несчастіемъ любить такую богатую дѣвушку, не говоря уже о ея католическихъ убѣжденіяхъ. Никогда дѣвушка, обладающая такимъ богатствомъ, не будетъ моей женой, хотя бы мнѣ пришлось разбить сердце. Прошу васъ…. co-временемъ въ васъ, пожалуй, опять могутъ возникнуть подобнаго рода подозрѣнія…. и потому я васъ прямо прошу: не давайте мнѣ мѣста при вашемъ сывѣ. Пусть я все это время былъ вашимъ гостемъ, и мнѣ останется только благодарить васъ за ваше дружелюбіе.

— Молодой человѣкъ, вы не уѣдете!… Я вамъ вѣрю и вполнѣ на васъ полагаюсь. Благодарю васъ: вы мнѣ доказали что на свѣтѣ есть еще люди, которымъ можно вѣрить и которыхъ можно уважать. Останьтесь! Дайте мнѣ руку….. Останьтесь! Мы все порѣшимъ спокойно. Къ тому же, дочь моя…. и пусть это вамъ служитъ ручательствомъ моего довѣрія…. дочь моя уже почти помолвлена за барона фонъ-Пранкена…. Ну, теперь пойдемте въ мой кабинетъ.

Тамъ все было направлено къ тому, чтобъ достигнуть какъ можно болѣе удобствъ. Для каждаго настроенія духа, для каждаго времени года были свои отдѣльные стулья и диваны, а передъ ними столы. Казалось, что эта одна комната заключала въ себѣ нѣсколько другихъ. въ ней въ большомъ пространствѣ, чувствовалось совершенно уютно. Окна выходили на югъ, и изъ нихъ, на первомъ планѣ, виднѣлись буки и клены, скрывавшіе нѣсколько обнаженный видъ холмовъ съ виноградниками. Далѣе шли лѣсистыя вершины горъ, и посреди нихъ, прямо противъ выхода на балконъ, возвышались развалины крѣпости, возведенныя, какъ вскорѣ узналъ Эрихъ, по распоряженію самого Зонненкампа и подъ непосредственнымъ надзоромъ маіора.

Здѣсь висѣла всего одна только, но очень хорошая картина. То былъ портретъ Роланда въ настоящую величину. Мальчикъ сидитъ на обломкѣ опрокинутой колонны; онъ смотритъ вдаль, а рука его покоится на головѣ красиваго водолаза. Пока Эрихъ осматривался, Зонненкампъ растворилъ двѣ двери въ стѣнѣ и ввелъ его въ комнату, которую называлъ своей библіотекой. Но тамъ не было ни одной книги, а всюду стояли ящички, глиняные и стеклянные сосуды, точно въ хорошо-снабженной аптекѣ. Зонненкампъ объяснилъ, что здѣсь у него хранятся сѣмена всевозможныхъ растеній въ мірѣ. Изъ этой комнаты вела прямо въ садъ лѣстница, поросшая китайскимъ глициномъ, на которомъ гроздами висѣли голубые цвѣтки, похожіе на бабочекъ. Затѣмъ Зонненкампъ и Эрихъ вернулись въ кабинетъ. Зонненкампъ, заговорилъ о томъ, какъ его всегдашнимъ желаніемъ было, чтобъ Роландъ вступилъ въ тотъ обширный кругъ дѣятельности, изъ котораго онъ самъ только-что вышелъ. Рѣчь зашла, такимъ образомъ, о торговлѣ, и Эрихъ былъ пораженъ широтой взгляда Зонненкампа на этотъ предметъ. Онъ не допускалъ возможности отдѣльнаго существованія той или другой дѣятельности, той или другой производительности. Каждая часть свѣта, по его мнѣнію, существовала только съ помощью другой и въ связи съ ней; весь міръ являлся въ его глазахъ однимъ обширнымъ рынкомъ. Производства желѣза, табаку, шерсти и хлѣба, онъ одновременно разсматривалъ въ Швеціи, Шотландіи, Остъ-Индіи и Гаваннѣ, и вездѣ противопоставлялъ ихъ одно другому.

Зонненкампъ, казалось, хотѣлъ теперь отплатить Эриху за все, что онъ преаде отъ него слышалъ. Эриха все болѣе и болѣе изумляли въ немъ быстрота соображенія, энергія, точность выраженій и какая-то спокойная самоувѣренность. Каждое свое мнѣніе и воззрѣніе онъ излагалъ съ необыкновенной полнотой. Онъ смотрѣлъ на свѣтъ съ зоркостью англичанъ и американцевъ, которые менѣе всѣхъ прочихъ народовъ употребляютъ очки. Онъ схватывалъ сущность дѣла, не затрудняясь подробностями и не стѣсняясь излишними мудрствованіями, а замѣчанія его отличались рѣдкой опредѣленностью, касались ли они того, что онъ видѣлъ въ чужихъ краяхъ, или того, что онъ перенесъ къ себѣ.

Зонненкампъ очень хорошо зналъ, какое впечатлѣніе онъ произвелъ на Эриха, и съ улыбкой кивнулъ головой, когда тотъ замѣтилъ, какъ много счастія въ томъ, чтобъ не только пріобрѣтать, но и владѣть, и жить.

— Подумайте же хорошенько, сказалъ Зонненкампъ, о томъ, что намъ сдѣлать изъ-Роланда?… Вы настолько уже видѣли, прибавилъ онъ съ торжествующимъ взглядомъ, чтобъ убѣдиться, что, взявъ на себя воспитаніе моего сына, вы не измѣните ни меня, ни моего дома?

Это послѣднее замѣчаніе значительно разсѣяло впечатлѣніе, какое Зонненкампъ произвелъ было на Эриха. Оно доказывало, что хозяинъ все показывалъ и говорилъ съ умысломъ.

Явился слуга и передалъ порученіе барона Пранкена, который желалъ передъ отъѣздомъ проститься съ господиномъ Зонненкампомъ.

ГЛАВА XIII.
САТАНУ ДѢЛАЮТЪ РУЧНЫМЪ.

На дворѣ стояла осѣдланная лошадь Пранкена, и самъ онъ ходилъ взадъ и впередъ, помахивая хлыстомъ. Съ любезной поспѣшностью и весело встрѣтилъ онъ Зонненкампа, говоря, что желаетъ съ нимъ проститься. Зонненкампъ замѣтилъ, что всѣ дѣйствія Пранкена отличаются неожиданностью; собираясь въ дорогу, онъ объ этомъ всегда объявляетъ только въ самую минуту отъѣзда. А Пранкенъ на это съ лукавой скромностью возразилъ, что онъ надѣется въ этомъ отношеніи заслужить одобреніе своего друга, Зонненкампа, такъ какъ ничто не можетъ быть непріятнѣе и ничто не дѣлаетъ жизнь такой блѣдной и скучной, какъ мелочные о ней толки и пренія, — однимъ словомъ, какъ переливаніе изъ пустого въ порожнее. Его, Пранкена, дѣло убить зайца, а приготовить его къ столу онъ предоставляетъ ученому повару.

Слова эти Пранкенъ произнесъ съ своей обычной развязностью, подергивая себя за кончики бѣлокурыхъ усовъ. Съ Эрихомъ онъ простился очень холодно и сказалъ, что надѣется, возвратясь изъ своего коротенькаго путешествія, еще застать его здѣсь.

— Вслучаѣ же, если вы отсюда раньше уѣдете, прибавилъ онъ, то прошу васъ передать мое почтеніе вашей матушкѣ.

Прощаясь съ Зонненкампомъ, онъ снялъ одну перчатку; теперь же слова ее надѣлъ, и тогда уже подалъ руку Эриху. Онъ это сдѣлалъ открыто и, видимо, не безъ намѣренія. Но Эриху такая холодность почти пришлась по сердцу: она снимала съ него часть благодарности. Чѣмъ болѣе Пранкенъ станетъ его чуждаться, тѣмъ независимѣе и миролюбивѣе могутъ быть ихъ отношенія въ будущемъ.

Пранкенъ еще разъ подозвалъ къ себѣ Зонненкампа и сказалъ, что хотя онъ ему и рекомендовалъ молодого ученаго, — слова: «молодой ученый» онъ произнесъ съ аристократической небрежностью, — однако проситъ его не слишкомъ скоро рѣшаться, чтобъ послѣ не упрекать себя.

— Послушайте, баронъ, возразилъ Зонненкампъ, я тутъ купецъ… и онъ остановился, — я знаю, что бываютъ отношенія…. что часто бываешь принужденъ…. и потому, объявляю вамъ, что я снимаю съ васъ всякую отвѣтственность. Что же касается до упрековъ самому себѣ…. то, повторяю, баронъ, я — покупатель (новая остановка), молодой человѣкъ продавецъ, а продавцу всегда приходится больше высказываться, чѣмъ покупщику, особенно еще, если его товаръ заключается въ немъ самомъ.

Пранкенъ улыбнулся и назвалъ это самой тонкой дипломатіей. Онъ подошелъ къ лошади, вскочилъ въ сѣдло и поскакалъ галопомъ. Зонненкампъ закричалъ ему еще вслѣдъ, чтобъ онъ посмотрѣлъ, принялась ли магнолія на монастырскомъ дворѣ. Пранкенъ въ отвѣтъ снялъ шляпу, помахалъ ею въ воздухѣ и быстро скрылся изъ виду.

— Какой славный, милый наѣздникъ! Всегда бодръ и веселъ! сказалъ Зонненкампъ вслѣдъ Пранкену и распространился о его веселомъ, беззаботномъ правѣ.

Эрихъ молчалъ. Онъ зналъ Пранкена, зналъ, что такое постоянно-оживленное обращеніе нравится, но находилъ, что въ основаніи его лежитъ ложь. Невозможно, безъ особенныхъ усилій, во всѣ часы дня находиться въ подобномъ настроеніи, которое какъ бы заставляетъ человѣка постоянно хвастаться своей энергіей и сознательно или безсознательно лгать.

Спокойно слушалъ Эрихъ дальнѣйшія разсужденія Зонненкампа, пока тотъ у него не спросилъ: не находитъ ли онъ, что только человѣкъ, съ дѣтства сознающій преимущества своего дворянскаго происхожденія, можетъ пріобрѣсти такой беззаботный взглядъ на жизнь? Тогда онъ отвѣчалъ, что, по его мнѣнію, и другимъ сословіямъ не отказано ни въ одной изъ радостей жизни.

Зонненкампъ одобрительно кивнулъ головой. Между тѣмъ ему тоже подвели лошадь, онъ сѣлъ на нее и уѣхалъ.

Эрихъ пошелъ отыскивать Роланда и нашелъ его у собакъ.

— Вообрази себѣ, сказалъ ему мальчикъ: одна поденщица мнѣ сейчасъ разсказала, что «Сатана» укусилъ бѣднаго садовника. По дѣломъ дураку! Зачѣмъ берется за то, чего не умѣетъ!

Эрихъ былъ непріятно пораженъ. Возможно ли, чтобы такое молодое сердце уже до такой степени зачерствѣло? Онъ началъ доказывать Роланду, какъ жестоко видѣть въ человѣкѣ только игрушку, которую, поигравъ съ ней, оставляютъ безъ вниманія. Онъ говорилъ съ жаромъ. Роландъ съ досадой тряхнулъ головой.

— Отчего ты мнѣ ничего не отвѣчаешь? спросилъ Эрихъ.

— Я не зналъ, что ты тоже умѣешь читать нравоученія.

Сначала красота мальчика и его отвага плѣнили Эриха и побудили его посвятить себя ему. Въ эту минуту рѣшимость его нѣсколько поколебалась, но вслѣдъ за тѣмъ возвратилась къ нему еще тверже. Ему захотѣлось во что бы то ни стало смягчить эту, черствую отъ природы, или зачерствѣлую отъ воспитанія, натуру.

Молча шелъ Роландъ возлѣ Эриха, а потомъ вдругъ попросилъ его съ нимъ поѣхать верхомъ. Они направились къ деревнѣ. Но Роландъ ни за что не согласился навѣстить садовника, котораго Эрихъ засталъ больнымъ въ постелѣ; бѣдняга кряхтѣлъ и стоналъ. Зайдя потомъ къ Клаусу, Эрихъ уже не нашелъ тамъ Роланда. Мальчикъ ушелъ съ «Сатаной» въ лѣсъ на гору. Клаусъ встрѣтилъ Эриха не слишкомъ-то почтительно. Онъ, правда, снялъ шапку, по тотчасъ же снова надѣлъ ее на бекрень и приблизился къ нему съ тѣмъ довѣрчивымъ видомъ, который такъ свойственъ жителямъ верхняго Рейна: точно они собираются чокнуться стаканами и хотятъ побрататься.

— Господинъ капитанъ, вы покончили? спросилъ онъ.

— Нѣтъ.

— Могу ли я вамъ сказать одно дѣло?

— Почему нѣтъ, если это хорошее дѣло.

— Все зависитъ отъ того, какъ взглянешь на него. Вонъ, живущій тамъ, внизу, онъ указалъ пальцемъ по направленію къ виллѣ — собирается скупить всѣ берега Рейна. Но видите ли, собака….

— Довольно! воскликнулъ Эрихъ и рѣшительнымъ тономъ объявилъ Клаусу, что тотъ не имѣетъ права съ нимъ такъ говорить, да еще злословить.

Эрихъ почувствовалъ, что обращеніе его съ Клаусомъ было до тѣхъ поръ слишкомъ просто и дружелюбно, иначе тотъ никогда не посмѣлъ бы съ нимъ такъ довѣрчиво изъясняться. Поэтому онъ счелъ нужнымъ выговорить ему даже строже, чѣмъ самъ того желалъ.

Клаусъ съ особенной энергіей затянулся изъ своей наполеоновской трубки, а потомъ сказалъ:

— Да, да, я вижу, вы тамъ сами съумѣете справиться, а я для васъ недостаточно уменъ. Вы не хотите бить мнѣ благодарнымъ, но я не требую никакого вознагражденія.

И онъ тихонько пробормоталъ, что всѣ приближающіеся къ богатымъ непремѣнно портятся. Эриху пришлось снова поворотить въ другую сторону, такъ какъ Клаусъ одинъ могъ оспаривать у него вліяніе надъ Роландомъ. Смягченный опять новымъ дружелюбнымъ обращеніемъ Эриха, Клаусъ однако оставался молчаливъ.

Когда Роландъ вернулся, Эрихъ ему ни слова не сказалъ ни о его прогулкѣ въ лѣсъ, ни о своемъ посѣщеніи больного садовника. Онъ хотѣлъ, чтобъ Роландъ самъ у него о немъ освѣдомился, но мальчикъ ничего не спрашивалъ, и оба молча пришли домой.

Эрихъ немедленно отправился къ Зонненкампу и сказалъ, что отношенія его къ Роланду должны наконецъ быть приведены въ извѣстность.

— Значитъ, вы тоже находите Роланда отличнымъ юношей?

— Въ немъ много отваги и рѣшимости, но…. Я знаю, отцамъ бываетъ тяжело выслушивать нѣкоторыя вещи…. однако, соображаясь съ вашими вчерашними словами, я полагаю въ васъ настолько благоразумія….

— Конечно, конечно! Говорите прямо.

— Я нахожу въ немъ какую-то черствость сердца и удивительное въ его возрастѣ равнодушіе ко всему чисто человѣческому, сказалъ Эрихъ и передалъ ему слова Роланда о приключеніи съ садовникомъ. Улыбка пробѣжала по лицу Зонненкампа, и онъ, сказалъ:

— А вы беретесь облагородить его испорченный характеръ?

— Извините, я не говорилъ, что характеръ его испорченъ. Роландъ теперь стоитъ на перепутьи; характеръ его долженъ окончательно опредѣлиться, и потому онъ требуетъ особенно осмотрительнаго съ нимъ обращенія.

— А какого вы мнѣнія о талантахъ Роланда?

— У него, сколько мнѣ кажется, ихъ вовсе нѣтъ. Способности его не переходятъ за черту обыкновенныхъ. У него природный, прямой умъ, онъ все легко схватываетъ, но на сколько удерживаетъ схваченное…. это еще остается для меня вопросомъ. Я уже замѣтилъ, что сначала у него все идетъ гладко, затѣмъ мыслительныя силы у него вдругъ останавливаются, и онъ болѣе не двигается впередъ. Я еще не вполнѣ отдаю себѣ отчетъ въ такого рода умственномъ устройствѣ. Если намъ не удастся его улучшить, то, я боюсь, Роландъ никогда не будетъ счастливъ. Радости его всегда будутъ кратковрененны, а удовольствіе и обязанность продолжать начатое дѣло останутся ему непонятны… Но все это могутъ быть только мои фантазіи.

— Нѣтъ, нѣтъ, вы правы. Я не имѣю ни малѣйшаго довѣрія къ характеру моего сына. Онъ живетъ только настоящимъ. Дѣло, надъ которымъ надо потрудиться, чтобъ позже вкусить плоды, кажется ему тягостнымъ и скучнымъ.

— Это свойство всѣхъ дѣтей вообще.

— Нѣтъ, изъ такихъ дѣтей никогда не выходитъ сильные люди. Поэтому-то мнѣ такъ и хочется, чтобъ Роландъ полюбилъ растенія и убѣдился въ томъ, что на свѣтѣ есть вещи, съ которыми нельзя обращаться небрежно, и которыхъ никогда не слѣдуетъ забывать.

— Меня радуетъ, что вы сами указываете на главные пункты. Богачъ и сынъ богача въ одномъ отношеніи похожи на принца и на сына принца: они имѣютъ около себя только услужливыхъ друзей. Я противъ моей воли сдѣлался товарищемъ въ играхъ и удовольствіяхъ Роланда, — когда настанетъ очередь серьезнаго дѣла, оно непремѣнно произведетъ на него отталкивающее дѣйствіе.

— А развѣ нельзя соединить серьезное съ пріятнымъ?

— Я надѣюсь этого достигнуть; однако необходимо пріучать и къ строго-серьезному.

Эрихъ замолчалъ, а Зонненкампъ спросилъ:

— Вы имѣете еще что-нибудь сказать?

— Да, и я уже объ этомъ упоминалъ. Необходимо, чтобы между Роландомъ и предметами внѣшняго міра установились постоянныя, такъ сказать родственныя отношенія: только тогда онъ почувствуетъ себя чѣмъ-то въ жизни. У кого нѣтъ воспоминаній дѣтства, глубокой привязанности къ прошлому, тотъ лишенъ настоящихъ радостей жизни. Спросите у самого себя и вы увидите…. ваше возвращеніе въ Германію служитъ тому доказательствомъ что главной пищей вашей души были именно эти воспоминанія дѣтства и юности.

Зонненкампъ пришелъ въ волненіе, а Эрихъ продолжалъ:

— У вашего сына нѣтъ родины, и это омрачаетъ его душу.

— Нѣтъ родины! въ изумленіи воскликнулъ Зонненкампъ. Онъ съ трудомъ сдержалъ въ себѣ негодованіе и произнесъ съ принужденной кротостью.

— Такъ ли я понялъ? Нѣтъ родины?

— Такъ точно. Для внутренней жизни ребенка необходимы привычки. Путешествіе, если оно не вредитъ ребенку, то во всякомъ случаѣ не приноситъ ему пользы, и онъ относится къ нему равнодушно. Быстрая перемѣна ландшафта не производитъ на ребенка должнаго впечатлѣнія; его радуетъ видъ локомотива на желѣзной дорогѣ, вѣтренной мельницы на горѣ. Только глубокія привязанности даютъ душѣ силу и твердость. Если людямъ необходимо имѣть цѣль въ жизни, то имъ не менѣе того нужна и исходная для нея точка, которую именно и составляетъ родина. Вы говорили мнѣ, да я и самъ это вижу, что Роланда ничто не радуетъ. Не отъ того ли это, что у мальчика нѣтъ родины, что онъ дитя постоялыхъ дворовъ и гостинницъ, — что ему негдѣ было пустить корней, что у него нѣтъ въ прошломъ картинъ, которыми бы онъ жилъ, и къ которымъ бы воображеніе всегда могло его переносить? Онъ мнѣ разсказывалъ, что, играя въ римскомъ Колизеѣ, въ парижскомъ Луврѣ, въ лондонскомъ Гайдъ-Паркѣ, на женевскомъ озерѣ, и живя въ Европѣ, онъ всегда съ гордостью называлъ себя американцемъ. Скажите сами, развѣ не должно это поднимать въ душѣ безпокойства, которое всегда бываетъ причиною всѣхъ неудачъ?

— Я вижу, возразилъ Зонненкампъ, что вы воплощенный нѣмецъ, который можетъ въ воображеніи или дѣйствительности изъѣздить весь свѣтъ и постоянно будетъ съ самодовольствомъ приговаривать: — Ахъ, мнѣ такъ хорошо, а у васъ ни у кого этого нѣтъ. Ба! А я вамъ скажу, что если я доставилъ моему сыну что-нибудь хорошее, такъ это, по моему мнѣнію, именно то, что онъ не будетъ имѣть сентиментальной, такъ называемой осѣдлости на родинѣ. Свистъ локомотива спугнулъ, и прогналъ нѣкогда пресловутую тоску по родинѣ. Мы граждане міра, и въ американскихъ нравахъ именно и есть высокаго то, что они не признаютъ національныхъ ограниченій. Любовь къ родинѣ есть старое зло и предразсудокъ. Пусть Роландъ будетъ свободнымъ человѣкомъ!

Эрихъ долго молчалъ.

— Я полагаю, сказалъ онъ наконецъ, — что для насъ обоихъ не хорошо и утомительно вдаваться въ столь общіе вопросы. Я только хотѣлъ сказать, что, подобно тому, какъ путешествіе, предпринимаемое безъ цѣли, доставляетъ мало удовольствія, такъ точно и жизнь, не имѣющая передъ собой никакой задачи, никакого сознательнаго дѣла или наслажденія, не можетъ дать человѣку ни счастія, ни удовлетворенія. Еслибъ у Роланда былъ къ чему-нибудь особенный талантъ…

— Но вы находите, что его нѣтъ?

— По крайней мѣрѣ я до сихъ поръ еще ни одного не открылъ, да и не надѣюсь открыть: еслибъ онъ родился при другихъ условіяхъ, изъ него могъ бы выдти хорошій слѣсарь или конюхъ…. надѣюсь, что вы меня, какъ слѣдуетъ, поймете…. Я вижу лучшее доказательство равенства людей въ томъ, что вообще, или по большей части, одни обстоятельства ставятъ ихъ въ то, или другое положеніе. Сотни судей, напримѣръ, при иныхъ условіяхъ, были бы уличными гуляками, и наоборотъ. Повторяю: въ этомъ я вижу полноту способностей, по-ровну распредѣленныхъ на все человѣчество. Только весьма немногимъ достается въ удѣлъ геній, который опредѣляетъ, чѣмъ именно человѣкъ долженъ быть.

— Понимаю, понимаю. И вы не колеблетесь взять на себя воспитаніе мальчика, о которомъ вы такого ничтожнаго мнѣнія?

— Я ничуть не ничтожнаго мнѣнія ни объ умѣ, ни о сердцѣ Роланда. Я даже полагаю, что онъ способенъ любить, только любовь для него наслажденіе, а не долгъ. Онъ обладаетъ качествами, которыя круглымъ числомъ выпадаютъ на долю каждаго человѣка, не выходящаго изъ ряда обыкновенныхъ людей. И этого вполнѣ достаточно, чтобъ посредствомъ разумнаго и добросовѣстнаго воспитанія сдѣлать изъ него человѣка дѣльнаго, честнаго, счастливаго самого и доставляющаго счастіе другимъ. Болѣе того: я почти радуюсь, что не нахожу въ Роландѣ ничего геніальнаго.

— Я уважаю и цѣню вашу искренность, сказалъ Зонненкампъ: — но мнѣ теперь некогда. Потрудитесь сами объявить Роланду, кто вы.

Зонненкампъ казался раздосадованнымъ; онъ передвигалъ сигару изъ одного угла рта въ другой и началъ перебирать бумаги, какъ будто Эриха уже тамъ не было.

Выйдя отъ Зонненкампа, Эрихъ отправился къ Роланду. Мальчикъ жевалъ куски почти совсѣмъ сырой говядины и пережеванные давалъ ихъ вновь дресированной собакѣ Сатанѣ. Это, по словамъ Клауса, должно было до такой степени привязать къ нему собаку, что она сдѣлается съ нимъ неразлучной. Съ минуту Эрихъ смотрѣлъ молча, затѣмъ велѣлъ Роланду отослать собаку, такъ какъ онъ имѣетъ ему что-то сообщить.

— Развѣ нельзя при собакѣ?

Эрихъ не отвѣчалъ. Онъ видѣлъ, что ему прежде всего надо было отстранить всякое соперничество съ собакой. Когда же онъ вторично и очень серьозно взглянулъ на Роланда, тотъ сказалъ:

— Пойди, Сатана, и жди у дверей, а затѣмъ, обращаясь къ Эриху, прибавилъ: — «Ну, теперь говори».

Эрихъ взялъ Роланда за руку и разсказалъ ему, что онъ сюда пріѣхалъ затѣмъ, чтобъ сдѣлаться его воспитателемъ. Роландъ положилъ свою прелестную головку на слегка сжатую лѣвую руку и смотрѣлъ на говорившаго своими большими, блестящими, но нѣсколько блуждающими глазами.

— Я это зналъ, проговорилъ онъ наконецъ.

— А кто тебѣ сказалъ?

— Клаусъ и Іозефъ.

— Отчего же ты мнѣ этого не сказалъ?

Роландъ не далъ никакого отвѣта, но только взглянулъ на Эриха, какъ бы желая сказать: — «Я могу ждать». Тогда Эрихъ объяснилъ ему, что онъ хотѣлъ прежде испытать самого себя и убѣдиться, годенъ ли онъ для этого дома. Роландъ все молчалъ. Собака начала царапаться въ двери, Роландъ обернулся, по не рѣшался отворить. Эрихъ сдѣлалъ это за него. Собака бросилась въ комнату, приласкалась къ Роланду, а затѣмъ приблизилась къ Эриху и стала лизать ему руки. Она какъ будто хотѣла служить между ними посредницей.

— Она тоже тебя полюбила! воскликнулъ Роландъ съ дѣтской радостью.

Слово: тоже — до сихъ поръ одно выражало то, что происходило въ Роландѣ. Вдругъ онъ вскочилъ и бросился на шею къ Эриху, который крѣпко обнялъ его. Собака лаяла и прыгала вокругъ пахъ.

— Мы будемъ съ тобой друзьями! воскликнулъ Эрихъ, освобождаясь изъ объятій мальчика. У меня былъ братъ твоихъ лѣтъ, теперь ты займешь его мѣсто.

Роландъ молча сжималъ въ обѣихъ рукахъ правую руку Эриха.

— Итакъ, мы весело и бодро немедленно начнемъ нашу новую жизнь.

— Да, отвѣчалъ Роландъ, — мы пошлемъ Сатану въ воду: онъ отлично, умѣетъ вытаскивать разныя вещи.

— Нѣтъ, милый братъ, намъ надо работать. Покажи мнѣ все, чему ты до сихъ поръ учился.

Эрихъ замѣтилъ, что Роландъ изо всѣхъ предметовъ болѣе успѣлъ въ географіи. Онъ началъ его въ ней экзаменовать, и мальчикъ радъ былъ, что можетъ удовлетворительно отвѣчать. Мало-по-малу они перешли и на другіе предметы; въ нихъ Роландъ былъ очень слабъ, а къ латыни питалъ самую непримиримую вражду.

— Мы понемножку научимся всему необходимому, утѣшалъ его Эрихъ: — и въ тоже время будемъ гулять, ѣздить верхомъ, ходить на охоту, удить рыбу и кататься въ лодкѣ.

Въ виду столькихъ удовольствій, мальчикъ развеселился. На башнѣ пробили часы и онъ воскликнулъ:

— Черезъ часъ Пранкенъ будетъ у Манны. Какъ ты думаешь, могу ли я научиться ѣздить верхомъ, фехтовать и стрѣлять также хорошо, какъ Пранкенъ?

— Конечно, можешь.

— Я черезъ Пранкена послалъ письмо Маннѣ.

— На какомъ языкѣ?.

— Конечно, на англійскомъ. Ахъ, мнѣ пришло въ голову…. Всѣ такъ хорошо говорятъ о твоей матери, скажи ей, чтобъ она также сюда пріѣхала. Она могла бы жить въ нашемъ виноградномъ домикѣ….

Мальчикъ ничего болѣе не успѣлъ связать. Эрихъ приподнялъ его, обнялъ и крѣпко прижалъ къ сердцу. Мальчикъ высказалъ его собственное желаніе, то самое, которое возникло въ немъ при первомъ взглядѣ на домикъ. Къ тому же оказалось, что мальчикъ охотно уступалъ, былъ способенъ дѣлать добро и доставлять радости. Жестокость его въ отношеніи къ тому садовнику стушевалась.

Тутъ пришли сказать, что поданъ обѣдъ, и Эрихъ съ Роландомъ руку объ руку отправились въ столовую.

ГЛАВА XIV.
СОПЕРНИКЪ.

Обѣдъ былъ такой же торжественный, какъ и наканунѣ. Хозяйка Церера опять присутствовала за нимъ, но ни словомъ, ни взглядомъ не дала замѣтить о своей вчерашней бесѣдѣ съ Эрихомъ. Она по временамъ обращалась къ нему съ коротенькими замѣчаніями, но разговоръ постоянно сбивался на одно: на упрашиванія ее что-нибудь скушать. Эрихъ удивлялся терпѣнію, съ какимъ Зонненкампъ опять и опять возвращался къ тому же.

Послѣ обѣда, за кофе, Зонненкампъ сказалъ Эриху, что у него появился соперникъ, котораго сильно рекомендовалъ послѣдній наставникъ Роланда, кандидатъ Кнопфъ. При этомъ онъ далъ замѣтить Эриху, что не всякаго, безъ разбора, допускаетъ къ своему столу, и затѣмъ приказалъ Іозефу пригласить къ нему незнакомца.

Въ комнату вошелъ худощавый, сильно загорѣлый мужчина. Его представили всему обществу, а Эриха отрекомендовали ему просто капитаномъ, на время оставивъ въ сторонѣ его докторское званіе. Незнакомецъ, — его звали профессоръ Крутіусъ, — былъ университетскимъ товарищемъ кандидата Кнопфа. Онъ не мало помыкался по свѣту и послѣднее время, въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ, былъ учителемъ въ кадетскомъ корпусѣ въ Westpoint, близъ Ньюйорка. Онъ все это разсказалъ очень развязно, но съ оттѣнкомъ горечи въ тонѣ.

Зонненкампъ собирался доставить себѣ послѣ обѣда зрѣлище. Онъ хотѣлъ устроить между соперниками турниръ и самъ присутствовать при немъ, спокойно покуривая сигару. Ловко угадавъ пункты, на которыхъ ихъ можно было свести, онъ не мало удивился, когда Эрихъ, не вступая еще въ борьбу, сложилъ передъ противникомъ оружіе, говоря, что завидуетъ его обширной опытности и знанію свѣта. Самъ же онъ никогда не оставлялъ родины, постоянно вращался только въ тѣсномъ кругу и имѣлъ дѣло съ однѣми книгами.

Крутіусъ очень скоро открылъ, что фрейленъ Пэрини была главной спицей въ колесѣ всего домашняго устройства, и быстро нашелъ съ ней общія воспоминанія. Онъ сопровождалъ въ Италію одно американское семейство, съ которымъ и самъ пріѣхалъ изъ Новаго Свѣта. Съ большой искренностью и съ явнымъ званіемъ дѣла изобразилъ онъ особенности американскаго мальчика образованнаго круга и изложилъ свои мнѣнія на счетъ того, какъ съ нимъ слѣдуетъ обращаться. Дѣлая видъ, что онъ говоритъ на-обумъ, безъ всякой цѣли, онъ, однако, видимо предназначалъ свои замѣчанія Роланду, который съ изумленіемъ на него смотрѣлъ.

Эрихъ стоялъ возлѣ Зонненкампа, облокотись о перила балкона, и говорилъ ему, что сознаетъ себя далеко не готовымъ для дѣла, которое, было, хотѣлъ на себя взять, и указывалъ да вновь явившагося кандидата, какъ на человѣка, гораздо болѣе способнаго.

Зонненкампъ ничего не отвѣчалъ и быстро пускалъ въ воздухъ клубы сигарнаго дыма, — «Великодушіе! думалъ онъ про себя: — Великодушіе…. не болѣе, какъ одинъ чадъ и дымъ!»

Крутіусъ между тѣмъ усердно поддерживалъ разговоръ съ Церерой и съ фрейленъ Пэрини. Роландъ подошелъ къ отцу и сказалъ ему тихо, но рѣшительно:

— Отошли его прочь… я не хочу его.

— Почему?

— Потому что у меня уже есть Эрихъ, а этого прислалъ Кнопфъ.

— Иди въ свою комнату, не твое дѣло здѣсь разсуждать, приказалъ ему Эрихъ. Мальчикъ взглянулъ на него, широко раскрывъ глаза и повиновался.

Эрихъ объяснилъ Зопаевкампу, что одна изъ особенностей Роланда заключается въ горечи, какую онъ питаетъ ко всѣмъ своимъ бывшимъ учителямъ. Мальчикъ не успѣлъ самъ объяснить почему, но видимо желалъ себѣ въ наставники человѣка совершенно посторонняго.

Зонненкампъ былъ удивленъ дружескимъ соглашеніемъ между Роландомъ и Эрихомъ. Послѣдній замѣтилъ еще, какъ грустно должно быть мальчику постоянно переходить изъ однѣхъ рукъ въ другія.

Крутіусъ распрашивалъ фрейленъ Пэрини о томъ, нѣтъ ли у Зонненкампа родственниковъ и часто ли онъ получаетъ письма. Онъ старался выпытать, что въ этомъ домѣ думаютъ объ Америкѣ. Зонненкампъ энергически замѣтилъ, что желаетъ Америкѣ диктатора, который уничтожилъ бы въ ней безбожіе. Крутіусъ посмѣшилъ на это сказать, что въ Новомъ Свѣтѣ есть много людей, которые стремятся сдѣлать изъ нея монархическое государство; они не смѣютъ открыто выражать свои желанія, но въ душѣ питаютъ надежду на ихъ сбыточность.

Зонненкампъ кивнулъ головой и втихомолку засвисталъ.

— Гдѣ вы остановились? спросилъ онъ вдругъ у Крутіуса. Тотъ назвалъ гостинницу въ маленькомъ городкѣ.

— Тамъ отличное помѣщеніе.

Лице Крутіуса передернуло. Онъ явно ожидалъ, что немедленно пошлютъ за его вещами, а его самого пригласятъ остаться въ домѣ въ качествѣ гостя. Но Зонненкампъ вмѣсто того учтиво поблагодарилъ профессора за его посѣщеніе и попросилъ у него адресъ, чтобъ можно было къ нему написать. Крутіусъ, дрожащей рукой, вынулъ изъ кармана сильно потертый бумажникъ и подалъ свою карточку. Онъ распростился съ принужденной учтивостью.

Зонненкампъ попросилъ Эриха проводить Крутіуса часть дороги и, такъ какъ онъ, повидимому, нуждался, вручить ему поделикатнѣе нѣсколько золотыхъ монетъ.

— Что это — довѣріе, или обращеніе какъ съ слугой? задалъ себѣ вопросъ Эрихъ.

Онъ догналъ Крутіуса у стѣны парка и отрекомендовалъ себя тоже учителемъ. Обращеніе профессора мгновенно измѣнилось, и онъ воскликнулъ!

— А! Вы тоже учитель и, безъ сомнѣнія, мой соперникъ?

Эрихъ отвѣчалъ утвердительно. Крутіусъ злобно на него взглянулъ. Онъ былъ пріятно пораженъ привѣтливымъ обращеніемъ капитана, котораго принялъ за друга дома, чувствовалъ къ нему благодарность за его похвалы, и теперь оказывалось, что онъ тоже учитель. Онъ заскрежеталъ зубами отъ того, что могъ вдаться въ такой обманъ.

Съ большой осторожностью вручилъ ему Эрихъ деньги. Онъ поставилъ себя совершенно на одну ногу съ нимъ, признался ему въ собственной бѣдности и сказалъ, что часто бываютъ случаи, когда ничего болѣе не остается, какъ принять подарокъ отъ тѣхъ, кто богаче насъ,

— Ха, ха! захохоталъ Крутіусъ: — онъ меня знаетъ, хочетъ меня связать одолженіемъ и такимъ образомъ отъ меня откупиться.

Эрихъ замѣтилъ, что онъ рѣшительно не понимаетъ, къ чему относятся эти слова.

— Въ самомъ дѣлѣ? со смѣхомъ сказалъ Крутіусъ: — Такъ значитъ, и невинность въ капитанскомъ чинѣ тоже можно подкупить? Весь міръ есть не что иное, какъ старая лавка съ ветошью. Чтожъ изъ этого? Логовище, въ которомъ тигръ пожираетъ свою добычу, очень красиво, съ большимъ вкусомъ убрано. Каменьщики и обойщики могутъ многое скрыть!… Извините меня, я утромъ выпилъ вина…. и къ этому не привыкъ…. Хорошо, давайте сюда деньги! Мой нижайшій поклонъ виллѣ Эдемъ!… Ха, ха, славное имячко!

И не сказавъ болѣе ли слова въ объясненіе, профессоръ Схватилъ деньги, дотронулся до шляпы и удалился быстрыми шагами.

Эрихъ задумчиво возвратился къ Зонненкампу. Тотъ ласково допросилъ его сѣсть и спросилъ:

— Взялъ онъ деньги?

Эрихъ сдѣлалъ утвердительный знакъ головой.

— И, конечно, едва, едва поблагодарилъ? продолжалъ Зонненкампъ.

Эрихъ повторилъ признаніе Крутіуса на счетъ того, что онъ утромъ пилъ вино, и что это было для него вовсе непривычнымъ дѣломъ.

Указывая на большую пачку писемъ, Зонненкампъ сказалъ, что въ нихъ заключаются все предложенія занять мѣсто, о которомъ было напечатано объявленіе. Онъ сдѣлалъ при этомъ очень забавныя замѣчанія на счетъ того, какъ много существованій всегда разсчитываютъ на одну и ту же добычу, посылаемую имъ судьбой. Стоитъ только открыть горшокъ съ медомъ и къ нему вдругъ слетится куча пчелъ, осъ и шмелей, которыхъ за минуту передъ тѣмъ никто не видалъ. Потомъ онъ сказалъ:

— Я могу прибавить одно новое свѣдѣніе къ вашему знанію людей.

— По поводу профессора Крутіуса?

— Нѣтъ, по поводу того бѣднаго садовника, о которомъ вы такъ сожалѣли. Весело право становится, когда подумаешь, какіе есть на свѣтѣ славные плуты. Я уже давно знаю, что онъ преловко воруетъ черноземъ изъ лѣсу на горѣ; теперь же отзывается, что укушеніе собаками во время ихъ дрессировки — чистая ложь, Я уже разсказалъ объ этомъ Роланду, и меня радуетъ. что онъ съ дѣтства получаетъ вѣрное понятіе о лживости и негодности людей.

— Вы, конечно, послѣ этого не станете держать этого человѣка въ вашемъ услуженіи? спросилъ Эрихъ.

— Напротивъ. Мнѣ очень пріятно видѣть въ этомъ садовникѣ такъ много плутовства. Я люблю играть съ плутами и мошенниками и желалъ бы всегда имѣть ихъ съ полдюжины подъ рукой, чтобъ научить Роланда, какъ слѣдуетъ съ ними обращаться.

— Я бы его этому не училъ, сказалъ Эрихъ.

— И не надо. Вы здѣсь нужны для другого.

Съ грустными мыслями вышелъ Эрихъ отъ Зонненкампа. Слуга передалъ ему, что Роландъ ожидаетъ его на берегу рѣки. Онъ пошелъ туда, и Роландъ встрѣтилъ его просьбой покататься съ нимъ по Рейну. Мальчикъ отцѣпилъ отъ берега красивую лодку, ловко принялся грести, и они поплыли по рѣкѣ, которая теперь была ярко-зеленаго цвѣта; изъ изумрудныхъ волнъ ея безпрестанно выростали передъ глазами острова, покрытые виноградниками.

Свѣжій вѣтеръ поднялъ на рѣкѣ легкую зыбь. Роландъ былъ вполнѣ счастливъ. Онъ опустилъ парусъ и радовался, что можетъ показать свою ловкость. Въ каждомъ его движеніи было столько граціи, что Эрихъ не могъ имъ достаточно налюбоваться.

Эрихъ совсѣмъ не умѣлъ править лодкой и, къ великому удовольствію Роланда, просилъ его ему показать, какъ слѣдуетъ съ ней обращаться, чтобъ по произволу направлять ее. Лицо Роланда дышало радостью, какой Эрихъ на немъ еще не видалъ.

Они плыли съ распущенными парусами, вокругъ лодки пѣнились и журчали волны, а Роландъ разсказывалъ, что своимъ искусствомъ въ управленіи лодкой обязанъ кандидату Кнопфу. Грести, спускать и подбирать паруса, править рулемъ и заставлять лодку описывать круги, Кнопфъ умѣлъ лучше самаго искуснаго лоцмапа — нѣтъ, даже лучше самой лоцманши. Лоцманша была высокая, сильная женщина, которая ихъ въ эту самую минуту окликнула. Она правила большой лодкой, на которой вела буксирное судно, а мужъ ея, такой же рослый я сильный на видъ, стоялъ, прислонившись къ мачтѣ.

Роландъ обогнулъ буксирное судно и прицѣпилъ свою лодку къ той, которою правила лоцманша. Она съ нимъ весело болтала, но въ тоже время зорко слѣдила за направленіемъ, по какому плыло судно. Спустя нѣсколько времени, Роландъ опятъ отцѣпилъ свою лодку, и они понеслись обратно, внизъ по теченію рѣки.

Роландъ началъ забавно разсказывать о томъ, какъ лоцманша командуетъ своимъ мужемъ, но Эрихъ свелъ рѣчь на кандидата Кнопфа. Роландъ, однако, отказался болѣе говорить о немъ, равно какъ и о своихъ другихъ учителяхъ, къ которымъ ко всѣмъ относился съ полнѣйшимъ равнодушіемъ. Они точно были для него не больше, какъ кельнера въ гостинницахъ, которые сегодня вамъ служатъ, а завтра вами отпускаются. Кому же интересно говорить объ отставленныхъ слугахъ? только изъ нѣсколькихъ словъ Роланда можно было заключить, что кандидатъ Кнопфъ очень любилъ своего воспитанника.

Рѣчь зашла о садовникѣ, но и тутъ Роландъ высказалъ полное равнодушіе къ плутнямъ этого человѣка. Онъ былъ того мнѣнія, что всѣ бѣдные люди — плуты.

Во время этой прогулки Эрихъ ближе познакомился съ мальчикомъ и если еще больше полюбилъ его, то и почувствовалъ къ нему еще сильнѣйшее состраданіе. Роландъ уже научился презирать людей; у него, казалось, не было въ мірѣ существа, мысль о которомъ была бы ему особенно дорога и пріятна. Сестру, повидимому, онъ любилъ больше всѣхъ, и когда они подходили къ виллѣ, онъ сказалъ:

— Какъ я теперь съ тобой иду, такъ Манна ходитъ теперь съ Пранкеномь. Я увѣренъ, что когда Манна пріѣдетъ сюда, ты тоже ее полюбишь.

КНИГА ТРЕТЬЯ.

ГЛАВА I.
ПОДЗЕМНЫЕ ТОЛКИ.

Душистая земляника красуется на зеленой полянѣ; и на глазъ это ягода красивая, и на языкѣ вкусна.

Еслибъ можно было проникнуть въ самую земную утробу и подслушать, что тамъ толкуется у самаго корня растенія — мы навѣрное услыхали бы, какъ аммоніакъ, вещество не особенно пріятнаго вида и запаха, самодовольно улыбаясь, хвалится: «Что бы тутъ было безъ меня?!»

Кали, напротивъ, вещество бѣлое, блестящее, съ пріятнымъ запахомъ, не имѣетъ нужды заявлять о своихъ заслугахъ. Одинъ видъ его уже самъ о себѣ свидѣтельствуетъ, и онъ можетъ говорить: «За меня весь ученый міръ!»

Кремневая кислота покоится, довольная собой, и восклицаетъ: «Я здѣшняя первобытная обитательница: чего домогаются мои недолговѣчные товарищи?! Творенье вчерашняго дня, они завтра исчезнутъ; но я уже многое пережила: на все мода!»

Личинка майскаго жука съ наслажденіемъ грызетъ корень, щуритъ свои глазенки и думаетъ: «Они-то тамъ радуются тому, что служатъ другимъ, а я, — я только ѣмъ!» Дождевой червь, сгибая свою спинку, и разгибаясь, пробирается на верхъ и гордится тѣмъ, что прорываетъ каналы и прокладываетъ дороги, съ помощью которыхъ тамъ внизу все движется и питается. Кротъ, гнѣздящійся неподалеку, подстерегаетъ минуту, когда личинка, насытившись, заснетъ, и въ свою очередь пожираетъ ее.

Точь-въ-точь, какъ внизу у корня, такъ и на верху, въ обширной людской на виллѣ Эдемъ, жизнь кипитъ и проявляется въ самыхъ разнообразныхъ видахъ.

Господинъ Зонненкампъ держится въ своемъ хозяйствѣ одного мудраго правила, которое многіе находятъ жестокимъ: въ число его слугъ не допускаются женатые. Онъ вообще хорошо людямъ платитъ, они ни въ чемъ не терпятъ нужды, но на семейную жизнь не должны посягать. Ни одинъ нищій никогда не проникаетъ въ его тщательно содержимый садъ, гдѣ онъ, чего добраго, могъ бы нарушить порядокъ. У входа кастелянъ обыкновенно подаетъ ему милостыню, и старая кухарка не рѣдко ворчитъ на то, что пропадаютъ даромъ остатки кушаньевъ, которые могли бы насытить многихъ и многихъ голодныхъ.

Полдень. Здѣсь обѣдаютъ задолго до того времени, когда наступаетъ пора накрывать столъ для господъ. Два конюха и третій кучеръ, на которыхъ лежитъ обязанность стеречь конюшни, обѣдаютъ отдѣльно и въ глубокомъ молчаніи; затѣмъ они идутъ освобождать отъ занятій остальныхъ слугъ, и тѣ, въ свою очередь, обѣдаютъ.

Первое лице здѣсь — главный поваръ, для краткости называемый шефомъ. Его высокая, дородная фигура одѣта вся въ бѣлое; лице у него безбородое съ крючковатымъ носомъ, какъ у копчика. Онъ тутъ разыгриваетъ роль маркиза. Говоритъ онъ на какомъ-то необыкновенномъ нарѣчіи, что, однако, вовсе не мѣшаетъ ему ловко справляться съ подчиненными ему кухарками.

Два конюха и кучеръ отобѣдали. На длинномъ столѣ накрываютъ болѣе дюжины приборовъ, и въ комнату начинаютъ собираться слуги.

Прежде всего появляется, — или лучше сказать ему всѣ уступаютъ дорогу, — старшій кучеръ, Бертрамъ, человѣкъ гигантскаго роста и необычайной силы, съ рыжеватой бородой, раздѣленной на двѣ густыя пряди. На немъ длинный, спускающійся ниже бедръ, вязаный жилетъ и бѣлая съ голубымъ полосатая куртка, мало отличающаяся отъ тѣхъ, какія носятъ остальные кучера и конюхи.

Съ поклономъ всѣмъ присутствующимъ, Бертрамъ садится на верхнемъ концѣ стола; по правую его руку помѣщается Іозефъ, а по лѣвую главный садовникъ. Рядомъ съ послѣднимъ занимаетъ мѣсто маленькій человѣкъ съ угловатымъ лицемъ и очень быстрыми глазками: это курьеръ Лутцъ. Остальные слуги размѣщаются сообразно съ отправляемыми ими должностями, а на самомъ концѣ стола сидятъ младшіе конюхи и садовники.

Первая кухарка, любимица фрейленъ Пэрини, строго наблюдаетъ за тѣмъ, чтобы предъ обѣдомъ читалась молитва. Рослый кучеръ Бертрамъ, отъявленный вольнодумецъ, при этомъ всегда начинаетъ оправлять и обдергивать свой длинный вязаный жилетъ. Іозефъ складываетъ руки и шевелитъ губами; остальные молятся каждый про себя.

Лишь только сняли со стола супъ, и слуги взялись за вино, — имъ каждый день полагается за обѣдомъ вино, — Бертрамъ началъ разговоръ.

— Я все ожидаю, сказалъ онъ: — узнаетъ ли меня господинъ лейтенантъ Дорнэ? Я служилъ въ его батареѣ.

— Въ самомъ дѣлѣ? радостно воскликнулъ Іозефъ: — его, конечно, всѣ тамъ любили?

Бертрамъ не счелъ нужнымъ прямо отвѣчать на этотъ вопросъ, но только замѣтилъ, что никакъ не полагалъ, чтобъ господинъ Дорнэ когда-нибудь пошелъ въ услуженіе.

— Въ услуженіе?

— Да, онъ такой же слуга, какъ и мы всѣ. Но онъ кое-чему научился въ книгахъ, вотъ его и сдѣлали гувернеромъ.

Іозефъ сострадательно улыбнулся и принялся объяснять обществу настоящее положеніе Эриха. Онъ прежде всего осыпалъ похвалами его именитаго отца, у котораго, по его словамъ, было не менѣе двадцати различныхъ орденовъ, а жена принадлежала къ высшей знати. Іозефъ радъ былъ закидать своихъ слушателей мудреными названіями наукъ, въ родѣ антропологіи, зоологіи, астрологіи, археологіи и петрофактологіи. Капитанъ Дорнэ — говорилъ онъ — все это знаетъ, и одинъ заключаетъ въ себѣ цѣлый университетъ. Однако ему не удалось доказать, что Эрихъ не имѣетъ ничего общаго со слугами.

Главный садовникъ сказалъ съ прусскимъ акцентомъ:

— Во всякомъ случаѣ, онъ очень хорошъ собой и молодцомъ сидитъ на лошади, но за то ничего не смыслитъ въ садоводствѣ.

Лутцъ, курьеръ, замѣтилъ, что Эрихъ превосходно говоритъ по-французски и по-англійски. Что же касается до русскаго, турецкаго и польскаго языковъ, то ими господа ученые обыкновенно не занимаются. Онъ же, Лутцъ, въ качествѣ портного подмастерья изъѣздившій. весь свѣтъ, понималъ всевозможные языки. Въ послѣднее время, онъ сопровождалъ въ путешествіи бывшую фрейленъ Пранкенъ, нынѣшнюю графиню Вольфсгартенъ, а съ ней и еще двухъ англичанокъ. Теперь онъ служитъ курьеромъ у господина Зонненкампа, то-есть, ѣздитъ съ нимъ, когда тотъ предпринимаетъ поѣздку. Остальное время онъ проводитъ въ праздности: нельзя же назвать работой того, что онъ принимаетъ письма и относятъ ихъ на станцію желѣзной дороги, да играетъ на цитрѣ, сопровождая свою игру свистомъ, — у въ послѣднемъ онъ особенно искусенъ. Но у маленькаго человѣка есть, кромѣ того, еще одно таинственное назначеніе.

Между слугами какъ бы существовало соглашеніе никогда не возражать Лутцу на его замѣчанія за столомъ. Такъ и теперь, въ отвѣтъ на его слова только улыбнулась вторая кухарка, съ которой онъ находился въ нѣжныхъ, никому пока неизвѣстныхъ отношеніяхъ.

Мужчина съ сарматскимъ лицемъ, по выговору полякъ, утверждалъ, что вся честь введенія Эриха къ нимъ въ домъ, принадлежитъ Пранкену. Бертрамъ легонько толкнулъ Іозефа въ бокъ и началъ преувеличенно хвалить барона фонъ-Пранкена, а Іозефъ лукаво подмигнулъ, какъ бы желая сказать: Такъ и есть! полякъ опять себя выдалъ. Извѣстное дѣло, что одъ находится въ тайномъ услуженіи господина Пранкена.

Рѣчь зашла о томъ, останется ли Пранкенъ жить на виллѣ Эдемъ послѣ своего брака съ Манной. Слуги уже успѣли какъ-то провѣдать о его сватовствѣ.

Одинъ садовникъ, слегка заикаясь, сказалъ, что недавно слышалъ въ деревенской гостинницѣ толки о томъ, будто Зонненкампъ прежде занимался портняжнымъ ремесломъ. Всѣ засмѣялись и начали подстрекать къ дальнѣйшимъ разсказамъ заику, который служилъ посмѣшищемъ всему кружку слугъ. Бѣдняга, наконецъ, посинѣлъ отъ злобы и усилій говорить не заикаясь, Бертрамъ, ухватясь за обѣ половинки своей длинной бороды, воскликнулъ:

— Посмѣлъ бы мнѣ это кто-нибудь сказать! я живо далъ бы ему закусить собственными его зубами!

— Пусть люди говорятъ, что хотятъ! успокоительно произнесъ главный садовникъ, и самъ улыбнулся своей мудрости, прибавивъ: стоитъ только, чтобъ человѣку повезло, такъ и пойдетъ о немъ злая молва.

Одинъ изъ младшихъ конюховъ при этомъ разсказалъ о дракѣ, происшедшей недавно между слугами «виннаго графа» — и слугами Зонненкампа. Первые подсмѣивались надъ послѣдними, упрекая ихъ, зачѣмъ они служатъ господину, о которомъ не знаютъ ни кто онъ, ни откуда. Одинъ смѣльчакъ даже утверждалъ, будто госпожа Зонненкампъ — купленная невольница.

Затѣмъ пошли неслишкомъ-то назидательные разсказы о тайныхъ дѣлахъ различныхъ семействъ, пока толстая кухарка не положила всему конецъ восклицаніемъ:

— Полно вамъ болтать! не даромъ говорила моя матушка, что во всякомъ домѣ, великъ онъ или малъ, у каждой двери лежитъ по камню.

Второй садовникъ, худощавый мужчина съ остроконечнымъ лицемъ, прозванный бѣлкой и извѣстный своей набожностію, не преминулъ при этомъ удобномъ случаѣ произнести умилительную проповѣдь о злословіи. Онъ былъ сначала садовникомъ, а потомъ полицейскимъ служителемъ въ одномъ изъ главныхъ городовъ сѣверной Германіи. Тамъ встрѣтилъ его Зонненкампъ; возвративъ его къ первоначальнымъ занятіямъ, онъ еще сталъ его употреблять въ дѣлахъ, требовавшихъ особенной обдуманности и осмотрительности.

Старая, престарая судомойка, которая сидѣла на стулѣ бокомъ и держала тарелку съ кушаньемъ на колѣняхъ, вдругъ сказала:

— Говорите, что хотите, а вновь пріѣхавшій баринъ непремѣнно женится на нашей барышнѣ. Когда это случится, вы вспомните мое слово. Въ нѣкоторомъ царствѣ, въ нѣкоторомъ государствѣ, жили въ одномъ замкѣ принцъ съ принцессой; принцъ переодѣлся слугой…. Смѣйтесь, смѣйтесь, я дѣло говорю!

Іозефъ и Бертрамъ обмѣнялись значительнымъ взглядомъ.

Со всѣхъ сторонъ посыпались шутки, и всѣ по очереди приставали къ Кетте, чтобъ она имъ предсказала ихъ судьбу. Одинъ Лутцъ подсмѣивался надъ суевѣріемъ своихъ товарищей. Однако смѣхъ его сдѣлался очень принужденнымъ, когда Бертрамъ сказалъ:

— Извѣстное дѣло, что всѣ портные люди свѣдущіе и не вѣрятъ въ адъ.

Смѣху не предвидѣлось конца. Вдругъ сверху раздался голось.

— Пусть Бертрамъ закладываетъ карету, а Іозефъ идетъ сюда!

Общество немедленно разошлось. Конюхи отправились да конюшни курить трубки, а садовники разбрелись по парку и теплицамъ. Іозефъ поспѣшно передалъ еще двумъ лакеямъ приказаніе накрывать столъ, и въ подземномъ царствѣ возстановилась тишина. Только котлы да кострюли шипѣли на огнѣ, и шефъ съ важнымъ видомъ наблюдалъ за успѣшнымъ ходомъ своихъ занятій.

Часъ спустя, Лутцъ принималъ письма, которыя ему надлежало отнести на станцію желѣзной дороги. Онъ при этомъ вскользь и какъ бы самымъ невиннымъ образомъ объявилъ, что новый учитель уже пріобрѣлъ себѣ въ домѣ двухъ приверженцевъ. Одинъ изъ нихъ Бертрамъ, нѣкогда служившій въ его баттареѣ, а другой Іозефъ, который со времени пребыванія своего въ университетѣ считаетъ себя ему обязаннымъ. Никогда открыто не упоминаюсь о томъ, что Лутцъ былъ шпіономъ между слугами, но это само собою разумѣлось между нимъ и его господиномъ.

ГЛАВА II.
ВОСКРЕСНЫЙ ОБѢДЪ.

Когда Эрихъ ѣхалъ по лѣсу, гдѣ все пѣло, благоухало и сіяло, онъ собирался писать матери письмо о заколдованной странѣ, въ которой внезапно очутился. Съ тѣхъ поръ прошло всего нѣсколько дней, но ему казалось, что промчались цѣлые годы. Чего онъ только за это время не передумалъ и не испыталъ! Письмо теперь, конечно, будетъ написано совсѣмъ въ другомъ духѣ.

По воскресеньямъ весь порядокъ въ домѣ измѣнялся. Утромъ не было общаго завтрака. Эрихъ встрѣтился съ Зонненкампомъ въ саду, и этотъ у него спросилъ, поѣдетъ-ли онъ съ ними въ церковь. Эрихъ, не колеблясь, отвѣчалъ: нѣтъ, такъ какъ это было бы съ его стороны лицемѣріемъ. Онъ, пожалуй, могъ бы сопровождать ихъ, чтобъ этимъ выразить свое уваженіе къ чуждому для него вѣроисповѣданію, но другіе не замедлили бы объяснить его поступокъ иначе.

Зонненкампъ съ изумленіемъ на него поглядѣлъ, но прямота Эриха, тѣмъ не менѣе, произвела свое дѣйствіе.

— Хорошо, сказалъ Зонненкампъ: — съ вами по крайней мѣрѣ знаешь чего держаться.

Онъ произнесъ эти слова тономъ, который можно было истолковать двояко, но Эрихъ понялъ его въ хорошую сторону.

Когда всѣ ушли въ церковь, Эрихъ сѣлъ за письмо къ матери. Онъ началъ сравненіемъ себя съ Одиссеемъ, котораго волны морскія выбросили на неизвѣстный островъ. Ему, правда, не угрожаютъ опасности, но мысли его въ такомъ хаосѣ, что ему становятся страшно за себя…..

Онъ вдругъ остановился: не въ этомъ тонѣ слѣдуетъ ему писать матери. Онъ разорвалъ листокъ и началъ другой. Просто и коротко описалъ онъ свою встрѣчу съ Пранкеномъ, Клодвигомъ и Беллой и затѣмъ прибавилъ: — Герои Гомера находились подъ особеннымъ покровительствомъ боговъ, — я въ этотъ день оказался еще счастливѣе ихъ: меня всюду сопровождало и охраняло воспоминаніе о незапятнанной репутаціи и о высокихъ заслугахъ моихъ родителей. Говоря о Роландѣ, онъ замѣтилъ, что богатство развиваетъ въ людяхъ самостоятельность и стремленіе прилагать къ дѣлу свои силы, причемъ упомянулъ и о намѣреніи мальчика поселить въ виноградномъ домикѣ близъ себя и мать своего наставника.

Въ деревнѣ гудѣли колокола, а Эрихъ писать о своемъ серьёзномъ пониманіи обязанностей, выпадающихъ на долю того, кто берется вести по дорогѣ къ добру юношу, которому выпалъ въ удѣлъ всемогущій даръ богатства. Здѣсь вдругъ ему припомнилось евангельское сказаніе о богатомъ юношѣ. Онъ забылъ точныя выраженія вопроса юноши и отвѣта Христа и, желая освѣжить ихъ въ памяти, сталъ искать въ Роландовой библіотекѣ библію. Но ее тамъ не оказалось. Эрихъ, между тѣмъ, чувствовалъ себя не въ состояніи продолжать письмо, прежде чѣмъ удовлетворитъ своему желанію.

Онъ вышелъ въ садъ, встрѣтилъ тамъ садовника, прозваннаго бѣлкой, и обратился къ нему съ вопросомъ, нѣтъ-ли у него библіи? Тотъ отвѣчалъ утвердительно, живо сбѣгалъ за книгой и вручилъ ее Эриху съ назидательными словами.

Возвратясь въ свою комнату, Эрихъ больше не писалъ, но весь погрузился въ чтеніе, а потомъ долго сидѣлъ, поддерживая голову рукой и смотря вдаль. Между тѣмъ Роландъ вернулся изъ церкви, и зайдя къ нему въ комнату, положилъ на столъ молитвенникъ. Эрихъ взялъ его за руку. Ему сильно хотѣлось спросить Роланда: А ты будешь ли въ состояніи послѣдовать этому ученію, когда со временемъ….

Его мысли были прерваны замѣчаніемъ Роланда:

— Ты себѣ досталъ библію?

И мальчикъ разсказалъ, какъ эта книга проникла въ домъ и распространилась тамъ, благодаря садовнику. Эрихъ съ трудомъ удержался, чтобъ не высказать Роланду своего мнѣнія на счетъ книги, которую онъ глубоко уважалъ и считалъ первою въ мірѣ, хотя и не питалъ къ ней благоговѣйнаго чувства въ смыслѣ предписываемомъ и внушаемомъ церковью.

— Знакомо ли тебѣ это? спросилъ Эрихъ, указывая Роланду на страницу, гдѣ говорилось о богатомъ юношѣ.

Роландъ прочелъ и, на вопросъ Эриха, что онъ объ этомъ думаетъ, съ удивленіемъ на него поглядѣлъ: онъ явно не понялъ смысла прочитаннаго. Эрихъ не хотѣлъ еще ему объяснять значенія притчи, предпочитая нѣсколько выждать. Сѣмя первое время лежитъ въ землѣ неподвижно, пока его не пробудятъ къ дѣятельности направленныя на него силы. Эрихъ зналъ, что такое сѣмя въ эту минуту запало въ сердце мальчика, и рѣшился спокойно ждать времени, когда оно взойдетъ и принесетъ плодъ.

Эрихъ охотно согласился на просьбу Роланда пойдти съ мимъ на встрѣчу въ маіору, который каждое воскресенье у нихъ обѣдалъ. Они долго шли по аллеѣ, окаймленной орѣховыми деревьями, потомъ стали между виноградниками подниматься въ гору. У большого пространства, усаженнаго короткими тычинками, они наконецъ встрѣтили маіора, съ которымъ читатель уже познакомился въ Вольфсгартенѣ. Онъ былъ въ парадной формѣ и въ орденахъ.

Всѣ окрестные жители болѣе или менѣе держались въ сторонѣ отъ дома Зонненкамповъ, — маіоръ являлся въ ихъ домѣ единственнымъ представителемъ тамошняго дворянства. Церера особенно была счастлива тѣмъ, что ей оказывалъ большое вниманіе человѣкъ, имѣвшій такъ много орденовъ. Злые языки утверждали, будто маіоръ получаетъ, за свою любезность и за то, что по воскресеньямъ облекается въ ордена, значительную прибавку къ своей довольно скудной пенсіи. Но это была чистая клевета: маіоръ, или лучше сказать фрейленъ Милькъ, строго придерживались правила ни отъ кого не принимать подарковъ и ни подъ какимъ видомъ не ставить себя въ зависимое положеніе.

Маіоръ былъ очень радъ встрѣчѣ съ молодыми людьми.

— Вы уже здѣсь! сказалъ онъ Эриху. Держите построже этого молодца, не давайте ему выходить изъ повиновенія. А затѣмъ, указывая на гору, продолжалъ: — Черезъ годъ мы получимъ…. то-есть господинъ Зонненкампъ получитъ съ этихъ виноградниковъ первое вино. Пили вы когда-нибудь дѣвственное вино?

Эрихъ отвѣчалъ отрицательно и маіоръ объяснилъ ему, что такъ называется первое вино, добытое изъ вновь разведеннаго виноградника.

Походка маіора состояла изъ постоянныхъ стремленій упасть и усилій удержаться на ногахъ. Сдѣлавъ два шага впередъ, онъ неизмѣнно останавливался съ улыбкой и оглядывался крутомъ. Онъ улыбался всякому, кто попадался ему на встрѣчу. Изъ того, что онъ лишился нѣсколькихъ пальцевъ на ногахъ, еще не слѣдовало, чтобъ другіе люди испытывали его неудовольствіе. Зачѣмъ имъ постоянно видѣть передъ собой печальное лице? Маіоръ пояснилъ Эриху, что во время похода въ Россію онъ отморозилъ на ногахъ пальцы, которые ему и принуждены были отнять.

— Правду гласитъ пословица, сказалъ онъ съ улыбкой: что всякій самъ лучше знаетъ, гдѣ ему жметъ башмакъ.

Онъ одобрительно кивнулъ Эриху головой, когда, тотъ замѣтилъ, что эта пословица можетъ быть распространена и на многіе другіе случаи жизни.

Затѣмъ онъ освѣдомился у Роланда, встала ли его мать? Церера приносила съ своей стороны не малую жертву каждому воскресному дню. Она вставала утромъ уже въ девять часовъ и всего только часъ времени посвящала своему туалету, а потомъ со всѣмъ семействомъ шла въ церковь. За то передъ обѣдомъ она снова ложилась въ постель, съ избыткомъ вознаграждала себя за упущенный утромъ сонъ, а затѣмъ уже одѣвалась по праздничному.

Когда они сошли въ долину, къ нимъ присоединился архитекторъ, тоже отправлявшійся обѣдать на виллу. Они раздѣлились на двѣ партіи: Роландъ шелъ съ маіоромъ, а Эрихъ съ архитекторомъ. Прійдя домой, они всѣ посѣтили сначала Роландовыхъ собакъ и потомъ уже отправились въ галлерею, гдѣ нашли самого Зонненкампа съ докторомъ и патеромъ.

Едва успѣли Эриха представить вновь прибывшимъ гостямъ, какъ въ комнату вошла Церера въ великолѣпномъ нарядѣ. Маіоръ тотчасъ подалъ ей руку, слуги захлопнули за ней обѣ половинки дверей, и все общество, черезъ длинную амфиладу комнатъ, направилось въ столовую.

По лѣвую руку Цереры помѣстился маіоръ, по правую — патеръ, а возлѣ него, сѣда фрейленъ Пэрини. Далѣе сидѣли докторъ, самъ Зонненкампъ, архитекторъ, Роландъ и Эрихъ.

Патеръ громко произнесъ молитву.

Разговоръ сначала былъ совершенно непонятенъ Эриху, такъ какъ преимущественно вертѣлся около личностей ему вовсе незнакомыхъ. Между прочимъ много говорилось объ одномъ винномъ торговцѣ, который велъ обширныя дѣла, и съ сыномъ котораго Пранкенъ покупалъ лошадей. Шефъ пріобрѣлъ въ одномъ изъ его погребовъ, лежащихъ вверхъ по теченію рѣки, гдѣ и производилась окончательная распродажа, большой запасъ вина, которое всѣми было признано за отличное. Хозяинъ этого погреба намѣревался совсѣмъ покончить съ дѣлами и переселиться въ столицу, гдѣ, будто бы, надѣялся привлечь на себя вниманіе двора.

— Онъ, пожалуй, чего добраго, еще вздумаетъ и за дворянствомъ погнаться, замѣтилъ докторъ: — отъ него все станется!

Зонненкампъ въ эту минуту подносилъ ко рту кусокъ рыбы съ тонкой приправой и вдругъ до такой степени раскашлялся, что весь побагровѣлъ и не на шутку всѣхъ перепугалъ. Однако онъ вскорѣ оправился и объяснилъ, что подавился косточкой.

Маіоръ находилъ въ высшей степени неумѣстнымъ, что богатый торговецъ мѣтилъ попасть въ правительственные кандидаты для поступленія въ палату депутатовъ. Это оказывалось тѣмъ неблаговиднѣе съ его стороны, что онъ въ настоящемъ случаѣ являлся соперникомъ такого человѣка, какъ Вейдеманъ. Вниманіе Эриха было возбуждено: всякій разъ, что рѣчь заходила о Вейдеманѣ, имя его произносилось не иначе, какъ съ величайшимъ уваженіемъ. «Винный графъ», сказалъ докторъ, явно хочетъ только удовлетворить своему честолюбію и выставить себя въ благопріятномъ свѣтѣ передъ правительствомъ. Не можетъ же онъ не предвидѣть своего пораженія; всѣ его желанія, безъ сомнѣнія, тѣмъ и ограничиваются, чтобъ имя его появилось на столбцахъ газетъ въ числѣ сторонниковъ правительства.

— А вы что на это скажете, почтенный патеръ? внезапно спросилъ докторъ. Котораго изъ двухъ кандидатовъ намѣрено поддерживать духовенство?

Патеръ былъ высокъ ростомъ, худощавъ и совершенно сѣдъ. Отличительную черту его физіономіи составляли чрезвычайно блестящіе глаза, которые наблюдательно, но въ то же время спокойно, выглядывали изъ-подъ густыхъ темнорусыхъ бровей. Въ обращеніи его было много достоинства, которое, однако, не исключало ни живости, ни своего рода развязности. Онъ гораздо охотнѣе оставилъ бы вопросъ доктора безъ отвѣта, но это оказывалось неудобнымъ. Приложивъ большой палецъ лѣвой рука въ указательному, и сдѣлавъ движеніе въ воздухѣ, онъ только замѣтилъ, что противъ гражданскихъ способностей Вейдемана никто ничего не можетъ сказать.

Доктору пришлось удовольствоваться этимъ уклончивымъ отвѣтомъ. Но маіоръ сталъ до небесъ превозносить благородство характера Вейдемана и предсказывать ему побѣду.

Маіоръ изъяснялся съ трудомъ и краснѣлъ до самаго корня своихъ сѣдыхъ волосъ всякій разъ, какъ ему приходилось говорить не съ однимъ только ближайшимъ сосѣдомъ по столу, но и выражать свое мнѣніе во всеуслышаніе.

— Вы говорите точь-въ-точь, какъ братья масоны, поддразнилъ его докторъ.

Маіоръ строго на него взглянулъ, съ упрекомъ покачалъ головой, какъ бы говоря: «такими вещами не шутятъ», и замолчалъ.

Зонненкампъ объявилъ, что хотя онъ и считается здѣшнимъ гражданиномъ и платитъ подати, однако не участвуетъ въ выборахъ. Онъ привыкъ къ иного рода, болѣе обширной дѣятельности, да къ тому же смотритъ на свое пребываніе здѣсь, какъ на временное: онъ и домашніе его только гостятъ въ Германіи.

Докторъ и Эрихъ переглянулись, и затѣмъ оба посмотрѣли да Роланда. Чего можно ожидать отъ мальчика, которому говорятъ: твое настоящее положеніе для тебя не годится?

Докторъ, разъ избравъ маіора цѣлью своихъ шутовъ, уже не оставлялъ его въ покоѣ. Извѣстный и всѣми любимый шутникъ, докторъ всегда уже съ утра бывалъ расположенъ посмѣяться и пошутить, какъ человѣкъ сытый и довольный судьбой. Обращеніе его, въ высшей степени живое, какъ нельзя болѣе противорѣчило неуклюжей мѣшковатости маіора, который, впрочемъ, охотно поддавался всякой шуткѣ. Оставаться пассивнымъ, когда его поддразнивали, послѣдній считалъ своей обязанностью. Вся фигура его тогда говорила: «смѣйтесь, дѣти, и забавляйтесь, хотя бы то было и да мой счетъ!»

Патеръ взялъ сторону притѣсняемаго маіора, но, повидимому, только для того, чтобъ давать новую пищу нападкамъ на него доктора. По крайней мѣрѣ маіоръ улыбался своему союзнику еще съ большимъ смущеніемъ, чѣмъ противнику. Сначала патеръ говорилъ спокойно, не выходя изъ важнаго, повѣствовательнаго тона, но потомъ, увлекшись потокомъ собственной рѣчи, началъ бросать во всѣ стороны стрѣлы, которыя постоянно мѣтко попадали въ цѣль. Но при этомъ манеры его оставались неизмѣнно утонченными и любезными, и онъ ни на минуту не упускалъ изъ виду достоинства своего священническаго сада. Ему было, между прочимъ, свойственно одно очень пріятное движеніе тонкими, прекрасными руками, которое какъ-то успокоительно на всѣхъ дѣйствовало. Глаза фрейленъ Пэрини особенно широко раскрывались, когда она ихъ устремляла на патера. Она, казалось, не могла на него насмотрѣться и его наслушаться. Однако, она не въ силахъ была скрыть непріятное чувство, которое овладѣло ею, когда патеръ, высморкавшись, по обычаю духовенства, въ синій холщевой платокъ, скомкалъ его и потомъ въ теченіи рѣчи часто имъ помахивалъ. Она вздохнула свободно, только когда ненавистный платокъ снова очутился въ карманѣ.

Въ отношеніи къ личности маленькаго, безцеремоннаго доктора, фрейленъ Пэрини держала себя съ большою важностью, а докторъ нѣкоторымъ образомъ смотрѣлъ на нее, какъ на товарища, потому что она имѣла кое-какія свѣдѣнія въ медицинѣ. Онъ тѣмъ болѣе уважалъ ее, что она никогда не жаловалась ему на нездоровье и не прибѣгала къ нему за пособіемъ.

Она вообще вела очень умѣренный образъ жизни и принимала весьма мало участія, какъ въ большихъ пиршествахъ, такъ и въ ежедневныхъ обильныхъ обѣдахъ. Фрейленъ, повидимому, не ощущала никакихъ нуждъ и существовала единственно для удобства другихъ.

Докторъ Рихардъ, въ качествѣ уважаемаго врача, совѣтовъ котораго всѣ домогались, присвоилъ себѣ право самаго безцеремоннаго обращенія. Онъ былъ избалованнымъ и въ тоже время много любимымъ тираномъ всей здѣшней мѣстности вообще, а дома Зонненкампа въ особенности. За обѣдомъ онъ бывалъ всегда очень словоохотливъ, чему не мало способствовало то, что онъ много пилъ и мало ѣлъ. Онъ хвалилъ вина, зналъ названіе каждаго изъ нихъ и опредѣлялъ степень его крѣпости и зрѣлости. Онъ попросилъ одного сорта, за приготовленіемъ котораго было много хлопотъ. Зонненкампъ приказалъ подать. Докторъ отвѣдалъ и нашелъ, что вино еще свѣжо, не перебродило и потому непріятно на вкусъ. Съ появленіемъ нѣкоторыхъ блюдъ, Зонненкампъ сомнительно взглядывалъ на доктора, но докторъ, спѣша предупредить словесный вопросъ, говорилъ:

— Кушайте, кушайте, это вамъ не сдѣлаетъ вреда!

— Пить, — вотъ самое пріятное занятіе въ мірѣ! въ шутку сказалъ Зонненкампъ.

— Жаль, замѣтилъ докторъ, что вы не знавали Борша, этого славнаго малаго, который однажды произнесъ слѣдующее мудреное изрѣченіе: «Глупѣе всего на свѣтѣ то, что съѣстного нельзя пить».

Затѣмъ, обратясь къ Эриху, онъ продолжалъ:

— Вашъ другъ Пранкенъ не слишкомъ то хорошо отзывается о нашихъ при-рейнскихъ странахъ, но это отъ того, что онъ еще не достаточно акклиматизировался. Здѣсь всякій непремѣнно долженъ пройдти черезъ катарръ, Надѣюсь, вы его терпѣливѣе перенесете и скорѣе отъ него отдѣлаетесь. Видите ли вы эту бутылку? Всѣ ощущенія, какія возбуждаютъ въ васъ поэзія, драма и всякаго рода искусства, — всѣ заключаются въ ней. Пьющій изъ нея чувствуетъ, что онъ не просто только вьючное животное, но еще и нѣчто иное. Ему, правда, не всегда понятно, сколько въ ней закупорено прекраснаго; да этого и не надо: достаточно, что онъ сознаетъ себя сильнымъ и счастливымъ.

— Еслибъ только не было поддѣльнаго вина! замѣтилъ архитекторъ.

— Да, отвѣчалъ докторъ, въ прежнія времена случаи бѣлой горячки были здѣсь очень рѣдки, теперь же они безпрестанно встрѣчаются, — и это не есть слѣдствіе самаго вина, а спирта, который въ немъ заключается…. Вы знатокъ въ винѣ? обратился онъ опять къ Эриху съ видомъ президента, который даетъ и отнимаетъ право голоса.

— Нѣтъ еще.

— А между тѣмъ вы, безъ сомнѣнія, уже писали въ честь вина стихи. Тамъ всегда восклицаютъ: наполняйте стаканы, будемъ ликовать, мы ликуемъ, мы ликовали. А на дѣлѣ-то, господа, поэты послѣ первой же бутылки уже не стоять на ногахъ.

Нечаянно взглянувъ на Роланда, докторъ какъ-будто вспомнилъ, что въ присутствіи его не годится смѣяться и шутить надъ Эрихомъ. Онъ поспѣшилъ перемѣнить разговоръ и, дружески называя Эриха своимъ «коллегой», вызвалъ его на занимательные разсказы изъ университетской и полковой жизни. Маіоръ былъ очень доволенъ тѣмъ, что его, наконецъ, оставили въ покоѣ, и онъ могъ, вслѣдствіе этого, безъ помѣхи заняться питьемъ и ѣдой. Прикрѣпивъ въ плечамъ салфетку, онъ, подъ ея прикрытіемъ, растегнулъ сюртукъ. «Хорошо, думалъ онъ, что фрейленъ Милькъ приготовила мнѣ сегодня такой красивый, бѣлый жилетъ: не бѣда, если его и увидятъ». Маіоръ находился въ наилучшихъ отношеніяхъ со слугами. Стоило ему только мигнуть Іосифу и тотъ, при каждой перемѣнѣ вина, непремѣнно наполнялъ ему стаканъ его любимымъ бургундскимъ, которое сверкало въ дорогомъ хрустальномъ графинѣ.

Наконецъ и маіоръ пересталъ пить, заинтересованный оборотомъ, какой принялъ разговоръ. Эрихъ случайно упомянулъ о женевской конвенціи для оказанія помощи раненымъ. То былъ весьма любопытный предметъ для патера, доктора и воина, и за столомъ поднялся громкій и оживленный говоръ.

Маіоръ, возвысивъ голосъ, заявилъ, что люди, которые не хотятъ, чтобы ихъ вслухъ называли, были первоначальными основателями этого учрежденія, равно какъ и многихъ другихъ, имѣющихъ въ виду благотворительную цѣль. Докторъ, непривычнымъ для него шопотомъ, замѣтилъ Эриху, что маіоръ все, что дѣлается на свѣтѣ хорошаго, неизмѣнно приписываетъ масонамъ, и потому, если Эрихъ желаетъ остаться съ нимъ въ дружескихъ отношеніяхъ, долженъ всегда съ уваженіемъ отзываться объ ихъ братствѣ.

Все общество внимательно слушало Эриха, пока онъ говорилъ о томъ, какъ люди настоящаго вѣка вправѣ гордиться тѣмъ, что имѣютъ такія прекрасныя благотворительныя учрежденія. Христіанство, поселивъ въ мірѣ стремленіе къ самопожертвованію, на первомъ планѣ котораго стоитъ уходъ за больными, пріобрѣло характеръ величія и чистоты, незнакомый предъидущимъ вѣкамъ и поколѣніямъ.

Патеръ одобрительно кивнулъ головой, а Роландъ былъ счастливъ тѣмъ, что слова Эриха произвели на всѣхъ пріятное впечатлѣніе.

Общество встало изъ-за стола въ прекрасномъ расположеніи духа. Патеръ тихо помолился; маіоръ крѣпко пожалъ Эриху руку.

— Смотрите-ка, нѣсколько дерзко замѣтилъ докторъ, волосы маіора стали еще бѣлѣе.

Такъ, по крайней мѣрѣ, дѣйствительно казалось. Лицо маіора, разгоряченнаго виномъ и разговоромъ, сильно раскраснѣлось, и бѣлизна волосъ вслѣдствіе этого особенно рѣзко выдавалась.

— Волосы у маіора стали еще бѣлѣе! повторило все общество, и смущенная улыбка, игравшая на губахъ маіора, разразилась добродушнѣйшимъ смѣхомъ.

ГЛАВА III.
МIРЪ СНАРУЖИ.

Вскорѣ послѣ обѣда, доктору доложили, что его дожидаются многіе больные, которые, зная о его обыкновеніи по воскресеньямъ обѣдать на виллѣ, приходили къ нему за помощью и совѣтомъ. Живо попросивъ у Зонненкампа сигару, онъ повелительнымъ, не допускающимъ отказа, тономъ сказалъ Эриху, чтобъ тотъ за нимъ слѣдовалъ.

Дорогой докторъ протянулъ Эриху руку и дружески сказалъ:

— Я ученикъ вашего дѣда и въ университетѣ былъ знакомъ съ вашимъ отцомъ.

— Мнѣ очень пріятно это знать, но почему вы до сихъ поръ объ этомъ ни слова не сказали?

Докторъ съ минуту на него пристально посмотрѣлъ, затѣмъ, положивъ ему на плечи руки и качая головой, сказалъ задушевнымъ тономъ:

— Я въ васъ ошибся. Я думалъ, что порода идеалистовъ вымерла; вы ученый, но не мудрецъ. Любезный капитанъ докторъ, зачѣмъ имъ знать, въ какихъ я съ вами отношеніяхъ? Итакъ, вы намѣрена остаться жить у господина Зонненкампа?

— Почему бы и нѣтъ?

— Этотъ человѣкъ не умѣетъ плакать, а вы….

— А я?

— У васъ слёзный мѣшечекъ наполняется при каждомъ движеніи души, говорите ли вы о своемъ отцѣ или объ уходѣ за больными…. У васъ необыкновенная склонность къ ипохондріи.

Эрихъ былъ изумленъ; обращеніе доктора казалось ему страннымъ, но прежде, чѣмъ онъ собрался ему отвѣчать, тотъ закричалъ крестьянамъ, ожидавшимъ его у входа въ домъ кастеляна:

— Иду, иду къ вамъ!… А вы, прибавилъ онъ, обращаясь къ Эриху, подождите меня здѣсь, — я скоро вернусь.

И онъ приблизился къ больнымъ, которые всѣ поснимали шляпы и картузы. Онъ съ каждымъ поговорилъ, кому далъ словесныя наставленія, а кому, вырывая листки изъ памятной книжки, прописалъ рецепты на спинѣ широкоплечаго парня.

Эрихъ издали смотрѣлъ на эту сцену. Онъ самъ сознавалъ въ себѣ недостатокъ житейской мудрости, но это не мѣшало ему быть счастливымъ мыслью, что заслуги дѣда и отца доставили ему еще одного друга. Точно его всюду сопровождало наслѣдство дружбы и благодарности, оставленное ему дорогими умершими. Съ новымъ чувствомъ взглянулъ онъ на домъ богатаго помѣщика и подумалъ: «нѣтъ, я не бѣденъ!»

Докторъ вернулся и весело сказалъ:

— Ну, теперь я свободенъ. Графъ Клодвигъ мнѣ о васъ говорилъ, но я нахожу, что онъ невѣрно васъ изображаетъ. Старая пѣсня! Всякій, смотря на міръ съ своей точки зрѣнія, видитъ въ немъ только собственное отраженіе. Я, между прочимъ, хотѣлъ сказать тебѣ…. ахъ, извините, сказать вамъ, что все расположеніе, какое вы теперь встрѣчаете въ людяхъ, есть только воздаяніе вамъ за все добро, сдѣланное вашимъ дѣдомъ и отцомъ. Дайте-ка мнѣ еще разъ на васъ хорошенько посмотрѣть. Я васъ много лѣтъ тому назадъ видѣлъ съ принцемъ.

Онъ отступилъ шага на два и продолжалъ:

— Вы происходите отъ двухъ здоровыхъ корней. Отецъ — потомокъ гугенотовъ…. мать истая германка, бѣлокурая и утонченная…. правильное смѣшеніе національностей. Пойдемте сюда, въ бесѣдку. Позволите вы мнѣ подвергнуть васъ краткой діагностикѣ?

Эрихъ улыбнулся. Способъ, какимъ докторъ изучалъ и опредѣлялъ его свойства, былъ въ высшей степени оригиналенъ и невольно привлекалъ къ нему молодого человѣка.

Докторъ о вѣтку дерева стряхнулъ съ сигары пепелъ и спросилъ:

— Можете ли вы находиться въ ежедневныхъ сношеніяхъ съ человѣкомъ, котораго вы не любите, или, по крайней мѣрѣ, не уважаете?

— Я до сихъ поръ еще этого не испыталъ, но думаю, что едва ли могъ бы. Такія столкновенія непремѣнно должны имѣть дурное вліяніе на душу.

— Я ожидалъ подобнаго отвѣта. Что до меня касается, то я придерживаюсь мнѣнія Лессинга: «Лучше жить съ дурными людьми, чѣмъ совсѣмъ безъ людей». Могу я продолжать вопросы?

И не дожидаясь отвѣта, онъ еще спросилъ:

— Не приходилось ли вамъ уже испытывать на себѣ неблагодарность?

— Мнѣ кажется, я еще ничего не сдѣлалъ, что заслуживало бы благодарности. Къ тому же едва ли рѣшенъ вопросъ, имѣемъ ли мы право требовать благодарности, такъ какъ все, что мы дѣлаемъ хорошаго другимъ, служить также и къ нашему удовлетворенію.

— Хорошо, хорошо…. я это знаю. Теперь далѣе. Вѣрите ли вы во зло, и если вѣрите, то давно ли?

— Если вы подъ зломъ разумѣете сознательное стремленіе вредить ближнимъ, то я не вѣрю въ него. Я убѣжденъ, что всякое злое дѣло есть явленіе неестественное; на него человѣкъ какъ бы уполномочивается чувствомъ самосохраненія и совершаетъ его всегда подъ вліяніемъ страсти. Да и самая вѣра во зло, можетъ быть, есть не что иное, какъ особый видъ страсти.

Докторъ быстро закивалъ головой и сказалъ:

— Ну, еще одинъ вопросъ. Обидчивы вы? Легко оскорбляетесь?

— Ваше дружеское испытаніе, которому вы подвергаете меня, можетъ служить доказательствомъ противнаго.

Докторъ бросилъ до половины выкуренную сигару и сказалъ:

— Извините, я ошибся: у меня есть для васъ еще одинъ вопросъ, но это уже дѣйствительно послѣдній. Удивляетъ ли васъ, когда вы подъ лоскомъ свѣтскаго образованія находите въ мужчинахъ и женщинахъ отъявленныхъ дуръ и глупцовъ? Думаете ли вы, что эти люди только глупцы и больше ничего, или предполагаете, что въ основаніи ихъ поступковъ и образа мыслей кроется причина дѣйствій другихъ людей?

Вопреки дружескому тону доктора, терпѣніе Эриха истощилось. Онъ не безъ досады замѣтилъ, что уже много странныхъ экзаменовъ выдержалъ въ этомъ домѣ, но настоящій превосходитъ своею оригинальностью всѣ предъидущіе.

— Послѣ вамъ, можетъ быть, многое разъяснится, сказалъ докторъ и тайкомъ пожалъ Эриху руку; къ нимъ на встрѣчу шла фрейленъ Пэрини, и онъ къ ней присоединился.

Все общество снова встрѣтилось у фонтановъ, немного поболтало и разошлось. Патеръ и маіоръ пригласили Эриха ихъ навѣщать. Доктору предстояло еще ѣхать на практику, и онъ спросилъ у Зонненкампа, можетъ ли взять съ собой Роланда и Эриха. Зонненкампа, казалось, непріятно поразило это сближеніе именъ Роланда и Эриха, однако онъ отвѣчалъ утвердительно. Эрихъ сѣлъ съ докторомъ въ коляску, а Роландъ помѣстился на козлахъ близъ кучера, который уступилъ ему возжи.

День былъ необыкновенно хорошъ. Въ воздухѣ, пропитанномъ благоуханіемъ цвѣтовъ, вѣяла прохлада, гудѣли колокола и звучали пѣсни жаворонковъ.

Они въѣхали въ деревню, расположенную довольно далеко отъ рѣки. Изъ одного сада, гдѣ цвѣла сирень, неслись къ нимъ на встрѣчу звуки пѣсни, которую, казалось, пѣли четыре голоса; подъ липами, за оградой мальчики занимались гимнастическими упражненіями.

— О наша чудная Германія! воскликнулъ Эрихъ, не будучи въ состояніи сдержать своего восторга. Вотъ она жизнь, наша германская жизнь! Освѣжая душу звуками пѣсенъ, укрѣпляя тѣло движеніемъ на открытомъ воздухѣ, народъ пріобрѣтаетъ силу и красоту физическую, а вмѣстѣ съ тѣмъ и бодрость духа, которая заставляетъ его стремиться къ чести и свободѣ! Все прекрасное свойственно намъ не менѣе, чѣмъ пародамъ классической древности.

Докторъ положилъ къ Эриху на колѣни руку и попросилъ его, въ случаѣ, если онъ здѣсь останется, предоставить ему, доктору, удовольствіе поближе познакомить его съ прирейнской жизнью, въ которой онъ, быть можетъ, найдетъ много и печальныхъ сторонъ.

— И если вамъ удастся…. продолжалъ докторъ, я думаю, вы одинъ въ состояніи это сдѣлать, если-жъ нѣтъ, то намъ уже прійдется отложить всякое попеченіе…. Повторяю: если вамъ удастся дать этому мальчику счастіе, научивъ его наслаждаться не только тѣмъ, что у него есть, но и тѣмъ, чего онъ лишенъ, то-есть жизнью общественной и народной, то вы совершите дѣло достойное васъ, и надъ которымъ стоило потрудиться. Главное, вы должны на это время мужественно отказаться отъ всѣхъ вашихъ личныхъ желаній, — тогда только на васъ и на ваше дѣло снизойдетъ благословеніе неба. Изреченіе: «Заботьтесь только о томъ, чтобъ обрѣсти царствіе Божіе», я понимаю такъ, что человѣку слѣдуетъ искать въ жизни единственно истины и любви, — все остальное прійдетъ само собой…. Роландъ, — внезапно перебилъ себя докторъ — остановись тутъ!

Докторъ вышелъ и направился къ маленькому, но очень опрятному домику. Эрихъ и Роландъ приблизились къ мѣсту, гдѣ происходили гимнастическія игры. Сначала на нихъ смотрѣли робко и съ недовѣріемъ, но когда Эрихъ, сбросивъ пальто, показалъ одному мальчику, какъ слѣдуетъ дѣлать упражненіе, съ которымъ тотъ не могъ справиться, всѣ снова ободрились и повеселѣли. Роландъ тоже захотѣлъ попробовать свою ловкость, но она оказалась не велика. Тогда Эрихъ обѣщался съ нимъ дома позаняться гимнастикой, но пожалѣлъ только, что тамъ у Роланда не будетъ товарищей, которые возбуждали бы его соревнованіе.

Между тѣмъ явился посланный отъ доктора и попросилъ Эриха и Роланда пожаловать назадъ къ экипажу. Въ ту самую минуту, какъ докторъ выходилъ изъ домика, передъ которымъ они остановились, съ церковной башни ударили въ колоколъ. Всѣ бывшіе тутъ сняли шляпы, не исключая и доктора, который сказалъ:

— Сію минуту на глазахъ моихъ скончался семидесятидвухлѣтній старикъ. Вчера, уже чувствуя приближеніе смерти, онъ утѣшался воспоминаніемъ одного добраго дѣла. Въ голодный 1817 годъ, старикъ, тогда юноша, путешествовалъ въ качествѣ бочарнаго подмастерья по Люнебургскимъ лѣсамъ. Въ то время не было правильныхъ дорогъ, и онъ, послѣ нѣсколькихъ часовъ ходьбы на удачу, набрелъ на бѣдную хижину, въ которой нашелъ дѣтей, плакавшихъ отъ голода. У бочарнаго подмастерья былъ въ свинцовой банкѣ копченый угорь и краюха хлѣба. Онъ и то и другое отдалъ дѣтямъ, которые не помнили себя отъ радости. Такъ вотъ вчера старикъ и говорилъ мнѣ: «Я до сихъ поръ не могу забыть того, какъ мнѣ удалось накормить голодныхъ дѣтей, а тѣ въ свою очередь съ благодарностью вспоминаютъ о незнакомцѣ, избавившемъ ихъ отъ голодной смерти.» Отрадно видѣть, какимъ утѣшеніемъ служитъ для человѣка въ его предсмертныя минуты мысль, что онъ хоть разъ въ жизни совершилъ доброе дѣло. Старикъ много страдалъ, и смерть была для него настоящимъ избавленіемъ. Да, молодой мой другъ, таковъ свѣтъ: въ одно и тоже время молодость поетъ и веселится, а бѣдный, престарѣлый страдалецъ отживаетъ свой вѣкъ…. Однако, чтожъ это я? внезапно спохватился докторъ: — Не затѣмъ я васъ взялъ съ собой, чтобъ наводить на васъ грусть. Роландъ, поѣзжай черезъ всю деревню къ послѣднему домику. Обратясь къ Эриху онъ прибавилъ: — Я хочу вамъ теперь доставить пріятное впечатлѣніе. Мы ѣдемъ къ людямъ, правда, терпящимъ нужду, но бѣдность которыхъ не вызоветъ въ васъ никакихъ горькихъ ощущеній. Бѣдный виноградарь и его семеро дѣтей, изъ которыхъ четыре сына и три дочери, не смотря на всѣ свои лишенія, — самые веселые люди въ мірѣ. Особенно замѣчателенъ своимъ веселымъ нравомъ старикъ отецъ. Его настоящее имя Труба, но всѣ обыкновенно зовутъ его Семиствольной трубой или для краткости просто Семиствольникомъ, отъ того, что у всѣхъ семерыхъ его дѣтей отличные голоса, и онъ превосходно ихъ учитъ пѣть.

Экипажъ остановился у назначеннаго домика; дочери сидѣли на порогѣ при входѣ; сыновья были въ деревнѣ, гдѣ упражнялись съ другими молодыми людьми въ гимнастикѣ. Семиствольникъ немедленно за ними послалъ и, на вопросъ доктора, какъ онъ поживаетъ, отвѣчалъ:

— Ахъ, господинъ докторъ, все также. У моего младшаго сына по прежнему лучшій голосъ во всемъ околодкѣ. Затѣмъ, обратясь къ Роланду, онъ продолжалъ: — Да, молодой баринъ, мои дѣти тоже богаты; каждый и каждая изъ нихъ получаютъ отъ меня въ приданое по сотнѣ и даже по двѣ пѣсенъ. Если они съ этимъ не съумѣютъ прожить свой вѣкъ, такъ они ни на что не годны.

Между тѣмъ пришли сыновья и началось пѣніе. Докторъ и Роландъ были въ восторгѣ, а Эрихъ, быстро схвативъ мелодію пѣсни, присоединился къ поющимъ. Старикъ одобрительно кивнулъ ему головой и, по окончаніи, сказалъ:

— Вотъ какъ, баринъ, и вы тоже умѣете пѣть!

Докторъ всегда возилъ съ собой въ экипажѣ погребецъ. Онъ велѣлъ его привести, и тогда всеобщему веселью не было границъ. Семиствольникъ объявилъ, преимущественно Роланду, что самый счастливый человѣкъ въ мірѣ тотъ, кто пользуется хорошимъ здоровьемъ и умѣетъ пѣть.

Докторъ между тѣмъ распростился и уѣхалъ. Когда настали сумерки, Эрихъ съ Роландомъ тоже оставили домикъ и, въ сопровожденіи двухъ старшихъ сыновей Семиствольника, направились къ рѣкѣ, гдѣ отцѣпили лодку и поплыли къ виллѣ.

Рѣка въ этотъ вечеръ была необыкновенно тиха и прозрачна; вечерняя заря бросала на нее пурпуровый оттѣнокъ. Эрихъ сидѣлъ молча; на его долю выпала одна изъ тѣхъ рѣдкихъ минутъ, когда человѣкъ, ни о чемъ не думая, безотчетно наслаждается всѣмъ его окружающимъ. Роландъ и сыновья Семиствольника мѣрно ударяли веслами по водѣ, а потомъ совсѣмъ перестали грести, и лодка медленно и неслышно скользила по гладкой поверхности рѣки. Когда они причалили къ виллѣ, на небѣ уже загорались звѣзды.

ГЛАВА IV.
ЕВАНГЕЛЬСКОЕ СЛОВО О БОГАТОМЪ ЮНОШѢ.

На слѣдующее утро пришелъ архитекторъ и отправился съ Роландомъ къ развалинамъ крѣпости, гдѣ мальчикъ подъ его руководствомъ снималъ планы.

Зонненкампъ напомнилъ Эриху о его обѣщаніи навѣстить патера, и лишь только фрейленъ Пэрини вернулась отъ обѣдни, молодой человѣкъ съ своей стороны вышелъ изъ дому.

Жилище патера находилось въ совершенномъ затишьѣ, и еслибъ не рѣзкій звонъ колокольчика у дверей и не громкій лай двухъ бѣлыхъ шавокъ, можно было бы подумать, что здѣсь, посреди этой опрятной и уютной обстановки, никогда не раздается ни малѣйшаго шороха. Собаки вскорѣ успокоились, на лѣстницѣ показалась ключница и попросила Эриха войти. Его, повидимому, ожидали.

На верху Эрихъ нашелъ патера въ его буквально залитой солнцемъ комнатѣ, которая отличалась чрезвычайно простымъ убранствомъ. Онъ сидѣлъ за столомъ и держалъ въ лѣвой рукѣ книгу, тогда какъ правая покоилась на глобусѣ, стоявшемъ передъ нимъ на низенькой подставкѣ.

— Вы застаете меня странствующимъ по свѣту, — сказалъ патеръ, ласково привѣтствуя Эриха, и пригласилъ его сѣсть на диванъ, надъ которымъ висѣла плохая раскрашенная литографія съ изображеніемъ св. Варѳоломея. Въ этой комнатѣ царствовали невозмутимыя миръ и тишина; все въ ней говорило о скромныхъ вкусахъ хозяина, который, повидимому, ничего не желалъ, какъ проводить дни въ размышленіи и серьезныхъ занятіяхъ. Двѣ канарейки, каждая въ отдѣльной клѣткѣ, нѣсколько оживляли комнату и, какъ шавки внизу встрѣтили гостя лаемъ, такъ онѣ здѣсь привѣтствовали его звонкимъ пѣніемъ. Патеръ на нихъ махнулъ, онѣ мгновенно замолкли и только съ любопытствомъ поглядывали на Эриха.

Хозяинъ сказалъ, что онъ слѣдилъ на глобусѣ странствіе одного миссіонера, и при этомъ повернулъ глобусъ.

— Вы, безъ сомнѣнія, не другъ миссіонерства? — спросилъ онъ.

— Я смотрю на него, — отвѣчалъ Эрихъ: — какъ на первую ступень къ цивилизаціи народовъ. Миссіонеры, распространяя всюду письменный языкъ посредствомъ священныхъ книгъ, которыя пользуются такимъ почетомъ въ мірѣ, совершаютъ великое дѣло. Они этимъ самымъ до нѣкоторой степени содѣйствуютъ переходу каждаго національнаго языка отъ его неорганическаго состоянія въ органическому.

Патеръ отодвинулъ лежавшую передъ нимъ раскрытую книгу и скрестилъ руки на груди. Съ особеннаго рода покровительственнымъ видомъ, который совершенно естественно проистекалъ изъ его положенія, какъ лица духовнаго, онъ сказалъ Эриху, что слышалъ о немъ много хорошаго. Съ своей же стороны, онъ не можетъ отказать въ уваженіи человѣку, который по убѣжденію измѣняетъ весь ходъ своей жизни. Конечно, это бываетъ часто слѣдствіемъ легкомыслія и неустойчивости въ характерѣ, которая не допускаетъ находить удовлетворенія ни въ какомъ родѣ дѣятельности, но тамъ, гдѣ этого нѣтъ, можно безошибочно предполагать въ такомъ человѣкѣ большой запасъ искренности и правдивости.

Эрихъ поблагодарилъ и прибавилъ, что не во внѣшнихъ преимуществахъ того или другого званія заключается его достоинство, а въ тѣхъ чисто человѣческихъ сторонахъ, которыя непремѣнно лежатъ въ основѣ каждаго званія.

— Весьма справедливо, — отвѣчалъ патеръ, дѣлая движеніе рукой, какъ бы онъ собирался благословлять: но въ моихъ глазахъ духовное званіе выше всѣхъ. Оно не представляетъ никакихъ выгодъ, не обѣщаетъ ни наградъ, ни славы, но покоится единственно на началахъ, которыя вы, не знаю почему, назвали общечеловѣческими, но которыя гораздо справедливѣе слѣдуетъ называть божественными.

Эрихомъ внезапно овладѣло чувство непривычнаго смиренія, которое удержало его возражать патеру. Слова послѣдняго дышали неподдѣльной кротостью. Въ комнатѣ опять водворилась тишина.; ни малѣйшій звукъ не долеталъ въ нее извнѣ.

Изъ окна растирался видъ на паркъ и на виллу и далѣе на противоположный берегъ рѣки. Замѣта, что Эрихъ любовался прелестнымъ ландшафтомъ, патеръ сказалъ:

— Да, господинъ Зонненкампъ устроилъ все это для себя, но красота его жилища служитъ и для нашего удовольствія. Признаюсь, я не люблю выходить изъ дому, когда того не требуютъ мои обязанности.

— И вамъ не скучно въ этомъ сельскомъ уединеніи?

— О нѣтъ! Я живу въ Богѣ и въ самомъ себѣ. Я здѣсь имѣю все то, что имѣлъ бы и въ большомъ городѣ: прихожанъ, церковь и домъ; остальное для меня не существуетъ.

Изъ глубины души Эриха поднялось воспоминаніе о его ранней молодости, и онъ разсказалъ патеру, какъ посреди веселой жизни гарнизона, его не рѣдко посѣщало желаніе вступить въ духовное званіе. Но, не чувствуя въ себѣ вѣры въ божественное откровеніе, онъ не рѣшался посвятить себя церкви.

— И вы совершенно правы. Вѣры никто не можетъ самъ себѣ дать, но смиреніе всякій можетъ и долженъ въ себѣ выработывать, а съ нимъ вмѣстѣ нисходитъ на человѣка и благодать вѣры.

Патеръ произнесъ эти слова какъ математическую истину; Эрихъ почтительно возразилъ:

— Родной языкъ посредствомъ внѣшнихъ звуковъ вводитъ человѣка въ извѣстный кругъ мыслей и ощущеній. Нельзя ли сказать, что и у души есть тоже своего рода языкъ, и что онъ, даже и безъ внѣшнихъ звуковъ образуетъ въ немъ религіозное настроеніе и привычку, которыхъ никто не долженъ оспаривать и которыя, если искренни, не могутъ быть уничтожены, такъ какъ въ ихъ основной причинѣ почва и корень составляютъ одно.

— Вы изучали мистиковъ? — спросилъ патеръ.

— Отчасти. Я только хотѣлъ изо всего этого вывести то заключеніе, что всѣ честные противники должны, по возможности, приходить къ соглашенію тамъ, гдѣ дѣло идетъ о неприкосновенномъ и недоказанномъ.

Опять настало молчаніе. Эрихъ и патеръ оба, каждый по своему, стремились къ истинѣ и искренно желали ей служитъ.

— Вы въ возрастѣ, такъ началъ натеръ, когда молодые люди обыкновенно помышляютъ о женитьбѣ. Согласно съ нравами нынѣшняго вѣка они стараются взять за себя дѣвушку съ деньгами… съ большими деньгами… съ очень большими деньгами. У васъ такой честный, открытый взглядъ, что я, если бы и умѣлъ, не сталъ бы хитрить съ вами. Я прямо поставлю вопросъ: правда ли, что вы сватаетесь за фрейленъ Зонненкампъ?

— Я? — въ изумленіи воскликнулъ Эрихъ: — Я!

— Да, вы.

— Благодарю васъ, — сказалъ Эрихъ, когда прошла первая минута удивленія: — благодарю васъ за вашъ прямой вопросъ. Вамъ извѣстно, что я не принадлежу къ вашей церкви…

— А фрейленъ Зонненкампъ принадлежитъ, и было бы трудно…

— Я совсѣмъ не то хотѣлъ сказать, — перебилъ его Эрихъ: — странно, право, черезъ сколько испытаній мнѣ привелось здѣсь пройти. Меня по очереди допрашивали гордый наѣздникъ, знатный баринъ, воинъ, докторъ, а теперь хотятъ еще пропустить сквозь духовное рѣшето.

— Я васъ не понимаю.

— Пусть такъ, — продолжалъ Эрихъ: — я согласенъ исповѣдаться въ вашемъ кроткомъ, священномъ присутствіи, и объявляю, что если католичество предписываетъ вамъ безбрачіе, то я нахожу его равно необходимымъ для всякаго, кто хочетъ жить для идеи. Художникъ, ученый, священникъ не должны создавать семьи. Отрекаясь отъ семейныхъ радостей, они могутъ полнѣе отдаваться служенію мысли и тѣмъ самымъ удовлетворительнѣе выполнять свое назначеніе.

— Divisus est! divisus est! — сказалъ ему патеръ. — Св. апостолъ Павелъ говоритъ, что мысли женатаго не принадлежать уже одному Богу, но дѣлятся между нимъ и женой. Онѣ еще болѣе раздѣляются, когда судьба его дѣтей становится его собственной. У священника нѣтъ судьбы.

Улыбка мелькнула на лицѣ патера, когда онъ продолжалъ:

— Представьте себѣ, что я женатъ на сварливой женщинѣ… Конечно, бываютъ и кроткія, самоотверженныя женщины, но нельзя же отрицать, что существуютъ и злыя. Мнѣ, священнику, предстоитъ съ каѳедры проповѣдывать о мирѣ, согласіи и любви, а не далѣе, какъ часъ тому назадъ, я самъ ссорился и бранился…

Вдругъ онъ приложилъ палецъ къ губамъ и остановился, замѣтивъ, что слишкомъ далеко ушелъ отъ цѣли. Фрейленъ Пэрини уже успѣла сообщить ему, что Эрихъ, до пріѣзда своего сюда, быль въ монастырѣ. Съ удивленіемъ на него взглянувъ, патеръ спрашивалъ теперь самъ себя: случайно или умышленно далъ молодой человѣкъ такой неожиданный оборотъ ихъ разговору? Какъ бы то ни было, онъ все-таки не терялъ надежды, тѣмъ или другимъ способомъ, добиться отъ Эриха прямого отвѣта. Зорко наблюдая за нимъ, онъ, какъ бы невзначай, спросилъ, дѣйствительно ли Эрихъ сознаетъ въ себѣ достаточно силъ для того, чтобъ воспитать сообразно съ своими убѣжденіями юношу, подобнаго Роланду?

Эрихъ отвѣчалъ утвердительно, и патеръ еще спросилъ:

— Что вы намѣрены ему прежде всего внушить?

— Могу отвѣчать въ двухъ словахъ, я хотѣлъ бы развить въ Роландѣ, — сказалъ Эрихъ: — любовь къ міру и людямъ. Полюбивъ ихъ, онъ совершенно естественно захочетъ дѣлать имъ добро. Если же, напротивъ, я научу его презирать свѣтъ и мало цѣнить жизнь, то онъ, пожалуй, станетъ во зло употреблять дарованныя ему силы.

— Мнѣ очень жаль, — кротко замѣтилъ патеръ: — что вы невѣрующій. Вы на пути ко спасенію, но добровольно съ него сворачиваете. Знаете ли вы, что такое богатство? Я вамъ скажу: богатство — это величайшее испытаніе нашего времени, одна изъ самыхъ необузданныхъ силъ природы, съ которой совладать можетъ одинъ всемогущій Господь. Оно превосходитъ всякую другую матеріальную силу. Животное ищетъ себѣ, и ищетъ только необходимаго; одинъ человѣкъ собираетъ то, чего ни самъ не можетъ съѣсть, ни дѣти его. Тотъ, кто такъ много получаетъ отъ жизни, неизбѣжно подвергаетъ опасности свою душу. Я пробовалъ привести этого мальчика и всѣхъ его домашнихъ къ тому, чтобы они, по крайней мѣрѣ, разъ въ день, передъ каждымъ обѣдомъ, вспоминали, откуда имъ ниспосланы всѣ эти блага, которыми они такъ легкомысленно пользуются. Не думаете ли вы, что возможно въ богатыхъ людяхъ пробудить чувство нравственности иначе, какъ посредствомъ религіи? Молитва, произносимая передъ обѣдомъ, заставляетъ человѣка одумываться: она напоминаетъ ему, что есть кто-то, кого ему слѣдуетъ благодарить за все, чѣмъ онъ владѣетъ. Подобная мысль непремѣнно сбиваетъ съ него часть гордости и самодовольства, и, вмѣстѣ со смиреніемъ, возбуждаетъ въ немъ желаніе дѣлиться съ ближними. Только тамъ, гдѣ есть господень страхъ, — да, именно страхъ, — возможно и успокоительное сознаніе, что пользуешься его всемогущимъ покровительствомъ. На обѣденномъ столѣ этихъ богачей ежедневно красуется роскошный букетъ. За скудной трапезой бѣднѣйшихъ изъ деревенскихъ обывателей благоухаетъ гораздо болѣе роскошный букетъ изъ цвѣтовъ небесной благодати, нисходящей на нихъ вмѣстѣ со словами молитвы. Душа наполняется спокойствіемъ, и пища принимается тѣломъ съ большей пользой. Тамъ, на верхнемъ Рейнѣ, они говорятъ: «движимое имущество», движимость. И они правы: всѣ богатства нынѣшняго вѣка, не что иное, какъ движимыя имущества. Они переходятъ изъ рукъ въ руки и исчезаютъ. Вѣрьте мнѣ! — воскликнулъ патеръ и взялъ Эриха за руку: — вѣрьте мнѣ, главное зло нашего времени заключается въ государственныхъ бумагахъ.

— Въ государственныхъ бумагахъ? Какъ такъ? Я не понимаю!

— Да это и не легко понять. Кому можно отдавать въ займы милліоны? Одному государству. Безъ государственныхъ бумагъ не существовала бы и возможность занимать такія большія суммы. Въ прежнія времена не было богачей, подобныхъ нынѣшнимъ; людямъ не куда было помѣщать на проценты свои милліоны. Теперь же, благодаря государственнымъ бумагамъ, весь міръ живетъ на проценты, хотя это и запрещаютъ каноническіе заходы. Въ былое время, люди, видите ли, владѣли большими недвижимостями, какъ-то: полями, лѣсами. Они, такимъ образомъ, зависѣли отъ божьяго солнышка. Если жатва ихъ созрѣвала во-время и приносила обильные плоды, они, собирая ихъ въ глазахъ всѣхъ, жертвовали церкви десятую часть своего дохода. Теперь же богатства хранятся въ несгораемыхъ, недоступныхъ для воровъ сундукахъ; ни солнце, ни вѣтеръ, ни дурная погода не имѣютъ на нихъ вліянія; они никому не видимы, и отъ доходовъ съ нихъ никуда не жертвуется десятая часть; развѣ только на долю банкира выпадаетъ небольшой лажъ. Жатва владѣтеля государственныхъ бумагъ заключается въ стрижкѣ купоновъ; изъ нихъ онъ вяжетъ свои снопы. Еслибъ Господь нашъ снова, явился на землѣ, ему уже не пришлось бы болѣе выгонять изъ храма мѣнялъ и торговцевъ. Она выстроили теперь свои собственные храмы. Да, нынѣшній градъ Сіонъ, въ который стремятся всѣ богачи и короли нашего времени, подъ защиту котораго всѣ прибѣгаютъ, — это англійскій банкъ! Думали ли вы когда-нибудь о томъ, что станется съ человѣчествомъ, если государственные долги все будутъ рости и умножаться? Безъ сомнѣнія, нѣтъ. Весь міръ будетъ заложенъ и перезаложенъ, а кто станетъ его выкупать? Дающіе въ займы потребуютъ наконецъ себѣ уплаты. Вспыхнетъ всеобщій пожаръ, передъ которымъ не устоятъ и несгораемые сундуки; настанетъ потопъ, который уничтожитъ милліоны и милліоны государственныхъ бумагъ. Въ Америкѣ обыкновенно говорятъ, что тотъ или другой человѣкъ стоитъ столько то долларовъ, — и только такимъ образомъ оцѣниваютъ людей. Я не радуюсь чужимъ бѣдамъ, но признаюсь вамъ, хотѣлъ бы дожить до банкротства англійскаго банка. Вообразите себѣ: ночью приходитъ извѣстіе, что все погибло! Тысячи мужчинъ и женщинъ, лишенные того, что придавало имъ блескъ, внезапно увидятъ себя на голой землѣ и узнаютъ все свое ничтожество.

Эрихъ улыбнулся. У него мелькнуло въ головѣ, что всякій человѣкъ, поставленный, какъ патеръ, въ одинокое положеніе и имѣющій мало или никакого общенія съ людьми, ему равными по уму и образованію, невольно долженъ впасть въ отвлеченности.

— Конечно, сказалъ Эрихъ, допустивъ возможность существованія покупщика для земли, увидишь, что она обременена долгами, превышающими ея стоимость. За то личное достояніе человѣка, въ свою очередь, далеко превосходитъ ея стоимость, такъ какъ оно, главнымъ образомъ, заключается въ его нравственномъ бытіи и въ рабочей силѣ. Имущество въ прежнія времена состояло все въ глыбахъ земли; на долю нашего вѣка выпала задача возвысить цѣнность нравственнаго и движимаго имущества людей.

Онъ хотѣлъ еще прибавить, что у римлянъ, даже во времена республики, существовало такое же несоразмѣрное распредѣленіе богатствъ между отдѣльными личностями, но патеръ былъ до такой степени занятъ собственными мыслями, что едва его слушалъ. Онъ всталъ, подошелъ къ шкапу съ книгами, взялъ большую библію, раскрылъ ее и, подавая Эриху, сказалъ:

— Возьмите прочтите: вотъ единственный способъ, какимъ Роландъ можетъ быть воспитанъ. Читайте!

Эрихъ повиновался и прочелъ:

«Когда выходилъ Онъ въ путь, подбѣжалъ нѣкто, палъ передъ нимъ на колѣни и спросилъ его: Учитель благій! что мнѣ дѣлать, чтобы наслѣдовать жизнь вѣчную? Іисусъ сказалъ ему: что ты называешь меня благимъ? Никто не благъ, какъ только одинъ Богъ. Знаешь заповѣди: не прелюбодѣйствуй, не убивай, не крадь, не лжесвидѣтельствуй, не обижай, почитай отца своего и мать. Онъ же сказалъ ему въ отвѣтъ: Учитель! все это сохранилъ я отъ юности моей. Іисусъ, взглянувъ на него, полюбилъ, его и сказалъ ему: одного тебѣ не достаетъ; пойди, все, что имѣешь, продай и раздай пищимъ; и будешь имѣть сокровище на небесахъ; и приходи, послѣдуй за мною, взявъ крестъ. Онъ же, смутившись отъ сего слова, отошелъ съ печалію; потому что у него было большое имѣніе. И посмотрѣвъ вокругъ, Іисусъ говоритъ ученикамъ своимъ: какъ трудно имѣющимъ богатство войти въ царствіе Божіе! Ученики ужаснулись отъ словъ его. Но Іисусъ опять говоритъ имъ въ отвѣтъ: дѣти! какъ трудно надѣющимся на богатство войти въ царствіе Божіе! Удобнѣе верблюду пройти сквозь игольныя уши, нежели богатому войти въ царствіе Божіе!»

— А теперь встаньте, сказалъ Эриху патеръ, и скажите, — онъ говорилъ взволнованнымъ голосомъ: — скажите честно, развѣ это не единственный способъ?

— Говоря по чести: нѣтъ! Того, о комъ здѣсь идетъ рѣчь, я люблю и уважаю можетъ быть болѣе, нежели многіе вѣрующіе. Но самое ученіе возникло въ то время; когда всякое дѣйствительное могущество, государство, богатство, всѣ преходящія блага презирались и отвергались, какъ не имѣющія никакого значенія въ сравненіи съ чистой идеей. Такое ученіе должно было, во времена рабства и иноземнаго владычества, поддерживать въ добрѣ людей съ высокими понятіями о нравственности, и благотворно дѣйствовать на сердца, которыя, видя, какъ исчезаютъ сила и слава сего міра, искали въ новыхъ учрежденіяхъ торжества чистой идеи. Но если всѣ, безъ исключенія, станутъ отрекаться отъ своихъ имуществъ, гдѣ же будутъ тѣ, въ чью пользу станутъ отрекаться? И почему слова, проповѣдующія отреченіе, не были возведены церковью въ законъ?

— Мнѣ нравится, отвѣчалъ патеръ, что вы такъ прямо идете къ цѣли. Наша церковь имѣетъ, кромѣ общихъ законовъ, еще законы частные, которые она предлагаетъ желающимъ достигнуть совершенства. Таковы законы о цѣломудріи и добровольной бѣдности: имъ подчиняются только тѣ, которые стремятся быть совершенными.

— Я спрашиваю себя, снова началъ Эрихъ: ученіе объ откровеніи, которое разсматриваетъ всѣ явленія чисто нравственнаго свойства, распространяется ли оно также и на вопросы мірскіе? Человѣчество развивается, и съ теченіемъ времени не возникаютъ-ли въ мірѣ новыя общественныя условія, подобно тому, какъ въ природѣ выдвигаются новыя силы, въ родѣ пара или электричества?

— Человѣкъ, отвѣчалъ патеръ: съ искони вѣковъ одинъ и тотъ же, измѣняется только гражданинъ. Я не требую… богатый юноша самъ отъ себя не требовалъ совершенства, и потому онъ не подходитъ подъ законъ о добровольной бѣдности. Я только хотѣлъ вамъ доказать, что вы никогда не будете въ состояніи воспитать этого мальчика, если не внушите ему положительныхъ религіозныхъ вѣрованій. Животное смѣетъ все, что можетъ; у него не можетъ быть и рѣчи о воздержаніи. Иное дѣло человѣкъ: онъ не смѣетъ дѣлать всего, что въ его власти. Дѣлать только то, на что у насъ есть силы, или лучше сказать, къ чему мы имѣемъ склонность, и во всѣхъ поступкахъ руководствоваться единственно этой склонностью, не значитъ еще быть человѣкомъ. Человѣческое достоинство начинается тамъ, гдѣ эти склонности попираются ногами, и человѣкъ начинаетъ дѣлать то, что ему предписываетъ законъ божескій. Еслибъ всякій въ своихъ поступкахъ сообразовался только со своими склонностями, то за безопасность человѣчества. нельзя бы было поручиться даже въ теченіи одного дня. Его цѣльность обезпечивается, и оно поддерживается въ добрѣ только закономъ Божіимъ, за чертой котораго начинается грѣхопаденіе, но съ этимъ не соглашаются господа естествоиспытатели. Побужденія у животныхъ очень сильны, но человѣкъ можетъ свои побужденія по произволу усиливать, возбуждать и разнообразить: гдѣ тутъ границы, если ихъ не воздвигнетъ законъ Божій? Но во всемъ этомъ я еще не касался вопроса о церкви. Сколько мнѣ извѣстно, вы особенно много занимались изученіемъ исторіи?

— Занимался, но не очень много.

— Во всякомъ случаѣ, вамъ извѣстно, что ни одинъ народъ, ни одно государство не могутъ достигнуть свободы, если во главѣ ихъ не стоитъ церковь, учрежденіе неизмѣнное и непоколебимое. Вы хотите, сколько мнѣ кажется, сдѣлать изъ этого мальчика человѣка свободнаго. Мы тоже любимъ людей свободныхъ, желаемъ ихъ побольше, но они не возможны безъ религіи, безъ строгаго повиновенія ея законамъ. Величайшій результатъ, какого можно достигнуть путемъ воспитанія, заключается въ томъ, чтобъ даровать человѣку душевное спокойствіе…. понимаете-ли вы?… душевное спокойствіе. Въ состояніи-ли ваша свѣтская мудрость создать это спокойствіе, это всегда ровное настроеніе духа, эту готовность жъ самопожертвованію?… вѣдь вся наша жизнь есть ne что иное, какъ рядъ самопожертвованій! Если вы все это можете дать человѣку наравнѣ съ религіей, та права ваши одинаковы съ нашими. Но я сильно въ томъ сомнѣваюсь. Мое мнѣніе подтверждается опытами тысячелѣтіи и фактами, ежедневно совершающимися на нашихъ глазахъ, а вамъ еще предстоитъ доказать противное.

— Для насъ, возразилъ Эрихъ, религія составляетъ не все воспитаніе, а только часть его, и этимъ мы отличаемся отъ духовенства. За тѣмъ уже не наша вина, если религія находится въ противорѣчіи съ наукой.

— Наука, сказалъ патеръ, ничего не значитъ въ отношеніи къ вѣчности. Существуютъ или нѣтъ электрическіе телеграфы и швейныя машины, это не касается вѣчной жизни. Она дала намъ только одно откровеніе, содержаніе котораго останется неизмѣннымъ, сколько бы еще новыхъ изобрѣтеній ни сдѣлали люди въ теченіи своего земного существованія.

— А у церкви могутъ быть имущества? не безъ робости спросилъ Эрихъ.

— Церковь ничего не имѣетъ, она только всѣмъ управляетъ, рѣзко отвѣчалъ патеръ.

— Мнѣ кажется, мы слишкомъ далеко зашли въ нашихъ разсужденіяхъ, поспѣшилъ сказать Эрихъ, и прибавилъ:

— Нельзя ожидать, чтобъ господинъ Зонненкампъ и его сынъ отказались отъ своихъ богатствъ, и намъ остается только искать, какой за тѣмъ лучшій способъ вести Роланда къ добру?

— Совершенно справедливо! воскликнулъ патеръ и, внезапно вставъ со своего мѣста, быстро зашагалъ по комнатѣ: — совершенно справедливо! Мы теперь опять на прямой дорогѣ. Выслушайте меня внимательно. Въ мірѣ, видите-ли, появилась новая сила, которая еще не успѣла пріобрѣсти себѣ мѣста въ высшей сферѣ нравственнаго порядка вещей. Это, такъ-называемая haute finance. Вы съ удивленіемъ на меня смотрите?

— Не съ удивленіемъ, а съ вопросомъ.

— Такъ. Эта haute finance колеблется между высшимъ и низшимъ слоемъ общества: я спрашиваю, къ которому изъ двухъ она примкнетъ? Не долженъ-ли такой богатый, «мѣщанскій» юноша, какъ Роландъ, разъ очутившись въ водоворотѣ жизни, непремѣнно пойдти ко дну.

— Отчего же вы полагаете, спросилъ Эрихъ, что съ нимъ это можетъ случиться легче и скорѣе, чѣмъ съ юношей благороднаго происхожденія, носящаго военный или гражданскій мундиръ? Или вы думаете, что послѣдняго спасетъ религія?

— Нѣтъ, не религія, а другое столь же положительное учрежденіе, а именно дворянство, на долю котораго выпало то преимущество, что для него годы шаловливой юности проходятъ съ наименьшимъ вредомъ для будущаго. Дворянинъ въ зрѣломъ возрастѣ возвращается въ свое помѣстье, дѣлается добрымъ семьяниномъ и съ достоинствомъ поддерживаетъ свое положеніе въ свѣтѣ. Но даже и въ большомъ городѣ, посреди всякаго рода сумасбродствъ, его удерживаетъ въ извѣстныхъ границахъ сознаніе, что онъ членъ высшаго общества и двора. Но что подобнаго имѣетъ богатый юноша изъ мѣщанъ? У него нѣтъ ни сословной чести, ни общественныхъ обязанностей, по крайней мѣрѣ въ строгомъ смыслѣ этого слова.

— Въ такомъ случаѣ, замѣтилъ Эрихъ, для Роланда, быть можетъ, было бы величайшимъ счастьемъ, еслибъ его отцу удалось получить дворянство?

— Не знаю, отвѣчалъ патеръ, недовольный тѣмъ, что зашла рѣчь о предметѣ, о которомъ онъ недавно имѣлъ интимный разговоръ съ самимъ Зонненкашюмъ.

— Не знаю, повторилъ онъ и продолжалъ: — Еслибъ вмѣстѣ съ дворянскимъ дипломомъ можно было получить и семнадцать поколѣній предковъ, это, пожалуй, было бы хорошо, но новое дворянство…. Мы лучше оставимъ это. Я хочу сказать, что у дворянства есть честь, историческія, наслѣдственныя обязанности; оно создало себѣ законы, которые стремится оправдывать на дѣлѣ: noblesse oblige, дворянство обязываетъ, говоритъ оно. А богатство, какими законами руководствуется? Самыми грубыми, чисто животными. Знаете-ли вы, что гласить главный изъ нихъ?

— Я не вижу, куда вы мѣтите.

— Законъ, ставящій пріобрѣтеніе выше всего въ мірѣ, говоритъ: «самъ себѣ помогай». Но это дѣлаетъ и животное: оно также само себѣ помогаетъ. Итакъ, богатство, стоитъ между дворянствомъ и народомъ, и не имѣетъ ни нравственныхъ началъ, ни обязанностей. Подъ словомъ народъ, я здѣсь разумѣю не одно только сословіе, работающее руками, но и всѣхъ людей науки, искусства и даже церкви. У народа есть трудъ; — haute finance не имѣетъ чести, а о трудѣ знаетъ не болѣе, какъ сколько нужно для того, чтобъ заставлять трудиться другихъ и извлекать себѣ изъ ихъ труда пользу. Что же у нея есть? Деньги… Чего она отъ нихъ требуетъ? Наслажденія!… Кто доставляетъ ей на это обезпеченіе? Государство!… А что она дѣлаетъ для государства? Вотъ вопросъ! Знаете-ли вы на него отвѣтъ?

Эрихъ, слегка дрожащимъ голосомъ, сказалъ:

— Если дворянство чувствуетъ за собой право и обязанность…. ну, скажемъ хоть для того, чтобы предводительствовать войсками на войнѣ, то пусть богатые юноши возьмутъ на себя обязанность безвозмездно служить въ рядахъ войска мира. Пусть они поставятъ себѣ въ законъ дѣятельность, направленную къ улучшенію общественнаго быта вообще и дойдутъ до полнаго самоотверженія въ дѣлахъ благотворительности.

— Послѣднее принадлежитъ однимъ намъ, перебилъ его патеръ: вы же никогда этого не достигнете безъ религіи. Вы никогда не дойдете до того, чтобъ люди, движимые только состраданіемъ, да своимъ, какъ вы его называете, чисто человѣческимъ чувствомъ, согласились выходить изъ роскоши и, подобно намъ, посѣщать хижины бѣдныхъ, беззащитныхъ, больныхъ и умирающихъ.

Между тѣмъ, какъ патеръ произносилъ эти слова, явился кистеръ съ извѣстіемъ, что одинъ старый умирающій виноградарь проситъ совершить надъ нимъ таинство соборованія. Патеръ въ туже минуту былъ готовь за нимъ слѣдовать. Эрихъ удалился.

Когда онъ очутился на улицѣ и вдохнулъ въ себя свѣжій воздухъ, ему на мгновеніе показалось, будто онъ вышелъ изъ атмосферы, пропитанной запахомъ ладана. Но нѣтъ, подумалъ онъ вслѣдъ за тѣмъ: это нѣчто иное, тутъ чувствуется сила, которая лицемъ къ лицу становится съ великой загадкой человѣческаго существованія. Эрихъ шелъ въ глубокомъ раздумья. У него опять промелькнуло въ умѣ, насколько болѣе его могутъ давать другимъ тѣ, которые имѣютъ твердыя, догматическія правила, не выработанныя ими самими въ себѣ, а скорѣе ими только прочувствованныя. Что же до него касается, то онъ все долженъ почерпать въ самомъ себѣ, въ собственномъ разумѣ.

— Но можетъ-ли то, что выходить изъ моего разума, годиться для разума другого человѣка? внезапно задалъ онъ себѣ вопросъ.

Эрихъ остановился. Краска бросилась ему въ лице при мысли, что, воспитывая другого, онъ въ тоже время воспитываетъ и самого себя. Пусть же, думалъ онъ, мальчикъ тоже самъ изъ себя почерпаетъ свое знаніе и пониманіе вещей. Что за воспитаніе, которое предлагаетъ одно готовое? Оно не должно ограничиваться тѣмъ, чтобы постоянно протягивать юношѣ руку и водить его, предоставляя ему самому только передвигаться съ мѣста на мѣсто.

Эрихъ стоялъ на половинѣ горы, на дорогѣ, которая вела къ маіору. Онъ взглянулъ внизъ на виллу, носившую гордое названіе Эдема, и ему припомнилось библейское слово: въ саду Эдема стоятъ два дерева, дерево жизни и дерево познанія добра и зла; для того, кто вкуситъ плодовъ отъ дерева познанія, настаетъ конецъ блаженной жизни… Неужели это всегда такъ?

Вдругъ онъ точно прозрѣлъ; человѣку даны на землѣ три вещи: наслажденіе, отреченіе отъ земныхъ благъ и знаніе.

Тамъ, Зонненкампъ желаетъ для своего сына наслажденія. Весь міръ въ его глазахъ есть не что иное, какъ накрытый столъ; учиться надо настолько, чтобъ найдти прямой путь къ наслажденію и настоящую его мѣру. Земля есть увеселительное мѣсто; она производитъ растенія для нашего удовольствія. У насъ въ жизни нѣтъ другого назначенія, какъ гулять, ѣсть, пить, спать и опять гулять…. и для этого должно свѣтить солнце?

Чего хочетъ патеръ? Отреченія отъ земныхъ благъ? На семъ свѣтѣ нѣтъ ничего, достойнаго любви; его радости не болѣе какъ обманчивыя мечты, и потому лучше отъ нихъ отвернуться.

А чего хочемъ мы, и чего желаютъ тѣ, на которыхъ стремимся походить? Знанія. Жизнь не раздѣляется только на наслажденіе и на отреченіе: знаніе заключаетъ ихъ обоихъ въ себѣ; оно изъ нихъ двухъ дѣлаетъ одно. Наука, это мать долга и прекрасныхъ дѣлъ.

Въ древнія времена воины получали изъ рукъ боговъ щитъ, который ограждалъ ихъ отъ всякой опасности. Эрихъ ни отъ кого не получилъ щита, но тѣмъ не менѣе чувствовалъ себя защищеннымъ и укрытымъ отъ всѣхъ бѣдъ. Онъ былъ такъ счастливъ самъ въ себѣ, что болѣе ни въ комъ и ни въ чемъ не нуждался; знаніе давало ему все.

Онъ пошелъ далѣе и, успокоенный и довольный, вступилъ въ домъ маіора, жившаго въ ближайшей деревнѣ. Онъ зналъ, что здѣсь не ожидалъ его никакой экзаменъ.

ГЛАВА V.
ДОБРЫЙ ТОВАРИЩЪ.

Маіоръ жилъ на горѣ, посреди виноградниковъ, въ домикѣ богатаго виноторговца, который былъ членомъ одного съ нимъ братства. Масонство играло въ жизни маіора важную роль. Около него преимущественно вертѣлись всѣ его мысли; онъ относился къ нему, какъ къ святынѣ, и когда видѣлъ людей, недоумѣвающихъ передъ той или другой жизненной загадкой, на лицѣ его появлялось выраженіе, говорившее: «для меня не существуетъ тайнъ; мнѣ все ясно. Прійдите къ намъ, у насъ есть на все отвѣтъ.»

Одна сторона дома, во флигелѣ котораго жилъ маіоръ, выходила на большую дорогу, а другая смотрѣла окнами на рѣку съ горами на противоположномъ берегу. Маіоръ строго держался въ границахъ своего домика и маленькаго садика съ бесѣдкой, который былъ отведенъ исключительно для его. употребленія. Главная часть зданія находилась подъ его надзоромъ, но онъ не жилъ въ ней, и втеченіи многихъ мѣсяцевъ, когда большой домъ и садъ оставались пустыми, онъ ни разу въ нихъ не заглядывалъ.

Эрихъ засталъ маіора въ его собственномъ садикѣ. Онъ читалъ газету и курилъ длинную трубку, а передъ нимъ стояла чашка холоднаго кофе. Противъ него сидѣла пожилая женщина, въ высшей степени опрятно одѣтая, съ большимъ бѣлымъ чепчикомъ на головѣ. Она штопала чулки, но съ приходомъ Эриха встала, собираясь уйдти. Маіоръ коснулся рукой своей военной фуражки и вынулъ изо рта длинную трубку.

— Фрейленъ Милькъ, сказалъ онъ: — это мой камрадъ, господинъ докторъ Дорнэ, капитанъ въ отставкѣ.

Фрейленъ Милькъ присѣла, взяла корзинку съ чулками и скрылась въ домикѣ.

— Она умна и добра, всегда, всѣмъ довольна и весела. Вамъ надо съ ней поближе познакомиться, сказалъ ей вслѣдъ маіоръ. — А какой она знатокъ человѣческаго сердца! Во всемъ мірѣ не найдется другого ей подобнаго. Она видитъ людей насквозь…. Садитесь же, товарищъ, вы пришли въ мой самый лучшій часъ. Вотъ видите: я такъ и живу…. Мнѣ, собственно говоря, нечего дѣлать, но я все-таки рано встаю…. это удлиняетъ жизнь…. къ тому же я этимъ способомъ ежедневно одерживаю побѣду надъ своей лѣнивой натурой. Я встаю, моюсь холодной водой и иду гулять…. часто противъ воли, но иду, потому что долженъ. Возвратясь, я сажусь здѣсь…. передо мной столъ съ бѣлой скатертью, на немъ въ красивомъ приборѣ кофе, густыя сливки, булки…. масла я не употребляю. Я наливаю кофе, обмакиваю въ него булку…. она пріятно хруститъ…. у меня зубы еще цѣлы, благодаря фрейленъ Милькъ, которая содержитъ ихъ въ порядкѣ…. за второй чашкой я беру трубку, курю и думаю…. курю и знакомлюсь съ исторіей въ томъ видѣ, въ какомъ мнѣ ее ежедневно предлагаетъ газета…. Глаза у меня еще крѣпкіе, я читаю безъ очковъ, стрѣляя, попадаю въ цѣль, и слышу хорошо, и спина у меня здоровая…. держусь прямо, какъ рекрутъ…. Не правъ ли я, товарищъ, что со всѣмъ этимъ считаю себя богатѣйшимъ человѣкомъ въ мірѣ?… За обѣдомъ у меня бываетъ отличный супъ…. никто въ мірѣ не умѣетъ варить такого супа, какъ она…. кусокъ превосходнаго жаркого, кружка вина, кофе…. она изъ четырехъ кофеинокъ сваритъ вамъ такого кофе, какого другая не съумѣетъ приготовить изъ цѣлаго фунта…. И что же, не смотря на все это, мнѣ не разъ приходилось читать наставленія вашему покорному слугѣ. Ты самый неблагодарный человѣкъ въ мірѣ, говорилъ я самъ себѣ, если можешь но временамъ бывать злымъ и желать того, чего не имѣешь. Смотри, какъ около тебя все мило: хорошій хлѣбъ, покойный стулъ, добрая трубка…. вокругъ миръ и тишина…. Развѣ ты не счастливѣйшій человѣкъ въ мірѣ, оттого что всѣмъ этимъ владѣешь?… Да, добрый товарищъ! Вы…. вы чертовски учены…. извините…. я хочу сказать вы очень учены…. Я же, видите ли, ничего не знаю, пичему не учился…. Я быль барабанщикомъ…. ужо я вамъ это разскажу…. Да, товарищъ…. что я хотѣлъ сказать?… а, вспомнилъ! Вы знаете въ тысячу разъ больше моего, но, не смотря на это, все-таки можете кое-чему у меня научиться. Вамъ надо еще приноровиться къ жизни; настоящее должно составлять все; въ настоящемъ ищите наслажденія и будьте счастливы настоящимъ. Настоящій часъ, разъ что онъ пробилъ, уже болѣе не вернется. О завтрашнемъ днѣ никогда не слѣдуетъ думать!… Вздохните поглубже, товарищъ…. Что за чудный воздухъ! Есть ли гдѣ-нибудь другой, лучшій?… Къ тому же мы имѣемъ теплую, чистую одежду!… Ахъ! станемъ благодарить Творца вселенной!… Да, мой другъ, еслибъ мнѣ въ моей молодости кто-нибудь говорилъ все то, что я вамъ теперь говорю…. Однако, что это я?… Извините, я старый болтунъ…. Какъ мило съ вашей стороны прійдти навѣстить меня!… Ну, что ваши дѣла? Вы дѣйствительно намѣреваетесь воспитывать этого юношу? Мнѣ кажется, вы настоящій для того человѣкъ…. вы сформируете его…. Вамъ, товарищъ, конечно извѣстно, что такое значитъ сформировать человѣка?… Это можетъ сдѣлать только военный…. Одни военные могутъ воспитывать людей…. строгая дисциплина необходима для этого…. Но я вамъ за мальчика ручаюсь…. изъ него выйдетъ хорошій человѣкъ…. непремѣнно выйдетъ…. Фрейленъ Милькъ говоритъ, что выйдетъ, если только онъ попадетъ, въ хорошія руки. Школьные учителя никуда не годятся. Учитель Кнопфъ былъ отличный малый, добрый и дѣльный, но слишкомъ слабъ и не умѣлъ натянуть поводья. Но, благодареніе Творцу вселенной, теперь нашелся настоящій для него человѣкъ…. Спасибо вамъ за то, что ко мнѣ пришли. Если я могу вамъ быть чѣмъ-нибудь полезенъ, то не забывайте, что мы товарищи. Какое счастье, что вы были военнымъ! Я всегда желалъ для него военнаго…. Фрейленъ Милькъ въ томъ свидѣтельница…. я ей сотни разъ повторялъ: только бы намъ добыть военнаго человѣка!… Теперь мы сдѣлаемъ изъ Роланда воина, настоящаго воина; у него много мужества и недостаетъ только выправки.

— Я желалъ бы, началъ Эрихъ: — и если дѣйствительно поступлю на это мѣсто….

— Какъ, если дѣйствительно поступлю? Въ этомъ нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія, — я вамъ это говорю…. А мы тоже что-нибудь да значимъ! Однако, извините, я больше ни слова не скажу…. Итакъ, товарищъ, вы говорите….

— Я хочу сказать, что намъ не надо готовить Роланда исключительно къ тому или другому званію. Пусть онъ прежде всего будетъ образованнымъ, разсудительнымъ и добрымъ человѣкомъ, а если тогда явится призваніе….

— Совершенно справедливо… въ высшей степени умно сказано… такъ… хорошо… Судьба этого мальчика меня сильно озабочивала! Какъ глупы, однако, люди, желающіе себѣ милліоновъ! Вѣдь больше желудка человѣку нельзя съѣсть; больше восьми часовъ никто не въ состояніи спать. Главное — торжественно произнесъ маіоръ, понизивъ голосъ и поднявъ къ верху руку — главное, онъ долженъ вернуться къ природѣ… въ этомъ все… да, онъ долженъ вернуться жъ природѣ!

Къ счастью, Эрихъ не полюбопытствовалъ узнать, что подразумѣваетъ маіоръ подъ словами: «вернуться къ природѣ.» Маіору не легко было бы ему это объяснить, такъ какъ онъ самъ не зналъ, что хотѣлъ этимъ сказать. Тѣмъ не менѣе онъ очень любилъ эту фразу, повторялъ ее при каждомъ удобномъ случаѣ, а затѣмъ предоставлялъ всякому самому доискиваться до ея смысла.

— Вернуться къ природѣ — этимъ все сказано, повторилъ онъ минуту спустя и продолжалъ:

— Что я еще хотѣлъ у васъ спросить?… Да! Вѣдь вы не дворянскаго происхожденія, и вамъ, безъ сомнѣнія, тоже пришлось не мало вынести въ военной жизни?

Эрихъ отвѣчалъ отрицательно, и маіоръ нерѣшительно продолжалъ:

— Такъ… такъ… Вамъ, въ качествѣ образованнаго, ученаго человѣка, привелось меньше моего терпѣть… Я наконецъ принужденъ былъ подать въ отставку. Когда-нибудь ужъ я вамъ это разскажу.

Эрихъ сообщилъ, что онъ только что былъ у патера, и маіоръ замѣтилъ:

— Онъ честный человѣкъ, но я не имѣю ничего общаго съ духовенствомъ. Вы знаете — я принадлежу въ обществу масоновъ.

Эрихъ кивнулъ головой, а маіоръ продолжалъ:

— Все, что есть во мнѣ хорошаго, все отъ масоновъ. Мы съ вами еще объ этомъ поговоримъ… я хочу быть вашимъ воспріемникомъ. Какъ радъ будетъ съ вами познакомиться Вейдеманъ!

Опять имя Вейдемана было произнесено тономъ, какимъ человѣкъ выражаетъ свой восторгъ, любуясь съ вершины горы прелестнымъ ландшафтомъ.

— Вы упомянули о духовенствѣ… снова началъ маіоръ: видите ли — и онъ придвинулъ свой стулъ поближе къ Эриху: видите ли вся сила барабана внутри… Я, видите ли, былъ барабанщикомъ… нѣтъ, вы не смѣйтесь…. всѣ говорятъ, что барабанъ производитъ только шумъ, а я вамъ скажу, что въ немъ заключается прекраснѣйшая музыка…. Я ни къ кому близко не подхожу…. видите ли, я вамъ скажу… будьте внимательны… Я съ вами не спорю, говорю я, что вы слышите одинъ шумъ, не спорьте же и вы, когда я утверждаю, что слышу тамъ нѣчто иное…. Я, видите-ли, много размышлялъ: люди такъ умны, они на все выдумаютъ машины, но подать сигналъ барабаномъ или трубой не въ состояніи никакая машина: для этого необходимы человѣческій руки и человѣческій ротъ…. Я именно былъ барабанщикомъ…. ужо я вамъ это разскажу…. Такъ, видите ли, когда забьютъ въ барабанъ, я по этому узнаю, какое у кого сердце. Тамъ, гдѣ ты, братецъ мой, слышишь одинъ безсмысленный шумъ, я различаю музыку, исполненную смысла и значенія. И потому, ради Бога, не станемъ спорить о религіи. Споры ни къ чему не ведутъ, они пустые звуки; все дѣло въ томъ, какое сердце сидитъ у человѣка въ груди.

Оригинальное обращеніе и еще болѣе оригинальный разговоръ маіора, въ словахъ котораго, однако, звучала неподдѣльная искренность, и какая-то своеобразная смѣлость, сильно понравились Эриху.

Маіоръ поставилъ трубку около себя и спросилъ:

— Есть ли у васъ такой человѣкъ, котораго вы ненавидите всѣми силами вашей души, при видѣ котораго у васъ сердце поворачивается?

Эрихъ сказалъ, что нѣтъ, и при этомъ упомянулъ о томъ, какъ отецъ его часто говаривалъ ему, что ничто въ мірѣ не набрасываетъ ни душу человѣка такую мрачную тѣнь, какъ скрываемая въ немъ ненависть. Уже, ради самого себя, не слѣдуетъ давать воли такому вредному чувству.

— Вотъ человѣкъ, такъ человѣкъ! воскликнулъ маіоръ: — Теперь мы съ вами друзья! Кто имѣлъ такого отца, тотъ самъ долженъ быть хорошимъ человѣкомъ.

И онъ началъ разсказывать, что въ сосѣднемъ городкѣ живетъ одинъ контролеръ сбора податей, котораго онъ, маіоръ, отъ всей души ненавидитъ. Человѣкъ этотъ постоянно носитъ медаль св. Елены, которою новый Наполеонъ награждалъ ветерановъ за геройство, съ какимъ они сражались въ рядахъ притѣснителей своего отечества.

— Представьте себѣ, продолжалъ маіоръ: — онъ велѣлъ сдѣлать свой портретъ съ этой медалью на груди и повѣсилъ его у себя въ парадной комнатѣ на той же самой стѣнкѣ, гдѣ у него уже красовался въ вычурной рамкѣ дипломъ, дарованный ему французскимъ министромъ на ношеніе медали. Я не кланяюсь этому человѣку, не отвѣчаю на его поклоны и никогда не сажусь съ нимъ за одинъ столъ; онъ исповѣдуетъ другую честь, чѣмъ я. Скажите, развѣ мы не вправѣ наказывать дурныхъ людей? А чѣмъ другимъ могу я его наказать, какъ не выказывая ему мое презрѣніе?… Мнѣ это тяжело, но я себя считаю къ тому обязаннымъ.

Эрихъ возразилъ, что этотъ человѣкъ все же заслуживаетъ нѣкотораго снисхожденія. Съ тщеславіемъ трудно бороться, да и къ тому же многія правительства благопріятно смотрятъ на чиновниковъ, имѣющихъ медаль св. Елены. Контролеръ находится на государственной службѣ, и это самое можетъ его до нѣкоторой степени оправдывать.

— Что правда, то правда! воскликнулъ маіоръ и быстро завивалъ головой: — Да вы, какъ я вижу, воспитатель въ полномъ смыслѣ этого слова…. Я дожилъ до семидесяти лѣтъ…. то-есть мнѣ пошелъ уже семьдесятъ третій годъ… я зналъ многихъ людей и ни одного безусловно дурного человѣка. Подъ вліяніемъ страсти и гордости, въ припадкѣ глупости люди часто поступаютъ не хорошо… но, Господи Боже мой! Остается только благодарить небеснаго Отца, за то, что ничего подобнаго не чувствуешь за собой… вѣдь и я могъ бы быть такимъ же…. Я вамъ очень обязанъ…. много, премного обязанъ…. вы у меня сняли врага съ шеи…. именно съ шеи. Онъ у меня всегда тутъ сидѣлъ и давилъ своей тяжестью…. Ахъ, да вотъ онъ самъ идетъ!

Дѣйствительно, контролеръ шелъ мимо садика. Маіоръ поспѣшилъ къ забору, кивая головой и махая рукой. Онъ, можетъ быть, надѣялся, что контролеръ первый ему поклонится, но этого не случилось. Тогда маіоръ закричалъ такъ громко, какъ будто выпалилъ: «Добраго утра, господинъ контролеръ»! Тотъ учтиво отвѣчалъ и прошелъ мимо. Но старый маіоръ былъ несказанно счастливъ. Онъ гладилъ себя рукой по сердцу, какъ бы радуясь, что съ него вдругъ свалился камень.

Фрейленъ Милькъ выглянула изъ окна; маіоръ попросилъ ее сойдти внизъ: онъ имѣлъ ей сообщить нѣчто пріятное. Она повиновалась; видъ у нея былъ чуть ли еще не опрятнѣе прежняго; на завязкахъ ея бѣлаго съ тальей передника ясно виднѣлись слѣды утюга. Маіоръ объявилъ ей, что контролеръ ни въ чемъ не виноватъ, такъ какъ носитъ медаль св. Елены изъ повиновенія правительству.

Затѣмъ они всѣ пошли въ домъ. Маіоръ показалъ своему гостю комнату, гдѣ все было до крайности просто и чисто. Самъ онъ взглянулъ на барометръ и кивнувъ головой, проговорилъ: «Стоить на хорошей погодѣ»! Потомъ посмотрѣлъ на привинченный къ окну градусникъ и обтеръ лобъ, какъ бы сейчасъ только замѣтивъ, что на дворѣ было жарко.

Издали донесся выстрѣлъ. Маіоръ, указывая Эриху по направленію, откуда онъ раздался, сказалъ:

— Это ученіе въ крѣпости. Я нахожу, что у гладкоствольныхъ орудій такой же точно звукъ, какъ и у нарѣзныхъ. Товарищъ, вамъ предстоитъ учить меня новому военному искусству. Я въ немъ теперь ничего не смыслю, но когда слышу стрѣльбу, во мнѣ опять воскресаетъ солдатъ.

Маіоръ попросилъ фрейленъ Милькъ подать бутылку лучшаго вина. Она, повидимому этого ожидала и немедленно принесла вино и стаканы, при чемъ бросила на маіора значительный взглядъ. Тотъ понялъ и сказалъ:

— Будьте покойны: я знаю, что мнѣ утромъ не слѣдуетъ много пить. Капитанъ, дайте мнѣ вашъ штопоръ. Я васъ считаю за порядочнаго человѣка, а всякій порядочный человѣкъ непремѣнно носитъ въ карманѣ штопоръ.

Эрихъ со смѣхомъ подалъ ему ножикъ, который былъ снабженъ штопоромъ. Откупоривая бутылку, маіоръ еще сказалъ:

— Кромѣ того, порядочный человѣкъ долженъ умѣть свистать. Товарищъ, будьте такъ добры, посвистите!

Эрихъ отъ смѣху едва могъ сложить губы для свиста. Между тѣмъ бутылка была откупорена, и оба дружески выпили.

— Можетъ быть, сказалъ маіоръ: — намъ съ вами теперь здѣсь гораздо лучше, чѣмъ Зонненкампу на его великолѣпной виллѣ. Но, капитанъ, повторяю: слонъ счастливъ, и муха счастлива; только у слона хоботъ длиннѣе, чѣмъ у мухи.

Маіоръ засмѣялся, обрадованный своимъ удачнымъ сравненіемъ. Эрихъ послѣдовалъ его примѣру, и оба долго и весела смѣялись. Смѣхъ ихъ утихалъ и опять возобновлялся всякій разъ, что они другъ на друга взглядывали.

— Вы мнѣ поясняете пословицу, сказалъ Эрихъ: — что комара можно принять за слона. И дѣйствительно: не объемъ, не. мѣра, а организмъ составляютъ жизнь.

— Такъ…. такъ точно! воскликнулъ маіоръ: фрейленъ Милькъ, пріидите пожайлуста сюда!

Фрейленъ Милькъ явилась на призывъ, и маіоръ продолжалъ:

— Прошу васъ, капитанъ, повторите еще разъ, что вы сказали объ организмѣ. Фрейленъ Милькъ очень рада будетъ слышать. Она, видите ли, занимается учеными предметами гораздо больше, чѣмъ это можно предположить. Пожайлуста товарищъ, повторите объ организмѣ, я не съумѣю такъ хорошо передать.

Эрихъ повторилъ, и всѣ опять засмѣялись.

Фрейленъ Милькъ рекомендовала Эриху школьнаго учителя, какъ отличнаго каллиграфа, на что маіоръ со смѣхомъ воскликнулъ:

— Да, товарищъ, фрейленъ Милькъ живая табель о рангахъ. Если вы захотите получить свѣдѣнія о комъ-нибудь изъ здѣшнихъ обывателей, обратитесь только къ ней. Да еще, ради. Бога, по пользуйтесь лекарствами отъ графини Вольфсгартенъ… Фрейленъ Милькъ все это гораздо лучше знаетъ…. А піявки никто въ мірѣ не съумѣетъ поставить такъ ловко, какъ она.

Добрая старушка сконфузилась, и Эрихъ, замѣтя это, поспѣшилъ расхвалить цвѣты и растенія, украшавшія наружную сторону окна. Маіоръ сталъ увѣрять, что она въ садоводствѣ свѣдущѣе, можетъ быть, самого Зонненкампа. И еслибъ, прибавилъ онъ, было извѣстно, съ какими ничтожными средствами она садитъ и разводитъ цвѣты, то безъ, сомнѣнія, ей на выставкѣ присудили бы первый призъ преимущественно передъ владѣтелями хорошо устроенныхъ теплицъ.

Желая положить конецъ похваламъ себѣ, фрейленъ Милькъ сказала Эриху, что главное несчастіе Роланда заключается въ томъ, что этотъ богатый юноша не имѣетъ никакого настоящаго удовольствія.

— Не имѣетъ никакого настоящаго удовольствія, повторилъ маіоръ: — Ужъ вы только послушайте ее!

— Да, повторила фрейленъ Милькъ и кивнула головой, при чемъ у ней на головѣ запрыгали банты и оборки отъ чепца: — У него, пожалуй, и много удовольствій, но все это удовольствія, купленныя за деньги и потому самому не настоящія. Кто живетъ на свѣтѣ прогуливаясь, да безъ занятій, тотъ напрасно ищетъ удовольствія.

Эрихъ ласково взглянулъ на добрую старушку, и съ этой минуты между нимъ и фрейленъ Милькъ навсегда установились отношенія, исполненныя взаимнаго довѣрія и полнаго пониманія другъ друга.

Эрихъ, въ сопровожденіи ея и маіора, вышелъ изъ дому. Къ нимъ на встрѣчу бросилась бѣлая съ коричневыми пятнами лягавая собака.

— Откуда ты? воскликнулъ маіоръ, ласково ей выговаривая: — гдѣ ты опять шаталась, безпутная, бродяга! А теперь развѣ ты не видишь, что у насъ гость? Дожила до старости, а все не научилась ни порядочности, ни приличію! Стыдно…. право стыдно!…

Такъ усовѣщевалъ маіоръ свою собаку, хорошо извѣстную въ окрестности подъ именемъ Леди. Онъ держалъ у себя суку, а не кобеля, на томъ основаніи, что будто бы собаки въ деревнѣ обращались съ ней вѣжливѣе и никогда не затѣвали съ ней драки.

Выйдя съ Эрихомъ за садовую калитку, маіоръ сказалъ:

— Видите ли вы эти два подстриженные дуба? Втеченіи нѣсколькихъ лѣтъ я замѣчалъ, что тотъ, который стоитъ на лѣво отъ насъ, постоянно десятью или одиннадцатью днями ранѣе своего товарища начиналъ покрываться листьями. Однажды, совершенно неожиданно, вернулся морозъ. Листья на этомъ деревѣ поблекли, оно все лѣто прохирѣло и съ тѣхъ поръ сдѣлалось осторожнѣе: оно распускается уже послѣ того, какъ появятся листья на противоположномъ ему дубѣ. Поневолѣ допустишь, что у деревьевъ есть разсудокъ. Да, любезный товарищъ, въ мірѣ устроено все гораздо лучше, чѣмъ намъ кажется. Вотъ я живу пансіономъ, ничѣмъ не занятъ, а все же часто нахожу, что день коротокъ: такъ много есть надъ чѣмъ наблюдать и о чемъ подумать…. Ну, прощайте и не забывайте, что мы всегда рады будемъ васъ видѣть.

Эрихъ на прощаньи протянулъ руку, и пожимая ее, маіоръ еще сказалъ:

— Благодарю васъ. Теперь у меня еще однимъ человѣкомъ увеличилось число тѣхъ, кого я люблю. Развѣ это не настоящее счастье? Оно поддерживаетъ въ человѣкѣ молодость и здоровье.

Эрихъ уже отошелъ на нѣсколько шаговъ, когда маіоръ окликнулъ его и, подойдя къ нему, сказалъ:

— Еще одно слово о господинѣ Зонненкампѣ…. Вы не заблуждайтесь на его счетъ, товарищъ. Люди, обыкновенно, или дѣлаютъ себѣ идоловъ изъ счастливцевъ и богачей, или разрываютъ ихъ на части. У господина Зонненкампа кожа не много шероховатая, но зерно хорошее. А что касается до его прошлаго, то какой человѣкъ можетъ безусловно похвастаться своимъ прошлымъ? Не я, по крайней мѣрѣ, и никто изъ тѣхъ, кого я знаю. Я не всегда жилъ такъ, какъ могъ бы теперь того пожелать…. Но, довольно, вы гораздо умнѣе меня.

— Мнѣ это вполнѣ понятно, отвѣчалъ Эрихъ. Въ Америкѣ люди безъ отдыха работаютъ и стремятся единственно къ одному — къ пріобрѣтенію. Когда человѣкъ втеченіи многихъ десятковъ лѣтъ ничего, кромѣ этого, не имѣлъ въ виду, его нравственныя способности совершенно естественно притупляются. Онъ твердитъ себѣ, что когда пріобрѣтетъ достаточно денегъ, тогда вернется къ чести и къ добру. Но когда настанетъ это «достаточно»? Да и не будетъ ли тогда ужъ поздно? Признаюсь вамъ, я удивляюсь господину Зонненкампу!

— Такъ…. такъ, подтвердилъ маіоръ: онъ, въ качествѣ золотоискателя, принужденъ былъ сталкиваться съ разнаго рода людьми, пока не составилъ себѣ состоянія…. Да, да, я спокоенъ…. Вы умнѣе меня…. Но и чуть не забылъ главнаго…. Посмотрите мнѣ прямо въ глаза и скажите откровенно: правда ли, что вы были въ монастырѣ у фрейленъ Манны?

— Я былъ въ монастырѣ и видѣлъ фрейленъ Манну, но не зналъ, кто она такая, и не говорилъ съ ней ни слова.

— Такъ вы не затѣмъ пріѣхали сюда и помѣстились къ господину Зонненкампу, чтобъ жениться на его дочери,

Эрихъ съ улыбкой выразилъ удивленіе на счетъ того, что ему со всѣхъ сторонъ дѣлаютъ этотъ вопросъ.

— Видите ли, товарищъ, вамъ лучше выкинуть изъ головы эту дѣвушку: она уже почти просватана за барона фонъ-Пранкена. Я охотнѣе бы вамъ ее отдалъ, во тутъ ничего не подѣлаешь.

Наконецъ, Эриху удалось уйдти. У него было легко на душѣ. Онъ видѣлъ, что около Роланда собирались благотворныя силы, достаточныя для того, чтобъ постоянно держать его въ извѣстномъ настроеніи духа, необходимомъ для его будущаго благосостоянія.

Онъ остановился передъ орѣховымъ деревомъ, вѣтви котораго широко раскинулись во всѣ стороны.

— Зонненкампъ правъ, сказалъ онъ: — успѣхъ при разведеніи растеній зависитъ отъ вліянія на нихъ окружныхъ высотъ и отъ теченія воздуха. Есть нѣжныя деревья, которыя погибаютъ на сквозномъ вѣтрѣ, — другія крѣпко пускаютъ въ землю корни только тамъ, гдѣ ихъ сильно колеблетъ вѣтромъ. Человѣческая жизнь не есть ли такое же растеніе, и люди, какими она обставляется, не образуютъ ли вокругъ нея климатъ?

Эриху все болѣе и болѣе уяснялись обстоятельства, которыя до сихъ поръ содѣйствовали или препятствовали развитію его воспитанника.

Какъ міръ разнообразенъ! Тамъ на верху, въ замкѣ, близъ молодой супруги, въ атмосферѣ, созданной собственными мыслями, отдыхаетъ графъ отъ жизни, богатой трудами и событіями, — здѣсь маіоръ доканчиваетъ дни въ обществѣ престарѣлой экономки. Какъ вздернула бы свой носикъ Белла, еслибъ узнала, что ее сравниваютъ съ экономкой, а между тѣмъ….

Вдругъ Эрихъ услышалъ, какъ изъ проѣзжавшей мимо кареты его окликнули два голоса, мужской и женскій.

ГЛАВА VI.
ТРЕТІЙ.

Въ тотъ самый день, какъ Эрихъ оставилъ Вольфсгартенъ, туда явился другой гость въ лицѣ сына богатаго виноторговца, прозваннаго «виннымъ графомъ». Онъ постоянно разъ въ недѣлю посѣщалъ замокъ, чтобъ играть съ Клодвигомъ въ шахматы. То былъ человѣкъ еще молодой, но уже изношенный, который, повидимому, не зналъ, что ему дѣлать съ жизнью. Занятіе отца ему не нравилось; денегъ у него было много; онъ кое-чему учился, зналъ нѣсколько музыку, рисовалъ, обладалъ многими талантами, но ни одного не развилъ въ себѣ основательно. Ему все надоѣло, онъ всѣмъ скучалъ. Избрать себѣ какой-нибудь трудъ и заработывать деньги, онъ считалъ лишнимъ. Членъ совѣта управленія различныхъ желѣзныхъ дорогъ, онъ сначала находилъ удовольствіе въ томъ, чтобъ распоряжаться, отдавать приказанія и получать низкіе, почтительные поклоны отъ подчиненныхъ. Но вскорѣ и это ему опротивѣло. Путешествіе успѣло также утратить для него всю прелесть: куда ни поѣдешь, говорилъ онъ, всюду приходится таскать за собой тяжелый грузъ скуки. Онъ какъ то вяло и тоскливо смотрѣлъ въ глаза свѣту: ему нечего было въ немъ дѣлать и нечего было отъ него ожидать. Одну только способность къ шахматной игрѣ развилъ онъ въ себѣ съ большой тщательностью. Клодвигъ, съ своей стороны, тоже любилъ иногда провести чась-другой за шахматами, и молодой человѣкъ неизмѣнно приходилъ въ недѣлю разъ составлять партію графа. Это придавало ему нѣкоторый вѣсъ, какъ въ глазахъ другихъ, такъ и въ своихъ собственныхъ.

Онъ, между прочимъ, втайнѣ пользовался большой популярностью въ средѣ окрестной молодежи, подобно ему, славившейся своей безпорядочной жизнью. У него была весьма богатая и разнообразная коллекція картинъ самаго легкаго, игриваго содержанія, но ее видѣть сполна допускался только тотъ, кто находился съ нимъ въ очень близкихъ отношеніяхъ. Въ глазахъ свѣта «винный графъ», конечно, слылъ человѣкомъ порядочнымъ. Никто никогда не видалъ его пьянымъ. Въ обществѣ не-дворянъ, онъ держалъ себя снисходительно, съ видомъ человѣка скучающаго, который только изъ доброты душевной поддерживаетъ сношенія съ такими ничтожными людьми: онъ дѣлаетъ это ради своего прежняго съ ними товарищества. Матери предостерегали своихъ дочерей на счетъ «виннаго графа», какъ дѣтей, которыхъ пугаютъ волкомъ, рыскающимъ по полямъ. Но это не мѣшало имъ самимъ чувствовать нѣкоторое удовольствіе, когда онъ бросалъ на нихъ томные взгляды и шепотомъ имъ что-нибудь разсказывалъ.

Лина, дочь мирового судьи, была далеко не такая простушка, какъ полагала ей мать. Она утверждала, что «кавалеръ бутылки» есть именно тотъ человѣкъ, который, по словамъ сказки, скитается по свѣту, отыскивая сильныхъ ощущеній, чтобъ испытать какъ это морозъ по кожѣ подираетъ?

Каждый годъ, «кавалеръ бутылки» проводилъ нѣсколько мѣсяцевъ въ Парижѣ, для того, чтобъ освѣжить свой туалетъ, пополнить запасъ анекдотовъ и вполнѣ просвѣтиться въ требованіяхъ, какъ внѣшней, такъ и внутренней моды. Онъ не говорилъ, подробно о своемъ отцѣ, другѣ посланникѣ, министрѣ или герцогѣ такомъ-то, но давалъ понять, что. находится въ самой тѣсной связи съ наиболѣе извѣстными членами жокей-клуба.

Онъ еще находилъ маленькое удовольствіе въ томъ, чтобы оказывать добродѣтельной графинѣ Беллѣ самое любезное вниманіе. Но въ этотъ день она его рѣшительно не замѣчала и вовсе не слыхала его рѣчей. Графъ тоже былъ разсѣянъ, быстро проигрывалъ одну партію за другой и, по временамъ, задумчиво поглядывалъ на своего партнера, сидѣвшаго на любимомъ мѣстѣ Эриха.

«Кавалеру бутылки» вскорѣ явилось подкрѣпленіе, но и оно на этотъ разъ оказалось безсильнымъ. Въ комнату вошелъ полный, весьма тщательно одѣтый мужчина. То былъ въ свое время знаменитый пѣвецъ, женившійся на богатой вдовѣ изъ сосѣдняго торговаго города и поселившійся въ здѣшней красивой мѣстности. Белла всегда его радушно принимала и любила слушать, какъ онъ пѣлъ остатками своего все еще пріятнаго голоса. Замѣтивъ, что его сегодня встрѣтили холоднѣе обыкновеннаго, онъ поспѣшилъ сказать, что заѣхалъ въ Вольфсгартенъ случайно, такъ какъ находился по сосѣдству. Это еще болѣе раздосадовало Беллу: она не хотѣла, чтобъ Вольфсгартенъ посѣщали только мимоѣздомъ. Наконецъ, оба гостя ушли, и Клодвигъ съ Беллой вздохнули свободнѣе.

Клодвигъ удалился въ кабинетъ, гдѣ находилось у него собраніе древностей. Но тамъ все показалось ему измѣнившимся. Различныя урны, чаши, мечи, ожерелья, барельефы, все точно потускнѣло, а половинка лица воина, добытая изъ окаменѣлой лавы, какъ-то особенно угрюмо смотрѣла. На все налегла печать унынія, и каждая изъ этихъ вещей, выведенныхъ изъ нѣдръ земли на свѣтъ Божій, казалось, говорила: зачѣмъ мы тутъ? У всѣхъ у насъ чего-нибудь да недостаетъ. На сердцѣ у Клодвига было не лучше: тамъ тоже какъ будто остались одни обломки. Со времени отъѣзда Эриха ему все чего-то не доставало.

Съ сжатыми губами и безпокойнымъ взоромъ бродилъ онъ цѣлый день по замку и по саду безъ всякой цѣли. Наконецъ, Беллѣ удалось заставить его разговориться. Онъ сказалъ ей, что видитъ, какъ готовъ осуществиться одинъ изъ его идеаловъ въ жизни и что онъ, при этомъ, чувствуетъ какую-то странную тревогу. Впервые пожаловался онъ на малодушіе и безсиліе старости. Затѣмъ онъ остановился, въ надеждѣ, что Белла поспѣшитъ уяснить ему, чего онъ желаетъ, и тѣмъ облегчитъ ему признаніе, но та молчала. — Мы окружаемъ себя предметами роскоши, прибавилъ онъ тогда, но это не та роскошь, какой ищетъ наше сердце. Наконецъ, видя, что околичности ни къ чему не ведутъ, Клодвигъ прямо сознался, что упрекаетъ себя въ томъ, зачѣмъ отпустилъ Эриха. Такого именно человѣка онъ всегда желать себѣ въ товарищи. И ко всему этому онъ осмѣливался думать, что съ своей стороны могъ бы быть полезенъ молодому ученому, одаренному наружностью Аполлона, тѣмъ, что содѣйствовалъ бы его возвышенію въ свѣтѣ.

Верхняя губа Беллы слегка дрогнула.

— Капитанъ…. начала она, и чуть не сказала: капитанъ изъ «Wahlverwandschaft» Гёте, но запнулась и продолжала: — Капитанъ…. то-есть докторъ, конечно, счелъ бы себя счастливымъ, но…. будемъ говорить откровенно…. Моя репутація оставалась до сихъ поръ незапятнанной…. мы не думаемъ, что скажутъ о насъ….

— Говори смѣлѣе, ободрилъ ее Клодвигъ, а самъ обтеръ себѣ платкомъ лице.

— Не думаешь ли ты, что этотъ молодой человѣкъ…. насъ иногда…. какъ бы это сказать…

— Будетъ стѣснять? докончилъ Клодвигъ. Белла кивнула головой. Но Клодвигъ уже объ этомъ думалъ и опровергъ ея мнѣніе, сказавъ, что то было бы постыднымъ порабощеніемъ честнаго человѣка, еслибъ онъ сталъ отказываться отъ добраго дѣла потому только, что дурные люди часто, подъ обманчивой наружностью, дѣйствительно скрываютъ дурной поступокъ.

Тогда Белла посовѣтовала мужу поскорѣй отправить къ Эриху посланнаго съ предостереженіемъ, не заключать съ Зонненкампомъ никакихъ окончательныхъ условій. Клодвигъ пожалъ ей руку и бодрыми шагами пошелъ къ себѣ въ комнату. Тамъ онъ сѣлъ за письмо въ Эриху, но вскорѣ оставилъ его и, вернувшись къ Беллѣ, сказалъ, что не можетъ писать. — Не проще ли, прибавилъ онъ, велѣть заложить карету и самимъ съѣздить на виллу Эдемъ?

Клодвигъ обыкновенно избѣгалъ непосредственныхъ сношеній съ Зонненкампомъ и его домомъ, насколько то позволяла дружба, которую велъ съ ними его шуринъ. Но сегодня объ этомъ не могло быть и рѣчи, и вскорѣ онъ весело туда отправился.

Белла то и дѣло опускала и поднимала свой вуаль и вообще была очень безпокойна. Различныя мысли бродили у ней въ головѣ и сердце ея сильно билось. Вдругъ она схватила мужа за руку и воскликнула:

— О, какъ ты добръ и великодушенъ, другъ мой! Мнѣ постоянно приходится открывать въ тебѣ новыя совершенства!

Она этими словами какъ бы хотѣла заглушить въ себѣ что-то, что начинало въ ней говорить, но въ чемъ она не хотѣла даже себѣ самой сознаться. То былъ какой-то непонятный капризъ, игра…. но не страсть, нѣтъ…. могла ли Белла предположить въ себѣ что-либо подобное? Вѣрнѣе всего, то было дьявольское навожденіе. Этотъ молодой человѣкъ долженъ обладать, сверхъестественной, чудесной силой. Белла ненавидѣла его; онъ лишилъ покоя ея мужа и встревожилъ ее саму. Ему предстоитъ за это поплатиться. Она ободрилась и гордо выпрямилась: рѣшеніе ея было принято. Она своимъ присутствіемъ разрушитъ нелѣпый планъ мужа. Если-жъ Эрихъ не захочетъ понять ея намековъ, она прямо ему выскажетъ свое неудовольствіе и заставитъ уклониться отъ приглашенія графа.

Она сдѣлалась спокойнѣе и веселѣе. Клодвигъ замѣтилъ это и началъ толковать о томъ, какую комнату отдать Эриху и какія перемѣны съ его переселеніемъ къ нимъ должны произойти въ ихъ домашнемъ быту. У Беллы тоже будетъ новая подруга; ей предстоитъ посѣщеніе матери Эриха, которую они непремѣнно пригласятъ. Какъ пріятно, что Белла уже знаетъ ее и глубоко уважаетъ. Клодвигъ говорилъ, что фамилія Дорнэ принадлежитъ къ старинному дворянскому роду Дорнэ де-Сентъ-Моръ. Члены этой фамиліи, выѣхавъ изъ Франціи во время преслѣдованія гугенотовъ. сами отказались отъ своего званія. Теперь же Клодвигъ постарается возвратить Эриху дворянство посредствомъ выгоднаго брака…. да, онъ сдѣлаетъ для него это и, можетъ быть, еще многое другое.

Белла въ шутку замѣтила, ужъ не намѣренъ ли онъ его совсѣмъ усыновить, и Клодвигъ объявилъ, что онъ вовсе отъ этого не прочь. Повидимому веселая, но въ сущности горькая улыбка мелькнула на губахъ Беллы, когда она сказала, какъ странно ей будетъ имѣть сына, всего не многими годами моложе ея.

Передъ глазами Клодвига запрыгала и завертѣлась его коллекція древностей. Беллѣ опять стало не по себѣ; ее всегда непріятно поражало то, что мужъ ея всякую бездѣлицу такъ горячо принималъ къ сердцу. Она не притворялась, когда въ зиму, предшествовавшую его сватовству, выказывала склонность къ искусствамъ классической древности, къ наукамъ и вообще ко всѣмъ высшимъ стремленіямъ въ жизни. Она была увѣрена, что все это составляетъ только предметъ разговора для людей, когда они сходятся, но что, въ сущности, никто не считаетъ этого чѣмъ-нибудь важнымъ. Въ толкахъ объ исторіи умственнаго развитія народовъ она видѣла только простое препровожденіе времени.

Каково же было ея удивленіе и даже испугъ, когда она сдѣлала открытіе, что наука и вообще высшіе интересы жизни дѣйствительно составляютъ часть существованія Клодвига, что онъ радуется или печалится всякому общественному событію, какъ происшедшему въ собственной семьѣ, и что онъ, наконецъ, — да, Белла могла въ этомъ убѣдиться, — глубоко религіозенъ. Онъ правда, не упоминалъ, подобно ей, безпрестанно о Богѣ, но съ чувствомъ искренняго благоговѣнія относился ко всему, что свидѣтельствовало о Его могуществѣ и благости. Кромѣ того онъ былъ до крайности чутокъ къ малѣйшему противорѣчію въ словахъ и поступкахъ, ко всему, что отзывалось двусмысленностью.

Белла даже и себѣ самой не сознавалась въ томъ, что все это ей казалось въ высшей степени педантическимъ, натянутымъ и нравоучительнымъ. Она никакъ не ожидала, выходя замужъ за человѣка свѣтскаго, найти въ немъ профессора. Но, сознавайся она въ томъ или нѣтъ, а участіе и стремленіе къ высшимъ интересамъ жизни до крайности ей наскучили. Въ глазахъ ея всякій игралъ въ жизни какую-нибудь роль. Серьезно на нее смотрѣть, пожалуй, могли бѣдняги ученые, но никакъ не люди съ высокимъ положеніемъ въ свѣтѣ. А теперь еще оказывалось, что Клодвигъ хотѣлъ возмутить потокъ ихъ скучной, однообразной, но спокойной и благоустроенной жизни введеніемъ въ нее третьяго лица.

Было бы чистой клеветой обвинять Беллу въ томъ, что она выходила за графа съ надеждой, остаться вскорѣ богатой и красивой вдовой. Престарѣлый оберъ-шталмейстеръ позаботился записать на ея имя порядочный капиталъ и кромѣ того изъ доходовъ съ имѣнія ежегодно откладывалъ значительныя суммы, которыя, по смерти его, могли и не переходить къ наслѣднику маіоратства. Было бы, повторяемъ, клеветой утверждать, что Белла, произнося передъ алтаремъ клятву, питала въ душѣ надежду на скорое освобожденіе, но тѣмъ не менѣе она не безъ тайнаго ужаса слѣдила за измѣненіями, какія производили въ ней года, проводимыя близъ мужа, который, по лѣтамъ, могъ бы быть ея отцомъ.

И кто знаетъ, сколько денегъ способенъ потратить Клодвигъ на этого ненавистнаго Дорнэ, который не могъ удержаться ни въ одномъ званіи, и къ тому же находился въ немилости при дворѣ? А всего хуже то, что онъ совсѣмъ отвлечетъ отъ нея вниманіе мужа. Они будутъ вмѣстѣ заниматься, откапывать древности, а ей, между тѣмъ, прійдется сидѣть одной, — ей, которая съ такимъ самоотверженіемъ, такъ великодушно принесла себя въ жертву старику!

Белла была зла на Эриха за то, что онъ возбуждалъ въ ней дурныя мысли. Взглянувъ нечаянно на мужа, она воскликнула:

— Боже мой, какія у тебя блѣдныя губы! Что съ тобой?

Ужъ не оказываютъ ли своего дѣйствія на него ея дурныя мысли?

— Это ничего, отвѣчалъ Клодвигъ. Смотри, вонъ онъ тамъ, стоитъ, погруженный въ размышленія. Что за прекрасное у него лице! Какое благородство въ осанкѣ!

Карета быстро подвигалась впередъ. Эрихъ услыхалъ шумъ колесъ и съ удивленіемъ оглянулся на горячія привѣтствія графа и его супруги. Онъ принужденъ былъ сѣсть съ ними въ карету. Взглядъ, брошенный Клодвигомъ на Беллу, ясно выражалъ его восторгъ.

На вопросъ, вступилъ ли онъ окончательно въ свою новую должность, Эрихъ отвѣчалъ отрицательно, и Клодвигъ, пожимая ему руку, воскликнулъ:

— Очень радъ, очень радъ!

Разговоръ ихъ долженъ былъ на этомъ остановиться, такъ какъ къ нимъ подъѣхалъ Зонненкампъ, верхомъ, на своемъ ворономъ конѣ. Онъ съ радостью привѣтствовалъ дорогихъ гостей и не безъ удивленія замѣтилъ, въ какихъ короткихъ съ ними отношеніяхъ находился Эрихъ. Зонненкампъ поѣхалъ за каретой къ себѣ домой и по пріѣздѣ на виллу принялъ гостей очень радушно.

Едва успѣли они выйти изъ экипажа, какъ на дворъ въѣхала еще карета, а въ ней докторъ.

ГЛАВА VII.
ПЕРВАЯ РОЗА НА ОТКРЫТОМЪ ВОЗДУХЪ.

Посѣщеніе Клодвига и Беллы придало Эриху совершенно новое значеніе. Зонненкампъ при нихъ въ первый разъ назвалъ его: «другъ мой».

Господинъ Зонненкампъ подалъ Беллѣ руку. Та приняла ее неохотно, слегка отвернувшись: пусть-молъ Клодвигъ видитъ, чему она, ради него, подвергается.

Слегка опираясь на руку хозяина дома, Белла вошла въ садъ и вдругъ остановилась въ изумленіи: передъ ней на розовомъ кустѣ сіяла, не смотря на раннее время года, роскошно-распустившаяся роза. Зонненкампъ сорвалъ ее и поднесъ ей съ нѣсколькими любезными словами. Белла милостиво поблагодарила, но сдѣлала видъ, что не замѣтила, когда онъ снова подалъ ей руку. Они пошли далѣе въ оранжереи. Іозефъ, который имѣлъ способность всегда попадаться на глаза именно въ ту минуту, когда въ немъ оказывалась надобность, получилъ отъ Зонненкампа приказаніе увѣдомить о пріѣздѣ гостей хозяйку Цереру и фрейленъ Пэрини.

Докторъ, между тѣмъ, былъ позванъ къ госпожѣ Церерѣ, но лишь только послѣдняя узнала о прибытіи графа и графини, какъ немедленно объявила о своемъ намѣреніи быть въ этотъ день здоровой. Однако у ней хватило находчивости сказать доктору, что уже одно его присутствіе вылечиваетъ ее отъ всякой боли. Докторъ Рихардъ понялъ и ушелъ.

Въ это же время Клодвигъ говорилъ Эриху:

— Вы здѣсь не останетесь. Мы васъ съ собой возьмемъ… Я за вами пріѣхалъ.

Онъ произнесъ эти слова отрывисто и поспѣшно, какъ будто они были у него давно заготовлены и теперь вырвались сами собой.

На горѣ показался Роландъ ее складнымъ стуломъ и принадлежностями для рисованія въ рукахъ. Едва завидя его, Белла закричала ему дружески: «здравствуйте».

— Какъ онъ прекрасенъ, сказала она окружающимъ: — Дать бы ему въ руки, вмѣсто складного стула и портфеля, щитъ и копье, и вышла бы прелестная картина изъ греческой жизни.

Белла замѣтила, что похвала ея Роланду была пріятна Эриху.

— Да, господинъ Дорнэ, продолжала она: — Я однажды заказала одному художнику изобразить сцену, въ которой мнѣ случилось видѣть Роланда. На большой дорогѣ, на кучѣ камней сидѣлъ нищій; Роландъ положилъ ему въ шапку монету и бросился отъ него бѣгомъ. Фигура его была до такой степени изящна, а лице его сіяло такой радостью отъ сознанія совершеннаго имъ добраго дѣла, что я до сихъ поръ не могу забыть впечатлѣнія, какое онъ на меня тогда произвелъ.

Клодвигъ потупился: Белла, безъ сомнѣнія, упустила изъ виду, что собственно не она, а мужъ ея присутствовалъ при описанной ею сценѣ, и что онъ же подалъ художнику мысль изобразить ее въ картинѣ.

Роландъ былъ удивленъ, найдя дома такого рода гостей, а еще болѣе пріему, какой они ему оказали. Белла сказала мужу: «Клодвигъ, поцѣлуй его за меня!» И Клодвигъ обнялъ мальчика, который въ недоумѣніи поглядывалъ на Эриха.

— Когда капитанъ у насъ поселится, вы должны его почаще навѣщать, милый Роландъ, — сказала Белла.

Зонненкампъ не понялъ, что она хотѣла этимъ дать понять, а Роландъ, встревожась при одной мысли, что можетъ лишиться Эриха, съ мольбой поглядѣлъ на него. Теперь только стало Эриху ясно, что хотѣли они ему сказать въ каретѣ, когда подъѣхалъ Зонненкампъ.

Въ оранжереяхъ оставались недолго. Белла объявила, что когда на воздухѣ все зеленѣетъ и цвѣтетъ, теплицы производятъ на нее тяжелое впечатлѣніе.

Вскорѣ явилась фрейленъ Пэрини въ качествѣ посланной отъ Цереры, чтобъ объявить гостямъ о намѣреніи послѣдней быть сегодня здоровой.

Белла и фрейленъ Пэрини отдѣлились отъ общества мужчинъ; имъ о многомъ хотѣлось поговорить другъ съ другомъ, и больше всего объ Эрихѣ. Белла не могла достаточно выразить своего удивленія по тому поводу, что фрейленъ Пэрини такъ скоро угадала въ немъ необыкновеннаго человѣка, какимъ онъ дѣйствительно былъ. А между тѣмъ фрейленъ Пэрини ей еще ни слова о немъ не говорила. Но Белла надѣялась этимъ способомъ скорѣй вывѣдать все, что ей хотѣлось знать. Фрейленъ Пэрини сказала, что не можетъ достаточно надивиться на нѣмецкихъ ученыхъ, въ число которыхъ она включаетъ и Беллу.

Графиня отклонила отъ себя этотъ нѣсколько двусмысленный комплиментъ и серьезно замѣтила, что имѣетъ весьма мало общаго съ нынѣшней молодежью, которую она не вполнѣ понимаетъ. Ни одна изъ дамъ не хотѣла первая произнести своего мнѣнія, но каждая, казалось, предполагала въ другой тайную склонность къ Эриху.

— Извѣстно ли вамъ, сказала Белла, разсматривая розу, подаренную ей Зонненкампомъ: — что этотъ молодой человѣкъ съ двойнымъ званіемъ военнаго и ученаго, весьма низкаго мнѣнія о женщинахъ?

— Нѣтъ, я этого не знала, но это, можетъ быть, согласно съ мнѣніемъ барона фонъ-Пранкена, составляетъ часть ереси, которую онъ такъ смѣло и самонадѣянно исповѣдуетъ.

— Но какого вы сами мнѣнія о господинѣ Дорнэ?

— Никакого.

— Почему?

— Потому, что я не могу судить о немъ безпристрастно: онъ не принадлежитъ въ нашей церкви. Какъ станете вы его разсматривать? Самоувѣренность, какую онъ высказываетъ на каждомъ шагу, невозможна въ человѣкѣ, признающемъ надъ собой власть божію. Онъ похожъ на принца крови, путешествующаго инкогнито. А баронъ фонъ-Пранкенъ говоритъ, что онъ разъѣзжаетъ по свѣту на невидимой каѳедрѣ, съ которой постоянно читаетъ проповѣди.

Обѣ дамы засмѣялись. Белла достаточно узнала. Она только еще очень осторожно достаралась укрѣпить фрейленъ Пэрини въ мнѣніи, что не слѣдуетъ допускать въ домъ человѣка, такъ далеко зашедшаго въ невѣріи. Фрейленъ Пэрини, играя крестикомъ отъ четокъ, лукаво поглядывала на Беллу. Итакъ, графиня не желаетъ, чтобъ Эрихъ здѣсь оставался. Ужъ не затѣваетъ ли она интригу противъ мужа, съ цѣлью ввести молодого человѣка въ собственный домъ? Фрейленъ Пэрини, въ отвѣтъ на ея внушенія, колко замѣтила, что господинъ фонъ Пранкенъ поднялъ всю эту исторію, и ему же предстоитъ теперь привести ее къ удовлетворительному концу. Белла дала понять, что Эриха еще и по другой причинѣ неудобно держать въ домѣ; и здѣсь въ третій разъ онъ былъ названъ опаснымъ человѣкомъ. Этотъ приговоръ произнесла фрейленъ Пэрини, намекая на одну отсутствующую особу и на другую присутствующую. Отъ нея не могло скрыться возбужденное состояніе Беллы.

Затѣмъ, какъ бы желая нѣсколько сгладить рѣзкость своего замѣчанія, она поспѣшила прибавить, что такой человѣкъ, какъ Отто фонъ-Пранкенъ не долженъ опасаться ничьего соперничества. И она съ участіемъ распространилась о путешествіи Пранкена. Оно, пожалуй, говорила она, можетъ быть сочтено за неосторожность, но въ концѣ концевъ все-таки молодое сердце должно быть взято не иначе, какъ приступомъ. Смѣлыя, рѣшительныя мѣры часто оказываются дѣйствительнѣе самыхъ обдуманныхъ и скорѣе приводятъ къ желаемому результату. Фрейленъ Пэрини говорила очень серьезно и не менѣе серьезно возразила ей Белла, что, хотя она и не имѣетъ ничего противъ поступка Пранкена, который, на этотъ разъ пошелъ противъ установленныхъ свѣтомъ правилъ, однако же она не можетъ отрицать и того, что болѣе скромныя средства и мѣры тоже не рѣдко помогаютъ достигать цѣли.

Разговоръ снова коснулся Эриха, и теперь Белла отозвалась о немъ гораздо благосклоннѣе. Она изъявила сожалѣніе къ матери молодого человѣка и утверждала, что его самонадѣянный видъ чисто напускной и есть слѣдствіе сознанія своего неловкаго положенія. Онъ гордостью хочетъ прикрыть зависимость, въ какую его поставили обстоятельства. Фрейленъ Пэрини слегка повела глазами въ знакъ того, что чувствуетъ себя обиженной такимъ неумѣстнымъ замѣчаніемъ. Белла спохватилась и поспѣшила прибавить, что только кроткія, благочестивыя натуры способны легко переносить зависимость. Ихъ благочестіе возвышаетъ ихъ въ собственныхъ глазахъ и ставить на равную ногу со всѣми.

Фрейленъ Пэрини улыбнулась. Она знала настоящую цѣну милостивому обращенію съ ней Беллы и ея дружескимъ пожатіямъ рукъ.

Между тѣмъ къ нимъ подошелъ слуга и доложилъ, что госпожа Церера желаетъ видѣть графиню и проситъ ее пожаловать въ парадную залу. Сама она не можетъ къ ней придти, потому что докторъ запретилъ ей выходить на воздухъ.

Фрейленъ Пэрини проводила Беллу до крыльца, а тамъ учтиво съ ней простилась. Белла схватила ее за руки и, горячо пожимая ихъ, сказала, какъ счастлива была бы она, еслибъ могла постоянно имѣть при себѣ подругу, подобную фрейленъ Пэрини. Впрочемъ, она надѣялась, что та не замедлитъ оказать ей честь своимъ посѣщеніемъ,

Белла удалилась, шелестя шелковымъ платьемъ, а фрейленъ Пэрини сдѣлала своими миніатюрными ручками движеніе, какое дѣлаютъ кошки, когда имъ удается наконецъ поймать добычу, которую онѣ долго подстерегали. Насмѣшливо сверкнули ея обыкновенно кроткіе глазки и маленькій ротикъ едва слышно произнесъ: — всѣ вы обмануты!

Госпожа Церера жаловалась на свои постоянныя страданія, а Белла утѣшала ее тѣмъ, что у ней ни въ чемъ нѣтъ недостатка, даже въ прелестныхъ дѣтяхъ. Она не знала, чему отдать предпочтеніе, чудной ли красотѣ Роланда или кроткой прелести Манны?

Белла рѣдко посѣщала домъ Зонненкампа, но всякій разъ, что она тамъ бывала, ею овладѣвала страсть, можетъ быть исключительно свойственная женщинамъ. Въ своемъ замкѣ въ Вольфсгартенѣ она жила въ довольствѣ, которое, казалось, ничего не оставляло желать, но лишь только переступала она черезъ порогъ виллы Эдемъ, въ нея вселялся демонъ зависти. Она не могла равнодушно смотрѣть на эту свѣжую, вновь возникшую здѣсь жизнь, въ которой не было ничего дряблаго, ничего сколько-нибудь напоминающаго о разрушеніи. Всякій разъ, что ей приходила на умъ госпожа Церера, у ней рябило въ глазахъ: она являлась ея воображенію не иначе, какъ украшенная великолѣпнымъ брильянтовымъ уборомъ, подобнымъ которому едва ли владѣютъ многія принцессы.

Сегодня она была особенно снисходительна и покровительственна съ госпожой Церерой и радовалась тому, что въ ея власти съ ней такъ обращаться. Эти люди все могутъ купить себѣ, исключая древняго, съ исторической извѣстностью имени. Если бы даже удалось намѣреніе Отто жениться на Маннѣ, то и это не много пользы принесло бы имъ. Фамилія ихъ только покрылась бы легкимъ слоемъ лака, — такимъ легкимъ, что онъ постоянно какъ бы говорилъ: — не тронь меня, а не то я исчезну!

Конечно, здѣсь опять главнымъ предметомъ разговора былъ Эрихъ. Белла, приложивъ къ губамъ розу, едва скрыла улыбку, вызванную словами Цереры:

— Я хотѣла бы, — сказала она — имѣть капитана для себя.

— Для себя?

— Да. Только, я думаю, мнѣ ужъ ничему теперь не выучиться, я слишкомъ стара, слишкомъ глупа… А прежде онъ не позволялъ мнѣ учиться!

Белла съ жаромъ начала оспаривать это скромное о себѣ мнѣніе хозяйки дома. — Госпожа Церера, говорила она, еще молода и прекрасна; ее можно принять скорѣе за сестру, нежели за мать Роланда. Кто скажетъ, что она не умна или не умѣетъ себя держать? Госпожа Церера улыбнулась, принимая все это за чистую монету. Затѣмъ Белла, изъявила намѣреніе удалиться, боясь болѣе продолжительной бесѣдой утомить госпожу Зонненкампъ, нѣжная и слабая организація которой требовала большихъ предосторожностей.

Церера отвѣчала ей смущеннымъ взглядомъ, не зная, за что принять эти слова: за похвалу или за порицаніе? Белла, прощаясь, поцѣловала Цереру въ лобъ.

Зонненкампъ оставилъ графа съ Эрихомъ, а самъ пошелъ сдѣлать кое-какія распоряженія въ домѣ. Кромѣ того онъ получилъ письмо и депеши, изъ которыхъ многія требовали немедленнаго отвѣта. Онъ послалъ маіору приглашеніе къ обѣду и велѣлъ посланному, если онъ его не застанетъ дома, отправиться за нимъ въ крѣпость.

Клодвигъ, въ сопровожденіи Роланда и Эриха, пошелъ въ комнату послѣдняго. Между учеными вскорѣ завязался интересный для обоихъ разговоръ, и они совсѣмъ забыли о присутствіи Роланда. Мальчикъ сидѣлъ молча я смотрѣлъ то на того, то на другого. Онъ не понималъ всего, о чемъ они говорили, но инстинктивно угадывалъ, какъ пріятна была для нихъ эта бесѣда. Когда Клодвигъ наконецъ удалился въ свою комнату, Роландъ схватилъ Эриха за руку и воскликнулъ:

— Я тоже хочу все знать и буду учиться всему, чему ты прикажешь. Я хочу быть такимъ, какъ ты и Клодвигъ!

Эрихъ ласково на него взглянулъ. Предложеніе Клодвига приходилось ему, какъ нельзя болѣе по сердцу, но тутъ его ожидала серьезная обязанность. Онъ уже разъ рѣшился, и теперь ему не приходилось измѣнять своего рѣшенія.

ГЛАВА VIII.
Я СЛУЖУ!

Маіоръ явился въ то самое время, когда садились за столъ. Онъ былъ очень радъ встрѣтить Клодвига и Беллу. Всякій добрый поступокъ, всякая ласка, оказанная однимъ человѣкомъ другому — несказанно радовали маіора. — Они подтверждали его высокое мнѣніе о людяхъ и давали ему въ руки новое оружіе противъ шутниковъ и хулителей рода человѣческаго. Онъ былъ благодаренъ Клодвигу и Беллѣ, какъ будто они лично ему оказали услугу. Съ Эрихомъ онъ поздоровался, какъ отецъ съ сыномъ, и при этомъ пожаловался, что испортилъ себѣ аппетитъ. Онъ былъ въ крѣпости и хотѣлъ попробовать, хорошо ли тамъ кормятъ рабочихъ. Кушанья ихъ оказались такъ вкусны, что онъ, самъ того не замѣчая, до-сыта наѣлся. Эрихъ сказалъ ему въ утѣшеніе, что для тонкихъ яствъ, подаваемыхъ за столомъ Зонненкампа, немного понадобится мѣста.

Маіоръ, обратясь къ Іозефу, произнесъ: — Налей! Іозефъ понялъ. На одномъ изъ боковыхъ столовъ стоялъ графинъ, окруженный рюмками, онъ налилъ изъ него и далъ маіору, который залпомъ выпилъ рюмку возбуждающаго аппетитъ напитка.

— Это расчищаетъ дорогу, сказалъ онъ Эриху и засмѣялся.

— Да, духъ приказываетъ разступиться толпѣ, возразилъ тотъ.

Церера не пришла къ столу. Лишь только всѣ заняли свои мѣста, доктора потребовали къ больному. Онъ немедленно всталъ. Зонненкампъ упрашивалъ его остаться, но Клодвигь посовѣтовалъ лучше его отпустить. Стоитъ только встать на мѣсто тѣхъ, которые теперь ожидаютъ доктора, чтобъ почувствовать, какъ было бы жестоко его здѣсь удержать единственно для своего удовольствія.

— Вотъ истинно добрый человѣкъ! шепнулъ маіоръ Эриху. Слова эти долетѣли до слуха Роланда, и лице его омрачилось. Значитъ, отецъ его, просившій доктора остаться, не добрый человѣкъ.

Эрихъ понялъ, что происходило въ мальчикѣ, и сказалъ маіору такъ, чтобы и Роландъ могъ слышать:

— Господинъ Зонненкампъ хотѣлъ только этимъ выразить свое предположеніе, что деревенскіе жители часто преувеличиваютъ опасность и по-напрасну тревожатъ доктора.

— Правда, правда. Я ошибся…. Спасибо, товарищъ!

У Роланда отлегло отъ сердца; онъ весело улыбнулся Эриху и охотно расцѣловалъ бы его.

Пріятное настроеніе духа, въ какомъ до сихъ поръ находилось общество, казалось, было нарушено. Докторъ велъ оживленный разговоръ, который послѣ его ухода тщетно всѣ старались поддержать. Мысль о бѣдныхъ и страждущихъ, къ которымъ онъ былъ отозванъ, невольно омрачила всеобщее веселье.

Эрихъ по справедливости могъ принять визитъ Клодвига и Беллы на свой счетъ. Онъ вмѣнилъ себѣ въ обязанность оживить разговоръ и возвратить обществу хорошее расположеніе духа. Но пока онъ еще раздумывалъ, съ чего начать, къ нему явился на помощь маіоръ, который имѣлъ въ запасѣ новость и выбралъ именно эту минуту, чтобъ ее разсказать.

— Господинъ Зонненкампъ, началъ онъ и, по обыкновенію, весь покраснѣлъ: господинъ Зонненкампъ, въ газетахъ сказано, что къ вамъ скоро будутъ гости… много гостей.

— Ко мнѣ? Въ газетахъ сказано?

— Да. То-есть тамъ не именно такъ сказано, но похоже на это. Газеты, видите ли, объявляютъ, что вслѣдствіе дороговизны жизни въ Америкѣ, предпринимается тамошними жителями новое переселеніе. Многія семейства перебираются изъ Новаго Свѣта къ намъ въ Европу, гдѣ они находятъ жизнь дешевле и пріятнѣе.

Маіоръ, полагая, что очень ловко пополнилъ пробѣлъ, происшедшій въ разговорѣ, поспѣшилъ себя вознаградить за находчивость и залпомъ выпилъ стаканъ своего любимаго бургундскаго.

Зонненкампъ замѣтилъ, что вслѣдствіе этого, противъ американцевъ можетъ возникнуть такое же точно предубѣжденіе, какое существуетъ противъ путешествующихъ англичанъ.

Но никто болѣе не продолжалъ этого разговора. Всѣ оставляли рѣчь за Клодвигомъ, но тотъ молчалъ, сознавая всю неловкость своего положенія. Его тревожила мысль, что онъ явился въ домъ и пользовался гостепріимствомъ хозяевъ, все время замышляя противъ нихъ злое дѣло. Но Эрихъ иначе понялъ его молчаніе и поспѣшилъ дать разговору занимательный для него оборотъ. Воспользовавшись стихотвореніемъ Гёте, въ которомъ тотъ восхваляетъ Америку за то, что въ ней нѣтъ развалинъ крѣпостей и городовъ, онъ упомянулъ о пристрастіи Клодвига къ древностямъ и Зонненкампа къ садоводству и провелъ между ними параллель. Эрихъ говорилъ много и хорошо, зная, что избранная имъ тема должна возбудить въ слушателяхъ живой интересъ. А между тѣмъ тутъ же, рядомъ съ удовольствіемъ, какое онъ при этомъ ощущалъ, вдругъ поднялся какъ бы укоръ совѣсти. До сихъ поръ Эриху случалось говорить не иначе, какъ отвѣчая на вопросы или повѣряя свои задушевныя мысли и стремленія людямъ, съ которыми онъ былъ въ близкихъ отношеніяхъ. Теперь же онъ впервые говорилъ съ цѣлью, или по крайней мѣрѣ съ желаніемъ, блеснуть, и ни на минуту не упуская изъ виду дѣйствія, какое производятъ его слова на другихъ. Подмѣтя въ себѣ это совершенно новое настроеніе, онъ нѣсколько смутился, но тутъ же нашелъ себѣ и оправданіе въ томъ, что до нѣкоторой степени обязанъ исполнять роль хозяина въ отношеніи гостей, пріѣхавшихъ собственно къ нему. Какъ бы то ни было, оживленіе его оказалось заразительнымъ и расшевелило Зонненкампа и Клодвига.

Графиня Белла всякій разъ, что не она давала главное направленіе разговору, имѣла обыкновеніе выказывать полное равнодушіе, какъ къ тому, кто говорилъ, такъ и къ предмету, о которомъ шла рѣчь. Въ этихъ случаяхъ, она всегда очень ловко завязывала отдѣльный разговоръ съ своимъ ближайшимъ сосѣдомъ или сосѣдкой, не дозволяя имъ, даже еслибъ они того и хотѣли, принять участіе въ общей бесѣдѣ. На этотъ разъ она все свое вниманіе посвятила фрейленъ Пэрини и безъ умолку говорила съ ней по-италіянски.

Равнодушіе Беллы къ его словамъ сначала огорчило Эриха, но потомъ онъ забылся и, въ свою очередь, пересталъ обращать на нее вниманіе.

Зонненкампъ былъ очень доволенъ своимъ домашнимъ учителемъ. Эрихъ, наведя разговоръ на хорошо знакомый ему предметъ, доставилъ ему возможность съ честью высказать себя передъ гостями. Съ другой стороны, Эрихъ составлялъ какъ бы украшеніе его дома и привлекъ къ его столу первыхъ людей въ странѣ. Клодвигъ попросилъ, чтобъ немедленно доводили до его свѣдѣнія о всякомъ новомъ слѣдѣ древнихъ временъ, на который нападутъ при работахъ, производимыхъ по случаю возстановленія крѣпости. Зонненкампъ любезно обѣщался и замѣтилъ при этомъ, какіе разнообразные толки возбудила эта постройка. Многіе приписывали ему желаніе попасть въ книгу для путешественниковъ, такъ чтобъ имя его произносилось англичанами, которые въ прекрасные лѣтніе дни, плавая по Рейну съ указателемъ въ рукахъ, разсматриваютъ и изучаютъ малѣйшія подробности его береговъ. А между тѣмъ имъ руководило единственно чувство изящнаго и, возстановленіемъ древнихъ развалинъ, онъ хотѣлъ только пополнить видъ, разстилавшійся изъ оконъ его кабинета. Но онъ очень радъ, что можетъ въ тоже время содѣйствовать украшенію своего германскаго отечества.

Всякій разъ, что Зонненкампъ произносилъ слова: "германское отечество, " тонъ его какъ-то странно звучалъ, не то презрительно, не то жалобно. Зная, что Клодвигъ съ головы до ногъ патріотъ, онъ охотно коснулся этой струны. Эрихъ взглянулъ на Роланда: не поразитъ ли мальчика эта явная лесть? Недалѣе еще какъ въ воскресенье, Зонненкампъ, по поводу выборовъ, очень рѣзко отозвался о Германіи. Но лице Роланда оставалось спокойно. Это юношеское легкомысліе, не допускавшее мальчика замѣчать противорѣчія тамъ, гдѣ оно встрѣчалось, съ одной стороны утѣшало Эриха, но съ другой усложняло его задачу воспитателя, такъ какъ показывало недостатокъ сообразительности. Онъ болѣе всего желалъ развить и укрѣпить въ Роландѣ послѣдовательность въ мысляхъ и поступкахъ.

Зонненкампъ продолжалъ распространяться о странностяхъ, какія ему еще приписывали, — въ сущности же ему ихъ никто не приписывалъ, а онъ самъ, вмѣстѣ съ Пранкеномъ, распускалъ о себѣ разные слухи. Между прочимъ поговаривали о его намѣреніи перевести на себя имя семейства, нѣкогда владѣвшаго возстановленнымъ имъ замкомъ. Родъ этотъ, по имени Рейхенбергъ, весь вымеръ, и о гербѣ его, которымъ намѣревались снова украсить, ворота замка, сохранилось весьма неточное воспоминаніе. Такъ, по крайней мѣрѣ, говорилъ Зонненкампъ. Но Клодвигъ, который, не смотря на свой либеральный образъ мыслей, нѣсколько тщеславился своими знаніями по части генеалогіи и геральдики, возразилъ, что гербъ Рейхенберговъ очень хорошо извѣстенъ. Онъ раздѣляется на двѣ половины; съ лѣвой стороны на немъ изображена на голубомъ полѣ голова мавра, а на правой вѣсы. Рейхенберги, безъ сомнѣнія, первоначально обратили на себя вниманіе во время крестовыхъ походовъ, а затѣмъ уже заняли важныя должности въ государствѣ.

Зонненкампъ съ любезной, почти заискивающей улыбкой попросилъ графа какъ можно скорѣе доставить ему рисунокъ герба. Разговоръ долго еще вертѣлся около этого предмета. Каждый изъ присутствующихъ по-очереди приводилъ разные девизы извѣстныхъ ему гербовъ, и всѣ при этомъ находили, что они или точно выражаютъ характеръ своихъ владѣтелей, или составляютъ забавную съ ними противоположность.

— Какой девизъ избрали бы вы для себя? спросилъ Зонненкампъ Эриха.

— Я служу! отвѣчалъ тотъ.

ГЛАВА IX.
ДВОЙНОЕ СПАСЕНІЕ.

Беллѣ, наконецъ, удалось поговорить съ Эрихомъ наединѣ. Они вмѣстѣ прогуливались, и графиня осторожно приступила къ выполненію своего плана. Она прежде всего не могла надивиться тому, какъ хорошо понималъ Эрихъ ея добраго мужа. Это тѣмъ болѣе удивляло ее, что съ Клодвигомъ вообще не такъ легко было ужиться, какъ то казалось съ перваго взгляда. Тонъ ея былъ мягокъ и выражалъ скорѣе похвалу, чѣмъ упрекъ.

Эрихъ отвѣчалъ:

— Тѣмъ болѣе заслуживаете вы благодарности, графиня, за то, что для него сдѣлали: онъ нашелъ въ васъ вторую молодость.

Была улыбнулась. Начало было хорошо; Эрихъ какъ разъ понялъ то, что она желала ему внушить, и вполнѣ оцѣнилъ ея жертву. Она продолжала съ нѣжностью говорить о Клодвигѣ и о томъ, какъ она счастлива, что можетъ содѣйствовать успокоенію его чистой души. Какое прекрасное назначеніе, говорила она, служить ему безвозмездно и въ тиши и уединеніи приносить себя ему въ жертву! Но совсѣмъ тѣмъ, однако, не легко было справляться съ человѣкомъ, подобнымъ Клодвигу, хотя онъ по наружности и казался такимъ уступчивымъ и невзыскательнымъ. Въ заключеніе, она убѣдительно просила Эриха но оставлять ихъ и помочь ей сдѣлать счастливымъ закатъ жизни престарѣлаго графа. Въ словахъ ея звучала неподдѣльная искренность и теплота.

Эрихъ выразилъ свое сомнѣніе на счетъ того, благоразумно ли третьему лицу возмущать потокъ ихъ тихаго, мирнаго существованія. А вдобавокъ онъ чувствовалъ себя еще такъ мало готовымъ къ жизни: въ немъ еще ничто не установилось и не улеглось.

— При вашей правдивости, скромность совершенно излишня, возразила Была и пытливо на него поглядѣла. У нея упалъ вѣеръ, и когда Эрихъ его поднялъ, она въ благодарность подала ему руку.

Ловко, почти кокетливо, хотя не безъ чувства, о чемъ свидѣтельствовало ея прерывистое дыханіе, навела она рѣчь на то, какъ счастлива она, имѣя вѣрнаго, благороднаго друга, къ которому можетъ всегда обратиться за совѣтомъ, и который, она знаетъ, ее вполнѣ пойметъ.

Эрихъ былъ въ недоумѣніи, къ кому относились эти слова: къ Клодвигу или къ нему.

— Вонъ онъ идетъ! внезапно воскликнула Белла: онъ ни за что не хочетъ ходить съ палкой, а между тѣмъ, вы сами видите, какъ онъ нуждается въ опорѣ.

Она пошла на встрѣчу къ мужу и подала ему руку. Дойдя до роскошнаго кедра, подъ тѣнью котораго были разставлены красивые стулья, Клодвигъ сѣлъ; Эрихъ и Белла остановились передъ нимъ. Тогда графъ изложилъ свой планъ на счетъ переселенія Эриха въ Вольфсгартенъ и говорилъ съ такимъ жаромъ, что вызвалъ краску на лице молодого человѣка. Взволнованнымъ голосомъ высказалъ Эрихъ свою признательность, но въ тоже время и отказъ.

Белла оперлась одной рукой о стулъ, на которомъ сидѣлъ Клодвигъ, а Эрихъ продолжалъ. Съ одной стороны, говорилъ онъ, передъ нимъ заманчивое предложеніе, съ другой — суровая обязанность. Первое несказанно его радуетъ, но долгъ и сердце предписываютъ ему избрать вторую. Въ дѣлѣ воспитанія Роланда онъ видитъ трудную, но привлекательную задачу, которой твердо рѣшился себя посвятить.

Клодвигъ опустилъ глаза въ землю, но когда Эрихъ заговорилъ объ успѣвшей уже возникнуть въ немъ любви къ мальчику и о томъ, какъ все въ немъ, даже самые недостатки имѣли для него неотразимую прелесть, графъ выпрямился и на лицѣ его мелькнула улыбка. Во влеченіи Эриха къ Роланду онъ узнавалъ собственное влеченіе къ молодому ученому. Да, то была непрерывная цѣпь однихъ и тѣхъ же ощущеній. Тѣмъ не менѣе онъ не хотѣлъ отказаться отъ Эриха, не сдѣлавъ еще новой попытки склонить его на свою сторону. Въ дѣлѣ воспитанія Роланда, сказалъ онъ, Эриха не допустятъ дѣйствовать вполнѣ самостоятельно и его ожидаетъ борьба съ разнородными элементами, которые врядъ ли ему удастся побѣдить.

— Ахъ, вонъ идетъ докторъ! внезапно перебилъ себя графъ: Изберемъ его въ третейскіе судьи, и пусть онъ рѣшитъ чему быть.

— Здѣсь никто не можетъ рѣшить за меня, возразилъ Эрихъ: впрочемъ, я охотно довѣрюсь нашему другу.

Къ удивленію обоихъ, рѣшеніе доктора не было въ пользу ни того, ни другого. Онъ выразилъ только желаніе, чтобъ кто-нибудь доставилъ Эриху возможность посѣтить Италію и Грецію. Клодвигъ хотѣлъ отвѣчать, но Эрихъ предупредилъ его, объявивъ, что прежде всего хочетъ имѣть занятіе, которое помогло бы ему существовать самому и содержать мать.

Медленно приподнимаясь со стула, Клодвигъ сказалъ:

— Молодой другъ мой, дайте мнѣ вашу руку.

И тяжело опираясь на Эриха, онъ пошелъ къ дому.

— Я не узнаю самого себя, сказать онъ дорогой. Трудно повѣрить, чтобъ я уже многое испыталъ къ жизни, такъ горекъ показался мнѣ сегодняшній опытъ. Или это уже знакъ старости, что намъ становится такъ трудно отказать себѣ въ исполненіи желаніи? А казалось бы, пора мнѣ этому научиться! Видно, мы съ лѣтами впадаемъ въ дѣтство… дѣти ни въ чемъ не умѣютъ себѣ отказывать.

Онъ еще крѣпче оперся на Эриха, который быль глубоко тронуть безпомощнымъ состояніемъ добраго старика.

— Не понимаю, что со мной, продолжалъ Клодвигъ. Я не чувствую подъ собой ногъ. Не находите ли, что очень жарко?

— Нѣтъ. Вы бы сѣли отдохнуть.

Съ усиліемъ высвободивъ свою руку изъ руки Эриха, графъ медленно провелъ ею по лицу и сказалъ:

— Молодой другъ мой, когда я буду умирать…

И съ этимъ словомъ онъ тяжело упалъ. Эрихъ едва успѣлъ его поддержать. Сзади раздался крикъ Беллы; докторъ, шедшій возлѣ нея, поспѣшилъ на помощь въ Эриху, но тотъ уже взялъ графа на руки, какъ ребенка, и быстро понесъ его по направленію къ дому.

Клодвига положили на диванъ въ большой залѣ. Белла рыдала, докторъ утѣшалъ ее, говоря, что у него есть средство, которое не замедлитъ привести ея мужа въ чувство. И дѣйствительно, Клодвигъ вскорѣ произнесъ нѣсколько словъ. Тогда докторъ попросилъ всѣхъ удалиться. Лишь только вышли они изъ залы, Белла со слезами бросилась къ Эриху на грудь. Дрожь пробѣжала по всѣмъ членамъ молодого человѣка, когда онъ почувствовалъ на себѣ дыханіе молодой женщины.

— Вы нашъ спаситель! воскликнула она внѣ себя: — О другъ мой! другъ мой!

Мимо прошелъ Зонненкампъ; Белла мгновенно оправилась и съ удивительнымъ самообладаніемъ обратилась къ нему:

— Господинъ Зонненкампъ! нашъ общій другъ, капитанъ Дорнэ, оказался спасителемъ моего мужа. Онъ съ изумительной силой поднялъ его и принесъ въ домъ. Поблагодарите его вмѣстѣ со мной.

Эрихъ былъ пораженъ такимъ необыкновеннымъ умѣньемъ владѣть собой.

Въ дверяхъ залы показался докторъ. Зонненкампъ съ участіемъ спросилъ:

— Что графъ?

Докторъ объявилъ его внѣ опасности. Съ нимъ былъ легкій ударъ, отъ котораго нечего бояться дурныхъ послѣдствій. А теперь Клодвигъ проситъ къ нему прійдти Эриха.

Молодой человѣкъ вошелъ въ залу и засталъ графа сидящимъ. Тотъ подалъ ему руку и сказалъ улыбаясь:

— Я теперь докончу свою фразу: когда я буду умирать, ты долженъ при мнѣ находиться, мой молодой другъ. Но, успокойся, это еще не скоро будетъ. А теперь садись тутъ, возлѣ меня. Гдѣ моя жена?

Эрихъ пошелъ за Беллой, и она явилась въ сопровожденіи доктора и Зонненкампа. Докторъ не только позволилъ, но настоятельно требовалъ, чтобъ Клодвигъ и Белла немедленно отправились въ Вольфсгартенъ. Зонненкампъ любезно старался ихъ удержать, и твердилъ, что отдаетъ весь свой домъ въ распоряженіе дорогихъ гостей.

— Вы позволите господину Дорнэ съ нами поѣхать? сказалъ Клодвигъ.

Зонненкампъ былъ непріятно пораженъ, однако нашелся и сказалъ:

— Я не имѣю права что-либо позволять или запрещать капитану Дорнэ. Но если вы рѣшились ѣхать, то я, напротивъ, прошу его васъ сопровождать, взявъ съ него однако обѣщаніе, что онъ возвратится къ намъ.

— И вы съ нами поѣдете? спросила Белла доктора. Тотъ отвѣчалъ утвердительно.

Такимъ образомъ, они отправились въ четверомъ. Дорогой было мало говорено, только разъ Клодвигъ, взявъ Эриха за руку, сказалъ:

— Вы очень сильны.

Эрихъ и докторъ ночевали въ Вольфсгартенѣ. Когда на слѣдующее утро докторъ уже собирался ѣхать, Эрихъ еще спалъ крѣпкимъ сномъ. Докторъ разбудилъ его и сказалъ:

— Капитанъ, сегодняшній день вы еще можете здѣсь остаться, но никакъ не долѣе.

Эрихъ посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ.

— Вы меня поняли? спросилъ докторъ.

— Да.

— Ну, такъ прощайте.

Снова Эрихъ провелъ въ Вольфсгартенѣ цѣлый день. Къ Клодвигу вернулось его обычное расположеніе духа, но въ обращеніи Беллы съ Эрихомъ проглядывала какая-то робость.

Вечеромъ пріѣхали Зонненкампъ и Роландъ, и Эрихъ вмѣстѣ съ ними возвратился на виллу Эдемъ. Зонненкампъ былъ очень веселъ и на обратномъ пути вдругъ сконфузилъ Эриха неожиданнымъ замѣчаніемъ:

— Графиня Белла будетъ прелестная вдова.

Слова его сопровождались пристальнымъ взглядомъ, отъ котораго вся кровь бросилась въ лице молодому человѣку.

На слѣдующій день, подъ вечеръ, докторъ опять посѣтилъ виллу Эдемъ. Онъ пріѣхалъ туда прямо изъ Вольфсгартена и привезъ хорошія извѣстія.

Немного спустя, онъ отвелъ Эриха въ сторону и сказалъ:

— Вы мнѣ говорили, что еще ожидаете окончательнаго рѣшенія господина Зонненкампа на счетъ вашего вступленія къ нему въ домъ. Мое мнѣніе, что вамъ удобнѣе объясниться съ нимъ письменно: вдали другъ отъ друга вы лучше увидите, что вамъ дѣлать. Итакъ, мой совѣтъ вамъ: немедленно отсюда уѣзжайте. Всякій лишній часъ, что вы остаетесь въ этомъ домѣ, подготовляетъ вашу гибель.

— Мою гибель?

— Да, вашу гибель. Вы здѣсь точно на выставкѣ, и это натянутое положеніе, которое длится вотъ уже скоро недѣлю, имѣетъ на васъ дурное вліяніе.

Эрихъ смутился. Нѣчто подобное онъ уже и самъ себѣ говорилъ.

— Ни одинъ человѣкъ, продолжалъ докторъ, не въ состояніи выдержать такого положенія безъ вреда для себя. Вамъ необходимо уѣхать, иначе вы превратитесь въ актера, или въ проповѣдника, а не то, такъ и въ обоихъ вмѣстѣ. Вы говорите съ цѣлью произвести впечатлѣніе, и повторяете заученное… Скорѣй, скорѣй прочь отсюда! вы испытали другихъ и другіе испытали васъ, теперь вамъ ничего болѣе не остается, какъ уѣхать. Я возьму васъ съ собой, вы у меня переночуете, а завтра отправитесь обратно къ вашей матушкѣ, гдѣ спокойно будете ожидать окончанія этого лѣта.

— Но Роландъ! сказалъ Эрихъ. Я не могу оставить мальчика. Я душой и сердцемъ къ нему привязался, и онъ тоже полюбилъ меня!

— Тѣмъ лучше. Пусть онъ ждетъ и стремится къ вамъ. Ему не лишнее узнать, что есть многое, чего нельзя достать за деньги. Ужъ если вамъ суждено съ ними жить, то пусть они этого домогаются. Вы, такимъ образомъ, пріобрѣтете болѣе значенія въ домѣ и упрочите за собой ваше вліяніе надъ мальчикомъ. Предоставьте мнѣ теперь за васъ дѣйствовать. Я сдѣлаю только то, въ благоразуміи чего вы сами убѣдитесь не позже, можетъ быть, какъ завтра.

— Вотъ вамъ моя рука, я ѣду съ вами! воскликнулъ Эрихъ.

Всѣ въ домѣ не могли прійдти въ себя отъ удивленія по случаю внезапнаго отъѣзда Эриха. Но прошло и часа, какъ онъ уже вмѣстѣ съ докторомъ садился въ экипажъ…

Эрихъ былъ радъ, что прощаніе его съ Роландомъ не долго длилось. Мальчикъ былъ пораженъ и не могъ говорить отъ волненія. Уже когда Эрихъ сидѣлъ въ каретѣ, онъ подошелъ къ нему съ щенкомъ въ рукахъ и положилъ щенка ему на колѣни. Но докторъ возвратилъ Роланду собаку, говоря, что она еще слишкомъ молода, и не можетъ обойтись безъ матери. Пусть она подростетъ, и тогда онъ самъ позаботится о томъ, чтобы она досталась Эриху.

Роландъ смотрѣлъ въ слѣдъ экипажу, пока тотъ не скрылся изъ виду. На душѣ у мальчика было тяжело, и мысли его перепутались. Эрихъ ни разу не обернулся, чтобы взглянуть на него. Съ его удаленіемъ Роландъ вдругъ почувствовалъ себя осиротѣлымъ въ родительскомъ домѣ. Онъ схватилъ собачку и хотѣлъ ее съ досадой отъ себя швырнуть, но та жалобно завизжала, и мальчикъ внезапно прижалъ ее къ груди.

— Будь спокойна, сказалъ онъ ей: я тебѣ не сдѣлаю вреда. Мнѣ тоже больно, но я не собака и не визжу, — замолчи же и ты теперь. Онъ насъ обоихъ бросилъ.

Роландъ возвратилъ щенка матери, которая приняла его съ большой радостью.

— Я тоже пойду къ маменькѣ, сказалъ Роландъ, но прежде послалъ ей о себѣ доложить.

Первымъ его дѣломъ, увидя мать, было пожаловаться на отъѣздъ Эриха.

— Онъ хорошо сдѣлалъ, отвѣчала она: я сама ему это совѣтовала.

— Ты?… Зачѣмъ?

— Ахъ, отстань пожалуста съ твоими глупыми «зачѣмъ»! Нельзя же тебѣ всегда все объяснять!

Роландъ замолчалъ, но сердце его болѣзненно сжалось, и поцѣлуй матери былъ ему почти непріятенъ.

Онъ хотѣлъ пойдти къ отцу, но тотъ ушелъ съ маіоромъ въ крѣпость. Одинокій и унылый бродилъ мальчикъ по двору, заглянулъ къ собакамъ, заставилъ ихъ продѣлать всѣ штуки, а зачѣмъ отправился на конюшню. Охвативъ за шею свою лошадь, онъ долго стоялъ, прислонясь головой. Въ умѣ его мелькнула странная мысль: «Лошадь, собаки — мои, думалось ему: только то, за что заплачены деньги, можно вполнѣ назвать своимъ.»

И въ душѣ Роланда внезапно пробудилось сознаніе, что человѣка съ человѣкомъ прочно связываетъ одна любовь. Онъ не привыкъ къ размышленію, и теперь у него разболѣлась голова отъ этого необыкновеннаго наплыва мыслей. Онъ приказалъ осѣдлать лошадь и поѣхалъ по той же самой дорогѣ, но которой недавно отправились Эрихъ и докторъ.

ГЛАВА X.
ПРАКТИЧЕСКАЯ НАТУРА.

Эрихъ молча сидѣлъ въ углу кареты, погруженный въ собственныя мысли. Докторъ, не желая ему мѣшать, тоже молчалъ. Эриху казалось, что онъ носится на бурныхъ волнахъ моря, и что противный вѣтеръ мѣшаетъ ему попасть въ пристань. Онъ, въ теченіи послѣдней недѣли, занялъ важное мѣсто въ существованіи нѣсколькихъ людей и чувствовалъ, что судьба его отнынѣ должна быть тѣсно связана съ ними. Но какъ онъ ни старался заглянуть въ будущее, ему тамъ представлялось одно неизвѣстное.

— Итакъ, вы вѣрите въ воспитаніе? спросилъ наконецъ докторъ.

— Я васъ не понимаю.

— Что до меня касается, то я не придаю воспитанію ровно никакого значенія. Люди получаютъ отъ самой природы то, что называютъ въ нихъ направленіемъ, и оно не измѣняется ни при какихъ условіяхъ. Какимъ человѣка положатъ въ колыбель, такимъ зароютъ его и въ могилу. Способности, конечно, могутъ быть отчасти развиваемы, но это уже второстепенное дѣло, а главное, — то, что составляетъ сущность человѣка, ему даетъ природа.

Эрихъ усталъ и не чувствовалъ себя расположеннымъ вступать въ новыя пренія съ докторомъ, который продолжалъ:

— Сказать правду, меня просто беретъ зависть, смотря на этихъ богачей. Ну, не досадно-ли, что они за деньги хотятъ покупать плоды и ароматъ высшаго образованія! Одно утѣшаетъ меня, это слова Того, кто, стоя въ центрѣ нравственнаго и умственнаго міра, сказалъ: ни одинъ богачъ не войдетъ въ царствіе небесное. У богатыхъ людей грузъ слишкомъ великъ. Живя вдали отъ нужды и отъ горькихъ дѣйствительностей жизни, они, такъ сказать, перехитрили самую природу. Времена года не имѣютъ на нихъ никакого вліянія, всѣ климаты къ ихъ услугамъ, и они, какъ ласточки, перелетая изъ края въ край, вездѣ находятъ себѣ готовыя гнѣзда. Было бы вопіющей несправедливостію со стороны судьбы, еслибъ она даровала имъ еще наслажденіе высшими благами, которыя должны принадлежать исключительно намъ.

— Въ геометріи не существуетъ особенныхъ путей для великихъ міра сего, гласить Эвклидова поговорка, сказалъ Эрихъ: знаніе пріобрѣтается только посредствомъ труда; то, что я желаю прежде всего развить въ Роландѣ, можетъ быть выражено однимъ словомъ: самодѣятельность.

— Такъ, такъ, — возразилъ докторъ: — Но вотъ что составляетъ наше преимущество передъ богатыми. Мы принадлежимъ самимъ себѣ. Богачу неизвѣстна благотворная сила уединенія; ему нѣкогда сосредоточиться, уйдти въ себя и жить своей собственной, внутренней жизнью. Слова Библіи: Что въ томъ, если ты весь міръ обрящешь, а душу свою погубишь, — я толкую по своему и говорю: что въ томъ, если ты богатъ, но никогда не можешь быть наединѣ съ самимъ собой? Кому негдѣ головы преклонить, тотъ носитъ ее высоко и свободно. Вы видите, для меня не пропали даромъ два года, которые я посвящалъ изученію богословія, пока не пришелъ къ убѣжденію, что врачуя тѣло, хотя и не многимъ, но все-таки болѣе можно принести пользы, чѣмъ врачуя духъ.

Докторъ засмѣялся и продолжалъ:

— Главный вопросъ теперь въ томъ: на сколько избытокъ житейскихъ благъ оставляетъ въ человѣкѣ способности къ воспріимчивости? И вся ваша задача съ Роландомъ должна ограничиться тѣмъ, чтобы какъ можно болѣе развить въ немъ эту воспріимчивость. А ученіе его вамъ прійдется начать сьизнова. По степени знанія свѣта, онъ еще ребенокъ, но по тому, чего онъ требуетъ отъ свѣта, — человѣкъ совершенно взрослый.

Эрихъ многое бы могъ на это возражать, но не хотѣлъ. Докторъ справедливо упрекалъ его за то, что онъ слишкомъ много говоритъ: «пусть же онъ теперь узнаетъ: что я умѣю также и молчать», думалъ про себя молодой человѣкъ.

— Если вы дѣйствительно поступите на это мѣсто, снова началъ докторъ: то я могу вамъ быть полезенъ совѣтами. Къ сожалѣнію, вы не врачъ, а по моему мнѣнію одни врачи могутъ быть хорошими воспитателями. Не знаю, замѣтили-ли вы, что у Роланда желудокъ плохо варить? А мальчики его лѣтъ обыкновенно чуть-ли не камни перевариваютъ. Я, впрочемъ, не требую, чтобъ его кормили болѣе простой пищей. Богатые люди ѣдятъ безъ голода и пьютъ безъ жажды. Мальчикъ этотъ все можетъ имѣть, исключая одного — наивныхъ радостей дѣтства. Вотъ вамъ незначительный, но тѣмъ не менѣе поразительный примѣрь: Роланда не радуетъ новое платье. А между тѣмъ, вспомните, какую важную роль играло оно въ вашей собственной юности. Я и по-сю пору всегда съ удовольствіемъ надѣваю новое платье и люблю, чтобъ оно на мнѣ хорошо сидѣло…. Чему вы смѣетесь? впезапно спросилъ онъ.

— Я вспомнилъ, отвѣчалъ Эрихъ, объ одномъ другѣ, тщательно изучающемъ богословіе. Представляю себѣ теперь его изумленіе, еслибъ ему кто-нибудь сказалъ, что грѣхопаденіе, впервые пробудившее въ человѣкѣ сознаніе наготы, сдѣлалось потомъ источникомъ такихъ великихъ радостей!

Докторъ тоже засмѣялся, но не отступилъ отъ своего предмета.

— Пища и одежда, продолжалъ онъ, занимаютъ чуть ли не важнѣйшее мѣсто въ существованіи человѣка. Къ этому, впрочемъ, надо присоединить еще третье — сонъ. Воздухъ, пища и сонъ составляютъ основныя начала растительной жизни. Я думаю, капитанъ, что за это время успѣлъ васъ нѣсколько узнать, однако, полное мое сужденіе о васъ произнесу не прежде, какъ когда увижу васъ спящимъ. Нашъ девятнадцатый вѣкъ плохо спитъ. Воспитаніе, трудовую и государственную жизнь нашихъ современниковъ слѣдовало бы направить такъ, чтобъ возвратить имъ способность сна. Желалъ бы я обладать достаточными свѣдѣніями для того чтобы написать исторію сна, прослѣдивъ его въ разныя времена у различныхъ народовъ. Это бросило бы совершенно новый свѣтъ на ходъ умственнаго развитія человѣчества…. Но, опять возвращаюсь къ Роланду, онъ представляетъ странное смѣшеніе темпераментовъ своего отца и матери.

И докторъ распространился о богатырскомъ сложеніи Зонненкампа, который находится въ непрерывной борьбѣ съ влеченіями своей натуры. Кротость, проявляемая имъ въ нѣкоторыхъ случаяхъ, есть чисто сознательная и служитъ только новымъ доказательствомъ его ничѣмъ несокрушимой силы. Онъ удивительно ловкій кулачный боецъ, и кулакъ его, по собственному признанію, бьетъ какъ желѣзный молотъ. Такой необычайной физической силой должны были обладать древніе германцы, которые безоружными руками давили и ломали закованныхъ въ латы римлянъ.

Докторъ со смѣхомъ разсказалъ, какъ онъ, въ первый разъ увидя Зонненкампа, все искалъ палицы, которую этотъ человѣкъ, по его мнѣнію, непремѣнно долженъ былъ имѣть при себѣ. Когда Зонненкампъ съ кѣмъ-нибудь дружески обращался, то вся его фигура точно говорила: «не бойся, я тебѣ ничего не сдѣлаю!» Но онъ въ то же время страдалъ болѣзнью сердца и долженъ былъ избѣгать всякихъ сильныхъ ощущеній.

Затѣмъ докторъ посовѣтовалъ Эриху не быть слишкомъ сговорчивымъ съ Зонненкампомъ, который иначе вовсе перестанетъ съ нимъ церемониться.

— Патеры, видите ли, сказалъ онъ, служатъ обѣдню, а доктора прописываютъ рецепты по-латыни. Кто изъ моихъ паціентовъ согласился бы глотать сѣрную кислоту, еслибъ увидѣлъ ее прописанную на понятномъ ему языкѣ? Пріймите же къ свѣдѣнію, что вамъ слѣдуетъ держать себя въ отношеніи къ Зонненкампу съ нѣкоторымъ достоинствомъ, а не то онъ васъ скорехонько заткнетъ за поясъ.

Потамъ докторъ перешелъ къ описанію сонливой жизни хозяйки Цереры, которую остроумная, а еще болѣе завистливая графиня Вольфсгартенъ прозвала крокодиломъ. И дѣйствительно, госпожа Зонненкампъ имѣла нѣкоторое сходство съ этимъ чудовищенъ, когда оно выходитъ на берегъ и грѣется на солнцѣ. Если для самого Зонненкампа не существовало никакой слишкомъ утомительной дѣятельности, то Церерѣ, напротивъ того, всякое самомалѣйшее движеніе стоило неимовѣрныхъ усилій. Ей весьма извинительно было переодѣваться три раза въ день, безъ цѣли бродить по комнатамъ, по цѣлымъ часамъ смотрѣться въ зеркало, кормить попугая, раскладывать пасіансъ и чистить ногти. У бѣдняжки не было другого занятія и развлеченія, какъ постоянно любоваться прекрасными видами, а этому не въ состояніи исключительно себя посвятить люди и поумнѣе ея. Церера страдала разслабленіемъ членовъ, была капризна и немного зла.

Эрихъ колебался, не разсказать ли ему доктору о своемъ свиданіи съ Церерой, но тотъ не далъ ему на это времени.

— Съ годъ тому назадъ, сказалъ онъ, у Зонненкамповъ произошло нѣчто въ высшей степени странное. Меня пригласили на виллу, и я, пріѣхавъ, нашелъ дочь Зонненкампа въ положеніи, которое никакъ не могъ себѣ объяснить. Фрейленъ Пэрини разсказала мнѣ, что у молодой дѣвушки были такъ крѣпко сжаты руки, что она едва-едва разняла ихъ съ помощью двухъ лакеевъ; Когда я пріѣхалъ, то еще засталъ руки ея скорченными и какъ бы окоченѣлыми. Только въ высшей степени сильное нравственное потрясеніе могло довести до такихъ физическихъ послѣдствій. На разспросы мои мнѣ не было дано никакого удовлетворительнаго отвѣта. Я только и добился, что господинъ Зонненкампъ отказалъ своей женѣ въ какомъ-то желаніи, а та въ отмщеніе разсказала дочери, страстно любившей отца, какой-то о немъ фактъ, который и повергъ ее въ это ужасное состояніе. Молодая дѣвушка выздоровѣла, но постоянно грустила, пока ее не отправили въ монастырь, гдѣ она, говорятъ, совсѣмъ ожила.

Эрихъ спросилъ, откуда у Зонненкампа столько недоброжелателей, которые распускаютъ о немъ такъ много неблагопріятныхъ слуховъ? Докторъ смотрѣлъ на это очень легко и объяснялъ тѣмъ, что все голодное дворянство радо воспользоваться малѣйшимъ пятнышкомъ на репутаціи человѣка, обладающаго несмѣтными богатствами, и роскошный образъ жизни котораго они считаютъ личнымъ дли себя оскорбленіемъ. Одинъ только Пранкенъ былъ хорошо расположенъ къ Зонненкампу, и это не потому только, что собирался жениться на его дочери и взять за ней богатое приданое, но и потому еще, что между нимъ и Зонненкампомъ существовала взаимная склонность. Зонненкампъ сильно интересуется всѣмъ, что касается до него самого, а Пранкенъ одинаково обманываетъ какъ ближнихъ, такъ и самого себя.

— А теперь, другъ мой, сказалъ въ заключеніе докторъ, вы сами можете судить, есть ли какая-нибудь возможность ужиться вамъ въ этомъ домѣ.

— Докторъ, у меня есть до васъ просьба, началъ Эрихъ. Скажите пожалуста, какъ вы, послѣ моего отъѣзда, станете говорить обо мнѣ тому или другому изъ вашихъ друзей?

— Весьма охотно: ваша просьба какъ нельзя болѣе кстати! Вы идеалистъ. Какъ не легко возиться людямъ съ идеалами! Вы, идеалисты, думающіе, трудящіеся и чувствующіе за другихъ, сильно смахиваете на хозяина, построившаго себѣ гостинницу въ живописной мѣстности. Онъ заготовить у себя всякой всячины, да и молится Богу: дай, Господи, хорошей погоды! Пошли, Господи, побольше путешественниковъ! Но онъ не можетъ принудить ни путешественниковъ къ себѣ идти, ни погоду быть хорошей. А по моему, не заводи хозяинъ-идеалистъ гостинницъ! Ѣшь самъ себѣ на здоровье, а о другихъ не заботься. Они, если не захотятъ терпѣть голодъ и жажду, сами принесутъ свою порцію съ собой въ дорожномъ мѣшкѣ. Я убѣдился, что въ жизни есть только два рода людей: или недовольные свѣтомъ, или недовольные собой. Но нынѣшняя молодежь умудрилась создать еще третій родъ недовольныхъ, а именно — недовольныхъ и свѣтомъ, и собой.

— Къ сожалѣнію, я принадлежу къ послѣднимъ.

— Вотъ почему, подхватилъ докторъ и, снявъ перчатку, положилъ руку на плечо Эриха, вотъ почему я и желалъ бы, чтобъ вы иначе устроили свою судьбу…. Какимъ образомъ — не знаю и тщетно стараюсь придумать.

Къ нимъ навстрѣчу ѣхалъ цѣлый рядъ возовъ, нагруженныхъ буковыми вѣтвями. Докторъ мимоходомъ объяснилъ, что изъ этихъ вѣтвей уже извлечены различныя химическія вещества, и что теперь ихъ везутъ на пороховой заводъ. Эрихъ отвѣчалъ, что это ему извѣстно, такъ какъ онъ одно время, находясь еще въ военной службѣ, состоялъ при пороховыхъ заводахъ въ горахъ.

Докторъ замолчалъ и задумчиво отвѣчалъ на поклоны прохожихъ. Вдали показалась коляска, запряженная парой прекрасныхъ лошадей въ яблокахъ. Въ ней сидѣлъ и самъ правилъ молодой человѣкъ, который, заѣидѣвъ доктора, уже издали началъ ему кланяться. Поравнявшись, оба экипажа остановились.

— Здравствуйте! закричалъ докторъ молодому человѣку, и они подали одинъ другому руки.

— Что Луиза и дѣти? спросилъ докторъ.

— Всѣ здоровы.

— Вы были у матушки?

— Да.

— Я какъ здоровье вашихъ?

— Слава Богу, хорошо.

Докторъ представилъ молодого человѣка Эриху и отрекомендовалъ его своимъ зятемъ, Генрихомъ Вейдеманомъ.

— Вы сынъ того господина Вейдемана, о которомъ я такъ много наслышался?

— Точно такъ.

— А гдѣ теперь вашъ отецъ? спроситъ докторъ.

— Въ деревнѣ, внизу. У нихъ тамъ идутъ толки объ устройствѣ паровой мельницы.

Доктора внезапно поразила какая-то мысль, онъ быстро обернулся къ Эриху, бѣгло на него взглянулъ, но ни слова не сказалъ. Вейдеманъ извинился, что очень торопится на желѣзную дорогу и сталъ прощаться. Онъ, между прочимъ, сказалъ Эриху, что еще надѣется съ нимъ видѣться, и что отецъ его тоже будетъ очень радъ съ нимъ познакомиться.

Кареты тронулись, и каждая поѣхала но своему направленію.

Докторъ объяснилъ Эриху, что зять его занимается практической химіей. «Понадобился козырь и явился козырь!» пробормоталъ онъ вслѣдъ затѣмъ къ недоумѣнію Эриха. Эрихъ только вспомнилъ, какъ Пранкенъ точилъ зубы насчетъ сыновей Вейдемана, и не могъ удержаться отъ улыбки.

Подъѣзжая къ ближайшему мѣстечку, они увидѣли, что туда причаливалъ пароходъ, плывшій съ верхней части Рейна. Докторъ приказалъ кучеру ѣхать какъ можно скорѣе, чтобы еще застать пароходъ у пристани. Лошади помчались во весь опоръ, а докторъ восклицалъ: «Нашелъ! нашелъ!» и крѣпко сжалъ Эриху руку.

Оки поспѣли во-время. Карета подкатила къ пристани въ ту самую минуту, какъ съ парохода перекидывали на берегъ доску. Докторъ быстро выскочилъ изъ экипажа, приказалъ кучеру сказать женѣ, чтобъ она не ждала его ранѣе вечера, и потащилъ Эриха на палубу. Эрихъ спросилъ, куда они ѣдутъ? вѣроятно къ какому-нибудь больному? Докторъ утвердительно кивнулъ головой: онъ и дѣйствительно полагалъ, что имѣетъ дѣло съ больнымъ, котораго намѣревался радикально вылечить.

На пароходѣ докторъ встрѣтилъ много знакомыхъ. Небольшое общество, расположась вокругъ стола, пило майтранкъ и пригласило доктора и Эриха принять участіе въ его угощеніи. Докторъ подсѣлъ къ нему, по объявилъ, что никогда не пьетъ никакихъ искусственныхъ винъ. Общество было очень весело. Находившійся на пароходѣ бѣдный калѣка игралъ на гармоникѣ, нѣкоторые изъ пассажировъ пѣли. Нѣсколько въ сторонѣ, за маленькимъ столикомъ, на которомъ въ вазѣ со льдомъ стояла бутылка шампанскаго, сидѣлъ «кавалеръ бутылки», а противъ него очень красивая молодая женщина, со множествомъ фальшивыхъ волосъ. И тотъ и другая курили сигаретки, и весело болтали по-французки. «Кавалеръ бутылки» избѣгалъ встрѣчаться съ докторомъ взглядами, на что тотъ одобрительно кивнулъ головой и проговорилъ: «Дѣло, въ немъ еще не совсѣмъ пропалъ стыдъ!»

Когда пароходъ очутился въ виду деревни, куда они ѣхали, докторъ объявилъ Эриху, что онъ его везетъ къ Вейдеману; этотъ человѣкъ, сказать онъ, съумѣетъ дать хорошій совѣтъ, и Эрихъ можетъ вполнѣ ему довѣриться. Съ минуту Эрихъ былъ въ недоумѣніи, потомъ сообразилъ, что его вѣроятно хотятъ подвергать еще новому испытанію.

Онъ, вмѣстѣ съ докторомъ, сѣлъ въ лодку, которая должна была доставить ихъ на берегъ. Оставшіеся на пароходѣ пассажиры со стаканами въ рукахъ, еще долго имъ кланялись, пока наконецъ не скрылись изъ виду. Лодочникъ, хорошо знавшій доктора, сказалъ ему:

— Вы найдете господина Вейдемана въ саду.

Они вышли на берегъ. Эрихъ былъ представленъ Вейдеману и увидалъ высокаго, худощаваго мужчину съ умнымъ, спокойнымъ лицомъ, въ глазахъ котораго было еще много жизни и огня. Въ, первую минуту, обращеніе Вейдемана поражало своей сухостью. Онъ сидѣлъ за столомъ, гдѣ были разбросаны бумаги и стояло нѣсколько бутылокъ и стакановъ. Дружески кивнувъ головой вновь пришедшимъ, Онъ опять обратился къ своимъ собесѣдникамъ.

ГЛАВА XI.
ИЩИ СПОСОБА ДОБЫВАТЬ ДЕНЬГИ.

Разочарованіе непремѣнно овладѣваетъ вами, когда вы наконецъ встрѣчаетесь съ человѣкомъ, о которомъ вамъ до того привелось слышать очень много хорошаго. Такъ и Эрихъ, очутясь лицемъ къ лицу съ Вейдеманомъ, недоумѣвалъ, почему онъ пользовался такой громкой репутаціей, и ему показалось просто невѣроятнымъ, чтобъ этотъ человѣкъ могъ играть роль въ его собственной жизни. Доктора отозвали къ хозяину гостинницы, который наканунѣ захворалъ и считалъ за особенное счастіе его теперешній пріѣздъ. Эрихъ пошелъ къ рѣкѣ и долго ходилъ тамъ взадъ и впередъ. Все въ его судьбѣ принимало такой странный оборотъ: его точно куда-то влекла невѣдомая ему сверхъестественная сила. Какъ недавно еще былъ онъ съ Роландомъ и проѣзжалъ по этой самой деревнѣ, которая тогда не имѣла въ его глазахъ рѣшительно никакого значенія. А теперь въ ней можетъ быть суждено рѣшиться его участи, и имя деревни займетъ важное мѣсто въ его дальнѣйшемъ существованіи.

— Господинъ капитанъ! внезапно окликнулъ его лодочникъ: господинъ Вейдеманъ проситъ васъ пожаловать въ садъ.

Эрихъ пошелъ туда и былъ встрѣченъ Вейдеманомъ, который принялъ его чрезвычайно ласково, говоря, что теперь только настоящимъ образомъ привѣтствуетъ его, потому что прежде былъ слишкомъ поглощенъ своимъ занятіемъ. Вскорѣ пришелъ и докторъ, и они втроемъ усѣлись вокругъ столика въ одномъ изъ уголковъ сада, откуда разстилался обширный видъ на окрестную мѣстность. Вейдеманъ началъ подшучивать надъ докторомъ, забавно упрекая его въ мнимомъ пристрастіи къ слишкомъ сильнымъ средствамъ. Эрихъ присоединился къ Вейдеману, но въ ихъ шутливыхъ нападкахъ на доктора проглядывало искреннее къ нему уваженіе, и оба не замедлили сдѣлаться отличными друзьями.

Эрихъ уже догадывался, что докторъ намѣревается навязать ему управленіе пороховымъ заводомъ. Но Вейдеманъ сказалъ, что дѣло это обставлено слишкомъ большими трудностями. Правительство на каждомъ шагу воздвигаетъ новыя препятствія и они, наконецъ, рѣшились открыть главный сбыть своего производства въ Новый Свѣтъ. За то, прибавилъ онъ, у нихъ имѣется въ виду нѣчто совершенно новое. Они напали на слои бураго желѣзняка и теперь устроиваютъ общество для разработки его. Человѣкъ, съ нѣкоторымъ навыкомъ къ труду, легко можетъ втянуться въ это дѣло, и онъ, Вейдеманъ, не прочь поручить его Эриху.

Молодой человѣкъ учтиво отклонилъ отъ себя это предложеніе, говоря, что не намѣренъ болѣе измѣнять своего призванія. Докторѣ поспѣшилъ вмѣшаться и началъ восхвалять настоящее время, которое дозволяетъ людямъ съ основательнымъ знаніемъ посвящать себя дѣятельности, открывающей имъ путь къ пріобрѣтенію. Они такимъ образомъ создаютъ среднее сословіе, подобнаго которому нельзя встрѣтить ни въ одномъ историческомъ періодѣ.

— Настоящій вѣкъ принадлежитъ исключительно намъ, людямъ средняго сословія, сказалъ докторъ въ заключеніе: согласны вы съ этимъ?

— Вполнѣ.

— Въ такомъ случаѣ идите и дѣлайте тоже. И онъ прибавить, что семейство Вейдемановъ, безъ сомнѣніи, охотно приметъ Эриха въ свой кругъ.

Эрихъ отвѣчалъ съ улыбкой, что, къ сожалѣнію своему, долженъ отказаться отъ ихъ дружескаго содѣйствія. Онъ уважаетъ свободу, доставляемую богатствомъ, но считаетъ себя неспособнымъ къ жизни, направленной исключительно къ пріобрѣтенію.

— Вотъ какъ! съ досадой воскликнулъ докторъ: — А знакомъ ли вамъ девизъ нашего времени? Эксплуатировать или быть эксплуатированнымъ: вотъ онъ что гласитъ. Зачѣмъ же вы хотите, чтобъ васъ эксплуатировалъ Зонненкампъ?

— А неужели вы предпочли бы, чтобъ я эксплуатировалъ другихъ и присвоивалъ себѣ плоды чужихъ рабочихъ силъ?

— Не годится, вмѣшался Вейдеманъ, чисто личному вопросу давать такое общее значеніе. Я вижу… я ожидалъ, что различіе между богатыми и бѣдными васъ сильно занимаетъ. Я думаю, и нашъ другъ, докторъ, безъ сомнѣнія, подтвердитъ это, что такъ-называемыя общественныя болѣзни имѣютъ много сходства съ физическими. Мы, въ настоящее время, благодаря успѣхамъ медицины, лучше нашихъ предшественниковъ понимаемъ ту или другую болѣзнь, хотя еще и не нашли способа ее лечить. Обыкновенно надо долго знакомиться съ болѣзнью, пока откроешь для нея лекарство, а до тѣхъ поръ приходится довольствоваться настоящимъ положеніемъ вещей.

— Вы никогда не желали быть богатымъ? спросилъ у Эриха докторъ, который казался раздраженнымъ.

— Нелѣпо было бы съ моей стороны желать того, чего я не въ состояніи себѣ доставить собственными силами.

Вейдеманъ пристально поглядѣлъ на Эриха. Тотъ почувствовалъ на себѣ его взглядъ, и ему показалось, что, онъ въ эту минуту, не колеблясь, простымъ движеніемъ руки отвергъ бы всѣ богатства въ мірѣ. Но тутъ же ему пришло на мысль: а какъ хорошо было бы, избавясь отъ заботъ о насущномъ хлѣбѣ, посвятить себя исключительно умственной дѣятельности и не имѣть надобности ни въ чемъ отказывать матери и теткѣ.

Но нѣтъ: первое желаніе его матери заключается въ томъ чтобы онъ остался вѣренъ самому себѣ. И чѣмъ настоятельнѣе его уговоривали — тамъ Клодвигъ, здѣсь докторъ, измѣнить своему призванію, — тѣмъ яснѣе сознавалъ онъ, не только то, что не долженъ выходить изъ сферы избраннаго имъ труда, но еще и то, что на немъ уже лежитъ нравственная обязанность въ отношеніи къ Роланду.

Вейдеманъ разсказалъ, что недавно получилъ изъ Нью-Іорка письмо отъ своего племянника, доктора Фрица, который увѣдомлялъ его объ отъѣздѣ своей маленькой дочери въ Германію, гдѣ онъ желалъ, чтобъ она получила воспитаніе. Затѣмъ разговоръ перешелъ на личности и на предметы, незнакомые Эриху.

Вскорѣ пришелъ лодочникъ и объявилъ, что вдали на Рейнѣ уже показался послѣдній пароходъ. На прощанье, Вейдеманъ крѣпко пожалъ Эриху руку и просилъ его, въ случаѣ нужды, обратиться къ нему за помощью и за совѣтомъ: онъ всегда радъ будетъ оказать ему услугу.

Докторъ и Эрихъ сѣли въ лодку и поплыли къ пароходу. Въ теченіи всей дороги они ни слова не сказали другъ другу.

Сойдя съ парохода въ городкѣ, гдѣ жилъ докторъ, они встрѣтили въ липовой жнеѣ вдоль берега много мужчинъ и женщинъ. Прибытіе послѣдняго парохода, который здѣсь останавливался на ночь, считалось событіемъ и встрѣчать его обыкновенно выходила большая часть жителей маленькаго городка. Жена доктора тоже тутъ была, и вмѣстѣ съ мужемъ и Эрихомъ отправилась домой. Она была очень ласкова съ молодымъ человѣкомъ, съ которымъ уже познакомилась въ Вольфсгартенѣ. Эрихъ ее почти совсѣмъ не помнилъ. Она была скромная, молчаливая женщина, и онъ тогда не обратилъ на нее никакого вниманія.

У доктора на дому дожидалось много больныхъ, Эрихъ побывалъ въ своей комнатѣ, а затѣмъ отправился въ библіотеку. Къ удовольствію своему, онъ нашелъ тамъ слѣды ученыхъ занятій доктора и убѣдился, что тотъ внимательно слѣдитъ за всѣми успѣхами медицины. Это было ему тѣмъ пріятнѣе, что онъ надѣялся съ помощью доктора пополнить нѣкоторые пробѣлы въ собственномъ знаніи.

Настали сумерки. Эрихъ сидѣлъ въ покойномъ креслѣ и думалъ; вдругъ раздался лошадиный топотъ, и онъ, какъ бы невольно, подошелъ къ окну. Ему показалось, что онъ въ проѣхавшемъ мимо всадникѣ узналъ Роланда, но потомъ приписалъ это дѣйствію воображенія, которое рисовало ему то, что наиболѣе занимало его.

Въ докторскомъ домѣ все было въ высшей степени уютно и свидѣтельствовало о довольствѣ. Самого хозяина изъ-за ужина опять позвали къ больному изъ сосѣдней деревни. Эрихъ съ его женой вышли погулять и направились вдоль чистой улицы къ берегу рѣки. Докторша, между прочимъ, замѣтила, что желала бы для своего мужа постояннаго товарища, подобнаго Эриху, образъ мыслей котораго ему сильно приходился по душѣ. Онъ иногда чувствуетъ себя одинокимъ въ городкѣ, гдѣ не имѣетъ почти никого себѣ равнаго по уму и развитію.

Эриху было очень пріятно это слышать. Въ словахъ докторши онъ видѣлъ не только дружескую оцѣнку самого себя, но и выраженіе умной, любящей женщины, которая желала своему мужу разумнаго и прочнаго счастья.

ГЛАВА XII.
ВЪ ВЕСЕЛОМЪ ГОРОДКѢ.

Въ городкѣ господствовали самыя дружескія и простыя отношенія между сосѣдями. Проходящіе по улицамъ и стоящіе у оконъ и на балконахъ весело обмѣнивались поклонами, болтали, шутили и смѣялись. Во многихъ домахъ слышались игра на фортепіано и пѣніе.

Эрихъ съ докторшей встрѣтили судейшу и дочь ея Лину, которыя тоже вышли подышать свѣжимъ воздухомъ. Онѣ изъявили удивленіе по случаю внезапнаго отъѣзда Эриха, такъ какъ вступленіе его въ домъ Зонненкампа считалось дѣломъ уже совершенно оконченнымъ. Отъ нихъ же Эрихъ узналъ, что Роландъ дѣйствительно былъ сегодня въ городкѣ. Онъ нѣсколько разъ проѣзжалъ мимо докторскаго дома и, наконецъ, такъ сильно пришпорилъ лошадь, что та взвилась на дыбы: на него просто было страшно смотрѣть.

Лина сгорала отъ желанія поговорить съ Эрихомъ, и это ей удалось, когда мать ея и докторша, встрѣтясь съ директоромъ училища и его женой, завели съ ними рѣчь о лѣсничихѣ, которая жила съ ними въ одномъ домѣ и только-что родила. Лина пошла съ Эрихомъ впередъ и поспѣшно съ нимъ заговорила.

— Знаете вы, спросила она — что у вашего воспитанника Роланда есть сестра?

— Да, я о ней слышалъ.

— Только слышали? Нѣтъ, вы и видѣли ее. Она та самая дѣвушка, которую мы съ вами встрѣтили въ монастырѣ, на лѣстницѣ, въ сумерки. У ней еще была на лбу звѣзда, а за плечами крылья.

— Вотъ какъ! Въ самомъ дѣлѣ?

— Вотъ какъ! Въ самомъ дѣлѣ? передразнила его Лина. — Ахъ, какъ несносны эти мужчины! А я думала, что вы….

Она остановилась.

— Что я? спросилъ Эрихъ.

— Ахъ, маменька права, когда бранитъ меня за неосторожность и глупость: я болтаю все, что мнѣ взбредетъ на умъ. Но, вѣдь вы меня не обманете….

— Конечно, нѣтъ. Говорить неправду вообще грѣхъ, а въ отношеніи къ вамъ двойной.

— Ну, хорошо, сказала она и сняла шляпку: — Сознайтесь, Манна произвела на васъ впечатлѣніе? Только, смотрите, скажите правду, тогда и я вамъ кое-что скажу.

— Если вы полагаете, что я вамъ скажу: нѣтъ, то вы лишите меня возможности быть правдивымъ.

— Ну, такъ слушайте же, я вамъ скажу…. только, пожалуйста, вы никому не говорите. Манна у меня спросила, кто вы такой, а это отъ нея очень много! Ахъ, какая ужасная вещь богатство! Вдругъ являются люди и хотятъ на васъ жениться, потому что у васъ много денегъ…. нѣтъ, я не то хотѣла сказать…. Сдѣлайте такъ, чтобъ Манна не пошла въ монахини.

— Я долженъ этому помѣшать?

— Видѣли вы триповыя сандаліи монахинь? Можетъ ли быть что-нибудь отвратительнѣе? Такія сандаліи и Манна должна будетъ носить, а между тѣмъ у нея самая красивая нога въ мірѣ.

— Но почему же ей не сдѣлаться монахиней, если она того желаетъ.

Лина смутилась: она не ожидала такого отвѣта и къ тому же вспомнила, что сама хорошая католичка.

— Ахъ!… сказала она: — я думала…. вотъ видите ли какой я глупой ребенокъ!… Когда-то, уже давно, въ одинъ замокъ пріѣхалъ рыцарь, переодѣтый оруженосцемъ…. ну, вотъ мнѣ и пришло на умъ, что въ теперешнее время оруженосца долженъ замѣнить домашній учитель.

Она не успѣла докончить своей мысли. Къ нимъ подошла мать, которая, увидя дочь разговаривающею съ постороннимъ мужчиной, испугалась, чтобъ та не наговорила глупостей.

— Смѣю спросить, о чемъ вы толкуете? спросила судейша.

Лина тяжело вздохнула и стала кусать резинковую ленточку своей соломенной шляпки. Мать ей это запрещала дѣлать, но она, вѣроятно, забыла. Эрихъ между тѣмъ отвѣчалъ совершенно просто:

— Ваша дочь напомнила мнѣ о нашей первой встрѣчѣ въ монастырѣ. Я тогда былъ не совсѣмъ къ вамъ внимателенъ и сегодня прошу васъ меня за это простить. Возможность передъ вами теперь оправдаться снимаетъ съ моей совѣсти тяжелый упрекъ, и я васъ умоляю передать мои извиненія также и вашему супругу. Въ путешествіи встрѣчаешь столько чванныхъ, непріятныхъ людей, что и самъ подъ-часъ становишься неучтивымъ, чѣмъ и наносишь себѣ вредъ. Еслибъ я не имѣлъ счастія опять съ вами встрѣтиться, вы сохранили бы обо мнѣ, а я о васъ не совсѣмъ пріятное воспоминаніе. Но въ этотъ прекрасный вечеръ, на берегу вашей чудной рѣки, гдѣ люди таръ привѣтливы и веселы, невольно чувствуешь желаніе быть со всѣми ласковымъ, и такъ и хочется всякому встрѣчному сказать: — Радуйся, товарищъ, и давай вмѣстѣ наслаждаться тѣмъ короткимъ временемъ счастья, которое называется жизнью.

Эрихъ говорилъ съ одушевленіемъ и произвелъ на судейшу весьма выгодное впечатлѣніе. Вообще эта вечерняя прогулка всѣмъ показалась очень пріятной. Лина вскорѣ оставила мять одну съ Эрихомъ, а сама пошла рядомъ съ докторшей. Они еще долго такимъ образомъ гуляли. Вдругъ вдали послышался шумъ, колесъ, и докторша тотчасъ узнала, что это экипажъ ея мужа.

И дѣйствительно, къ нимъ вскорѣ подъѣхалъ докторъ, къ которому уже успѣло возвратиться веселое расположеніе духа.

— Меня призывали, сказалъ онъ — чтобъ передо мной исповѣдаться. Умеръ одинъ мой должникъ.

И докторъ разсказалъ, что въ сосѣдней деревнѣ жилъ человѣкъ, котораго онъ не могъ равнодушно видѣть. Человѣкъ этотъ произнесъ ложную клятву, съ цѣлью отпереться отъ долга въ сто гульденовъ, которыми ссудилъ его докторъ. Такой поступокъ невольно заставилъ послѣдняго повѣрить низости человѣческой природы. Но вотъ, должникъ передъ смертью раскаялся, возвратилъ долгъ, и докторъ внезапно увидѣлъ себя сотней гульденовъ богаче и однимъ вѣрованіемъ бѣднѣе. Какъ ему теперь смѣяться надъ людьми, которыхъ онъ потерялъ возможность презирать?

— Что вы сдѣлаете съ этими деньгами? спросила Лина.

— А ты что сдѣлала бы?

— Не знаю.

— Капитанъ, на что употребили бы вы ихъ? Внезапно обратился докторъ къ Эриху: — куда дѣвали бы вы милліонъ, еслибъ онъ у васъ былъ?

— Я? спросилъ озадаченный Эрихъ, не понимая къ чему клонится этотъ вопросъ.

— Да, вы?

— Я объ этомъ никогда не думалъ, но полагаю, что скорѣе всего учредилъ бы во всѣхъ германскихъ университетахъ стипендіи. Богатый человѣкъ обязанъ заботитися объ обезпеченіи людей, посвящающихъ себя наукѣ.

— Хорошо, сказалъ докторъ: всякій думаетъ о томъ, что ему ближе къ сердцу. Вотъ мой маленькій другъ Лина, будь у нея въ распоряженіи милліонъ, накупила бы голубой кисеи и одѣла бы въ нее весь свѣтъ. Не правда ли, Мусселина?

Лина молчала.

— Отвѣть какой-нибудь шуткой, Лина, сказала судейша: — или ты не умѣешь?

Но Лина, казалось, дѣйствительно не умѣла, хотя вообще между ней и докторомъ существовали самыя дружескія отношбнія, и они часто другъ съ другомъ шутили и смѣялись.

Распростившись съ судейшей и ея дочерью, докторъ съ Эрихомъ отправились домой.

— Вы здѣсь можете видѣть совершенно новый родъ воспитанія, — сказалъ докторъ дорогой. — Судейша во что бы то ни стало хочетъ сдѣлать изъ своей дочери бойкую, свѣтскую барышню, но, къ счастію, дѣвочка отъ природы проста, умна, искренна, и когда съ ней говоришь наединѣ, выказываетъ много живости и неподдѣльной веселости, такъ что дѣйствительно заслуживаетъ названіе Мусселины.

Докторъ былъ особенно ласковъ съ Эрихомъ. Онъ созналъ, что слишкомъ рѣзко вмѣшался въ судьбу молодого человѣка, и хотѣлъ, не имѣя на то права, произвести въ ней переворотъ. Онъ сожалѣлъ, что первое впечатлѣніе, произведенное на Эриха Вейдеманомъ, было не вполнѣ благопріятно послѣднему. И дѣйствительно, прибавилъ докторъ, сегодня Вейдеманъ былъ какъ-то особенно сдержанъ; съ нимъ, вѣроятно, что-нибудь случилось и потому Эрихъ хорошо сдѣлаетъ, если повременитъ составить себѣ о немъ окончательное мнѣніе. Эрихъ отвѣчалъ, что никакъ не позволитъ себѣ судить о какомъ нибудь прекрасномъ видѣ на Рейнѣ, по тому, какимъ онъ ему представится въ дождливую или туманную погоду. Докторъ улыбнулся. Онъ явно во время своей поѣздки много думалъ объ Эрихѣ и теперь звалъ его не иначе какъ капитаномъ, чему впрочемъ не замедлилъ высказать причину.

— Вы первый человѣкъ изъ военнаго званія, съ которымъ я чувствую себя привольно. До сихъ поръ, въ сношеніяхъ съ офицерами, я всегда испытывалъ… не то, чтобы страхъ, а какое-то ощущеніе робости, свойственное безоружному, когда возлѣ него находится человѣкъ вооруженный. Въ васъ много воинской смѣлости, но въ тоже время и спокойствія. Я беру назадъ мое слово и говорю, что воинъ въ сущности можетъ быть лучшимъ воспитателемъ, чѣмъ врачъ. Ну, а теперь, прощайте! Спокойной ночи!

Въ уединеніи своей комнаты Эрихъ забылъ все, что прожилъ и перечувствовалъ въ этотъ день. Роландъ занялъ всѣ его мысли и онъ тщетно старался себѣ представить, что теперь могло происходить въ душѣ мальчика, который поѣхалъ вслѣдъ за нимъ, чтобы еще разъ на него взглянуть. Роландъ негодовалъ на Эриха за то, что тотъ могъ покинуть его, — его, который такъ искренно и съ такой довѣрчивостью полюбилъ своего новаго наставника. Мальчику казалось, будто его ограбили, и онъ съ тоской въ сердцѣ ѣздилъ взадъ и впередъ по улицамъ городка въ надеждѣ встрѣтить Эриха или увидать его въ окнѣ. Но ожиданіе его не сбылось, и онъ со слезами досады отправился въ обратный путь.

Мальчику, котораго ожидало впереди несмѣтное богатство, міръ казался чуждымъ и негостепріимнымъ; — Эриху, все достояніе котораго заключалось въ собственныхъ мысляхъ, онъ являлся исполненнымъ всевозможныхъ благъ и радостей. Онъ въ тишинѣ ночной припоминалъ дружескій пріемъ, оказанный ему въ Вольфсгартенѣ Клодвигомъ, а здѣсь докторомъ, и гостепріимство получало въ его глазахъ размѣры высокой добродѣтели. Въ древнія времена люди принимали у себя боговъ и ангеловъ, — нынѣ человѣкъ, давая пріютъ страннику, о существованіи котораго онъ еще вчера не имѣлъ понятія, проявляетъ въ себѣ туже свою божественную природу.

Тамъ, на верху, въ Вольфсгартенѣ, ему было оказано отеческое расположеніе, возникшее вслѣдствіе сходства во вкусахъ и мнѣніяхъ. Здѣсь у доктора, не смотря на существенное различіе во взглядахъ на вещи, онъ встрѣтилъ не менѣе искреннюю и теплую дружбу. Тамъ онъ видѣлъ Беллу, которая все любить обращать въ собственную пользу. Здѣсь онъ нашелъ докторшу, которая для себя лично ничего не желаетъ, но въ простотѣ души хочетъ только, чтобъ мужъ ея могъ имѣть въ Эрихѣ постояннаго товарища для бесѣды объ ученыхъ предметахъ. А кромѣ того, сколько еще другихъ личностей встрѣтилъ онъ… неужели это все только мимолетныя встрѣчи, которыя имѣютъ значеніе, обыкновенныхъ путевыхъ впечатлѣній и которыя, разъ исчезнувъ, останутся для него безъ всякихъ послѣдствій?

ГЛАВА XIII.
ОПЯТЬ ОДИНЪ.

— Утромъ я себя всегда чувствую точь-въ-точь какъ вымытый трубочистъ, — говаривалъ про себя докторъ. Онъ обыкновенно, зимой и лѣтомъ, вставалъ въ пять часовъ и принимался за работу, которую прерывалъ только въ случаѣ, если за нимъ присылалъ дѣйствительно опасно больной; Онъ такимъ образомъ работалъ нѣсколько часовъ сряду, и это не только знакомило его съ новѣйшими открытіями въ медицинѣ, но еще, по его собственному выраженію, освѣжало его подобно ключевой водѣ, въ которой онъ каждое утро купался. Что-бы затѣмъ ни случилось въ теченіи дня, онъ неизмѣнно чувствовалъ себя бодрымъ и веселымъ, потому что успѣлъ подкрѣпить себя умственной пищей. Однажды, въ бесѣдѣ съ пріятелемъ, онъ назвалъ эти утренніе часы, посвященные серьезному труду, верблюжьими: онъ, какъ верблюдъ, въ теченіи ихъ запасался живительной влагой, которой снова и снова освѣжалъ себя въ продолженіи дня всякій разъ, что утомлялся, бродя по безотрадной пустынѣ. Нельзя сказать, однако, чтобъ жизнь вообще казалась ему пустыней. Онъ обладалъ необыкновеннымъ спокойствіемъ духа и большимъ запасомъ веселости, съ помощью которыхъ бодро смотрѣлъ на міръ и побѣждалъ всѣ трудности, какія встрѣчалъ на своемъ пути. Эту веселость и это спокойствіе онъ приписывалъ исключительно своему здоровому желудку.

Когда, на другое утро послѣ своего отъѣзда изъ виллы Эдемъ, Эрихъ проснулся, докторъ, кабинетъ котораго находился противъ его комнаты, послалъ ему сказать, что черезъ часъ времени будетъ ожидать его къ завтраку. Въ столовую докторъ явился такимъ свѣжимъ, какъ будто только-что всталъ. Жена его вскорѣ ушла хлопотать по хозяйству, а вѣрнѣе для того, чтобъ не мѣшать ему говорить съ Эрихомъ объ ученыхъ предметахъ, о которыхъ на этотъ разъ, впрочемъ, не было и помину.

Въ столовой висѣли портреты родителей доктора, а также его, дѣда и бабушки. Это послужило ему поводомъ разсказать кое-что изъ своей собственной жизни. Дѣдъ и отецъ доктора были шкиперами. Онъ помнилъ, какъ тотъ и другой праздновали свою золотую свадьбу, и съ своей стороны надѣялся до того же дожить. Затѣмъ докторъ освѣдомился, въ какомъ положеніи находились дѣла матери Эриха, и какія имѣла они средства къ существованію.

Эрихъ откровенно ему все разсказалъ. У матери его были знатные и богатые друзья, на которыхъ она возлагала кое-какія надежды, но онъ рѣшительно ничего отъ нихъ не ожидалъ, да если говорить правду, то и предпочиталъ обойтись безъ ихъ помощи. Докторъ подтвердилъ его въ этомъ мнѣніи и выразилъ при этомъ свой, какъ онъ самъ называлъ, еретическій взглядъ на благотворительность. Онъ особенно возставалъ противъ благодѣяній, разсыпаемыхъ понемножку на всѣ стороны, и находилъ, что гораздо лучше и дѣйствительнѣе оказывать ихъ въ болѣе узкомъ кругу, устроивая вполнѣ судьбу одного человѣка или семейства, которые потомъ, съ своей стороны, могли бы дѣлать добро и оказывать пользу ближнимъ. Докторъ не разъ пытался приложить свою теорію къ практикѣ, но съ Зонненкампомъ ему это не удалось. Тотъ рѣшительно отказывался имѣть что-либо общее съ людьми, которымъ бросалъ милостыню.

Рѣчь такимъ образомъ слова зашла о Зонненкампѣ, и докторъ взялъ съ Эриха слово, что онъ самымъ точнымъ образомъ уговорится съ Зонненкампомъ на счетъ вознагражденія за свои труды по воспитанію его сына.

— А затѣмъ вамъ нечего больше и думать объ этомъ человѣкѣ, — сказалъ докторъ, разбивая яйцо: — Свѣтъ, видите ли, держится на обмѣнѣ веществъ. Мы съ большимъ аппетитомъ ѣдимъ яйца, а курица добываетъ себѣ пищу изъ навозной кучи.

Эриху чувствовалось очень пріятно въ обществѣ этого умнаго, дѣятельнаго человѣка. Онъ выразилъ свое удовольствіе по случаю того, что нашелъ въ такомъ маленькомъ городкѣ столько замѣчательныхъ людей, которые должны придавать особенную прелесть общественной жизни. Докторъ сталъ оспаривать это мнѣніе. — Необходимость, въ какую вы здѣсь поставлены вести знакомство съ вашими сосѣдями, говорилъ онъ, и невозможность, какъ въ большомъ городѣ, самому выбирать своихъ пріятелей, дѣлаютъ васъ мелочнымъ, раздражительнымъ и развиваютъ наклонность къ сплетнямъ. Кругъ вашихъ знакомыхъ въ большомъ городѣ, пожалуй, и не будетъ обширнѣе того, въ которомъ вы здѣсь вращаетесь по необходимости, — но эта необходимость, лишая васъ свободы, дѣлаетъ общественную жизнь натянутой.

— Впрочемъ, насъ здѣсь, — сказалъ онъ въ заключеніе, — всего на всего столько, что мы всегда можемъ составить партію виста.

Настало время отъѣзда, и Эрихъ разстался со своими друзьями подъ самымъ пріятнымъ впечатлѣніемъ. Докторъ проводилъ его до первой станціи по желѣзной дорогѣ, а тамъ простился съ нимъ, крѣпко пожимая ему руку и повторяя, что желалъ бы съ нимъ вмѣстѣ жить.

Поѣздъ простоялъ на станціи долѣе обыкновеннаго, поджидая другой, съ нижней части Рейна, который ѣхалъ къ нему на встрѣчу и немного запоздалъ. Толпа молодыхъ людей, въ сопровожденіи нѣсколькихъ пожилыхъ, раскланявшись съ докторомъ, сѣла въ вагонъ, гдѣ находился Эрихъ. Докторъ объяснилъ ему, что они всѣ ѣдутъ на пробу вина, назначенную сегодня по случаю распродажи, въ одномъ изъ погребовъ «виннаго графа». Онъ между прочимъ указалъ на одного человѣка, который имѣлъ репутацію самаго тонкаго знатока вина во всей страдѣ. Эрихъ замѣтилъ, что онъ тоже, возвращается съ «пробы вина». Онъ отвѣдалъ въ здѣшней мѣстности много различныхъ винъ, хоть это и были вина духовныя.

Докторъ громко засмѣялся.

— Дѣйствительно, — сказалъ онъ: — графъ Вольфсгартенъ, Пранкенъ, Белла, Зонненкампъ, собачникъ, Семиствольникъ, Мусселина, Вейдеманъ, фрейленъ Пэрини, маіоръ, патеръ, я и Роландъ… какая разнообразная карта винъ! Смотрите, чтобъ вамъ теперь, по выходѣ изъ погреба, не опьянѣть.

Потомъ, перемѣнивъ тонъ, онъ вдругъ воскликнулъ:

— Вы, право, способны довести меня до того, что я еще, пожалуй, возьму, да и напечатаю что-нибудь. Я не раздѣляю того мнѣнія, что будто бы должны существовать такіе потребители, которые въ свою очередь ничего не производятъ. У насъ въ Германіи врядъ ли найдется человѣкъ, получившій ученую степень и не написавшій хоть одной книги; это, я полагаю, облегчаетъ самое ученіе. Когда вы здѣсь поселитесь, я почти увѣренъ, что займусь сочиненіемъ исторіи сна.

Ожидаемый съ Нижняго Рейна поѣздъ пріѣхалъ. Докторъ еще разъ схватилъ Эриха за руку и воскликнулъ:

— Мы друзья, не правда ли? Тотъ изъ насъ, кто первый измѣнитъ другому, обязанъ предупредить его объ этомъ за восемь дней. Прощайте!

Послѣднія слова были заглушены свистомъ локомотива, и Эрихъ помчался домой.

Онъ сидѣлъ потупившись, вдругъ кто-то сказалъ: — Вонь ѣдетъ молодой Зонненкампъ! — Эрихъ выглянулъ въ окно и еще разъ увидѣлъ Роланда, который вскорѣ скрылся за небольшой насыпью.

Эрихъ не слышалъ ни оживленнаго говора, ни веселаго смѣха своихъ спутниковъ. Погруженный въ самого себя, онъ перебиралъ въ умѣ событія послѣднихъ дней и старался угадать, что ожидаетъ его впереди. Онъ радъ былъ, когда на слѣдующей станціи его спутники вышли, и онъ остался одинъ въ вагонѣ. На мгновеніе имъ овладѣло раскаяніе въ томъ, что онъ ничѣмъ не порѣшилъ съ Зонненкампомъ: честно ли это и разумно ли? — задавалъ онъ себѣ вопросъ. Но мысль эта не долго его тревожила, и онъ опять ободрился.

Физически насъ уноситъ впередъ паровая сила. А нравственно?!.. Насколько можемъ мы сами устраивать свою собственную судьбу?..

На многихъ станціяхъ въ вагонъ къ Эриху садились мальчики съ сумками черезъ плечо. Оказалось, что то были дѣти родителей, жившихъ на отдѣльныхъ дачахъ и въ деревняхъ. Ихъ каждый день посылали въ уѣздный городъ въ школу, откуда они возвращались вечеромъ. Эриху пришло на умъ, какая молодежь выйдетъ изъ этихъ дѣтей, которые съ утра попадаютъ въ суматоху поѣздовъ, собираются для ученія и снова по желѣзной дорогѣ возвращаются домой? Эта юность не будетъ похожа на нынѣшнюю; она съизмала научится охранять свою внутреннюю жизнь отъ натиска безпокойнаго современнаго ей времени. Эрихъ видѣлъ въ будущемъ, какъ большіе города перестанутъ непомѣрно рости. Люди начнутъ селиться среди зелени полей, по берегамъ рѣкъ, на широкомъ пространствѣ, гдѣ на нихъ будетъ привѣтливо смотрѣть голубое небо. И при всемъ этомъ они не будутъ лишены возможности усвоивать себѣ элементы образованія, которымъ пользуются люди тѣсно сбитые въ кучи по большимъ городамъ. А освѣжительный воздухъ полей навѣетъ на душу новыя силы.

Между тѣмъ, какъ Эрихъ съ докторомъ спѣшили на желѣзную дорогу, судейша съ мужемъ и дочерью садились за утренній кофе. Рѣчь, конечно, зашла о вчерашней прогулкѣ, и судейша передала мужу извиненія Эриха.

— Хорошо… хорошо… сказалъ судья: — Этотъ молодой человѣкъ любезенъ и ловокъ, а все-таки не дурно, что онъ убрался: онъ опасный человѣкъ!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ.

ГЛАВА I.
БОРЬБА ВЪ ДѢТСКОМЪ СЕРДЦѢ.

На прибрежныхъ ивахъ и ольхахъ шумно щебетали воробьи. Имъ, безъ сомнѣнія, многое надо было другъ другу передать о томъ, что каждый изъ нихъ прожилъ и испыталъ въ теченіи дня, а день для нихъ, можетъ быть, составляетъ уже значительный періодъ времени. Одинъ, чванящійся своей опытностью, воробей, — не то самецъ, не то самка, такъ какъ онъ былъ одѣтъ въ безразличную одежду, свойственную старости, — пріютился въ уголку на вѣткѣ, гдѣ сидѣлъ, прислонясь къ стволу. Онъ, потирая носъ объ вѣтку, разсказывалъ, какъ пріятно провелъ время на той сторонѣ рѣки, въ гостинницѣ, подъ тѣнистыми сводами малорослыхъ липъ. Кельнера медлили убирать остатки англійскаго завтрака, а тамъ было много пирожнаго, къ сожалѣнію въ слишкомъ большихъ кускахъ, много яицъ, меду, сахару, — словомъ, тамъ былъ пиръ, подобнаго которому надо поискать. Воробей утверждалъ, что настоящія радости въ жизни наступаютъ только послѣ того, какъ перестаешь думать о своихъ ближнихъ и начинаешь искать удовольствія исключительно въ пищѣ и питьѣ. Но этого можно достигнуть только въ самую зрѣлую пору жизни.

Другіе воробьи, не обращая вниманія на сытаго хвастуна, затѣяли споръ о томъ, могутъ ли какія бы то ни было человѣческія яства сравниться съ салатнымъ сѣменемъ и съ молоденькими кочешками капусты. Одинъ юный проказникъ, порхая вокругъ юной проказницы, доводилъ до ея свѣдѣнія, что съ задней стороны дома лодочника, у слухового окна висѣлъ мѣшочекъ съ сильно отдувшимися боками. Мѣшочекъ этотъ былъ полонъ коноплянаго сѣмени, и стоило только чуть-чуть ковырнуть одинъ изъ его швовъ, чтобъ насладиться заключавшимся въ немъ лакомствомъ. Но онъ просилъ сохранить все это втайнѣ, говоря, что иначе туда полетятъ и другіе воробьи, а конопля, какъ извѣстно, есть самая вкусная вещь въ мірѣ. Проказникъ увѣрялъ, что хорошенькій клювъ проказницы именно достаточно тонокъ для того, чтобъ распороть шовъ. Нужно же людямъ быть такъ безсовѣстно злыми, чтобы, вывѣшивая на открытый воздухъ столь драгоцѣнное лакомство, упрятывать его въ наглухо завязанный мѣшокъ!

Явился запоздалый воробей и объявилъ, что пугало, стоящее въ полѣ, есть не что иное, какъ палка съ навѣшеннымъ на все платьемъ. «Глупые люди сами еще вѣрятъ въ птичьи пугала и воображаютъ, что и мы вѣримъ!» со смѣхомъ сказалъ онъ, и замахалъ крыльями отъ удивленія и состраданія къ подобной нелѣпости.

Но если въ ивахъ и ольхахъ господствовало такое шумное веселье, то не менѣе оживленное зрѣлище представлялъ и обширный лугъ подъ ними, гдѣ бѣгали въ запуски, болтали, смѣялись и рѣзвились монастырскія воспитанницы.

Въ сторонѣ отъ веселыхъ подругъ, подъ тѣнью тѣхъ самыхъ изъ, гдѣ такъ громко щебетали воробьи, ходила взадъ и впередъ молодая дѣвушка съ стройнымъ, гибкимъ станомъ, съ черными волосами и блестящими глазами. Рядомъ съ ней шла высокаго роста женщина въ монашескомъ одѣяніи, на величественной наружности которой лежала печать спокойной, но несокрушимой силы. Ея губы были отъ природы такъ крѣпко сжаты, что составляли на лицѣ ея одну тонкую алую черту. Бѣлый платокъ скрывалъ ея лобъ, а затѣмъ, все лице, большіе глаза, узкія брови, тонкій носъ, сжатый ротъ, острый, но красивый подбородокъ имѣли въ себѣ что-то повелительное и невозмутимое.

— Почтенная мать, начала молодая дѣвушка: вы прочитали письмо отъ фрейленъ Пэрини?

Монахиня, — настоятельница монастыря, — слегка обратила къ ней голову и повидимому ожидала, чтобы молодая дѣвушка, — Германна Зонненкампъ, — продолжала. Но Манна молчала, и настоятельница наконецъ заговорила.

— Господинъ Пранкенъ ѣдетъ сюда, сказала она: — Онъ изъ хорошей фамиліи, отличается честными правилами, но, кажется, человѣкъ свѣтскій, — впрочемъ, это еще ничего не значитъ. Совершенно естественно у него и нетерпѣніе людей, живущихъ въ мірѣ, однако я надѣюсь, что онъ воздержится отъ сватовства, пока ты еще находишься у насъ, въ качествѣ нашей дочери, то-есть дочери самого Господа.

Она говорила медленно, какъ бы взвѣшивая каждое слово.

— Уйдемъ отсюда, прибавила она потомъ: птицы здѣсь такъ шумятъ, что мѣшаютъ слышать даже собственныя слова.

Онѣ пошли черезъ лежащее посреди острова кладбище, въ лѣсокъ, гдѣ возвышалась небольшая группа скалъ, прозванная дѣтьми Швейцаріей. Тамъ онѣ сѣли, и настоятельница продолжала:

— Въ тебѣ я увѣрена, мое дитя. Я знаю, что ты съумѣешь отклонить всякій намекъ господина Пранкена на любовь или на сватовство.

— Вамъ извѣстно, наша мать, возразила Манна трогательнымъ голосомъ, въ которомъ какъ бы звучали слезы: — вамъ извѣстно, что я дала обѣтъ вступить въ монастырь.

— Мнѣ это извѣстно и въ то же время неизвѣстно. Всякое твое обѣщаніе, данное теперь, всякая рѣшимость, принятая въ настоящую минуту, имѣютъ для насъ значеніе слова, написаннаго на пескѣ: подуетъ вѣтеръ, коснется его нога человѣка — и оно изгладилось. Ты должна еще пожить въ свѣтѣ и вкусить его благъ, прежде чѣмъ отречься отъ нихъ. Да, дитя мое! Свѣтъ долженъ показаться тебѣ такимъ, какимъ теперь кажутся тебѣ твои куклы, — далекимъ, ничтожнымъ, мертвымъ… такъ-что тебѣ непонятно, какъ могутъ другіе расточать на него столько любви и вниманія.

Настало молчаніе. Одинъ соловей щелкалъ въ кустахъ, да надъ рѣкой летали вороны и пѣли, — люди имѣютъ обыкновеніе называть ихъ пѣніе карканьемъ, — прославляя свою родину, на крутыхъ скалахъ.

— Дитя мое, минуту спустя заговорила опять настоятельница: — сегодня, много лѣтъ тому назадъ, умерла моя мать, и я ныньче, какъ тогда, молилась за упокой ея души. Когда она умирала, — люди называютъ это смертью, а мы возрожденіемъ, — когда она умирала, говорю я, мой обѣтъ запрещалъ мнѣ посѣтить ее на одрѣ смерти. И что-же? — мнѣ это не стоило почти ни малѣйшей борьбы. Развѣ намъ въ сущности не все равно, гдѣ наши родители: тамъ ли въ мірѣ, или на верху у Бога? Смотри: вечерняя заря загорается надъ землей. На горахъ и на берегу рѣки стоитъ люди и восхищаются природой, — этимъ новымъ идоломъ, который они себѣ создали, будучи дѣтьми природы. Но мы дѣти Божіи, и въ нашихъ глазахъ природа не имѣетъ никакого значенія, будь она окрашена въ яркіе тоны или покрыта снѣгомъ.

— Я вѣрю… мнѣ это понятно, согласилась Манна.

— Потому-то я съ тобой объ этомъ и говорю, продолжала настоятельница. — Великое дѣло побѣдить свѣтъ съ его искушеніями, оттолкнуть его отъ себя, ни мгновенія не чувствовать къ нему влеченія, и такимъ образомъ, еще при жизни, вкусить вѣчнаго блаженства. Да, дитя мое, и она положила обѣ руки на голову Манны: я желала бы подѣлиться съ тобой своей силой … нѣтъ, не своей, а тою, которую мнѣ далъ Господь…. Тебѣ предстоитъ жестокая борьба съ свѣтомъ, изъ которой ты должна выдти побѣдительницей прежде, чѣмъ вступитъ къ намъ, — въ преддверіе неба.

Манна закрыла глаза. Въ сердцѣ ея было одно желаніе: чтобы земля внезапно передъ ней разступилась и поглотила ее, или чтобъ какая-нибудь сверхъестественная сила мгновенно вознесла ее на недосягаемую міру высоту. Когда она открыла глаза, передъ ней сіяло небо въ полномъ блескѣ вечерней красоты, на горахъ лежали фіолетовыя тѣни, рѣка сверкала золотомъ. Она быстро опять зажмурилась и движеніемъ руки что-то отъ себя оттолкнула, какъ бы говоря: «Я не хочу тебя, ты не долженъ для меня существовать. Ты пустая игрушка, на которую мы напрасно тратимъ нашу любовь!»

Потомъ Манна начала дрожащимъ голосомъ жаловаться на мракъ и уныніе, водворившіеся въ ея сердцѣ. Нѣсколько дней тому назадъ, она въ духовной пьесѣ произносила слова Ангела-благовѣстника, и вдругъ черный демонъ поселилъ въ душѣ ея разладъ. Весь тотъ день она молилась о томъ, чтобъ достойнымъ образомъ выполнить священную роль, выпавшую ей на долю, а въ сумерки внезапно явился образъ мужчины, и взоръ ея съ удовольствіемъ на немъ остановился. То, безъ сомнѣнія, быль искуситель. Онъ опять и опять приходилъ къ ней во снѣ. Она среди ночи вставала и со слезами молилась, чтобъ Богъ не допустилъ ее до грѣха и спасъ отъ гибели. Но спокойствіе къ ней не возвращаюсь. Ей ненавистенъ этотъ образъ мужчины, она презираетъ его, отгоняетъ отъ себя, но онъ неотступно преслѣдуетъ ее. Она просила настоятельницу наложить на нее покаяніе въ видѣ трехдневнаго поста.

Настоятельница кротко и ласково старалась успокоить молодую дѣвушку. Ей не слѣдовало, говорила она, дѣлать себѣ упреки, которые только могутъ еще болѣе раздражить ея воображеніе и чувства. Въ пору, когда цвѣтетъ сирень и поютъ соловьи, семнадцатилѣтнія дѣвушки всегда бываютъ склонны къ мечтательности. Манна не должна огорчаться такого рода снами, — пусть она лучше надъ ними смѣется. Смѣхъ самое вѣрное средство ихъ прогнать. Манна поцѣловала у настоятельницы руку.

Сдѣлалось темно. Воробьи умолкли, шумная толпа дѣтей скрылась въ домъ, и только соловьи продолжали выводить трели въ кустахъ. Манна вернулась въ монастырь, держась за руку настоятельницы. Она вошла въ обширную спальню, зачерпнула рукою святой воды и окропила себя ею. Лежа въ постелѣ, она еще долго молилась и заснула съ руками сложенными крестомъ.

Рѣка быстро текла по долинѣ, мимо виллы, гдѣ спалъ Роландъ съ печатью недовольства на лицѣ, — и мимо городка, гдѣ у доктора въ домѣ размышлялъ Эрихъ, — и мимо гостинницы, изъ окна которой Пранкенъ упорно смотрѣлъ на монастырь. Мѣсяцъ серебрилъ рѣку, въ воздухѣ звучала пѣснь соловья, въ домахъ, разбросанныхъ по берегу, покоились сномъ тысячи людей, забывая радость и горе, пока ихъ не пробудитъ наступающій день.

ГЛАВА II.
ЗЕЛЕНАЯ ВѢТКА.

Съ западной стороны монастыря, подъ высокими, раскидистыми каштанами, буками и липами и далѣе, подъ тѣнью елей съ молодыми побѣгали, стояли крѣпкіе столы и стулья. За ними сидѣло множество дѣвочекъ въ голубыхъ платьяхъ; всѣ онѣ занимались чтеніемъ, письмомъ и рукодѣліемъ. По временамъ между вили поднимался легкій шумъ, похожій на жужжанье пчелъ, порхавшихъ вокругъ каштановъ въ цвѣту. Иногда раздавался шелестъ, шарканье — такіе же тихіе, какъ полетъ птицъ въ густой зелени деревьевъ.

Подъ высокой липой за небольшимъ столикомъ сидѣла Манна, а неподалеку отъ нея подъ стройнымъ букомъ, въ которомъ было вдѣлано изображеніе Мадонны, помѣщался на низенькой скамеечкѣ ребенокъ, прозванный сверчкомъ, отъ того, что, будучи оторванъ отъ домашняго очага, сильно страдалъ тоской по родинѣ. Онъ былъ любимцемъ и забавой всего монастыря. Манна, повидимому, заставила ребенка примириться съ его новымъ положеніемъ. На слѣдующій день послѣ представленія священной пьесы, она выпросила у одной монахини, занимавшейся садоводствомъ, небольшой клочекъ земли, на которомъ ребенокъ могъ бы развести свой особенный садикъ. И съ тѣхъ поръ казалось, что ребенокъ, поливая растенія и ухаживая за ними, самъ началъ пускать корни на чужбинѣ. Но онъ былъ неразлученъ съ Манной.

Манна прилежно работала. Передъ ней на столѣ была разложена голубая матовая бумага. Она на ней рисовала звѣзды кисточкой, которую обмакивала въ маленькую раковину. Манна особенно гордилась опрятностью своихъ тетрадей, въ которыхъ каждый листокъ былъ тонко разлинованъ и исписанъ красивымъ, въ высшей степени ровнымъ почеркомъ. Манна нѣсколько дней тому назадъ удостоилась высшей почести, какой только можетъ достигнуть монастырская воспитанница, а именно ей былъ пожалованъ голубой бантъ, по единодушному соглашенію трехъ классовъ воспитанницъ: «дѣтей Іисуса», «ангеловъ» и «дѣтей Маріи». Тутъ почти не было и выбора, такъ какъ само собой разумѣлось, что голубой бантъ не могъ быть присужденъ никому, кромѣ Манны. Это отличіе ставило ее нѣкоторымъ образомъ во главѣ всѣхъ подругъ.

Она рисовала, присматривая за порученными ей дѣтьми и по временамъ еще заглядывала въ раскрытую передъ ней книгу сочиненія Ѳомы Кемпійскаго. Отдѣлывая звѣзды съ отчетливостью и изяществомъ, доступными, можетъ быть, только въ стѣнахъ монастыря, она взглядомъ ловила то или другое изрѣченіе Ѳомы Кемнійскаго. Такимъ образомъ, пока руки ея были заняты легкой работой, душа ея питалась духовной пищей.

Вдругъ съ рѣки долетѣлъ звукъ весла, мѣрно ударявшаго по водѣ. Дѣвочки быстро оглянулись и увидѣли лодку, а въ ней красиваго молодого человѣка, который стоя махалъ шляпой, какъ бы привѣтствуя островъ.

— Это твой братъ? Твой отецъ? спрашивали онѣ одна у другой. Но никто не зналъ молодого человѣка.

Лодка причалила. Любопытство овладѣло дѣвочками, но онѣ не смѣли оставить своихъ занятій, такъ какъ время ихъ было строго распредѣлено. Къ счастью, у одной высокой блондинки оказался недостатокъ въ зеленой шерсти, за которой она могла пойти въ монастырь. Уходя, она сдѣлала знакъ подругамъ, что принесетъ имъ желаемыя свѣдѣнія. Но еще до ея возвращенія, явилась монахиня изъ прислужницъ и потребовала въ монастырь Манну Зонненкампъ.

Манна встала. Ребенокъ хотѣлъ за ней послѣдовать, но она приказала ему остаться, и онъ опять спокойно усѣлся на скамеечку подъ буковымъ деревомъ съ изображеніемъ Мадонны. Манна сорвала небольшую вѣтку, заложила ею въ книгѣ мѣсто, которое читала, и пошла вслѣдъ за монахиней.

Между оставшимися дѣвушками поднялся говоръ: «Кто это? Двоюродный братъ? У Зонненкамповъ нѣтъ родни въ Европѣ. Вѣроятно кузенъ изъ Америки».

Любопытство дѣвочекъ было сильно возбуждено, отчего не мало пострадали ихъ занятія. Манна передала одной изъ подругъ голубой бантъ, который носила на плечѣ, и та съ гордостью взяла его на свое попеченіе.

Манна вернулась въ монастырь. При входѣ ея въ пріемную настоятельницы, Отто фонъ-Пранкенъ быстро всталъ съ мѣста и низко поклонился.

— Господинъ фонъ-Пранкенъ, сказала настоятельница, привезъ тебѣ поклоны отъ родителей и отъ фрейленъ Пэрини.

Пранкенъ подошелъ къ Маннѣ и подалъ ей руку. Правая рука послѣдней была занята книгой, и она нерѣшительно протянула ему лѣвую. Наружность Манны поразила Пранкена, и онъ, не смотря на свою обычную находчивость, съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ выразилъ свое удовольствіе, что видитъ ее здоровой, замѣтилъ, что она выросла, и передалъ ей, съ какимъ не. терпѣніемъ ожидаютъ съ ней свиданія родители и фрейленъ Пэрини. Пранкенъ вскорѣ оправился, но голосъ его продолжалъ слегка дрожать, и въ словахъ его звучало глубокое чувство. Ему вдругъ, посреди непривычнаго для него волненія, пришло на умъ, что оно не должно ускользнуть отъ вниманія Манны и можетъ произвести на нее благопріятное впечатлѣніе. Онъ продолжалъ разговоръ въ томъ же тонѣ, въ какомъ началъ, и внутренно самъ удивлялся искусству, съ какимъ вошелъ въ роль скромнаго, застѣнчиваго, смущеннаго молодого человѣка. Онъ съумѣлъ передать ей нѣсколько интересныхъ подробностей о родительскомъ домѣ и съ тонкой похвалой отозвался о молодой дѣвушкѣ, которая избирала мѣстомъ своего пребыванія святой островъ, пока ей не настанетъ время возвратиться на континентъ, гдѣ ее ожидаетъ цѣлый міръ новыхъ радостей и обширный кругъ друзей.

Манна долго слушала молча, наконецъ, спросила:

— Что это за капитанъ Дорнэ, о которомъ мнѣ Роландъ съ такимъ восторгомъ пишетъ?

Пранкена точно кольнули въ сердце; однако, онъ отвѣчалъ съ улыбкой:

— Я былъ настолько счастливъ, что мнѣ удалось найти бѣднаго молодого человѣка, который въ состояніи сообщить вашему Роланду…. вы мнѣ позволите его такъ называть: я его люблю какъ брата…. кое-какія свѣдѣнія въ наукахъ. Я надѣюсь, что занятія съ нимъ не повредятъ Роланду.

— Роландѣ мнѣ пишетъ о немъ, какъ о вашемъ близкомъ другѣ.

— Безъ сомнѣнія, самъ господинъ Дорнэ навелъ его на эту мысль, которую я и не намѣренъ оспаривать, если она въ состояніи внушить мальчику больше уваженія къ его новому учителю. Но…. вамъ я могу это сказать…. что до меня касается, то я нѣсколько скупъ на названіе друга, и потому….

— Разскажите мнѣ что-нибудь объ этомъ человѣкѣ, который называетъ себя вашимъ другомъ.

— Позвольте мнѣ сдѣлать одну маленькую оговорку. Вы, конечно, согласитесь съ тѣмъ, что мы обязаны подавать руку помощи всякому заблудшему, возвращающемуся на истинный путь….

— А что сдѣлалъ господинъ Дорнэ? вмѣшалась настоятельница. Его дурное поведеніе огорчило бы меня за его мать, которая была моей подругой въ молодости. Она хотя и протестантка, въ полномъ смыслѣ этого слова, и что вы, свѣтскіе люди, называете доброй и благородной женщиной…

Пранкенъ на мгновеніе былъ озадаченъ, но вскорѣ оправился и, сдѣлавъ мягкое, какъ бы исполненное предусмотрительной доброты движеніе рукой, сказалъ, скромно опустивъ глаза:

— Почтенная мать! Избавьте меня отъ необходимости говорить здѣсь о такихъ вещахъ. На этихъ священныхъ стѣнахъ, посреди ликовъ святыхъ, не мѣсто картинамъ нечестиваго содержанія, — такъ точно и въ этой чистой атмосферѣ не должны произноситься слова, которыя въ свѣтѣ, пожалуй, и не считаются неприличными. Я вамъ могу сказать только одно: у меня есть достаточныя къ тому гарантіи, что бѣдный молодой человѣкъ не сдѣлаетъ ничего предосудительнаго.

Лицо Манны вдругъ приняло строгое выраженіе.

— Не понимаю, сказала она, какъ можно мальчика, моего брата, поручать человѣку, который….

Пранкенъ, извиняясь, что перебиваетъ ее, умолялъ фрейленъ Зонненкампъ забыть все, что онъ, увлекаемый искренностью, могъ сказать не въ пользу своего бывшаго товарища. Это невольно вырвалось у него въ присутствіи невинности и красоты. Онъ просилъ такъ трогательно, въ словахъ его звучало столько сердечной теплоты и любви къ человѣчеству, что Манна сама добровольно протянула ему руку и сказала:

— Я вамъ вѣрю. Мнѣ такъ пріятно видѣть въ васъ столько доброты.

Пранкенъ былъ счастливъ, но рѣшимость его, помѣшать вступленію Эриха въ домъ Зонненкампа, еще болѣе окрѣпла. Чѣмъ болѣе онъ думалъ, тѣмъ непонятнѣе становилось ему, какъ могъ онъ самъ на себя взвалить такую обузу. Онъ теперь вдвойнѣ сердился на Эриха за то, что тотъ поставилъ его въ необходимость говорить ложь. Пранкенъ былъ слишкомъ гордъ, чтобъ прибѣгать къ ней безъ особенныхъ причинъ.

— Смѣю васъ просить, — началъ онъ опять: — будьте такъ добры и покажите мнѣ строки, въ которыхъ Роландъ говоритъ о господинѣ Дорнэ. Мнѣ интересно видѣть, насколько онъ уже умѣетъ различать людей. Да, посмотримъ, что пишетъ намъ дорогой братецъ о своемъ новомъ учителѣ.

Манна покраснѣла и сказала, что пора перестать говорить о капитанѣ. Но она попросила Пранкена употребить все свое вліяніе на то, чтобъ удалить его изъ ихъ дома. Пранкенъ обѣщался и, сдѣлавъ надъ собой усиліе, заговорилъ опять по прежнему весело и вкрадчиво. Онъ выразилъ желаніе, чтобъ Манна послала его, какъ средневѣкового рыцаря, на борьбу съ дракономъ, а не довольствовалась возложеніемъ на него столь легкихъ порученій. Но въ тоже время онъ внутренно сознавалъ, что порученіе Манны теперь было уже вовсе не такъ легко.

Настоятельница встала, находя, что пора положить конецъ посѣщенію. Новая встрѣча съ Пранкеномъ состоялась, и пока этого было достаточно. Настоятельница въ сущности не была такъ исключительно предана монастырю, чтобы препятствовать Пранкену пріобрѣсти любовь Манны. Къ тому же она полагала, что богатство одной и знатное происхожденіе другого могли впослѣдствіи принести не мало выгодъ монастырю и церкви.

— Съ вашей стороны было очень любезно насъ навѣстить, — сказала она: — Прошу васъ, передайте мой поклонъ вашей сестрѣ, графинѣ Беллѣ и скажите ей, что я ее никогда не забываю въ моихъ молитвахъ.

Пранкенъ понялъ, что ему пора удалиться, но хотѣлъ перадъ уходомъ сказать еще что-нибудь болѣе опредѣленное и унести съ собой ручательство въ томъ, что желанія его могутъ современемъ осуществиться. Съ мягкимъ свѣтомъ въ глазахъ обратился онъ къ Маннѣ съ просьбой, которую высказалъ такъ смиренно и въ тоже время убѣдительно, что не было возможности ему въ ней отказать.

— Фрейленъ Манна, — сказалъ онъ: — Мы, слабые люди, живущіе въ мірѣ, бываемъ счастливы, когда намъ случается находить себѣ опору.

— Что вы хотите сказать? — быстро и рѣзко вмѣшалась настоятельница.

— Почтенная мать! Я хотѣлъ просить, — съ покорнымъ видомъ обратился Пранкенъ къ монахинѣ, которая строго на него смотрѣла: — я хотѣлъ просить фрейленъ Зонненкампъ, чтобъ она передала мнѣ книгу, которую держитъ въ рукахъ.

— Удивительно! — воскликнула Манна. — Я сама только-что хотѣла вамъ ее дать, съ просьбой отвести ее моему брату. Пусть онъ каждый день читаетъ изъ нея главу, начиная съ той, которая заложена зеленой вѣткой. Такимъ образомъ мы ежедневно будемъ съ нимъ встрѣчаться въ мысляхъ.

— Какъ я счастливъ, что мы сошлись съ вами въ мысляхъ! Было бы жестоко отказать намъ въ нашемъ взаимномъ желаніи.

Настоятельница не нашлась, что ей сказать, а Пранкенъ продолжалъ:

— Только фрейленъ Манна…. простите мою дерзость…. я буду васъ просить оставить эту книгу въ моемъ владѣніи: я тоже желаю мысленно идти по одной дорогѣ съ вами и съ вашимъ братомъ.

— Но на этой книгѣ написано мое имя, — отвѣчала Манна, и по лицу ея разлился яркій румянецъ.

— Тѣмъ лучше! — хотѣлъ, но удержался, высказать Пранкенъ, и во-время остановился. Сложивъ руки, какъ на молитвѣ, онъ просилъ настоятельницу замолвить слово въ его пользу.

Настоятельница въ недоумѣніи покачала головой, и потомъ сказала:

— Дитя мое, ты не можешь отказать господину Пранкену въ этой просьбѣ. А теперь прощайте.

Пранкенъ ушелъ изъ монастыря, унося съ собой книгу. Когда они отчаливали отъ острова, лодочникъ замѣтилъ ему:

— У васъ тамъ, вѣрно, есть невѣста.

Пранкенъ ничего не отвѣчалъ, но далъ лодочнику цѣлую горсть мелкой монеты. Онъ вышелъ на берегъ съ сердцемъ, преисполненнымъ радости, и немедленно послалъ сестрѣ телеграмму.

ГЛАВА III.
ГЕРКУЛЕСЪ ВЪ ПАРИКМАХЕРСКОЙ.

Телеграфный чиновникъ былъ очень удивленъ таинственнымъ содержаніемъ телеграммы, которую ему поручали передать. Однако онъ остерегся чѣмъ либо выразить свое удивленіе, такъ какъ податель ея былъ, по всему видно, молодой человѣкъ знатнаго происхожденія, обращеніе котораго, не смотря на всю его учтивость, отличалось аристократической небрежностью. Телеграмма гласила слѣдующее:

"Слава Богу! Зеленая вѣтка съ острова благополучія. Новая родословная. Небесная Манна. Безконечное обладаніе. Посвященіе. Новорожденный.

Отто фонъ-Пранкенъ."

Пранкенъ ходилъ взадъ и впередъ по аллеямъ красиваго сада, расположеннаго вокругъ станціи желѣзной дороги, смотрѣлъ на горы и на рѣку по направленію въ острову. Весь міръ являлся ему какъ бы преображеннымъ, онъ точно впервые очутился на землѣ или съ глазъ его внезапно сдернули покровъ — такъ все казалось ему свѣтло и прекрасно. Онъ удалился за клумбу кустарниковъ, гдѣ никто не могъ его видѣть, и сталъ ла колѣни. Душа его была переполнена. Вдругъ вблизи раздался шорохъ; Пранкенъ быстро вскочилъ на ноги и тщательно счистилъ съ колѣней песокъ. Но тревога была напрасная: передъ нимъ стоялъ нищій. Не давъ даже послѣднему времени попросить милостыни, Пранкенъ подалъ ему щедрой рукой, а когда бѣднякъ удалился, онъ вернулъ его и удвоилъ первоначальную подачу.

Воздухъ былъ пропитанъ смолистымъ запахомъ распускающихся листьевъ; на балюстрадахъ висѣло, какъ бы въ ожиданіи чего-то, безчисленное множество розовыхъ бутоновъ; съ вершины крутой скалы, черезъ которую пролегала желѣзная порода, доносился крикъ кукушки, а ей вторили тысячи другихъ птицъ. Въ природѣ все пѣло и благоухало, земля казалась воскресшей, освобожденной, и на ней покоилось благословеніе Божіе.

Служащіе при желѣзной дорогѣ, видя молодого человѣка, который то быстро расхаживалъ около станціи, то вдругъ останавливался, какъ вкопанный, или пристально смотрѣлъ вдаль, опять опускалъ глаза въ землю, — полагали, что онъ съ слѣдующимъ поѣздомъ ожидаетъ прибытія близкаго ему лица. Но Пранкенъ никого и ничего не ожидалъ. Что еще могло съ нимъ случиться? Развѣ не исполнились всѣ его желанія? Онъ не понималъ только одного: какъ могъ онъ теперь еще оставаться въ разлукѣ съ Манной. «Нѣтъ, убѣждалъ онъ самого себя, не слѣдуетъ терять ни минуты, пока мы не соединимся съ ней на вѣки».

Съ дерева, подъ которымъ стоялъ Пранкенъ, спорхнулъ зябликъ и полетѣлъ черезъ рѣку, на островъ. «Ахъ, подумалъ молодой человѣкъ, еслибъ и я могъ за нимъ послѣдовать, пріютиться гдѣ-нибудь на деревѣ и оттуда любоваться ею, а вечеромъ сѣсть на ея окно, смотрѣть какъ она спитъ, и ждать ея пробужденія».

Всѣ волненія, свойственныя молодости, внезапно охватили сердце Пранкена. И въ тоже время изъ глубины его души поднялся голосъ демона тщеславія и самообольщенія, который шепталъ ему, что онъ благородный юноша поэтъ, что въ немъ заключается много прекраснаго. Пранкенъ охотно внималъ этому голосу, потомъ внезапно опомнился и старался отогнать отъ себя демона.

Онъ сѣлъ въ уединенную бесѣдку и принялся за чтеніе Ѳомы Кемпійскаго. Взоръ его остановился на изрѣченіи: «Научись владѣть собой и ты будешь въ состояніи властвовать надъ міромъ». Пранкенъ смотрѣлъ до сихъ поръ на жизнь, какъ на шутку, изъ которой не стоило труда дѣлать что-нибудь серьезное. Онъ относился къ ея явленіямъ съ видомъ самодовольнаго превосходства, съ какимъ заставляютъ пуделя скакать черезъ палку. Теперь онъ съ удивленіемъ оглянулся и спросилъ себя, неужели подобный взглядъ можетъ согласоваться съ вѣрованіями приверженцевъ церкви? «Въ домѣ Отца Моего обителей много»: не дурно, можетъ быть, показывать людямъ, играющимъ жизнью, что жизнь принадлежитъ не имъ однимъ.

Все вокругъ Пранкена являлось ему теперь чудеснѣе и загадочнѣе, но многое въ тоже время и становилось ему понятнѣе. Еслибъ бутоны, украшающіе изгородь, могли въ ту минуту, какъ въ нихъ протекаетъ лучъ солнца и они распускаются, высказать свои ощущенія, они объяснили бы именно то, что теперь происходило въ душѣ Пранкена. Человѣкъ, только смутно слышавшій о древнемъ преданіи, вдругъ находящій на двѣ рѣки кладъ Нибелунговъ и такимъ образомъ дѣлающійся обладателемъ необычайнаго, единственнаго въ мірѣ сокровища, долженъ бы былъ непремѣнно чувствовать то, что теперь чувствовалъ Пранкенъ, впервые проникаясь смысломъ христіанскаго ученія, которое онъ почерпалъ изъ своей книжечки. Въ ней все такъ понятно; она такъ ясно излагаетъ человѣческія стремленія, такъ кротко научаетъ, что необходимо отказываться отъ лжи и слѣдовать правдѣ.

Пранкенъ долго сидѣлъ, погруженный въ размышленія. Поѣзды приходили и уходили, пароходы сновали взадъ и впередъ по рѣкѣ, Пранкенъ все видѣлъ и слышалъ, какъ во снѣ. Онъ очнулся только, когда на монастырскихъ часахъ пробило полдень, и тогда направился въ гостинницу.

Тамъ засталъ онъ товарища, который недавно женился и путешествовалъ со своей молодой женой. Пранкенъ былъ встрѣченъ съ изъявленіями радости и получилъ приглашеніе участвовать въ прогулкѣ по рѣкѣ и въ горы, которую молодые намѣревались совершить послѣ обѣда. Пранкенъ отказался, самъ не зная почему. Но взоръ его оживился, и онъ не спускалъ глазъ съ молодой четы. «Такъ точно, думалъ онъ, буду и я путешествовать съ Манной!» Пріятная дрожь пробѣжала у него по членамъ, при мысли, что она будетъ принадлежать исключительно ему, и онъ одинъ, одинъ въ цѣломъ мірѣ, будетъ владѣть ею. Ахъ, зачѣмъ онъ не можетъ сейчасъ взять ее изъ монастыря! Но ему еще предстояло учиться терпѣнію.

Обѣдъ прошелъ очень весело. Пранкенъ вскорѣ убѣдился, что еще не утратилъ своей старой способности шутить и смѣяться, и чрезвычайно этому обрадовался. Такимъ образомъ, товарищъ его не разгласитъ въ военномъ казино о перемѣнѣ, происшедшей въ немъ, Пранкенѣ, и толстякъ Канненбергъ не станетъ биться объ закладъ на десять бутылокъ сладкаго Канарскаго, о томъ, что это благочестивое настроеніе не болѣе какъ мимолетный капризъ. Пранкенъ произносилъ свои остроты, какъ выученныя наизусть, и ему казалось, что цѣлый вѣкъ прошелъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ въ послѣдній разъ былъ на парадѣ.

За столомъ кто-то упомянулъ о толпѣ странниковъ, на слѣдующее утро отправлявшихся изъ сосѣдняго города на богомолье. Молодые подняли вопросъ о томъ, не поѣхать ли имъ посмотрѣть на это отправленіе, которое, всѣ говорили, должно было совершиться съ большой пышностью. Но они отложили рѣшеніе до вечера.

Пранкенъ проводилъ молодыхъ къ ихъ лодкѣ, а самъ пошелъ на станцію желѣзной дороги и взялъ билетъ въ сосѣдній городъ. Онъ радъ былъ, что поспѣлъ къ вечерни и направился прямо въ соборъ, гдѣ съ улыбкой состраданія взглянулъ на церковнаго служителя, предлагавшаго ему показать достопримѣчательвости храма. Пранкенъ присоединился къ толпѣ молящихся и преклонилъ колѣни.

Онъ вышелъ изъ церкви освѣженный, въ мирѣ съ самимъ собой, и пошелъ бродить по городу. Остановясь передъ магазиномъ парикмахера, онъ долго стоялъ передъ нимъ въ раздумья. Никто не повѣрилъ бы, а Отто фонъ-Пранкенъ менѣе всѣхъ, еслибъ кто-либо сказалъ, что ему предстоитъ борьба, не въ открытомъ полѣ, въ виду грознаго непріятеля, а передъ большимъ окномъ, съ выставленными въ немъ духами, фальшивыми уборами изъ волосъ для дамъ и мужчинъ, съ восковыми куклами, стеклянныя глаза которыхъ такъ неподвижно смотрятъ на васъ изъ-подъ искусственныхъ бровей и рѣсницъ. Надъ входомъ виднѣлась надпись золотыми буквами: «Здѣсь брѣютъ и завиваютъ». Не смѣшно-ли, что тутъ, передъ этими дверьми приходится иногда человѣку выдерживать борьбу съ самимъ собой? Нѣтъ, это далеко не смѣшно, а горько и грустно.

Пранкенъ съ чувствомъ самодовольства рѣшился отложить всякую наружную гордость, вмѣшаться въ толпу богомольцевъ и вмѣстѣ съ ними молиться, подвергая себя наравнѣ съ ними различнымъ истязаніямъ. Но чтобъ не обратить на себя посторонняго вниманія, которое могло бы возмутить его благочестивое настроеніе, а главное во избѣжаніе быть узнаннымъ и тѣмъ самымъ ввести въ грѣхъ ближнихъ, доставивъ имъ поводъ къ глумленію надъ святыми вещами, онъ счелъ нужнымъ предварительно сбрить бороду и усы. Онъ болѣе всего опасался молодой четы, которая намѣревалась быть зрительницей при отправленіи богомольцевъ и могла потомъ распустить слухъ о томъ, что видѣла въ числѣ ихъ Пранкена. Сколько людей тогда было бы введено въ грѣхъ! Нѣтъ, ради ближнихъ и ради собственной безопасности, необходимо сдѣлать себя неузнаваемымъ.

Съ твердой рѣшимостью вошелъ Пранкенъ въ парикмахерскую. Сказать правду, требовалось не мало силы воли, чтобы рѣшиться вдругъ лишить себя любимаго украшенія, котораго къ тому же нельзя было возстановить по произволу. Однако Пранкенъ смѣло переступилъ черезъ порогъ благоухающаго магазина, сѣлъ на кресло передъ зеркаломъ и въ послѣдній разъ устремилъ взоръ на свою прекрасную бороду и усы. На него накинули бѣлый плащъ, — приличное одѣяніе для жертвы, а услужливый юноша, ни мало не подозрѣвавшій, какое священнодѣйствіе онъ совершаетъ, обратился къ нему съ вопросомъ:

— Что прикажете: выбрить васъ, или завить?

— Завить! съ быстротой молніи воскликнулъ Пранкенъ. На него вдругъ точно низошло откровеніе. Да, онъ присоединится къ богомольцамъ завитый и изящно одѣтый: это будетъ имѣть гораздо болѣе глубокій смыслъ и произведетъ болѣе сильное впечатлѣніе. Пусть видятъ, какое уваженіе оказывается религіозному обряду знатнымъ молодымъ человѣкомъ военнаго званія.

Пранкенъ вышелъ отъ парикмахера прекрасно завитый и, проходя мимо большихъ зеркальныхъ оконъ другихъ магазиновъ, съ самодовольной улыбкой поглядывалъ въ нихъ на отраженіе своихъ спасенныхъ усовъ и бороды.

Пранкенъ зналъ въ городѣ гостинницу, которая преимущественно передъ другими посѣщалась знатью. Онъ отправился туда въ надеждѣ встрѣтить тамъ знакомыхъ, одинаковаго съ нимъ положенія въ свѣтѣ, которыхъ намѣревался уговорить вмѣстѣ съ нимъ отправиться на богомолье. Но знакомыхъ онъ не нашелъ, а только засталъ въ общей комнатѣ знаменитую актрису, приглашенную сюда на нѣсколько представленій, и съ которой онъ въ былое время состоялъ знакомымъ. Теперь онъ сдѣлалъ видъ, будто ее не узналъ, и ушелъ въ свой номеръ.

Настало утро. Церковные колокола возвѣстили время отправленія богомольцевъ въ путь. Пранкенъ вдругъ измѣнилъ свое рѣшеніе.

«Не слѣдуетъ никогда поступать съ необдуманной поспѣшностью, сказалъ онъ самому себѣ, и подавать свѣту поводъ къ ошибочнымъ истолкованіямъ. У людей, что ни говори, есть своего рода обязанности въ отношеніи къ свѣту и къ прошлому. Надо постепенно отставать отъ старыхъ привычекъ и мало помалу выказывать въ себѣ новаго человѣка».

Онъ изъ окна гостинницы, пуская клубы сигарнаго дыма, смотрѣлъ, какъ проходила мимо него процессія богомольцевъ, а потомъ отправился на желѣзную дорогу, взялъ билетъ и помчался обратно въ Вольфсгартенъ.

ГЛАВА IV.
ГОРЬКІЙ МИНДАЛЬ.

Въ странѣ виноградниковъ дамы любятъ собираться вмѣстѣ на чашку кофе. Весной и лѣтомъ, онѣ обыкновенно устроиваютъ эти собранія на небольшихъ пригоркахъ, въ тѣнистыхъ бесѣдкахъ, откуда разстилается прекрасный видъ, — осенью и зимой, въ уютныхъ комнатахъ, въ изобиліи снабженныхъ диванными подушками съ вязаными и шитыми шерстью изображеніями попугаевъ и собакъ.

Эти собранія обыкновенно устроиваются дамами поочередно, и кофе здѣсь служитъ только скромнымъ предлогомъ для слѣдующихъ за нимъ фруктовыхъ пирожковъ и бокаловъ съ «майтранкомъ.» Когда же хозяйки хотятъ особенно отличиться, то онѣ выписываютъ изъ большого города мороженое, которое и привозится съ большими предосторожностями по желѣзной дорогѣ.

Жена мирового судьи начала въ этомъ году рядъ весеннихъ приглашеній на кофе. Въ ея маленькомъ садикѣ роскошно цвѣла сирень, и онъ вообще представлялъ пріятное зрѣлище, но туда могли свободно проникать взоры сосѣдей, и потому угощеніе было приготовлено въ гостиной противъ открытаго балкона.

Съ диванныхъ подушекъ, обитыхъ шумящей тафтой, были сняты чахлы. Графиня Вольфсгартенъ тоже получила приглашеніе и приняла его, но ее никто не ожидалъ. Она обыкновенно, за часъ до прибытія гостей, присылала изящную записочку, въ которой изъявляла сожалѣніе, что должна отказаться отъ давно ожидаемаго удовольствія провести часъ-другой времени въ обществѣ многоуважаемой судейши и ея дорогихъ гостей. Причиной тому былъ ея несносный мигрень.

На этотъ разъ, однако, сверхъ всѣхъ ожиданій, графиня лично явилась на приглашеніе, да еще, — что вовсе не соотвѣтствовало ея высокому положенію въ свѣтѣ, — пріѣхала первая. Судейша поспѣшно отправила Лину въ парадную комнату прибавить еще одинъ приборъ, такъ какъ ни чуть не разсчитывала видѣть у себя графиню Вольфсгартенъ.

— Я сегодня ожидаю моего брата, который возвращается изъ небольшого путешествія, пояснила вскорѣ Белла. Дѣло въ томъ, что ей хотѣлось поскорѣй свидѣться съ братомъ и получить отъ него свѣдѣнія о Маннѣ и объясненіе загадочной телеграммы. Впрочемъ, она пріѣхала сюда еще съ другимъ намѣреніемъ, которое вскорѣ само собой обнаружилось.

Судейша замѣтила, что «капитанъ-докторъ Дорнэ»…

— Я право не знаю, какъ его звать?

— Зовите его просто докторомъ.

— Итакъ, докторъ Дорнэ былъ съ визитомъ у патера, у маіора и у доктора. Ключница доктора много о немъ разсказывала служителю при судѣ. Не странно ли, что онъ, будучи по наружности человѣкомъ порядочнымъ, обошелъ такъ сказать самый центръ городка и не заглянулъ въ домъ мирового судьи. Онъ, правда, когда ночевалъ у доктора, вечеромъ встрѣтился съ нами на прогулкѣ и очень учтиво извинялся въ этомъ упущеніи, а докторша увѣряла, будто онъ скоро опять сюда пріѣдетъ и поселится у Зонненкампа, на жалованьи вдвое больше того, какое получаетъ мировой судья. Господинъ Пранкенъ сдѣлалъ поистинѣ доброе дѣло, доставивъ такое мѣсто человѣку, который, должно надѣяться, вполнѣ оправдаетъ оказанное ему довѣріе.

На все это Белла одобрительно кивнула головой и похвалила судейшу за то, что она умѣетъ отдавать справедливость людямъ, которые по добротѣ сердечной оказываютъ помощь ближнимъ въ нуждѣ. Но, полагала она, судейша, безъ сомнѣнія, также понимаетъ, какъ опасно дѣлать добро человѣку неблагонадежному. Благодѣянія могутъ окончательно испортить его, или въ немъ почти всегда наживаете себѣ врага, который только ожидаетъ случая, чтобъ скинуть съ себя маску и явиться въ своемъ настоящемъ свѣтѣ

Судейша была въ восторгѣ отъ того, какъ графиня, мнѣнія которой всѣми уважались, высоко цѣнила ея простой здравый смыслъ. Она увѣряла, — довольная, что такая мысль могла войдти ей въ голову, — что всякій, кто вступаетъ въ личныя сношенія съ графиней, непремѣнно начинаетъ яснѣе смотрѣть на вещи. Белла отвѣчала обворожительной улыбкой. Затѣмъ обѣ дамы похвалили туалетъ одна другой, при чемъ все-таки преимущество было отдало наряду графини, съ которой въ чемъ либо соперничать было бы чистой нелѣпостью.

Белла сегодня была какъ-то особенно оживлена.

Не желая, чтобъ болѣзни графа было придано слишкомъ серьезное значеніе, она сама разсказала о легкомъ обморокѣ, случившемся съ нимъ въ виллѣ Эдемъ, гдѣ господинъ Дорнэ сначала его сильно возбудилъ, но потомъ оказалъ ему истинную помощь.

Судейша разсыпалась въ похвалахъ графу и выразила свое удовольствіе на счетъ того, что онъ, благодаря графинѣ, не имѣетъ недостатка въ самомъ тщательномъ за собой уходѣ. Белла, между тѣмъ, снова обратила разговоръ на Эриха. То, что онъ не посѣтилъ домъ мирового судьи, она очень тонко и осторожно приписала совершенно естественной робости, какую онъ долженъ ощущать въ виду одного зданія суда и въ обществѣ человѣка, извѣстнаго своей преданностью къ личности правителя. Любопытство судейши было возбуждено. Она захотѣла получить болѣе опредѣленныя свѣдѣнія, и ей, подъ клятвой строгаго молчанія, — не распространяемаго впрочемъ на судью, которому все слѣдовало знать, — было сообщено слѣдующее: въ политическихъ извѣстіяхъ одной иностранной газеты, т. е. газеты, издаваемой по ту сторону желто-зеленаго пограничнаго столба, значилось, что бывшій лейтенантъ Дорнэ принужденъ былъ подать въ отставку, подъ опасеніемъ увольненія самимъ правительствомъ.

— Но какъ же это его въ такомъ случаѣ произвели въ капитаны? спросила судейша.

— Вашъ вопросъ такъ труденъ, что хоть бы подъ-стать самому судьѣ, отвѣчала Белла. Она созналась, что сама не могла понять послѣдняго обстоятельства и, конечно, не хотѣла съ своей стороны мѣшать бѣдному молодому человѣку зарабатывать себѣ кусокъ хлѣба. Тѣмъ не менѣе, капитанскій чинъ, полагала она, — при этомъ рука судейши подверглась крѣпкому пожатію въ знакъ того, что ей сообщается важная тайна, — былъ ему данъ единственно ради матери, любимой статсъ-дамы вдовствующей герцогини. Изъ уваженія къ ней, вѣроятно, не желали дѣлать огласки.

Белла собиралась улыбнуться въ восторгѣ отъ своей находчивости, но замѣчаніе судейши вызвало на ея лице выраженіе покровительственнаго состраданія.

— Мужъ мой, сказала она, — опять-таки угадалъ правду. Когда мы возвращались отъ васъ, гдѣ такъ пріятно провели время, мой мужъ сказалъ мнѣ и моей дочери: «дѣти, говорю вамъ, Дорнэ опасный человѣкъ!» Надо сознаться, мужчины гораздо умнѣе насъ и всегда скорѣе узнаютъ другъ друга.

И судейша вдалась въ общія разсужденія о людяхъ. Она это очень любила и всегда утверждала, что тотъ, кто живетъ въ домѣ, наполненномъ судебными актами, непремѣнно получаетъ самое невыгодное мнѣніе о человѣчествѣ. Но Белла на этотъ разъ не дала ей распространиться.

— А вашъ мужъ, сказала она, передалъ Зонненкампу свое остроумное заключеніе о докторѣ Дорнэ?

— Ваша правда! воскликнула судейша: — ему-то прежде всего и слѣдовало бы это сказать. Будьте такъ добры, графиня, посовѣтуйте моему мужу переговорить съ Зонненкампомъ. Онъ меня не послушается, ваше же желаніе, напротивъ, поспѣшитъ исполнить.

— Извините, но я этого не могу сдѣлать, отвѣчала Белла: вы сами поймете, что мнѣ не пристало мѣшаться въ такого рода дѣла. Братъ мой былъ до нѣкоторой степени товарищемъ Дорнэ, хотя они и служили въ разныхъ полкахъ. А мужъ мой чувствуетъ болѣзненную… мечтательную, хотѣла я сказать, склонность къ молодому человѣку. Тѣмъ не менѣе, вы совершенно справедливо замѣтили, что вашъ мужъ…

Белла усердно поработала и была увѣрена, что судья въ этотъ же самый вечеръ отправится къ Зонненкампу предупредить его на счетъ Дорнэ, который можетъ теперь идти куда хочетъ и удивлять кого угодно своими самонадѣянными рѣчами и гордымъ обращеніемъ. Белла по многимъ причинамъ не желала, чтобы Эрихъ поселился гдѣ-нибудь по сосѣдству. Онъ ей мѣшалъ, почти былъ ей ненавистенъ. Она, играя вѣеромъ, мысленно повторяла слова мирового судьи: «Этотъ Дорнэ опасный человѣкъ».

Судейша вообще отличалась свободнымъ образомъ мыслей. Она не даромъ была дочерью президента суда, который во время могущества Меттерниха постоянно находился на сторонѣ оппозиціи, Къ тому же домъ ея былъ, что называется, полная чаша, а это, какъ извѣстно, сильно способствуетъ къ тому, чтобъ поддерживать въ людяхъ либерализмъ. Судейша ставила себѣ въ особенную заслугу то, что ни въ чемъ не уступала людямъ знатнаго происхожденія. Она даже видѣла въ этомъ извѣстнаго рода гражданскую доблесть. Но Беллу она считала женщиной необыкновеннаго ума и добровольно ей подчинялась, не замѣчая того, что иногда заходила слишкомъ далеко въ своемъ уваженіи къ ней. Белла все это видѣла и понимала, и обращеніе ея съ судейшей всегда отличалось дружелюбіемъ, какое возможно только между равными. Въ настоящій свой визитъ она еще удвоила любезность, изъ опасенія, чтобъ судейша не приписала ея посѣщеніе какой-нибудь корыстной цѣли.

Въ комнату вошла Лина. Она была очень мила въ голубомъ платьѣ и бѣломъ съ таліей передникѣ. Мать немедленно отослала ее прочь, чтобъ она не была помѣхой, еслибъ графиня пожелала сообщить ей еще что-нибудь особенное.

— Какъ ваша дочь мила и какъ хорошо говоритъ она по-французски!

— Вы очень добры, отвѣчала судейша. — Я не знаю, какова вообще нынѣшняя молодежь, но моей Линѣ недостаетъ развязности, и она ужъ черезъ-чуръ наивна. Представьте себѣ — не понимаю право, откуда она могла набраться такихъ мыслей въ монастырѣ, — дѣвочка вообразила себѣ, что, этотъ капитанъ Дорнэ стремится занять мѣсто учителя Роланда потому, что втайнѣ любитъ фрейленъ Манну, которую видѣлъ въ монастырѣ.

Белла притворилась чрезвычайно удивленной и пожелала еще разъ услышать разсказъ о встрѣчѣ съ Эрихомъ семейства судьи. Но судейша отказалась повторить его, говоря, что не желаетъ, чтобъ Лина имѣла репутацію бойкой барышни. На это графиня могла бы ей отвѣтить: «Вы хотите изъ простой, доброй дѣвочки, по обладающей ни особенной красотой, ни талантами, но милой, веселой и чистосердечной, сдѣлать свѣтскую вертушку. Вы то и дѣло понукаете ее: смѣйся, шути, пой, прыгай! Вы хотите бѣлокураго ребенка, съ свѣтлыми голубыми глазами, превратить въ смуглую дѣвушку съ огненнымъ взоромъ»… Белла могла бы все это сказать, но смолчала. Она крѣпко сжала свои тонкія губы, ноздри ея слегка дрогнули: она въ эту минуту ненавидѣла весь родъ людской. Къ счастью, она была избавлена отъ необходимости отвѣчать, такъ какъ начали собираться гости. Всѣ дамы громко изъявляли свое удовольствіе при встрѣчѣ съ графиней, но въ душѣ каждая досадовала на то, что не могла болѣе, какъ надѣялась, играть первую роль.

Превосходное было собраніе!

Есть вещи, учрежденія, положенія, которыя, однажды будучи названы невпопадъ, навсегда сохраняютъ свои неудачныя прозвища. Таже участь постигла и прекрасный обычай, въ силу котораго дамы собираются одна у другой пить кофе. Можно предположить, что приглашеніе «на кофе» есть не что иное, какъ шутка или насмѣшка, такъ какъ въ сущности дамы, являющіяся на кофе, занимаются гораздо менѣе питьемъ кофе, чѣмъ сплетнями и игрой въ мнимое одна къ другой расположеніе. Но тѣмъ не менѣе обычай этотъ очень хорошъ, за исключеніемъ, впрочемъ, тѣхъ случаевъ, когда еще устраивается игра въ карты и дѣло при этомъ заходитъ такъ далеко, какъ у тѣхъ столичныхъ дамъ, которыя, ведя правильную игру, заводятъ у себя красивыя, въ черномъ сафьянномъ переплетѣ книжечки съ золотымъ обрѣзомъ и съ надписью: «Часы набожныхъ размышленій», а въ книжечкахъ этихъ онѣ записываютъ карточныя взятки и ведутъ разсчеты. Но это тамъ, въ столицѣ, а въ нашемъ маленькомъ городкѣ просвѣщеніе еще не достигло такихъ размѣровъ. Здѣсь карты не составляютъ любимаго убѣжища отъ скуки, и всѣ забавляются, какъ кто можетъ. А почему бы при этомъ и не потолковать другъ о другѣ, о сосѣдяхъ, вообще о ближнихъ, а иногда и не позлословить? Развѣ не тоже самое дѣлаютъ и другіе, напримѣръ, мужчины за бутылкой вина? Неужели у нихъ только и рѣчи, что о высокихъ предметахъ?

Здѣсь тоже главный предметъ разговора составляютъ городскія новости, и кто ими мало интересуется и держится отъ нихъ въ сторонѣ, тотъ безполезный членъ общества. Собравшіяся у судейши женщины толкуютъ о томъ о семъ, судятъ и рядятъ, какъ о равной себѣ, такъ и о высшей и о меньшей братіи. Но не слѣдуетъ забывать, что эти же самыя женщины — виновницы разныхъ благотворительныхъ учрежденій, которыми онѣ прекрасно управляютъ. Итакъ, отложивъ всякіе злые помыслы, присоединимся и мы къ ихъ обществу.

Вотъ госпожа, Вейсъ. За спиной, ее называютъ угольщицей, потому что мужъ ея торгуетъ деревомъ и углемъ. У нея черные локоны и темное лицо, какъ будто она его не совсѣмъ чисто вымыла. Ей извѣстно ея прозвище угольщицы, и она постоянно одѣвается въ платья дымчатаго цвѣта, что, при ея черныхъ волосахъ и смугломъ лицѣ, не представляетъ особенно пріятнаго зрѣлища, по крайней мѣрѣ при дневномъ свѣтѣ. Къ тому же она еще коситъ, и томный взглядъ ея глазъ имѣетъ выраженіе какъ будто застывшей въ нихъ нѣжности.

Вотъ супруга цементнаго фабриканта, высокая, важнаго вида женщина, которая никогда не смѣется, но всегда серьезна, какъ будто всюду носитъ съ собой глубокую тайну. Но тайны у нея никакой нѣтъ, — молчитъ же она потому, что не умѣетъ ничего сказать.

Дальше сидитъ красивая, но слишкомъ полная жена директора училищъ, прозванная франтихой, вслѣдствіе того, что всегда нарядно и изящно одѣта. Она постоянно улыбается, при чемъ выказываетъ прекрасные зубы. Можно предположить, что она даже извѣстіе о смерти передала бы не иначе, какъ съ улыбкой.

Вотъ жена чиновника, служащаго при обществѣ пароходства. Она мать одиннадцати дѣтей и очень хороша собой. Все общество сильно негодуетъ на маленькую, круглую, миленькую женщину, за то, что она вмѣсто того, чтобъ держать чашку съ кофе на столѣ, высоко поднимаетъ ее въ лѣвой рукѣ, а правой усердно макаетъ туда пирожки. Она на всякую рѣчь одобрительно киваетъ головой, со всѣми соглашается, но сама рѣдко вмѣшивается въ разговоръ и тогда говоритъ съ полнымъ ртомъ, такъ что ее никто не можетъ понять.

Тутъ были еще двѣ поселившіяся въ городкѣ англичанки, скромныя и всѣми любимыя дѣвушки. Онѣ не были знатнаго происхожденія, но казались такими, потому что ни въ комъ не нуждались. Живя въ своемъ маленькомъ домикѣ, онѣ довольствовались сами собой и обходились безъ всякой посторонней помощи, подобно своему родному острову, который все самъ производитъ и ни отъ кого ничего не заимствуя, имѣетъ все, что нужно для благосостоянія человѣка. Всякій разъ, что онѣ появлялись въ обществѣ, ихъ встрѣчали съ новымъ удовольствіемъ, а ихъ оригинальное произношеніе нѣмецкаго языка и своеобразный способъ выраженія, казалось, еще болѣе всѣхъ располагали въ ихъ пользу. Графина Белла была особенно любезна съ англичанками.

Между женщинами шелъ оживленный разговоръ, точно пѣніе птицъ въ лѣсу. Каждая поетъ ни свой ладъ, чиститъ носикъ, а о другихъ мало заботится и едва ихъ слушаетъ. Впрочемъ случилось, что два раза вниманіе всего общества былоустремлено на одинъ и тотъ же предметъ. Госпожа Вейсъ весьма удачно замѣтила, что всякій, видящій графа Клодвига, непремѣнно чувствуетъ увѣренность, что у этого человѣка много орденовъ, хотя бы случилось, что онъ въ эту минуту не былъ украшенъ ни однимъ изъ нихъ. Жена окружного судьи не успокоилась, пока не повторила этого графинѣ.

Второй разъ рѣчь зашла о томъ, какого кто мнѣнія на счетъ привычки мужчинъ курить. Жена директора училищъ разсказала, какъ мужъ ея всегда желалъ быть отъявленнымъ курильщикомъ только для того, чтобъ, отставъ отъ этой привычки, имѣть случай доказать ей свою любовь. Съ лица Беллы не сходила условная улыбка, — холодная, но тѣмъ не менѣе очаровательная.

Затѣмъ разговоръ коснулся Зонненкампа и перешелъ на Эриха. Почему бы и нѣтъ? Въ лѣтнее время городокъ часто посѣщается путешественниками, которые пріѣдутъ, полюбуются развалинами, взглянутъ на другія достопримѣчательности и отправятся далѣе. Но не было еще примѣра, чтобъ кто-нибудь долѣе здѣсь останавливался, а тѣмъ болѣе личность такая необыкновенная. Эрихъ — чужеземная птица, вздумавшая свить себѣ гнѣздо въ таинственномъ жилищѣ Зонненкампа. Пусть такъ: у него никто не намѣренъ за то выщипывать перья, но всякій вправѣ высказать о немъ свое мнѣніе.

Судейша сказала, что она-было думала пригласить въ ихъ общество маіора на томъ основаніи, что онъ болѣе другихъ могъ бы сообщить свѣдѣній о капитанѣ-докторѣ.

Всѣ дамы запаслись работой, шитьемъ и вязаньемъ на спицахъ и крючкомъ. Ни одна не хотѣла казаться лѣнивой, но на дѣлѣ работы мало подвигались впередъ.

Когда сдѣлалось извѣстно, что мать Эриха — дама знатнаго происхожденія, всѣ наперерывъ старались доказать, что подозрѣвали это съ самаго начала. Белла продолжала всѣмъ и на все улыбаться.

Къ обществу на четверть часа присоединился судья. Белла пригласила его сѣсть около себя. Пріятно смотрѣть, говорила она, на мирное счастье, господствующее въ ихъ маленькомъ кружкѣ и изъявляла при этомъ надежду, что оно никогда не будетъ возмущено никакимъ враждебнымъ элементомъ.

Судья съ удивленіемъ посмотрѣлъ на нее своими добродушными глазами и въ недоумѣніи погладилъ бороду, которую носилъ, вопреки служебнымъ правиламъ. Какъ могъ онъ подозрѣвать, что это только предисловіе къ тому, что позже должна сообщить ему его жена?

Онъ вскорѣ удалился, извиняясь, что не можетъ долѣе остаться. Судейша объявила, что Лина поступила въ городское общество пѣвцовъ, собиравшееся участвовать въ концертѣ, который давало общество большого сосѣдняго города. Она надѣялась, что дочь ея будетъ пѣть соло.

Белла отозвалась на это неодобрительно и съ большимъ знаніемъ дѣла. Она терпѣть не могла музыкальныхъ торжествъ, потому что воображала, будто она одна понимаетъ музыку и что только та и есть настоящая музыка, которая ей нравится. Въ музыкальныхъ торжествахъ участвуютъ сотни юношей и молодыхъ дѣвушекъ и почти всегда исполняютъ ораторіи Генделя, Гайдна, Баха. Беллу сердило то, что эти люди думаютъ, будто много смыслятъ въ музыкѣ. Будь это въ ея власти, она полицейскимъ предписаніемъ запретила бы подобныя торжества. Вслѣдствіе этого она не любила и самыя ораторіи, которыя, говорила она, приходились ей не по вкусу, что и должно было служить неопровержимымъ доказательствомъ неудовлетворительности этихъ музыкальныхъ произведеній.

Впрочемъ, она милостиво соглашалась признать за нѣмецкими сочинителями ораторій нѣкоторыя достоинства. Ее возмущало только то, что судейша, жена директора училища, двѣ дочери живущаго пенсіей лѣсничаго и еще нѣсколько дочерей портныхъ и сапожниковъ, могли всѣ себѣ вообразить, будто онѣ служатъ искусству, тогда какъ на дѣлѣ не въ состояніи взять ни одной вѣрной поты.

Тутъ Лина явилась на сцену. Всѣ дамы обратились къ ней съ просьбой что-нибудь спѣть. Особенно англичанки желали услышать что-нибудь національное нѣмецкое. Но Лина, которая вообще не имѣла обыкновенія жеманиться, на этотъ разъ наотрѣзъ отказалась пѣть. Напрасно глаза матери метали молніи — она оставалась при своемъ. Белла, взявъ за руку разгнѣванную судейшу, заступилась за Лину, говоря, что та права, отказываясь вдругъ, такъ, ни съ того ни съ сего пѣть. Затѣмъ она — неслыханное событіе! — встала, подошла къ роялю и, взявъ въ видѣ прелюдіи нѣсколько аккордовъ, заиграла сонату Моцарта. Исполненіе ея было мастерское. Присутствующія были въ полномъ смыслѣ слова осчастливлены, а домъ судьи внезапно получилъ совершенно новый блескъ и значеніе. До сихъ поръ, за исключеніемъ Вольфсгартена, развѣ только немногіе замки, обитаемые знатью, могли похвастаться тѣмъ, что въ стѣнахъ ихъ когда либо раздавалась игра графини Беллы. Беллу осыпали похвалами. Она поспѣшила ихъ отъ себя отклонить и снова примялась полушутливо, полусерьезно нападать на обычай, вслѣдствіе котораго всѣ, носящія длинныя платья, считаютъ своей обязанностью брянчать на фортепіано. Белла, какъ истая сестра своего брата, бывала непомѣрно счастлива всякій разъ, когда ей удавалось сказать острое словцо. Такъ и теперь она была очень довольна собой, когда говорила:

— Всякая молодая дѣвушка считаетъ нужнымъ учиться вязать чулки изъ звуковъ.

Она въ теченіи нѣсколькихъ минутъ раза три повторила: «вязать чулки изъ звуковъ.» Всѣ смѣялись, а англичанки переглянулись. Белла любезно взялась имъ объяснять смыслъ этихъ словъ.

— Да, сказала она: онѣ вяжутъ чулки изъ звуковъ, и главная задача ихъ въ томъ, чтобъ не спустить ни одной петли въ цѣпи звуковъ. Эти милыя дѣти смотрятъ на четыре части сонаты, какъ на четыре части чулка: край у нихъ соотвѣтствуетъ первой части, паголенокъ — адажіо, пятка — каприччіо, носокъ — финалъ. По моему мнѣнію, только тому слѣдуетъ учиться музыкѣ, у кого есть талантъ.

Всѣ единодушно съ ней согласились. И дѣйствительно, сколько времени тратятъ дѣвицы, учась играть на фортепіано, а какъ выйдутъ замужъ — все забываютъ.

Судья снова, по приглашенію дамъ, явился въ гостиную. Жена его была на седьмомъ небѣ. Белла похвалила голосъ Лины, пѣніе которой прежде какъ-то слышала. Затѣмъ графиня пригласила молодую дѣвушку погостить у ней въ Вольфсгартенѣ, говоря, что можетъ ей кое въ чемъ быть полезна совѣтами. Взглядъ, брошенный судейшей на мужа, выражалъ полное блаженство. И какъ хорошо, что все это случилось въ присутствіи этихъ дамъ! Съ этихъ поръ судейша начала себѣ ставить въ большую заслугу свое простое, дружеское обращеніе съ докторшей, съ угольщицей и съ женами купцевъ.

Белла еще разсыпалась въ похвалахъ вкуснымъ пирожкамъ и пряникамъ, которые судейша приготовляла съ такимъ неподражаемымъ искусствомъ. Она даже попросила рецептъ, какъ ихъ готовить. Судейша отвѣчала, что знаетъ секретъ, который сообщаетъ ея пирожному такой необыкновенный вкусъ. Онъ заключается въ извѣстной дозѣ горькаго миндалю, примѣшиваемаго къ тѣсту. Она обѣщалась написать графинѣ рецептъ, но, какъ всегда дѣлала въ подобныхъ случаяхъ, постаралась тотчасъ же забыть свое обѣщаніе.

Вскорѣ явился на столъ «майтраннъ.» Его отвѣдали и нашли, что никто не умѣетъ его такъ хорошо приготовлять, какъ судья. Спустя нѣсколько минутъ, доложили о пріѣздѣ фонъ-Пранкена.

Судья вышелъ къ нему, судейша старалась удержать Беллу. Лина выглянула въ окно и увидѣла, какъ Пранкенъ учтиво отклонилъ отъ себя приглашеніе войдти на минуту въ домъ. Белла поспѣшно простилась и уѣхала.

Съ ея отъѣздомъ всѣ почувствовали себя свободнѣе, точь-въ-точь какъ послѣ удаленія двора. Дамы еще тѣснѣе сдвинулись съ кружокъ, стряхнули съ себя принужденіе и одушевились.

Англичанки первыя встали, чтобъ отправиться домой. Другія, не желая отъ нихъ отстать въ знаніи приличій, послѣдовали ихъ примѣру и вскорѣ всѣ разошлись. Судья съ женой и дочерью остались одни.

Судейша отозвала мужа въ другую комнату и тамъ начала его убѣждать, чтобъ онъ, въ качествѣ мирового судьи, построже наблюдалъ за порядкомъ ввѣреннаго ему участка и не допускалъ туда никакихъ подозрительныхъ личностей.

Судья былъ ревностнымъ исполнителемъ своихъ обязанностей. О немъ всѣ отзывались, какъ объ отличномъ человѣкѣ. Но тѣмъ не менѣе, онъ не имѣлъ ни малѣйшаго призванія къ своему дѣлу. «Я не вижу ничего интереснаго», говорилъ онъ, «въ ссорахъ людей мнѣ постороннихъ. Будь я землевладѣльцемъ, я бы во всю мою жизнь не затѣялъ ни одной ссоры, а жилъ бы себѣ припѣваючи, всѣми и всѣмъ довольный». Но разъ попавъ въ мировые судьи, онъ добросовѣстно выполнялъ всѣ требованія своего положенія. Однако онъ очень неохотно согласился вмѣшаться въ дѣло объ Эрихѣ и только тогда на это окончательно рѣшился, когда жена увѣрила его, что этого желаетъ графиня Белла.

Они дружно разговаривали, какъ вдругъ въ сосѣдней комнатѣ раздался стукъ, а вслѣдъ затѣмъ крикъ. Лина уронила подносъ съ чашками и разбила въ дребезги цѣлый чайный приборъ.

Лучшимъ доказательствомъ прекраснаго расположенія духа судейши было то, что она вовсе не разсердилась.

— Успокойся, дитя мое, сказала она дочери. Зло сдѣлано, его не поправишь, и потому лучше о немъ не думать. Полно, развеселись! Ты была такая розовенькая, теперь совсѣмъ поблѣднѣла. Я почти рада этой маленькой непріятности: всякая радость непремѣнно должна сопровождаться неудачей.

Лина молчала, не желая сказать, подъ вліяніемъ какихъ мыслей у ней выпалъ изъ рукъ подносъ.

ГЛАВА V.
КОРЫСТНАЯ ДУША.

— Отчего ты хоть на минутку не вошелъ къ этимъ почтеннымъ людямъ? спросила Белла своего брата, когда они уже сидѣли въ каретѣ и ѣхали домой. Выходя изъ общества, гдѣ она была весела и любезна, Белла обыкновенно въ теченіи нѣкотораго времена сохраняла то самое настроеніе духа, въ какомъ была тамъ, и продолжала улыбаться стульямъ, шкафамъ, и въ пустое пространство. Но братъ ея возвратился изъ совершенно другого міра и съ утра еще ни съ кѣмъ не говорилъ, исключая, — кто бы это подумалъ! — съ собственными мыслями и съ душой Манны.

— Ахъ, оставь меня съ твоимъ свѣтомъ — сказалъ онъ сестрѣ — я хочу его забыть, и пусть онъ съ своей стороны меня тоже забудетъ. Тамъ передъ тобой прыгали и вертѣлись куклы: не можешь ты развѣ ихъ теперь спрятать въ шкафъ и забыть?

— Ты чѣмъ-то озабоченъ? спросила Белла, положивъ руку на плечо брата.

— Озабоченъ! Новая несообразность! Озабоченъ! Какъ часто я прежде слышалъ это слово и самъ, повторялъ его. Что такое: озабоченъ? Ничего. Я разбитъ, въ конецъ разбитъ, и въ тоже время вновь созданъ. Ахъ, сестра, со мной совершилось чудо, и всѣ чудеса въ мірѣ сдѣлались мнѣ теперь понятны.

— Прекрасно, поздравляю тебя! Ты, кажется, дѣйствительны влюбленъ.

— Влюбленъ! Ради Бога, не говори этого. Я счищенъ, преображенъ. Ахъ, я такое бѣдное, слабое, робкое существо, что стыжусь въ этомъ признаться даже тебѣ, моей единственной сестрѣ. Въ былое время я и не подозрѣвалъ въ себѣ способности такъ волноваться, такъ…. какъ бы это сказать…. возноситься духомъ, такъ сосредоточиваться…. О, сестра, что это за. дѣвушка!

— Какъ лгутъ, — сказала Белла, откинувъ голову на мягкіе подушки кареты, — тѣ, которые утверждаютъ, будто мы, женщины, составляемъ неразрѣшимую загадку. Вы, мужчины, гораздо непонятнѣе насъ. Ты, Отто фонъ-Пранкенъ, любитель и знатокъ балета, впадаешь въ романтизмъ! Хорошо, пусть будетъ такъ: извѣстно, что никакая сила въ мірѣ не сравнится съ силой иллюзіи.

Пранкенъ замолчалъ. Слова Беллы касались его слуха, какъ звуки изъ другого міра. Когда, гдѣ и кто думалъ или говорилъ о балетѣ? Но въ тоже время, воображеніе, какъ въ туманѣ, рисовало ему игривые, соблазнительные образы, легкія фигуры въ высоко-подобранныхъ платьяхъ.

Сердце его сильно билось подъ книгой, спрятанной въ его боковомъ карманѣ. Онъ собирался изобразить сестрѣ то необыкновенное состояніе, въ которомъ находился въ эти послѣдніе дни. Онъ точно самъ себя не чувствуетъ и не знаетъ, ни гдѣ онъ, ни кто онъ. Ему надо сдѣлать усиліе памяти, чтобъ вспомнить свое собственное имя и то, чего онъ желалъ и еще желаетъ теперь. Онъ ходитъ, какъ въ чаду. Міръ для него не существуетъ: вдали мелькаютъ поѣзди, на рѣкѣ стоятъ города и селенія, но для него это пустые призраки. Онъ весь ушелъ въ душу.

Такой переворотъ произвелъ въ немъ Ѳома Кемпійскій и строки, на которыхъ покоились черные глаза Манны. Все это пронеслось у него въ мысляхъ. Могла ли понять его сестра, что въ немъ происходило, когда онъ самъ не вполнѣ ясно это сознавалъ. Онъ рѣшился все скрыть въ себѣ и сдѣлавъ усиліе, перемѣнилъ тонъ и сказалъ съ улыбкой:

— Да, Белла, любовь — это священное чувство.

Белла начала его дразнить, говоря, что онъ изъясняется, какъ кандидатъ на званіе пастора, который, въ тѣни пасторскаго садика, признается въ любви пасторской дочкѣ, одѣтой въ розовой ситецъ. Лучшее доказательство искренности его новаго чувства, Белла видѣла въ отказѣ Пранкена войдти въ домъ мирового судьи. Онъ хорошо дѣлаетъ, похвалила она брата, что хочетъ прекратить свое волокитство за Линой.

Отто въ смущеніи поникъ головой. Вскорѣ онъ завелъ рѣчь о Маннѣ. Тонъ его, когда онъ говорилъ о ней, былъ такъ мягокъ и нѣженъ, что Белла не могла прійдти въ себя отъ удивленія. Она оставила его спокойно говорить, а сама только ударяла пальцами одной руки о другую и думала про себя: «Черные и свѣтлые глаза могутъ совершать безконечныя превращенія».

Экипажъ въѣхалъ въ рощу, которая издавала пріятный запахъ смолы. Пранкену казалось, что ароматъ исходилъ изъ книги, лежавшей у него на сердцѣ, и оттуда распространялся на весь міръ.

— Со времени нашего дѣда, архіепископа Губерта — сказалъ онъ, задумчиво смотря вдаль — никто изъ нашей семьи не посвящалъ себя церкви. Я хочу….

— Быть не можетъ! воскликнула Белла,

— Я хочу, — продолжалъ Пранкенъ, --сдѣлать служителя церкви изъ моего второго сына.

Какъ ни забавно все это казалось, но Пранкенъ говорилъ искренно. Онъ сидѣлъ, развалясь на мягкихъ подушкахъ экипажа и пускалъ въ воздухъ струи сигарочнаго дыма.

Белла, у которой всегда и на все былъ готовый отвѣтъ, теперь молчала, Отто вообще не любилъ сомнительныхъ положеній, но на этотъ разъ сидѣлъ какъ очарованный и ничего не могъ сдѣлать, чтобъ выдти изъ него. Онъ, обыкновенно смѣлый и находчивый, походилъ теперь на хвастуна, который, разъ попавъ въ общество пьяницъ, долженъ пить, хотя ему ужъ опротивѣло вино.

— Могу я дать тебѣ совѣтъ? спросила наконецъ Белла.

— Сдѣлай одолженіе.

— Я вѣрю, Отто, въ искренность твоего настоящаго настроенія духа, вѣрю и въ продолжительность его. Но, прошу тебя, не давай его никому замѣтить. Посторонніе могутъ принять это за притворство, за средство расположить въ свою пользу богатую наслѣдницу, благочестіе которой всѣмъ извѣстно. Ради твоей чести, твоего положенія въ свѣтѣ, — я ужъ оставляю въ сторонѣ все другое, — брось эти странности. Я не отъ себя говорю, Отто, а отъ имени свѣта: сложи съ себя эту святость. Извини, если я не такъ выражаюсь, но въ эту минуту я не нахожу другихъ словъ. Будь опять тѣмъ, чѣмъ ты былъ до твоего отъѣзда, — по крайней мѣрѣ передъ свѣтомъ. Ты не сердишься? У тебя такой озабоченный видъ.

— О нѣтъ! Ты умна и добра, и я тебя послушаюсь.

Онъ продолжалъ въ совершенно другомъ тонѣ:

— Что дѣлается на виллѣ? Всезнающій, великій мудрецъ еще тамъ?

Белла усмѣхнулась. Братъ ея заговорилъ по прежнему, рѣзко и насмѣшливо. Пранкенъ въ душѣ порадовался, что не утратилъ своего прежняго тона, который и намѣревался, до поры до времени, сохранить, а можетъ быть и навсегда удержать за собой въ качествѣ отличнаго оружія для борьбы съ вольнодумствомъ.

— Ты, безъ сомнѣнія, говоришь о своемъ другѣ? не могла удержаться Белла, чтобъ не кольнуть брата.

— Моемъ другѣ? Онъ никогда не былъ моимъ другомъ, и я никогда его такъ не называлъ. Я увлекся состраданіемъ, и далъ себя обмануть. Отличительную черту нашей семьи составляетъ именно то, что мы не можемъ равнодушно видѣть несчастныхъ. А когда я оказываю кому-нибудь помощь, то непремѣнно сближаюсь съ этимъ человѣкомъ. Вытаскивая изъ воды утопающаго, мы совершенно естественно беремъ его на руки и прижимаемъ къ сердцу, но все это еще далеко до дружбы.

Да, это опять тотъ же дерзкій, самоувѣренный тонъ. Только онъ за послѣдніе дни, вслѣдствіе размышленія, пріобрѣлъ новую силу и убѣдительность.

Белла передала брату записочку, которую получила на его имя отъ фрейленъ Пэрини. Пранкенъ распечаталъ, прочелъ ее и вдругъ повеселѣлъ. Онъ сунулъ записку въ боковой карманъ, но потомъ подумалъ, что это недостойное сосѣдство для Ѳомы Кемпійскаго, и переложилъ записку въ другой карманъ. Затѣмъ онъ сложилъ руки крестомъ на груди и погрузился въ пріятныя размышленія.

— Нельзя ли мнѣ прочесть записку фрейленъ Пэрини? спросила Белла, и протянула руку.

Отто опять вынулъ ее изъ кармана, вторично пробѣжалъ глазами и передалъ сестрѣ. Въ запискѣ сообщалось извѣстіе объ отъѣздѣ Эриха, и о томъ, что онъ имѣлъ съ Церерой свиданіе, которое сохранялъ отъ всѣхъ втайнѣ. Остальное она обѣщала разсказать ему при свиданіи.

Отто сказалъ, что надѣется скоро получить разъясненіе этой загадки.

— Она болѣе не загадка для меня, съ торжествомъ возразила Белла: — Лина, дочь мирового судьи… Кстати мнѣ пришло на умъ, что у Эгмонтовой Клерхенъ не было фамиліи, да она и не нуждалась въ ней…. Итакъ, Лина всюду разглашаетъ, что капитанъ видѣлъ въ монастырѣ Манну, а на другой день, никому не сказавъ ни слова, заставилъ тебя ввести его въ домъ ея отца. Такимъ образомъ, ты, не менѣе всѣхъ насъ, обманутъ этой корыстной душой.

Пранкенъ глубоко вздохнулъ и крѣпко сжалъ кулаки, но потомъ сдѣлалъ движеніе рукой, какъ будто отгоняя отъ себя какую-то мысль. Белла продолжала разсказывать, какъ она, въ гостяхъ у судейши, позаботилась о томъ, чтобъ эта корыстная душа, — названіе это въ приложеніи къ Эриху, кажется, пришлось ей очень по сердцу, — принуждена была идти въ другое мѣсто искать себѣ очага. Судья взялъ это дѣло на себя. Къ удивленію своему, Белла увидѣла, что Отто вовсе не былъ такъ доволенъ этимъ извѣстіемъ, какъ она ожидала. Ему казалось неприличнымъ для человѣка, собирающагося жить высшей жизнью, — только онъ въ умѣ своемъ самъ не разбиралъ, подразумѣвалъ ли онъ при этомъ высшую общественную, или высшую духовную жизнь, — принимать участіе въ интригахъ и дѣйствовать скрытными путями. Онъ предпочелъ бы прямо идти въ Зонненкампу и открыть ему глаза.

Белла сдѣлалась очень весела и далека отъ всякаго раздраженія. Ей казалось забавнымъ, что опредѣленіе въ должности домашняго учителя могло надѣлать столько шуму и хлопотъ. Такого рода личность, сколько она ни прикрашивайся, всегда останется мелочнымъ существомъ. Однако она посовѣтовала брату, если онъ желаетъ, чтобъ вся заслуга въ этомъ дѣлѣ сохранилась за нимъ, не медлить и не дать судьѣ себя опередить. Отто обѣщался на слѣдующій же день побывать у Зонненкампа и перерѣзать всѣ нити къ возвращенію Дорнэ на виллу. Но когда наставало это «завтра», онъ пропускалъ его нѣсколько разъ, прежде чѣмъ отправился туда. «Все же было бы лучше, думалъ онъ, чтобъ чужія руки и чужія средства устроили для него это дѣло. Надо дать мировому судьѣ время привести въ исполненіе свое намѣреніе».

Между тѣмъ, Отто продолжалъ читать Ѳому Кемпійскаго, отыскивая тамъ правилъ, примѣнимыхъ къ настоящему случаю, но ничего не нашелъ.

ГЛАВА VI.
ЛОВКІЙ МАНЕВРЪ.

На третій день послѣ своего возвращенія, Пранкенъ отправился на виллу Эдемъ. На пути онъ заѣхалъ къ мировому судьѣ, освѣдомиться, что тотъ успѣлъ сдѣлать? Но судья былъ настолько остороженъ и уменъ, что ничего не хотѣлъ предпринять, не повидавшись сначала съ Пранкеномъ, который рекомендовалъ Зонненкампу своего друга. Если же Пранкенъ того желаетъ, то онъ будетъ готовъ ѣхать вмѣстѣ съ нимъ.

Пранкенъ очень любезно раскланялся, видя, что въ концѣ концевъ ему все-таки самому приходится дѣйствовать. Онъ принялъ предложеніе судьи сопровождать его на виллу. Этотъ несносный педантъ все-таки можетъ быть ему полезенъ. За него можно спрятаться и во всякомъ случаѣ вывѣдать у него кое-что о положеніи врага.

Пранкенъ, подъ вліяніемъ своего новаго высокаго настроенія, не хотѣлъ вмѣшиваться въ интригу. Но въ настоящемъ случаѣ онъ даже и не видѣлъ никакой интриги. А ловкій маневръ, увѣрялъ онъ себя, всегда позволителенъ. Защищаться отъ нападеній врага можно и даже должно. Онъ пріободрился а мысленно начертилъ себѣ планъ, какъ ему дѣйствовать. Лучше всего, думалъ онъ, взять на себя роль мнимаго защитника Эриха и тѣмъ самымъ побудить мирового судью дѣятельнѣе преслѣдовать молодого человѣка. Пранкенъ снова превратился въ. смѣлаго, самоувѣреннаго гвардейскаго ротмистра, храбро перескакивающаго черезъ всякаго рода барьеры.

Судья пригласилъ Пранкена зайдти къ дамамъ, покуда онъ приготовится къ поѣздкѣ. Онъ еще не брился. Добрый судья круглый годъ жилъ противозаконно, ежедневно собираясь сбрить бороду, которая въ герцогскомъ декретѣ запрещалась гражданскимъ чиновникамъ. Свое неповиновеніе закону онъ оправдывалъ зубной болью, въ сущности же носилъ бороду именно для того, чтобъ прикрытъ у себя полное отсутствіе зубовъ.

Пранкенъ поднялся на верхъ, къ дамамъ. Судейша любезно привѣтствовала его и немедленно разсыпалась въ похвалахъ Беллѣ. Она посѣтовала на Пранкена за то, что онъ не хотѣлъ войдти къ ней въ тотъ день, когда у нея были гости, которые всѣ за одно съ ней очень о томъ сожалѣли.

— А можно у васъ спросить, куда ни ѣздили? полюбопытствовала судейша.

— Внизъ по Рейну, къ одному очень дорогому другу.

— Какъ его зовутъ?

— Фонъ Кемпенъ.

Судейша поздравила Пранкена съ тѣмъ, что у него столько друзей. Желательно было бы, прибавила она, чтобъ они всѣ были его достойны. Здѣсь разговоръ легко могъ перейдти на Эриха, но Пранкенъ поспѣшилъ освѣдомиться о фрейленъ Линѣ. Мать отвѣчала, что она на кухнѣ, учится стряпнѣ. Это необходимо, замѣтила она, для будущей жены и хозяйки дома, причемъ выразила мнѣніе, что кухарки вообще плохія въ этомъ случаѣ наставницы. Пранкенъ похвалилъ ее за предусмотрительность и распространился на счетъ испорченности прислуги, въ чемъ непосредственно обвинялъ революціонеровъ, которые уничтожаютъ въ народѣ всякую честность и всякія вѣрованія.

Судейша была вполнѣ съ нимъ согласна и снова собиралась завести рѣчь объ Эрихѣ. Къ счастью, въ комнату вошелъ судья. Онъ былъ въ полной формѣ и при шпагѣ, что дѣлало изъ него пресмѣшную фигуру. Но Пранкенъ остался доволенъ его внимательностью, и они поѣхали.

Пранкенъ обыкновенно выходилъ изъ дому судьи не иначе, какъ самодовольно покручивая усы. Многіе изъ его товарищей, думалъ онъ про себя, сочли бы весьма похвальнымъ и благороднымъ, что онъ такъ щадилъ молодую дѣвушку. Въ этомъ пріятномъ сознаніи собственной добродѣтели, онъ воображалъ себя настоящимъ благодѣтелемъ семейства судьи. Ему казалось, что онъ постоянно ему что-то даритъ, и подарокъ его былъ тѣмъ цѣннѣе, что стоилъ ему нѣкоторой жертвы.

Лина смотрѣла на отъѣздъ отца съ Пранкеномъ изъ окна дѣвичьей, находившейся воаіѣ кухни. Ее скрывали цвѣты, разставленные на подоконникѣ. Лица ея касалась свѣжая, только-что распустившаяся мѣсячная роза, нѣжный запахъ которой пріятно щекоталъ ея обоняніе, между тѣмъ какъ трепетъ не менѣе сладкій мгновенно охватилъ ея сердце. Когда карета съ судьей и барономъ скрылась изъ виду, она побѣжала въ гостиную, открыла фортепіано и звучнымъ голосомъ, съ большимъ чувствомъ начала пѣть какой-то романсъ. Но мать явилась съ распущенными волосами и замѣтила Линѣ, что вовсе не время пѣть, когда на кухнѣ въ двухъ горшкахъ ушелъ кипятокъ.

— Ты, кажется, всю твою жизнь будешь дурочкой, сказала она: — ты въ монастырѣ только и выучилась, что болтать да разныхъ языкахъ, а во всемъ остальномъ сдѣлалась гораздо хуже.

Лина вернулась въ кухню и, стоя передъ плитой, глубоко задумалась. Ей очень хотѣлось знать, о чемъ говорили Пранкенъ и ея отецъ.

А они, между тѣмъ, собственно затруднялись поддерживать разговоръ. Пранкенъ хвалилъ судью за то, что онъ такъ заботится о порядкѣ и спокойствіи ввѣреннаго ему участка. Судья жаловался на трудность своего положенія. Ему впрочемъ удалось заставить разговориться Пранкена, который передалъ ему всѣ, — конечно, несправедливыя, — обвиненія, будто бы взводимыя на Эриха. Нѣкоторые, прибавилъ онъ, даже утверждаютъ, будто капитанъ Дорнэ измѣнникъ. И Пранкенъ убѣдительно просилъ судью пощадить бѣднаго молодого человѣка, къ которому нѣкогда самъ герцогъ былъ милостиво расположенъ. Но въ тоже время онъ благодарилъ своего спутника за то, что тотъ взялся поправить дѣло, которое онъ, Пранкенъ, затѣялъ подъ впечатлѣніемъ минуты. Бѣдный судья не зналъ, что ему дѣлать, и когда они подъѣзжали къ виллѣ, совсѣмъ растерялся.

ГЛАВА VII.
НОВЫЙ НАСТАВНИКЪ.

Вечеромъ, въ день разлуки Роландъ заснулъ съ досадой въ сердцѣ, которая исчезла на слѣдующее утро, уступивъ мѣсто печали. Нѣтъ, думалъ онъ, невозможно, чтобъ Эрихъ его покинулъ. И такъ сильна была въ немъ эта увѣренность, что онъ пошелъ въ комнату Эриха просить у него извиненія, что ему могъ присниться такой гадкій о немъ сонъ. Но комната Эриха оказалась пустой, а на столѣ лежала его докторская диссертація, какъ бы въ знакъ того, что все это былъ не сонъ.

Роландъ не долго оставался одинъ: его вскорѣ позвали къ отцу. Зонненкампъ представилъ ему молодого человѣка весьма красивой наружности, говорившаго только по-французски и очень плохо по-нѣмецки. Человѣкъ этотъ отличался изящными манерами и носилъ имя кавалера де-Каннъ. Родомъ изъ французской Швейцаріи, онъ былъ рекомендованъ Зонненкампу его столичнымъ банкиромъ. Послѣдній, впрочемъ, самъ затруднился бы сказать, откуда добылъ о немъ нужныя свѣдѣнія, такъ какъ въ сущности все дѣло было устроено фрейленъ Пэрини.

Никогда никто не видѣлъ, чтобъ фрейленъ Пэрини отправляла письма на почту. Вся ея корреспонденція велась черезъ патера. Но это не мѣшало ей находиться въ постоянныхъ сношеніяхъ съ французскимъ духовенствомъ, что и дало ей возможность сокровеннымъ путемъ довести Зонненкампа до того, что онъ самъ вызвалъ изъ Швейцаріи этого новаго наставника для своего сына. Фрейленъ Пэрини хорошо знала, какимъ отпоромъ встрѣтилъ бы Зонненкампъ непосредственное вмѣшательство съ ея стороны, и потому дѣйствовала особенно осторожно.

Кавалеръ съ большимъ тактомъ съумѣлъ въ самое короткое время расположить въ свою пользу всѣхъ членовъ семьи, не исключая и самого Зонненкампа. Онъ составлялъ полную противоположность Эриху и отличался, если можно такъ сказать, совершенной безличностью. Онъ никогда не выдвигался впередъ съ своимъ мнѣніемъ, но умѣлъ словамъ другихъ придать такой вѣсъ, что всякій невольно возвышался въ собственныхъ глазахъ. И это выходило у него такъ просто и естественно, что его никакъ нельзя было заподозрить въ лести. Даже немногія слова, произнесенныя Церерой, и тѣ были имъ такъ истолкованы, что можно было подумать, будто онъ ее давно знаетъ. Сверхъ всего этого, онъ еще обладалъ большими свѣдѣніями въ ботаникѣ, что дѣлало его особенно пріятнымъ Зонненкампу.

Онъ вмѣстѣ съ фрейленъ Пэрини молился передъ обѣдомъ, и дѣлалъ это такъ скромно и въ тоже время граціозно, что еще болѣе выигралъ въ общемъ мнѣніи. Одинъ Роландъ чувствовалъ къ нему отвращеніе, самъ не отдавая себѣ отчета почему. Онъ мысленно сравнивалъ кавалера съ Эрихомъ и теперь впервые обратился къ отцу съ просьбой, отдать его въ какое-нибудь учебное заведеніе, гдѣ онъ обѣщался хорошо учиться и вести себя во всѣхъ отношеніяхъ прилично. Но отецъ не согласился, говоря, что Роланду гораздо полезнѣе остаться подъ руководствомъ такого лица, какъ его теперешній наставникъ.

Роландъ не могъ пожаловаться, чтобъ кавалеръ слишкомъ утруждалъ его ученіемъ, но тѣмъ не менѣе мысль объ Эрихѣ не давала ему покоя. Онъ уже два раза украдкой писалъ ему письма, похожія на изліянія влюбленной дѣвушки, которая жалуется своему возлюбленному, что ее принуждаютъ въ, ненавистному для нея браку. Эрихъ не имѣлъ понятія о досадѣ, какая было поселилась противъ него въ сердцѣ Роланда, но тотъ тѣмъ не менѣе горько себя за нее упрекалъ и просилъ тысячу разъ извиненія за то, что могъ хоть одну минуту на него сердиться. Но Роландъ не послалъ этихъ писемъ и былъ такъ неостороженъ, что оставилъ ихъ открытыми на столѣ. Кавалеръ снялъ съ нихъ копію для фрейленъ Пэрини.

У Эриха былъ преданный другъ и защитникъ въ лицѣ Іозефа. Онъ то и дѣло спрашивалъ у Роланда: когда же возвратится Эрихъ? и постоянно занималъ его разсказами не только о родителяхъ, но и о дѣдѣ капитана Дорнэ. Между прочимъ онъ упомянулъ также о братѣ Эриха, мальчикѣ однихъ лѣтъ съ Роландомъ, что заставило послѣдняго еще сильнѣе желать сближенія съ молодымъ человѣкомъ, который успѣлъ внушить ему такую сильную любовь. Роландъ надѣялся въ братѣ Эриха пріобрѣсти также себѣ брата.

Такъ прошло нѣсколько дней. Роландъ сидѣлъ на складномъ стулѣ по ту сторону дороги, откуда открывался прелестный видъ на паркъ, посреди котораго гордо возвышалась башня главнаго корпуса зданія. Роландъ рисовалъ, а кавалеръ сидѣлъ возлѣ него. Онъ былъ очень порядочный живописецъ. Роландъ вскорѣ замѣтилъ, что ему въ прежнее время слишкомъ много помогали и теперь принялся за дѣло съ новымъ рвеніемъ. Онъ былъ дѣйствительно заинтересованъ. Кавалеръ рисовалъ тотъ же видъ, что Роландъ, и оба по временамъ сравнивали свои рисунки.

Учитель подалъ ему мысль снять нѣсколько видовъ съ развалинъ, пока онѣ еще не возстановлены. Роланду удались эти снимки. Иногда онъ и вѣрилъ, что самъ ихъ сдѣлалъ, но недолго, и имъ снова овладѣвало разочарованіе. Все это казалось ему комедіей, такъ какъ лучшая часть его рисунковъ всегда дѣлалась учителемъ.

Вдругъ послышался шумъ колесъ. У Роланда забилось сердце: это вѣрно ѣдетъ Эрихъ. Онъ подошелъ къ дорогѣ и увидѣлъ Пранкена съ мировымъ судьей. Кавалеръ послѣдовалъ за мальчикомъ, который опять печально поникъ головой. Пранкенъ подалъ Роланду руку и просилъ познакомить его съ кавалеромъ. Роландъ представилъ ихъ другъ другу, а кавалеръ самымъ почтительнымъ образомъ объявилъ, какое мѣсто онъ занимаетъ въ домѣ. Пранкенъ въ отвѣтъ дружески кивнулъ ему головой, вышелъ изъ кареты и пошелъ рядомъ съ Роландомъ. Дорогой онъ передалъ мальчику поклонъ отъ сестры и сказалъ, что имѣетъ отъ нея важное къ нему порученіе, о которомъ они послѣ на свободѣ поговорятъ. Затѣмъ Пранкенъ лестно отозвался о кавалерѣ за его прекрасныя манеры и сказалъ Роланду, что такой человѣкъ гораздо предпочтительнѣе какого-нибудь надутаго и занятого собой нѣмецкаго доктора.

— Эрихъ могъ бы быть собой занятъ, но въ немъ не было ни малѣйшей гордости, рѣзко замѣтилъ Роландъ.

Пранкенъ дернулъ себя за усы. Надо быть спокойнѣе и оставить Эриха въ покоѣ, такъ какъ онъ уже отстраненъ.

Роланду вдругъ сдѣлалось страшно: онъ, самъ не зная, изъ чего-то заключалъ, что Эриху угрожаетъ какая-то опасность.

У входа въ виллу, Пранкенъ оставилъ Роланда съ кавалеромъ, которому опять милостиво поклонился. Затѣмъ онъ сказалъ судьѣ, чтобы тотъ шелъ къ Зонненкампу одинъ. Судья вытаращилъ на него глаза, а Пранкенъ, не дожидаясь отвѣта, отправился къ фрейленъ Пэрини,

Пэрини радостно встрѣтила его и подала ему обѣ руки. Онъ не менѣе дружески привѣтствовалъ ее. Когда Пранкенъ завелъ рѣчь о кавалерѣ, фрейленъ Пэрини сдѣлала видъ, будто ничего о немъ не знаетъ. Пранкенъ разсказалъ ей, какое пріятное впечатлѣніе произвелъ на него кавалеръ, и въ свою очередь прикинулся ничего не подозрѣвающимъ о тайныхъ продѣлкахъ фрейленъ Пэрини.

Онъ началъ разсказъ о своемъ свиданіи съ Манной и только слегка намекнулъ на перемѣну, какую она въ немъ произвела. Фрейленъ Пэрини слушала очень внимательно, по обыкновенію, сжимая въ лѣвой рукѣ свой перламутровый крестъ, а потомъ сама принялась передавать подробности о томъ, о чемъ только вкратцѣ сообщала ему въ письмѣ, то-есть, о таинственномъ свиданіи Эриха съ Церерой. Она также показала Пранкену отвѣтъ настоятельницы на ея вопросъ о встрѣчѣ Эриха съ Манной. Копія съ письма Роланда къ Маннѣ, въ которомъ тотъ писалъ ей объ Эрихѣ, лежала тутъ же на столѣ.

При этомъ случаѣ высказалась вся рыцарская натура Пранкена, теперь еще болѣе возвышенная нравственно-религіознымъ толчкомъ, который онъ получилъ. Протянувъ руку, какъ бы съ цѣлью отстранить отъ Манны всякое враждебное дыханіе, онъ твердо и рѣшительно объявилъ, что отнынѣ имя Манны должно оставаться неприкосновеннымъ. Къ тому же все это дѣло было не что иное, какъ пансіонская выдумка шалуньи Лины, дочери мирового судьи. Лучезарный образъ Манны долженъ сіять не омраченный никакимъ, ни даже самимъ легкимъ облачкомъ: она прекрасна, чиста, великодушна. Пранкену казалось, что ему, въ качествѣ рыцаря Манны, предназначено быть защитникомъ невинности, и онъ распространилъ свое заступничество даже на Эриха. Да, въ этомъ случаѣ Эрихъ былъ невиненъ: честность, высокое нравственное чувство предписываютъ отдать ему справедливость.

Фрейленъ Пэрини съ удивленіемъ смотрѣла на Пранкена, который въ пылу благороднаго увлеченія продолжалъ:

— Съ этой минуты ребяческая фантазія Лины должна быть забыта. Ни вы, ни я, ни сестра моя, ни Зонненкампъ, который, судя по вашимъ словамъ, къ счастью, ничего объ этомъ не знаетъ, — никто изъ насъ не станетъ болѣе упоминать объ этомъ дѣлѣ.

Фрейленъ Пэрини, вмѣсто того, чтобъ оскорбиться, была въ восторгѣ отъ великодушія и проницательности Пранкена. Она даже съ граціозной скромностью пошутила надъ мелочностью женщинъ и объявила, что съ его стороны это настоящее рыцарство. Въ нынѣшнее время, прибавила она, турниры производятся за нравственной аренѣ, и потому самому заключаютъ въ себѣ глубокій смыслъ.

Фрейленъ Пэрини ни подъ какимъ видомъ не желала противорѣчивъ Пранкену, зная, что тѣмъ самымъ лишилась бы всякаго вліянія на него. Пранкенъ вышелъ отъ нея вполнѣ довольный собой и отправился къ Зонненкампу. Теперь онъ могъ безопасно защищать Эриха: развѣ тотъ уже не былъ побѣжденъ? Онъ смѣло положилъ руку на книгу, лежавшую въ его боковомъ карманѣ. Человѣкъ, который ее написалъ, долженъ быть имъ сегодня доволенъ.

ГЛАВА VIII.
ВАЛЛАМЪ!

Пранкенъ засталъ судью и Зонненкампа въ бесѣдѣ о предметахъ общаго интереса. Хозяинъ дома привѣтствовалъ его очень дружески. Пранкенъ сѣлъ верхомъ на стулъ.

— Я вамъ, почтенный другъ, началъ Пранкенъ (онъ любилъ, въ присутствія постороннихъ, называть Зонненкампа почтеннымъ другомъ), я вамъ послѣ разскажу о своемъ путешествіи. Теперь же позвольте мнѣ васъ поздравить съ счастливой находкой. Мы, кажется, наконецъ, напали именно на такого наставника, какой нуженъ Роланду.

Но Зонненкампъ отвѣчалъ, что едва ли оставитъ у себя кавалера. Онъ пока взялъ его только на пробу. Внутренній голосъ предостерегаетъ его, чтобъ этотъ благовоспитанный швейцарецъ не слишкомъ развилъ въ Роландѣ склонность къ предметамъ религіи и къ церковнымъ обрядамъ. Что бы ни говорили, а Эрихъ болѣе всѣхъ для него годился — заключилъ Зонненкампъ.

Пранкенъ оглянулся, какъ бы изучая позицію врага, и сказалъ:

— Во всякомъ случаѣ намъ слѣдуетъ хорошенько себѣ опредѣлить настоящую цѣну этого человѣка.

Онъ сдѣлалъ особенное удареніе на словѣ: цѣна. Зонненкампъ пытливо на него взглянулъ. Что хотѣлъ господинъ баронъ этимъ сказать?

— Цѣна этого человѣка, отвѣчалъ Зонненкампъ: — для меня ничего не значитъ. Но капитанъ-докторъ очень эксцентриченъ. Общество эксцентрическихъ людей вообще пріятно, хотя на нихъ и нельзя полагаться.

Тогда Пранкенъ съ запальчивостью новообращеннаго напалъ на невѣріе Эриха. Роланду, прибавилъ онъ, необходимо дать въ руководители человѣка истинно-религіознаго, который бы въ тоже время, однако, хорошо зналъ всѣ тонкости свѣтскаго обращенія.

— Вы, пожалуй, посовѣтуете, съ улыбкой возразилъ Зонненкампъ: — сдѣлать изъ Роланда служителя церкви.

— Отчего бы и нѣтъ? отвѣчалъ Пранкенъ, подергивая себя за бороду. Но, замѣтивъ насмѣшливый взглядъ Зонненкампа, онъ спохватился и поспѣшилъ поправиться. — Конечно, въ случаѣ, если у него къ тому окажется призваніе. — У кого хватитъ духу ему тогда противорѣчить? Что можетъ быть прекраснѣе, какъ отречься отъ земныхъ благъ и взамѣнъ ихъ получитъ блага небесныя.

Судья въ смущеніи игралъ своей портупеей. Назидательный тонъ рѣчи ротмистра гвардіи его совсѣмъ озадачилъ. Предположить въ его словахъ шутку казалось ему невозможнымъ. Судья равно избѣгалъ смотрѣть на обоихъ собесѣдниковъ. За то Зонненкампъ не спускалъ глазъ съ Пранкена. Онъ удивлялся, какъ могъ этотъ молодой человѣкъ говорить такъ неосторожно. Неужели ему мало богатаго приданаго Манны, и онъ еще стремится завладѣть Роландовой частью?

Увлекаемый своей склонностью играть человѣческими страстями, Зонненкампъ началъ разсказывать, какими яркими красками изобразилъ ему Эриха докторъ Рихардъ, утверждая, что такого человѣка не слѣдуетъ упускать, а надо за нимъ какъ можно скорѣй отправить въ погоню чуть-ли не на шести лошадяхъ.

— Ахъ, этотъ докторъ! воскликнулъ Пранкенъ, и заигралъ рукой, какъ будто онъ въ ней держалъ невидимый хлыстъ. — Ахъ, этотъ докторъ! Атеизмъ и коммунизмъ всегда идутъ рука, объ руку. А разсказывалъ ли вамъ также докторъ о таинственномъ разговорѣ, который онъ имѣлъ съ Дорнэ въ воскресенье?

— Нѣтъ. Но откуда вамъ это извѣстно?

— Я узналъ это случайно отъ… отъ одного слуги. Свиданіе происходило подъ предлогомъ медицинскаго совѣщанія. Оно сопровождалось пожатіемъ рукъ, и на немъ было рѣшено ничего не говорить господину Зонненкампу о давнишней связи между докторомъ и капитаномъ.

Зонненкампъ поблагодарилъ за свѣдѣніе, но въ душѣ негодовалъ. Подозрѣніе, что между его слугами есть подкупленные Пранкеномъ, подтвердилось. Онъ рѣшилъ немедленно удалить изъ дому поляка, съ которымъ Пранкенъ всегда особенно дружески обращался.

Зонненкампъ неслышно засвисталъ, о чемъ можно было догадаться только по едва замѣтному движенію его губъ.

Судья счелъ своей обязанностью не давать въ обиду уѣзднаго доктора: того требовала солидарность ихъ отношеній къ герцогскому правительству. Доктора, — говорилъ онъ, — нельзя ни въ чемъ серьезно обвинять. Пранкенъ усердно гладилъ себѣ бороду и усы, а судья продолжалъ:

— Господинъ Пранкенъ, конечно, рекомендовалъ вамъ прежде молодого человѣка съ наилучшей стороны. Позволите ли вы теперь мнѣ высказать мое мнѣніе?

Зонненкампъ отвѣчалъ, что онъ вообще имѣетъ большое довѣріе къ мнѣнію судьи. Теперь, или никогда, настала минута для ловкаго маневра. Пранкенъ крѣпче усѣлся на стулѣ и старался ободрить судью, чтобъ онъ скорѣе высказался.

— Объяснитесь скорѣй, — сказалъ онъ: — Я самъ себя теперь упрекаю за то, что не подумалъ ранѣе… дружескія отношенія съ этимъ Дорлэ могутъ быть дурно истолкованы высоко-поставленными лицами и даже приняты за измѣну.

— Позвольте мнѣ, началъ судья тономъ, какимъ останавливаютъ обвиненнаго въ судѣ: — Позвольте мнѣ самому знать, въ какихъ границахъ я долженъ держаться.

Пранкенъ былъ внѣ себя отъ досады. Этотъ слабый, ничтожный человѣкъ держалъ себя съ достоинствомъ, какого въ немъ никакъ нельзя было предположить. Пранкенъ ожидалъ, что судья распространится о нерасположеніи правительства къ Эриху и тѣмъ самымъ напугаетъ Зонненкампа, но на дѣлѣ вышло иначе. Судья говорилъ спокойно, сдержанно, взвѣшивая каждое слово, почти дружески относясь къ Эриху. Онъ сдѣлалъ оговорку, извиняясь въ томъ, что не умѣетъ съ точностью выражаться. Назвавъ Эриха опаснымъ человѣкомъ, онъ подразумѣвалъ въ немъ просто человѣка… члена общества, и имѣлъ при этомъ въ виду только нравственную сторону вопроса… нѣтъ, не то, онъ опять обмолвился… Эриха всѣ знаютъ за человѣка въ высшей степени нравственнаго. Что же касается до соображенія, будто на дружескія отношенія съ Эрихомъ могутъ неблагопріятно взглянуть при дворѣ, — онъ этому рѣшительно не вѣритъ. И вся фигура маленькаго судьи при этомъ выражала благосклонность и преданность.

— Государи нынѣ царствующаго дома, — сказалъ онъ: — неотличаются мстительностью. Они, напротивъ, кротки и миролюбивы. Нашъ правитель имѣетъ, конечно, свои особенности, но всѣ они въ высшей степени безвредны. Всѣмъ извѣстна его неисчерпаемая доброта. Возможно ли послѣ этого, чтобъ онъ хотѣлъ преслѣдовать сына своего наставника и товарища своего брата? Я скорѣе готовъ утверждать, что онъ обратитъ свои милости на того, кто окажетъ пользу или вниманіе Эриху Дорнэ, такъ какъ онъ сдѣлалъ невозможнымъ, чтобъ милости эти обращались прямо на него.

Пранкенъ былъ въ отчаяніи. Онъ смотрѣлъ на судью, какъ на охотничью собаку, которая вышла изъ повиновенія. Нервически онъ сжималъ и разжималъ кулакъ и многое далъ бы въ эту минуту, чтобъ имѣть при себѣ хлыстъ. Онъ мигалъ судьѣ, кидалъ на него грозные взгляды, но ничто не помогало. Пранкенъ горько улыбнулся и старался заглянуть въ ротъ оратору: ужъ не выросли ли у него опять зубы. Онъ говорилъ такъ бѣгло и рѣшительно, какъ никогда. Ай да бюрократъ! думалъ про себя Пранкенъ, подергивая себя за отворотъ сапога. Съ этими бюрократами никогда не знаешь, чего держаться!

— Мнѣ очень пріятно, сказалъ онъ наконецъ, насильно улыбаясь: нашъ многоуважаемый судья такимъ образомъ разсѣеваетъ всѣ наши сомнѣнія. Нечего сказать, господа чиновники отлично разбираютъ и толкуютъ дѣла!

Въ судью была пущена стрѣла, но онъ оставилъ ее безъ вниманія.

Зонненкампу, казалось, надоѣли эти переговоры. Онъ съ торжествующимъ видомъ направился къ письменному столу, гдѣ лежало нѣсколько уже запечатанныхъ писемъ, выбралъ одно изъ нихъ, сорвалъ съ него печать и сказалъ:

— Прочтите потъ это, господинъ Пранкенъ и вы, господинъ судья, — прочтите въ слухъ.

Судья взялъ письмо и прочелъ:

Вилла Эдемъ. Мая 186—г. "Многоуважаемый капитанъ докторъ Дорнэ!

«Простите старому, посѣдѣвшему въ опытѣ человѣку, который смотритъ на вещи съ чисто-практической точки зрѣнія, если онъ вамъ сдѣлаетъ слѣдующее замѣчаніе. Правы ли вы, рѣшаясь обратить всѣ силы вашего отъ природы прекраснаго и еще болѣе развитого серьезной наукой ума на воспитаніе одного мальчика, вмѣсто того, чтобъ избрать себѣ болѣе обширное поле дѣятельности? Позвольте мнѣ вамъ сказать, что умъ и знаніе тотъ же капиталъ, а вы хотите помѣстить вашъ капиталъ на слишкомъ ничтожные проценты. Я уважаю благородство вашей души, равно какъ и вашу скромность. Но въ увѣренности, что вы ошибаетесь, думая удовольствоваться столь скромной долей, я считаю своей обязанностью съ благодарностью отклонить отъ себя ваше предложеніе — заняться воспитаніемъ моего сына.

Отъ души желалъ бы я, чтобъ вы доставили мнѣ случай, обезпечить вамъ цѣлый годъ свободной дѣятельности и тѣмъ самымъ доказать вамъ, какъ глубоко васъ уважаетъ вашъ

"Генрихъ Зонненкампъ".

Судья читалъ, а Зонненкампъ неслышно продолжалъ свистѣть и бить тактъ одной ногой о другую. Онъ видимо былъ очень доволенъ своимъ письмомъ.

Съ торжествующимъ видомъ взялъ онъ его обратно отъ судьи и положилъ въ новый конвертъ.

— Желалъ бы я, сказалъ онъ, надписывая адресъ: — чтобъ этотъ человѣкъ жилъ у меня въ домѣ, только въ качествѣ кого-нибудь другого, а не воспитателя моего сына. Его постоянное присутствіе за столомъ, гдѣ бы онъ давалъ направленіе разговору, было бы, напримѣръ, въ высшей степени пріятно. Жаль, право, что этого нельзя имѣть за деньги. Будь я герцогомъ, я непремѣнно завелъ бы у себя при дворѣ особенныхъ чиновниковъ съ званіемъ совѣтниковъ краснорѣчія. Впрочемъ, каммергеры отчасти играютъ эту роль, — неправда ли? спросилъ онъ Пранкена съ легкимъ оттѣнкомъ ироніи въ голосѣ.

Пранкенъ былъ внутренно возмущенъ дерзостью этого человѣка, который не щадилъ даже герцогскаго двора. Тѣмъ неменѣе онъ въ отвѣть пріятно улыбнулся.

Лутца позвали черезъ проведенную въ стѣнѣ трубу и вручили ему письмо для отправленія на почту.

Роландъ между тѣмъ ожидалъ Пранкена, который, выйдя отъ Зонненкампа, увелъ его въ отдаленную часть парка и передалъ ему новый экземпляръ Ѳомы Кемпійскаго. Онъ указалъ Роланду на страницу, съ которой ему слѣдовало начать читать сегодня, для того, чтобъ далѣе идти наравнѣ съ Манной. При этомъ Пранкенъ настоятельно требовалъ отъ мальчика, чтобъ онъ хранилъ все это втайнѣ и ни подъ какимъ видомъ не открывалъ своему наставнику, будь онъ вѣрующій или невѣрующій — все равно.

— А развѣ Эрихъ больше сюда не вернется? спросилъ Роландъ.

— Твой отецъ еще до моего пріѣзда написалъ ему письмо съ отказомъ и уже послалъ письмо на почту.

Мальчикъ остался одинъ неподвижно сидѣть на скамьѣ, держа въ рукахъ раскрытую книгу, и безотрадно глядѣлъ въ даль.

ГЛАВА IX.
БОРЬБА СЪ ГОРЕМЪ ДѢТСКАГО СЕРДЦА.

За обѣдомъ Церера замѣтила, что сынъ ея очень блѣденъ. Она просила кавалера не слишкомъ обременять его занятіями и въ особенности поменьше заставлять его рисовать на открытомъ воздухѣ. Кавалеръ отвѣчалъ, что такое желаніе госпожи Цереры вполнѣ соотвѣтствуетъ его собственнымъ видамъ. Съ этихъ поръ онъ станетъ заставлять Роланда рисовать преимущественно съ гипсовыхъ фигуръ, а затѣмъ уже будетъ выводить его гулять.

Зонненкампъ былъ необыкновенно веселъ за столомъ. Сегодня его презрѣніе къ людямъ получило новую пищу, и онъ снова успѣшно испыталъ свои силы въ умѣньи играть человѣческими страстями. Къ тому же онъ чувствовалъ не малое облегченіе при мысли, что наконецъ отдѣлался отъ этого Дорнэ, который задалъ ему столько работы. Однако въ глубинѣ его души оставалось смутное сомнѣніе на счетъ того, удастся ли ему сдѣлать для сына лучшій выборъ.

Послѣ обѣда Пранкенъ не старался удерживать судью, который очень торопился домой, куда и былъ отправленъ въ одномъ изъ экипажей Зонненкампа. Самъ же онъ еще остался на виллѣ и вступилъ въ интимную бесѣду съ Зонненкампомъ. Послѣдній не могъ надивиться искусству, съ какимъ молодой человѣкъ, стремившійся взять за себя дѣвушку съ богатымъ приданымъ, умѣлъ прикинуться мечтательнымъ и влюбленнымъ.

Когда наконецъ Пранкенъ уѣхалъ, Зонненкампъ отправился въ оранжерею, гдѣ его вскорѣ нашелъ Роландъ.

— Отецъ, у меня есть до тебя просьба!

— Говори: я всегда бываю радъ, когда могу исполнить твое желаніе.

— Отецъ, я обѣщаюсь тебѣ каждый день заучивать по двадцати названій цвѣтовъ и растеній, только возврати мнѣ Эриха!

— Очень мило со стороны господина Дорнэ научить тебя мнѣ это сказать.

Мальчикъ быль пораженъ. Губы его полуоткрылись, онъ робко оглянулся, какъ бы призывая растенія въ свидѣтели того, что говорить правду, и воскликнулъ:

— Эрихъ не болѣе этихъ растеній могъ меня научить! Но во всякомъ случаѣ, онъ единственный человѣкъ, котораго бы я согласился послушаться.

— Не исключая и меня? спросилъ Зонненкампъ. Мальчикъ молчалъ. Отецъ повторилъ:

— Не исключая и меня?

Голосъ его дрожалъ отъ гнѣва, кулакъ судорожно сжался.

— Не исключая и меня? грозно произнесъ онъ въ третій разъ. Мальчикъ отскочилъ назадъ и пронзительно вскрикнулъ:

— Отецъ!

Кулакъ Зонненкампа разжался, и онъ сказалъ, стараясь говорить спокойно:

— Я не хотѣлъ тебя ударить, Роландъ…. Пойди сюда…. ближе ко мнѣ…. еще ближе.

Мальчикъ повиновался. Отецъ положилъ ему на голову руку. Лобъ сына горѣлъ, а рука отца была холодна какъ ледъ.

— Я люблю тебя болѣе, нежели ты можешь это понять, сказалъ Зонненкампъ. Онъ наклонился къ мальчику, но тотъ отстранилъ его отъ себя обѣими руками и воскликнулъ взволнованнымъ голосомъ:

— Прошу тебя…. пожалуйста пожалуйста, не цѣлуй меня теперь!

Зонненкампъ быстро отвернулся и ушелъ. Онъ надѣялся, что мальчикъ за нимъ послѣдуетъ и въ заключеніе все-таки его обниметъ, но ожиданія его не сбылись.

Зонненкампъ пошелъ въ другую часть оранжереи. Тамъ, стоя подъ роскошной пальмой, онъ дрожалъ отъ холода. Отчего ему отказано въ любви этого ребенка? спрашивалъ онъ самого себя. И ему невольно припомнились слова доктора Фрица, котораго онъ мысленно называлъ сумасбродомъ и агитаторомъ. „Какъ можешь ты, — писалъ ему однажды тотъ, — искореняя въ чужихъ дѣтяхъ любовь къ ихъ родителямъ, надѣяться на любовь къ себѣ собственныхъ дѣтей“?…

Зонненкампъ самъ не зналъ, почему пришли ему теперь на умъ эти слова, напомнившія о времени, которое онъ всячески старался забыть.

Вдругъ раздался рѣзкій голосъ, отъ котораго Зонненкампъ вздрогнулъ.

— God bless you, massa! пронзительно восклицалъ голосъ: God bless уои, massa!

Зонненкампъ быстро обернулся и увидѣлъ попугая своей жены. Онъ позвалъ садовника и тотъ объяснилъ ему, что госпожа Церера приказала перенести сюда своего попугая, находя, что ему слишкомъ холодно въ жиломъ домѣ.

— God bless you, massa! God bless you, massa! кричалъ попугай вслѣдъ Зонненкампу, уходившему изъ оранжереи.

Между тѣмъ Роландъ все стоялъ неподвижно, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ его оставилъ отецъ. Паркъ, домъ, все вокругъ него представлялось ему, какъ въ туманѣ. Вскорѣ пришелъ Іозефъ, и Роландъ былъ очень радъ передъ кѣмъ-нибудь излить свое горе. Онъ все разсказалъ Іозефу и горько жаловался на отца:

— Не говорите мнѣ ничего такого, чего я не могъ бы пересказать вашему отцу, остановилъ его Іозефъ. Этотъ умный и преданный слуга избѣгалъ вмѣшиваться въ тѣ дѣла, которыя его не касались и никогда не былъ переносчикомъ. Отецъ, отпуская его въ услуженіе, внушилъ ему добрыя правила, которыхъ онъ твердо держался.

Роландъ спросилъ у Іозефа, не намѣренъ-ли онъ въ скоромъ времени снова посѣтить свой родной городъ. Іозефъ отвѣчалъ отрицательно, по съ большимъ оживленіемъ принялся разсказывать о своемъ первомъ посѣщеніи родительскаго дома. Онъ съ большими подробностями описалъ дорогу туда и оказанный ему пріемъ. Мать, въ минуту его пріѣзда, чистила картофель, отца не было дома, но онъ скоро вернулся. Сосѣди толпой приходили на него посмотрѣть, полагая, что, находясь въ услуженіи у такого богатаго человѣка, онъ долженъ носить платье сотканное изъ золота. Іозефъ смѣялся, разсказывая это, но Роландъ слушалъ его очень серьезно. Онъ, было, пошелъ домой, но домъ смотрѣлъ на него такъ непривѣтливо, точно не хотѣлъ его принять. Онъ направился въ комнату Манны, надѣясь, что тамъ ему будетъ пріютнѣе, по картины на стѣнахъ и цвѣты въ открытомъ каминѣ взглянули на него вопросительно-холодно, и онъ поспѣшилъ уйдти. Вздумалъ онъ писать Маннѣ, но никакъ не могъ справиться съ письмомъ.

Тогда онъ опять вышелъ изъ дому и долго стоялъ за дворѣ, погруженный въ самого себя. Кавалеръ спросилъ у него, не хочетъ-ли онъ чѣмъ-нибудь заняться? Роландъ съ удивленіемъ на него посмотрѣть; какъ на человѣка вовсе ему незнакомаго, и ничего не отвѣчалъ. Онъ взялъ лукъ и стрѣлы, но держалъ ихъ въ рукахъ безъ всякаго употребленія. Воробьи и голуби кружились въ воздухѣ надъ нимъ, собаки вертѣлись около и со всѣхъ сторонъ обнюхивали его, но Роландъ ничего е замѣчалъ; онъ былъ точно потерянный.

Наконецъ, Роландъ отправился на берегъ, въ сопровожденіи большой собаки, „Сатаны“. Тамъ онъ сѣлъ подъ тѣпью раскидистой ивы и снялъ шляпу. Голова его горѣла. Онъ зачерпнулъ воды и помочилъ себѣ лобъ, но это его нисколько не освѣжило.

Пристально, но безъ цѣли, устремивъ взоръ вдаль, онъ ни о чемъ особенно не думалъ. Мысли бродили у него въ головѣ, однако онъ не останавливался ни на одной изъ нихъ. Вдругъ его кто-то позвалъ. Онъ почти безсознательно схватилъ за морду лежавшую близъ его собаку и самъ притаилъ дыханіе изъ опасенія, чтобы не открыли его убѣжища. Но звавшій его голосъ сталъ удаляться и вскорѣ совсѣмъ замолкъ. Онъ еще долго сидѣлъ, не смѣя пошевельнуться и стараясь заставить молчать собаку, которая, казалось, понимала его. Затѣмъ Роландъ опустилъ руку въ боковой карманъ, вынулъ оттуда письмо, написанное имъ къ Эриху, и прочелъ его. У него помутилось въ глазахъ отъ тоски и страстнаго желанія свидѣться съ другомъ. Онъ быстро вскочилъ и съ силою бросилъ письмо въ рѣку.

Настали сумерки. Неслышными шагами, подобно охотнику, подстерегающему добычу, вышелъ Роландъ изъ своей засады. Онъ сталъ по узкой тропинкѣ взбираться на виноградную гору. Ему хотѣлось добраться до ловчаго, или до маіора, или до кого-нибудь изъ людей, которые согласились бы помочь ему. Но вдругъ онъ остановился.

— Нѣтъ, ни къ кому…. ни къ кому! прошепталъ онъ едва слышно, какъ бы опасаясь выдать свою тайну, даже передъ лицемъ безмолвной ночи: „Къ нему! къ нему!“

Онъ весь съежился и сгорбился, боясь, чтобъ кто-нибудь, не смотря на темноту, не увидѣлъ его на горѣ, и выпрямился только, когда вышелъ на большую дорогу.

ГЛАВА X.
ПРЕДОСТАВЛЕННЫЙ САМОМУ СЕБѢ.

Эрихъ возвращался домой съ ощущеніемъ человѣка, который изъ ослѣпительно освѣщенной залы внезапно переходитъ въ полумракъ кабинета, гдѣ тускло горитъ всего одна лампа. Онъ щурится, третъ глаза, привыкшіе къ болѣе яркому свѣту, и плохо различаетъ предметы.

Опасная сторона богатства заключается въ томъ, что оно часто, не только губительно дѣйствуетъ на своего обладателя, но еще и вредно отзывается на людяхъ неимущихъ, которые въ силу обстоятельствъ находятся въ столкновеніи съ богачами. Языкъ не выработалъ настоящаго названія чувству, которое обыкновенно называютъ недоброжелательствомъ, завистью, алчностью. Въ сущности, оно ни то, ни другое, ни третье, а просто тяжелое ощущеніе, возбуждаемое вопросомъ: — Отъ чего и ты тоже не богатъ? Но нѣтъ, ты этого и не требуешь, а — почему не можешь ты быть только просто обезпеченъ? Жизнь человѣческая и безъ того обставлена многими трудностями: къ чему еще эта борьба съ нуждой?

Наибольшій вредъ, какой можетъ нанести человѣку неимущему видъ богатства состоитъ въ томъ — думалъ онъ — что богатство отнимаетъ у него охоту къ труду, дѣлаетъ его лѣнивымъ, пробуждаетъ въ немъ сознаніе собственнаго рабскаго положенія и недовѣрія къ пользѣ труда. Къ чему ведутъ всѣ высшія стремленія людей, ихъ мечты и открытія въ области мысли, пока на одной землѣ съ ними живутъ подобныя имъ существа, обреченныя терпѣть нужду. Муравьи, что копошатся тамъ, на большой дорогѣ, гораздо болѣе ограждены отъ тяжелыхъ впечатлѣній и вредныхъ вліяній. Между ними не найдешь муравья, утопающаго въ роскоши, между тѣмъ, какъ сосѣдъ его умираетъ съ голоду. Самый усиленный трудъ ровно ничего не значитъ, пока существуетъ такой чудовищный порядокъ вещей. Неужели нѣтъ средства, науки, которыя могли бы его измѣнить?

Эрихъ закрылъ глаза и погрузился въ тревожную думу, свойственную нашему времени. Люди нынѣшняго вѣка мечтаютъ подъ свистъ локомотива и подъ грохотъ поѣздовъ. Вдругъ Эрихъ, не смотря на свои закрытые глаза, почувствовалъ, что они въѣхали въ туннель. При этомъ обыкновенно стихаетъ всякій внѣшній шумъ и невольно прерывается нить размышленій.

Когда поѣздъ снова выѣхалъ на свѣтъ божій, мысли Эриха приняли другое направленіе. На его лицѣ мелькнула улыбка. Ему вдругъ пришло на умъ, что можно было бы написать цѣлый трактатъ о томъ, какъ древніе идею и даже самый фактъ бѣдности вносили въ область философіи, религіи, политики и нравственности. Съ этой минуты исчезала горечь сознанія собственной бѣдности, которая такимъ образомъ дѣлалась предметомъ размышленія и изученія.

Мысли Эриха шли дальше. Къ историческому взгляду на бѣдность присоединились еще воззрѣнія, почерпнутыя изъ природы. Только человѣку, думалъ Эрихъ, свойственно быть бѣднымъ или богатымъ. Въ составъ общественнаго быта входитъ длинная цѣпь сравненій. Одинъ человѣкъ сравниваетъ свое положеніе съ положеніемъ другого человѣка и думаетъ или говоритъ: у тебя есть то, чего у меня нѣтъ. Кромѣ него, ни одно живое существо въ природѣ не подвержено этому, но каждое остается неизмѣнно равнодушнымъ ко всему, что дѣлается съ подобными ему. У каждой птицы въ лѣсу есть свое гнѣздо, и ни одна другая, одинаковой съ ней породы, не селится настолько близко отъ нея, чтобъ находиться въ необходимости бороться съ ней изъ-за червяковъ и личинокъ. Животныя одной породы, съ одинаковыми наклонностями и равносильно вооруженныя, хотя и живутъ стадами, но между ними нѣтъ ни общности, ни связи. Человѣкъ одинъ сравниваетъ себя съ подобными себѣ и видитъ, что природа всѣхъ по-ровну надѣлила силами, но обстоятельства поставили ихъ на различную степень могущества и власти.

Поѣздъ мчался, локомотивъ свистѣлъ, въ душу Эриха проникло убѣжденіе, что величайшая идея, возвѣщенная человѣчеству устами одного человѣка, слѣдующая: „Когда мы обращаемъ наши мысли къ вѣчности, тогда между нами нѣтъ ни бѣдныхъ, ни богатыхъ. Наше званіе дѣтей божіихъ уничтожаетъ всякое несогласіе и не допускаетъ разъединенія.“

А поѣздъ все мчался и мчался, колеса быстро вертѣлись на осяхъ, производя однообразный шумъ, составлявшій какъ бы аккомпанимнтъ къ мыслямъ Эриха. Онъ наконецъ открылъ глаза и съ улыбкой подумалъ:

„Да! Въ вагонахъ различныхъ классовъ мчатся дѣти божіи. Одна и таже сила, — сила пара безразлично везетъ ихъ къ цѣли, сидятъ-ли они на мягкихъ подушкахъ, или на жесткихъ лавкахъ.“

Въ его вагонѣ безпрестанно мѣнялись пассажиры: Эрихъ не обращалъ на нихъ ни малѣйшаго вниманія, а они не прерывали его размышленій. Онъ всѣмъ одинаково улыбался, но видѣлъ всѣхъ какъ во снѣ. На все, происходившее вокругъ него, онъ смотрѣлъ безучастно, какъ смотрятъ на суетню въ муравейникѣ, гдѣ каждый тащитъ свою крупинку или свою соломинку.

Эрихъ очнулся только, когда по пріѣздѣ на станцію въ его родной городъ кондукторъ у него потребовалъ билетъ. Онъ всталъ, какъ пробужденный отъ тяжелаго сна, и старался пріободриться и собраться съ силами для свиданія съ матерью.

Холмы вокругъ города, нѣкогда такъ восхищавшіе его, по которымъ онъ любилъ бродить съ отцемъ, слушая его исполненныя глубины и благородства рѣчи, теперь показались ему такими маленькими и сжатыми, а рѣка у подножія ихъ такой мелкой! Онъ видѣлъ лучшее, взоръ его покоился на болѣе обширномъ пространствѣ, онъ любовался болѣе живописной мѣстностью и теперь невольно сдѣлался требовательнѣе.

На станціи желѣзной дороги ему встрѣтились знакомыя личности и въ томъ числѣ одну шутовскую фигуру, составляющую необходимую принадлежность каждаго маленькаго университета. Послѣдній улыбнулся, широко раскрывъ ротъ, и радостно привѣтствовалъ доктора. Эрихъ видѣлъ студентовъ въ пестрыхъ фуражкахъ, размахивающихъ по воздуху палками и играющихъ съ собаками. Все это казалось ему давно забытымъ сномъ. А между тѣмъ еще недавно его самымъ задушевнымъ желаніемъ было жить здѣсь, посвятивъ себя наукѣ.

Онъ шелъ по городу, который представлялъ мало пріятнаго для глазъ. Все въ немъ было узко, сжато, угловато. Наконецъ, Эрихъ достигъ родительскаго дома, поднялся по узкой деревянной лѣстницѣ, показавшейся ему необыкновенно крутой, и вошелъ въ первую комнату. Тамъ никого не было. Мать его и тетка куда-то ушли. Тогда онъ отправился въ библіотеку, гдѣ до сихъ поръ книги стояли на полкахъ въ порядкѣ, котораго никто не осмѣливался нарушать. Теперь же онѣ валялись разбросанныя по полу. Между ними стоялъ высокій, худощавый мужчина съ очками на носу, который съ удивленіемъ взглянулъ на Эриха.

Эрихъ назвалъ себя. Незнакомецъ снялъ очки и отрекомендовался извѣстнымъ антикваріемъ изъ столицы, который пріѣхалъ съ цѣлью купить библіотеку.

Значитъ, надежды матери рушились, подумалъ Эрихъ. Потомъ онъ обратилъ вниманіе антикварія на замѣтки, сдѣланныя рукой его отца почти на каждомъ томѣ библіотеки, и сказалъ, что онѣ, конечно, должны имѣть большую цѣну.

Антикварій пожалъ плечами и отвѣчалъ, что замѣтки эти не только не возвышаютъ, по напротивъ понижаютъ стоимость книгъ. Еслибъ умершій написалъ какое-нибудь большое сочиненіе, прославившее его имя, тогда замѣчанія его имѣли бы вѣсъ. Но онъ всю жизнь только собирался писать. Вслѣдствіе этого, замѣтки на поляхъ книгъ, хотя, можетъ быть, весьма дѣльныя и умныя, въ глазахъ его — антикварія неизбѣжно уменьшаютъ стоимость библіотеки.

У Эриха, и безъ того сильно возбужденнаго всѣмъ, что съ нимъ произошло въ послѣдніе дни, навернулись слезы. Трудъ цѣлой жизни его отца не только пропадалъ даромъ, но еще оказывался разорительнымъ для его семьи. Во всей этой массѣ книгъ не было страницы, на которой не покоился бы взоръ умершаго. На нихъ начерталъ онъ свои мысли и чувствованія и излилъ богатый запасъ своихъ знаній. И что же? Люди почти съ презрѣніемъ отзываются объ этихъ сокровищахъ, которыми вдобавокъ, пожалуй, еще вздумаетъ воспользоваться кто-нибудь вполнѣ посторонній. Эрихъ горько упрекалъ себя, что не уговорился окончательно съ Зонненкампомъ на счетъ своего вступленія къ нему въ домъ. Еслибъ онъ это устроилъ, то могъ бы теперь получить отъ него извѣстную сумму денегъ. Его терзала мысль, что онъ позволилъ гордости одержать надъ собой верхъ. Съ глубокой печалью смотрѣлъ Эрихъ на кипу исписанныхъ тетрадей и отдѣльныхъ листовъ, надъ которыми отецъ его трудился въ теченіи всей своей жизни.

Отецъ Эриха собирался писать книгу подъ заглавіемъ: „Истинные люди въ исторіи“, но онъ умеръ, не исполнивъ своей задачи. У него было заготовлено много любопытнаго матеріала, отдѣльныя части труда лежали совсѣмъ оконченныя, но онѣ не могли бытъ употреблены въ дѣло, такъ какъ не представляли ничего цѣлаго. Разнообразіе научныхъ свѣдѣній, большой запасъ историческихъ фактовъ, заимствованныхъ изъ самихъ отдаленныхъ временъ, — все было тутъ, но имъ не доставало руководящей нити. Основная мысль сочиненія исчезла вмѣстѣ съ профессоромъ въ могилѣ. Одно было достовѣрно извѣстно: это то, что онъ хотѣлъ назвать свой трудъ: „Истинные люди“.

Въ первой части его должны были быть собраны черты, въ которыхъ въ различныя времена и эпохи проявлялось въ людяхъ божество, по образу и подобію котораго они созданы. Во второй части должно было заключаться ученіе объ отправленіяхъ духовной жизни, изложенное съ такой же точностью и опредѣленностью, какъ ученіе объ отправленіяхъ внѣшней природы. Затѣмъ предполагалось обозначить исходную точку генія, котораго обыкновенно считаютъ чудеснымъ явленіемъ, а также объяснить и то, какъ онъ порождаетъ новые факты. По крайней мѣрѣ такое заключеніе вывелъ Эрихъ изъ бумагъ, которые пытался привести въ порядокъ. Но и отъ него также ускользала руководящая нить, и усилія его собрать все это въ одно цѣлое оказывались безполезнымъ трудомъ. Подобно искателю клада, который докапывается до него въ глубокомъ молчаніи, отецъ Эриха трудился безмолвно и скрылъ въ себѣ какъ то, что уже нашелъ, такъ и то, что еще стремился найти.

Эрихъ вышелъ изъ библіотеки въ сильномъ волненіи. Неопредѣленность его собственнаго положенія, отчужденіе отъ родины, — все это какъ бы слилось въ одну большую печаль о безполезности труда его отца. Онъ уныло оглянулся въ комнатѣ, гдѣ находился. Она ему показалась тѣсной и слишкомъ заставленной всякаго рода домашней утварью. Эрихъ, всегда такъ тщательно за собой наблюдавшій и строго судившій свои поступки, на этотъ разъ не замѣчалъ, что богатство, котораго онъ былъ недавнимъ свидѣтелемъ, и вновь пробудившееся въ немъ сознаніе собственной бѣдности набрасывали мрачный покровъ на все его окружавшее. Но заслышавъ голоса матери и тетки, онъ все-таки сдѣлалъ надъ собой усиліе, и ему удалось принять спокойный видъ.

Мать очень обрадовалась сыну, но въ тоже время испугала его, сказавъ, что вовсе не сочла бы предосудительнымъ, еслибъ онъ, безъ дальнѣйшихъ совѣщаній съ ней, окончательно помѣстился у Зонненкампа. Въ настоящихъ стѣсненныхъ обстоятельствахъ это было бы двойнымъ счастьемъ.

Эрихъ видѣлъ, что мать, мужества которой до сихъ поръ ничто не могло поколебать, была въ конецъ разбита. Смотря въ грустное, истомленное лице ея, онъ понялъ, что принесенная ею жертва оказалась безполезной. Выдержавъ тяжелую борьбу съ гордостью, она рѣшилась прибѣгнуть къ помощи вдовствующей герцогини, при дворѣ которой была любимой статсъ-дамой. Описавъ свое бѣдственное положеніе, она, такъ сказать, вылила передъ ней всю душу. Это была первая просьба, съ какой она когда либо къ ней обращалась для себя, и полагала, что герцогиня можетъ ее вполнѣ удовлетворить. Она просила суммы денегъ, достаточной для того, чтобъ избавить, ее отъ необходимости продать библіотеку покойнаго мужа, которая была какъ бы святыней для всей семьи и могла быть очень полезна ея сыну. Перечитывая свою просьбу, бѣдная женщина не могла удержаться отъ слезъ.

Отвѣтъ пришелъ, и мать показала его теперь Эриху. Секретарь герцогини писалъ отъ ея имени, въ изысканныхъ выраженіяхъ передавая увѣренія въ сочувствіи и уваженіи послѣдней. Къ письму была приложена маленькая сумма, далеко недостаточная для цѣли, къ какой предназначалась. Матери Эриха сильно хотѣлось отослать ее обратно, съ замѣчаніемъ, что вѣроятно чиновникъ, на котораго это было возложено, послалъ ей не всю сумму, назначенную герцогиней. Но подумавъ немного, она отказалась отъ своего намѣренія. Высокопоставленныхъ лицъ не слѣдуетъ оскорблять, — наоборотъ, ихъ надо съ покорностью благодарить, подъ опасеніемъ лишиться ихъ безполезныхъ милостей.

Эрихъ далъ слово въ теченіи восьми дней устроить дѣло такъ, что библіотека не будетъ продана.

Онъ немедленно пошелъ въ свою комнату и сѣлъ писать письмо къ графу Вольфсгартену. Съ большой простотой изобразилъ онъ собственное настроеніе духа при возвращеніи въ родительскій домъ и положеніе, въ какомъ засталъ мать. Затѣмъ онъ напомнилъ Клодвигу его слова: „Я васъ настолько считаю своимъ другомъ, что согласился бы принять отъ васъ услугу“.

Въ заключеніи Эрихъ написалъ, что, въ случаѣ отказа на его просьбу, чувства его къ обитателямъ Вольфсгартена нисколько не измѣлятся. Но онъ тутъ же почувствовалъ, что это ложь, разорвалъ письмо и написалъ другое, изъ котораго выпустилъ послѣднюю фразу. Не легко было Эриху въ первый разъ выступать въ роли просителя. Какъ бы то ни было, а онъ дѣйствительно являлся въ этомъ случаѣ просителемъ, и жестоко страдалъ.

Затѣмъ Эрихъ возвратился къ матери и приступилъ къ. подробному описанію своего путешествія. Мать спокойно слушала его, и когда рѣчь зашла о Беллѣ, сказала: „Белла Пранкенъ непонятная женщина“.

На сцену были вызвали снова старые планы. Эрихъ хотѣлъ открыть заведеніе для воспитанія дѣтей. Мать и тетка могли ему при этомъ быть очень полезни, такъ какъ находились въ связи съ самыми знатными и богатыми семействами въ краѣ. Только они еще не рѣшили, кому посвятить это заведеніе: дѣвочкамъ или мальчикамъ? Эрихъ склонялся въ пользу послѣднихъ, на томъ основаніи, что съ мальчиками большая часть заботъ выпадетъ на его долю. Но мать желала, чтобъ онъ еще года два, три поѣздилъ по свѣту съ научной цѣлью. Возвратясь, онъ могъ бы написать какое-нибудь большое сочиненіе, которое разомъ бы поставило его на ноги и избавило отъ необходимости кое-какъ перебиваться тяжкимъ трудомъ. Она же съ теткой намѣревалась переселиться въ столицу, гдѣ надѣялась ежегодно заработывать сумму денегъ, достаточную для того, чтобъ пока вполнѣ обезпечить Эриха.

Впрочемъ, они отложили окончательное рѣшеніе вопроса до полученія письма отъ Зонненкампа. Мать сказала, что съ переселеніемъ ея въ домикъ, обвитый виноградомъ, осуществилась бы любимая мечта ея жизни. И еслибъ ей при этомъ встрѣтилась возможность имѣть благодѣтельное вліяніе на богатаго юношу и оградить его хотя отъ нѣкоторыхъ опасностей, свойственныхъ его положенію, она сдѣлала бы это тѣмъ охотнѣе, что мальчикъ былъ однихъ лѣтъ съ ея умершимъ сыномъ.

Эрихъ навѣстилъ своего стараго учителя и друга, профессора Эйнзиделя. Это былъ его главный наставникъ. Истый жрецъ науки, онъ жилъ исключительно для нея, посвятивъ себя ученымъ розысканіямъ, имѣющимъ въ виду ея обогащеніе. Въ высшей степени порядочный и умѣренный въ своемъ образѣ жизни, онъ поражалъ малымъ количествомъ пищи и питья, которое ежедневно употреблялъ. И при всемъ томъ онъ былъ всегда веселъ, съ улыбкой смотрѣлъ на міръ божій, съ неизмѣннымъ участіемъ относился ко всякому новому открытію, и вообще отличался смѣлымъ, многостороннимъ взглядомъ на все, что принадлежитъ области мысли. Профессоръ Эйнзидель былъ другомъ отца Эриха и не переставалъ сожалѣть о томъ, что прекрасныя, проникнутыя глубокимъ смысломъ стремленія послѣдняго остались тщетными, и онъ не создалъ ничего прочнаго и полезнаго. Основнымъ правиломъ дѣятельности профессора было: мы должны довольствоваться добромъ, которое дѣлаемъ немногимъ отдѣльнымъ личностямъ: оно потомъ мало по малу распространяется на всѣхъ. Мы не можемъ создать ничего такого, что вполнѣ удовлетворяло бы насъ, къ чему намъ не оставалось бы еще кое-чего прибавить, Только о Богѣ говорится въ Св. Писаніи, что Онъ, взглянувъ на свое твореніе, сказалъ: это хорошо! Чтобъ осуществленіе вполнѣ соотвѣтствовало замыслу, а дѣло идеѣ, это возможно только одному абсолютному генію. Ограниченный геній человѣка въ осуществивши своей задачи всегда остается ниже того, что хотѣлъ и надѣялся сдѣлать.

Когда Эриху случалось обращаться къ профессору Эйнзиделю съ какимъ-нибудь ученымъ вопросомъ, онъ не только получалъ желаемое объясненіе, но еще и указаніе на источники, откуда почерпнуть болѣе подробныя свѣдѣнія о предметѣ. Въ иныхъ случаяхъ, профессоръ съ большой простотой указывалъ на собственные труды, какъ на такіе источники. Ему было рѣшительно все равно произносить собственное или чужое имя, лишь бы оно шло къ дѣлу.

Въ комнатѣ профессора висѣла небольшая гравюра съ картины Рембрандта, которую почти можно было бы назвать портретомъ самого хозяина. На ней изображенъ Фаустъ въ ночномъ колпакѣ, пристально смотрящій на заколдованный напитокъ, который самъ собой свѣтится. Фаустъ представленъ въ видѣ изсохшаго старичка, который сильно нуждается въ питьѣ, могущемъ возвратить ему молодость. У профессора Эйнзиделя не было такого напитка, но онъ ежедневно освѣжался въ источникѣ произведеній классической древности.

Когда Эрихъ явился къ профессору за помощью и за совѣтомъ, онъ засталъ его за работой. Добрый старикъ жилъ совершенно одинъ, но не столько тяготился своимъ одиночествомъ, сколько различными житейскими заботами. Онъ пожалѣлъ, что Эрихъ не можетъ вполнѣ посвятить себя наукѣ, но въ тоже время соглашался съ тѣмъ, что молодой человѣкъ, по натурѣ своей, какъ нельзя болѣе способенъ къ практической дѣятельности. Странная улыбка мелькнула у него на губахъ, когда онъ сказалъ:

— Вы крѣпко сложены и молодецъ собой. Это должно быть употреблено вами въ пользу: оно имѣетъ свою хорошую сторону. Да, да, это вамъ поможетъ.

Мучимый безпокойствомъ и желаніемъ поскорѣй приняться за какое-нибудь самостоятельное дѣло, Эрихъ на другой же день отправился въ столицу. Онъ слышалъ отъ антикварія объ одномъ начальникѣ весьма уважаемаго учебнаго заведенія, который собирался на покой и искалъ передать заведеніе въ хорошія руки.

Эрихъ пріѣхалъ въ столицу, гдѣ, будучи офицеромъ, беззаботно прожилъ нѣсколько лѣтъ, пользуясь большимъ почетомъ. Теперь за то многіе изъ его бывшихъ товарищей или дѣлали видъ, будто вовсе его не узнаютъ, или на минуту останавливаясь, говорили: „Ахъ, это вы? Здравствуйте!“ и шли далѣе. Какъ въ чужомъ городѣ бродилъ Эрихъ по столицѣ, справляясь у прохожихъ, куда ему идти. А между тѣмъ онъ здѣсь родился и нѣкогда былъ своимъ человѣкомъ. Но онъ надѣялся, что вскорѣ все измѣнится къ лучшему. Онъ тутъ поселится, обживется, сдѣлается дѣятелемъ, и ему станетъ по прежнему хорошо и привольно.

Начальникъ заведенія принялъ Эриха какъ нельзя лучше и условія его оказались сносными. Всѣми уважаемое имя родителей молодого человѣка и тутъ оказало ему свое содѣйствіе. Но встрѣтилось одно затрудненіе. Принимая на себя управленіе заведеніемъ, Эрихъ въ тоже время обязывался поддерживать уже установленный въ немъ порядокъ и на измѣнять способа преподаванія. Это заставило его призадуматься, и онъ ушелъ ни на что не рѣшась.

Дорогой Эрихъ встрѣтилъ стариннаго друга и пріятеля своего отца, который въ настоящее время стоялъ во главѣ министерства народнаго просвѣщенія. Министръ остановилъ его, освѣдомился о его матери и предложилъ ему мѣсто хранителя музея древностей, съ обѣщаніемъ въ самомъ скоромъ времени возвысить его въ званіе директора. Эрихъ просилъ, чтобъ ему дали время подумать.

Въ дверяхъ одного дома стоялъ старикъ, который, повидимому, ожидалъ, когда Эрихъ и министръ разойдутся. И дѣйствительно, онъ вслѣдъ затѣмъ подошелъ къ Эриху и дружески его привѣтствовалъ, но тотъ его не призналъ. Тогда старикъ съ изъявленіями благодарности припомнилъ молодому человѣку, какъ, во время заключенія его въ смирительномъ домѣ, былъ ему многимъ обязанъ. Теперь же, прибавилъ онъ, дѣла его идутъ хорошо. Онъ находился въ званіи канцелярскаго служителя и съ полудерзкимъ, полузастѣнчивымъ видомъ предложилъ Эриху свои услуги, въ случаѣ, если можетъ чѣмъ-либо быть ему полезенъ. — Эрихъ поблагодарилъ. Отъ его вниманія не ускользнуло, что многіе изъ прохожихъ какъ-то странно на него поглядывали, вѣроятно, удивляясь тому, что видятъ его въ обществѣ этого человѣка.

Немного спустя, ему встрѣтился возвращавшійся съ парада товарищъ, который занялъ его мѣсто въ полку и былъ теперь капитаномъ на дѣйствительной службѣ. Онъ взялъ Эриха съ собой въ казино, гдѣ тотъ въ веселомъ обществѣ вскорѣ забылъ всѣ свои невзгоды.

Въ казино только и было рѣчи, что объ Отто фонъ-Пранкенѣ, да объ его невѣстѣ, креолкѣ, обладательницѣ нѣсколькихъ милліоновъ. Эрихъ не счелъ нужнымъ объяснять, что Манна не креолка, и что ему извѣстны нѣкоторыя подробности о сватовствѣ Пранкена.

ГЛАВА XI.
РОЛАНДЪ, ГДѢ ТЫ!

— Гдѣ Роландъ? спрашиваетъ Зонненкампъ у Іозефа, Іозефъ у Бертрама, Бертрамъ у Лутца, Лутцъ у главнаго садовника, главный садовникъ у Бѣлки, Бѣлка у поселянъ, поселяне у дѣтей. Дѣти вопрошаютъ воздухъ, фрейленъ Пэрини кавалера, кавалеръ собакъ, но отъ Цереры всѣ скрываютъ.

Зонненкампъ поспѣшно ѣдетъ къ маіору. Маіоръ спрашиваетъ у всезнающей фрейленъ Милькъ, но на этотъ разъ и та находится въ полномъ невѣдѣніи. Маіоръ ѣдетъ къ крѣпости и тамъ заглядываетъ въ каждый ровъ, въ каждое подземелье, громко зоветъ Роланда, но не получаетъ никакого отвѣта. Зонненкампъ посылаетъ конюха къ ловчему, но тотъ ушелъ въ поле, и его не могутъ найти.

Зонненкампъ отправляется на станцію желѣзной дороги и беретъ съ собой Пука, маленькую лошадку Роланда. Онъ часто взглядываетъ на пустое сѣдло. На станціи онъ освѣдомляется, не пріѣхалъ ли Роландъ? Онъ старается говорить спокойно, какъ-будто ожидаетъ его возвращенія послѣ непродолжительнаго путешествія. Но тамъ Роланда не видали. Зонненкампъ возвращается на виллу и поспѣшно спрашиваетъ, не тамъ ли онъ? Получивъ отрицательный отвѣтъ, онъ ѣдетъ на ближайшую станцію желѣзной дороги, вверхъ по теченію рѣки. Тамъ освѣдомляется онъ о Роландѣ уже не такъ осторожно, какъ прежде, но и здѣсь никто не видѣлъ мальчика. Слуги бѣгаютъ туда и сюда, какъ угорѣлые.

Зонненкампъ вторично возвращается на виллу и застаетъ тамъ маіора, котораго фрейленъ Милькъ послала туда на всякій случай. Она утверждала, что Роландъ отправился въ монастырь къ Маннѣ. Маіоръ и Зонненкампъ ѣдутъ на телеграфную станцію и посылаютъ въ монастырь телеграмму. Они полны нетерпѣнія, такъ какъ телеграфъ не проведенъ прямо на островъ. Отвѣтъ можетъ придти не прежде, какъ черезъ два часа. Зонненкампъ остается здѣсь ждать, а маіора посылаетъ къ доктору и поручаетъ ему собрать свѣдѣнія въ городкѣ, не возбуждая, однако, любопытства людей постороннихъ.

Зонненкампъ ходитъ взадъ и впередъ по платформѣ, прикладывается горячимъ лбомъ къ холоднымъ каменнымъ столбамъ и Прислушивается. Вокругъ все тихо и пусто. Приходитъ поѣздъ, Зонненкампъ въ испугѣ отскакиваетъ: ему кажется, что локомотивъ мчится прямо на него. Онъ старается успокоиться, напрягаетъ зрѣніе, чтобъ хорошенько разглядѣть пассажировъ — но между ними нѣтъ Роланда. Люди расходятся, и все съизнова погружается въ тишину.

Зонненкампъ вошелъ въ залу, и нашелъ, что стулья и скамьи въ ней отвратительны: на нихъ нѣтъ никакой возможности отдохнуть, — совсѣмъ не то, что въ Америкѣ. А можетъ быть ему это только такъ кажется. Онъ опять вышелъ на воздухъ. Укладчики хлопотали вокругъ багажнаго вагона; качельщикъ усердно дѣйствовалъ молотомъ и мотыгой. Зонненкампъ такъ пристально слѣдилъ за движеніями послѣдняго, какъ-будто собирался учиться его ремеслу. Всѣ эти люди спокойно и весело занимались своимъ дѣломъ. И неудивительно: у нихъ не пропалъ сынъ. Зонненкампъ взглянулъ вверхъ на телеграфныя проволоки; у него ежеминутно, даже тамъ, гдѣ это не имѣло никакого смысла, готовъ былъ вырваться вопросъ: „Гдѣ мой сынъ?“

Настала ночь.

Зонненкампъ отправился къ телеграфному чиновнику, еще разъ освѣдомиться, дошла ли до мѣста своего назначенія посланная имъ телеграмма? Ему отвѣчали утвердительно. Ударъ телеграфнаго молота заставилъ его вздрогнуть, точно кто повторилъ этотъ ударъ по виску его головы. Онъ просилъ чиновника не запирать телеграфа на ночь и остаться всю ночь на станціи. Кто знаетъ, могутъ откуда-нибудь придти извѣстія или встрѣтится надобность отправить новую телеграмму. Но чиновникъ не согласился, не смотря на значительную сумму денегъ, которая была ему предложена. Онъ сослался на то, что безъ разрѣшенія высшаго начальства не смѣетъ измѣнить установленнаго порядка. Онъ приказалъ бывшему тутъ разсыльному не отходить отъ него, съ шумомъ заперъ дверь телеграфа и поспѣшно удалился. Онъ явно боялся Зонненкампа. Тотъ снова остался одинъ.

Вдругъ на рѣкѣ послышались удары веселъ.

— Это вы, маіоръ? закричалъ Зонненкампъ, и голосъ его рѣзко раздался въ прозрачномъ воздухѣ звѣздной ночи,

— Да.

— Онъ съ вами?

— Нѣтъ.

Маіоръ вышелъ изъ лодки. Въ городкѣ ничего не было слышно о Роландѣ. Отвѣтъ изъ монастыря теперь могъ придти только утромъ. У Зонненкампа вдругъ мелькнула догадка: не въ Вольфсгартенѣ ли Роландъ? Онъ рѣшился вернуться на виллу и послать къ графу кого-нибудь изъ людей.

Когда Зонненкампъ, садясь въ экипажъ, подалъ руку маіору, тотъ замѣтилъ:

— Какая у васъ сегодня холодная рука.

Стрѣлой вонзилось въ сердце Зонненкампа воспоминаніе о томъ, какъ онъ сегодня хотѣлъ ударить сына. Что, если мальчикъ подъ впечатлѣніемъ этого бросился въ рѣку и нашелъ смерть въ ея волнахъ? Кольцо, которое Зонненкампъ носилъ, глубоко вонзилось ему въ палецъ.

На полдорогѣ отъ виллы ихъ встрѣтилъ Іозефъ.

— Дома онъ? спросилъ маіоръ. У Зонненкампа болѣе не хватало духу спрашивать.

— Нѣтъ, но барыня обо всемъ узнала.

Въ селѣ, черезъ которое имъ надлежало ѣхать, обыватели еще гуляли, наслаждаясь теплой весенней ночью, стояли группами и весело разговаривали. На встрѣчу имъ попался патеръ, и Зонненкампъ попросилъ его поѣхать съ ними на виллу.

Экипажъ въѣхалъ во дворъ виллы, но Зонненкампъ изъ него не выходилъ и продолжалъ неподвижно сидѣть на мѣстѣ. Его принуждены были окликнуть. Тогда онъ очнулся, и къ нему мгновенно возвратились сила и сознаніе. Въ большихъ окнахъ дома мелькали огни. Вдругъ раздался крикъ. Зонненкампъ ускорилъ шаги. Въ большой залѣ на полу лежала Церера въ ночномъ одѣяніи. Она прижалась къ стулу и спрятала голову въ его подушку. Возлѣ нея стоялъ патеръ, а фрейленъ Пэрини сыпала въ стаканъ успокоительный порошокъ.

Зонненкампъ торопливо подошелъ къ женѣ, положилъ ей на плечо руку и сказалъ:

— Церера, успокойся!

Она выпрямилась, взглянула на него сверкающими глазами, вдругъ вскочила на ноги, бросилась къ нему, разорвала на его груди одежду и воскликнула:

— Отдай мнѣ моего сына!… Сына, сына моего отдай! Ты…

Зонненкампъ быстрымъ движеніемъ руки зажалъ ей ротъ. Она пробовала его укусить, но не могла и перестала биться.

Зонненкампъ попросилъ патера и фрейленъ Пэрини оставить его жену одну. Послѣдняя медлила, но повелительный жестъ рукой заставилъ ее рѣшиться, и она вышла вслѣдъ за патеромъ.

Тогда Зонненкампъ взялъ жену на руки, какъ ребенка, отнесъ ее въ спальню и положилъ на кровать. Ноги ея были холодны; онъ завернулъ ихъ въ шаль такъ крѣпко, что онѣ казались связанными. Черезъ нѣсколько времени Церера заснула, или притворилась спящею, но и этого было достаточно.

Зонненкампъ отправился въ комнату съ балкономъ, гдѣ сидѣли патеръ, маіоръ и фрейленъ Пэрини. Онъ поблагодарилъ патера и убѣдительно просилъ его пойдти отдохнуть. Тоже самое посовѣтовалъ онъ и фрейленъ Пэрини въ выраженіяхъ необыкновенно учтивыхъ, но въ тоже время повелительныхъ. Маіора онъ пригласилъ остаться съ нимъ.

Цѣлый часъ просидѣли они передъ открытымъ балкономъ, смотря на звѣздное небо и прислушиваясь къ плеску волнъ Рейна. Затѣмъ Зонненкампъ уговорилъ и маіора пойдти спать, сказавъ, что съ наступленіемъ дня, безъ сомнѣнія, прекратятся всѣ ихъ тревоги.

Самъ онъ прилегъ отдохнуть въ комнатѣ смежной съ спальней жены. Но прежде тихонько вошелъ къ ней и, закрывая рукой свѣчу, осторожно приблизился къ ея постели. Она спокойно спала съ яркимъ румянцемъ на щекахъ.

Вилла погрузилась въ молчаніе. Но Зонненкампа вскорѣ разбудили. Слуга, котораго посылали въ Вольфсгартенъ, вернулся: тамъ тоже ничего не знали о Роландѣ.

— Господинъ Пранкенъ не собирался сюда? спросилъ Зонненкампъ, но слуга не зналъ.

Зонненкампъ, не смотря на всю свою усталость, не могъ спать. Онъ вышелъ на балконъ. Птицы чирикали, рѣка шумѣла; въ небѣ показалось солнце, вдали загудѣлъ колоколъ. Все въ природѣ было ясно, свѣжо, прекрасно, но Зонненкампу представлялось хаосомъ. Дочь его въ монастырѣ, жена каждую минуту готова выдать ужасную тайну, сынъ исчезъ, не оставивъ по себѣ слѣда. Можетъ быть, вонъ эти самыя волны скрываютъ его тѣло! Была минута, когда Зонненкампу стоило большого усилія, чтобъ не броситься въ балкона и тѣмъ самымъ положить конецъ своимъ страданіямъ. Но онъ поспѣшилъ прогнать отъ себя соблазнъ, закурилъ новую сигару и вышелъ въ паркъ.

Деревья точно дрожали отъ утренней прохлады, въ листьяхъ раздавался легкій шелестъ, съ первымъ лучомъ солнца на землѣ пробуждались звукъ и движеніе. Птицы оглашали воздухъ радостными пѣснями: у нихъ есть родина и семья, — у нихъ всѣ дѣти цѣлы!…

Зонненкампъ бродилъ по саду безъ цѣли. Эта земля его собственная, эти деревья принадлежатъ ему; здѣсь все зеленѣетъ, цвѣтетъ, дышетъ свѣжестью. Но дышетъ ли еще тотъ, для кого все это было вызвано къ жизни, — тотъ, для кого оно должно существовать, для кого было посажено и приготовлено?

— Зачѣмъ? — Зачѣмъ? восклицалъ Зонненкампъ и не получалъ отвѣта. Но не разслышалъ ли онъ его внутри себя, такъ какъ вдругъ обѣими руками быстро схватился за грудь.

Онъ вошелъ въ фруктовый садъ. Тамъ стояли деревья, вѣтвямъ которыхъ онъ по произволу давалъ направленіе. Они сильно цвѣли и съ нихъ при дуновеніи утренняго вѣтерка обваливались бѣлые лепестки, отъ чего земля подъ ними была точно усыпана снѣгомъ.

Чѣмъ далѣе подвигалось утро, тѣмъ несомнѣннѣе казалось Зонненкампу, что Роландъ умеръ и тѣло его носится волнами, которыя теперь окрасились пурпуромъ зари. Вся рѣка сдѣлалась точно кровавая: да, въ ней течетъ не вода, а кровь! У него вырвался глухой стонъ, а рука сдѣлала движеніе, какъ бы ища кого-то схватить и задушить. Онъ схватился за дерево и долго-долго трясъ его, покуда на немъ не осталось ни одного цвѣтка. Онъ самъ стоялъ весь покрытый бѣлыми лепестками и смѣялся горькимъ, вызывающимъ хохотомъ.

— Нѣтъ, воскликнулъ онъ: жизнь ничего у меня не вынудитъ! Ничего!… Роландъ, гдѣ ты?

Въ эту минуту передъ нимъ вдругъ мелькнула и быстро скрылась за деревьями бѣлая фигура въ странномъ головномъ уборѣ. Что это? Онъ протеръ себѣ глаза: — дѣйствительность или игра воображенія? Онъ пошелъ на встрѣчу явленію.

— Стойте! закричалъ онъ: тамъ разставлены западни и самострѣлы!

Въ отвѣтъ раздался женскій крикъ. Зонненкампъ подошелъ ближе и узналъ фрейленъ Милькъ.

— Что вамъ надо? Что случилось?

— Я хотѣла видѣть маіора.

— Онъ еще спитъ.

— Въ такомъ случаѣ, я могу и вамъ сказать, начала фрейленъ Милькъ, нѣсколько оправясь отъ испуга: это мнѣ не даетъ покоя.

— Говорите…. говорите скорѣй, безъ предисловій!

Фрейленъ Милькъ гордо выпрямилась и сказала:

— Если вы будете грубы, то я уйду прочь.

— Извините, что вамъ угодно? кротко спросилъ онъ.

— У меня есть для васъ совѣтъ.

Зонненкампъ съ трудомъ удерживался въ границахъ терпѣнія. Онъ сдѣлалъ ей знакъ, чтобъ она продолжала. Она сказала, что не имѣетъ покою… что не помнитъ, не говорила ли уже этого маіору… Зонненнампъ отъ нетерпѣнія сломалъ вѣтку въ цвѣту. Фрейленъ Милькъ продолжала: она была увѣрена, что капиталъ Дорнэ знаетъ, гдѣ Роландъ. Не дурно было бы послать ему телеграмму.

Зонненкампъ учтиво поблагодарилъ старушку и съ большимъ самообладаніемъ сказалъ, что пойдетъ разбудить маіора и пришлетъ его сюда къ ней. Но фрейленъ Милькъ просила его не прерывать сна маіора. Она вернулась домой, а Зонненкампъ продолжалъ свою прогулку по саду.

За ночь распустилось большое количество розъ, которыя, качаясь на высокихъ стебляхъ, посылали на встрѣчу своему владѣтелю цѣлые потоки благоуханія. Но это его нисколько не радовало.

У него передъ глазами паркъ, деревья, домъ: все это можно вновь пріобрѣсти, нажить, купить. Но чего не пріобрѣтешь, не купишь, это — жизни ребенка, дѣтскаго сердца, его любви, духовной связи съ нимъ.

И опять пришли ему на умъ суровыя слова: „Вы убивали въ вашихъ ближнихъ благороднѣйшія способности души. Вы уничтожали любовь между отцемъ, матерью и дѣтьми. Берегитесь, настанетъ и ваша очередь“!….

Отчего эти слова, сказанныя ему въ Новомъ-Свѣтѣ однимъ переселенцемъ, который съ трудомъ прокладывалъ себѣ путь въ жизни, такъ упорно преслѣдуютъ его сегодня, какъ вчера?

Ужъ не ѣдетъ ли этотъ ужасный человѣкъ сюда на томъ самомъ пароходѣ, который теперь, съ первымъ утреннимъ свѣтомъ, плыветъ вверхъ по рѣкѣ?

Зонненкампъ никакъ не могъ подозрѣвать, что въ эту самую минуту дочь этого самаго человѣка говорила съ его собственнымъ сыномъ.

ГЛАВА XII.
НОЧНЫЕ ЗВУКИ.

За ночь разцвѣли розы въ саду милліонера и въ душѣ юноши.

„Къ Эриху!“ звучало внутри Роланда, но онъ не выдалъ себя ни однимъ звукомъ. Ночь была звѣздная; на безоблачномъ небѣ кротко сіяла луна. Непривычная радость охватила все существо мальчика. Онъ шелъ очень скоро и протягивать руки, какъ бы сбираясь летѣть. Вдругъ ему послышалось, что за нимъ гонятся. Онъ остановился: то былъ звукъ его собственныхъ шаговъ.

Вдали показалась группа неподвижно стоявшихъ людей, которые, повидимому, его ожидали. Онъ приблизился къ нимъ: это оказались колья, выкрашенные черной краской и приготовленные для плетня въ одинъ изъ виноградниковъ на горѣ. Роландъ пошелъ тише. Ему хотѣлось пѣть, но онъ боялся обратить на себя вниманіе. Достигнувъ вершины небольшого холма, онъ остановился. Внизу, у ногъ его, пыхтѣлъ буксирный пароходъ; на немъ между мачтъ мелькали огоньки. Роландъ, любуясь ими, сосчиталъ: ихъ било семь.

— Тамъ тоже не спятъ, громко произнесъ онъ, и ему впервые пришло на умъ, что люди могутъ не спать по ночамъ, заработывая себѣ средства къ существованію, вонъ какъ тѣ фигуры, что движутся вокругъ машины и близъ рули на пароходѣ, или какъ лодочники на шлюпкахъ, которыя къ нему прицѣплены. „Къ чему это? Что принуждаетъ къ этому людей?“ И мальчикъ въ недоумѣніи покачалъ головой. Задумчиво продолжалъ онъ путь по гладкой поверхности холма, а затѣмъ сталъ взбираться на смежную съ нимъ гору. Его забавляло смотрѣть, какъ за нимъ слѣдовала его тѣнь. Онъ шелъ посреди дороги, держась подальше отъ канавъ, видъ которыхъ возбуждалъ въ немъ непріятное ощущеніе. Тѣнь отъ деревьевъ, длинными полосами ложившаяся на дорогу, тоже нѣсколько тревожила его, и онъ радовался, когда снова выходилъ на лунный свѣтъ. Вскорѣ передъ нимъ показалась деревня: онъ пріободрился и пошелъ смѣлѣе. Хотя въ ней всѣ спали, тѣмъ не менѣе онъ находился посреди людей и чувствовалъ себя въ безопасности. Богатому мальчику всегда говорили, что ночью по дорогамъ ходятъ воры да убійцы. Что было на немъ такого, чѣмъ могли бы прельститься воры? Часы съ цѣпочкой. Онъ вынулъ ихъ, намѣреваясь подальше спрятать.

— Стыдно! воскликнулъ онъ вдругъ, сознавая страхъ, который до сихъ поръ таился у него въ глубинѣ души. Ему стало досадно на себя, и онъ съ вызывающимъ видомъ началъ пересчитывать, преувеличивая, всѣ опасности, какія могли ему встрѣтиться.

— Ну, что же? Идите сюда! говорилъ онъ вслухъ: „Я здѣсь и Сатана тоже! Что долго думать, идите: не такъ ли, Сатана?“ ласково обращался онъ къ собакѣ, которая весело вокругъ него прыгала.

Онъ шелъ чрезъ деревню, погруженную въ глубокій сонъ; по временамъ раздавался лай собакъ, которыя чуяли близость Сатаны. Роландъ приказалъ ему молчать, и онъ повиновался. Мальчикъ узналъ деревню: это та самая, въ которой онъ былъ въ воскресенье съ докторомъ и Эрихомъ. Вотъ домикъ, гдѣ умеръ старикъ, а тамъ на противоположной сторонѣ мѣсто, отведенное для гимнастическихъ упражненій, въ которыхъ онъ, вмѣстѣ съ Эрихомъ, принималъ участіе. Далѣе стояло жилище Семиствольника, а въ немъ безмятежнымъ сномъ покоился весь оркестръ. Роландъ на минуту остановился, раздумывая, не войдти ли ему въ домъ и не разбудить ли его обитателей, съ тѣмъ, чтобъ взять кого-нибудь изъ нихъ съ собой или отправить съ извѣстіями о себѣ къ отцу. Но онъ не исполнилъ ни того, ни другого намѣренія.

Ночь была необыкновенно тиха. Издали еще доносился лай собаки, которая лаяла какъ бы нехотя, точно сквозь содъ. Вдоль дороги журчалъ ручей. Роландъ съ удовольствіемъ прислушивался къ тихому плеску воды, но ручеекъ вскорѣ смолкъ и исчезъ. Вся окрестность погрузилась въ молчаніе.

Вдругъ Роландъ очутился у входа въ узкое ущелье, въ которомъ, вслѣдствіе осѣнявшихъ его густыхъ деревьевъ, было такъ темно, что онъ не видѣлъ, куда ступалъ. Но онъ храбро шелъ впередъ, стараясь думать о томъ, какое прекрасное зрѣлище должно представлять это ущелье днемъ. Выйдя изъ него и снова увидавъ себя на открытой мѣстности, онъ почувствовалъ нѣкоторое облегченіе. Надъ вершиной одной изъ горъ сверкнула звѣзда, такая большая и ясная. Она все выше и выше поднималась на горизонтѣ, и блескъ ея становился все ярче и ярче. Знакома ли эта звѣзда Маннѣ?

На пути Роланда опять встрѣтилась деревня. Въ крайнемъ изъ ея домовъ свѣтился оголенъ и слышались голоса. Одна женщина съ горькимъ плачемъ сѣтовала о томъ, что ей завтра предстоитъ вести да продажу свою единственную корову. Роландъ, не думая долго, положилъ на порогъ низенькой комнаты нѣсколько золотыхъ монетъ, постучался въ ставень и закричалъ:

— Эй, добрые люди, деньги за корову лежатъ у васъ на порогѣ!

И онъ стремглавъ бросился прочь отъ домика. Ему сдѣлалось страшно, какъ будто онъ что-нибудь укралъ. Онъ бѣжалъ долго, пока не споткнулся и не упалъ въ канаву. Самъ не давая себѣ отчета въ своемъ бѣгствѣ, онъ прислушивался, не гонятся ли за нимъ люди, которымъ онъ сдѣлалъ такой неожиданный подарокъ. На лицѣ его мелькнула улыбка при мысли, что онъ похожъ на духа, который, странствуя по свѣту, облегчаетъ участь несчастныхъ, а потомъ укрывается отъ ихъ благодарности.

Бодро шелъ онъ дальше, счастливый тѣмъ, что ему удалось сдѣлать, и мечтая о томъ времени, когда у него будетъ много, много денегъ, и онъ станетъ точно также ходить невидимкой, всюду принося съ собой радость и облегченіе.

Вдругъ онъ увидѣлъ въ полѣ, близъ дороги, страшнаго вида человѣка, который держалъ въ рукахъ оружіе, поправленное прямо противъ него. Роландъ вздрогнулъ, остановился и спросилъ у человѣка, что ему надо. Тотъ молчалъ и не двигался съ мѣста. Роландъ натравилъ да него собаку. Сатана возвратился, помахивая головой. Тогда Роландъ самъ пошелъ прямо на страшный предметъ и громко расхохотался, хотя все еще сильно дрожалъ. Вооруженный человѣкъ былъ не что иное, какъ птичье пугало.

Чу! вдали раздался стукъ. По одному направленію съ Роландомъ медленно тащилась телѣга. Тяжело качаясь на осяхъ, она жалобно скрипѣла, а подъ колесами ея съ трескомъ дробились каменья. Роландъ мысленно порѣшилъ, что у телѣги должно быть всего два колеса и что она запряжена одной лошадью. Желая вполнѣ удостовѣриться въ справедливости своей догадки, онъ остановился и сталъ прислушиваться. Нѣтъ, о мостовую ударяютъ болѣе нежели двѣ пары копытъ. Вскорѣ телѣга съ нимъ поровнялась, и онъ увидѣлъ, что она запряжена парой, а колесъ у нея дѣйствительно только два. Роландъ отошелъ въ сторону, дожидаясь, пока она проѣдетъ. Рядомъ съ телѣгой шелъ извощикъ, посвистывая и пощелкивая бичемъ. Роландъ далъ телѣгѣ себя опередить, а самъ пошелъ за ней слѣдомъ. На юнаго странника напалъ страхъ, и ему пріятно было чувствовать близость человѣка, который, подобно ему, бодрствовалъ. Въ случаѣ опасности было кого позвать на помощь, и Роландъ мысленно повторялъ крикъ: „Помогите! Помогите!“ Но опасность ни съ какой стороны не являлась.

— Жаль, что на насъ никто не нападаетъ! этакъ намъ съ тобой, пожалуй, и не придется выказать нашей храбрости! сказалъ Роландъ собакѣ, подшучивая надъ самимъ собой.

Это однако не помѣшало ему сильно струситъ, когда телѣга вдругъ перестала скрипѣть. Она была на минуту задержана у заставы и опять двинулась, при чемъ отъ сердца мальчика отлегло.

Вскорѣ телѣга вторично остановилась у крайняго дома ближайшей деревни. Дворникъ, явно поджидавшій извощика, былъ не мало изумленъ, увидавъ при свѣтѣ фонаря прелестнаго мальчика, который смотрѣлъ на него большими, блестящими глазами.

— Это кто? воскликнулъ дворникъ и отъ испуга и удивленія остался съ раскрытымъ ртомъ. Огромная собака обнюхала ему ноги и, оскаливъ зубы, поглядѣла на своего хозяина, какъ бы только ожидая его приказанія, чтобъ броситься на дворника.

Роландъ приказалъ собакѣ не трогаться съ мѣста. Вѣроятно въ звукахъ его голоса было нѣчто такое, что и дворнику и извощику внушало къ нему уваженіе. Они почтительно спросили у него, не желаетъ ли онъ выпить съ ними вина. Роландъ согласился и сѣлъ за столъ, освѣщенный тускло горѣвшей лампой. Извощикъ помѣстился около него, и они чокнулись стаканами. Дворникъ съ любопытствомъ поглядывалъ на Роланда.

— Какое славное кольцо! сказалъ онъ улыбаясь и показывая на руку мальчика. И какъ блеститъ въ немъ камень! оно вѣрно дорого стоитъ. Подари-ка мнѣ его.

Хозяинъ дома, услышавъ эти слова, вышелъ изъ комнаты въ одной рубашкѣ и панталонахъ. На Роланда посыпались вопросы: кто онъ, откуда и куда идетъ? Онъ отвѣчалъ уклончиво.

Извощикъ снова отправился въ путь. Роландъ шелъ рядомъ съ нимъ, распрашивая его о подробностяхъ его житья-бытья. Онъ узналъ между прочимъ, что телѣга была нагружена новыми глиняными кружками, которыя везлись къ одному цѣлебному источнику. Тамъ ихъ наполнятъ минеральной водой и отправятъ въ разныя страны, до самой Голландіи. Роландъ удивлялся, когда услышалъ, какимъ разнообразнымъ процессамъ подвергалась минеральная вода, прежде чѣмъ являлась на столѣ его родителей, гдѣ ее обыкновенно пили. Въ понятіяхъ извощика, Голландія составляла крайніе предѣлы земли, и онъ въ свою очередь съ изумленіемъ услыхалъ отъ Роланда, что есть еще много другихъ странъ и даже частей свѣта, которыя лежатъ гораздо дальше Голландіи. Извощикъ не могъ надивиться обширнымъ познаніямъ Роланда и освѣдомился, не былъ ли онъ самъ въ которой-нибудь изъ этихъ странъ.

Роландъ не далъ ему прямого отвѣта. Тогда извощикъ завелъ рѣчь о честности, ссылаясь при этомъ на собственный примѣръ. Все что на немъ надѣто, говорилъ онъ, принадлежитъ ему и заработано тяжкимъ трудомъ. Онъ предпочелъ бы голодать и просить милостыню, нежели владѣть дурно нажитымъ добромъ. Если Роландъ, прибавилъ онъ въ заключеніе, сдѣлалъ что-нибудь дурное, за что ему угрожаетъ наказаніе, если онъ напримѣръ укралъ кольцо, то пусть онъ скорѣе вернется назадъ и постарается поправить свою ошибку. Роландъ успокоилъ извощика.

Дорога между тѣмъ завернула въ дубовую рощу. Вдругъ послышался крикъ совы и раздался въ воздухѣ точно насмѣшливый хохотъ.

— Слава Богу, что я не одинъ! сказалъ извощикъ. Ты тоже слышалъ хохотъ?

— Это не хохотъ, а крикъ ночной птицы.

— Да, какъ же! Хороша ночная птица! Это духъ смѣха.

— Духъ смѣха? кто это такой?

— Моя мать, когда была маленькой дѣвочкой, слышала его однажды днемъ. У насъ дѣти часто ходятъ въ лѣсъ собирать желуди. Подъ дубомъ разстилаютъ бѣлый платокъ и начинаютъ трясти дерево. Трясутъ да трясутъ, а съ него такъ и сыплются желуди, ты вѣдь знаешь, жолудями кормятъ свиней. Вотъ въ одинъ ясный осенній день въ лѣсъ отправилась цѣлая толпа дѣтей. Мальчики взобрались на деревья и стали оттуда бросать жолуди. Такой пошелъ по лѣсу трескъ да шумъ! вдругъ изъ чащи раздался громкій хохотъ… „Это что?“ — спрашиваютъ дѣти. Ахъ, восклицаетъ матушка: это духъ! — „Духъ?“ повторяетъ одинъ шалунъ: „А если духъ, такъ давай же, я пойду на него посмотрю“. И мальчишка ушелъ въ чащу. Вотъ онъ идетъ и видитъ: на пнѣ сидитъ крохотный человѣкъ. Голова у него огромная, больше всего туловища, волосы сѣдые, а борода длинная, предлинная и тоже сѣдая. „Это ты смѣялся“? спрашиваетъ мальчикъ. „Я“, отвѣчаетъ карликъ и опять, какъ захохочетъ! Вы тамъ жолуди трясете, говорить онъ: одна жолудь упала подъ платокъ. Вамъ ее не найдти, она ушла глубоко въ мохъ. Изъ нея выростетъ дерево. Когда оно будетъ большое, его срубятъ, распилятъ и изъ досокъ сдѣлаютъ колыбель и дверь. Въ колыбель положатъ ребенка, и когда онъ въ первый разъ отворитъ дверь, тогда и я буду свободенъ. А до тѣхъ поръ я долженъ скитаться по лѣсу за то, что кралъ деревья и жилъ дурнопріобрѣтеннымъ добромъ». Карликъ еще разъ громко захохоталъ. Мальчикъ смотритъ, а онъ исчезъ во пнѣ. Съ тѣхъ поръ многіе слышатъ его хохотъ, но никому не удается его видѣть. Всѣ знаютъ и дубъ, о которомъ онъ говорилъ, да никто къ нему не прикасается.

Роландъ слушалъ, и его бросало то въ холодъ, то въ жаръ. Онъ не вѣрилъ словамъ сказки, но на него сильно подѣйствовали разсужденія, которыми извощикъ сопровождалъ свой разсказъ, не переставая распространяться о томъ, какъ дурно нажитое добро никогда не идетъ въ прокъ.

Начало свѣтать. Роландъ подалъ извощику руку и простился съ нимъ. Ему хотѣлось остаться позади и немного отдохнуть. А извощикъ устроилъ себѣ мѣстечко на телѣгѣ близъ дышла и прилегъ соснуть. Теперь, когда насталъ свѣтъ, онъ могъ себѣ это позволить.

Роландъ сѣлъ на кучу камней съ краю дороги и долго еще прислушивался къ стуку и скрипу медленно удалявшейся телѣги. Въ первый разъ въ жизни пришлось ему заглянуть въ совершенно чуждую для него сферу существованія человѣка, съ которымъ онъ не имѣлъ ничего общаго. Онъ какъ во снѣ видѣлъ извощика, какъ тотъ прибываетъ на мѣсто своего назначеніи и въ изнеможеніи бросается на кучу сѣна, которая потомъ служитъ кормомъ его лошади.

Никогда еще не случалось Роланду быть до такой степени одинокому и такъ безгранично предоставленному самому себѣ. Онъ зналъ, что некому его позвать. Весь міръ казался ему новымъ, какъ будто онъ его впервые увидалъ. У ногъ его проворно ползъ жукъ, стараясь перебраться черезъ кусокъ дерева, и онъ внимательно слѣдилъ за его движеніями.

Разнообразныя, непривычныя мысли толпились въ юномъ умѣ мальчика. «Какая безконечная полнота существованій разсѣяна въ мірѣ!» думалось ему. На живой изгороди, вдоль дороги, въ едва распустившихся цвѣтахъ шиповника сидѣло множество мухъ и жуковъ. Шмели, жужжа, перелетали съ одного цвѣтка на другой. Бабочки, жука, мухи, пауки, всѣ здѣсь ночевали, а благоразумныя улитки забрались подальше въ вѣтки, гдѣ ничто не могло нарушить ихъ покоя.

Полевая мышь высунулась изъ своей норки. Она сначала оглядывалась, поводя усиками обнюхала воздухъ, потомъ быстро шмыгнула въ траву и исчезла въ другой норкѣ. Пестрый жукъ торопился скорѣй перебраться черезъ дорогу. Онъ вообще боялся открытыхъ мѣстностей и только тогда успокоился, когда очутился въ чащѣ хлѣбныхъ растеній.

Мимо пробѣжалъ заяцъ. Сатана бросился за нимъ, а Роландъ невольно схватился за бокъ, отыскивая ружье.

Наплывъ различныхъ впечатлѣній былъ такъ силенъ, что когда Роландъ отъ нихъ очнулся, ему показалось, будто онъ все это время плавалъ по бурной рѣкѣ, а теперь волна внезапно выкинула его на берегъ. Солнце взошло и ослѣпило его своимъ блескомъ. Онъ всталъ и пошелъ далѣе. Но поступь его была не тверда, и онъ упорно смотрѣлъ въ землю. Внутри его что-то зашевелилось, и тайный голосъ шепталъ: «Вернись къ отцу и матери!»

Но вдругъ у него громко вырвалось: «Эрихъ!» — «Эрихъ!» многократно повторило эхо, дробясь по горамъ. Нерѣшимость исчезла, и Роландъ быстро и твердо пошелъ впередъ. Ему казалось, что онъ не идетъ, а его влечетъ какая-то невидимая сила. Безсонная ночь на открытомъ воздухѣ, выпитое съ извощикомъ вино, новыя мысли и впечатлѣнія, все это бродило въ немъ, сталкивалось и до крайности его возбуждало. Ему казалось, что съ нимъ должно случиться что-нибудь необыкновенное, что ему предстоитъ открыть чудо, какого еще никому не приводилось видѣть. Онъ безпрестанно оглядывался, какъ бы ожидая, что вотъ, вотъ оно явится и скажетъ: «Я тебя ожидаю. Ты ли это, наконецъ?»

Озираясь по сторонамъ, онъ замѣтилъ, что собака его покинула. Неподалеку виднѣлся лѣсокъ. Сатана, безъ сомнѣнія, отправился въ него на охоту за зайцами и дикими кроликами. Роландъ свиснулъ. «Сатана!» хотѣлъ онъ крикнуть, но вдругъ остановился и позвалъ собаку ея прежнимъ именемъ. «Грейфъ!» закричалъ онъ, и собака явилась, весело махая хвостомъ. У ней висѣлъ изъ пасти языкъ, а шерсть была вся мокрая отъ утренней росы, которой она набралась, когда бѣжала черезъ поле, засѣянное пшеницей. Роланду стоило не мало хлопотъ защититься отъ ласкъ собаки, которая была внѣ себя отъ радости, услышавъ свое прежнее имя. Она тяжело дышала и смотрѣла на хозяина своими понятливыми глазами.

— Да, тебя зовутъ Грейфомъ!.. сказалъ Роландъ. — Но теперь довольно, назадъ! и собака пошла за нимъ слѣдомъ.

Дорога углубилась въ лѣсъ. Роландъ свернулъ въ сторону и легъ на мохъ подъ тѣнистой елью. Надъ нимъ щебетали птицы и кричала кукушка. Грейфъ сѣлъ около него и ревниво поглядывалъ на своего господина, какъ бы желая привлечь на себя его взглядъ. Роландъ обѣими руками раскрылъ ему пасть и любовался его длинными, острыми зубами. Собственный голодъ напомнилъ ему, что и собака должна быть голодна: «Хорошо, хорошо», сказалъ онъ: «въ первомъ же мѣстечкѣ, гдѣ есть мясникъ, ты получишь свою порцію колбасы». Грейфъ облизался, сдѣлалъ прыжокъ, какъ бы понявъ въ чемъ дѣло и съ громкимъ лаемъ бросился гонять грачей, которые, несмотря на раннюю пору, уже искали корма въ поляхъ.

Усталый мальчикъ вскорѣ заснулъ. Грейфъ, зная, въ чемъ состоятъ обязанности собаки, не легъ, но сѣлъ возлѣ Роланда, охранять его сонъ. По временамъ глаза его сильно моргали, онъ дѣлалъ усилія, чтобъ держать ихъ открытыми, вскидывалъ вверху головой, но продолжалъ вѣрно сторожить.

Вдругъ Роландъ проснулся, пробужденный звуками дѣтскаго голоса.

ГЛАВА XIII.
ЛАНДЫШЪ.

Роландъ протеръ себѣ глаза. Передъ нимъ стояла дѣвочка въ бѣломъ платьицѣ и голубомъ передничкѣ. Личико у нея было розовенькое съ большими голубыми глазами, обрамленное темнорусыми кудрями, волнистыя пряди которыхъ падали ей на шейку. Дѣвочка держала въ рукахъ букетъ полевыхъ цвѣтовъ.

Грейфъ стоялъ передъ ней, заграждая ей путь.

— Грейфъ, назадъ! воскликнулъ Роландъ, и быстро вскочилъ на ноги. Собака спряталась за него.

— Это нѣмецкій лѣсъ! сказала дѣвочка съ иностраннымъ акцентомъ и голосомъ, какъ у сказочной принцессы. — Это нѣмецкій лѣсъ! Я въ немъ нарвала цвѣтовъ. А ты лѣсной принцъ?

— Нѣтъ. Но ты какъ здѣсь очутилась?

— Я изъ Америки. Меня дядя сегодня сюда привезъ, и я теперь навсегда останусь въ Германіи.

— Лиліана! Иди сюда! Гдѣ ты тамъ запропастилась? закричалъ съ дороги мужской голосъ.

Роландъ увидѣлъ сквозь деревья открытый экипажъ, въ которомъ сидѣлъ важнаго вида мужчина, съ бѣлыми какъ снѣгъ волосами.

— Иду, иду! отвѣчала дѣвочка. — Я здѣсь нашла такіе прелестные цвѣты!

— На, возьми вотъ этотъ, сказалъ Роландъ, срывая ландышъ. Дѣвочка бросила букетъ, который держала въ рукахъ, и схватила цвѣтокъ, предложенный ей Роландомъ.

— Good by! сказала она потомъ и быстро побѣжала къ коляскѣ. Сидѣвшій въ ней мужчина приподнялъ дѣвочку, помѣстилъ около себя, и они уѣхали. Роландъ снова остался одинъ.

Что это было: дѣйствительность или-сонъ? Но вдали еще раздавался шумъ колесъ, а на землѣ лежали сорванные цвѣты. Но въ самомъ ли дѣлѣ сказала дѣвочка, что она изъ Америки? «Отчего я за ней не послѣдовалъ и не разспросилъ сидѣвшаго въ коляскѣ старика? Теперь они уѣхали, и я не знаю, куда дѣвочку увезли», упрекалъ себя Роландъ.

Онъ стоялъ, устремивъ взоръ на цвѣты, но не поднималъ ихъ. Грейфъ лаялъ, какъ бы желая сказать: «Пусть послѣ этого говорятъ, что на свѣтѣ не бываетъ чудесъ!» Онъ обнюхалъ цвѣты и вдругъ бросился по слѣдамъ дѣвочки на дорогу и за экипажемъ, точно съ цѣлью исполнить желаніе своего господина, догнать путешественниковъ и доставить ему возможность съ ними поговорить. Роландъ остановилъ его свистомъ и крикомъ. Грейфъ вернулся и получилъ выговоръ. — «Ты заслуживаешь — сказалъ мальчикъ — чтобъ я тебѣ не далъ обѣщанной колбасы.» Грейфъ легъ къ его ногамъ и умильно на него посмотрѣлъ, какъ будто хотѣлъ сказать, что онъ это сдѣлалъ не съ дурнымъ намѣреніемъ.

— А теперь намъ пора въ дорогу! воскликнулъ Роландъ.

Вдали раздался свистъ локомотива, и они направились въ ту сторону. Вскорѣ дорога вышла изъ лѣсу и продолжала извиваться между виноградными холмами.

Роландъ увидѣлъ нѣсколькихъ женщинъ, которыя ходили взадъ и впередъ, таская черноземъ къ подножію одной горы, гдѣ разводился новый виноградникъ. Немного въ сторонѣ, близъ живой изгороди, былъ разложепъ огонь, на которомъ кипѣлъ котелокъ. Возлѣ стояла старуха и что-то мѣшала въ немъ сухой вѣткой. Роландъ остановился. Старуха его окликнула и пригласила подойдти поближе. Роландъ подошелъ и увидѣлъ, что она варила, кофе. Вскорѣ пришли и другія женщины. Между ними были молодыя и старыя, и всѣ онѣ живо болтали, шутили и смѣялись. Опрокинутыя корзины замѣнили имъ стулья, и одна изъ нихъ была предложена Роланду. Женщина спрашивали у него не принцъ ли онъ какой-нибудь? Онъ отвѣчалъ отрицательно, но вопросъ этотъ видимо ему польстилъ. Онъ принялъ слегка, покровительственный видъ, впрочемъ былъ очень снисходителенъ и даже много шутилъ.

Старый виноградарь, главный распорядитель здѣсь производившихся работъ, объявилъ Роланду, котораго въ качествѣ мужчины считалъ достойнымъ членомъ общества, что онъ никогда не пьетъ кофе. Это глупая мода, прибавилъ онъ, вслѣдствіе которой деньги вывозятся въ Америку и никогда оттуда не возвращаются.

Роландъ удивился, что и здѣсь тоже говорили объ Америкѣ.

Все общество слушало съ большимъ вниманіемъ, пока онъ объяснялъ, что изъ Америки получаютъ не кофе, а сахаръ.

— Что же касается до нашего сахару, сказала старуха: — то онъ и не пріѣзжалъ изъ Америки. У насъ его вовсе нѣтъ.

Первая чашка съ самыми густыми сливками, тутъ же снятыми съ горшка молока, была подана Роланду вмѣстѣ съ кускомъ чернаго хлѣба. Ему очень хотѣлось чѣмъ-нибудь отблагодарить этихъ добрыхъ людей, но у него пропалъ портъ-монне. Онъ это теперь только замѣтилъ, но въ тоже время помнилъ, что еще имѣлъ его, когда пилъ вино съ извощикомъ. Вѣроятно его укралъ, подумалъ онъ, дворникъ, у котораго былъ такой плутовской видъ. Но Роландъ скрылъ свою печаль по случаю пропавшихъ у него денегъ и сказалъ, прощаясь съ добрыми людьми, что когда-нибудь отплатить имъ за ихъ ласку и угощеніе.

Онъ пошелъ далѣе.

Итакъ, ему пришлось еще и это испытать! Бѣдный и беззащитный, онъ воспользовался гостепріимствомъ людей, которые сами весьма не много имѣли, и это произвело на него чуть ли не самое пріятное впечатлѣніе.

Да, свѣтъ прекрасенъ и люди добры, хотя иногда и случается, что дворники не могутъ устоять противъ соблазна тугонабитаго кошелька. Оживленный этими мыслями, Роландъ шелъ бодро и весело и вскорѣ достигъ станціи желѣзной дороги.

Онъ съ цѣлью обошелъ ближайшія станціи, зная, что тамъ его могутъ скоро накрыть, и предпочелъ нѣсколько пройдти пѣшкомъ.

На желѣзной дорогѣ какой-то очень дурно одѣтый человѣкъ, у котораго одна нога была въ сапогѣ, а другая въ туфлѣ, встрѣтилъ его, какъ знакомаго.

— Здравствуйте, любезный баронъ! кричалъ онъ ему: — «здравствуйте»! и старался поближе къ нему подойдти.

Въ такое прекрасное утро, послѣ столь необыкновенной ночи было вдвойнѣ непріятно столкнуться съ этимъ человѣкомъ, который издавалъ сильный запахъ водки. А онъ, какъ нарочно, почувствовалъ особенное расположеніе къ Роланду. Наконецъ, одинъ изъ служителей при желѣзной дорогѣ подошелъ къ этому, не то пьяному, не то сумасшедшему человѣку, и учтиво попросилъ его не тревожить посѣтителей станціи. Тотъ немедленно отошелъ въ сторону, но издали продолжалъ кивать и подмигивать Роланду, какъ будто у нихъ была какая-то общая тайна.

Роланду объяснили, что человѣкъ этотъ членъ весьма уважаемаго знатнаго семейства. Родные его не разъ пытались ему помочь и назначали ему ежегодное содержаніе, по это рѣшительно ни къ чему не вело. Теперь онъ жилъ у одного носильщика, и единственную его отраду составляла желѣзная дорога. Его всѣ сожалѣли и обращались съ нимъ ласково, не забывая, что онъ все-таки баронъ. Но Роландъ смотрѣлъ на него со страхомъ, еще усиленнымъ отъ возбужденнаго состоянія, въ которомъ онъ находился. Въ тоже время его сильно поразило уваженіе, съ какимъ всѣ относились къ этому пьяному помѣшанному старику потому только, что онъ баронъ,

Роландъ заложилъ буфетчику при желѣзной дорогѣ свое кольцо, и на полученныя деньги взялъ билетъ въ университетскій городъ, гдѣ жилъ Эрихъ.

Онъ былъ очень доволенъ, когда наконецъ сидѣлъ въ вагонѣ.

— Ахъ, какъ пріятно ѣхать! невольно вырвалось у него.

Сосѣдь его съ удивленіемъ на него посмотрѣлъ. Могъ ли онъ знать, что мальчикъ изнемогалъ отъ усталости и былъ несказанно счастливъ тѣмъ, что, безъ дальнѣйшихъ съ его стороны: усилій, быстро приближался къ цѣли своего путешествія — къ Эриху.

— А куда лежитъ вашъ путь, баронъ? спросилъ сосѣдъ.

Роландъ назвалъ городъ и въ свою очередь съ удивленіемъ на него взглянулъ: съ какой стати онъ его честитъ барономъ? На одной станціи, гдѣ желѣзная дорога развѣтвлялась, и перемѣнялись кондуктора, сосѣдъ вышелъ и сказалъ новому кондуктору:

— Позаботьтесь о молодомъ баронѣ, который здѣсь сидитъ.

Роланду было пріятно, что его такъ называютъ. А хорошо, подумалъ онъ, быть въ дѣйствительности барономъ. Всѣ относятся къ вамъ съ почтеніемъ и въ разговорѣ безпрестанно употребляютъ титулъ. Но мысль, эта недолго занимала мальчика. Ему гораздо пріятнѣе было думать объ Эрихѣ и о томъ, какъ тотъ удивится и обрадуется его пріѣзду. Лице его горѣло отъ нетерпѣнія и радостнаго волненія.

Но вдругъ онъ вспомнилъ о собакѣ и испугался. Гдѣ она, и что съ ней сталось? Онъ ее потерялъ или забылъ. А поѣздъ между тѣмъ мчался по долинамъ, чрезъ ущелья и туннели. Роланду казалось, что прошелъ цѣлый годъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ оставилъ родительскій домъ.

Недалеко отъ университетскаго города, гдѣ дорога снова развѣтвлялась, къ Роланду въ вагонъ сѣло нѣсколько студентовъ. Они вскорѣ довели до свѣдѣнія всѣхъ своихъ спутниковъ, что сейчасъ совершили великій подвигъ, а именно истратили родительскія деньги на угощеніе другъ друга майтранкомъ. Настоящее вино, прибавили они, не стоитъ пить: его всякій можетъ имѣть. Оказалось, что они и въ вагонъ взяли порядочный запасъ вышеупомянутаго напитка и въ припадкѣ великодушія или, лучше сказать, сумасбродства, пригласили и Роланда участвовать, въ ихъ угощеніи. Но тотъ скромно, однако рѣшительно, отказался.

Когда они пріѣхали въ университетскій городъ, уже начало темнѣть. Роландъ спросилъ, гдѣ живетъ докторъ Дорнэ, и одинъ изъ студентовъ, юноша съ весьма пріятной наружностью, державшійся въ сторонѣ отъ шумной толпы товарищей, взялся его проводить, говоря, что онъ сосѣдъ вдовы профессора. Роландъ пошелъ вмѣстѣ съ нимъ. На него вдругъ напалъ страхъ. А что, если онъ не застанетъ Эриха, или если тотъ не захочетъ его принять? Мало ли что могло случиться за эти дни!

Съ сильно бьющимся сердцемъ поднялся онъ по узкой, крутой, деревянной лѣстницѣ. Ему отворила дверь женщина, которая, стоя на порогѣ, спросила:

— Кого вамъ угодно?

— Капитана Дорнэ.

— Его здѣсь нѣтъ, онъ уѣхалъ.

ГЛАВА XIV.
НОВЫЙ СЫНЪ.

Роландъ попросилъ, чтобъ ему позволили здѣсь подождать. Служанка провела его въ комнату и сказала, что Эрихъ уѣхалъ въ столицу, но что его сегодня ожидаютъ назадъ. Мать его ушла на могилу младшаго сына, со дня смерти котораго сегодня прошелъ ровно годъ. Затѣмъ служанка пошла оправить лампу. Роландъ остался одинъ въ комнатѣ, гдѣ было почти совсѣмъ темно. Онъ сѣлъ въ уголокъ дивана расправить свои утомленные члены я погрузился въ размышленіе.

Странно! На свѣтѣ разбросано столько человѣческихъ жилищъ! И вотъ вы входите въ одно изъ нихъ, садитесь и отдыхаете въ чужомъ домѣ.

Съ городской башни, по сохранившемуся еще средневѣковому обычаю, звучалъ хоралъ, игранный на трубахъ. Мысли Роланда перепутались, онъ не вполнѣ сознавалъ, гдѣ онъ, но смутно помнилъ, что проѣхалъ много городовъ и земель, видѣлъ много домовъ и въ каждомъ изъ нихъ живутъ люди своей особенной, отдѣльной жизнью, о которой другіе ничего не знаютъ.

Немного спустя вернулась домой мать Эриха. Она остановилась на порогѣ. Роландъ быстро вскочилъ:

— Добраго вечера, матушка! сказалъ онъ.

Профессорша въ испугѣ протянула руки.

— Господи! Германъ… ты?…

— Я не Германъ. Меня зовутъ Роландомъ.

Профессорша вся дрожала, но явилась тетушка съ огнемъ и все объяснилось. Роландъ объявилъ, что онъ пріѣхалъ за Эрихомъ, съ которымъ теперь ужъ больше не разстанется. Мать со слезами нѣжно его обняла.

На лѣстницѣ послышались шаги, и черезъ минуту въ комнату вошелъ самъ Эрихъ.

Роландъ не могъ двинуться съ мѣста.

— Ты здѣсь! воскликнулъ Эрихъ въ крайнемъ изумленіи.

Роландъ съ трудомъ, запинаясь, разсказалъ, что онъ сдѣлалъ. Его смутилъ холодный пріемъ Эриха, который даже не подалъ ему руки и въ заключеніе сказалъ:

— Еслибъ ты былъ моимъ сыномъ, я бы тебя строго показалъ за такое своеволіе и за безпокойство, которое ты тѣмъ самымъ доставилъ твоимъ родителямъ.

— Накажи меня, если хочешь, но я отсюда не двинусь. Ты одинъ въ цѣломъ мірѣ можешь меня наказать. Ты меня не накажешь, какъ…

Онъ отъ волненія не могъ продолжать, и кромѣ того чувство стыдливости удержали его отъ жалобы на отца. Весь поглощенный страстнымъ желаніемъ соединиться съ Эрихомъ, онъ было совсѣмъ забылъ о главномъ обстоятельствѣ, побудившемъ его рѣшиться на побѣгъ. Но теперь къ нему вернулась память, и онъ робко оглянулся, какъ бы ожидая видѣть поднятую руку отца.

Профессорша опять нѣжно его обняла и сказала:

— Твоя готовность принять на себя наказаніе вполнѣ заглаживаетъ твою вину.

— Останься теперь съ матушкой, строго произнесъ Эрихъ: — а я сейчасъ вернусь.

Онъ поспѣшилъ на телеграфную станцію и отправилъ Зонненкампу телеграмму съ увѣдомленіемъ, что Роландъ здѣсь, и съ вопросомъ, должно ли его къ нему препроводить, или онъ самъ за нимъ пріѣдетъ.

Возвратясь домой, Эрихъ нашелъ Роланда спящимъ на диванѣ. Мальчика съ трудомъ могли разбудить, чтобъ уложить въ постель. Затѣмъ Эрихъ еще долго сидѣлъ съ матерью, разсуждая о томъ, какъ стройно играла ими судьба. Мать разсказала о своемъ посѣщеніи кладбища и о томъ, какъ она, возвратясь домой удрученная горемъ, приняла Роланда за покойнаго Германа. Странно сказать, но наружность сына у ней почти совсѣмъ изгладилась изъ памяти. Лице его она помнила; ей его безпрестанно напоминалъ фотографическій портретъ; окруженный иммортелями, онъ всегда висѣлъ въ нишѣ близъ окна, прямо противъ ея швейной машины. Но затѣмъ, манеры Германа, его походка, движеніе, какимъ онъ закидывалъ назадъ голову, украшенную массой густыхъ каштановыхъ волосъ, его улыбка, шутки, ласки, которыя онъ ей расточалъ, звукъ его голоса и серебристые переливы смѣха, — все это исчезло изъ ея памяти. Возвращаясь съ кладбища, она старалась припомнить привычки и свойства умершаго. Она шла медленно, погруженная въ думу о немъ, и по временамъ останавливалась. Вдругъ ее на порогѣ дома встрѣчаетъ мальчикъ, въ которомъ передъ ней ожилъ образъ Германа. Онъ къ ней подходитъ и говоритъ ей совершенно его голосомъ: «Добрый вечеръ, матушка.» Она не понимаетъ, какъ она тутъ же не упала въ обморокъ. Вообще профессорша отзывалась о Роландѣ съ восторгомъ, похожемъ на тотъ, какой мальчикъ возбудилъ въ Эрихѣ въ началѣ ихъ знакомства.

Эрихъ, въ свого очередь, разсказалъ ей, на какихъ условіяхъ передавалось учебное заведеніе, и выставилъ всѣ выгоды и невыгоды этого дѣла. Онъ не забылъ также упомянуть и о предложеніи министра. Ему, такимъ образомъ, предстояло занять то самое мѣсто, въ которомъ было отказано его отцу, а между тѣмъ, — кто знаетъ, — оно, можетъ быть, спасло бы профессору жизнь. Эриха еще смущала та мысль, что мѣсто это являлось ему въ видѣ наслѣдства, благодаря протекціи министра, а не было имъ пріобрѣтено собственными заслугами. Но мать скоро его успокоила, доказавъ ему неосновательность его сомнѣній. Эрихъ имѣлъ, говорила она, полное право на вознагражденіе за зло, которое сдѣлали, или, вѣрнѣе, допустили сдѣлать его отцу.

При этомъ профессорша какъ бы вскользь замѣтила, что преимущества дворянства въ томъ именно и заключаются, что оно наслѣдуетъ отъ предковъ выгоды, какими тѣ въ свое время пользовались и, въ свою очередь, передаетъ ихъ потомкамъ.

— Нашъ профессоръ политической экономіи, сказала она шутя, говоритъ, что капиталъ есть соединенный трудъ многихъ, а я скажу, что добрая слава семьи есть соединенная честь ея членовъ.

Хотя и рѣдко, но бывали минуты, когда профессорша, подъ вліяніемъ преданій и привычекъ, среди которыхъ выросла, непріятно поражалась упорствомъ, съ какимъ среднее сословіе придерживается нѣкоторыхъ изъ своихъ обычаевъ и мнѣній. Въ мужѣ ея упорство это выказывалось не часто и всегда въ мягкой формѣ, но въ Эрихѣ за то выражалось гораздо рѣзче и опредѣленнѣе. Въ характерѣ молодого человѣка было что-то непреклонное, что не признавало надъ собой никакой посторонней власти. Профессорша никогда не раскаивалась въ томъ, что, выйдя замужъ не за дворянина, такъ сказать, отреклась отъ своего знатнаго происхожденія. Она была слишкомъ счастлива для того, чтобъ сожалѣніе могло найдти мѣсто въ ея сердцѣ. Но иногда ей казалось, что она въ судьбѣ Эриха видитъ какъ бы тяжелое послѣдствіе собственнаго поступка. Впрочемъ, это были мимолетныя тревоги, которымъ она сама не предавала никакой важности. Тѣмъ не менѣе они какъ-будто внушили ей слѣдующія слова:

— Я вполнѣ понимаю твое влеченіе къ этому американцу. Человѣкъ, самъ себя создавшій, непремѣнно возбуждаетъ удивленіе и вполнѣ заслуживаетъ уваженіе. Теперь мальчикъ въ твоей власти, и ты можешь устроить такъ, чтобъ американецъ тебѣ его отдалъ на воспитаніе. А съ другой стороны у тебя еще имѣется въ виду казенное мѣсто.

Эрихъ отвѣчалъ, что главное его возраженіе противъ поступленія на государственную службу заключается не въ томъ только, что онъ не хочетъ быть обязанъ своимъ назначеніемъ исключительно милости и протекціи министра, нѣтъ, его безпокоитъ еще другое. Онъ, въ качествѣ хранителя кабинета рѣдкостей, былъ бы обязанъ показывать произведенія искусства иностраннымъ принцамъ, которымъ вздумается посѣтить столицу, а онъ себя считаетъ рѣшительно къ этому неспособнымъ.

Вдругъ профессорша вспомнила, что у ней есть къ Эриху письмо, и поспѣшила ему его вручить. Письмо оказалось отъ Клодвига. Великодушный старикъ отдавалъ въ распоряженіе Эриха двойную сумму противъ той, какую онъ у него просилъ. Эрихъ былъ радъ, что можетъ сообщить матери хорошее извѣстіе. Но, прибавилъ онъ, его не столько радуютъ деньги, сколько то, что его вѣра въ людей получила такое блистательное подтвержденіе. Профессорша, въ отвѣтъ ему, одобрительно кивнула головой.

Было уже далеко за полночь. Эрихъ уговорилъ мать пойдти лечь, а самъ остался ждать телеграммы отъ Зонненкампа. Онъ долго сидѣлъ, раздумывая о томъ, что случилось въ теченіе дня; наконецъ и его одолѣлъ сонъ.

Въ судьбѣ отдѣльныхъ личностей, равно какъ въ исторіи цѣлыхъ народовъ, случается, что они, но собственному произволу, единственно по внутреннему влеченію, избираютъ путь, по которому намѣрены идти. Но вдругъ возникаютъ новыя событія и ихъ свободный выборъ превращается въ необходимость. Такъ вступленіе Эриха въ домъ Зонненкампа, вслѣдствіе неожиданнаго поступка Роланда, сдѣлалось необходимостью, которую уже ничто болѣе не могло отвратить.

Эрихъ вскорѣ проснулся и тихонько, на цыпочкахъ, пошелъ взглянуть на Роланда. Всѣ помышленія мальчика были до такой степени устремлены на Эриха, что онъ даже во снѣ произносилъ его имя. «Эрихъ!» точно простоналъ онъ, когда тотъ вошелъ въ его комнату, но затѣмъ повернулся на другой бокъ и заснулъ крѣпче.

Эрихъ вернулся въ гостиную. Ему теперь только пришло на умъ, что по близости отъ Зонненкампа не было станціи, гдѣ телеграфъ дѣйствовалъ бы и ночью. Слѣдовательно, онъ. можетъ не прежде, какъ утромъ, получить увѣдомленіе о пропавшемъ сынѣ. Мысль эта, наконецъ, дала возможность и Эриху уснуть.

На слѣдующее утро въ домѣ профессорши всѣ встали позднѣе обыкновеннаго. Дольше всѣхъ спалъ Эрихъ. Когда онъ вышелъ изъ своей комнаты, Роландъ уже былъ съ его матерью. Мальчикъ держалъ въ рукахъ маленькую деревянную мельницу и мололъ въ ней кофе. Мельница эта принадлежала еще дѣду Эриха, знаменитому профессору анатоміи. Профессорша уже успѣла это разсказать Роланду, а также и показать ему разные хозяйственные предметы и нѣкоторыя вещи, которыя относятся еще ко временамъ гугенотовъ.

— Ахъ, какъ у тебя хорошо! воскликнулъ Роландъ, увидавъ входившаго въ комнату Эриха. На юной душѣ мальчика безсознательно отражалась семейная жизнь съ ея наслѣдственными воспоминаніями. Сидя въ это время въ простомъ, маленькомъ уголкѣ, между тремя членами, составлявшими семью профессорши, чувствуя на себѣ ихъ привѣтливые взгляды, Роланду было какъ-то особенно хорошо, тепло и уютно.

ГЛАВА XV.
ЭКСТРЕННЫЙ ПОѢЗДЪ.

— Многое я пережилъ, но ничего подобнаго еще не испыталъ!… Только бы намъ остаться цѣлыми!… Вотъ что называется играть жизнью!… И противъ этой опасности не имѣется оборонительныхъ оружій!…

Такъ говорилъ маіоръ, запинаясь и путаясь въ словахъ. Онъ сидѣлъ въ вагонѣ перваго класса, крѣпко держался за кисть отъ подушки и тоскливо поглядывалъ на собаку, Леди, которая лежала у его ногъ. Маіоръ и Зонненкампъ мчались на экстренномъ поѣздѣ. Послѣдній, казалось, находилъ въ этомъ бѣшеномъ бѣгѣ особенное удовольствіе.

— Въ Америкѣ, сказалъ онъ, экстренные поѣзда ѣздятъ втрое скорѣе. Ему пріятно было доказать маіору, что существуетъ еще другого рода храбрость, кромѣ той, какая выказывается на полѣ сраженія. И у него, Зонненкампа, есть эта храбрость, а у маіора — нѣтъ. Онъ съ видимымъ удовольствіемъ разсказывалъ, какъ въ Америкѣ устраиваютъ особаго рода, непомѣрно-скорые поѣзды, пускаютъ ихъ разомъ и бьются объ закладъ, который скорѣе достигнетъ цѣли.

На одной станціи, гдѣ она остановились запастись водой, Зонненкампъ отправился на локомотивъ. Ему хотѣлось еще разъ испытать, каково тамъ ѣздить.

Маіоръ остался одинъ въ единственномъ вагонѣ, прицѣпленномъ къ локомотиву. Онъ смотрѣлъ въ окно, гдѣ, какъ въ вихрѣ, проносились мимо деревья, горы, селенія, и мысленно благодарилъ Бога за то, что фрейленъ Милькъ ничего не знала о его внезапной рѣшимости сопровождать Зонненкампа на экстренномъ поѣздѣ.

«И къ чему онъ такъ спѣшитъ?» Маіоръ не могъ этого понять. Иной разъ Зонненкампъ скупился выдать лишній крейцеръ, скрывался, избѣгалъ обращать на себя вниманіе, а потомъ вдругъ становился расточителемъ, буквально сыпалъ золотомъ и дѣлалъ все, чтобъ привлечь на себя взоры. Нѣтъ, маіоръ его рѣшительно, не понималъ. Ужъ не управлялъ ли онъ въ прежнее время локомотивомъ? Почему знать? Отъ него все станется.

— Да, Леди, говорилъ онъ собакѣ: — приди, лягъ ко мнѣ поближе. Кто бы могъ подумать, что намъ съ тобой придется это пережить? Только бы намъ дѣйствительно пережить! Да, Леди, если мы погибнемъ, она и о тебѣ пожалѣетъ.

Собака заворчала. Она явно сердилась на безразсудную смѣлость Зонненкампа.

А поѣздъ между тѣмъ мчался все быстрѣе и быстрѣе, оставляя за собой холмы и почти касаясь рѣки. Маіоръ ежеминутно ожидалъ, что вотъ-вотъ локомотивъ соскочитъ съ рельсовъ и вагонъ, разбитый, бухнется въ воду. На него напалъ непреодолимый страхъ, почти вѣрное ожиданіе смерти. Онъ уперся ногами въ противоположное сидѣнье и погрузился въ себя.

— Ну, смерть, мысленно говорилъ онъ: приходи же скорѣй. Я, благодареніе Богу, во всю жизнь никому не сдѣлалъ вреда и позаботился устроить судьбу фрейленъ Милькъ. Ей не придется терпѣть нужду.

Слезы навертывались у него на глазахъ, и онъ дѣлалъ странныя гримасы, стараясь ихъ удержать. Ему не хотѣлось умирать, да еще вдобавокъ такой ненужной, несвоевременной смертью. Онъ открылъ глаза и съ досады сжалъ кулаки. Эта бѣшеная поспѣшность къ тому же была совершенно излишняя. Роландъ находился въ безопасности, въ рукахъ добрыхъ друзей. Но ужъ таковъ этотъ безумный человѣкъ!

Маіоръ сильно негодовалъ на Зонненкампа, а еще болѣе на самого себя за то, что согласился его сопровождать на экстренномъ поѣздѣ. Онъ не былъ знакомъ съ этого рода вещами, и теперь мужество его совсѣмъ покинуло. Онъ далъ себя обмануть; правду говорить фрейленъ Милькъ, что онъ слабъ и не умѣетъ, когда слѣдуетъ, сказать: нѣтъ.

Всякій разъ, что онъ выглядывалъ въ окно, у него рябило въ глазахъ. Наконецъ онъ придумалъ способъ себя нѣсколько успокоить, а именно пересѣлъ на заднюю скамью, откуда можно было видѣть только тѣ предметы, мимо которыхъ они уже проѣхали. Но онъ ошибся: это оказалось еще страшнѣе. Сидя спиной къ локомотиву, видишь всѣ крутые повороты рельсовъ и наклонное положеніе вагона, который, того и смотри, свалится на бокъ. Теперь маіоръ уже не былъ въ состояніи удержаться отъ слезъ. Ему мерещились: катафалкъ, погребальное пѣніе, звуки органа, поминаніе его въ собраніи масоновъ и онъ въ умиленіи говорилъ:

«Вы меня хвалите болѣе, чѣмъ я того заслуживаю, хотя я и старался всегда быть добрымъ членомъ братства. Творецъ вселенной тому свидѣтель!»

Но поѣздъ безпрепятственно мчатся впередъ, и маіоръ утѣшатъ себя мыслью, что на этомъ пути еще никогда не случалось несчастій. — «Но нѣтъ, приходило ему вслѣдъ за тѣмъ на умъ: ѣзда по дорогѣ, гдѣ уже бывали несчастія, гораздо безопаснѣе. Здѣсь люди слишкомъ беззаботны, и легко можно сдѣлаться первой жертвой ихъ неосмотрительности. Интересно бы знать мнѣніе фрейленъ Милькъ на счетъ того, какія дороги безопаснѣе: тѣ ли, на которыхъ уже бывали несчастія, или тѣ, на которыхъ еще не случаюсь ничего дурного? Не забыть бы мнѣ по возвращеніи ее объ этомъ спросить. Помни, Леди, намъ надо объ этомъ освѣдомиться!»

Теперь маіоръ все передумалъ, все взвѣсилъ и мрачныя мысли его мало по малу разсѣялись. Онъ даже началъ подшучивать надъ собственнымъ страхомъ. Къ тому же у него явилось новое утѣшеніе. «Милліонеру на локомотивѣ, думалъ онъ: приходится рисковать жизнью гораздо лучше обставленной, нежели моя. Не станетъ же онъ безъ нужды подвергать себя опасности!»

Но собака вѣроятно не переставала ощущать страхъ отъ скорой ѣзды. Она все дрожала и боязливо поглядывала на своего господина.

— Ты женщина, и потому боишься! упрекалъ ее маіоръ.. Полно, полно, не будь такой трусихой!… Ты обыкновенно храбрѣе! Пойди сюда… вотъ такъ… лягъ ко мнѣ на колѣни… Ну, да, да, я знаю… говорилъ онъ, улыбаясь, собакѣ, которая лизала ему руки.

И посреди своего страха онъ съ удовольствіемъ думалъ о томъ, какъ будетъ чрезъ нѣсколько дней, сидя въ зелени своего тихаго уголка, разсказывать фрейленъ Милькъ объ опасности, которой подвергался! Онъ гладилъ Леди и мысленно уже составлялъ свой разсказъ.

Они прибыли на станцію, гдѣ дорога развѣтвлялась. Здѣсь нельзя было получить экстреннаго поѣзда, потому что одиночные рельсы, которые вели въ университетскій городъ, были не свободны. Путешественникамъ предстояло пробыть здѣсь около часу въ ожиданіи слѣдующаго регулярнаго поѣзда.

Зонненкампъ изъ себя выходилъ отъ этой задержки и на пропалую бранилъ европейцевъ, которые еще не научились пользоваться желѣзными дорогами. А онъ телеграммой далъ сюда знать, чтобъ ему приготовили экстренный поѣздъ! Но это ни къ чему не повело. Маіоръ, напротивъ, стоя на платформѣ, отъ души благодарилъ Зиждителя вселенной за то, что вещи здѣсь не дошли еще до такой крайности, какъ въ Америкѣ. Онъ пошелъ прогуляться, взглянуть на мирныя поля, гдѣ наливались колосья, и тишину и порядокъ которыхъ не могъ нарушить ни свистъ, ни бѣшеный бѣгъ локомотива. Маіоръ въ первый разъ въ этомъ году услышалъ крикъ перепела, который не любитъ виноградниковъ и никогда не селится въ странахъ, гдѣ ихъ разводятъ.

Онъ любовался также жаворонками, которые съ пѣснями взвивались къ небу.

Между тѣмъ передъ станціей готовился поѣздъ. До слуха маіора донеслось прекрасное мужское пѣніе, и ему сказали, что это жители сосѣдней деревни провожаютъ своихъ земляковъ, переселяющихся въ Америку, Многіе изъ путешественниковъ уже сидѣли въ вагонахъ. Около стояли матери въ слезахъ и отцы, которые печально кивали головой. Локомотивъ пыхтѣлъ, но еще не двигался съ мѣста. Значительная часть платформы была занята молодыми людьми, которые пѣли уѣзжающимъ товарищамъ, прощальныя пѣсни. Голоса ихъ дрожали отъ сдерживаемыхъ слезъ, но тѣмъ не менѣе дружно сливались.

«Фрейленъ Милькъ интересно будетъ слушать разсказъ объ этомъ», подумалъ маіоръ. Онъ подошелъ къ остающимся и сказалъ имъ нѣсколько утѣшительныхъ словъ, затѣмъ направился въ вагонамъ и убѣждалъ отъѣзжающихъ и въ Америкѣ не забывать своего германскаго отечества.

Одинъ старикъ со слезами на глазахъ воскликнулъ:

— Чего они еще ждутъ? ѣхали бы поскорѣе!

На него со всѣхъ сторонъ посыпались упреки.

— Не браните его, сказалъ маіоръ: — это свыше силъ его, ему слишкомъ больно.

Старикъ кивнулъ маіору головой, а другіе на него съ удивленіемъ посмотрѣли.

Между тѣмъ пріѣхалъ поѣздъ, съ которымъ слѣдовало отправиться въ университетскій городъ.

— Господинъ маіоръ! Господинъ маіоръ! кричали со всѣхъ сторонъ кондуктора, и наконецъ съ большимъ трудомъ перетащили его на другую сторону желѣзной дороги, къ поѣзду, въ которомъ ему надлежало ѣхать.

Зонненкампъ встрѣтилъ его съ улыбкой, по въ тоже время и съ упрекомъ.

— Почти хочется завидовать вамъ, сказалъ онъ: — вы совершенное дитя. Самое ничтожное событіе въ дорогѣ васъ занимаетъ и какъ ребенка отвлекаетъ отъ пути.

— Да, да, смѣясь отвѣчалъ маіоръ, — къ нему ужъ успѣлъ возвратиться его обычный густой смѣхъ: фрейленъ Милькъ тоже это говоритъ.

Онъ разсказалъ Зонненкампу о трогательномъ прощаньи переселенцевъ съ друзьями и родными, но тотъ слушалъ его разсѣянно. Маіоръ заговорилъ объ усиліяхъ масоновъ положить предѣлы обманамъ, какимъ подвергаются переселенцы въ Новомъ Свѣтѣ. Но Зонненкампъ и на это не отвѣчалъ, тогда маіоръ тоже замолчалъ.

Наконецъ они прибыли въ университетскій городъ. На станціи ихъ никто не встрѣтилъ, Зонненкампъ остался этимъ очень недоволенъ.

Въ домѣ профессорши всѣ сидѣли за завтракомъ. Роландъ пилъ кофе изъ чашки съ именемъ Германа. Эрихъ говорилъ, что черезъ часъ имъ надо пойдти на желѣзную дорогу встрѣчать господина Зонненкампа, который, безъ сомнѣнія, пріѣдетъ съ курьерскимъ поѣздомъ. Никому и въ голову не приходило, чтобъ онъ могъ пріѣхать теперь съ мѣстнымъ поѣздомъ, который не имѣлъ соотвѣтственнаго себѣ поѣзда на западной линіи желѣзныхъ дорогъ. Вдругъ кто-то постучался, дверь отворилась и въ комнату вошелъ маіоръ, а за нимъ Зонненкампъ.

— Вотъ онъ нашъ удалой молодецъ! воскликнулъ маіоръ. Нашъ бѣглецъ!

Такимъ образомъ первая тяжелая минута встрѣчи прошла, почти незамѣтно. Роландъ въ смущеніи не могъ двинуться съ мѣста. Эрихъ всталъ и пошелъ. Зонненкампу на встрѣчу. За тѣмъ онъ обернулся къ мальчику и приказалъ, ему просить у отца извиненія. Роландъ повиновался.

Профессорша вступилась за него и просила Зонненкампа ненаказывать мальчика за его своевольный поступокъ. Отецъ добродушно возразилъ, что смѣлая выходка сына его, напротивъ, радуетъ, такъ-какъ выказываетъ въ немъ мужество, рѣшимость и умѣнье справляться съ самимъ собой. Онъ скорѣе готовъ его за то наградить. Роландъ смотрѣлъ на отца удивленными глазами. Онъ вторично взялъ его руку и не выпускалъ ее изъ своихъ.

Эрихъ попросилъ мать и тетку увести Роланда въ кабинетъ, а самъ остался съ Зонненкампомъ и маіоромъ. Зонненкампъ выразилъ свою радость и благодарность Эриху, который точно колдовствомъ такъ съумѣлъ привязать къ себѣ мальчика, что тотъ не можетъ теперь безъ него я: ить.

— Въ самомъ дѣлѣ? спросилъ Эрихъ. Не вы, а я долженъ выразить вамъ свое удивленіе.

— Ваше удивленіе?

— Да. Къ сожалѣнію, я очень не искусенъ и почти готовъ, завидовать вашей ловкости и умѣнью.

Зонненкампъ въ изумленіи смотрѣлъ на Эриха, а тотъ продолжалъ:

— Вы сдѣлали весьма искусный педагогическій маневръ. Я теперь вижу: вы объявили Роланду, что отвергаете мои услуги, съ цѣлью заставить его дѣйствовать самого. Этимъ самымъ вы его отдали въ мои руки больше, чѣмъ это могло бы вамъ удасться при другихъ обстоятельствахъ.

Зонненкампъ недоумѣвалъ. Что думаетъ этотъ человѣкъ? играетъ онъ съ нимъ или хитритъ? Насмѣхается надъ нимъ или старается его тонко провести? Это дипломатическая штука первой руки. Правду говорилъ Пранкенъ, что Эрихъ ловкій проныра, скрывающійся подъ маской искренности и прямодушія. Пусть будетъ такъ. Зонненкампъ по своей привычкѣ неслышно засвисталъ. Онъ не хотѣлъ показать Эриху, что видитъ его насквозь и не отнѣкивался отъ уловки, которую будто бы употребилъ съ Роландомъ.

— Фрейленъ Милькъ правду говоритъ! воскликнулъ маіоръ. Она все видитъ, все понимаетъ… Сколько разъ повторяла она мнѣ: господинъ Эрихъ именно такой человѣкъ, который можетъ вполнѣ понять и оцѣнить господина Зонненкампа. Да, да, ихъ умы также быстро выводятъ заключенія, какъ экстренный поѣздъ стремится къ мѣсту своего назначенія.

Зонненкампъ съ благодарностью улыбнулся, но въ тоже время ему было немножко стыдно. Удивленіе его усилилось, когда Эрихъ сказалъ:

— Къ сожалѣнію, сама жизнь такъ капризна, что нерѣдко пересѣкаетъ наилучше размѣренную логическую линію. Я вику себя вынужденнымъ отказаться отъ вашего дружескаго предложенія вступить къ вамъ въ домъ.

Зонненкампъ снова тихо засвисталъ. Новая дипломатическая выходка! только онъ не видѣлъ, къ чему все это могло клониться. Противникъ вытѣснилъ врага изъ укрѣпленія. Но Зонненкампъ согласенъ былъ на борьбу и въ открытомъ полѣ.

Эрихъ объяснилъ, что ему обѣщано мѣсто сначала исполняющаго должность, а потомъ и самаго директора при кабинетѣ древностей.

— Отлично! одобрилъ маіоръ: отлично! вы вправѣ не вдругъ соглашаться и, какъ знаменитая пѣвица, предписывать свои условія. Для нея нѣтъ слишкомъ высокой цѣны, ей все можно дать.

Но лице маіора вдругъ омрачилось, когда Эрихъ продолжалъ:

— Вы, съ вашей американской практической точки зрѣнія, конечно, вполнѣ одобрили бы меня, еслибъ я прибѣгнулъ къ отказу на ваше предложеніе, единственно съ цѣлью упрочить за собой побольше выгодъ и тѣмъ самымъ скорѣй достигнуть свободы. Но я вамъ говорю прямо: причина моего отказа вамъ заключается единственно въ благодарности къ покровителю, который предлагаетъ мнѣ мѣсто въ столицѣ.

Зонненкампъ отвѣчалъ очень рѣшительно:

— Я ничуть не намѣренъ своимъ вмѣшательствомъ измѣнить ходъ вашей жизни. Хотя и съ сожалѣніемъ, но все же я принимаю вашъ отказъ.

— Нѣтъ, такъ не годится, вдругъ заговорилъ маіоръ. Онъ отказывается, а вы принимаете его отказъ, — это не дѣло. А объ мальчикѣ всѣ забыли: что станется съ нимъ.

Зонненкампъ и Эрихъ молча смотрѣли на маіора, озадаченные вопросомъ: «что станется съ Роландомъ»?

Эрихъ первый оправился отъ смущенія и обратился къ Зонненкампу съ просьбой отдать ему своего сына на годъ въ столицу. Онъ съ своей стороны сильно привязался къ мальчику и искренно желаетъ посвятить себя его воспитанію. Къ тому же, онъ полагалъ, что общественное образованіе принесло бы Роланду несомнѣнную пользу, и онъ бралъ на себя позаботиться о томъ, чтобы у мальчика всегда были хорошіе товарищи.

Зонненкампъ задумался, сжавъ губы между двумя пальцами.

— Нѣтъ, сказалъ онъ: объ этомъ и рѣчи быть не можетъ. У меня духъ захватываетъ при одной мысли, что мальчикъ будетъ не при мнѣ. Пожалуйста, оставимъ это.

Зонненкампъ сказалъ маіору, что желаетъ поговорить съ капитаномъ наединѣ. Тотъ, ни мало не находя страннымъ, что отъ него такъ безцеремонно отдѣлываются, немедленно вышелъ изъ комнаты. Тогда Зонненкампъ сказалъ, потирая себѣ подбородокъ:

— Я вижу, что мнѣ теперь очень трудно поручить воспитаніе Роланда кому-нибудь другому, кромѣ васъ. Наставника, который былъ при немъ эти послѣдніе дни, я уже отправилъ. Но, еще одинъ вопросъ: вы служили волонтеромъ при рабочемъ домѣ?

— Вашъ вопросъ доказываетъ, что вамъ это извѣстно: къ чему же вы спрашиваете?

— И вы все-таки полагаете, что можете быть воспитателемъ Роланда?

— Почему бы и нѣтъ?

— Вы не думаете, что мальчика можетъ возмутить, или по крайней мѣрѣ сильно оскорбить, если онъ случайно узнаетъ, что учитель его нѣкогда занимался надзоромъ надъ преступниками?

— Роландъ узнаетъ это не случайно, а отъ меня самого. У него хватить разсудка на то, чтобъ видѣть въ этомъ не униженіе моей личности, а скорѣе, простите за нескромность, — возвышеніе ея. Я добровольно взялъ на себя обязанность поднимать упавшихъ братій и смотрѣлъ на это занятіе, какъ на почетную должность, къ которой, однако, я къ сожалѣнію оказался неспособнымъ. Я твердо убѣжденъ, что всякій человѣкъ, какой бы онъ проступокъ ни совершилъ, можетъ быть снова поднятъ и очищенъ; только въ томъ положеніи, въ какомъ я находился, я рѣшительно не могъ ничего сдѣлать.

Зонненкампъ слушалъ съ закрытыми глазами, одобрительно кивая головой. Онъ хотѣлъ сказать что-нибудь въ похвалу Эриху, но не могъ.

— Я коснулся этого вопроса, произнесъ онъ наконецъ, единственно для того, чтобъ между нами не было никакихъ недомолвокъ. Теперь, я надѣюсь, мы другъ друга поняли. Будьте такъ добры, позовите сюда маіора, а меня проводите къ дамамъ.

Маіоръ пришелъ и, оставшись одинъ съ Эрихомъ, началъ разсказъ объ ужасахъ, какіе онъ испыталъ во время ѣзды на экстренномъ поѣздѣ. Мѣрный стукъ, обыкновенно производимый локомотивомъ, говорилъ онъ, превратился здѣсь въ одинъ нескончаемый гулъ, которому онъ тутъ же сталъ очень искусно подражать. Съ большою точностью описалъ онъ также, какъ они со свистомъ проносились мимо станцій, какъ мчались мимо горъ, черезъ мосты и насыпи. Эрихъ могъ бы возразить, что эта дорога ему самому очень хорошо извѣстна, такъ какъ онъ ѣхалъ по ней всего нѣсколько дней тому назадъ, но перебить маіора не было никакой возможности. Онъ утверждалъ, что доколѣ въ Европѣ будутъ существовать желѣзныя дороги, никто другой не испытаетъ болѣе такой быстрой ѣзды, потому, объяснилъ онъ, что Зонненкампъ велѣлъ нагрѣть локомотивъ по-американски.

— Теперь, прибавилъ онъ, я вполнѣ понялъ, что за человѣкъ Зонненкампъ. У меня нѣтъ сына, и потому я не знаю, что бы я чувствовалъ…. Но у него вырывались такія жалобы, такіе упреки самому себѣ… на него находили точно припадки бѣшенства, онъ произносилъ такія проклятія, что въ сравненіи съ нимъ нашъ худшій капралъ показался бы кроткой монахиней. Ужъ какихъ только словъ онъ не употреблялъ! Вѣрно правду говорить фрейленъ Милькъ, что въ странахъ, гдѣ растетъ хорошій табакъ и водятся змѣи съ попугаями, и у людей въ сердцѣ таятся такіе гады, о какихъ мы и понятія не имѣемъ. А о госпожѣ Церерѣ я и говорить не стану. А знаете-ли кто первый надоумилъ насъ, гдѣ слѣдуетъ искать мальчика? Фрейленъ Милькъ! и знаете-ли что еще она сказала? «Еслибъ я была молодая дѣвушка, говоритъ она, то послѣдовала бы за господиномъ Эрихомъ на край свѣта». Но словамъ этимъ не надо придавать никакого дурного значенія. Она никогда никого, кромѣ меня, не любила, а мы другъ друга знаемъ вотъ ужъ скоро сорокъ девять лѣтъ это что-нибудь да значитъ. Однако я не кстати разговорился объ этихъ вещахъ: мы еще и послѣ успѣемъ о нихъ потолковать…. Вы правы…. вы разсудительнѣе, чѣмъ я предполагалъ. Очень умно съ вашей стороны, что вы не вдругъ согласились… Теперь онъ самъ къ вамъ явился, и вы можете предписывать какія хотите условія. Онъ тогда въ бѣшенствѣ кричалъ: милліонъ тому, кто мнѣ возвратитъ сына! Вы въ правѣ требовать этотъ милліонъ: онъ вашъ, я самъ тому свидѣтель.

Эрихъ возразилъ, что онъ съ своей стороны чувствуетъ въ мальчику непреодолимое влеченіе, съ которымъ однако считаетъ своею обязанностью бороться. Онъ выказалъ бы крайнюю неблагодарность въ отношеніи къ своему покровителю, еслибъ отказался отъ столь дружески предложеннаго ему мѣста, о назначеніи его на которое можетъ быть въ эту самую минуту испрашивается разрѣшеніе герцога. Могъ ли онъ сказать министру и герцогу, который и безъ того имѣлъ причины быть имъ недовольнымъ: «Благодарю васъ, я позаботился пріискать себѣ другое мѣсто».

Маіоръ живо забарабанилъ по столу указательнымъ и среднимъ пальцемъ правой руки.

— Да, плохо… плохо дѣло! сказалъ онъ. — Судьба, видно, иногда тоже ѣздитъ съ экстренными поѣздами… Теперь на все есть экстренные поѣзды!

Эрихъ прибавилъ, что онъ еще пожалуй согласился бы прослыть неблагодарнымъ въ глазахъ свѣта и разъ навсегда отклонить отъ себя всякаго рода милости. Но онъ боялся, что ему будетъ не подъ силу зависимость отъ частнаго лица, тогда какъ государственная служба предоставитъ ему гораздо большую свободу.

Маіоръ продолжалъ барабанить по столу и все повторялъ:

— Плохо… да, плохо дѣло!,

Голосъ у него сдѣлался точно у вороны, которая, сидя на взрытой бороздѣ, глотаетъ дождевыхъ червей.

ГЛАВА XVI.
НАКОНЕЦЪ МЫ ЕГО НАШЛИ!

Пока маіоръ разговаривалъ съ Эрихомъ, Зонненкампъ сидѣлъ съ профессоршей въ библіотекѣ. Роландъ съ тетушкой помѣщались въ углубленіи окна, гдѣ мальчикъ разсматривалъ большую книгу съ рисунками скульптурныхъ произведеній древней Греціи.

Вдругъ Роландъ поднялъ глаза отъ книги на отца и воскликнулъ:

— Представь себѣ, Эрихъ долженъ продать прекрасную библіотеку своего отца! А между тѣмъ въ ней нѣтъ книги, на страницахъ которой отецъ его не оставилъ бы замѣчаній. И теперь все это перейдетъ въ чужія руки!

— Вы меня очень обяжете, сказалъ Зонненкампъ, обращаясь къ тетушкѣ, если уведете погулять моего сына. Мнѣ хотѣлось бы поговорить съ госпожой Дорнэ наединѣ.

Роландъ съ тетушкой ушли.

Зонненкампъ спросилъ у профессорши, правду ли сказалъ мальчикъ.

Профессорша отвѣчала утвердительно, но въ тоже время прибавила, что теперь опасность миновала, благодаря графу Вольфегартену, который прислалъ сумму денегъ, необходимую для сохраненія библіотеки. Когда Зонненкампъ услышалъ имя графа и узналъ, какъ велика била присланная имъ сумма, въ немъ произошло что-то странное. Онъ вдругъ сказалъ, что никому не уступитъ права помогать Эриху деньгами: оно должно принадлежать исключительно ему, Зонненкампу. Въ немъ пробудились добрыя чувства и онъ продолжалъ говорить, что хотя ему и предстоитъ лишиться Эриха, онъ все-таки сочтетъ себя счастливымъ, если ему удастся оказать услугу такому достойному семейству.

Профессорша дрожащимъ голосомъ замѣтила, что сильныя души должны умѣть принимать благодѣянія, но въ ея семействѣ къ этому не привыкли. Вслѣдъ затѣмъ она начала говорить о сынѣ.

— Онъ простодушенъ, какъ дитя, сказала она. Въ немъ нѣтъ и тѣни лжи, и онъ псспособенъ ни на какую интригу. У него твердый, рѣшительный, въ высшей степени честный характеръ. Мнѣ, какъ матери, не слѣдовало бы этого говорить, но я не могу удержаться, чтобъ не пожелать вамъ съ нимъ успѣха. Вы смѣло можете поручить Эриху все, что у васъ есть самаго дорогого въ жизни. И вѣрьте мнѣ, кто любитъ Эриха, тотъ человѣкъ благородный, а кто его не любитъ, у того вовсе нѣтъ сердца.

Зонненкампъ въ волненіи всталъ съ мѣста. Онъ хотѣлъ сказать, какъ счастливъ человѣкъ, который можетъ назвать эту женщину своей матерью, но удержался. Онъ стоялъ передъ жардиньеркой, въ которой цвѣты были съ необыкновеннымъ искусствомъ расположены въ видѣ пирамиды. Это послужило ему предлогомъ начать разговоръ о ботаникѣ, въ которой, по словамъ Эриха, профессорша имѣла большія свѣдѣнія. Зонненкампъ былъ очень радъ найдти въ ней товарища по призванію. Онъ считалъ ботанику своимъ призваніемъ.

Вскорѣ Зонненкампъ очень ловко, по въ тоже время и съ искреннимъ участіемъ заставилъ профессоршу разговориться о ея прошлой жизни. Онъ началъ съ вопроса, не желала ли бы и она тоже когда-нибудь побывать на Рейнѣ. Профессорша отвѣчала утвердительно, прибавивъ, что у ней тамъ есть подруга молодости, съ которой бы ей очень хотѣлось повидаться. Она настоятельница монастыря, построеннаго на островѣ, и стоитъ во главѣ находящагося при немъ учебнаго заведенія для дѣвицъ.

— Вы такіе близкіе друзья съ настоятельницей? спросилъ Зонненкампъ. У него промелькнула въ умѣ догадка, которую онъ далъ себѣ слово не оставлять безъ вниманія. Профессорша между тѣмъ распространялась о томъ, какъ странно судьба устраиваетъ жизнь нѣкоторыхъ людей. Вотъ двѣ женщины, говорила она: одна изъ нихъ сидитъ въ клѣткѣ, другая — въ маленькомъ садикѣ, и онѣ никакъ не могутъ сойтись. Да, чѣмъ дольше человѣкъ живетъ на свѣтѣ, тѣмъ загадочнѣе онъ ему кажется. Зонненкампъ слушалъ ее съ добродушной улыбкой.

При жизни мужа, продолжала профессорша, ей все было такъ ясно. Онъ умѣлъ разрѣшать ея сомнѣнія и всегда представлялъ ей вещи въ ихъ настоящемъ свѣтѣ. Въ душѣ Зонненкампа возникло нѣчто, весьма похожее на уваженіе къ этой женщинѣ. Она заговорила о своей придворной жизни, упомянула о вдовствующей герцогинѣ, и взоръ ея оживился.

— Я имѣла честь и счастье, сказала она, навѣщать благотворительныя заведенія, пользующіяся покровительствомъ ея свѣтлости. Иногда она сама со мной ѣздила, но чаще посылала ихъ осматривать одну. Но главной моей обязанностью было наводить справки о тѣхъ, которые обращались къ герцогинѣ съ просьбой о помощи. Почти всѣ просительныя письма проходили черезъ мои руки, я о нихъ докладывала и на нихъ отвѣчала. То была трудная, часто печальная, но въ высшей степени благородная должность, которая наполняла мое сердце невыразимой отрадой.

Произнося эти слова, профессорша крѣпко сжала руки на груди, какъ бы стараясь сдержать восторгъ, вызванный въ ней такого рода воспоминаніями. По лицу ея разлилось кроткое сіяніе. Зонненкампъ въ волненіи всталъ съ мѣста и сказалъ голосомъ, въ которомъ звучало искреннее чувство:

— Еслибъ я смѣлъ надѣяться, что вы когда-нибудь поселитесь среди насъ, я просилъ бы васъ и намъ оказать ваше содѣйствіе. Я не герцогъ, по не менѣе любой царствующей особы бываю осаждаемъ просительными письмами. Нашъ добрый маіоръ мнѣ иногда помогаетъ ихъ разбирать и наводить по нимъ справки, но ваша помощь въ этомъ случаѣ была бы несравненно драгоцѣннѣе. Не всѣ просьбы могутъ быть удовлетворены, но для бѣднаго человѣка уже и то служитъ утѣшеніемъ, если онъ получитъ на свое письмо ласковый отвѣтъ, — а вы олицетворённая любовь и милосердіе.

На долю Зонненкампа выпалъ счастливый часъ. Онъ ощущалъ внутреннее довольство, къ какому уже болѣе не считалъ себя способнымъ. Передъ нимъ вдругъ открывалась возможность начать новую жизнь, какой онъ давно желалъ и которая должна была загладить все прошлое его.

Зонненкампъ совсѣмъ иначе представлялъ себѣ личность профессорши и ея золовки. Онъ нашелъ въ матери Эриха величественнаго вида женщину съ тонкимъ умомъ и въ высшей степени благороднымъ характеромъ. Ея блѣдное лице отчетливо выдѣлялось на черномъ фонѣ вдовьяго чепца; платье на ней было тоже траурное. Наружность тетушки поражала еще большей красотой. Зонненкампъ повелъ рукой по воздуху, какъ будто хотѣлъ схватить обѣихъ женщинъ, упаковать ихъ и отправить въ себѣ на виллу. Онъ мысленно видѣлъ ихъ въ своемъ богатомъ домѣ, какъ онѣ служатъ украшеніемъ его комнатъ и въ свою очередь заимствуютъ отъ окружающей ихъ роскоши новый блескъ. А по вечерамъ сама собой могла бы устраиваться партія виста! Зонненкамнъ едва удержался, чтобъ тутъ же не выдать себя вопросомъ, умѣютъ ли онѣ играть въ вистъ.

Роландъ, который по желанію отца было-ушелъ съ тетушкой изъ комнаты, теперь вернулся въ сопровожденіи Эриха и маіора. Онъ держалъ въ рукахъ пакетъ съ печатью министерства народнаго просвѣщенія.

— Пожалуйста, тётушка, сказалъ онъ: не мѣшайте мнѣ высказаться!

Всѣ съ изумленіемъ смотрѣли на мальчика, который продолжалъ, обращаясь къ Эриху:

— Мнѣ тетушка сказала, что въ этой бумагѣ заключается твое назначеніе къ должности. Тебя дѣіають директоромъ кабинета, въ которомъ хранятся древнія статуи изъ мрамора и металла. Эрихъ, я не изъ мрамора и не изъ металла… тебя тамъ статуи не будутъ грѣть, а мнѣ, если ты меня покинешь, вѣчно будетъ холодно. Эрихъ, не дѣлай этого какъ ради самого себя, такъ и ради меня. Останься со мной и я никогда съ тобой не разстанусь. Прошу тебя, Эрихъ, не оставляй меня, я не изъ гипса и не изъ мрамора… не оставляй меня!

Всѣ были до глубины души растроганы, а маіоръ прошепталъ:

— Мальчикъ пересталъ быть ребенкомъ. Что съ нимъ? Онъ говоритъ, какъ будто на него снизошелъ святой Духъ.

Эрихъ подошелъ къ Роланду и крѣпко его обнялъ.

— Роландъ! сказалъ онъ: такъ какъ мы теперь другъ друга держимъ, такъ и останемся на всю жизнь. Мы постараемся, чтобъ изъ насъ вышло что-нибудь хорошее, — вотъ тебѣ моя рука!

О пакетѣ всѣ забыли. Профессорша первая о немъ вспомнила и спросила, можетъ ли она его открыть. Быстро пробѣжавъ глазами заключавшуюся въ немъ бумагу, она воскликнула:

— Слава Богу, Эрихъ, тебѣ не предстоитъ быть неблагодарнымъ!

Въ письмѣ выражались сожалѣнія, по случаю того, что предложенное Эриху мѣсто было уже отдало одному молодому человѣку знатнаго происхожденія, который оказался неспособнымъ къ дипломатической карьерѣ.

Зонненкампъ попросилъ, чтобъ ему отдали бумагу. Она можетъ, сказалъ онъ, служить документомъ противъ враговъ Эриха, которые, безъ сомнѣнія, были причиной этого отказа. Затѣмъ онъ выразилъ желаніе, чтобъ профессорша и тетушка немедленно переселились на виллу Эдемъ. Но Эрихъ рѣшительно этому воспротивился. Онѣ не должны были трогаться съ мѣста до осени. Онъ хотѣлъ сначала одинъ пожить съ Роландомъ и вполнѣ усвоить себѣ нравы и обычаи дома, въ который вступалъ.

Но никто не былъ такъ доволенъ этой счастливой развязкой, такъ маіоръ. Было рѣшено сегодня же вернуться на виллу. Маіоръ предложилъ услуги фрейленъ Милькъ и свои на то время, когда профессорша и тетушка будутъ переѣзжать. Безъ фрейленъ Милькъ не обходилось ни одно дѣло.

Затѣмъ онъ отлучился на часокъ времени, говоря, что долженъ навѣстить друзей, съ которыми впрочемъ еще не былъ лично знакомъ.

По уходѣ его, Зонненкампъ снисходительно замѣтилъ, что маіоръ, безъ сомнѣнія, отправился къ братьямъ-масонамъ. Эрихъ тоже выразилъ желаніе пойти проститься съ однимъ другомъ и ушелъ къ профессору Эйнзиделю.

Профессоръ всегда былъ расположенъ платить лаской за дружеское къ нему вниманіе. Но въ тоже время онъ неизмѣнно досадовалъ на всякаго, кто забывалъ часъ, который онъ посвящалъ серьезному труду. Онъ даже въ этихъ случаяхъ умѣлъ сердиться, при чемъ гнѣвъ его выражался слѣдующимъ образомъ:

— Но, любезный другъ, говорилъ онъ, какъ могли вы это забыть? Вѣдь вы знаете, что я въ два часа всегда читаю и не могу ни съ кѣмъ говорить. Нѣтъ, ужъ я васъ прошу… очень-очень прошу, замѣтьте, въ какое время я читаю!

И слова эти обыкновенно сопровождались крѣпкимъ пожатіемъ руки. Эрихъ на этотъ разъ въ отвѣтъ на его увѣщаніе, сказалъ, что ему теперь безполезно помнить часъ чтенія профессора: онъ уѣзжаетъ и врядъ ли ему удастся опятъ его скоро навѣстить. Профессоръ освѣдомился, въ которомъ часу отходитъ поѣздъ. Онъ сказалъ, хотя и не обѣщался навѣрное, что можетъ быть еще придетъ съ нимъ проститься. Эрихъ направился къ выходу, профессоръ проводилъ его до дверей, извиняясь, что не сопровождаетъ его далѣе внизъ по лѣстницѣ. Стоя на порогѣ, онъ спяль свою черную шапочку и со словами: — «Я васъ очень… очень прошу….. я читаю въ два часа», вернулся въ кабинетъ. Эрихъ быль увѣренъ, что еще увидитъ профессора передъ отъѣздомъ.

Жители университетскаго городка съ любопытствомъ смотрѣли на маленькое общество, когда оно шло на желѣзную дорогу. Зонненкампъ велъ подъ руку профессоршу, маіоръ тетушку, а Эрихъ держалъ за руку Роланда. На станціи имъ надо было ожидать прихода поѣзда. Вдругъ явился профессоръ Эйнзидель, который на этотъ разъ рѣшился нарушить порядокъ своего дня. Эрихъ представилъ его Зонненкампу и маіору. Зонненкампъ не нашелся, что ему сказать, да и маіоръ, не смотря на свою обычную привѣтливость, рѣшительно не звалъ о чемъ ему заговорить съ этимъ маленькимъ, тщедушнымъ созданьемъ, котораго Эрихъ назвалъ своимъ учителемъ. Но за то Роландъ съ жаромъ схватилъ его за руку и сказалъ:

— Знаете ли, какъ вы мнѣ приходитесь? Дѣдушкой наставникомъ. Эрихъ мой учитель, а вы были его учителемъ. Если вамъ, дѣдушка, когда-нибудь захочется имѣть собаку, напишите мнѣ: я вамъ пришлю отличную.

Профессоръ Эйнзидель сказалъ Эриху нѣсколько греческихъ словъ, въ которыхъ Платонъ выражаетъ свой восторгъ при видѣ прекраснаго юноши. Потомъ онъ потрепалъ мальчика по плечу, поблагодарилъ его за собаку и сказалъ, что не лобитъ толпы и суматохи и потому теперь же съ ними со всѣми простится. Отведя Эриха въ сторону, онъ произнесъ съ легкой дрожью въ голосѣ:

— Вы достаточно вооружены и непремѣнно должны жениться. Вспомните слова апостола Павла: кто любитъ свѣтъ, тому слѣдуетъ жениться.

Затѣмъ онъ взялъ съ Эриха слово, что тотъ ему скоро напишетъ и пожалъ молодому человѣку руку. Роландъ подалъ ему также свою.

Эрихъ еще долго смотрѣлъ вслѣдъ профессору, котораго по истинѣ можно было назвать ходячимъ храмомъ науки. А добрый старикъ, уходя, потиралъ свою маленькую, почти дѣтскую руку, которую Роландъ слишкомъ крѣпко сжалъ.

Между тѣмъ пріѣхалъ поѣздъ. Роландъ нѣжно обнялъ тетушку и профессоршу, а Зонненкампъ поцѣловалъ послѣдней руку. На прощаньи мать шепнула Эриху:

— Ты меня покидаешь, но я спокойна, зная, что ты всегда останешься вѣренъ самому себѣ. Поѣзжай и храни меня въ твоемъ сердцѣ, какъ я храню тебя въ своемъ, и да будетъ намъ обоимъ благо.

Въ вагонѣ маіоръ наклонился къ Эриху и сказалъ ему на ухо:

— Я что-то узналъ о вашемъ отцѣ.

— Что такое?

— Это хорошая вѣсть, какъ для васъ, такъ и для меня. Вашъ покойный отецъ тоже былъ членомъ нашего братскаго союза. Это даетъ вамъ право пользоваться моими услугами, и на меня возлагаетъ обязанность быть вашимъ помощникомъ во всѣхъ вашихъ дѣлахъ. Но со своей стороны объ одномъ прошу васъ: никогда меня не благодарите. Мы не должны другъ друга благодарить.

На слѣдующей станціи маіоръ отвелъ Эриха въ сторону и спросилъ его, условился ли онъ съ Зонненкампомъ на счетъ платы и выговорилъ ли себѣ пенсіонъ по окончаніи воспитанія мальчика, или вознагражденіе въ случаѣ своей преждевременной отставки отъ должности. Но Эрихъ отнесся къ этому весьма легко. Тогда маіоръ намекнулъ ему, что уполномоченъ дать согласіе на всѣ условія, какія бы онъ, Эрихъ, вздумалъ предписать.

Онъ совѣтовалъ молодому человѣку ковать желѣзо, пока оно горячо, но тотъ оставался одинаково равнодушнымъ и къ совѣтамъ, и къ намекамъ. Маіоръ наконецъ оставилъ его въ покоѣ и только съ улыбкой подумалъ:

— Фрейленъ Милькъ постоянно упрекаетъ меня въ непрактичности. Но вотъ человѣкъ ученый, который успѣетъ семь разъ встать и повернуться, пока я едва разъ пошевельнусь, — и что же: онъ гораздо менѣе меня практиченъ!

На дорогѣ Зонненкампъ выкупилъ кольцо, заложенное Роландомъ.

— Отдай кольцо твоему отцу, сказалъ Эрихъ: я не хочу, чтобъ ты его носилъ.

Роландъ немедленно повиновался, а маіоръ проворчалъ:

— Нечего сказать: ловко онъ его окрутилъ!

Было уже темно, когда они проѣзжали мимо домика, обвитаго виноградомъ. Роландъ, ни слова не говоря, но съ сіяющимъ лицемъ указалъ на него Эриху. Когда они въѣзжали въ ворота виллы Эдемъ, ихъ такъ и обдало тонкимъ запахомъ розъ. Въ саду Зонненкампа распустились всѣ до одной розы.

— Наконецъ-то мы нашли его! воскликнулъ архитекторъ маіору, выходившему изъ кареты.

— Кого?

— Источникъ близъ замка.

— А мы тоже нашли кого-то, сказалъ маіоръ, указывая да Эриха.

Съ этого времени маіоръ большую часть своихъ разсказовъ всегда начиналъ словами: — «Когда я съ господиномъ Зонненкампомъ мчался на экстренномъ поѣздѣ».

КНИГА ПЯТАЯ.

ГЛАВА I.
НА ВЕРХУ.

Въ теченіе весенней ночи въ саду распустились розы, а въ душѣ юноши расцвѣла радость.

Роландъ съ восторгомъ привѣтствовалъ вступленіе въ домъ его родителей Эриха, котораго онъ могъ по справедливости считать своимъ завоеваніемъ. Бодро и весело побѣжалъ онъ къ матери, но та еще не успѣла оправиться отъ испуга предъидущей ночи, и мальчика къ ней не допустили. Тогда онъ, забывъ свою обычную сдержанность въ отношеніи къ фрейленъ Пэрини, радостно объявилъ ей, что Эрихъ здѣсь и останется у нихъ навсегда. Онъ попросилъ ее также передать эту новость матери.

— А о кавалерѣ вы и не спрашиваете?

— Нѣтъ; я знаю, что онъ уѣхалъ. Но и прежде онъ для меня, не существовалъ… Ахъ, виноватъ, я не знаю, что говорю! Зачѣмъ это весь свѣтъ не можетъ радоваться вмѣстѣ со мной.

Но фрейленъ Пэрини не замедлила умѣрить восторгъ Роланда, сказавъ, что еще не извѣстно, какія послѣдствія можетъ имѣть для его матери тревога, испытанная ею но случаю его бѣгства. Роландъ присмирѣлъ, но не на долго: ему казалось, что теперь ничто въ мірѣ не можетъ идти дурно, и всѣ люди непремѣнно должны быть здоровы и веселы.

На дворѣ онъ встрѣтилъ Іозефа и разсказалъ ему о своей поѣздкѣ на его родину. Мальчикъ дружески кивалъ головой всѣмъ слугамъ и съ веселой улыбкой смотрѣть на лошадей, на деревья, на собакъ. Всѣ должны были знать, что Эрихъ здѣсь и радоваться его присутствію. Слуги съ любопытствомъ поглядывали на Роланда, и кучеръ Бертрамъ, расчесывая пальцами длинныя пряди своей бороды, замѣтилъ:

— У молодого барина за эти два дня голосъ сдѣлался, какъ у взрослаго.

Іозефъ съ улыбкой отвѣчалъ:

— И впрямъ: одинъ день, проведенный имъ въ сосѣдствѣ съ университетомъ, сдѣлалъ изъ него совсѣмъ другого человѣка, да еще какого!

Дѣйствительно, въ Роландѣ произошла большая перемѣна. Онъ точно вернулся изъ продолжительнаго странствія, за дальнія моря и явился домой почти какъ изъ другого міра. Все вокругъ него казалось измѣнившимся и представлялось ему въ совершенно новомъ свѣчѣ. Онъ побылъ наединѣ съ самимъ собою, и одинъ, безъ посторонней помощи, одержалъ важную побѣду.

Эрихъ рѣшительно отказался самъ себѣ назначить вознагражденіе, и Зонненкампъ, усмѣхаясь, сказалъ маіору:

— А надо-таки отдать справедливость господамъ идеалистамъ: они скрываютъ въ себѣ порядочную долю житейской мудрости. Этотъ Дорнэ поступаетъ, какъ гость, который, будучи приглашенъ на обѣдъ, предоставляетъ хозяину или хозяйкѣ дома положить ему на тарелку любимаго кушанья, и такимъ образомъ получаетъ гораздо больше, чѣмъ если бы самъ взялъ.

Эрихъ требовалъ только одного, а именно, чтобъ ему, вмѣстѣ съ Роландомъ, отвели уединенныя комнаты въ башнѣ, откуда разстилался обширный видъ. Желаніе его было исполнено, и ему легко и свободно дышалось на этой высотѣ, гдѣ онъ могъ любоваться рѣкой и далекимъ ландшафтомъ.

Ему припомнилось, какъ сжато было его существованіе въ маленькой комнаткѣ университетскаго города, но и тамъ тѣснота жилища не мѣшала духу его уноситься въ безконечное пространство. А здѣсь эти ковры, это благоустроенное хозяйство, безъ сомнѣнія, тоже въ скоромъ времени обратятся у него въ привычку, и онъ сдѣлается къ нимъ равнодушенъ, равно какъ и къ живописной мѣстности передъ его глазами. Но пока онъ чувствовалъ себя въ высшей степени бодрымъ, веселымъ и сильнымъ, и невольно усмѣхнулся, когда въ умѣ его промелькнуло сравненіе себя съ всадникомъ, который живетъ верхомъ на лошади. Пріятно странствовать по горамъ и долинамъ съ посохомъ въ рукахъ, мчаться на конѣ, составлять одно съ чуждой себѣ силой, чувствовать, какъ вслѣдствіе этого растетъ и крѣпнетъ собственная мощь, сознавать, что находишься выше уровня обыденныхъ явленій жизни — это наслажденіе, которому мало подобныхъ.

Вскорѣ пришелъ Роландъ. Эрихъ не могъ удержаться, чтобъ не выразить удовольствія, какое въ немъ возбуждалъ видъ, открывавшійся изъ оконъ тихаго уголка, въ которомъ имъ обоимъ предстояло жить.

Но Роландъ перебилъ его словами.

— Прикажи мнѣ что-нибудь дѣлать. Задай мнѣ какую-нибудь очень трудную работу.

Эрихъ хорошо понималъ возбужденное состояніе, въ какомъ находился мальчикъ. Онъ усадилъ его около себя, и взявъ его за руку, принялся очень спокойно объяснять ему, что жизнь весьма рѣдко возлагаетъ на человѣка одну какую-нибудь обязанность, одно дѣло, да которое ему приходится устремлять всѣ силы своихъ способностей и воли. Что до нихъ касается, то имъ должно спокойно, по неусыпно трудиться и взаимно содѣйствовать усовершенствованію одинъ другого. Мальчикъ, повидимому, былъ удовлетворенъ. Онъ долго и пристально смотрѣлъ на Эриха, точно стараясь поглубже напечатлѣть его образъ въ своемъ сердцѣ, а въ заключеніе коснулся плеча молодого человѣка, какъ бы желая окончательно убѣдиться въ его присутствіи.

Затѣмъ они принялись устраивать свое новое жилище, и Роландъ былъ счастливъ тѣмъ, что Эрихъ позволилъ ему себѣ помогать. Эрихъ былъ такъ быстро и неожиданно перенесенъ въ совершенно новую для него среду, что не могъ еще придти въ себя и только съ трудомъ сдерживалъ свои ощущенія. Ему еще многое оставалось объяснить матери и рѣшить, какія вещи взять съ собой, какія оставить дома. Теперь все это должно было предоставить перепискѣ.

Когда комната была до нѣкоторой степени приведена въ порядокъ, Эрихъ согласился пойти съ Роландомъ на платформу башни. Тамъ они долго сидѣли и молча смотрѣли вдаль. Вдругъ у Эриха, какъ бы невольно, вырвалось замѣчаніе на счетъ того, какъ все прекрасно казалось ему въ жизни. Въ былое время, говорилъ онъ, люди строили на холмахъ крѣпости, другъ съ другомъ воевали и грабили проѣзжихъ, путь которыхъ лежалъ мимо нихъ. Мы же нынѣ боремся съ силами природы, ищемъ ботатствъ и, когда пріобрѣтаемъ ихъ, воздвигаемъ себѣ жилища на тѣхъ же самыхъ холмахъ или въ цвѣтущихъ долинахъ и стремимся только наслаждаться вѣчной красотой, у которой никто ничего не можетъ отнять. Быстрая рѣка превращается въ улицу, вдоль которой тянутся жилища трудолюбивыхъ и благородныхъ гражданъ. Будущія поколѣнія станутъ говорить о насъ, что между нами впервые возникло поклоненіе природѣ, чему тщетно было бы искать примѣра во всей предъидущей исторіи человѣчества. Это своего рода религія, хотя у ней еще нѣтъ и можетъ быть никогда не будетъ ни формъ, ни обрядовъ.

— Пожалуйста продолжай, не останавливайся, сказалъ Роландъ, наклоняясь къ Эриху. Онъ былъ бы радъ его вѣчно слушать, но не умѣлъ этого выразить. — Пожалуйста продолжай! повторилъ онъ, закрывая глаза.

Эрихъ разсказалъ какъ онъ, въ первый разъ стоя на вершинѣ Риги въ Швейцаріи и любуясь заходящимъ солнцемъ, думалъ, не могутъ ли со временемъ возникнуть учрежденія, установиться формы, съ помощію которыхъ благоговѣйное чувство людей къ природѣ нашло бы себѣ исходъ и выраженіе. Теперь онъ убѣдился въ томъ, что это невозможно, да врядъ ли и нужно. Радости, возбуждаемыя природой, составляютъ достояніе отдѣльныхъ личностей и не имѣютъ никакой связи съ общественной жизнью. Затѣмъ Эрихъ перешелъ къ описанію счастья, какимъ наслаждаются тѣ, которые здѣсь, въ собственномъ домѣ, на высотѣ ими самими воздвигнутой башни, могутъ любоваться міромъ и испытывать на себѣ вліяніе красоты природы. Богатство, стремленіе къ нему и владѣніе имъ обѣщаютъ, такимъ образомъ, сдѣлаться высокими нравственными началами. Богатство, продолжилъ онъ пояснять, есть не что иное, какъ слѣдствіе свободы и ничѣмъ нестѣсняемой дѣятельности различныхъ силъ. Оно должно въ свою очередь тоже служить источникомъ свободы.

Роландъ былъ счастливъ. Онъ не все понималъ, что говорилъ Эрихъ, но на него пріятно подѣйствовало то, что въ его присутствіи въ первый разъ отзывались о богатствѣ спокойно, безъ пренебреженія, но и безъ преувеличеннаго уваженія. До сихъ поръ всѣ наставники Роланда старались внушить ему, что богатству не слѣдуетъ придавать никакой цѣны, или же, напротивъ, учили его гордиться имъ.

Немного спустя пришелъ Іозефъ и спросилъ, не хотятъ ли они, обѣдать у себя въ комнатѣ? Ему отвѣчали утвердительно. Эрихъ и Роландъ оба чувствовали себя вполнѣ счастливыми.

— Мы здѣсь точно на островѣ, говорилъ Роландъ. — Когда я поселюсь въ замкѣ, который теперь перестраиваютъ, ты тоже будешь тамъ со мной жить. Но знаешь ли, чего бы я еще желалъ?

— Какъ! у тебя есть еще желаніе?

— Да; я хотѣлъ бы, чтобъ Манна была съ нами. Не кажется ли тебѣ, что она тоже теперь о насъ думаетъ?

— Только ужъ никакъ не обо мнѣ.

— Отчего же? Я ей о тебѣ писалъ и сегодня вечеромъ опять буду писать и разскажу ей все.

Эрихъ съ минуту колебался, спрашивая себя, не долженъ ли онъ удержать мальчика и запретить ему писать о себѣ его сестрѣ. Но къ этому не было достаточныхъ причинъ, и кромѣ того, онъ боялся смутить Роланда и пробудить въ его душѣ сомнѣнія.

ГЛАВА II.
НОЧНЫЕ ГОЛОСА.

Роландъ, сидя у себя въ комнатѣ, писалъ и по временамъ громко произносилъ то или другое слово изъ своего письма. Эрихъ сидѣлъ молча, устремивъ глаза на лампу. Имъ овладѣло раздумье. Онъ всталъ и подошелъ къ книгамъ, которыя вынулъ изъ чемодана. Ихъ было немного. За четверть часа до своего отъѣзда, онъ еще разъ навѣстилъ кабинетъ отца, заперъ остававшіяся тамъ бумаги и бросивъ взглядъ на библіотеку, вынулъ изъ нея одну книгу. То былъ первый томъ сочиненій Веньямина Франклина, прекраснаго изданія Шпарка. Томъ этотъ заключалъ въ себѣ автобіографію съ ея продолженіемъ, и въ него было вложено нѣсколько листковъ бумаги, исписанныхъ рукой отца Эриха.

Теперь, въ первую ночь, которую онъ проводилъ въ чужомъ домѣ въ новомъ званіи наставника, Эрихъ прочелъ слѣдующія слова отца:

"Смотрите! Вотъ настоящій человѣкъ — геній здраваго смысла и твердой воли. Электричество постоянно присутствуетъ въ воздухѣ, но не всегда скопляется, чтобъ производить молнію, очищающую атмосферу. Геній есть не что иное, калъ скопленіе электричества въ сферахъ ума.

"Человѣкъ, заброшенный на необитаемый островъ, съ этой книгой въ рукахъ, не былъ бы одинокимъ, но жилъ бы посреди міра.

"Ни философъ, ни поэтъ, ни государственный мужъ, ни ремесленникъ, ни ученый по профессіи, Франклинъ однако былъ всѣмъ этимъ. Сынъ матери природы, вскормленный опытомъ, онъ безъ помощи науки самъ отыскивалъ въ дикомъ лѣсу цѣлебныя травы.

"Еслибъ мнѣ предстояло воспитать юношу, не предназначаемаго ни къ какому особенному званію, но единственно съ цѣлью сдѣлать изъ него настоящаго человѣка и хорошаго гражданина, я, возложивъ ему на голову руки, сказалъ бы ему: «Сынъ мой, будь тѣмъ, чѣмъ былъ Веньяминъ Франклинъ… или нѣтъ, не такъ: будь, подобно Веньямину Франклину, самимъ собой!»

Эрихъ, опустивъ голову на руку, смотрѣлъ въ темную ночь.

«Что это? Или въ жизни дѣйствительно совершаются чудеса?» — Онъ оглянулся направо и налѣво, какъ бы ожидая услышать голосъ отца, говорящій: сынъ-мой, будь тѣмъ, чѣмъ былъ Веньяминъ Франклинъ!

Эрихъ принудилъ себя читать далѣе:

"Хорошо, что мы воспитываемся по образцу людей древняго міра: то было время творческаго, элементнаго бытія. Библейскіе образы и тѣ, которые мы находимъ у Гомера, не были созданы какимъ-либо однимъ вдохновеннымъ умомъ, но сложились подъ вліяніемъ національнаго духа въ промежутокъ времени гораздо болѣе длинный, чѣмъ жизнь одного человѣка.

"Пусть меня поймутъ какъ слѣдуетъ. Я хочу сказать, что во всей новѣйшей исторіи не знаю другого человѣка, кромѣ Веньямина Франклина, жизнь и образъ мыслей котораго могли бы служить образцемъ для людей нашего времени.

"А Вашингтонъ, эта великая и чистая личность?

"Вашингтонъ былъ солдатъ и государственный мужъ, но онъ не выработалъ внутри себя своихъ взглядовъ на жизнь. Его дѣятельность состояла въ подчиненіи себѣ другихъ и въ управленіи ими, — дѣятельность Франклина проявилась въ управленіи самимъ собой.

"Когда настанетъ время, — а оно непремѣнно настанетъ, — въ которое будутъ говорить о войнѣ, какъ нынѣ говорятъ о людоѣдахъ, — когда добросовѣстный трудъ, основанный на любви къ людямъ, образуетъ настоящую исторію человѣчества, тогда Франклинъ вступитъ въ свои права.

"Мнѣ хотѣлось бы избѣжать нравоучительнаго тона, который есть остатокъ теологическаго краснорѣчія, но мы невольно впадаемъ въ него всякій разъ, что касаемся предметовъ высшихъ и вѣчныхъ. А между тѣмъ, нашъ тонъ долженъ быть совершенно иной, чѣмъ тотъ, какой свойственъ людямъ, возвѣщающимъ, что они говорятъ не отъ себя, а отъ имени духовной силы, внѣ ихъ пребывающей.

"Моисею, Іисусу, Магомету, Богъ являлся въ уединеніи пустыни; Спинозѣ въ уединеніи его кабинета; Франклину въ уединеніи океана. (Эта послѣдняя фраза была зачеркнута и снова возстановлена.) Франклинъ человѣкъ здраваго разсудка, который чуждъ всякой мечтательности.

"Въ мірѣ было бы меньше красоты, еслибъ всѣ люди походили на Франклина. Ему недоставало, такъ сказать, аромата романтизма. (Здѣсь на поляхъ было замѣчено: это слѣдуетъ иначе выразить.) Но за то на землѣ господствовали бы: правда, справедливость, трудъ, и всякій стремился бы другъ другу помогать. Теперь вы толкуете о любви и не нарадуетесь на ваши прекрасныя чувства, но вы вправѣ говорить о любви только въ томъ случаѣ, если подвизаетесь въ вышеупомянутыхъ добродѣтеляхъ. (Послѣдняя фраза была подчеркнута краснымъ.)

"Во Франклинѣ есть нѣчто сократовское. У него между прочимъ порядочный запасъ юмора. Онъ возбуждаетъ въ насъ здоровый смѣхъ.

"Франклинъ — это олицетворенная проза: въ немъ умъ, простота и стойкость.

"Мы не геніевъ воспитываемъ. Геній самъ себя образуетъ и не можетъ имѣть никакого другого наставника. Наше дѣло воспитывать хорошихъ, полезныхъ гражданъ. А затѣмъ, что бы ты ни производилъ — подковы или мраморныя статуи, — это твое, а не мое дѣло.

"Мы никогда не съумѣемъ быть справедливыми къ міру; если не будемъ вѣрить въ чистоту и въ благородныя побужденія, и внутренній человѣкъ навсегда останется для насъ тайной. Лучшее оружіе противъ соблазна — это вѣра въ добро, творимое другими и въ то, которое намъ самимъ предназначено совершить. Отъ этого душа какъ бы наполняется музыкой, подъ звуки которой легко и бодро совершается жизненный путь.

"Самое замѣчательное въ жизни Франклина, это именно то, что онъ первый selfmade man, — первый самъ себя создавшій человѣкъ. Онъ самоучка и самъ собой открывалъ сокровища въ наукѣ и силы въ природѣ. Онъ представитель тѣхъ, которые, будучи пересажены изъ Европы въ Америку, подвергались опасности засохнуть и совсѣмъ погибнуть, но вмѣсто того достигли совершенно новаго развитія.

"Еслибъ мы, по примѣру древнихъ, захотѣли олицетворять въ образѣ одного человѣка новый міръ, называемый Америкой, который взялъ изъ Европы своихъ боговъ, то-есть историческія идеи, но жизнь котораго тѣмъ не менѣе сложилась вполнѣ своеобразію, — мы избрали бы для этого Веньямина Франклина. Онъ обладалъ большими свѣдѣніями, а между тѣмъ его никто не училъ; онъ былъ преисполненъ религіи, но не принадлежалъ ни къ какой церкви; онъ былъ другъ людей и въ тоже время хорошо зналъ, какъ много въ нихъ скрывается зла.

"Онъ умѣлъ управлять не только той молніей, которая вылетаетъ изъ облаковъ, но и той, которая происходитъ отъ столкновенія человѣческихъ страстей. Онъ вполнѣ усвоилъ себѣ правила благоразумія, которыя ограждаютъ отъ ошибокъ и дѣлаютъ человѣка способнымъ къ самоуправленію.

"Причина, побуждающая меня избрать Франклина за образецъ и за руководителя въ дѣлѣ воспитанія, слѣдующая: онъ представитель здраваго смысла въ политикѣ, въ наукѣ, въ нравственности. Въ немъ ничего геніальнаго, ничего поразительнаго, — онъ простъ, по проченъ, и спокойно, но неуклонно идетъ въ добру.

"Лютеръ покорилъ себѣ Средніе вѣка, — Франклинъ былъ первый самъ себя создавшій человѣкъ новѣйшаго времени. Новѣйшій человѣкъ не мученикъ, Лютеръ уже не былъ имъ, а Франклинъ еще менѣе. Не надо болѣе мученичества!

"Франклинъ не внесъ въ міръ никакихъ новыхъ началъ, но отчетливо выработалъ въ себѣ все, что честный человѣкъ можетъ найдти въ самомъ себѣ.

"Въ томъ, что онъ намъ даетъ, нѣтъ ничего возбуждающаго, таинственнаго, блестящаго. Онъ предлагаетъ такъ-сказать воду жизни, въ которой нуждается все живущее. (Тутъ на поляхъ была замѣтка: это слѣдуетъ обдумать и разъяснить.) Человѣкъ прошлаго столѣтія не былъ, да и не могъ быть проникнутъ духомъ національности. То былъ періодъ движенія и напора свободныхъ мыслей, которыя въ исходѣ столѣтія разразились революціей.

«Всякій, стремящійся создавать что-либо новое, всегда враждебно относится къ прошлому или по крайней мѣрѣ чуждается его и старается быть отъ него независимымъ. Франклинъ — сынъ XVIII вѣка, и признаетъ въ человѣкѣ однѣ только природныя силы, отвергая наслѣдственныя. (Въ это слѣдуетъ глубже вникнуть.)»

Далѣе и повидимому гораздо позже было написано блѣдными чернилами:

"Нельзя считать за простую случайность того, что этотъ первый, не только свободно-мыслящій — такими были многіе философы — но и свободно-дѣйствующій человѣкъ, былъ типографщикомъ.

"Въ книжномъ дѣлѣ ничего героическаго (времена процвѣтанія геровъ, я полагаю, миновали), но въ немъ улеглось все человѣчество.

«Мы дѣйствуемъ на міръ посредствомъ книгъ и потому самому явленіе героя, дѣйствующаго непосредственно своей личностью, становится въ настоящее время невозможнымъ. (Здѣсь два вопросительные и два восклицательные знака и замѣчаніе: лучше выразить.)»

Затѣмъ слѣдовало латинскимъ шрифтомъ и синими чернилами:

"Отвлеченныя правила не образуютъ людей и не создаютъ произведеній искусства. Живой человѣкъ и организованное произведеніе искусства содержатъ въ себѣ всѣ правила, подобно тому, какъ языкъ заключаетъ въ себѣ всю грамматику. Но это-то именно и прекрасно.

«Кто настолько ознакомился съ истинными людьми, до него жившими, что они въ немъ какъ бы оживаютъ, — тотъ самъ вступаетъ въ число ихъ. Онъ идетъ по пути просвѣтленнаго бытія, который былъ освященъ его предшественниками.»

Съ боку было приписано, какъ видно, дрожащей рукой:

"Кто принимаетъ участіе въ современныхъ ему государственныхъ дѣлахъ, издаетъ законы для современнаго общества и вращается въ области современной науки, тотъ становится устарѣлымъ для новаго образованія, которое за нимъ слѣдуетъ, и потому самому не можетъ служить образцомъ для будущаго времени. Это послѣднее выпадаетъ на долю только тѣхъ, которые, изучая законы человѣческаго духа, единственно пребывающіе вѣчно неизмѣнными, бросаютъ на нихъ новый свѣтъ и упрочиваюти ихъ господство. Вслѣдствіе всего этого, мы видимъ во Франклинѣ не столько образецъ, сколько методу. Въ заключеніи были слова дважды подчеркнутыя:

«Еще одно слово: органическая жизнь, отвлеченные законы! Изъ хлѣба выгоняютъ водку, но изъ водки нельзя сдѣлать хлѣба. Кто это понимаетъ, тому извѣстно все, что я въ состояніи сказать.»

Эрихъ откинулся на спинку стула и сталъ вдумываться въ прочитанное и въ мысли отца, который не рѣдко ихъ только на половину высказывалъ. Ему казалось, что онъ бродитъ по вершинѣ горы, окутанной туманомъ, сквозь который однако видитъ и дорогу и цѣль. Онъ положилъ руку на исписанные листки, и лице его освѣтилось улыбкой. Затѣмъ онъ всталъ и почти громко засмѣялся: ему пришли на память слова, которыми его встрѣтилъ архитекторъ: «мы его нашли!»

«Да! подумалъ онъ: Я тоже нашелъ источникъ, изъ котораго я и Роландъ будемъ черпать чистую, свѣжую воду!»

Онъ въ волненіи приблизился къ окну, открылъ его и выглянулъ въ темную ночь. Воздухъ былъ пропитанъ ароматомъ розъ, небо сверкало звѣздами, изрѣдка щелкали и опять умолкали соловьи, а въ дали, за плотиной, у Рейна, квакали лягушки. Вдругъ до слуха Эриха долетѣлъ звукъ человѣческихъ голосовъ… да, это Пранкенъ говоритъ внизу на балконѣ:

— Мы придаемъ всему этому слишкомъ много значенія. Въ сущности, такому домашнему учителю слѣдовало бы носить ливрею: это было бы самое лучшее.

— Вы сегодня очень забавны, возразилъ Зонненкампъ.

— Напротивъ, я говорю какъ нельзя серьезнѣе. Освящённый временемъ порядокъ вещей, безъ котораго не могутъ существовать ни общество, ни государство, поддерживается именно тѣмъ, что соблюдается строгое различіе между сословіями. Зависимость…

Въ кустахъ щелкалъ соловей, въ болотѣ квакали лягушки. Всякій поетъ на свой ладъ, подумалъ Эрихъ, размышляя о только-что прочитанной рукописи отца и о словахъ молодого барона.

ГЛАВА III.
ПРЕЖНІЕ ЛЮДИ ВЪ НОВОМЪ ВИДѢ.

На слѣдующее утро, Роландъ прежде всего хотѣлъ заняться верховой ѣздой. Но Эрихъ принялъ за правило освящать всякій наступающій день серьезнымъ дѣломъ, которое приносило бы пользу душѣ, и заставилъ мальчика прочесть первую главу изъ жизни Веньямина Франклина. Это было въ тоже время освященіемъ ихъ новой дѣятельности, и когда ихъ позвали къ завтраку, они явились въ столовую бодрые и веселые. Оба могли бы похвастаться такимъ же точно спокойствіемъ духа, какъ фрейленъ Пэрини и Пранкенъ, которые только-что вернулись отъ обѣдни.

Эрихъ не ошибся: Пранкенъ былъ тутъ. Молодой баронъ поклонился ему съ изысканной вѣжливостью, а вслѣдъ затѣмъ, какъ бы спѣша исполнить долгъ, предписываемый честностью, онъ смѣло, какъ человѣкъ, которому нечего скрывать, сознался, что до сихъ поръ считалъ за лучшее, еслибъ Эриху не удалось занять мѣсто наставника Роланда. Но, прибавилъ онъ, въ душѣ человѣка происходятъ странныя вещи, силу которыхъ ему только остается со смиреніемъ признать. Въ поступкѣ Роланда онъ видѣлъ руку судьбы, которая предписывала Эриху и всѣмъ имъ покориться.

Эрихъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на Пранкена. Онъ въ немъ ошибся. Пранкенъ старался объяснять себѣ причины различныхъ дѣйствіи и явленій; въ немъ было больше смысла, чѣмъ предполагалъ Эрихъ.

Завтракъ прошелъ очень весело, чему не мало способствовалъ маіоръ, который, впрочемъ, за нимъ не присутствовалъ. Онъ уже успѣлъ разсказать Пранкену объ ужасахъ ѣзды на экстренномъ поѣздѣ, а Пранкенъ теперь, ко всеобщему удовольствію, повторилъ его разсказъ. Онъ очень забавно подражалъ манерѣ говорить маіора, его неясному произношенію, а когда къ слову приходилось назвать фрейленъ Милькъ, то онъ всякій разъ упоминалъ и о ея черныхъ глазахъ и бѣломъ чепцѣ.

Послѣ завтрака, Эрихъ обратился къ Зонненкампу съ просьбой, впередъ освободить его и Роланда отъ завтрака за общимъ столомъ и вообще оставлять ихъ однихъ до самаго обѣда. Зонненкампъ съ удивленіемъ на него посмотрѣлъ, а Эрихъ прибавилъ, что онъ считаетъ лучшимъ съ перваго же дня заявить свое требованіе, пока привычки ихъ еще не установились. Роланда необходимо поддерживать въ одномъ извѣстномъ настроеніи духа, а этого можно достигнуть только въ такомъ случаѣ, если имъ предоставятъ полную свободу и не будутъ ихъ тревожить въ теченіи цѣлаго утра. Зонненкампъ согласился, пожимая плечами.

За завтракомъ, между прочимъ, разговоръ коснулся Беллы и Клодвига, и кто-то сказалъ, что ихъ ожидаютъ сегодня къ обѣду. Эрихъ немедленно увидѣлъ всю трудность своего новаго положенія: ему предстояло бороться съ развлеченіями и по возможности не допускать ихъ мѣшать его занятіямъ. Онъ мысленно старался провести черту, за которую не долженъ былъ переступать въ своихъ сношеніяхъ со всѣми домашними, и въ особенности съ Зонненкампомъ. Но гдѣ эта черта, — трудно было опредѣлить, да и строго держаться въ предписанныхъ границахъ тоже оказывалось не легко, тѣмъ болѣе, что Эрихъ вообще не былъ скупъ на слова и любилъ пускаться въ разсужденія. Впрочемъ, въ немъ было что-то такое, изъ чего всякій заключалъ, что его нельзя заставить говорить болѣе, чѣмъ онъ самъ того пожелаетъ.

Приступивъ къ занятіямъ съ Роландомъ, онъ вскорѣ увидалъ, чему тотъ уже успѣлъ научиться, гдѣ у него были пробѣлы въ знаніи, а гдѣ и полное еге отсутствіе.

Во дворъ въѣхала карета. Мальчикъ взглянулъ на Эриха, но тотъ сдѣлалъ видъ, будто вовсе не слышалъ стука колесъ.

— Твои друзья пріѣхали, замѣтилъ тогда Роландъ. Онъ совѣстился сказать, съ какимъ нетерпѣніемъ самъ желалъ скорѣй увидать Клодвига и Беллу и услышать похвалы, которыми они, подъ видомъ укоровъ, безъ сомнѣнія, не замедлятъ осыпать его за совершенный имъ отважный поступокъ. Но Эрихъ рѣшительнымъ тономъ объявилъ, что у нихъ теперь не должно быть никакихъ друзей, кромѣ долга. Пока они заняты, для нихъ никто и ничто не существуетъ. Роландъ крѣпко сжалъ руки подъ столомъ и принудилъ себя сидѣть смирно.

Но вдругъ, посреди математической задачи, онъ снова заговорилъ:

— Извини пожалуйста, Грейфъ лаетъ, его посадили на цѣпь. Это не годится и можетъ его испортить.

— Оставь Грейфа и все такое, стоялъ Эрихъ на своемъ.

Роландъ метался какъ молодой конь, впервые почувствовавшій узду и шпоры наѣздника.

Вскорѣ Эрихъ самъ позвалъ Роланда на дворъ. Послѣдній былъ правъ: Грейфъ дѣйствительно сидѣлъ на цѣпи. Онъ освободилъ его, и собака и мальчикъ принялись радостно бѣгать и скакать.

Белла между тѣмъ была у Цереры. Пришелъ слуга и доложилъ Эриху, что графъ желаетъ его видѣть. Клодвигъ весьма дружески привѣтствовалъ молодого человѣка, назвалъ его своимъ сосѣдомъ и не могъ удержаться, чтобъ не похвалить мальчика за его смѣлый поступокъ.

— Въ древнія времена, прибавилъ онъ, ему за это дали бы какое-нибудь почетное прозвище.

За обѣдомъ Эрихъ слышалъ, какъ Белла шутила съ Роландомъ. Лицо мальчика сіяло удовольствіемъ, между тѣмъ, какъ графиня разсказывала ему о подвигахъ героя Роланда.

Белла встрѣтила Эриха любезно, но сдержанно. Она называла его не иначе, лавъ сосѣдомъ и вообще была очень оживлена. Усилія ея — не допустить Эриха поселиться на виллѣ, казались ей теперь смѣшными, педантическими. И съ чего она взяла, будто молодой человѣкъ произвелъ на нее впечатлѣніе! Все это вздоръ, ошибка.

Эрихъ не безъ страха ожидалъ этого перваго свиданія, но теперь тоже внутренно бранилъ себя за тщеславныя мысли.

— Намѣрены вы перевезти сюда библіотеку вашего отца? спросилъ Клодвигъ.

Эрихъ отвѣчалъ утвердительно. Белла пристально на него посмотрѣла, и ему стало ясно, почему она такъ небрежно съ нимъ обошлась: онъ взялъ денегъ у ея мужа, и она вслѣдствіе этого стала иначе на него смотрѣть.

Здѣсь же, въ столовой, онъ въ первый разъ опять увидѣлъ Цереру и подошелъ къ ней. Она ему шепнула: благодарю васъ! — и только — но этого было вполнѣ достаточно.

За обѣдомъ всѣ казались очень веселыми и толковали о какой-то поѣздкѣ, которая должна была принести пользу Церерѣ и доказать, можетъ ли она вынести болѣе далекое путешествіе за воды. Спорили о томъ, какой день назначить для поѣздки.

Эрикъ не понималъ въ чемъ дѣло. Роландъ замѣтилъ вопросъ въ его глазахъ и шепнулъ ему:

— Мы всѣ ѣдемъ въ монастырь за Манной, а потомъ вмѣстѣ съ ней отправляемся на воды. Это будетъ очень весело!

Эриху слова представились всѣ трудности его положенія.. Въ этомъ богатомъ домѣ, посреди существованія, чуждаго всякой серьезной цѣли, всѣ, а мальчикъ можетъ быть болѣе всѣхъ, жили одними развлеченіями или надеждой на нихъ. Эрихъ рѣшился спокойно ждать и молчать, пока не спросятъ его мнѣнія, а тогда смѣло объявить о своемъ намѣреніи остаться дома.

Послѣ обѣда Белла, какъ бы случайно, очутилась возлѣ Эриха и пошла рядомъ съ нимъ. Сначала она все говорила о Клодвигѣ и о томъ, какъ онъ счастливъ тѣмъ, что Эрихъ остается въ ихъ сосѣдствѣ, потомъ вдругъ остановилась и устремивъ за него пытливый взоръ, сказала:

— Вы скоро опять увидитесь съ фрейленъ Зонненкампъ!

— Я?

— Да. Вѣдь вы съ нами ѣдете?

— Это еще не рѣшено.

Белла улыбнулась.

— Но вы безъ сомнѣнія рады будете опять съ ней встрѣтиться?

— Когда я ее видѣлъ въ первый разъ, то не зналъ, что это она.

Белла снова улыбнулась и прибавила:

— Я настолько видѣла свѣтъ, чтобъ не имѣть болѣе предразсудковъ. Дочь нашихъ хозяевъ и мой брать Отто…. но вы, конечно, знаете, что я хочу сказать.

— Нисколько. Вы мнѣ приписываете болѣе, чѣмъ я знаю.

— Вы бы меня сильно огорчили, еслибъ вздумали со мной скрытничать, тогда какъ со всѣми другими вы такъ просты и дружелюбны. Служанка маіора хвастается тѣмъ, что вы ея любимецъ, а вы хотите меня увѣрить, будто до сихъ поръ ничего не знаете о помолвкѣ!

— До этой минуты я дѣйствительно ничего о ней не зналъ. Но теперь поздравляю васъ и горжусь довѣріемъ, какое за мнѣ оказываете, посвящая меня въ ваши семейныя дѣла.

— Знаете ли, быстро заговорила Белла: — я многаго отъ васъ ожидаю.

— Отъ меня? Чѣмъ могу я вамъ служить?

— Не въ службѣ дѣло. Я много о васъ думала. Вы натура увлекающаяся, но все еще остаетесь для меня загадкой. Надѣюсь, что и я со своей стороны тоже еще не вполнѣ вами понята.

— Я до сихъ поръ себѣ не позволялъ….

— Я вамъ позволяю себѣ позволить. Итакъ, капитанъ, или докторъ, или господинъ Дорнэ, или лучше всего просто сосѣдъ, мы заключимъ съ вами договоръ. Я буду стараться себѣ разъяснить противорѣчія и странности, проглядывающія въ васъ, и предоставляю вамъ такое же точно право въ отношеніи къ моей особѣ. Не правда ли, какое интересное занятіе?

— Оно интересно, но въ тоже время и опасно…

Белла гордо выпрямилась, а Эрихъ продолжалъ:

— Опасно для меня. Вамъ, безъ сомнѣнія, извѣстны слова Гамлета: «Кто можетъ безнаказанно желать — вполнѣ быть узнаннымъ?»

— Мнѣ пріятно видѣть, что вы не считаете необходимою учтивость, но вамъ слѣдовало бы также отдѣлаться и отъ излишней скромности.

— Я говорю, что это опасно для меня, а не для Васъ, графиня.

— Гордость не позволяетъ мнѣ говорить комплиментовъ, — очень рада, что и вы точно также горды. А теперь разскажите мнѣ, пожалуйста, о вашей встрѣчѣ съ Манной и о томъ, какое она на васъ произвела впечатлѣніе.

Эрихъ разсказалъ, какъ она ему внезапно явилась въ монастырѣ и прибавилъ, что впервые услышалъ ея имя отъ дочери мирового судьи.

— Вотъ какъ, Лина! воскликнула Белла, и пальцы ея быстро зашевелились, точно она заиграла на фортепіано. Она сдѣлала пріятное открытіе и собиралась наблюдать надъ игрою чувствъ. Лина имѣла склонность къ Отто и, не смотря на свою наивность, знала, что онъ, въ свою очередь, былъ расположенъ къ Маннѣ. И вотъ она довольно хитро придумала сблизить Манну съ такимъ прекраснымъ молодымъ человѣкомъ, какъ Эрихъ.

Между тѣмъ, какъ Белла прогуливалась съ Эрихомъ, Пранкенъ, дружески взявъ за руку Роланда, отправился съ нимъ къ собакамъ и въ конюшни. Потомъ онъ увелъ его въ отдаленную часть парка, прилегавшую къ большой дорогѣ. Разговоръ вскорѣ, какъ бы невзначай, коснулся Эриха, и Роландъ восторженно распространился о его неисчерпаемой добротѣ и всевѣдѣніи. Пранкенъ наставительно замѣтилъ, что такихъ словъ не слѣдуетъ употреблять въ примѣненіи къ людямъ. Онъ, Роландъ, конечно можетъ научиться у этого человѣка многому полезному для обихода въ свѣтѣ, но есть другая, высшая паука, въ которой Дорнэ ни подъ какимъ видомъ не долженъ быть его руководителемъ.

Потомъ онъ заговорилъ о Маннѣ, тономъ, въ которомъ звучало глубокое, благоговѣйное чувство. Онъ досталъ книгу, лежавшую у него на сердцѣ, и указалъ Роланду, какое мѣсто читаетъ въ ней сегодня Манна. Роландъ, вслѣдствіе своего бѣгства, пропустилъ нѣсколько дней, и теперь ему слѣдовало постараться догнать сестру. Но онъ ни подъ какимъ видомъ не долженъ говорить объ этомъ капитану Дорнэ, которому, какъ человѣку другого вѣроисповѣданія, не слѣдуетъ позволять становиться между Роландомъ и его Богомъ.

Пранкенъ сѣлъ подъ орѣховымъ деревомъ, на краю дороги, посадилъ около себя Роланда и началъ читать ему нѣкоторыя, особенно знаменательныя мѣста изъ Ѳомы Кемпійскаго. Мальчикъ въ недоумѣніи на него смотрѣлъ. Мимо проѣхалъ «кавалеръ бутылки» и окликнулъ Пранкена. Тотъ, не переставая читать, отвѣчалъ ему дружескимъ движеніемъ руки.

Роландъ вздохнулъ свободнѣе, увидя Эриха и Беллу, которые весело смѣялись и шутили. Онъ позвалъ ихъ, и они всѣ вмѣстѣ пошли далѣе, Роландъ рядомъ съ Эрихомъ, а Белла съ братомъ, который въ раздумьи подергивалъ себя за бороду и пристально смотрѣлъ на кончики своихъ щегольскихъ сапоговъ.. Наконецъ, онъ рѣшился заговорить, и ни съ того, ни съ сего сталъ упрекать Беллу за ея кокетство и болтовню съ молодымъ человѣкомъ. Белла остановилась: она не знала, поднять ли ей брата на смѣхъ или, съ своей стороны, сдѣлать ему строгій выговоръ. Рѣшившись на первое, она безжалостно начала смѣятьни надъ новообращеннымъ.

— Ага! воскликнула она, ты, видно, все-таки побаиваешься, чтобъ этотъ Дорнэ не приглянулся твоей святой Маннѣ, да и за мой счетъ не спокоенъ. А надо сказать правду, въ капитанѣ есть что-то въ высшей степени привлекательное для насъ, женщинъ, — связаны ли мы брачными цѣпями, или живемъ въ монастырскихъ стѣнахъ.

Но Пранкенъ стоялъ на своемъ. Всякая шутка, говорилъ онъ, всякая легкомысленная игра граничатъ съ грѣхомъ и часто незамѣтно въ него вовлекаютъ. Онъ до того увлекся, что даже вынулъ изъ бокового кармана книгу и прочелъ изъ нея Беллѣ нѣсколько строкъ. Та смотрѣла на него широко-раскрытыми глазами, не понимая, откуда взялась у Отто такая благочестивая книга. Затѣмъ она принялась увѣрять его, что ему нечего бояться за ея добродѣтель. Она просто хотѣла дать урокъ самонадѣянному молодому человѣку. Что же касается до Отто, то онъ долженъ быть ей благодаренъ за ея мнимое сближеніе съ Эрихомъ. Она увѣрена въ самой себѣ, не боится толковъ и готова, ради брата, продолжать игру, которая должна избавить его отъ опаснаго соперника.

— А теперь, прибавила она, серьезно спрашиваю у тебя. Неужели честные люди должны себѣ отказывать въ пріятномъ обществѣ и въ невинномъ удовольствіи потому только, что дурные люди часто подъ обманчивой наружностью дѣйствительно скрываютъ злое дѣло? Это значило бы перевернуть свѣтъ на изнанку и поработить честныхъ людей дурнымъ.

Белла не замѣчала или не хотѣла замѣтить, что щеголяла мнѣніемъ и словами мужа. Пранкенъ на нее съ удивленіемъ посмотрѣлъ. Находился ли онъ дѣйствительно подъ вліяніемъ вновь пробудившагося въ немъ рвенія къ религіи, или только прятался за мнимую добродѣтель, — какъ бы то ни было, но онъ не нашелся что отвѣчать на насмѣшливо игривую, но въ тоже время льстивую и увертливую рѣчь сестры.

ГЛАВА IV.
НЕУДАВШЕЕСЯ ПРЕДПРІЯТІЕ.

Эриху не малаго труда стоило опять усадить за дѣло своего воспитанника, который ни о чемъ болѣе не думалъ, какъ о предстоящей поѣздкѣ.

День, назначенный для посѣщенія монастыря, насталъ. Погода была ясная и теплая. Эрихъ просилъ позволенія остаться дома. Зонненкампъ охотно согласился и добродушно замѣтилъ, что Эриху конечно пріятно будетъ провести нѣсколько дней въ тишинѣ и уединеніи. Эрихъ поспѣшилъ отплатить за привѣтливое слово той же монетой и высказалъ свое намѣреніе, ни подъ какимъ видомъ не отчуждать Роланда отъ его семьи.

Вскорѣ явился Пранкенъ съ сестрой. Белла сказала Эриху, что Клодвигъ велѣлъ просить его пріѣхать къ нему въ Вольфсгартенъ. Тогда только Эриху стало ясно, что никто и не ожидалъ, чтобъ онъ принялъ участіе въ поѣздкѣ въ монастырь. Онъ воспользовался этимъ случаемъ, чтобъ разомъ уничтожить въ себѣ всякое поползновеніе къ обидчивости. Но Роландъ настойчиво просилъ Эриха съ ними ѣхать.

— Манна будетъ очень сердиться, если ты не поѣдешь, сказалъ онъ, — ей тоже надо тебя видѣть.

На губахъ Зонненкампа мелькнула странная улыбка, а Пранкенъ отвернулся, чтобъ скрыть выраженіе своего лица.

Роландъ на прощаньи горячо обнялъ Эриха. Онъ до сихъ поръ не разставался съ нимъ не только на цѣлые сутки, до даже и на нѣсколько часовъ. Онъ еще и еще обѣщался много о немъ говорить съ Манной. Въ душѣ мальчика, должно быть, таились смутныя опасенія. Онъ напослѣдокъ сказалъ Эриху:

— Ты останешься здѣсь, не правда ли?

Эрихъ крѣпко пожалъ ему руку.

Общество въ трехъ каретахъ отправилось на пароходную пристань. Въ одной помѣстились Пранкенъ съ Церерой, въ другой Зонненкампъ съ фрейленъ Пэрини и съ Беллой, а въ третьей Роландъ и слуги.

Пристань находилась на нѣкоторомъ разстояніи вверхъ по теченію рѣки, и когда пароходъ, отчаливъ отъ нея, быстро скользилъ мимо виллы, Эрихъ стоялъ на вершинѣ тѣнистаго холма, любуясь на горы, которыя въ этомъ мѣстѣ внезапно раздвигались, какъ бы предоставляя рѣкѣ безпрепятственно стремиться къ морю. Роландъ, стоя на палубѣ, кланялся и махалъ шляпой. Эрихъ отвѣчалъ мальчику тѣмъ же, приговаривая:

— Счастливаго пути, дружокъ!

Кому случалось, провожая въ дорогу близкихъ, посылать имъ вслѣдъ прощальное слово, котораго они уже не могутъ разслышать, тотъ пойметъ настроеніе духа, въ какомъ находился Эрихъ.

Пароходъ промчался, а волны съ минуту продолжали еще съ силой ударять о берегъ и качать прицѣпленную къ нему красивую лодку.

Общество на пароходѣ было въ веселомъ расположеніи духа. Пранкенъ съ большой предупредительностью хлопоталъ около Цереры, устраивая ее на палубѣ и укутывая роскошной шалью. Роландъ получилъ позволеніе взять съ собой Грейфа. Всѣ глаза на пароходѣ были устремлены на красиваго мальчика, а нѣкоторые пассажиры даже громко выражали свой восторгъ.

Тутъ между прочимъ были «винный графъ» и его сынъ, извѣстный подъ названіемъ «кавалера бутылки». Отецъ, высокаго роста, пожилой мужчина, поражалъ своимъ важнымъ видомъ, у него въ петличкѣ виднѣлась красная ленточка. Сынъ очень обрадовался встрѣчѣ съ Пранкеномъ и въ особенности тому, что могъ засвидѣтельствовать свое почтеніе графинѣ Беллѣ. Какъ старикъ, такъ и молодой человѣкъ, всегда, очень сдержанно вели себя въ отношеніи къ Зонненкампу и къ его семейству. Но на этотъ разъ они, забывъ свою обычную холодность, видимо искали съ ними сблизиться. Однако Зонненкампъ не поддавался на ихъ любезную предупредительность и продолжалъ держать себя въ сторонѣ. Онъ не хотѣлъ сближаться съ людьми, которые теперь выражали къ этому желаніе потому только, что видѣли его въ такомъ хорошемъ обществѣ. Къ немалому его облегченію «винный графъ» и сынъ его на второй же станціи вышли на берегъ въ мѣстечкѣ, гдѣ находилось заведеніе минеральныхъ водъ. На пристани ихъ встрѣтилъ гофмаршалъ съ своимъ больнымъ сыномъ. Белла получила отъ важнаго сановника любезный поклонъ и сказала Зонненкампу, что между дочерью богатаго виноторговца и больнымъ сыномъ гофмаршала устраивается бракъ.

День былъ солнечный, едва замѣтный вѣтерокъ игралъ вокругъ быстро мчавшагося парохода. Для общества Зонненкамповъ накрыли особенный столъ, который, по распоряженію Іозефа, украсили цвѣтами и сверкающими вазами со льдомъ для вина. До слуха Роланда нѣсколько разъ долетало, какъ на вопросы вновь прибывавшихъ пассажировъ вполголоса отвѣчали: — «Это богатый американецъ, владѣтель десяти милліоновъ».

Итакъ, общество Зонненкамповъ размѣстилось обѣдать за особеннымъ столомъ, накрытымъ на палубѣ. Имъ прислуживали лакеи въ ливреяхъ кофейнаго цвѣта.

— Папенька, вдругъ спросилъ Роландъ: правда ли, что у тебя десять милліоновъ?

— Моихъ денегъ никто не считалъ, возразилъ Зонненкампъ и улыбнулся: — во всякомъ случаѣ, у тебя ихъ всегда хватитъ на то, чтобъ заказать себѣ обѣдъ, подобный сегодняшнему.

Мальчикъ, повидимому, не былъ доволенъ отвѣтомъ, а Зонненкампъ прибавилъ:

— Да къ тому же, сынъ мой, люди бываютъ только относительно богаты.

— Замѣтьте себѣ: люди бываютъ относительно богаты, повторилъ Пранкенъ. — Это мудрое изрѣченіе: оно, такъ-сказать, уравновѣшиваетъ положеніе вещей.

Зонненкампъ улыбнулся. Онъ любилъ, когда его словамъ придавали особенный смыслъ.

— Ахъ, какъ весело путешествовать! воскликнулъ Роландъ. — Жаль только, что Эриха нѣтъ съ нами!

Никто не отвѣчалъ. Мальчикъ былъ необыкновенно разговорчивъ. Когда подали шампанское и Белла провозгласила тостъ за здоровье Манны, Роландъ, обратясь къ Пранкену, сказалъ:

— Ты женишься на Маннѣ?

Дамы украдкой взглянули на мужчинъ. Откуда это Роландъ узналъ о томъ, что составляло тайное желаніе всѣхъ здѣсь присутствовавшихъ? Разговоръ вертѣлся исключительно около мальчика. Онъ становился все живѣе и живѣе, шутилъ, смѣялся, безъ умолку болталъ и согласился, по просьбѣ Пранкена, представить кандидата Кнопфа. Онъ откинулъ назадъ волосы, сложилъ лѣвую руку въ видѣ табакерки и безпрестанно по ней похлопывалъ. Измѣнивъ голосъ и лицо, онъ однообразнымъ рѣзкимъ тономъ спрягалъ глаголы, изъяснялъ Пиѳагорову теорему и выкидывалъ еще разныя штуки.

— А съумѣешь ли ты передразнить капитана Дорнэ? спросилъ Пранкенъ.

Роландъ вдругъ замолчалъ. По лицу его пробѣжала тѣнь, какъ будто онъ увидѣлъ вдали что-то страшное; имъ мгновенно овладѣло уныніе, и онъ взглянулъ на Пранкена, точно сбираясь его уничтожить.

— Я въ жизнь больше не стану передразнивать кандидата Кнопфа! воскликнулъ онъ: клянусь въ этомъ!

Мальчикъ, возбужденный виномъ и веселымъ разговоромъ, внезапно присмирѣлъ и исчезъ, такъ что слуги принуждены были его искать и наконецъ нашли вмѣстѣ съ собакой въ углу на передней части палубы. Въ глазахъ у него стояли слезы. Онъ спокойно вернулся къ своимъ, но уже, не смотря ни на что, оставался задумчивъ и молчаливъ.

Пароходъ между тѣмъ быстро мчался впередъ. Виноградныя горы сіяли, облитыя полуденнымъ солнцемъ. Вскорѣ кто-то сказалъ: «Еще двѣ станціи, а тамъ и монастырь». Роландъ опять пошелъ къ своей собакѣ.

— Грейфъ! воскликнулъ онъ: — мы скоро увидимъ Манну. Радуйся, камрадъ!

Было еще совсѣмъ свѣтло, когда они вышли на берегъ, окаймленный плакучими ивами, и углубились въ тѣнистый паркъ, посреди котораго стоялъ монастырь. Слуги остались на противоположномъ берегу въ гостинницѣ.

На пристани никто не встрѣтилъ путешественниковъ, хотя они и предупредили о своемъ пріѣздѣ.

— Манна не пришла! воскликнулъ Зонненкампъ, выскакивая на берегъ и лицо его омрачилось, а въ глазахъ сверкнуло злобное выраженіе, которое онъ былъ не въ силахъ скрыть. Но Церера медленно къ нему обернулась и спокойно на него взглянула. Гнѣвъ его мгновенно упалъ, и Зонненкампъ сдѣлался кротокъ.

— Лишь бы она, милое дитя, была здорова, сказалъ онъ, голосомъ кающагося пустынника.

Они пришли къ монастырю. Ворота его оказались запертыми, но церковь была отворена. У входа въ нее все играло и сверкало на солнечномъ свѣтѣ, а внутри стояла молящаяся фигура монахини съ закрытымъ лицомъ. Путешественники осторожно вышли и позвонили у ворога монастыря. Привратница не замедлила имъ отворить.

Зонненкампъ спросилъ, здорова ли фрейленъ Германна Зонненкампъ? Привратница отвѣчала утвердительно и прибавила, что если они родители молодой дѣвушки, то настоятельница приглашаетъ ихъ къ себѣ въ пріемную. Зонненкампъ попросилъ Беллу, Пранкена и фрейленъ Пэрини погулять пока въ саду. Онъ хотѣлъ и Роланда оставить съ ними, но тотъ воспротивился этому и сказалъ:

— Нѣтъ, я хочу идти съ вами!

Мать его, до сихъ поръ непроизнесшая ни одного слова, взяла его за руку и сказала:

— Хорошо, я возьму тебя съ собой.

Грейфъ, конечно, остался въ паркѣ. Зонненкампъ съ женой и сыномъ вошли къ настоятельницѣ, которая съ достоинствомъ, но въ тоже время очень любезно ихъ приняла. Она приказала находившейся при ней монахинѣ удалиться и затѣмъ пригласила гостей сѣсть. Въ большой пріемной вѣяло прохладой. По стѣнамъ ея на золотистомъ полѣ висѣли лики святыхъ.

— Что случилось съ нашей дочерью? спросилъ Зонненкампъ, съ трудомъ переводя духъ.

— Ваша дочь, которую мы осмѣливаемся называть также и нашей, потому что любимъ ее не меньше васъ, — совсѣмъ здорова. Она обыкновенно бываетъ очень тиха и покорна, по по временамъ за все находитъ какое-то непонятное упорство.

Глаза Зонненкампа сверкнули молніей по направленію къ женѣ. Она спокойно на него взглянула, и только верхняя ея губа слегка дрогнула. Настоятельница ничего не замѣтила, такъ какъ имѣла привычку говорить съ опущенными глазами. Она спокойно продолжала:

— Наша милая Манна согласна видѣть своихъ родителей только въ такомъ случаѣ, если они позволятъ ей остаться въ монастырѣ еще и слѣдующую зиму. Она говоритъ, что не чувствуетъ себя достаточно сильной для того, чтобъ теперь же вступить въ свѣтъ.

— И она предлагаетъ вамъ это условіе съ вашего разрѣшенія? спросилъ Зонненкампъ, дергая себя за бѣлый галстукъ.

— Мы не можемъ ничего ни разрѣшать, ли позволять. Вы родители и имѣете безграничную власть надъ вашей дочерью.

— Конечно, началъ Зонненкампъ: конечно, если внушаютъ мысли… Но извините, я кажется васъ перебилъ.

— Нисколько, я кончила. Ваше дѣло рѣшить, принимаете вы ея условіе, или нѣтъ: родительская власть даетъ вамъ на то полное право. Я сейчасъ позову одну изъ сестеръ, и она васъ проводитъ въ келью Манны: дверь ея не заперта. Я только передала вамъ порученіе молодой дѣвушки, а теперь дѣйствуйте, какъ вы найдете лучшимъ.

— Я такъ и сдѣлаю, и говорю, что она больше ни часу здѣсь не останется!

— Если матери также будетъ дозволено сказать свое слово… начала Церера. Зонненкампъ взглянулъ на нее, какъ будто она была вещью, лишенной дара слова, а теперь вдругъ заговорила. Но Церера продолжала, обращаясь къ настоятельницѣ:

— Я въ качествѣ матери объявляю, что мы ее не станемъ ни къ чему принуждать. Я согласна на ея условіе.

Зонненкампъ быстро всталъ и схватился за спинку кресла. Въ немъ происходило что-то страшное, но онъ сдѣлалъ надъ собой усиліе и сказалъ очень спокойно:

— Роландъ, пойди въ садъ къ барону Пранкену.

Роландъ долженъ былъ уйдти. Тамъ въ монастырѣ находится его сестра — что съ ней будетъ? Отчего не пускаютъ его въ ней и не позволяютъ ему ее обнять, поцѣловать и, какъ въ прежнее время, поиграть ея черными локонами? Онъ вышелъ въ садъ, но вмѣсто того, чтобъ идти отыскивать Пранкена, направился къ церкви. Тамъ онъ опустился на колѣни и началъ горячо молиться. О чемъ была его молитва — онъ и самъ бы не съумѣлъ сказать. Онъ просилъ у Бога спокойствія, счастія и еще многаго другого. Взоръ его случайно обратился къ верху, и мальчикъ вздрогнулъ.

Передъ нимъ висѣло изображеніе св. Антонія Падуанскаго. Странно! образъ этотъ имѣлъ поразительное сходство съ Эрихомъ, у котораго было точно такое же прекрасное, благородное лицо. Роландъ долго, пристально смотрѣлъ на ликъ святого, потомъ голова его медленно склонилась на руки, и онъ, — счастливая юность! — заснулъ.

ГЛАВА V.
ТАИНСТВЕННАЯ ЛЮБОВЬ.

Родители между тѣмъ вошли въ келью Манны. Молодая дѣвушка встрѣтила ихъ словами:

— Привѣтствую васъ именемъ Божіимъ.

Она протянула отцу руку, которая слегка дрогнула, коснувшись кольца на его указательномъ пальцѣ. Затѣмъ она бросилась за шею къ матери и горячо ее поцѣловала.

— Простите меня! воскликнула она: — простите! Не думайте, чтобъ у меня не было сердца, но я должна… нѣтъ, я хочу… Благодарю васъ, что вы согласились исполнить мое желаніе.

— Да, да, мы ни въ чемъ не будемъ тебя стѣснять, сказала мать и Зонненкампъ, который до сихъ поръ сопротивлялся, но принужденъ былъ сдаться. Лицо Манны мгновенно просіяло. Она выразила свою радость по доводу того, что видитъ родителей здоровыми, сказала, что каждый день молится о нихъ, и Богъ не оставляетъ ея молитву безъ вниманія. Въ голосѣ Манны звучали сдерживаемыя слезы. Зонненкампъ, казалось, былъ глубоко тронутъ. Онъ приложилъ руку къ сердцу, и вся фигура его имѣла выраженіе человѣка, который мысленно даетъ тяжкій обѣтъ.

Когда Манна освѣдомилась о Роландѣ, онъ отвѣчалъ ей тономъ, какимъ говорятъ съ больными. Роландъ въ паркѣ, сказалъ онъ, и Манна должна пойдти туда же, чтобъ привѣтствовать дамъ и барона Пранкена. Легкая судорога скользнула по лицу Манны, когда отецъ произнесъ это послѣднее имя, но она мгновенно оправилась и сказала:

— Я не хочу видѣть никого, кромѣ васъ и Роланда.

Позвали монахиню изъ служанокъ и послали ее за Роландомъ. Манна между тѣмъ объявила, что она, согласно монастырскому постановленію, еще на годъ вернется въ свѣтъ, а затѣмъ, — она на мгновеніе пріостановилась, — а затѣмъ, если рѣшимость ея не измѣнится, она произнесетъ вѣчный обѣтъ.

— И ты мнѣ никогда, никогда не скажешь, какимъ образомъ зародилась въ тебѣ эта мысль? съ мольбой въ голосѣ произнесъ Зонненкампъ.

— Скажу — но не прежде какъ все будетъ кончено.

— Я ничего, рѣшительно ничего во всемъ этомъ не понимаю! громко воскликнулъ Зонненкампъ.

Манна движеніемъ руки поспѣшила успокоить отца, давая знать, что въ монастырѣ не слѣдуетъ такъ громко говорить.

Роланда долго искали, пока наконецъ нашли его спящимъ въ церкви. Мальчикъ въ испугѣ вскочилъ, увидя передъ собой черную фигуру монахини. Его привели къ Маннѣ. Онъ бросился въ ней на шею, восклицая:

— Милая ты моя, недобрая!

И отъ волненія не могъ больше ничего сказать.

— Тише, тише, успокоивала его молодая дѣвушка. Какой ты сдѣлался сильный!

— А ты какъ выросла! Въ тебѣ тоже есть сходство съ Эрихомъ, только онъ еще прекраснѣе тебя. Нѣтъ, ты не смѣйся! — Неправда-ли, маменька? Неправда-ли, папенька? Ахъ, какъ онъ будетъ радъ, когда ты пріѣдешь домой; а ты тоже, безъ сомнѣнія, его полюбишь!

И Роландъ принялся съ увлеченіемъ восхвалять своего учителя и друга и разсказывать о его необыкновенномъ сходствѣ со св. Антоніемъ. Манна поспѣшила объявить ему, что вернется домой только слѣдующей весной, на что Роландъ возразилъ:

— Но ты все-таки можешь получить понятіе объ Эрихѣ. Взгляни только, когда будешь въ церкви, на образъ св. Антонія: онъ точь-въ-точь на него похожъ и не менѣе его добръ. Но онъ при случаѣ умѣетъ быть и строгимъ. Онъ прежде быль артиллерійскимъ офицеромъ.

Отецъ еще разъ попытался уговорить Манну поѣхать съ ними на воды, обѣщаясь не препятствовать потомъ ея возвращенію въ монастырь. На этотъ разъ и мать присоединила свои просьбы къ его. Но Манна рѣшительно сказала, что ни подъ какимъ видомъ не можетъ прервать своихъ занятій.

Чарующіе звуки ея голоса проникали въ самую душу, когда она говорила о своихъ надеждахъ уяснить себѣ жизнь и стать въ ней твердою ногой. У матери навернулись на глазахъ слезы, но взглядъ отца оставался сухъ и неподвиженъ: онъ едва видѣлъ дочь, едва сознавалъ, гдѣ находится. Онъ слышалъ голосъ, который когда-то, — неужели онъ тотъ же самый человѣкъ? — давно, много, много лѣтъ тому назадъ уже касался его слуха. Дочь, окружающіе ея предметы, — все исчезло, — онъ былъ одинъ и стоялъ надъ убогой могилой на кладбищѣ бѣдной польской деревеньки. Онъ провелъ широкой ладонью по лицу и очнувшись, услышалъ, какъ дочь повторяла: «Я встану въ жизни твердою ногой.»

Онъ слышалъ все, что здѣсь говорилось, и въ тоже время духъ его носился гдѣ-то далеко отсюда. Онъ въ эту минуту жилъ какой-то двойною, едва понятной жизнью.

Зонненкампъ снова повторилъ свою просьбу, чтобъ Манна вышла въ паркъ въ его друзьямъ, которыхъ ей не слѣдовало обижать отказомъ. Но Манна продолжала утверждать, что она не можетъ исполнить его желанія.

Немного погодя, молодая дѣвушка попросила одну изъ монахинь привести къ ней ребенка, прозваннаго сверчкомъ. Ребенокъ пришелъ и застѣнчиво поглядывалъ на незнакомыхъ ему людей. Манна сказала, что это ея родители.

— А это, прибавила она, указывая на Роланда. — Мой брать, о которомъ, помнишь, я тебѣ говорила.

Ребенокъ, едва взглянувшій на родителей Манны, подошелъ къ Роланду и, ласкаясь къ нему, сказалъ:

— Ты мнѣ нравишься.

И ребенокъ такъ довѣрчиво началъ съ нимъ болтать, какъ будто зналъ его всю жизнь.

— Хочешь ли ты быть также и моимъ братомъ? спросила его между прочимъ малютка.

Манна при этомъ высказала всю радость, какую ей доставляла возможность быть полезной милому ребенку.

— Да, да, проворчалъ Зонненкампъ. Сама еще дитя, а ужъ ухаживаетъ за чужимъ ребенкомъ. Однако пора.

И онъ быстро всталъ. Родители и Роландъ вышли изъ кельи, оставивъ Манну одну съ малюткой.

Спускаясь съ лѣстницы, Зонненкампъ сказалъ женѣ:

— Все это твое дѣло! Дочь избѣгаетъ меня, ты отвратила отъ меня ея сердце, ты ей сказала…

Церера засмѣялась какимъ-то страннымъ, неестественнымъ, точно не своимъ, а какъ будто чужимъ смѣхомъ. Роландъ съ удивленіемъ на нее поглядѣлъ: вокругъ него что-то происходило, чего онъ не могъ себѣ объяснить.

Родители съ мальчикомъ вышли въ садъ. Зонненкампъ весьма спокойно объявилъ, ожидавшимъ его друзьямъ, что онъ позволилъ дочери остаться въ монастырѣ до Пасхи, и прибавилъ, что вполнѣ раздѣляетъ ея мнѣніе на счетъ того, что ея теперешнихъ занятій не слѣдуетъ нарушать никакимъ постороннимъ впечатлѣніемъ. Пранкенъ пытливо посмотрѣлъ на Зонненкампа, но вслухъ поспѣшилъ выразить свое удивленіе разумной предусмотрительности, съ какой тотъ устроивалъ дѣла всѣхъ ему близкихъ. Белла и фрейленъ Пэрини отправились гулять по острову. Ихъ долго не могли найдти. наконецъ, онѣ вышли изъ комнатъ настоятельницы.

Между тѣмъ насталъ вечеръ. Когда они садились въ лодку, Роландъ закричалъ по направленію къ монастырю.

— Спокойной ночи, Манна!

Манна услышала его крикъ. Она бродила по парку, издали наблюдая за отъѣзжающими, потомъ медленно направилась къ церкви.

Когда лодка причалила къ противоположному берегу, съ острова послышалось хоровое пѣніе женскихъ молодыхъ голосовъ.

«Эти звуки могутъ быть пріятны для тѣхъ, у кого тамъ нѣтъ дочерей», подумалъ Зонненкампъ.

Въ гостинницѣ всѣ хлопотали и суетились, точно ожидая прибытія герцога со свитой. Зонненкампъ любилъ-таки похвастаться своимъ богатствомъ. На этотъ разъ садъ при гостинницѣ былъ освѣщенъ по праздничному, вся прислуга служила исключительно ему, едва обращая вниманіе на другихъ путешественниковъ, которымъ случилось заѣхать сюда въ этотъ вечеръ.

Когда все погрузилось въ сонъ и молчаніе, отъ берега отчалила лодка и поплыла къ монастырю. Въ лодкѣ сидѣлъ Пранкенъ.

Достигнувъ острова, онъ услыхалъ звуки арфы, выходившіе изъ открытаго окна. Онъ зналъ, что то играла Манна. Стоя у самаго монастыря, онъ видѣлъ въ одной изъ келій огонекъ. Вдругъ открылось нѣсколько оконъ, въ нихъ показались дѣвичьи головки и выглянули въ темную ночь. Черезъ минуту окна опять закрылись, огонь потухъ, и игра на арфѣ прекратилась.

Церковь была отворена. Пранкенъ въ нее вошелъ, сталъ на колѣни и погрузился въ молитву. Вдругъ послышались чьи-то мелкіе шаги и Пранкену показалось, что кто-то опустился на колѣни передъ алтаремъ. Онъ вздрогнулъ. Слабый свѣтъ вѣчной лампады, одной горѣвшей въ это время въ церкви, не позволялъ ему разсмотрѣть, кто это былъ. Немного спустя, таинственная фигура поднялась и направилась къ выходу. Мѣсяцъ бросалъ широкую полосу свѣта на самую середину церкви. Пранкенъ быстро послѣдовалъ за фигурой и, стоя въ дверяхъ церкви, сказалъ:

— Фрейленъ Манна, не бойтесь, я другъ. Передъ вами человѣкъ, который, благодаря вамъ, испыталъ великое счастье. Не думайте, чтобъ я пришелъ сюда съ цѣлью поколебать вашу святую рѣшимость…. Я хочу только сказать тебѣ, что ты изъ меня сдѣлала. Нѣтъ, я не могу этого сказать…. Знай только, что когда ты произнесешь монашескій обѣтъ, то и я тоже пойду въ монастырь, я мы будемъ вдали другъ отъ друга, насколько хватитъ у насъ жизни, возноситься къ небу…. Прости же, чистая…. святая…. Прости!

Молодые люди стояли и смотрѣли одинъ на другого, какъ будто въ нихъ не оставалось ничего земного и они уже отреклись отъ міра. Манна не могла произнести ни слова. Она только зачерпнула святой воды и трижды окропила ею Пранкена.

Быстрыми шагами направился Пранкенъ къ берегу. Манна стояла неподвижно, приложивъ руку ко лбу. Она не знала, была ли это дѣйствительность или игра ея фантазіи. Но вдали раздался плескъ воды отъ ударявшихъ по ней веселъ и мужской голосъ еще разъ произнесъ: «чистая…. святая!… прости!» Потомъ все смолкло.

Немного спустя на противоположномъ берегу брякнула цѣпь, которой прикрѣпляли лодку къ пристани. Вокругъ все спало, однѣ полны въ рѣкѣ нарушали ночное безмолвіе тихимъ плескомъ, который днемъ обыкновенно остается незамѣченнымъ. Маннѣ казалось, что она слышитъ также, какъ кровь приливаетъ у ней къ сердцу, — а на сердцѣ у нея было въ одно и тоже время такъ тоскливо и такъ хорошо.

ГЛАВА VI.
ДЕНЬ БЕЗЪ ЗАНЯТІЙ.

Эрихъ долго стоялъ на берегу и смотрѣлъ вслѣдъ пароходу, съ котораго еще развѣвался вдали бѣлый платокъ Роланда. Провожая взоромъ корабль, уносящій у васъ близкое намъ существо, вамъ кажется, какъ будто вы любите птицу, которая внезапно распустила крылья и мгновенно улетѣла, а вамъ ее болѣе во вѣки не поймать. Но нѣтъ, это не одно и тоже. Любовь невидимо связываетъ людей и въ разлукѣ цѣпью, служащей доказательствомъ общности въ нихъ мыслей, ощущеній и стремленій, которыя не подвержены вліянію ни времени, ни пространства.

Пароходъ скрылся изъ глазъ, оставивъ позади себя облако дыма, которое прозрачной пеленой ложилось на виноградныя горы и постепенно исчезало въ воздухѣ. Эрихъ все еще стоялъ на холмѣ и, подобно тому, какъ надъ нимъ въ вышинѣ плыли легкія облачка, такъ въ мысляхъ его носились послѣднія слова Роланда: «ты останешься здѣсь, — не правда ли»?

Какъ все волнуется, кипитъ въ молодой душѣ и рвется изъ нея наружу! Но и въ замкнутомъ, тщательно скрываемомъ чувствѣ таится не менѣе красоты и искренности; только оно не всегда бываетъ видимо и не съ такой силой поражаетъ своимъ цвѣтомъ и благоуханіемъ. Подобныя этимъ мысли толпились въ головѣ Эриха, когда онъ стоялъ, любуясь деревомъ акаціи, до того облитымъ цвѣтомъ, что на немъ едва можно было кое-гдѣ различить зеленый листокъ.

Эрихъ остался совершенно одинъ на виллѣ. Онъ полною грудью вдыхалъ въ себя свѣжій воздухъ и былъ несказанно счастливъ своимъ уединеніемъ и отсутствіемъ всякаго шума и суетни. Ему казалось, будто онъ нѣсколько дней и ночей провелъ, стоя на локомотивѣ и слушая его оглушающій грохотъ, — а теперь внезапно очутился въ лѣсу, гдѣ вѣяло прохладой или на днѣ рѣки, гдѣ надъ нимъ, тихо журча и освѣжая его, струились волны. Онъ не хотѣлъ ни читать, ни писать, но весь отдался охватившему его чувству безграничнаго покоя.

Онъ отложилъ до слѣдующаго дня посѣщеніе Клодвига, который приглашалъ его къ себѣ. Эрихъ далеко не былъ эгоистомъ; но возможность провести цѣлый день въ совершенномъ молчаніи и уединеніи казалась ему слишкомъ привлекательной, ободряла его и оживляла, какъ будто ему послѣ долгой неволи наконецъ возвратили право располагать самимъ собою. «Но Клодвигъ меня ждетъ», думалъ онъ, и тутъ же вслухъ произносилъ: «Я не могу! — Я не смѣю»! Ему хотѣлось хоть въ теченіи одного дня пожить своей собственной жизнью, не слышать ничьего голоса, ни съ кѣмъ не говорить — однимъ словомъ, быть вполнѣ одинокимъ, безмолвнымъ, независимымъ и свободнымъ.

Онъ вспомнилъ о матери и хотѣлъ пойдти написать ей письмо, но минуту спустя оставилъ и это намѣреніе. Нѣтъ, сегодня никто отъ него ничего не получитъ, — это день, въ который онъ желаетъ принадлежать исключительно себѣ. Его постоянная мысль о благѣ: другихъ, его стремленіе и любовь къ близкимъ людямъ развились въ немъ до степени болѣзни, но теперь душа его просила покоя и уединенія. Да, онъ проведетъ настоящій день эгоистомъ и посвятитъ его полнѣйшему отдохновенію: ни книги, ни общественныя отношенія и требованія, никакія стремленія не должны возмущать его одиночества.

Вилла эта называется Эдемомъ: онъ будетъ въ немъ сегодня первымъ и единственнымъ человѣкомъ. Вблизи стояло дерево; взоръ его случайно на немъ остановился: также неподвижно и сосредоточенно, какъ оно, проживетъ онъ весь нынѣшній день.

Эрихъ углубился въ паркъ, бросился на траву подъ высокимъ букомъ и погрузился въ мечты. У людей бываютъ иногда минуты тихаго блаженства, когда жизнь въ нихъ медленно струится, а въ душѣ ни одно ощущеніе не принимаетъ опредѣленной формы мысли или желанія. Такое состояніе имѣетъ особенную прелесть для тѣхъ, которые привыкли много думать, и у кого много заботъ. Эрихъ лежалъ такимъ образомъ, полной грудью вдыхая въ себя воздухъ и чувствуя себя вполнѣ довольнымъ и счастливымъ. Скрипучій звукъ шаговъ по песку сосѣдней аллеи пробудилъ его точно отъ сна. Это былъ садовникъ, который началъ скрести и расчищать дорожку, при чемъ производилъ рѣзкій, непріятный шумъ. Эрихъ хотѣлъ было отослать его прочь, но остановился и съ улыбкой подумалъ про себя: — «Вѣдь и я точно также расчищаю дорогу.»

Онъ взглянулъ въ вѣтви дерева: въ нихъ изъ стороны въ сторону тихо носился вѣтерокъ. Такъ точно и мысли его безъ цѣли бродили туда и сюда, а онъ лежалъ, ничего не желая, счастливый единственно тѣмъ, что живетъ. Какъ часто, думалъ онъ, все глядя вверхъ, въ теченіи лѣта колышетъ вѣтеръ эти листья, начиная съ той минуты, какъ они распустятся и до тѣхъ поръ, пока они не опадутъ, а потомъ — что потомъ?

Улыбка мелькнула у него на губахъ.

Ему припомнилось преданіе о героѣ, который всякій разъ, что касался земли, почерпалъ въ этомъ прикосновеніи новыя силы. Уединеніе, думалъ Эрихъ, равняется отдохновенію на матери-землѣ. Главное несчастіе богачей, проклятіе, закрывающее имъ входъ въ царствіе небесное, заключается именно въ томъ, что они не умѣютъ обновлять своихъ силъ. Они владѣютъ всѣмъ, исключая способностью отдѣляться отъ міра и углубляться въ самихъ себя. — «У нихъ грузъ слишкомъ великъ», пришли ему на умъ слова доктора. «Грузъ, грузъ!» звучало у него въ ушахъ и вторило однообразному крику зяблика надъ его головой.

Наконецъ, Эрихъ, посреди этихъ размышленій, заснулъ. Сонъ его въ высшей степени подкрѣпилъ и освѣжилъ. Проснувшись, онъ, въ первый разъ послѣ продолжительнаго періода времени, почувствовалъ себя вполнѣ самимъ собой. Адамъ, думалъ онъ съ улыбкой, тоже заснулъ въ раю и проснувшись увидѣлъ передъ собой жену и узналъ, что міръ принадлежитъ ему и еще другому существу, которое составитъ сть нимъ одно.

То былъ день и часъ, въ которые все, что случилось въ прошломъ, что существуетъ въ настоящемъ, все, о чемъ люди когда-либо мечтали и что они себѣ добыли тяжкимъ трудомъ внезапно освѣщается новымъ свѣтомъ и преображенное стоитъ передъ глазами. Загадки сами собой разрѣшаются, повсюду царствуютъ миръ, прочность и единство. Такого рода ощущенія должны испытывать люди, воображая себя пробуждающимися отъ смерти, и стоя на порогѣ вѣчности.

Значитъ, и впереди стоило еще бороться и стремиться къ завоеванію себѣ права на существованіе.

Эрихъ обошелъ паркъ и домъ, привѣтствуя всѣ предметы, какъ новые. Онъ точно успѣлъ ихъ забыть; они какъ будто все это время оставались далеко позади его, и теперь онъ смотрѣть на нихъ иными глазами и чувствовалъ себя вполнѣ окрѣпшимъ человѣкомъ.

Хорошо, что міръ пребываетъ неизмѣннымъ и всегда готовымъ принять насъ, когда мы возвращаемся къ нему, пробуждаясь отъ самозабвенія.

Такимъ образомъ, прошелъ цѣлый день, и въ теченіи его Эрихъ не прочелъ ни одной строки, не написалъ ни одной буквы.

На слѣдующее утро онъ приказалъ осѣдлать лошадь и отправился навѣстить Клодвига. Но едва успѣлъ онъ выѣхать изъ дому, какъ его окликнулъ мальчикъ и вручилъ ему записку. Эрихъ прочелъ ее, кивнулъ мальчику головой и повернулъ лошадь по направленію къ деревнѣ.

ГЛАВА VII.
НАШЪ ДРУГЪ КНОПФЪ.

Весело ѣхать въ ясный, лѣтній день по берегу большой рѣки, когда все вокругъ ликуетъ и сверкаетъ, облитое солнечнымъ блескомъ. Въ такой день какъ-то трудно вѣрится, чтобы горе, трудъ, страхъ и заботы могли въ такомъ количествѣ тѣсниться въ разбросанныхъ здѣсь хижинахъ. На вершинѣ горы стоитъ деревня, которая, если смотрѣть на нее съ рѣки, поражаетъ своей живописностью. Изъ нея раздается и разносится по всей окрестности колокольный звонъ. Изъ церкви выходитъ и идетъ по направленію къ училищу школьный учитель. На лицѣ у него лежитъ тяжелая дума, которая однако мгновенно разсѣивается при видѣ стоящаго у школы и дружески протягивающаго ему руку человѣка.

— Какъ, вы здѣсь, господинъ Кнопфъ! восклицаетъ школьный учитель.

— Свободная республика Соединенныхъ-Штатовъ подарила мнѣ сегодняшній день. Итакъ, ты видишь передъ собой человѣка независимаго. Ахъ, любезный другъ, я наконецъ сдѣлался воспитателемъ молоденькихъ дѣвушекъ, и говорю тебѣ, что онѣ до перваго бала, который играетъ для нихъ роль всемірнаго потопа, прелестнѣйшіе цвѣтки, какіе только производитъ наша планета.

И Кнопфъ разсказалъ своему товарищу о выпавшемъ на его долю счастьи. Его пригласили въ качествѣ учителя къ молоденькой, необыкновенно способной и живой американкѣ. Пока онъ говорилъ, некрасивое лице его точно преобразилось.

Кнопфъ былъ очень дуренъ собой. Все въ его наружности отличалось крайней угловатостью. Носъ, ротъ, лобъ, даже самыя брови, который, особенно, когда онъ, какъ теперь, снималъ очки, поражали тѣмъ, что необыкновенно далеко отстояли отъ его мутныхъ голубыхъ глазъ, всѣ черты лица его казались неуклюже вылѣпленными изъ тѣста. Но когда онъ заговорилъ о своей воспитанницѣ, лицо его, въ полномъ смыслѣ слова, просіяло.

Онъ сказалъ, что пришелъ сюда съ цѣлью повидаться съ теперешнимъ учителемъ Роланда, сдѣлать ему нѣкоторыя замѣчанія на счетъ характера его воспитанника, и передать свое мнѣніе на счетъ дальнѣйшаго хода ихъ занятій. Вставъ до солнечнаго восхода, онъ немедленно отправился въ путь и нашелъ, что прогулка его какъ нельзя боліе освѣжила. Но теперь казалось неудобнымъ идти на виллу, и онъ рѣшился пригласить новаго учителя сюда. Онъ попросилъ позволенія отправить къ нему съ запиской одного изъ мальчиковъ.

Между тѣмъ, въ школу со всѣхъ сторонъ начали стекаться дѣти. Они уже давно были знакомы съ Кнопфомъ и теперь весело ему кланялись. Одинъ курчавый мальчикъ очень обрадовался, когда его вмѣсто класса послали отнести записку на виллу Эдемъ.

За деревней на самой верхушкѣ горы возвышалась тѣнистая липа. Кнопфъ отправился туда, легъ на траву и устремилъ восторженный взоръ на разстилавшійся передъ нимъ прелестный ландшафтъ.

«Въ травѣ, въ цвѣтахъ люблю лежать я и слушать издали звукъ флейты», произнесъ онъ. Но въ наше время свистъ и шипѣнье паровыхъ машинъ замѣняютъ звуки флейты, и потому Кнопфъ вывинтилъ изъ своей палки искусно скрытую въ ней флейту и самъ принялся наигрывать на ней одну изъ Уландовыхъ мелодій: «Крестоносецъ Конрадинъ». Его радовала не столько сама игра, сколько то, что ее слышатъ прохожіе въ долинѣ.

Внизъ и вверхъ по рѣкѣ безпрестанно сновали суда, и онъ каждому изъ нихъ махалъ бѣлымъ платкомъ. Что за дѣло, что на нихъ чужіе, незнакомые ему люди? Онъ сверху даетъ имъ знать о своемъ счастливомъ настроеніи духа и желаетъ имъ внизу испытывать такое же точно довольство.

Кнопфъ вполнѣ заслуживаетъ болѣе близкаго знакомства.

Сынъ бѣднаго школьнаго учителя, онъ могъ только съ большимъ трудомъ поступить въ университетъ. По окончаніи курса, онъ выдержалъ экзаменъ, и съ этихъ поръ начались его бѣдствія. Съ перваго же дня, какъ онъ началъ читать мальчикамъ пробныя лекціи, тѣ подняли страшный шумъ, и чѣмъ болѣе онъ ихъ просилъ не шумѣть, тѣмъ они становились неукротимѣе, а когда онъ начиналъ сердиться, то они принимались дерзко надъ нимъ смѣяться и безжалостно его дразнили. Къ нему на помощь иногда являлся директоръ, но, лишь только тотъ выходилъ изъ класса, шумъ и гамъ возобновлялись. Было рѣшено, что Кнопфъ проведетъ годъ, назначенный для его испытанія, въ отдаленномъ провинціальномъ городкѣ, но какая-то невѣдомая сила вѣроятно уже и тамъ успѣла распустить слухъ о его неудачной попыткѣ въ столицѣ, и онъ на первыхъ же порахъ былъ встрѣченъ точно такимъ же шумомъ. Тогда онъ рѣшился отказаться отъ преподаванія въ общественныхъ заведеніяхъ.

Возвратясь въ столицу Кнопфъ занялся воспитаніемъ дѣвочекъ и пріобрѣлъ всеобщее расположеніе. Матери, вслѣдствіе его баснословнаго безобразія, не боялись поручать ему своихъ дочерей на возрастѣ, зная, что тѣ въ него не влюбятся. Къ тому же онъ обладалъ большими свѣдѣніями и отличался крайней добросовѣстностью. Но все это рѣшительно ни къ чему не повело. Во всѣхъ домахъ, гдѣ онъ преподавалъ, его очень любили, но ни въ одномъ изъ нихъ не хотѣли имѣть его постояннымъ учителемъ: его всегда приглашали только въ извѣстныхъ случаяхъ и на время. Ни у одного учителя не было столько умершихъ учениковъ, такъ какъ онъ со многими начиналъ заниматься, когда они уже били больны.

Кнопфъ еще очень много ѣздилъ по водамъ. Родители, которые по какимъ-нибудь причинамъ не могли сопровождать своихъ дѣтей къ цѣлебнымъ источникамъ, поручали ихъ Кнопфу, и тотъ одновременно бывалъ ихъ учителемъ и нянькой. Затѣмъ, онъ короткое время пробылъ въ заведеніи для идіотовъ, и совѣсть не переставала упрекать его за то, что онъ не могъ тамъ долѣе выдержать. Но онъ говорилъ себѣ въ извиненіе, что слишкомъ привыкъ къ красотѣ. Послѣ этого онъ сталъ изучать, въ какомъ видѣ существовали благотворительныя заведенія у грековъ и римлянъ, и ему пришлось убѣдиться, что у нихъ было гораздо менѣе, какъ нравственно, такъ и физически испорченныхъ дѣтей. Онъ составилъ планъ, по которому намѣревался устроить при одномъ изъ соляныхъ источниковъ заведеніе для больныхъ дѣтей. Іодъ считается лучшимъ средствомъ для исцѣленія страждущихъ нечистотой крови, чему почти исключительно подверженъ богатый классъ людей. Кнопфъ все надѣялся встрѣтить подругу, которая согласилась бы сопровождать его къ цѣлебнымъ источникамъ, а пока все по прежнему оставался временнымъ учителемъ, преимущественно дѣвочекъ.

Греческая и римская миѳологія занимали главное мѣсто въ его преподаваніи, и онъ находилъ весьма важнымъ, чтобъ молодая дѣвушка образованнаго круга знала ее безошибочно. Но любимымъ его занятіемъ было толкованіе поэтовъ, особенно романтической школы. Само собой разумѣется, что онъ тоже былъ поэтомъ, по въ высшей степени скромнымъ. Въ столицѣ большая часть альбомовъ, — всѣ молодыя дѣвушки любятъ заводить альбомы, которые онѣ, впрочемъ, очень скоро забрасываютъ, — была украшена сонетами, написанными красивымъ почеркомъ, а еще чаще тріолетами, которые Эмиль Кнопфъ посвящалъ той или другой изъ своихъ любезныхъ воспитанницъ. Онъ зналъ музыку настолько, чтобъ помогать своимъ ученицамъ въ приготовленіи ихъ уроковъ на фортепіано. Въ живописи онъ тоже имѣлъ кое-какія свѣдѣнія и съ особенной любовью рисовалъ цвѣты.

Если случалось одной изъ воспитанницъ Кнопфа выходить замужъ, никто лучше его не умѣлъ устраивать игръ и увеселеній для дѣвичника. Онъ съ особеннымъ искусствомъ приготовлялъ аллегорическія сцены изъ говорящихъ цвѣтовъ, при чемъ каждая дѣвушка выбираетъ какой-нибудь цвѣтокъ и объявляетъ: «я роза», или «я фіалка». Кромѣ того, онъ придумывалъ разныя шутки и смѣшныя забавы. Пока, на сценѣ актеры въ разнообразныхъ костюмахъ декламировали и составляли прелестныя группы, Кнопфъ засѣдалъ въ суфлерской будкѣ и подсказывалъ имъ, что говорить. На такого рода празднествахъ онъ всегда бывалъ очень веселъ и добродушно кивалъ головой, когда того или другой изъ присутствующихъ наизусть или по запискѣ имъ же, Кнопфомъ, составленной, провозглашали тосты.

Эмиль Кнопфъ былъ однимъ изъ способнѣйшихъ людей въ мірѣ. Онъ гордился тѣмъ, что никогда не предлагалъ своихъ услугъ печатно черезъ газеты, но рекомендація о немъ переходила постоянно изъ устъ въ уста и даже не иначе, какъ изъ прекрасныхъ устъ въ другія, столь же прекрасныя. Матери наперерывъ хвалили его, а отцы съ улыбкой приговаривали: «да, Кнопфъ весьма свѣдущій учитель». Если ему случалось попадать въ домъ, гдѣ не любили сигаръ, онъ вмѣсто того, чтобъ курить, съ такимъ же точно удовольствіемъ жевалъ зернышки жаренаго кофе. Онъ нюхалъ табакъ, но въ тихомолку, когда бывалъ одинъ, и всегда носилъ при себѣ два носовые платка, одинъ пестрый, а другой — бѣлый, для того, чтобъ никто не замѣтилъ его слабости. Но была у него одна и такая привычка, отъ которой онъ никакъ не могъ отдѣлаться, а именно, онъ то и дѣло потягивалъ къ верху свои панталоны, какъ будто они ежеминутно готовились у него свалиться.

Но все это еще не доказываетъ, будто судьба предназначала Кнопфа исключительно къ тому, чтобъ онъ былъ постоянно только временнымъ учителемъ или чѣмъ-то въ родѣ педагогической няньки. Пока въ домѣ нужда или болѣзнь, туда непремѣнно приглашаютъ Кнопфа, но лишь все окончится, придетъ въ порядокъ, его тотчасъ же отпускаютъ, правда съ ласковыми, задушевными словами, но тѣмъ не менѣе отпускаютъ.

Четырнадцать семестровъ, — Кнопфъ считаетъ время не иначе, какъ семестрами, — провелъ онъ въ столицѣ, и въ теченіи этого времени постоянно собирался купить въ большомъ количествѣ сигаръ, которыя приходились бы ему по вкусу, но никогда не могъ на это рѣшиться. Въ продолженіи четырнадцати семестровъ, онъ недѣлю за недѣлей все курилъ пробныя сигары, освѣдомлялся, что стоитъ тысяча, но ни разу не купилъ ихъ столько.

Кнопфъ былъ отъ природы очень неловокъ, но посредствомъ упражненія достигъ того, что выучился отлично плавать и сдѣлался отличнымъ гимнастомъ. Онъ даже одно время занималъ должность помощника учителя гимнастики. Пребываніе его на двухъ мѣстахъ за городомъ, гдѣ такъ трудно бываетъ достать настройщика, побудило его выучиться самому настраивать фортепіано. Но онъ это дѣлалъ обыкновенно. только въ томъ домѣ, гдѣ жилъ. Многіе утверждали, будто онъ умѣетъ также вязать чулки и шить бѣлье, но это чистая клевета. За то онъ мастерски штопалъ чулки, хотя никто никогда не видалъ его за этимъ дѣломъ, такъ какъ онъ занимался имъ исключительно для себя и втайнѣ.

Къ Зонненкампу Кнопфъ поступилъ тоже въ качествѣ временного учителя, хотя сначала все и обѣщало ему здѣсь болѣе продолжительное пребываніе и обезпеченную будущность. Онъ страстно привязался къ Роланду, и хотя тотъ ничему у него не учился, онъ часто говаривалъ школьному учителю Фасбендеру, съ которымъ успѣть подружиться:

— Боги тоже ничему не учились, но все умѣли. Кто можетъ назвать учителя музыки Аполлона, у какого оберъ-кельнера бралъ уроки Ганимедъ? Талантливыя натуры все находятъ въ самихъ себѣ и не имѣютъ нужды чему-либо учиться. Мы, со всѣмъ нашимъ знаніемъ, уроды, и подчиняемся тираніи четырехъ факультетовъ, но жизнь вѣдь не квадратъ.

Таковъ «нашъ другъ Кнопфъ», и этимъ именемъ называютъ его во всѣхъ лучшихъ домахъ здѣшней мѣстности.

Кнопфъ пересталъ, наконецъ, играть на флейтѣ. Онъ сидѣлъ съ листкомъ пергамента на колѣняхъ и, то смотрѣлъ на растилавшійся передъ нимъ ландшафтъ, то поспѣшно писалъ нѣсколько словъ, и опять, взявъ карандашъ въ зубы, погружался въ размышленіе, отыскивая новый оборотъ рѣчи.

Съ горы виднѣлась дорога, которая изъ деревни вела черезъ виллу въ сосѣднее мѣстечко. Вдругъ на ней показался всадникъ. Кнопфъ быстро спряталъ флейту въ палку, сунулъ въ карманъ записную книжку и поспѣшно началъ спускаться съ виноградной горы на большую дорогу.

— Кто такимъ молодцомъ сидитъ на лошади, тотъ и есть настоящій для него наставникъ, сказалъ Кнопфъ и снялъ шляпу. Всадникъ въ отвѣтъ на его поклонъ кивнулъ ему головой.

ГЛАВА VIII.
ПРОГУЛКА НА СВОБОДѢ.

Всадникъ быстро приближался и вскорѣ остановился близъ Кнопфа. Тотъ съ изумленіемъ смотрѣлъ на изящнаго молодого человѣка и былъ до такой степени пораженъ его наружностью, что не могъ произнести ни слова. Эрихъ первый заговорилъ:

— Я имѣю честь видѣть передъ собой моего коллегу, господина Кнопфа?

— Точно такъ.

Эрихъ быстро соскочилъ съ лошади и подалъ Кнопфу руку.

— Я вамъ очень благодаренъ, началъ снова Эрихъ, и съ каждымъ словомъ, что онъ произносилъ, съ каждымъ новымъ звукомъ его голоса, лице Кнопфа становилось все болѣе и болѣе сіяющимъ, а углубленія и выпуклости на немъ дѣлались еще замѣтнѣе.

— Я самъ, продолжалъ Эрихъ: — намѣревался васъ въ скоромъ времени посѣтить, но выжидалъ только, чтобъ созрѣли мои собственныя наблюденія.

— Весьма справедливо, одобрилъ Кнопфъ: — всякое чужое мнѣніе невольно порождаетъ предубѣжденіе.

Кнопфъ все съ возрастающимъ изумленіемъ смотрѣлъ на Эриха и наконецъ сказалъ такимъ тономъ, какъ будто признавался въ любви:

— Я очень радъ видѣть васъ такимъ молодцемъ. Не смѣйтесь, и онъ покачалъ головой: — это весьма важная заслуга въ глазахъ ихъ всѣхъ, а въ особенности Роланда. Спартанцы придерживались мудраго, хотя и жестокаго правила: они не позволяли жить безобразнымъ дѣтямъ. И дѣйствительно, всѣ люди должны бы быть красивыми.

Эрихъ положилъ Кнопфу на плечо руку. Въ немъ боролось удивленіе съ желаніемъ смѣяться, но первое было сильнѣе и одержало верхъ. Человѣкъ, до такой степени некрасивый какъ Кнопфъ, долженъ былъ многое въ себѣ переработать, чтобъ быть въ состояніи произносить такія рѣчи. Идя рядомъ съ нимъ до дорогѣ въ деревню, Эрихъ замѣтилъ Кнопфу, что онъ напрасно не рѣшался придти къ нему на виллу. Онъ засталъ бы его тамъ совершенно одного, такъ какъ все семейство вмѣстѣ съ Пранкеномъ уѣхало въ монастырь за Манной.

— Бѣдная дѣвушка! воскликнулъ Кнопфъ. — Знаете ли, я на своемъ вѣку переучилъ болѣе пятидесяти молодыхъ дѣвушекъ. Всѣ они были очень милыя и красивыя созданья, и что же: едва ли половина… да нѣтъ, куда половина, развѣ третья часть изъ нихъ вышла замужъ такъ, какъ бы я могъ того пожелать. Могу сказать, по совѣсти, что я никогда ничего слышаннаго и видѣннаго въ одномъ домѣ не переносилъ въ другой. А не легко мнѣ это иногда бывало! Матери всегда желаютъ знать, что тамъ-то и тамъ-то дѣлается, по я имъ никогда ничего не разсказывалъ. «Что ко мнѣ принесешь, то опять съ собой унесешь», говаривала моя матушка. Я тоже усвоилъ себѣ ея правило и не могу сказать, чтобъ мнѣ отъ этого бывало дурно.

Эрихъ находилъ искреннее удовольствіе въ бесѣдѣ съ этимъ простодушнымъ человѣкомъ и поспѣшилъ прогнать отъ себя мысль о Пранкенѣ и объ его богатой невѣстѣ. Что ему за дѣло до этой молодой дѣвушки?

Онъ оставилъ лошадь въ деревенскомъ трактирѣ и послѣдовалъ за Кнопфомъ на вершину горы, подъ тѣнистую липу, гдѣ тотъ намѣревался высказать ему свое мнѣніе о Роландѣ.

— Прежде всего, началъ Кнопфъ, я хочу, какъ ребенокъ, разсказать вамъ о моемъ послѣднемъ опытѣ и о моемъ послѣднемъ горѣ. Вѣдь вы не спѣшите, у васъ есть время? Признаюсь, ничто меня такъ не сердить въ людяхъ нашего времени, какъ ихъ постоянная торопливость.

Эрихъ его успокоилъ, сказавъ, что можетъ располагать всѣмъ днемъ.

— Итакъ, разсказывайте, прибавилъ онъ.

— Я испыталъ мое послѣднее горе сегодня, во время прогулки на горѣ, близъ лѣсной часовни. Было свѣжо, на травѣ еще не высохла роса, птицы пѣли, не пугаясь шума, долетавшаго туда со станціи желѣзной дороги, расположенной внизу. Природа замкнута въ самой себѣ, и во время весны, этой поры любви, остается особенно равнодушной ко всему, что не она сама. Но я не объ этомъ хотѣлъ съ вами говорить, — перебилъ онъ самъ себя, и положилъ, руку на записную книжку, въ которой заключалось стихотвореніе такого точно содержанія. — Итакъ, къ дѣлу. Гуляя около часовни, я услышалъ дѣтскіе голоса, свѣжіе и звонкіе, между которыми особенно выдавался одинъ необыкновенно мягкій и нѣжный. Вскорѣ на скатѣ горы показалась прелестная дѣвушка…. извините, я послѣ узналъ, что она хороша собой, но въ ту минуту не могъ этого видѣть, потому что во время ходьбы снялъ очки. Когда я ихъ надѣлъ, мнѣ прежде всего бросились въ глаза бѣлыя, круглыя руки. Молодая дѣвушка меня замѣтила и, повидимому, испугалась, такъ какъ схватила за руку своего старшаго брата, мальчика лѣтъ тринадцати. Другіе два, поменьше, шли около нея. Проходя мимо, я поклонился, дѣвушка мнѣ отвѣчала чуть слышно, но мальчики громко произнесли: «Добраго утра». Я долго смотрѣлъ имъ вслѣдъ, потомъ вернулся къ часовнѣ. Тишина и порядокъ, царствующіе въ этомъ уединеніи, эти сосуды, образа, свѣтильники, этотъ почтеннаго вида священнодѣйствующій, — все вызываетъ въ васъ чувство глубокаго благоговѣнія. Невозможно, чтобъ человѣкъ, который такимъ образомъ преклоняетъ колѣни и воздѣваетъ руки къ небу, притворялся бы и рѣшительно ничего не ощущалъ въ сердцѣ. Онъ былъ бы тогда хуже всякаго преступника, содержимаго въ тюрьмѣ. Отъ проповѣди здѣсь, конечно, нечего было ожидать, но — повѣрите ли? — я хотѣлъ только одного: еще разъ взглянуть на молодую дѣвушку. Впрочемъ, я тутъ же устыдился самого себя и на цыпочкахъ вышелъ изъ часовни. Вслѣдъ за тѣмъ во мнѣ умерло всякое личное ощущеніе, и тогда-то меня посѣтило большое горе.

— Какое?

— Горе, происходящее отъ нашей свободы. Дѣвушка, едва покинувшая школьную скамью, съ тремя младшими братьями идетъ въ лѣсную часовню, куда ее призываетъ звонъ колокола. Представьте себѣ, что, еслибъ эти четверо людей не имѣли такой прекрасной, опредѣленной цѣли для своей утренней прогулки? То была бы просто прогулка безъ всякаго смысла и значенія, безъ всякихъ послѣдствій. Но молодые люди входятъ въ храмъ, гдѣ звучитъ органъ, ихъ голоса сливаются въ священныхъ гимнахъ, на душѣ у нихъ становится легко и отрадно, и они возвращаются домой освѣженные и укрѣпленные духомъ. Съ другой стороны, тамъ, наверху, совершается богослуженіе, независимо отъ того, явится кто-нибудь его слушать, или нѣтъ. Здѣсь — ничего похожаго на приходъ, ничего, что свидѣтельствовало бы о степени развитія паствы или говорило о характерѣ человѣка, стоящаго во главѣ ея. Богослуженіе идетъ своимъ порядкомъ и, подобно вѣчной природѣ, не заботится о томъ, на кого какое оно произведетъ впечатлѣніе. Всякій пришедшій безразлично можетъ въ немъ участвовать, и никто не спрашиваетъ у другого, откуда онъ? Еслибъ я могъ вдругъ увѣровать, то непремѣнно принялъ бы или католическую, или древнюю іудейскую вѣру. Что такое въ сущности жизнь подобныхъ намъ? «Прогулка на свободѣ, безъ препятствій, но и безъ опредѣленной цѣли. Вамъ должно быть понятно, почему это меня печалитъ: я не могу ни измѣниться, ни принудить себя быть болѣе положительнымъ. Подобно мнѣ, не можетъ этого достигнуть и все современное мнѣ поколѣніе. А между тѣмъ, надо же и намъ до чего-нибудь дойти. Жизнь наша не можетъ быть простой прогулкой; она непремѣнно должна привести насъ къ какой-нибудь вѣрной, родной, для всѣхъ людей одинаковой нравственной цѣли. Ахъ, еслибъ я могъ ее уразумѣть и найти ей имя, а вмѣстѣ со мной и милліоны томящихся жаждой истины душъ! И знаете ли, сказалъ въ заключеніе Кнопфъ, — я все время думалъ о васъ и о Роландѣ. Вѣдь вы меня понимаете, не правда ли?

— Еще не вполнѣ.

— И не мудрено: я слишкомъ удалился отъ предмета. Постараюсь говорить проще и короче. Вотъ въ чемъ заключается моя мысль: куда вы думаете вести Роланда? — Къ свободѣ? Но что онъ съ ней сдѣлаетъ? Что онъ въ ней найдетъ, что отъ нея получитъ? Что его будетъ связывать и манить въ жизни? А въ этомъ-то и состоитъ вся трудность задачи. Религія, та крѣпость, въ которую намъ предстоитъ ввести богатаго юношу, не имѣетъ ни крыши, ни стѣнъ, ни образовъ, ни пѣнія…. вотъ въ чемъ дѣло! Понимаете ли вы меня теперь?

— Какъ нельзя лучше, сказалъ Эрихъ и взялъ Кнопфа за руку. — Вы точно вынимаете у меня изъ глубины души мои собственныя мысли. Но я надѣюсь, что намъ удастся выработать въ человѣкѣ, воспитаніемъ котораго мы займемся, стойкость, независимую отъ опоры, какую предлагаетъ религія. Мы съ вами развѣ не имѣемъ этой стойкости?

— Я думаю…. нѣтъ, я знаю, что имѣемъ. Благодарю васъ, вы дѣлаете меня вполнѣ счастливымъ! воскликнулъ Кнопфъ. Ахъ, какъ чудесно устроенъ міръ! Вотъ мы съ вами сидимъ на горѣ и смотримъ вдаль, ожидая знаменія, слова, которое обновило бы наше бытіе, — и что же? Оно является, но не извнѣ, а изъ насъ самихъ. Что же касается до Роланда, то у него прекрасная натура, не смотря на то, что ее всячески старались испортить; въ немъ странное соединеніе смѣлости и упорства съ необыкновенной мягкостью. У него много хорошихъ побужденій, но молодость не умѣетъ отдавать себѣ отчета въ своихъ чувствованіяхъ, — да въ противномъ случаѣ она и не была бы молодостью. Въ Роландѣ много самыхъ разнообразныхъ элементовъ, но мы, взрослые, не понимаемъ дѣтскаго сердца. Вспомнивъ наше собственное дѣтство, мы увидимъ, что никогда не были вполнѣ поняты даже лучшими изъ людей. Но вамъ это удастся, вы къ этому призваны.

— Я?

— Да, вы. Міръ управляется и связывается въ отдѣльныхъ своихъ частяхъ по обширному, непостижимому плану. Въ жизни существуетъ чудесный законъ, — назовите его Провидѣніемъ или судьбой, — въ силу котораго человѣкъ, подобный вамъ, проходитъ чрезъ различныя званія и положенія въ свѣтѣ, вооружается опытомъ и знаніемъ — и все это единственно затѣмъ, чтобы явиться сюда въ полномъ величіи и блескѣ красоты. Не качайте головой и не мѣшайте мнѣ говорить. Отрадно думать, что таинственная сила, называемая нами Богомъ, привела васъ сюда да того, чтобъ воспитать человѣка, одареннаго красотой Аполлона, и вся задача въ жизни котораго должна состоять исключительно въ томъ, чтобъ быть красивымъ и изящно мыслить и чувствовать. Я дурно велъ Роланда, потому что началъ сѣять, не освѣдомясь прежде, вспахана ли земля. Сегодня утромъ, увидя человѣка, взрывавшаго въ виноградникѣ землю, я подумалъ: это Коперникъ.

— Коперникъ? съ удивленіемъ спросилъ Эрихъ.

— Поймите меня, какъ слѣдуетъ. Кто, остроконечной палкой выкапывая изъ земли кости и камни, чтобъ потомъ бросать въ нее сѣмена, первый началъ ворочать землю, — тотъ былъ отцемъ нашей культуры, подобно Копернику, который первый нашелъ, что вся наша планета вертится.

— Но что, по вашему мнѣнію, слѣдуетъ сдѣлать изъ Роланда? спросилъ Эрихъ, стараясь вернуть Кнопфа къ главному предмету ихъ разговора.

— Что изъ него сдѣлать? Изящнаго человѣка. Я считаю ложной систему, которая, стремясь развить въ людяхъ добрыя чувствованія, постоянно указываетъ имъ на различнаго рода бѣдствія и страданія. Это дѣлаетъ ихъ сантиментальными, слабыми, склонными къ мечтательности. Греки держались иной системы, находя, что энергія, веселость и увѣренность въ самомъ себѣ составляютъ настоящую силу. Наша теперешняя добродѣтель болѣе не сила, а какое-то разслабленное состояніе, не что иное, какъ постоянное щипанье корпіи. Знаете ли, продолжалъ Кнопфъ, — по моему, только тотъ настоящій человѣкъ, кто никогда не держалъ экзамена. У васъ, въ Европѣ, подобный родъ людей совсѣмъ вывелся. Мы всѣ родимся для экзамена. Величіе грековъ въ томъ и состояло, что у нихъ не было экзаменаторскихъ коммиссій. Платонъ не получилъ ни одной ученой степени. Ныньче въ Америкѣ оживаетъ древняя Греція: тамъ тоже нѣтъ экзаменовъ.

— Не вездѣ, перебилъ его Эрихъ.

— Да, продолжалъ Кнопфъ, Роландъ будетъ неэкзаменованнымъ человѣкомъ. Онъ ничему не долженъ учиться съ тѣмъ, чтобъ послѣ его объ этомъ спрашивали. Почему новѣйшій человѣкъ непремѣнно долженъ быть чѣмъ-нибудь? Civis romanus sum — этого достаточно для всѣхъ вообще.

Эрихъ снова попытался вернуться къ главному предмету.

— Не можете ли вы мнѣ сказать, какое званіе годилось бы для Роланда? спросилъ онъ.

— Званіе! званіе! Лучшее, чему человѣкъ можетъ научиться, не входитъ въ составъ уроковъ, распредѣляемыхъ по часамъ, и за это лучшее не платятъ денегъ въ школы. Распредѣленіе людей по званіямъ, которыми мы такъ гордимся, въ сущности — филистерское тиранство, добродѣтель, порожденная нуждой. Натуры низшаго разряда платятъ тѣмъ, что онѣ дѣлаютъ, — болѣе высокія тѣмъ, что въ нихъ есть. Прекрасный, свободно-живущій человѣкъ украшаетъ человѣчество и тѣмъ самымъ оказываетъ ему добро. Я всячески старался сохранить въ Роландѣ наивность богатства. Мы не для того здѣсь живемъ, чтобъ исключительно заниматься дѣлами милосердія. Не всѣ обязаны служить: заботиться о собственномъ усовершенствованіи тоже своего рода — и высокое назначеніе. Я весьма уважаю изрѣченіе Цицерона, которое гласитъ: „Кто ничего не дѣлаетъ, тотъ свободный человѣкъ“. Свободный человѣкъ — это человѣкъ праздный.

Къ удивленію Кнопфа оказалось, что Эрихъ тоже былъ хорошо знакомъ съ этимъ мѣстомъ изъ Цицерона. Онъ сталъ оспаривать мнѣніе Кнопфа, доказывая, будто Цицеронъ имѣлъ въ виду сказать только, что тотъ не свободный человѣкъ, кто не въ состояніи иногда ничего не дѣлать: non tiliquando nihil agit. Далѣе, приводя слона нѣмецкаго поэта о возможности прекраснаго существованія безъ дѣла и труда, Эрихъ замѣтилъ, что поэтъ, но его мнѣнію, заблуждается. Между тѣмъ ему очень хотѣлось выдти изъ круга этихъ общихъ разсужденій. Какое значеніе могли имѣть такого рода толки о судьбѣ человѣчества въ устахъ двухъ людей, которые впервые сошлись на вершинѣ горы?

Кнопфъ тоже спохватился, что слишкомъ далеко зашелъ въ своихъ мудрствованіяхъ и поспѣшилъ сказать:

— Вамъ бы слѣдовало удалить Роланда изъ дому.

— Это дѣйствительно было бы всего лучше, по вамъ извѣстно, что это невозможно.

— Такъ, такъ. Знаете ли, какой еще вопросъ меня мучилъ: нельзя ли заставить Роланда думать, что онъ бѣденъ, — но (если допустить, что отрицаніе можетъ имѣть сравнительную степень) это оказалось еще невозможнѣе. Я читалъ „Эмиля“ Жанъ-Жака Руссо и пришелъ къ убѣжденію, что въ немъ много дѣльнаго. Изучалъ я также приписываемое Платону сочиненіе о богатствѣ и кромѣ того нашелъ у Аристофана мудрыя замѣчанія о бѣдности и о богатствѣ. Если вы когда-нибудь меня навѣстите въ Маттенгеймѣ, то я вамъ все это подробнѣе изложу.

Эрихъ старался угадать причину, по которой Кнопфъ оставилъ домъ Зонненкампа. Самъ Кнопфъ, не распространяясь объ этомъ много, только далъ ему понять, что Роланда вовлекъ въ какой-то проступокъ французскій камердинеръ Арманъ, вслѣдствіе чего тотъ и былъ немедленно удаленъ изъ дому. Затѣмъ Кнопфъ еще разсказалъ, какъ онъ хотѣлъ, но долго не рѣшался повидаться съ Эрихомъ. Наконецъ ужъ Вейдеманъ угадалъ въ немъ это желаніе по глазамъ и посовѣтовалъ ему его исполнить. Эрихъ съ своей стороны обѣщался въ скоромъ времени побывать въ Манненгеймѣ, а пока Кнопфъ въ восторгѣ слушалъ разсказы о прилежаніи Роланда и о его привязанности къ своему новому наставнику. Эрихъ между прочимъ упомянулъ и о томъ, какъ онъ намѣревался дѣйствовать на мальчика посредствомъ чтенія біографіи Франклина. Такимъ образомъ, говорилъ онъ, Роландъ не только пріобрѣтетъ себѣ идеалъ въ жизни, но еще, слѣдя за постепеннымъ ходомъ развитія Франклина, долженъ будетъ сознать все собственное несовершенство, какъ въ жизни, такъ и въ наукѣ, а затѣмъ у него, конечно, явится и желаніе пополнить всѣ пробѣлы, какіе онъ въ себѣ замѣтитъ.

— Знаете ли, воскликнулъ Кнопфъ вскакивая: — знаете ли, что можетъ сдѣлать человѣка еще счастливѣе, чѣмъ когда онъ бываетъ въ состояніи, подобно Архимеду, воскликнуть: „Я нашелъ“? Это возможность сказать: „ты нашелъ“! Да, вы нашли! говорилъ Кнопфъ, немилосердо дергая себя за панталоны. Ему хотѣлось обнять Эриха, но онъ не смѣлъ.

Когда же Эрихъ разсказалъ ему, какъ его навели на эту мысль замѣтки, сдѣланныя на книгѣ его отцемъ, восторгу Кнопфа не было границъ.

— Да будетъ благословенъ твой отецъ! воскликнулъ онъ: — Слава вѣчному духу! О міръ, какъ ты великъ и прекрасенъ! Теперь мы знаемъ, куда идетъ гуляющій по свѣту человѣкъ. Онъ стремится сдѣлаться свободнымъ, какъ Веньяминъ Франклинъ. Здѣсь, на берегахъ Рейда, два человѣка съ горной вершины привѣтствуютъ тебя въ вѣчности!…. Ахъ, простите, сказалъ онъ потомъ: и не думайте, чтобъ я часто приходилъ въ такой экстазъ. Но, капитанъ, если за когда-нибудь пожелаете, чтобъ я совершилъ какое-нибудь очень трудное дѣло, — напомните мнѣ объ этомъ часѣ, и вы увидите, на что я способенъ!

Эриху пришла счастливая мысль попросить Кнопфа, чтобъ онъ ему разсказалъ о своей ученицѣ.

— Богъ въ чемъ дѣло, началъ Кнопфъ: — родители дѣвочки прислали ее въ Германію потому, что ей тамъ, въ странѣ свободы, угрожала опасность утратить свою нравственную независимость. Докторъ Фрицъ и его жена отличаются свободнымъ образомъ мыслей въ вопросахъ, касающихся религіи, но въ тоже время они слывутъ образцемъ честности и благородства. Они отдали свою дочь учиться въ англійскую школу. Не прошло и полугода, какъ дѣвочка начала уговаривать родителей вернуться въ лоно церкви и выражать свое намѣреніе сдѣлаться пресвитеріанкой. Она плакала и грустила, говоря, что ее несказанно тревожитъ мысль о невѣріи родителей. Не правда-ли, какое странное явленіе? Вотъ родители и вздумали отправить дѣвочку въ Германію, гдѣ и помѣстили ее въ самый лучшій домъ, какой только могли найти.

Кнопфъ выдулъ изъ кармана письмо отъ доктора Фрица, который, въ качествѣ представителя нѣмецкой честности и гуманности въ Новомъ-Свѣтѣ, усердно трудился надъ искорененіемъ зла, постыднымъ пятномъ лежащемъ на человѣчествѣ, — а именно надъ уничтоженіемъ невольничества. Докторъ Фрицъ прислалъ наставнику своей дочери подробную и въ высшей степени безпристрастную характеристику маленькой дѣвочки. Онъ между прочимъ дѣлалъ нѣкоторыя указанія на счетъ того, какъ, по его мнѣнію, слѣдовало ее вести. Къ письму была приложена фотографическая карточка доктора Фрица. Она изображала человѣка плотнаго сложенія, съ курчавыми бѣлокурыми волосами и густой бородой. Лице его поражало своей моложавостью и какимъ-то идеальнымъ, какъ-бы вдохновеннымъ выраженіемъ.

Кнопфъ подъ большимъ секретомъ сообщилъ Эриху еще одно обстоятельство. Дѣвочка, во время своего пребыванія въ Новомъ-Свѣтѣ, постоянно жила въ заколдованномъ кругу сказочнаго міра Гримма. Во время ея путешествія съ ней случилось что-то странное, чего онъ, Кнопфъ, не умѣлъ себѣ объяснить, не зная, было ли то дѣйствительное происшествіе или ничто иное, какъ игра ея фантазіи.

— Дѣвочку зовутъ Лиліаной, говорилъ Кнопфъ: а вы знаете, что по-англійски ландышъ называютъ лиліей долины — the lily of the valley. Оказывается, что дѣвочка имѣла какое-то видѣніе въ лѣсу, которое, не зная ея имени, подарило ей цвѣтокъ ландыша. Въ ея бѣлокурой головкѣ возникла по этому поводу чудесная сказка: она не перестаетъ съ тѣхъ поръ увѣрять, что видѣла лѣсного принца.

— Вы должно быть сами поэтъ, сказалъ Эрихъ, и Кнопфъ невольно сунулъ руку въ боковой карманъ, какъ бы опасаясь, что у него похитили его записную книжку.

— Я себѣ дѣйствительно иногда позволяю писать стихи, отвѣчалъ Кнопфъ. — Но, будьте спокойны, я ими до сихъ поръ еще не терзалъ ничьего слуха.

Эрихъ отъ души полюбилъ этого съ виду холодного и сухого, но на дѣлѣ въ высшей степени мечтательнаго человѣка.

Въ деревнѣ ударилъ колоколъ, и Эрихъ сказалъ:

— Теперь пойдемте и познакомьте меня съ школьнымъ учителемъ.

ГЛАВА IX.
АНТОНІЙ.

Школьный учитель былъ человѣкъ чопорный, строго державшійся формальностей. Посѣщеніе капитана онъ счелъ за большую для себя честь. Немного спустя, всѣ трое сидѣли въ деревенской гостинницѣ, и учитель разсказывалъ исторію своей жизни.

Ему было уже шестьдесятъ четыре года, по видъ онъ имѣлъ еще свѣжій и бодрый. Къ сожалѣнію, столь распространенное между сельскими учителями недовольство своей судьбой, въ его жизни, имѣло еще особенное основаніе. Со смѣсью гордости и горечи говорилъ онъ, что у него есть санъ, занимающійся на цементной фабрикѣ молодого Вейдемана, гдѣ онъ, не смотря на то, что ему всего двадцать одинъ годъ, получаетъ двойное содержаніе противъ того, какимъ пользуется его отецъ послѣ тридцатилѣтней службы. Всѣхъ сыновей у школьнаго учителя было четыре, но онъ не хотѣлъ, чтобы хотя одинъ изъ нихъ шелъ по его стопамъ. Второй его сынъ занимался торговлей, а старшій предпринималъ различныя постройки въ Америкѣ.

— Да, воскликнулъ онъ: бытъ сельскихъ учителей не улучшится, доколѣ они не согласятся на стачку и не прекратятъ всѣ разомъ своихъ занятій.

— Остались ли бы вы школьнымъ учителемъ, спросилъ Эрихъ, еслибъ у васъ безъ того были средства къ существованію?

— Нѣтъ.

— И никогда бы не взяли на себя этой должности?

— Я думаю, что нѣтъ.

— Бѣда въ томъ, замѣтилъ Кнопфъ: что богатство постоянно и не безъ основанія ссылается на то, что не имѣетъ права искоренять бѣдности, чрезъ которую родится и процвѣтаетъ въ мірѣ прекрасное и великое. Нужда заставляетъ людей стремиться къ идеалу и къ добродѣтели. Видители, капитанъ и мой-коллега, Зонненкампъ, человѣкъ съ широкимъ взглядомъ на вещи, а и тотъ говоритъ: „Я не могу принимать участія во всѣхъ существованіяхъ, группирующихся вокругъ меня, и не хочу, чтобъ Роландъ о нихъ много думалъ, иначе его собственная жизнь пропадетъ даромъ. Онъ не будетъ тогда въ состояніи выѣхать на прогулку безъ того, чтобъ не имѣть постоянно въ мысляхъ того или другого изъ бѣдствій, разсѣянныхъ въ мірѣ“. Вотъ тутъ опять выступаетъ на сцену наша загадка. Какъ можетъ человѣкъ въ одно и тоже время быть богатымъ и имѣть идеальный взглядъ за вещи? Мы, учителя — хранители идеализма. Смотрите, здѣсь, надъ всѣми этими деревнями высятся двѣ башни, — одна видимая, а другая невидимая: вторую именно и составляетъ идеализмъ сельскаго учителя, который сидитъ въ кругу дѣтей. Я васъ уважаю за то, что вы тоже сдѣлались учителемъ.

Эрихъ былъ непріятно пораженъ. Въ глубинѣ души его таилось самолюбіе, которое страдало отъ того, что его ставили на одну ногу съ школьнымъ учителемъ. Однако онъ поспѣшилъ подавить въ себѣ это чувство и остался доволенъ тѣмъ, что ему удалось его скрыть. Онъ попросилъ сельскаго учителя продолжать разсказъ о его прошлой жизни.

Учитель былъ хорошій математикъ и когда-то, давно, служилъ въ таможнѣ, но по заключеніи таможеннаго союза лишился мѣста. Года два онъ кое-какъ перебивался, а затѣмъ рѣшился сдѣлаться школьнымъ учителемъ и вскорѣ удачно женился, то-есть взялъ за женой приданое, которое и дало ему возможность хорошо воспитать сыновей.

Между тѣмъ насталъ вечеръ. Эрихъ, прощаясь съ учителемъ, обѣщался ему употребить его въ дѣло при воспитаніи Роланда. Кнопфъ проводилъ Эриха часть дороги, а тамъ уговорилъ его сѣсть на лошадь. Самъ онъ еще долго смотрѣлъ вслѣдъ уѣзжающему, пока тотъ не скрылся за поворотомъ дороги, а его толстыя губы все время не переставали что-то шептать.

На возвратномъ пути Эрихъ, къ собственному своему удивленію, думалъ не столько о Роландѣ, сколько о Маннѣ, которая должна была въ тотъ же вечеръ пріѣхать. Его неотступно преслѣдовала повѣсть о домашнемъ учителѣ, который влюбляется въ богатую хозяйскую дочь. Жестокосердый богатый отецъ выгоняетъ его изъ дому. Онъ стоитъ передъ ярко-освѣщенными окнами, слышитъ музыку: то празднуется свадьба его возлюбленной съ однимъ очень знатнымъ негодяемъ. Вдругъ раздается пистолетный выстрѣлъ…. нѣтъ, надо избрать другой болѣе практическій родъ смерти. Тутъ Эрихъ поспѣшилъ прогнать отъ себя подобнаго рода мысли и принялъ твердую рѣшимость держаться на далекомъ и почтительномъ разстояніи отъ хозяйской дочери.

Когда Эрихъ вернулся на виллу, тамъ уже стояли экипажи. Зонненкампъ сдѣлалъ ему выговоръ за то, что у него не хватило любезности посидѣть дома и подождать ихъ возвращенія, или по крайней мѣрѣ замѣтить часъ, въ который они намѣревались вернуться. Послѣ всего передуманнаго и переговореннаго съ Кнопфомъ, сознаніе собственнаго зависимаго положенія охватило Эриха съ новой силой. Но, подумалъ онъ, цѣль этого пріема можетъ быть только дать мнѣ урокъ на счетъ того, какъ я долженъ держать себя въ отношеніи къ Маннѣ. Выговоръ Зонненкампа онъ оставилъ безъ возраженій и пошелъ къ Роланду, который бросился къ нему на шею, восклицая:

— Ахъ, съ тобой только и хорошо, всѣ другіе….

— Не говори о другихъ, остановилъ его Эрихъ. Но онъ не могъ его вполнѣ удержать, и мальчикъ распространился о дурномъ расположеніи духа его родителей по случаю того, что Манна отказалась съ ними вернуться домой. Эрихъ вздохнулъ свободнѣе. Роландъ между тѣмъ разсказалъ еще, что Белла на возвратномъ пути разсталась съ ними въ мѣстечкѣ, гдѣ находится заведеніе минеральныхъ водъ. Она получила отъ графа Клодвига депешу, которою тотъ увѣдомлялъ, что будетъ ее тамъ ожидать.

— Но что намъ за дѣло до другихъ! вдругъ воскликнулъ Роландъ. — Знаешь ли, ты тоже находишься въ монастырѣ, я это и Маннѣ сказалъ. Ты какъ двѣ капли воды похожъ на св. Антонія въ монастырской церкви. Нѣтъ, ты не смѣйся! Еслибъ онъ могъ смѣяться, то непремѣнно смѣялся бы такъ какъ ты, а смотритъ онъ точь-въ-точь, какъ теперь ты на меня. Манна разсказала мнѣ легенду о святомъ Антоніѣ. Онъ однажды усердно молился въ пустынѣ, и вдругъ у него на рукахъ очутился младенецъ Іисусъ. Съ какою любовію и благоговѣніемъ онъ на него смотритъ!

Эрихъ вздрогнулъ. Ему также въ руки была отдана жизнь чистаго ребенка: достоинъ ли онъ его принять и можетъ ли онъ устремить на него столь же чистый взоръ?

Оба долго сидѣли погруженные въ молчаніе, наконецъ Роландъ воскликнулъ:

— Мы никогда, никогда болѣе не будемъ съ тобой разлучаться! Сегодня, когда я сидѣлъ на палубѣ, мнѣ показалось…. не думай, чтобъ я заснулъ, нѣтъ, я вовсе не спалъ…. мнѣ показалось, что ты подошелъ ко мнѣ и взялъ меня на руки!

Лицо Роланда горѣло, и Эриху стоило не малаго труда его успокоить и вывести изъ этого возбужденнаго состоянія. Но то что было трудно для Эриха, оказалось весьма легкимъ для собакъ. Роландъ мгновенно снова превратился въ беззаботнаго ребенка, лишь только увидалъ собакъ, которые въ теченіи его кратковременнаго отсутствія необыкновенно развились.

Пранкенъ тоже очень ласково обошелся съ Эрихомъ и между прочимъ сказалъ, что удивляется тому, какъ скоро онъ уже успѣлъ пробудить въ своемъ воспитанникѣ его нравственныя силы. Роландъ выказалъ въ эти дни столько живости ума и такую способность глубоко и разнообразно чувствовать, какой въ немъ до сихъ поръ никто и не подозрѣвалъ.

Говори что хочешь, безпристрастный читатель! Но вотъ, напримѣръ, человѣкъ, сужденія котораго вчера, или можетъ быть всего за часъ времени, казались тебѣ не стоющими вниманія. Человѣка этого ты считалъ ограниченнымъ и ясно видѣлъ всѣ его умственные недостатки. Вдругъ этотъ человѣкъ признаетъ твои собственныя достоинства, отзывается о тебѣ съ похвалой, и взглядъ твой, незамѣтно для тебя самого, мгновенно измѣняется. Ты уже иначе на него смотришь, забываешь, что еще такъ недавно находилъ его ограниченнымъ и одностороннимъ. И этотъ переходъ особенно легко совершается, если ты принадлежишь къ разряду людей, которые, сами себя образуя, находятся въ постоянной съ собою борьбѣ и томятся сомнѣніями.

Тоже самое случилось и съ Эрихомъ. Пранкенъ внезапно показался ему способнымъ произносить здравыя сужденія. Мало того, онъ даже нашелъ его очень пріятнымъ и со своей стороны высказалъ, какъ ему отрадно видѣть, что друзья дома стараются его ободрить и поддержать въ исполненіи его трудныхъ обязанностей.

Пранкенъ былъ доволенъ. Эрихъ открыто признавалъ свое положеніе въ домѣ. Отказавшись участвовать въ поѣздкѣ, онъ доказалъ, что не намѣренъ навязываться семьѣ. Если даже допустить, что имъ при этомъ руководила гордость, и онъ не поѣхалъ въ монастырь единственно изъ-за того, чтобъ не находиться въ свитѣ Зонненкампа, — то все же ему нельзя было отказать въ тактѣ. И обращеніе Пранкена изъ оборонительно-покровительственнаго перешло въ дружеское и довѣрчивое.

ГЛАВА X.
РОЛАНДА МАНИТЪ ВДАЛЬ.

Эрихъ и Роландъ жили у себя въ башнѣ, какъ въ отдѣльномъ мірѣ, совсѣмъ одни. Никакой шумъ извнѣ не долеталъ туда до нихъ, исключая пѣнія птицъ и звука колокола изъ сельской церкви на горѣ. Они вошли въ колею постоянной, регулярной дѣятельности и до обѣда вовсе не знали, что дѣлается въ домѣ. Роландъ весь погрузился въ мысль о Веньяминѣ Франклинѣ.

Ему безпрестанно представлялись новые предметы для размышленій, и для него, богатаго американскаго юноши, который никогда не терпѣлъ нужды, было въ высшей степени полезно уже одно то, что передъ нимъ развертывалась жизнь, исполненная лишеній. Роландъ только и думалъ о Франклинѣ. Во время обѣда онъ постоянно о немъ говорилъ, какъ будто бы Веньяминъ Франклинъ только теперь недавно родился и невидимо присутствовалъ за однимъ съ нимъ столомъ и участвовалъ въ однихъ съ нимъ разговорахъ. Роландъ хотѣлъ, подобно Фрапнклину, учредить надъ собой родъ суда изъ собственной совѣсти, но Эрихъ не одобрилъ его плана, зная, что онъ неисполнимъ, такъ какъ у мальчика было слишкомъ мало выдержки. Къ тому же подобная система годится только для человѣка, который стоитъ одиноко и самъ себѣ пролагаетъ путь. А Роландъ съ той самой минуты, какъ открывалъ глаза и до тѣхъ поръ пока не ложился въ постель, постоянно находился въ обществѣ Эриха. Они на практикѣ изучали открытія Франклина въ области физики, вдумывались въ его разсказы, и Роландъ часто въ различныхъ обстоятельствахъ спрашивалъ: — А что сказалъ бы на это Франклинъ?

Эрихъ не зналъ, сообщить ли Роланду о своемъ свиданіи съ Кнопфомъ, или нѣтъ. Наконецъ, онъ рѣшился подождать удобнаго случая, находя, что теперь лучше ничѣмъ не нарушать установившагося въ ихъ занятіяхъ порядка.

На виллѣ между тѣмъ все было въ движеніи и хлопотахъ. Изъ теплицъ выносили растенія и разставляли ихъ въ паркѣ, такъ что вскорѣ въ саду образовался еще другой, новый садъ. Роландъ и Эрихъ увидѣли это, когда уже все было готово.

Пранкенъ являлся почти каждый день, но на короткое время. Когда же онъ оставался обѣдать, то у него только и было рѣчи, что о „князѣ церкви“. Онъ иначе не называлъ епископа, какъ „княземъ церкви“. Передъ нимъ точно раскрылась новая придворная жизнь съ дворомъ, на которомъ какъ бы лежалъ отпечатокъ святости, и гдѣ порядокъ поддерживался самъ собой, такъ, что тамъ не нуждались въ гофмаршалѣ. Зонненкампъ съ большимъ интересомъ раскрашивалъ о нравахъ и обычаяхъ епископскаго двора. За то Церера относилась ко всему этому вполнѣ безучастно, особенно съ тѣхъ поръ, какъ узнала, что епископъ не дастъ баловъ и что при дворѣ его не бываютъ женщины, исключая развѣ немногихъ заслуженныхъ монахинь. Церера терпѣть не могла монахинь, преимущественно потому, что у нихъ у всѣхъ большія ноги и онѣ носятъ грубую обувь и шерстяныя перчатки. Послѣднія особенно возмущали Цереру, и она утверждала, что съ ней уже при одной мысли о нихъ дѣлалась нервная дрожь.

Между тѣмъ время шло своимъ чередомъ, южныя растенія зеленѣли и цвѣли заодно съ туземными, какъ вдругъ спокойное теченіе дней было нарушено сборами въ дорогу. Въ домѣ началась упаковка, настало царство Лутца, и на сцену явились огромные сундуки.

Было пасмурное, дождливое утро. Эрихъ и Роландъ сидѣли за чтеніемъ жизнеописанія Франклина. Мальчикъ казался разсѣяннымъ и часто поглядывалъ на дверь. Вдругъ кто-то постучался, и въ комнату вошелъ Зонненкампъ, до сихъ поръ ни разу не приходившій нарушать порядка ихъ утреннихъ занятій. Сказавъ, какъ ему пріятно видѣть, что въ урокахъ сына наконецъ установилась такая строгая послѣдовательность, онъ выразилъ надежду, что предстоящее путешествіе произведетъ въ нихъ только самый коротенькій перерывъ, такъ какъ съ пріѣздомъ въ Виши, конечно, все пойдетъ по старому.

Эрихъ съ удивленіемъ спросилъ, что общаго между ихъ занятіями и Виши. Ему отвѣчали, что все семейство въ сопровожденіи мужской и женской прислуги, Роланда и Эриха, отправляется на воды въ Виши, а затѣмъ на морское купанье въ Біаррицъ.

Борьба настала скорѣй чѣмъ Эрихъ ожидалъ. Онъ собрался съ духомъ и очень спокойно замѣтилъ, что мнѣніе Роланда на счетъ этого ему извѣстно, но, что до него самаго касается, то онъ рѣшительно не можетъ ѣхать на воды.

— Вы не можете ѣхать съ нами? Почему?

— Мнѣ очень жаль, что я долженъ объясниться съ вами въ присутствіи Роланда. Впрочемъ, я полагаю, мальчикъ его лѣтъ въ состояніи понять эти вещи. Я думаю…. я убѣжденъ, что серьезное занятіе невозможно ни на модныхъ водахъ, ни въ Біаррицѣ. Могу ли я давать урокъ мальчику, который уже съ ранняго утра наслушается всякого рода музыки? Тамъ ни одинъ человѣкъ не въ состояніи сосредоточиться и о чемъ-нибудь серьезно думать. Но повторяю: Роландъ уже въ возрастѣ, когда можетъ самъ за себя рѣшать. Я же, если вы желаете, останусь на виллѣ, и дождусь вашего возвращенія.

Зонненкампъ смотрѣлъ на Эриха съ удивленіемъ, а Роландъ съ мольбой въ глазахъ, Зонненкампъ, какъ видно, не полагался на свое самообладаніе и боялся, что не сможетъ въ настоящую минуту съ достоинствомъ отвѣчать учителю. Онъ поспѣшилъ, впрочемъ очень спокойно, сказать, что вечеромъ еще будетъ время обсудить этотъ вопросъ. Затѣмъ онъ насмѣшливо извинился передъ Эрихомъ, что еще въ университетскомъ городѣ не сообщилъ ему о томъ, гдѣ намѣревался провести лѣто, и ушелъ.

Эрихъ и Роландъ остались одни. Мальчикъ молчалъ и упорно смотрѣлъ въ землю. Эрихъ въ теченіи нѣсколькихъ минутъ его не тревожилъ, но все время думалъ: „теперь настала рѣшительная минута, что скажетъ первый опытъ?“

— Понимаешь ли ты, спросилъ онъ наконецъ: какія причины удерживаютъ меня перенести нашу жизнь вдвоемъ и наши занятія — на воды, гдѣ такъ много всякаго рода развлеченій?

— Нѣтъ, не понимаю, угрюмо отвѣчалъ мальчикъ.

— Хочешь я тебѣ ихъ объясню?

— Не надо.

Эрихъ замолчалъ. Мальчикъ точно вдумывался въ свое положеніе. Въ душѣ его происходила борьба; онъ, безъ сомнѣнія, возмущался мыслью о необходимости покориться.

— Мнѣ казалось, проговорилъ онъ наконецъ: — что я былъ довольно послушенъ и прилеженъ.

— Да, ты велъ себя, какъ слѣдуетъ.

— Развѣ я не заслуживаю имѣть удовольствіе?

— Нѣтъ. Исполненіе обязанностей не должно награждаться, а тѣмъ болѣе удовольствіемъ.

Опять настало молчаніе. Мальчикъ загибалъ уголки въ біографіи Франклина, которую только-что читалъ. Эрихъ, не говоря ни слова, взялъ у него книгу и придвинулъ ее въ себѣ.

— Какъ ты думаешь, спросилъ онъ, не снимая руки съ переплета: — чтобы тебѣ теперь сказалъ Франклинъ?

— Почемъ я знаю!

— Ты знаешь, но не хочешь сказать.

— Нѣтъ, не знаю! воскликнулъ мальчикъ и съ досады топнулъ ногой. Въ голосѣ его звучали слезы.

— Я лучшаго о тебѣ мнѣнія, чѣмъ ты самъ, сказалъ Эрихъ и взялъ мальчика за подбородокъ. — Подними глаза, не смотри въ землю и перестань сердиться.

Лицо Роланда оставалось неподвижно и въ глазахъ его до прежнему стояли слезы. Эрихъ продолжалъ:

— Есть ли въ мірѣ сокровище, котораго бы я тебѣ не отдалъ?

— Да, но…

— Что „но“? — продолжай.

— Ахъ, я и самъ не знаю! Только… только… сдѣлай мнѣ удовольствіе и поѣзжай съ нами! Мнѣ безъ тебя и радость не въ радость! Какъ же это, я буду тамъ, а ты здѣсь одинъ?

— Такъ ты поѣхалъ бы безъ меня?

— Нѣтъ, я не хочу… Ты долженъ съ нами поѣхать! — И мальчикъ, вскочивъ съ мѣста, бросился обнимать Эриха.

— Объявляю тебѣ самымъ рѣшительнымъ образомъ, что я съ вами не поѣду.

Руки Роланда опустились, по Эрихъ удержалъ ихъ въ своихъ.

— Послушай, началъ онъ: — вѣдь я могу обратить вопросъ и въ свою очередь сказать тебѣ: останься здѣсь, ради меня! — Но я этого не хочу. Нѣтъ, ты лучше самъ разсуди и подумай, что было бы, еслибъ мы остались здѣсь съ тобой вдвоемъ. Твои родители уѣдутъ на воды, мы, въ ожиданіи ихъ возвращенія, чѣмъ-нибудь серьезно займемся и намъ здѣсь будетъ веселѣе, чѣмъ на гуляньѣ, гдѣ играетъ музыка, или чѣмъ на берегу морскомъ. Знаешь ли, Роландъ, я никогда не былъ во Франціи, еще ни разу не видѣлъ моря, но отказываю себѣ въ этомъ удовольствіи ради долга. А понимаешь ли ты, въ чемъ заключается этотъ долгъ?

— Но вѣдь и долгъ можетъ вмѣстѣ съ нами поѣхать! воскликнулъ мальчикъ и улыбнулся сквозь слезы. Эрихъ тоже не могъ удержаться отъ улыбки, но тѣмъ не менѣе продолжалъ:

— Нѣтъ, этотъ долгъ не можетъ съ нами ѣхать. Ты въ теченіи твоей жизни имѣлъ уже много развлеченій. Послушайся меня, мой милый товарищъ и другъ, и довѣрься мнѣ въ томъ, что для тебя еще не совсѣмъ ясно!

— Я тебѣ вполнѣ довѣряю, но путешествовать такъ пріятно, — ты себѣ представить не можешь, какъ пріятно! И я бы тебѣ все показывалъ.

Роланду казалось, что его подхватилъ бурный вихрь, который кидалъ его изъ стороны въ сторону. Какъ, онъ принудилъ Эриха у нихъ поселиться, заставилъ отца дать его ему въ наставники и теперь самъ добровольно его покинетъ! Но съ другой стороны, его манили вдаль разнаго рода удовольствія, музыка, прекрасныя дамы, которыя его ласкали, рѣзвыя дѣвушки, которыя съ нимъ играли! Мальчикъ колебался, не зная на что ему рѣшиться, что выбрать. Вдругъ онъ воскликнулъ: „Эрихъ, твоя мать!“ Ему внезапно пришли на память прощальныя слова профессорши: „Старайся заслужить, чтобъ Эрихъ никогда тебя не покинулъ“. Съ одной стороны въ немъ говорило это воспоминаніе, а съ другой — воображеніе рисовало блестящіе экипажи и веселыя кавалькады, въ которыхъ онъ самъ скакалъ на лошади. Будетъ ли въ состояніи его удержать престарѣлая, одиноко стоящая на дорогѣ женщина въ траурѣ. Мальчикъ находился въ какомъ-то лихорадочномъ бреду.

— Эрихъ! Твоя мать! повторилъ онъ и бросился на шею къ молодому человѣку.

— Эрихъ! восклицалъ онъ, обнимая его: — я останусь съ тобой! Ты долженъ помочь мнѣ и не допустить ихъ увезти меня насильно одного!

— Никогда не слѣдуетъ выходить изъ повиновенія родителямъ, сказалъ Эрихъ. — Но теперь у тебя есть также обязанности и въ отношеніи меня. Если я тебя не покидаю, то и ты не долженъ меня оставлять.

Не малаго труда стоило уговорить родителей оставить Эриха и Роланда однихъ на виллѣ. Церера еще скорѣй согласилась, но Зонненкампъ сильно противился, и Роландъ ходилъ какъ потерянный. Но въ тоже время въ немъ пробудилась и надежда, что отецъ останется непреклоннымъ, а Эрихъ наконецъ сдастся на его просьбы.

Эрихъ отвелъ въ сторону Зонненкампа и сказалъ ему, что если онъ не желаетъ въ конецъ испортить мальчика, то не долженъ теперь, когда тотъ добровольно вступилъ на хорошую дорогу, сворачивать его съ нея. Роландъ до сихъ поръ страдалъ отъ избытка развлеченій, которыя не давали ему углубиться въ себя. Что же касается до него самого, то онъ, какъ это ему ни больно, съ отъѣздомъ мальчика на воды, принужденъ будетъ оставить виллу. Роланду онъ объ этомъ еще не говорилъ, такъ какъ не хотѣлъ наводить его на мысль о возможности между ними разрыва. Затѣмъ Эрихъ посовѣтовалъ Зонненкампу прибѣгнуть къ маленькой хитрости, которую онъ считалъ вполнѣ позволительной. Пусть, говорилъ онъ, отецъ скажетъ Роланду, что только хотѣлъ испытать его, но въ сущности даже надѣялся на его предложеніе остаться съ Эрихомъ. Онъ очень доволенъ тѣмъ, что сынъ его вышелъ изъ испытанія побѣдителемъ и охотно соглашается на его желаніе.

Зонненкампъ, внутренно досадуя, принялъ предложеніе Эриха, и Роландъ вдругъ увидѣлъ себя, съ одной стороны — покинутымъ, а съ другой — связаннымъ.

Родители уѣхали на слѣдующій день. Эрихъ и Роландъ проводили ихъ на станцію желѣзной дороги. Когда вдали показался поѣздъ, съ которымъ имъ надлежало отправиться въ путь, Зонненкампъ отвелъ сына въ сторону и сказалъ ему:

— Послушай, если тебѣ тяжело остаться здѣсь, то прыгни за нами въ вагонъ и оставь доктора одного. Вѣрь мнѣ, онъ отъ тебя не уйдетъ. У насъ съ тобой есть золотая флейта, подъ звуки которой всѣ охотно пляшутъ. Ну, рѣшайся скорѣй.

— Что это, папенька, продолженіе испытанія?

— Ты храбрый мальчикъ, возразилъ Зонненкампъ, пораженный и глубоко тронутый.

Поѣздъ пріѣхалъ. Множество черныхъ сундуковъ, съ желтыми гвоздями, было сдано въ багажъ. Іозефъ и Лутцъ распоряжались всѣмъ, какъ опытные путешественники. Сундучки, мѣшки, картоны, коробки, бутылки, узлы были безъ числа напиханы въ вагонъ перваго класса, гдѣ помѣстились Зонненкампъ, Церера и фрейленъ Пэрини. Роланда еще разъ нѣжно обняли, при чемъ Зонненкампъ что-то шепнулъ ему на ухо. Поѣздъ умчался, Эрихъ и Роландъ остались одни на платформѣ.

Грустно и въ молчаніи вернулись они на виллу. Роландъ былъ очень блѣденъ, въ лицѣ его не виднѣлось ни кровинки. Домъ стоялъ пустой и погруженный въ безмолвіе. Выйдя изъ экипажа, Роландъ взялъ Эриха за руку и сказалъ:

— Теперь мы съ тобой одни въ цѣломъ мірѣ.

Какое занятіе возможно при такихъ условіяхъ и въ такомъ настроеніи духа?

Между тѣмъ въ паркѣ пронесся сильный порывъ вѣтра, деревья закачались, въ воздухѣ завертѣлись лепестки цвѣтовъ, на рѣкѣ поднялись волны. Вдали собиралась гроза, Эрихъ приказалъ заложить карету и поѣхалъ съ Роландомъ — куда? Эрихъ сказалъ мальчику, что хочетъ показать ему чудо. Они быстро ѣхали вдоль дороги, по окраинамъ которой вѣтеръ со свистомъ качалъ орѣховыя деревья. Молнія то и дѣло сверкала, и одинъ раскатъ грома смѣнялся другимъ.

— Куда мы ѣдемъ? вторично спросилъ Роландъ.

— Къ Франклину въ школу. Я хочу тебѣ показать, какъ ловятъ молнію. — И они еще быстрѣе поскакали по направленію къ станціи желѣзной дороги.

Тамъ Эриха очень дружески встрѣтилъ телеграфный смотритель и провелъ его въ контору, гдѣ въ это время дѣйствовалъ телеграфъ. Эрихъ показалъ Роланду въ маленькомъ красивомъ стеклянномъ ящичкѣ синеватый огонекъ, который туда и сюда прыгалъ, потомъ быстро скользнулъ въ проходъ, находящійся въ соединеніи съ проволокой, и исчезъ. Каждая молнія производила трескъ въ проходной трубѣ, а вслѣдъ затѣмъ мгновенно появлялся и исчезалъ синеватый огонекъ.

Эрихъ былъ очень доволенъ тѣмъ, что могъ показать это своему воспитаннику, а телеграфный чиновникъ разсказалъ имъ нѣсколько весьма интересныхъ подробностей. Онъ говорилъ между прочимъ о невольномъ страхѣ, какой испытывается здѣсь при отправленіи своихъ обязанностей во время грозы. Его самого разъ отбросило молніей къ самой печкѣ. Онъ показалъ имъ также электрическія дощечки, служащія для отвода молніи, которая часто въ нихъ ударяетъ и какъ тонкой, острой пилой разрѣзаетъ проводныя трубки. Изъ комнаты вынесли огонь, чтобъ въ темнотѣ яснѣе били видны синія искры. Роландъ любовался ими съ дѣтскимъ восторгомъ. При всемъ этомъ не трудно было объяснить ему устройство электро-магнитнаго телеграфа. Мальчикъ внимательно слушалъ, потомъ сказалъ:

— Если Франклинъ и не думалъ ни о чемъ подобномъ, то все же онъ первый поймалъ молнію.

— А ты полагаешь, онъ могъ знать, что выйдетъ изъ его открытія?

Эрихъ старался объяснить Роланду, что всякое дѣяніе, изслѣдованіе и открытіе составляетъ только одно большое данное, которое уже впослѣдствіи служитъ поводомъ ко многимъ новымъ открытіямъ. Здѣсь, въ мракѣ этой комнаты, гдѣ только время отъ времени сверкали синеватые огоньки, посреди водворившагося внезапно молчанія, въ душу юноши проникло чувство глубокаго благоговѣнія, которое изгладило въ немъ всѣ предъидущія впечатлѣнія. Разлука съ родителями, стремленіе къ удовольствіямъ, все это отошло на задній планъ, и ему казалось, что онъ живетъ не на землѣ, а на какой-то другой планетѣ.

Гроза между тѣмъ унялась, и проливной дождь прекратился. Въ комнатѣ отворили окно. Роландъ выглянулъ изъ него и, взявъ Эриха за руку, тихо сказалъ:

— Нельзя ли предположить, что душа въ человѣческомъ тѣлѣ движется также точно, какъ электрическая искра на проволокѣ?

Эрихъ ничего не отвѣчалъ. Онъ видѣлъ, что въ умѣ мальчика возникъ великій, жизненный вопросъ и предоставилъ ему самому его въ себѣ выработать, не осмѣливаясь въ настоящую минуту оказать ему какую-либо помощь. Но слова мальчика служили доказательствомъ того, что онъ былъ способенъ жить высшею духовною жизнью. Онъ побѣдилъ въ себѣ жажду къ развлеченіямъ и отдался впечатлѣнію, которое должно было возвысить его въ собственныхъ глазахъ.

Телеграфный смотритель разсказалъ, между прочимъ, какъ онъ былъ напуганъ видомъ и обращеніемъ Зонненкампа въ вечеръ, послѣ исчезновенія Роланда. Понизивъ голосъ, онъ сообщилъ Эриху, что Зонненкампъ предлагалъ ему большую сумму денегъ, если онъ не прекратятъ на ночь дѣйствія телеграфа, но онъ отговорился тѣмъ, что не можетъ этого сдѣлать безъ разрѣшенія начальства. Зонненкампъ въ тотъ вечеръ былъ такъ страшенъ, прибавилъ смотритель, что я ни за какія деньги въ мірѣ не рѣшился бы съ нимъ остаться на единѣ.

Эрихъ замѣтилъ, что Роландъ, хотя смотритель и старался говорить тихо, слышалъ его послѣднія слова. Онъ шутливо замѣтилъ, что человѣкъ, который постоянно имѣетъ дѣло съ нервной сѣтью, раскинутой подъ землею, невольно самъ дѣлается раздражительнымъ и нервнымъ. Смотритель съ этимъ согласился я пустился въ новые разсказы о видѣнныхъ имъ чудесахъ.

Немного спустя они вышли въ залу, и Эрихъ былъ удивленъ способностью Роланда подмѣчать въ людяхъ ихъ смѣшныя и слабыя стороны. Онъ ловко схватилъ всѣ особенности и привычки смотрителя и съ неподражаемымъ искусствомъ его передразнивалъ. Эрихъ мягко остановилъ своего воспитанника и постарался ему объяснить, что люди, профессія которыхъ занимаетъ середину между ремесломъ и наукой, каковы аптекаря, хирурги, литографы, фотографы и телеграфисты, легко пріобрѣтаютъ въ своемъ образѣ мыслей и дѣйствій какую-то двойственность. Занятія при телеграфѣ къ тому же повергаютъ человѣка въ возбужденное состояніе вслѣдствіе напряженія, какого они отъ него постоянно требуютъ. Эрихъ старался все это внушитъ своему воспитаннику, а затѣмъ опять вернулся къ чудесному явленію, котораго они только-что были свидѣтелями. Онъ хотѣлъ, чтобъ оно поглубже врѣзалось въ душу Роланда, и желаніе его исполнилось.

Звѣзды ярко сіяли въ небѣ, освѣщая ихъ возвратный путь. Имъ удалось заглянуть въ таинственную первобытную силу природы.

Эрихъ, подъ вліяніемъ возбужденной фантазіи, пытался изобразить передъ Роландомъ ощущенія, какія долженъ былъ испытывать странствовавшій въ пустынѣ народъ подъ вечеръ того два, когда ему въ громѣ и молніи за вершинѣ Синая явилось Божество. Эти тысячи людей безъ сомнѣнія смотрѣли на міръ, какъ будто онъ былъ вновь созданъ.

Эрихъ самъ не вполнѣ сознавалъ, о чемъ онъ говорилъ во время этой вечерней поѣздки подъ усѣяннымъ звѣздами небомъ. Но какъ онъ, такъ и мальчикъ, были оба проникнуты чувствомъ невыразимаго благоговѣнія. По возвращеніи на виллу, ни тотъ ни другой не хотѣти болѣе говорить и скоро пожелали одинъ другому спокойной ночи. Но Эрихъ еще долго не могъ заснуть. Свѣтъ, горящій въ душѣ человѣка, думалъ онъ, не есть ли тоже своего рода электрическая искра, которая сверкаетъ и рвется наружу, слагаясь въ намѣренія и поступки? Пока въ небѣ спокойно и гроза далеко, мы свободно, по произволу заставляемъ эту искру гулять по туго натянутой проволокѣ. Но зашумятъ вокругъ насъ вѣчныя, непоборимыя стихіи — человѣческое слово становится безсильнымъ, и искры сами собой начинаютъ сновать туда и сюда вдоль проволоки. Хаосъ говоритъ о необъятномъ.

„Настанетъ время — думалъ Эрихъ — и я утрачу свое вліяніе надъ духомъ тщательно взлелѣяннаго мною воспитанника. На него вдругъ со всѣхъ сторонъ устремятся свободно гуляющія въ мірѣ первобытныя силы…. — что тогда? Никого нельзя на всю жизнь застраховать отъ вліянія внѣшнихъ силъ, а потому достаточно для насъ — спокойно и строго исполнять обязанности каждаго дня“.

ГЛАВА XI.
ВИНОГРАДЪ ЦВѢТЕТЪ И НАЛИВАЕТСЯ.

На виноградныхъ горахъ водворилось спокойствіе. Между зеленѣющими рядами лозъ, которые называютъ „строками“, не видно болѣе людей. Вѣтви, до сихъ поръ росшія по произволу, теперь тщательно подвязаны, чтобъ не опалъ съ нихъ цвѣтъ, едва замѣтный для глазъ, но распространяющій въ воздухѣ нѣжный ароматъ. Въ настоящій періодъ его произрастанія, винограду особенно нужны — днемъ яркое сіяніе солнца, ночью легкая прохлада. Цвѣту надлежитъ теперь превращаться въ плодъ, который своей полной зрѣлости, силы и сочности достигнетъ не прежде, какъ въ осенніе мѣсяцы. Но лишь только ягоды начнутъ наливаться — пусть дуютъ вѣтры и гремятъ громы: виноградъ окрѣпъ и за будущность его болѣе нечего опасаться. Роландъ и Эрихъ рука объ руку бродили по окрестностямъ, не имѣя въ виду никакихъ посѣщеній или встрѣчъ. Въ городкѣ царствовала такая же точно тишина, какъ и въ отдѣльно стоящихъ домахъ.

Белла, Клодвигъ и Пранкенъ уѣхали въ Гастейнъ, маіоръ въ Теплицъ, мировой судья съ женой и дочерью въ Киссингенъ. Одинъ докторъ оставался на своемъ посту, но и у того жена отправилась въ гости къ дочери и внукамъ. Еще о поѣздкѣ на воды не было и рѣчи; Эриху и въ голову не приходило, чтобъ онъ могъ остаться съ глазу да глазъ съ Роландомъ, а онъ уже далъ себѣ слово избѣгать, въ первое время своего пребыванія на виллѣ, всякаго рода развлеченій. Онъ хотѣлъ исключительно и безпрепятственно посвятить себя Роланду и съ ранняго утра и до поздней ночи ни на минуту его не покидалъ.

Тому, кто живетъ въ тѣсной связи съ природой, удается до малѣйшаго оттѣнка изучить всѣ переливы свѣта и тѣней, какъ онѣ ложатся и играютъ на живописномъ ландшафтѣ. Такъ точно и человѣкъ, постоянно находящійся въ обществѣ другого человѣка привыкаетъ отличать малѣйшія движенія его души. Онъ видитъ, какъ въ немъ мгновенно вспыхиваетъ искра того или другого чувства, какъ она мало-по-малу разгорается, освѣщаетъ все его существо и набрасываетъ на него совершенно новый свѣтъ. Отъ вниманія Эриха не ускользнуло, что Роланда иногда тревожили воспоминанія объ удовольствіяхъ, которыхъ онъ лишился, отказавшись отъ поѣздки на воды. Но мальчикъ явно боролся съ собой и старался не выходить изъ круга своихъ обязанностей. Правда, это ему не всегда удавалось, и онъ по временамъ возмущался, но Эрихъ смотрѣлъ на подобнаго рода вспышки съ его стороны, какъ на послѣднія попытки взросшаго на свободѣ коня освободиться отъ узды, которою онъ, немного спустя, самъ начнетъ щеголять.

Эрихъ внесъ въ занятія своего воспитанника три совершенно различные элемента. Онъ продолжалъ читать съ нимъ біографію Франклина, желая показать ему всего человѣка въ его постепенномъ развитіи. Они такимъ образомъ дошли до описанія общественной и политической дѣятельности Франклина, которая, конечно, не могла еще быть вполнѣ понята и оцѣнена Роландомъ. Но Эрихъ желалъ, чтобъ мальчикъ теперь же о ней узналъ, въ убѣжденіи, что, даже наполовину понятое молодымъ умомъ, непремѣнно оставляетъ въ немъ слѣды. Бѣлый домикъ въ Вашингтонѣ занялъ въ воображеніи Роланда мѣсто на ряду съ аѳинскимъ Акрополемъ и римскимъ Капитоліемъ, и мальчикъ нерѣдко говорилъ о своемъ намѣреніи со временемъ съѣздить ему поклониться.

Но когда въ біографіи Франклина рѣчь зашла объ основаніи американской республики и о составленіи законовъ для управленія страной, Роландъ какъ будто началъ утомляться, и Эриху не малаго труда стоило поддержать въ немъ вниманіе. Для болѣе полныхъ и серьезныхъ свѣдѣній объ этомъ предметѣ Эрихъ избралъ „Исторію Америки“ Банкрофта. Кромѣ того они еще читали „Жизнеописаніе Красса“ Гутреха, и „Пѣснь о Гайаватѣ“ Лонгфелло. Чуть ли не самое глубокое и сильное впечатлѣніе произвела на мальчика эта поэма, въ которой такъ выразился весь романтизмъ индѣйцевъ и улеглась вся героическая эпоха ихъ существованія, съ такой полнотой и отчетливостью, что ее никакъ нельзя считать произведеніемъ одного лица, но видишь въ ней созданіе цѣлаго народа. Гайавата изобрѣтаетъ парусъ, дѣлаетъ рѣку судоходной, уничтожаетъ болѣзнь. Но Роланда болѣе всего поразили постъ Гайаваты и происходящее отъ поста лихорадочное, возбужденное состояніе, въ которомъ онъ какъ бы отрѣшается отъ земли.

— Это можетъ сдѣлать только человѣкъ! воскликнулъ Роландъ.

— Что такое? спросилъ Эрихъ.

— Только человѣкъ можетъ поститься и добровольно лишать себя пищи.

Изъ этого міра фантазіи они снова переходили въ область дѣйствительности и занимались основаніемъ великой американской республики. Тутъ опять выступалъ на сцену Франклинъ, повидимому сдѣлавшійся центромъ всѣхъ помысловъ Роланда, а рядомъ съ нимъ являлся и Джефферсонъ, первый, не только возвѣстившій законы о незыблемости человѣческихъ правъ въ общественномъ строю, но и вложившій ихъ въ основаніе всякаго отдѣльнаго существованія. Передъ глазами Эриха и Роланда проходили одинъ за другимъ эти, — какъ ихъ называетъ Фридрихъ Коппъ, — робинзоновскіе подвиги въ большихъ размѣрахъ, благодаря которымъ сложилось новое цивилизованное государство. Но въ то же время передъ ними возставала и та непредусмотрительная слабость, которая, не уничтоживъ разомъ невольничества, завязала крѣпкій узелъ, нынѣ съ такимъ трудомъ развязывающійся.

— А ты, какъ думаешь, спросилъ Роландъ: негры такіе же люди какъ мы?

— Безъ сомнѣнія. Они подобно намъ одарены способностью говорить, и мыслятъ точно также, какъ мы.

— Я какъ-то разъ слышалъ, что они не могутъ учиться математикѣ, замѣтилъ Роландъ.

— Это для меня новость, а съ твоей стороны, тутъ должна быть ошибка.

Эрихъ поспѣшилъ прекратить этотъ разговоръ, избѣгая набросить хоть малѣйшую тѣнь на Зонненкампа, владѣвшаго большими плантаціями, которыя воздѣлывались невольниками. Достаточно уже и того, что въ душѣ мальчика возникали вопросы.

Особенно пріятно и полезно было для Эриха и для Роланда то, что имъ вскорѣ представился случай вмѣстѣ учиться. Постройки въ замкѣ производились архитекторомъ весьма искуснымъ въ своемъ дѣлѣ и счастливымъ тѣмъ, что ему, не смотря на его молодость, поручили такую большую и интересную работу. Онъ отличался сообщительнымъ характеромъ и охотно дѣлился своими свѣдѣніями. Замокъ, подобно многимъ другимъ на Рейнѣ, былъ ровно за сто лѣтъ до французской революціи разрушенъ стоявшими въ то время въ Германіи войсками Людовика XIV. Въ одной башнѣ виднѣлись еще остатки римскихъ построекъ, — часть стѣны, которую архитекторъ называлъ литой стѣной.

— Что такое литая стѣна? спросилъ Роландъ.

Архитекторъ объяснилъ, что она состоитъ изъ двухъ рядовъ гладкихъ плитъ, между которыми безо всякой системы набросаны каменья, облитыя для связи между собой известковымъ растворомъ. Только въ одной трети башни виднѣлись отверстія и просвѣты, а двѣ другія ея трети представляли сплошную массу камня. На замокъ съ давнихъ поръ смотрѣли какъ на богатую каменоломню, вслѣдствіе чего особенно пострадали углы зданія, такъ какъ они были сложены изъ самаго лучшаго камня. Все вокругъ поросло кустарникомъ, жилая часть зданія совсѣмъ исчезла, а самая крѣпость римскаго происхожденія была перестроена во вкусѣ десятаго вѣка. Найденный въ архивѣ рисунокъ не представлялъ ничего болѣе характеристичнаго, чѣмъ можно было угадать изъ отдѣльныхъ камней и угловъ, по которымъ архитекторъ воспроизводилъ цѣлое зданіе. Онъ особенно радовался тому, что ему удалось найти источникъ.

Сношенія съ человѣкомъ, посвятившимъ себя спеціальной дѣятельности, имѣли на Роланда хорошее вліяніе. Онъ очень прилежно слѣдилъ за ходомъ построекъ и вмѣстѣ съ Эрихомъ пользовался объясненіями архитектора, въ видѣ награды за хорошо исполненный утренній трудъ, а иногда и самъ принималъ участіе въ работахъ. Онъ любилъ мечтать о томъ времени, когда станетъ жить одинъ въ этомъ самомъ замкѣ, и ему теперь пріятно было участвовать въ его построеніи.

Эрихъ и Роландъ постоянно каждую субботу присутствовали въ крѣпости при раздачѣ жалованья каменьщикамъ и другимъ работникамъ. За часъ до этого работы прекращались, изъ сосѣдняго городка являлся цирюльникъ и брилъ каменьщиковъ, которые вслѣдъ затѣмъ умывались въ источникѣ. Приходила еще сюда булочница, и всѣ работники собирались подъ навѣсъ маленькаго домика, гдѣ жилъ управляющій. Роландъ нерѣдко находился тутъ же въ его комнатѣ, слышалъ слова: „тебѣ слѣдуетъ получить столько-то, или столько-то“, и видѣлъ грубыя, мозолистыя руки, принимавшія деньги. Иной разъ онъ оставался подъ навѣсомъ въ толпѣ работниковъ, или нѣсколько въ сторонѣ, наблюдая надъ ними. Особенно занимали его мальчики его лѣтъ, работавшіе изъ-за хлѣба, и онъ всегда очень привѣтливо отвѣчалъ на ихъ поклоны. Большая часть изъ нихъ уносили подъ мышкой завернутые въ платокъ хлѣба и весело расходились по своимъ деревнямъ. Иногда издали слышалось ихъ пѣніе.

Эрихъ зналъ, что это сближеніе Роланда съ жизнью, для него чуждой, противоречило взглядамъ и убѣжденіямъ Зонненкампа. Онъ слышалъ, какъ тотъ однажды говорилъ: „Кто строитъ себѣ замокъ, тому не слѣдъ знакомиться съ подробностями жизни извощиковъ“. Но Эрихъ тѣмъ не менѣе считалъ себя не вправѣ мѣшать Роланду вступать въ сношеніе съ людьми, существованіе которыхъ не походило на его собственное. Онъ хорошо понималъ, что выражалось въ большихъ глазахъ мальчика, когда они однажды сидѣли вдвоемъ на одномъ изъ выступовъ крѣпости. То было воскресное утро, въ воздухѣ носился запахъ травы, а надъ горой и долиной гудѣлъ колоколъ. Взоръ мальчика, устремленный на возвращавшихся изъ церкви работниковъ, мозолистыя руки которыхъ онъ видѣлъ не далѣе какъ наканунѣ, свидѣтельствовалъ о настроеніи духа, не допускающемъ человѣка погружаться въ жестокое равнодушіе, въ его ближнимъ. Эрихъ былъ счастливъ, видя, какъ мало-по-малу развивались нравственныя и умственныя силы его воспитанника. Онъ боялся помѣшать свободному всходу бросаемыхъ въ душу мальчика сѣменъ и всячески избѣгалъ преждевременно выводить ихъ на свѣтъ.

Однажды вечеромъ они снова сидѣли у крѣпости. Солнце уже зашло, но на горахъ еще покоились послѣдніе лучи вечерней зари, между тѣмъ какъ деревня, съ ея синеватыми шиферными кровлями и выходившими изъ трубъ тонкими струйками дыма, казалась подернутой туманомъ.

— Желалъ бы я знать, сказалъ Роландъ: — каково теперь въ Америкѣ? Вѣдь тамъ нѣтъ такихъ замковъ?

Эрихъ обрадовался случаю прочесть Роланду слѣдующіе стихи Гёте:

Amerika, du hast въ besser,

Als unser Continent, das alte,

Hast keine verfallene Schlösser

Und keine Basalte.

Dich stört nicht im Innere,

Zu lebendiger Zeit

Unnützes Erinnern

Und vergeblicher Streit!

Benutzt die Gegenwart mit Glück!

Und wenn nun Eure Kinder dichten,

Bewahre sie ein gut Geschick

Vor Bitter, Räuber und Gespenstergeschichten.

т. е.: Америка, ты имѣешь преимущество надъ нашимъ древнимъ континентомъ. У тебя нѣтъ замковъ въ развалинахъ, нѣтъ базальтовыхъ столбовъ. Тебя, посреди твоей дѣятельности, не тревожатъ ни безплодныя воспоминанія, ни тщетные споры. Наслаждайся настоящимъ! А если дѣти твои вздумаютъ писать стихи, то да избавитъ ихъ судьба отъ разсказовъ о рыцаряхъ, разбойникахъ и привидѣніяхъ!»

Роландъ тутъ же выучилъ эти стихи наизусть и выразилъ желаніе узнать что-нибудь о Гёте. Эрихъ часто во время прогулокъ декламировалъ ему стихи этого поэта, въ которыхъ, какъ будто не человѣкъ рисуетъ природу, а она сама говоритъ отъ своего имени.

Такимъ образомъ, къ разумнымъ, спокойнымъ воззрѣніямъ на жизнь Веньямина Франклина, къ «Пѣснѣ о Гайаватѣ» и къ «Жизнеописанію Красса» присоединился еще могучій духъ Гёте. Роландъ охотно поддавался вліянію этихъ различныхъ геніевъ, посреди которыхъ онъ постоянно жилъ. Эрихъ вообще пользовался всякимъ удобнымъ случаемъ, чтобъ приводить цитаты, какъ изъ древнихъ классическихъ, такъ и изъ своихъ отечественныхъ поэтовъ. Передъ Роландомъ, благодаря удивительной памяти его наставника, возникло какъ бы предчувствіе того, что всякая жизнь имѣетъ, такъ сказать, двойную почву, и въ немъ пробудилось стремленіе встать твердой ногой на ту изъ нихъ, которая окажется болѣе твердой.

Разъ какъ-то Эрихъ и Роландъ сидѣли въ полѣ. Неподалеку отъ нихъ заяцъ щипалъ траву, дѣлалъ нѣсколько прыжковъ въ сторону и опять принимался щипать.

— Какой заяцъ трусъ! замѣтилъ Роландъ; — да и не мудрено: у него нѣтъ никакихъ не только наступательныхъ, но и оборонительныхъ средствъ. Онъ можетъ спасаться только бѣгствомъ.

Эрихъ утвердительно кивнулъ головой, а Роландъ продолжалъ:

— Почему собака врагъ зайца?

— Что ты хочешь этимъ сказать?

— Я хочу сказать, что если собака и лисица враги — это понятно: и та другая кусаются. Но я рѣшительно не вижу причины, почему собака ненавидитъ зайца и преслѣдуетъ его, тогда какъ онъ только и умѣетъ что прыгать.

Вопросы Роланда, не смотря на всю ученость Эриха, иногда ставили его въ затруднительное положеніе, изъ котораго онъ выходилъ только съ помощью догадки или предположеніи.

— Я полагаю, сказалъ онъ, что собака въ дикомъ состояніи, подобно лисицѣ, питалась преимущественно беззащитными животными. Собака, въ сущности, есть не что иное, какъ сдѣлавшаяся ручной сестра лисицы. Но нравы ея настолько смягчились, что она, убивая зайцевъ, уже болѣе не ѣстъ ихъ. Травоядныя животныя живутъ на открытомъ воздухѣ и не прячутся, а хищные звѣри скрываются въ норахъ.

Мальчикъ въ теченіи нѣсколькихъ минутъ молчалъ, потомъ вдругъ воскликнулъ:

— Удивительно!

— Что такое удивительно?

— Ты будешь надо мной смѣяться, но мнѣ пришло въ голову… и лице мальчика освѣтилось прелестной улыбкой, а за щекахъ его и подбородкѣ заиграли ямочки: — у дикихъ звѣрей нѣтъ назначенныхъ часовъ для принятія пищи; они ѣдятъ цѣлый день, но мы, люди, пріучили собакъ ѣсть только въ извѣстные часы дня.

— Дѣйствительно, замѣтилъ Эрихъ: — у людей, съ переходомъ отъ дикаго состоянія къ цивилизованному, является и раздѣленіе времени на извѣстные, болѣе или менѣе длинные періоды.

И Эрихъ, по возможности кратко, опуская всѣ излишнія подробности, объяснилъ своему воспитаннику, что значитъ измѣреніе времени и какъ для этого была извлечена изъ міра планетъ цѣлая система, которую и примѣнили къ человѣческой жизни.

Этотъ разговоръ повелъ между прочимъ къ тому, что Роландъ пожелалъ установить въ своихъ занятіяхъ строгій порядокъ. Онъ не хотѣлъ болѣе, чтобъ время его оставалось не распредѣленнымъ, и это было съ его стороны важнымъ шагомъ впередъ. То, что до сихъ поръ казалось ему тиранствомъ, превратилось теперь въ законъ, который онъ самъ себѣ предписалъ.

Прошло нѣсколько недѣль, и Роландъ, по желанію Эриха, отказался отъ общества своихъ любимѣйшихъ товарищей. Въ ихъ прогулкахъ по полямъ и къ замку обыкновенно участвовали собаки. Эрихъ всегда охотно отвѣчалъ на всѣ распросы своего воспитанника, но тотъ не всегда съ одинаковымъ вниманіемъ выслушивалъ его объясненія. Мальчикъ никакъ не могъ вполнѣ сосредоточиться и взоръ его безпрестанно обращался къ собакамъ, которыя, то умильно на него поглядывали, стараясь привлечь на себя его вниманіе, то пускались бѣгать по полямъ. Эриху не малаго труда стоило убѣдить Роланда оставлять собакъ дома. Онъ не то, чтобъ приказалъ ему это, по нѣсколько разъ на вопросы Роланда отвѣчалъ, что не можетъ говорить съ тѣмъ, кто, то и дѣло, развлекается собаками, ихъ прыжками и лаемъ. Наконецъ, мальчикъ однажды рѣшился оставить ихъ дома. По готовности, съ какой Эрихъ тогда сталъ отвѣчать на его вопросы, Роландъ понялъ, что онъ былъ имъ доволенъ и хотѣлъ его вознаградить. Эрихъ въ своихъ объясненіяхъ касался почти всѣхъ отраслей науки, остерегаясь только предлагать своему воспитаннику слишкомъ много толкованій разомъ. А нѣкоторые вопросы онъ пока оставлялъ даже вовсе безъ отвѣта, откладывая разрѣшеніе ихъ до болѣе удобнаго времени. Онъ старался, чтобъ мальчикъ всегда самъ изъ всего выводилъ свои заключенія.

Вдали растилается поле, а за дни далеко тянутся виноградники. Разсѣянныя въ воздухѣ и скрывающіяся въ землѣ силы, всѣ соединяются и превращаются въ соки, необходимые для питанія плода, а рѣка, спокойно катящая свои волны, придаетъ ему таинственную крѣпость и упоительный аромать. Виноградъ растетъ и съ каждымъ днемъ, съ каждою ночью приближается къ зрѣлости. Солнечное сіяніе, росистая прохлада, дождь и гроза быстро чередуются, а виноградъ ростетъ себѣ да ростетъ, и хотя не замѣтно для глаза, но неуклонно стремится къ цѣли, назначенной ему природой.

Кто можетъ сказать, что образуетъ и развиваетъ человѣческую душу? Есть ли возможность указать, что именно въ такой-то день и такой-то часъ было вызвано Эрихомъ въ Роландѣ? Жизнь слагается подъ вліяніемъ непрерывнаго ряда откровеній, которыя незамѣтно, но неотразимо на нее дѣйствуютъ. Эрихъ и Роландъ каждое утро и каждый вечеръ присутствовали при орошеніи полей и при поливаніи цвѣтовъ и растеній въ кадкахъ и горшкахъ. Иногда они сами помогали садовникамъ, и наблюдая надъ развитіемъ этой посторонней для нихъ жизни, чувствовали особаго рода удовольствіе. Имъ казалось, что они, содѣйствуя освѣженію цвѣтовъ и кустарниковъ, какъ бы совершаютъ доброе дѣло.

— Не можешь ли ты мнѣ сказать, робко спросилъ однажды Роландъ: — зачѣмъ розѣ даны шипы?

— Зачѣмъ? повторилъ Эрихъ, ужъ конечно не затѣмъ, чтобъ они кололи людей. Бабочки и пчелы не терпятъ вреда ни отъ шиповъ розы, ни отъ иглъ репейника, а только пользуются ихъ пылью и сокомъ и составляютъ изъ нихъ медъ. Природа въ творчествѣ своемъ не думаетъ примѣняться въ устройству человѣческихъ мускуловъ и вообще ни мало не заботится о человѣкѣ. Всякій предметъ, всякое явленіе существуютъ прежде всего для самихъ себя, а для насъ имѣютъ всего настолько значенія, насколько мы сами умѣемъ извлекать изъ нихъ пользы или удовольствія. Но Роландъ, — прибавилъ онъ, замѣчая что мальчикъ какъ будто не совсѣмъ его понялъ: ты дурно поставилъ вопросъ. Для чего? Почему? Такой вопросъ можетъ существовать для насъ съ тобой, но никакъ не для розы.

Паркъ и садъ зеленѣютъ и цвѣтутъ; все въ нихъ въ порядкѣ и спокойно ожидаетъ возвращенія хозяина. Въ Роландѣ тоже разводился своего рода садъ. Но будутъ ли когда-нибудь цвѣты и плоды, которые теперь въ немъ такъ тщательно стараются взрастить, служить усладой для его ближнихъ?

Соловьи въ паркѣ умолкли, избытокъ благоуханія отъ деревьевъ въ цвѣту разсѣялся; на всей окрестности лежала лѣтняя благодать и довольство.

Дни проходили въ оживленныхъ занятіяхъ, а по вечерамъ Эрихъ и Роландъ часто гуляли. Они обыкновенно избирали для прогулки дорогу, которая шла въ гору и любовались ландшафтомъ облитымъ луннымъ свѣтомъ. Мѣстами ложилась и рѣдко выдѣлялась тѣнь отъ холмовъ, внизу сверкала рѣка, а въ небѣ блистали звѣзды. Вся мѣстность была погружена въ невозмутимую тишину, и Эрихъ съ Роландомъ, наслаждаясь, вдыхали въ себя ночную прохладу. Они почти всегда совершали эти прогулки верхомъ и въ глубокомъ молчанія. Въ такія минуты человѣкъ любитъ погружаться въ самого себя, онъ весь отдается мечтамъ и становится особенно чутокъ къ красотамъ природы.

Виноградъ вбираетъ въ себя сокъ изъ земли, пьетъ растворенную въ воздухѣ влагу, а въ душѣ мальчика, между тѣмъ, подъ вліяніемъ внѣшнихъ обстоятельствъ возникаютъ и зрѣютъ жизненныя силы.

ГЛАВА ХII.
РАДОСТИ И ПЕЧАЛИ НА ОХОТѢ.

Эрихъ сильно заботился о томъ, чтобъ не развить въ смѣломъ и воспріимчивомъ мальчикѣ склонность къ мечтательности. Съ этою цѣлью онъ, серьезныя, умственныя занятія всегда перемѣшивалъ съ движеніемъ на открытомъ воздухѣ и разнаго рода тѣлесными упражненіями. Роландъ фехтовалъ, ѣздилъ верхомъ, плавалъ, управлялъ лодкой, и Эрихъ былъ очень доволенъ тѣмъ, что могъ самъ его во всемъ этомъ руководить, не прибѣгая къ посторонней помощи. Такимъ образомъ, мальчикъ жилъ исключительно въ его обществѣ и онъ пріобрѣталъ надъ нимъ все болѣе и болѣе вліянія.

Однако онъ пригласилъ школьнаго учителя Фасбендера давать Роланду уроки въ межеваніи. Фасбендеръ былъ въ этомъ дѣлѣ очень свѣдущъ и искусенъ, но выводилъ Эриха изъ себя подобострастнымъ обращеніемъ съ Роландомъ. Однажды Фасбендеръ замѣтилъ, что разскажетъ своему другу Кнопфу о томъ, какъ теперь прилежно занимается его бывшій ученикъ. Роландъ отвѣчалъ нетерпѣливымъ движеніемъ головы. Онъ видимо ничего не хотѣлъ знать о Кнопфѣ. Съ именемъ послѣдняго у него какъ будто соединялось непріятное воспоминаніе, которое онъ не желалъ открывать Эриху.

Въ числѣ другихъ забавъ, Эрихъ не забылъ устроить для Роланда стрѣльбу въ цѣль. Вообще онъ не хотѣлъ лишать мальчика любимыхъ удовольствій на открытомъ воздухѣ, но только требовалъ, чтобъ они всегда слѣдовали за умственными занятіями, а не предшествовали имъ.

Не легкой задачей было умѣрить въ Роландѣ его страсть къ охотѣ, тѣмъ болѣе, что Эрихъ не хотѣлъ ее совсѣмъ въ немъ уничтожить, но только старался ввести ее въ надлежащія границы. Теперь, въ самый разгаръ лѣта, настала пора охотиться за дикими кроликами, о чемъ и объявилъ Роланду ловчій. Прежніе наставники мальчика всегда отпускали его одного съ Клаусомъ, но на этотъ разъ Эрихъ самъ съ нимъ отправился. Роландъ какъ бы встрепенулся и въ немъ закипѣла новая жизнь, когда они всѣ вмѣстѣ начали перебираться черезъ виноградныя горы.

Вниманіе Эриха было сильно возбуждено разсказомъ ловчаго о томъ, какъ Манна, будучи еще маленькой дѣвочкой, а потомъ и взрослой дѣвушкой, всегда сопровождала на охоту отца. Она была отличная наѣздница и вообще славилась своей неустрашимостью. Собакъ ея звали Роза и Репейникъ, и обѣ, услышавъ теперь какъ произносили имя Манны, навострили уши и стали тревожно оглядываться.

Эриху очень хотѣлось распросить, почему эта столь отважная дѣвушка, любившая охоту, и верховую ѣзду, вдругъ удалилась въ монастырь, гдѣ вела жизнь отшельницы. Воображеніе рисовало ему двѣ совершенно различныя картины. На одной онъ видѣлъ дѣвушку съ ружьемъ черезъ плечо, за которой шли слѣдомъ двѣ собаки, — на другой крылатое видѣніе, представшее ему въ монастырскомъ корридорѣ. Но онъ остерегался распрашивать Роланда, а теперь, слушая ловчаго, сдѣлалъ видъ, будто все это уже давно ему извѣстно.

Зонненкампъ, уѣзжая, оставилъ въ распоряженіи Роланда тѣхъ двухъ любимыхъ собакъ Манны. Собаки были небольшого роста, по съ крѣпкой грудью и необыкновенно развитымъ хребтомъ. Онѣ повидимому понимали похвалы, расточаемыя имъ Роландомъ. Та изъ нихъ, которая была поменьше, самка, съ красными губами и почти постоянно разодранной кожей на головѣ, умильно лизала ему руки, а когда ловчій упрекнулъ ее въ непослушаніи, она печально понурила голову. Другая собака, повыше ростомъ, самецъ, прозванный Репейникомъ, изрѣдка поглядывала на Роланда сверкающими глазами. Мальчикъ говорилъ, что Репейникъ слушается только тѣхъ приказаній, которыя произносятся на англійскомъ языкѣ. И дѣйствительно, когда онъ вслѣдъ затѣмъ крикнулъ собакѣ: «назадъ!» та посмотрѣла на него, какъ будто была глуха. Но лишь только онъ закричалъ: «come back»! — Репейникъ мгновенно, ровно на футъ отступилъ назадъ и остановился.

Проходя мимо низенькаго дуба, Роландъ схватилъ одну изъ его вѣтокъ и качая ее, воскликнулъ: «hang!» Репейникъ сдѣлалъ быстрый прыжокъ, вцѣпился въ вѣтку зубами и оставался на ней висѣть, пока Роландъ не позволилъ ему выпустить вѣтку.

Роза повторила ту же штуку только еще съ большей ловкостью. Вися за вѣткѣ, она очертила въ воздухѣ нѣсколько круговъ, а опускаясь на землю, откусила эту самую вѣтку и принесла ее Роланду.

Мальчикъ и собаки, казалось, были очень довольны другъ другомъ.

Вскорѣ они достигли жилища ловчаго, захватили тамъ съ собой двухъ ручныхъ хорьковъ въ корзинкѣ и отправились далѣе. На опушкѣ лѣса Роландъ вынулъ изъ корзинки хорошенькихъ желтыхъ звѣрьковъ, которые двигались быстро, какъ змѣйки, надѣлъ на нихъ намордники и осыпалъ ихъ ласками и поцѣлуями. Углубившись далѣе въ лѣсъ, охотники набрели на множество маленькихъ норокъ. Тутъ они разставили сѣти и пустили въ нихъ принесенныхъ съ собою ручныхъ хорьковъ. Роландъ, съ любопытствомъ слѣдилъ за Эрихомъ, пока тотъ срѣзалъ съ дерева вѣтки и прикрѣплялъ ими сѣть. Вскорѣ послышался легкій шорохъ, и изъ норокъ, прямо въ сѣть, выскочило нѣсколько дикихъ хорьковъ. Собаки быстро на нихъ кинулись и закусали ихъ до смерти. Затѣмъ ручные хорьки были вторично выпущены, охотники встали рядомъ и выстрѣлили. Роландъ сдѣлалъ промахъ, а Эрихъ попалъ прямо въ цѣль.

Эрихъ былъ далекъ отъ того, чтобъ раскрывать Роланду глаза на счетъ жестокости этой охоты, гдѣ собаки бросаются на выбивающихся изъ сѣтей хорьковъ, и до тѣхъ поръ ихъ кусаютъ, пока бѣдные звѣрки не издохнутъ въ ихъ зубахъ. Онъ самъ былъ настолько охотникъ, что не видѣлъ въ этомъ ничего предосудительнаго, а ловчій придавалъ всей охотѣ еще болѣе жестокій характеръ бранью, которой немилосердно осыпалъ хорьковъ, называя ихъ чертенятами за то, что они роютъ и разоряютъ виноградники и хлѣбныя поля. Онъ забавно передразнивалъ мужика, который, думая попасть въ звѣрка, бьетъ палкой по землѣ и кричитъ: «ага, наконецъ-то я тебя поймалъ, проклятый!»

Они пошли далѣе. Вдругъ Роза быстро шмыгнула въ отверстіе довольно большой норы и вскорѣ раздался ея лай изъ-подъ земли: она нашла лисицу. Охотники остановились и стали караулить, отправивъ вслѣдъ за Розой и Репейника, который тоже яростно залаялъ подъ землей. Но лисица, не показывалась, а вмѣсто нея изъ поры выскочила Роза съ ободранной спиной, взглянула на охотниковъ и снова скрылась. Изъ норы раздавался лай и визгъ, наконецъ изъ нея вышли собаки, обѣ окровавленныя, но лисицы съ ними не было. Охотники еще нѣсколько времени тщетно прождали ее.

— Онѣ ее задушили, сказалъ ловчій: — мы ее ужъ не увидимъ. Роландъ былъ очень озабоченъ плачевнымъ состояніемъ собакъ, но ловчій его успокоилъ, говоря что это ничего и онѣ скоро оправятся. Роландъ выразилъ тогда свое удивленіе, почему собаки могутъ до смерти закусать лисицу, у которой такіе же точно острые зубы, какъ и у лихъ. Ловчій въ отвѣтъ только пожалъ плечами, но Эрихъ сказалъ:

— Лисица кусаетъ больно, но не глубоко.

Роландъ бросилъ на Эриха изумленный взглядъ. Этотъ человѣкъ все знаетъ и всему можетъ его научить! Всѣ познанія Эриха, взятыя вмѣстѣ, не производили на него такого сильнаго впечатлѣнія, какъ это простое замѣчаніе.

Хорьковъ еще разъ выпустили у входа въ новую норку. Оба въ нее вошли, но вернулся изъ нея только одинъ. Охотники долго ждали его, но онъ не показывался. Роландъ не могъ утѣшиться въ потерѣ хорошенькаго звѣрка, котораго онъ такъ съумѣлъ пріучить въ себѣ. Когда же Эрихъ замѣтилъ, что хорьку предстоитъ умереть съ голоду, такъ какъ онъ скрылся съ намордникомъ, Роландъ вдругъ присмирѣлъ. Немного спустя, онъ вынулъ изъ корзинки другого звѣрька, выпустилъ его въ лѣсъ, прицѣлился и убилъ его на повалъ. Не говоря ни слова и не оглидывась на убитаго хорька, онъ пошелъ далѣе, какъ-то странно поглядывая на ружье. Эрихъ подумалъ и не ошибся, что мальчикъ теперь не скоро рѣшится его зарядить.

Послѣ этой охоты Роландомъ овладѣла какая-то тоска и равнодушіе ко всему. Онъ сдѣлался раздражителенъ и холоденъ въ обращеніи и хотя не упрямился, но все дѣлалъ неохотно, какъ бы съ усиліемъ. Эрихъ недоумѣвалъ и въ теченіи нѣсколькихъ дней чувствовалъ себя вполнѣ несчастнымъ. Онъ видѣлъ, что утратилъ въ глазахъ мальчика прелесть новизны, и что Роландъ снова сдѣлался жертвой недовольства, свойственнаго людямъ богатымъ, которыхъ никогда ничто долго не занимаетъ. Привычка къ частой перемѣнѣ мѣста, пріобрѣтенная Роландомъ съ малыхъ лѣтъ, теперь тяжело на немъ отзывалась и заставляла его скучать. Эриху предстояло воспитать въ немъ любовь къ однообразію, такъ чтобъ онъ могъ съ радостью привѣтствовать каждый наступающій день, хотя бы тотъ ему не обѣщалъ ничего новаго, но точь-въ-точь походилъ на вчерашній.

Однажды въ Эриху пришелъ ловчій и отведя его въ сторону сказалъ:

— Я нашелъ хорька, который отъ насъ тогда убѣжалъ.

— Гдѣ?

— Въ лѣсу. Онъ тамъ лежитъ съ намордникомъ на рыльцѣ, до половины съѣденный муравьями.

— Не надо этого говорить Роланду.

— Ни подъ какимъ видомъ. А знаете ли вы, какъ звали хорька?

— Нѣтъ.

— Кнопфомъ. Роландъ только въ вашемъ присутствіи называлъ его просто магистромъ. Это прозвище меня самого не мало сердило. Господинъ Кнопфъ страшно суевѣренъ, но въ сущности очень добрый и хорошій человѣкъ. Для него нѣтъ большаго удовольствія, какъ читать или разсказывать сказки о духахъ и привидѣніяхъ. Онъ и Роланду набилъ голову этими пустяками. Недавно мнѣ мальчикъ подъ секретомъ сообщилъ, что въ ночь, которую онъ провелъ на открытомъ воздухѣ, отыскивая васъ, ему встрѣтилась сказочная принцесса — какъ ихъ называютъ глупые люди — а по нашему прелестная дѣвочка съ русыми локонами. Она говорила по-англійски… каково вамъ это кажется? теперь и духи говорятъ по-англійски… а явилась она ему рано утромъ въ лѣсу. Весь этотъ вздоръ ему натолковалъ никто иной какъ Кнопфъ. Я ничего не имѣю противъ господина Кнопфа. Нѣтъ, онъ добрый человѣкъ, даромъ училъ бѣдныхъ дѣтей и всегда съ ними ласково обращался. А вотъ только дались ему эти духи и вся эта дребедень! Развѣ вы не замѣтили, какъ измѣнился въ это послѣднее время Роландъ? Я увѣренъ, что причиной тому — его вѣра въ духовъ. Выгоните вы ее пожалуста изъ него!

Эрихъ сомнѣвался, чтобъ это была настоящая причина дурного расположенія духа Роланда. Но его, въ то же время, непріятно поразило, что мальчикъ разсказываетъ Клаусу вещи, которая скрываетъ отъ него. Однако онъ не хотѣлъ ни навязываться своему воспитаннику, ни насильно требовать отъ него довѣрія. Онъ предпочелъ спокойно выждать, чтобъ туча сама собой разсѣялась.

ГЛАВА XIII.
ОСВѢЖАЮЩІЙ НАПИТОКЪ, ПРЕКРАСНОЕ ПѢНІЕ И НОВАЯ СЛАВА.

Докторъ иногда заѣзжалъ на виллу Эдемъ, но всегда оставался тамъ не болѣе четверти часа. Онъ одобрялъ Эриха за то, что тотъ такъ исключительно посвятилъ себя Роланду и не хотѣлъ своимъ вмѣшательствомъ нарушать гармонію установившихся между ними отношеній.

Въ слѣдующій его визитъ, однако, самъ Эрихъ его удержалъ и выразилъ свои опасенія насчетъ Роланда, блѣдность лица котораго возбуждала въ немъ сомнѣнія относительно его здоровья.

— Вотъ какъ! воскликнулъ докторъ. Уже! Я очень радъ, что переломъ наступилъ такъ скоро.

— Вы рады? Чему? Что это такое?

— Совершенно нормальное явленіе. Оно въ сущности не опаснѣе насморка и я его называю майскимъ холодомъ. Но будьте осторожны, любезный другъ! Роландъ, какъ мнѣ кажется, родился охотникомъ, а вы хотите изъ него сдѣлать собирателя камней и жуковъ. Я понимаю вашу мысль: вы стремитесь развить въ немъ болѣе серьезный взглядъ на жизнь, и вся бѣда въ томъ, что онъ начинаетъ смотрѣть на нее серьезнѣе. Лучшее въ жизни — это принимать ее легко, безъ мудрствованій.

Эрихъ вполнѣ согласился съ докторомъ и замѣтилъ, что ни чуть не желаетъ дѣлать изъ Роланда образцоваго юношу.

— Мальчикъ теперь страдаетъ, продолжалъ докторъ: именно отъ того, что я называю майскимъ холодомъ. Во всякомъ новомъ положеніи, порождаемомъ обстоятельствами, вслѣдствіе которыхъ человѣку приходится отрѣшаться отъ привычки дѣйствовать самостоятельно въ какой бы то ни было сферѣ, хотя бы это и совершалось съ его полнаго согласія, всегда наступаетъ періодъ времени, называемый мною майскимъ холодомъ. Онъ и въ природѣ и у человѣка всегда слѣдуетъ за порой цвѣтенія. Говорятъ, что этотъ холодъ есть слѣдствіе таянія альпійскихъ снѣговъ. Кто знаетъ, можетъ быть и въ человѣкѣ точно также таютъ ледяныя горы эгоизма. Какъ бы то ни было, передъ нами явно происходитъ повтореніе борьбы зимы съ лѣтомъ, эгоистическихъ стремленій съ вновь пробуждающимся чувствомъ любви къ людямъ вообще. Не тревожьтесь! Дайте юношѣ пережить этотъ возвратъ къ холоду и все опять пойдетъ хорошо. Оставьте ему только побольше свободы: въ немъ пробудилось также чувство стѣсненія. А я съ моей стороны пропишу Роланду лекарство: пусть онъ думаетъ о себѣ, что не совсѣмъ здоровъ. Это облегчитъ и его, и васъ, потому что дастъ вамъ возможность быть къ нему снисходительнѣе. Больному позволительно капризничать и ему можно многое спускать, чего не спустишь здоровому.

Съ этого дня докторъ началъ пріѣзжать чаще. Онъ совѣтовалъ Эриху принять приглашеніе Вейдемана и вмѣстѣ съ Роландомъ погостить у него въ Манненгеймѣ. Столкновеніе съ многосторонней дѣятельностью, которая тамъ кипѣла, должна была, по его мнѣнію, одинаково благотворно подѣйствовать и на учителя и на ученика. Но Эрихъ возразилъ на это, что не считаетъ себя вправѣ оставлять на нѣсколько дней ввѣренный его попеченію домъ. Докторъ съ нимъ согласился и прибавилъ, что въ концѣ концовъ Роланду все-таки лучше сначала обжиться въ своемъ собственномъ прирейнскомъ гнѣздѣ.

Эрихъ и Роландъ теперь часто сопровождали доктора въ его визитахъ къ больнымъ и, благодаря этимъ поѣздкамъ, все ближе и ближе знакомились съ жизнью, какую люди ведутъ на берегахъ Рейна. Докторъ объявилъ, что онъ не безъ цѣли ихъ съ собою возить. Онъ считалъ вполнѣ достойнымъ человѣка, напримѣръ, посвятить свою жизнь приготовленію, по возможности, наилучшаго вина. Роландъ, по его мнѣнію, могъ и долженъ былъ этимъ заняться. Давать людямъ хорошее вино и дарить имъ произведенія искусства, говорилъ онъ, совершенно одно и тоже. Первое не уступаетъ второму. Еслибъ Роландъ полюбилъ берега Рейна, изъ этого могло бы выйти много хорошаго, особенно въ случаѣ его сближенія съ семействомъ Вейдемана.

Докторъ былъ отличнымъ путеводителемъ. Его вездѣ съ радостью встрѣчали, и онъ въ каждомъ домѣ зналъ всѣхъ его жильцовъ. Сужденія его о людяхъ отличались строгимъ безпристрастіемъ, и онъ одинаково вѣрно изображалъ ихъ темныя и свѣтлыя стороны. Онъ вездѣ умѣлъ найти что-нибудь утѣшительное и въ каждомъ погребѣ непремѣнно открывалъ хорошее вино.

— Теперь въ модѣ, говорилъ онъ, толки объ упадкѣ человѣческаго рода. Это продолжительная, но не опасная болѣзнь. Люди борятся съ нуждой и напиваются до-пьяна виномъ: это всегда было и будетъ. Если солнце ярко свѣтитъ, — человѣку жарко, и онъ вправѣ выпить, чтобъ освѣжиться. Если на дворѣ стоитъ ненастная, сырая погода, ему необходимо стаканомъ внна поддержать въ себѣ веселое расположеніе духа.

Проходя однажды мимо дома съ изображеніемъ Богоматери, передъ которымъ висѣла лампада, докторъ сказалъ:

— Здѣсь пока еще можно достать вина безъ примѣси. Человѣкъ, живущій въ этомъ домѣ, поставляетъ вино на церковь, для причастія и снабжаетъ имъ епископовъ. Вино это должно быть самое чистое. Отецъ владѣльца этого дома занимается приготовленіемъ рясъ и облаченій для духовенства, а братъ его пользуется репутаціей хорошаго художника по части церковной живописи. Люди, извлекающіе изъ религіи пользу, бываютъ ей всегда очень преданы. Все дѣло въ томъ, чтобъ не сомнѣваться въ искренности вѣрующихъ и не бросать въ нихъ камней, а они за то пусть въ насъ, невѣрующихъ, признаютъ нѣкоторую долю честности и правдивости.

Немного далѣе, у слѣдующаго дома, докторъ замѣтилъ:

— А тутъ жилъ забавный плутъ и чудакъ, по ремеслу каменьщикъ. За нѣсколько времени до смерти, онъ заказалъ столяру ящикъ, а слесарю замокъ, потомъ вздумалъ заложить свой погребъ каменьями, между которыми и спряталъ ящичекъ, цредварительнно привѣсивъ къ нему замокъ. Полагаютъ, что тамъ скрыты большія суммы денегъ, но никто не знаетъ этого навѣрное. А покойникъ былъ чудакъ и могъ замуравить пустой ящикъ, съ цѣлью подшутить надъ своими наслѣдниками. Вотъ тѣ теперь и не знаютъ, что имъ дѣлать: искать ящика или нѣтъ? Пожалуй домъ сломаютъ, а ящикъ окажется пустымъ.

Докторъ всегда старался такъ направлять разговоръ, чтобъ Роландъ могъ изъ него извлекать пользу.

Они посѣтили еще надзирателя надъ мѣрами и вѣсами, который повелъ ихъ въ свой погребъ и угостилъ виномъ. Надзиратель любилъ разсказывать разные анекдоты, не всегда оказывавшіеся удобными для молодыхъ слушателей, и докторъ поспѣшилъ положить предѣлъ его болтливости.

Надзиратель всегда носилъ при себѣ бѣлый хлѣбецъ, который называлъ своей губкой. «Соломой — говорилъ онъ — предохраняютъ отъ порчи виноградъ, а я хлѣбомъ, выросшимъ на соломѣ, отнимаю у вина его излишнюю крѣпость».

Кто-то сказать надзирателю, что онъ въ теченіи своей жизни выпилъ семьдесять бочекъ вина. — «Нѣтъ — возразилъ онъ — вы слишкомъ снисходительны: не семьдесять, а гораздо болѣе».

Такимъ образомъ, Эрихъ и Роландъ все ближе и ближе знакомились съ бодрой, веселой, точно пропитанной винными парами прирейнской жизнью. Когда они снова возвращались къ своимъ занятіямъ, въ глубинѣ души ихъ оставалось пріятное ощущеніе отъ всего видѣннаго, и они были безотчетно счастливы тѣмъ, что живутъ въ такой прекрасной мѣстности, гдѣ жизнь течетъ такъ легко и спокойно.

Въ самой серединѣ лѣта выдалось нѣсколько пасмурныхъ, сырыхъ и холодныхъ дней, когда человѣкомъ невольно овладѣваетъ сомнѣніе на счетъ возврата хорошей погоды, а между тѣмъ нельзя же предполагать, что лѣту уже насталъ конецъ. Соловьи умолкли. Впрочемъ, они не вдругъ перестали пѣть и еще изрѣдка, какъ бы по воспоминанію, оглашали паркъ то отрывистымъ щелканьемъ, то коротенькой трелью или одиночнымъ свистомъ. За то теперь въ воздухѣ постоянно раздавались тоненькіе голоса коноплянокъ или пронзительные, громкіе возгласы чернаго дрозда. Лѣсъ достигъ полной своей зрѣлости; въ немъ тоже почти всѣ птицы умолкли, исключая сорокъ, которыя продолжали неутомимо трещать.

Эрихъ и Роландъ часто катались въ лодкѣ по Рейну и почти всегда въ этихъ случаяхъ пѣли.

— Да, говорилъ Роландъ: человѣкъ можетъ пѣть во всякое время года, лишь бы у него было легко и весело на душѣ.

Эрихъ кивнулъ въ отвѣтъ головой. Онъ видѣлъ, что въ Роландѣ начали пробуждаться вкусъ къ искусству и сознаніе независимости человѣческаго духа. Ему казалось, что теперь не лишнее было бы доставить Роланду случай на день или на два удалиться изъ дому. Онъ предложилъ мальчику да выборъ: ѣхать ли имъ къ Вейдеману, о которомъ всѣ такъ много говорятъ, или отправиться на приготовлявшееся въ сосѣднемъ городѣ большое музыкальное торжество. Мимо виллы уже начали мелькать украшенные флагами пароходы съ пѣвцами и пѣвицами, и ихъ почти во всякомъ мѣстечкѣ и городкѣ встрѣчали ружейными выстрѣлами. Роландъ предпочелъ отправиться на музыкальный праздникъ и просилъ Эриха пройти часть дороги пѣшкомъ. Ему хотѣлось еще разъ, вмѣстѣ съ нимъ, взглянуть на мѣста, по которымъ онъ уже однажды шёлъ ночью и одинъ.

Молодые люди весело отравились въ путь. Роландъ много болталъ, припоминая разныя подробности своего ночного странствія. При входѣ въ лѣсъ, онъ разсказалъ о томъ, какъ здѣсь спалъ подъ деревомъ и какой ему приснился чудный сонъ. Лице его при этомъ вспыхнуло яркимъ румянцемъ, но Эрихъ его не распрашивалъ, что это былъ за сонъ. Роландъ замолчалъ, и они углубились далѣе въ лѣсъ.

— Вотъ онъ, вотъ онъ! внезапно воскликнулъ мальчикъ. Мой портъ-моне нашелся! Ахъ, пойдемъ скорѣй въ деревню, гдѣ живетъ дворникъ, котораго я подозрѣвалъ въ покражѣ моихъ денегъ. Я ему ихъ всѣ отдамъ.

Но дворника уже не было въ деревнѣ. Онъ опредѣлился въ военную службу и никто не умѣлъ сказать, гдѣ онъ теперь былъ. Роландъ сильно этимъ опечалился и на всякій случай записалъ его имя въ свою карманную книжку.

Они продолжали идти далѣе, любуясь на прелестный зеленѣющій ландшафтъ, вскорѣ очутились на желѣзной дорогѣ, сѣли въ вагонъ и быстро достигли цѣли своего путешествія. Весь городъ былъ украшенъ флагами и имѣлъ весёлый, оживленный видъ. Сюда изо всѣхъ окрестностей толпой стекались пѣвцы и пѣвицы. Нѣкоторые съ пѣснями прибывали на лодкахъ и пароходахъ, другіе пріѣзжали по желѣзной дорогѣ.

— Замѣть, говорилъ Эрихъ своему воспитаннику, что такого рода торжества принадлежатъ исключительно нашему времени и нашему народу. Ни греки, ни римляне ихъ у себя не имѣли, да и теперь вы одна нація, кромѣ нѣмцевъ, не устраиваетъ у себя ничего подобнаго.

Они здѣсь переночевали, а на слѣдующее утро сотни пѣвцовъ и пѣвицъ и огромное число слушателей, всѣ собрались въ большой залѣ въ зданіи крѣпости. Вдругъ въ собраніи пронеслось печальное извѣстіе; между пѣвцами и пѣвицами послышались горестныя восклицанія, на ихъ лицахъ выразилась обманутая надежда, публика засуетилась. Оказалось, что баритонъ, которому надлежало пѣть соло, внезапно заболѣлъ и не былъ въ состояніи выполнить своей партіи.

— Смотри, вдругъ замѣтилъ Роландъ: тамъ сидятъ монахини съ своими воспитанницами. Онѣ одѣты точь-въ-точь, какъ одѣваются въ монастырѣ Манны. Ахъ, еслибъ и она здѣсь была!

Эрихъ, вмѣсто отвѣта, поспѣшно сказалъ Роланду:

— Останься здѣсь, а я пойду посмотрю, не могу ли имъ тамъ помочь. Я полагаюсь на тебя, что ты не сойдешь съ этого мѣста.

Эрихъ быстро направился къ возвышенію и обратясь къ капельмейстеру, живо съ нимъ заговорилъ. Толпа около нихъ заволновалась, въ публикѣ пронесся говоръ и всѣ взоры обратились на Эриха. Капельмейстеръ Фердинандъ ударилъ смычкомъ по пюпитру, въ залѣ мгновенно водворилась тишина.

— Нашъ баритонъ, съ улыбкой началъ капельмейстеръ, къ сожалѣнію захворалъ. Этотъ господинъ, который не желаетъ объявить своего имени, предлагаетъ его замѣнить и надѣется, что публика будетъ къ нему снисходительна, такъ какъ онъ ни разу не участвовалъ въ нашихъ репетиціяхъ.

Единодушные аплодисменты были отвѣтомъ на эти слова. Вслѣдъ затѣмъ началось дружное хоровое пѣніе, которое глубоко отозвалось въ душѣ Роланда. Но вотъ поднялся со своего мѣста Эрихъ. Всѣ съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдили за его движеніями. Раздались первые звуки, его голоса, пѣвцы и пѣвицы съ изумленіемъ переглянулись, публика встрепенулась. У Эриха былъ сильный, звучный, до глубины души проникающій голосъ. Всѣ слушали его, притаивъ дыханіе, а когда онъ кончилъ, раздался громъ рукоплесканій, отъ которыхъ затряслись стѣны залы. Эрихъ сѣлъ, его замѣнили хоры, другіе солисты, затѣмъ вторично настала его очередь. Звуки его голоса лились чище, сильнѣе, свободнѣе, глубоко трогая своей задушевностью. Но никто изъ слушателей не былъ такъ пораженъ и взволнованъ, какъ Роландъ.

Хоръ какъ бы изображалъ бурное море, а Эрихъ точно плылъ на кораблѣ, надъ всѣмъ господствуя и всѣмъ управляя. Роландъ былъ внѣ себя отъ восторга. Онъ испытывалъ то высокое, поэтическое наслажденіе, какое можетъ возбуждать только одна музыка. Ему казалось, что голосъ Эриха уноситъ его въ какой-то невѣдомый міръ, гдѣ все такъ свѣтло, такъ прекрасно! А тамъ опять гремѣли хоры и густой волной разливались подъ сводами залы.

Со всѣхъ сторонъ слышались вопросы: "Кто этотъ господинъ, который такъ хорошо поетъ? Роландъ, было, хотѣлъ назвать его своему ближайшему сосѣду, но раздумалъ. «Нѣтъ», мелькнуло у него въ умѣ: «пусть я одинъ знаю, кто онъ такой».

Взоръ мальчика вслѣдъ за тѣмъ снова обратился къ рядамъ однообразно одѣтыхъ въ голубыя платья монастырокъ. Вдругъ лице его просіяло: «Да, это она! это Манна!»

Роландъ попросилъ своего сосѣда пропустить его къ сестрѣ. Ему хотѣлось сказать ей, что онъ знаетъ этого человѣка, который наполнялъ такимъ восторгомъ сердца своихъ слушателей. Но сосѣди пришли въ негодованіе на дерзкаго юношу, который нарушалъ спокойствіе и мѣшалъ имъ слушать. Нечего дѣлать, Роландъ остался на мѣстѣ, выжидая антракта, чтобы тогда, никого не безпокоя, пробраться къ Маннѣ.

Ораторія между тѣмъ была окончена, но восторгу зрителей не предвидѣлось конца. Со всѣхъ сторонъ выражалось желаніе узнать, кто этотъ незнакомецъ. «Его имя! его имя!» раздавалось по всей залѣ. Капельмейстеръ Фердинандъ снова ударилъ смычкомъ по пюпитру. «Тише!» пронеслось въ толпѣ и все смолкло. Эрихъ всталъ съ своего мѣста и очень спокойно сказалъ:

— Отъ души благодарю васъ. Я счастливъ тѣмъ, что могъ предстать передъ вами въ качествѣ служителя искусства и еслибъ не боялся нарушить гармонію настоящаго празднества совершенно чуждымъ вамъ именемъ, то съ самаго начала назвалъ бы вамъ себя.

— Имя, имя! кричали со всѣхъ сторонъ.

— Меня зовутъ: Эрихъ Дорнэ!

— Тушъ, тушъ! раздалось опять въ толпѣ. Оркестръ трижды проигралъ тушъ при общихъ крикахъ:

— Ура, Эрихъ Дорнэ!

Эриха окружила густая толпа, и кто пожималъ ему руки, кто обнималъ его и цѣловалъ, такъ что у него заболѣли плечи. Въ числѣ публики оказались и такіе, которые были съ нимъ знакомы, но сначала его не узнали.

Наконецъ, собраніе мало-по-малу разошлось. Эрихъ отправился къ тому мѣсту, гдѣ оставилъ Роланда, но мальчикъ исчезъ. Онъ искалъ его по всѣмъ угламъ, но напрасно. Въ залѣ между тѣмъ начали разставлять и накрывать столы для предстоящаго торжественнаго обѣда. Эрихъ рѣшился остаться тутъ и подождать Роланда. Онъ былъ увѣренъ, что мальчика толпой вынесло изъ залы, но что онъ не замедлитъ вернуться.

И дѣйствительно, Роландъ вскорѣ вернулся. Глаза его сверкали, а на щекахъ игралъ румянецъ.

— Она здѣсь была! воскликнулъ онъ, завидѣвъ Эриха: я проводилъ ее съ подругами на пароходъ. Онѣ ужъ уѣхали! О, Эрихъ, какъ это прекрасно вышло, что она прежде, чѣмъ познакомилась съ тобой, услышала твое пѣніе. Знаешь ли, она сказала, что человѣкъ, который умѣетъ такъ хорошо пѣть, не можетъ быть такимъ безбожникомъ, какимъ тебя выставляютъ. Мнѣ бы не слѣдовало тебѣ этого говорить, но я знаю, она плутовка и сказала все это съ цѣлью, чтобъ я тебѣ передалъ. Ахъ, Эрихъ! ты видѣлъ. Лина, дочь мирового судьи, и нашъ архитекторъ тоже были въ числѣ пѣвцовъ. Они шли подъ руку и тотчасъ же тебя узнали, но только не хотѣли тебя выдать. Какъ ты пѣлъ, Эрихъ! ахъ, какъ ты пѣлъ! Мнѣ все казалось, что ты, вотъ, вотъ распустишь крылья и улетишь, и мнѣ было такъ страшно!

Мальчикъ находился въ возбужденномъ состояніи.

Одинъ изъ распорядителей праздника подошедъ къ Эриху и пригласилъ его вмѣстѣ съ братомъ (Роланда здѣсь всѣ приняли за брата Эриха), остаться обѣдать, говоря, что ему назначаютъ за столомъ мѣсто рядомъ съ капельмейстеромъ. Къ этому распорядителю присоединились другіе участники торжества, желавшіе познакомиться съ Эрихомъ. Въ числѣ ихъ былъ фотографъ, который непремѣнно хотѣлъ тутъ же снять съ него портретъ, говоря, что всѣ пѣвцы и пѣвицы непремѣнно пожелаютъ имѣть у себя его изображеніе. Эрихъ учтиво, но рѣшительно отказался и съ слѣдующимъ пароходомъ отправился съ Роландомъ на виллу.

Роландъ сошелъ въ каюту, гдѣ вскорѣ заснулъ. Эрихъ остался одинъ на палубѣ и впалъ въ глубокое раздумье. Его мучило сомнѣніе, хорошо-ли онъ сдѣлалъ, выставивъ себя такимъ образомъ на показъ.

«Но, утѣшалъ онъ себя, въ жизни бываютъ такія минуты, когда наши силы намъ какъ будто измѣняютъ и мы сами не можемъ съ точностью опредѣлить, чего желаемъ. Нѣтъ, думалъ онъ въ заключеніе, я сдѣлалъ только то, что слѣдовало».

Пароходъ причалилъ къ пристани. Роланда едва могли добудиться и почти на рукахъ перенесли въ лодку, имъ овладѣла сильная слабость и онъ едва сознавалъ, что вокругъ него дѣлалось. Выйдя на берегъ, онъ сказалъ:

— Эрихъ, я слышалъ, какъ ты всю дорогу пѣлъ одну мелодію изъ хора.

На виллѣ Эриха ожидали письма отъ матери, изъ университетскаго городка, и отъ Зонненкампа изъ Виши. Мать писала ему, чтобъ онъ не удивлялся, если услышитъ упреки себѣ въ томъ, что онъ такъ скоро, будто бы безъ всякой борьбы, отказался отъ своихъ идеаловъ и даже продалъ ихъ. Въ университетскомъ городкѣ, говорила она, всѣ были недовольны и, надо сознаться, не безъ основанія, тѣмъ, что онъ уѣхалъ, ни съ кѣмъ не простясь.

Эрихъ улыбнулся. Онъ съ самаго начала очень хорошо зналъ, что надъ нимъ будутъ безпощадно смѣяться всѣ привычные посѣтители казино. Онъ живо представлялъ себѣ ихъ сидящими вокругъ грязнаго стола, прикрытаго клеенчатой скатертью, и ему даже казалось, что онъ слышитъ всѣ ихъ болѣе или менѣе остроумныя выходки на его счетъ. Такого рода вещи въ настоящій вечеръ не могли его смутить.

Совсѣмъ иное впечатлѣніе произвело на Эриха письмо Зонненкампа, который его уполномочивалъ, если онъ сочтетъ это удобнымъ, вмѣстѣ съ Роландомъ пріѣхать къ нему въ Біарицъ.

— Отецъ, безъ сомнѣнія, тоже останется доволенъ твоимъ сегодняшнимъ успѣхомъ, сказалъ Роландъ, ложась спать. Одна изъ монахинь, сопровождавшихъ Манну, правда, замѣтила, что врядъ ли это ему понравится, но откуда ей знать?

Эрихъ смутился. На него снова тяжелымъ камнемъ легло сознаніе своей зависимости. Поступивъ на службу къ Зонненкампу, онъ, такъ сказать, вполнѣ отдался въ его распоряженіе и долженъ былъ при каждомъ своемъ поступкѣ, каждомъ шагѣ мысленно задавать себѣ вопросъ, будетъ ли это ему пріятно или нѣтъ.

Надъ Эрихомъ точно повисла темная туча, которая омрачила всѣ воспоминанія протекшаго дня. Отъ веселаго настроенія духа не осталось и слѣдовъ: оно уступило мѣсто тоскѣ.

ГЛАВА XIV.
БЛИЖНІЙ.

Дни опять потекли своимъ чередомъ, спокойно и однообразно, посреди занятій и прогулокъ. Однажды на виллу пришелъ ловчій и обратился къ Роланду съ просьбой исполнить данное ему обѣщаніе и сверху до низу показать ему домъ.

— На что это вамъ? спросилъ Эрихъ.

— Мнѣ хотѣлось бы хоть мелькомъ взглянуть, какъ это живутъ богатые люди и что они могутъ себѣ достать за деньги.

Слова эти сопровождались плутовскимъ взглядомъ, но Эриху ничего больше не оставалось, какъ дать свое позволеніе. Онъ сначала думалъ послать съ ними слугу, но потомъ перемѣнилъ намѣреніе и самъ съ ними пошелъ. Онъ вообще не охотно оставлялъ Роланда одного съ Клаусомъ, боясь, чтобъ сужденія послѣдняго о бѣдныхъ и богатыхъ не произвели на мальчика вреднаго по своей преждевременности впечатлѣнія.

Они долго бродили по комнатамъ, переходя изъ этажа въ этажъ. Клаусъ едва осмѣливался ступать и то и дѣло приговаривалъ:

— Да, да, все это можно купить за деньги! Чего только съ ними не сдѣлаешь!

Въ большой концертной залѣ ловчій остановился на возвышеніи и закричалъ оттуда Эриху:

— Господинъ капитанъ, могу ли я вамъ сдѣлать вопросъ?

— Почему же нѣтъ, если я въ состояніи на него отвѣчать,

— Скажите мнѣ честно и откровенно, что сдѣлали бы вы, еслибъ…. я знаю, у васъ свободный образъ мыслей и вы любите людей…. что сдѣлали бы вы, еслибъ были владѣтелемъ этого дома и нѣсколькихъ милліоновъ?

Голосъ Клауса громко раздавался въ пустой залѣ, гдѣ его еще повторяло эхо, точно желая продолжить въ слушателяхъ непріятное ощущеніе.

— Да, что сдѣлали бы вы? повторилъ ловчій: или у васъ не имѣется на этотъ вопросъ отвѣта?

— Я считаю излишнимъ вамъ отвѣчать.

— Да и не надо; я самъ знаю!

Клаусъ сошелъ съ возвышенія и продолжалъ:

— Я, какъ вамъ извѣстно, полевой сторожъ, не сплю по ночамъ, а все брожу и терзаюсь мыслью, которая преслѣдуетъ меня, какъ злой духъ. Въ головѣ моей постоянно вертится вопросъ: что сдѣлалъ бы я, еслибъ имѣлъ въ своемъ распоряженіи нѣсколько милліоновъ? Я просто одурѣлъ отъ усилій разрѣшить этотъ вопросъ и все напрасно. Но, какъ я вижу, и вы не дальше моего ушли.

— Вы такъ-таки совсѣмъ и не знаете, что сдѣлали бы съ богатствомъ? спросилъ Эрихъ.

— Еслибъ у меня было много денегъ, съ лукавой улыбкой возразилъ ловчій, я бы прежде всего хорошенько отколотилъ нашего ландрата, хотя бы мнѣ за это пришлось заплатить тысячу гульденовъ штрафу: онъ вполнѣ стоитъ.

— А потомъ?

— Потомъ…. право не знаю.

Эрихъ взглянулъ на Роланда, Мальчикъ смотрѣлъ на него мутными глазами, былъ какъ-то блѣденъ и крѣпко сжалъ губы. Наивность богатства, о которой такъ много говорилъ Кнопфъ, казалось потерпѣла въ немъ сильный толчекъ. Возстановить ее въ будущемъ не предвидѣлось возможности, а между тѣмъ Роландъ еще не успѣлъ достаточно созрѣть для того, чтобъ разомъ найти выходъ изъ сомнѣній, въ какія его повергли слова Клауса.

Эрихъ сказалъ Роланду по-англійски, что послѣ все ему объяснитъ, но теперь не можетъ этого сдѣлать въ присутствіи такого грубаго, необразованнаго человѣка, какъ ловчій.

— А вопросъ его развѣ былъ грубъ и неоснователенъ? спросилъ Роландъ на томъ же языкѣ. Эрихъ замолчалъ. Онъ считалъ себя не вправѣ для собственнаго своего успокоенія и облегченія давать уму своего воспитанника ложное направленіе.

— Ха, ха, ха! язвительно смѣялся Клаусъ. Теперь моя болѣзнь на васъ перейдетъ. Куда бы вы ни пошли, что бы вы ни дѣлали, въ вашихъ ушахъ постоянно будетъ звучать вопросъ, который до сихъ поръ меня всюду преслѣдовалъ. Отлично! А когда вы найдете на него отвѣтъ, не забудьте подѣлиться имъ со мною.

Онъ надѣлъ шляпу и быстро удалился.

Въ этотъ день не было никакой возможности заставить Роланда чѣмъ-нибудь заняться. Онъ до самаго вечера просидѣлъ одинъ въ своей комнатѣ. Ночью, послѣ того какъ Эрихъ уже успѣлъ заснуть, его вдругъ разбудилъ шорохъ въ смежной съ его комнатой библіотекой, и онъ увидѣлъ тамъ Роланда. Эрихъ не мѣшалъ ему, но когда мальчикъ вернулся въ свою комнату, онъ въ свою очередь вошелъ въ библіотеку посмотрѣть, какая книга вдругъ понадобилась его воспитаннику. Оказалось, что Роландъ приходилъ за Библіей. Ему, безъ сомнѣнія, захотѣлось прочесть главу о богатомъ юношѣ. Сѣмя, въ немъ долгое время дремавшее, начинало всходить.

До сихъ поръ Эрихъ одинъ дѣйствовалъ на Роланда, стараясь подготовить его къ принятію жизненныхъ истинъ, которыя впослѣдствіи должны были передъ нимъ раскрыться. Но вотъ выдвинулась впередъ посторонняя сила, неправильная, непрошенная и грубо разбудила то, чему до поры до времени еще слѣдовало дремать. Что такое вся наша ученость и подготовка? Въ нравственномъ мірѣ все тоже, что и въ природѣ. Почки не замѣтно растутъ, наливаются, но вдругъ надъ ними грянетъ громъ и онѣ въ одну ночь распускаются. Теперь настала гроза для Роланда, и Эрихъ не могъ его отъ нея защитить.

На слѣдующее утро Роландъ очень рано вошелъ къ Эриху и сказалъ:

— У меня есть до тебя просьба.

— Говори, если думаешь, что я могу ее исполнить.

— Конечно можешь, забудемъ на сегодняшній день о книгахъ и пойдемъ въ крѣпость.

— Сейчасъ?

— Да. Я хочу это на самомъ себѣ испытать, хотя въ теченіи одного дня.

— Что такое?

— Я хочу поработать вмѣстѣ съ каменьщиками, буду ѣсть и пить то, что они пьютъ и ѣдятъ и стану таскать одинаковыя съ ними тяжести.

Эрихъ отправился съ Роландомъ къ замку, и дорогой сказалъ ему:

— Роландъ, твое желаніе прекрасно, оно мнѣ нравится, но обдумалъ ли ты его хорошенько? Ты предпринимаешь не одинаковый съ каменьщиками трудъ, а гораздо болѣе тяжкій, потому что ты къ нему не привыкъ. Этотъ день покажется тебѣ вдесятеро труднѣе, нежели имъ; ты до сихъ поръ жилъ въ совершенно другихъ условіяхъ, чѣмъ они. Что для нихъ вошло въ привычку, то для тебя усиленный трудъ, къ которому врядъ ли ты способенъ, такъ какъ силы твои до сихъ поръ не подвергались ничему подобному. Ты являешься въ крѣпость прямо изъ мягкой постели, о какой ни одинъ изъ этихъ работниковъ и понятія не имѣетъ; у тебя бѣлыя нѣжныя руки и вслѣдствіе всего этого ты не достаточно вооруженъ для такого рода труда. Ты и послѣ этого опыта не уяснишь себѣ, насколько дѣйствительно трудна жизнь бѣдняка, который, владѣя только данной ему самой природой силой, употребляетъ ее на добываніе себѣ хлѣба.

Роландъ остановился и въ словахъ, которыя онъ произнесъ, ясно отразилось вліяніе прочитанной ночью главы изъ Евангелія.

— Что же я долженъ сдѣлать, началъ онъ дрожащимъ голосомъ, чтобъ вполнѣ понять жизнь моихъ ближнихъ и встать на равную съ ними ногу.

Эрихъ былъ пораженъ и съ трудомъ удержался, чтобъ не выказать счастья, какое его внезапно охватило. Съ этой минуты онъ могъ быть спокоенъ: юноша, который носилъ въ себѣ такую мысль и лелѣялъ въ сердцѣ подобное желаніе, никогда болѣе не свернетъ съ истиннаго пути и не перестанетъ вѣрить въ равноправность людей.

Но Эриху удалось совладать собой и онъ совершенно спокойно сказалъ:

— Милый Роландъ, — онъ его въ первый разъ такъ называлъ, — милый Роландъ, весь міръ есть не что иное, какъ обширная арена соединеннаго труда. Нельзя сказать, чтобъ на каждую личность непремѣнно выпадала одинаковая доля его, но несомнѣнно то, что на каждомъ человѣкѣ лежатъ обязанности, не только въ отношеніи къ самому себѣ, но и къ своимъ ближнимъ. Мы должны быть всегда готовы по мѣрѣ силъ оказывать помощь тому, кто въ ней нуждается. Тебѣ со временемъ предстоитъ совсѣмъ иной трудъ, чѣмъ тотъ, какой выпадаетъ на долю людей, таскающихъ камни и дѣйствующихъ молотомъ. Твои обязанности выше и въ тоже время отраднѣе. Пойдемъ. Тебѣ остается еще многому научиться и многое себѣ уяснить.

ГЛАВА XV.
МЕЖДУ НЕБОМЪ И ЗЕМЛЕЙ.

Библія повѣствуетъ о томъ, какъ Авраамъ вмѣстѣ съ сыномъ своимъ Исаакомъ взбирались на гору для принесенія Богу жертвы. Мальчикъ шелъ молча, погруженный въ самого себя; «Но гдѣ же жертва?» спросилъ бы онъ наконецъ, не подозрѣвая, что самъ онъ и есть эта жертва.

Такъ точно шелъ Роландъ возлѣ Эриха, раздумывая о всемъ только-что слышанномъ. Онъ хотѣлъ принести себя въ жертву, но она оказалась не нужной. Что же ему остается теперь дѣлать?

Они сѣли на одномъ изъ уступовъ горы, откуда растилался обширный видъ. Эрихъ взялъ за руку своего воспитанника и сказалъ:

— Итакъ, совершилось то, что я надѣялся случится съ тобой гораздо позже. Я желалъ бы, чтобъ ты еще долго не задавалъ себѣ подобнаго вопроса и во всякомъ случаѣ дошелъ бы до него совсѣмъ инымъ путемъ. Но пусть будетъ такъ. Скажи же мнѣ, знаешь ли ты, что такое богатство?

— Да. Богатство — это когда человѣкъ имѣетъ больше, чѣмъ ему нужно.

— А посредствомъ чего доходитъ онъ до этого большаго, до этого излишка?

— Посредствомъ наслѣдства и пріобрѣтенія.

— А какъ ты полагаешь, животное можетъ быть богато?

— Не думаю.

— Конечно, нѣтъ. Каждое животное имѣетъ и съѣдаетъ столько, сколько съ искони вѣковъ имѣло и съѣдало всякое другое одной съ нимъ породы. Но можно ли тоже самое сказать о людяхъ? Тѣ, которые живутъ теперь, не превосходятъ ли въ чемъ-нибудь своихъ предшественниковъ?

— Я думаю, что да.

— И ты полагаешь, что люди постоянно будутъ идти впередъ?

— Я надѣюсь.

— Я что дѣлаетъ ихъ лучше?…

— Образованіе.

— Но возможно ли образованіе тамъ, гдѣ человѣкъ съ утра до ночи работаетъ исключительно для удовлетворенія своихъ необходимѣйшихъ потребностей?

— Едва ли.

— Что же нужно человѣку для того, чтобъ онъ могъ съ успѣхомъ трудиться надъ развитіемъ самого себя и подобныхъ себѣ?

— Свободное время.

— А это свободное время, что другое можетъ ему его дать, кромѣ излишка рабочихъ силъ, или другими словами — богатства?

— Повидимому, ничто?

— Замѣть же себѣ хорошенько: богатство — это соединеніе силъ, которыя не требуютъ немедленнаго примѣненія къ дѣлу.

— Подожди минутку, остановилъ его Роландъ и погрузился въ размышленія. Глаза его были неподвижно устремлены вдаль.

— Да, такъ… теперь я понимаю. Продолжай пожалуйста.

— Что же по твоему, опять началъ Эрихъ: — долженъ дѣлать человѣкъ, обладающій такимъ количествомъ силъ, которое избавляетъ его отъ необходимости работать.

— Не знаю.

— Хорошо, я тебѣ скажу. Человѣкъ, имѣющій болѣе, чѣмъ то необходимо для его существованія, стремится къ украшенію и возвышенію жизни, къ искусству, къ наукѣ. Богатство такимъ образомъ даетъ человѣчеству возможность развиваться, идти впередъ. Уже одно то, что человѣкъ можетъ быть богатымъ, обусловливаетъ его высшее назначеніе; онъ живетъ на счетъ другихъ и для другихъ. Безъ излишка соединенныхъ силъ, безъ богатства, невозможно ни высшее пониманіе жизни, ни украшеніе ея, ни наука, ни искусство. Изъ всего этого слѣдуетъ, что задача богатства — хранить и умножать въ мірѣ высшія блага жизни…. Богатый человѣкъ богатъ не для себя: все, что онъ дѣлаетъ для науки, для искусства, для ремесла, съ цѣлью пріобрѣсти какъ можно болѣе сверхъ необходимаго, — все это онъ дѣлаетъ съ содѣйствіемъ другихъ, для него работающихъ. Такъ что въ концѣ концевъ выходитъ, что богачъ богатъ не чрезъ самаго себя и не для себя. Онъ, въ сущности, ничто иное, какъ управляющій послѣдствіями, вытекающими изъ труда, и обязанность его обращать ихъ на облагороживаніе человѣчества…. Посмотри: вонъ тамъ разстилаются поля, возвышаются виноградныя, горы, — чьи они? Тамъ стоятъ камни, обозначающія границы между твоимъ и моимъ. Никто не смѣетъ переступать этихъ границъ и вторгаться въ чужія владѣнія. Эти отдѣльно стоящіе камни передъ глазами совѣсти соединяются въ одно и слагаются въ величавый храмъ законности, который служитъ оплотомъ человѣчеству. Не столь явны, но не менѣе прочны и тѣ камни, которые распредѣляютъ нравственныя границы жизни. Ты не имѣешь права касаться того, что принадлежитъ другому, то-есть, ни развитія и хода его работы, ни его природныхъ силъ…. Смотри, вонъ тамъ внизу шкиперъ стоитъ у руля, виноградарь взрываетъ землю, чтобъ корнямъ винограда легче было вбирать въ себя дождевую влагу; птица летаетъ надъ рѣкой, люди дѣйствуютъ веслами и лопатой, звѣри ходятъ и пресмыкаются, отыскивая себѣ пищу. Вдругъ передъ человѣкомъ является искушеніе и говоритъ ему: «Предоставь другимъ за тебя работать, а самъ питайся ихъ потомъ. Не смотри на нихъ, а только собирай деньги за ихъ труды. Золото не плачетъ, не жалуется, а только блеститъ. Съ золотомъ ты можешь пѣть, плясать, пользоваться людьми и трудомъ ихъ израненыхъ рукъ. Не стыдись, не робѣй: міръ — это обширное поле для грабежа, гдѣ всякій хватаетъ, что можетъ». Такъ говоритъ искушеніе, но съ другой стороны духъ истины шепчетъ: "Ты не болѣе того, что въ тебѣ заключается. То, чѣмъ ты владѣешь, конечно, твое, но оно не ты, не собственная твоя личность, и завтра же можетъ быть отъ тебя отнято. Но сегодня оно еще тебѣ принадлежитъ, и ты можешь употребить его на тысячи ладовъ, такъ, чтобъ и тебѣ и твоимъ близкимъ было отъ этого одинаково хорошо…. Ты не геній — постарайся развить въ себѣ мужество и образованіе: то ты можешь пріобрѣсти, завоевать, а съ ними и все то, чего дѣйствительно стоитъ желать. Слава и величіе прекрасны, но не всѣмъ доступны, тогда какъ быть счастливымъ, добрымъ и честнымъ можетъ всякій человѣкъ. Богатство — это орудіе, которое ко многому можно примѣнить, надо только знать, какъ имъ владѣть. Ты не въ состояніи уничтожить въ мірѣ зло, избавить людей отъ голода, болѣзни, пороковъ, но ты не долженъ пренебрегать силой, которую держишь въ своихъ рукахъ, — на тебѣ лежитъ великая обязанность, съ помощью этой силы поддерживать въ мірѣ прекрасное и великое… Радуйся же своему богатству: оно дастъ тебѣ возможность творить добро и доставлять людямъ радости. Но прежде всего позаботься самъ достигнуть извѣстной степени высоты, научись безъ многаго обходиться, развей въ себѣ любовь въ дѣятельности и самостоятельности на тотъ случай, еслибъ ты вдругъ лишился всякой внѣшней опоры. Кто привыкъ въ трудныя минуты жизни всегда полагаться на какую-нибудь постороннюю силу, тотъ неизбѣжно падаетъ, лишь только у него не достаетъ этой силы. Держись крѣпко за самого себя, научись познавать самого себя и управлять собой, равно какъ и всѣмъ, что тебя окружаетъ… Ты еще имѣешь время приготовиться къ жизни, у тебя пока нѣтъ обязанностей въ отношеніи къ другимъ, но всѣ онѣ вертятся исключительно около тебя самого. Собирай всѣ свои силы и не трать ихъ понапрасну. Только тотъ, кто умѣетъ ими распоряжаться, можетъ быть по истинѣ названъ богатымъ. Въ противномъ случаѣ, ты, несмотря на обладаніе милліонами, всегда будешь бѣденъ. Итакъ, научись быть господиномъ самого себя, и ты станешь господиномъ своего богатства…

Послѣ этого они долго, сидѣли молча. Почти никогда нельзя предвидѣть, какое направленіе приметъ брошенная въ молодой умъ мысль, во что она разовьется и къ чему приведетъ.

— Желалъ бы я знать, промолвилъ наконецъ Роландъ, что было во время открытія Америки.

Эрихъ яркими чертами изобразилъ своему воспитаннику волненіе умовъ, ознаменовавшее XVI-е столѣтіе, славное столькими важными открытіями. «Въ маленькомъ нѣмецкомъ городкѣ, говорилъ онъ, жилъ человѣкъ, утверждавшій, что земля, на которой мы живемъ, не есть неподвижная точка, но что она движется на своей оси и вокругъ солнца. Понятія, какихъ человѣчество придерживалось въ теченіе вѣковъ, должны были внезапно измѣниться. Оказалось, что люди живутъ на шарѣ, но немъ ходятъ и плаваютъ, воздвигаютъ себѣ на немъ зданія, а шаръ этотъ находится въ непрерывномъ движеніи. Люди, совершенно естественно, пришли въ ужасъ. Передъ ними исчезалъ небесный кровъ, оказывалось, что неба вовсе не было, — неба, на которое съ искони вѣковъ привыкли смотрѣть, какъ на жилище царя вселенной. Старое понятіе вытѣснялось, и мѣсто его занимало новое ученіе о пространствѣ, населенномъ звѣздами, которыя тоже двигаются и одна другую притягиваютъ и отталкиваютъ. Явился еще человѣкъ, и словомъ своимъ потрясъ авторитетъ возсѣдающаго на тронѣ первосвященника, который, называя себя представителемъ Вѣчнаго Духа на землѣ, предписываетъ людямъ, во что они должны вѣрить и на что надѣяться. Распалась церковь, а вмѣстѣ съ ней и весь образованный міръ. Въ то же время третій смѣльчакъ садился на корабль, плылъ къ западу и открывалъ Новый Свѣтъ. Обитаемое нами жилище внезапно оказалось вдвое больше прежняго. Во вновь открытомъ полушаріи тоже жили люди, которые до тѣхъ поръ и не подозрѣвали о нашемъ существованіи. А тамъ, у нихъ, водились звѣри и растенія, текли рѣки, возвышались горы и лѣса, о которыхъ мы, въ свою очередь, ничего не знали. То, что Коперникъ, Лютеръ и Колумбъ, эти три великіе ума, совершили почти одновременно, непремѣнно должно было сильно взволновать умы и произвести въ мірѣ великій переворотъ. Еслибъ въ наше время вдругъ явился кто-нибудь, кому удалось бы уничтожить всякую личную собственность, такъ что никто болѣе ничѣмъ не могъ бы владѣть исключительно для себя, врядъ ли волненіе умовъ достигло бы такихъ же размѣровъ, какъ тогда!»

Роландъ слушалъ молча, внутренно восхищаясь Эрихомъ, который умѣлъ раскрыть передъ нимъ столько новаго и великаго въ жизни. А Эрихъ, замѣтя, какое сильное впечатлѣніе произвели на мальчика его слова, не хотѣть болѣе ему ничего разсказывать или объяснять, изъ опасенія ослабить это впечатлѣніе. Но въ тоже время онъ съ безпокойствомъ задавалъ себѣ вопросъ: не рано-ли еще говорить съ Роландомъ о такихъ предметахъ, которые врядъ-ли могутъ быть имъ вполнѣ поняты. Впрочемъ, онъ утѣшалъ себя мыслью, что церковь, ни мало не задумываясь, предлагаетъ молодымъ умамъ многое такое, въ чемъ они еще вовсе не чувствуютъ потребности и что никакимъ образомъ не можетъ быть имъ доступно. Отчего же и ему не дѣлать того же въ надеждѣ, что истины, раскрываемыя передъ мальчикомъ теперь, будутъ имъ усвоены въ болѣе зрѣломъ возрастѣ?

Размышленія обоихъ были прерваны архитекторомъ, пришедшимъ сообщить имъ новость. Работники отрыли въ развалинахъ крѣпости римскую гробницу, въ которой были найдены урна, цѣпь и скелетъ.

Эрихъ и Роландъ немедленно отправились взглянуть на эти вещи. Видъ скелета произвелъ на мальчика потрясающее впечатлѣніе.

Что такое міръ? что такое жизнь? Будущія поколѣнія отрываютъ въ землѣ скелетъ и равнодушно на него смотрятъ. Ихъ только интересуютъ находимыя при этомъ слѣды прежнихъ временъ, остатки древней промышленности… Да, что такое жизнь?

Роланда точно пробудили отъ сна слова Эриха, который говорилъ о томъ, какъ обрадуется этому открытію графъ Клодвигъ. Мальчикъ мало-по-малу оправился отъ тяжелаго ощущенія и вскорѣ вовсе его забылъ, заинтересованный тѣмъ, что около него дѣлалось и говорилось. Эрихъ не могъ достаточно налюбоваться на двойную способность юношескаго возраста сильно чувствовать и быстро переходить отъ одного впечатлѣнія къ другому. Это въ одно и тоже время составляетъ легкость и трудность воспитанія.

Роландъ изъявилъ желаніе тоже собирать древности. Эрихъ вполнѣ его одобрилъ и замѣтилъ при этомъ, что такого рода коллекціи лучше всего изображаютъ собой чистую идею собственности. Онѣ не принадлежатъ исключительно тому лицу, которое называетъ ихъ своими, во составляютъ достояніе всего міра, извлекающаго изъ нихъ свѣдѣнія о временахъ давно прошедшихъ. Никто не долженъ одинъ владѣть подобными вещами: онѣ безспорно принадлежатъ всѣмъ и каждому.

Это маленькое событіе казалось успокоительно подѣйствовало за Роланда. Однако онъ дорогой опять обратился къ Эриху за разрѣшеніемъ того же вопроса.

— Эрихъ, началъ онъ: скажи же мнѣ наконецъ, что бы ты сдѣлалъ со всѣмъ этимъ богатствомъ, еслибы оно было твое? Есть ли у тебя на это готовый отвѣтъ?

— Не совсѣмъ. Но я полагаю, что много тратилъ бы на опыты и усилія облегчать страждущихъ и неимущихъ. Этотъ вопросъ меня въ послѣднее время сильно занималъ. Я прежде всего постарался себѣ объяснить, что такое одинъ или нѣсколько милліоновъ? Что они означаютъ?

Эрихъ остановился, а Роландъ спросилъ:

— Ну, и ты нашелъ объясненіе? что же они означаютъ?

— Желая все это какъ можно яснѣе себѣ представить, я постарался опредѣлить, какое количество хлѣба можно пріобрѣсти на милліонъ, и съ помощью этого нѣсколько дѣтскаго вопроса, мнѣ удалось выбраться на дорогу, которую я и считаю настоящей.

— А именно?

— Я вслѣдъ за тѣмъ разсчиталъ существованіе сколькихъ семействъ изображаетъ милліонъ, то есть, сколько семействъ могутъ жить на одинъ милліонъ? Вотъ путь, который я избралъ, но онъ еще далеко не довелъ меня до цѣли. Какъ бы то ни было, я повторяю тебѣ: намъ прежде всего слѣдуетъ воспитать въ себѣ желаніе, во всякое время и во всякомъ положеніи дѣйствовать согласно съ истиной я справедливостью. А что принесетъ съ собою время и въ какое оно поставитъ тебя положеніе, — этого никто не можетъ ни предвидѣть, ни опредѣлить.

— Не покидай меня, но оставайся всегда со мной и помогай мнѣ! съ мольбой въ голосѣ произнесъ Роландъ. Эрихъ взялъ его за руку и крѣпко ему ее пожалъ.

Черезъ нѣсколько времени они пришли на виллу.

ГЛАВА XVI.
У ДОБРАГО СОСѢДА.

Въ жизни встрѣчаются страннаго рода случайности. Въ крѣпости Эрихъ и Роландъ говорили о Клодвигѣ, а вернувшись домой, они нашли отъ него извѣстіе. Графъ съ женою возвратились изъ путешествія на-воды и предполагали на слѣдующій же день навѣстить Роланда и Эриха.

Клодвигъ сильно загорѣлъ, а Белла казалась очень веселой. Съ распущеннымъ шлейфомъ проходя по парку и роскошно убраннымъ комнатамъ виллы, она напоминала собою красиваго павлина. Роландъ не замедлилъ объявить о наканунѣ сдѣланномъ въ крѣпости открытіи. Лице его сіяло радостью, когда Клодвигъ предложилъ ему оставить найденныя вещи у себя и положить ими основаніе будущей коллекціи древностей. Опытъ, прибавилъ графъ, докажетъ ему со временемъ, что никакія радости въ мірѣ не могутъ сравниться съ тѣми, которыя доставляетъ наука. Роландъ въ отвѣтъ кивнулъ головой и взглянулъ на Эриха. Клодвигъ между прочимъ сообщилъ, что онъ пріобрѣлъ въ путешествіи много разныхъ рѣдкостей, которыя будутъ ему въ скоромъ времени доставлены въ Вольфсгартенъ. Онъ встрѣтился на-водахъ и очень сблизился съ однимъ знаменитымъ антикваріемъ, который зналъ Эриха и даже нѣкогда былъ его профессоромъ.

Эрихъ извинился передъ Клодвигомъ въ томъ, что не могъ навѣстить его, когда тотъ приглашалъ его передъ своимъ отъѣздомъ изъ Вольфсгартена. Тутъ снова выказалась вся милая простота графа, въ которомъ не было ни малѣйшей склонности къ обидчивости. Доброта и сознаніе собственнаго достоинства заставляли его всегда снисходительно смотрѣть на маленькія упущенія и неловкости, какія могли быть сдѣланы въ отношеніи въ нему. Занимая высокое и прочное положеніе въ свѣтѣ, онъ былъ далекъ отъ мысли, чтобъ кто-нибудь могъ его добровольно оскорбить.

— Вы никогда не должны передо мной ни въ чемъ извиняться, сказалъ онъ Эриху и съ нѣжностью отца взялъ его за руку. Вы вылечили меня отъ эгоизма, котораго я никакъ не ожидалъ найдти въ себѣ такой запасъ. Я теперь ясно вижу, любезный другъ, что вамъ надо предоставить самому прокладывать себѣ путь въ жизни. И съ этихъ поръ я удовольствуюсь тѣмъ, что буду смотрѣть на васъ только какъ на добраго сосѣда. Пріятное сосѣдство, даже и у римлянъ, кромѣ политическаго, имѣло еще другое, болѣе общечеловѣческое значеніе.

Клодвигъ предложилъ тостъ за доброе сосѣдство и, опорожнивая свой стаканъ, ласково смотрѣлъ на Эриха.

Послѣ того графъ и его жена принялись наперерывъ другъ передъ другомъ разсказывать подробности своего свиданія съ матерью Эриха. Они нарочно заѣзжали въ университетскій городокъ и ночевали тамъ, чтобъ повидаться съ профессоршей. Клодвигъ однако вскорѣ оставилъ Беллу говорить одну, замѣтя, съ какимъ жаромъ и искренностью она осыпала похвалами благородную женщину, которую онъ самъ отъ души уважалъ.

Белла очень мило описала уголокъ близъ фортепіано, гдѣ обыкновенно сидѣла профессорша у окна, заставленнаго цвѣтами. Передъ ней, въ простѣнкѣ, висѣли портреты мужа и умершаго сына; нѣсколько ниже виднѣлся въ рамкѣ и подъ стекломъ бѣлокурый локонъ бабушки, а по бокамъ его пастельныя изображенія прадѣда и прабабушки. Но какъ въ лицѣ, такъ и во всей фигурѣ профессорши не было ничего печальнаго или угрюмаго, напротивъ того, она отличалась веселымъ, сообщительнымъ нравомъ и спокойнымъ взглядомъ на жизнь.

Графъ и графиня разсказывали о прогулкахъ по прелестной долинѣ, о поѣздкѣ въ знаменитой часовнѣ на горѣ, а Эриху казалось, что онъ слышитъ голосъ матери и видитъ ее сидящую рядомъ съ Клодвигомъ и его женой. Такимъ образомъ, прошло около часу въ бесѣдѣ, пріятной для Эриха и повидимому ни чуть не утомительной для Роланда, который вдругъ воскликнулъ съ блестящими глазами:

— А обо мнѣ она ничего не говорила?

— Напротивъ, очень много, даже почти больше чѣмъ о своемъ собственномъ сынѣ, отвѣчала Белла, снова обратясь въ Эриху. Какое умилительное зрѣлище, продолжала она, все говоря о профессоршѣ, представляетъ эта благородная женщина, живущая вдали отъ свѣта, но заключающая цѣлый міръ въ самой себѣ, ни въ чемъ не нуждающаяся, а между тѣмъ такъ во многомъ себѣ отказывающая.

Клодвигъ, слушая жену, улыбнулся: она опять повторяла его слова, но вслѣдъ за тѣмъ однако поспѣшила прибавить и свое.

— Знаете ли, капитанъ, сказала она, я васъ вполнѣ узнала только съ тѣхъ поръ, какъ имѣла счастіе поближе познакомиться съ вашей матушкой. Мы съ ней между прочимъ условились время отъ времени переписываться, не ставя этого однако себѣ въ непремѣнную обязанность.

Эриху становилось все пріятнѣе въ обществѣ Клодвига и Белли: ихъ точно соединялъ духъ его матери, которая какъ будто невидимо между ними присутствовала.

— Намъ однако не слѣдуетъ забывать и тетушку, замѣтилъ Клодвигъ. Онъ теперь возобновилъ съ ней знакомство, но хорошо помнилъ ее въ молодости, когда она, не смотря на свое мѣщанское происхожденіе, была представлена ко двору и принята въ лучшее общество, гдѣ сіяла рѣдкой красотой. Разсказывая все это, графъ умолчалъ о томъ, какъ ходили слухи о поэтической привязанности между ней и принцемъ Германомъ, который умеръ въ молодыхъ лѣтахъ. Многіе полагали, что любовь эта и была причиной того, что фрейленъ Дорнэ отказала многимъ весьма выгоднымъ женихамъ и навсегда осталась въ дѣвушкахъ.

Послѣ обѣда всѣ отправились гулять въ садъ.

— Ваша молодость была очень счастлива, но вамъ недоставало одного, — начала Белла.

— Чего?

— Сестры.

— Осмѣливаюсь думать, что и нашелъ ее въ васъ, тихо произнесъ Эрихъ.

Белла опустила глаза въ землю, а потомъ, завидѣвъ Роланда, позвала его и всѣ вмѣстѣ отправились въ крѣпость. Клодвигъ просилъ архитектора, чтобъ тотъ, имѣя въ виду интересы его молодого друга, Роланда, былъ очень осмотрителенъ въ производимыхъ имъ работахъ и не оставлялъ безъ вниманія ни малѣйшаго намека на присутствіе здѣсь еще другихъ древностей.

Общество помѣстилось на одномъ изъ уступовъ скалы, гдѣ маіоръ устроилъ для себя удобное сѣдалище. Но вскорѣ Клодвигъ ушелъ и взялъ съ собой Роланда. Белла осталась одна съ Эрихомъ. Она была идиллически настроена и громко порицала длинные шлейфы и вообще роскошь въ нарядахъ, несмотря на то, что, проѣзжая теперь черезъ Парижъ, запаслась въ немъ послѣдними модами и навезла съ собой цѣлую кучу платьевъ. Безъ видимой на то причины, Белла пожаловалась, что ее почти никто не понимаетъ. Всѣ подозрѣваютъ въ ней любовь къ роскоши, тогда какъ на дѣлѣ ея всегдашней мечтой было жить въ какой-нибудь хижинѣ на Рейнѣ, гдѣ она имѣла бы всего одну уютную, но теплую комнату.

— А кто бы вамъ топилъ эту комнату? спросилъ Эрихъ.

Белла смутилась.

— Вы правы, сказала она: — мы не созданы для идилліи.

Затѣмъ застало продолжительное молчаніе.

— Вы знаете мою мать, заговорилъ наконецъ Эрихъ: — но еслибъ вы были еще знакомы съ моимъ отцемъ, я увѣренъ, что вы нашли бы большое удовольствіе въ его обществѣ.

— Я и его тоже знала. Но благодарю васъ: я понимаю вашу мысль. Вы желали бы подѣлиться со мной всѣмъ, что вамъ принадлежитъ.

Въ тонѣ ея звучало искреннее чувство, въ глазахъ свѣтился огонь, на щекахъ игралъ яркій румянецъ. Она устремила на него пристальный взоръ, передъ которымъ онъ потупился.

— Вамъ кажется страннымъ, что я на васъ такъ смотрю, снова заговорила она. — Но мнѣ хотѣлось, бы исполнить одно желаніе Клодвига, если только это не будетъ свыше моихъ силъ. Ему давно хочется, чтобъ я сдѣлала вашъ портретъ, и я вздумала теперь попробовать, хватитъ ли у меня на это умѣнья. Только вмѣстѣ съ вами надо нарисовать также и нашего молодого друга… Роландъ! закричала она приближавшемуся мальчику: — пойдите сюда!

Съ раскраснѣвшимся лицемъ объявила Белла о своемъ намѣреніи приготовить Клодвигу, ко дню его рожденія, пріятный сюрпризъ. Но сохранить при этомъ тайну оказывалось невозможнымъ и она рѣшилась дѣйствовать открыто.

— Прошу васъ, Роландъ, продолжала она: — встаньте у капитана между колѣнями. Вотъ такъ… хорошо! Положите вашу правую руку ему на плечо… подвиньте ее немножко впередъ… Такъ!… а голову поверните налѣво. Пожалуйста, капитанъ, начните говорить съ Роландомъ, какъ будто вы ему что-нибудь объясняете.

— Но право мнѣ нечего сказать, съ улыбкой возразилъ Эрихъ.

— Довольно пока… я видѣла движеніе губъ. Изобразить ихъ въ этомъ видѣ не легко, но я надѣюсь совладать съ трудностью. Когда мы назначимъ первый сеансъ?

Клодвигъ былъ очень доволенъ мыслью своей жены и сказалъ, что вообще не любитъ сюрпризовъ. Онъ предпочитаетъ имѣть въ виду удовольствіе и въ ожиданіи его наслаждаться надеждой, Затѣмъ Клодвигъ пригласилъ Эриха и Роланда погостить у себя въ Вольфсгартенѣ, прося ихъ остаться тамъ до самаго возвращенія Зонненкампа. Но Эрихъ дружески, однако рѣшительно отказался, говоря, что не хочетъ нарушать порядка, наконецъ установившагося въ занятіяхъ его воспитанника. Клодвигъ съ нимъ вполнѣ согласился и обѣщался въ скоромъ времени опять пріѣхать на виллу вмѣстѣ съ Беллой, которая тогда же займется и портретомъ. Белла хотѣла заказать съ Роланда и Эриха фотографію для того, чтобъ отчасти руководствоваться ею и постоянно имѣть передъ глазами положеніе, въ какомъ намѣревалась ихъ изобразить. Но Клодвигъ ей это отсовѣтовать, говоря, что портреты, дѣлаемые съ помощью фотографическихъ снимковъ, всегда имѣютъ въ себѣ что-то натянутое и неестественное. «Фотографія, прибавилъ онъ, передаетъ только внѣшній видъ, такъ сказать, архитектуру человѣка, да и то при ложныхъ условіяхъ».

Роландъ попросилъ, чтобъ въ картину она помѣстила также и Грейфа. Клодвигъ поддержалъ его, замѣтивъ, что собака очень хорошо займетъ мѣсто на первомъ планѣ.

Белла вдругъ сдѣлалась угрюма и молчалива. Она на водахъ привыкла съ утра до вечера находиться въ оживленномъ обществѣ и теперь ей, болѣе нежели когда-либо, казалась скучной жизнь въ уединеніи, посреди древностей, къ которымъ она, можетъ быть, мысленно причисляла и своего мужа. Переселеніе на виллу Эриха и Роланда ей въ высшей степени улыбалось, но гордый капитанъ мгновенно разрушилъ всѣ ея надежды. Этотъ молодой, высокопарный ученый, для каждаго, самаго ничтожнаго шага, имѣлъ готовыя правила, отъ которыхъ никогда не отступалъ. А мужъ ея, съ слабостью и несоетоительностью, свойственными преклоннымъ лѣтамъ, всегда во всемъ съ нимъ соглашался. У него, повидимому, не было другихъ мыслей, кромѣ тѣхъ, какія предлагалъ ему капитанъ.

Даже лице Беллы какъ будто осунулось. Она замѣтила въ себѣ этотъ недостатокъ самообладанія и поспѣшила оправиться. Обращеніе ея съ Эрихомъ было въ высшей степени дружелюбно, и когда молодой человѣкъ на прощаньи нагнулся, чтобъ поцѣловать ей руку, она слегка прижала ее къ его губамъ. Или это ему только показалось, а можетъ быть было просто слѣдствіемъ неловкаго съ его стороны движенія? Его вывели изъ раздумья слова Роланда:

— Знаешь ли, говорилъ мальчикъ: — мнѣ было очень неловко все время, когда графиня насъ устанавливала для портрета. А тебѣ? Она какъ-то особенно странно на тебя смотрѣла.

— Глазами художницы, отвѣчалъ Эрихъ, съ трудомъ переводя духъ.

Кто знаетъ, насколько было истины въ его словахъ?

ГЛАВА XVII.
ЧТО НАЗЫВАЕТСЯ ФОРМИРОВАТЬ ЧЕЛОВѢКА.

Маіоръ, возвратясь изъ своей поѣздки, явился на виллу, безъ всякихъ предварительныхъ извѣщеній о своемъ визитѣ. Со своими коротко остриженными, бѣлыми какъ снѣгъ волосами, съ краснымъ, сильно загорѣлымъ лицомъ, онъ казался совершенно новымъ человѣкомъ. Да и самъ онъ утверждалъ, что всякій разъ, какъ погружался въ теплые источники, ему какъ будто приходило на память ощущеніе, какое онъ испытывалъ, когда его купали въ первый разъ послѣ рожденія. Онъ буквально воображалъ себя младенцемъ и чувствовалъ около себя присутствіе невидимой кормилицы, которая, надъ нимъ наклоняясь, ему улыбается и его обливаетъ теплой струей.

Маіоръ по обыкновенію тоже улыбался деревьямъ, цвѣтамъ, крышамъ, стѣнамъ, и въ особенности, человѣческимъ лицамъ.

Онъ былъ очень доволенъ тѣмъ, что Эрихъ, какъ онъ выражался, взялъ мальчика прочь изъ строя и заставлялъ его экзерцироваться въ одиночку. — Это гораздо лучше, говорилъ онъ: то, что прежде дѣлалось въ недѣлю, теперь можетъ быть совершено въ одинъ день.

Маіоръ, между прочимъ, просилъ Эриха извиниться передъ фрейленъ Милькъ въ томъ, что онъ ни разу не навѣстилъ се во время ея одиночества. Кромѣ того, онъ выразилъ желаніе, чтобъ Эрихъ какъ можно скорѣе побывалъ у него въ гостяхъ, «пока еще старшина тутъ», прибавилъ онъ.

Читатель, безъ сомнѣнія, помнитъ, что маіоръ жилъ во флигелѣ большого дома, весьма живописно расположеннаго на половинѣ горы и ввѣреннаго его надзору. Маіоръ очень заботливо охранялъ свою самостоятельность и велъ самый независимый образъ жизни. Въ отношеніи къ старшинѣ онъ однако чувствовалъ себя обязаннымъ и постоянно восхвалялъ его доброту, расположеніе къ людямъ, а въ особенности краснорѣчіе. Что бы съ нимъ ни случилось хорошаго или пріятнаго, маіоръ прежде всего искалъ случая подѣлиться своимъ счастіемъ со старшиной. Теперь въ этомъ отношеніи на первомъ планѣ стоялъ Эрихъ.

Молодой человѣкъ въ первый же праздничный день отправился навѣстить маіора. Ему не стоило особаго труда примирить съ собой фрейленъ Милькъ, а маіоръ встрѣтилъ его такимъ залпомъ хохота, что вслѣдъ затѣмъ съ нимъ сдѣлался припадокъ кашля, и фрейленъ Милькъ пришлось его колотить по спинѣ. Дѣло въ томъ, что доброму маіору, противъ обыкновенія, удалось съострить, и это-то и было причиной его веселья. Эрихъ, говорилъ онъ, находился въ положеніи родильницы. Произведя на свѣтъ прекраснаго юношу, молодой человѣкъ въ теченіи шести недѣль не рѣшался выходить изъ дому.

Фрейленъ Милькъ разсказала о торжествѣ Эриха на музыкальномъ праздникѣ.

— Отлично! воскликнулъ маіоръ. На нашихъ музыкальныхъ празднествахъ не рѣдко встрѣчаются великолѣпные голоса. А поете вы: «Въ этихъ священныхъ чертогахъ?»

Эрахъ отвѣчалъ, что эта прекрасная арія къ сожалѣнію ему не по голосу.

— Ну, такъ спойте что-нибудь другое. Фрейленъ Милькъ хочется васъ послушать.

Эриху не мало труда стоило отклонить отъ себя эту дружескую просьбу. Но фрейленъ Милькъ, поблагодаривъ маіора, поддержала Эриха въ его отказѣ. Было рѣшено отложить пѣніе до болѣе удобнаго вечера.

Но если фрейленъ Милькъ отличалась ласковымъ и привѣтливымъ обращеніемъ, за то старшина поражалъ своей угрюмостью. Только такой кроткой, довѣрчивый человѣкъ, какъ маіоръ, могъ ладить съ нимъ, не возмущаясь его самоувѣреннымъ и покровительственнымъ тономъ. Маіоръ всячески старался сблизить своихъ гостей, но это ему не удалось. Старшина обошелся съ Эрихомъ свысока; называлъ его неиначе, какъ: «молодой человѣкъ», и закидалъ его совѣтами и нравоученіями, какъ будто тотъ и не былъ вправѣ ничего болѣе отъ него ожидать. Эриху понадобилось все его самообладаніе, и много такту, чтобъ доказать этому человѣку все неприличіе подобнаго обращенія. И это ему было тѣмъ труднѣе, что старшина не отличался ни наблюдательностью, ни сообразительностью. Онъ въ присутствіи Роланда то и дѣло говорилъ о неопытности молодого человѣка, пришедшаго, какъ онъ полагалъ, вопрошать его какъ оракула. И дѣйствительно, онъ самыя обыкновенныя рѣчи, самыя избитыя общія мѣста произносилъ съ важностью оракула, при чемъ дѣлалъ выразительный жестъ лѣвой рукой, какъ будто бросалъ въ землю сѣмена.

Впрочемъ эта въ своемъ родѣ замѣчательная личность до нѣкоторой степени даже забавляла Эриха. Онъ видѣлъ въ ней одинъ изъ разнообразныхъ типовъ человѣческой породы и терпѣливо слушалъ его наставленія, такъ что старшина остался имъ вполнѣ доволенъ, и когда онъ вышелъ погулять, даже сказалъ маіору:

— У молодого человѣка водятся въ головѣ мысли.

А между тѣмъ Эриху едва ли удалось выразить при немъ хоть одну мысль. Но онъ за то внимательно слушалъ, что говорилъ старшина, и этимъ самымъ вполнѣ заслужилъ его одобреніе. Вообще, удостоиться столь лестнаго со стороны старшины отзыва было не шуточное дѣло. Онъ обыкновенно признавалъ мысли только за однимъ собой, и весь міръ долженъ былъ приходить ихъ у него заимствовать.

Вернувшись съ прогулки, Эрихъ нашелъ у маіора посланнаго изъ виллы съ извѣстіемъ, что на слѣдующій день туда пріѣдутъ Клодвигъ, Белла и Пранкенъ. Роландъ съ фрейленъ Милькъ вышелъ на дворъ полюбоваться молоденькими утятами. Маіоръ освѣдомился, въ какихъ отношеніяхъ находится Эрихъ съ Пранкеномъ. Эрихъ отвѣчалъ, что Пранкенъ вообще относится къ нему весьма дружелюбно и съ большимъ тактомъ.

Маіоръ, въ качествѣ офицера, выслужившагося изъ солдатъ, много страдалъ отъ пренебреженія своихъ товарищей благороднаго происхожденія и поэтому былъ сильно предубѣжденъ противъ знати. Онъ предостерегалъ Эриха на счетъ Пранкена, котораго впрочемъ находилъ весьма вѣжливымъ и пріятнымъ молодымъ человѣкомъ. — Къ тому же, прибавлялъ онъ, Эрихъ ни въ какомъ случаѣ не долженъ забывать, что обязанъ ему своимъ вступленіемъ въ домъ Зонненкампа и сближеніемъ съ такимъ человѣкомъ, какъ Клодвигъ.

На возвратномъ пути Эрихъ сказалъ Роланду:

— Ну, Роландъ, теперь намъ предстоитъ доказать, что ничто въ мірѣ не можетъ намъ помѣшать въ нашихъ занятіяхъ. Пусть пріѣзжаетъ, къ намъ кто хочетъ, а мы все-таки будемъ ихъ продолжать, отдавая обществу и друзьямъ одни только свободные часы. Въ этомъ, видишь ли, и состоитъ трудность жизни. Изъ боязни отступить отъ свѣтскихъ приличій, а также изъ желанія не показаться неблагодарнымъ въ отношеніи друзей, которые намъ оказываютъ вниманіе, люди часто измѣняютъ самимъ себѣ и своимъ правиламъ. Мы же съ тобой будемъ твердо держаться установившагося въ нашихъ занятіяхъ порядка. Прежде исполнимъ наши обязанности въ отношеніи къ самимъ себѣ, а потомъ уже отдадимся свѣту. Кто не этого не въ состояніи сдѣлать, тотъ принадлежитъ свѣту, но никакъ не самому себѣ.

Въ сознаніи исполненнаго долга Эрихъ почерпнулъ новую силу и позабылъ обо всемъ, что его смущало и тревожило.

ГЛАВА XVIII.
ПОСТОРОННІЙ ГЛАЗЪ НАЧИНАЕТЪ ПОДМѢЧАТЬ.

На слѣдующій день гости явились, какъ обѣщали. Пранкенъ ѣхалъ верхомъ, рядомъ съ каретой, въ которой сидѣли Клодвигъ и Белла, и гдѣ на задней скамьѣ красовались, обтянутая бумагой большая рама и прекрасный ящикъ, украшенный тонкой мозаичной работой, съ карандашами.

Эриху и Роланду доложили о прибытіи гостей. Эрихъ послалъ имъ сказать, что проситъ ихъ всѣмъ распоряжаться какъ у себя дома; слугамъ уже отданы по этому случаю приказанія; а самъ онъ сойдетъ внизъ черезъ часъ, лишь только окончитъ свои занятія съ Роландомъ. Гости въ изумленіи переглянулись. Пранкенъ за это время сильно перемѣнился; лице его приняло серьезное выраженіе, онъ только пожалъ плечами и какъ-то двусмысленно засмѣялся. Белла нашла поступокъ Эриха въ высшей степени неловкимъ и черезъ чуръ педантическимъ. Клодвигъ видѣлъ въ немъ прекрасную черту характера, а Пранкенъ окрестилъ его просто хвастливой выходкой. «Молодой человѣкъ, говорилъ онъ, произнося эти два слова точь-въ-точь какъ старшина: рисуется своей приверженностью къ долгу».

Но нечего было дѣлать, и гости расположились подождать хозяевъ. Впрочемъ Эрихъ, надо отдать ему справедливость, явно позаботился объ ихъ удобствахъ и между прочимъ украсилъ всѣ комнаты цвѣтами.

Часъ вскорѣ прошелъ и Эрихъ не замедлилъ явиться, бодрый и веселый, въ расположеніи духа, какое даетъ человѣку только сознаніе исполненнаго долга и одержанной надъ самимъ собой побѣды.

Онъ пригласилъ гостей въ изящно убранную комнату въ сѣверной части дома, и тамъ Белла, послѣ легкаго завтрака, принялась за портретъ.

Клодвигъ остался съ женой и съ Эрихомъ. Роландъ, который пока еще не былъ нуженъ для портрета, въ сопровожденіи Пранкена отправился на конюшни. Пранкенъ держалъ себя настоящимъ членомъ семьи Зонненкампа, считая себя во время его отсутствіи прямымъ хозяиномъ всего находящагося на виллѣ. Онъ приказать выводить передъ собой для осмотра лошадей изъ конюшень, взглянулъ на работы въ саду и похвалилъ слугъ за исправность.

— У васъ сегодня такое серьезное и задумчивое выраженіе лица, какого мнѣ еще не случалось у васъ видѣть, замѣтилъ Клодвигъ, смотря на Эриха. И дѣйствительно, того сильно тревожила мысль, что теперь Пранкенъ толкуетъ наединѣ съ Роландомъ.

Что такое воспитаніе, старанія дать юношѣ то или другое направленіе, если нельзя ни минуты быть спокойнымъ на счетъ того, какъ на него подѣйствуютъ слова дли примѣръ совершенно посторонняго человѣка? Остается только утѣшать себя мыслью, что не одинъ человѣкъ воспитываетъ другого, а цѣлое общество, весь міръ участвуютъ въ приготовленіи къ жизни отдѣльныхъ личностей. Эрихъ однакожъ не могъ предвидѣть, о чемъ говорилъ Пранкенъ съ его воспитанникомъ.

А Пранкенъ спрашивалъ у Роланда, читаетъ ли онъ ежедневно назначенное число страницъ изъ книги, присланной ему Манной. Роландъ отвѣчалъ отрицательно и вслѣдъ затѣмъ совершенно естественно заговорилъ о Веньяминѣ Франклинѣ, о Гайаватѣ, о Крассѣ, о наблюденіяхъ надъ грозой въ телеграфной станціи, объ исторіи Соединенныхъ Штатовъ Банкрофта. Пранкенъ спросилъ еще, часто ли Роландъ пишетъ Маннѣ, и на этотъ разъ получилъ утвердительный отвѣтъ. Тогда Пранкенъ разсказалъ ему, что купилъ бѣлую, венгерской породы лошадь, которую теперь объѣзжаетъ для Манны.

— Ты можешь, если хочешь, ей объ этомъ написать, сказалъ онъ въ заключеніе.

Пранкенъ очень хорошо зналъ, что Роландъ никакъ не забудетъ сообщить сестрѣ новость, касающуюся бѣлой лошади съ розовыми ноздрями. Вдобавокъ онъ обѣщалъ мальчику позволить ему когда-нибудь на ней поѣздить.

— А у этой лошади уже есть имя? спросилъ Роландъ.

Пранкенъ улыбнулся. Онъ видѣлъ, что извѣстіе о лошади успѣло сильно заинтересовать мальчика.

— Да, отвѣчалъ онъ. Ее зовутъ Армидой.

Тутъ Роланда позвали, такъ какъ настала его очередь позировать для портрета. Белла, набросивъ на бумагу первый очеркъ его лица и фигуры, захотѣла немного отдохнуть.

Пранкенъ между тѣмъ, не то дружески, не то повелительно пригласилъ Эриха пойти съ нимъ прогуляться въ саду и завелъ рѣчь о воспитаніи Роланда. Тонъ его дышалъ теплотой и довѣріемъ. Тутъ Эрихъ въ первый разъ получилъ понятіе о религіозномъ настроеніи духа Пранкена. Неужели, думалъ онъ, все это дѣлается съ цѣлью вѣрнѣе овладѣть сердцемъ воспитывающейся въ монастырѣ богатой наслѣдницы? Но къ чему же было Пранкену въ такомъ случаѣ прикидываться благочестивымъ въ путешествіи и на водахъ, гдѣ за нимъ не моло наблюдать ни одно изъ заинтересованныхъ лицъ? Нѣтъ, вѣроятно въ немъ дѣйствительно совершился переворотъ. Подобное явленіе — не рѣдкость у натуръ подобныхъ ему, и которыя, разъ ставъ на эту дорогу, всегда начинаютъ съ особеннымъ рвеніемъ придерживаться обрядной стороны религіи.

— Я считаю своимъ долгомъ, началъ Пранкенъ, внезапно переходя къ другому предмету: и полагаю, что вы меня поймете и вполнѣ одобрите… Я, видите ли, хочу поговорить съ вами объ одномъ весьма деликатномъ вопросѣ.

— Если я могу вамъ при этомъ быть чѣмъ-нибудь полезенъ, то сочту себѣ за честь ваше довѣріе. Въ противномъ же случаѣ оно меня самымъ безполезнымъ образомъ стѣснитъ и затруднитъ.

Такая сдержанность удивила и почти разсердила Пранкена. Однако онъ сдѣлалъ надъ собой усиліе и спокойно продолжалъ:

— Вамъ извѣстно, что господинъ Зонненкампъ…

— Извините меня за то, что я васъ прерываю, но знаетъ ли господинъ Зонненкамвъ о вашемъ намѣреніи сдѣлать меня повѣреннымъ…

— Послушайте! воскликнулъ Пранкенъ, но мгновенно опомнился и уже совсѣмъ другимъ тономъ прибавилъ: — впрочемъ, я васъ уважаю за эту осторожность, свойственную вашему положенію.

Затѣмъ настало минутное молчаніе. У Пранкена мелькнула мысль, не замѣнить ли ему одно свѣдѣніе другимъ и не предостеречь ли Эриха на счетъ слишкомъ короткаго сближенія съ Беллой? Но этимъ онъ могъ набросить тѣнь на сестру и потому остался при первоначальномъ намѣреніи.

— Я считаю себя вправѣ, сказалъ онъ, объявить вамъ о моемъ положеніи въ здѣшнемъ домѣ: я членъ этой семьи… Фрейленъ Зонненкампъ почти моя невѣста…

— Если она похожа на своего брата, то мнѣ остается только васъ отъ души поздравить. Благодарю васъ за ваше необыкновенное и до сихъ поръ ничѣмъ мною незаслуженное дружеское довѣріе. Но, осмѣлюсь спросить, чему я обязанъ этой честью?

Внутри Пранкена все сильнѣе и сильнѣе кипѣла досада, но за то снаружи онъ становился все мягче и льстивѣе. Помахивая хлыстомъ и въ то же время любезно улыбаясь, онъ сказалъ:

— Я въ васъ не ошибся… затѣмъ, послѣ маленькой остановки, онъ прибавилъ: — ваша сдержанность мнѣ вполнѣ понятна.

Но прямого отвѣта на вопросъ Эриха о причинѣ, побудившей Пранкена къ этой внезапной откровенности, тотъ все-таки не далъ. Къ тому же Роландъ вскорѣ позвалъ Эриха назадъ къ Беллѣ, которой онъ понадобился для портрета.

— Можно подумать, замѣтила графиня, смотря на него: что прошло много лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ вы отсюда ушли. Ваше лице въ этотъ короткій промежутокъ времени по крайней мѣрѣ десятью годами постарѣло.

Едва ли самъ Эрихъ былъ въ состояніи объяснить, что въ немъ происходило. Обращеніе съ нимъ Пранкена и его собственное положеніе въ отношеніи къ этому человѣку приводили его въ недоумѣніе. Онъ сидѣлъ спокойно, безъ малѣйшаго движенія, а въ душѣ его происходила жестокая борьба. Онъ чувствовалъ, что въ основаніи его спошеній съ Пранкеномъ лежала ложь, и что оба они очень хорошо это видѣли и понимали. Имъ бы слѣдовало быть врагами, или по крайней мѣрѣ совершенно равнодушными другъ другу людьми, а между тѣмъ въ каждомъ изъ нихъ таилось что-то такое, побуждавшее ихъ ко взаимнымъ любезностямъ.

Вся бѣда заключается въ неправдѣ. Еслибъ люди имѣли въ себѣ достаточно мужества для того, чтобъ быть всегда искренними и не допускали въ своихъ поступкахъ противорѣчія съ таящимися внутри ихъ чувствами, еслибъ они вкривь и вкось не ссылались на какія-то вымышленныя обязанности и не внимали голосу мнимаго благоразумія, который шепчетъ: «терпѣніе, погоди и все уляжется, опять пойдетъ по старому; не слѣдуетъ такъ принимать къ сердцу каждую бездѣлицу», — еслибъ не все это, то многое бы на свѣтѣ шло иначе, и люди гораздо меньше бы страдали. Но они предпочитаютъ увлекаться изукрашенной ложью, усыпляющей ихъ совѣсть, подобно змію въ Библіи, который, становясь въ разрѣзъ съ внутреннимъ сознаніемъ долга, говоритъ: «ѣшь, ты отъ этого не умрешь, а только сдѣлаешься умнѣе». Величайшее наказаніе, за отношенія, основанпыя на лжи, заключается въ нихъ самихъ, въ томъ, что они постоянно требуютъ новой лжи, которая мало-по-малу превращается въ необходимость и, заимствуя у добродѣтели ея языкъ, льститъ благороднымъ стремленіямъ человѣческой души и говоритъ: «ты долженъ хранить вѣрность къ другу; ты такъ многое отъ него получалъ и въ свою очередь такъ многое ему давалъ. Разрывъ съ нимъ нанесъ бы жестокій ударъ тебѣ самому, лишилъ бы тебя лучшей части самого себя… Нѣтъ, вы должны теперь крѣпче нежели когда-либо держаться одинъ другого».

И въ жизнь такимъ образомъ, мало-по-малу, проникаетъ отрава. Всякое горе, несчастіе, измѣна, обманъ, все это — естественныя послѣдствія того, что человѣкъ не умѣетъ прежде всего воздать должнаго самому себѣ и остаться вѣренъ своимъ собственнымъ нравственнымъ интересамъ. Этимъ самымъ онъ какъ бы подготовляетъ торжество демона лжи и пораженіе божества, которое въ основаніи своемъ есть не что иное, какъ идея чистой истины.

Все это проходило въ умѣ Эриха и волновало его, между тѣмъ какъ онъ сидѣлъ передъ Беллой, рисовавшей его портретъ. Еслибъ кто-нибудь могъ заглянуть ему въ душу, тотъ нашелъ бы тамъ большой безпорядокъ и смятеніе.

Наконецъ, Белла объявила, что она сегодня болѣе не можетъ рисовать, а вскорѣ вслѣдъ затѣмъ и обѣдъ былъ готовъ.

За обѣдомъ, благодаря присутствію доктора, который какъ разъ къ нему подоспѣлъ, всѣ были веселы и оживлены. Вечеромъ устроилась прогулка въ лодкѣ по Рейну. Роландъ разсказалъ всѣмъ о томъ, какой у Эриха чудесный голосъ. Но Эрихъ остался непреклоннымъ и на всѣ просьбы, что-нибудь спѣть, отвѣчалъ рѣшительнымъ отказомъ. Его много дразнили по поводу овацій, предметомъ которыхъ онъ былъ на музыкальномъ торжествѣ. При этомъ шутки Пранкена особенно отличались дружескимъ тономъ, подъ которымъ скрывалась ѣдкая иронія.

Между тѣмъ смерклось. Въ паркѣ, наполненномъ ароматомъ цвѣтовъ, носились свѣтящіеся жучки. Эрихъ и Белла прогуливались по темнымъ аллеямъ, а Клодвигъ сидѣлъ въ залѣ съ балкономъ, перелистывая альбомъ съ фотографическими видами Рима. На многихъ изъ нихъ онъ подолгу останавливался и передъ нимъ возникали воспоминанія о быломъ. Роландъ и Пранкенъ тоже ходили въ саду и разговаривали о Маннѣ. Пранкенъ ловко настраивалъ мальчика на тонъ, въ которомъ тотъ долженъ былъ писать о немъ своей сестрѣ. По временамъ, встрѣчаясь съ Беллой и Эрихомъ, Пранкенъ не безъ удивленія замѣтилъ, что послѣдній велъ графиню подъ руку.

Подобно тому, какъ въ воздухѣ носились свѣтящіеся жучки, такъ точно въ разговорѣ Эриха съ Беллой безпрестанно перекрещивались остроты. А иногда въ словахъ ихъ звучала и болѣе серьезная нота.

Они говорили много, но голоса ихъ были едва слышны, а при встрѣчѣ съ Пранкеномъ и Роландомъ вовсе умолкали. Белла опять завела рѣчь о своемъ добромъ мужѣ, — она постоянно называла его добрымъ, — и распространилась на счетъ его привязанности къ Эриху. «Вы съ нимъ — прибавила она — не только другъ друга понимаете, но какъ будто даже сливаетесь сердцами».

Эрихъ въ свою очередь съ жаромъ заговорилъ о счастіи человѣка, на долю котораго выпало дѣйствительное обладаніе миромъ и красотой, а не одно безплодное стремленіе къ лимъ, какъ къ недосягаемымъ идеаламъ. Какое отрадное чувство, говорилъ онъ, долженъ ощущать тотъ, кто можетъ идти съ ними рука объ руку и смотрѣть имъ прямо въ спокойные и свѣтлые глаза.

— Вы добрый и, я надѣюсь, честный человѣкъ, сказала Белла, и снявъ перчатку, слегка дотронулась до руки Эриха. — Быть честнымъ не есть еще заслуга. Желала бы я обладать способностью, не то чтобъ быть совсѣмъ безчестной, а такъ… только не совсѣмъ искренней.

Отрадно было слушать, какъ глубоко Белла понимала и цѣнила значеніе честности въ жизни и въ человѣкѣ. Она съ легкой дрожью въ голосѣ разсказала, что еще въ ранней молодости могла бы завоевать себѣ блестящую будущность, еслибъ только въ ней была хоть малѣйшая склонность къ лести. Эрихъ не нашелся, что на это отвѣчать, и между ними настала одна изъ тѣхъ минутъ молчанія, которыя такъ непріятно поражали Пранкена, всякій разъ, когда онъ съ Роландомъ проходилъ мимо нихъ.

Белла вслѣдъ затѣмъ начала развивать мысль о томъ, какъ счастливы тѣ, которымъ приходится трудиться надъ устройствомъ благополучія чьей-нибудь жизни. Одному это удается сдѣлать для человѣка едва начинающаго жить, — и она слегка наклонила голову къ Эриху, — другому, для человѣка уже оканчивающаго свое земное странствіе. Оба приносятъ жертву, непризнанную свѣтомъ, но заключающую въ самой себѣ великую награду.

При поворотѣ въ одну изъ боковыхъ аллей, двѣ гуляющія пары опять встрѣтились и соединились. Эрихъ пошелъ съ Роландомъ, а Пранкенъ съ своей сестрой. Роландъ успѣлъ приревновать Эриха къ Беллѣ. Онъ завидовалъ каждому его взгляду, каждому движенію, которые были не къ нему обращены и хотѣлъ имѣть своего наставника исключительно для себя.

Мальчикъ по-дѣтски излилъ передъ Эрихомъ свою печаль, и тотъ внезапно смутился. Онъ не только позволилъ себѣ забыть о Роландѣ, но чуть-ли не увлекся еще гораздо далѣе по ложному пути. Однако время еще не ушло, и пока есть возможность вернуться назадъ, надо ею воспользоваться. Эрихъ поспѣшилъ въ комнаты, къ Клодвигу, и почти обрадовался, узнавъ, что графъ уже легъ спать.

ГЛАВА XIX.
НЕОПРЕДѢЛЕННЫЯ СТРЕМЛЕНІЯ.

Белла, взглянувъ утромъ на свою вчерашнюю работу, осталась ею очень недовольна. Все, надъ чѣмъ она наканунѣ такъ усердно трудилась, показалось ей теперь лишеннымъ всякой правды и художественности. Нервы ея упали, и она хотѣла немедленно уничтожить портретъ, съ тѣмъ, чтобъ начать новый. Но Клодвигъ кротко ее остановилъ, съ большимъ тактомъ указалъ ей на достоинства ея рисунка, и Белла успокоилась. Тѣмъ не менѣе, у нея вырвалось исполненное горечи замѣчаніе на счетъ того, что ей еще ни разу не удалось выполнить своей задачи такъ, чтобъ это вполнѣ соотвѣтствовало ея желанію. Клодвигъ сталъ ей доказывать, что разочарованіе совершенно естественно должно слѣдовать за всякимъ новымъ движеніемъ творческой фантазіи, но замѣчаніе его почему-то снова раздражило Беллу. «Я не то, что я есть!» воскликнула она. Но причина дурного расположенія духа графини такъ и осталась невысказанной. Ясно только, что оно происходило не отъ одного художественнаго недовольства собой и не отъ одной досады на свое безсиліе.

Эриху однако пришлось нарушить строгій порядокъ, хотя онъ намѣревался ни на шагъ де отступать отъ него. Белла слѣдовала одному правилу, которое помогало ей всегда достигать желаемаго. «Для этого, говорила она, стоитъ только оставлять мужчинъ въ убѣжденіи, будто они сами все придумываютъ и рѣшаютъ».

Роландъ вскорѣ завелъ рѣчь о томъ, что его болѣе всего нанимало, чѣмъ онъ, такъ сказать, все это время жилъ, а именно о жизни Веньямина Франклина. Белла выразила желаніе тоже съ ней познакомиться. Клодвигъ поспѣшилъ ее удовлетворить, а затѣмъ предложилъ вслухъ читать далѣе съ тѣхъ поръ, на которомъ остановился Роландъ. Мальчикъ сидѣлъ съ Эрихомъ на небольшомъ возвышеніи, и оба внимательно слушали. По временамъ чтеніе прерывалось замѣчаніями и оживленнымъ разговоромъ по поводу прочитаннаго, Белла обладала способностью быстро схватывать сущность лѣта и довольно глубоко въ него вникать. Къ великому ужасу Эриха, она не замедлила открыть во Франклинѣ педанта, человѣка «въ высшей степени сухого», и съумѣла все это очень ловко и убѣдительно высказать. Эрихъ замѣтилъ, какъ стоявшій у него между колѣнями мальчикъ внезапно смутился.

Въ наше время едва ли можно долго сохранить нетронутымъ какой-бы то ни было идеалъ въ душѣ юноши, съ такимъ прошлымъ, какъ у Роланда, и съ такимъ настоящимъ, въ какомъ онъ теперь вращался. Въ сущности оно пожалуй и лучше, что ему теперь же пришлось выслушать нападки на свои идеалъ, надо только представить ихъ ему въ ихъ настоящемъ свѣтѣ и помочь ему на нихъ взглянуть съ настоящей точки зрѣнія.

Эрихъ постарался какъ можно убѣдительнѣе доказать, что трудность задачи свободнаго человѣка преимущественно заключается въ томъ, что онъ, въ противоположность служителямъ церкви, не имѣетъ авторитета, изъ устъ котораго могъ бы постоянно слышать призывъ: «иди за мной». Мы, новые люди, должны признавать въ исключительныхъ натурахъ все чистое и великое, несмотря на то, что оно въ нихъ ограничено временемъ и предѣлами, ими самими себѣ полагаемыми.

Пока онъ говорилъ, Белла какъ-то особенно торопливо рисовала и часто кивала головой. Когда же онъ кончилъ, она взглянула ему прямо въ лицо и проговорила:

— Вы лучшій изъ всѣхъ учителей, какихъ я только знала.

Она отвернулась. Въ глазахъ у нея былъ непривычный блескъ, а на щекахъ игралъ яркій румянецъ.

— Это во многомъ зависитъ и отъ ученика, отвѣчалъ Эрихъ, въ видѣ благодарности наклоняя голову.

— Я желала бы, начала Белла, и румянецъ на ея щекахъ вспыхнулъ еще сильнѣе: — я желала бы, чтобъ вы положили Роланду на голову вашу руку. Пожалуйста, сдѣлайте это: мнѣ именно въ такомъ положеніи и хочется васъ изобразить.

Эрихъ ей повиновался, но впрочемъ замѣтилъ, что ничуть не желаетъ въ этомъ видѣ перейдти на портретъ. Надо, прибавилъ онъ, чтобъ Роландъ выучился прямо и свободно носить свою голову.

У Беллы вырвалось нетерпѣливое движеніе, и она быстро продолжала работать надъ фигурой Роланда, оставивъ Эриха въ сторонѣ.

— Наконецъ-то я нашла! внезапно воскликнула она. — Да, это такъ: вы похожи на св. Антонія у Мурильо!

— Вотъ видишь, я правду говорилъ! воскликнулъ вслѣдъ за ней и Роландъ. — Я тоже нашелъ, въ тебѣ это сходство, и когда сказалъ объ этомъ Маннѣ на музыкальномъ праздникѣ, мнѣ сильно отъ нея досталось.

Клодвигъ тоже согласился съ мнѣніемъ жены на счетъ сходства Эриха съ изображеніемъ св. Антонія и сказалъ:

— Я очень люблю эту картину Мурильо и теперь какъ будто вижу ее передъ глазами. На первомъ планѣ ярко выдается колѣнопреклоненная фигура Антонія; возлѣ него лежитъ посохъ, а сзади разстилается только слегка обозначенный ландшафтъ. Около возвышается дерево и стелется по землѣ мелкій кустарникъ. Одинъ ангелъ перелистываетъ книгу, другой держитъ въ рукахъ выросшую на землѣ лилію и подаетъ ее третьему, парящему въ облакахъ. Эта лилія какъ бы служитъ связью между небомъ и землей; она представляетъ собой нѣчто небесное на землѣ.

Эрихъ окончательно смутился, когда Роландъ началъ разсказывать о томъ, какъ онъ заснулъ въ монастырской церкви, какъ былъ разбуженъ одѣтой въ черную рясу монахиней, и какія чувства волновали его, когда онъ смотрѣлъ на висѣвшій передъ нимъ образъ св. Антоніи.

Вслѣдъ затѣмъ Эрихъ обратился къ своимъ собесѣдникамъ съ просьбой не продолжать болѣе чтенія Франклиновой біографіи.

— Мнѣ теперь ясно, говорилъ онъ, стараясь объяснить причину своей просьбы: — что человѣку невозможно сосредоточиться и вполнѣ проникнуться той или другой мыслью, если тѣло его находится въ противорѣчащемъ съ ней, или по крайней мѣрѣ не зависящимъ отъ нея положеніи, которое онъ не долженъ или не смѣетъ перемѣнить. Есть какая-то непонятная связь, какое-то неизъяснимое соглашеніе между духовной и физической жизнью человѣка, между мыслью его и положеніемъ его тѣла.

Слова Эриха произвели на его слушателей различное впечатлѣніе. Прежде всего они въ немъ самомъ сильнѣе возбудили сознаніе его обязанностей, какъ наставника. Роландъ вспомнилъ о каменьщикахъ, работавшихъ въ крѣпости и подумалъ, какія мысли должны посѣщать ихъ въ то время, когда они взбираются на подмостки или ударяютъ молотомъ по каменьямъ? Вѣроятно и Клодвига тоже что-нибудь задѣло за живое, если судить ни тому, какъ онъ задумчиво покачалъ головой и крѣпко стиснулъ губы. Но болѣе всѣхъ была озадачена Белла. Руки ея внезапно опустились, и она выронила изъ нихъ карандашъ и кусочекъ хлѣба, которымъ по временамъ стирала въ рисункѣ ту, или другую, не вполнѣ удовлетворявшую ее черту. Эрихъ проворно ихъ поднялъ и ей подалъ. Она приняла его услугу, не поблагодаривъ, и продолжала пристально смотрѣть куда-то вдаль. Слова Эриха внезапно раскрыли передъ ней тайну ея супружеской жизни. Одна мелодія, такимъ образомъ, вызвала въ каждомъ изъ четырехъ собесѣдниковъ совершенно различныя ощущенія.

Вслѣдъ затѣмъ настало продолжительное молчаніе.

Пребываніе Клодвига и Беллы на виллѣ Эдемъ возбудило много толковъ въ окрестностяхъ. Домашній учитель, говорилось всюду, завоевываетъ себѣ, совершенно исключительное положеніе.. Но Пранкенъ смотрѣлъ на это совсѣмъ съ другой точки зрѣнія и, въ качествѣ будущаго члена семьи Зонненкампа, пригласилъ на виллу, только-что возвратившихся съ водъ, мирового судью, его жену и дочь.

Они пріѣхали, и Пранкенъ особенно ласково и дружелюбно обошелся съ Линой. Онъ гулялъ съ ней по саду и много разспрашивалъ ее о монастырской жизни. Лина принялась живо и забавно описывать настоятельницу, монахинь и подругъ, изображая ихъ всѣхъ съ смѣшной стороны. Ея собственное пребываніе въ монастырѣ ограничилось тщательнымъ изученіемъ иностранныхъ языковъ. Веселость и рѣзвость Лины вскорѣ разсѣяли мечтательное настроеніе духа Пранкена, въ которомъ даже пробудились всѣ его прежнія стремленія и воззрѣнія на жизнь. «Зачѣмъ, думалось ему, оставлять настоящее пустымъ и обнаженнымъ? Вѣдь Белла же забавляется, кокетничая съ капитаномъ, — отчего же и ему, съ своей стороны, не приволокнуться за Линой? Что предосудительнаго въ легкой шуткѣ, въ маленькомъ сердечномъ раздраженіи? Развѣ не въ его власти остановиться, когда онъ захочетъ и не доводить дѣла до крайностей?»

Прежній Пранкенъ, тотъ Пранкенъ, котораго мы знали до пріобрѣтенія имъ зеленой вѣтки, схватился обѣими руками за свою спасенную бороду и съ самодовольной улыбкой началъ ее подергивать.

Рѣшено: настоящая минута бездѣйствія и отдыха будетъ посвящена игрѣ съ Линой, дочерью мирового судьи. Это послѣднее волокитство легко можно будетъ отнести ко времени, предшествовавшему посѣщенію монастыря, и отчего не присоединить еще этой одной шалости къ тому, что Маннѣ придется забыть изъ его прошлой жизни?

Лина, между тѣмъ, повидимому, равнодушно принимала ухаживанье Пранкена и была одинаково мила и любезна, какъ съ нимъ, такъ и съ Эрихомъ. Послѣдняго она даже называла своимъ братомъ по пѣнію.

Вилла и паркъ огласились веселымъ говоромъ и смѣхомъ. Пранкенъ убѣдилъ своего зятя, пока Белла будетъ рисовать, устроить вмѣстѣ съ нимъ маленькую прогулку по водѣ для Лины. Онъ, въ припадкѣ великодушія, хотѣлъ даже взять съ собой и Роланда, съ цѣлью доставить сестрѣ случай остаться съ Эрихомъ наединѣ. Но Роландъ отказался ѣхать безъ своего наставника: онъ явно началъ чуждаться Пранкена.

Лина, во время прогулки, звонкимъ голосомъ распѣвала пѣсни, въ которыхъ все говорилось о любви. Въ пѣніи ея на этотъ разъ было столько чувства и выразительности, что Пранкенъ время отъ времени на нее съ удивленіемъ взглядывалъ и снова опускалъ глаза. Клодвигъ, до возвращеніи на виллу, объявилъ женѣ, что пѣніе Лины также свѣжо и прекрасно, какъ ароматъ полевого цвѣтка.

Белла просила мирового судью и судейшу отпустить Лину къ ней въ Вольфсгартенъ. Судья, было, слегка воспротивился этому, но жена его поспѣшила дать свое согласіе, и Лина, торжествуя, уѣхала въ каретѣ вмѣстѣ съ Клодвигомъ и Беллой. Пранкенъ сопровождалъ ихъ верхомъ.

Послѣ шума и оживленія, которые царствовали на виллѣ въ эти послѣдніе дни, Эрихъ и Роландъ снова вернулись къ своему спокойному образу жизни. Только Эрихомъ втайнѣ овладѣло непривычное для него чувство тоски и утомленія, съ которымъ онъ тщетно боролся. Ему было несказанно тяжело, отрекаясь отъ собственной личности, вполнѣ отдавать себя другому, съ ранняго утра и до поздней ночи быть всегда на сторожѣ, зорко слѣдить за каждымъ движеніемъ души Роланда, ловить малѣйшее отступленіе отъ истины его, еще шаткаго ума и безпрестанно направлять его то въ ту, то въ другую сторону. Сердце Эриха постоянно рвалось къ Клодвигу, а еще болѣе — хотя онъ въ томъ и не хотѣлъ сознаться — къ Беллѣ. Въ ихъ обществѣ онъ находилъ много новаго, чего-то такого, что его оживляло и возбуждало. А теперь съ ихъ отъѣздомъ онъ почувствовалъ страшную пустоту. Тѣмъ не менѣе, онъ долго удерживалъ себя, и только по истеченіи нѣсколькихъ дней рѣшился, наконецъ, сдаться на просьбы Роланда, и отправиться съ обѣщаннымъ визитомъ въ Вольфсгартенъ.

Эрихъ долго отговаривался тѣмъ, что считаетъ себя не вправѣ уѣхать изъ дому, который былъ ввѣренъ его попеченію. Но Пранкенъ устроилъ дѣло, взявъ на себя всю отвѣтственность, при чемъ не преминулъ кольнуть Эриха замѣчаніемъ:

— Вѣдь вы же ѣздили на музыкальный праздникъ, сказалъ онъ ему, и не побоялись тогда оставить слугъ хранителями дома. Къ тому же, повторяю вамъ, я за все отвѣчаю.

ГЛАВА XX.
ВТОРЖЕНІЕ ВЪ ЧУЖІЯ ВЛАДѢНІЯ.

Прекрасное зрѣлище представляетъ долина, лежащая по берегу рѣки, волны которой быстро, но ровно, безъ шуму и пѣны, стремятся впередъ. Онѣ сверкаютъ на солнцѣ, отражая въ себѣ небо со всѣми его видоизмѣненіями; по нимъ проворно скользятъ суда, а когда взойдетъ мѣсяцъ и все вокругъ замолкнетъ, окрестность оглашается ихъ тихимъ, мѣрнымъ плескомъ. Но не менѣе прекрасенъ и видъ, растилающійся съ горныхъ вершинъ.

У подножія холма тянутся, теряясь вдали, поля, лѣса, виноградники, возвышаются селенія и города, а между ними нескончаемой лентой извивается рѣка.

Вольфсгартенъ внезапно ожилъ и повеселѣлъ. Портреты Эриха и Роланда были окончены. Эрихъ занимался приведеніемъ въ порядокъ кабинета рѣдкостей Клодвига и мало-по-малу посвящалъ своего воспитанника въ таинства науки о древностяхъ. Но кромѣ того, они много пѣли, смѣялись, гуляли пѣшкомъ и верхомъ, дѣлали экскурсіи въ сосѣдніе лѣса, а по временамъ и разговаривали о серьезныхъ предметахъ.

Прогуливаясь съ Эрихомъ въ паркѣ, Белла часто брала съ собой попугая, который, сидя у нея на плечѣ, неблагосклонно поглядывалъ на молодого человѣка и постоянно его дразнилъ. Белла иногда отпускала попугая полетать на свободѣ, при чемъ говорила ему: — «Но, Коко, ты сегодня вечеромъ вернешься домой»! И Коко леталъ по лѣсу, отдыхалъ на деревьяхъ и вечеромъ непремѣнно возвращался къ своей хозяйкѣ, которая его тогда называла своимъ вольноотпущеннымъ рабомъ.

Случилось, однако, что въ одинъ прекрасный вечеръ Коко не заблагоразсудилъ вернуться и пропадалъ цѣлыхъ два дня. Клодвигъ встревожился и просилъ всѣхъ и каждаго отыскать попугая его жены, не замѣчая, какъ та спокойно переносила его продолжительное отсутствіе.

Во всѣхъ прогулкахъ по лѣсу какъ-то само собой устраивалось, что Белла всегда оставалась вдвоемъ съ Эрихомъ, а Роландъ съ Линой. Послѣдняя была очень счастлива тѣмъ, что могла выходить по произволу, не подчиняясь никакому надзору.

Однажды уторомъ въ Вольфсгартенъ пришло извѣстіе, подавшее поводъ ко многимъ толкамъ. Изящно-литографированный листокъ сообщалъ о помолвкѣ дочери «виннаго графа» съ сыномъ гофмаршала. Всѣ не могли надивиться тому, какъ могъ этотъ, молодой человѣкъ, дни котораго были сочтены, помышлять о женитьбѣ. Съ другой стороны, еще болѣе странной казалась рѣшимость молодой и прекрасной дѣвушки выходить замужъ за человѣка, обреченнаго на вѣрную смерть. Но Лина, которая очень хорошо знала всю хронику страны, разсказала, что дочь «виннаго графа» не разъ выражала свое желаніе остаться молодой вдовой съ титуломъ баронессы. Белла какъ-то неопредѣленно, но съ большимъ чувствомъ выразила по этому поводу свое мнѣніе, обращаясь при этомъ почти исключительно къ Эриху, какъ-будто ему одному долженъ былъ быть вполнѣ понятенъ смыслъ ея словъ.

Пришли также газеты, а въ нихъ извѣстіе о возвращеніи изъ Америки брата герцога, для котораго онъ, между прочимъ, привезъ съ собой негра, бывшаго невольника.

Общество, собравшись вмѣстѣ, толковало о томъ, какое впечатлѣніе могла произвести американская республика на нѣмецкаго принца, какъ вдругъ въ комнату вбѣжалъ Роландъ, восклицая: «Я его поймалъ!» и дѣйствительно у него въ рукахъ былъ попугай.

— А, вотъ и ты, мой вольноотпущенный рабъ! привѣтствовала его Белла. Попугай вырвался изъ рукъ Роланда, полетѣлъ прямо къ своей госпожѣ, сѣлъ къ ней на плечо и злобно закричалъ на Эриха.

Но Клодвига не такъ-то легко было отвлечь отъ разговора, который ему нравился. Всякій разъ, что онъ принимался излагать свои взгляды на жизнь, Белла непремѣнно съ участіемъ присоединялась къ нему. Иногда ея замѣчанія, правда, казались Эриху очень поверхностыми, но онъ всегда спѣшилъ оттолкнуть отъ себя эту мысль, находя ея неумѣстною и педантическою. Жизнь, проводимая почти исключительно за книгами, говорилъ онъ самому себѣ, сдѣлала его сухимъ, холоднымъ и нечувствительнымъ къ прелести легкаго, граціознаго разговора, а обязанности воспитателя черезъ-чуръ развили въ немъ стремленіе къ тому, что служитъ простымъ, безхитростнымъ выраженіемъ природы. Онъ, напротивъ, долженъ радоваться тому, что въ кругъ его обыденной, ежедневной жизни вступило существо съ такой богатой и живой натурой. Онъ говорилъ себѣ, что мотыльковая беззаботность и легкомысліе вѣроятно лежатъ въ основаніи всякаго женскаго характера и ума. До сихъ поръ онъ въ матери и въ теткѣ видѣлъ только одни серьезныя качества, безграничную добросовѣстность и любовь къ труду. Теперь передъ нимъ выступало совершенно новое явленіе, легкое и граціозное, исполненное неуловимой прелести. Къ чему требовать отъ него еще чего-нибудь другого?

Эрихъ съ Беллой ушли въ паркъ, а Роландъ и Лина остались съ Клодвигомъ. Белла жаловалась Эриху на то, что ее нерѣдко посѣщаютъ религіозныя сомнѣнія, которыя она тщетно старается въ себѣ заглушить. А между тѣмъ, прибавила ока, жизнь безъ вѣры въ будущее обловленное существованіе кажется такой страшной загадкой. Эрихъ, не желая въ ней окончательно уничтожать ея вѣрованій, старался ее утѣшить, указывая на размышленіе, какъ на единственный способъ, посредствомъ котораго человѣкъ можетъ дойти до успокоенія. Но въ сердцахъ обоихъ таилось странное противорѣчіе съ произносимыми ими словами. Они чувствовали, что коснулись предмета, выступающаго за предѣлы человѣческой жизни и превышающаго ихъ понятія.

Вдругъ къ нимъ подскакалъ на измученной, взмыленной лошади Бертрамъ, который еще издали кричалъ:

— Господинъ Дорнэ, пожалуйте немедленно домой!

— Что случилось? спросилъ Эрихъ.

Къ нимъ присоединились Клодвигъ, Роландъ и Лина, а Пранкенъ, высунувшись изъ окна, повторилъ вопросъ Эриха:

— Что случилось?

— Воры! Разбойники! почти закричалъ имъ въ отвѣтъ Бертрамъ. Негодяи проникли въ комнату господина Зонненкампа, предварительно сломавъ у ней замокъ.

Нѣсколько минутъ спустя, Эрихъ, Роландъ и Пранкенъ сидѣли въ каретѣ и быстро катились по направленію къ виллѣ. Пранкенъ былъ сильно раздосадованъ тѣмъ, что уговорилъ Эриха уѣхать изъ дому, и такимъ образомъ какъ бы взялъ на себя часть его отвѣтственности:

— А какъ ты полагаешь, Эрихъ, чтобы сказалъ или подумалъ Франклинъ по случаю этого воровства?

Пранкенъ рѣзко его остановилъ:

— Первымъ долгомъ сына было бы освѣдомиться, что скажетъ его отецъ, а ничуть не Франклинъ.

Эрихъ и Роландъ оба не возражали.

Они опять долго ѣхали молча. Эриха преслѣдовали мучительныя мысли. Онъ передъ судомъ своей совѣсти казался себѣ дважды воромъ. Тамъ кто-то ворвался на виллу и произвелъ грабежъ, — а самъ онъ что сдѣлалъ? Не только лишилъ своей заботливости ввѣренную его попеченіямъ молодую душу, но еще, подъ прикрытіемъ дружбы, забывъ честь, пытался словомъ и взглядомъ отнять у другого то, что составляетъ его драгоцѣннѣйшую собственность — жену. Эрихъ держатъ руку на груди, какъ бы стараясь умѣрить біенія своего сердца. Тотъ, укравшій деньги, подлежитъ строгому взысканію со стороны закона, — а ты, чему подвергаешься? Онъ сидѣлъ совсѣмъ уничтоженный и всякій разъ, что на него взглядывать Роландъ, невольно опускалъ глаза въ землю.

Наконецъ, съ трудомъ совладавъ съ собой, Эрихъ дрожащимъ голосомъ сказалъ, что онъ одинъ долженъ отвѣчать передъ Зонненкампомъ за случившуюся въ его домѣ бѣду. Благодарный Пранкену за доброту, съ какой тотъ хотѣлъ взять на себя половину отвѣтственности, онъ однако сознаетъ невозможность его вмѣшательства въ это дѣло. Нѣтъ, виноватъ онъ одинъ, и пусть на него одного падутъ всѣ послѣдствія его вины.

Эрикъ говорилъ съ такимъ жаромъ и такъ жестоко себя упрекалъ, что Пранкенъ и Роландъ съ изумленіемъ на него смотрѣли.

ГЛАВА XXI.
НАУЧИСЬ ПОНИМАТЬ ЗЛО.

Вилла Эдемъ до сихъ поръ была окружена какою-то таинственностью. Злоба, зависть и страхъ распространили мнѣніе, что въ ней что-то не ладно, равно какъ и съ самимъ Зонненкампомъ, который всѣмъ и каждому показывался, и съ Церерой, которую мало кто видѣлъ. Прибитыя къ стѣнамъ доски съ угрозами и предостереженіями на счетъ самострѣловъ и капкановъ, внушали прохожимъ непреодолимый страхъ. Въ народѣ даже ходили слухи, будто Зонненкампъ намазывалъ искусно скрытыя въ зелени оружія такимъ ядомъ, отъ котораго не было спасенія. Прислуга на виллѣ тоже, подобно господамъ, отличалась сдержанностью и рѣдко съ кѣмъ вступала въ разговоры. На нее смотрѣли съ нѣкоторымъ предубѣжденемъ и ей едва кланялись. Теперь же, благодаря воровству, неизвѣстно гдѣ скрывавшійся на виллѣ таинственный драконъ превратится въ воронье пугало. Съ великолѣпнаго бѣлаго дома былъ внезапно сорванъ покровъ, ставни и двери его сами собой раскрылись и повсюду разнесся слухъ, будто воровство совершилось съ помощью слугъ.

Проѣзжая по селамъ и вдоль большой дороги, Эрихъ, Роландъ и Пранкенъ были предметомъ всеобщаго любопытства. Нѣкоторые изъ прохожихъ и изъ поселянъ при встрѣчѣ съ ними слегка приподнимали шапки, а большинство провожало ихъ двусмысленной улыбкой и легкимъ пожатіемъ плечъ. Всѣ точно хотѣли сказать: «Теперь насталъ конецъ вашей таинственности, къ вамъ наѣдетъ судъ, и мы всѣ узнаемъ, что у васъ тамъ дѣлается»

На виллѣ все было въ безпорядкѣ и смятеніи. Кастелянъ утверждалъ, что воровство непремѣнно должно быть совершало кѣмъ-нибудь изъ домашнихъ. Всѣ ворота и двери были крѣпко замкнуты, ни одна изъ собакъ не лаяла. Воры, безъ сомнѣнія, хорошо знали мѣстность и успѣли пріучить къ себѣ собакъ. Полиція уже успѣла пріѣхать на виллу. Замокъ отъ двери, ведущей въ кабинетъ Зонненкампа, быть сломанъ, и тамъ не доставало многихъ вещей, между которыми особенно замѣчалось отсутствіе кинжала съ брильянтомъ на рукояткѣ. Воры, по всему видно, старались также вскрыть несгораемый сундукъ, но не могли съ нимъ справиться. Изъ буфета въ столовой исчезли большіе серебряные и золотые кубки, а изъ Роландовой комнаты золотые часа, которые онъ, передъ отъѣздомъ въ Вольфсгартенъ, положилъ на столикъ у кровати. Кромѣ того долго не могли найти подушки съ его постели. Она наконецъ оказалась на садовой стѣнѣ, прикрывая собой куски разбитаго стекла, разставленнаго тамъ именно съ цѣлью сдѣлать эту стѣну недоступной для воровъ. Но теперь подушка явно дала имъ возможность перебраться въ садъ безъ всякаго для нихъ вреда.

Въ паркѣ, за оранжереями, открылись слѣды ногъ, повидимому принадлежавшіе двумъ человѣкамъ. Въ углу, гдѣ лежала большая куча чернозема, одинъ изъ воровъ вѣроятно о нее споткнулся и упалъ, такъ какъ на ней оказалось углубленіе въ видѣ человѣческой формы. Тутъ же стояла пара старыхъ сапоговъ, которые по освидѣтельствованіи были признаны за собственность садовника, прозываемаго Гномомъ. Ихъ сравнили со слѣдами въ паркѣ и они какъ разъ къ нимъ пришлись. Это послужило указаніемъ, впрочемъ весьма ничтожнымъ. Между тѣмъ явился на работу и самъ садовникъ. Онъ съ удивленіемъ выслушалъ разсказъ обо всемъ случившемся, а потомъ принялся за свое дѣло. Его никто пока не тревожилъ.

Въ большой залѣ съ балкономъ уже успѣли собраться судебный слѣдователь, бургомистръ изъ сосѣдней деревни и нѣсколько другихъ, пользовавшихся всеобщимъ уваженіемъ лицъ. Роландъ стоялъ въ сторонѣ и съ выраженіемъ испуга на лицѣ пристально смотрѣлъ на подушку, съ помощью которой воры перебирались черезъ стѣну. Онъ былъ очень блѣденъ и съ напряженнымъ вниманіемъ слушалъ, какъ слѣдователь распрашивалъ то того, то другого изъ слугъ, стараясь добиться истины и напасть на слѣдъ грабителей.

Между тѣмъ въ комнату вошелъ Гномъ и объявилъ, что у него тоже украли пару сапоговъ.

— Знаю, знаю, отвѣчалъ ему слѣдователь: — и даже воровство здѣсь было произведено въ твоихъ сапогахъ.

Гномъ, повидимому, не могъ придти въ себя отъ изумленія. По лицу éro даже можно было заключить, что онъ не вполнѣ понялъ смыслъ словъ, произнесенныхъ слѣдователемъ, который вдобавокъ приказалъ его еще арестовать. Тутъ только садовникъ очнулся и началъ горько жаловаться на свою судьбу, говоря, что невиннымъ людямъ всегда приходится страдать. Роландъ былъ тронутъ отчаяніемъ бѣднаго малаго и просилъ его отпустить.

— Кто до меня дотронется, того я на мѣстѣ задушу! внезапно воскликнулъ Гномъ. Онъ теперь казался совсѣмъ другимъ человѣкомъ.

Слѣдователь сдѣлалъ знакъ двумъ полицейскимъ служителямъ, которые немедленно связали Гному руки.

Эрихъ увелъ Роланда. Зачѣмъ было мальчику присутствовать при такого рода зрѣлищѣ? Къ счастію, въ это время пріѣхалъ маіоръ, и Эрихъ поручилъ ему Роланда.

— Это для тебя хорошій урокъ, сказалъ маіоръ мальчику. У тебя все могутъ украсть, исключая богатствъ, заключающихся въ головѣ и въ сердцѣ: тѣ всегда при тебѣ останутся. Помни это!

Слѣдователь между тѣмъ призвалъ слугъ и спрашивалъ у нихъ, кого они въ послѣднее время видѣли на виллѣ? Они назвали многихъ, но показаніе кастеляна оказалось самымъ важнымъ.

— Капитанъ Дорнэ, сказалъ онъ, недавно водилъ по всему дому ловчаго, который, уходя отсюда, сказалъ мнѣ: ты охраняешь деньги и добро богатаго человѣка, а право, лучше бы было растворить всѣ двери этого дома настежъ и разнести по свѣту все, что въ немъ заключается.

Эрихъ принужденъ былъ подтвердить справедливость показаній кастеляна: онъ дѣйствительно водилъ Клауса но дому, и тотъ при этомъ произносилъ странныя, безсвязныя рѣчи. Но въ тоже время Эрихъ сказалъ, что готовъ поручиться за честность ловчаго, котораго хорошо знаетъ.

Слѣдователь ничего ему на это не отвѣчалъ и немедленно отправилъ къ Клаусу двухъ полицейскихъ съ тѣмъ, чтобы произвести у него обыскъ.

Клаусъ встрѣтилъ ихъ со смѣхомъ и пожимая плечами. Въ домѣ у него ничего не оказалось, но вниманіе полицейскихъ было привлечено собакой, которая, сидя на цѣпи въ своей конурѣ, все время страшно лаяла.

— Сними съ цѣпи эту собаку, сказалъ одинъ изъ нихъ ловчему, который, пока обыскивали его домъ, не переставалъ про себя что-то ворчать.

— Зачѣмъ? спросилъ онъ.

— Я такъ хочу, и если ты немедленно но исполнишь моего приказанія, то я убью собаку.

Клаусъ отцѣпилъ собаку, а полицейскіе принялись шарить въ конурѣ и вскорѣ нашли въ соломѣ часы Роланда и кинжалъ съ брильянтомъ. Ловчій клялся, что не знаетъ, какъ они тамъ очутились, но его тѣмъ не менѣе арестовали и повели на виллу. Дорогой Клаусъ постоянно встряхивалъ цѣпями, воздѣвалъ руки къ небу и протягивалъ ихъ къ полямъ и виноградникамъ, точно призывая ихъ въ свидѣтели своего незаслуженнаго униженія: «Смотрите», казалось говорилъ онъ имъ: «смотрите, въ какомъ я видѣ!»

Послѣ этого приступили къ составленію протокола объ украденныхъ вещахъ, насколько это было возможно за отсутствіемъ ихъ хозяина. Роландъ въ первый разъ въ жизни долженъ былъ подписать свое имя подъ судебнымъ актомъ.

Эрихъ сказать маіору:

— Трудно угадать, какое впечатлѣніе все это произведетъ на мальчика.

— Во всякомъ случаѣ не вредное, возразилъ маіоръ. У него здоровая голова, да къ тому же, говорить фрейленъ Милькъ, молодое сердце и молодой желудокъ чего не переварятъ!

Но на этотъ разъ фрейленъ Милькъ немного ошиблась. Когда Клауса въ цѣпяхъ вывели изъ комнаты, у Роланда вырвался громкій крикъ отчаянія.

Вскорѣ открылись новые слѣды воровства. Въ окрестностяхъ видѣли подкупленнаго Пранкеномъ и прогнаннаго Зонненкампомъ по подозрѣнію въ шпіонствѣ конюха, котораго узнали, не смотря на то, что онъ былъ искусно переодѣтъ. Тотчасъ полетѣли во всѣ стороны телеграммы съ предписаніемъ задержать предполагаемаго вора. Зонненкампу тоже отправили депешу.

Въ числѣ другихъ посѣтителей на виллу пришелъ также и патеръ. Кротко высказавъ свое сожалѣніе по поводу случившейся бѣды, онъ обратился къ Эриху съ увѣщаніемъ, чтобъ тотъ не слишкомъ сильно принималъ ее къ сердцу. Уединенный образъ жизни, который Эрихъ до сихъ поръ велъ въ качествѣ ученаго, говорилъ онъ, совершенно естественно долженъ былъ оставить его въ певѣдѣніи на счетъ зла, существующаго въ мірѣ. Пусть же теперь, когда оно передъ нимъ разоблачится, онъ не слишкомъ удивляется и возмущается.

Эрихъ выслушалъ все это со смиреніемъ, источникъ котораго былъ неизвѣстенъ патеру. Ему пришла на память самоувѣренность, съ какою онъ еще такъ недавно проповѣдывалъ о томъ, какъ всякій желающій посвятить себя служенію идеи, долженъ отречься отъ всего остального въ мірѣ. И что же: теперь передъ нимъ стоялъ человѣкъ, который по своему, въ теченіи цѣлой жизни слѣдовалъ этому правилу, а онъ, напротивъ, позволилъ себѣ увлечься соблазнительной игрой и такимъ образомъ какъ бы измѣнилъ самому себѣ.

Патеръ продолжалъ распространяться о томъ, какъ болѣзненно должно отзываться всякое зло въ сердцѣ человѣка, еще не успѣвшаго закалиться въ борьбѣ съ жизнью. Эрихъ, едва сознавая свой отвѣтъ, замѣтилъ, что онъ въ теченіи нѣкотораго времени былъ, по собственному желанію, прикомандированъ къ рабочему дому, гдѣ занимался обращеніемъ на истинный путь заключенныхъ тамъ преступниковъ. Патеръ выразилъ ему по этому поводу свое полное одобреніе и взглянулъ на Роланда, желая видѣть, какое впечатлѣніе все это произвело на него. Эрихъ тоже съ безпокойствомъ смотрѣлъ на мальчика. А тотъ казался смущеннымъ и дѣйствительно былъ непріятно пораженъ. Мысль, что онъ находится въ рукахъ человѣка, нѣкогда служившаго при рабочемъ домѣ, какъ будто унизила его въ собственныхъ глазахъ и повергла его въ уныніе. Цѣль, воодушевлявшая Эриха, вполнѣ отъ него ускользнула и онъ долго сидѣлъ, закрывъ лицо руками, погруженный въ глубокую задумчивость.

Патеръ, замѣтя Роланда въ этомъ положеніи, подошелъ къ нему и сталъ его уговаривать, чтобъ онъ не печалился о томъ, что произошло на виллѣ. Пусть это только послужитъ ему урокомъ и онъ разъ навсегда узнаетъ, какъ непрочны всѣ земныя блага и какъ вообще опасно слѣпо полагаться на людей. Въ мірѣ только и есть прочнаго, что вѣра въ Бога, который одинъ пребываетъ вѣчно неизмѣннымъ.

Когда Эрихъ и Роландъ остались одни, послѣдній еще долго сидѣлъ погруженный въ себя.

— Знаетъ отецъ, чѣмъ ты былъ прежде? спросилъ онъ наконецъ.

— Да.

— А почему ты мнѣ этого не сказалъ?

— Потому что я не имѣлъ причины ни скрывать отъ тебя этого, ни объявлять тебѣ объ этомъ.

Мальчикъ опять закрылъ лицо руками, а Эрихъ принялся ему объяснять, какъ онъ считаетъ своимъ долгомъ спасать несчастныхъ и помогать заблудшимъ выходить на истинный путь. Онъ говорилъ съ такимъ жаромъ и такъ убѣдительно, что мальчикъ вскорѣ отнялъ отъ лица руки и протянувъ ему одну изъ нихъ, воскликнулъ:

— Прости меня! Ты лучше всѣхъ на свѣтѣ!

Это восклицаніе, какъ ножемъ, поразило Эриха въ самое сердце.

Судебный слѣдователь между тѣмъ уѣхалъ, а вмѣстѣ съ нимъ и полицейскіе служители. Пранкенъ вскорѣ тоже послѣдовалъ ихъ примѣру. Роландъ со страхомъ озирался вокругъ, какъ бы ежеминутно ожидая увидѣть привидѣніе или злого духа. Здѣсь, по этой лѣстницѣ, поднимались злодѣи и ломали эти двери и замки; весь домъ былъ оскверненъ ихъ ненавистнымъ присутствіемъ. Мальчикъ не столько сожалѣлъ объ украденныхъ вещахъ, сколько съ отвращеніемъ смотрѣлъ на оставшіяся, которыя такъ живо напоминали ему о ворахъ.

Роландъ просилъ Эриха ни на минуту не оставлять его одного. Онъ чувствовалъ невыразимый страхъ. Настала ночь, а мальчикъ все еще не рѣшался лечь въ постель. Ему казалось невозможнымъ заснуть на кровати, съ которой у него воры похитили подушку. Однако Эриху удалось его успокоить обѣщаніемъ, что онъ останется у него въ комнатѣ.

Когда Роландъ уже легъ, Эрихъ ему сказалъ:

— Я еще долженъ тебѣ отвѣчать на одинъ вопросъ. Ты спрашивалъ, чтобы сказалъ Франклинъ по поводу этого воровства, и я полагаю, что могу тебѣ отвѣчать за него. Онъ безъ сомнѣнія не имѣлъ бы состраданія къ ворамъ и отдалъ бы ихъ въ руки правосудія, но остался бы при убѣжденіи, что пороки отдѣльныхъ личностей не должны потрясать въ людяхъ вѣры въ человѣчество. Еслибъ воры могли отнять у насъ вѣру, они взяли бы у насъ гораздо болѣе, чѣмъ могли бы унести въ своихъ рукахъ.

Роландъ въ отвѣтъ только кивнулъ головой. Онъ уже давно спалъ, а Эрихъ все еще продолжалъ стоять у его изголовья, проникнутый сожалѣніемъ къ мальчику, которому пришлось все это такъ рано узнать. Къ чему ведутъ всѣ мудрствованія и усилія дать уму и сердцу юноши то или другое направленіе? Невидимая, непреодолимая сила событій, сама жизнь воспитываютъ человѣка, а не одна какая-нибудь личность.

Эрихъ подошелъ къ окну и долго смотрѣлъ на рѣку и виноградныя горы. Мы всѣ работаемъ по мѣрѣ нашихъ силъ, но то, что выходитъ изъ нашей работы, — зависитъ не отъ насъ, а отъ той всемогущей, всеобъемлющей силы, которую обыкновенно называютъ Богомъ.

Эрихъ былъ глубоко потрясенъ. Событія этого дня произвели на него даже болѣе сильное впечатлѣніе, чѣмъ на Роланда. Они, такъ сказать, остановили его на краю пропасти и избавили отъ гибели. Смотря изъ окна своей комнаты въ разстилавшуюся передъ нимъ даль, онъ принялъ твердую рѣшимость впередъ быть осторожнѣе.,

Его позвали внизъ. Судебный слѣдователь прислалъ телеграмму, полученную отъ Зонненкампа. Въ ней говорилось:

«Отложилъ поѣздку къ морю, возвращаюсь домой. Отыщу воровъ, кто бы они ни были».

КОНЕЦЪ ПЕРВАГО ТОМА.

---

1. War nicht das Augo sonnenhnft, wie konut' die Sonna въ erblicken?