Эос. Ночь проходит. Моя пора. Встречу ясного, ненаглядного — и уйду.
Оры (пролетая). Здесь выходец из Аидова царства, очарован весь дом чарами тайны и молчания. Все хранит безмолвие, и даже ветер пробегает стороною, не шевельнет занавесою двери.
Антим. Госпожа моя, встань, отгони от себя очарование утреннего сна. Уже поздно, — хотя и молчит таинственно весь дом, — уже поздно, и я принес тебе цветы.
Змея. А ты не боишься?
Антим. Царица Лаодамия, в тот самый час, как ты велела, вот видишь, я пришел к твоему терему, я принес тебе все цветы, которые ты велела мне принести.
Антим. Эти цветы, они для жертвоприношения нужны тебе, — боги их примут благосклонно, — свежи и благоуханны эти цветы.
Змея. Царица молчит. Что твои цветы для милой Лаодамии!
Антим. Всегда Лаодамия в это время выходила из своей опочивальни и шла в сад наслаждаться прохладой утра, запахом роз и нежным стрекотаньем цикад. Сегодня в ее терему так тихо, — и все в доме молчит. Что это значит? Боюсь, не случилось ли чего.
Сатир (высовывая из-за куста косматую голову). Приятель, дверь-то приоткрыта. На твоем месте я бы посмотрел в щель, что там делает Лаодамия.
Антим (заглядывая в дверь). Лаодамия! Царица! Да она не слышит. Эге!
Сатир. Приятель, что там делает твоя госпожа?
Антим. Что я увидел, о том и сказать страшно.
Сатир. Ну, говори, что ты там увидел. Я бы и сам посмотрел, да чую, что там есть кто-то, с кем не следует мне встречаться.
Антим. Да что! Тебе-то можно сказать — ты не наш. Лаодамия, забывши всякий стыд, обнимает на своем ложе тайком забравшегося к ней гостя. Нагая прильнула к нему и ничего не слышит, знай себе целует и ласкает.
Сатир. А ты знаешь, кто там?
Антим. Не видно — темно. Вот она, прославленная верность! Вот почему не хочет Лаодамия нового мужа! Видно, все женщины одинаковы. Еще царица! На то ли дано ей носить золотом шитую багряницу!
Сатир. Что же ты теперь сделаешь? Войди к Лаодамии, прогони любовника, — Лаодамия тебя обнимет так же крепко, только бы ты никому не говорил о том, что видел.
Антим. Что ты говоришь? Какие глупости! Разве это можно? Стар я стал для таких дел и уж очень противен был бы царице.
Сатир. Я старше тебя, но будь я на твоем месте, уж я бы зацеловал прекрасную Лаодамию.
Антим. Я верен моим господам. Надо идти скорее, рассказать Акасту об этом нечестивом и позорном деле, — поскорее, пока не узнали другие, чтобы никто не проболтался. Уж я-то верен, а другие...
Акаст. С кем ты тут говорил, Антим? А где же Лаодамия?
Антим. Горе мне, господин мой! Верен я тебе, как собака, — а какую скорбную должен я сказать тебе весть! Поспеши, господин, пока не узнали другие, — в чертог Лаодамии иди поспешно, как только можешь, пока он, ночной гость, не успел уйти.
Акаст. Так-то, Лаодамия, хранишь ты верность! Утешилась скоро. Таковы-то вы все. Падки на мужские ласки. Что теперь нам делать? Хоть бы никто не узнал.
Антим. Уж я-то не проболтаюсь.
Акаст. Надо поскорее прогнать этого дерзкого.
Акаст. Протесилай, ты жив? Лживы были рассказы о твоей смерти?
Протесилай. Из Аидова царства вышел я, — Аид сжалился над моею любовью и стонами Лаодамии и отпустил меня к моей милой.
Акаст. Так ты — мертвец!
Протесилай. Акаст, не бойся меня.
Акаст. Ужасен вид пришельца из-за Леты, но я — воин и царь. Не мне бояться бледной тени. Зачем ты здесь? Зачем простираешь из адского мрака руки к той, которой еще долго быть среди живых? До брака ты взял ее, — и после смерти хочешь овладеть ею, ненасытный!
Протесилай. Она — моя. Неразрывными узами любви и верности связана она со мною. Спроси, о чем ее мечты. О моих ласках, о моих поцелуях. Спроси, чем она утешена. Долгие ночи она сгорала, тая, как воск.
Акаст. Что ты говоришь! Противны богам и нечестивы речи твои. Лаодамия — невеста Протагора, ты же — пленник Аида. Твои возвращения к нам не нужны людям и страшны им.
Протесилай. Старик, разве ты еще не знаешь прав неумолимой смерти? Или неведома тебе власть отживших?
Акаст. Жизнь-то, говорят, посильнее. Вот ты умер, а мы делаем, как хотим, не спрашиваем, любо ли это тебе. И Лаодамию твою отдадим другому, а с нею и твое царство. Что прошло, того не воротишь. Тень и останется тенью. И уже легким призраком ты стоишь, и уже с туманом свивается одежда твоя, и сквозь тебя уже я различаю очертания деревьев.
Протесилай. Акаст, умрешь и ты. Смертный путь неизбежен, все пройдут им, и моя Лаодамия со мною. Навеки связало нас обещание любви, и нам нельзя разорвать нашего неизменного союза.
Акаст. Кто ты, чтобы из-за гроба простирать над нами свою пагубную власть? Власть иная над нами, знай, нечестивый, воля к жизни влечет нас путями жизни.
Протесилай. Уйди, старик, не мешай мне и Лаодамии моей почивать, нежно обнимая друг друга.
Акаст. Хорошо ли, подумай сам, ты делаешь, являясь Лаодамии, обманчивыми грезами смущая бедную? Филаке нужен царь, и Лаодамии — муж. Тебе то что — никакой ты не имеешь ныне нужды, тебе бы только обниматься с милою на досуге, — а нам, живым, надо подумать о доме и о городе.
Гермес. Протесилай, пора нам идти. Близок час, когда над землею вознесется светлокудрый бог.
Протесилай. Милый спутник трудного и дальнего пути, как рано пришел ты!
Гермес. Пора. Срок, данный Аидом, прошел. Долог наш путь к тройным стенам мрака, которыми оградил незримый свое тихое царство.
Протесилай. О Гермес, помедли еще хотя немного. Дай мне побыть в сладкой предутренней прохладе и еще хоть раз взглянуть на мою Лаодамию, озаренную снова первым сиянием дня.
Гермес. Пойдем. Минул наш срок. Если ты еще замедлишь, навеки бесприютною и тоскующею тенью будешь ты скитаться здесь, пугая чутких псов и неразумных детей.
Оры (пролетая). Гелиос! Гелиос!
Акаст. Дивные и ужасные дела творят великие и малые боги под покровом ночной тьмы. Но вот возносится сребролукий, далеко разящий бог. Он один хочет царить ныне на земле и на небе и, благий к почитающим его, гонит полуночные страхи, злых демонов и блуждающих по дорогам мертвецов. И теперь я поспешу силою светоносного бога отогнать непрошенного пришельца и заклясть его следы, чтобы многие ночи протекали для нас спокойно. Антим!
Акаст. Не бойся, Антим, гость ушел, и мы позаботимся, чтобы он и не возвращался никогда. Созови скорее всех рабов и рабынь — пусть зажгут здесь, против порога, костер очищения. Сгорит в очищающем пламени костра ложе, где почивал полуночный страшный гость, и снова чистым явится дом.
Акаст. Да там и другой! Кто же это еще? Кого еще обнимает безумная Лаодамия? Какое еще горе, какой стыд она готовит мне и городу?
Лаодамия. Не тронь, не тронь моего милого!
Лаодамия. Не дам, не дам! Оставь, оставь его мне. Не гляди, что он так недвижен, — только днем повосковел он, — ночью он опять придет ласкать меня и шептать мне слова нежной любви.
Акаст (гневно кричит). Рабы, что же вы смотрите! Неистовая вцепилась в мои руки, не справиться мне с нею. Отнимите от нее восковой кумир!
Лаодамия. Рабы, не смейте! Не дам, не дам моего милого!
Лаодамия. Горе мне! Отняли моего милого!
Подруги. Что здесь? Что это отняли у Лаодамии?
Акаст. О Лаодамия, теперь я понял причину твоего упрямства!
Подруги. Это — статуя, которую изваял Лисипп. Какой он искусный! Воск точно живой. Только не дышит.
Акаст. Не знаю, кем создан этот кумир, но я видел — как живого обнимала его Лаодамия.
Подруги. Несчастная Лаодамия! Бездушным кумиром утешалась ты, и того у тебя отнимают.
Акаст. Да как же не отнять! Не хочу я, чтобы она так мучилась. Ведь она — царица, ей надо выходить замуж, а вот она так изводится!
Подруги. Несчастная Лаодамия, — не забыть ей Протесилая!
Акаст. Так вот они, очистительные обряды! Это — чары преступные, нечестивые. Придумал их тот, кто замыслил нарушить волю богов, разорвать преграду между жизнью и смертью, распространить власть мертвых над миром живых. Мертвого гостя Лаодамия призвала к себе из Аидова темного царства — вот зачем ей этот идол! Поймите, что его надо сжечь.
Подруги. О страшных делах вещаешь ты нам, Акаст.
Акаст. Смотрите сами, — вот, это не более как воск, — а она его обнимала, обольщенная каким-то неведомым демоном, враждебным жизни, обнимала, — и разжимались восковые руки для нечестивых страшных объятий.
Лаодамия (шепчет). Милый воск.
Акаст. И этот восковой идол, так дивно изваянный, — вот чем ворожила ты, нечестивая! Пора, пора нам разрушить это злое очарование!
Лаодамия. Не отдам моего друга! В этом воске — душа моя, душа Протесилая. Не отдам, не отдам!
Подруги (плачут и восклицают). Бедная Лаодамия! Как нам жалко тебя! Но мы не можем помочь тебе. Не одолеть, не одолеть, милая, тебе сильных! Отнимут у тебя твое утешение. Покорись, Лаодамия, милая, не спорь тщетно с ними!
Акаст. Гори, гори, проклятый кумир!
Лаодамия. О, неразумная я! Не сама ли я вымолила только три часа!
Лисипп. Поздно прихожу я. Свершилось безумное дело. Милый лик друга моего сожгли.
Лаодамия. Милый отрок, и ты плачешь. Взяли моего друга. Сожгли. Власть воздвигли над нашею любовью люди!
Лисипп (у костра). Они все смеют.
Лаодамия. Сожгли. Но я пойду за ним. Огонь, сладкою мукою сожги земное мое и темное тело, — и пойду за милым моим к широким воротам Аидова чертога!
Акаст. Держите, держите безумную!
Подруги. Милая царица, что ты замыслила?
Лаодамия. Как тает воск.
Подруги. Лаодамия, милая, что с тобою? Лицо твое бледно, и глаза не смотрят, и ты шепчешь тихо.
Лаодамия. Как тает воск.
Акаст. Утешайте, утешайте ее, милые подруги, — тяжела ей потеря милого и последняя разлука с ним. Но вот сгорит проклятый, чародейный идол — и утешится моя Лаодамия.
Подруги. Помогите царице, ей тяжко! Поддержите ее, она падает. Она вся стала желтая, как воск. Повосковелые губы так страшно шевелятся, и она шепчет тихо.
Лаодамия. Где мой кумир? Где мой венок?
Подруги. Все в огне.
Лаодамия. Милый мой!
Подруги. Царица умирает. Тело ее бессильно и недвижно. Осторожно, осторожно опустим ее на траву, дальше от костра. Царица умирает. Милая Лаодамия, что ты шепчешь? В последний твой час что ты нам скажешь?
Лаодамия. Как тает воск.
Подруги. Умерла, умерла Лаодамия. О, дивная смерть! Плачьте, плачьте о милой Лаодамии, но с плачем соедините и великую радость и славьте, славьте небесную очаровательницу, роковую Афродиту! Слава, слава тебе, Афродита! Над смертию торжествуешь ты, небесная, и в пламенном дыхании твоем тает земная жизнь, как тает воск.