Давид Ливингстон и его открытия в Южной Африке
Восемнадцать лет тому назад из устья Темзы выходил ничем особенным не заметный корабль, один из таких кораблей, каких тысячи ежегодно приходят к Лондону и от него отходят. На этом корабле плыл из Европы бедный и неизвестный молодой человек. Корабль пристал к африканскому берегу, молодой человек вышел на землю и углубился вдаль, в неведомые пустыни, пропал между дикими племенами, которых даже имена не были известны в Европе. Пропал и слух о бедном молодом человеке.
Время шло. Европа деятельно занималась решением своих политических и религиозных, гражданских и военных вопросов. По-прежнему в Темзу входило и из Темзы выходило множество кораблей; деловой народ толпами двигался из предместий Лондон в самый город, и — могло ли кому-нибудь прийти в голову вспомнить о каком-то молодом человеке, который восемнадцать лет тому назад уехал в Африку? Вдруг стоустая молва прославила этого молодого человека: деловые толпы тысячами голосов стали повторят имя доктора Давида Ливингстона, предприимчивого, неустрашимого путешественника, исполненного самоотвержения и преданности своему делу миссионера. В несколько дней ученые и неученые люди в целой Европе знали о его открытиях и единодушно им удивлялись. Тотчас же все церкви евангелического исповедания в Англии согласились публично изъявить свою благодарность человеку, оказавшему столько услуг святому делу миссионерства.
До открытий Ливингстона вся южная половина Африки казалась однообразною, безжизненною пустыней; карты этой части света робкими точками изображали предполагаемые течения рек, но в некотором удалении от берегов — и точек не было. По берегам известны были редкие поселения и станции, да устья рек, в которых мореплаватели запасались водою. Далее вглубь страны — будто все только степи да степи, сожженные палящими лучами солнца, без воды, без растительности, без жизни, где безраздельно царствуют одни лютые звери, цари пустынь и степей. В эти-то дикие, неведомые края южной Африки дерзнул пробраться Ливингстон.
Задача Ливингстона состояла в том, чтобы проникнуть внутрь Африки с евангелием и проложить путь просвещению, для прекращения отвратительного торга невольниками, и он победоносным образом выполнил свою задачу. Дорога проложена, и Африка открыта для торговли и цивилизации.
С 1840 до 1849 года Ливингстон занимался изучением наречий и нравов туземцев и сделал, одно за другим, четыре большие путешествия. Каждое путешествие, взятое отдельно, так значительно, что одно могло бы навсегда прославить человека.
В первое за тем еще более важное путешествие, предпринятое в 1849 году вместе с женой и детьми, Ливингстону удалось добраться до одного из внутренних озер Африки, озера Нгами, лежащего на расстоянии 1300 верст в прямом направлении от города Капа на мысе Доброй Надежды. Об этом озере он неясно догадывался из разговоров и рассказов туземцев. Потом, все ещё вместе с своим семейством, он все дальше и дальше разведывал и открывал неизвестные до того времени края, и таким образом открыл великолепную реку Замбези, которую он считает большою дорогою для сообщения Европы с внутреннею Африкой. Наконец от 1852 до 1856 года, оставив семейство свое в Капштадте, Ливингстон один, в сопровождении нескольких туземцев, среди бесчисленньх трудностей, прошел через всю Африку, сначала с востока на запад, а потом с запада на восток на пространстве восемнадцати тысяч верст. Благодаря Ливингстону, теперь известно, что внутренняя Африка орошается многоводными реками, покрыта роскошною, разнообразною растительностью; известно, что берега этих рек населены многочисленными племенами, которые имеют понятия о торговле и уж конечно имеют ясное понятие о войне; короче сказать — известно, что южная Африка — не бесплодная, безводная, безлюдная и непроходимая пустыня, а страна с богатою будущностью, открытая для предприимчивости, торговли и миссионеров.
I
Ливингстон родился в 1813 году в Блантайре, близ Глазго, в Шотландии. Отец и мать его были люди бедные, которые должны были посылать своего десятилетнего сына работать на бумагопрядильную фабрику, чтобы его заработками поддерживать скудное существование семейства. Ему приходилось работать от шести часов утра до восьми часов вечера. При другом характере мальчик в такой работе заглох бы совершенно и одичал; но маленький Ливингстон, напротив, энергически работал для того, чтобы приобрести себе хороший запас знаний. "Получив свой заработок за неделю (пишет Ливингстон), я купил себе латинскую грамматику и несколько лет сряду упорно учился этому языку, потом ходил в школу от 8 до 10 часов вечера, и еще работал с лексиконом до полуночи, пока мать, бывало, не отнимет у меня книг. Таким образом я прочитал многих классиков и в семнадцать лет знал Горация и Вергилия гораздо лучше, нежели знаю их теперь.
«Школьный наш учитель, получавший жалованье от фабрики, на которой я работал, был человек очень добрый, внимательный и до крайности снисходительный касательно платы с учеников, так что в его школу принимался всякий, кто только хотел».
Ливингстон читал все, что ему попадалось под руку, все, кроме романов. Книги ученого содержания и путешествия составляли для него наслаждение. После чтения, более всего он любил изучать самую природу. Очень часто, вместе со своими братьями бегая по окрестностям деревни, он собирал образчики минералов. Один раз он забрался в известковые ломки и к большому удивлению рабочих с восторгом бросился собирать раковинки, которых там было много. Один из рабочих смотрел на него с сожалением, а Ливингстон спросил его, отчего здесь такое множество раковин, и как они сюда попали?
— Когда Бог сотворил эти скалы, в то же время сотворил и раковины, — отвечал с невозмутимым спокойствием работник.
«Скольких трудов избавились бы геологи и как бы мы все недалеко ушли, если б можно было отвечать на все такими объяснениями»— замечает Ливингстон в своих записках.
«Чтоб было возможно читать, во время работы на фабрике, пишет автор, я поместил книгу на самый станок, на котором работал, и читал таким образом страницу за страницей, не обращая внимания на стукотню машин со всех сторон. Этому обстоятельству я обязан неоцененною способностью углубляться в самого себя и совершенно уединяться посреди всякого шума; эта способность была мне чрезвычайно полезна в моих путешествиях между дикарями.»
Ливингстон посвятил свою жизнь страждущему человечеству и избрал для своего служения вернейший путь: решился сделаться врачом и миссионером, и для того не щадил своих сил. В девятнадцать лет он получил место прядильщика и, при первой прибавке жалованья, начал копить деньги. Все лето Ливингстон работает неутомимо; а зимой слушает лекции медицины, греческих классиков и богословие.
"Никогда никто не помогал мне, — говорит Ливингстон с законным и полным сознанием, — и я, со временем, своими собственными усилиями, достиг бы своей цели, если б неко торые из моих друзей не посоветовали мне войти в сношения с обществом миссионеров в Лондоне, как с учреждением, основанным на самых широких христианских началах. Это общество не имеет никакого оттенка секты и посылает к язычникам не пресвитериан, не лютеран, не протестантов, но самое Евангелие Христа. — «Мне именно этого и хотелось и с таким именно направлением я мечтал об устройстве общества миссионеров. Теперь, когда вспоминаю об этой рабочей поре моей жизни, я благословляю эти минуты, и радуюсь, что большая доля жизни прошла в трудах и занятиях, которыми я достиг своего образования. Если б надо было снова пережить все то, что я пережил, я был бы очень рад и не выбрал бы другого пути жизни, может быть более легкого и беззаботного». Силой воли и неусыпными трудами глазговский прядильщик одолел все препятствия, грозившие разрушить его мечты быть миссионером, и Ливингстон с успехом выдержал медицинский экзамен. Ему хотелось сначала выбрать Китай поприщем миссионерской деятельности, но война за опиум преградила туда все пути, и Ливингстон обратился в ту сторону, где трудился и работал почтенный Моффат, — в Африку.
II
После трехмесячного плавания, в 1840 году, Ливингстон вышел на африканский берег в Капштадте. Оттуда скоро он отправился на станцию Куруман, устроенную внутри страны, за 1200 вёрст от Капа, Хамильтоном и Моффатом, к миссии которого он и присоединился.
Чтобы лучше свыкнуться с новою жизнью, Ливингстон решился удалиться от своих друзей и прожил целые шесть месяцев один одинехонек между дикарями, энергически изучая их язык, привычки и нравы. В эти шесть месяцев он так свыкся с дикарями и так хорошо и легко стал объясняться с ними, что ему не стоило большого труда входить в сношения с разными другими племенами внутренней Африки, что также дало возможность пройти в такие места, куда не осмеливался забираться ни один европеец.
Ему необходимо было привыкнуть к тяжелым и длинным походам, чтобы переносить их без усталости; вследствие этого он предпринял путешествия для открытий, в сопровождении нескольких человек туземцев. Ливингстон был худощав и вообще слабого сложения и мало надеялся на свои физические силы. Однажды он слышал, как дикари между собой подсмеивались над его слабосилием. «Вся кровь во мне закипела, говорит Ливингстон, и собравши последние силы, совершенно позабыв усталость, которая, точно, начала было меня одолевать, я пошел вперед так скоро и бодро, что смеявшиеся надо мной дикари признались мне, что не ожидали, чтоб я был такой славный ходок.» При таких неизбежно утомительных переходах приходилось часто, что жизнь его была в опасности. Между многими подобными случаями нельзя не упомянуть о встрече Ливингстона со львом, причем он спасся каким-то чудом.
Стая львов с некоторого времени не давала покоя жителям одного селения. Ночью львы пробирались в ограду, где запирался домашний скот, и выбирали там себе добычу. Наконец они стали являться и нападать на животных даже и днем. Это такой редкий в южной Африке случай, что туземцы, объясняя себе такое несчастье, придумали обвинить соседнее селение, будто тамошние жители наколдовали им эту беду и будто они все обречены в жертву львам. Надо было, во что бы ни стало, избавиться от такой беды. Обыкновенно, нужно убить хоть одного льва из стаи, и тогда все товарищи убитого уходят куда-нибудь в другое место. Когда Ливингстон услышал о новом нападении львов, он сам отправился на львиную охоту, чтобы придать несколько бодрости несчастным дикарям, которые решились от них избавиться.
"Мы приметили львов на неболышом холме, покрытом густыми деревьями. Весь народ стал кругом холма и начал, понемногу сближаясь, сходиться к логовищу. Я остался внизу холма, пишет Ливингстон, с туземным школьным учителем, прекрасным человеком, по имени Мебальв; у нас обоих были ружья. — Мы заметили одного из львов в лежачем положении, на скале. Мой товарищ выстрелил первый, но худо прицелился, и пуля только отшибла кусочек камня. Как собака бросается на пущенный в неё камень, так лев бросился, оскалив зубы, на место, в которое ударила пуля, потом в несколько прыжков очутился в кругу охотников, которые до того оробели, что все как будто забыли о своем оружии. Два другие льва остались также целы, благодаря трусости охотников, которые и не попробовали пустить в них стрелами или употребить в дело копья. Видя, что охота совсем не удалась, я пошел обратно в селение, и вдруг вижу, что четвертый лев притаился и лежит за кустом. Я нацелил на него в тридцати шагах расстояния и попал обоими выстрелами моего ружья.
— Ранен, ранен! закричала вся толпа; пойдем покончить его! Но, видя, что лев в ярости помахивает хвостом, я кричал им, чтобы подождали, пока я снова заряжу свое ружье, и уже клал в дуло пулю, когда общий крик заставил меня обернуться. Лев прыгнул ко мне, схватил меня за плечо, и мы оба покатились. Я как теперь слышу страшное рычание льва. Он трепал и тормошил меня как сердитая собака треплет свою добычу. Я так был потрясен, что нравственно совершенно оцепенел; в таком точно оцепенении, вероятно, находится мышь, когда попадается в когти кошки. Я был как в обмороке и не чувствовал ни боли, ни страху, хотя ясно понимал все, что со мной происходило. Я могу сравнить это положение с положением больного, который нанюхался хлороформу и сознательно видит, как хирург отнимает у него член, но не чувствует никакой боли. Я даже мог глядеть без содрогания на страшного зверя, который держал меня под собой. Я полагаю, что все животные находятся под этим странным впечатлением, когда достаются в добычу хищникам, и если в самом деле их состояние похоже на мое в эти ужасные мгновения, то это большое счастье, потому что это облегчает предсмертные муки и ужас смерти.
«Лапа льва всею своей тяжестью лежала у меня на затылке; поворотив инстинктивно голову, чтоб избавиться от этого давления, я увидел, что взоры льва были устремлены на Мебальва, который в десяти или пятнадцати шагах в него прицеливался. К несчастью, ружье Мебальва было с кремнем и два раза осеклось. Лев оставил меня, бросился на моего храброго товарища и схватил его за бедро. Затем один туземец, которому я прежде спас жизнь, отбив его от преследования разъяренного буйвола, пустил в льва стрелу. Взбешенный лев оставил свою вторую жертву, схватил дикаря за плечо и верно разорвал бы в куски, если б не упал возле него мертвым, вследствие двух смертельных ран, сделанных моими пулями. Все это происшествие было делом нескольких секунд, но последние усилия львиной ярости были ужасны. Чтоб уничтожить след предполагаемого колдовства, дикари на другой день сожгли убитого льва на большом костре; лев был огромный; дикари уверяли, что они еще никогда не видали львов такой величины. — После этой истории у меня на плече остались следы одиннадцати зубов этого чудовищного зверя, который в то же время сломал мне кость руки в нескольких местах. Мне много помогла моя одежда, на которой осталась зловредная слюна разъяренного зверя, и раны мои скоро зажили; но товарищи мои, которые были без одежды, выздоравливали медленно. Тот, которому лев укусил плечо, на следующий год показывал мне, что раны снова открылись в тот самый месяц, в который лев укусил его. Этот факт стоил бы наблюдения и изучения.»
Когда Ливингстон мог совершенно свободно владеть туземным языком, привык ко всем трудностям и опасностям своего положения, не боялся усталости, то задумал учредить новую станцию, далее в глубине внутренней части Африки, примерно еще за 350 вёрст от станции Куруман. В 1843 году Ливингстон основался на первый раз в местечке Маботсе; а через два года перенес все свое заведение на берег реки Колобенг, чтоб жить посреди племени бэкуэнов (баквена). Там он подружился с начальником (вождем) этого племени, Сечеле. Отец его погиб при возмущении, когда Сечеле был ещё ребенком; долгое время его властью пользовался другой, но потом Сечеле, при помощи одного владетеля внутренней области, по имени Себитуане, возвратил себе власть над бэкуэнским племенем.
Дружеские отношения этих двух начальников помогли впоследствии Ливингстону найти в странах, до того совершенно неизвестных, такие населения, которые расположены были его принять и ему покровительствовать. А покамест Ливингстон мечтал и думал только о том, как бы обратить на путь Евангелия Сечеле и подвластное ему племя.
"Первый раз, когда я завел речь о христианском учении в присутствии моего приятеля Сечеле,— рассказывает доктор Ливингстон, — он заметил мне, что по обычаю края, всякий имеет право делать вопросы тому, кто скажет о чем-нибудь необыкновенном; и спросил меня, знали ли обо всем этом мои предки и имели ли понятие о будущей жизни и о страшном суде, о чем я именно в этот день проповедовал?
"Я отвечал ему утвердительно словами Св. Писания и начал описывать ему страшный суд.
"Ты меня ужасаешь, сказал Сечеле; эти слова приводят меня в трепет. Я чувствую, что слабеют мои силы! Твои предки жили в одно время с моими, отчего же они не научили их, не объяснили им этих истин? Мои предки умерли в неведении и не знали, что с ними будет после смерти.
"Из такого затруднительного вопроса я выпутался, объяснив географические препятствия, которые нас разделяют, и в то же время представил ему, что твердо верю в торжество Евангелия по всей земле. Показывая рукой в сторону великой степи, Сечеле сказал мне: «Никогда ты не пройдешь в ту далекую страну, которая за этой степью, и не доберешься до племен, живущих там; даже мы, черные, не можем пускаться в эту сторону иначе, как после проливных дождей, которые у нас очень редки. На это я опять отвечал, что Евангелие везде проникнет. После читатель увидит, что Сечеле сам помогал мне пройти пустыню, которая долгое время считалась непреодолимою преградой.»
Скоро Сечеле начал учиться читать и занялся с таким прилежанием, что бросил свою охотничью жизнь, и от такого спокойного занятия, из худощавого человека сделался полным. Он не мог видеть Ливингстона, чтоб не заставить его прослушать несколько глав Библии. Исайя был любимый его автор, и Сечеле часто повторял: «Исайя был великий человек и хорошо умел говорить.» Зная, что Ливингстону хотелось, чтоб все подвластное ему племя уверовало в Евангелие, он ему сказал однажды: «Ты думаешь, что этот народ послушает одних твоих слов? Во всю мою жизнь, я от них ничего не мог добиться иначе, как побоями. Если хочешь, я велю всем начальникам явиться, и тогда мы как раз заставим их всех уверовать литупами» (это длинные кнуты из носороговой кожи). Я уверял его, конечно, что это средство не годится, что кнутовое убеждение худо действует на душу и что я достигну цели только словом; но это казалось ему крайне диким, невероятным и невозможным. Однако он делал не быстрые, но твердые успехи и при всяком случае подтверждал, что глубоко верует во все истины, проповедуемые Евангелием, и сам действовал всегда с прямотою и откровенностью. «Как жаль, — говорил он часто, — что ты не явился сюда прежде, чем я опутал себя всеми нашими обыкновениями!»
В самом деле, туземные обыкновения не совсем гармонировали с христианскими. Чтобы утвердить свое влияние на подданных, да и по обычаю всех начальников племен в Африке, у Сечеле было несколько жен, все дочери значительных людей края и по большей части дочери начальников, которые были ему верны в его дурные и несчастные дни. Вследствие новых убеждений, он хотел бы оставить себе одну жену, а других отослать к родителям; но это был слишком трудный шаг и в отношении к самому себе и в отношении отцов, которым такой поступок мог казаться неблагодарностью и мог поколебать его власть. В надежде обратить в христианство других туземцев, Сечеле просил Ливингстон начать у него домашнее богослужение. Ливингстон с радостью поспешил воспользоваться таким благоприятным случаем, и вскоре был поражен молитвой начальника, которая была проста, в выражениях благородных, кротких и показывала все красноречие туземного языка, которым вполне владел Сечеле. Однако никто не присутствовал при этих богослужениях, кроме собственного семейства начальника, и он говорил с грустью: «Прежде, когда начальник любил охоту, все ему подвластные делались охотниками; если он любил музыку и танцы, всем также нравились и танцы и музыка. Теперь совсем другое! Я люблю слово Божие и ни один из моих братий нейдет, не хочет со мной соединиться». В течение трех лет Сечеле оставался верен новому принятому им верованию Христа. Но доктор Ливингстон не торопил его принять крещение; он понимал трудность его положения и жалел жен начальника. Но Сечеле сам пожелал быть окрещенным и просил, чтоб Ливингстон действовал, какъ ему повелевает слово Божие и его собственная совесть: а сам отправился в свой дом, при казал сделать новые одежды всем своим женам, разделил между ними все, что им следовало, наделил их всем, что имел лучшего, отправил к родителям и приказал сказать, что отсылает этих женщин не потому, чтоб был ими недоволен; но потому только, что уважение к слову Божию запрещает ему иметь их у себя.
«В день крещения Сечеле и его семейства собралось множество народу. Некоторые из туземцев, обманутые клеветниками и врагами христианской веры, думали, что обращенным дадут пить воду, настоянную человеческими мозгами. И все были удивлены, что при крещении мы употребляем только чистую воду. Некоторые старики горько плакали о начальнике, которого околдовал доктор».
Вскоре против Сечеле составились партии, чего прежде крещения не было. Все родственники отосланных жен сделались его неприятелями и врагами христианства. Число слушателей молитвы и учеников школы ограничивалось членами семейства начальника. Однакож, Ливингстона все уважали и дружелюбно с ним обращались; но бедному и когда-то страшному Сечеле приходилось иногда выслушивать такие вещи, за которые прежде всякий дерзкий поплатился бы жизнью.
III
В то время, когда обращение в христианство Сечеле так радовало Ливингстона, неожиданное испытание поразило новую миссию. Это были необыкновенные засухи, продолжавшиеся почти три года.
Дожди, само собою разумеется, — главная необходимость жителей Африки, и они воображают, что некоторые люди имеют возможность посредством колдовства привлекать тучи. Эти производители дождей имеют на весь народ влияние сильнее, нежели влияние начальника, который сам часто обязан покоряться им. Всякое племя имеет своего делателя дождя или дождевого мастера, а иногда в одном месте их бывает два и даже три. Как любые плуты, они умеют пользоваться легковерием своих поклонников. Один из самых известных привлекателей туч и делателей дождей, как рассказывает знаменитый миссионер Моффат, был вызван в Куруман бэкуэнским племенем. По счастливому случаю, в тот день, когда объявлен был приезд ожидаемого волшебника, над Куруманом собрались тучи, загремел гром и упало на землю несколько крупных капель дождя. Отовсюду раздались радостные крики. Однако, тучи пронеслись мимо, и засуха продолжалась, несмотря на то, что волшебник потом всякий день рассматривал облака, выделывал какие-то штуки, размахивая руками. Ветер не изменялся, засухи продолжались.
Однажды, когда он спал крепким сном, полил дождь. Начальник отправился поздравить привлекателя туч; но был очень удивлен, когда нашел его спящим. «Что это, отец мой? я думал, что ты занят дождем: а ты спишь!»
Плут проснулся; но видя, что жена тут же сбивает масло, нисколько не потерялся и отвечал: «Не я, так жена моя, вот видишь, продолжает мое дело и колотит, чтоб шел дождь; а я утомился за этой работой и лег немного отдохнуть.»
Но не всегда удается этим обманщикам так легко отделываться, и большая часть их погибает в жестоких мучениях. Рано или поздно открывается их обман, и их убивают рассерженные дикари, которые так легко сначала им верят. Несмотря на это, являются другие и находят себе поклонников, которые опять, при первой неудаче, проклинают их и без пощады убивают.
Сечеле был один из знаменитых привлекателей туч и дождей, и что всего страннее, сам слепо веровал в свою способность. Впоследствии он сознавался, что изо всех языческих предрассудков, вера в свою силу и возможность привлекать дождь была в нем вкоренена всего глубже, и что с этим предрассудком ему труднее всего было расставаться.
В первое время засухи, по совету Ливингстона, все племя бэкуэнов перебралось и расположилось на берегу реки Колобенг, на 700 вёрст далее вглубь Африки.
Поливанием полей, посредством ловко расположенных плотин и запруд, некоторое время успешно поддерживались цветущие плантации. Н о на второй год не было ни капли дождя, и река в свою очередь высохла; вся рыба, которой было много, погибла; сбежавшиеся из соседних мест гиены не могли пожрать всю эту массу дохлой рыбы. Между этими остатками был даже огромный крокодил, который погиб тоже от недостатка воды. Жители этой несчастной местности начали думать, что Ливингстон навлек на Сечеле беду и лишил его способности привлекать дождь; в скором времени явилась от народа значительная депутация и умоляла Ливингстона позволить начальнику привлечь тучи и дождь, чтоб оживить землю, хоть на короткое время. «Посевы погибнут, — говорили они Ливингстону, — и нам придется рассеяться, бежать от этих мест! Позволь Сечеле еще один раз привлечь дождь, и тогда мы все, мужчины, женщины и дети, примем Евангелие и будем молиться и петь сколько тебе захочется.»
Ливингстон напрасно старался уверить дикарей, что он ни в чем этом не виноват, что сам он страдает точно так же, как и они; но бедные дикари приписывали его слова равнодушию к их общему бедствию. Часто случалось, что тучи сходились над головами бедных жителей, гремел гром и, казалось, предвещал желаемый дождь; по гроза обходила стороной и дикари окончательно убеждались, что между ними, проповедником слова Божия и их бедствием есть какая-то таинственная связь. «Посмотри, — говорили они, — у соседей наших бывает обильный дождь; а у нас не бывает. У нас молятся, а у них никто не молится. Мы тебя любим, точно как будто ты родился между нами; ты один белый, с которым мы можем жить вместе, и мы просим тебя: перестань молиться и не говори больше своих проповедей.» Можно себе представить неприятное положение Ливингстона при таких обстоятельствах, и мог ли он исполнить желание дикарей? Но, к чести всего племени бэкуэнов должно прибавить, что несмотря на их языческие предрассудки и постоянство бедственной для них засухи, они не переставали быть добры и оказывать свое расположение к миссионеру и его семейству.
Возле благородной личности Ливингстона всегда стоит существо, близкое ему и всем его действиям, это существо — преданная ему жена, дочь почтенного миссионера Моффата. Удаленная от сует миpa, отдавшаяся вполне семейным заботам, эта женщина олицетворяет высокое, идеальное назначение жены, быть во всем помощницей и никогда препятствием в полезных действиях мужа.
Вот извлечение из записок Ливингстона о его домашней жизни: "Мы ни за какие деньги не можем здесь достать предметов самых необходимых для жизни. Нам нужны кирпичи, чтоб состроить себе дом; для этого надо сделать форму, и для одной формы срубить дерево, самому распилить на доски, и распиливши, сделать как следует. Одно за другим понадобятся все мастерства: а на туземцев рассчитывать невозможно; они так привыкли к природной круглой форме, что форма четырехугольная ставить их в тупик: они не понимают, как взяться за дело. Все три дома, которые мне пришлось строить, сложены собственными моими руками от основания до крыши; каждый кирпич я формовал и клал на место сам, каждое бревно отесано и положено моими собственными руками.
"Я не могу не заметить при этом случае, что совсем не так тяжело и трудно, как думают, рассчитывать только на самого себя, и когда, в пустынном краю, муж и жена только своей взаимной помощи и трудам обязаны большею частью тяжело добытого благосостояния, то их существования связаны еще теснее и принимают прелесть неожиданную. Вот вам образчик одного из таких дней нашей семейной жизни:
"Встаем с восходом солнца, чтоб насладиться прелестью утренней прохлады, и завтракаем между шести и семи часов. Затем следует время ученья, при котором присутствует всякий: мужчины, женщины и дети. Ученье кончается в одиннадцать часов. Пока жена занимается делами хозяйства, я работаю, то за кузнеца, то за плотника или садовника, иногда для себя, иногда для других. После обеда и часового отдыха около жены моей собирается около сотни малюток; она им показывает что-нибудь полезное и учить, кого учить, кого шить; все дети с удовольствием ждут этих минут детских школьных собраний и учатся с большим прилежанием.
"По вечерам я хожу по селению, и кто хочет — разговаривает со мной или о религии, или об общих предметах жизни. Три раза в неделю, после того, как подоят коров, я совершаю церковную службу и говорю проповедь или объясняю непонятные для дикарей предметы посредством картин и эстампов.
«Мы с женой старались приобрести любовь всех нас окружающих, помогая им в телесных страданиях. Миссионер не должен ничем пренебрегать; малейшая услуга, ласковое слово, приветливый взор, все доброе — вот в чем состоит единственное оружие миссионера. Оказывайте милосердие самым отъявленным противникам христианства, помогая им в болезнях, утешая их в горести, и они сделаются вашими друзьями. В таких случаях вернее всего можно рассчитывать на любовь за любовь.»
Посреди трудов наш миссионер встретил беду, больше той, которая угрожала ему за засухи; ему нужно было избавиться от нападений бойеров (буров). Бойеры (буры), т. е. фермеры, были первоначальные голландские поселенцы в окрестностях Капа, прежде нежели англичане заняли этот край. С тех пор некоторые из голландских колонистов, чтобы не быть под властью новых завоевателей, оставили земли колонии и ушли внутрь Африки, к 26 град. юж. широты, и основались в Магалисберге, в горах, лежащих к востоку от станции Колобенг.
С течением времени новая колония пополнилась английскими беглецами, бродягами всякого рода, размножилась и увеличилась до того, что составилась независимая республика. Одна из важных целей всех этих людей состоит в том, чтобы удержать в своей зависимости готтентотских невольников, которые по английским законам должны бы быть свободными.
Они говорят так о своих отношениях к туземцам, у которых они отняли землю: «Мы позволяем им жить в наших владениях; поэтому справедливо, что они должны обрабатывать наши поля».
Ливингстон несколько раз видел, как эти поселенцы неожиданно вторгались в селение, собирали несколько женщин и уводили их полоть свои сады и огороды; и эти бедные женщины должны были бросать свою собственную работу, идти за ними и тащить на своей спине грудных детей, пищу для себя и еще инструменты для работы, и все это делать безо всякого вознаграждения, без платы за труды. К этому выгодному способу иметь даровых работников они прибавили еще более выгодный. Иногда огромная шайка таких разбойников бойеров отправляется в дальние селения и похищает там детей, особенно мальчиков, которые скоро забывают свой родной язык и легче свыкаются с неволей.
Надо прибавить к этим отвратительным поступкам еще то, что эти колонисты называют себя христианами и не стыдясь признаются, что охотятся за людьми. Они оправдываются тем, что негры — низшая порода людей; но оправдывается ли этим самое дело и не есть ли это только оправдание бессовестных людей? Вследствие этого они преследуют все то, что служит к развитию негров, а потому преследуют и миссионеров, которые проповедуют, что нет невольников. Успехи миссионеров для бойеров обидны и кажутся им просто неприятельским нападением. Они стараются вредить, преследуют и, наконец, явно нападают и заводят войну с теми племенами, которые живут в дружеских отношениях с миссионерами. Все эти неприятности и значительные препятствия навели Ливингстона на мысль, и даже принудили его — искать нового пути внутрь Африки, новых стран, далее к северу, куда племена могли бы уйти от преследований своих неприятелей.
IV
Но куда было идти? На запад и на север, между станцией и дальними племенами, за дружественное расположение которых ручался Сечеле, простиралась, как непреодолимая преграда, степь Калахари. Так называется обширная плоскость, лежащая между 20° и 26° долготы, и 21° и 27° юж. шир. Там нет ни рек, ни гор, ни долин и, что всего страннее, ни одного камня. Но степь эта — не какая-нибудь бесплодная и безлюдная знойная Сахара. Нет, трава там местами такая же густая, сочная и высокая, как в Индии; непроходимые леса покрывают огромные пространства, растут гигантские мимозы, цветущие роскошные кустарники, разнообразные цветы.
Но Калахари вполне заслуживает название степи, по совершенному недостатку воды. Жажда, томительная жажда, сильнее нежели все другие препятствия, останавливает путешественников. "Сухость или совершенный недостаток воды, пишете миссионер Лемю с юга Африки, происходит не от того, что там не бывает дождей: но именно от слишком гладкой плоскости края. Ни возвышенности, никакого ската, нигде ни малейшего углубления, где бы могла скопляться вода; легкая, рыхлая и песчаная почва везде поглощает воду и нигде ее не отдает.
Во время сильных дождей земля вбирает тотчас всю массу падающей воды, до того, что при проливном дожде днем, путешественник вечером уже не найдет чем утолить мучительную жажду.
Однако ж, кое-где, на больших расстояниях, встречаются местечки не совершенно песчаного грунта, где удерживается и сохраняется дождевая вода. Во время дождей эти лужицы становятся маленькими озерами. Тогда человек, лев, жираф, все жители этой страны приходят один за другим утолить жажду, и при таких встречах случаются, конечно, ужасные и смертельные драки. Понятно также, что, при африканском палящем солнце, вода в этих бассейнах скоро испаряется, и рассчитывать на воду этих мест невозможно; случается также, что в некоторых местах эта вода растворяет соль, заключающуюся в почве, делается солоноватою и еще сильнее разжигает жажду.
Но и в этих негостеприимных местах живут люди! Они принадлежат к двум племенам, которые хотя в течении столетий подчинены одинаковым условиям климата, но сохранили заметное различие, по которому можно судить о различном происхождении.
Первые из них бушмены, первобытное племя этой части материка; народ кочующий, живет охотой и переходит с места на место вслед за дичью, которою питается. Они деятельны, неутомимы, без страха нападают на львов и своими ядовитыми стрелами наводят страх на всех своих врагов.
Второе племя, бакалихари, принадлежит семейству бэкуэнов. Это остатки того племени, которое, вследствие войн и притеснений, должно было в этих пустынях искать себе убежища и свободы. Они сохранили все прежние свои наклонности: любовь к земледелию и способность ухаживать за домашними животными. По природе робкие до чрезвычайности, они отличаются кротостью нравов и гостеприимством. И почти нет поблизости владельца, который бы не считал их себе подвластными рабами. Всякий из начальников, как бы он ни был малозначителен, говоря о них, непременно скажете: Мои работники бакалихари. Их земли так и называются: Калихари, земля рабов.
Бакалихари любят, однако же, свои дикие пустыни, которые, по своей обширности, дают им возможность укрываться от притеснителей. Они очень искусно отыскивают места, где держится хоть немного воды, и женщины собирают ее в кожаные мешки или в искусно просверленную скорлупу страусовых яиц, и осторожно прячут под землей, чтобы сохранить её свежесть и скрыть от неприятелей.
Если путешественник явится к ним с дружелюбными намерениями, и эти бедные люди через несколько времени удостоверятся в этом, то вынут воду откуда-нибудь, где и подозревать её невозможно, и дадут утолить жажду. Однажды шайка грабителей напала на одно из таких бедных селений и требовала воды. Им отвечали хладнокровно, что воды нет и никто не пьет ее. Пришлецы караулили жителей целый день и целую ночь, с неусыпным вниманием, которое возбуждаемо было страшною жаждой; но ничего не могли приметить; жители как будто привыкли жить без питья и не страдали жаждой, как они. Не дождавшись ни капли, неприятели должны были уйти и сами отыскивать воду где-нибудь в лужах.
Что всего страннее в привязанности бакалихари к своим землям, это то множество зверей, нападениям которых они беспрестанно подвержены. Не считая слонов, львов, леопардов, тигров, гиен, одних змей всех родов такое множество, что их беспрестанное шипение наводит смертельный страх на путешественника. Некоторые змеи — зеленые, как листья, в которых они скрываются, другие синеваты и похожи цветом на ветви, около которых обвиваются. Укушение почти всех этих змей смертельно. Лемю упоминает об одной из них, самой опасной змее, называемой Chosa Bosigo или змея ночи. «Она совершенно черна и наводит на человека ужас своими отвратительно выпуклыми, совершенно круглыми несоразмерно большими глазами; устремленный взор этой змеи невыносим и не может ни с чем сравниться по всей природе. К тому же она такой огромной величины, что я видел однажды (говорит Лемю), как туземцы убивали такую змею дротиками на большом расстоянии.
Вид растений изменяется в Африке сообразно требованиям климата и почвы: так напр. тамошний виноград имеет не такие корни, как наш: там корень у него образовался клубнями, как у нашего картофеля: может быть, это было усилие природы — сохранить в запасе сколько-нибудь влажности, столь необходимой во время продолжительных засух. Два другие растения — совершенное благодеяние для жителей этой степи. Стебель одного подымается от земли едва на три вершка; а вглубь идет почти на 7 вершков и вырастает клубнем в большую детскую голову; клетчатая ткань этого плода наполнена густым соком, который, благодаря глубине, в которой он зреет, бывает необыкновенно свеж.
Другое растение еще лучше, оно вроде арбуза. После сильных дождей, какие иногда-таки бывают, пустыня покрывается этими плодами и представляет очаровательную, оживленную и даже вкусную картину.
Когда первые лучи солнца начинают золотить верхушки дерев, — заворкует уныло и нежно горлица, и ей на этот утренний приветь ответят таким же нежным воркованьем её пернатые подруги. Темно-синие скворцы, красивые сойки перелетают с дерева на дерево. По ветру качаются висящие на ветках гнездышки клеста, который привешивает гнездо к ветви на гибком каком-нибудь стебельке, чтоб предохранить свое потомство от нападения змей; а на других деревьях спокойно прикреплены странного устройства гнезда птиц, живущих семьями и составляющих часто значительные колонии. — В лесу шумно раздается стук клюва дятла и тукана, которые под шероховатой корой мимозы отыскивают себе всяких насекомых и гусениц».
Такие места предстояло пройти Ливингстону, чтоб добраться до племен, живущих внутри Африки. Чтоб избегнуть трудностей, которые пришлось бы переносить в случае продолжительных засух, он решился идти не прямым путем; но обойти окраинами степи и тем по возможности предупредить все бедствия путешествия в таких краях.
1 июня 1849 года Ливингстон, с семейством и двумя своими друзьями, Освелем (Осуэллом) и Мурреем (Мерреем), пустился в дорогу, в края неведомые. Более пятисот вёрст они шли среди ужасной безводицы; но можно представить себе их восторг, когда после тридцати дней страшно тяжелого пути кончились безотрадные, бесплодные, пустынные места, и они подошли к берегам широкого и глубокого потока, Зуга, осененного великолепными деревьями, между которыми были совсем неизвестные нашим путешественникам.
Жители приняли чужестранцев с полным и искренним радушием и рассказали, что Зуга вытекает из озера Нгами, лежащего на 500 вёрст далее к северу. Ливингстон, в радости от такого неожиданного открытия, предоставил своим спутникам потихоньку пробираться в тяжелом экипаже по извилинам реки: а сам, с несколькими провожатыми сел в лодку из древесной коры и поплыл к озеру. По мере того, как они поднимались вверх по течению, река становилась и шире и вверх по течению, река становилась и шире и глубже, и но берегам чаще виднелись селения. Наконец 1-го августа маленький караван, после двухмесячного тяжелого пути, остановился на берегу красивого и великолепного озера, где не был до тех пор еще ни один европеец. — Жена Ливингстона и их трое детей, делившие с отцом все лишения трудного пути, разделили с ним честь открытия озера. Озеро Нгами в длину около 35 верст; но несмотря на обширность, неглубоко и потому на нем никогда не будет правильной навигации; а берега могли бы быть центром торговли слоновой костью.
И в самом деле, слонов там такое множество, что один купец, который присоединился к экспедиции Ливингстона, за ружье, которое едва стоило пять рублей, купил десять слоновых клыков. В озере и в реке великое множество всякой рыбы, и рыбой питаются все жители, вопреки обычаев более южных племен, у которых рыба считается нечистым кушаньем. Одна рыба обратила особенное внимание Ливингстона: она похожа на угря с толстой головой, без чешуи; туземцы называют ее мосала, а натуралисты glanis siluris (сом). Эта рыба бывает иногда очень крупна; когда рыбак несет ее, держа голову па плече, то хвост рыбы тащится но земле; в голове её, по особенному устройству жабр, всегда хранится несколько воды, так что она может жить довольно долго, зарывшись в густую грязь высыхающего болота.
Ливингстону очень хотелось проникнуть за озеро, до поселения значительного царька по имени Себитуане, друга Сечеле, обращенного в христианство. Но недоброжелательство одного из местных начальников селения, невозможность достать лесу для устройства плота и позднее время года, все было препятствием, так что пришлось отложить эту поездку до другого, удобнейшего времени, и наши путешественники поехали обратно по дороге в Колобенг.
В следующем 1850 году опять попробовали пробраться в ту же сторону; к ним присоединился и обращенный Сечеле; но надежда снова обманула Ливингстона. Некоторые из путешественников заболели лихорадкой, а упряжные волы были чуть не все истреблены ядовитой мухой, называемой цеце. Надо было спешить кое-как воротиться.
Муха цеце, glossina morsitans, которая всегда играет замечательную роль во всех рассказах о путешествиях но Африке, не более нашей обыкновенной мухи, буроватого цвета, как пчела, с тремя или четырьмя желтыми полосками на брюшке. Её жало нисколько не вредно человеку: но если она ужалит вола или лошадь, то им нет спасения. Замечено также, что и диким животным цеце не опасна, и даже не вредит телятам, которые сосут ещё своих маток. Эта муха водится только в некоторых, резко ограниченных полосах; Ливингстон сам видел, что южная сторона реки Хобе была ими населена, а противоположный берег свободен, так что волы совершенно безопасно наелись на расстоянии 70 шагов от смертельных своих врагов. Сначала ужаление цеце не производит на вола никакого особенно вредного действия; но через несколько дней после того являются признаки болезни. Вол худеет со дня на день больше и больше, и через несколько недель или месяцев, ослабев окончательно, умирает. Нет никакого средства против такого бедствия. Там, где скотоводство — единственное богатство народа, можно себе представить, какое несчастье может случиться, если стада как-нибудь забредут за безопасную черту, в полосу, населенную ядовитой мухой: тогда племя богатое может разом потерять все и терпеть ужасный голод.
Путешественника, у которого волы тянут фургон и в то же время обеспечивают своим мясом его продовольствие, в случае неудачной охоты, легко может умереть с голоду, если эта зловредная муха попадется ему на дороге.
V
Только что Ливингстон с своими товарищами вернулся с дороги после второй неудавшейся экспедиции, как приехали на станцию Колобенг люди, посланные от Себитуане, к которому именно и хотел добраться Ливингстон. Себитуане знал об обеих попытках миссионера ехать к нему, и потому прислал в подарок значительное число волов трем подвластным ему начальникам, мимо селений которых приходилось бы ехать нашим путешественникам, чтобы они не препятствовал и, j а еще помогали экспедиции миссионера.
До этих подарков, начальники в самом деле всячески мешали Ливингстону проникнуть внутрь страны, потому что им хотелось одним сохранить все выгоды сношения с европейцами.
Ободренный таким настойчивым призывом, в начале весны 1851 года, Ливингстон, с другом своим Освелем, отправился в путь, с твердым намерением окончательно устроить станцию миссионерства посреди вновь открытых племен. Ливингстон взял с собой жену и детей, решившись с ними остаться посреди дикарей и пустынь Африки.
Наши путешественники заметили с удивлением целую цепь болот, покрытых соляными кристаллами; одно из этих болот тянулось на 175 верст в длину, а в ширину было верст 25. По ошибке проводника, путешественники шли по самой безотрадной стороне пустыни, безо всякой растительности; только кое-где высовывались малорослые кусточки, ползущие но песку; однообразное безмолвие степи не оживлялось ни голосом птички, ни полетом насекомого. Проводник признался, наконец, что сам не знает куда ведет, и вдобавок, на четвертый день скрылся. К счастью маленького каравана, Ливингстон заметил следы носорога, который никогда не уходит далеко от воды. Отпрягли волов, и некоторые из прислуги пошли по следам животного, в уверенности, что найдут поблизости хоть какую-нибудь лужу.
Пять дней прошли в этом направлении, пять ужасных дней для отца, который видел, что истощается маленький запас воды, тщательно сохраняемый для детей. Ни упрека, ни ропота не произнесла бедная мать; но несколько тихих слез доказывали её отчаянные опасения о судьбе всех дорогих её сердцу. Наконец, на пятые сутки, явились посланные с хорошим запасом воды. Возвратился с ними и бежавший проводник, и все потянулись к берегу Чобе (Линьянти), широкой и глубокой реки, которая течет в Замбези. При этой реке расположено селение Линьянти, местопребывание Себитуане, царька племени макололо.
Прием, сделанный миссионеру, явно показывал расположение и нетерпение, с которым он желал видеть у себя Ливингстона. Себитуане просил позволения присутствовать при служении обедни, которую Ливингстон назначил на другой день после своего пpиезда, и совершил в присутствии царька и всего села.
"Рано, до рассвета,— рассказывает Ливингстон,— Себитуане пришел и сел с нами у разведенного огня и рассказал нам историю своей прошедшей жизни.
«Себитуане был, несомненно, самый замечательный человек из всех негров, каких только мне случалось встречать. Ему было около сорока пяти лет; высокий рост и геркулесовское телосложение показывали много силы: цвет лица оливковый, и голова с небольшой лысиной. В обращении он обыкновенно холоден и осторожен; но с нами обошелся очень приветливо и отвечал на все с такой откровенностью, какой я не находил в сношениях моих ни у одного из черных начальников. Себитуане был самый храбрый воин во всем краю и всегда сам предводительствовал своим войском во всех сражениях: хотя это было против общего обыкновения страны, но он пренебрегал обыкновениями и не действовал никогда по примеру других. Часто он воевал, и всегда счастливо; но к чести его надо сказать, что война не составляла для него удовольствия: он воевал не для славы, а только по необходимости: он вынужден был защищаться от бойеров и других, более опасных врагов, матебеле и их царька Мозелекатси».
В то время, когда Ливингстон увидел Себитуане, он покорил сeбе все мелкие племена, населяющие болотистую местность при впадении Чобе в Замбези. Сосредоточив в этом месте все свои силы, он принимал благосклонно всех, кто искал у него покровительства: он был любим всеми за свою доброту и справедливость. Себитуане был очень доволен, что Ливингстон не побоялся взять с собой свое семейство; он принял это доказательством доверия, которое льстило его благородному характеру.
Себитуане показывал Ливингстону окрестности и предоставил ему выбрать место для основания миссионерской станции где захочет; но вскоре он неожиданно заболел, вследствие давнишних ран. Все предприятия миссионера остановились; и положение Ливингстона было очень неприятно: как чужеземец, он не решался лечить больного, чтоб в случае смерти его не быть обвиненным народом. «Ты хорошо делаешь, — сказал один из туземных врачей Ливингстону, — что не лечишь начальника; народ обвинить тебя, и будет беда».
"После обеда, в день кончины предводителя и начальника народа,— пишет Ливингстон, — я с своим маленьким Робертом пошел навестить его больного. «Подойдите, сказал он, и посмотрите, похож ли я ещё на человека? Пришел мой конец!»
"Видя, что он понимает своё положение, я начал говорить о смерти и о будущей жизни, но один из присутствующих заметил мне, что говорить о смерти не нужно, потому что Себитуане никогда не умрет. Я остался еще несколько минут возле больного, потом хотел уйти: тогда больной поднялся, позвал одного из прислуги и сказал: «Отведи Роберта к Маунке (одной из его жен), чтоб она дала ему молока». Это были последние слова Себитуане.
Хотя смерть такого могущественного покровителя разрушала на время предположения Ливингстона, но не лишила его благосклонности и дружеских отношений туземцев. Дочь, наследница умершего царька, позволила миссионеру осматривать свои владения.
В противоположность с бесплодными пустынями южной части Африки, эта часть — настоящий лабиринт рек, и туземцы очень верно называют свой край именем, которое в переводе значит: «река на реке». Следуя по главному течению, наши путешественники открыли великолепную реку Замбези, которая впадает в Мозамбикский залив, как впоследствии убедился Ливингстон.
Река Замбези несколько раз переменяет свое название; ее зовут то Либа, то Лиамби, то Замбези. Все эти названия означают река на разных наречиях племен, которые живут по её берегам. Ливингстон описывает эту реку так:
«В ширину Замбези от 170 до 230 сажен; несмотря на засухи, вода в ней всегда в изобилии. Берега от 2 до 3 сажен вышины; а во время наводнений, которых следы видны повсюду, берега заливаются верст на двадцать в обе стороны. При ветре, волнение бывает так сильно, что переправы опасны. Однажды переправился я на другую сторону в хорошую погоду; а на возвратном пути, после священной службы, едва уговорил туземцев перевезти меня обратно на их лодках».
Нельзя представить счастья, которое наполняло душу Ливингстона при виде этой великолепной реки, которая в его мечтаниях была естественным и удобным путем в эти недоступные страны. Теперь, значит, найден ключ к этому таинственному краю.
Возвратясь в третий раз в Колобенг, миссионер плакал от восторга, и решился, во что бы то ни стало, настойчиво продолжать дальнейшие открытия.
Вот письмо Ливингстона, посланное обществу миссионерства в Лондон, от 4-го октября 1851 года.
"Вы, видите, какие обширные страны открыты перед нами по воле благого Провидения; но я чувствую, что не в состоянии ничего предпринять, если не буду освобожден от всех домашних забот. Так как у нас было уже намерение отослать детей в Англию, то я нахожу, что теперь отослать их вместе с матерью — будет всего умнее. Тогда я могу ехать по своим делам один и посвятить два или три года этим новым странам. Одна мысль о разлуке с женой и детьми разрывает мое сердце; но эта жертва необходима.
"Подумайте, какое множество народа в землях Себитуане расположено принять Евангелие, подумайте, что, по всем вероятностям влияние и старания миссионеров могут прекратит торг неграми в большей части Африки. Подумайте, что в особенности с этим вновь открытым путем является возможность сношений христиан с дикарями; и тогда, я уверен, ответа на это письмо мне не придется долго ждать.
«Мое честолюбие ограничивается желанием перевести Библию на их язык, и когда я достигну того, что она будет доступна пониманию этого народа, то я умру спокойно.»
На такой призыв человека, преданного идее христианства, общество миссионеров не могло отвечать неудовлетворительно.
(продолжение следует)