Козрей умеръ; 70 дней жилъ Эссидъ въ домѣ слезъ, надъ могилою родителя своего, восшелъ на тронъ отеческій, и восклицанія народа раздались на горахъ Испаганскихъ. Да благоденствуетъ Эссидъ, радость Персіи! воззвалъ онъ, упавъ ницъ предъ юнымъ Монархомъ. Вокругъ ступеней трона лежали вельможи и цѣловали землю. Эссидъ принялъ благословенія народныя съ веселымъ лицомъ чистаго сердца, съ пылающими глазами удовольствованнаго честолюбія и съ гордою душею человѣка, хотящаго быть справедливымъ.
Онъ велѣлъ Гассану мудрому итти во дворецъ за собою — бросился тамъ въ его объятія и сказалъ: «ты былъ наставникомъ и другомъ Козроя: будь теперь моимъ!»…. Гассанъ преклонилъ голову, отвѣтствуя: «Государь! я стою при дверяхъ гроба; скоро Ангелъ смерти проводитъ меня къ отцу твоему: что велишь ему, сказать?»… Эссидъ, подумавъ, отвѣчалъ: «скажи, что я хочу блаженствовать щастіемъ моихъ подданныхъ»…; «Всемогущій Да исполнитъ твое желаніе!. сказалъ Гассанъ: ты Царь, и твори щастливыхъ; ты человѣкъ, и будь щастливъ!»… Эссидъ съ видомъ благоволенія подалъ руку Гассану, и мудрый поцѣловалъ ее съ умиленіемъ; но вздохнулъ и примолвилъ:. «Государь! ты узнаешь, какъ трудно быть Царемъ и человѣкомъ!»… Эссидъ отвѣтствовалъ съ улыбкою: «сыну Козроеву и другу Гассанову не трудно!»
Гассанъ жилъ еще мѣсяцъ, и готовясь заснуть сномъ вѣчнымъ, произнесъ. тихимъ голосомъ: «будь человѣкъ для своего щастія!» Эссидъ облобызалъ умирающаго, и Гассанъ отдалъ ему запечатанную хартію, говоря: «Когда не будешь щастливъ, то распечатай, и найдешь правила, которымъ слѣдуя, отецъ твой наслаждался жизнію. Прости!»… Эссидъ со слезами закрылъ глаза мудрецу — и еще на могилѣ его повторилъ клятву творить людей щастливыми.
Онъ сдержалъ слово, и не только въ указахъ подписывался отцемъ народа, но и въ сердца подданныхъ впечатлѣлъ, сіе имя. Самыя отдаленныя области цвѣли его благотвореніемъ, ибо Монархъ два раза въ годъ путешествовалъ по всему Государству, строго наказывалъ вельможъ неправосудныхъ и зналъ бѣдныя хижины не менѣе своего дворца великолѣпнаго. Лесть не дерзала забавлять его богатыми пиршествами, но вся Персія торжествовала праздникъ общаго благоденствія — и черезъ два года Эссидъ видѣлъ уже вездѣ людей щастливыхъ, которые справедливо именовали его творцемъ ихъ щастія. Путешествіе Монарха въ третій годъ царствованія было торжественнымъ шествіемъ среди полей обработанныхъ, городовъ цвѣтущихъ, деревень веселыхъ и милліоновъ радостныхъ, которые, упадая предъ ницъ, восклицали: отецъ нашъ! Эссидъ возвратился; спѣшилъ къ могилѣ Гассановой и сказалъ съ умиленіемъ: «Гассанъ! я не преступилъ клятвы; сдѣлалъ Персовъ щастливыми, и самъ блаженствую!»
Онъ дѣйствительно чувствовалъ себя блаженнымъ, или, лучше сказать совсѣмъ себя не чувствовалъ, занимаясь безпрестанно государственными дѣлами; но когда число ихъ уменшилось — когда добродѣтельные вельможи имъ образованные, и самъ народъ облегчилъ трудъ его — тогда Эссидъ имѣлъ уже болѣе свободнаго времени. Любовь Персовъ веселила его какъ и прежде; — сельскіе праздники, которые вездѣ сопутствовали ему въ путешествіяхъ, еще были пріятны душѣ Монарха; но они казались ему уже не наградою за труды, а только народнымъ веселіемъ, въ которомъ онъ могъ участвовать единственно по добротѣ своего сердца.
Эссидъ захотѣлъ особенныхъ, личныхъ наслажденій Сераль его былъ наполненъ красавицами; но долго обычай, а не любовь приводила его къ красавицамъ. Наконецъ онъ бывалъ уже чаще съ ними. Всѣ желали страстно взоровъ его и пылали къ нему почтительною любовію. Эссидъ наслаждался — но скоро охладѣлъ въ душѣ, и долженъ былъ упрекать себя нечувствительностію къ любви прелестныхъ женъ своихъ.
Однажды Эссидъ, гуляя въ саду, увидѣлъ Заиду, юную невольницу, которая сидѣла на травѣ въ горестной задумчивости и плакала" Прежде онъ не замѣчалъ ее: блѣдное лицо, печальный видъ и слезы украсили невольницу въ глазахъ Монарха. «Заида! ты плачешь?» сказалъ Эссидъ… Она спѣшила отереть покрываломъ слезы, и старалась весело улыбнуться. — Ты печальна? — «Можноли, Государь, печалиться тамъ, гдѣ ты?!»... Но Эссидъ видѣлъ еще новыя слезы въ глазахъ ея… «Развѣ тѣ одни нещастливы, которыхъ не удостоиваетъ своего вниманія!»… Эссидъ взялъ ее за руку, и съ улыбкою спросилъ: для чего же не старалась ты обратить его на себя?… Заида потупила глаза въ землю, тихонько отняла руку свою, и сказала: я не привыкла искать любви…. И такъ я прошу твоей! отвѣтствовалъ Эссидъ, и снова взялъ ея руку. Заида вздрогнула, задумалась и тихо отвѣчала; «естьли ты найдешь ее.»…
И Монархъ рѣшился найти любовь невольницы. Онъ всякое утро посылалъ ей богатые дары, давалъ въ честь ея великолѣпные праздники, велѣлъ Султаньшамъ чтить Заиду; но Заида казалась печальною. Наконецъ, осыпанная его благодѣяніями, она сказала ему: «ты заслужилъ мое сердце; я люблю тебя!»… И Монархъ обнялъ ее съ живѣйшею радостію, воскликнувъ: о Гассанъ! теперь знаю, что есть щастіе! я люблю и любимъ!
Но первая Султаньша съ лукавою усмѣшкою сказала ему: «Заида любитъ не тебя, Государь, а твоего невольника Омара! вотъ причина ея всегдашней горести!»… «Омара? воскликнулъ Эссидъ съ великимъ гнѣвомъ: нещастная!… Гдѣ онъ? Да явится въ сію минуту для своей погибели!»
Омаръ пришелъ…. Между тѣмъ Эссидъ успокоился. Ты любишь мою невольницу? спросилъ онъ: какъ вы могли узнать другъ друга? — «Она дочь моего сосѣда. Мы всякой день видались въ саду отца Занидина.» — Чѣмъ ты заслужилъ любовь ея? — «Любовію, почтвніемъ, горестію.» — А естьли она измѣнила тебѣ? — «Невозможно, или мнѣ остается умереть.»… Эссидъ велѣлъ; призвать Заиду и сказалъ ей: избери меня или его!… Заида поблѣднѣла; взглянула съ кроткимъ смиреніемъ на Царя, съ нѣжною горестію на Омара; упада къ ногамъ Эссидовымъ и сказала: «Государь! прости его и будь доволенъ моею смертію!»… Она схватила кинжалъ, но Эссидъ и Омаръ вмѣстѣ вырвали его изъ рукъ ея… За что ты полюбила невольника? спросилъ Монархъ. — «За то, что онъ полюбилъ меня.» — Для чего же моя любовь не могла тебя тронуть? — «Государь! дерзаю быть откровенною: любовь требуетъ равенства!» — Но какъ же любятъ меня другія Одалиски? — Заида молчала…. Или ты думаешь, что онѣ меня обманываютъ? — «Я знаю только мое сердце»… Знай же и сердце твоего Монарха! сказалъ Эссидъ съ жаромъ: возьми всѣ дары мои и будь супругою Омара. Юноша! ты заставилъ меня въ первый разъ позавидовать другому человѣку: ибо она хотѣла умереть за тебя. Поди и наслаждайся!… Царь остался наединѣ и мыслилъ: «Гассанъ! ты сказалъ правду: трудно быть Монархомъ — и щастливымъ! Можетъ быть Заида права; можетъ быть онѣ любятъ во мнѣ одного Царя. Завтра узнаю.»
На другой день Эссидъ съ ужасомъ вошелъ въ комнату нѣжнѣйшей своей любовницы и сказалъ: «Ради Аллы сокрой меня, или я погибъ!» Любовница скрыла его. Въ сію минуту вбѣгаютъ два вельможи, приставляютъ кинжалъ къ Султаньшиной груди, и восклицаютъ съ гнѣвомъ: «гдѣ Эссидъ? онъ долженъ умереть!»… Здѣсь, здѣсъ! говоритъ Султаньша дрожащимъ голосомъ: только пощадите меня!«.. Эссидъ вышелъ и сказалъ ей съ холоднымъ презрѣніемъ: „удались навѣки! любовь въ устахъ твоихъ есть гнусное злословіе… О Заида! ты права!“…
Эссидъ въ тотъ же день отпустилъ всѣхъ женъ своихъ. Онѣ пошли съ радостію, ибо онъ дозволилъ имъ взять сокровища. Гассанъ! Гассанъ! мыслилъ Царь: нѣтъ щастія на тронѣ! Но гдѣ же искать его? Я отдалъ бы всѣ богатства за одно сердце, меня любящее!
Потерявъ надежду имѣть любовницу, Эссидъ началъ сомнѣваться и въ искренности друзей своихъ. Ихъ почтеніе, ревность, усердіе, перестали ему казаться дружбою. Любезнѣйшему изъ нихъ онъ, сказалъ въ одинъ вечеръ: „Ясуфъ! клянись быть истиннымъ моимъ другомъ; забудь во мнѣ Царя. Я для тебя человѣкъ, и никогда, никогда не буду Монархомъ!“… Ясуфъ положилъ руку на сердце и клялся быть Эссидовымъ другомъ.
Черезъ нѣсколько дней Царь сказалъ ему: „Ясуфъ! сердце мое пылаетъ любовію къ юной супругѣ Галемовой: лети, и черезъ нѣсколько минутъ будь съ нею во дворцѣ моемъ!“… Ясуфъ поблѣднѣлъ. Государь! отвѣтствовалъ онъ въ изумленіи: Галемъ есть добродѣтельный вельможа. Можешь ли ты, зеркало справедливости… „Я люблю, дражайшій Ясуфъ; и естьли ты мой другъ, то помоги мнѣ“…. Я другъ твой, и не могу согласиться на дѣло постыдное. Эссидъ топнулъ ногою и грознымъ голосомъ воскликнулъ: „жену Галемову или твою голову!“… Ясуфъ скрылся, и черезъ нѣсколько минутъ привелъ въ сераль жену Галемову. Монархъ велѣлъ ей немедленно возвратиться къ супругу; взглянулъ на Ясуфа съ горестію и сказалъ ему: „Ты не хотѣлъ сдѣлать для Эссида, что сдѣлалъ для Царя. Поди, Ясуфъ, ты не другъ мой, а рабъ Монарха Персидскаго!“… Иду, отвѣтствовалъ Ясуфъ съ трепетомъ: но естьли бы ты самъ любилъ во мнѣ друга, а не подданнаго, то не могъ бы столь равнодушно удалить меня отъ твоего сердца….
Эссидъ не хотѣлъ уже обходиться съ людьми, ибо самъ не могъ быть человѣкомъ. Съ того времени онъ былъ только Монархомъ и любилъ одну добродѣтель: правосудіе. Но благоволеніе и любовь не смягчали судовъ его, и справедливость Монарха казалась народу жестокостію. Начали увеличивать его ошибки уменьшать добродѣтели, и Царь гнѣвно воскликнулъ: „гнусныя души! вы недостойны ночей, проводимыхъ мною въ трудахъ для вашего блага!“… Онъ сдѣлался въ самомъ дѣлѣ жестокимъ, ибо возненавидѣлъ людей.
Открылся заговоръ къ столицѣ, и головы падали. Народъ изъявлялъ ненависть къ Монарху, и подъ щитомъ ея корыстолюбивые начали грабить, сильные угнетать слабыхъ, въ увѣреніи, что народъ будетъ винить только Государя. Эссидъ наказывалъ преступниковъ, но не могъ истребить преступленія. Тронъ сдѣлался его нещастіемъ, ибо онъ обратился въ губительное судилище. Открылся явный мятежъ въ государствѣ: Эссидъ поразилъ мятежниковъ — и новые ожидали меча его въ столицѣ.
„Боже мой!“ воскликнулъ Монархъ въ одинъ вечеръ, послѣ казни многихъ бунтовщиковъ: „долго ли мнѣ наказывать? долго ли разить сихъ лютыхъ тигровъ? Пусть они терзаютъ другъ друга, когда ненавидятъ мое правосудіе!“… Онъ велѣлъ двумъ невольникамъ нести за собою мѣшки съ золотомъ и камнями драгоцѣнными, сѣлъ на лошадь, выѣхалъ изъ своей Имперіи, какъ заключенный выходитъ изъ темницы, и спѣшилъ въ Аравію.
„Здѣсь буду жить!“ сказалъ онъ на цвѣтущей долинѣ, осѣненной пальмами: „здѣсь забуду, что есть на свѣтѣ люди, кромѣ меня“… Невольники разставили шатеръ въ тѣни четырехъ пальмъ; опъ далъ имъ часть своего золота и велѣлъ удалиться»
Эссидъ остался одинъ, взялъ сокровища и понесъ ихъ въ пещеру. Между ими нашелъ онъ Хассанову хартію; вспомнилъ его слова; сѣлъ въ тѣни высокихъ пальмъ и читалъ слѣдующее:
«Эссидъ! Всевѣчный да исполнитъ мою надежду! Да будутъ милліоны подданныхъ тобою щастливы, и смерть покажется тебѣ Ангеломъ райскимъ!… и недоволенъ рокомъ своимъ, когда читаешь мое письмо: сія мысль для меня горестна. Я сказалъ тебѣ: будь человѣкомъ для своего щастія! и теперь то же повторяю. Трудно быть человѣкомъ, а всего труднѣе на престолѣ. Блаженство жизни основано Всевѣчнымъ на добродѣтели, любви и дружбѣ. Добродѣтель требуетъ жертвъ собственности, а Монархъ отдаетъ не свое; будучи правосуднымъ, онъ исполняетъ только свою должность, и еще не можетъ назваться превосходнымъ человѣкомъ. Для сердца твоего нужна любовь, для души святая дружба. Самовластитель окруженъ слугами; но слуги не друзья. Любострастіе предлагаетъ ему свои удовольствія; но любострастіе не любовь. Умѣй заслужить друга и любовницу! Они должны забыть Царя въ человѣкѣ. Не давай имъ золота: оно не твое. Отдай, что единственно принадлежитъ тебѣ: сердце. Одною любовію и дружбою купи любовь и дружбу. Естьли великая душа твоя можетъ обойтися безъ ихъ удовольствій, то будь щастливъ мыслію, что милліоны тобою щастливы, и не требуй отъ нихъ никакой награды. Когда же сердце твое противъ людей ожесточится, то оставь престолъ и сокройся въ неизвѣстности: тамъ скорѣе можно быть щастливымъ, ибо тамъ живетъ добродѣтель, любовь и дружба. Прости, Эссидъ!»
Эссидъ два раза прочиталъ Гассаново письмо — и терялся въ лабиринтѣ мыслей: то желалъ возвратиться на тронъ, чтобы снова благотворить людямъ; то надѣялся въ неизвѣстности вкусить конечное щастіе смертнаго — воспоминалъ жизнь свою, видѣлъ заблужденія и старался оправдать себя. Какъ! думалъ онъ: развѣ я не любилъ подданныхъ? развѣ не жертвовалъ имъ всею жизнію? Неблагодарные! чѣмъ они заплатили своему другу?… Но, можетъ быть, они раскаялись, потерявъ отца и Государя; можетъ быть, признательнымъ воспоминаніемъ награждаютъ теперь любовь мою!
Сія мысль, лестная для Эссидова самолюбія, такъ усилилась въ душѣ его, что онъ рѣшился тайно возвратиться въ отечество; зарылъ свое золото, выкрасилъ себѣ лицо и волосы, и подъ именемъ Гулькема явился въ Персіи. Несогласіе и раздоры варствовали въ государствѣ. Не многіе желали Эссидова возвращенія; другіе только хвалили его или бранили, слѣдуя своимъ личнымъ выгодамъ; нѣкоторые называли тираномъ. Онъ пришелъ въ Испагань, думая, что многіе люди, осыпанные нѣкогда его милостями, благословляютъ тамъ Эссидову память, но къ изумленію своему нашелъ въ столицѣ только одного друга — и сей другъ былъ Омаръ,
Хотѣли избирать новаго Царя. Одинъ Омаръ противился сему намѣренію и требовалъ, чтобы еще годъ ожидали Эссидова возвращенія. Царя избрали, и великодушный Омаръ воскликнулъ: «Естьли не могу служить Эссиду, то по крайней мѣрѣ могу быть его мстителемъ!» Онъ махнулъ кинжаломъ и вонзилъ его въ сердце новому Царю. Народъ въ ту же минуту растерзалъ убійцу. Гулькемъ поднялъ глаза къ небу и тихо сказалъ: «у меня былъ другъ, но я узналъ и потерялъ его въ одно мгновеніе!»… Онъ спѣшилъ въ домъ къ Омару: Заида стояла у дверей, и сосѣдъ разсказывалъ ей о печальномъ концѣ мужа ея. Она воскликнула: «Слава Небу! и я могу умереть за Эссида!»… Заида пронзила грудь свою кинжаломъ.
Эссидъ, пораженный быстрыми ударами судьбы, стоялъ въ изумленіи. Сестра Заидина выбѣжала изъ дому, съ крикомъ бросилась на ея тѣло, обнимала, цѣловала мертвую и лишилась памяти. Никто не смѣлъ помочь ей, боясь родственниковъ умерщвленнаго Царя. Эссидъ взялъ нещастную на руки, вынесъ изъ города, сѣлъ подлѣ колодезя, окропилъ ее водою — и Зюлима открыла томные, прелестные глаза свои.
Эссидъ сказалъ ей имя свое — имя Гулькена — звалъ ее жить съ собою въ пустыню, и клялся быть нѣжнымъ братомъ ея. Они черезъ нѣсколько дней пришли въ шатеръ Эссидовъ. Красавица занялась хозяйствомъ, и мало по малу облака горести исчезли на лицѣ ея.
Душа Зюлимы была одна изъ тѣхъ прелестныхъ, невинныхъ душъ, которыя не имѣютъ понятія о злѣ и считаютъ всѣхъ людей друзьями; хотятъ жить единственно для себя, но живутъ только для ближнихъ, и думаютъ о другихъ. Она видѣла Эссидово стараніе угождать ей, и ни мало не удивлялась. Онъ построилъ бесѣдку, украсилъ, ее розами и ясминами, ввелъ Зюлиму въ сіе жилище, и надѣялся, что она хотя нѣжнымъ взоромъ изъявитъ ему благодарность; но Зюлима только сказала: «прекрасно! я буду здѣсь съ утра до вечера.»
Всякой день, сдѣлавъ что нибудь для прелестной, онъ спрашивалъ: Зюлима! естьли бы Омаръ былъ живъ, то хотѣла ли бы ты возвратиться къ нему? и Зюлима отвѣтствовала: ахъ! съ какою радостію я возвратилась бы въ Испагань! — «И меня бы здѣсь оставила?» — Ты могъ бы итти со мною! — «Нѣтъ.» — И такъ мы ходили бы къ тебѣ въ гости." — -- Гулькемъ огорчился ея холодностію и думалъ: «О Гассанъ! гдѣжь любовь, которую ты обѣщалъ мнѣ въ неизвѣстности'?» Онъ не видалъ, что Зюлима уже любила его; не видалъ, какъ она безпокоилась въ разлукѣ съ нимъ, и съ какимъ весельемъ всякой разъ летѣла къ нему на встрѣчу! Зюлима хотѣла бы оживить Заиду, чтобы говорить съ ней объ одномъ Гулькемѣ! Но она говорила только о Заидѣ, и бѣдный любовникъ крушился.
Гулькемъ сидѣлъ подлѣ красавицы, взялъ ея руку, прижалъ къ своему сердцу — и Зюлима улыбалась. Онъ всталъ, устремивъ на нее мрачный взоръ безпокойной любви: Зюлима смотрѣла на него большими, свѣтлыми глазами, и засмѣялась. Онъ далъ ей шелковый поясъ: она носила его только одинъ день — и Гулькемъ сказалъ ей: ты не любишь меня! Зюлима отвѣчала съ усмѣшкою; ты не знаешь, что говоришь!
Гулькемъ занемогъ отъ горести, и Зюлима покойно спросила: «здоровъ ли братъ мой?» Онъ подалъ ей руку, и сказалъ: «я боленъ, и скоро умру!» Зюлима, поблѣднѣла, затрепетала, и могла только отвѣтствовать: «нѣтъ, я умру прежде!»
Гулькемъ прижалъ ее къ своей груди, цѣловалъ съ восторгомъ и едва могъ успокоить. Она сидѣла подлѣ него и плакала отъ нѣжности. Мысль о смерти единственнаго друга оживила любовь ея. «Что мнѣ дѣлать безъ тебя въ свѣтѣ?» говорила Зюлима: «одна мысль о разлукѣ съ тобою ужасна»…. Съ той минуты они не разлучались, и ложе болѣзни сдѣлалось брачнымъ.
«Гассанъ! ты сказалъ правду!» думалъ Гулькемъ, нѣжно обнимая супругу: "щастіе есть любовь; и клянусь Пророкомъ, что мнѣ уже ничего не надобно — ни друга, ни добродѣтели — для совершеннаго блаженства. Зюлима есть другъ мой, а любовь добродѣтель. "
Такъ жилъ щастливый Гулькемъ три года. Зюлима родила ему дочь; новый союзъ нѣжности!.. Хозяйственныя заботы умножились: мать занималась дочерью, и Гулькенъ не рѣдко оставался одинъ безъ дѣла.
Ближнимъ сосѣдомъ его былъ молодой Арабъ. Гулькемъ иногда ходилъ къ нему въ гости, и полюбилъ говорить съ нимъ. Они разсуждали о правилахъ мудрости и благоденствіи людей. Молодой Арабъ думалъ несогласно съ Гулькемомъ, и съ великимъ жаромъ утверждалъ свои мнѣнія. Часто разставались они въ твердомъ намѣреніи никогда уже не видаться. Абулъ — такъ назывался Арабъ — мыслилъ, что надобно быть добродѣтельнымъ единственно для добродѣтели, что всѣ удовольствія ничто; что дружба есть безразсудность, а любовь заблужденіе. «Я пекусь, о щастіи жены моей (говорилъ онъ) не по любви къ ней, а для всемірнаго блага. У меня нѣтъ друзей; но я всегда, пожертвовалъ бы другомъ своимъ непріятелю, естьли бы общая польза того требовала.» Гулькемъ утверждалъ, что такая добродѣтель свойственна Божеству, а не людямъ, которыхъ чувствительное, но слабое сердце можетъ любить только по выбору, а не всѣхъ.
Хотя они съ великимъ жаромъ спорили, однакожь не могли жить другъ безъ друга. Абулъ, увѣряя, что онъ любитъ въ Гулькемѣ только человѣка и равно со всѣми, вдругъ переселился къ нему и разставилъ свой шатеръ подлѣ самаго жилища его. Гулькемъ твердилъ, что онъ не можетъ любить Абула; однакожь, не смотря на то, мучился во время болѣзни сего молодаго человѣка и не отходилъ отъ его ложа.
Наконецъ особенный случай открылъ имъ глаза. Персы напали на Арабскій караванъ, и всѣхъ людей умертвили: Арабы клялись отмстить Персамъ. Въ одинъ вечеръ Абулъ съ ужасомъ прибѣжалъ къ Гулькему и сказалъ ему: «мои братья хотятъ завтра умертвить тебя: спасайся!» Зюлима, съ воплемъ бросилась въ объятія къ супругу, дочь обнимала колѣна отца. Въ ту же ночь Абулъ проводилъ ихъ за границу, и сказалъ: «Я исполнилъ долгъ человѣка и спасъ тебя; но впредь не кажись мнѣ на глаза, или заставишь меня пожертвовать тобою отечеству, котораго воля священна для гражданина.» Онъ простился со слезами, и нѣсколько разъ. возвращался увѣрить Гулькема дрожащимъ голосомъ, что ему должно будетъ выдать его Арабамъ.
Гулькемъ три дни прожилъ въ новомъ своемъ убѣжищѣ, и вдругъ ночью явился въ шатрѣ Абула, который съ радостнымъ изумленіемъ бросился къ нему въ объятія. «Я здѣсь, сказалъ Гулькемъ: мнѣ хотѣлось видѣться съ тобою. Предай меня, естьли хочешь!» …. «Тебя, моего друга? отвѣтствовалъ Арабъ: скорѣе самъ погибну! ты презираешь опасность, чтобы видѣть меня; а я на вѣки оставляю страну свободы, чтобы жить; съ тобой!» Абулъ на другой день былъ уже за границею вмѣстѣ съ Гулькемомъ.
Они поселились въ окрестностяхъ Багдада, сдѣлались благотворителями людей и построили домъ, въ которомъ бѣдные находили пищу и отраду; двери его никогда не затворялись. Гулькемъ жилъ съ Зюлимою и другомъ въ хижинѣ среди пальмовой рощи, на лугу ароматическомъ, въ самой благословенной странѣ Азіатской. Онъ воспитывалъ дочь свою для любви и нѣжности.
Гулькемъ въ глубокой старости лишился Зюлимы и друга. Дочь осталась единственнымъ союзомъ его съ землею. Она была для него любезнымъ сновидѣніемъ которое отдаляетъ пробужденіе, украшая послѣднія минуты утренняго сна.
Наконецъ дочь Гулькемова отдала сердце свое достойному юношѣ. Мудрый старецъ открылъ ему тайну щастія и закрылъ глаза навѣки, утѣшаясь мыслію, что оставляетъ сердце свое въ дочери, а богатства въ рукахъ благодѣтельнаго супруга ея, для утѣшенія нещастныхъ
Могила его видна близъ дороги Испаганской; на камнѣ вырѣзаны слова: добродѣтель, любовь и дружество были моимъ щастіемъ. Розы цвѣтутъ вокругъ могилы, изъ подъ камня течетъ вода свѣжая и прозрачная. Тутъ построенъ большой Каравансерай, называемый и донынѣ домомъ Гулькемовымъ. На семъ мѣстѣ всѣ путешественники останавливаются, пьютъ чистую воду и благословляютъ память добродѣтельнаго.