ОЧЕРКИ СЪ НАТУРЫ.
правитьГРОЗА.
править"Горе отъ Ума".
Видимо оживала природа; сползъ остатокъ грязнаго снѣга; повѣяло теплымъ, ласкающимъ южнымъ вѣтромъ. Весеннее солнышко безъ мѣры, безъ счету сыпало золото на зеленѣющія поля, на разбросанные по нимъ уединенные хутора и на растянутые до невозможности военныя поселенія, съ ихъ мѣловыми домиками, печальными офицерскими квартирами, сѣрыми казакинами подчиненныхъ и красными воротниками властей. Заботливо ладитъ плугъ свой мирный хуторянинъ; его мысли въ полѣ, его сердце переполнено нѣмой, невыразимой радостью; не та доля военнаго поселянина: шумитъ полупьяный вахмистръ и, рисуясь, будто главнокомандующій, на тощей клячѣ своей, грозно заказываетъ собираться въ округъ, куда въ скоромъ времени ожидаютъ одного изъ главныхъ начальниковъ военныхъ поселеній. Лѣниво, съ мрачными, голодными лицами, съ кускомъ черстваго хлѣба въ запасѣ, тянутся по дорогѣ къ округу толпы поселянъ готовить декораціи къ пріѣзду важнаго сановника.
Утро. Тихой, ясной улыбкой озарена вся природа; ни одного облачка на голубомъ небѣ; самыя тупыя лица выражаютъ удовольствіе и, наводящее въ обыкновенное время уныніе, военное поселеніе имѣетъ чрезвычайно веселенькій видъ.
Все готово къ пріѣзду сановника; ослѣпительной бѣлизны домики, ворота, заборы, до того похожи другъ-на-друга, что утомленный однообразіемъ глазъ видитъ одну бѣлую, невозмутимо-бѣлую полосу, не различая ничего больше. Ни жизни, ни малѣйшаго движенія не видно вдоль улицы, до такой степени длинной, что, кажется, мало человѣческой жизни, чтобы дойти до ея конца. Вся жизнь, все движеніе сосредоточивается на такъ называемой Офицерской Улицѣ: экипажи съ поселенными чинами перегоняютъ другъ-друга; вахмистры скачутъ какъ-будто на пожаръ; штабные Офицеры съ необычайной легкостью вбѣгаютъ на высокое крыльцо угольнаго дома казенной архитектуры, передъ которымъ стоитъ зеленый ящикъ и бѣлый, какъ гусь, кирасиръ. Далѣе, вдоль улицы, глядятъ изъ зелени офицерскіе домики, только-что выкрашенные и очень похожіе на конфекты въ розовыхъ и желтыхъ бумажкахъ; между ними отличается нѣкоторой роскошью домъ окружнаго командира Горленки, изъ оконъ котораго неумолкаемо раздается говоръ, смѣхъ и звуки польки, выбиваемые на фортепьянахъ руками одной изъ девяти дочерей его; нѣсколько подалѣе возвышается костелъ, съ лѣпнымъ карнизомъ, вычурными статуями и угрюмымъ сторожемъ, по цѣлымъ днямъ сердито раскачивающимъ тяжелый языкъ костелнаго колокола. За костеломъ живетъ волостной командиръ Ракъ, преживой и преюркій старичекъ, страстный сѣкунъ, умѣвшій казаться до чрезвычайности дряхлымъ старичишкой при смотрахъ, производимыхъ сильными, міра, что неоднократно спасало его сѣдую голову. Ракъ, какъ и большая часть стариковъ, имѣющихъ выгодное мѣсто, обладалъ красавицей женой, отличавшейся нѣсколько жидовскимъ типомъ и двумя прелестными малютками, всегда завитыми и распомаженными, какъ куклы. Противъ Рака, въ маленькомъ розовомъ домикѣ, съ однимъ такъ-называемымъ венеціанскимъ окномъ, помѣщался окружной инженеръ Зальцъ, страстный танцоръ: его ноги нетолько у себя въ квартирѣ, но и на улицѣ, постоянно выдѣлывали что-то въ родѣ па мазурки. Офицерская Улица выходитъ на площадь, убитую мелкимъ камнемъ и, въ ожиданіи пріѣзда важной особы, усыпанную блѣдно-желтымъ пескомъ, съ соборомъ посрединѣ и съ высокой каланчею на углу. На верху каланчи развѣвался желтый флагъ — эмблема квартированія въ округѣ желтаго полка: окружной заранѣе расчитывалъ на эффектъ, который произведетъ желтый, вьющійся въ воздухѣ, флагъ на ожидаемую власть. Рядомъ съ каланчею стоитъ пестрая корчма, украшенная вывѣской, на которой живописецъ, при всемъ стараніи изобразить льва, изобразилъ собаку — что, впрочемъ, ни сколько не помѣшало хозяину корчмы держать хорошія вины, постоянно привлекавшія толпы любителей, и когда одинъ скучающій офицеръ говорилъ тоже скучающему до одуренія офицеру: «куда бы провалиться, душа моя?» другой непремѣнно отвѣчалъ: «провалимся подъ каланчу!»
Отъ каланчи внизъ къ рѣкѣ тянется и пестрѣетъ, вся въ колонахъ и террассахъ, Еврейская Улица, всегда оживленная снующими взадъ и впередъ евреями, ихъ родителями, съ головами, трясущимися отъ старости, и безчисленными дѣтьми, показывающими языкъ проходящимъ и проѣзжающимъ мимо людямъ. За мѣстечкомъ быстро бѣжитъ широкая, чудная рѣка, съ медленно двигающимся по ней ветхимъ паромомъ, загроможденнымъ телегами и волами; за рѣкой виднѣется военный госпиталь съ растянутыми и однообразными палатами, рѣдкими, чахлыми деревцами и дорожками, усыпанными пескомъ, съ прогуливающимися по нимъ больными, нарядившимися, по случаю смотра, въ совершенно новые колпаки и халаты.
Скоро полдень… Махальный стоитъ на холмѣ, за рѣкой; поселенные чины облеклись въ мундиры; звуки польки умолкли въ домѣ окружнаго; томительное, тревожное ожиданіе выражается на всѣхъ лицахъ… Ракъ начинаетъ уже прихрамывать и какъ-то особенно жалобно кашлять — явный признакъ приближенія власти; Горленко вдругъ изъ великана превратился въ человѣка средняго роста, и, вмѣстѣ-съ-тѣмъ, полное, красное лицо его мгновенно утратило озарявшее его выраженіе доброты и чувства собственнаго достоинства.
Окружной Горленко принадлежалъ къ числу людей внушающихъ невольное уваженіе, и если не церемонился съ жидами, навязывая имъ за сходную цѣну для себя разнохарактерныя вывѣски домашней работы, съ изображеніемъ львовъ и тигровъ, очень мало похожихъ на звѣрей этихъ; если и занимался равненіемъ жидовскихъ домиковъ, то все это, сказать правду, дѣлалъ для семейства — для своихъ милыхъ дѣточекъ.
Робѣетъ окружной, и только видъ весело вьющагося цвѣтнаго флага, ярко выкрашенныхъ крышъ и стѣнъ и всюду желтѣющаго песка, и всюду натыканнаго кустарника нѣсколько ободряетъ его и вливаетъ въ душу сладкую надежду.
— Славное время Богъ далъ, покажемся на славу, — говоритъ окружной поселенному инженеру, лицо котораго нѣсколько вытянулось, а ноги не выдѣлывали болѣе па мазурки.
— Слава-богу! слава-богу! крестясь сказалъ инженеръ.
— Слава-богу! слава-богу!… тяжело кашляя, повторилъ Ракъ.
Вдругъ потемнѣлъ веселенькій видъ округа; потемнѣли яркія краски, потемнѣли лица поселенныхъ властей, потускнѣло золото на мундирахъ ихъ: солнце спряталось за тучу.
Туча замѣтно росла и чернѣла; море дождя висѣло надъ размалеваннымъ округомъ. Радуется и молится мирный хуторянинъ — блѣднѣютъ поселенные чины…
Вотъ зашумѣли гордые тополи, заскрипѣли по стекламъ вѣтки акацій, стукнули въ окна передовыя, крупныя капли дождя; потемнѣло совсѣмъ; молнія разрѣзала мракъ; все дрогнуло отъ страшнаго, нѣсколько минутъ непрерывавшагося громоваго удара; дождь хлынулъ какъ рѣка: каланча съ цвѣтнымъ флагомъ, соборъ, разноцвѣтные офицерскіе домики, костелъ съ его вычурными статуями и сердитымъ сторожемъ, домъ полковаго командира съ зеленымъ ящикомъ — все пропало и скрылось за волновавшейся стѣной дождя.
— Быть худу, быть тутъ худу! вскричали поселенные чины, хватаясь за головы и скрываясь въ ближайшіе дома.
Гроза миновала, и стало такъ свѣтло и тихо, какъ-будто ея никогда и не было.
Въ какомъ-то оцѣпенѣніи взирали поселенные чины на разрушительные слѣды только-что миновавшей грозы: смыты долговременные, неусыпные труды; глина и краска совершенно сползли; фантастическіе заборы будто 10 лѣтъ тому назадъ сдѣланы; тамъ стоитъ домикъ наполовину розовый, наполовину бѣлый; другой, напротивъ, вмѣсто желтаго принялъ какой-то мраморный цвѣтъ; тротуары размыты, улицы покрылись грязью, и даже цвѣтной флагъ, надежда окружнаго Горленки, имѣетъ видъ какой-то ни къ чему негодной тряпки.
Понятно, такой видъ не могъ порадовать поселенныхъ чиновъ.
«Ѣдетъ! ѣдетъ!… ѣдетъ!… Его превосходительство изволитъ ѣхать»! что есть силы кричитъ махальный, безъ всякаго милосердія работая палкой по всѣмъ частямъ худой, бракованной клячи.
Жиды первые увидали карету сановника и, притаивъ дыханіе, однимъ глазомъ, гдѣ-нибудь изъ щели, провожали ее до генеральскаго домика.
Тяжело закашлялъ волостной Ракъ и, въ то время, когда полковой командиръ съ большимъ шикомъ рапортовалъ сановнику, онъ напрасно искалъ глазами окружнаго Горленку: увы! несчастный Горленко опоздалъ къ встрѣчѣ.
Сановникъ, недовольный тѣмъ, что не нашелъ окружнаго на мѣстѣ, едва кивнулъ волостному Раку, и молча прошелъ осматривать полицію; тутъ набѣду попалась ему бѣдная кляча, на которой только-что примчался махальный; она тяжело дышала.
— Это что такое? спросилъ сановникъ, тыкая пальцемъ въ бѣдную клячу.
— Сорвалась, ваше превосходительство, нечаяннымъ образомъ, заикаясь отъ волненія, едва проговорилъ полицеймейстеръ, у котораго побѣлѣли губы.
— То-то, не сорвись ты у меня съ мѣста.
Сановникъ говорилъ «ты» нетолько всѣмъ своимъ подчиненнымъ, но даже ихъ супругамъ и дочерямъ.
— Ваше пррр… бойко началъ окружной Горленко.
— Совѣтую тебѣ больше спать, перебилъ сановникъ: кто спитъ, тотъ растетъ, а тебѣ еще много надобно вырости. И говоря это, сановникъ измѣрялъ надменнымъ взглядомъ десятивершковый ростъ окружнаго.
Все предвѣщало бурю. Проѣзжая по улицамъ къ току, сановникъ высоко поднялъ плечи и громко выражалъ негодованіе на жалкое состояніе зоборовъ, стѣнъ и тротуаровъ, имѣвшихъ чрезвѣчайно кислый видъ.
— Пошелъ!.. нерѣшительно произнесъ окружной, обращаясь къ своему кучеру.
— Шагомъ! скомандовалъ сановникъ, поражая Горленку молніеноснымъ взглядомъ.
Пріѣхавши на токъ, взволнованный сановникъ, не обращая ни малѣйшаго вниманія на изумительно выровненныя клади, немедленно приступилъ къ умолоту; самый тощенькій снопъ былъ поданъ съ клади. Сановникъ приказалъ перемѣнить — подали другой, еще болѣе тощій. Весь вскипѣвши отъ негодованія, сановникъ мигомъ очутился на клади и, выбравши тамъ самый большой и тяжелый снопъ, со всего размаха грянулъ имъ внизъ и попалъ прямо въ волостнаго Рака, стоявшаго въ-струнѣ, съ рукой приложенной къ трехъ-угольной шляпѣ. Ракъ покатился въ одну сторону, его трехъ-уголка въ другую, а сановникъ, никакъ неожидавшій такой трагической развязки, немедленно уѣхалъ на приготовленную ему квартиру и, запершись въ ней, строго приказалъ никого не пускать къ себѣ.
Наступившая ночь показалась вѣчностью для поселенныхъ чиновъ; не унывалъ только Ракъ и, спокойно укладываясь спать, нѣсколько разъ прошепталъ старую, но не скажу чтобы мудрую, пословицу: «перемелется, мука будетъ».
Проснувшись на другой день, сановникъ прежде всего пожелалъ знать, въ какомъ положеніи здоровье несчастнаго Рака (сановникъ былъ весьма сострадателенъ и, при всей горячности своей, имѣлъ доброе сердце), а потомъ, облекшись въ полную форму, приступилъ къ продолженію смотра. Кинувъ бѣглый взглядъ на земледѣльческія орудія и пропустивъ мимо себя справа по одному плуги поселянъ, сановникъ поѣхалъ на шелковицу, и остался совершенно доволенъ, тѣмъ болѣе, что вокругъ нея, какимъ-то чудомъ, разрослась неизвѣстно откуда взявшаяся густая сирень, и признаковъ которой не было при прошлогоднемъ смотрѣ. Любуясь сиренью, сановникъ пришелъ въ такое доброе расположеніе духа, что даже обратился съ ласковымъ словомъ къ сторожу шелковичнаго заведенія, весьма честному на видъ старику.
— Что старина, хорошо ли принимается сирень? спросилъ сановникъ, потрепавши старика по плечу.
— А якъ-же? Заразъ принимается, якъ тилько проводимъ ваше превосходительство — брякнулъ правдивый малороссъ.
Догадавшись наконецъ, въ чемъ дѣло, сановникъ снова пришелъ въ неистовство и своей рукой выдергалъ воткнутые въ землю густые кусты сирени; потомъ, весь въ огнѣ, опрометью кинулся въ коляску, приказавъ везти себя въ волость Руликовскаго, стараго гусара, окончательно выжившаго изъ ума и къ тому же страстнаго собачника…
Сверхъ ожиданія Бахматовцы, селеніе, которымъ завѣдывалъ Руликовскій, сдѣлали на сановника самое выгодное впечатлѣніе — вѣроятно, благодаря тому счастливому обстоятельству, что дождь, смывшій всѣ труды и приготовленія въ округѣ, благоразумно обошелъ Бахматовцы.
Утро было такъ-хорошо, какъ-только можетъ быть оно послѣ сильной грозы. Цвѣтные заборы играли красками и узорами, тротуары желтѣли пескомъ; а поселенные домики, бѣлые какъ снѣгъ, улыбаясь выглядывали изъ выстроившихся впереди ихъ гордыхъ тополей; къ тому же манежная ѣзда, которую сановникъ вздумалъ сдѣлать командѣ нижнихъ чиновъ, на бракованныхъ лошадяхъ, содержимыхъ для разъѣздовъ, шла какъ-нельзя-болѣе удачно: обыкновенно тощіе и жалкіе на видъ брыкиры были весьма жирны, смотрѣли очень весело, и даже нѣкоторые изъ нихъ покушались сбивать своихъ всадниковъ. Такое цвѣтущее состояніе ихъ можетъ-быть объяснено тѣмъ, что ихъ цѣлый годъ не выводили изъ конюшни, а для разъѣздовъ употреблялись лошади поселянъ.
— Часто ли вы на нихъ ѣздите? спросилъ сановникъ, обращаясь къ Руликовскому.
— Ежеминутно, ваше пррев… ежеминутно!…
— Люблю за это! и гоняете, и лошади сыты, похвалилъ сановникъ.
— Экое счастье Руликовскому, удивительное счастье! вотъ уже справедливо сказано: дуракамъ счастье! — въ лютой зависти твердили товарищи счастливаго Руликовскаго, въ почтительномъ отдаленіи двигаясь за его превосходительствомъ.
— Спасибо, старикъ, спасибо! Ты меня понялъ; я вижу что ты совершенно постигъ, чего я требую — съ нѣкоторой торжественностью произнесъ сановникъ по окончаніи смотра, продолжая дѣлать видъ, что не примѣчаетъ плачевныхъ физіономіи убитаго Горленки и Рака.
— Все бы хорошо, все бы въ порядкѣ, продолжалъ сановникъ: худо только, что ты собачникъ великій. До меня дошли слухи, что у тебя полсотни собакъ… полсотни на казенномъ хлѣбѣ… вотъ что худо!
— Ваше превосходительство… Ей-богу, ни одной не держу; даже собаченка была одна подружейная, и ту сбылъ! — почтительно увѣрялъ Руликовскій, захлебываясь отъ удовольствія. — А вотъ ваше превосходительство… мой родной братецъ, что на Волыни живетъ, вотъ тотъ такъ охотникъ! Вѣрите-ли, ваше превосходительство, десять душъ крестьянъ отдалъ за одну собаку… Ей-ей… ваше превосходительство… Ей-богу!.. Насъ, вѣроятно, смѣшали съ братцемъ.
— Это что такое у тебя — тамъ, направо, за строеніе? — перебилъ сановникъ, знавшій болтливость Руликовскаго.
— Это, ваше превосходительство, баня для вашего превосходительства… для пріѣзда вашего превосходительства выстроена экономическимъ образомъ, — поспѣшилъ донести Руликовскій, весьма обрадованный возможностью показать свое рвеніе. — А внутри, ваше превосходительство, все такъ у меня придумано… на-диво, ваше превосходительство! ванны, ваше превосходительство, фонтаны, краны, ваше превосходительство… даже дождь, ваше превосходительство. Войдешь, такъ и не выйдешь — райское гнѣздо ваше превосходительство, по-истинѣ райское гнѣздо.
— Славно, молодецъ!.. люблю такихъ дѣльцовъ!.. похвались, похвались. Взглянемъ, взглянемъ мы на райское гнѣздо. — Ты меня понялъ, Руликовскій, совершенно постигъ то, чего я требую — и, говоря это, сановникъ, потирая руки отъ удовольствія, направился къ банѣ, приглашая Горленку и его спутниковъ слѣдовать за нимъ и взглянуть на порядокъ, на то, чего добивается начальникъ столько лѣтъ и находитъ только въ Бахматовцахъ. Но странное дѣло! чѣмъ-ближе подступалъ сановникъ къ райскому гнѣзду, тѣмъ медленнѣе становился шагъ Руликовскаго; онъ поблѣднѣлъ и даже попробовалъ-было остановить намѣреніе сановника, отговаривая его тѣмъ, что въ банѣ страшный угаръ. Не слушая увѣщаній Руликовскаго, сановникъ быстро подвигался впередъ.
— Отворяй! вскричалъ онъ, подходя къ дверямъ райскаго гнѣзда: сановникъ почуялъ что-то недоброе.
— Ваше превосходительство…
— Отворяй!
— Ваше превосходительство! вотъ какой случай… ключъ потерялъ.
--….. Отворяй! стар…..
— Ваше… ваше превосходительство…
— Отворяй, сейчасъ отворяй!… ничему не внимая, кричалъ сановникъ мигомъ переходя къ сильнѣйшему гнѣву.
Дѣлать было нечего — принесли ключъ, и двери райскаго гнѣзда съ шумомъ отворились.
— Любопытно взглянуть… объятый нетерпѣніемъ произнесъ сановникъ, и величественно шагнулъ черезъ порогъ
Тутъ мы кидаемъ перо и обращаемся къ воображенію читателя: пусть оно поможетъ слабости нашихъ силъ. Скажемъ просто, что на встрѣчу власти, изъ открытыхъ «дверей райскаго гнѣзда», съ визгомъ и лаемъ выскочило болѣе полусотни собакъ, различныхъ породъ, какъ-нельзя-болѣе обрадованныхъ освобожденіемъ изъ заключенія, которому онѣ подвергались со вчерашняго дня. Какъ отшатнулся всторону испуганный сановникъ, забывъ наминуту обычную величавость свою, какъ полетѣлъ съ крыльца смятый стаемъ собакъ окружной Горленко, насколько вытянулись лица, окружавшія сановника, и наконецъ, какой видъ имѣла въ эту минуту фигура Руликовскаго — все это можно вообразить, но передать — невозможно.
Не даромъ сказалъ Шекспиръ: несчастья не ходятъ по одиначкѣ. Кинувшись въ экипажъ, разбѣшенный сановникъ нашелъ тамъ безъименное письмо, въ которомъ весьма подробно высчитывались огромные табуны окружнаго. Мало-того, сообщалась даже ближайшая къ нимъ дорога. И вотъ по ровной, широкой дорогѣ, уставленной бѣлыми каменными столбами, катитъ карета его превосходительства, далеко оставляя за собою дребезжащія нетычанки поселенныхъ чиновъ, и — вдругъ карета своротила всторону съ большой дороги, но едва примѣтной тропинкѣ, и, усиливъ бѣгъ, почти скрылась изъ виду изумленныхъ поселенныхъ чиновъ.
— Чьи это стада? грозно вскрикнулъ сановникъ, пріѣхавшій наконецъ въ луга, обитаемые счастливыми стадами окружнаго.
— Казенныя, ваше превосходительство! не запинаясь отвѣчалъ окружной, немедленно принимаясь разсказывать исторію табуновъ, какъ и почему заведены они и какое ихъ назначеніе.
— Если казенныя, такъ гнать ихъ за нами въ округъ! вскричалъ сановникъ, очень хорошо знавшій, что стада и не думали быть казенными.
— А васъ всѣхъ подъ-судъ! добавилъ громовержецъ.
На обратномъ пути, справедливый гнѣвъ его нѣсколько смягчился великолѣпной иллюминаціей, приготовленной предусмотрительнымъ Ракомъ. Ночь была темна, и по всей дорогѣ до округа стояли поселяне съ ярко пылавшими факелами въ рукахъ: — эффектъ былъ поразительный.
Проснувшись на другой день, поселенные чины нѣкоторое время были въ большомъ недоумѣніи, не зная навѣрно, трусить имъ, или нѣтъ — и долго бы колебались они, еслибы сановникъ, собравшись въ путь громить другіе округи, не разрѣшилъ ветеранамъ предстать предъ свѣтлое лицо свое. Сановникъ, какъ мы уже имѣли случай замѣтить, былъ одаренъ чувствительнѣйшею душою.
Накричавшись и натопавшись до совершеннаго изнеможенія, сановникъ сжалился надъ своими дрожавшими какъ осенній листъ подчиненными, и торжественно объявилъ, что всѣхъ бы ихъ пора на смѣну, но что онъ никого не хочетъ дѣлать несчастнымъ и, по добротѣ сердца, оставляетъ ихъ на мѣстахъ: окружнаго Горленко, благодаря его огромному семейству, волостнаго Рака, изъ жалости къ его дряхлости — и въ-самомъ-дѣлѣ, куда бы онъ дѣлся, старый калѣка! А что касается до Руликовскаго, то если кого Богъ обидѣлъ, такъ людямъ грѣшно обижать, да и за что приняться ему безъ службы: развѣ воробьевъ пугать.
Сановникъ имѣлъ свой взглядъ на службу; терпимость была его главнымъ правиломъ: — «Ну, побранить — побраню, и больно побраню, а несчастнымъ никого не сдѣлаю», часто твердилъ онъ въ кругу своихъ подчиненныхъ. И потому-то, когда окружной Горленко, усаживая его превосходительство въ дорожную карету, рѣшился сказать, что онъ не желалъ бы держать Рака въ своемъ округѣ, потому-что Ракъ раззоряетъ поселянъ, сановникъ, не задумавшись, отвѣчалъ: — «Бей его, а держи. Ты знаешь, я никого не хочу дѣлать несчастнымъ!…»
Нѣсколько минутъ, сохраняя почтительныя позы, стояли на мѣстѣ поселенные чины, провожая глазами удалявшуюся карету сановника, и потомъ разъѣхались по домамъ и, съ самымъ добродушнымъ смѣхомъ, принялись разсказывать своимъ супругамъ и добрымъ знакомымъ, какъ изволилъ гонять ихъ сановникъ…
Вечеръ… Пріемныя комнаты окружнаго освѣтились огнями; въ залѣ явились тоненькіе какъ прутики офицеры и, извиваясь, пустились гулять съ дѣвицами. Говорили о грозѣ и ея послѣдствіяхъ.
Послышалась полька, знакомая всѣмъ обитателямъ Офицерской Улицы.
— А вѣдь страшная была гроза! танцуя говорилъ высокій офицеръ.
— Ахъ, ужасная, ужасная! восклицала дѣвица.
— И замѣтьте, какъ неожиданно собралась! — разсуждалъ другой офицеръ, завертѣвшійся турманомъ вмѣстѣ съ своей дамой;
— Да… никакъ не могли ожидать — проговорила дама, начинавшая чувствовать головокруженіе.
— А вы слышали, какой былъ сильный ударъ? я думалъ, мы всѣ пропали — спрашивалъ инженеръ интересную волостную.
Вмѣсто отвѣта, волостная прищурила глазки и положила руку на плечо инженера: они понеслись.
Уходившіеся два офицера отдыхали у окна и говорили:
— Представь себѣ, душа моя, мы съ Стрипченкой сидимъ, закуривая папиросу, какъ-вдругъ бацнетъ… стеклы вонъ… ужасъ!
— А меня, душа моя, застала подъ каланчой, съ полчаса просидѣлъ… страшное дѣло!
Окружной Горленко имѣлъ видъ чрезвычайно веселый; онъ сидѣлъ въ углу залы, окруженный подчиненными.
— Красавицы мои, красавицы мои, шепталъ онъ, съ умиленіемъ взирая на порхающихъ дѣвицъ.
Шарканье и топанье танцующихъ заглушило польку.
— Куда ни шло… и я, на-радости, тряхну стариной. Пойдемъ, Соня! захлебываясь отъ удовольствія, вскричалъ окружной.
Поднялся неистовый смѣхъ… поднялся громъ рукоплесканій.
— Папа — со мной! папаша — со мной! со мной, папаша! — пищали дѣвицы безъ всякаго милосердія, влача по залѣ краснаго, задыхавшагося отъ усталости папашу.
— Папаша, папаша… потанцуй съ нами: лепетали завитые и разряженные малютки, приступая къ Раку.
— Купленочки мои, ангелы невинные! въ избыткѣ удовольствія твердилъ Ракъ, прыгая съ малютками.
Тутъ поднялось веселье такое… истинный праздникъ… Сталкивающіяся пары, хохотъ, жаръ какъ въ аду, взъерошенные волосы, мокрыя лица танцующихъ, принявшія какое-то странное выраженіе невиданной, небывалой на землѣ радости — и трудно было рѣшить, плачутъ лица ихъ, или смѣются…