I.
правитьГора, на которой мы остановились съ Шапкинымъ, называлась — Чортова-Почта. Нельзя не сознаться, что это именно названіе какъ нельзя больше шло къ ней. Представьте себѣ довольно крутую гору съ нѣсколькими лысинами по бокамъ; по самой широкой изъ лысинъ, начиная съ утесистой вершины, тянулись совершенно параллельно двѣ полосы точно нарочно разсыпанныхъ камней. Очевидно, что эти камни когда-то отвалились отъ каменнаго гребня на вершинѣ горы, а потомъ были сдвинуты внизъ снѣгами, или даже, можетъ-быть, когда-нибудь существовалъ здѣсь ледникъ, оставившій на своемъ пути ряды моренъ. Издали, особенно если смотрѣть на Чортову-Почту снизу, глазу представляется совершенно правильная широкая дорога, установленная по бокамъ довольно крупными валунами, — вотъ потому-то уральскіе охотники и назвали ее «Чортовой-Почтой».
— Прямо чортова почта, — объяснялъ Шапкинъ, усаживаясь на одинъ изъ валуновъ. — Вонъ какіе чемоданы да котомки онъ пятилъ на гору-то, а потомъ спьяну и разбросалъ по сторонамъ…
— Непремѣнно пьяный? — спросилъ я.
— А то какъ же?.. Онъ хоть и чортъ, а тоже не безъ ума… Заставь-ка его трезваго-то экую страсть каменья наворотить. По-вашему, по ученому-то, можетъ, это и смѣшно, а мы даже очень понимаемъ всѣ его штуки.
Шапкинъ, какъ всѣ настоящіе охотники и игроки, былъ очень суевѣренъ, притомъ онъ до извѣстной степени былъ поэтъ въ душѣ и облекалъ жизнь природы въ самыя таинственныя формы.
— Послушайте, Лука Агаѳонычъ, а вѣдь намъ не дойти засвѣтло до Ломовиковъ, — проговорилъ я. — Вонъ солнце ужъ на закатѣ, а итти верстъ семнадцать будетъ.
— Дойти-то дошли бы, да вонъ тамъ шапка плыветъ… — раздумчиво замѣтилъ онъ, указывая головой на сѣверо-восточную сторону неба, гдѣ круглилась и росла темная грозовая туча, точно вырвавшійся изъ какого-то гигантскаго орудія громадный клубъ чернаго дыма. — Гроза будетъ страшенная…
— Что же дѣлать?
— А тутъ есть балаганъ, подъ Вострякомъ, тамъ можно заночевать, если хотите.
Грозовая туча росла съ поразительною быстротою, какъ это бываетъ иногда въ горахъ, и ничего не оставалось, какъ только согласиться на предложеніе опытнаго стараго охотника, знавшаго мѣстность, какъ свои пять пальцевъ. Итти подъ проливнымъ дождемъ верстъ пятнадцать — было бы плохимъ удовольствіемъ.
— Вотъ спустимся по Чортовсй-Почтѣ, перекосимъ ложокъ и какъ разъ упремся въ балаганъ, — объяснилъ Шапкинъ, вскидывая на плечо свою тяжелую старинную двустволку. — И откуда, подумаешь, тучѣ было взяться… Экъ ее раздуваетъ!..
Когда мы начинали спускаться съ горы, вдали глухо гукнулъ первый ударъ грома, какъ будто онъ прокатился подъ землей. Все кругомъ какъ-то разомъ стихло и замерло, точно въ природѣ разыгрывалась одна изъ тяжелыхъ семейныхъ драмъ, когда всѣ боятся со страха дохнуть. Солнце быстро клонилось къ западу, погружаясь въ цѣлое море кроваваго золота; по травѣ отъ легкаго вѣтерка точно пробѣгала судорожная дрожь, заставлявшая кусты жимолости и малины долго шептаться. Тамъ, далеко внизу, тѣни быстро росли и сгущались въ ту вечернюю мглу, которая залегаетъ по логамъ сплошной массой; бурый ельникъ, который отдѣлялъ Чортову-Почту отъ Востряка, съ каждымъ шагомъ впередъ вырасталъ и превращался въ темную зубчатую стѣну. Мѣсто было дикое, но именно теперь, когда съ одной стороны горѣло зарево заката, а съ другой — темной глыбой надвигалась гроза, оно дѣлалось красивымъ своей дикой поэзіей. Вся эта жалкая сѣверная природа точно дохнула всей грудью, и то, что не имѣло смысла, взятое отдѣльно, получало особенное значеніе въ общемъ: всѣ эти разбросанные по сторонамъ камни, топорщившіеся въ травѣ кусты и кустики, точно выросшіе внезапно силуэты отдѣльныхъ елей и пихтъ — все слилось въ одну великолѣпную гармоническую картину, которой нельзя было не залюбоваться.
— Вонъ какъ на Талой дождь запластываетъ, — проговорилъ Шапкинъ, когда мы совсѣмъ ужъ спустились съ Чортовой-Почты. — Прямо на насъ такъ и катитъ!..
Гора Талая, до самой вершины заросшая молодымъ соснякомъ, вся точно вспыхивала при каждомъ громовомъ всполохѣ, и можно было отчетливо разсмотрѣть даже отдѣльныя вѣтви деревьевъ, вырѣзывавшіяся на свѣтломъ фонѣ. Туча выползала съ лѣвой стороны Талой и пустила впередъ себя мутную косую полосу дождя, которая тянулась на насъ, точно тучу задергивала какая-то невидимая рука громадной парусиной. А тамъ, на западѣ, блестѣло послѣднимъ свѣтомъ закатывавшееся солнце, обливая розовымъ огнемъ верхушки, лѣса и скалистые гребни горъ. Это была настоящая борьба свѣта и мглы, сопровождавшаяся оглушительной канонадой. Гора Вострякъ, торчавшая своей одинокой верхушкой, какъ громадный зубъ, была въ двухъ шагахъ, и мы скоро зашагали по громадному ельнику, гдѣ было уже совсѣмъ темно. Брести по такому лѣсу, особенно вечеромъ, даже привычному охотнику всегда какъ-то жутко: васъ охватываетъ мертвая тишина, сырой воздухъ давитъ грудь, начинаетъ казаться, что никогда изъ этой трущобы не выбраться, и невольно прислушиваешься къ шуму собственныхъ шаговъ, который теряется въ мягкомъ желтомъ мхѣ. Именно въ такомъ ельникѣ и «блазнитъ» непривычному человѣку, который начинаетъ бояться собственной тѣни и со страхомъ пробирается впередъ черезъ лѣсную чащу, валежникъ и папоротники. Глухо, непріятно кругомъ, точно надъ головой нѣтъ больше неба, а тьма ползетъ на васъ со всѣхъ сторонъ и начинаетъ медленно давить.
Я всегда любилъ смотрѣть, какъ Шапкинъ ходилъ въ такомъ лѣсу. Дѣло въ томъ, что простой охотникъ-любитель идетъ всегда дуромъ, какъ попало, въ крайнемъ случаѣ только по извѣстному направленію, а «охотникъ по преимуществу» идетъ съ расчетомъ и очень рѣдко прямо — онъ выбираетъ каждый шагъ и дѣлаетъ его увѣренно. Рѣзкой особенностью такого охотника служитъ то, что, какъ онъ зашелъ въ лѣсъ, такъ и пропалъ — вы идете съ нимъ чуть не рядомъ и все-таки его не видите. Эта манера на всякій случай итти подъ прикрытіемъ — всего лучше характеризуетъ настоящихъ охотниковъ, и Шапкинъ именно ходилъ такъ… вошелъ въ лѣсъ — точно сквозь землю провалился; десять разъ пройдешь мимо него и не замѣтишь, что онъ стоитъ гдѣ-нибудь за стволомъ дерева или «притулился» за кустикомъ. Появлялся Шапкинъ тоже какъ-то совсѣмъ неожиданно и ужъ не съ той стороны, гдѣ вы его предполагаете, притомъ ходилъ всегда совершенно неслышнымъ шагомъ. Но въ лѣсу онъ безъ передышки дѣлалъ по тридцати верстъ медленнымъ, развалистымъ шагомъ, точно хорошо заведенная машина. Глядя на его нескладную фигуру, съ несоразмѣрно длиннымъ туловищемъ и короткими вывороченными ногами, никто не подумалъ бы, что этотъ медвѣдь — записной ходокъ. И теперь я едва успѣвалъ слѣдовать за нимъ, хотя Шапкинъ шелъ самымъ обыкновеннымъ шагомъ и даже останавливался иногда. Такимъ образомъ мы перекосили ельникъ въ какихъ-нибудь полчаса, и когда почва пошла замѣтно въ гору и деревья начали рѣдѣть, кругомъ было уже совершенно темно, и только впереди, бѣлесоватымъ пятномъ, выдѣлялся какой-то просвѣтъ. Это была, какъ оказалось, глубокая лѣсная прогалина, гдѣ и стоялъ искомый балаганъ.
— Вотъ мы и дома, — провозгласилъ Шапкинъ, подставляя руку подъ рѣдко падавшія первыя капли дождя. — Только-только успѣли выбраться…
По надвигавшемуся глухому шуму со стороны Талой можно было заключить, что гудѣлъ настоящій ливень, какіе бываютъ на Уралѣ только въ іюлѣ, когда по ночамъ играютъ такъ называемые «зарники», или зарницы по великороссійскому говору, т.-е. при совершенно чистомъ, безоблачномъ небѣ вспыхиваютъ на горизонтѣ, красные огни, точно далекая молнія, хотя послѣдняя никогда красной не бываетъ. Балаганъ стоялъ на опушкѣ смѣшаннаго лѣса, подъ прикрытіемъ нѣсколькихъ очень высокихъ лиственницъ, высоко поднимавшихся своими широковѣтвистыми вершинами надъ шелестѣвшими подъ ними осинникомъ, березами и мелкой еловой зарослью. Такой смѣшанный лѣсъ никогда не бываетъ на матерыхъ нетронутыхъ мѣстахъ, а толчется непремѣнно около жилья или по лѣснымъ порубямъ и чрезвычайно напоминаетъ собой какихъ-то лѣсныхъ разночинцевъ. Господствующія лѣсныя насажденія на Уралѣ — это хвойные лѣса: ель, сосна, пихта, кедръ, а лиственныя породы жмутся только по лѣснымъ опушкамъ и главнымъ образомъ около воды, причемъ замѣчательно то, что большинство этихъ лиственныхъ породъ — пришлецы изъ средней Россіи и на Уралѣ появились сравнительно недавно, именно двѣсти-триста лѣтъ назадъ, когда русскіе поселенцы принялись «сводить» уральскіе лѣса. Колонизація новыхъ лѣсныхъ породъ шла за человѣкомъ шагъ за шагомъ, преимущественно рѣчными долинами, гдѣ вмѣстѣ съ русскими поселенцами осѣла далекая россійская гостья, береза и ея младшая сестра — липа. Собственно въ Сибири береза была неизвѣстна, и среди инородческаго населенія сложилась легенда, что вмѣстѣ съ этимъ «бѣлымъ деревомъ» идетъ и власть «бѣлаго царя».
— Скитокъ раскольничій здѣсь когда-то стоялъ, — объяснилъ Шапкинъ, останавливаясь передъ балаганомъ: — потому здѣсь очень превосходный ключикъ есть въ овражкѣ, точно слеза сочится… Медъ, а не вода.
Балаганъ, огороженный изъ толстыхъ лиственныхъ плахъ, походилъ на верховой погребъ, обложенный дерномъ, только здѣсь сверху просто была насыпана земля и потомъ уже она обросла травой и даже березками. Мимо него можно было пройти въ десяти шагахъ и не замѣтить. Такихъ балагановъ по широкому приволью уральскихъ горъ раскидано множество, потому что въ нихъ ютятся отъ непогоды и охотники, и бродяги, и артели ягодниковъ, и раскольничьи старцы, и лѣсообъѣздчики. Зимой, когда олень уводитъ охотника на лыжахъ верстъ за двадцать, такой балаганъ — единственное спасеніе. Внутреннее устройство балагановъ вездѣ одинаково: сейчасъ у двери очагъ изъ камней, большею частью безъ трубы, задняя половина занята широкимъ помостомъ — и только. Если хорошенько натопить очагъ, то въ балаганѣ дѣлается жарко, какъ въ банѣ, но неудобно то, что во время топки балаганъ весь наполняется дымомъ, какъ топятся всѣ курныя избы, а потомъ, когда отверстіе въ крышѣ, замѣняющее трубу, заткнутъ дерномъ или травой, въ балаганѣ долго стоитъ тяжелый угаръ. Но охотнику все это не въ диковинку, и онъ только кряхтитъ отъ удовольствія, обливаясь потомъ на полатяхъ; дымъ и угаръ въ счетъ нейдутъ, потому что, главное, было бы тепло и чтобы жгло уши жаромъ.
Пока я старался развести огонь на очагѣ изъ старыхъ головешекъ, стружекъ и хвои, Шапкинъ принесъ цѣлую охапку сухарника и «медовой» воды въ мѣдномъ чайникѣ. Черезъ четверть часа, когда надъ нашими головами разразилась гроза и лѣсъ точно застоналъ отъ раскатовъ грома, у насъ въ балаганѣ весело горѣлъ огонекъ и быстро наливалась живительная теплота.
— Слава тебѣ, Господи! — крестился Шапкинъ каждый разъ, когда отворенная дверь балагана вспыхивала ослѣпительнымъ пламенемъ занимавшейся молніи. — Вотъ это превосходно… ишь какъ молонья разыгралась!
— Чего превосходно-то?
— А гроза? Куда бы мы безъ грозы-то поспѣли… Все у насъ отъ грозы: и хлѣбъ спѣетъ, и трава доходитъ, и цвѣты. Посмотри-ка, какъ завтра все засмѣется кругомъ: настоящій праздникъ будетъ…
— Это отъ дождя, а не отъ молоньи.
— Ну, ужъ извините… Охъ, гдѣ-то дерево расщепало молоньей — слышите?
Среди разгулявшихся звуковъ трудно было различить трескъ разбитаго молніей дерева, но въ этомъ случаѣ я вполнѣ полагался на Шапкина, потому что онъ, какъ музыкантъ, различалъ отчетливо въ хаосѣ звуковъ каждую отдѣльную ноту. Я собственно любовался всполохами яркаго свѣта, который на мгновеніе открывалъ видъ и на Чортову-Почту и на Талую; точно отдергивался какой-то занавѣсъ и на громадномъ свѣтломъ экранѣ вспыхивала цѣлая горная панорама, рѣзавшая глазъ отчетливостью своихъ деталей. Ливень каждый разъ прекращался передъ особенно страшными ударами молніи, чтобы потомъ забушевать съ новой силой, какъ будто гдѣ-то открывался гигантскій душъ и вода бросалась сплошною струей.
— Всѣмъ бы хорошо, — задумчиво говорилъ Шапкинъ, подкладывая новое полѣно въ огонь: — да только я вотъ Агнечкѣ не сказался, что, можетъ, заночую въ лѣсу… ждать будетъ; безпокойная она у меня…
II.
правитьВъ числѣ нашихъ охотничьихъ трофеевъ было два рябчика и линялый косачъ, которые и были назначены на ужинъ. Пока кипѣлъ чайникъ, Шапкинъ ощипалъ дичь; рябчиковъ, не выпотрошивъ, завернулъ въ широкіе листья какой-то травы и въ этомъ видѣ закопалъ въ горячую золу, а косача оставилъ на похлебку.
— У него, у подлеца, мясо теперь, какъ подошва, — объяснилъ Шапкинъ, взвѣшивая ощипаннаго косача на рукѣ. — Онъ на варево только и годится, а рябчики въ самомъ соку… Супротивъ нашихъ уральскихъ рябчиковъ нигдѣ не сыскать: первый сортъ, потому онъ теперь сидитъ на земляникѣ, а наша-то земляника тоже извѣстная ягода — съ огнемъ поискать. Когда мы съ покойникомъ Асафомъ Иванычемъ на охоту ѣздили, такъ ужъ очень онъ любилъ, чтобы этихъ рябчиковъ земляникой начинять и рому прибавлять, а только я этого не уважаю.
— Это Ведерниковъ, Асафъ-то Иванычъ?
— Онъ самый… Страшенный охотникъ былъ — хлѣбомъ не корми, а только въ лѣсъ пусти. У Асафа-то Иваныча поваръ испанецъ былъ, собственно еще у его матушки, у самой старухи Ведерничихи… Характерная была покойница и любила покушать чистенько. Можетъ, слыхали? Коренная столбовая дворянка была, не чета пынѣшнимъ-то, и содержала себя весьма неприступно. Ну, такъ я у этого повара-испанца и наблошнился разной стряпнѣ, такъ что Асафъ-то Иванычъ по этому случаю безъ меня никуда на охоту не ходилъ. Охъ, лютъ былъ на всякаго звѣря ходить… Да что говорить, самъ былъ хуже всякаго звѣря: рука, какъ двухпудовая гиря — тройку на всемъ скаку останавливалъ, жеребцовъ однимъ ударомъ съ ногъ валилъ… Вотъ и я, нечего Бога гнѣвить, не обиженъ силенкой, а супротивъ Асафа Иваныча въ родѣ какъ воробей какой али комаръ. Разгуляется, бывало, Асафъ-то Иванычъ въ тепломъ мѣстечкѣ и начнетъ удивлять: двугривенные двумя пальцами сгибалъ… Могутный былъ человѣкъ. Однихъ медвѣдей сколько поднялъ на рогатину, а больше всего любилъ на лося зимой ходить… Это вѣдь самая душевредная охота, потому верстъ тридцать иной разъ за звѣремъ на лыжахъ надо пробѣжать. Тутъ ужъ одному ничего не подѣлать, а непремѣнно надо вдвоемъ или втроемъ. Мы вдвоемъ хаживали, когда глубокій снѣгъ падетъ и звѣря выслѣдятъ. Асафъ-то Иванычъ дня три передъ охотой не пьетъ, чтобы на ногу легче быть, ну, потомъ и орудуетъ. Вѣдъ это какая охота: найдемъ слѣдъ сохатаго и жаримъ по слѣду на лыжахъ, Асафъ Иванычъ впередѣ, а я за нимъ. Какъ настигли звѣря, и пошла потѣха… Подумайте то одно, что этакую махину, какъ сохачъ, надо на бѣгу замаять. Пробѣжитъ Асафъ Иванычъ верстъ пять за звѣремъ — верхнюю шубу долой, а я сзади ее поднимаю. Ну, натурально, отстанешь и только ужъ по слѣду за нимъ торопишься. Глядишь — верстъ черезъ пять нижній бешметъ валяется на полу, потомъ шарфъ, даже шапку броситъ, потому разгорится человѣкъ на бѣгу до смерти и никакого холоду не чувствуетъ. Бывало такъ, что Асафъ-то Иванычъ и ружье броситъ и съ однимъ ножомъ гонится, и ужъ непремѣнно положитъ звѣря. Разъ этакъ-то замаялъ онъ сохача, выбилъ его изъ силъ, ну, зарѣзалъ, а я съ одежей-то едва черезъ полтора часа добѣжалъ къ нему. Онъ въ одной рубашкѣ сидитъ на сохатомъ, и паръ отъ него валитъ, какъ отъ пристяжной лошади. Желѣзный былъ человѣкъ, а пропалъ отъ своего характеру: водочка да дѣвушки унесли вѣку, безъ ногъ сдѣлался на сороковомъ году, а вѣдь здоровья на полтораста лѣтъ было…
Къ числу похвальныхъ душевныхъ качествъ Шапкина, между прочимъ, принадлежала скромность, такъ что онъ, въ вящшее возвеличеніе Асафа Иваныча, отъ чистаго сердца превращалъ себя въ воробья, хотя и не имѣлъ ничего общаго съ этой вульгарной и безсильной птицей. Достаточно было взглянуть только на необъятную сутулую спину Шапкина, на его длинныя руки, какую-то необыкновенную четырехугольную шею, чтобы убѣдиться въ его громадной силѣ, и дѣйствительно онъ, въ свои подъ шестьдесятъ лѣтъ, кулакомъ забивалъ двухвершковые гвозди въ стѣну и поднималъ за переднія ноги стоялыхъ жеребцовъ. И лицо у него было самое подходящее къ фигурѣ: глубко посаженные маленькіе сѣрые глазки, развитыя надбровныя дуги, высунувшіяся скулы, большая нижняя челюсть, едва тронутая жиденькою растительностью песочнаго цвѣта, и ни одного сѣдого волоска въ свѣтло-русыхъ волосахъ. Говоритъ Шапкинъ неопредѣленнымъ жиденькимъ голоскомъ, какъ иногда говорятъ люди очень большого халибра, и улыбался добродушной, немного глуповатой улыбкой, отъ которой все лицо у него точно свѣтлѣло. Дома онъ одѣвался на господскую руку — въ длинный сюртукъ и крахмальныя рубахи, а на охоту являлся въ какой-то мудреной кожаной курткѣ, купленной гдѣ-то по случаю съ барскаго плеча. Теперь онъ сидѣлъ передъ огонькомъ въ охотничьихъ ботфортахъ и въ одной ситцевой рубашкѣ съ обношеннымъ и полинявшимъ отъ долгаго употребленія воротомъ, который такъ и врѣзывался въ его загорѣлую могучую шею.
Я любилъ слушать безконечные разсказы Шапкина о разныхъ «случаяхъ», которыми обильно пересыпана была вся его жизнь; вѣрнѣе сказать, эта жизнь представляла одну сплошную цѣпь такихъ случаевъ, потому что жилъ онъ, какъ птица, изо дня въ день. Любимой его темой были воспоминанія о фамиліи Ведерниковыхъ, потому что Шапкинъ выросъ подъ крылышкомъ этой столбовой дворянской семьи, въ качествѣ простого двороваго человѣка. Для меня лично Шапкинъ представлялъ особенный интересъ именно съ этой стороны, какъ обломокъ крѣпостного режима. Здѣсь необходимо оговориться. Уралъ, какъ и вся Сибирь, въ сословномъ отношеніи дѣлится только на крестьянъ, промышленниковъ, купцовъ и чиновниковъ — помѣщичій элементъ здѣсь отсутствуетъ, такъ что ни Уралъ ни Сибирь не знали крѣпостного права въ тѣсномъ значеніи этого слова. Уральское горнозаводское населеніе было только приписано къ заводамъ и находилось въ совершенно исключительныхъ условіяхъ. Но въ смутную эпоху дворцовыхъ переворотовъ XVIII вѣка на Уралъ, собственно въ Зауралье, было заброшено нѣсколько помѣщичьихъ семей, владѣнія которыхъ являлись крошечными островками на необъятномъ морѣ остальныхъ заводскихъ и казенныхъ земель и не имѣли никакого самостоятельнаго значенія, какъ вообще дворянскій помѣщичій элементъ; въ настоящее же время эти помѣщичьи земли или перешли въ руки кулаковъ, или пустуютъ, а ихъ владѣльцы давно разорились или вымерли. Странныя были эти помѣщичьи семьи, замѣшавшіяся въ среду сибирскаго населенія, какъ морская рыба, которая по ошибкѣ попала въ рѣку, а изъ нихъ особенно выдавалась фамилія Ведерниковыхъ, особенно старуха «Ведерничиха», мать Асафа Иваныча.
— Охъ, было-таки пожито, — съ тяжелымъ вздохомъ разсказывалъ Шапкинъ. — Когда жива была сама Ведерничиха, такъ у насъ въ Карабашѣ сплошное Христово Воскресенье стояло… да!.. Село простое было Карабашъ, а какая усадьба — дворецъ. Конечно, теперь головешки однѣ остались, сгорѣла усадьба-то, да и Ведерниковыхъ, почитай, никого не осталось… Ндравная была старушка и такой порядокъ завела: надъ воротами наладила вышку, въ родѣ какъ башня, а на вышкѣ постоянно особенный сторожъ ходилъ, чтобы докладывать барынѣ, кто по дорогѣ мимо ѣдетъ. Трактъ въ верстѣ проходилъ… Ну, доложатъ, примѣрно, что тройка бѣжитъ, сейчасъ верховыхъ и тройку заворачиваютъ на дворъ — лошадей въ конюшню, кучеру водки, колеса долой, а гостей въ усадьбу. Выживи три дни и ступай себѣ съ Богомъ. Разъ какъ-то благочинный попался, на слѣдствіе ѣхалъ, дѣло спѣшное, а старуха его не пущаетъ — выжилъ онъ такимъ манеромъ положенные три дня, а потомъ потихоньку пѣшкомъ и ушелъ на почтовую станцію за семнадцать верстъ. На моихъ памятяхъ было все.
Послѣ «воли» Шапкинъ очутился на улицѣ, какъ большинство дворовыхъ, и поселился въ уѣздномъ городѣ Загорьѣ, гдѣ въ теченіе двадцатилѣтнихъ мытарствъ успѣлъ сколотить себѣ домишко, въ которомъ теперь к проживалъ «своими средствами». Правда, благопріобрѣтенное жилье было не много лучше балагана подъ Вострякомъ и только-что не кричало, что развалится каждую минуту, если его не подопрутъ кольями со всѣхъ четырехъ угловъ; но все-таки у Шапкина былъ свой уголъ, а это было залогомъ полной самостоятельности. Очутившись на волѣ, Шапкинъ перепробовалъ всевозможныя профессіи. Служилъ на чусовскомъ караванѣ, искалъ золото, настраивалъ фортепьяно, устраивалъ почлежный домъ, даже сѣялъ рѣпу, но всѣ эти профессіи ничего, кромѣ убытковъ, не давали, и Шапкинъ подъ конецъ остановился на театрѣ, къ которому прилѣпился всѣми силами души и тѣла. Завѣтной его мечтой, правда, всегда было попасть въ горное Загорское правленіе, къ такъ-называемому «золотому столу», гдѣ наживали во время оно «большія тысячи», но эта мечта такъ и осталась мечтой, да и времена перемѣнились: блаженные дни сидѣвшихъ за «золотымъ столомъ» миновали… Въ театрѣ Шапкинъ не имѣлъ опредѣленнаго занятія и не получалъ никакого опредѣленнаго жалованья, а служилъ такъ, какъ и жилъ; при случаѣ, когда заболѣвалъ кассиръ, продавалъ билеты, при случаѣ мазалъ декораціи, при случаѣ «игралъ» на турецкомъ барабанѣ въ оркестрѣ, при случаѣ изображалъ «народъ» и т. д. Только одного онъ никогда не дѣлалъ — не игралъ на сценѣ, потому что, — какъ говорилъ самъ, — у него былъ плохой «резонансъ», т.-е. произношеніе, а въ сущности — Шапкинъ просто трусилъ, потому что былъ вообще совѣстливый и скромный человѣкъ. Эти «занятія театромъ» для него имѣли еще то преимущество, что дѣлали лѣто совершенно свободнымъ, а это для его поэтической души было дороже всего.
— Конечно, у «золотого стола» служить весьма превосходно, — безъ красненькой домой не придешь, — говорилъ Шапкинъ въ припадкѣ откровенности: — а все-таки чиновникъ, какъ цѣпная собака, а я вольный казакъ… Хочу — за дупелями пойду лѣтомъ-то, хочу — за утками, — самъ большей, самъ маленькій. А къ зимѣ подвалятъ актеры, работы по горло.
Кромѣ спеціально-театральныхъ дѣлъ, Шапкинъ всегда исполнялъ разныя порученія своихъ безчисленныхъ знакомыхъ: одна знакомая барыня просила достать непремѣнно бѣлую козлуху, тамъ квартира понадобилась кому-то, дальше подыскивали охотника на иноходца, и такъ далѣе, безъ конца. Вообще, до чужихъ дѣлъ Шапкинъ былъ великій охотникъ и изъ-за нихъ позабывалъ о себѣ. Такими людьми на Руси хоть прудъ пруди, и, какъ кажется, это одна изъ нашихъ національныхъ особенностей. Чѣмъ существовалъ Шапкинъ, какія у него были средства — являлось неразрѣшимой загадкой, въ родѣ квадратуры круга, но онъ существовалъ и, мало того, всегда находился въ самомъ ровномъ и благодушномъ настроеніи духа.
— Помилуйте, да о чемъ горевать-то? — удивлялся Шапкинъ. — Одному-то персоналу много ли нужно: зимой театръ, лѣтомъ вотъ дупельки, рябчики… Намъ добра не изжить!..
Занятія «театромъ» давали Шапкину самые жалкіе нищенскіе гроши, но для него важна была не матеріальная сторона дѣла, а сознаніе, что и онъ работаетъ, что и у него есть совершенно опредѣленная профессія, что и онъ наконецъ можетъ болѣть и радоваться въ опредѣленномъ направленіи, какъ органическая часть живого цѣлаго. Новыя декораціи, новая пьеса, новый талантъ провинціальныхъ подмостковъ — все это приводило его въ неподдѣльный, немного дѣтскій восторгъ, какъ плохіе сборы и разныя спеціально-театральныя неудачи лишали его сна и аппетита. Провинціальный театральный мірокъ, полный вѣчнаго раздѣленія, интригъ и закулисныхъ каверзъ, являлся для Шапкина постоянной заботой, потому что нужно поддержать такого-то актерика, сбить спеси зазнавшейся, капризничавшей примадоннѣ, провести на хорошую роль начинающій талантъ, поощрить подарочкомъ искреннее служеніе музамъ, — словомъ, работа безъ конца и, главное, совершенно добровольная работа, которой никто не хотѣлъ замѣчать, а тѣмъ болѣе цѣнить. Другой на мѣстѣ Шапкина давно плюнулъ бы на все, но онъ служилъ дѣлу, а не лицамъ, и въ этомъ, можетъ-быть, заключалась тайна, его философскаго благодушія. Провинціальныя труппы вообще набираются съ борку да съ сосенки и потому вѣчно грозятъ моментальнымъ распаденіемъ изъ-за ничтожнѣйшихъ пустяковъ; въ такихъ критическихъ обстоятельствахъ Шапкинъ бѣгалъ и суетился, какъ бѣгаютъ крысы въ кораблѣ, давшемъ течь и готовомъ пойти ко дну.
— Въ третьемъ годѣ актриса Размаринова изъ-за трека чуть всю обѣдню не испортила, — повѣствовалъ Шапкинъ съ наивнымъ трагизмомъ. — Треко-то въ одномъ мѣстѣ немного поотцвѣло, а ей нужно было Нериколу играть… нѣтъ, не Нериколу, а Маргариту въ «Маленькомъ Фаустѣ», ну и подняла содомъ. Такъ вѣдь едва уломали… И вся-то ей цѣна — расколотый грошъ, а ужъ умѣла угодить публикѣ, потому ноги у ней были антикъ. На Ирбитской ярмаркѣ купцы въ неистовство чувствъ приходили отъ ея ногъ и на себѣ на квартиру каждый вечеръ изъ театру ее возили. Ноги для настоящей актрисы первое дѣло, на нихъ корсета не надѣнешь…
Нужно замѣтить, что Шапкинъ не бралъ капли вина въ ротъ, не курилъ и вообще былъ самый воздержный человѣкъ, хотя и не безъ нѣкоторыхъ слабостей. Такъ, онъ не могъ никогда удержаться, чтобы не приврать малую толику, когда разговоръ заходилъ объ охотѣ, потому что очень ужъ любилъ все необыкновенное. Впрочемъ, всѣмъ записнымъ охотникамъ, какъ извѣстно, присуща эта маленькая слабость. Разъ какъ-то на охотничьей стоянкѣ разговоръ зашелъ о джигитовкѣ. Народъ собрался все бывалый: кто разсказывалъ о джигитовкѣ донскихъ казаковъ, кто о черкесахъ, кто о текинцахъ. Шапкинъ слушалъ все внимательно и, когда всѣ разсказы истощились, добавилъ слѣдующее:
— Что же, это не велика еще хитрость — съ лошади шапками рубли поднимать или на ногахъ въ сѣдлѣ скакать, а вотъ со мной случай былъ… Какъ-то въ оренбургской степи была джигитовка — вотъ это такъ джигитовка, могу сказать!.. У дороги поставили кадушку ведеръ въ шесть, налили ее молокомъ и бросили въ кадушку двугривенный. Ну, казачокъ на всемъ скаку чубурахъ головой въ кадушку, схватилъ двугривенный зубами и валяй дальше… Простые оренбургскіе казачишки орудовали!..
III.
правитьИтакъ, мы сидѣли въ балаганѣ; ливень продолжалъ еще итти, но буря уже миновала, и только изрѣдка раздавался въ горахъ оглушительный громовой раскатъ, точно отстрѣливался непріятель, отступавшій въ безпорядкѣ. Пріятно было именно въ такую погоду сидѣть у весело потрескивавшаго огонька, освѣщавшаго неказистую обстановку балагана какими-то взрывами: полоса свѣта то выхватитъ гнилой уголъ, разрисованный зеленоватою плѣсенью, то прокопченный дымомъ бревенчатый потолокъ, то заглянетъ подъ полати, гдѣ валялся всякій соръ, — остатки натащеннаго сюда охотниками сѣна, суковатое полѣно, изношенный лапоть, обрывокъ гнилой веревки. За пріятными разговорами мы выпили цѣлыхъ два чайника, а потомъ принялись за изжарившихся рябчиковъ, которые оказались, конечно, превосходными, какъ верхъ доступнаго человѣку кулинарнаго искусства.
— А вы слыхали, какъ сибирскіе купцы живыхъ осетровъ съ собой возятъ? — спросилъ Шапкинъ, вслухъ продолжая нить своихъ мыслей. — Очень просто: возьмутъ такого живого осетра, завернутъ въ оленью доху и положатъ съ собой, а какъ пріѣхали на станцію — сейчасъ ему въ пасть стаканъ водки, и опять дальше. Такъ его можно везти денъ пять…
Этотъ неожиданный осетръ явился, вѣроятно, въ pendant къ изжареннымъ рябчикамъ. Люди, которые долго остаются съ глазу на глазъ, часто ведутъ такой отрывочный и, повидимому, безсвязный разговоръ — каждый настолько занятъ нитью собственныхъ размышленій, что совершенно не замѣчаетъ безсвязности своего вопроса. Къ отвѣтъ на осетра, глядя, какъ Шапкинъ уплетаетъ удивительно зажареннаго рябчика, я, неожиданно для самого себя, спросилъ его:
— Скажите, пожалуйста, Лука Агаѳонычъ, вы когда-нибудь были больны?
— Я-съ… Т.-е. настоящей болѣзни, пожалуй, не бывало, Богъ миловалъ, а такъ случай одинъ вышелъ… И захворалъ бы, непремѣнно захворалъ бы, ежели бы не одинъ знакомый фершалъ. Это когда я еще въ театрѣ не служилъ, а ходилъ на чусовскомъ караванѣ. Дѣло весной было: суматоха, хаосъ, столарня, не приведи Господи никому, потому дѣло спѣшное, а бурлачье это, прямо сказать, ничего не понимаетъ. Ну, всѣ караванные служащіе, какъ сплавъ, такъ на другой же день отъ крику безъ голосу, а только хрипятъ, какъ которыя злыя цѣпныя собаки. Бѣгаешь цѣлый день, высуня языкъ, время весеннее, самое обманчивое, того гляди, прохватитъ вѣтеркомъ. Такимъ манеромъ я и почувствовалъ себя неладно, точно совсѣмъ другой сталъ — и руки не мои, и ноги тоже, и голова, какъ глиняный горшокъ. Вижу, плохо дѣло, сейчасъ къ фершалу, а онъ каждую весну пріѣзжалъ зубы дергать пристанскимъ бабамъ, потому что всѣ онѣ зубами на сплаву маются. Другой за-разъ зубовъ пять выхватитъ… Осмотрѣлъ меня фершалъ и говоритъ: «У тебя, Лука Агаѳонычъ, кислоты нѣтъ…» — Какъ такъ кислоты нѣтъ? — «А такъ, говоритъ, такая есть болѣзнь, что въ человѣкѣ вся кислота истребится». И вылѣчилъ: истолкъ сулемы да мѣднаго купоросу, да еще прибавилъ какихъ-то злыхъ кореньевъ — и какъ рукой сняло… Послѣ я доктору знакомому разсказывалъ, такъ не вѣритъ и даже весьма смѣялся. А все-таки я нынче къ ненастью иногда чувствую, какъ будто опять во мнѣ этой кислоты мало стаетъ… сй-Богу!.. Вотъ вамъ смѣшно, а я это очень хорошо чувствую и стараюсь водворить кислоту: уксусъ пью, лимоны ѣмъ, капусту соленую… очень помогаетъ.
За рябчиками послѣдовала косачиная похлебка, а затѣмъ ничего не оставалось, какъ лечь спать.
— Ну, теперь я васъ буду дымомъ угощать, — говорилъ Шапкинъ, притворяя дверь въ балаганъ. — А то холодно будетъ…
— По-моему, ужъ лучше пусть будетъ холодно, а то задохнешься еще пожалуй.
— Нѣтъ, вы только закройте глаза, а потомъ привыкнете, даже понравится.
Я кое-какъ уговорилъ старика подождать еще часокъ, пока калякаемъ о разныхъ разностяхъ. Для меня сидѣть такимъ образомъ у огонька, гдѣ-нибудь на охотничьей стоянкѣ, всегда доставляло истинное удовольствіе: кругомъ темь, хоть глазъ выколи, мертвая тишина, ночной холодокъ ползетъ снизу и заставляетъ вздрагивать, а ты сидишь, какъ очарованный, уставившись въ огонь, и какъ-то ни о чемъ не думаешь, а просто чувствуешь себя безотчетно хорошо. На душѣ дѣлается такъ легко, точно перенесся совсѣмъ въ другой міръ, разомъ стряхнувъ съ себя всѣ злобы и треволненія, которыя одолѣваютъ въ обыкновенное время. И сидѣлъ бы такъ безъ конца, чувствуя, что и тебѣ нѣтъ никакого дѣла до всѣхъ остальныхъ людей, и имъ тоже. Есть зеленыя горы, есть лѣсъ, есть пара рябчиковъ въ ягдташѣ, есть медовый ключикъ въ лѣсу — и довольно… Вотъ это и есть счастіе, насколько счастіе возможно. Да и много ли нужно для такого счастія? Спрятался человѣкъ отъ дождя въ балаганъ, подставилъ одинъ бокъ къ огоньку, а тамъ пусть вся природа корчится въ конвульсіяхъ безумной борьбы разгулявшихся стихійныхъ силъ. Можетъ-быть, это очень некрасивый эгоизмъ, но вѣдь онъ разыгрывается на пространствѣ всего нѣсколькихъ квадратныхъ сажень, и я часто завидую Лукѣ Агаѳонычу, который, — выражаясь языкомъ Шопенгауэра, — такъ полно можетъ «растворяться въ настоящемъ».
— А все-таки Агнечка безпокоиться будетъ… — нѣсколько разъ повторялъ Шапкинъ, потягиваясь и зѣвая. — Очень она у меня сумнительная дѣвчурка. Во второй классъ гимназіи перешла… какъ же, умненькая такая растетъ.
Агнечка была воспитанница Шапкина, которая жила вмѣстѣ съ нимъ въ его избушкѣ. Это была задумчивая одиннадцатилѣтняя дѣвочка, темноволосая и сѣроглазая. По всему складу маленькой изящной фигурки можно было замѣтить, что Агнечка была не простого роду, но какъ она попала къ Шапкину — онъ не любилъ разсказывать, и когда разговоръ заходилъ на эту тему, — отмалчивался или заминалъ рѣчь. Впрочемъ, у него была страсть къ воспитанницамъ, вынесенная, вѣроятно, еще изъ помѣщичьей усадьбы, гдѣ всегда ютились таинственныя дѣвицы всѣхъ возрастовъ подъ общимъ терминомъ «шпитонокъ». Старуха Ведерничиха любила окружать себя такими безродными существами, и Лука Агаѳоновичъ унаслѣдовалъ отъ нея это пристрастіе. До Агнечки, по его словамъ, у него была другая воспитанница, которая заплатила ему за отеческія попеченія самой черной неблагодарностью — звали ее Марѳенькой. Нашлись злые языки, которые таинственную Агнечку называли незаконной дочерью Шапкина, потому что онъ ужасно возился съ нею; но такое предположеніе еще требовало доказательствъ, а ихъ не было налицо. Къ женщинамъ Шапкинъ относился въ высшей степени сдержанно, хотя и не безъ галантности театральнаго человѣка и любезника старой школы, только онъ не любилъ разсказывать разныхъ пикантныхъ анекдотовъ и «дѣтскихъ» исторій, къ чему всѣ записные охотники имѣютъ большую склонность. Скоромные разговоры онъ всегда слушалъ со сдержанной и какой-то больной улыбкой, точно обижался. Только раза два онъ какъ-то случайно проговорился, когда мы ночевали вдвоемъ въ лѣсу, о какой-то Аннѣ Асафовнѣ, и то очень неясно… «Вы не знавали Анны Асафовны? — какъ-то неожиданно спросилъ меня Шапкинъ. — Ахъ, какая была отличная дама… такая дама, такая дама, что просто даже удивительно!» — «А кто она такая?» — «Да такъ, она при театрѣ находилась… замѣчательная дама!» Этимъ разговоръ и кончился, такъ что отличная дама Анна Асафовна оставалась для меня загадкой, хотя по величанью и можно было предполагать въ ней дочь знаменитаго Асафа Иваныча Ведерникова.
— Вы не были женаты, Лука Агаѳонычъ? — спросилъ я нечаянно, раздумавшись объ Агнечкѣ.
Мой вопросъ точно передернулъ Шапкина, и онъ вдругъ какъ-то неловко съежился, точно его укололо.
— Это вы насчетъ Агнечки? — тихо спросилъ онъ.
— Нѣтъ, такъ… просто…
Наступила неловкая пауза. Дождь замѣтно стихалъ, въ открытую дверь потянуло уже ночною сыростью; было часовъ десять ночи.
— А вѣдь про Агнечку напрасно болтаютъ, — заговорилъ Шалвинъ, съ трудомъ подбирая слова, — что будто она моя дочь… Совершенная напраслина-съ!.. Я Агнечку дѣйствительно люблю, и даже очень люблю, можетъ-быть, больше родной дочери, а только она мнѣ чужая, т.-е. собственно, пожалуй, и не чужая, а такъ… Анну-то Асафовну помните?
— Нѣтъ.
— Вотъ была дама… ахъ, какая это была дама!.. Да что тутъ говорить… — махнулъ рукой Шапкинъ въ какомъ-то отчаяніи. — Это такая была замѣчательная дама, такая дама… Можетъ-быть, помните актера Карачарова? Онъ все больше въ Загорьѣ игралъ….
— Высокій такой?
— Да, четырнадцати вершковъ росту, въ плечахъ широченный и пасть, какъ у быка, — ну, настоящій былъ трагикъ, по всей формѣ. Бывало, двухъ человѣкъ себѣ на грудь ставилъ. Ну-съ, такъ этотъ самый Карачаровъ отъ Анны Асафовны, можно сказать, и въ землю ушелъ…
— Какъ такъ?
— А такъ… случай такой. Вѣдь дама-то какая была?!. — еще разъ воскликнулъ Шапкинъ, хватаясь обѣими руками на голову. — Т.-е. Анна Асафовна собственно была барышня, а только… ну, однимъ словомъ, это съ актрисами всегда такъ бываетъ: дѣвица на дамскомъ положенія, и Анна Асафовна тоже. Вотъ однажды Карачаровъ и скажи одно слово про Анну Асафовну… очень ей не понравилось это самое слово. Какъ-то сошлись они вмѣстѣ, Анна Асафовна какъ накинется на Карачарова, сбила его съ ногъ и давай топтать, а потомъ схватила его за горло да въ окошко и хотѣла выбросить, этакую машинищу, а Карачаровъ только хрипитъ. И выбросила бы, ежели бы добрые люди не отняли… при мнѣ все было, на моихъ глазахъ. Никому бы въ свою жизнь не повѣрилъ, что такія женщины бываютъ, а вотъ бываютъ же… Карачаровъ-то послѣ этого самаго случая чахъ-чахъ, да такъ и не поправился. Нѣтъ, да вы представить себѣ не можете, что за дама была Анна Асафовна: такихъ больше не осталось… извините!.. Куда?.. Что вы… вѣдь это что такое было: тигръ, а не женщина!
Шапкинъ ужасно воодушевился, размахивалъ руками и даже съ азартомъ нападалъ на меня, хоть я я не думалъ спорить съ нимъ.
— Какое же слово сказалъ ей Карачаровъ? — спросилъ я, чтобы привести старика въ себя.
— Слово?… Ахъ, если бы вы знали Анну Асафовну… — продолжалъ Шапкинъ, не разслышавъ вопроса. — Да на другихъ-то женщинъ послѣ нея и смотрѣть не захотѣли бы… Какія это женщины? Галки — и весь разговоръ. Вонъ у насъ каждый годъ новая примадонна, а что въ нихъ толку; двухъ фунтовъ не подниметъ другая, а тоже я, говоритъ, примадонна… тьфу… Анна-то Асафовна возьметъ, бывало, двухпудовую гирю да двадцать пять разъ одной ручкой — вотъ этакимъ манеромъ — спуститъ и подниметъ ее (Шапкинъ показалъ, какъ Анна Асафовна поднимаетъ гирю) и не дохнетъ. Вотъ какая это была женщина… да-съ! Ростомъ она не велика была и лицомъ не такъ красива, а что касается всего прочаго — портретъ… И не то, чтобы толстая тамъ била, а въ настоящей препорціи, какъ слѣдуетъ барышнѣ. Руки, ноги у ней… ахъ, да что тутъ говорить — нѣтъ больше такихъ женщинъ, нѣтъ и нѣтъ, да и не будетъ никогда!.. Купцы просто сатанѣли, когда она въ треко одѣнется, бывало; вся въ ямочкахъ, какъ точно будто изъ воску вылѣплена.
— А теперь гдѣ она?!
— Умерла… лѣтъ ужъ съ восемь этому времю будетъ. Такъ отъ самыхъ пустяковъ погубила себя, потому что все-таки женская часть въ ней была. Оно вѣдь кому какъ: другая только встряхнется, а Анна Асафовна не таковская была женщина — золотая душенька, только ужъ судьба ей такая задалась. У меня на рукахъ и померла. Вотъ гдѣ мое горе было — немало я тогда надъ ней слезъ пролилъ, а она же меня и утѣшала, голубушка. Агнечка-то, значитъ, дочь ей приходится, Аннѣ-то Асафовнѣ; вотъ я и любуюсь надъ ней: хоть и далеко до матери, а все же знаки есть… этакъ разсердится иногда да исподлобья, исподлобья и засмотритъ… Ахъ, люблю я эту Агнечку, вотъ какъ люблю, и ужъ выведу въ настоящіе люди, чтобы послѣ добрымъ словомъ стараго дурака помянула. Вѣдь нынче что! Жить да жить барышнямъ надо, да Господа благодарить, потому вездѣ скатертью дорога, и въ телеграфъ, и въ учительши, и въ разныя конторы, а прежде только и свѣту въ окнѣ, что замужъ, а то ищи блохъ у болонокъ, пока не околѣешь. Порядочная прежде темнота была даже и у образованныхъ-то людей…
— Анна Асафовна была дочь Асафа Иваныча?
— А вы какъ знаете?
— Да по отчеству видно…
Старикъ на мгновеніе задумался, вытеръ лицо ладонью и съ тяжелымъ вздохомъ проговорилъ:
— Да, дочка Асафа Иваныча, голубчика… Кто бы могъ подумать… а?.. У Асафа-то Иваныча еще сынъ былъ, онъ и теперь живъ, въ богадѣльнѣ въ Загорьѣ содержится, потому что не въ своемъ разумѣ, да и изубожился… э, да долго вамъ это все разсказывать, потому что и моя тутъ часть вышла… да, не смотрите, что я изъ дворовыхъ, а чувствовать и я могу… да!.. Къ женскому полу я никогда сладострастія не имѣлъ, какъ покойничекъ Асафъ Иванычъ; думалъ, что и вѣкъ такъ изживу, а тутъ вышла и моя часть. Здоровъ я былъ изъ себя, въ томъ родѣ, какъ вотъ дерево какое смоленое, а тутъ какъ разобрало, такъ, кажется, лучше руки бы на себя наложилъ, чѣмъ этакую смертную муку принимать.
Старикъ задумался. Огонь догоралъ, и только легкое синеватое пламя перебѣгало но углямъ; дождь совсѣмъ прекратился, и небо было чистое, ясное, точно расшитое серебряными блестками но голубому бархату — именно такой шелковистый отблескъ бываетъ только на нашемъ блѣдномъ сѣверномъ небѣ. Я подбросилъ новыхъ дровъ на очагъ, и веселое пламя опять освѣтило весь балаганъ. Шапкинъ сидѣлъ неподвижно и безучастно смотрѣлъ на трещавшій огонь; онъ слишкомъ былъ подавленъ своими воспоминаніями и нѣсколько разъ устало взмахивалъ лѣвой рукой, точно отгонялъ одолѣвавшія его мысли.
— Господи, какъ подумаешь, чего-чего на бѣломъ свѣтѣ ни бываетъ… — заговорилъ онъ послѣ длинной паузы, точно просыпаясь. — Я вѣдь вамъ разсказывалъ, какъ въ Карабашѣ жили… это еще до воли было… Анна Асафовна тогда еще совсѣмъ маленькой была… этакая бѣлокурая да рѣзвая, всегда съ голыми колѣнками ходила, потому у Асафа Иваныча одна англичанка къ дѣтямъ была приставлена. На рукахъ я нашивалъ Анну-то Асафовну, когда она маленькой была. Тэной ее всѣ звали, — это по-аглицкому выходитъ все равно, что по-нашему Аннушка. А крѣпкая была Тэна, когда, еще дитей совсѣмъ, ухватится за шею — кочень-кочнемъ. Въ праздникъ одѣнутъ ее въ бѣлое такое платьице, кружевные кальцончики, ботиночки — чистый ангелъ, а не дѣвочка. Такъ на моихъ глазахъ Тэночка выросла до одиннадцати лѣтъ, а потомъ эта самая воля объявилась, ну, извѣстное дѣло, кто куда — всѣ разбрелись изъ Карабашей! Старуха-то Ведерничиха тогда же и умерла, прямо отъ огорченія, а Асафъ Иванычъ ножекъ лишились. Мое дѣло такое вышло, что на волчьемъ положеніи состоялъ: волка ноги кормятъ… Тогда я по разнымъ статьямъ орудовалъ. Ну-съ, такимъ манеромъ прошло весьма немалое время, можетъ, лѣтъ семь или восемь, я уже по театральной части пошелъ… Хорошо. Тогда эти оперетки еще только объявились: «Орфей въ аду», «Птички пѣвчія», «Прекрасная Елена» — работы всѣмъ много, и публика, можно сказать, ума рѣшилась: такъ и ломитъ. Только и свѣту въ окнѣ, что оперетки да шансонетки, а проклятущія примадонны просто взбѣсились: такія цѣны брали, такія цѣны — страсть!.. Пятьсотъ рублей въ мѣсяцъ, и не подходи… Антрепренеры просто замаялись съ примадоннами, потому публикѣ ни первыхъ любовниковъ ни трагиковъ не надо, а подавай примадонну. Вотъ разъ и слышу, что къ намъ въ Загорье поступаетъ новая Елена, и разсказываютъ про нее чудеса… Хорошо. Пріѣхала и только успѣла переодѣться, сейчасъ ее на сцену: ну, публика неистовствуетъ… Я тоже пошелъ посмотрѣть — и что бы вы думали: Тэночка Ведерникова. У меня такъ сердце кровью и облилось, окаменѣлъ весь, а она хлещетъ: и юбками, и ногами, и плечами… Дворянское дитё, холеное да нѣженое, и вдругъ передъ публикой хуже, чѣмъ нагая, а публикѣ резонансъ у ней больше всего понравился, потому какъ Тэночка всякими языками говорила и ужъ насчетъ словесности извините — только слушай. Французскія шансонетки на французскомъ языкѣ такъ и откалывала и ножкой при этомъ… Господи! вотъ до чего дожили… Вѣрите, заплакалъ я даже. Ежели сама Ведерничиха-то жива была бы, — да она руки бы на себя наложила отъ этакого сраму!.. Что бы вы думали, я цѣлыхъ двѣ недѣли не могъ подойти къ Тэночкѣ и объявиться передъ ней, каковъ я есть человѣкъ. Совѣстно было, да и ее конфузить не хотѣлъ. А потомъ ужъ, какъ она съ этимъ Карачаровымъ тогда познакомилась, я ей и отрекомендовался. Передернуло ее сначала, а потомъ ничего, только смѣется… Она тогда и поразсказала мнѣ, какъ у нихъ Карабашъ адвокаты отняли, и какъ Асафъ Иванычъ безъ ножекъ лежалъ, и какъ братецъ Сереженька въ богадѣльню попалъ, потому какъ совсѣмъ безпутнымъ человѣкомъ оказался кутилъ напропалую, а изъ себя былъ жиденькій такой, ну — и скоро разумомъ ослабѣлъ и пляску святого Витта получилъ. Она разсказываетъ, а я плачу-съ… Нѣтъ моихъ силъ терпѣть, точно вотъ я самъ бы взялъ да умеръ лучше. Ну, Тэночка-то сначала въ гувернантки поступила, потому какъ дѣвица съ большимъ резонансомъ была, да не ужилась; извѣстно, какая жизнь этимъ гувернанткамъ: какъ мышь сиди въ мышеловкѣ… А дѣло ея было совсѣмъ молодое: жила-жила Тэночка въ гувернанткахъ да съ самимъ-то бариномъ и познакомилась, а барыня узнала да въ шею ее. Ну, выбросили дѣвку на улицу, и ступай себѣ на всѣ четыре стороны. Вотъ она мыкалась-мыкалась, и голодомъ и холодомъ сидѣла, да въ театръ и махнула; а тамъ, конечно, рады, потому что этакого резонансу и во снѣ не слыхивали.
Старикъ тяжело перевелъ духъ и замолчалъ.
— Ну-съ, не хорошо это разсказывать, а былъ великій грѣхъ, — продолжалъ Шапкинъ: — какъ я посмотрѣлъ на Тэночку, какая она стала, на ея силу необыкновенную, — такъ она мнѣ къ самому сердцу пришлась, такъ пришлась… Вѣдь вотъ поди же, какъ человѣкъ устроенъ! Ну, что я такое для Анны Асафовны, ежели разобрать: червь и только, а между тѣмъ я все е ней думаю, день и ночь думаю — нейдетъ съ ума, и конецъ тому дѣлу. И какъ теперь помню, какъ все это случилось… точно въ театрѣ, ей-Богу. Анна Асафовна тогда ужъ вплотную съ этимъ Карачаровымъ связалась… Ахъ ты, Господи, Господи, что иногда съ человѣкомъ дѣлается! Ну, что, кажется, въ этомъ Карачаровѣ любопытнаго для такой барышни, какъ Тэночка: рожа у него одна, такъ не приведи Господи во снѣ увидать, а она въ немъ души не чаяла и сколько разъ при мнѣ, бывало, обовьетъ его шею своими руками и давай цѣловать эту поганую-то рожу. Однимъ только и бралъ Карачаровъ, что смѣшить умѣлъ Гэночку — уморитъ со смѣху, а Тэночка безъ него весьма скучала и постоянно меня за нимъ посылала, чтобы я его разыскалъ по трактирамъ да по разнымъ вертепамъ. И слова не дастъ выговорить про Карачарова, про его разные поступки; ужъ прямо сказать, что полюбился сатана пуще яснаго сокола. Подарки ему даритъ, деньги даритъ, ухаживаетъ… тьфу!.. Я такъ полагаю, что было тутъ дѣло не чисто: приворожилъ онъ Аллу Асафовну, а можетъ, и потому еще онъ ей глянулся, какъ составъ имѣлъ для мужчины необыкновенный. Все-таки не понимаю… Всего, бывало, ему накупитъ: и рубашекъ, и одѣяло новое, и — съ позволенія сказать — даже кальцоновъ, а онъ никакой благодарности не понимаетъ. Однимъ словомъ, баловала его, какъ малаго ребенка. Разъ этакъ она и придумала везти Карачарова на охоту — всю снасть купила, на, милый-размилый, а я вмѣсто кучера у нихъ. Отлично… Пріѣзжаемъ въ лѣсъ, я и повелъ Карачарова по болоту, да тутъ и вспомнилъ, что огня позабылъ разложить Аннѣ Асафовнѣ; пожалуй, еще лошадь-то убѣжитъ у ней, потому какъ она при экипажѣ осталась. Бреду это я и слышу, что кто-то дрова у насъ на стану рубитъ и такъ рубитъ, что только стонъ стоитъ. И что же бы вы думали — это сама Анна Асафовна дрова рубила… Я нарочно, знаете, не подошелъ близко, а только взялъ да издальки спрятался за дерево и долго любовался на нее: картина. Отыскала она комлистую такую сухарину, вершковъ восьми въ отрубѣ, да ее и нажариваетъ, а я смотрю да смѣюсь про себя: «отрубить-то, молъ, мы отрубимъ, а вотъ какъ, Анна Асафовна, колоть будете»… Обрубокъ-то пуда въ три былъ. Не успѣлъ я этого подумать, Анна Асафовна ляпъ топоромъ по обрубку, да какъ черезъ плечо треснетъ его о сухарину — такъ на три полѣна и расколола сразу. Ахъ, какая это была дама… такая дама!.. Ну, тутъ со мной и сдѣлалось неладно…
— Какъ неладно?
— А такъ-съ… Съ этого самаго моменту тошно мнѣ сдѣлалось, а потомъ напало на меня какое-то звѣрство. Ей-Богу… Хожу, какъ очумѣлый быкъ, а у самого на умѣ Анна Асафовна. А она, какъ нарочно, постоянно меня при себѣ держала и даже часто одѣвалась и раздѣвалась при мнѣ до рубашки, потому что знала, что я не имѣю сладострастія къ женщинамъ… Ну, разсудите, каково было мнѣ все это терпѣть? Ахъ, какъ я ее любилъ… чувствую, что даже думать-то объ этомъ самомъ мнѣ смѣшно, а самъ еще больше чумѣю — такъ вотъ индо духъ во мнѣ захватитъ. Другіе весьма къ водкѣ бываютъ подвержены въ такихъ случаяхъ, а я и этого не могу, а только смотрю на Анну Асафовну и казнюсь… Всего хужа мнѣ было, какъ она примется меня посылать за Карачаровымъ — сердце изъ меня вынетъ, бывало, однимъ словомъ. Грѣшный человѣкъ, не разъ думалъ: убью Карачарова, порѣшу Анну Асафовну, а подъ конецъ себя кончу — никому не доставайся… ей-Богу!.. Озвѣрѣлъ, значитъ… Охъ-хо-хо!.. грѣхъ-то не по лѣсу ходить, а по людямъ. И что бы вы думали: Анна-то Асафовна вѣдь догадалась насчетъ меня: «ты, говоритъ, Лука Агаѳонычъ, совсѣмъ поглупѣлъ нынче, и ничѣмъ, говоритъ, не могу объяснить этого, какъ только тѣмъ, что ты въ меня влюбленъ…» Я ужъ тутъ напрямки ей и отвѣсилъ, а она меня въ шею. Однако опять воротила къ себѣ и такъ, смѣшкомъ, сказала; «ну чортъ съ тобой, оставайся, если ужъ я такъ тебѣ понравилась». Только послѣ этого случая замѣтно стала остерегаться меня и, раздѣтая, не допускала до себя. Одно только скажу: что ни дѣлала Анна Аеафовна — все у ней по-своему выходило, этакъ умненько, все съ гордостью-съ. Да-съ. А скажетъ слово — такъ прямо рублемъ подаритъ. Развѣ я не чувствовалъ, что она настоящая барышня, а я рабъ предъ ней, а все-таки Анна Асафовна не посмѣялась надо мной. Вотъ это-то самое и дорого…
Шапкинъ увлекся своимъ разсказомъ и позабылъ, что давно нужно ложиться спать.
— Я ужъ вамъ разсказывалъ, какъ Анна Аеафовна собственными своими ножками Карачарова истоптала, — продолжалъ онъ: — онъ вскорѣ и душу свою поганую отдалъ… туда и дорога, потому что онъ постоянно обманывалъ Анну-то Асафовну, какъ песъ какой. И на кого мѣнялъ: одна была водевильная горничная, самая лядащая дѣвчонка — взять двумя пальцами и переломится; ну, съ ней путался и съ другими тоже. Ну, развѣ это не обидно было Аннѣ-то Асафовнѣ при ихней-то гордости, когда все это она видѣла и только изъ своей гордости такой видъ принимала, что ничего не замѣчаетъ? Ежели бы еще Карачаровъ съ какой-нибудь красавицей или настоящей дамой лямурылся, все же не такъ оно обидно было бы Аннѣ-то Асафовнѣ, я такъ полагаю, потому что женщина она была гордая и не любила жаловаться. Не стало Карачарова; кажется, тутъ и спокой, такъ нѣтъ — она же и принялась тосковалъ да убиваться объ немъ. Да вѣдь какъ убивалась!.. Насмотрѣлся я тогда страсти и, можно сказать, досыта наплакался — и про свою-то любовь забылъ, даже очень стыдился, потому что развѣ я могъ такъ чувствовать, какъ Анна Аеафовна: прямо сказать, березовое полѣно я былъ передъ ней. Я за ней ухаживалъ тогда ужъ опять по-старому, какъ раньше, и все придумывалъ, чѣмъ бы ее развеселить. Ну, тутъ Ирбитская ярмарка подвернулась. Мы съ Анной Асафовной туда и махнули — можетъ, на людяхъ-то, думаю, она и разойдется помаленьку. И не такое горе великое изнашиваютъ, а человѣкъ молодой скоро забываетъ. Хорошо-съ… Пріѣзжаемъ въ Ирбитъ. Ну, натурально, ярмарка; народъ, какъ вода въ самоварѣ, кипитъ. А только нужно вамъ сказалъ, что эта Ирбитская — кажется, хуже ея ничего нѣтъ. Насмотрѣлся я-таки всего на своемъ вѣку — всякой пакости видѣлъ и съ Асафомъ Иванычемъ, и съ бурлачьемъ, и въ театрѣ, а такого сладострастія не видалъ-съ. Преужасный народъ съѣзжается туда, т.-е. даже не народъ, а дьявольё… Натурально, какъ Анна Асафовна объявилась на ярмаркѣ, за ней и ударились: кто во что гораздъ, всякому хочется удивить. Она ужъ тогда сдѣлалась точно въ отсутствіи ума и тоже всѣхъ удивляла: въ руки никому не давалась, а только душу выматывала да зорила. Такой кутежъ около нея стоялъ, точно Содомъ и Гоморъ, а Аннѣ Асафовнѣ даже весьма пріятно было дурачить разныхъ купчишекъ, потому что у нихъ извѣстное понятіе: деньгами, молъ, что хочешь, куплю. Другой протянетъ, бывало, къ ней свою лапу, чтобы обнять или за ногу схватить, такъ она его прямо смажетъ по рожѣ, а имъ, подлецамъ, это еще пріятнѣе. А никто не. зналъ, кромѣ меня, какъ Анна Аеафовна по ночамъ-то плакала да убивалась, когда домой придетъ… Еще хуже, чѣмъ въ Загорьѣ, пожалуй, и я жизни не радъ сталъ: замучила и меня. Тогда ужъ меня ни на шагъ отъ себя-то не отпускала, даже въ свою спальню и спать клала: она на кровати почиваетъ, а я на полу… Ярмарочное дѣло. — очень даже опасно для женпщны.
— А все-таки эта проклятущая Ирбитская и доконала вконецъ Анну-то Асафовну, — съ тяжелымъ вздохомъ продолжалъ свой разсказъ Шапкинъ, низко опуская голову: — резонансъ она тамъ потеряла… да. То ли простыла гдѣ, или болѣзнь приключилась — только прежняго резонанса какъ не бывало, а куда же Анна Асафовна послѣ этакой жизни да безъ резонанса? Станетъ нѣтъ и оборвется… А тутъ еще бѣда: была она тяжела послѣ Карачарова, хоть никому и не говорила, даже отъ меня таилась. Извѣстно, все-таки дѣвичье дѣло, какъ хотите, оно даже весьма совѣстно, а Тэночка-то настоящая барышня была, ей вдвое еще совѣстнѣе. Ну, я-то примѣчалъ ужъ за ней давненько, что будто она сильно круглиться начала, только молчалъ, потому дѣло наше совсѣмъ маленькое. Хорошо-съ… Какъ быть? И совѣстно-то, и денегъ-то нѣтъ, и резонансу лишилась, и тоже надо спокой имѣть въ такомъ положеніи… Ну, я тогда Анну Асафовну къ себѣ въ избушку и перетащилъ, а въ Загорьѣ-то всѣмъ разсказалъ, что она въ Казань уѣхала. Долго не соглашалась Анна Асафовна ко мнѣ переѣзжать, да ужъ дѣлать было нечего, выбирать-то не изъ чего было… Такъ она у меня въ избушкѣ и Агнечку родила, да и сама скоро скончалась. Прислуги-то никакой не было, я самъ за ней все ходилъ и даже рѣшительно все дѣлалъ. Акушерка была, а потомъ ужъ я орудовалъ… Ну, Агнечка-то родилась, Аннѣ Асафовнѣ точно полегчало вдругъ, спокойная да веселая вдругъ сдѣлалась, и я тоже съ ней ожилъ. Со мной постоянно разговаривала. Про старое-то разспрашивала, какъ на Ирбитскую ѣздили, и точно все удивляется, самой себѣ удивляется, что такіе поступки она могла поступать, а про Карачарова ни единаго слова… Потомъ стала говоритъ, что броситъ театръ и будетъ честнымъ трудомъ жить. Хорошо она умѣла говорить, когда развеселится… Смѣялась она ужъ очень хорошо: улыбнется да этакъ исподлобья и посмотритъ. Роды у ней были самые легкіе, потому составъ вонъ какой былъ, ну, а тутъ акушерка велитъ девять денъ лежать… очень это обидно было Аннѣ Асафовнѣ, да и меня все жалѣла, потому что я за ней хожу и за ребенкомъ. Какъ-то отвернулся я въ лавочку за чѣмъ-то, прихожу, а она у печки возится: я такъ и ахнулъ, а она только смѣется. «Чего мнѣ, говоритъ, сдѣлается, Лука Агаѳонычъ? Замаяла я тебя…» Ну, какъ я ее ни уговаривалъ — ничего не могъ подѣлать съ ней; походила она такимъ манеромъ дня съ два, а потомх и разнемоглась — родильная горячка прикинулась. Такъ, моя голубушк, и кончилась… безъ памяти все время была.
Когда Шапкинъ кончилъ свой разсказъ, ночь была уже на исходѣ, и восточная сторона неба приняла сѣрый цвѣтъ — это занималась утренняя заря. Въ лѣсу начали слабо перекликаться первыя утреннія птички, точно настраивали инструменты въ какомъ-то громадномъ оркестрѣ.
— Вплоть до зари проболтали, — конфузливо замѣтилъ Шапкинъ, точно онъ испугался своей откровенности: — право, по простотѣ больше болтаю!.. Ужъ вы не взыщите.
— Помилуйте, Лука Агаѳонычъ, я съ такимъ удовольствіемъ слушалъ все время.
— Очень пріятно-съ, ежели угодилъ… А не двинуть ли намъ на охоту-съ по зарѣ-то? Самое теперь преотличное время…
— Да вѣдь мокро въ лѣсу послѣ дождя…
— Ахъ, да, я и забылъ-съ, что была гроза… да, совсѣмъ забылъ. Вотъ вѣдь, право, подъ старость-то память совсѣмъ дѣвичья сдѣлалась: короткая. Хе-хе… Значитъ, соснемъ?
— Я думаю, что это лучше будетъ.
Мы улеглись. Теперь въ балаганѣ было тепло, да и солнце скоро встанетъ и обогрѣетъ, но это не помѣшало Шапкину наглухо запереть дверь, отчего весь балаганъ сейчасъ же наполнился дымомъ и угаромъ. Онъ даже порывался наглухо «закутать» трубу дерномъ, но я энергически протестовалъ и кое-какъ настоялъ на своемъ. Мы пролежали такимъ образомъ съ полчаса, но сонъ не шелъ на умъ.
— Вы не спите? — окликнулъ меня Шапкинъ въ темнотѣ.
— Нѣтъ… А что?
— Да такъ-съ… Хотѣлось мнѣ одно спросить у васъ: за какія-такія провинности Анна-то Асафовна мучилась… а? Какъ вы насчетъ этого полагаете?.. И смерть напрасную приняла, когда жить бы да жить надо… Я часто объ этомъ думаю и такъ своимъ умомъ прихожу: за родительскія прегрѣшенія она подъ грозу попала… Не иначе, потоку и въ Писаніи насчетъ этого совсѣмъ ясно сказано, что «на главы чадъ даже до седьмого колѣна». Извините, пожалуйста, а меня это вотъ седьмое колѣно ужасно смущаетъ, потому неужели же и Агнечка должна пропасть?..
Я напрасно старался разувѣрить старика въ неправильномъ толкованіи этого семиколѣннаго возмездія, которое противно основному духу христіанскаго ученія. Шапкинъ только вздыхалъ и опять принимался за свое «даже до седьмого колѣна».
— Вѣдь совсѣмъ ясно сказано, — уныло продолжалъ старикъ. — Да я это самъ чувствую иногда, когда смотрю ея Агнечку… Конечно, въ ней есть знаки Анны Асафовны и большіе знаки, а иногда мнѣ покажется Богъ знаетъ что! Право… Вы подумайте только: разъ смотрю на нее, какъ ока книжку читаетъ, а глаза-то у ней карачаровскіе! Такъ вотъ во мнѣ даже все нутро со страху перевернулось. «Господи, думаю, за что же Ты меня-то еще этакой напастью наказываешь?» И какъ я теперь ее буду любить, когда въ ней одна-то половина Анны Асафовны, а другая — карачаровская? И такое на меня сомнѣніе нападетъ, такое сомнѣніе, точно даже я совсѣмъ не люблю Агнечки!.. Ахъ, грѣхъ какой…
Когда старикъ наконецъ заснулъ, я вышелъ потихоньку изъ балагана, потому что оставаться тамъ дольше не было никакихъ силъ. Зато въ лѣсу теперь было чудно-хорошо. Все кругомъ блестѣло и лоснилось послѣ вчерашняго дождя, какъ покрытое лакомъ. Прямо передъ балаганомъ поднималась Чортова-Почта, на которой можно было разсмотрѣть каждый камешекъ, каждый кустикъ; Талая походила на громадную шапку съ зеленымъ бархатнымъ верхомъ. Надъ балаганомъ недвижно высились вѣчно молчаливыя, печальныя лиственницы; лужайка, на которой стоялъ когда-то раскольничій скитъ, вся была затянута высокой травой, доходившей мнѣ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ до плечъ. Тихо качались розовыя головки иванъ-чая; пахло земляникой и еловой смолой. На опушкѣ лѣса заливались невидимые пѣвцы; это пѣніе точно висѣло въ самомъ воздухѣ, струившемся подъ солнечнымъ лучомъ, какъ вода. Хорошо такъ было кругомъ, такъ мирно и торжественно; не хотѣлось вѣрить, что только вотъ нѣсколько часовъ назадъ надъ этими самыми горами пронеслась гроза и вырвала съ корнемъ не одно дерево вотъ въ этомъ лѣсу, гдѣ теперь все такъ радуется и ликуетъ, — ликуетъ, когда тутъ же, рядомъ, лежатъ мертвые, для которыхъ больше нѣтъ солнечнаго свѣта.
1885.